Восстание в пустыне бесплатное чтение

Из предисловия к изданию 1929 года («Восстание в пустыне»)

Автор настоящей книги, по утверждению ряда современных английских авторитетов, является «самым замечательным из живущих ныне британцев». Лоуренс известен в Англии как «некоронованный король Аравии». Однако помимо воли автора книга дает яркие иллюстрации циничных методов британского империализма в азиатских странах, орудием и проводником которого являлся сам Лоуренс.

Весьма характерна судьба самого автора, разрушающая миф об «аполитичности» науки в буржуазных странах. Молодой ученый-ориенталист, посвятивший себя археологическим раскопкам в Сирии и Месопотамии, с началом империалистической войны становится одним из деятельнейших участников английской контрразведки в Каире, где организует пресловутое Арабское бюро, ставшее в дальнейшем филиалом английского Форин Оффис и центром руководства британской политики в арабских странах. Романтический любитель восточных древностей становится политическим агентом британских властей в Каире, на него возлагается подготовка арабского восстания против Турции. В то время как Лоуренс по заданиям британского верховного комиссара в Египте Мак-Магона внушал арабским вождям идею объединенной Аравии и звал их, под лозунгами панарабской федерации, к борьбе с турками (выполняя этим программу британского империализма на ближневосточном театре войны), другие британские агенты вели переговоры о разделе арабских стран между союзниками, после того как Оттоманская империя будет разбита и наследство «больного человека» станет добычей победителей. Характерно, что «романтический» Лоуренс, втиравший очки своим друзьям арабам, прекрасно отдавал себе отчет в том, что английские обещания арабской независимости имеют временное значение. Такого рода самопризнания имеются в ряде мест книги, которая в целом является ярким документом политики британского империализма на Востоке.

Читатель знает, какое важное значение имеют страны Аравийского полуострова в системе Британской империи. Именно здесь – через Красное море, Суэцкий канал и Средиземное море – проходит соединительное звено между Индийским и Атлантическим бассейнами, которые являются главными морскими театрами Британской империи. После постройки в 1869 году. Суэцкого канала стратегическое значение бассейна Красного моря для британского империализма чрезвычайно возросло, что и вызвало с 1882 года оккупацию англичанами Египта и зоны Суэцкого канала, а в дальнейшем определило программу британской завоевательной политики на Аравийском полуострове, в Палестине и Месопотамии. Именно здесь находится центр имперских связей Англии, соединяющих метрополию с Индией, Австралией и британскими владениями в Тихом океане. Основной имперский морской путь с базами в Гибралтаре, Мальте, Кипре, Суэцком канале, Периме и Адене наиболее уязвим в том пункте, где соприкасаются африканский и азиатский материки Старого Света. Здесь же проходит главный имперский кабель, соединяющий Англию с Индией, Австралией и Южной Африкой и проходящий только по британской территории, «all red cable»[1]. В порту Суэц находится центральная нефтеналивная станция, снабжающая британский торговый и военный флот жидким топливом. Вблизи Каира расположена наиболее мощная имперская радиостанция (Абу-Заабал), через которую осуществляется связь Лондона с Канадой, Индией, Австралией, Южной Африкой и другими частями раскинувшейся Британской империи. Наконец, здесь проходит главная воздушная магистраль Британской империи: Лондон – Каир – Багдад – Басра – Карачи – Калькутта – Австралия. Здесь же должна пройти великая британская железнодорожная магистраль Капштадт – Каир – Карачи, которая должна связать воедино африканские и азиатские владения Британской империи.

Представители «индийской школы» британской дипломатии, одним из наиболее ярких представителей которой являлся небезызвестный лорд Керзон, установили в качестве политической аксиомы, что основным условием защиты Индии как сердца Британской империи является владение подступами к ней (Тибет, Афганистан, Персия, области Передней Азии) или контроль над ними. Для представителей этой школы Каир, Суэц, Мосул, Багдад являются лишь британскими форпостами на подступах к Индии. Столпы консервативного империализма лорды Ландсдаун и Керзон фактически превратили Персидский залив в английское озеро. Еще задолго до империалистической войны британские политики лелеяли планы утверждения британского господства в южной Персии, Месопотамии и Сирии, выставляя себя в качестве «наследников» в имуществе «больных людей» – Константинополя и Тегерана, когда эти последние благодаря помощи европейских «докторов» окончательно развалятся.

Империалистическая война ускорила осуществление этих планов британской дипломатии. Известно, что, согласно послевоенному разделу, Англия получила мандат на Ирак (Месопотамию), Палестину и Трансиорданию (арабская область, расположенная к востоку и юго-востоку от Палестины и являющаяся буфером между областями центральной Аравии и зоной Суэцкого канала), а Франция получила мандат на Сирию. Остальные части Аравийского полуострова остались расчлененными на ряды независимых арабских государств (Хиджаз, Асир, Йемен, Неджд, Шаммар и т. д.), которые в той или иной степени являлись объектом британской политики и вели между собой непрерывную борьбу. Казалось, что англичанам удалось разложить национальное арабское движение и подорвать объединительные процессы и борьбу за национальное освобождение, которые эксплуатировались Англией в эпоху империалистической войны. События последних лет показали, что система британских мандатов и расчленения Аравийского полуострова не прочна и что в настоящее время арабское национальное движение, вырастая с каждым годом, становится наиболее опасным противником британского империализма в Передней Азии.

Военные успехи англичан на Ближнем Востоке, приведшие к разгрому Турции и разделу ее арабских областей, в значительной мере были обусловлены тем, что Англии удалось использовать рост арабского национального движения, который наблюдался еще до империалистической войны, чтобы направить его против Турции. Книга Лоуренса «Восстание в пустыне» дает ряд весьма ярких картин организации англичанами арабского фронта против Турции. Она освещает эти операции лишь под углом развития и торжества арабского национального движения, но совсем не говорит о том, как это движение эксплуатировалось британским военным штабом в его стратегических расчетах.

Вступление Турции в войну в октябре 1914 года вызвало величайшие опасения в Лондоне. Руководители британской политики прекрасно учитывали, что война против союзников Турции, руководящей страны в мире ислама, возглавляемой султаном-халифом, может всколыхнуть против британского владычества многомиллионные мусульманские массы Индии и Египта. Благодаря принятым Англией мерам призыв к «священной войне» против неверных, выпущенный турецким халифом, не имел успеха в Индии и Египте. Англичане немедленно заняли Басру (главный порт Месопотамии, связывающий ее с Персидским заливом) и провозгласили свой протекторат над Египтом (18 декабря 1914 года). Они приступают затем к лихорадочному укреплению Суэцкого канала, ожидая нападения на него со стороны германского флота, а также турок и опасаясь в то же время возможного восстания в самом Египте. Эти опасения были весьма основательны. Действительно, уже в январе 1915 года турецкая экспедиционная армия под начальством Джемаль-паши[2] выступила из Палестины к Суэцкому каналу. Целью экспедиции являлось форсировать канал в месте расположения узлового пункта Исмаилия, произвести десант на египетском берегу канала и поднять восстание в Египте против Англии. Эта экспедиция окончилась неудачей. Поход двадцатипятитысячной армии через безводную Синайскую пустыню в условиях бездорожья и отсутствия баз (приходилось воду, продовольствие и боевые припасы везти с собой на верблюдах, на что требовалось свыше 10 000 животных) был чрезвычайно труден и обессилил экспедицию. Англичане сумели потопить понтоны, на которых должна была переправляться армия Джемаль-паши через Суэцкий канал. Туркам удалось перебросить в Исмаилию лишь один понтон, отряд которого был захвачен и интернирован англичанами. Несмотря на эту неудачу, турки продолжали в течение лета 1915 года подготовлять вторую экспедицию против Суэцкого канала. Согласно планам Джемаля и Энвера[3], предполагалось укрепиться на западном берегу Суэцкого канала и прекратить по нему всякое сообщение путем обстрела из дальнобойных орудий. С этой целью из Константинополя были переброшены в Палестину германские аэропланы и австрийские гаубицы. Одновременно намечалось усиление турецкого гарнизона в Медине и создание там базы для возможных действий против африканского берега Красного моря.

Положение для союзников на Ближнем Востоке складывалось не блестящее. Попытки форсировать Дарданеллы весной и летом 1915 года окончились неудачей. После гибели нескольких британских крейсеров и малоуспешных действий союзнического десанта операции в Дарданеллах решено было ликвидировать, а в январе 1916 года произошла эвакуация союзников с дарданелльского фронта в Салоники. Английские операции в Месопотамии также развивались неудачно. После занятия басрского вилайета английские части не могли выполнить намеченных операций против Багдада, и в апреле 1916 года их экспедиционный корпус под начальством генерала Таунсенда, осажденный в Кут-эль-Амара, был взят в плен турками. Приготовления Джемаль-паши против Суэцкого канала угрожали перерывом английских сообщений между Средиземным морем и Индийским океаном. Престиж Англии в странах Ближнего Востока был заметно поколеблен. Именно эта обстановка заставила англичан ускорить подготовку восстания арабов против Турции, которое и решило в значительной мере исход операций на этом театре войны.

Новым союзником Англии оказался шериф Мекки Хуссейн, переговоры с которым были начаты с июля 1915 года британским верховным комиссаром в Египте Мак-Магоном. К началу 1916 года торг был заключен. Англия обещала Хуссейну независимость арабских областей Оттоманской империи и создание самостоятельного арабского государства во главе с Хуссейном. Этот план был разработан так называемым Арабским бюро, которое было организовано при британском военном штабе в Каире Лоуренсом и окончательно сформировалось весной 1916 года. Переговоры между Мак-Магоном и Хуссейном, облеченные в форму писем, оставили открытым вопрос о границах будущего арабского государства. Хуссейн отказался от своих притязаний на Мерсину и Адану (южная часть турецкой Анатолии) и согласился на временную оккупацию англичанами Багдада и Басры, с тем чтобы отложить определение границ будущего арабского государства до момента окончания войны.

Уклончивость англичан была принята. Как раз в это время они вели переговоры с французским правительством о разделе арабских областей Турции, и в феврале 1916 года состоялось секретное англо-французское соглашение (так называемое соглашение Сайкса – Пико), по которому был установлен раздел арабских областей и зон влияний между Англией и Францией. Именно здесь весьма ярко проявились традиции английской дипломатии («десница и шуйца британской дипломатии»), которая во славу британского короля подписывает правой и левой рукой документы и соглашения достаточно противоречащего характера. В этом эпизоде роль левой руки (соглашение с французами) сыграл сэр Марк Сайкс, а роль правой руки (соглашение с арабами) – Мак-Магон и «романтический» Лоуренс.

Дальнейшие события хорошо известны. В июне 1916 года Хуссейн, провозгласивший себя несколькими месяцами позже королем Хиджаза, поднял восстание против Турции и занял Мекку. Этим его успехи и ограничились, так как попытки арабов захватить укрепленную турками Медину окончились неудачей. «Арабское восстание» начинало уже приобретать характер блефа. В то же время (с июля 1916 года) развернулась вторая экспедиция Джемаль-паши против Суэцкого канала. Все это требовало принятия чрезвычайных мер. И вот осенью 1916 года в Джидду был направлен Лоуренс для переговоров с королем Хуссейном об «организации» планомерного арабского восстания. Лоуренс добивается разрешения Хуссейна посетить штаб его сына Фейсала, руководившего операциями против Медины, завоевывает доверие последнего и убеждает его реорганизовать армию.

Во всех последующих операциях арабов, формально возглавлявшихся Фейсалом, Лоуренс играл роль действительного руководителя и начальника арабского штаба. Его задачей было расширить фронт сопротивления арабов, включив в него северные племена, для того чтобы оттянуть турецкие силы и распылить их фронт. Другой задачей Лоуренса являлось уничтожить железнодорожную связь турецких армий с Хиджазом, изолировать Медину и захватить центральный железнодорожный узел Маан. Лоуренс продвигается в глубь турецкого тыла в Сирии и при помощи арабских племен ховейтат организует прорыв с севера к порту Акаба, который и был занят арабами 6 июля 1917 года. Через Акабу организуется снабжение из Египта военными припасами и продовольствием арабских вооруженных сил. Именно из Акабы, ставшей базой англо-арабского фронта, в течение 1917 и 1918 годов организуется арабское наступление к Дамаску параллельно продвижению английских армий из Египта через Синайский полуостров и Палестину.

После неудач английских операций весной 1917 года против Газы, защищавшейся Джемаль-пашой, куда были брошены британские танки и направлен огонь дальнобойных орудий британских крейсеров с моря, британское командование на Ближнем Востоке сменяется. Вместо отозванного генерала Мюррея назначается генерал Алленби, переброшенный с европейского западного фронта. 1917 год является годом британских успехов в Ираке и Палестине. Англичане прочно укрепляются в Багдаде и наносят решительное поражение турецкой армии на верхнем Тигре. Одновременно Алленби подготовляет наступление из Египта, проводя железные дороги через пустыню и строя артезианские колодцы. Осенью 1917 года он начинает тщательно подготовленное наступление двухсоттысячной армии, закрепляя свой тыл немедленной прокладкой железнодорожного пути. В ноябре и декабре 1917 года Алленби занимает всю южную Палестину до Мертвого моря, включая Газу, Яффу и Иерусалим. Однако немецкое наступление на западном европейском фронте весной 1918 года заставило британское командование перебросить часть войск Алленби во Францию, что приостановило его дальнейшее продвижение в Палестине. Именно в этот период особую помощь англичанам оказали операции арабских частей и экспедиций Лоуренса. Сам Лоуренс специализировался на взрыве турецких железных дорог и захвате поездов, причем ему почти удалось отрезать турецкие армии в Палестине (Джемаль-паши и Лимана фон Сандерса) от их базы в Дамаске.

Решающей фазой империалистической войны на западных и восточных фронтах явился сентябрь 1918 года, к которому было приурочено исподволь подготовленное наступление союзников на основных направлениях. 15 сентября началось наступление командующего союзными армиями на Балканах Франше д’Эспрэ, которое закончилось капитуляцией Болгарии (28 сентября). Одновременно произошел прорыв союзниками «линии Гинденбурга» на западном европейском фронте. В то же время началось решительное наступление Алленби на палестинском фронте, на всем протяжении от Средиземного до Мертвого моря. В трехдневном сражении с 19 по 21 сентября Алленби удалось разгромить турецкие армии, ослабленные перебросками на северный фронт (как раз в это время Энвер-паша, преследуя свои мегаломанские планы, перебрасывал турецкие части из Сирии в Закавказье на завоевание Армении и персидского Азербайджана). Разгромленная палестинская армия турок беспорядочно отступала к Дамаску, уничтожаемая обстрелом из орудий, бомбардировкой с аэропланов и нападениями арабских партизан под руководством Лоуренса (который с каким-то смакованием описывает сцены физического истребления турок). Лоуренс заканчивает картину борьбы занятием арабами Дамаска и описанием первой «ночи свободы», которую пережило население Дамаска. Как известно, на следующий день английские армии Алленби оккупировали Дамаск. Турция, теснимая на балканском, сирийском и иракском фронтах, капитулировала (31 октября 1918 года). Германия сложила оружие. Предстояло подведение итогов империалистической бойни.

Арабское «независимое» правительство короля Фейсала в Сирии просуществовало два года (до июля 1920 года), когда войска французского генерала Гуро заняли Дамаск. Оно существовало только потому, что в англо-французской борьбе за Сирию британская дипломатия считала выгодным поддерживать своего союзника Фейсала против французов, мотивируя это «защитой арабских интересов». Французы настаивали на передаче им Дамаска, ссылаясь на соглашение Сайкса – Пико. После изгнания Фейсала из Сирии и оккупации французами Дамаска британское правительство предложило Фейсалу в виде компенсации вакантный трон Ирака.

Результаты арабского восстания хорошо известны. Обещания Лоуренса и письма Мак-Магона Хуссейну не оказали никакого влияния на решения послевоенных конференций, определявших судьбу Турции и ее арабских областей. Напрасно король Хуссейн отказался от ратификации Версальского договора (1919 год) и тщетно добивался выполнения Англией ее обещаний, не соглашаясь подписать англо-хиджазский договор, санкционировавший отказ Хуссейна от Палестины, Трансиордании, Сирии и Ирака, хотя сам Лоуренс приезжал его «уговаривать». На совещании союзников в Сан-Ремо в апреле 1920 года был произведен окончательный раздел мандатов. Чтобы примирить с собой Хуссейна, британское правительство посадило его сыновей – Фейсала на трон Ирака и Абдуллу на трон Трансиордании. Палестина, согласно декларации Бальфура от ноября 1917 года, была превращена в еврейский «очаг» и центр сионистической политики Англии (перестраховка на случай борьбы с арабами). Зона Суэцкого канала при этой системе охранялась от ставшего опасным арабского национального движения и фактически стала буферным государством под мандатом Англии.

Британская политика территориальных захватов на этом не остановилась. Летом 1925 года Англия, воспользовавшись междоусобной войной Хиджаза и Неджда, захватывает хиджазскую область с портом Акаба и железнодорожным узлом Манн, включив последние в подмандатную территорию Трансиордании и имея в виду превратить Акабу в головной участок трансаравийской железнодорожной магистрали на Басру, чтобы связать Египет и британские мандатные территории в одно целое.

Послевоенное укрепление Англии в странах арабского Востока и захват ею важнейших стратегических баз не создали полных гарантий для прочности британских имперских планов в Передней Азии. За последние годы арабский национализм, который после войны Англия стремится всемерно притушить, становится все более серьезным фактором политической обстановки на Востоке. Не говоря уже о восстаниях в мандатных территориях (в Ираке в 1920 году, в Палестине и Сирии в 1925 году) арабское движение начинает интенсивно развиваться в Центральной Аравии. Это движение основано на ряде чисто экономических факторов: с одной стороны, переход кочевников к земледелию, а с другой – борьба за торговые пути и выходы к морю. Центральная Аравия (султанат Неджд) отрезана от Персидского залива рядом английских протекторатов, из которых наиболее важным был Кувейт, являющийся естественным портом для Центральной Аравии. Выходы к Средиземному морю для Неджда закрыты мандатными территориями Англии и Франции. От Красного моря он отрезан Хиджазом. Борьба за торговые пути бедуинов Центральной Аравии (они называются ваххабитами ввиду их принадлежности к секте ваххабизма, являющейся толком мусульманского пуританизма) определили собой политику экспансии, проводимую султаном Неджда Ибн-Саудом в послевоенный период. Несмотря на ряд попыток Англии удержать путем ряда соглашений (1915, 1922, 1925 и 1927 годов) в рамках Неджда арабское движение, угрожающее ее подмандатным территориям, эта экспансия продолжает развиваться, являясь выражением тенденций к национальному объединению, которые зреют на Аравийском полуострове. В течение последних лет Неджд присоединил к себе область Шаммар, часть Асира и завоевал Хиджаз, глава которого Хуссейн, ввиду своей англофильской политики и хищнического управления страной, не мог организовать вокруг себя сопротивление бедуинам Центральной Аравии.

В настоящее время на Аравийском полуострове имеются лишь два независимых арабских государства: объединенное государство Неджд, Хиджаз и присоединенные области, с одной стороны, и Йемен – с другой. Вся британская политика и международное соперничество империалистических держав на Арабском Востоке определяются борьбой за влияние на эти два независимых государства. Политикой Англии до последнего времени являлось вызывать трения между Йеменом и Недждом и втягивать их в затяжную войну. Этим она рассчитывала отвлечь внимание Неджда от экспансии в сторону подмандатных территорий Ирака, Палестины и Трансиордании и в то же время удержать Йемен от нападения на британские владения в Адене. Положение осложняется англо-итальянским соперничеством в Красном море и попытками Италии утвердить свое влияние в Йемене для того, чтобы заставить Англию пойти ей на уступки в других вопросах. Однако империалистическая программа на Аравийском полуострове взрывается изнутри тенденциями к сближению между Недждом и Йеменом. Ибн-Сауд и имам Яхья (король Йемена) уже договариваются о мирном сотрудничестве и защите общих интересов против империализма. Именно это заставляет британский империализм снова перевооружаться и укреплять свои стратегические позиции на Арабском Востоке. Недаром газеты время от времени сообщают об опасности вооруженного конфликта между Англией и независимыми государствами Аравийского полуострова, причем сообщается о воздушных бомбардировках с британских аэропланов тех или других «непокорных» племен[4].

Одновременно с подготовкой военных действий Англия пытается обезопасить свои позиции на Аравийском полуострове путем заключения договоров с Недждом и Йеменом. Эти договоры в основном направлены на гарантию границ британских мандатных территорий и протекторатов на Ближнем Востоке. Несмотря на наличие этих договоров, искусственные послевоенные границы, препятствующие традиционному передвижению кочевых племен и торговому обороту, беспрестанно нарушаются, вызывая и новые осложнения, и конфликты (один из последних конфликтов – так называемое объявление «священной войны» Ибн-Саудом британским мандатным территориям в марте 1928 года).

Проведенная послевоенными соглашениями локарнизация Арабского Востока не прочна. Она находится в грубом противоречии с теми процессами национального арабского объединения, которые продолжают развиваться, несмотря на искусственные перегородки. Британская стратегическая схема, основанная на мандатах, расположена на «зыбучих песках Аравийской пустыни», как отметил один из наиболее дальновидных британских политиков в Аравии. Эта схема с каждым годом расшатывается и, несомненно, будет взорвана изнутри подлинным «восстанием в пустыне», которое на этот раз будет направляться непосредственными интересами арабского национализма без участия «некоронованных королей Аравии», подобных талантливому авантюристу Лоуренсу.

Знакомясь по прессе и журналам с современными событиями в Аравии, читатель, вероятно, встретится с именами действующих лиц, изображенных в книге Лоуренса. Ряд «героев» сошли со сцены. Мак-Магон почил на лаврах, и, как сообщают британские справочники, занимается охотой и катается на яхте. Начальник британской разведки в Египте Клейтон получил титул лорда и сделался дипломатом. За последние годы он является главным английским специалистом по переговорам и по заключению договоров с арабскими государствами. Алленби получил назначение на пост верховного комиссара в Египте и отличился расправой с египтянами в 1924 году во время убийства британского командующего египетской армией сердара Ли Стака, после чего было сочтено за благо заменить его менее «заметным» лицом (Джорджем Ллойдом). Сам Лоуренс отошел от политической жизни и, переменив фамилию (он принял имя Шоу, заявив, что прежнее имя скомпрометировано послевоенной британской политикой в Аравии и нарушением обещаний арабскому народу), служит в рядах индийской армии, считая, по-видимому, что колонизаторская политика Англии в Индии не компрометирует честного ориенталиста.

Читатель зато встретит в современных событиях в Аравии ряд лиц (Ибн-Сауд, имам Яхья и др.), лишь бегло упоминающихся в книге Лоуренса, которая не затрагивает Неджда и Йемена, выдвинувшихся за последнее время на передний план в определении политических судеб Арабского Востока.

Труд Лоуренса, посвященный описанию политических событий, дает достаточно хорошее представление также о климатических, бытовых и отчасти социальных условиях современной Аравии. К сожалению, выходящий в русском переводе труд Лоуренса подвергся в этой части значительным сокращениям, что, однако, сохраняет за русским изданием ценность его как исторического документа и блестящего приключенческого романа.

Для удобства читателя, не занимающегося специально Востоком, перевод снабжен рядом разъяснительных подстрочных примечаний.

Ирандуст (автор предисловия 1929 г.)

Прибытие в Джидду

Когда мы наконец стали на якорь во внешней гавани Джидды[5], над нами под пламенеющим небом повис белый город, отражения которого пробегали и скользили миражом по обширной лагуне. Зной Аравии словно обнажил свой меч и лишил нас, обессиленных, дара речи. Был октябрьский полдень 1916 года. Полуденное солнце, подобно лунному свету, обесцветило все краски. Мы видели лишь свет и тени, белые дома и черные провалы улиц. Впереди, над внутренней гаванью, расстилался бледный, мерцающий блеск тумана, а дальше на многие мили лежала ослепительная яркость безбрежных песков, бегущих к гряде низких гор, слабо намечающихся в далеком мареве зноя.

Как раз на север от Джидды была расположена вторая группа черно-белых зданий. Они дрожали в пекле, словно от толчков поршня, когда судно качается на якоре, а перемежающийся ветер поднимает горячие волны.

Полковник Вильсон, британский представитель при новом арабском государстве, выслал за нами свой баркас, и мы отправились на берег. По дороге в консульство мы прошли мимо белокаменной клади еще строящегося шлюза через тесные ряды рынка. В воздухе роились мухи, перелетая от людей к финикам, от фиников к мясу. Они плясали, точно частицы пыли в полосах солнечного света, пронизывающих самые темные закоулки хижин через скважины в настиле, в холщовых занавесах. Воздух был горяч, как в бане.

Мы добрались до консульства. В затененной комнате с открытой позади него решеткой сидел Вильсон, готовый приветствовать морской бриз, запаздывавший вот уже несколько дней. Он сообщил нам, что шериф Абдулла, второй сын Гуссейна, великого шерифа Мекки[6], только что вступил в город.

И я, и Рональд Сторрс[7] пересекли Красное море, чтобы встретиться с Абдуллой. Наше одновременное прибытие было большой удачей, казалось благоприятным предзнаменованием: Мекка, столица шерифа, все еще была недоступна для христиан, а трудную задачу Сторрса не мог разрешить телефонный разговор.

Мою поездку следовало рассматривать как увеселительную. Но Сторрс, секретарь по восточным делам резиденции в Каире, являлся доверенным лицом сэра Генри Мак-Магона[8] во всех щекотливых переговорах с шерифом Мекки. Счастливое сочетание его знания местных условий с опытностью и проницательностью сэра Генри, а также с обаятельностью генерала Клейтона[9] производило такое впечатление на шерифа, что этот крайне недоверчивый человек принимал их сдержанное вмешательство как достаточную гарантию для того, чтобы начать восстание против Турции. Он сохранял веру в британский авторитет в течение всей войны, которая изобиловала сомнительными и рискованными положениями. Сэр Генри являлся правой рукой Англии на Среднем Востоке до тех пор, пока восстание арабов не стало фактом. И если Министерство иностранных дел поддерживало бы взаимный обмен информацией со своими доверенными лицами, то наша честная репутация не пострадала бы так, как это случилось.

Абдулла, верхом на белой кобыле, окруженный стражей из великолепно вооруженных пеших рабов, медленно подъехал к нам при безмолвных, почтительных приветствиях всего населения города. Он был упоен и счастлив своим успехом при Тайфе[10]. Я видел его впервые, меж тем как Сторрс, его старый друг, был с арабским вождем в наилучших отношениях.

Едва они заговорили друг с другом, я понял, что Абдулле была свойственна постоянная веселость. В его глазах таилось лукавство, и, несмотря на свои тридцать пять лет, он уже толстел. Полнота, возможно, происходила от того, что он много смеялся, самым непринужденным образом шутя со своими спутниками.

Однако, когда мы приступили к серьезной беседе, с него как бы спала маска веселости; шериф тщательно подбирал слова и приводил веские доводы. Разумеется, он спорил со Сторрсом, который предъявлял своему оппоненту очень высокие требования.

Мятеж шерифа в течение нескольких последних месяцев шел вяло (он стоял на мертвой точке, что при иррегулярной войне является прелюдией к поражению). Я подозревал, что причиной этого было отсутствие руководства – не в смысле ума, осмотрительности или политической мудрости. Дело было в отсутствии энтузиазма, которым могли бы воспламенить пустыню. Целью моего приезда был поиск неизвестной пока главной пружины всего дела, а также определение способности Абдуллы довести восстание до той цели, которую я наметил.

Чем дольше продолжалась наша беседа, тем больше я убеждался, что Абдулла слишком уравновешен, холоден и современен, чтобы быть пророком, в особенности же вооруженным пророком, которые, если верить истории, преуспевают во время революций. Его роль в мирное время была бы куда большей.

Сторрс втянул меня в разговор, спросив у Абдуллы его мнение о ведении кампании. Тот сразу стал серьезным и сказал, что считает необходимым настаивать на немедленном и действенном участии Британии в борьбе. Он следующим образом кратко изложил состояние дел.

Благодаря тому что мы не позаботились перерезать Хиджазскую железную дорогу, турки оказались в состоянии наладить транспорт и посылку снабжения для подкрепления Медины[11]. Фейсала оттеснили от города, и враг готовит летучую колонну из всех видов оружия для наступления на область Рабег[12]. Арабы, жившие в горах, которые пересекали путь, были вследствие нашей нерадивости слишком слабо снабжены припасами, пулеметами и артиллерией, чтобы обороняться достаточно долго. Гуссейн Мабейриг, старшина рабегского племени гарб, примкнул к туркам. Если мединская колонна двинется вперед, гарб присоединятся к ней. Отцу Абдуллы останется лишь стать самому во главе своего народа в Мекке и умереть, сражаясь перед Святым городом.

В эту минуту зазвонил телефон: великий шериф хотел говорить с Абдуллой. Тот рассказал отцу о сути нашей беседы, и последний немедленно подтвердил, что в крайнем случае он поступит именно таким образом: турки вступят в Мекку лишь через его труп.

Закончив телефонный разговор, Абдулла, чуть улыбаясь, попросил, чтобы британская бригада – если возможно, из мусульманских войск – была наготове в Суэце, откуда можно было бы стремительно перебросить ее в Рабег, как только турки ринутся из Медины в атаку. Что мы думаем о его предложении?

Я заявил, что передам в Египте его мнение, но что британское командование с величайшей неохотой снимает военные силы, жизненно необходимые для обороны Египта (хотя Абдулла и не должен был знать, что Суэцкому каналу угрожала какая-либо опасность со стороны турок)[13], тем более что христиан надо послать на защиту населения от врага Святого города (в данном случае – Иерусалима).

Я добавил, что некоторые мусульманские круги в Индии, считавшие, что турецкое правительство имеет неотъемлемые права на святые места, ложно истолковали бы наши побуждения и поступки[14]. Быть может, я мог бы поддержать его предложение более активно, если бы был в состоянии осветить вопрос о Рабеге, лично ознакомившись с положением дел и местными настроениями. Мне хотелось бы встретиться также с эмиром Фейсалом и обсудить его нужды и перспективы более длительной защиты гор населением, если мы усилим материальную помощь. Мне хотелось бы проехать дорогой султанов от Рабега к Медине вплоть до лагеря Фейсала.

В разговор вступил Сторрс и горячо поддержал меня, настаивая на жизненной важности для британского командования в Египте иметь исчерпывающую и своевременную информацию от опытного наблюдателя.

Абдулла подошел к телефону и попытался получить от своего отца согласие на мою поездку по стране. Шериф отнесся к его просьбе с большим недоверием. Абдулла приводил доводы в пользу своего предложения. Добившись немногого, он передал трубку Сторрсу, который пустил в ход все свои дипломатические таланты. Слушать Сторрса было наслаждением, а также уроком для любого англичанина, как надо вести себя с недоверчивыми или нерасположенными к чему-либо туземцами восточных стран. Почти невозможно было противиться ему дольше двух-трех минут, и в данном случае он также добился полного успеха.

Шериф опять попросил к телефону Абдуллу и уполномочил его написать эмиру Али[15]. 11-го же числа прилетел аэроплан из Азрака. К несчастью, Доуни опять заболел, и заменивший его штабной офицер, новичок, позабыл передать, что 6 сентября Алленби сказал Бартоломью: предложив тому, если он сочтет удобным и возможным, разрешить мне посетить Фейсала.

Под влиянием Сторрса Абдулла превратил это осторожное поручение в точную письменную инструкцию для Али: отправить меня со всевозможной быстротой и под надежным конвоем в лагерь Фейсала. Это было все, чего я добивался, но лишь часть того, чего добивался Сторрс. Мы прервали наш разговор, чтобы позавтракать. После завтрака, когда жара немного спала и солнце стояло не так высоко, мы отправились побродить и полюбоваться достопримечательностями Джидды под руководством полковника Юнга, помощника Вильсона, человека, который одобрительно относился ко всем старинным вещам и не слишком одобрительно к современным.

Джидда в самом деле оказалась замечательным городом. Улицы представляли собой узкие аллеи с деревянным перекрытием над главным базаром. Там, где не было перекрытия, небо глядело в узкую щель между крышами величавых белых домов. Это были четырех- или пятиэтажные здания, сложенные из коралловых и сланцевых плит, скрепленных четырехугольными балками, и украшенные от самой земли до верха широкими овальными окнами с серыми деревянными рамами. Оконных стекол не было, их заменяли изящные решетки. Двери представляли собой тяжелые двустворчатые плиты из тикового дерева с глубокой резьбой и пробитыми в них калитками. Они висели на великолепных петлях и были снабжены кольцами из кованого железа.

Город казался вымершим. Его закоулки и улицы были усыпаны сырым, затвердевшим от времени песком, заглушавшим шаги, как ковер. Решетки и изгибы стен притупляли звуки голоса. На улицах не встречалось экипажей, да улицы и не были достаточно широки для них. Не слышно было стука подков, всюду стояла тишина. Двери домов плавно закрывались, когда мы проходили мимо.

На улицах оказалось мало прохожих, и те немногие, кого мы встречали, – все худые, словно истощенные болезнью, с изрубцованными лицами, лишенными растительности, с прищуренными глазами, – быстро и осторожно проскальзывали мимо, не глядя на нас. Их бедные белые одежды, капюшоны на бритых головах, красные хлопчатобумажные шали на плечах и босые ноги у всех были так одинаковы, что казались почти присвоенной им формой. На базаре мы не нашли ничего, что стоило бы купить.

Вечером зазвонил телефон. Шериф позвал к аппарату Сторрса. Он спросил, не угодно ли тому будет послушать его оркестр. Сторрс с удивлением переспросил: «Какой оркестр?» – и поздравил его святейшество с успехами в светской жизни. Шериф объяснил, что в Главном штабе в Хиджазе при турках имелся духовой оркестр, который играл каждый вечер у генерал-губернатора; когда же генерал-губернатор был взят в плен Абдуллой, вместе с ним оказался захвачен и оркестр. Остальных пленных интернировали в Египет, но музыканты оставались в Мекке ради увеселения победителей.

Шериф Гуссейн положил трубку на стол в своей приемной, и мы, поочередно торжественно приглашаемые к телефону, слушали игру оркестра во дворце в Мекке на расстоянии сорока пяти миль. И когда Сторрс выразил шерифу общую благодарность, тот с величайшей любезностью ответил, что оркестр будет отправлен форсированным маршем в Джидду, с тем чтобы играть при нашем дворе.

– А вы доставите мне удовольствие и позвоните от себя по телефону, – сказал он, – чтобы и я мог принять участие в вашем развлечении.

На следующий день Сторрс посетил Абдуллу в его ставке возле гробницы Евы[16], они вместе осмотрели госпиталь, бараки, учреждения города, а также оценили гостеприимство городского головы и губернатора. В промежутках беседовали о деньгах, о титуле шерифа, о его взаимоотношениях с остальными эмирами Аравии, об общем ходе войны и обо всех тех общих местах, которые должны обсуждать посланцы двух правительств. Беседа была скучной, и по большей части я держался в стороне, так как уже пришел к выводу, что Абдулла не может быть тем вождем, который нам нужен.

Общество шерифа Шакира, двоюродного брата Абдуллы и его лучшего друга, показалось более интересным. Шакир, вельможа из Тайфа, с детства был товарищем сыновей шерифа. Никогда еще я не встречал такого переменчивого человека, мгновенно переходящего от ледяного величия к вихрю радостного оживления, – резкого, сильного, могучего, великолепного. Его лицо, рябое и безволосое от оспы, отражало все его переживания, как зеркало.

В этот же вечер Абдулла пришел к обеду с полковником Вильсоном. Мы встретили его во дворце, на ступеньках лестницы. Его сопровождала блестящая свита слуг и рабов, а за ними толпились бледные, худые бородатые люди с изнуренными лицами, в истрепанной военной форме, с музыкальными инструментами из тусклой меди. Махнув рукой в их направлении, Абдулла восхищенно сказал:

– Это мой оркестр.

Музыкантов усадили на скамейки переднего двора, и Вильсон выслал им папирос; мы же направились в столовую, где дверь на балкон была широко открыта, и жадно ловили дуновение морского бриза. Когда мы уселись, оркестр под охраной ружей и сабель свиты Абдуллы начал – кто в лес, кто по дрова – наигрывать надрывающие душу турецкие мелодии. Мы испытывали боль в ушах от невыносимой музыки, но Абдулла сиял. Наконец мы устали от турецкой музыки и попросили немецкой. Один из адъютантов вышел на балкон и крикнул оркестрантам по-турецки, чтобы они сыграли что-нибудь иностранное. Оркестр грянул «Германия превыше всего» как раз в ту минуту, когда шериф в Мекке подошел к телефону, чтобы послушать нашу музыку. Мы попросили подбавить еще чего-нибудь немецкого, и они сыграли «Праздничный город», но в середине мелодия перешла в нестройные звуки барабана. Кожа на барабанах в сыром воздухе Джидды обмякла. Музыканты попросили огня. Слуги Вильсона с телохранителем Абдуллы принесли им несколько охапок соломы и упаковочных ящиков. Они стали согревать барабаны, поворачивая их перед огнем, а потом грянули то, что они называли «Гимном ненависти», хотя никто не смог бы признать в нем ничего европейского. Кто-то сказал, обращаясь к Абдулле:

– Это марш смерти.

Абдулла широко открыл глаза, но Сторрс, поспешивший прийти на выручку, обратил все это в шутку. Мы послали вознаграждение вместе с остатками нашего ужина несчастным музыкантам, которые возвращение домой предпочли бы нашим похвалам.

Поездка к Фейсалу

На следующее утро я уехал на судне из Джидды в Рабег, где находилась главная квартира шерифа Али, старшего брата Абдуллы. Когда Али прочел приказ своего отца немедленно препроводить меня к Фейсалу, он пришел в замешательство, но не мог ничего поделать. Итак, Али предоставил мне своего великолепного верхового верблюда, оседлав его своим собственным седлом и покрыв роскошным чепраком и подушками из недждской[17] разноцветной кожи, украшенными заплетенной бахромой и сеткой из вышитой парчи.

В качестве верного человека, который проводил бы меня в лагерь Фейсала, он выбрал Тафаса из племени хавазим-гарб, с которым шел его сын.

Али не позволил мне двинуться в путь до захода солнца, дабы никто из свиты не увидел, что я покидаю лагерь. Он сохранял мое путешествие в тайне даже от своих рабов и дал мне арабский плащ и головное покрывало (сомаду), чтобы я, закутавшись в них и скрыв свой мундир, казался во мраке арабом на верблюде.

Я не взял с собою ничего съестного. Али велел Тафасу накормить меня в бир (колодце) Эль-Шейх, ближайшем селении, в шестидесяти милях от Рабега, и самым строгим образом велел ему ограждать меня в пути от вопросов любопытных, избегая всяких лагерей и случайных встреч.

Мы миновали пальмовые рощи, которые опоясывали разбросанные дома селения Рабег, и поехали вдоль Техамы, песчаной и лишенной четких очертаний полосы пустыни, окаймляющей западный берег Аравии на сотни уныло-однообразных миль, между морским побережьем и прибрежными холмами.

Днем равнина нестерпимо раскалилась, после чего вечерняя прохлада казалась приятной. Тафас молча вел нас вперед. Верблюды беззвучно шагали по мягким, ровным пескам. Мы ехали по дороге, которая была дорогой паломников. По ней шли бесчисленные поколения народов Севера, чтобы посетить Святой город, неся с собой дары. И мне казалось, что восстание рабов[18], может быть, является в известном смысле обратным паломничеством, возвращением на север, к Сирии, заменой одного идеала другим – прошлой веры в Откровение верой в свободу. Около полуночи мы сделали привал. Я плотно закутался в свой плащ, нашел в песке впадину, соответствующую моему росту, и прекрасно проспал в ней почти до зари.

Как только Тафас почувствовал, что воздух похолодел, он поднялся, и две минуты спустя мы, раскачиваясь, опять двинулись вперед. Через час уже совсем рассвело, когда мы стали взбираться на низкую гряду лавы, которую ветер почти занес песком.

За гребнем дорога спускалась к широкой, открытой местности равнины Мастур.

Мой верблюд был отрадой для меня: я еще никогда не ездил на подобном животном. В Египте не было хороших верблюдов, а выносливые и сильные верблюды Синайской пустыни не имеют прямой, мягкой и быстрой поступи великолепных верховых животных арабских эмиров.

У самого северного края Мастура мы нашли колодец. Возле него высились обветшавшие стены когда-то стоявшей здесь хижины, а напротив них имелось небольшое укрытие из пальмовых листьев и ветвей, под которым сидело несколько бедуинов. Мы не поздоровались с ними. Тафас повернул к разрушенным стенам, и мы спешились. Я сел в их тени, пока он со своим сыном поил животных водой из колодца.

Колодец имел около двадцати футов в глубину, а для удобства путешественников, у кого не было веревки, как у нас, в колодце устроили спуск с выступами в углах для рук и ног, чтобы можно было добираться к воде и наполнять мехи.

Ленивые руки набросали столько камней в колодец, что его дно оказалось наполовину завалено, и воды было немного. Абдулла закинул свои развевающиеся рукава за плечи, подоткнул платье за пояс для патронов и начал проворно лазать вверх и вниз, принося каждый раз четыре-пять галлонов воды, которые выливал для наших верблюдов в каменное корыто, находившееся позади колодца. Верблюды выпили каждый около пяти галлонов воды, так как только накануне их поили в Рабеге. Затем мы пустили их немного попастись, пока отдыхали сами, наслаждаясь легким ветерком с моря. Абдулла курил папиросу, полученную в награду за свои труды. К колодцу подошли люди племени гарб, гоня перед собой большое стадо молодых верблюдов, и начали их поить, послав одного из своих слуг вниз в колодец с большим кожаным ведром, которое другие принимали, передавали из рук в руки под ритм громкого отрывистого пения.

Пока мы наблюдали за ними, с севера быстро, легкой рысью к нам подъехали два всадника на чистокровных верблюдах. Оба были молоды. Один из них вырядился в пышное кашемировое платье, на голове у него была чалма, богато расшитая шелками. Другой был одет скромнее – в белое бумажное платье с красным бумажным головным покрывалом. Они спешились за колодцем. Одетый более богато легко спрыгнул на землю, не заставив верблюда опуститься на колени, и, протянув своему спутнику веревку, сказал небрежно:

– Напои их, а я пройду наверх, чтобы отдохнуть.

Он сел под нашей стеной, покосившись на нас с напускным равнодушием, затем предложил нам папиросу, которую только что свернул, лизнув языком, и спросил:

– Вы едете из Сирии?

В свою очередь, я деликатно осведомился, не из Мекки ли он, на что он также не дал прямого ответа. Мы поговорили немного о войне и о худобе арабских верблюдиц.

Между тем другой всадник стоял около нас, держа веревку и, вероятно, ожидая, пока гарб закончат поить свое стадо, чтобы занять очередь. Но тут наш молодой собеседник крикнул:

– В чем дело, Мустафа? Напои их сейчас же.

Слуга подошел и сказал угрюмо:

– Они меня не пустят.

– Черт подери, – закричал в раздражении хозяин, вскочив на ноги, и три или четыре раза ударил несчастного Мустафу хлыстом по голове и по плечам. – Пойди попроси их!

Мустафа взглянул на него с обидой, удивлением и таким гневом, как будто готов был ударить в ответ, но сдержался и побежал к колодцу. Гарб, пораженные этой сценой, уступили ему место и позволили поить верблюдов из наполненного ими корыта. Затем они стали перешептываться:

– Кто это?

Мустафа ответил:

– Двоюродный брат нашего господина из Мекки.

Тотчас же два гарба побежали, развязали тюк у одного из своих седел и, вынув оттуда корм, разложили перед обоими верблюдами господина из Мекки зеленые листья и почки терна.

Молодой шериф с удовлетворением смотрел на них. Когда его верблюд насытился, он медленно, но ловко сел в седло, устроился поудобнее и на прощание приветствовал нас, призывая милости неба на арабов. Мы пожелали ему доброго пути, и он направился к югу, в то время как Абдулла вывел наших верблюдов и мы двинулись к северу. Через десять минут я услышал кряхтение старого Тафаса и увидел насмешливые морщинки на его лице.

– Что с вами, Тафас? – спросил я.

– Господин, вы видели этих двух всадников у колодца?

– Шерифа и его слугу?

– Да, но это был шериф Али Ибн эль-Гуссейн из Модига и его двоюродный брат, шериф Мохсин, вожди клана харита, кровные враги рода масрух. Они боялись задержаться или совсем не получить воды, если их узнают арабы. Поэтому они выдавали себя за хозяина и слугу из Мекки. Видели ли вы, в какую ярость пришел Мохсин, когда Али ударил его? Али – дьявол. Еще одиннадцати лет он бежал из родительского дома к своему дяде, обкрадывавшему богомольцев на продуктах. Он прожил у дяди подручным в течение многих месяцев, пока отец не нашел его. Он участвовал вместе с нашим шерифом Фейсалом с первых же дней в сражении под Мединой и вел клан атейба на равнины, окружающие Аар и бир Дервиш. Это было сражение на верблюдах[19]. Али не взял бы с собой человека, который не умел бы делать того, что умел делать он, – бежать за верблюдом, держась одной рукой за седло, а в другой неся ружье. Дети харита – дети войны.

Впервые старик был так многоречив.

Мы ехали до захода солнца, когда перед нами открылся вид на поселок бир Эль-Шейх. Мы въехали на его широкую, просторную улицу и сделали привал.

После нескольких сказанных шепотом слов и длительного молчания Тафас купил муку, из которой он замесил тесто и сделал лепешку. Он закопал ее в горячую золу, которую раздобыл у женщины, по-видимому, его знакомой. Когда лепешка испеклась, он вынул ее из огня и похлопал, чтобы стряхнуть золу. Потом мы разделили ее между собой, тогда как Абдулла пошел промышлять для себя табак.

Мне сказали, что у подножия южного откоса имелось два обложенных камнем колодца, но я не был расположен пойти взглянуть на них, так как длительная езда в течение целого дня утомила меня, а зной равнины измучил. Моя кожа покрылась волдырями, а глаза болели от ослепительного блеска серебряных песков и сияющих булыжников пустыни.

Последние два года я провел в Каире, сидя целые дни за конторкой, с трудом сосредоточиваясь в маленькой, переполненной народом комнате, отвечая на сотни вопросов, и был лишен всякого физического упражнения, кроме ежедневной прогулки от конторы до гостиницы. Поэтому новизна положения была для меня очень тяжела, так как я не имел возможности постепенно привыкнуть к палящему зною арабского солнца и к монотонному шагу верблюдов. А ведь предстоял еще переход в этот вечер и долгий путь на следующий день, чтобы достигнуть лагеря Фейсала. Поэтому я почувствовал сожаление, когда наш двухчасовой отдых закончился и мы, снова сев на верблюдов, поехали в кромешной тьме, спускаясь в долины и вновь поднимаясь из них.

В замкнутых ложбинах воздух был знойный, но на открытых местах свежий и возбуждающий. Под нами, должно быть, расстилалась ровная песчаная почва, так как мы беззвучно продвигались вперед, и я все время впадал в дрему, чтобы через несколько секунд внезапно и тревожно просыпаться и инстинктивно хвататься за седло, восстанавливая равновесие, нарушенное каким-нибудь неверным шагом верблюда.

Стоял густой мрак, и глаз не мог уловить неясных очертаний местности. Наконец, спустя много времени после полуночи, мы остановились для отдыха. Я завернулся в свой плащ и заснул в очень уютном песчаном ложе, перед которым Тафас привязал моего верблюда, поставив его на колени.

А через три часа мы опять двинулись в путь, освещаемый светом заходящего месяца. Когда мы вышли из теснин на широкий простор, над которым кружился резкий ветер, начало светать.

В окрестностях бир Ибн Гасани у нас была замечательная встреча.

Мы переехали обширную равнину. Из-за каких-то строений вышел старик, оказавшийся болтливым погонщиком верблюдов, и тяжелым шагом приблизился к нам. Он назвал себя Халлафом и был преувеличенно любезен. Его приветствие выразилось в потоках надоедливой болтовни; после нашего ответа на приветствие он попытался вовлечь нас в разговор. Однако Тафас старался от него отделаться и ограничивался короткими ответами. Халлаф не унимался и в конце концов, желая выглядеть в наших глазах лучше, нагнулся, порылся в своей седельной сумке и вытащил маленький эмалированный горшочек, который занимал добрую половину его багажа, и достал оттуда нечто. Это была старая пресная лепешка, пропитанная маслом, когда она была еще теплой. Разломить ее можно было только с большим трудом. Перед едой лепешка посыпается кристаллическим сахаром и разминается пальцами. Я чуть дотронулся до нее. Тафас и Абдулла уделили хлебу больше внимания.

Теперь мы были друзьями, и болтовня началась снова. Халлаф рассказал нам о последней битве и про несчастье, случившееся с Фейсалом накануне. По-видимому, он был выбит из верхнего участка вади[20] Сафра и сейчас находился в Хамре, недалеко от нас; по крайней мере, Халлаф считал, что он там. Мы могли узнать об этом с достоверностью в ближайшей деревушке по нашей дороге. Сражение не было кровопролитным, но все несчастные случаи пришлись на соплеменников Тафаса и Халлафа: он назвал нам все имена и рассказал о ранении каждого.

Впоследствии выяснилось, что Халлаф был на жалованье у турок и часто им доносил о том, что происходило за бир Ибн Гасани.

В усилившемся дневном свете мы увидали как раз справа от нас селение. Маленькие домишки, коричневые и белые, теснящиеся ради безопасности друг возле друга, казались кукольными. Они выглядели еще более одинокими, чем сама пустыня. Пока мы созерцали их, надеясь увидеть там хоть какое-нибудь проявление жизни, солнце быстро взошло.

Повернув направо, мы спускались на протяжении нескольких миль с горы к высоким утесам. Мы объехали их и внезапно очутились в долине вади Сафра, у цели нашей поездки, в середине Васты – ее самой крупной деревни. Дома Васты казались гнездами, лепящимися к склонам гор.

Наконец мы добрались до долины. Посредине ее, между двумя пальмовыми рощами, протекал прозрачный ручей, окруженный густой травой и цветами. Мы задержались здесь на минуту, чтобы дать верблюдам напиться. Вид травы принес быстрое облегчение нашим глазам после того, как они целый день созерцали лишь резкий блеск булыжников. Я даже невольно взглянул вверх, чтобы посмотреть, не закрыли ли облака солнечного лика.

Мы проехали через поток к саду, из которого тот, искрясь, выбегал в каменистое ложе, а затем свернули вдоль обмазанной глиной стены сада под сень его пальм, направляясь к другим, стоящим отдельно хижинам.

Мы поехали по небольшой улочке. Дома были такие низкие, что мы из седла видели сверху их глиняные крыши. Тафас остановился у дома побольше и постучал в ворота его неогороженного двора. Нам открыл раб, и мы спешились в молчании. Тафас привязал верблюдов, распустил им подпруги и насыпал перед ними свежего сена, набрав его из душистого стога позади ворот. Затем он повел меня в парадную комнату дома, темную и чистую, с глиняными стенами. Мы уселись на циновку из пальмовых листьев, лежавшую под балдахином. Дневной зной в душной долине все усиливался. Мы легли. Жужжание пчел в садах и мух, носящихся возле наших защищенных покрывалами лиц, усыпило нас.

Когда мы проснулись, обитатели дома уже приготовили для нас хлеб и финики. Закусив, мы опять сели на верблюдов и поехали вдоль прозрачной, тихой речки, пока она не скрылась в пальмовых садах, за их низкими стенами, сложенными из иссушенной солнцем глины.

Между корнями деревьев были проложены небольшие каналы в один-два фута глубиной, расположенные таким образом, чтобы вода, направляемая из каменного русла, могла орошать каждое дерево по очереди. Источник воды находился в общинном владении и распределялся между владельцами по минутам или часам, по дням или неделям, смотря по обычаю. Вода была немного солоновата, что и требовалось для лучших сортов пальм, но в то же время она была достаточно пресной в колодцах частных владельцев в небольших рощах. Эти колодцы попадались очень часто, и вода в них была на расстоянии трех-четырех футов от поверхности земли. Дорога привела нас к центру деревни и базару. Лавки были убоги, и все кругом казалось пришедшим в упадок. В прошлом Васта была многолюдна и, говорят, состояла из тысячи домов, но однажды огромная стена воды, обрушившаяся на деревню из вади Сафра, смыла насыпи вокруг многих садов и унесла пальмы. Некоторые из островков, на которых веками стояли дома, были затоплены; стены домов, размякнув, обратились в глину и погребли под собой несчастных рабов. Все могло бы быть восстановлено, если бы осталась почва. Но сады стояли на земле, оставляемой ежегодным разливом реки, а эта волна воды – высотой восемь футов, не ослабевавшая в своем натиске в течение трех дней, – превратила все пространство в голые камни.

Сейчас мы уже видели отряды солдат Фейсала и пасущиеся табуны их верховых верблюдов. К тому моменту когда мы достигли Хамры, каждый закоулок в скалах или заросли деревьев представляли собой бивуак.

Хамра, открывшаяся нашим глазам слева, состояла приблизительно из сотни домов, скрытых садами, разбитыми между насыпями земли высотой до двадцати футов. Мы перешли вброд небольшой ручей и поднялись по обнесенной стенами дороге между деревьями на вершину одной из этих насыпей, где оставили наших опустившихся на колени верблюдов возле ворот двора у длинного низкого дома.

Тафас сказал что-то арабу, который стоял там, держа в руке меч с серебряным эфесом. Тот ввел меня во внутренний двор, в дальнем углу которого, выделяясь в черном просвете дверей, находилась белая фигура человека, напряженно ожидавшего меня. При первом же взгляде я почувствовал, что это был тот, ради кого я приехал в Аравию, – вождь, который доведет восстание арабов до полной победы. Эмир Фейсал казался очень высоким и стройным в своей длинной белой шелковой одежде, с коричневым головным покрывалом, завязанным блестящим ало-золотым шнурком. Его веки были опущены, и бледное лицо с черной бородой походило на маску. Он стоял, скрестив руки на кинжале.

Я обратился к нему с приветствием. Эмир ввел меня в комнату и сел на ковер возле дверей. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел, что в маленькой комнате находилось много безмолвных фигур, в упор смотревших на меня и на Фейсала. Он сидел неподвижно, опустив глаза; его пальцы медленно играли кинжалом. Наконец он тихо спросил, как я перенес путешествие. Я заговорил о зное, и он, узнав, когда я выехал из Рабега, заметил, что для этого времени года мы ехали быстро.

– А нравится ли вам здесь, в вади Сафра?

– Конечно. Но ведь отсюда далеко до Дамаска.

Мои слова упали подобно мечу, и среди присутствовавших прошел легкий трепет. А затем все застыли на своих местах и на минуту затаили дыхание. Наступило молчание. Фейсал наконец поднял глаза, улыбнулся мне и сказал:

– Хвала Богу, но ведь турки к нам ближе, чем Дамаск.

Мы улыбнулись.

Я встал, и наше первое свидание на этом окончилось.

Фейсал и его отряды

На мягком лугу под высокими сводами пальм с переплетенными ветвями я нашел содержащийся в опрятности лагерь солдат египетской армии (под начальством египетского майора Нафи-бея), недавно присланных из Судана сэром Реджинальдом Вингейтом[21] в помощь арабскому восстанию. Они имели при себе батарею горной артиллерии и несколько пулеметов. Сам Нафи был гостеприимным и любезным человеком.

Возвестили о приходе Фейсала и Мавлюда эль-Мухлюса, арабского фанатика из Текрита, который благодаря своему неудержимому национализму уже дважды был разжалован в турецкой армии и провел в Неджде два года, будучи секретарем эмира Ибн Рашида. Он командовал турецкой кавалерией при Шайбе и там был захвачен в плен[22]. Как только эль-Мухлюс услышал о восстании шерифа, он добровольно поступил к тому на службу и был первым кадровым офицером, присоединившимся к Фейсалу. Сейчас он номинально являлся его адъютантом.

Мавлюд эль-Мухлюс с горечью жаловался, что восставшие во всех отношениях скверно экипированы. Это и являлось главной причиной их настоящего опасного положения. Они получали от шерифа ежемесячно тридцать тысяч фунтов стерлингов, но мало муки и риса, мало ячменя, мало винтовок, недостаточно боевых припасов и совершенно не получали ни пулеметов, ни горных орудий, ни технической помощи, ни информации.

Тут я остановил Мавлюда и сказал ему, что мой приезд именно и должен выяснить, в чем они испытывают недостаток, чтобы составить доклад об этом, и что я смогу работать с ними лишь в том случае, если они объяснят мне свое общее положение. Фейсал согласился со мной и рассказал мне историю своего восстания с самого его начала.

Первый натиск на Медину, 10 июня 1916 года, оказался безнадежным делом. Арабы были плохо вооружены и нуждались в боевых припасах, турки же были снабжены великолепно. В самый критический момент клан бен-али дрогнул, и арабы были отброшены от стен. Затем турки открыли по ним огонь из орудий, чем устрашили арабов, непривычных к артиллерийской пальбе. Племена аджейль и атейба отступили на безопасное место и отказались вновь идти на штурм.

Часть соплеменников бен-али объявила турецкому командованию, что они сдадутся, если их деревни будут оставлены в покое. Фахри-паша, с 17 июня командовавший четырнадцатитысячным гарнизоном Медины, заигрывал с ними и, усыпив их бдительность, обложил своими войсками занятое повстанцами предместье Ауали, приказав штурмовать его и перебить всех, кого найдут в его стенах. Сотни жителей были ограблены и заколоты, а дома их сожжены. В огонь одинаково бросали и оставшихся в живых, и трупы. Фахри и его люди учились искусству убивать, уничтожая на севере армян[23].

Это печальное знакомство с турецкой манерой войны потрясло и возмутило всю Аравию, ибо первым правилом войны у арабов является неприкосновенность женщин, вторым – пощада жизни и чести детей, еще неспособных сражаться с мужчинами, и третьим – имущество, которое невозможно унести с собой, должно быть оставлено нетронутым.

Арабы и Фейсал поняли, что они наткнулись на нечто невиданное, и отступили, дабы выиграть время и привести в порядок свои ряды. Не могло быть и речи о сдаче: разграбление Ауали посеяло неискоренимую вражду к туркам и возложило на арабов долг сражаться до последней капли крови. Но им стало ясно, что борьба будет длительной и едва ли они могут ожидать победы, имея единственным оружием старинные, заряжающиеся с дула ружья.

Поэтому они отступили от равнин вокруг Медины в горы и отдыхали, пока Али и Фейсал слали гонца за гонцом в Рабег, где находилась их морская база, чтобы узнать, когда можно ждать прибытия свежих войск, припасов и новых денег.

Восстание началось в свое время внезапно, согласно точному приказу их отца. Но старик, слишком независимый, чтобы посвящать во все своих сыновей, не разработал с ними никаких планов на случай, если борьба затянется. Поэтому пока что они получили лишь немного провианта. Позднее им доставили несколько японских винтовок – в большинстве испорченных. Те стволы, которые все же казались целыми, были настолько непрочны, что разрывались при первом испытании. Денег совершенно не было прислано, но взамен их Фейсал наполнил камнями ящик изрядных размеров, запер его, заботливо обвязал веревкой и, поручив охрану во время дневных переходов собственным рабам, каждый вечер при всех вносил его в свой шатер. Подобными театральными эффектами братья пытались удержать тающие отряды.

Наконец Али отправился в Рабег, чтобы разузнать, что там случилось. Он выяснил, что шейх Гуссейн Мабейриг, старшина местного племени, пришел к твердому выводу, что победу одержат турки (он уже дважды пытался вступать с ними в переговоры, но оба раза терпел полную неудачу), и в соответствии с этим решил, что лучше всего примкнуть к ним. Так как англичане выгрузили на берег для шерифа различные припасы, то он решил присвоить их и тайком перенес на свои склады. Али устроил демонстрацию, послав настоятельное требование своему сводному брату Зейду[24], чтобы тот присоединился к нему с подкреплениями из Джидды. Гуссейн в страхе улизнул в горы и был объявлен вне закона. Оба шерифа овладели его деревнями. Они нашли там запасы оружия и провианта для своих войск на целый месяц. Однако соблазн отдыха оказался для них слишком силен – они обосновались в Рабеге.

Тем самым Фейсал остался в одиночестве и вскоре оказался изолированным, в ложном положении, в полной зависимости от местных запасов. Он терпел это в течение некоторого времени, но в августе воспользовался приездом полковника Вильсона в недавно покоренный Янбу[25], явился к нему и полностью изложил свои неотложные нужды. Он и его рассказ произвели большое впечатление на Вильсона, и тот тут же пообещал батарею горных орудий и несколько «максимов», причем ими должны были управлять солдаты и офицеры из гарнизона египетской армии, стоящего в Судане. Этим и объяснялось присутствие Нафи-бея и его военных частей в лагере Фейсала.

По их прибытии арабы ободрились и решили, что они стали равны по силе туркам. Но четыре присланные пушки оказались двадцатилетней давности и крупповского производства, с дальнобойностью лишь три тысячи ярдов, а прислуга при них не была достаточно увлечена и воодушевлена для нерегулярной войны. Тем не менее повстанцы двинулись вперед всей массой и оттеснили турецкие аванпосты, а вслед за ними и первые резервы боевой линии, пока Фахри не встревожился. Он сам отправился для осмотра фронта и немедленно прислал к бир Аббасу, близ которого грозила опасность прорыва, подкрепление в три тысячи человек. У турок были полевые орудия и гаубицы, их преимуществом являлось расположение на высокой местности, что способствовало наблюдению за врагом. Они начали тревожить арабов беглой стрельбой, и один снаряд чуть не угодил в палатку Фейсала, когда в ней собрались все старшины. От египетских артиллеристов потребовали, чтобы они открыли ответный огонь и сбили вражеские пушки. Но те вынуждены были заявить, что их орудия бесполезны, так как они не могут бить на десять тысяч ярдов. Египтян подняли на смех, и арабы вернулись обратно в ущелья.

Фейсал был сильно обескуражен. Его люди устали. Он понес большие потери. Его единственная действенная тактика против неприятеля заключалась во внезапных стремительных нападениях на тылы турок, но при этих атаках множество верблюдов было убито, ранено и изувечено. Он не решался взять на себя ведение всей войны в то время, как Абдулла задерживался в Мекке, а Али и Зейд – в Рабеге. Наконец он отступил со своими главными силами, оставив племена гарб поддерживать натиск на турецкий обоз и службу связи путем ряда набегов, подобных тем, которые он сам признавал невозможным продолжать.

И все же он не боялся, что турки опять внезапно бросятся на него. Его неудача в попытках хоть как-нибудь воздействовать на турок не внушала ему ни малейшего уважения к ним. Его позднейшее отступление к Хамре не было вынужденным: оно являлось жестом отвращения к своему явному бессилию, из-за чего он и решил хотя бы на короткое время вернуть себе достоинство в отдыхе.

Я спросил Фейсала, каковы сейчас его планы. Он ответил, что до падения Медины они неизбежно связаны с Хиджазом и арабы должны плясать под дудку Фахри. По его мнению, турки стремятся вернуть себе Мекку. Их главная сила сейчас заключается в летучей колонне, которую они могут двинуть на Рабег, избрав любую дорогу, что держит арабов в постоянной тревоге. Пассивная оборона гор Джебель-Субха[26] уже показала, что арабы не способны к этому роду ведения войны. Когда враг приходит в движение, они должны быть нападающей стороной.

Мавлюд, который во время нашей продолжительной беседы беспокойно ерзал на своем месте, не смог дольше сдерживаться и крикнул:

– Не пишите о нас историй. Единственное, что необходимо, это сражаться и еще раз сражаться, убивая турок. Дайте мне батарею шнейдеровских горных орудий и пулеметов, и я все закончу мигом. Мы все болтаем да болтаем, но ничего не делаем.

Я с жаром возразил ему, и Мавлюд, великолепный боец, считавший выигранную победу поражением, если он не мог показать хоть одной раны в доказательство своего участия в бою, вступил со мной в горячий спор. Мы спорили, а Фейсал сидел рядом и довольно улыбался, глядя на нас.

Для него подобный разговор являлся праздником. Его воодушевила даже такая безделица, как мой приезд, так как он был человек настроений, колеблющийся между воодушевлением и отчаянием, а сейчас вдобавок еще смертельно уставший. Он выглядел намного старше своего тридцати одного года. Его темные, привлекательные глаза, слегка раскосые, были налиты кровью, а впалые щеки изборождены глубокими складками. Его природа противилась размышлениям, так как они нарушали быстроту его действий. Он был высок, грациозен и силен, с величественной поступью и царственной посадкой головы. Движения его были порывисты. Он обнаруживал большой темперамент, порой даже безрассудство, и был резок в переходах. Его личное обаяние, храбрость и некоторая хрупкость – единственная слабость этого гордого характера – делали Фейсала кумиром его сторонников. Позднее он доказал, что может платить доверием за доверие, подозрением за подозрение. В нем было больше сарказма, чем юмора.

Пройденная им школа в качестве одного из приближенных Абдул Гамида[27] сделала из него большого дипломата. Военная служба у турок дала ему знание тактики. Жизнь в Константинополе и знакомство с турецким парламентом приблизили Фейсала к пониманию европейской жизни и манер.

Он был наблюдателен и умел оценивать людей. Если бы у него хватило сил осуществить свои мечты, он пошел бы очень далеко, ибо всецело погружался в свою работу и жил только ею. Но следовало опасаться, что он может истощить себя, пытаясь сделать что-либо чрезмерное, всегда ставя цель, превышающую реальные возможности, либо умереть от переутомления. Его люди рассказали мне, как после долгого сражения, в котором нужно было и защищаться самому, и руководить нападением, и воодушевлять войска, он физически изнемог и его в бессознательном состоянии унесли с поля боя с выступившей пеной у рта.

Между тем казалось, что в лице Фейсала, если только хватит сил, чтобы удержать его, мы имели пророка, который мог воплотить в жизнь идею восстания арабов. Это было больше того, на что мы раньше надеялись, гораздо больше, чем заслуживало наше нерешительное поведение. Цель моей поездки казалась достигнутой.

Я должен был тотчас кратчайшим путем направиться с известиями в Египет.

Сумерки сгустились в ночь. Вереница рабов с лампами пробралась к нам по извилистым тропам между пальмовыми стволами, и мы с Фейсалом и Мавлюдом вернулись через сад обратно к домику, еще полному ожидающих нас людей. Мы вошли в душную комнату, где собрались ближайшие друзья Фейсала, и все вместе сели за дымящиеся чаши с рисом и мясом, поставленные рабами на ковры.

На следующее утро я встал рано и бродил между войсками Фейсала со стороны Хейфа, пытаясь в течение одной минуты определить их настроение. Я всемерно стремился беречь время, так как за десять дней необходимо было собрать впечатления, которые в обычных условиях стали бы при моей черепашьей медлительности плодом многонедельных наблюдений.

Действительно, здесь требовалось личное донесение. В этой бескрасочной, технической войне малейшая экзотика вызывала всеобщее ликование, и сильнейшим приемом Мак-Магона являлось использование еще не проснувшегося воображения Генерального штаба.

Я верил в арабское движение и всегда был уверен, что оно стремится расчленить Турцию. Но командованию в Египте не хватало веры, и там привыкли к мысли, что на поле битвы от арабов не приходится ждать ничего путного. Подчеркнув, как сильно стремление этих романтиков гор к их святыням, я мог бы привлечь к ним симпатии в Каире для оказания повстанцам необходимой помощи.

Люди радостно встречали меня. Под каждой большой скалой или кустом они валялись, как ленивые скорпионы, отдыхая от зноя и освежая свои смуглые тела прикосновениями к прохладным под утренней сенью камням. Сначала из-за моего хаки они принимали меня за турецкого офицера, дезертировавшего к ним, и высказывали добродушные, но жуткие предположения о том, как они со мной расправятся.

Они были в диком возбуждении, крича, что война может продолжаться хоть десять лет. Сейчас было самое сытое время, какое когда-либо знавали здесь, в горах. Шериф кормил не только воинов, но и их семьи и платил каждому пешему по два фунта в месяц и по четыре за верблюда. Не что иное не стало бы причиной такого чуда, как сохранение под ружьем в течение пяти месяцев армии, состоящей из различных племен.

Действующий состав ее рядов постоянно менялся, подчиняясь велениям плоти. Семья владела одной винтовкой, и сыновья служили по очереди, каждый в течение нескольких дней. Женатые мужчины делили время между лагерем и женой, а иногда целый клан, устав от скучных обязанностей, предавался отдыху. Из восьми тысяч людей Фейсала одна тысяча составляла десять верблюжьих корпусов, а остальные были горцы. Они служили лишь под началом шейхов своего племени, сами налаживая для себя питание и средства передвижения.

Кровавые распри были улажены и действительно в районе влияния шерифа прекратились: племена билли и джухейна, атейба и аджейль жили и сражались рука об руку в армии Фейсала. Но в то же время одно племя подозрительно относилось к другому, и в пределах каждого племени никто вполне не доверял своему соседу. Каждый мог всем сердцем ненавидеть турок и обычно ненавидел их, но в то же время не отказывался от мысли свести счеты на поле брани с семейным врагом.

Свойственная арабам беспечность делала их падкими на добычу, отнятую у неприятеля, и подстрекала разбирать железнодорожное полотно, грабить караваны и красть верблюдов. Но они были слишком свободолюбивы, чтобы повиноваться приказам или сражаться в строю. Человек, который прекрасно сражается в одиночку, по большей части оказывается скверным солдатом, и эти бойцы казались мне неподходящим материалом для военной муштровки. Но если бы мы вооружили их легкими автоматическими ружьями типа «льюиса», чтобы они сами с ними справлялись, повстанцы могли бы удержать свои горы.

Хиджазская война была борьбой скалистой, гористой, бесплодной страны, дикой орды горцев против врага, настолько избалованного благодаря помощи немцев снаряжением, что он почти потерял способность к ведению войны в диких условиях. Холмистая местность была раем для лазутчиков. Долины, служившие единственными удобопроходимыми дорогами, на целые мили являлись не столько долинами, сколько безднами и ущельями шириной иногда двести ярдов, а иногда лишь двадцать, с частыми поворотами и изгибами, глубиной от одной до четырех тысяч футов, лишенными всякого прикрытия, защищенными с обеих сторон гранитом, базальтом и порфиром. Это не были гладкие скаты, но зазубренные, раздробленные глыбы, громоздящиеся тысячами зубчатых обломков, твердых, как металл, и почти столь же острых.

Мне, как свежему человеку, казалось невозможным, чтобы турки могли рискнуть пробиваться здесь, если только они не используют предательство каких-либо горных племен.

Единственным тревожным фактором казался успех турок в устрашении арабов артиллерией. Звук пушечного выстрела заставлял повстанцев искать укрытия на всем расстоянии, куда он долетал. Арабы соизмеряли разрушительную силу оружия с производимым им шумом. Они не боялись пуль и в действительности чересчур пренебрегали смертью: лишь смерть от пушечного снаряда была для них невыносимой. Мне казалось, что их уверенное настроение восстановится лишь в том случае, если они получат пушки, безразлично в каком состоянии, но производящие грохот. Начиная от великолепного Фейсала и заканчивая последним оборванным юнцом, единственной темой разговоров в армии была артиллерия, артиллерия и артиллерия.

При ближайшем знакомстве меня поразила сила восстания. Эта густонаселенная область внезапно изменила свой характер, превратившись из случайного сборища бродячих воришек в войска повстанцев против Турции, сражавшиеся, разумеется, не нашими способами, но по-своему достаточно ожесточенно – вопреки религии, которая должна была бы объединить Восток в священной войне против нас[28]. В военной зоне среди племен наблюдался нервный подъем, свойственный, по моему мнению, национальным восстаниям, но поражающий уроженца страны, так давно завоевавшей свою свободу, что она, подобно воде, утратила для него всякий вкус.

Позднее я вновь встретился с Фейсалом и обещал ему сделать все, что окажется в моих силах: мое начальство устроит базу в Янбу, где исключительно для него сложат на берегу в складах разнообразнейшие припасы, в которых он нуждается. Мы попытаемся доставить ему офицеров-добровольцев из среды военнопленных, захваченных в Месопотамии или во время попытки турок переправиться через Суэцкий канал. Мы сформируем артиллерийские и пулеметные команды из солдат, содержащихся в концентрационных лагерях, и снабдим их горными орудиями и легкими пулеметами, какие только можно будет добыть в Египте. Наконец, я посоветую, чтобы сюда послали в качестве советников офицеров британской армии, специалистов и с ними офицеров для связи во время походов.

В этот раз наша беседа носила приятнейший характер и закончилась изъявлениями Фейсалом горячей благодарности и пожеланием моего возвращения, как только это окажется возможным. Я объяснил, что мои служебные обязанности в Каире (руководство Арабским бюро[29]) исключают походную работу, но, быть может, мое начальство разрешит мне позднее посетить его вторично, когда его нынешние нужды будут удовлетворены и продвижение войск восставших вперед будет успешно развиваться. Пока же я прошу его облегчить мне возвращение на берег, чтобы отправиться в Египет.

Благодаря Фейсалу я получил эскорт из местных шерифов, который доставил меня в Янбу через многие мили высоких бесплодных холмов, рассеченных, словно волосы пробором, орошенными долинами. Янбу, незначительное поселение, гостеприимно встретило нас. Его правитель приютил меня на время, пока «Сува» под командой капитана Бойля не вошла в гавань и не приняла меня милостиво к себе на борт. «Милостиво», так как после многих дней верховой езды я пребывал в ужасном виде. Голова моя была повязана туземным покрывалом, а на Королевском флоте всех туземцев считали просто пьяницами.

Бойлъ, как старший морской офицер на Красном море, должен был бы служить образцом для остальных, но он восседал на тенистой стороне своего мостика, настолько поглощенный чтением «Американской конституции» Брайса, что в течение дня говорил мне не больше десятка слов.

В Джидде я застал «Евриалус» с адмиралом сэром Росслином Вэмиссом на борту, направлявшимся в Порт-Судан, откуда он собирался навестить в Хартуме[30] сэра Реджинальда Вингейта. Сэр Реджинальд, как сердар[31] египетской армии и генерал-губернатор Судана, был назначен начальником британских военных сил, участвовавших в арабском движении. Мне было необходимо сообщить ему свои впечатления. Поэтому я попросил адмирала перевезти меня через море и предоставить мне место в его поезде при поездке в Хартум. После перекрестного допроса он с готовностью на это согласился.

Активный ум и интеллигентность Вэмисса способствовали тому, что он заинтересовался арабским восстанием с момента его возникновения. На своем флагманском судне он неоднократно подоспевал в критические минуты, чтобы протянуть руку помощи, и много раз изменял свой маршрут, дабы оказать поддержку береговым операциям, что, собственно, являлось делом не флота, а армии. Он давал арабам пушки и пулеметы, высаживал на берег десанты и оказывал техническую помощь безграничными транспортными средствами и содействием флота. Он получал истинное удовольствие, удовлетворяя просьбы и выполняя их даже в большей мере, чем от него ждали.

В Хартуме к Аравии относились равнодушно, что особенно побудило меня ознакомить сэра Реджинальда Вингейта с длинными отчетами, в которых я указывал, насколько многообещающим является положение. Главная нужда заключалась в умелой поддержке, и кампания, безусловно, развернулась бы успешно, если бы к арабским вождям прикомандировали в качестве технических советников нескольких кадровых британских офицеров, компетентных в своем деле и говорящих по-арабски.

Вингейт был рад услышать такую положительную оценку вещей, поскольку уже многие годы мечтал об арабском восстании.

По прошествии двух или трех дней, проведенных мной в Хартуме, я выехал в Каир, зная, что одно ответственное лицо уже согласилось со мной во всем. После Аравии и Судана поездка по Нилу показалась мне праздником.

Неудачи у Янбу

Пробыв несколько дней в Каире, я получил от своего начальника генерала Клейтона приказ вернуться в Аравию к Фейсалу. Так как мне это было совершенно не по нутру, я настаивал на своей полной непригодности для подобного поручения. Я заявлял, что ненавижу ответственность (ясно, что при добросовестной работе пост советника являлся ответственным) и что в течение всей жизни я с большим удовольствием имел дело с предметами, чем с людьми, и с отвлеченными мыслями, чем с предметами. Я не похож на солдата и ненавижу солдатчину, а между тем сердар мог бы телеграфировать в Лондон о присылке нескольких кадровых офицеров, достаточно компетентных, чтобы руководить войной арабов.

Клейтон ответил мне, что до их приезда могут пройти месяцы, в то время как Фейсалу следует быть связанным с нами и Египет должен быстро узнавать его нужды. Я был вынужден уехать – бросить «Арабский бюллетень»[32], основанный мной, географические карты, которые я хотел составить, всю свою работу, деятельность, которую я так любил, в которой мне помогало полученное мной образование, и взять на себя роль, к которой я не чувствовал никакой склонности!

Мой путь лежал через Янбу, ныне базу армии Фейсала. Когда я отправился оттуда в глубь страны, чтобы попасть к последнему, пришли известия о поражении турок. Разведывательный отряд их кавалерии и верблюдов продвинулся слишком далеко в горы, арабы настигли и рассеяли его.

Итак, начало моего пути прошло при счастливых предзнаменованиях. Ответственность за путешествие была возложена на шерифа Абд эль-Керима, вождя племени джухейна в районе Янбу. Шерифа сопровождало трое или четверо его людей, все верхом. Наше передвижение совершалось очень быстро, так как Абд эль-Керим славился как великолепный ездок, гордящийся тем, что он ездит втрое быстрее среднего верхового. Верблюд был не мой; погода была холодная и облачная, поэтому я не возражал. Мы ехали легкой рысью без перерыва в течение трех часов.

После отдыха мы снова тронулись в путь и после часовой бешеной скачки в темноте достигли подножия невысокой цепи гор. Мы пересекли ее по узкой песчаной долине, в которой дул сильный ветер. Так как за несколько дней перед тем здесь несся поток, к счастью для наших выбившихся из сил верблюдов, почва стала твердой, но подъем был крут, и нам пришлось брать его шагом. Мне это было приятно, но Абд эль-Керим так разгневался на это, что, когда мы по прошествии часа достигли вершины, он пустил своего верблюда вскачь, проделав спуск со стремительной быстротой за каких-нибудь полчаса. Затем равнина снова развернулась перед нами, и мы достигли расположенных за нею плантаций Нахль-Мобарека с обширными финиковыми садами.

Приблизившись, мы увидели меж стволами пальм дым и пламя многих костров, услышали рев тысяч возбужденных верблюдов, выстрелы из винтовок и крики отставших во мраке людей, разыскивавших в толпе своих друзей. Так как в Янбу мы слышали, что Нахль покинут, подобная сумятица обозначала нечто странное, быть может, даже враждебное.

Мы тихо подкрались к краю рощи, пробираясь вдоль узкой улицы между глиняными стенами высотой в человеческий рост к группе молчаливых домов. Абд эль-Керим силой открыл ворота одного из дворов, ввел туда верблюдов и стреножил их у стены так, что они оставались невидимыми. Затем он зарядил винтовку и пополз по улице по направлению к шуму, чтобы выяснить, что случилось. Мы ждали его в холодном мраке. Наша пропотевшая одежда медленно просыхала.

Он вернулся через полчаса и рассказал, что это уже прибыл Фейсал со своими отрядами и мы должны присоединиться к нему. Мы вывели верблюдов, сели на них и поехали по другому переулку. В конце его стояла плотная толпа громко кричавших арабов и верблюдов, перемешанных в диком беспорядке. Мы пробились сквозь них и, спустившись по склону, внезапно оказались в ложбине – вади Янбу, которая представляла собой широкое, открытое пространство.

Мы успели лишь заметить массу солдат Фейсала, заполнявших всю долину. Горели сотни костров, и вокруг них расположились арабы, которые ели, готовили кофе или спали, закутанные, как мертвецы, в свои плащи и лежа вповалку между верблюдами. Вокруг расхаживали патрули.

Мы с трудом проложили себе путь через это столпотворение и на островке спокойствия, в самом центре ложбины, нашли шерифа Фейсала. Мы остановили верблюдов. Фейсал сидел на ковре, разложенном на голых камнях, между своим двоюродным братом шерифом Шарафом, губернатором Имарета и Тайфа, и Мавлюдом – этим суровым, покрытым шрамами старым месопотамским патриотом, сейчас выполнявшим обязанности его адъютанта. Перед ним на коленях стоял секретарь, составляя приказ, а позади – второй, читающий вслух донесения при свете посеребренной лампы, которую держал раб.

Фейсал, спокойный, как всегда, приветствовал меня улыбкой. Затем он извинился, что принимает меня в подобной сумятице, и сделал знак рабам, чтобы они оставили нас вдвоем. Когда они удалились, он объяснил мне, какие неожиданные события случились на фронте за последние двадцать четыре часа.

Турки незаметно обошли по боковой дороге в горах передовые заставы арабских отрядов в вади Сафра и отрезали им отступление. Люди племени гарб в панике разбежались по оврагам и едва спаслись, разбившись на группы по двое и по трое. Турецкая конница устремилась в опустевшую долину и через ущелье Дифран пробралась к бир Сайду, где эмир Зейд, юный сводный брат Фейсала, расположился лагерем со своими войсками из племени гарб. Турки застигли Зейда врасплох и привели его в замешательство. Его отряд превратился в беспорядочное скопище беглецов, дико кинувшихся во мраке ночи к Янбу.

Вследствие этого дорога на Янбу оказалась открытой для турок, и Фейсал лишь за час до нашего приезда примчался сюда с пятью тысячами людей, чтобы защитить свою базу, пока не удастся наладить надлежащую оборону. Положение было серьезным, но присутствие Фейсала здесь могло привлечь неприятелей и заставить их потерять несколько дней на попытки захватить его, а мы тем временем укрепили бы Янбу.

До половины пятого утра Фейсал выслушивал свежие известия, просьбы и жалобы. Мы очень продрогли, так как сырость просочилась через ковер и пропитала одежду. Лагерь постепенно затих, усталые люди один за другим укладывались спать. Над лагерем мягко спустился белый туман, посреди которого от костров подымались колонны ленивого дыма.

Фейсал наконец закончил всю неотложную работу. Мы съели полдюжины фиников и свернулись в клубок на влажном ковре.

Через час, при начинающемся рассвете, мы поднялись окоченелыми, и рабы развели огонь из пальмовых поленьев, чтобы обогреть нас. Гонцы все еще прибывали со всех сторон, передавая зловещие слухи об атаке, и в лагере почти царила паника. Поэтому Фейсал решил передвинуться на другую позицию, отчасти потому, что, если бы где-нибудь в горах прошел дождь, нас могло бы затопить, а отчасти – чтобы занять чем-нибудь людей.

Когда забили барабаны, верблюдов стали поспешно нагружать. После второго сигнала все вскочили в седла и тронулись за Фейсалом, ехавшим на своей кобыле. На шаг позади него ехал Шараф, а дальше как попало все сборище шерифов, шейхов и рабов и я между ними. В это утро личная охрана Фейсала состояла из восьмисот человек.

Следующие два дня я провел в обществе Фейсала и ближе узнал методы его командования, что было особенно интересно, потому что его люди оказались морально подавлены поражением племени северных гарб. Фейсал, желая поддержать их энтузиазм, достигал этого, ободряя и выслушивая каждого, кого мог. Он был доступен всем, кто толпился возле его палатки, ожидая внимания. Он никогда резко не обрывал просителей и неизменно выслушивал каждого, а если сам не мог разобрать дела, то звал Шарафа или Фаиза эль-Гуссейна. Его бесконечная терпеливость показала мне воочию, что значит в Аравии верховная власть.

Его самообладание казалось огромным. Когда Мирзук эль-Тихейми, его доверенное лицо по приему гостей, приехал от имени Зейда, чтобы разъяснить постыдную историю их поражения, Фейсал лишь посмеялся над ним при всех и отослал его в сторону, чтобы тот обождал, пока он переговорит с шейхами племен гарб и аджейль, чья беззаботность была главной причиной несчастья. Он мягко подшучивал над ними, насмехаясь над теми или иными их поступками, вызвавшими такие тяжелые потери. Затем он позвал обратно Мирзука и опустил занавес у входа в палатку, подчеркивая, что их разговор являлся частным делом. Я вспомнил смысл имени Фейсала («меч, сверкнувший при взмахе») и боялся тяжелой сцены, но он освободил на своем ковре место для Мирзука и сказал:

– Садись! Расскажи нам еще о том, как вы проводили ночи, и о чудесах битвы. Позабавь нас!

Голос Фейсала был очень музыкален, и он умел им пользоваться в отношениях со своими людьми. С ними он говорил на языке своего племени, но говорил он как-то странно, задумчиво, мучительно запинаясь и как бы подыскивая нужное слово. Его мысли, вероятно, забегали вперед, так как эти с трудом подобранные фразы были просты и трогали своей искренностью. Завеса слов была так тонка, что через нее, казалось, светилась честная и прямая душа.

Наша жизнь в лагере отличалась простотой. Перед самым рассветом наш имам обыкновенно выкрикивал свой призыв к молитве. У него был настолько повелительный голос, что ему подчинялись все, чем бы в этот момент ни были заняты.

Как только он завершал, начинал мягко и мелодично выкрикивать позади палатки имам Фейсала. Сейчас же один из его пяти рабов являлся со сладким кофе. Приятна была сладость этой первой чашки в холодном рассвете.

Приблизительно час спустя занавес спальной палатки Фейсала откидывался назад – это было знаком для приближенных. Их бывало обычно четверо или пятеро. После обмена утренними новостями вносился поднос с завтраком. Он состоял обыкновенно из фиников, но иногда телохранитель Хеджрис давал нам затейливые бисквиты и хлеб собственного производства. После завтрака мы попеременно пили горький кофе и сладкий чай, пока Фейсал занимался корреспонденцией, диктуя секретарям. Один из них был отважный Фаиэ, другой – Имам, человек с печальным лицом, известный в армии тем, что у его седельной луки висел полотняный зонтик.

Иногда в это время давалась аудиенция частным лицам, но случалось это редко: спальная палатка предназначалась исключительно для личного пользования шерифа. Это была обычного типа палатка с походной кроватью, хорошим курдским одеялом, плохоньким ширазским и чудесным старым белуджским ковром, на котором Фейсал совершал свои молитвы. Приблизительно в 8 часов утра Фейсал опоясывался своим праздничным кинжалом и следовал в палатку, предназначенную для приемов. Он садился лицом ко входу в нее, а мы, спиной к стене, располагались полукругом вокруг. Рабы составляли арьергард и группировались вокруг открытой стороны палатки, чтобы не терять из виду осаждающих просителей, которые лежали на песке у входа или позади нее, ожидая своей очереди. По возможности работа заканчивалась к полудню.

Тогда мы, домашние и несколько человек гостей, собирались в жилой палатке: Хеджрис и Салем вносили поднос с завтраком, на котором было столько блюд, сколько допускали обстоятельства. Фейсал был необыкновенный курильщик, но весьма посредственный едок, и он обычно лишь слегка притрагивался пальцами или ложкой к бобам, чечевице, шпинату, рису и сладостям. Когда он считал, что с нас довольно, по его знаку поднос исчезал, и другие рабы вносили воду для омовения рук. Тучные люди вроде Мухаммеда Ибн Шефиа приходили в комичную ярость от легкого и быстрого угощения эмира и вознаграждали себя дома собственной пищей. После завтрака мы еще немного беседовали за чашкой кофе и наслаждались двумя стаканами сиропообразного зеленого чая. Затем до двух часов пополудни полог жилой палатки опускался. Это доказывало, что Фейсал отдыхает, или читает, или вообще занят личными делами. Затем мы опять сидели в приемной палатке, пока он не заканчивал беседу со всеми, кто имел к нему дело. Я никогда не видел араба, который ушел бы от него неудовлетворенным или обиженным, что объяснялось его тактом и памятью: он никогда не забывал ни одного факта и ни одного знакомства.

Если оставалось свободное время после второй аудиенции, он совершал прогулку со своими друзьями. Между шестью и семью часами вносился ужин, к которому рабы приглашали всех находящихся в Главном штабе. Ужин походил на завтрак.

Фейсал очень поздно ложился спать и никогда не обнаруживал желания ускорить наш уход из его палатки. По вечерам он развлекался как только мог и избегал работы, которой можно было безболезненно избежать. В шахматы он играл очень редко, но когда играл, то с безрассудной прямолинейностью бойца и блестяще… Иногда – может быть, в моих интересах – он рассказывал о том, что видел в Сирии, кое-что из тайн турецкой истории и о семейных делах. Из его уст я многое узнал о людях и партиях Хиджаза.

Однажды Фейсал внезапно спросил меня, не хочу ли я носить арабскую одежду, такую же, как у него, пока нахожусь в лагере. Я сам должен был признать это более удобным при том арабском образе жизни, который мы должны были вести. Кроме того, туземцы знали бы тогда, за кого меня принимать. Для них единственными людьми, носившими хаки, являлись турецкие офицеры, которых они инстинктивно сторонились. Если бы я носил арабскую одежду, они вели бы себя по отношению ко мне так, как если бы я действительно был одним из их вождей, и я мог бы входить и выходить из палатки Фейсала, не производя сенсации.

Я немедленно и с радостью согласился. Переодевшись, я пошел побродить по пальмовым садам, чтобы приучить себя к новой одежде.

Стоянка Фейсала в Нахль-Мобареке могла быть по неизбежному ходу вещей лишь передышкой, и я чувствовал, что мне было бы лучше вернуться в Янбу, чтобы серьезно обсудить совместную оборону этого порта, пользуясь всемерно обещанной помощью флота. Мы решили, что мне следует посовещаться с Зейдом и действовать, как мы найдем нужным.

Мы пошли новой дорогой – вади Мессарих через холмы Аджид из опасения встретиться с турецкими патрулями на прямом пути. Бедр Ибн Шефиа был со мной, и мы спокойно проделали путь за шесть часов, приехав в Янбу до сумерек. Чувствуя себя усталым после утомительных дней и бессонных ночей, полных тревоги и волнений, я направился прямо к пустому дому Гарланда (он жил на борту корабля в гавани) и заснул на скамейке. Немного погодя меня опять вызвали, сообщив, что приехал шериф Зейд, и я направился к укреплениям, желая увидеть въезд побежденных войск.

Их было около восьмисот человек, они казались спокойными и равнодушными к своему позору. Зейд сам казался совершенно безучастным.

Я телеграфировал капитану Бойлю (британскому старшему морскому офицеру на Красном море), что Янбу подвергается серьезной угрозе, и Бойль немедленно ответил, что флот своевременно прибудет сюда. Эта готовность была весьма кстати: весь следующий день приходили все худшие и худшие вести. Турки, бросив сильный отряд вперед от бир Сайда против Нахль-Мобарека, напали на войска Фейсала, пока те еще не успели оправиться. После короткого боя Фейсал в беспорядке отступил, сдал позиции и укрылся в Янбу. Наступал, казалось, последний акт войны. С Фейсалом было около двух тысяч человек, но ни одного из племени джухейна. Последнее обстоятельство походило на предательство и подлинное отступничество племен, то есть на то, что мы оба считали совершенно невозможным.

Я немедленно зашел к Фейсалу, и он рассказал мне о случившемся.

Турки подошли с тремя батальонами пехоты, посаженной на мулов и верблюдов. При первом же приступе они пересекли вади Янбу, угрожая сообщению арабов с портом. Они также смогли свободно обстрелять Нахль-Мобарек из своих семи пушек. Однако Фейсал нисколько не испугался и бросил племя джухейна на левый фланг, чтобы оно действовало в долине. Центр и правый фланг он сосредоточил у Нахль-Мобарека и послал египетскую артиллерию отрезать туркам дорогу на Янбу. Затем он открыл огонь из двух собственных пятнадцатифунтовых орудий.

Расим, сирийский офицер, в прошлом командир батареи в турецкой армии, управлял этими пушками и превратил их выстрелы во внушительную демонстрацию. Пушки прислали в подарок из Египта, где полагали, что для диких арабов пригодна всякая старая дрянь. У Расима не было ни прицельных приспособлений, ни дальномеров, ни таблиц стрельбы, ни разрывных снарядов. Он мог бы брать прицел до шести тысяч ярдов, но взрывные трубки его шрапнелей являлись древностями еще времен бурской войны, совершенно заплесневевшими, и если они даже взрывались, то иногда еще в воздухе, а часто просто когда их касались. Однако он достигал успеха быстротой и натиском, покатываясь от смеха над таким способом ведения войны, а арабы, видя веселость командира, воодушевлялись сами.

– Слава Богу, – сказал один из них, – это настоящие пушки. Важно, чтобы они шумели!

Расим клялся, что турки гибли кучами, и, ободренные его словами, арабы с жаром бросились в атаку.

Дела шли хорошо, и у Фейсала появилась надежда на решительный успех, когда внезапно левый фланг заколебался и остановился в нерешительности. Под конец он показал спину неприятелю и беспорядочно отступил к лагерю. Фейсал, находившийся в центре, галопом примчался к Расиму и крикнул тому, что племя джухеина разбито и что он должен спасать пушки. Расим запряг их и пустился рысью прочь. За ним устремились войска. Фейсал и его челядь составляли тыл, они осмотрительно двинулись к Янбу, оставив на поле битвы племя джухеина под начальством его вождя, шерифа Абд эль-Керима, моего прежнего проводника.

Когда я дослушивал печальный конец истории и вместе с Фейсалом проклинал измену братьев Бейдави, у дверей поднялась суматоха и Абд эль-Керим пробился сквозь толпу рабов, кинулся к балдахину, поцеловал в знак приветствия шнуры головного покрывала Фейсала и сел возле нас. Фейсал, затаив дыхание, взглянул на него и спросил:

– Ну как?

Абд эль-Керим рассказал про смущение, возникшее при внезапном бегстве Фейсала, и про то, как они с братом и доблестными соплеменниками всю ночь сражались с турками, одни, без артиллерии, пока не стало невозможным удерживать пальмовую рощу и им также пришлось отступить. Его брат с половиной всех мужчин племени как раз входят сейчас в ворота города. Остальные рассеялись вверх по вади Янбу в поисках воды.

– А зачем ты отступил к лагерю в нашем тылу во время битвы? – спросил Фейсал.

– Только для того, чтобы приготовить себе чашку кофе, – сказал Абд эль-Керим. – Мы сражались от восхода солнца до сумерек, очень устали и очень хотели пить.

Мы с Фейсалом покатились со смеху. Затем мы пошли посмотреть, что можно было предпринять для спасения города.

Янбу, стоявший на вершине гладкого кораллового рифа, возвышался приблизительно на двадцать футов над морем и с двух сторон омывался водой. Другие две стороны города смотрели на ровные пространства песков, лишенные на многие мили всякого прикрытия и совершенно безводные. При дневном свете это место, защищаемое артиллерийским и пулеметным огнем, должно было стать неприступным.

Морская артиллерия прибывала каждую минуту. Бойль, как и обычно, сделал больше, чем обещал, и менее чем в двадцать четыре часа сосредоточил возле нас пять военных судов.

Арабы шумно радовались, видя в гавани большое количество боевых кораблей. Они обнадежили нас, что в дальнейшем паника не повторится, но, чтобы быть вполне спокойными, им нужно возвести для защиты нечто вроде валов средневекового образца. Поэтому мы воздвигли возле рассыпающейся городской стены вторую, промежуток между ними заполнили землей и стали их укреплять, пока наши бастионы XVI века не стали неуязвимы для ружейных пуль и, возможно, для турецких горных орудий. Перед бастионами мы протянули колючую проволоку.

Впоследствии мы слышали, что турки упали духом при виде корабельных огней, заполнявших всю гавань, и сверкающих прожекторов, шаривших по местности, которую туркам предстояло пересечь. Они повернули назад, и в ту ночь, я считаю, они проиграли войну[33].

Фейсал устремляется на север

Полковник Вильсон приехал в Янбу, чтобы убедить нас в необходимости немедленно напасть на Ваджх, ближайший от Янбу порт на севере, откуда турки угрожали тылу Фейсала. Если бы мы внезапно повернули туда, инициатива перешла бы к нам.

Фейсал, если он с чем-нибудь соглашался, брался за осуществление плана со всем свойственным ему пылом. Он поклялся, что выступит немедленно, и в день Нового года мы с ним совместно обсудили значение предстоящего передвижения для нас и для турок.

Фейсал намеревался взять с собой почти всех людей племени джухейна, а также достаточное количество людей племен гарб, билли, атейба и аджейль, чтобы придать войску разноплеменный характер. Нам нужен был этот поход как своего рода заключительный акт войны в Северном Хиджазе, чтобы о нем пошел слух по всей Западной Аравии.

Фейсал нервничал из-за того, что ему приходилось покинуть Янбу, необходимый до сих пор как база и второй морской порт Хиджаза. Когда мы обдумывали дальнейшие способы его защиты от турок, мы вдруг вспомнили об эмире Абдулле. У него было около пяти тысяч нерегулярных войск и несколько пушек и пулеметов. Фейсал предложил, чтобы тот двинулся к вади Аис, исторической долине источников, лежавшей лишь на сто километров севернее Медины и представлявшей собой непосредственную угрозу железнодорожной связи войск Фахри с Дамаском.

Предложение являлось плодом вдохновения, и мы немедленно послали гонца к Абдулле. Мы были настолько уверены в его согласии, что настояли, чтобы Фейсал отправился в путь, не дожидаясь ответа. Он согласился, и 5 января 1917 года мы выступили по верхней широкой дороге через вади Мессарих к Оваису – группе колодцев приблизительно в пятнадцати милях к северу от Янбу.

Раздавшийся сигнал к отправлению относился только к Фейсалу и племени аджейль. Остальные племена, стоя возле растянувшихся рядов верблюдов, молчаливо приветствовали эмира, когда он проезжал мимо. Он весело крикнул: «Мир вам!» – и каждый из шейхов ответил ему теми же словами. Когда мы миновали их, они все сели на верблюдов, следуя знаку своих начальников, и вскоре за нами на всем пути по сухому руслу в направлении горного хребта, насколько мог охватить глаз, вытянулись подобно текущему ручью колонны верховых.

Приветствия Фейсала были единственными звуками, пока мы добрались до вершины подъема, откуда открывалась долина и начинался отлогий спуск по песчаной дороге, вымощенной кремнем и булыжником. Здесь Ибн Дахиль, храбрый шейх из Русс, который два года тому назад сформировал по просьбе Турции отряды аджейль и передал их шерифу в полной сохранности в начале восстания, сделал шага два назад, построил наших спутников в широкую колонну правильными рядами и приказал бить в барабаны. Все громко запели песнь в честь эмира Фейсала и его семейства.

Наше шествие было варварски великолепно. Впереди ехал Фейсал в белом, справа от него следовал Шараф в красном головном покрывале и окрашенных хной тунике и бурнусе, а я – по левую сторону, в белом и красном. За нами следовали три знамени из пунцового шелка с золочеными древками; сзади них барабанщики, играющие марш, а за ними опять дикая орда из тысячи двухсот качающихся верблюдов телохранителей, навьюченных так, что они еле-еле двигались. Телохранители были в самых разнообразных одеждах; не менее великолепно выглядели верблюды в своих пышных уборах. Наш сверкающий поток заполнил всю долину. Опасность для Янбу, пока мы стремились в Ваджх, была велика, и было бы благоразумнее вывезти оттуда склады. Бойль дал мне эту возможность, сообщив, что «Гардинг» будет приспособлен для перевозки. Это было индийское военное судно, и в его нижней палубе имелись большие четырехугольные трюмы вровень с поверхностью воды. Капитан Линберри открыл их для нас, и мы спрятали там восемь тысяч ружей, множество комплектов амуниции, тысячи снарядов, большие запасы риса и муки, две тонны взрывчатых веществ и весь наш керосин – все вперемешку, как письма в почтовом ящике. Никогда еще это судно не имело на борту и тысячи тонн груза.

Бойль явился, горя нетерпением узнать новости. Он обещал, что «Гардинг» будет служить во все время военных действий, чтобы сгружать воду и продовольствие в случае надобности; это разрешало наше главное затруднение. Флот уже стягивался, налицо была половина кораблей Красного моря. Ждали прибытия адмирала, и на каждом судне шла подготовка к его встрече.

Но я втайне надеялся, что сражение не состоится. У Фейсала было приблизительно десять тысяч человек – достаточное количество, чтобы заполнить всю область билли вооруженными отрядами. Можно было с уверенностью сказать, что мы возьмем Ваджх; опасались только, чтобы отставшие от войска не умерли от голода или жажды в пути.

Абдулла приветствовал план о продвижении к Аису. В тот же день пришли известия, принесшие мне успокоение. Ньюкомб, полковник регулярных войск, назначенный в Хиджаз в качестве начальника нашей военной миссии, прибыл уже в Египет, а двое его штабных офицеров – майоры Кокс и Виккери – уже находились в пути через Красное море, чтобы присоединиться к экспедиции.

Бойль взял меня с собой на «Сува», чтобы ехать в Ум-Ледж, и мы сошли на берег узнать новости. Шейх сказал нам, что Фейсал должен приехать в тот же день в бир Эль-Вахейди в четырех милях от моря, где имелась вода. Мы послали ему известие и прошли к крепости, которую бомбардировали с «Фокса» несколько месяцев тому назад. Ныне она являла собой груду щебня, и Бойль, посмотрев на развалины, сказал:

– Мне прямо-таки стыдно, что я снес с лица земли эту гончарню.

Это был настоящий офицер, деловитый, работящий и исполнительный, иногда несколько нетерпимый к неудачникам.

Пока мы стояли около развалин, четверо седых, оборванных деревенских старшин подошли к нам и попросили разрешения говорить. Они сказали, что несколько месяцев тому назад неожиданно подошло двухтрубное судно и разрушило их форт. От них теперь требовали отстроить его заново для полиции арабского правительства. Не смогут ли они попросить у великодушного капитана этого мирного однотрубного судна немного бревен или какого-нибудь другого материала для постройки? Бойль нетерпеливо слушал их длинную речь и огрызнулся на меня:

– В чем дело, чего им надо?

Я сказал:

– Ничего, они описывают ужасные результаты бомбардировки с «Фокса».

Бойль посмотрел вокруг себя и мрачно усмехнулся:

– Это было хорошее дело.

На следующий день прибыл Виккери. Он был артиллеристом и в течение своей десятилетней службы в Судане настолько хорошо изучил арабский язык – как литературный, так и разговорный, – что избавил нас от всякой нужды в переводчике.

Мы уговорились отправиться вместе с Бойлем в лагерь Фейсала, чтобы составить план наступления, и после завтрака англичане и арабы приступили к работе, обсуждая остающуюся часть похода к Ваджху.

Мы решили разбить армию на отряды, которые независимо друг от друга должны были продвинуться к месту нашего сосредоточения у Абу-Зерейбата в Гамде, последнем пункте перед Ваджхом, где можно было найти воду.

Бойль согласился, чтобы «Гардинг» на одну ночь сделал остановку в Шерм-Хаббане и выгрузил для нас на берег двадцать бочек воды.

Для атаки на Ваджх мы предложили Бойлю высадить десант из нескольких сот людей племен гарб и джухейна к северу от города. Во-первых, здесь у турок не было постов, во-вторых же, оттуда лучше всего было обойти гавань.

У Бойля было по крайней мере шесть судов с пятьюдесятью орудиями, чтобы отвлечь внимание турок, и один гидроаэроплан, чтобы управлять артиллерией. Мы предполагали прибыть к Абу-Зерейбату 20 января, к Хаббану, чтобы запастись водой, доставленной туда «Гардингом», 22-го, а на рассвете 23-го десант должен был быть высажен на берег, и к этому же времени наши кавалерийские отряды отрезали бы все пути к бегству из города.

Известия из Рабега были утешительны, а турки не делали никаких попыток воспользоваться незащищенностью Янбу. Там были наши уязвимые места, и, когда радио Бойля успокоило нас относительно них, мы воспряли духом. Абдулла почти достиг Аиса, мы были на полпути к Ваджху – инициатива перешла к арабам. Я настолько обрадовался, что на минуту потерял самообладание, с торжеством заявив, что через год мы будем стучаться в ворота Дамаска. Но собеседники умерили мои восторги, и моя вера угасла – хотя это не оказалось несбыточной мечтой. Пять месяцев спустя я побывал в Дамаске, а через год де-факто являлся его правителем.

Армия в бир Эль-Вахейди насчитывала пять тысяч сто верховых на верблюдах и пять тысяч триста пехотинцев, с четырьмя крупповскими горными пушками и десятью пулеметами, а для транспорта у нас было триста восемьдесят вьючных верблюдов.

Наше выступление было назначено на 18 января после полудня, и в этот час подготовительная работа Фейсала была закончена. После завтрака палатка была сложена. Литаврщик ударил несколько раз в литавры, и все замерло. Мы наблюдали за Фейсалом.

Он поднялся с ковра, на котором давал последние указания Абд эль-Кериму, взялся за седло и громко сказал:

– Уповайте на Бога!

Затем он сел на своего верблюда. Когда он двинулся вперед, мы последовали его примеру, и вся масса одновременно пришла в движение.

Наш путь в этот день был легок, так как он шел через крепкие песчаные скаты и длинные, отлого подымающиеся валы дюн. Когда мы выехали на широкую равнину, слева легким галопом подъехали двое всадников, чтобы приветствовать Фейсала. Я узнал одного. Это был грязный, старый, с гноящимися глазами шериф Мухаммед Али эль-Бейдави, эмир племени джухейна. Второй казался мне незнакомым. Когда он приблизился, я заметил, что на нем мундир цвета хаки, поверх которого накинут плащ, чтобы скрыть его. Он поднял голову, и я увидал красное шелушащееся лицо Ньюкомба, с зоркими глазами и энергичным ртом[34]. Он прибыл в тот же день утром и, услышав, что мы только что выступили в путь, захватил лучшего коня и поскакал за нами. Я предложил ему своего запасного верблюда и поспешил представить его Фейсалу, с которым он поздоровался, как со старым школьным товарищем, и они тут же занялись оживленным разговором о происходящем.

Утром мы двинулись к Абу-Зерейбату по обширному покатому полю обнаженного, темного гравия. Около двух часов пополудни, пересекая базальтовую жилу, мы увидели вдали русло вади Гамд, выбегающее из гор. Для наших глаз, пресыщенных однообразием местности, этот исход в песках настоящей реки казался прекрасным зрелищем. Он представлял собой самую большую долину Аравии.

Прежде чем мы достигли ее отдаленных склонов, почва внезапно перешла в глиняную впадину, в которой находился глубокий темный пруд. Это и были источники Абу-Зерейбата – цель нашей поездки, которые Фейсал назначил местом для лагеря. Там мы остановили верблюдов; рабы разгрузили их и разбили палатки.

Без всякого предупреждения и пышности в палатку Фейсала вошел шериф Медины Насир. Фейсал вскочил, обнял его и повел к нам. Насир производил великолепное впечатление. Он являлся предвестником дела Фейсала, человеком, чей выстрел в Медине прозвучал первым и чей выстрел у Муслимие возле Алеппо оказался последним в тот день, когда турки попросили перемирия, – и за все это время о нем нельзя было сказать ни единого дурного слова. Тогда ему было около двадцати семи лет.

На следующий день мы встали поздно, желая отдохнуть как следует перед необходимым долгим разговором. Фейсал вынес его на своих плечах. Насир поддержал Фейсала, как второй по чину, а братья Бейдави сели рядом, чтобы помочь советом.

Мы запаздывали уже на два дня против срока, обещанного флоту, и Ньюкомб решил этой ночью выступить вперед к Хаббану. Там он должен будет встретиться с Бойлем и объяснить ему, что мы не успеем к назначенной встрече с «Гардингом», но хотели бы, чтобы последний вернулся туда же к 24 января, когда и мы должны прибыть и будем испытывать острую нужду в воде. В его задачу входило также решить на месте, не следует ли отложить морскую атаку до 25 января, дабы сохранить выработанный план.

Ранним утром мы выступили в путь к вади Гамд. Был холодный день, суровый северный ветер дул нам в лицо. Во время нашего пути мы слышали перемежающуюся тяжелую стрельбу со стороны Ваджха и боялись, что флот, потеряв терпение, открыл действия без нас.

Прибыв к Хаббану, мы, к нашей радости, нашли там, как было условлено, «Гардинг», выгружавший воду на берег.

Я отправился на борт и узнал, что морская атака была выполнена, как если бы уже прибыли сухопутные войска, так как Бойль опасался, что в случае его дальнейшего ожидания турки могут скрыться.

Несомненным фактом являлось, что в тот день, когда мы достигли Абу-Зерейбата, турецкий губернатор Ахмед Тефик-бей привел в готовность гарнизон, заявив, что он станет защищать Ваджх до последней капли крови. В сумерках же он сел на своего верблюда и ускакал к железной дороге с немногими своими людьми, подготовившими его бегство. Оставшиеся двести человек пехоты решили продолжать брошенные им действия против десанта, но на каждого из них приходилось по три противника, а морская канонада была слишком сильна, чтобы они могли использовать свои удобные позиции. По имевшимся на «Гардинге» сведениям, сражение еще не закончилось, но город Ваджх уже был занят моряками и арабами.

Эти благоприятные слухи воодушевили армию, устремившуюся вскоре после полуночи к северу. К рассвету мы привели ряды в порядок, встречая разбитые отряды турок, один из которых оказал некоторое сопротивление.

Было приятно смотреть на наших ловких смуглых людей в залитой солнцем песчаной долине, с бирюзовыми пятнами соленой воды посередине в виде фона, на котором выделялись малиновые знамена в руках двух знаменосцев. Они шли впереди в мертвом молчании упругим, широким шагом, делая в час почти по шесть миль, и без единого выстрела достигли горного кряжа и взобрались на него. И мы узнали, что все уже закончено до нас силами флота и высаженных им десантов.

Тактика и политика

В Каире разгоряченные власти обещали нам золото, винтовки, мулов, много пулеметов и горных орудий, но последних, разумеется, нам так никогда и не послали. Вопрос об орудиях являлся вечным мучением, так как турецкая артиллерия намного превосходила нас.

Мы получили большое подкрепление в лице Джафар-паши, багдадского офицера из турецкой армии. Прослужив с отличиями в германской и турецкой армиях, он был послан Энвером[35], чтобы организовать войска шейха Сенусси. Он прибыл туда на подводной лодке, превратил диких людей во внушительную силу и проявил тактические способности в двух битвах против англичан. Затем его взяли в плен и заключили в Каирскую цитадель с прочими пленными офицерами.

Однажды ночью он бежал оттуда, пользуясь веревкой, сделанной из разорванного на полосы одеяла, но веревка оборвалась под тяжестью его тела, и при падении он повредил себе лодыжку. Его вновь захватили в беспомощном состоянии. В больнице он дал честное слово, что не убежит, и был выпущен на свободу после того, как заплатил за изодранное одеяло.

Но однажды он прочел в какой-то арабской газете о восстании шерифа и о казни турками многих выдающихся арабских националистов, являвшихся его друзьями, и понял, что сочувствовал неправому делу. Фейсал, разумеется, уже слышал о нем и решил назначить его главнокомандующим своими регулярными войсками, переформирование которых являлось сейчас нашей главной задачей.

В Каире находились Хогарт, Джордж Ллойд[36], Сторрс, Дидс и множество наших старых друзей. Круг доброжелателей арабского дела в их среде поразительно расширился. Сэр Арчибальд Мюррей[37] внезапно понял, что против арабов сражается больше турецких войск, чем с ним самим, и начал припоминать, что он всегда относился благосклонно к восстанию арабов. Адмирал Вэмисс был исполнен такой же готовности оказать помощь, как в наши тяжелые дни возле Рабега. Сэр Реджинальд Вингейт, верховный комиссар в Египте, был счастлив успехом дела, которое он поддерживал уже в течение многих лет.

Я вернулся в Ваджх в интересное время. Мы приводили наш лагерь в порядок. Так как, согласно обычаю, лагерь раскидывался на большом пространстве, моя жизнь протекала в постоянном движении взад и вперед: в палатку Фейсала, в английские палатки, к палаткам египтян, в город, в порт, на радиостанцию. Я целый день без устали ходил по этим тропинкам в сандалиях или босиком, закаляя свои ноги, медленно привыкая ходить без особого труда по острому и горячему грунту и готовя свое тело к более трудным испытаниям.

Арабы недоумевали, почему у меня не было лошади, и я заставлял их ломать головы непонятными рассказами о закалке тела или убеждал их, что я охотнее хожу пешком, чем езжу верхом, из сострадания к животным: и то и другое соответствовало истине. Что-то оскорбительное, неприятное для моей гордости поднималось во мне при виде этих низших форм жизни. Их существование набрасывало тень рабства на человеческий род, даже на отношение Бога к нам, и пользоваться этим казалось мне позорным. То же испытывал я при виде негров, которые игрой на тамтаме доводили себя до исступления. Их лица, сильно отличаясь от наших, были еще терпимы, но непереносимо было то, что они совершенно походили на нас своим телосложением.

Между тем Фейсал день и ночь был занят политикой – область, в которой никто из нас не мог ему помочь. С другой стороны, население развлекало нас парадами, состязаниями в стрельбе и триумфальными шествиями. При этом бывали приключения. Одна партия, играя за нашей палаткой, однажды наткнулась на бомбу, брошенную с гидроплана, – память о взятии города Бойлем. Взрыв разорвал арабов, разбросав их члены по лагерю, покрыв парусину багровыми брызгами, которые скоро стали буро-коричневыми, затем совсем выцвели. Фейсал приказал заменить палатки новыми, а окровавленные уничтожить – бережливые рабы выстирали их. В другой раз загорелась палатка, и трое из наших гостей получили ожоги. Весь лагерь сбежался и со смехом смотрел на потухающий огонь, а затем мы со стыдом стали лечить их ожоги. Еще через день шальной пулей была ранена лошадь и многие палатки оказались пробитыми насквозь.

Однажды вечером племя аджейль взбунтовалось против своего командира Ибн Дахиля за то, что он часто штрафовал их и слишком сурово сек. С воем и выстрелами они напали на его палатку, вытащили из нее вещи и избили слуг. Но это не успокоило их ярости. Они вспомнили Янбу и пошли резать клан атейба. С нашего холма Фейсал увидел их факелы, побежал туда босиком и уложил палашом четырех человек. Его гнев задержал их, а в это время рабы и всадники, взывая о помощи, скатывались вниз с холма с проклятиями, стреляя и нанося удары кинжалами. Один из них дал Фейсалу лошадь, с которой тот уложил нескольких зачинщиков, а мы стрельбой разогнали остальное скопище. Всего было убито двое и ранено тридцать человек. Ибн Дахиль на следующий день подал в отставку.

Фахри-паша своими операциями все еще играл нам на руку. Он занимал укрепленную линию вокруг Медины лишь на таком расстоянии, чтобы сделать для арабов невозможным обстреливать город (подобная попытка никогда не предпринималась и даже не замышлялась). Остальные турецкие войска были расположены вдоль железной дороги сильными гарнизонами, занимая все станции между Мединой и Тебуком, на которых имелась вода. К тому же часть сил находилась в промежутках между этими гарнизонами, чтобы ежедневные патрули могли обеспечить безопасность пути. Короче говоря, он прибегал к самым глупым способам обороны железнодорожной линии, какие только можно себе представить. Гарланд уж выступил на юго-восток от Ваджха, а Ньюкомб – на северо-восток, чтобы взрывчатыми веществами пробить в ней бреши. Они разбирали рельсы и мосты и подкладывали автоматические мины под проходящие поезда.

Арабы уже перешли от сомнений к неистовому оптимизму и обещали образцово справляться со своим делом. Фейсал завербовал большую часть племени билли, что сделало его владыкой Аравии от железной дороги до моря. Людей племени джухейна он послал к Абдулле в вади Аис. Уже сейчас он мог бы расправиться с Хиджазской железной дорогой, но я попросил его сперва задержаться в Ваджхе и вызвать движение между остальными племенами, чтобы в будущем наше восстание могло расшириться и угрожать железной дороге от Тебука (нынешней границы нашего влияния) к северу до Маана.

Со своими северными соседями, племенем ховейтат, обитавшим у прибережья, в свое время он уже начинал переговоры. Сейчас же мы послали гонца к племени бени-атийе, сильному народу, живущему на северо-востоке. Глава его, шейх Аси Ибн Атийе, прибыл к нам и присягнул в верности. Он предоставил нам свободу в передвижении по территории, занятой его племенем.

Дальше жили различные племена, покорные великому эмиру клана руалла Нури Шаалану, который после шерифов Ибн Сауда и Ибн Рашида являлся четвертым из непрочных князей пустыни[38].

Нури был стариком и уже в течение тридцати лет управлял своим племенем анейзе. Его линия являлась старшей из руалла, но у Нури не было никакого превосходства перед другими сородичами ни по рождению, ни по любви к нему племени. Отважным бойцом он также не был.

Свое главенство он приобрел только силой характера. Чтобы добиться его, Нури убил двух своих братьев. Позднее он присоединил к своим сторонникам племя шерари и ряд других, и для всех их его слово являлось абсолютным законом. Он совершенно не применял льстивой дипломатии рядовых шейхов: его слово прекращало всякое несогласие с ним. Все боялись его и безропотно ему подчинялись. Чтобы использовать дороги, идущие через владения Нури, мы должны были добиться его благоволения.

К счастью, это было не трудно. Фейсал обеспечил себе его согласие много лет назад и упрочил его беспрерывными дарами из Медины и Янбу. Сейчас Фаиз эль-Гуссейн поехал из Ваджха к Нури и по пути столкнулся с Ибн Дагми, одним из старшин руалла, направлявшимся к нам с приятным даром из нескольких сотен хороших вьючных верблюдов.

Нури, конечно, еще поддерживал дружеские отношения с турками. Он зависел от рынков Дамаска и Багдада, и, если бы против него возникло подозрение, турки могли в течение трех месяцев уморить с голоду его племя. Мы знали, что, когда наступит нужный момент, он окажет нам вооруженную помощь, но до тех пор он был готов на все, исключая разрыв с турками.

Его благосклонность открывала для нас Сирхан, знаменитую столбовую дорогу, места для стоянок и цепь водных скважин, которые простирались от оазиса Джофа, столицы Нури на юго-востоке, на север к Азраку и вплоть до гор Джебель-Друз в Сирии. Нам необходима была свобода передвижения по Сирхану, чтобы достигнуть палаток племен восточного ховейтата, знаменитого клана абу-тайи, главой которого был шейх Ауда, величайший боец в Северной Аравии. Только при посредстве Ауды могли бы мы склонить племена от Маана до Акабы[39] в нашу пользу настолько, чтобы они помогли нам захватить у турецких гарнизонов Акабу и ее горы. Только при его активной поддержке мы могли рискнуть выступить из Ваджха в долгий путь к Маану. После дней, проведенных нами в Янбу, мы пламенно желали и пытались привлечь его к нашему делу.

В Ваджхе мы сделали большой шаг вперед: Ибн Заал, двоюродный брат Ауды и военный руководитель клана абу-тайи, прибыл туда 17 февраля, которое во всех отношениях оказалось для нас счастливым днем.

На рассвете приехали пять старшин племени шерари из пустыни на восток от Тебука и привезли в подарок яйца аравийских страусов. За ними рабы ввели Даиф-Аллаха из клана абу-тайи, двоюродного брата Хамда Ибн Джази, верховного властелина племени центральный ховейтат плоскогорья Маана. Центральный ховейтат был многочисленным и мощным племенем великолепных бойцов. Однако на почве старинных споров между Аудой и Хамдом они являлись кровными врагами своих родичей, кочевого племени абу-тайи. Мы с гордостью внимали их приветствиям, отмечая про себя недовольство ховейтат тем, что они снаряжены для нашего намеченного наступления на Акабу хуже, чем племя абу-тайи.

Следом за ними прибыл родич Наввафа, старшего сына Нури Шаалана, с кобылой, присланной в дар Наввафом Фейсалу. Люди племен шаалан и джази, находясь во вражде, смотрели друг на друга злыми глазами. Поэтому мы разделили их и наспех устроили для гостей особый лагерь. После руалла возвестили о прибытии старшины племени абу-тагейт, оседлого клана ховейтат с прибрежья. Он передал изъявления покорности от имени своего племени и привел военную добычу из Дабы и Мовейлле, двух последних турецких постов на Красном море. Ему освободили место на ковре Фейсала и выразили горячую благодарность за деятельность его племени.

В полдень прибыл Ибн Заал с десятью другими главными последователями Ауды. Он дважды поцеловал руку Фейсала, один раз за Ауду, другой раз за самого себя, и, сев позади, объявил, что он послан от Ауды, чтобы приветствовать Фейсала и получить от него новые приказы. Фейсал политично сдержал внешние проявления радости и степенно представил Ибн Заала его кровным врагам из племени джази-ховейтат. Ибн Заал сухо поздоровался с ними.

Позднее мы долго беседовали с ним наедине и отпустили Ибн Заала с богатыми дарами, еще более богатыми обещаниями и личным посланием Фейсала к Ауде, где тот говорил, что его душа не успокоится, пока он не увидится с Аудой лицом к лицу в Ваджхе. У Ауды была большая военная слава, но для нас он являлся неизвестной величиной, а в таком жизненно важном вопросе, как Акаба, мы не могли позволить себе допустить промаха. Он должен был приехать, чтобы мы могли оценить его и построить планы на будущее обязательно в его присутствии и при его помощи.

Когда солнце опускалось за море и повеяла вечерняя прохлада, от горных хребтов, скрывающих Абу-Зерейбат, отделилась большая кавалькада и направилась к нам. Впереди нее ехал шериф Шакир, столь поразивший меня в Джидде, приехавший из лагеря шерифа Абдуллы в вади Аис, вблизи Медины, чтобы навестить Фейсала.

Шакир был принцем крови в глазах многочисленного племени, у которого его езда верхом (он был подобен кентавру, когда сидел на лошади), его стрельба, смелость, легкомыслие, богатство – все в одинаковой мере вызывало удивление.

В свою очередь, Шакир разыгрывал из себя бедуина. Его простая одежда, простой образ жизни, его манеры – все в нем было как у кочевника, даже его внешность: от мозолистых ног до заплетенных волос. Его волосы были настоящими волосами бедуина – с густым и разнообразным населением.

– Только скряга может претендовать на всю свою голову, – шутил Шакир.

За исключением столь счастливых событий в остальном этот день не отличался существенно от обычного дня. Мой дневник распух от потока новостей. Дороги к Ваджху кишели гонцами, добровольцами и великими шейхами, направлявшимися сюда, чтобы присягнуть в верности.

Фейсал торжественно приводил новых приверженцев к присяге на Коране:

«Ждать, если он ждет, идти вперед, если он идет вперед, не проявлять покорности ни одному турку, быть благожелательными ко всем, кто говорит по-арабски, и ставить независимость выше жизни, семьи и всего имущества».

Он также начал сзывать их одновременно и в своем присутствии улаживать распри между родовыми врагами. В течение двух лет Фейсал стремился собрать воедино бесчисленные крошечные единицы, составлявшие арабский народ, втягивая их в свой единственный замысел – начать войну против турок. Всюду, где бы он ни проезжал, он не оставлял ни одной кровавой распри неулаженной и постепенно стал высшей судебной инстанцией, окончательной и бесповоротной для западных арабов.

Он выказал себя достойным этой миссии. Он никогда не проявлял излишней уступчивости, точно так же как не принимал шагов, которые могли бы вызвать замешательство. Никогда ни один араб не оспаривал его мнения, но все прибегали к его мудрости и компетенции в делах племен. Благодаря умению терпеливо разбираться в том, кто прав, кто виноват, благодаря своему такту и замечательной памяти он пользовался авторитетом у всех кочевников от Медины до Дамаска и даже за их пределами. Он был признан силой, выходящей за пределы своего племени, стоящей выше племенных вождей и всякого соперничества. Арабское движение стало национальным в лучшем значении этого слова, так как оно сплотило всех арабов и отвлекло их от узких частных интересов.

Бедуины – странный народ. Англичанин может жить с ними только в том случае, если обладает безграничным и бездонным, как море, терпением. Это были настоящие рабы своих привычек, без всяких устоев, запоем пьющие кофе, молоко и воду, любители тушеного мяса и бесстыдные попрошайки табака. Они неделями мечтали о половых наслаждениях, а следующие за ними дни проводили, возбуждая себя и своих слушателей эротическими рассказами. При благоприятствующих условиях они жили бы исключительно чувственной жизнью. Их сила была силой мужчин, огражденных от искушений в силу географических условий: бедность Аравии сделала их простыми, воздержанными и выносливыми. В условиях цивилизованной жизни они, как дикари, не устояли бы перед ее темными сторонами: скупостью, развратом, жестокостью, хитростью и обманом; и, как дикари, они сугубо страдали бы от этого, так как не имели бы противоядия.

Как только они догадывались, что мы хотим управлять ими, они становились упрямыми или уходили прочь. Если же мы понимали их и предоставляли им возможность делать то, что им хотелось, они готовы были идти за нас в огонь и в воду. Трудно было бы сказать, окупались ли достигнутыми результатами положенные на них труды. Англичане, привыкшие к более крупным достижениям, не могли и, конечно, не стали бы тратить время и силы, которые каждый день расточали шейхи и эмиры на такое пустое дело. Однако понять арабов было легко, ум их был подчинен тем же законам логики, что и наш, и не было ни основания, ни оправдания, кроме нашей лени и невежества, считать их непонятными и трудно разгадываемыми и оставлять их неисследованными.

Между тем мы крепко укрепились в Ваджхе. Алленби[40] прислал нам два бронированных автомобиля «Роллс-Ройс», ветеранов похода генерала Смуттса в Германскую Восточную Африку[41].

Янбу был очищен от последних солдат и складов. Рабег также оставался покинутым. Оттуда прилетели аэропланы, которые были введены в состав нашей армии. Вслед за ними на судах прибыли египетские войска с полковником Джойсом, капитаном Гослеттом и штабом из Рабега.

Полковник Ньюкомб и капитан Горнби находились впереди, разрушая круглые сутки железнодорожный путь почти собственными руками. Все, казалось, шло к лучшему, когда однажды в полдень Сулейман, доверенное лицо по приему гостей, вбежал в палатку и пошептался с Фейсалом, который повернулся ко мне с сияющими глазами, пытаясь сохранять спокойствие, и произнес:

– Ауда здесь.

– Ауда абу-Тайи? – воскликнул я, и в этот момент полог палатки поднялся, раздался глубокий голос, певуче произносивший приветствия нашему владыке, повелителю правоверных, и вошел высокий, сильный человек с жестоким лицом – страстным и трагическим. Это был Ауда, а за ним следовал его сын Мухаммед, одиннадцати лет от роду, на вид еще ребенок.

Фейсал вскочил с ковра. Ауда схватил его руку и поцеловал ее. Глядя друг на друга, они отошли на шаг или на два в сторону – совершенно непохожие друг на друга, типичные для всего, что было лучшего в Аравии: Фейсал – пророк и Ауда – воин, являвшиеся совершенством в своей области и сразу понявшие и понравившиеся друг другу.

Они сели. Фейсал представил нас одного за другим, и Ауда краткими словами, казалось, характеризовал каждого.

Мы уже многое слышали об Ауде и твердо рассчитывали занять с его помощью Акабу. И через минуту, увидав силу и прямолинейность этого человека, я знал, что мы достигнем нашей цели.

У нас собралась веселая компания: Несиб, Фаиз, Мухаммед эль-Дейлан, хитрый родич Ауды, его племянник Заал и шериф Насир, отдыхавший в Ваджхе в течение нескольких дней между двумя походами. Я рассказывал Фейсалу необыкновенные истории о лагере Абдуллы. Внезапно Ауда вскочил на ноги с громким восклицанием: «Да сохранит меня Бог!» – и бросился прочь из палатки. Мы уставились друг на друга. Снаружи раздался громкий стук. Я выбежал, чтобы узнать, что он означает, и нашел Ауду прислонившимся к скале и камнем разбивающим в куски свои искусственные зубы.

– Я забыл, – объяснил он, – что мне их дал Джемаль-паша[42]. Я ел хлеб своего господина турецкими зубами.

К несчастью, своих зубов у него было мало, и есть с этих пор мясо, которое он очень любил, стало для него мучением. Он почти голодал, пока мы не взяли Акабу и сэр Реджинальд Вингейт не прислал ему дантиста из Египта, чтобы тот сделал тому зубы из материала его союзников.

Ауда был одет очень просто и носил красное мосульское головное покрывало. Ему можно было дать свыше пятидесяти лет, и его черные волосы серебрились, но он все еще был силен и статен, гибок, и сухощав, и деятелен, как молодой человек. Очертания его лица были великолепны. На этом лице лежала печать искреннего горя, омрачившего всю его жизнь и вызванного смертью в бою его любимого сына Аннада, разбившей его мечту передать будущим поколениям величие имени абу-Тайи. У него были большие выразительные бархатные глаза.

Благодаря своему великодушию он никогда не мог разбогатеть, несмотря на добычу от сотен набегов. Он был женат двадцать восемь раз, был ранен тринадцать раз. Он собственноручно убил в бою семьдесят пять арабов, но ни одного вне поля сражения. О числе убитых им турок он не мог дать отчета: они не входили в его счет. Люди его племени стали при нем первыми бойцами пустыни, полными отчаянной отваги и чувства превосходства над другими, но благодаря его воинственности число этих бойцов уменьшилось: в течение тридцати лет из тысячи двухсот человек осталось около пятисот.

1 «Сплошной красный кабель». На английских картах британские владения обычно изображаются красной краской.

2 Морской министр в кабинете младотурок, член руководящего младотурецкого триумвирата.

3 Военный министр младотурецкого правительства.

4 Основой британской военной силы на Арабском Востоке являются воздушные эскадры; из 86 воздушных эскадр Британской империи в Ираке находится 8, в Египте, Палестине и Трансиордании – 4, в Адене – 1.

5 Джидда – порт на Красном море, естественная гавань Мекки. Крупнейший порт Хиджаза.

6 Шериф – почетный титул, который носили лишь потомки Мухаммеда, дававший права на религиозный, судебный и государственный авторитет. Абдулла, в дальнейшем эмир Трансиордании, был сыном Гуссейна, захватившего Мекку у турок 5 июня 1916 г. и принявшего этот титул.

7 Рональд Сторрс – восточный секретарь британского верховного комиссара в Египте. После захвата в 1917 году Иерусалима стал его первым губернатором.

8 Генри Мак-Магон – первый британский верховный комиссар в Египте (1914–1916).

9 Клейтон – руководитель британской разведки в Каире и непосредственный начальник Лоуренса. В дальнейшем исполнял в Палестине должность генерального секретаря и являлся консультантом английского Министерства иностранных дел по арабским делам.

10 Тайф – один из турецких центров Хиджаза, осаждавшийся арабами с 11 июня по 26 сентября 1916 года, пал из-за угрозы голода. 23 сентября Галиб-паша, турецкий губернатор Хиджаза, сдался Абдулле с двухтысячным гарнизоном.

11 Хиджазская дорога (от Аммана до Медины) была построена султаном Абдул Гамидом (1876–1909) на средства, собранные по добровольной подписке среди жителей мусульманского Востока. Дорога имела религиозное и стратегическое значение: по ней должен был осуществляться проезд паломников, а также происходить снабжение турецких гарнизонов на западе Аравийского полуострова. Повстанцы сумели взять под свой контроль район Мекки, Медина же осталась за турками. После того как дорога подверглась атаке Фейсала (третьего сына Гуссейна, впоследствии короля Ирака) и Али (10 июня), в Медину было прислано подкрепление из Сирии, и 25 июня ее гарнизон сам перешел в наступление против армии Фейсала

12 Рабег – область на берегу Красного моря примерно посередине между широтами Медины и Мекки.

13 В 1914–1916 годах турецко-германские войска предпринимали попытки полностью оккупировать Синайский полуостров и прорваться в Египет через Суэцкий канал, чтобы поднять в Африке священную войну против англичан и французов. В начале 1916 года англичане были вынуждены держать на Суэцком канале 4,5 дивизии, причем численность их войск постоянно увеличивалась. Лишь в декабре 1916 года английские отряды заняли Эль-Ариш в 140 км к востоку от канала, обеспечив себе передовые позиции для последующего наступления в Палестине.

14 В течение всей Первой мировой войны в исламских кругах Индии существовали прогерманские и протурецкие симпатии.

15 Али – первый сын Гуссейна. Будущий король Хиджаза (до 1925 года).

16 Гробница Евы – культовое сооружение мусульман, имеющее в длину около 150 м, по преданию, является подлинным местом захоронения прародительницы человечества.

17 Неджд – область в центральной части Аравии, в которой правила династия Саудитов, исповедовавшая ислам ваххабитского толка.

18 Лоуренс имеет в виду восстание арабов против турок.

19 Имеются в виду бои вокруг Медины, происходившие в самом начале восстания (5–30 июня 1916 года).

20 Вади – сухое русло, по которому весной и в период дождей происходит сток воды. События, о которых Халлаф поведал путникам, произошли 19 октября. Разведывательный отряд турок силой всего в 80 всадников (на верблюдах) атаковал передовой отряд Фейсала, и повстанцы предпочли отойти.

21 Реджинальд Вингейт (1861–1953) – британский верховный комиссар в Египте, сменивший в 1916 года Мак-Магона.

22 В апреле 1915 г. английский экспедиционный корпус, высадившийся в Нижней Месопотамии, победил при Шайбе (селении к юго-востоку от Басры) турецкие отряды.

23 Весной 1915 года под влиянием успехов русских войск в Турецкой Армении развернулось восстание местного населения (главным образом вокруг озера Ван). Однако начавшееся в мае наступление 4-го Кавказского корпуса русских не спасло армян от резни, развернутой в армянских областях турецкими войсками, одним из командиров которых был Фахри.

24 Зейд – младший сын Гуссейна.

25 Янбу – естественный порт Медины.

26 Джебель-Субха – горы в районе Медины.

27 Султан Абдул Гамид (1842–1918) правил Турцией в период наибольшего давления европейских держав на Оттоманскую империю. Считается образцом восточного дипломата. Широко использовал идеи панисламизма.

28 Сразу же после вступления в войну Турции султан Мухаммед V Решад (1909–1918) провозгласил джихад против держав Антанты, однако идея священной войны за некоторыми исключениями не имела успеха ни в Аравии, ни в населенных преимущественно мусульманами североафриканских колониях стран Антанты, ни на русском Кавказе.

29 Лоуренс в это время отвечал за стратегические цели и формы деятельности британской разведки на Ближнем Востоке.

30 Хартум – столица Судана, в то время – резиденция британского генерал-губернатора.

31 Сердар – главнокомандующий.

32 «Арабский бюллетень» – военно-политическая сводка, редактировавшаяся Лоуренсом.

33 Турки перерезали дорогу между Янбу и Рабегом, что вызвало в английском командовании желание эвакуировать и один пункт, и другой. Впрочем, турецкие отряды оказались разбросаны, а потому слишком слабы для штурма.

34 Ньюкомб – один из самых известных английских военных советников, служивших у арабов.

35 Энвер-паша (1881–1922) – один из вождей турецких реформаторов начала XX столетия, с 1908 года военный министр Турции. После поражения в войне и прихода к власти Кемаля покинул Турцию. Закончил жизнь в восточной Бухаре, где в 1922 году возглавил восстание басмачей против большевиков.

36 Ллойд Джордж (1863–1945) – в дальнейшем (с 1925 года) британский верховный комиссар в Египте.

37 Арчибальд Мюррей – командующий британскими войсками, предназначенными для обороны Египта и последующего наступления на Палестину. В 1917 году будет отстранен от должности.

38 Под властью Ибн Сауда и Ибн Рашида находились центр и восток Аравийского полуострова, Нури Шаалана – северо-запад. Наиболее сильным аравийским владыкой считался шериф Мекки, правивший Хиджазом.

39 Акаба – порт в заливе того же названия, на границе между Аравией и Синайским полуостровом.

40 Генерал Эдмунд Алленби сменил на посту главнокомандующего союзной армией в Египте Мюррея, потерпевшего несколько неудач при наступлении на город Газа.

41 Имеются в виду боевые действия в Германской Восточной Африке (ныне Танзания), происходившие в 1914–1918 годах. К концу 1916 года немецкие отряды были оттеснены на юг колонии, после чего значительная часть английских соединений и техники была переброшена на другие театры военных действий. Южноафриканский генерал Смуттс некоторое время командовал главными силами англичан, наступавшими на контролируемые германцами территории со стороны Кении.

42 Джемаль-паша (1872–1922) – один из вождей младотурецкой партии и морской министр Турции. Руководил операциями на территориях, населенных арабами Аравии (Сирия, Палестина, Хиджаз).

Продолжение книги