Тихие звезды. 13 рассказов авторов курса Анны Гутиевой бесплатное чтение

Авторы: Азоркина Надежда, Небелицкая Ольга, Тучин Василий, Ширяева Ирина, Жигалова Ольга, Ерехинский Алексей, Прохорова Полина, Дорн Неждана, Ивка Арина, Болотина Наталья, Галкина Оля, Василевская Гульнара, Орлова Светлана

Продюсерское агентство Антон Чиж Book Producing Agency

Корректор Ольга Рыбина

Дизайнер обложки Клавдия Шильденко

© Надежда Азоркина, 2024

© Ольга Небелицкая, 2024

© Василий Тучин, 2024

© Ирина Ширяева, 2024

© Ольга Жигалова, 2024

© Алексей Ерехинский, 2024

© Полина Прохорова, 2024

© Неждана Дорн, 2024

© Арина Ивка, 2024

© Наталья Болотина, 2024

© Оля Галкина, 2024

© Гульнара Василевская, 2024

© Светлана Орлова, 2024

© Клавдия Шильденко, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-2841-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Надежда Азоркина.

СИЛА ДРАКОНА

Дети играли в поле за деревней. Оседлав своих драконов, они почти замкнули круг вокруг Инка. Драконы пыхали огнем, царапая траву когтистыми лапами.

– Гони, гони! Загоняй!

– Эгегегей! Вперед, Сребробрюхий! – Закричал темноволосый сероглазый мальчишка на темно-сером драконе с серебристым брюхом. – Ату его!

Его дракон ухватил Инка за шиворот длинной рубашонки и, играючи, подкинул в воздух. Изрядный кусок рубашки остался в пасти дракона, а голый Инк, взмахнув тощими ногами, шлепнулся обратно на землю под оглушительный хохот загонщиков. Уворачиваясь от мощных хвостов, Инк змеей метнулся в траве и вырвался из западни.

– Держи урода конопатого! – Неслось ему вслед, но куда там – бегал он быстрее всех в деревне. Впрочем, только он и бегал. Остальные передвигались чинным шагом или забирались на своих драконов, которые, к слову, бегать тоже не любили, предпочитали летать. Но молодые драконы за его спиной, к счастью, еще не встали на крыло, поэтому Инк что есть мочи припустил к морю.

– Ста-старый Жрец, почему я – урод? – Инк все никак не мог отдышаться, сердце колотилось в горле, потому слова из него выходили рваные.

– Ну, какой же ты урод? – Жрец усмехнулся и плеснул ему в лицо водой из бронзового таза. – Голова, руки-ноги – все на месте. Уши торчат, но это ничего, это потому, что голова у тебя еще маленькая. Вырастет голова, уши уменьшатся.

Инк засмотрелся на свое отражение в тазу. Оно дрожало и рябилось.

– Ай! – Зашипел Инк, со свистом втягивая воздух сквозь сжатые зубы. – Ай!

– Больно? – Жрец невозмутимо продолжал смазывать ожоги и ссадины на теле Инка пахучей желтой мазью. – А чего шепчешь? Кричи.

– Кричать нельзя. – Инк зажмурился и поджал пальцы на ногах. – Драконы услышат. Я – урод. У меня нет дракона.

– Инк, – Жрец погладил Инка по лохматой каштаново-рыжей голове и накрыл его куском чистого холста, – посмотри на меня. – Инк открыл глаза. Жрец склонил к нему лицо, изрезанное глубокими морщинами. – У тебя есть дракон. Только он еще спит, понимаешь? Такое бывает. Надо разбудить его.

– Как?

– Кричи, Инк.

Инк снова зажмурился и замотал головой. Тогда Жрец простер руку вверх и закричал громко и протяжно.

– Ааааоооо…

Стая детей и драконов на поле замедлилась. Молодые драконы занервничали – отходить от детей им не хотелось, но не подчиниться зову Жреца было невозможно. Нехотя они потянулись к морскому храму. Ступив на каменные плиты у входа в храм, молодые драконы увидели Инка, завернутого в белую холстину, и зарычали. Темный с серебристым брюхом даже пыхнул огнем. Но одного взгляда Жреца из-под косматых бровей было достаточно, чтобы они присмирели и пригнули головы к земле.

– Если одолеешь свой страх, однажды драконы будут тебя почитать, Инк.

Сколько Инк помнил себя, он все время боялся. Всего и всех. Драконов – потому что по природе они были злобные и слепые в своей ярости, потому что беспрестанно цеплялись к нему, шпыняли и гоняли. Людей – потому что не могли или не хотели усмирить своих драконов и, по сути своей, выходило, были такими же. Только Старый Жрец был другим. Но он был единственным и очень старым.

Детей почти сразу после рождения отнимали у матерей и перемешивали. Не было в суровой жизни племени места любви и жалости. Выживать надо было и отстаивать свои острова. И слабости нельзя было выказывать ни перед врагами, ни перед драконами. Драконы, при всей их мощи и непредсказуемости, должны были знать свое место и служить интересам племени. То есть родителей, равно как и возможных братьев или сестер, Инк не знал, защиты просить было не у кого и родниться было не с кем. Да и кто бы захотел родниться с таким никчемным уродом.

Урод. Позор племени. Лишний рот. Когда Инку исполнилось четырнадцать, вопрос встал ребром: не ровен час, соседи с подветренной стороны опять пойдут войной, а тут такое недоразумение – ни в воздух подняться, ни под воду спуститься, ни деревню защищать. Худо-бедно к хозяйству его приспособили – воду носил, дрова собирал, где что построить или подлатать – мог, женщины его еду готовить научили, Старый Жрец за травами таскал да все какие-то свитки ему читал. Только зря Инк свой хлеб ел, не было у него дракона, а стало быть, и пользы от него племени не было, одни расходы. А потому порешили старейшины Инка к праотцам отправить. Там всех принимали – и старых, и малых, и драконоимых, и драконосирых, как Инк. Вот там пусть бы и разобрались с ним, а у живых и без того забот хватало.

По заветам предков драконосирого надлежало сжечь, чтобы не осталось от него телесного следа и ни на кого такая напасть не переметнулась бы. Уже и день назначили, отвергнув доводы и увещевания Старого Жреца, которого за несносное упрямство самого решено было в последний путь снарядить на самый дальний остров с ветреной стороны. Только сначала надо было нового жреца осиротить, чтобы все драконы племени боялись и почитали его. Старый Жрец сказал, что по неверию и твердолобству не видит племя, что Инк еще себя покажет, но убедить никого не смог. Испросил только отсрочку для Инкова костра, надо, мол, сначала для нового жреца ритуал провести.

Через три дня в новолуние отделили нового жреца от его дракона. Жестокий тот ритуал был и страшный. Инк смотрел вместе со всеми, и от одного вида мучительная боль продирала его до самых костей, и каждое мгновенье выбивалось в памяти, как руны, высеченные на ритуальном камне.

То ли жрец новый слаб духом был, то ли дракон его был хилый, только жрец-то новый выжил, а дракон его умер – сам, рук не пришлось прикладывать.

Уже на берегу, перед тем как отбыть в последний путь, Старый Жрец сказал вождю, что то был недобрый знак. Не явил новый жрец силу, не омыл руки драконьей кровью, потому не будут его драконы племени почитать. Только слушать Старого Жреца не стали, посадили в лодку и отправили под прощальную песню, благо ветер дул с берега.

– Вылезай, Инк. – Позвал Старый Жрец и постучал по скамье.

Грязная ветошь на дне лодки зашевелилась и показался Инк, перемазанный землей и сажей. Берег уже скрылся из виду. Старый Жрец подтянул маленький парус и сел на корме у руля.

– Как ты узнал, что я здесь, Старый Жрец?

– Дракон Сребробрюхий все норовил к лодке поближе подобраться, будто манило его что-то. У него к тебе особое отношение. – Старый Жрец посмотрел в затянутое низкими серыми тучами небо. – Я верил в тебя, Инк. Значит, так тому и быть.

К ночи поднялся ветер и грянула буря. Лодка беспомощно болталась промеж вздымающихся волн. Жрец привязал себя и Инка к мачте и велел Инку кричать.

– Кричи, Инк. Громко кричи. Чтобы дух бури услышал тебя и успокоился.

Голос Инка тонул в грохоте волн, и слезы смешивались с солеными брызгами. Он кричал изо всех сил, пока не потерял сознание.

Когда Инк открыл глаза, буря уже стихла. Он лежал на песке среди огромных валунов. Песок был везде – в одежде, в волосах, в глазах, во рту. Отплевываясь, Инк сел, горло горело огнем. Вдруг до слуха его донесся сдавленный стон. За соседним валуном лежал Старый Жрец. На голове его зияла огромная рана, спутанные волосы слиплись от крови. Песок под ним был красным. Инк упал на колени и тронул его за плечо. Жрец с трудом разлепил глаза и прошептал.

– Я завершил свой путь, Инк. На этом острове ты будешь жить один. Каждый день ты будешь подниматься вон на ту высокую скалу. И будешь кричать, Инк.

– Что кричать? Как?

– Перекричи свой страх, Инк. Проклинай тех, кого ненавидишь. Зови, если кого-то любишь. До тех пор, пока не проснется твой дракон.

– Я не хочу, чтобы он просыпался! – закричал Инк.

– Обещай. – Жрец закрыл глаза, устало обмяк и испустил последний вздох.

Инк уткнулся в мокрые лохмотья на груди Жреца, вдохнул тошнотворный сладко-соленый запах и горько заплакал.

И стал Инк жить один на дальнем острове, где буйный ветер неустанно гнал огромные волны на мрачные скалы, где море грохотало так, что не только камни, но и чайки, и прочая редкая живность давно оглохли. Привычный к работе по хозяйству, Инк соорудил себе шалаш из обломков лодок, которые собрал на каменистом берегу. Мох стал ему тощей периной, а накидка Старого Жреца, отстиранная от крови, – одеялом. Пропитание он добывал на земле и в море – скудное, но достаточное, чтобы держаться на ногах.

Три года, следуя завету Старого Жреца, Инк каждый день поднимался на высокую скалу, что гордо вздымалась над морем. Дрожа перед неистовым натиском бесноватой стихии, он собирал волю в кулак, расправлял плечи и кричал в ответ. И с каждым днем голос его становился все громче. И сильнее. И увереннее. И однажды Инк закричал так мощно и громко, что вдруг ощутил, как раздвигаются ребра, и из солнечного сплетения рвется наружу доселе неведомая мощь. Тело его пронзила яркая вспышка боли, и вспомнились слова Старого Жреца – чем старше драконосирый, тем труднее дается ему пробуждение дракона. Ослепленный болью и ужасом, Инк зашатался и упал на камни. Из его груди – из него и над ним – словно из бутона диковинного цветка, расправлялся огромный угольно-черный дракон с огненно-золотым гребнем от головы до хвоста.

Обездвиженный от ужаса, Инк смотрел, как дракон потоптался, царапая когтями камни, поднял голову к небу, затянутому низкими тучами, и с ревом выдохнул столб пламени. Потом он в два шага переместился к краю скалы, оттолкнувшись, неуклюже расправил крылья и полетел, сперва неловко планируя, будто пробуя сопротивление ветра на вкус, а потом парой мощных взмахов выровнялся и взмыл вверх, пронзая границу облаков. Несколько минут Инк, как зачарованный, следил за полетом дракона, но очнулся и стал спускаться со скалы так быстро, как только мог. Внизу он бросился к шалашу, собрал постель, еду, связку дров и спрятался в узком темном гроте, где обычно переживал сильные бури.

Он теперь будто разделился на две части. Одна – тряслась от прежнего страха перед темной и дикой силой дракона, другая – ощущала восторг стремительного полета, который сейчас чувствовал дракон. Эта двойственность изумляла и раздирала. Через некоторое время восторг сменился недоумением, и Инк понял, что дракон ищет его и не может найти. Без него дракон чувствовал себя одиноким, потому будет искать, пока не найдет. От этого понимания Инка тряс озноб, ни теплая накидка Старого Жреца, ни огонь костра в темноте скалистого грота не помогали одолеть морозный ужас: чудовище, которое появилось из него – часть его самого.

Дракона, тем временем, охватил страх потери, который быстро сменился яростью и жаждой разрушения. Он метался по острову, ревел, крушил и палил все, до чего мог дотянуться, пока не слег на землю без сил.

Инк вышел из грота, когда почувствовал, что дракон выплеснул всю ярость и на смену ей пришла тоска. Дракон лежал, обернувшись вокруг пепелища на месте шалаша Инка, вздыхал, глухо утробно рычал, и рык этот походил на стон.

Инк осторожно приблизился к морде дракона. Из ноздрей зверя поднимались колеблющиеся струи теплого пара. Преодолев внутреннее сопротивление, Инк протянул руку и тронул матовую чешую. Она была колючей и твердой. От прикосновения дракон приоткрыл янтарный глаз, потом снова закрыл и вздохнул раскатистым бархатным рокотом. Тогда, впервые в жизни, Инку показалось, что дракон может быть не таким уж беспросветно тупым и злобным. И зародилась робкая надежда, что, может быть, удастся с ним договориться на мирное сосуществование.

Поначалу, приближаясь к дракону, Инк привычно обмирал от ужаса. Дракон весь был соткан из диких первобытных инстинктов. Огромная беспокойная сила, заключенная в угольно-черное тело, постоянно искала выход и, если не было ей созидательного или хотя бы мирного применения, выливалась в разрушение. Чтобы не громил дракон все вокруг хотя бы даже нечаянными движениями крыльев или хвоста, не жег мимолетным гневом хилые кусты, притулившиеся на скалах, приходилось Инку с рассвета до темноты придумывать себе и ему разные дела и работать до изнеможения.

Дракон катал камни, чтобы Инк мог сложить стену вокруг нового шалаша. Инк учил дракона карабкаться по отвесным скалам, сперва одного, а потом однажды отважился сесть ему на спину. Дракон тогда рыкнул и удивленно загнул шею, чтобы посмотреть на него, Инк, не моргая, уставился в его янтарные глазищи и крепко вцепился в рога огненно-золотого гребня. Дракон смигнул первым, отвернулся и полез вверх по скале. Поначалу не было этому полезного применения, зато, поднимаясь от земли до вершины, уставал дракон как надо. А потом на скалах, куда Инк и не чаял когда-нибудь залезть, нашлись годные в пищу травы и ягоды.

Взрослый дракон быстро учился. Улетая подальше в море, они ловили рыбу. Такие вылазки дракон любил больше всего. Сначала он наедался сам, а потом мог некоторое время чинно скользить в волнах – выхватывал рыбу и, заворачивая гибкую шею, передавал ее Инку. Инк складывал рыбу в мешок – одну, две, три, пять – потом хлопал дракона по шее и показывал, что надо возвращаться. В такие минуты Инк удивлялся: дракон понимает его и делает, как он, Инк, хочет, будто мысли его слышит и чувствует его желания. Но в следующее мгновенье дракон вдруг сворачивал с курса и гнался за чайками, забыв, что на спине у него Инк с добычей. И тогда Инку приходилось крепко цепляться за огненный гребень, кричать и бить его пятками что есть мочи, возвращая в действительность.

Приходилось все время быть начеку и иметь под рукой целебные травы для заживления ран. Но постепенно Инк понял, что если дракон и ранит его, то по неосторожности, а не по злому умыслу. И прежде всего надо было держать в узде свой страх, который побуждал дракона бросаться искать врага. Чтобы не метался дракон по острову, Инк поневоле учился быть спокойным и собранным.

День за днем, месяц за месяцем Инк привыкал жить с драконом. Дракон делался все более послушным и предсказуемым. Быт их совместный, обернутый в жесткий распорядок, наладился и постепенно превратился в скучную рутину. И все чаще, особенно по вечерам, когда теперь всегда сытый Инк в полудреме щурился на огонь костра, в его голове возникал вопрос: не вернуться ли на большой остров к своему племени. Он ведь теперь не урод, с ним взрослый дракон. И сам он, Инк, повзрослел и возмужал. Может, позволят ему остаться, стать защитником и, может быть, даже дать племени детей. От этих мыслей у него внутри становилось горячо и сердце трепетало, как натянутая струна.

Постепенно желание вернуться захватило Инка целиком, он стал подолгу сидеть на берегу, молча вглядываясь в укрытый вечными тучами горизонт. Дракон чувствовал его маету. Непривычный к неподвижности и молчаливости Инка, он беспокойно кружил в небе над островом, а то и улетал далеко в море. Возвращался под вечер с рыбой в пасти. Отдавал добычу Инку, а сам оборачивался кольцом вокруг шалаша и костра и засыпал, шумно и длинно вздыхая.

И вот Инк, наконец, решился. С вечера собрал в мешок вяленую рыбу, коей у него теперь было в избытке, пучок душистой травы и горсть ягод. С рассветом затушил костер, разбудил дракона и отправился в путь.

Дракон летел уверенно, будто хорошо знал дорогу. Но Инк то и дело заставлял его делать долгие передышки. Сам не знал зачем, – дракон не уставал, подпитываясь его звенящим бессонным волнением.

Когда далеко внизу проявились очертания большого острова, внутри Инка вдруг вздыбился знакомый ужас и возникло острое желание вернуться на свой одинокий остров. Дракон замер в тревожном недоумении, паря в воздушном потоке. И, устыдившись своего малодушия, Инк крепче сжал огненно-золотые рога драконова гребня, ударил пятками, и дракон с радостным ревом ринулся вниз.

Племя окружило Инка и его дракона – толпились, толкались, тянулись потрогать матовую угольно-черную чешую и даже без солнца сияющий огненно-золотой гребень. Дракон Инка нервно поводил шеей и переступал когтистыми лапами. Инк тоже, теперь за двоих, чувствовал себя неуютно. Не было радушия в соплеменниках. Толпа расступилась, выпуская вперед вождя и жреца племени.

– Ты вернулся. – Пробасил вождь, глядя на Инка из-под насупленных бровей. – Живучий маленький уродец.

Дракон Инка глухо рыкнул, и из ноздрей его вырвались клубы пара.

– Я больше не маленький уродец. – Инк расправил плечи. – Мой дракон пробудился.

Племя колыхнулось, и волна ропота смешалась с порывом ветра.

– Пробудился, значит… – Голос у нового жреца, наоборот, был высокий и тонкий. – А чем докажешь? Может, к тебе бродячий дракон прибился?

Кровь бросилась Инку в голову. Угольно-черный дракон взметнул крылья, поднимая пыль и мелкие камни. Толпа отшатнулась, а драконы племени с рыком выдвинулись вперед. Инк набрал воздуха в грудь, как делал стоя на высокой скале над морем.

– Разве не знает новый жрец, – голос Инка загрохотал над толпой, раскатываясь до самых дальних уголков большого острова, – что не бывает на свете бродячих драконов. Разве не знает новый жрец, что дракон не живет без своего человека. Разве не помнит новый жрец, чему учил его Старый?

Новая волна ропота плеснула Инку в лицо. Недобрым словом поминали в племени упрямого Старого Жреца, который, как все думали, обманом увез маленького урода от справедливого суда. Новый жрец вскинул руку вверх, но его писклявый зов драконы, взревевшие и вздыбившие гребни, уже не услышали – они бросились на Инка и его дракона. На несколько мгновений Инк оцепенел. Совсем как в детстве, горячая волна ужаса прокатилась от пят до макушки, заливая глаза красным пламенем, отключая способность рассуждать. Его охватило острое желание бежать прочь из эпицентра битвы, бежать изо всех сил. И он уже набрал воздуха в грудь, но вместо того, чтобы сорваться с места, снова закричал – так, что пригнулись деревья и скалы стали ломаться и рушиться в море, вздымая огромные волны.

Когда Инк пришел в себя, его огромный разъяренный дракон крушил все, что попадалось на глаза. Он был больше и сильнее любого дракона племени, он разметал их всех. Кто не успел увернуться – люди и драконы – лежали на земле, истекая красной и голубой кровью, покрытые страшными ранами и ожогами. Мужчины, женщины и дети прятались, кто куда мог, драконы с криками летали в небе, страшась попасть под струю пламени, которой дракон Инка жег дома и посевы.

– Стой! – в отчаянии закричал Инк. – Стой!

Но обуянный яростью дракон его не слышал.

Дракон Инка ярился три дня и три ночи. Выбившись, наконец, из сил, он нашел Инка, сидящего на камне на высокой скале, свернулся кольцом вокруг него и уснул. Инк сидел, не шевелясь, смотрел на него и с горечью думал, что никто в жизни не защищал его так неистово. А потом поднимал голову и смотрел вниз на пепелище, которое осталось от деревни, на испуганных людей и растерянных драконов. И сердце его сжималось от боли. Выходит, приручить эту дикую силу он так и не смог.

Когда дракон проснулся, Инк взял несколько мешков, взобрался ему на спину и направил в сторону моря. Они летали, плавали и ловили рыбу весь день и всю ночь. Дракон снова был послушным и спокойным. Но внутри Инка уже созрело решение, и Инк понимал, что оно единственно верное. От этого внутри него снова установилось сумрачное спокойствие. Оно передалось и дракону. И дракон не дрогнул, когда, передав испуганным женщинам мешки с рыбой, Инк повел его к ритуальному камню.

Ритуал рассоединения, высеченный в памяти, как в граните, Инк смог в точности повторить от первого вдоха до последнего крика. Страшный крик Инка и рев дракона сперва сплелись, потом распались на стоны. Когда Инк пришел в себя, вокруг него и дракона собрались остатки племени – выжившие люди и драконы молча смотрели на Инка. Собрав остатки сил, Инк подполз к ритуальному камню и вытащил из-под него старый кинжал из когтя дракона-прародителя. Поднявшись на ноги, он, шатаясь, подошел к обессиленному дракону. Дракон поднял было голову, но потом покорно положил ее к ногам Инка. Инк почувствовал, как обжигающие слезы потекли по его обветренным щекам, но следуя долгу, он вонзил нож в правый глаз дракона, потом в левый и завершил ритуал ударом в драконье сердце. Голубая кровь хлынула ему на руки.

Сребробрюхий дракон первым отделился от онемевшей толпы, за ним потянулись другие. Драконы приблизились к Инку, вытянули шеи и склонили головы к его ногам.

– Я разбудил дракона. Я хотел вернуться, но принес беду. Я не жду прощения, – сказал Инк, поворачиваясь к своему племени. – Дракон не живет без человека. Но человек живет без дракона. Я возвращаюсь на дальний остров, чтобы остаться человеком.

На следующее утро на рассвете Инк закутался в накидку Старого Жреца, сел в лодку и взял курс на свой маленький одинокий остров.

Ольга Небелицкая.

СМЕРТЬ ВТОРАЯ

Борис узнал в ней Птенца сразу – как только увидел тоненькие пальцы, вцепившиеся в сумочку, и жидкие пряди белых волос. И ключицы, и глубокую ямку над грудиной. Он знал точно: если обхватить ее талию, он почувствует края нижних ребер, – такой она была хрупкой, такой тонкой.

Конечно, это не Птенец – незнакомая девушка, но органы чувств кричали Борису обратное, и он был готов услышать голос сестры, увидеть ее глаза, почувствовать запах ее духов. Он замер на пороге ординаторской.

Понадобилось несколько секунд, чтобы сбросить наваждение.

– Бронин. Станислав Яковлевич, – девушка подняла на Бориса глаза, – мой папа. Что с ним? К нему пустят? Здесь можно ночевать? Что привезти? – Она близоруко прищурилась. – Он выживет? Что случилось?

Девушка не делала пауз между вопросами, только набирала в легкие воздуха.

Птенец разговаривала так же.

Борис вспомнил, как они с ребятами то и дело кричали: «Тааааайм», будто они рефери на боксерском поединке и им нужно остановить ударные действия бойцов.

Борис поднял ладони в протестующем жесте. Девушка застыла с раскрытым ртом, и он воспользовался паузой.

– Все будет хорошо. – Он говорил медленно, занижая голос: такая интонация – будто он дрессировщик в клетке с тигром – действовала на Птенца гипнотически, она должна сработать и сейчас. – У вашего отца желудочное кровотечение, ему делают гастроскопию. Мы перельем кровь, – Борис плавно взмахнул рукой, и девушка проследила взглядом за его движением, – поводов для беспокойства нет. Сердечный ритм хороший, а по основному заболеванию у него отличный прогноз – ремиссия.

Низкий голос Бориса и его жесты сработали, а, может, до девушки дошел наконец смысл сказанного: ее плечи расслабились, она перестала терзать сумочку и слабо улыбнулась.

– Вы обещаете?

Борис широко улыбнулся в ответ. Он – укротитель тигров.

– Конечно, я вам обещаю. Спать в реанимационной палате нельзя, но вы можете вернуться утром. Все будет в порядке. – Непроизвольный спазм гортани сбил темп его речи, он чуть не дал «петуха», чуть не скользнул в другой регистр. Он увидел – как наяву – широко распахнутые глаза Птенца, когда она… нет, сейчас он не будет об этом думать.

Он откашлялся и улыбнулся еще шире.

Ему захотелось обнять девушку и почувствовать, как в ее почти невесомом теле колотится маленькое испуганное сердце. Взять это сердце в ладони, подуть на него. Успокоить. Он укротитель тигров. Укротитель смерти.

Он не справился однажды – много лет назад – но сейчас-то все иначе.

– Вашему отцу ничего не угрожает. Он поправится и будет жить долго-долго. – Борис произносил каждое слово отдельно, будто роняя тяжелые капли успокоительного в стакан с водой. Плюх. Плюх. Подействовало. Вот теперь – точно.

– Спасибо, – девушка улыбалась с видимым облегчением, – я приеду утром. Что привезти?

– Ничего не нужно, – вмешалась медсестра, – я вас провожу. – Она осторожно подтолкнула девушку к выходу. – Звоните с утра.

Борис хотел вернуться за стол, но поймал взгляд медсестры, брошенный через плечо. Черные глаза смотрели из-под челки с… тоской? Упреком?

Почему-то снова запершило в горле. Ноги на мгновение потеряли опору, голова закружилась.

Время смерти – четыре тринадцать.

Час быка, вспомнил Борис, время перед рассветом. Самые темные, самые длинные часы. Когда происходит все плохое, что может случиться.

И – что не может.

Сердце Станислава Яковлевича не должно было остановиться. Они перелили кровь, дали препараты для лечения желудка, проверили показатели функции печени и почек, сделали рентген, дважды сняли кардиограмму. Приборы показывали нормальный уровень артериального давления и насыщения крови кислородом.

Станислав Яковлевич заснул… и его сердце остановилось.

«Реанимационные мероприятия проведены в полном объеме… причина смерти – острая сердечно-сосудистая недостаточность. Время смерти – четыре тринадцать».

Час быка.

Борис сидел за столом и смотрел на телефон.

Когда Птенец… когда она уезжала в больницу – сколько с тех пор прошло лет – пять? В январе будет шесть… шесть лет назад у него мог бы родиться племянник, – он сказал ей ровно те же слова: «Твоему малышу ничего не угрожает».

Ничего не угрожает.

Он не мог быть в этом уверен, в конце концов, это вообще не его специализация, но когда Птенец бросилась к нему – в тревоге, в слезах, когда она попросила его положить руки на ее живот и сказать – поклясться, – что все обойдется… разве он мог ответить иначе?

Он – заклинатель бури, дрессировщик тигров. Защитник.

Он взял в ладони ее мокрое лицо и низким спокойным голосом произнес главные слова:

– Все. Будет. Хорошо.

И она поверила.

Из больницы Птенец вернулась худая, почерневшая. Без живота, без улыбки. Прошли месяцы, прежде чем она собралась с духом и ответила на его звонки. Открыла ему дверь.

Борис был уверен, что она не простила его до конца.

Именно тогда он поклялся себе стать лучшим. И вставать между каждым пациентом и смертью.

Как ее зовут? Девушку, дочь пациента Бронина. Буквы на истории болезни расплывались, Борис щурился и не мог найти убегающую строчку. Где-то точно должно быть ее имя.

И телефон.

Шесть семнадцать. Еще рано звонить. Пусть еще немного поспит.

– Я ненавижу смерть, – признался Борис. – Знаете, будто она живая. Я вижу ее персонажем компьютерной игры: эдаким скелетом в доспехах, неуязвимым, дьявольски хитрым. Ее невозможно убить, можно только прогнать. И я хочу, чтобы на моем пути ее не было. На, на! – Борис помахал в воздухе воображаемым мечом. – По крайней мере, на моих дежурствах.

Он редко позволял себе вступать в беседы с пациентами, но в последние дни в реанимации случилось затишье: из шести коек были заняты всего две. На одной лежал пациент, которого готовили к переводу в отделение.

Вторую койку занимал Андреев. Тощий старик с яркими, пронзительно живыми, будто светящимися глазами.

Андреев пару раз втянул его в разговор; Борис удивлялся: надо же, прошло двадцать минут. Тридцать.

Позавчера они проговорили час, пока Андреев сам не отправил доктора отдыхать «пока дают».

– А если воля Господа в другом? – Мягко спрашивал Андреев, и Борис кривился, услышав про «Господа». Он не собирался соглашаться с тем, что придуманный бог может хотеть смерти своих же горячо любимых созданий.

– Вы сами говорите, что ваш бог хочет жизни всему живому, – терпеливо отвечал он. – Сами прожужжали мне уши чудесами и исцелениями. Тогда в парадигме вашей веры я божий рыцарь, который исполняет его волю и отгоняет от человека смерть, так ведь? И он знает, кого ко мне посылать.

Что-то царапнуло горло. Борис осекся.

Птенец. И та девушка – он успел позабыть ее имя, а ведь прочитал тогда на титульном листе истории, прочитал, позвонил и – таким особым голосом, металлическим, будто он робот по доставке плохих вестей, – сообщил о смерти отца. Девушка отвечала ровно, вопросов не задавала – и как он только мог решить, что она похожа на Птенца? Приехала, забрала вещи и бумаги. Молча. Сама стала стальной, бледной, как умытое лезвие. Каждое движение – выверено.

«Спасибо, доктор». Ни слова упрека.

Бориса бросило в пот. Он взмок – разом – будто зашел в парилку с температурой под сто. Дыхание перехватило.

Стоп. Это было давно. Месяца три прошло. Этого будто и не было. Так, статистическая погрешность. Он не виноват. Он не мог… предотвратить. Или мог?

Андреев усмехнулся. Его серые глаза видели Бориса насквозь.

Борис упрямо стиснул зубы. Андреев не может знать о его неудачах.

Говорят, у каждого врача есть персональное кладбище: без ошибок и поражений не стать настоящим специалистом. Борис анализировал ошибки, но не допускал мысли о нормальности смерти. Ему не приходило в голову оправдывать себя, произнося даже мысленно фразу «мы сделали все, что было в наших силах».

Если пациент умер, значит, врач сделал не все, что мог.

Значит, врач в чем-то просчитался.

…знает, кого ко мне посылать.

– Он-то знает, – странно ответил Андреев. – Он знает лучше вашего, как и для чего посылать вам пациентов. Но вам надо понять, что не каждый из них… из нас будет жить. Знаете, как Святой Франциск называл смерть?

Борис покачал головой.

– «Прославлен будь, мой Господи, за сестру нашу Смерть плотскую, которой никто из живых избежать не способен», – слегка нараспев произнес Андреев.

Борису показалось, что Андреев смотрит на кого-то за его спиной. Глаза блестели, седая борода возбужденно топорщилась, и сам он светился странным вдохновением, будто сейчас скинет кислородную трубку, отцепит от груди датчики, встанет с кровати и, как библейский пророк, начнет проповедовать под небесные громы и сверкающие молнии.

Борис моргнул и засмеялся. Андреев подхватил его смех, но тут же закашлялся.

– Так-то. Сестра Смерть. А вы с ней – мечом, мечом да по жопе.

Борис задохнулся от неожиданности.

– Мне осталось немного, – посерьезнев, сказал Андреев. – Я это знаю и принимаю. И мне вовсе не нужно, чтобы вы считали своей личной ответственностью схватку с моей смертью.

Бориса снова бросило в жар.

– Но это моя ответственность! – запротестовал он. Внутри поднималось непонятное раздражение: Андреев, с его бородой, слезящимися серыми глазами, впавшими щеками и неуместной философией малодушия теперь вызывал почти брезгливость. – Я знаю законы болезни, знаю, сколько вам осталось времени. Я сделаю все, чтобы это время продлить.

Андреев посуровел, его скулы, казалось, заострились еще сильнее. Взгляд стал колючим.

– А для чего мне мое время, вы знаете? Вы собираетесь его продлевать, но знаете ли вы, к чему я иду и как собираюсь использовать последние дни жизни?

Борис открыл рот.

Закрыл.

Не время втягиваться в спор с дедом, который сам не понимает, что несет. Да и не нужно спорить с Андреевым, нужно делать свое дело – и делать безупречно.

Борис коротко кивнул, через силу улыбнулся и встал. Когда он уже выходил из палаты, Андреев негромко произнес ему в спину:

– Блаженны, кого найдет она в пресвятой Твоей воле, ибо не станет для них погибелью смерть вторая.

Вторая смерть?

Что за чушь.

Если бы реанимационные палаты закрывались, Борис хлопнул бы дверью сильнее, чем следовало.

Андреева перевели в отделение на следующей неделе.

Борис пару раз порывался навестить его и одергивал себя: это всего лишь пациент, один из многих – не первый, не последний.

Стоял стылый черный ноябрь, реанимация была переполнена, медсестры сбивались с ног, Борис стряхнул наваждение и с новыми силами ринулся в бой. Он лечил шоки, кровотечения, отеки легких, нарушения ритма и острую почечную недостаточность, сражался за каждую жизнь, дежурил сутки через сутки, сам не помнил, как уходил домой и что делал между дежурствами.

Ноябрь собирал жатву: погибали молодые и старые; приходя на дежурство, Борис не видел тех, кого он героически спасал накануне: койки были заняты новыми людьми с новыми фатальными осложнениями.

Борис принимал новые вызовы – и совершал новые подвиги.

Ему не давала покоя «вторая смерть» – последние слова Андреева, и он вглядывался в глаза пациентов, пытаясь разглядеть в них признаки смерти – первой ли, второй ли, он не знал.

Он сам не понимал, что ищет.

В начале декабря лег снег, и почему-то стало спокойнее. Мир задержал дыхание перед праздниками, ночи потемнели до предельной, чернильной глубины. Несколько реанимационных коек пустовали уже дней пять, приборы молчали.

Вику перевели из отделения с токсическим шоком – падением давления на фоне инфекции. Борис быстро стабилизировал давление, наладил инфузию, сменил антибиотики и…

Вика умирала.

Это было очевидно лечащему врачу и заведующему отделением, это было очевидно Борису, это понимали и фармаколог, и консультирующие хирурги, и начмед больницы.

Недобрая лимфома, превратившаяся в лейкозного монстра, набирала силу в то время, как Викин организм силу терял и неизбежно проигрывал в неравной схватке. Сдерживающая химиотерапия давала небольшое кратковременное облегчение, за которым следовал новый «рывок» роста злых клеток.

Это был страшный и безнадежный марафон, в котором Вика, несмотря ни на что, намеревалась одержать победу.

На Викиной тумбочке – стеклянный шар.

Борис знает: если его встряхнуть, внутри поднимется короткая снежная буря. В центре бури – девчушка в белой шубке с красным шарфом на шее.

Викина рука – тонкая, бледная, почти прозрачная.

Рука встряхивает шар, метель заметает мир, и Вика улыбается.

– Через две недели Новый год, и знаете, что я загадала? Я буду жить долго-долго, я точно знаю.

В течение декабря Вика два раза успела полежать в реанимации и вернуться в отделение. Борис навещал ее в палате. Сразу было видно, что Вика провела здесь недели и месяцы; на кровати – вязаный плед, на тумбочке – крошечный светильник со звездами, а на подоконнике – тот самый стеклянный шар.

Вика смеялась:

– А я решила к вам больше не возвращаться, осталось несколько дней химии, – она показывала рукой на провода капельницы, тянущиеся к тонкой ключице, – Новый год я встречу без опухоли, у меня огромные планы на февраль.

Вика развернула экран монитор, и Борис увидел сайт по продаже авиабилетов.

– Хочу в Дагестан. Выбираю билеты, тур – четыре дня в горах – уже забронировала.

Борис задавался вопросом, похожа ли Вика на Птенца, и отвечал: нет, нет же, – совсем другой типаж, и природа его влечения и любопытства – иная. Он сам себе не признавался в том, насколько ему странно смотреть на Викино умирание – ждать его и думать о нем.

Странно и страшно, потому что он вдруг увидел – понял – что значит «смерть вторая», увидел то, что месяцем ранее до него пытался донести Андреев.

Смерть вторая – смерть души без надежды на воскресение, прочитал он как-то вечером в трактовке гимна Святого Франциска; для христиан такая смерть – много страшнее смерти телесной. Именно поэтому святой так искренне приветствовал «сестрицу Смерть», которая не причинит зла тому, чья душа устремлена к Богу.

Вика бронировала билеты и тур по Дагестану, она спрашивала Бориса, что, по его мнению, лучше – лишний день в горном ауле или поездка на катере по Сулакскому каньону, – и никому не разрешала связаться с ее матерью.

Кто может судить, бесконечно спрашивал себя Борис, тряс головой и шел работать – привычно сражаться за жизнь. Кто может судить, снова спрашивал себя Борис, когда после дежурства заглядывал к Вике, и когда ее глаза превращались в две бездонные щели, из которых выглядывало новое существо – безжалостное, злобное и всесильное, будто сама лимфома, будто сама смерть, – когда Вика, сплевывая слова в сторону, как что-то горькое, говорила, что три года не общалась с матерью, не отвечает на ее звонки и не хочет, чтобы мать видела ее в таком состоянии.

– Ссора дебильная, – поясняла она. – Матери не хотелось, чтобы я работала в той фирме, да это неважно, я переехала, у меня все нормально, я поправлюсь и докажу, что все сделала правильно.

– А если, – начинал Борис и не мог закончить.

– Если, – перебивала Вика, – если я не права, так нет, я точно права, и я просто не хочу, чтобы она видела – это.

Вика проводила тонкой ладонью по лысой макушке.

Пальцы дрожали.

Ночью Вика упала: пошла в туалет со стойкой капельницы, зацепилась проводом за тумбочку, не удержала равновесие, ударилась головой, потеряла сознание. За неделю до Нового года она в третий раз оказалась в реанимации. Сделали компьютерную томографию.

Слава богу, не инсульт, сказал невролог, изучив снимки.

Слава – кому? – безучастно думал Борис, – я устал, я просто хочу, чтобы все закончилось. Он впервые в жизни понял, что готов опустить меч, готов принять умирание – чужое, свое, умирание вообще. Викина рука трясла стеклянный шар, и мир снова заметало – мело внутри, мело снаружи, казалось, чем больше и чаще она встряхивает шар, тем злее метель, тем безнадежнее декабрь.

Праздничного настроения не было.

Когда Борис пришел на очередное дежурство, он привычно пошел навестить Вику в отделении, не спрашивая номер палаты.

Палата оказалась пустой. Борис похолодел – пошатнулся – на мгновение.

– Там, – кивнула лечащий врач на соседнюю дверь, – поставили вторую койку. Мама приехала…

Воздух в палате был ледяным. Плотным. Борис едва не задохнулся – задержал дыхание и не смог выдохнуть, так и стоял, выпучив глаза, положив руку на косяк двери, пока не осознал, что на самом деле с воздухом все в порядке: он может дышать, просто слова здесь умирали, не родившись, и слишком много было их – мертворожденных слов, злых, тяжелых – таких, что ведут к непоправимым последствиям.

Но что может быть непоправимее смерти?

Викина мама догнала Бориса в коридоре.

Она оказалась коренастой – ниже его на голову – плотной, с короткой стрижкой ежиком, с торсом пловчихи или лесоруба, почему-то подумал Борис.

– Вы знаете историю ее болезни, – без вопросительной интонации начала мама, – врач сказал, что она умирает, но ей всего тридцать два, у нее здоровое тело, у нее вся жизнь впереди, вы вообще в курсе, что она не замужем? Ей нужно поменять работу, переехать. У нее куча планов. Да стойте же, – она бесцеремонно схватила Бориса за карман халата, и он послушно остановился. Ему не хотелось смотреть Викиной матери в глаза – он смотрел себе под ноги.

– Если с моей девочкой что-то случится, я буду жаловаться, имейте в виду, вы все, каждый – имейте в виду.

Слова летели в Бориса, отскакивали от него и катились по полу. Их становилось больше, больше – вокруг кружили белые холодные слова. Вот я и внутри шара, подумал Борис, надо как-то выбраться, надо разбить стекло… он высвободился из цепких пальцев Викиной мамы и шагнул вперед.

– Пообещайте мне, что она будет в порядке, – слова ударили ему в спину между лопаток. – Вы должны.

Борис хотел ускорить шаг и вернуться в реанимацию – к простым и понятным вещам, на свое место на границе жизни и смерти, к своим рыцарским доспехам, к привычному оружию. Не стоять внутри стеклянного шара с чужой женщиной, которая кидается в него словами, потому что больше не может сделать ничего, потому что приехала слишком поздно, потому что не хочет видеть, не хочет, в конце концов, признавать, что…

…что?

Смерть вторая приходит к людям, которые вслепую проходят финишную прямую жизни, которые отказываются понимать, что этот отрезок – двадцать, десять метров – последнее, что у них осталось.

Смерть вторая поедает остатки времени, она губит душу, даже если не думать о христианской морали и философии – а что он вообще мог думать? – Борис вдруг увидел с предельной ясностью, что до умирания тела, до последнего броска на финишную ленту есть время на то, чтобы победить вторую смерть.

Глухоту. Не-прощение. Не-принятие. Не-видение.

У Вики еще есть время.

У ее мамы есть время.

Он круто развернулся, шагнул назад и схватил Викину маму за ладони.

Она вздрогнула и чуть не упала назад. Но Борис держал ее крепко.

В коридоре никого кроме них не было.

– Вика умирает, – сказал он ровным голосом. – Это может произойти в любой момент – в палате или, если ее переведут к нам, в реанимации. Кровотечение. Шок. Остановка сердца на фоне отравления организма токсинами. У нее отказывают печень и почки. – Его голос становился тише, он говорил медленнее.

Он дрессировщик тигров. Он укротитель смерти.

Нет. Он пытается сказать – правду.

– Вам надо помочь ей принять это. Вам надо, – голос все-таки подвел его, связки предательски дрогнули, и следующее слово получилось будто сломанным, будто состоящим из разных половинок, – попрощаться. Провести вместе последние дни.

Викина мама вырвала ладони из его рук.

– Чушь, – отрезала она. – Я пойду к заведующему. К начмеду. Я привезу сюда лучших специалистов. Вы не представляете, какая воля к жизни у моей девочки. Вы не представляете, какие последствия ждут вас, если с ней что-то случится. Я напишу жалобу на имя главврача. Я позвоню в комитет.

Стеклянный шар треснул, метель достигла апогея и вынесла Бориса наружу – в безвоздушное пространство Космоса. Он пытался еще что-то сказать – в коренастую спину, в стрижку ежиком, в дверь палаты, захлопнувшуюся у него перед носом, но рот и глотка оказались забиты холодным колким снегом.

Он постоял несколько минут, глядя на дверь.

И ушел.

Вика умерла на его дежурстве.

Он знал, что так будет. Он ждал этого – с холодной обреченностью, со смирением. Собираясь на работу, вспоминал Андреева – с его колючей бородой и живыми блестящими глазами – и думал, что тот на его месте нашел бы нужные слова, сумел бы достучаться до Вики и до ее мамы. Он бы рассказал и про своего святого, и про смерть, и про то, что можно использовать – как подарок! – последние дни на финишной прямой жизни.

Но Андреева в больнице не было, а Вика умирала на протяжении очень длинной январской ночи.

Лечащий врач сказала, что Вика и мама просили не переводить ее в реанимацию, чтобы Вика оставалась в своей кровати. Ну да, в самом деле, маленькая палата – с теплыми шоколадными шторами, со звездным светильником и стеклянным шаром на подоконнике успела стать Вике домом.

Мама держала Вику за руку, когда сердце той перестало биться; она молчала и не шевелилась все сорок минут реанимационных мероприятий, она молча развернулась и ушла в коридор, когда Борис констатировал время смерти; она не проронила ни слова после, когда он произносил формальные слова, когда искал – и не находил – ее взгляд.

Потянулись январские дни – холодные, густые.

Борис просыпался с утра, приходил на работу и ждал, когда его позовут к заведующему, к главврачу, когда историю болезни будут разбирать – препарировать – на слова и знаки препинания, когда ему придется отчитываться за каждый шаг, за каждое неосторожное слово, за каждый – что еще? – взгляд? За каждую мысль?

Он не понимал, что с ним происходит.

Он был в своем праве, он не допустил ни одной ошибки, он проводил Вику за финишную черту – как провожал десятки пациентов до нее.

Разница была лишь в том, что он больше не чувствовал себя рыцарем в сверкающих доспехах у этой самой черты, он не отвоевывал для Вики дни и недели, он не отбивал подачи смерти, он больше не считал себя всемогущим.

Значило ли это, что он не «сделал всего, что мог»?

Он не знал!

Он ведь – в самом деле! – попытался сделать все для того, чтобы Вика с мамой помирились и провели последние дни вместе, чтобы они обрели друг друга заново.

Борис думал о Викиных пальцах, держащих шар. Он вспомнил – сейчас это был будто кинофильм, который проматывают задом наперед, – как говорил с ней о смерти и умирании.

В последние дни декабря, еще до приезда мамы, в тот момент, когда Вика тыкала в клавиши ноутбука и бронировала этот свой Дагестан, – он начал говорить и не смог остановиться. О том, что, возможно, после физической смерти будет что-то еще. Можно надеяться. Он показал на бирюзовую воду каньона – возможно, Вика увидит другие миры после смерти, возможно, она наконец будет свободна от боли. Он не силен в христианских терминах, но, может, станет легче, если они с матерью помирятся и найдут какие-то общие слова – и эмоции – друг для друга?

Он и в самом деле говорил все это?

Борис провел рукой по лбу.

Он заболевает? У него температура?

Все так странно, зыбко, ни в чем больше нет привычной ясности.

День сменялся днем, но ни жалобы, ни вызова к заведующему или главврачу не последовало.

Викина мама встретила его утром после суток за контрольно-пропускным пунктом больницы. Широкие плечи, стрижка ежиком – несмотря на мороз, мама была без шапки. Изо рта вырывались облачка пара.

– Сегодня девять дней. – Она не поздоровалась. Она что-то протягивала. – И я вдруг подумала, что хочу вам кое-что сказать.

Борис обреченно взглянул на нее.

Значит, жалоба и вызов к начальству еще впереди. Значит…

Стеклянный шар.

– Возьмите. На память. Знаю, это ерунда, но она тогда… в Новый год сказала, как вы ей помогли.

Борис оторопел.

– Помог?

Викина мама серьезно кивнула.

– Да. И мне. Простите меня. Знаете, мы ведь не разговаривали почти три года. И если бы не вы… если бы вы не сказали, что она умирает, что она – действительно! – умирает, мы бы… и не успели. Я была бы слишком занята. Я пыталась бы отбивать ее у смерти. Я бы злилась – на жизнь, на нее, на вас. Я и злилась. Но в новогоднюю ночь что-то случилось. Может, чудо? Не знаю. Но мы будто встретились – первый раз за много лет. И теперь у меня есть… осталась эта ночь. А ведь ее могло не быть. Да возьмите же! – она с силой впихнула в его ледяные пальцы шар, круто развернулась и быстро пошла прочь.

Борис успел заметить, что она вытерла глаза и щеки, ее смешные плечи казались еще больше в толстой короткой куртке; она шла, не оборачиваясь, ускоряла шаг, наконец, почти побежала, а Борис все стоял на месте.

Рука потеплела.

Он поднял шар к глазам и встряхнул.

Метель кружила и кружила, а Борис не опускал шар, пытаясь разглядеть лицо девочки в красном шарфе.

Василий Тучин.

СЛУЧАЙ С ПРОСВЕТЛЕННЫМ МОЛОКОМ

Ирине кто-то сказал, что женщины ближе всего к просветлению во время родов. Если соблюдать принцип недеяния, то есть прекратить делать лишнее и позволить вещам и самому себе происходить самим по себе, тогда все само и случится. Ведь просветление – это узнавание без узнающего и действие без действующего. Никаких суперспособностей не дает и не требует. Только забеременеть и родить. А если роды пройдут сами собой, то и мать, и дитя враз станут просветленными. Первая часть прошла на ура, хоть и муж Игорь потом суетился, делал много лишнего, в общем, мешал процессу недеяния. Зато родить можно без него.

Гуру психоведических практик, просивший звать его Поче Минг Счи, или попросту Понче, полулежал на белом кожаном диване, пил, судя по запаху, вкуснейший кофе с корицей и слушал без особого интереса рассказ Ирины. Разделявший их журнальный стол из матового стекла представлялся ей ее непросветленным сознанием.

– Понимаете, Понче, неделю назад случилось нечто. Я сидела дома за столом и занималась макраме: хотела украсить зеркало в прихожей. Неожиданно за окном хлынул счастьем дождь.

– Почему счастливый? – спросил Понче и поставил белую фарфоровую чашку на блюдце.

Ирина ждала подобного вопроса и улыбнулась, проведя рукой по газовому шейному платку. Сидевший рядом муж Игорь неодобрительно смотрел на нее и скрипнул стулом. Но поведение супруга нисколько ее не смущало: пусть поймет, что без жертв идеальный ребенок не родится.

– Сейчас все объясню, – Ирина продолжала улыбаться. – Я скорей выбежала на улицу и увидела пляшущую радугу. И пока я на нее глядела, пришло понимание, что мое «я» исчезло. Не знаю, в радугу, что ли, улетело… Я сбросила обувь и стала отплясывать прям по лужам. В них отражалась радуга, значит, я плясала на радуге. Ну это прям как кино про меня, но от меня не нужно никаких усилий в происходящем.

– Ей через неделю рожать! Она могла простудиться или еще что-нибудь, – Игорь явно хотел, чтобы Понче его поддержал.

– Нет, не могла, – Понче закинул ногу за ногу.

– Не понял, – Игорь порозовел лицом.

– И не поймете. Ведь вы же не медитируете, считаете мои практики фигней. То, что произошло с вашей женой – это как раз то, чего вы хотели, – но только наоборот!

– А что я хотел? – Игорь, наверное, подумал, что ему перекрыли кислород.

«Ничего, сговорчивее будет», – решила Ирина.

– Значит это просветление? – Ирина заметила дрожащие нотки в своем голосе. На всякий случай она потерла языком зашершавевшее небо.

– Безусловно. Поэтому вам, Ирина, следует скорее лечь на сохранение.

– Вот и я о том же! – обрадовался Игорь, – я уже договорился с самым лучшим центром.

– Был бы рад согласиться с вами, но тогда мы оба оказались бы неправы, – провозгласил Понче и встал. – Надо сохранять не ребенка, а просветление, поэтому ложиться нужно не в больницу, а к нам. Тогда мы сможем сберечь все.

– Ну это ваще… – Игорь тоже встал, и для Ирины тут же прозвенел звоночек: муж с взбесившимся лицом сжимал и разжимал кулаки.

– Игорь, успокойся, ради всего святого, давай я сама попробую во всем разобраться. Подожди меня, пожалуйста, в приемной. Ты же не хочешь, чтобы я прямо сейчас начала рожать?

Игорь плюнул гневным взглядом в Понче и вышел из кабинета. И только тут Ирина заметила, что у гуру запачкан желтком массивный подбородок.

«Игорю на завтрак одной яичницы было мало, больше еды – больше добра», – подумала Ирина.

– Как ты могла, как ты могла! – дома Игорь отпустил гнев на свободу: кричал и топал ногами. Потом смотрел на Ирин живот и извинялся. А когда смотрел на ее улыбку, опять кричал. Ирине это надоело:

– Уходи, Игорь, я больше так не могу.

– Ладно, пойду пройдусь по парку. Может, успокоюсь.

– Нет, совсем уходи.

Тут Игорь не выдержал, подошел к лежащей на кровати Ирине и влепил ей пощечину.

Ирина молча встала, открыла шкаф, достала дорожную сумку и стала собирать мужнины вещи.

Он еще час мучил ее сопливыми извинениями, но, наконец, отстал и ушел.

– Понимаете, – учил Ирину Понче, – ваш, с позволения сказать, супруг не понимает, что произошедшее с вами – истинное чудо. Бывает, люди по десять лет медитируют и ничего. А вы всего за девять месяцев достигли просветления. Невероятно! Чудо надо беречь. Тем более, что есть шанс родить просветленного ребенка. А это вообще один шанс на миллиард. Не упускайте его!

Каким-то образом Игорь смог дозвониться до Ирины сразу после родов.

– Поздравляю, – сказала Ирина, – у тебя родился сын. Пять сто вес и пятьдесят один сантиметр рост.

– Ого! – удивился Игорь, – да у нас богатырь! Ты все-таки у них, а не в роддоме?

– Игорь, давай не будем.

– Кстати, я тут выяснил: у них одна тетка тоже очень хотела родить просветленного ребенка. В результате родила мертвого, но зато просветленного. А твой гуру от нее это скрывал.

– Я тебе не верю.

– Напрасно. Давай я вас заберу скорей.

– Нет, не надо. Мне тут хорошо. Больше не звони, не надо. Мне пора медитировать.

Ирина положила телефон на прикроватную белую тумбочку.

– Где же мой Тиша? Несите его ко мне скорей! Его же пора кормить, наверное, – Ирина обратилась к помощнице Понче Нине.

– Сначала надо сдать ваше молоко на анализ – вдруг оно не просветленное? Малыш ваш родился просветленным. Понче это сразу отметил, а вот относительно вас у него возникли сомнения.

– Какие еще сомнения? Позовите его, пожалуйста.

– Гуру сейчас занят, у него занятия. Когда освободится, я ему передам.

– Ну, нет! Так не пойдет, – Ирина попыталась встать.

– Вы же под капельницей! Ни в коем случае, – Нина достала шприц и что-то впрыснула в закрепленный на штативе сосуд.

Просто так Ирине сдаваться не хотелось, и она швырнула в спину Нины оставшимся от завтрака яйцом.

Появилась уборщица в черном халате со шваброй и ведром, из которого доносился ужасный, выворачивающий душу запах раскрытой могилы.

Ирина погасила лампу, натянула одеяло на голову и лежала, дрожа и безмолвствуя, не в силах закричать, забыв о медитации. Где мой Тиша? Где мой Тиша? Где мой Тиша?

Проспав какое-то время, Ирина вдруг поняла, что она еще так и не видела своего ребенка. Потрясенная этим открытием, она проснулась. Ночная рубашка в районе груди намокла. Может, сцедить лишнее молоко? Или с просветленным так поступать нельзя? Однако эту задачку Ирина решить не успела: какое-то внутреннее чувство толкнуло ее к окну, где она с ужасом увидела, как ко входу особняка подъехал черный мини-фургон и в него загрузили беленький прямоугольный, похожий на гробик, контейнер.

«Неужели это мой Тиша? – подумала Ирина и решительно направилась из палаты. Но не тут-то было: дверь оказалась закрыта. – Что же делать? Это что у нас? Шприц. Если его согнуть, то получится отличная отмычка».

Ирина минут пять боролась с замком, но все же победила. В коридоре горела только дежурная синяя лампа, поэтому пару минут у нее привыкали глаза. Зато включившаяся интуиция сразу привела ее в комнату к младенцам. Кроваток – шесть, новорожденных – пять. Как определить, какой из них Тиша?

Ирина стала вчитываться в прикрепленные к кроваткам таблички: первый не Тиша, второй, но тут она на чем-то поскользнулась и упала лицом прямо на металлическую перегородку. С шумом упала металлическая посудина, и вдалеке послышались крики. Зажегся свет, и в палату ворвались пять разгневанных мамаш.

– Спасайтесь! Это она – призрак этого дома, про которого я вам рассказывала, – крикнула одна из них.

– Смотрите! У нее кровь на губах! Она вампирша! – подхватила другая.

– Убийца! Бейте ее! – призвала третья.

Все произошло настолько быстро, что Ирина не успела убежать, ведь противостоять пятерым разъяренным женщинам она не могла. Вскоре она упала, закрывая голову руками от града ударов ногами, руками и еще какими-то предметами…

Очнулась Ирина на койке с перевязанной головой и загипсованной правой ногой. Пришла женщина в белом халате, передала планшет, на открытой странице которого содержалась анкета со странными вопросами. Например, не рожала ли она? Нет, конечно. Она бы точно это помнила. После нее пришел Игорь и очень обрадовался, когда она пожала ему руку.

– Ир, молчи, молчи! Тебе нельзя разговаривать. Я тебе сам все расскажу. Доктор Пончев мне разрешил. Во-первых, он, конечно, никакой не гуру, а заведующий специальным отделением при роддоме. Во-вторых, когда я к нему обратился в связи с твоей навязчивой идеей забеременеть и родить просветленного ребенка, он заподозрил у тебя так называемую болезнь Блейлера. Но обошлось ложной беременностью. Стресс, вызванный этим ужасным происшествием, как ни удивительно, привел тебя в норму, и теперь все хорошо.

Ирина показала мужу, что хочет ему что-то сказать. Он наклонился к ней и получил удар загипсованной ногой в пах. Согнувшись пополам, Игорь выполз из палаты, и, прежде чем за ним закрылась дверь, Ирина успела услышать, как он спросил кого-то:

– Вы уверены, что мы делаем все как надо?

Ирина Ширяева.

ИМЯ ДЛЯ КОШКИ

– Извините, но вы вообще-то за мной занимали…

С размаху отодвинув Арину крутым бедром, вперед буром протиснулась тетка, громоздкая, как бетономешалка. И такая же беспардонная.

– Да какая разница! – небрежно бросила она через плечо.

– Дэвушки, нэ ссорьтесь, э! У меня пэрсиков на всех хватит! – воскликнул разбитной смуглый продавец. Его щербатая улыбка напоминала щедрый ломоть арбуза – такая же широкая и сладкая. – Да вы ж и сами как те пэрсики! – продолжил он фруктовую тему.

Арина насупилась. Она сейчас в своей толстой желтой куртке скорее смахивала на хэллоуинскую тыкву, забавную в своих потугах выглядеть устрашающе.

Хотя, чего уж так злиться, разницы и правда почти никакой – очередь всего-то в три человека. Но дело не в этом! А в том, что, если кто-то хочет влезть без очереди, обязательно влезет именно впереди Арины.

Интересно, по каким признакам всякого рода хамы снайперски распознают в ней потенциальную жертву? Тупо – интеллигентские очки, хотя и в модной оправе? Маникюр, до того скромный, что можно заподозрить его отсутствие? Нет, конечно! Некоторые люди вон вообще как клоуны наряжаются. И ничего, никто им не грубит.

Взгляд. Вежливый, предупредительный. А если точнее – робкий, податливый. Который так и кричит… нет, едва слышно лепечет: «Я безответная божья коровка… Меня можно безнаказанно раздавить на пути к цели… И даже при этом не заметить…»

– Дэвушка, вы берете или нэ берете? – недовольный голос продавца. Вероятно, комплимент насчет персиков и арбузная улыбка относились непосредственно к крупногабаритной тетке. На тщедушную девушку мужчина смотрел уже недовольно – задерживает очередь.

И этот туда же! Нет, ну вот почему именно с ней можно разговаривать таким тоном?

– Ээээ… Триста граммов, пожалуйста…

Румяные плоды радости не принесли и настроения не подняли. Арина топала прочь по лужам, взъерошенная и раздраженная. Нет, у нее что, на лбу нарисована мишень для разнообразных наглецов?

Смурная повседневность словно тестирует ее на любовь к человечеству. И очень жестко! Чего только стоит недавний случай с сантехниками. Вот это был настоящий трэш!

В съемной квартире засорилась ванна. Управляющая компания заявила, что их сантехники такими вопросами не занимаются, но дала телефон дружественной и надежной, по их словам, компании.

Быстро явились два симпатичных и вежливых молодых человека. Пошуровали в ванной, продемонстрировали, что засор ликвидирован. И потребовали за работу… пятнадцать тысяч. Мотивируя это тем, что засоров на самом деле было целых три – ванна, раковина и унитаз – и все особой сложности.

Это был циничный развод. Огорошенная такой откровенной наглостью Арина попробовала возразить, что в прайсе указаны цены в разы ниже. Парни стояли на своем. И отказывались уходить, пока не получат деньги, иначе, мол, неполученную сумму вычтут у них из зарплаты.

Арина попыталась дозвониться до дружественной компании, но телефон не отвечал. Парни мрачно топтались в прихожей, разглядывая полку с книгами. О разумном, добром, вечном, между прочим.

Что делать? Звонить 112? Звать на помощь соседей? Бред! Арина решила перевести деньги, а потом уже разбираться.

Позже она дозвонилась-таки в компанию, там пообещали все выяснить и перезвонить. Но не перезвонили.

Теперь, когда Арина вспомнила об этом позорном эпизоде, так старательно затоптанная головешка конфликта затлела с новой силой. Но с другого боку.

А ведь эти гады знали, кого разводить. Явно не впервые этим занимаются, потенциальную жертву вычисляют с первого взгляда. На бабушках, небось, тренировались. Фу, какая гадость!

Короче, эти уроды сразу видят человека, который не будет защищаться и от растерянности тут же отдаст деньги. А потом умоется и не станет скандалить. И сумма рассчитана – не маленькая, но и не такая, чтобы из-за нее жертва развода пустилась сутяжничать.

Случай с сантехниками Арина ощущала как кульминацию своего противостояния с хамским миром. И эту стычку она проиграла. Вчистую.

Собственно, и стычки-то никакой не было. Эти гады не особо и напрягались, словно столичные актеры в деревенском ДК. Облапошили ее весьма топорно, чуть ли не зевая. На Арину смотрели как на скучную овечку на заклание. Еще и нож сама принесет.

Обидные мысли породили бессонницу, а та, как водится, дала горестные всходы в виде глобальных обобщений и сокрушительных выводов.

А ведь эти уроды, в сущности, правы. Кто она, если не овца? Овца и есть.

Ну да, Арина такая прям умная и замечательная, а все бредет почему-то по жизни сторонкой-сторонкой, как будто боится случайно отдавить кому-нибудь его горячо любимую мозоль. Все стесняется, мнется, молчит, пока другие тянут руку и требуют себе лучшего.

Взять хоть однокурсниц, с которыми на днях неплохо посидели в кафешке.

Цепкая и деловая Лена, с ее строгой гладкой прической и неизменной брошкой под камею у ворота, – уже зав библиотекой. А ведь не семи пядей во лбу, вечно Арина ей на экзаменах подсказывала. Они даже так специально и заходили в аудиторию – парой.

Что уж говорить об Олеське – худющей, как зубочистка, с длинными прямыми волосами и ярко раскрашенной хорошенькой мордашкой. Олеська никогда не скрывала, что диплом ей нужен исключительно для выгодного замужества. Мол, в интересующих ее кругах высшее образование считается для невесты очень даже милым бонусом. Олеська вечно была по уши в академических задолженностях, откровенно плавала на экзаменах и пару раз чуть не вылетела из института. Арина ее буквально спасала – а что, ей не трудно, студенческое братство, ага.

И что в результате? Бывшая однокурсница выскочила-таки замуж за владельца преуспевающей айтишной компании и теперь ласково называет удачно обретенного мужа «суперстар». Только не в смысле звезды, а в смысле возраста. Ну и что, что супруг ей в отцы годится. Зато на встрече в кафешке цветущая Олеська торжествующе продемонстрировала подругам растопыренную пятерню с дорогущим маникюром. На безымянном пальце красовалось тоненькое светлое колечко, пускающее россыпь солнечных зайчиков щепоткой блескучих камушков. Наверное, это были бриллианты.

Ой, что-то Арину сгоряча не в ту степь занесло. Да и не хотела бы она вовсе заведующей быть как Лена – административной жилки нет. Что касается бриллиантов, то Арина в них не разбирается от слова совсем. А суперстары ее тем более не интересуют. Как, впрочем, и она их.

А чего хотелось бы? Ну… чтобы жизнь то и дело не колола ее так изощренно и издевательски своими острыми углами. Чтобы не напрягаться постоянно, ожидая от окружающего мира грубости или подвоха. Чтобы поменьше вокруг было хамов.

Кстати, почему их в наше время так много? Вот вопрос! Ведь люди не стали жить хуже, как раз наоборот! Если когда-то бились за кусок хлеба и агрессия была оправдана, то теперь, чтобы умереть с голоду, надо сильно постараться. Откуда ж берется столько злости, которую люди ежедневно щедро вываливают друг на друга – в транспорте, на улице, в магазинах?

Мало того! Все большую популярность набирают так называемые техники по саморазвитию личности. В библиотеке, где Арина работает, книги на эту тему прямо рвут на части. Читатели в очередь выстраиваются за вожделенными жизненными пособиями.

И в какую же сторону адепты личностного роста самосовершенствуются? Арина, сбитая с толку составляющей «совершенство», в самом начале поветрия наивно предположила – усваивают навыки, которых так не хватает в обществе: уметь договариваться, уважать чужое мнение, сочувствовать слабым. Ага, как бы не так! Оказалось, что учат эти зачитанные до дыр книги ровно обратному: любить изо всех сил себя ненаглядного, как можно трепетнее прислушиваться к своим хотелкам, уметь говорить «нет» окружающим. То есть усугублять и без того недружелюбную в целом ситуацию. Ну, не бред ли?

Вот и давешние уроды, видимо… Стоп! Довольно уже про сантехников, бог с ними! Надо разбираться с собой.

А именно: хватит изображать из себя божью коровку! С этим надо что-то делать! Перепрограммироваться. Научиться давать отпор. Только вот как?

Кстати, идея! Ух! Да, парадоксальная… Да, только что сама над этим издевалась. И все же. Гениальные решения часто вылупляются из парадоксов.

Короче. А что если для воспитания уверенности в себе как раз-таки использовать пресловутые техники саморазвития, а?!

Спокойно. Ну, может, не полностью использовать, а лишь ту часть, которая ей подойдет… Без фанатизма… Ведь так заманчиво научиться говорить твердое «нет» там, где у нее получается лишь обреченно что-то блеять в защиту своего личного пространства!

И ничего это не жлобство, а разумный подход к проблеме. Надо же как-то к жизни приспосабливаться, не век в своей перламутровой раковине сидеть.

Короче, других вариантов все равно пока нет, надо пробовать этот. Прямо завтра и начать.

Приняв это судьбоносное решение, Арина наконец спокойно заснула.

Придя назавтра в библиотеку, она первым делом собрала все книги по нужной теме, которые были не на руках. Устроилась за своим столом и погрузилась в чтение прямо на рабочем месте. Благо читателей оказалось мало, а заведующая ушла куда-то по своим делам.

Свобода! Рита в читальном зале смотрела сериал для домохозяек, а Арина на абонементе закопалась в пособиях по практикам поднятия самооценки. Радовало, что книги читаются поразительно легко. С другой стороны, Арину удивил их несколько примитивный стиль. И то, что особенно глубоких мыслей там не обнаружилось. Во всех бесконечно жевался один и тот же месседж: любисебялюбисебялюбисебя…

Поначалу этот посыл вызывал у девушки активный внутренний протест. Ведь она как-никак выросла на русской классике, где писатели ратовали за душевную щедрость – вплоть до самопожертвования. Но что ж делать, времена изменились. Акела промахнулся. Вечные истины оказались не вечными…

Ладно, хватит умничать! Либо она, насколько возможно, серьезно отнесется к этим самым методикам, либо затея по собственному спасительному перепрограммированию сдуется уже на нуле.

Все же Арина была перфекционисткой. Раз выбрав дорогу, упорно шла до конца, не взирая на кочки и тернии. Вот и сейчас неофитка самым добросовестным образом попыталась вникнуть в системные указания психологических гуру. А они гласили: делай то, что тебе нравится, не делай то, что не нравится; поступай так, чтобы было удобно тебе, а не другим: не исполняй чужие желания.

Особенно умилил совет в поддержку последнего пункта: взять на вооружение фразу «Я не золотая рыбка, чтобы исполнять чужие желания». Надо запомнить.

Но больше всего Арину поразило, что все, в кого ни плюнь, на поверку оказываются манипуляторами и агрессорами. И вообще никто нормально не общается – то газлайтят, то двойные послания шлют, то гостингом прихлобучат, то под видом заботы контролируют. И главное ведь, не разглядеть этого никак, если ты специальную литературу не прочел и к психологу не сходил.

Арина оторвалась от стопки поднимающих уверенность книг и огляделась. Все вокруг ей теперь виделись злостными манипуляторами, в каждом движении окружающих чудилась скрытая агрессия.

Вот, например, Рита, которая, помахав, удалилась на крыльцо – курить и болтать по телефону. Минимум на полчаса.

Арина-то думает, что у них с коллегой хорошие дружеские отношения. Она постоянно Риту прикрывает, когда та убегает курить или в магазин в рабочее время. Ну, или, если надо, всегда готова поменяться очередью работать в субботу-воскресенье. У Риты же двое маленьких детей, ей трудно. Ну и та в ответ Арину при случае всегда поддерживает.

И только сейчас Арина поняла, что эта взаимная поддержка – фикция. На самом деле Рита использует ее в хвост и в гриву, а сама отделывается задушевными разговорами, которые ей ничего не стоят. Типичный манипулятор!

Или вот эта читательница, любительница любовных романов, которая сейчас якобы вкрадчиво шуршит страницами за стеллажом. Постоянно обращается с просьбой посоветовать что-нибудь эдакое душещипательное и смотрит пытливо. Уж сколько раз Арина ей объясняла, что жанровую литературу не читает, та только непонимающе поджимает губы.

В конце концов Арине стала неудобно за свое неквалифицированное поведение (а этого-то манипуляторы как раз и добиваются!), и она прочла-таки несколько женских романов из нового поступления. Чтобы пару из них порекомендовать настырной читательнице и реабилитироваться в ее глазах. А могла ведь за это время прочесть что-то стоящее. Ну чем не манипуляция? Типичная!

Все в Арине восстало на защиту собственных границ. Впервые в жизни она почувствовала себя борцом. А мир ей виделся полем боя. Уж теперь она сантехникам спуску бы не дала!

К вечеру в тихой библиотекарше проснулся внутренний Терминатор, готовый все крушить на пути к победе.

После работы Арина зашла в зоомагазин – купить корм для кошки. Нужные пакетики спрятались в глубине верхней полки. Чтобы удобнее было дотянуться, Арина сняла рюкзак и поставила его в проходе. Зашарила рукой в недрах антресоли и тут же услышала над ухом противный голос:

– Девушка! Вы чего поперек дороги свои манатки разложили?! Людям не пройти!

Арина оглянулась. По проходу, раскачиваясь на высоченных каблуках, удалялась девица с прической «не мыла голову три дня».

Немногочисленные посетители косились на Арину. Кто сочувственно, кто ехидно. Зрелище, ага. Попкорна только не хватало.

В другое время она бы лишь иронично усмехнулась на эту хамскую реплику. Но сегодня контрабандно полученная на рабочем месте теория требовала подтверждения практикой.

Так. Прежде всего надо озвучить то, что ей не нравится.

Но вот беда! Внутренний Терминатор вдруг резко обмяк, скукожился и забился куда-то в дальний угол, посылая оттуда умоляющие сигналы: «Не здесь! Не сейчас!»