Время умирать. Рязань, год 1237 бесплатное чтение

* * *

Глава 1

Пробуждение было тяжким: затылок разламывало болью, во рту пересохло, тело затекло и плохо слушалось. Вместо того чтобы упруго вскочить, Ратьша, покряхтывая, словно старый дед, скинул с себя одеяло из медвежьей шкуры и уселся на краю ложа. Голову кружило, боль буравила затылок, однако вставать надо – нужда настоятельно звала в отхожее место. Ратьша набрал воздуху, напрягся и вскинул непослушное тело на ноги. Пошатнулся, расставил ноги пошире, пытаясь обрести равновесие, сделал первый шаг. Гладко струганные половые плахи приятно холодили подошвы ног. Он тряхнул головой, поморщился от прихлынувшей боли и решительно зашлепал босыми ногами к выходу из горницы, потом – по коридору до заветной дверцы.

После совершения нужных дел малость полегчало. Даже голова стала болеть вроде меньше. Только жажда мучила по-прежнему. Поскрипывая ступенями, боярин спустился вниз по лестнице и, миновав короткий коридорчик, вошел в трапезную.

В просторном помещении дух стоял тяжелый. Длинный стол на полсотни человек до сих пор не прибран: узорчатая полотняная скатерть залита медами и бражкой, завалена обглоданными костями и объедками, вокруг которых вились мухи. По столу лениво ползали осы, то взлетая, то снова плюхаясь на ароматные лужицы пролитого меда. На полу, застеленном свежей соломой, в самых живописных позах разлеглись вчерашние бражники – дружинники боярина Ратислава. Его, Ратьши, дружинники. А вперемешку с ними – вятшие люди сельца Крепи, расположившегося рядышком с укрепленной боярской усадьбой, носящей то же название. Даже не усадьбой – небольшой крепостью, построенной Ратиславом пять лет тому назад.

С улицы в широко распахнутую двустворчатую дверь, переступив высокий порог, вошла Меланья, боярская ключница, мамка Ратислава, воспитывавшая его с самого рождения. В крупных, натруженных руках она держала изрядного размера деревянную чашу. Не сразу углядев со свету проснувшегося боярина, дошла до середины трапезной и только тут, увидев Ратьшу, нахмурившись, проворчала:

– Что, княжич, болит головушка-то?

– Да не княжич я, мамка, не княжич. Сколько говорено, – поморщившись, привычно возразил Ратислав. – В бояре – это да, пожалован. Смотри, при чужих не ляпни.

– А что мне чужие! – возвысила голос Меланья. – По рождению княжич, а быть ли, не быть князем – то как бог даст. – И уже потише и поласковей: – На-ко, испей. Чай, сушит похмелье-то? Да и от больной головы я туда травок заварила.

Ключница протянула Ратьше чашу. Тот принял ее и отхлебнул. Кисловато-солоноватый терпкий напиток погасил тлеющую внутри жажду, рассеял туман в голове.

– Хорошо! – крякнул боярин и в несколько глотков осушил посудину. – Благодарствую, спасительница, – возвращая чашу, произнес он. – Все хочу спросить: из чего сие зелье варишь?

– Уж сколько разов говаривала, княжич. Да ты, видать, опосля пиров непамятлив. Вот помру, кто тебя с похмелья выхаживать будет? Рассол капустный да клюква мятая. Хоть это запомни. Про травки даже говорить не буду, ин без толку.

– «Помру, помру», – передразнил Ратислав. – Последняя живая душа, что меня младнем знала. Нет уж, мамка, живи и здравствуй. Да и чего тебе помирать, не старуха ж еще. А давай мы тебя замуж выдадим. Вон хоть за Окула-конюха. – Боярин кивнул на возникшего в дверях здоровенного мужика, обросшего дикой черной бородой, с деревяшкой вместо левой ноги ниже колена. – Он хоть и без ноги, но мужик хоть куда. А на коне так и любого молодого за пояс заткнет. Ты как, Окул, возьмешь мою мамку в женки?

Услыхав про такую напасть, грядущую на его голову, конюх шарахнулся прочь от двери и быстро, испуганно оглядываясь, заковылял к скотьему двору, изображая, что внезапно вспомнил о каком-то неотложном деле. Дородное тело Меланьи колыхнулось в беззвучном смехе.

– Замуж? За наших? Уж больно боятся меня здешние мужички. Разве за какого пришлого просватаешь, княжич.

Что да, то да, ключница в отсутствие Ратислава держала боярскую усадьбу, да и прислонившееся к ней сельцо, в железном кулаке. И наказы ее хоть мужики, хоть бабы исполняли только что не бегом. За глаза Меланью величали ведьмой. По правде сказать, было за что.

Ратьша привез ее пять лет назад из разоренного, вымирающего селения мерьского племени ивутичей, из которого была родом и его мать. Племя это издревле славилось своими колдунами да ведьмами. Через то и пострадало от слуг крепнущей Христовой веры. Добили ивутичей, впрочем, булгары, совершившие полтора десятка лет назад большой набег на граничившие с рязанскими землями области. Подлили масла в огонь и слухи о несметных сокровищах, которыми с незапамятных времен владели старейшины племени этого когда-то сильного и славного народа.

Один из булгарских отрядов добрался до скрытого в приокских чащобах главного селения ивутичей. Враги вырезали сонными его защитников, захватили в полон молодых баб, девок и чад. Старейшин долго пытали, добиваясь, где запрятаны сокровища. Однако находники остались ни с чем. Были сокровища, нет ли – осталось тайной, которую старики унесли с собой в могилу. В ту страшную ночь погибла мать Ратьши, а сам он чудом спасся.

Принятое ключницей сразу по приезде крещение нисколько не помешало ей творить наговоры и варить колдовские зелья. Но кроме всего этого Меланья успешно пользовала болящих и принимала роды, за что ей все прощалось. А с батюшкой здешней сельской церковки Василием они даже подружились.

Тяжкие воспоминания, видно, отразились на лице Ратислава. Заметив, что молодой боярин загрустил, ключница посерьезнела, вздохнула и предложила:

– Пойдем-ка, княжич, к колодцу, солью тебе, умоешься, голову остудишь. От дурных мыслей колодезная вода лучше всего. Лучше разве что родниковая. Пойдем, пойдем.

И впрямь, студеная вода, вылитая из двухведерной бадьи Меланьей ему на голову, окончательно взбодрила и прогнала возникшую было грусть. Ратьша скинул вымокшую рубаху, хлопнул по бугрящейся мышцами груди, крикнул:

– Сюда плещи!

Мамка без видимых усилий вскинула вновь наполненную бадью и плеснула ему на обнаженный торс.

– Ух! Хорошо! – выдохнул боярин. – Теперь на спину! – И согнулся в поясе.

Получив еще одну бадью воды на спину, Ратислав выхватил у Меланьи приготовленный рушник и с наслаждением растерся. Чувствуя, как прохладный осенний ветерок холодит покрасневшую кожу, он взбежал по лестнице на площадку смотровой вышки и окинул взором окрестности усадьбы.

Усадьба-крепость, названная Ратьшей в свое время без затей Крепью, была построена им на вершине холма, расположенного на правом высоком берегу реки Прони. Западная сторона холма, подмытая рекой, образовывала высоченный, саженей в пятнадцать, крутой обрыв. Глинистую стену облюбовали для своих гнезд ласточки-береговушки, источившие почти отвесный склон многочисленными норками. Подобраться отсюда к тыну, вкопанному по краю обрыва, наверное, было можно, но с большим трудом. Только кто бы дал спокойно карабкаться на эту верхотуру? Защитникам крепости было чем приласкать со стены незваных гостей.

С северной стороны склон холма тоже срезан глубоким оврагом. На дне его журчала маленькая речушка, впадающая в Проню и скрытая густыми зарослями ветлы. Две оставшихся стороны – восточную и южную – никакие естественные преграды не прикрывали, но и здесь склоны холма довольно круты, а перед усадьбой выкопан глубокий ров, выброшенная земля из которого образовывала вал высотой в пять саженей. В гребень вала вкопан тын из толстых дубовых бревен, высотой еще сажени в четыре. По внутренней стороне тына идет боевой ход, прикрытый со стороны поля заборолами, а сверху от вражьих стрел и непогоды – тесовой двускатной крышей.

На южной стороне вал прорезал въезд, прикрытый надвратной башней, сложенной из тех же дубовых бревен. Внизу башни – ворота шириной как раз, чтобы могла проехать телега, а высотой – всаднику проскакать, не сгибая головы. Закрывались ворота двумя створками, собранными из толстых дубовых плах и обитыми снаружи железными листами. Дорого, зато прочно, не всякий таран возьмет, да и поджечь их с такой обивкой непросто. А денег у боярина Ратислава хватает. Сейчас обе створки отворены: позднее утро, дворня уже снует туда-сюда. Ночью, конечно, врата держат закрытыми, так как места неспокойные. На верху воротной башни имеется боевая площадка, покрытая четырехскатной тесовой же крышей.

Почти половину внутреннего двора, огороженного тыном, занимал боярский терем с хозяйственными пристройками и жильем для немногочисленной дворни. Задней стеной терем упирался в крепостную стену, выходящую на речной обрыв. Верхнее жилье с горницей возвышалось над тыном сажени на три. Смотровая вышка, с которой сейчас любовался окрестностями Ратьша, вздымалась над крышей терема еще саженей на пять. Оставшееся место внутри стен занимали конюшня, амбар, скотий и птичий двор. В середине торчал колодезный сруб. Колодец глубокий. Рыли его приглашенные Ратиславом водоискатели почти что месяц. Но зато и вода в нем оказалась на диво вкусна и холодна, до ломоты зубовной. Хватало ее на все нужды обитателей боярской усадьбы, двуногих, четвероногих и пернатых, даже в сухие и знойные лета.

На южном и восточном склонах холма, хорошо отступив от стен крепости для безопасности от осадников, раскинулись домишки сельца, прислонившегося к боярской усадьбе и взявшего ее имя. Первые насельники появились еще во время строительства терема. Прослышав, что новый боярин не забижает, да еще и дает подъемные льготы, народ потянулся из разных мест, и сейчас сельцо насчитывало поболе сорока дворов. Год назад всем миром срубили небольшую церквушку. Освятил ее сам епископ Рязанский Евфросий, которому боярин приходился крестником. А батюшку, кроткого и безвредного отца Василия, Ратислав сманил из Пронска.

Сельцо делила на две неравные части хорошо наезженная дорога, являющаяся одновременно главной улицей. Начиналась она от разборного (на случай осады) моста через ров, сбегала между домов к подошве холма, загибалась влево и там, верстах в двух, уже в лесу, начинавшемся невдалеке от холма, соединялась с дорогой, ведущей из Пронска в Рязань.

Лесов окрест много. Особенно на противоположном, левом берегу Прони. Леса не густые, светлые, по большей части лиственные, с часто встречающимися большими полянами. Чем дальше на юг, ближе к Дикому полю, тем чаще попадаются и больше становятся поляны, реже лес. Еще южнее лес превращается в раскиданные в степных просторах островки рощ и рощиц. Потом пропадают и они, и вся земля становится бескрайней степью, колышущейся под ветром травяным морем.

На север до самого впадения Прони в Оку все те же светлые лиственные леса. А вот сразу за Окой, на левом ее берегу, лес другой: темный и густой, все больше хвойный, перемежающийся озерцами и болотами.

Вверх по Проне на юго-запад в пятидесяти верстах – Пронск. Родовое гнездо пронских князей. Отец Ратислава Изяслав Владимирович был одним из них. Ровно двадцать лет назад его убили родные братья Глеб и Константин на злосчастном съезде в Исадах. Там же были убиты пятеро двоюродных братьев отца. Ратьше тогда только исполнилось семь весен, но он помнит тот страшный день, когда на телеге, источающей запах смерти, привезли укрытого дерюгой отца. Жили они тогда в городке Ижеславце, расположенном западнее Пронска. После похорон мать вернулась к ивутичам, забрав с собой сына. Родня со стороны отца не противилась, так как не ко двору пришлась гордая невестка, с которой к тому же жил их сын в браке, не освященном церковью, поскольку невестка все никак не могла собраться принять крещение. Да и пришибла их вся эта страшная история – убийство двумя братьями третьего.

…Ратьша тряхнул головой, отгоняя грустные воспоминания, еще раз окинул взглядом открывающееся с верхотуры раздолье и спустился вниз. Зашел в трапезную. Здесь вчерашние бражники уже начали просыпаться. Дворовые девки под руководством Меланьи споро убирали со столов, накрывали их свежими скатертями, несли корчаги с пивом, вином и медами. Не для продолжения пира (и так три дня гулеванили) – для опохмела. Почуяв винный и медовый дух, последние еще не поднявшиеся с пола бражники зашевелились, кряхтя, враскоряку добрались до столов, устроились на скамьях и дрожащими руками начали разливать по чашам живительную влагу. Проснувшиеся раньше и плещущиеся сейчас у колодца тоже потянулись к столам. Девки тем временем расставили заедки.

Ратьша как радушный хозяин уселся во главе стола. Пить не хотелось – нутро, отравленное хмелем, екало при одном только запахе. Но было надо. Стараясь не дышать, плеснул содержимое чаши в рот, с усилием проглотил. Посидел, прислушиваясь, как оно там. Обратно не запросится? Ничего, удержалось.

Маленько погодя даже захотелось отведать квашеной капустки. Подцепил щепотью из деревянного блюда, капая ядреным рассолом, закинул в рот. Ух, хорошо! Теперь холодца. Мелания специально поставила поближе. Хренку на него побольше. Заесть ломтем еще горячего утрешнего пшеничного хлеба.

Бражники тем временем наливали по второй. Вторая пошла много легче. Опять закусили. Приняли третью. Все, обязанность гостеприимного хозяина Ратьша исполнил. Поднялся, поблагодарил всех за оказанную честь и вышел из-за стола. Теперь гости должны были выпить еще по чаше-другой, закусить и расходиться по домам. Оставаться дольше – прослыть невежей.

Боярин вышел из ворот усадьбы, присел на вкопанную для воротной стражи скамью у самого моста через ров, подставил лицо ласковому утреннему солнышку. Вскоре из ворот потянулись первые гости, собравшиеся до дому. Каждый останавливался напротив сидящего Ратьши, поясно кланялся, благодарил за угощение и отправлялся восвояси. Кому-то хозяин Крепи просто кивал, кому-то поднимался навстречу и отдавал легкий поклон – это вятшим людям сельца. Наконец вышел последний – сельский кузнец. Шел он, выписывая ногами замысловатые кренделя, видимо, успел набраться на старые дрожжи. Мастер золотые руки, но на хмельное слаб. Его, зная мужнины привычки, уже поджидала за мостом жена. Дождавшись, подхватила запинающегося супруга и повела вниз по дороге.

Ратьша смачно, с хрустом потянулся, покрутил головой, разминая шею, и повернулся было к воротам, собираясь заняться насущными делами. В этот момент он заметил скачущего от леса к холму, на котором стояли сельцо и усадьба, всадника. Похоже, гонец по его, Ратьшину, душу. Решил дождаться тут же, на месте. Пока верховой поднялся по склону, из ворот успел выйти боярский ближник Могута. Этот сегодня почти не пил, только пригублял из чаши, чтобы не обидеть застолье. Подошел, встал рядом. Всмотрелся в приближающегося всадника.

– К нам, – кашлянув, произнес он.

– Угу, – согласился Ратьша. – Откуда бы?

– С Рязани. Отрок из молодшой дружины великого князя.

Боярин кивнул, хоть и не узнал гонца: раз Могута сказал, значит, так оно и есть, зрение у бывшего Ратьшиного наставника было на зависть молодым, а память на лица и того лучше.

Годков боярскому ближнику близилось к пяти десяткам, но он оставался могуч и крепок, как дуб, и в то же время легок на ногу и гибок. В скачке, стрельбе и конном бою ему не было равных, пожалуй, что во всей Рязанской земле. Разве только Коловрат, набольший княжеский воевода, мог посоперничать с ним. Сухощавое лицо с глубокими складками вокруг рта обрамлено аккуратно подстриженной темной бородкой с редкими нитями седины, длинные волосы собраны в конский хвост, глубоко посаженные черные глаза внимательно следят за всадником.

Двенадцать лет тому назад великий князь Рязанский отдал Ратьшу, ставшего круглым сиротой, на обучение в десяток степной стражи, которым командовал Могута. Учеником четырнадцатилетний отрок оказался способным. Ратное мастерство давалось ему на удивление легко. Что и немудрено: на коня Ратислава посадил отец, как и положено княжичу, в пять лет, в то же время началось и его воинское обучение.

Перерыв из-за смерти родителя оказался недолгим: в городище ивутичей мать нашла юному княжичу нового наставника из местных. Потом случились набег булгар, гибель матери и ивутичских родичей, чудесное спасение, скитания по лесам. В конце концов он добрался до Рязани и был узнан своим крестным, епископом Евфросием, который и представил Ратьшу пред светлы очи великого князя, поведав вначале тому историю его непростой жизни. Какое-то время сирота воспитывался с детьми Юрия Ингоревича, а потом князь отдал его в обучение к Могуте.

К шестнадцати годам Ратьшу, превратившегося в крепкого юношу, поставили десятником. К восемнадцати – сотником. А пять лет тому назад, когда Ратиславу исполнилось двадцать, великий князь Рязанский Юрий Ингоревич пожаловал его боярским званием. Пожаловал заслуженно – в бою он немногим уступал Могуте, а в вождении воинских отрядов, знании степи и ее обитателей превзошел всех своих учителей. Потому к боярскому званию Ратислав был назначен воеводой степной стражи.

Должность хлопотная. Отдохнуть можно было разве только в глухозимье да ранней весной, а как снег сойдет и степь просохнет, только успевай поворачиваться. Сколько пограничных городков да крепостиц раскидано по постоянно двигающейся на юг рязанской границе. Опять же, засечные линии, дальние дозоры. Потом – поездки к дружественным и не очень половецким ханам и старшинам бродников, переговоры, улещивания, угрозы. А уж если набег случится… В общем, хлопот много. Могута остался при новоиспеченном боярине ближником, так как советы многоопытного воеводы всегда приходились к месту.

С такой беспокойной жизнью Ратислав до сих пор не обзавелся семьей. Хоть вымахал в рослого, крепкого, как молодой дубок, белокурого красавца, на которого заглядывались девки, молодухи и даже зрелые, за тридцать весен, обремененные кучей ребятишек замужние бабы и честные вдовицы.

Боярин еще раз глянул на скачущего.

– Подождем, – сказал он и снова присел на скамейку.

Могута устроился рядом.

Ждали недолго. Скакун застучал копытами по мосту через ров и через миг, присев на задние ноги и обдав запахом конского пота, был осажен седоком рядом с поднявшимися на ноги Ратиславом и Могутой. Запыленный всадник (без брони, из оружия только меч на поясе) спрыгнул на землю и, отдав легкий поклон, произнес:

– Боярин, великий князь срочно требует в Рязань.

– Что там стряслось такое? – тревожась, спросил Ратьша.

– Мне неведомо, велено только передать, чтоб не мешкал.

– Ладно, пойди умойся, поешь. Коня на конюшню сведи, там примут. Обратно с нами поедешь.

Гонец кивнул, взял скакуна под уздцы и повел его в ворота.

– Что ж такое случиться-то могло? – задумчиво протянул Ратислав. – Седмицы не прошло, как князь сам отпустил меня. Неуж в степи стало неспокойно?

В этом годе с самой весны, только степь просохла, рязанские дозоры рассыпались по Дикому полю, уходя далеко на полдень. Тревожно там было все последние четыре года, с тех пор как снова появившиеся с востока татары затеяли войну с Волжской Булгарией и восточными племенами половцев. Первый раз русичи встретились с ними четырнадцать лет назад в печально знаменитой битве при Калке. На обратном пути потрепанных победителей булгары заманили в засаду и разгромили в дым. Пленных татар продавали по цене баранов, потому и называли гордые булгары сию битву Бараньей битвой.

Однако не прошло и десятка лет, как татары появились снова, поставили юрты в устье Итиля и начали теснить булгар, а заодно и мешающих им пасти свои стада половцев. Татары (или монголы, как они сами себя называли) покорили или пожгли хазарские и саксинские города в устье Итиля и по северному берегу Хвалынского моря, а потом двинулись вверх по Итилю-Волге.

Шло у них спервоначалу все споро: небольшие булгарские заставы отступали, не принимая боя. Но потом пошли леса. Булгары к тому времени соорудили в этих лесах засеки и остроги, а крепостная линия там имелась с незапамятных времен, сторожа богатую Булгарию от жадных степняков. Здесь татар и остановили. Булгары, удерживая их возле укреплений, наносили удары мелкими отрядами, внезапно появляющимися и так же исчезающими в лесной дебри. Потом на помощь булгарам пришли башкирды, кочующие на восход от Итиля. И татары не выдержали, откатились к устью реки, к северному берегу Хвалынского моря. Правда, добить их не получилось. Между союзниками начались споры – постарались монгольские послы, имеющие богатый опыт по внесению раздоров в ряды своих врагов. Башкирды ушли обратно в степи, оставив булгар с татарами один на один.

Года четыре назад на помощь монголам явился хан Батый. С ним пришли и три его брата. Имен братьев Ратьша не запомнил. Опять татарам удалось потеснить булгар, а башкирдов даже разбить и покорить. Но снова булгарам удалось отбиться. А в начале прошлого года Батый отъехал в главную ставку монголов, находящуюся где-то далеко на востоке рядом с Богдойским царством, тем самым, откуда возили шелк и чай. Половину этого царства, как говорили купцы, монголы уже завоевали, а со второй, южной, до сих пор длилась война.

Прошлой осенью Батый вернулся, ведя с собой несметное войско. Удара его булгары не выдержали. Укрепленные линии были прорваны, и монголы хлынули внутрь страны. Всю зиму враг зорил булгарскую землю, истребляя сопротивляющихся поголовно. Несколько крупных городов, в число которых входила столица Булгарии Биляр, отбивались до последнего. Теперь на их месте, говорят, остались только головни и обугленные кости сожженных жителей.

Этим летом какая-то часть завоевателей обрушилась на половцев, громя их в мелких стычках и тесня за Дон. Сколько пришельцев осталось на Итиле, сколько гоняло по степи половцев и сколько пребывало в Булгарии, никто не знал. Купцы с тех мест не приходили, свои идти туда боялись, а только от купцов во все времена можно было хоть что-то узнать о происходящем в дальних странах.

На Руси, глядя на творимое татарами побоище вблизи ее границ, в этом году опасались вторжения, и потому к нему готовились все восточные и юго-восточные княжества. Лето Ратислав метался по степной границе. Но в Диком поле стояла удивительная тишина. Словно вымерло все. Половецкие племена или были истреблены, или откочевали под напором монголов куда-то далеко на запад и юг. Бродников, до селищ которых добирались рязанские дозорные, монголы почему-то не трогали. Сами бродники из этих селищ говорили, что их старшины заключили с завоевателями союз. Такое, говорят, уже было тогда, в первое появление татар в половецких степях. Бродники служили у них проводниками. Плоскиня, один из старейшин бродников, уговорил на Калке Мстислава Киевского, укрывшегося в укрепленном лагере со своими людьми, сдаться себе на погибель.

К началу осени все как-то решили, что на этот год опасность миновала. Видно, хватало татарам хлопот с продолжающими сопротивляться половцами, буртасами и мордвой, в чьи леса они тоже решили наведаться. Да и осень уже, а осенью кочевники на Русь не набегают. Если только мелкие отряды на приграничье чуть пограбить. А с большой войной – нет. Ратьша тоже поуспокоился. Хотя, если подумать, с чего бы? Ведь Булгарию татары воевали как раз зимой. Но, с другой стороны, орда из своих степей до Волги и добралась-то осенью, не распускать же ее кочевать по всему Дикому полю для прокорма?

Да и не все в войске находников кочевать умеют: много воинов у них, по слухам, из народов оседлых. Те же недавно покоренные хазары с саксинами, народы Кавказа, народы Хорезмийского и Богдойского царств. Эти в зимней степи да без припасов могут и вовсе перемереть. А война, она сама себя кормит. Сейчас орда может долго кормиться булгарской добычей. В общем, в большую войну со степняками зимой не верилось. Ну покорили зимой булгар, так ведь Русь – это не Булгария, ее так нахрапом не возьмешь.

Ранней осенью Ратислав прибыл в стольный город обсказать Юрию Ингоревичу, каковы дела в Диком поле. Гонцов он слал, конечно, чуть не каждодневно, но гонцы гонцами, много ли в послании напишешь. Потому раз в месяц он являлся пред светлы княжьи очи сам. Вот и тут приехал.

Разговор вышел долгий, обстоятельный. А в конце князь Юрий вдруг вспомнил, что Ратьша просился по весне после летнего полевания в отпуск. Причина была весьма уважительной: боярин решил наконец-то жениться. Невесту сосватали еще прошлой осенью в Муроме. Этому делу немало поспособствовал рязанский епископ Евфросий, продолжающий принимать самое живое участие в делах своего крестника.

Свою будущую суженую до того Ратьша ни разу не видел, а повидавши и погостив со сватами целую седмицу у ее родителей, прикипел к ней всей душой. Видно, изголодавшееся по любви сердце давно ждало того. Да и о продолжении рода пора позаботиться, тем более об этом Мелания все уши прожужжала.

Была невеста из древнего рода муромских бояр. Даже Мелания, которую Ратислав взял на сватовство с собой, очень ревниво относящаяся к его княжескому происхождению, не без ворчания, но невесту одобрила. Ликом та оказалась весьма миловидна, станом гибка, кожей бела. Синие очи словно заглядывали в самую душу. Исполнилось ей в то время пятнадцать весен. В скорости будет шестнадцать – самая пора замуж.

Вот Юрий Ингоревич, глядя на исхудавшего и почерневшего от беспощадного степного солнца боярина, и велел ему отправляться в свое имение, передохнуть недельку да собираться за невестой и ее родней: свадьбу решили играть в Рязани. Великий князь и епископ пообещали помочь в сем деле. А гроза из степи, видно, в этом году уж не придет.

И вот на тебе, не прошло и недели, отпущенной для отдыха, а князь Юрий вызывает в Рязань. Ох, чует сердце, не к добру это. Видно, пришли с Дикого поля черные вести. Что ж, надо собираться.

– Вели седлать, Могута, – обратился Ратьша к своему ближнику. – Мешкать нельзя.

– Сколько людей возьмем, боярин?

– Думаю, никого. Вдвоем с тобой двинемся. Окрест вроде тихо. Жеребцы у нас резвые, доберемся быстро.

– Заводных брать?

– Да нет, путь невелик, не успеют притомиться коники.

– Пойду, распоряжусь.

Могута скрылся в воротах. Ратьша еще раз окинул взглядом окрестности и зашагал следом.

Глава 2

Выехали в полдень. Втроем. Ратьша, Могута и рязанский гонец, назвавшийся Всемилом. К вечеру предполагали добраться до стольного града. Боярин взял под седло своего любимого Буяна, крупного жеребца вороной масти. Конь был хорош на походе, бережно, как ребенка в люльке, неся хозяина. Хорош был и в бою, послушный малейшему движению коленей, легко поднимая и всадника в доспехах, и кожаную конскую бронь.

Ездил Ратислав на нем уж пятый год и не мог нахвалиться. Купил еще жеребенком по случаю, будучи по посольскому делу в половецком стойбище дружественного Рязани Кутлаг-хана. Продавал коняшку черкесский купец. Торговались, помнится, долго. Ну да какая ж покупка без торга? Не торговаться – себя не уважать, да и продавца тоже. Большие деньги отдал тогда, пятьдесят пять хорезмийских дирхемов. Но не пожалел о потраченном ни разу. Жеребенок вырос в красавца-коня, за которого Ратьше после предлагали и две, и две с половиной сотни серебром.

Лошади – страсть Ратислава. Лошади и оружие. В конюшне Крепи стояла дюжина лошадок, на которых ездил только сам боярин, не давая под седло их больше никому, только разве пастухам для выпаса. Оружие хранилось в боярских покоях, развешенное по стенам. Прямые с широкими долами варяжские мечи, поуже и подлинней – франкские, совсем узкие и длинные – фряжские. Из сабель имелись массивные, со слабым изгибом – булгарские, потоньше и поизогнутей – хазарские, саксинские и половецкие, которые друг от друга мог отличить только большой знаток. Ну и гордость боярина – два тонких, хищно изогнутых клинка, выкованных сарацинскими мастерами, с извилистым булатным узором на лезвии.

Шеломы, брони кольчатые, латные и пластинчатые, щиты деревянные, кожаные с набитыми металлическими пластинами, цельнокованые… Много чего еще. Имелось оружие и попроще, для вооружения окрестных смердов при набеге из степи. Это добро хранилось с должным уходом в подклетях терема. Связки стрел и сулиц, щиты, шлемы самые разные, но все годные для боя. Брони простые из толстой сыромятной кожи, копытные латы, немного старых, взятых с боя, пробитых-прорубленых кольчуг, починенных сельским кузнецом. Ну и копья, топоры, само собой, немного мечей и сабель попроще. Всем этим добром можно было вооружить до полутора сотен ратников.

Откуда такое богатство у боярина, весь надел которого всего-то десяток деревенек в три-четыре двора да еще два сельца? Все просто: воинская добыча. Мелких стычек с половцами и бродниками за лето по степной границе проходило не один десяток, не говоря о набегах и ответных карательных походах в степь. Поле боя, как правило, оставалось за рязанцами.

С мертвых и пленных сдиралось все до последней железки, а зачастую и тряпки. Имущество, захваченное в половецких стойбищах и селищах бродников, собиралось в кучу. Потом добыча тщательно считалась и делилась. Десятая часть по закону шла Ратьше – воеводе степной стражи. Отсюда и столько железа накопилось. И не только железа. Так сколько еще продал! Оружие что в степи, что в соседних княжествах всегда пользовалось спросом и уходило по хорошей цене. Еще выкупы за знатных пленников. В общем, боярин не бедствовал.

По дороге, ведущей от крепости, спустились с холма, свернули налево, проехали березовую рощицу, обогнули небольшой холм, на котором расположилось маленькое сельское кладбище. Двенадцать деревянных восьмиконечных крестов стояло на холме. А чуть в стороне высился камень красного гранита в полтора человеческих роста.

Камень нашли на отмели в Проне. Ратьша увидел его, такой необычный для здешних мест, в прозрачной воде и приказал выволочь на берег, обтесать и отвезти на кладбище. Обтесать и отвезти получилось с трудом. Особенно – обтесать. Хотя и затащить на высокий берег далось непросто.

На само кладбище камень не позволил поставить батюшка Василий. Обычно мягкий и терпимый, здесь он уперся: невместно, мол, языческому символу стоять на православном кладбище. Ратислав смирился. Символ и правда был что ни на есть языческий, в память о матери, так и не принявшей христианство. Мать покоилась где-то на дне омутистой речки, на крутом берегу которой стояло сожженное теперь селение ивутичей. У этих сородичей Ратьши имелся обычай ставить памятные камни на пустых могилах родичей, чьи тела не удалось захоронить. Боярин своеручно высек на граните мерянский символ солнца. Получилось хорошо, вроде душа погибшей мамы поселилась здесь, у каменного столба.

Аршава, мать Ратислава, была не простой женщиной. Род свой она вела от славных вождей народа ивутичей. А народ сей в глубокой древности даже создал свое государство, которому покорились оба племени мордвы, буртасы и еще какие-то народы, имена которых по прошествии стольких веков канули в Лету.

Рухнуло государство ивутичей под ударами кочевников, хлынувших с востока в незапамятные времена. Звались враги вроде бы гуннами. Какое-то время выжившие прятались в лесных дебрях, смирив гордость и опустившись до уровня окрестных племен, но память о былом величии передавалась в народных преданиях из поколения в поколение.

К несчастью, хорошая память оказалась и у лесных народов, в окружении которых теперь жили ивутичи. И память не добрая. Они помнили, что когда-то ивутичи покорили их и долгое время держали под своим ярмом. Настала пора мести.

Несколько столетий продолжалась лесная война. В конце концов от когда-то могучего народа осталось несколько поселений, смирившихся с поражением и старающихся жить с соседями в мире. И соседи наконец-то оставили их в покое. То ли прошло уже слишком много времени и былые обиды забылись, то ли польза, которую приносили ивутичи, превысила память о тех же обидах… А польза имелась. В их народе много было колдунов и целителей, которые не отказывали в помощи никому.

Но и после замирения с соседями ивутичи не воспряли. Народ надорвался под тяжестью обрушившихся на него испытаний. Детей рождалось мало и еще меньше доживало до брачного возраста, потому старейшинами племени всячески приветствовался приток свежей крови в остывающую кровь древнего народа.

Проехали холм с кладбищем, свернули в лес. Разговаривать боярину не хотелось. Сердце сжималось в нехорошем предчувствии дурных вестей, из-за которых Юрий Ингоревич позвал своего воеводу. Пыли на дороге здесь, в лесу, не было, потому Ратислав поотстал, пропуская спутников вперед. Могута понял настроение бывшего воспитанника и с болтовней не приставал. Мысли Ратьши снова унеслись в прошлое.

Аршава была прямой наследницей былых вождей. Уродилась она писаной красавицей, что случалось в последнее время среди вымирающего племени нечасто. К тому же оказалась обладательницей на редкость сильного колдовского дара. Замуж она выходить не спешила, словно знала, что суженый сам к ней явится. А может, и впрямь знала. Дождалась. Отца Ратьши, князя Изяслава.

В те времена рязанцы совершали очередной ответный набег на земли мордвы, и отряд Изяслава зашел в селение ивутичей. Поскольку те считались данниками мордвы, жителям могло очень не поздоровиться. Даже если сопротивления не было, селение, как правило, сжигалось, а местный люд с носимым скарбом угонялся в Рязанское княжество и там сажался на новые земли. Однако навстречу разгоряченным находникам вышли старейшины с хлебом-солью и Аршава между них. Молодой князь не мог не заметить девушку редкостной красоты. Селение пощадили, а на обратном пути Изяслав снова посетил селище и забрал Аршаву с собой. Ее и двух подруг-прислужниц, одной из которых была Мелания. Старейшины не возражали. Да и попробовали бы они возразить…

С год князь держал красавицу-мерянку в тереме наложницей. Потом назвал женой после рождения его, Ратислава. Женой, правда, невенчанной. Потом случилось убийство в Исадах, и мать с сыном и подругами вернулась в родное племя. Потом случился набег булгар, положивший конец земному существованию племени ивутичей.

Ратьша хорошо помнил ту страшную ночь. Тогда ему исполнилось уже тринадцать весен. Рос он крепким пареньком, воспитанием которого занимались со всей тщательностью, как и положено воспитывать урожденного княжича. Старейшины многого ждали от него, соединившего в себе кровь русскую и мерьскую. Лучшие следопыты учили его читать следы звериные и человеческие, выживать в одиночку в лесу, болоте и степи. Плавать без роздыха целый день, нырять на дно самых глубоких омутов, прихватив тяжелый камень. Охотиться на любую дичь хоть с одним ножом. Своего первого медведя Ратьша взял на рогатину накануне своей одиннадцатой весны. Некрупного трехлетка, но все ж медведя.

Ночную стражу булгары взяли беззвучно в ножи. Потом стали врываться в дома, убивать сопротивляющихся мужчин, насиловать женщин, хватать имущество. Терем ивутичской княгини стоял на самом краю обрывистого речного берега. С этой стороны частокола у селища не имелось, сам высокий обрывистый берег служил почти непреодолимым препятствием для врагов.

Стража, охраняющая терем, пусть ненадолго, но задержала находников у дверей, дав обитателям терема время проснуться, сообразить, что происходит, и попытаться спастись. Бежать, кроме как к обрыву, было некуда. Полтора десятка человек столпились на краю, не решаясь прыгнуть с почти отвесного откоса. Ратьша в щенячьем азарте уже собрался схватиться с показавшимися из предрассветных сумерек воинами в кольчугах и легких, заостряющихся кверху шлемах. Благо саблю, висящую на стене в его спальне, прихватить он успел.

Погеройствовать и, скорее всего, сложить глупую голову помешала Мелания, звавшаяся тогда, до крещения, Абикой. Мамка ухватила раздухарившегося княжича в свои медвежьи объятия и так, в обнимку с ним, махнула вниз с обрыва. Частью пролетели, частью проехали вдоль склона благополучно: не убились и даже не покалечились. Саблю, правда, парнишка потерял.

Шлепнулись на мягкий песок, тут же вскочили и, задрав головы, хором заголосили:

– Прыгайте! Прыгайте!

Столпившийся наверху народ, видя, что они уцелели, начал прыгать. Мелания схватила Ратьшу за руку и потащила к реке.

– На тот берег, княжич! Быстрее! – прокричала она и швырнула его в воду.

Парнишка что есть сил заработал руками и ногами. Вода теплая, как парное молоко, почти не ощущалась, и не очень широкую, хоть и омутистую реку Ратислав переплыл, не заметив как.

Противоположный берег был низким, песчаным. В десятке шагов начинался густой кустарник. Парнишка укрылся в нем и впился взглядом в происходящее на реке и том берегу. Чуть погодя к нему присоединилась Мелания, тоже уже переплывшая реку. Сумерки заметно посветлели, и Ратьша все хорошо видел.

К этому времени беглецы уже попрыгали с обрыва, и теперь на их месте на краю откоса сгрудилось с десяток булгарских воинов, доставших луки и выцеливающих людей внизу. При спуске повезло не всем. Одна челядинка неподвижно лежала на песке, не подавая признаков жизни. Две с трудом ковыляли к воде, видно, покалечив ноги. Еще одну нес на руках конюх, живший при тереме. Мать, стоявшая прямо под обрывом, казалось, совершенно спокойно наблюдала, как спасаются ее люди. Потом подошла к лежащей, склонилась над ней, выпрямилась. Видно, помощь той была уже не нужна. Глянула наверх и легко побежала к воде.

Первым стрелу в спину получил конюх, так и не успевший дойти до уреза воды. Стрела, пробив его насквозь, достала и девушку, которую он нес на руках, соединив их навечно. Конюх умер сразу, упав головой в воду. Девушка какое-то время билась и жалобно кричала. Потом затихла и она. И еще четыре дворовые девки не успели добраться до реки. В том числе обе покалечившиеся.

Мать, каким-то чудом увернувшись от пары стрел, нырнула в черную воду реки. Она была хорошей пловчихой. На поверхности ее голова показалась уже саженях в двадцати от берега. С десяток беглецов ее опережали.

Булгары били прицельно, не спеша, на выбор. Никто из плывущих до противоположного берега не добрался. В том числе и Аршава. Ее достали последней. Сразу двумя стрелами. Саженях в семи-восьми от берега, с которого наблюдали за всем этим ужасом Ратьша и Мелания.

Увидев, что мать скрылась под водой, парень вырвался из рук мамки, пытавшейся его удержать, и бросился в воду. Хоть горе и ярость ослепили Ратьшу, он помнил, что с высокого берега его выцеливают враги, и потому почти сразу нырнул. Уроки учителей не пропали даром – парень проплыл под водой почти до того места, где исчезла мать. Не выныривая полностью, только высунув из-под воды нос и рот, он вдохнул воздуха и снова нырнул, на этот раз пытаясь достичь дна в поисках утонувшей.

Место оказалось глубоким. Омут. Уши сдавило. Ратьша сглотнул. В ушах щелкнуло, и стало легче. Внизу и правее замаячило что-то белое. Погреб туда и вскоре ясно различил женское тело в исподней сорочке. Рванулся вперед, ухватил медленно кружащееся тело за плечи, повернул лицом к себе. Нет, это была не мать. Одна из челядинок.

Воздух в груди кончился. Ратьша выпустил убитую из рук и устремился к поверхности. Вдохнуть хотелось так сильно, что об осторожности он даже не вспомнил, за что едва не поплатился. Рядом с головой в речную воду с плеском начали входить стрелы.

Толком не отдышавшись, снова нырнул. На этот раз под водой продержался совсем чуть и никого не увидел. Снова вынырнул. Опять полетели стрелы. Нырнул, совсем не отдышавшись. Кого-то искать в глубине нечего было и думать. Опять же, с пронзительной ясностью он понял, что мать не спасти. Даже если стрелы не убили ее, она утонула, слишком много времени пробыла под водой.

К берегу, где осталась Мелания, плыть было нельзя – подстрелят. Не в воде, так на берегу, пока добежит до кустов. Ратьша поплыл по течению, благо оно и так отнесло его довольно далеко от стрелков. Опять вынырнул вдохнуть. Рядом булькнули только две стрелы. Нырнул. Вынырнул в следующий раз уже за речным поворотом, невидимый для булгар.

Выбрался из воды в версте ниже по течению. Долго лежал на прибрежном песке, не в силах подняться. Тело содрогалось от рыданий. Потом заставил себя встать и пошел в чащу: валяться на виду не годилось, отряды врагов наверняка рыскали по окрестностям в поисках живой добычи. Шел куда глаза глядят, ослепленный горем. Углубившись в дебри, забрался в яму под выворотнем, свернулся в клубок и пролежал так до вечера.

К вечеру отчаяние чуть отпустило. Ратьша вылез из ямы, осмотрелся. Понял, где он находится, достаточно быстро, так как окрестности за время жизни в селище излазил вдоль и поперек. Совсем недалеко находилась охотничья схоронка. Парнишка успел добраться до маленькой землянки еще до наступления полной темноты. Здесь имелся небольшой запас продуктов, но есть не хотелось совершенно. Он улегся на лавке и, поворочавшись, заснул.

В схоронке Ратьша прожил три дня. На четвертый, решив, что находники убрались из селища, собрал в мешок все, что могло пригодиться, и с утра пораньше двинулся в путь. Добрался до места к полудню.

Булгары не стали жечь дома, видно, боясь встревожить дымом окрестные селения. Тоже хотели застать тех врасплох. В родном городище между домами и внутри них лежали трупы, уже вздувшиеся и почерневшие на летней жаре. Булгары ушли совсем недавно, судя по свежему конскому навозу. Скорее всего, этим утром.

Ратьша шел по главной улице, с ужасом узнавая в обезображенных разложением телах былых друзей, родственников и знакомцев. На площади у священных столбов лежали трупы старейшин со следами страшных пыток. Он остановился у одного из столбов. Не плакал: слез не осталось. Сколько так простоял, не знал. Пришел в себя оттого, что кто-то положил ему руку на плечо. Ратьша не испугался, не вздрогнул даже. Обернулся. Мамка! Он обнял ее, уткнулся лицом в плечо Мелании и зарыдал по-детски, взахлеб.

Оказалось, что той страшной ночью перебили и похватали не всех. Уцелело около трех десятков селян. Вскорости все они собрались в городище. Убитых похоронили, дома подожгли, а жить перебрались в последнюю уцелевшую при набеге ивутичскую весь.

Через какое-то время Ратьша понял, что больше здесь оставаться не может. Душа просила иного, и он решил идти в Пронск к родне по отцу, а потом, может, в Рязань. Простился с мамкой, взял припасов на дорогу и ушел. Лесами добрался до Оки, а потом с купеческим караваном – до Рязани. Здесь пробился к своему крестному, епископу Евфросию, был им признан и пристроен ко двору великого князя. В Пронск Ратьша так и не собрался, да и родня тоже не рвалась его увидеть и признать наследником. На это место метил двоюродный братец, сын братоубийцы Константина. Ратислав не слишком расстраивался по этому поводу, так как не испытывал он родственных чувств к чужим, по сути, людям.

Лес расступился, и трое спутников выехали на большую дорогу, ведущую из Рязани в Пронск. Дорога была хорошо наезжена. Ею пользовались и зимой, и летом, в основном смерды из окрестных сел и весей, везущие плоды своего труда на рынки Рязани и Пронска. Торговые гости предпочитали двигаться по реке. Можно было и Ратьше двинуть до стольного града по Проне, благо у причала внизу под береговым откосом качалась на речных волнах вместительная быстроходная ладья. Но так получалось дольше: речные изгибы изрядно удлиняли путь. Опять же, хотелось размяться верховой ездой после трех дней пирования. И, ко всему, боярин не любил плавания на судах: скучно, тело ленится, теряет упругость, ну его… То ли дело скачка!

Дорога была сухой. Осень пока дождями не баловала. Потому встали стремя в стремя, чтобы не глотать пыль от едущего впереди. Коней пустили крупной рысью. Изредка попадались смерды на возах, видно, едущие с торга. Расторговавшиеся селяне, принявшие по случаю удачного торга чарку-другую, резво гнали своих лошадок к дому, спеша порадовать городскими гостинцами домочадцев.

Попробовали вдвоем с Могутой снова порасспросить гонца, но, так толком ничего от него и не узнав, опять замолчали.

Снова мысли Ратислава вернулись к погибшей матери. Незадолго до той страшной ночи она поднесла ему последний свой дар. Колдовской. Обряд этот передавался в княжеском роду ивутичей от матери к дочери издревле, еще с тех времен, когда главными в племени были женщины. Но колдовство действовало только на мужчин. Любимых мужчин. Стоило оно женщине весьма недешево. Сейчас, по прошествии времени, Ратьша был почти уверен, что гибель Аршавы и стала ценой этого колдовства.

Тогда мать подняла его среди ночи. Не понимающий спросонок, чего от него хотят, Ратьша тем не менее послушно пошел за ней и еще четырьмя жрицами племени в лесную чащу по едва заметной тропинке.

Шли долго. Полная луна на безоблачном небе светила так ярко, что шли, не зажигая факелов. Наконец добрались до оврага с обрывистыми известняковыми стенами, позеленевшими от вечно стоящей здесь сырости. В одной из стен чернел вход в пещеру. Женщины запалили прихваченные факелы и двинулись вглубь подземелья. Ратислав шел в середине, сразу за матерью.

Узкий спервоначала коридор потихоньку расширялся и вскоре открылся в огромный подземный зал, потолок которого терялся в темноте. Дошли до его середины. Здесь с потолка свисали две огромные каменные сосульки, сочащиеся водой и достающие почти до пола. С пола навстречу им тоже росли сосульки. Когда-нибудь они должны будут срастись и образовать колонны, соединяющие пол с потолком.

Рядом с сосульками на гладком, отполированном за сотни лет ногами полу на каменном постаменте стояла громадная каменная чаша. Мать подошла к ней, протянула факел, и из чаши ударил язык огня, на миг почти полностью осветивший громадный подземный зал.

– Ничего не бойся, – шепнула Аршава в ухо оробевшему сыну.

Ратьша немного взбодрился. Но бодрость куда-то улетучилась, когда помощницы матери достали веревки и начали привязывать его между каменными сосульками. Левые рука и нога – к одной, правые – к другой. Потом, когда они страшными серповидными ножами срезали с него всю одежду, парнишку начала бить крупная дрожь.

Снова подошла мать, уже успевшая переодеться в какие-то звериные шкуры. Голову ее венчал медвежий череп без нижней челюсти. Опять наклонилась к Ратьше, обдав запахом затхлого, взявшегося плесенью меха. Снова шепнула:

– Не бойся…

Четыре жрицы тем временем достали откуда-то бубны и застучали в них. Сначала еле слышно, потом все громче. Мать закружилась в жутковатом танце вокруг пылающей чаши, потом запела на древнем, священном языке ивутичей. Ратислав знал его плохо. Конечно, он немного походил на нынешний, но именно что немного.

Через пятое на десятое парнишка понимал, о чем поет Аршава. Она призывала священный огонь своего народа наполнить тело сына и сделать его неуязвимым для всякого боевого железа. Пела мать долго. Ратьша за это время успел успокоиться и начал с интересом оглядываться по сторонам. Похоже, его привели в древнее тайное святилище ивутичей, о котором среди ребятни ходили страшные рассказки. Некоторые говорили, что там даже совершают человеческие жертвоприношения. Вспомнив о таком, Ратьша опять задрожал.

Мать закончила пение. Встала у огненной чаши. Жрицы передали ей большой глиняный кувшин. Она поставила его на широкий край чаши, рядом с пламенем. Достала из-под шкур, в которые была одета, мешочек, пошептала над ним, потом распустила завязки, достала из мешка щепоть черного порошка и бросила в огонь. Пламя вспыхнуло чуть ярче, потом опало, но из красного стало голубоватым. Следующую щепоть Аршава бросила в кувшин. Пошептала над ним, бросила еще. Опять пошептала. Добавила третью. Замолчала. Замерла, словно прислушиваясь к чему-то. Выпрямилась. Кивнула ближней жрице. Та вынула из поясных ножен нож с очень тонким лезвием. Подошла, протянула его ивутичской княгине. Мать взяла нож в правую руку, а левую протянула жрице. Та закатала рукав, обнажая руку Аршавы до плеча. Потом сильно сжала ее выше локтя, так, что вздулась и стала хорошо видна вена на локтевом сгибе. Не колеблясь, мать полоснула ножом по вене. Обильно хлынувшая кровь потекла по руке. Аршава опустила ее над кувшином. Кровь черной струйкой потекла по предплечью, ладони, пальцам в сосуд.

Ратьше показалось, что длится это бесконечно, и он забеспокоился, что мать изойдет кровью. Наконец жрица подала княгине тряпицу, которую та прижала к ранке, а затем согнула руку в локте, останавливая кровотечение. Потом взяла кувшин, взболтала содержимое и опять, запев ту же песню, подняла его над огнем. Держала так до тех пор, пока над горлышком не начал подниматься сизый дымок. Парнишка еще подивился, как матери не горячо держать кувшин так близко к пламени.

Наконец, к немалому облегчению Ратьши, Аршава убрала сосуд от огня, снова поставила его на край чаши, сняла с шеи какой-то белый, продолговатый, похожий на звериный зуб амулет на блестящей цепочке. Пошептав над ним, опустила амулет в кувшин, держа за цепь. Подержала его там, продолжая творить заклинания, вынула. Белый «зуб» почернел.

Мать подошла к Ратьше и, продолжая негромко напевать, повесила амулет ему на шею. Тот оказался ощутимо горячим. Аршава вернулась к чаше, взяла кувшин, опять подержала его над пламенем. Снова подошла к сыну, держа сосуд в левой руке. В правую жрица-помощница вложила ей пучок липового мочала. Мать обмакнула его в жидкость, находящуюся в кувшине, и провела ею на груди Ратьши поперечную линию. Парнишка тихонько зашипел – горячо!

– Терпи, – шепнула мать и провела еще одну линию от груди по животу до паха.

На этот раз Ратьша не издал ни звука, но глаза застилали слезы боли. Еще линия, еще. Мать, снова запев, рисовала на теле сына какой-то сложный узор. Закончив спереди, перешла за спину. Опять боль ожогов.

Наконец пытка кончилась. Аршава выплеснула оставшуюся жидкость в пламя чаши. Опять полыхнуло. Мать подняла голову к потолку пещеры и что-то прокричала на древнем языке. Потом упала на колени, склонила голову и, бессильно опустив руки, замерла.

Жрицы осторожно освободили Ратьшу от веревок и надели на него чистые порты и рубаху. Одна из них подошла к обессиленной матери и тронула ту за плечо. Аршава с трудом поднялась, через силу улыбнулась сыну, шепнула:

– Все хорошо, пойдем. – И они гуськом двинулись к выходу.

На следующий день, все еще бледная, с темными подглазиями, мать объяснила Ратиславу смысл ночного обряда. Теперь, оказывается, его тело не может уязвить боевое железо. Конечно, это не значит, что он может очертя голову голой грудью переть на вражьи копья. Колдовство колдовством, но стеречься надо.

Действовать заклятье будет, только пока Ратьша носит оберег, который ночью она надела ему на шею. Оберег парнишка рассмотрел сразу, как проснулся. На серебряной цепи висел предмет, похожий на зуб. Только зуб странный. Большой, длиной в полчетверти. Тяжелый, словно из камня, не изогнутый, как клыки хищников, которых он знал. Уже потом, порасспрашивав знающих людей, Ратислав узнал, что такие зубы иногда находят в кусках известняка. Бывает, вместе с громадными черепами, из которых они торчат. Как и когда попали в камень эти страшные звери, никто ничего сказать не мог.

Уже много позже, когда Ратьша перебрался в Рязань, крестный, епископ Евфросий, в беседах поведал ему о всемирном потопе, погубившем в том числе и страшных драконов, обитавших тогда на земле. Видно, зуб этот принадлежал такому вот дракону. Драконий зуб, после того как побывал в кувшине с колдовским варевом, приобрел черный окрас с фиолетовым отливом. Эта краска не стерлась с него до сих пор, спустя почти полтора десятка лет.

Воевода потрогал сквозь ткань кафтана амулет, который, следуя наказу матери, снимал только в бане. Что ж, драконий зуб вроде помогал. Несмотря на все пройденные сражения и немереное количество мелких стычек, серьезных ран он ни разу не получил. Легонько цепляли – было. Так то не раны, скорей царапины. Единственный раз половецкая стрела на излете впилась в бедро. Наконечник ушел неглубоко, но оказался с крыльями, пришлось вырезать. А боле – ничего. Конечно, и сам Ратислав старался не плошать. Оружием научился владеть всем на зависть. Доспех надевал всегда, ежели чуял, что грядет заваруха, глупой бравадой не тешился.

Дорога повернула влево и вывела на высокий берег Прони. Река здесь была заметно шире, чем у Крепи. Бодрящий северный ветер гнал по воде частые волны, холодил разгоряченное скачкой лицо. По реке скользили несколько рыбачьих челнов. Белея надутыми парусами, в сторону Пронска шел маленький купеческий караван из трех лодий. Всадники перевели коней на шаг, давая животным роздых. Ратислав снова потрогал драконий клык. Да, такой вот дорогой подарок он получил напоследок от матери.

Отца же Ратьша помнил плохо: мал был, когда убили родителя. Да и не часто баловал тот вниманием сына. То в разъездах, то в походах. Помнил, что веселый был человек. При его появлении у Ратьши всегда появлялось ощущение праздника. При встрече любил отец подхватить наследника под мышки и подкинуть высоко, под самую матицу. Сердце замирало от сладкого ужаса. Помнил, как первый раз посадил его, пятилетнего, на коня, как гордо сидел он в седле, сверху вниз глядя на больших дядек – отцовых гридней. Больше ничего не помнил. Кроме той страшной, пахнущей смертью телеги…

Князья Глеб и Константин, дядья Ратислава, не получили желаемого от гнусного убийства братьев. Это было слишком даже для не знающей пощады, длящейся почти непрерывно две сотни лет княжеской усобицы. Братоубийц гнали по Руси, как зайцев на псовой охоте. В конце концов беглецы разделились. Константин осел где-то у черкесских князьков и даже женился на дочери одного из них. Глеб же привел из степи войско большого половецкого хана Шарукана и осадил Рязань. Разбил половцев и освободил город старший брат нынешнего великого князя Ингварь Ингоревич, севший после того на рязанский стол. Главного виновника убийства братьев – Глеба – теперь не хотел принять никто. После года скитаний по половецкому полю он, как рассказывают, сошел с ума и сгинул где-то безвестно.

Опять перешли на рысь. Дорога вильнула вправо в лес. Река скрылась из виду. Больше половины пути позади, прикинул Ратислав. Глянул на клонящееся к закату солнце. Ничего, до темноты должны успеть.

Последний час снова ехали вдоль высокого берега Оки. Покрасневшее солнце только-только коснулось своим нижним краем горизонта, когда они, въехав на высокий взгорок у берега, увидели сияющие в лучах заходящего солнца купола рязанских соборов и погружающуюся в сумрак, ощетинившуюся у подножья надолбами крепостную стену.

Глава 3

Стольный град Рязанского княжества стоял на обрывистом правом окском берегу. Сразу за взгорком, на который выехали спутники, внизу у его подножия пролегал овраг, далеко врезающийся в берег. По дну его протекала небольшая речушка, прозванная рязанцами Черной речкой. Так же звался и овраг. За оврагом вольно раскинулась громада Столичного города – самой молодой, но и самой большой части Рязани. Отсюда, с пригорка, он был хорошо виден. Западную его сторону ограничивал крутой окский откос. По краю откоса высилась бревенчатая, собранная из тарасов стена, накрытая тесовой двускатной крышей.

В том месте, где стена, идущая вдоль откоса, резко поворачивала на восток, вглубь берега, в самой высокой части города стояла Дозорная башня. Высота ее саженей пятнадцать. В башне три боевых яруса с бойницами для стрельцов. С башни этой можно озирать окрестности верст на двадцать пять, сторожа приближение врага.

От башни стена Столичного города тянется далеко вправо вглубь берега, вдоль Черного оврага, почти на версту, и у конца оврага сворачивает на полночь – в том же направлении, что и береговая стена, – простирается в ту сторону еще на версту и соединяется со стеной Среднего города. С этой, напольной стороны город не прикрыт никакими естественными преградами, и потому ров здесь особенно глубок, а вал и стена особенно высоки. С напольной стороны в стене имеются двое ворот, Ряжские и Исадские, прикрытые мощными воротными башнями.

На стене, идущей по окскому откосу, кроме Дозорной, тоже имеются две башни, воротные. Эти пониже и поприземистее тех, что с напольной стороны. Ближняя прикрывает Борисоглебские ворота, дальняя – Оковские. К Борисоглебским полого поднимается врезанная в береговой откос дорога. К Оковским таких дорог целых две с двух сторон, и ведут они к пристроенной спереди основной башни башенке поменьше с двумя воротами с боков. Еще одна башня, самая дальняя в Столичном граде, соединяет его стену со стеной Среднего города.

Средний город намного меньше Столичного и намного древнее. Построили его больше сотни лет тому. Площадка, на которой он находится, немного выше уровня Столичного города, потому крыши строений, там расположенных, кажутся выше. Средний город отделен от Столичного града рвом, бывшим оврагом, углубленным когда-то строителями города валом и стеной. Здесь селятся купцы средней руки и небедные ремесленники. Дворы стоят тесно, места мало, потому по-настоящему состоятельные горожане ставят дома в Столичном городе, поближе к Спасской площади, где расположены княжьи хоромы и терема вятших княжьих мужей.

Ну и самая маленькая часть Рязани, самая древняя – Кром. Высокий холм-останец, бывшая оконечность мыса, образованного глубоким оврагом речки Серебрянки, прикрывающим город с севера, и берегом Оки. В незапамятные времена самый конец этого мыса отрезали глубоким рвом, размытым и углубленным потом вешними водами и дождями до того, что кусок мыса остался стоять совершенно отдельно, гордо возвышаясь на берегу Оки.

Люди здесь начали селиться очень давно. Еще даже до мордвы, веси и мерян. Иногда из склонов Крома вода вымывает странные каменные топоры с аккуратно просверленными сквозными дырами – это следы самых древних поселенцев этого места. На Кроме никто не селится. Высоченные стены его, образующие треугольник, и три могучие башни должны служить защитникам города последним оплотом. Внутри стен понастроены осадные клети, склады и амбары с запасами на случай осады. Кром соединен со Средним городом ступенчатыми городнями, перегораживающими лощину-ров, их разделяющий, и состыковывающимися с башнями Среднего города.

Снаружи стен люди селятся в Предградии, между южной стеной города и Черным оврагом, на Подоле, полосе земли между подножием окского откоса и рекой, и в Засеребрянье, за оврагом, промытым речкой Серебрянкой у подножья Соколиной горы, севернее Крома.

Всадники спустились с холма и двинулись к Полуденным воротам стольного града, единственным воротам с южной стороны. Вот и овраг Черной речки, тянущийся вдоль южной стены. Дорога прореза́ла крутую стенку оврага, полого спускаясь к мосту. Гулко простучав подковами по бревнам, всадники переехали мост и начали подъем на противоположную сторону оврага. Подъем благодаря такой же выемке, что и на противоположной стороне, был не крут. Преодолев его, они оказались на Приречной улице Южного Предградия, ведущей вдоль берега Оки к Подолу. Предградие занимало все пространство между Черным оврагом и южной стеной Рязани. Селились здесь самые небогатые жители города: лоточные торговцы, плотники, лодочники, грузчики с пристани и прочий мелкий люд. Дворы потому стояли скромные, в одно-два строения, не огороженные заборами, лишь кое-где виднелись невысокие плетни.

Саженей через триста от улицы шло ответвление вправо, ведущее к воротной башне. Вернее, у Полуденных ворот башни было целых две. С этой стороны к городу было подступиться легче всего, особенно для находников, приступающих со стороны реки. Берег, обрушенный оврагом, здесь спускался к воде полого. Городской вал в этом месте устроен хитро: края его, между которыми обыкновенно ставилась башня, сходились не встык, а заходили друг за друга, образуя захаб, коридор между валами. У входа в захаб стояла массивная высокая башня. Ров здесь широк, но не слишком глубок, каждую весну его размывают вешние воды, а летом – дождевая вода, стекающая сверху с высокого берега и собирающаяся со всей протяженности рва Столичного города. Через ров перекинут мост. Широкий. По нему могут спокойно разъехаться две телеги. Разбирать такой мост при осаде долго, проще сжечь, что обычно и делается.

Проехали и этот мост, подъехали к распахнутым воротам. Кивнув страже, въехали в сумрак воротного хода башни. Ратьша задрал голову. Бревенчатый потолок совсем близко: если привстать на стременах, можно дотянуться рукой. Над головой проплыла широкая щель, в которой виднелись заостренные зубцы нижнего края дубовой, обитой железом решетки, опускающейся во время осады.

Миновав башенный ход, снова выехали на свет. Оказались в захабе. Справа и слева – валы со стенами, чернеющими прорезями бойниц. Сзади – башня с тремя ярусами для стрельцов, спереди в трех десятках саженей – вторая башня, повыше даже первой, с четырьмя ярусами. Плохо придется врагам, пробившимся через первую башню, под сыплющимися со всех сторон камнями и стрелами.

Сразу у выхода из второй башни внутри города дорога делилась на три. Дорога, идущая прямо, плавно поднималась вверх по склону и вела к громаде Успенского собора, который на фоне наливающегося вечерней синевой неба, казалось, парил над землей.

Всадники повернули коней влево. Улица, на которую они свернули, тоже шла на подъем. Копыта коней застучали по бревенчатой вымостке. Постройки начинались не сразу. За валами оставалось довольно обширное незастроенное пространство. Городские укрепления в свое время воздвигались на вырост. Да вот только три десятка лет назад город взял и пожег великий князь Владимирский Всеволод, прозванный Большим Гнездом. Пленил он тогда почти что всех рязанских князей и вятших людей, которых отпустил восвояси спустя пять лет только сын его Юрий, уже после смерти отца.

Стены города отстроили на том же месте, благо валы никуда не делись, а вот народишко пораскидало. Большую часть горожан Всеволод угнал тогда с собой и расселил по своим землям. Кто-то вернулся потом вместе с князьями, но кто-то прижился, остался на новом месте. За последующую четверть века население росло, но не слишком быстро, потому внутри стен все еще оставалось много места для домов новых горожан. Да и не все, кто хотел бы, могли селиться здесь. Городовой налог, уплачиваемый на содержание в порядке стен, валов и рвов, не для всех подъемен. Потому малоимущие ставили жилища в Южном Предградии, на Подоле да в Засеребрянье, снаружи городских стен.

Наконец добрались до первых внутриградских построек. Здесь селился люд побогаче. Дворы стояли солидные, огороженные глухими заборами, с двустворчатыми, покрытыми затейливой резьбой воротами на улицу. Резьба не только для красы, а еще чтобы нечистая сила в дом не вошла. Ворота по позднему времени все больше закрыты. Да и вообще народишку на улице немного. Дневные дела закончены, большинство горожан разошлось по домам ужинать и на боковую. Вставать завтра рано, со светом. Во дворах, слышно, мычала и блеяла только что вернувшаяся с выгона, еще не поенная и не кормленная скотина. Иногда навстречу попадались крестьяне на телегах, из пригородных деревень, припозднившиеся на торге.

Впереди слева показался Борисоглебский собор. Розовые в свете заходящего солнца стены его притягивали взгляд телесной теплотой и манили зайти под свои своды. Когда собор встал перед всадниками во весь свой немалый рост от подошвы до маковок крестов, гонец Всемил снял шапку и перекрестился. Его примеру, чуть замешкавшись, последовал и Ратислав. Глядя на боярина, то же проделал Могута. Не слишком ловко – не часто совершал Ратьшин ближник крестное знамение.

Поблизости от собора, на краю небольшой площади, раскинувшейся перед центральным входом в храм, располагался епископский двор. Крутая крыша его терема высоко вздымалась над тыном изгороди. Из открытых ворот выезжал возок в сопровождении двух конных гридней, едущих без броней, только с мечами у пояса. Возок принадлежал епископу Евфросию. Боярин привстал в стременах, снял шапку и махнул ей долу, приветствуя крестного. Возок остановился, открылась дверца, из которой выглянул епископ. Узнав Ратьшу, Евфросий сделал знак приблизиться. Боярин, дав коню шпоры, подскакал к возку, резко осадил жеребца рядом с вышедшим наружу крестным, спрыгнул с седла, в два шага приблизился к священнику и склонился под благословение. Епископ перекрестил, протянул руку для поцелуя. Ратислав почтительно поцеловал епископский перстень и, выпрямившись, глянул в глаза отцу церкви. Глаза Евфросия, как обычно, светились добротой и участием.

– Ну что, крестник, как служба княжеская? Поздорову ли? Когда за невестой собираешься? – Голос епископа был мягок и в то же время силен – частые проповеди с амвона слабым голосом не изречешь.

– Жив покуда твоими молитвами, крестный, – с почтением в голосе ответил Ратьша. – А с невестой не знаю: великий князь призвал, вот спешу к нему. А сам-то куда собрался, отче, на ночь глядя.

– А туда же, сын мой, – после короткого молчания отозвался епископ. – В княжий терем. Похоже, по одному делу собирает нас Юрий Ингоревич.

На лице Евфросия проступила забота. Покачав головой, он спросил:

– Аль злые вести с Дикого поля пришли? Сам-то ничего не слыхал?

– Пока полевал, все спокойно было. Даже слишком спокойно, – подумав, ответил боярин. – Только я уж неделя скоро как оттуда. Четвертый день сижу в усадьбе.

– Бражничали небось, – построжел голос Евфросия.

– Не без того, крестный, – пожал плечами Ратислав. – Куда ж тут денешься, воям роздых нужен после службы.

– Роздых, – проворчал епископ. – Хмельное пить да девок валять – вот ваш роздых. Молиться, наверное, и не молитесь?

– Ну-у-у… – протянул Ратьша.

– Ох, погубите души свои, воины, погубите. Требы хоть своему Перуну не приносите? А, Александр?

Александр – это было крестильное имя Ратислава, но называл его так, пожалуй, только крестный. Ну и еще во время богослужений в сельской церкви отец Василий.

– Как можно, крестный! – постаравшись добавить в голос негодования, возмутился Ратьша.

Однако обмануть епископа было сложно.

– Видно, приносите, – горестно покачал он головой. – Что с вами, воями, делать, и не знаю. – И, возвысив голос, воскликнул: – Накличете на Русь-матушку беду, идолопоклонники!

– Бог простит, крестный, – чуть заметно улыбнулся боярин.

Епископ тем не менее эту улыбку заметил, но больше ругаться не стал, только снова горестно покачал головой.

– Ладно, – продолжил он уже почти спокойно. – Горбатых, видно, только могила исправит. Едем к князю. Заждался уж небось.

Святой отец забрался в возок, который, громыхая колесами по бревнам мостовой, покатил в сторону Спасского собора, около которого стояли великокняжеский двор и дворы набольших княжих мужей. Ратислав со спутниками порысили следом, не обгоняя, чтобы не обидеть владыку.

Проехали торговую площадь у Оковских ворот. Торговый люд уж весь разошелся. Покупатели – тем более. Сейчас площадь мели с десяток уборщиков метлами из березовых прутьев. Наконец из-за крыш теремов показались головы Спасского собора. Чем ближе к нему, тем богаче становились дворы, стоящие вдоль улицы, тем выше крыши теремов. Вот добрались до Спасской площади, и собор предстал во всей свой красе: с золотыми главами куполов, голубыми при дневном свете, но ставшими бирюзовыми в сумерках, колокольнями, белоснежными стенами, золотыми, с филигранным узорочьем главными вратами. Площадь эта самая большая в городе после торговой при Оковских воротах. Здесь проходили все торжественные богослужения по большим церковным праздникам, собиралось городское вече, когда такое было надобно.

Великокняжеский двор стоял через площадь, напротив храмовых главных врат. Огороженный трехсаженным дубовым тыном, с бойницами и боевыми полатями с внутренней стороны, небольшой двухъярусной воротной башней. Обе створки ворот распахнуты – ждут гостей. Над тыном в глубине двора высятся крыши княжьего терема.

Возок епископа въехал в ворота. Ратьша со спутниками последовал за ним. Сразу за воротами – маленькая площадь, вымощенная камнем, на которой Юрий Ингоревич творил суд, когда это требовалось. Прямо за ней – терем с пристроями, клетями, подклетями, жильем и высокими горницами с острыми крутыми крышами, затейливой резьбой на стрехах. Справа – конюшни, слева – хозяйственные постройки и жилье дворни.

Подъехали к коновязи. Ратислав спешился, бросил поводья Могуте, сказал:

– Проследи, чтобы коней обиходили.

Ближник коротко кивнул.

– Все сделаю, боярин.

Сумерки заметно сгустились. Ратьша двинулся к высокому крыльцу, ведущему, минуя клети с подклетями, прямо к жилью в центральной части терема. Внизу крыльца епископа Евфросия уже встречала княгиня Анна Всеволодовна, супруга Юрия Ингоревича, родная сестра великого князя Черниговского Михаила Всеволодовича. Статная, все еще красивая женщина, несмотря на свои сорок с лишним лет и пятерых выношенных детей.

Священник уже отпил сбитня из протянутой чаши, передал ее своему служке и благословлял склонившуюся в поклоне княгиню. Выпрямившись, та посторонилась, и старец величаво двинулся вверх по ступеням. А у княгини в руках появилась следующая чаша сбитня, поданная челядинкой. Эту чашу Анна Всеволодовна протягивала Ратиславу с приветливой улыбкой. Боярин осушил чашу до дна – долгая скачка без роздыха малость притомила. Он бы сейчас и от хорошего ужина не отказался. Но, видно, это потом. Вначале – дело.

– Благодарствую, матушка княгиня. Хорош сбитень, – вытирая усы, похвалил питье Ратьша.

– Спасибо на добром слове, Ратиславушка, – кивнула Анна Всеволодовна. Она всегда относилась к Ратьше по-родственному: сколько годов воспитывался он вместе с ее старшеньким Федором и племянниками при княжеском дворе. – Голодный, небось?

– Немного есть, матушка, – виновато улыбнулся боярин, вновь почувствовавший себя оголодавшим после изнурительных занятий воинскими искусствами подростком.

– Возьми-ка пирожок. Как раз и зажуешь, пока до княжьей горницы доберешься.

Она сделала знак прислуге. Одна из девок достала из лукошка, прикрытого чистым полотном, горячий еще пирог и протянула Ратиславу. Тот принял, не удержавшись, отхватил хороший кус и, прожевывая, кивнул.

– Благодарствую, не дала помереть голодной смертью.

– Иди уж, – улыбнулась княгиня. – Собрались все. Вас только с владыкой и ждали. В покои княжеские ступай.

Ратьша взбежал на крыльцо и знакомой с детства дорогой двинулся к великокняжеским покоям. Только успел сунуть в рот последний кусок пирога, как увидел показавшуюся в полутьме коридора женскую фигурку. Темноту здесь, в теремном переходе, разгоняли редкие масляные светочи, потому он не сразу узнал княжну Евпраксию. С усилием проглотив толком не прожеванный кусок, боярин склонился в поклоне. Шорох одежды, приятный цветочно-травяной запах. Княжна остановилась рядом с ним. Ратислав выпрямился и с плохо скрытым обожанием глянул в лицо Евпраксии. Лицо необычное и непривычное для здешних мест. Смугловатое, с черными без всякой сурьмы бровями, длинными черными же ресницами, огромными, словно сошедшими с иконы Богородицы, карими глазами, тонким, с легкой горбинкой носом, яркими пухлыми губами.

– Вечер добрый, Ратьша, – тихим, нежным голосом поздоровалась княжна. – И тебя на совет призвали?

После двух лет жизни в Рязани племянница ромейского кесаря говорила по-русски почти правильно, только иногда чуть коверкая слова и необычно строя речь. Относилась к Ратиславу княжна всегда тепло: ведь это он два года тому назад сопровождал князя Федора, сына Юрия Ингоревича, сватать ее. Путь был немалый. Посольство добралось аж до Трапезунда, столицы осколка некогда великой империи ромеев, разгромленной три десятка лет назад братьями по вере, идущими в бой с именем Христа.

Трапезундские императоры не думали сдаваться, копили силы, искали союзников среди соседей, не потеряв надежду вернуть былое величие. Именно в поисках союзников они и начали переговоры с князьями южных русских княжеств, завершившиеся сватовством и женитьбой наследника Юрия Ингоревича Рязанского на родной племяннице императора.

Юрию Ингоревичу женитьба сына на невесте из царского рода казалась выгодной. Какой-то помощи от ромеев, закопавшихся в своих непростых делах, он не ждал. Такая невестка нужна была для придания старшему сыну большего влияния: рязанский князь собирался порушить лествичное право наследования, сложившееся на Руси со времен старых киевских князей, и передать стол старшему сыну. Нравилось это не всем, особенно брату великого князя Роману Ингоревичу, который по лествичному праву должен был наследовать рязанский стол в случае смерти ныне правящего Юрия Ингоревича.

– И тебе доброго вечера, княжна Евпраксия, – сдерживая волнение, ответил на приветствие Ратьша. – Как здоровье? Как сын?

– Хорошо все. И Иванушка здоров, слава Иисусу, – сказала княжна. – Слышала, совет собрал батюшка. Случилось что?

Сердце боярина екнуло от жалости, столько тревоги и надежды на хорошие вести прозвучало в голосе молодой, едва за восемнадцать весен гречанки. Для себя Ратислав давно понял, что влюблен в жену будущего великого князя. Влюблен с тех пор, как увидел ее в первый раз в Трапезунде, на смотринах. Влюблен безнадежно, ведь Федор, кроме всего прочего, был его близким другом и побратимом. Потому Ратьша тщательно скрывал свое неуместное чувство. В последний год, после знакомства с муромской невестой, стало чуть легче. Но стоило только вот так, лицом к лицу встретиться с Евпраксией, и сердце начинало частить, щеки пылали, голос пресекался.

– Не знаю, княжна, – кашлянув, ответил он смотрящей на него с затаенным страхом Евпраксии. – Но, думаю, ничего страшного. Я меньше недели как с Половецкого поля. Тихо все было.

– Дай Бог.

Слова боярина, похоже, немного успокоили гречанку. Она отвела от Ратислава свои огромные нездешние глаза, опустила голову и, легко ступая, заскользила дальше по переходу. Ратьша неприлично долго смотрел ей вслед. Ну да, здесь, в безлюдном темном коридоре, замечать такое было некому. Вздохнув, он стряхнул с себя наваждение, навеянное нечаянной встречей, и двинулся дальше.

Дойдя до княжьих покоев, он кивнул двум стражам, скучающим у входа, и толкнул дверь в комнату, где Юрий Ингоревич проводил советы с ближниками. В приемной князя после сумрака коридора показалось светло как днем: в комнате горело больше десятка толстых свечей на поставцах. Три трехрогих подсвечника с горящими свечами стояли на громадном дубовом столе, занимавшем изрядную часть помещения.

За столом устроились семеро: сам великий князь, только что появившийся Евфросий, князь Федор (старший сын и наследник рязанского престола), князь Олег Красный (племянник Юрия Ингоревича), набольший воевода Коловрат, тысяцкий Будимир и непосредственный начальник Ратислава княжеский тиун Корней, ведавший княжьим сыском и разведкой. Кроме подсвечников на столе стояла корчага с квасом с плавающим в ней деревянным резным ковшиком. Вокруг корчаги – глиняные кружки. Кое-кто уже налил себе кваску – давно, видно, ждут.

Душновато в покоях: надышали, да и свечи горят, распространяя приторный восковой дух. Почему-то Ратиславу никогда не нравился этот запах. Подойдя к столу, боярин поклонился Юрию Ингоревичу, кивнул остальным.

– Здрав будь, Ратислав, присаживайся, – кивнул ему князь Юрий.

Великий князь был хмур и озабочен. И так худощавое его лицо осунулось и посерело, подглазья потемнели, на лбу залегли глубокие морщины. Этим летом Юрию исполнилось сорок три года, но выглядел он старше своих лет: в волосах и бороде пробивалась обильная седина, от крыльев носа к углам рта пролегли глубокие складки, в углах глаз – сетка морщин. Ратьшин ближник Могута, несмотря на свои почти пятьдесят, выглядел заметно моложе. Да, княжьи заботы не красят. Но тело князя все еще крепко. В большие походы дружины он водит сам и даже принимал участие в позапрошлом годе в рубке с мордвой, на чью землю рязанцы совершали ответный набег.

Ратислав обошел стол и пристроился на лавке рядом с Коловратом. Таясь, поприветствовали друг друга знаком Перунова братства – стукнулись костяшками кулаков. Покосились на епископа. Евфросий, конечно же, заметил языческое приветствие и огорченно-укоризненно покачал головой. Устал бороться отец церкви с языческими обычаями воинов и, похоже, смирился с этим неизбежным злом.

Коловрат, в крещении Евпатий, муж в самом расцвете мужской силы и красоты. Лет ему тридцать пять. Мощное тело, красивое, с резкими чертами лицо, обрамленное густой черной бородой без всяких признаков седины. Такие же черные волосы, собранные, как и у Могуты, в конский хвост на затылке. Вообще Ратьшин ближник и Коловрат внешне похожи, как братья, старший и младший. Вот только талантом в вождении войска отличались. Могуте сие не дано, Коловрату же, наоборот, Бог отвесил этого таланта сверх всякой меры. Потому и сделал его князь Юрий главным воеводой, когда тому еще и тридцати не исполнилось. Ко всему, Евпатий был родичем супруги великого князя, племянником по материнской линии, переехал в Рязань со своей теткой больше двадцати лет назад, еще подростком.

– Ну что, вроде все собрались, – отхлебнув из кружки, произнес Юрий Ингоревич. – Рассказывай, Корней.

Тиун, тучный мужчина за сорок с рыжими волосами и такой же бородой, сцепил перед собой руки, покрытые крупными веснушками, тяжело, со всхрапом вздохнул и начал.

– Торговые гости с юга, знаете, с прошлой осени не ходят. Даже степью, а уж по Волге и подавно. Боятся, а может, татарове не пускают. Наши купцы, которые на юг ушли, пропали. Живы, нет ли, бог весть. Хотя татары вроде купчишек не трогают. Может, и живы…

Корней помолчал, тоже хлебнул квасу. Шумно сглотнув, продолжил:

– Бегунцы из Булгара да степи появляются, но рассказать толком ничего не могут. Где татары, куда идут, чего хотят дальше делать? От степной сторожи тоже про них никаких известий. Так, Ратислав?

Тиун вроде бы с упреком глянул на Ратьшу. Тот пожал плечами. Потом кивнул.

– Тако было до вчерашнего дня, – еще раз отхлебнув из кружки, сказал Корней. – А вчера твои люди, – он снова глянул на главу степной стражи, но теперь с одобрением, – привезли человека, которого подобрали в Диком поле. Саксина. Этот саксин пробыл пять годов в рабстве у татар. Сбежал, прихватив коня. Недалеко от нашей южной границы конь пал. Шел пешком почти что без еды дней десять, пока наши его не подобрали. Подкормили. А потом он рассказал такое, что начальник дозора посадил его на лошадь и привез сюда.

Тиун опять замолчал, громко посапывая, отпил из кружки.

– Саксин сей был коневодом при брате главного татарского хана Батыя, – поставив кружку, продолжил рассказывать Корней. – Звать брата Шибан. Ездил саксин с ним даже на родину татар, которые именуют себя мунгалами. Вернулись сюда полтора года тому назад. Много порассказал про мунгалов и царство их. Но про то в другой раз. Главное же не в том. Провинился саксин перед своим хозяином: не уследил, напился любимый скакун Шибана студеной воды после скачки. Застудился жеребец. Ждать расправы саксин не стал. Той же ночью свел с пастбища лошадь, что получше, и ударился в бега. Но опять суть не в этом, а в том, что дней за пять до того собирались в главном татарском стане, том, что в низовьях Волги, где и он с Шибаном жил, главные татарские начальники на большой совет. Что там решили, рассказал саксину его хозяин, будучи под хмелем.

Корней снова замолчал, переводя дух. Опять отпил квасу.

– Ну, не томи, – не выдержал князь Олег. – Что решили-то?

Князь Олег, прозванный в народе за редкостную красоту Красным, нетерпелив. Приходится он сыновцом князю Юрию по его старшему брату, бывшему великому рязанскому князю Ингварю Ингоревичу, умершему четыре года назад. Юрий Ингоревич дал ему в удел второй по величине город в княжестве – Переяславль-Рязанский.

Действительно, красив Олег: высок, силен, гибок, ладен лицом, белокур волосом. Как похожи меж собой, словно братья, Коловрат с Могутой, так, говорят, похожи друг на друга Олег и Ратислав. Ну да с ними понятно, посчитали они родство еще давно. Оказалось, братья в четвертом колене. И немудрено: рязанские, пронские, муромские князья все вышли из одного корня.

А тиун тем временем, потомив еще чуток, внезапно потерял всю свою степенность и выпалил:

– Решили татарове этой осенью идти на Русь набегом. И ударят попервой по нашей Рязани. Так, во всяком случае, предлагает Батый. Кто-то из царевичей, пришедших из их главного царства, предлагает другое, но Батый имеет большое влияние, говорят, может разговаривать с самим небом, которое у них заместо главного бога. Потому, видать, будет по его.

В комнате повисло ошеломленное молчание. Нет, татарского набега ждали, к нему готовились, но… Каждый надеялся в глуби души: может, минует стороной сие зло. Ан нет, не миновало.

Молчание нарушил великий князь. Он, конечно, уже знал о том, что поведал беглый саксин, потому имел время новость эту принять и обдумать.

– Может, и врет бегунец, – хлопнув ладонью по столу, произнес он. – Юрий Владимирский не первый год сносится с татарами. И послы Батыя бывали у него не раз. Пишет князь Юрий, что не хотят татары с Русью воевать. Булгар пожгли-порезали, так это мстили за гибель своих в Бараньей битве. Потому просили и владимирцев не мешаться в их распрю. Юрий и не стал, хоть булгары не раз ему союз против татар предлагали. Половцев били, так они их своими конюхами считают и просто к покорности приводят. А потом, говорят, на угров пойдут. Король их хана Котяна со всей его ордой на своей земле укрыл, такого татары ему не простят.

– С нами-то ни о чем не договаривались, – опять подал голос князь Олег. – Вот и вдарят.

– Мы под Владимиром ходим, – возвысил голос Юрий Ингоревич. – Забыли? А вот князь владимирский помнит. И татар о том упредил. Так что напасть на нас – напасть на Владимир.

– Хитры, говорят, татары, – это сказал уже Коловрат. – Помните, как они разделили аланов с половцами пятнадцать лет назад, а потом разбили поодиночке? А ведь тоже говорили половцам, что не нападут. Да и башкирдов с булгарами. Теперь владимирскому князю говорят, что побьют только булгар, а его не тронут. Булгар побили, теперь, видать, наш черед! – последнюю фразу он почти выкрикнул.

– Не горячись, воевода! – повысил голос князь Юрий.

Коловрат замолчал, склонил голову, но в глазах его продолжали гореть упрямые огоньки.

– Может, ты и прав, – помолчав, уже помягче сказал князь. Не мог он долго сердиться на любимого воеводу. – Что делать предлагаешь?

Коловрат глубоко вздохнул, успокаиваясь, и заговорил:

– Готовиться надо к отпору, княже. Запасы в городе пополнить на случай осады, стены, валы подновить, разослать посыльных по уделам да боярским поместьям. Пусть готовят воев и будут в полной готовности встать по первому зову под твои стяги. А главное, оповестить Юрия Всеволодовича Владимирского о том, что узнали. Да и в Чернигов надо гонцов послать. Я чаю, не откажет твой шурин в помощи, ежели что.

– Вот тут как раз не больно уверен, – проворчал Юрий Ингоревич. – Сам знаешь: Михаил Черниговский и Изяслав Киевский уж который год как грызутся с князьями галицкими, братьями Даниилом да Васильком Романовичами. И поляков, и половцев в свою замятню втянули. А тут о прошлом годе еще и брат Юрия Владимирского Ярослав туда вмешался. Киев занял. Сидит теперь на великом киевском столе. Войско изрядное из Владимира туда увел. Так что не до помощи нам теперь Михаилу Всеволодовичу.

– Да какие усобицы, когда вся Русь в опасности от иноплеменного нашествия, – не выдержав, стукнул кулаком по столу князь Федор. – Замиряться надо да сообща отпор давать.

Горяч Федор. Двадцать четыре весны исполнилось наследнику рязанского престола недавно. Высокого роста, широкий в плечах, лицо – кровь с молоком, темно-каштановые волнистые волосы, аккуратно подстриженная бородка. На два года он моложе Ратьши. Но пока жил тот при княжьем дворе, близко сошлись они, будучи еще подростками. Подружились и дружили до сих пор, делясь при встречах самым сокровенным. Жалко, встречи стали редкими.

– То легче сказать, чем сделать, – тяжело вздохнул великий князь. – Ну да попробовать все же надо. Упредить, опять же. У татар войско, по слухам, большое. Могут и по Чернигову тоже ударить. Князю владимирскому отписать, конечно, тож. Ну и Коловрат правильно сказал: готовиться надо.

Он повернулся к тысяцкому Будимиру.

– Что там с городовыми стенами, стражей городовой, оружием для ратников? Люди как из полка городового? Давно сбор-смотр был?

Тысяцкий, крупный матерый мужик за сорок с бородой-лопатой, лежащей на груди, повел могучими плечами и степенно ответил:

– А что стены? Стены в порядке. Трех лет не прошло, как всем миром подновляли. И валы тож. Рвы углубляли, опять же. Боевого железа хватает, хранится как должно. Припасы надобно бы пополнить. Ну да урожай нынче хорош, быстро клети набьем. А по людям…

Будимир пожал плечами.

– По весне учили, как положено. Осенью тоже поучим, ежели успеем. Ничего, княже, народ у нас боевой. С копьем-топором с детства обучен управляться, отобьемся, не впервой.

Князь Юрий кивнул.

– Дай бог, дай бог. А как владычный полк? – Это уже к епископу Евфросию.

Тот поднял опущенную голову, поправил клобук и непривычно глухо произнес:

– Дождались-таки кары Господней… – Горестно покачал головой, потом расправил бороду и уже нормальным голосом ответил: – С полком все хорошо, княже. Три сотни комонников церковь выставит в любое время.

– Ох уж и комонники, – крякнул Коловрат. – Плохо учите воев, владыка. Городовую стражу на лошадей посадить, и то толку больше будет.

– Учим, как можем, Евпатий, – построжел голос епископа. – Тем паче твои бояре в учителях, на них и пеняй.

Коловрат безнадежно махнул рукой и дальше спорить не стал.

– Ладно, – хлопнул ладонью по столу Юрий, – какие есть комонники, такие есть. Все лучше, чем ничего. Готовиться будем. Это понятно. Уж год почти готовимся. Гонцов во Владимир пошлем. Вот только поверит ли нашему саксину Юрий Всеволодович? Сам-то ему не вполне верю. Да и нельзя уже сидеть на месте, ничего не ведая о том, что татарове делают. Стража степная ничего не скажет на это?

В Ратьшин огород камушек. И ведь прав князь: ровно слепые, ничего о супротивниках не ведомо. И ведь не сказать, что бездельничает степная стража. Дозоры заезжают в Дикое поле как никогда далеко. Ставших редкими степных обитателей расспрашивают только не с пристрастием. Без толку, никто ничего толком не знает про татар. Говорят, что из Булгарии ушли на юг в низовья Волги. Часть гоняет половцев где-то юго-западнее степной рязанской границы. Вроде бы сколько-то осталось в Булгарии. Вот и все, что известно.

Корней тоже не сидит сложа руки. Хоть купчишки и пропали, Ратислав знает: шлет тиун в степь да по Волге странничков, которые должны доглядывать ворога. Вот только, похоже, и странники ничего путного про татар не узнали. Большинство просто пропадает. И про то Ратьше ведомо. Ну да князь вопрос задал. Надо отвечать.

Боярин кашлянул, виновато развел руками.

– Ничего, княже. Словно повымерла степь. Одни бродники на месте и остались. Да и эти ничего толком сказать не могут. Или не хотят. Сам знаешь, на ножах мы с ними, гоним с насиженных мест. Да и с татарами они, говорят, снюхались. Так то еще тогда, на Калке было. Чего-то им, видно, пришлые наобещали.

– Слышал уже от тебя сие, – проворчал князь Юрий. – Однако вызнать все про татар надо. Так что слушай внимательно.

Он опять прихлопнул ладонью по столу.

– Бери людей, сколько сам решишь, и езжай в Дикое поле на полдень так далеко, как понадобится. Узнай как хочешь все о татарах: где они, сколько их, чего делать думают. Не надо никого расспрашивать, доберись до самих татар, языка возьмите, да его и допросите с пристрастием. Коли можно будет, сюда его доставьте. Только делайте все, сторожась как сможете: живыми татарам в руки не попадите. Нельзя им лишний повод для войны давать. Оденьтесь и вооружитесь под половцев аль бродников. Главное, не попадайте им в руки живыми. Зарежьтесь, но не попадайте. Все ли понял?

– Понял, княже, – наклонил голову Ратислав.

– Теперь скажи, как все это делать мыслишь.

Боярин помолчал, собираясь с мыслями, провел ладонью по волосам и заговорил:

– Завтра пораньше выеду к себе в Крепь. Иль велишь прямо сейчас, княже?

– Нет, и так только с дороги. Одна ночь ничего не решит. Поешь, переночуешь. Завтра с утренней зарей тронешься.

– Понял. Тогда прямо сейчас пошлю туда Могуту. Пусть упредит моих, чтоб готовились. С собой возьму свой десяток из детских. Самых лучших. Доберусь до Онузлы. Там заберу полусотню сакмогонов. С ними и пойду в поиск. Полсотни в самый раз: меньше – придется прятаться даже от самой мелкой степной шайки, больше – сильно заметно. Нет, полусотня в самый раз.

– Ну что ж, тебе виднее, – заключил Юрий Ингоревич. – Ступай в трапезную, поешь да спать ложись. Вставать со светом. А мы тут пополуночничаем, обсудить еще кой-чего надобно. Ступай, боярин.

Глава 4

Спалось плохо. Полночи ворочался Ратислав. Растревожили новости, принесенные с Дикого поля саксином. Задремать удалось уж ближе к утру.

Разбудили его чуть свет. Пока перекусил, пока выехал из града, развиднелось. Утро выдалось хмурым, знобким. Дождь пока не собрался, но небо заволокла серая пелена, готовая им разродиться.

Позевывая и кутаясь в плащ, Ратьша выехал из Полуденных ворот, то и дело обгоняя тянущуюся со дворов к выезду из города и дальше на выгон скотину. Перебравшись через Черную речку, перевел Буяна на рысь, а добравшись до торной дороги, пустил вскачь.

Скачка разбудила и согрела. Попридержав разгорячившегося жеребца, снова перешел на рысь. Возвращался боярин один. Охрану брать не стал, хоть начальник княжьей стражи, провожая, предлагал. Одному быстрее получится, всяко лошади охраны окажутся не такими резвыми, как его Буян.

Монотонная езда снова навеяла дремоту. Ратьша не стал ей противиться и задремал, благо привычка к тому была. Где-то на середине пути из облаков, затянувших небо, все же заморосил дождь. Ратислав надвинул на голову куколь плаща и снова погрузился в дрему. Умный конь шел к дому сам.

Боярин добрался до Крепи задолго до полудня. Здесь уже все было готово к походу, Могута, отъехавший из Рязани в ночь, отобрал людей и лошадей. Все необходимое собрали во вьюки. Оружие, одежду и брони взяли половецкие из Ратьшиных запасов. Пока же оделись в свое: ехать три дня по Рязанской земле, чего народ пугать. Половецкие тряпки сунули во вьюки, потом в Онузле наденут.

Расселись в трапезной пообедать. Десять воинов, Могута и Ратислав выпили за удачу в поиске. Совсем по чуть-чуть. Закончили обед, поднялись, вышли во двор. Дождь продолжал моросить. Ну да пускаться в дорогу под дождем – к удаче. Кони оседланы. К каждому верховому пристегнут заводной. Тут же пять вьючных лошадок с походным скарбом. Запрыгнули в седла, разобрали поводья. Провожать вышли все обитатели усадьбы. Мелания на мгновение прижалась щекой к колену Ратислава, шепнула:

– Береги себя, княжич.

– Прощай, мамка, – провел Ратьша ладонью по непокрытой, мокрой от дождя голове Мелании. – Скоро увидимся.

Боярин дал шпоры коню, тот всхрапнул, скакнул вперед, но, сдерживаемый уздой, замедлил шаг и двинулся к воротам усадьбы. Остальные всадники потянулись следом. Буяна Ратьша в поиск брать не стал: не воевать шли – за языком. Тут не так важны сила и резвость скакуна, важнее выносливость. Иногда, уходя от погони, скакать приходилось сутками. Потому он взял под седло двух половецких жеребцов, словно созданных для степной скачки.

До темноты проехали верст около тридцати. Дождь то прекращался, то вновь начинал сыпать из низких серых туч, цепляющихся за верхушки деревьев, закрывая окрестности серой кисеей. Дорогу развезло, копыта лошадей чавкали по лужам, разбрызгивая жидкую грязь. Ноги и животы скакунов посерели, ноги у всадников тоже забрызгало до середины бедер.

Оживление в отряде, царившее в начале пути, к вечеру угасло. Виной тому погода. Ни Могута, ни Ратислав пока не рассказывали новостей, поведанных саксином. Доберутся до Онузлы, тогда уж. А пока людей будоражить ни к чему.

Ехали лиственно-хвойным лесом. Местами лес переходил в чисто березовый, скрашивающий серый день яркой белизной стволов. Листва на березах пока радует зеленью, только отдельные пряди выбиваются из общего тона яркой желтизной. Часто попадались обширные поляны с кусками обработанной земли. Рожь, пшеница, овес уже сжаты. Людей на полях не видать – сыро, слякотно. Иногда попадаются деревеньки в два-три двора.

Ратьшины владения проехали быстро. Невелики они: десяток деревень в три-шесть дворов, сельцо Березовое в три десятка, ну и Крепь, само собой. Со своих земель боярин в случае войны должен выставить двадцать конных и оружных воинов. Немало для такого небольшого надела. Но князь Юрий знает, каковые доходы имеет Ратислав, потому и количество воинов таково.

Оба десятка боярин держит в постоянной готовности. Один служит с ним в степной страже в теплое время года, за службу им платит великий князь. Второй сидит в усадьбе, охраняет порядок в боярских землях. Служат в этих двух десятках люди, выбравшие воинскую службу делом своей жизни, и получают от Ратьши плату за нее. Даже не все они русичи. Двое мерян, соплеменников Ратиславовой матери, прибившиеся к нему вместе с мамкой Меланией. Один булгарин, чего-то не поделивший со своими соплеменниками. Даже половец есть, поссорившийся с ханом своей орды.

Некоторые бояре держали боевых холопов, рабов, купленных или плененных в постоянных набегах. Обычно бывших воинов. Те должны были им отслужить определенный срок по ряду, только за харчи, одежду и добычу, взятую с боя, после чего отпускались на свободу. Вооружал их боярин, конечно, тоже за свой счет. Но боевые холопы не слишком надежны. Да и то, кому же неволей хочется жизнью рисковать. Потому Ратьша таких у себя не заводил.

Темнеть из-за пасмурной погоды начало рано. Едва успели до полной темноты добраться до сельца Починок, где Ратьша предполагал остановиться на ночевку. Местный старшина хорошо знал Ратислава и его людей, потому накормили и разместили их без лишних разговоров. Пока спали, местные обиходили и накормили лошадей.

Рано утром, позавтракав и расплатившись с хозяевами, тронулись дальше. Поднявшийся ночью ветер разогнал облачную пелену, и вскоре из-за макушек деревьев показалось яркое, словно отмытое вчерашним дождем солнце. Люди повеселели, завязались разговоры, кто-то запел. Ехали вольно, не сторожась: земля пока что своя. Про разбойничков в этих местах давно уж не слыхивали, видели вроде в Черном лесу, но до него еще день пути. Раньше, бывало, забегали иногда шайки половцев, но с того лета их и в Диком поле-то не часто встретишь. Не до грабежа степнякам, себя бы уберечь.

Сорока, записной балагур, начал травить свои байки. Человек шесть из отряда скучковались вокруг него, время от времени оглашая окрестный лес громовым хохотом.

Солнце, пусть и осеннее, заметно пригревало, дорога подсыхала на глазах. На привал встали на небольшой уютной полянке в светлой березовой роще. Коней не расседлывали, только ослабили подпруги, напоили из протекающего рядом ручья, спутали и пустили пастись. Потом быстро поснедали, чуток отдохнули и тронулись дальше. К вечеру добрались, как и рассчитывал Ратислав, до деревеньки Прилесье из пяти дворов, стоящей на самом краю Черного леса. Здесь и остановились на ночлег.

Поднялись чуть свет. Позавтракав, извлекли из вьюков брони и шеломы. Вздели. Вытащили из чехлов щиты, расчехлили налучья, открыли крышки тулов – ехать через Черный лес, а тут, слышно, разбойнички пошаливают.

Поблагодарили хозяев, расплатились и тронулись в путь. Лес начинался почти сразу за околицей. Лес сосново-еловый, что здесь не часто встречается. От опушки сразу начинался сосняк. Высоченные, вздымающиеся к самому небу сосны со светло-коричневыми стволами, под ними – густой подлесок из невысокого бересклета и клещевины. Дорога петляла между толстенными вековыми деревьями, уводя в глубину леса. Хотя солнце уже встало, здесь царил полумрак. Не зря лес прозвали Черным.

Ехали сторожась. Впереди дозором двигались двое всадников, остальные ехали колонной по два, причем те, что ехали справа, вздели щиты на правые руки, так что при внезапном обстреле прикрывали себя и едущих слева. Ну а левые, соответственно, прикрывали едущих справа.

В пяти верстах от опушки через лес тянулась засечная линия. Хитро сваленные сосновые стволы образовывали завал, через который и пеший-то мог продраться с большим трудом, а уж всаднику нечего было сюда и соваться. Дорога, по которой двигался отряд, свободна. Здесь постоянно находится отряд степной стражи, который в случае опасности должен завалить проход. Живут они рядом с проходом в маленькой крепостице, окруженной невысоким тыном. Внутри находятся большая дружинная изба, конюшня, амбар для съестных запасов и банька – куда ж без нее русичу.

Службу стражники несли бдительно. Обнаружили Ратьшин отряд еще на въезде в лес и почти незаметно провожали его до самой засеки. Выдавали их присутствие только всполошившиеся птицы.

У прохода в засеке уже ждал глава засечной стражи Ермил. Поприветствовали друг друга. На вопрос Ратислава, все ли спокойно, тот ответил утвердительно. Вот только ближе к середке леса, где самая дебрь, как жалуются проезжие, шалят разбойники. Своими силами здешний отряд с ними вряд ли справится. Хотят через месяцок, когда потянутся из степи отслужившие службу отряды степной стражи, собрать народу побольше да попробовать прочесать те места. Посоветовал Ермил Ратиславу и его людям держать опаску. Ну да тут боярину советы не нужны, приготовились еще на въезде в лес. Поговорили еще немного, попрощались и тронулись дальше тем же манером, в полной готовности отразить нападение с любой стороны.

Однако до самого полудня ехали спокойно. В лесу стояла тишь, нарушаемая только птичьим щебетом. Переправились вброд через две небольших речки. Взгорки, поросшие высокими соснами, лишенные не только подлеска, но и травы, с землей, покрытой серебристым лишайником, сменялись глубокими сырыми логами, в которых росли могучие разлапистые ели со свисающими с ветвей бородами мха и царили вечные сумерки. На одном из светлых взгорков устроили привал. Лошадям пастись было не на чем, так как трава здесь не росла, только мох и лишайник, потому надели им на морды торбы с овсом. Отдохнули и двинулись дальше.

Выехали на опушку, когда солнце уже изрядно просело к западному окоему. За Черным лесом на полдень настоящих лесов больше не имелось. Так, перелески, рощи, дубравы. Отряд никто не потревожил. То ли разбойнички решили не выбираться сегодня за добычей, то ли не осмелились связываться с хорошо вооруженными и готовыми к бою воями.

В деревню, стоящую на въезде в лес с этой стороны, решили не заезжать. Ратьша махнул рукой стайке голопузой детворы, выбежавшей на околицу при появлении отряда всадников. Восторженные чумазые мордашки с большими, как плошки, глазищами… У Ратислава екнуло сердце: что с ними будет, если саксин сказал правду? Видно, лицо боярина заметно посмурнело: весело щебечущая малышня замолчала и опасливо подалась назад. Согнав с лица хмурое выражение, Ратьша ободряюще улыбнулся, достал из притороченного к седлу походного мешка уже слегка подсохшую сдобную лепешку, испеченную специально для него мамкой, и протянул пареньку постарше.

– Раздели на всех, – сказал.

Тот принял угощение и серьезно кивнул.

К селу, которое Ратислав заранее определил для ночлега, добрались уже в темноте. Снова ужин, ночевка. Наутро сборы – и в путь. Этим утром опять начал крапать дождь, но к обеду разведрилось, снова появилось солнышко.

Перелески сменялись полянами, которые становились все больше и обширнее, с уже степным разнотравьем. Слева показалась длинная полоса зарослей ветлы, блеснула речная вода. Это излучина реки Польный Воронеж. Правее, верстах в двадцати, течет тоже на юг Лесной Воронеж. Лесной, потому что по большей части русло его пролегает в лесистых местах. Отряду Ратислава ехать вдоль Польного Воронежа, вниз по течению, почти на полдень.

Здесь тоже попадаются селения рязанцев. Деревеньки в два-три двора. Иногда вообще только из одного. Такие одиночные крестьянские дворы здесь называют заимствованным у бродников именем – хутор. Хутора отгородились от внешнего мира частоколом и глухими стенами дворовых строений от зверья и лихих людей. Жизнь в этих местах полна опасностей, но землепашцы тянутся сюда на жирный чернозем, рождающий небывалые урожаи. А опасность… А где не опасно? Севернее степняки. Конечно, набегают реже, но там княжьи усобицы землю зорят. Да и свободнее здесь, вольнее… Крестьяне сами на погост осенью оброк свозят столько, сколько посчитают нужным. А кому прибыток проверять? Княжьи тиуны сюда редко заглядывают. Но все же везут. За защиту. Понимают: не будет оброка, не на что будет содержать степную стражу. А без нее беда, не выжить землепашцу в лесостепи.

Кто хочет стать еще вольнее или бежит от закона, те прибиваются к бродникам, людям славянского языка, испокон века обитающим здесь, на границе степи и леса. Да и в самой степи их тоже хватает. Селища бродников прячутся в заросших деревьями и кустарником поймах и устьях рек, на речных островах, плавнях, болотистых низинах. Часть из них переняли привычки кочевников и гоняют стада по степи, как-то уживаясь с половцами, а до них уживались с печенегами и хазарами. Теперь вот и с татарами, говорят, общий язык нашли.

Теснят их рязанцы с насиженных мест, продвигаясь вглубь лесостепи, потому время от времени бродники объединяются и начинают зорить русские селения. Обычно с ними справляется степная стража. Если ватага уж слишком большая, приходится звать княжьих дружинников. Потому не любят бродники рязанцев, а рязанцы – бродников.

Что касается землепашцев, от набегов степняков и бродников их бережет степная стража, коей командует боярин Ратислав. Мелкие шайки перехватывают и отгоняют сами, а при большом набеге дают знать об опасности окрестным селениям дымами. В таком случае землепашцы собирают скарб и вместе со скотиной добираются до ближайшей крепостицы, построенной для их защиты. В теплое время, когда опасность велика, в этих крепостях сидят небольшие гарнизоны. Но и сами селяне могут за себя постоять: в каждой избе имеется оружие, которым они умеют пользоваться. А куда деваться, жизнь заставляет. Могут биться даже верхами, как легкоконные стрелки. При крайней необходимости землепашцы пополняют отряды степной стражи и дерутся с находниками не хуже Ратьшиных бойцов.

К вечеру добрались до Онузлы, стоящей у места впадения в Польный Воронеж речки Сурены. Так вышло, что Онузла стала главным городом здесь, на степной границе. Изначально была она обычной пограничной крепостью для убежища окрестных крестьян. Но потихоньку население ее росло. Гарнизон в полсотни воинов стал постоянным, охраняющим селение круглый год. На постоянное жительство здесь оседали кузнецы, ремесленники, торговцы, скупающие добычу у воинов пограничной стражи и торгующие со степняками. Крестьяне с земельными наделами, расположенными поблизости, тоже предпочитали селиться тут, поближе к надежным крепостным стенам.

Первоначально крепость поставили на оконечности мыса, образовавшегося в месте слияния рек. С двух сторон твердыню прикрывают обрывистые берега, а с третьей – глубокий ров, соединяющий оба русла и заполненный речной водой. В городке имеются три церкви и княжий погост.

Уже вскоре после постройки крепости места для жительства всем желающим внутри стен стало не хватать, и людям пришлось селиться рядом, за рвом на слободе. Дворов становилось все больше, и вскоре крепость не смогла вмещать в случае набега не только жителей окрестных деревень, но и обитателей слободы.

Возвели еще одну стену, отрезавшую от мыса кусок побольше. Раз эдак в шесть. Снова прокопали ров, соединяющий реки. Свершилось это лет десять тому. Но население городка продолжало прибывать, и сегодня снова не умещается в стенах. Количество постоянно живущего здесь народу, пожалуй, к тысяче подходит. Новая слобода растет за рвом.

В слободе торговая площадь непривычно пуста: нет степных торговцев – нет торговли. На улицах городка народу тоже немного: купцы отъехали на север, делать им здесь нечего, да и чуют угрозу из степи. Проехали воротную башню, по главной улице добрались до Старого города. Там въехали за ограду княжьего погоста. Встретил отряд здешний тиун Тимофей, старый знакомец Ратьши, становившийся в его отсутствие заодно и воеводой. Был он очень удивлен неурочным появлением Ратислава, уехавшего чуть боле недели назад вроде как жениться. На расспросы тиуна Ратьша отвечал уклончиво, и тот, будучи человеком неглупым, понял, что дело, за которым прибыл боярин, не его ума.

Здесь, в Онузле, Ратислав решил устроить дневку, чтобы перед сложным и опасным делом дать хорошенько отдохнуть людям и лошадям. Да и сакмогонов надо подобрать не спеша. Тимофей устроил его воинов в дружинной избе, а Ратьшу с Могутой пригласил на постой в свой терем. Гостеприимная супруга тиуна споро собрала на стол. Выпили, закусили, еще выпили, закусили уже основательно: поднадоела за три дня походная еда. Когда хмель ударил в голову, тиун снова попробовал разговорить Ратислава. Да куда там, секреты боярин умел хранить, даже упившись до изумления. Увидев, что у гостей слипаются глаза, и поняв, что выяснить так ничего и не удастся, Тимофей предложил отправиться почивать.

На следующий день Ратислав и Могута занялись отбором стражников для поиска. Всего в Онузле сейчас их набралось чуть больше сотни, дальние дозоры потихоньку возвращались из степи. Выбирали лучших из лучших. Получилось четыре с половиной десятка. Половецкую одежду, брони и оружие, недовольно покряхтев, им выдал тиун. При этом опять попытался хоть что-нибудь выведать. Безуспешно, само собой. К вечеру все было готово. Еще раз лично проверив оружие и сброю, Ратислав приказал всем пораньше лечь спать. Убедившись, что приказ выполнен, улегся сам.

Утром выехали. На этот раз сразу напялили половецкое платье. Оружие, вещи – все тоже половецкое, вплоть до мелочей. Единственное, что нельзя было поменять, внешность. Конечно, среди половцев после почти двух сотен лет мира и войны с соседями люд народился самого разного вида, но таких белокурых, как, допустим, Ратьша или двое ивутичей из его дружины, боярину не попадалось. Ну да с мертвых не спросишь, а живыми они в руки татарам попадать не собирались.

По выезде из Онузлы на первом привале Ратислав объяснил людям задачу. Приняли воины его слова спокойно: поиск так поиск, не впервой. А то, что далековато ехать придется, так что ж, еще интереснее, будет потом чем похвастаться перед соратниками.

За пять дней, проходя каждодневно верст по пятьдесят-шестьдесят, добрались до реки Хопёра. Двигались на юго-восток, целясь на излучину Дона, туда, где эта река ближе всего подходит к Итилю. Степь на всем протяжении пути была пугающе пуста. Даже селения бродников попадались редко. Их, впрочем, пока старались обходить стороной: мало ли о чем подумают и кому чего расскажут их жители о неизвестно откуда взявшемся отряде странных половцев. Половецких стойбищ не встретилось ни одного. Во всяком случае, жилых. Попадались вытоптанные проплешины, иногда с полусгоревшими каркасами юрт, часто усеянные объеденными степными хищниками костями. Такие стойбища можно было увидеть издалека, над ними все еще продолжали кружить крылатые падальщики, надеявшиеся найти и склевать остатки мяса с разбросанных вокруг останков.

Дважды натыкались на места побоищ. На одном костяки людей и лошадей оказались навалены особенно густо: видать, жаркая кипела здесь битва. Несколько раз передовые дозоры замечали маячащих вдалеке всадников, которые при виде Ратьшиного отряда быстро исчезали. Кем они были, рассмотреть дозорные не смогли. Бродники, скорее всего: никого другого в этих местах, похоже, больше не осталось.

Перелески закончились еще к концу первого дня пути. Остались редкие рощицы да заросли ивы и ветлы по руслам нечастых речек и ручьев. На третий день рощи почти исчезли, осталось только колышущееся под ветром море осенней пожелтевшей травы, местами закрывающей всадника до пояса. Равнина, рассекаемая сухими балками, невысокие холмы, курганы с торчащими кое-где на их вершинах каменными половецкими бабами… Безлюдная однообразная местность навевала дрему, притупляла бдительность, чего допускать было нельзя. Потому Ратислав с Могутой устраивали сакмогонам встряски: пускали отряд вскачь, с пересадкой на полном ходу с верховых коней на заводных, натаскивали в перестроении из плотного строя в лаву и обратно, устраивали стрельбу по изредка попадающимся на пути одиночным деревьям. В общем, сильно заскучать не давали.

И вот Хопёр. По его изрядно облесненной и заболоченной пойме раскидано много селищ бродников. Ратьша знал об этом: бывал здесь несколько раз. В широкой правобережной низине, где среди деревьев и зарослей кустарника поблескивала вода стариц, поднимались к небу несколько дымков. Бродники, больше здесь быть некому.

Ратислав остановил отряд на краю склона, под которым начиналась низина, промытая в незапамятные времена рекой. Остановились не на виду, хоронясь за небольшой дубовой рощицей, стоящей по краю обрыва. Спешились, с наслаждением потягиваясь, разминая уставшие от скачки спины.

– Ждите здесь, – приказал боярин.

Махнул рукой Могуте, чтобы следовал за ним, и двинулся к опушке рощи, обращенной к пойме. Добравшись до нее, рассмотрели долину подробнее. От склона, где они находились, до берега реки было верст пять. Дымы поднимались ближе к берегу. Видно, обед готовят в селище.

– Ну что, порасспрашиваем бродничков про татар? – предложил Ратьша. – Где они хоть примерно.

– Надо, – согласился Могута. – А то прем вслепую. Не ровен час нарвемся на крупный отряд, придется уходить несолоно хлебавши.

Помолчали. Потом ближник спросил:

– Языка берем?

– Ну да, – подумав, кивнул боярин. – Просто так ничего не расскажут. Сам пойдешь?

– Сам, – кивнул Могута. – Возьму с собой двоих.

– Ладно. В селище не идите, поищите дозор. Всяко должны они стеречься.

– Думаю, уже засекли нас, если не совсем слепые. Сделаем так, боярин. Мы втроем останемся здесь, а вы езжайте неспехом на виду по краю склона с версту, потом повернете в степь, проедете еще столько и вернетесь сюда к роще. А мы тут поглядим, может, кто-то проявится.

– Добро. Кого с собой оставишь?

– Сороку да Половчанина.

– Добро, – повторил Ратьша. – Сейчас пришлю их сюда.

Боярин вернулся к отряду, отправил двоих, названных ближником, к опушке рощи, с остальными двинулся не спеша вдоль откоса. Сделали все, как велел Могута. Вернулись в рощу. За это время дымы в долине исчезли. Затаились в селище. Видно, и впрямь заметили их отряд. На опушке, где оставался ближник, было пусто. Кого-то, видать, охотники засекли, ушли в долину. Нужно ждать. Ратьша выставил сторожу, а остальным разрешил перекусить всухомятку, не разжигая огня.

Охотники появились только к вечеру. Грязные, ободранные, как черти, но довольные и с добычей. Притащили бродника, заросшего до глаз черной бородой, всклокоченного, такого же грязного, связанного, с кляпом во рту.

– Сниматься надо отсюда от греха, – отдышавшись, сказал Могута. – Хватятся этого быстро. – Он кивнул на пленника. – Отъедем подальше, там допросим.

– Думаешь, пойдут вдогон? – с сомнением спросил Ратьша.

– Здешние вряд ли. Маловато их. Селище небольшое. Но могут за помощью послать.

– Пока хватятся, пока соберутся, пока пошлют. Да когда еще эта помощь придет. Здесь будем спрашивать, – не согласился Ратислав.

– Ну, может, и так, – с сомнением протянул ближник.

Бродник не запирался. Рассказал все, что знал. Знал, правда, не слишком много. Знал, что главное становище татар находится где-то в низовьях Волги. Где именно, не знает. Туда с лета тянутся татарские отряды с севера от булгар и мордвы. Не налегке идут, с добычей. С добычей же иногда проходят отряды с запада. Те, что гонят на закат половцев. Бродников не трогают: их старейшины договорились с самим Батыем о союзе. Взамен дают по первому требованию проводников и воинов. В общем-то, ничего особенно нового не узнали.

После допроса Ратислав велел отпустить пленника. Зачем убивать зря, все равно его сородичи догадались, куда тот мог пропасть. Чего их злить. Нет мертвого родича, не за что мстить, не надо пускать по следу погоню. Это Ратьше совсем ни к чему. Допрашивали языка на половецком. Ратьша и другие из отряда, что волосом посветлее, держались вдалеке. Так что расскажет пленник только то, что поймали его половцы и пытали про татар, как и задумывалось.

– Уходим! – приказал боярин, давая шпоры коню.

Воины вскочили в седла и двинулись рысью за Ратиславом. Развязанный пленник, не веря, что остался жив, смотрел им вслед.

Проехали верст пять против течения реки, спустились в пойму, добрались до Хопёра и здесь на песчаном перекате переправились вброд. Ехали до темноты, чтобы подальше уйти от потревоженного селения. Потом встали на ночевку в заросшей кустарником балке, выставив двойную охрану.

Следующие два дня ехали, тщательно сторожась. Основной отряд двигался, по мере возможности хоронясь в балках и лощинах. На большом расстоянии впереди, по бокам и сзади шли дозоры. Эти, наоборот, забирались на любую возвышенность, чтобы подальше обозреть окрестности.

На второй день дозорные вовремя заметили отряд, двигающийся на полдень. Не менее полутысячи всадников. Рассмотреть их толком из-за дальности расстояния не смогли, да и сразу к своим рванули – предупредить. Но, скорей всего, татары, кому ж еще быть. Схоронились в ближней сухой балке. Отряд прошел мимо.

На третий день миновали излучину Дона. В степи стало гораздо оживленнее. То тут появлялся отряд, то там. Отряды не меньше сотни, языка не отобьешь. Можно было, конечно, пройти по следу, дождаться, когда те встанут на ночевку, и попробовать утянуть кого-нибудь сонного. Но тут неизбежно будет погоня. А простой воин, который, скорее всего, попадется, вряд ли знает много.

В конце концов идти дальше без риска рано или поздно наткнуться на крупный отряд стало невозможно. Решили сесть в засаду в глубоком, заросшем густым кустарником овраге, рядом с которым высился курган с купой деревьев на вершине. Там поместили пару наблюдателей.

Ближе к вечеру второго дня сидения в засаде с вершины кургана раздался клекот степного орла – условный сигнал. Ратислав с Могутой быстренько подхватились, выбрались из оврага и почти бегом взлетели по склону кургана.

– Смотрите, – показал один из сторожей в сторону клонящегося к горизонту солнца.

Верстах в двух двигался конный отряд в полусотню всадников. Двигались не спеша, шагом. Двигались на северо-запад, туда, откуда пришли русичи. Татары. Ратислав уже научился их узнавать по одежде, броням, а главное, небольшим, непривычного вида лошадкам. Среди всадников выделялись пятеро на вполне себе рослых кониках, отличающиеся от своих спутников одеждой побогаче. Похоже, какое-то начальство с охранной полусотней.

– Будем брать, – решил Ратислав. – Седлайте коней.

Могута сбежал в овраг, а боярин остался на вершине кургана, дабы посмотреть, не появится ли еще кто-нибудь, могущий им помешать. Но нет, больше никого на обозримом пространстве степи видно не было. Татарский отряд потихоньку удалялся. Пусть. Отряд Ратьши выждет еще немного и пойдет по следам. Скоро стемнеет. Татары остановятся на ночевку. Тут их русичи и возьмут сонными.

Двинулись, когда татары скрылись из виду. Далеко впереди по следу шли двое сакмогонов. Солнце быстро клонилось к западному окоему. Стало прохладнее. Задул ветерок, всколыхнувший степное море. Ехать пришлось совсем чуть, верст семь-восемь. Увидев скачущего навстречу одного из идущих по следу воинов, Ратислав сделал знак остановиться.

– Встали на ночевку, – выпалил тот, подскакав к боярину.

– Добро, – кивнул Ратьша, повернулся к Могуте. – Коней оставляем здесь. Вон в той балке. Дальше – пешком. Как раз до темноты доберемся. Так? – Это уже к прискакавшему сакмогону.

Тот кивнул.

– Вот и ладно. Веди.

До стана татар оказалось верст пять. Пока дошли, совсем стемнело. Ночь безлунная. Это для русичей хорошо. Степняки расположились в неглубокой балке, по дну которой протекал ручей. Провожатый вывел отряд правее стана саженей на двести, чтобы не наткнуться на дозорных. Прилегли на краю обрыва, прикидывая, как действовать дальше.

Татары особо не осторожничали: во тьме трепетало пламя пяти костров, хорошо освещающих стан, слышался громкий говор, хохот. В общем, чувствовали себя здесь хозяевами. Ну что ж, оно и лучше. Глядишь, стеречься ночью будут не слишком. У дальнего края балки, саженях в пятистах, слышно, как топчется табун. Подполз второй сакмогон, шедший по татарскому следу. Он за то время, пока отряд добирался сюда, успел кое-что разведать.

– Трое дозорных, – шепотом доложил он Ратиславу. – Один с нашего края балки, вон за теми кустами, второй – на той стороне между деревцами. Видишь?

Боярин кивнул.

– И последний в самой балке, ближе к нам, в ивняке у ручья. Во-он, саженях в ста. С той стороны стана в балке их табун с двумя табунщиками.

– Понятно, – еще раз кивнул Ратислав. – Ладно, пока отходим и ждем конца ночи.

Так же, сторожась, отошли на версту от становища, и там боярин объяснил, кому что предстоит сделать. Брать татар решил, как обычно, ближе к утру, когда сон особенно сладок, а у сменившихся, толком не проснувшихся дозорных слипаются глаза. После того как все обсказал, разрешил людям немного подремать. Сам тоже прилег, завернувшись в плащ.

Проснулся, как и хотел, до света. Могута уже ходил между спящими, будил. Те поднимались, терли лица выпавшей на траву росой и беззвучно исчезали в темноте. Могута отправился с частью отряда, который должен был напасть с противоположной стороны балки.

Оставшиеся с Ратьшей воины выждали время, нужное соратникам для того, чтобы добраться до определенных им мест, и тоже двинулись к татарскому стану. Залегли саженях в ста от кустов, где скрывался татарский дозорный. Снять его Ратислав послал двоих опытных в таком деле сакмогонов. Через какое-то время оттуда раздался чуть слышный шум. Готово.

Боярин поднялся на ноги и, пригибаясь, двинулся вперед. Полтора десятка воинов последовали за ним. Добрались до края балки, подали сигнал – мол, с дозорным покончено – и затаились. Справа из балки закричала пустельга. Понятно: и этот дозорный готов. Еще немного погодя пустельга прокричала с противоположной стороны балки и почти сразу слева, оттуда, где пасся татарский табун.

Небо на востоке начало светлеть. Ночная тьма потихоньку сменялась утренними сумерками. Можно начинать. Ратислав каркнул вороном, вынул кривую хазарскую саблю из ножен и двинулся вниз по откосу. Воины, растянувшись цепью, шли следом.

По дну балки роса выпала особенно обильно. Трава здесь стояла высоко, потому одежда у Ратьши сразу вымокла по пояс. Стал мокрым и рукав кафтана на левой руке, которой он раздвигал траву, чтобы потише шуршала.

Пахнуло дымком от продолжающих тлеть костров. А вот и первый спящий враг, укрывшийся от ночного холода и утренней сырости овчиной. Рядом лежат лук в налучье и два тула непривычной формы, набитые стрелами. Голову татарин положил на седло, седло лежит на небольшом кожаном щите. В изголовье воткнуто копье. Из-под дерюги высовывается широкая сабля в ножнах. Молодец, все оружие под рукой. А вот еще один спящий и еще. У каждого в изголовье торчит копье. Хорошо, глядишь, никого не пропустим. Чуть подальше – почти прогоревший костер, подернутый светло-серой золой. От костра все еще поднимался тонкий дымок.

Справа и слева послышалось негромкое шуршание травы – то подтянулись идущие позади воины. Ратислав совсем неслышно подошел к самому костру, оглядел спящих. Нет, начальников, которых нужно оставить в живых, среди них не видно. Можно бить. Дал сигнал своим и сам, сдернув овчину с ближнего татарина, рубанул концом сабли по шее. По сторонам раздались вскрики и хряск от рубящих ударов. С этими покончено.

Бегом к следующему костру, пока не очухались. С той стороны стана тоже шум, вскрики и звук ударов – подоспел Могута со своими. Молодец. Главное, чтобы не побили языков.

Вот и костер. Татары вокруг него все еще спят. Нет, один зашевелился, сбросил овчину, сел, тревожно прислушиваясь. Сидит спиной к Ратьше. Этот тоже простой воин. Два прыжка, удар между плечом и шеей, веер красных брызг. Татарин, всхрапнув, завалился набок. Его товарищ, лежащий неподалеку от только что убитого Ратиславом, вскочил сразу, без раскачки, с уже обнаженной саблей в руке. Увидев боярина, дико заверещал и кинулся на него, целя саблей в голову. Жаль, по-тихому не получилось.

Ратьша легко отбил удар, присмотрелся – и этот обычный воин. Обозначил удар в левое плечо, скользнул клинком вдоль подставленной сабли вниз и тут же снизу вверх полоснул противника по внутренней поверхности левого бедра. Тот охнул, зажал брызнувшую кровью рану, отшагнул назад. Этот не жилец, главная кровяная жила перерезана. Совсем скоро лишится сознания, а там и помрет, если не перетянуть ногу повыше раны. Но ждать некогда, и Ратислав добил подранка двумя ударами.

Поднял-таки тревогу этот живчик. Спящие татары проснулись. Кто успел, обнажили сабли, попытались сбиться в кучу. Удалось это немногим. Ратьшины воины поворачивались быстро, опомниться не давали. В итоге в середине стана собралось около десятка степняков, вставших спина к спине, ощетинившихся саблями и прикрывшихся шестью щитами. Больше, видать, прихватить не успели. Начальство в богатой одежде, примеченное вчерашним вечером, затолкали в центр строя. Осталось их, правда, только двое из пяти. Побили все же, черти, троих. Говорил же, беречь, брать живыми. Ужо устрою вам! Ну да ладно. Этих надо брать невредимыми. Вот только теперь со степняками, приготовившимися умереть, что делать? Боярин рявкнул, приказывая остановить бой.

Схватка приостановилась. Распаленные боем русичи окружили врагов плотным кольцом, готовые завершить начатое. Завершат. Только чего это будет стоить? Да и языков могут порубить в запале. Решение созрело быстро.

– Копья собрали! – прорычал Ратислав.

С десяток воинов бросились собирать по стану татарские копья. Собрав, раздали их соратникам. Те уже поняли, что делать дальше. Выставив копья, начали сжимать кольцо. Сабля против копья тут не пляшет. Татары пытались, конечно, перерубить древки. С тремя-четырьмя копьями такое даже получилось, но это их не спасло. Врагов быстро перекололи, кроме тех двоих в богатой одежде. Один, поняв, что нужен нападающим живым, сам бросил саблю. Второй, рыча, словно дикий зверь, отбивался до последнего. Пришлось сдавить его татарскими щитами, тоже подобранными здесь, в стане. Свои не взяли, не думали, что придется принять здесь настоящий бой. Поваленный наземь, обезоруженный татарин продолжал и тут кричать, отбиваться ногами и даже кусаться. Пришлось спеленать руки и ноги, а в рот воткнуть кляп.

Уф! Вроде все кончилось! Ратьша присел на татарское седло, подобрал валяющуюся поблизости тряпку и начал вытирать саблю от крови. Вскоре подошел Могута. Остановился рядом.

– Говори, – приказал Ратислав.

– У нас двое раненых, – начал ближник. – Один ничего. Руку порубили. А вот второй не жилец, пырнули в живот.

Да, по-тихому не получилось. Боярин вздохнул.

– Тому, что с рукой, рану промойте хорошо. Вон в ручье. Перевяжите. А там уж как Перуне даст. Со вторым… – Ратислав потер подбородок. – Сам знаешь, что делать.

Могута кивнул. Да, законы степной стражи суровы. В поиске, в глуби вражьей земли тяжелораненых с собой не таскают, иначе один погубит всех. Каждый сакмогон об этом знает и готов к тому.

– Пошлите кого за конями. А пока пригонят, пленных поспрошаем.

Ближник кивнул, но уходить не спешил.

– Что еще? – спросил боярин.

– Похоже, не всех побили. Кто-то ушел.

– Еще не легче, – вскинулся Ратислав. – Как такое получилось?

– Да костерок один оказался на отшибе. Уж не знаю почему. Там трое ночевали. Костер прогорел, не дымил, их в сумерках и не заметили. Все свое, кроме сабель и луков, бросили.

Ратислав сокрушенно покачал головой.

– Можно поискать, когда коней пригонят, – предложил Могута. – Погоню могут по следу пустить.

– Долго. Да и не поймать: скорее всего, нырнули в траву, как тетерки, ищи их теперь. Ну да пусть наши попробуют, поищут, пока допрашиваем. Вели языков сюда тащить.

Глава 5

Подтащили пленных. Долго возиться с ними было нельзя, так как с рассветом опасность появления здесь татар или подчинившихся им половцев становилась все больше. Потому Ратислав решил ломать пленника постарше, того, что сдался сам, за счет молодого, который и связанный, с заткнутым кляпом ртом продолжал вырываться и рычать.

Старшего отвели подальше, чтобы не слышал, что скажет молодой, но чтобы слышал его крики. Занялся неугомонным пленником один из сакмогонов, большой дока в деле расспросов упрямых языков. Переводил вырванные пыткой слова половец Осалук из дружины Ратьши. До того, как попал на боярскую службу, он успел повоевать с татарами в отрядах хана Котяна и научился понимать татарскую речь. Говорил не слишком хорошо, а понимать понимал.

Татарин оказался стойким, потому допросчику пришлось изрядно попотеть, прежде чем пленник начал что-то говорить. Все это время Ратислав простоял с наветренной стороны, спиной к пытаемому, чтобы не нюхать запах горелого мяса и не видеть того, что проделывал с татарином кат. Не любил боярин мучительства, но приходилось мириться с ним в таких вот случаях.

В конце концов пленник заговорил. Вот только сказать успел немного. Внезапно закатил глаза, захрипел, вытянулся и затих. Ратьша выругался, склонился над ним, проверил биение жилы на его шее. Выпрямился, грозно глянул на ката.

– Уморил. – Не спросил – обвинил.

Тот засуетился, похлопал татарина по щекам, вылил на него кожаное ведро воды, приготовленное загодя. Потом встал рядом с ним на колени и несколько раз с размаху ударил кулаком в грудь, пытаясь заставить забиться остановившееся от невыносимой боли сердце. Не вышло. Допросчик поднялся на ноги, виновато склонил голову.

– Ладно, – сказал Ратислав. – Что сделано, то сделано. Давайте сюда второго.

Дружинники подтащили к костру второго татарина. Был тот лыс, тучен и не слишком высок. Одежда у него отличалась от одежды соплеменника. Или не такие уж они и соплеменники? Черты лица тоже заметно отличны от умершего. Молодой был одет в холщовую рубаху с узким рукавом, в холщовые же широкие штаны. Сверху – распашной кафтан, расшитый узорами. У этого рубаха и штаны были похожие, но кафтан запашной. Полы кафтана удерживались широким поясом с богатым шитьем.

Желтоватая кожа на лице пленного приобрела и вовсе восковой цвет, когда он увидел своего упокоившегося товарища. Татарин, видно, уже представил, что с ним сейчас будут делать. Допросчик оскалил зубы, пугая и без того напуганного пленника почти до обморока. Тот упал на колени и что-то быстро-быстро залопотал.

– Переводи! – кивнул боярин Осалуку.

Половец о чем-то переспросил татарина и начал переводить.

А поведал пленный вот о чем. Сам он, оказывается, не татарского племени, происходит из Богдийского царства, окончательно покоренного монголами (он назвал завоевателей этим именем) пять лет назад. Вообще богдийцев, или киданей, как они себя называют, в татарском войске немало. Этот покоренный народ обслуживает осадные машины, составляет чертежи завоеванных земель, подсчитывает и делит добычу. А вот он занимается разведкой дорог, по которым предстоит идти войску завоевателей, отмечает места водопоев, броды, поселения. Если войско двигалось по уже завоеванным землям, отряды таких, как он, заставляют покоренные народы заранее создавать склады для снабжения проходящей армии всем необходимым, в том числе едой для воинов и кормом для лошадей.

Подчиняется этот богдиец непосредственно царевичу Батыю, который поставлен старшим над всем войском, отправленным в западный поход великим ханом Угедеем. Войску тому нет числа. Поставлен-то он поставлен, но в походе еще участвуют полтора десятка царевичей-чингизидов, прямых потомков Потрясателя Вселенной Чингисхана, покорившего половину мира. А Батый даже не самый старший из внуков. Старше его родной брат Орду, добровольно уступивший первенство своему младшему брату. А еще в походе участвуют два сына нынешнего великого хана Угедея, один из которых, старший, наследник. Потому главенство Батыя нравится не всем, и самые важные вопросы решаются чингизидами на общих советах – курултаях. Вскоре такой курултай должен собраться в ставке Батыя. На нем царевичи решат, где будет нанесен следующий удар монголов. Батый хочет ударить по Руси, по ее восточной части. Курултай, скорее всего, поддержит это решение, потому Джихангир послал его, Ли-Хая (так зовут богдийца), разведать путь, по которому двинется войско.

– По какой русской земле нанесут первый удар? – скрывая волнение, спросил Ратислав.

Осалук перевел вопрос. Ли-Хай ответил. Обратного перевода можно было не ждать: прозвучавшее слово «Резан» говорило само за себя.

– Когда готовится поход?

– Поздней осенью или в начале зимы, когда встанут реки.

Понятно. С Булгарией было то же самое: зимой замерзшие реки становятся дорогами в леса, за которыми укрываются русские города.

– Все ясно. – Ратьша поднялся с кошмы, на которую присел, слушая заливающегося соловьем богдийца. – Всем на конь. Возвращаемся. Этого с собой, – кивнул он на пленника. – И беречь его как зеницу ока.

Лошадей к этому времени уже пригнали. Русичи быстро повскакивали в седла. Пленного со связанными за спиной руками усадили на одну из заводных лошадей. Четверо сакмогонов пригнали татарский табун. Лошадей побитых находников взяли с собой. Не из жадности – они пригодятся, чтобы сбить след в случае погони. Трупы трогать не стали, место ведь открытое, не спрячешь. Обдирать и даже собрать брони и оружие Ратислав тоже не позволил, так как уходить надо налегке. Не удержались, прихватили с собой татарские луки. Хороший составной лук мастер-лучник делает не одну неделю, потому стоит он дорого, весит же немного, коня не обременит. А эти луки были особо хороши: небольшие, но мощные, удобные для стрельбы с лошади.

Явился десяток, посланный на поиски сбежавших татар. Явились они ни с чем. В общем-то Ратьша другого и не ждал: травостой высокий, скрывающий человека до шеи. Имея сноровку, можно, почти не примяв траву, затаиться в ней, и тогда погоня, даже проехав в трех шагах, не заметит беглеца.

Окинув взглядом отряд, Ратислав махнул рукой:

– Вперед!

Тронулись. Пятеро сакмогонов, пустив коней вскачь, умчались по ходу движения отряда в передовой дозор. Две пятерки вправо и влево, в дозоры боковые, одна пятерка приотстала, она будет присматривать за тем, чтобы никто не подкрался сзади.

Солнце стояло уже высоко, скоро полдень. Двинулись рысью. Хорошо отдохнувшие лошади шли легко, норовя пуститься вскачь. Приходилось сдерживать, так как путь долгий, силы коней надо беречь.

Когда отряд преодолел уже верст десять пути, Ратислав подозвал Осалука, и они вдвоем, пришпорив коней, догнали пленного богдийца, ехавшего в сопровождении пары воинов в середине цепочки всадников. Ехать рысью со связанными руками ему было неудобно, потому Ратьша, рассудив, что никуда тот не денется, приказал разрезать веревки. Ли-Хай благодарно поклонился и начал яростно растирать запястья.

Дав ему немного времени, боярин продолжил расспросы. Осалук переводил. Ратислава более подробно интересовали намерения татар, численность, боевые приемы, оружие. До того как остановились на дневной привал, пленник успел рассказать много чего.

Происходили монголы из степей, расположенных севернее Богдийского царства. Царств на самом деле оказалось два: Цинь и Сун. Жили они между собой не слишком дружно. Государство Цинь, из которого происходил Ли-Хай, лежало на севере. Правители его еще в стародавние времена отгородились от беспокойных степняков громадной каменной стеной, тянущейся на сотни верст по равнинам и горам. Про стену Ратьша слышал от восточных купцов, но не очень-то верил, считая обычной байкой. Но вот поди ж ты, и этот про ту стену говорит.

Степных племен за стеной кочевало великое множество, продолжал между тем богдиец свой рассказ. Они всегда враждовали между собой, и циньцы довольно легко отбивали их разрозненные набеги, а иногда сами совершали карательные походы в степь. Но три десятка лет тому назад у степняков появился вождь Темучжин, который объединил монгольские племена, а потом покорил все племена северных степей. После чего его стали называть Чингисханом, великим ханом.

В то же время монголы начали войну с государством Цинь. Было их много меньше циньцев, но они одерживали одну победу за другой. Конница монголов оказалась воистину непобедимой. Армии империи терпели поражения одно за другим. Города сдавались, а в тех, которые пытались сопротивляться, население вырезалось почти поголовно в назидание другим.

Ко всему, началось нестроение внутри империи. Дело в том, что империя Цинь была основана завоевателями чжурчженями, которые меньше ста лет назад оторвали кусок от когда-то составлявшей с ней единое целое империи Сун. Теперь против завоевателей, не могущих защитить подданных, начали вспыхивать восстания одно за другим. Некоторые отряды армии Цинь, набранные из покоренных народов, переходили на сторону монголов в полном составе. Но сопротивлялась империя все же долго. Только пять лет назад завершилось завоевание.

Сам Ли-Хай из народа завоевателей-чжурчженей. И сам, и предки его были воинами чжурчженьской армии. Занимался он в армии примерно тем же, чем занимается сейчас у монголов, – прокладкой дорог и снабжением войска. Когда понял, что война проиграна, перешел со своими людьми на сторону победителей.

Для Ратислава такое было странно. Это же все равно как если бы орда того же хана Котяна каким-то чудом завоевала родное Рязанское княжество, разорила города и перебила половину народа, а он, Ратьша, боярин этого княжества, перешел в войско Котяна. Дико, невозможно! Впрочем, ведь завоеванное Циньское царство тоже было завоевано предками Ли-Хая. Потому народ тамошних земель, видно, не стал для него родным, чью боль чувствуешь, как свою. Наверное, так. Другого объяснения Ратислав придумать не смог.

Сейчас идет война монголов с империей Сун, продолжал переводить речь Ли-Хая Осалук. И опять монголы побеждают. Правда, теперь большую часть войска завоевателей составляют циньцы. Вообще монголы всегда могли использовать воинов покоренных народов для помощи в своих завоевательных походах. Даже тех, которых только что покорили или даже покорили не до конца. Ставят они их в первых рядах атакующих и, если те обращаются в бегство или отказываются идти в атаку, истребляют безжалостно. Командирами в таких отрядах, начиная от десятников, назначаются провинившиеся в чем-то монголы.

Но основная ударная сила – это сами монголы, говорил Ли-Хай. Когда они начинали завоевания, у них имелась только легкая конница, основным оружием которой были лук и стрелы. Стрелы из-за малого количества железа в кочевьях часто были с костяными наконечниками. Стальная сабля или меч имелись далеко не у всех. Конные стрелки монголов засыпали имперские войска ливнем стрел, убивая и раня воинов и лошадей. При попытке сблизиться с ними для рукопашной схватки они отступали, продолжая извергать стрелы на преследователей. Тяжелая имперская кавалерия не могла угнаться за юркими кочевниками, теряя коней и всадников, пораженных стрелами. От ответной стрельбы оказывалось мало толку: луки монголов гораздо дальнобойнее, и они расстреливали противников с безопасного для себя расстояния. Пехота без прикрытия конницы при сражении с монголами была заранее обречена на гибель. Изранив и частью перебив людей и лошадей, монголы решительной атакой рассеивали расстроенные боевые порядки циньцев, а потом истребляли бегущих.

Потом, захватив трофейное оружие, железные рудники, ремесленников и оружейников империи, монголы завели у себя и тяжелую, одоспешенную конницу, вроде имперской. Завели даже пехоту, набираемую из покоренных народов. Но тактика их почти не изменилась: тот же изнуряющий обстрел и последующий удар, теперь уже тяжелой конницей. Пехоту использовали при штурме городов.

В начале завоеваний монголы не умели брать крепостей, говорил Ли-Хай. Они брали города в осаду, перекрывали пути снабжения и принуждали к сдаче умирающий с голода гарнизон. Но потом в их войске появились киданьские мастера, изготовлявшие осадные орудия и умевшие их применять. Потому редкая крепость могла устоять против них.

Еще при жизни Чингиса монголы покорили Тангутское царство, империю Хорезмшахов, огромное количество других народов. Сейчас идут вполне успешные войны с Кореей, государством, расположенным восточнее империи Цинь; с империей Сун; истреблены или покорены многочисленные племена кипчаков, покорено Булгарское царство. Настал черед Руси, и для русских лучше будет покориться непобедимым завоевателям. Сопротивление породит только напрасные жертвы, разорение сел и городов, запустение земель. А живется покорившимся народам под монголами неплохо: они позволяют верить в своих богов, способствуют торговле, блюдут законы. Берут налоги, конечно. Десятую часть во всем, но терпеть такое можно, тем более что любое восстание они подавляют с предельной жестокостью. Кстати, он, Ли-Хай, может поспособствовать переговорам.

– Покориться, говоришь? Ну, это вряд ли, – скорее для себя, чем для пленника, произнес Ратислав.

Осалук все же перевел слова боярина. Ли-Хай, услышав перевод, затараторил с новой силой. Половец прикрикнул на него. Богдиец заговорил медленнее. Осалук перевел.

– Монголы непобедимы, – говорил пленник. – Монгола сажают на коня в возрасте одного года, учат стрелять из лука с двух лет. Потому он – непревзойденный конный стрелок. Их мощные луки кидают стрелы так далеко, что луки других народов не могут с ними сравниться. Монгольский воин не знает усталости и может скакать, не слезая с седла, сутками.

Едят они все, что родит природа. Великий Чингис завещал, что не бывает поганой пищи. При необходимости едят они даже человечину, пленных. А находясь в безвыходной ситуации, даже своих соратников, кидая жребий.

Монголу не страшны ни холод, ни жара. Кони их хоть и невелики, но неутомимы. Им не надо запасать корм на зиму, они сами добывают его из-под снега. В сражениях они грызут лошадей и воинов противника, как волки. Монгольское войско действует как одно целое. Оно сковано железной дисциплиной. За любое неповиновение начальнику или трусость в бою наказание одно – смерть. Ни одно войско не может устоять под согласованными ударами железных монгольских туменов.

Пленник остановился, переводя дух после долгой речи. Ратислав тоже молчал, размышляя над услышанным. Кое-что из сказанного он знал по рассказам разбитых монголами булгар и половцев, но что-то услышал впервые.

Остановились на привал. Пообедали. Богдиец ел много и жадно. На лысой голове заблестели бисеринки пота. Боярин дал ему спокойно поесть, потом сделал знак Осалуку и вместе с ним опять подсел к пленнику. Нужно было выяснить самый главный вопрос.

– Так сколько все же воинов в монгольском войске? – смотря прямо в глаза Ли-Хая, спросил Ратислав.

Тот, расслабившийся было после сытной еды, напрягся. Потом заговорил.

– Войско Джихангира несметно, – начал переводить Осалук. – На марше оно занимает пространство от полуночного до полуденного окоема. На водопое оно может выпить реку средних размеров…

– Ну хватит! – хлопнул ладонью по колену Ратислав. – Мне страшилки для бабок не нужны. Сколько воинов в войске?

– Счесть их невозможно. Их больше, чем звезд на небе, волос на голове, – перевел ответ пленника половец.

– Я не поверю, что человек, посланный разведывать места водопоев, дневок, привалов, запасов еды и корма для лошадей, не знает хотя бы примерного числа воинов, – нехорошо усмехнулся Ратьша. – Осалук, позови ката.

Половец поднялся с корточек, подошел к догорающему костру, окликнул прилегшего пыточного умельца. Тот, без слов поняв, что от него требуется, закатывая рукава и скалясь, двинулся к богдийцу. Пленника опять бросило в восковую бледность. Кат не успел и подойти, а богдиец уже начал говорить.

– Не спеши, – велел Осалуку боярин. – Переводи все очень тщательно. Если чего-то не поймешь, лучше переспроси.

Половец кивнул и начал переводить. Богдиец сказал даже больше, чем от него требовалось. Оказывается, Ли-Хай служил до похода при дворе великого хана и занимался учетом и снабжением военных сил Монгольской империи. С его слов, перед походом в их службе числилось сто тридцать пять тысяч собственно монголов.

Тысяча – это не тысяча воинов. Это тысяча монгольских семей – кибиток, должных выставить тысячу бойцов. Тысячу, не меньше. В случае нужды тысяча могла выставить и больше за счет подросших сыновей. А с четырнадцати лет монгол уже считается воином. Так что монголы легко могут выставить сто тридцать пять тысяч воинов, а при нужде удвоить численность войска за счет призыва старших сыновей. К этим силам следует добавить десять тысяч постоянных телохранителей великого хана – кешигов.

Кроме того, в монгольское войско воинов дают племена ойратов, бурят и киргизов, которые могут выставить все вместе не меньше четырех туменов. Притом киргизы славятся своей тяжелой панцирной конницей. Имеется еще особый тумен онгутов. Это народ, родственный монголам, но не входящий в улусы сыновей Чингиса. Десять тысяч выставляют карлуки, завоеванный уже давно народ в Восточном Туркестане. Еще имеется полтора тумена уйгуров. Их хан является зятем покойного Потрясателя Вселенной. Ну и покоренные племена империи Цинь выставляют столько войск, сколько потребует великий хан. Но эти сейчас воюют с суньцами. В Великом западном походе участвует треть собственно монголов. Где-то сорок пять тысяч. Точнее он, Ли-Хай, не знает.

Богдиец виновато улыбнулся и со страхом покосился на стоящего рядом ката.

– Это понятно, – ободряюще кивнул Ратислав. – Продолжай.

Из этих воинов создали десять туменов. То бишь примерно четыре с половиной тысячи монголов в каждом. По мере продвижения на запад они пополнялись до полного состава ойратами, бурятами, киргизами, онгутами, карлуками и уйгурами, а также воинами недавно покоренных народов: тангутами, хорезмийцами, кипчаками, туркменами и прочими.

Чтобы люди и скот не страдали от бескормицы и недостатка воды, каждый тумен шел своей дорогой, проложенной такими же, как Ли-Хай, разведчиками-снабженцами. Войско шло по степи широкой полосой. От крыла до крыла всаднику надо было скакать во весь опор не меньше суток. Шли налегке, без обозов. Весь скарб везли на вьючных лошадях. Стада для пропитания воинов гнали с собой. Часто устраивали облавные охоты для пополнения запасов мяса и обучения воинов действовать как единое целое. Разведчики, идущие впереди, обозначали места привалов, дневок и водопоев, указывали местным покоренным племенам, куда свозить припасы для пропитания двигающегося войска.

Богдиец, чувствовалось, сам увлекся своим рассказом. То, что вокруг собрались послушать почти все русичи, придавало его речам еще большее вдохновение.

– Так монголов, получается, что-то около ста тысяч? – решил уточнить Ратислав, поняв, что Ли-Хай может говорить теперь очень долго, а отряду пора двигаться дальше.

Богдиец примолк, видно, не сразу сумев сообразить, о чем его спросили. Наморщил лоб. Потом покачал головой и заговорил уже медленнее, без прежней увлеченности.

– Еще восемь лет назад в низовья Итиля было послано войско под командованием Субедея-Богатура, – перевел Осалук. – Для войны с саксинами, буртасами, мокшей, чувашами, но, главное, с булгарами и башкирдами. Ему было выделено три тумена. Собственно монголов в войске имелось не более десяти тысяч, остальные набирались из покоренных племен.

Субедей сумел потеснить булгар и башкирдов, но этих сил для успешной войны оказалось мало. Потому через два года к нему отправился со всеми силами своего улуса Бату-хан. Надо сказать, сил тех спервоначалу было не так уж много. Великий Чингис выделил ему при дележе улусов четыре тысячи. То бишь четыре тысячи кибиток, которые могли выставить при крайнем напряжении сил не больше восьми тысяч воинов. С тех пор прошло полтора десятка лет, и Бату увеличил количество кибиток до десяти тысяч. И теперь может спокойно выставить полнокровный тумен. Только монголов. И еще столько же воинов из покоренных племен.

Получив приказ оказать помощь Субедею, он откочевал всем своим юртом в низовья Итиля и тоже вступил в войну с булгарами и башкирдами. Башкирдов в конце концов принудили заключить мир. В Булгарии сумели продвинуться далеко на север, в леса, коренные владения Булгарского царства. Но булгары и прочие поволжские народы сопротивлялись отчаянно. Потери монголов оказались очень велики. Пришлось отступить. И вот полтора года назад на большом курултае решили послать помощь из Монголии для сокрушения непокорных племен.

– Значит, – снова вмешался в речь богдийца Ратьша, – сто тысяч пришло из Монголии, тридцать тысяч имелось у Субедея, и двадцать ему на помощь привел Бату? Получается сто пятьдесят. Или ты еще кого-то забыл?

– Нет. Это все, – ответил Ли-Хай.

Воины, слушавшие рассказ пленника, загудели. Немудрено! Сто пятьдесят тысяч! Невиданное на Руси войско. На Калку русских собралось тысяч сорок. Да еще столько же было половцев. Хотя многие говорят, что русских было меньше. Не больше трех десятков тысяч. Да и половцев… Кто их там считал?

– Ну, сейчас-то их, наверное, стало основательно поменьше? – гася шум, спросил боярин. – Особенно тех, которые воюют уже восемь лет. После стольких-то боев.

Выслушав вопрос, богдиец покачал головой и заговорил. Осалук перевел.

Сами монголы, составляющие костяк татарского войска, потерь обычно несут совсем немного. Впереди себя в атаку они всегда посылают союзников, в первую очередь из только что покоренных племен. Они в основном и гибнут. Сами монголы участвуют в обстреле врага, заманивании его в засады, поскольку это очень сложное дело, а также наносят решающий удар тяжеловооруженными всадниками по уже дрогнувшему противнику. Ну или вступают в бой в самый решающий момент большого сражения. Потому потрепанные тумены очень быстро восстанавливаются за счет местных племен. Единственно, есть закон: самих монголов в тумене должно быть не меньше четырех тысяч, а союзников не больше, чем по тысяче от каждого племени, чтобы не могли сговориться и взбунтоваться. Так что тумены выступят на Русь в полном составе.

– Правда, в походе, я слышал, будет участвовать не все войско, – продолжал переводить Осалук. – Три тумена под командованием царевича Менгу продолжают теснить половцев на запад, не давая им прийти в себя, объединиться и дать отпор монголам. Два тумена царевича Гуюка воюют на Северном Кавказе с аланами, черкесами и прочими тамошними племенами. Два тумена под предводительством царевича Бучека останутся в Булгарии и Поволжье – там неспокойно, то и дело вспыхивают восстания. Может быть, ближе к зиме они присоединятся к силам вторжения, ударив по Владимирскому княжеству со стороны устья Оки. Один тумен останется охранять коренной юрт Бату в низовьях Волги. Так что на Рязань ударят только семь туменов.

Ли-Хай замолчал, видно, притомившись от долгой речи. Ратислав и его воины тоже молчали. Семьдесят тысяч против не самого могучего в Русской земле Рязанского княжества… Хорошо, если Владимир и Чернигов помогут, хотя против такой силищи и этой помощи будет мало. А если не помогут? Ладно, пусть о том думают князья. Задача Ратьши – скорей доставить добытые сведения и языка в Рязань. А путь предстоит еще долгий.

– На конь! – приказал пребывающим в мрачной задумчивости воинам боярин.

Глава 6

Погоню обнаружили на второй день пути. Ближе к полудню Ратислав заметил скачущего галопом сакмогона из пятерки, прикрывавшей хвост отряда. Боярин и его ближник, придержав коней, приотстали и дождались гонца. Как и ожидалось, вести оказались недобрыми: за ними увязалась погоня. Отряд не менее трех сотен всадников. По виду не половцы. Наверное, сами монголы. Пока еще далеко, верст десять. Дозорные их засекли с вершины высокого кургана-могилы. Идут по следам русского отряда. Немудрено, что ради такой крупной птицы эдак всполошились: слишком много знает богдиец. Ну что же, попытаем, чьи кони резвей и выносливее.

Ратислав протрубил в рог, созывая дозоры, идущие впереди и по бокам. Пришпорил лошадь, догоняя остановившийся отряд. Дождался дозорных, рассказал о погоне. Погоня так погоня. Сакмогонам такое не впервой. Быстро проверили крепеж вьюков, чтобы не отвязались при скачке, подтянули подпруги. Готовы.

– С Богом! Вперед! – махнул рукой Ратислав. – Богдийца берегите!

Повернулся к Могуте.

– Давай с ними, я задержусь. Веди пока вдоль Дона, а дальше – посмотрим.

Ближник понятливо кивнул и дал шпоры скакуну. Остальные рванули следом. С места вскачь, выбрасывая из-под копыт куски черной земли с пучками ковыля. Степная гонка началась.

Сам боярин остался на месте вместе с сакмогоном-дозорным, поджидая пятерку, прикрывающую хвост отряда. Кони верховые и заводные, отошедшие от скачки, наклонив головы, начали выбирать в пожелтевшей, выбитой лошадиными копытами траве побеги посвежее и позеленее. Вскоре из-за увала показалось четверо всадников, несшихся во весь опор. Ратьша поднял руку, подзывая дозорных. Подскакав, те резко осадили коней в нескольких шагах. Разгоряченные скакуны, роняя пену с удил, плясали, норовя подняться на дыбы. Старший, немного успокоив своего жеребца, подъехал вплотную, стремя в стремя.

– Рассказывай, – велел Ратислав.

Тот провел пятерней по лицу, размазывая пыль, смешанную с потом, откашлялся, рассказал, переводя дыхание:

– Мы подпустили их поближе, чтобы рассмотреть и счесть. Это татары, не половцы или кто еще. Не меньше трех сотен. У каждого по четыре заводных коня. Тяжеленько будет уйти от них.

Да, и в самом деле. У русичей только по одному заводному. Пусть еще по паре, если взять из угнанного табуна побитых татар. Все равно мало для такого расстояния: три коня выдохнутся быстрее, чем пять.

– Сейчас они далеко? – задал следующий вопрос боярин.

– Мы их подпустили совсем близко. Меньше чем на версту. Чтобы рассмотреть и посчитать. Потом уходили вскачь. А они идут рысью. Мыслю, оторвались верст на пять.

– Не заметили вас?

– Не должны. Уходили по балке, потом промеж холмов.

– Значит, пока идут по следу. Это хорошо, особо не разгонятся.

Сакмогон согласно кивнул. Шли выбитой степной дорогой. На ней не враз отличишь одни следы от других. Вот только свежий лошадиный навоз со старым не спутаешь, а его две с лишним сотни лошадей отряда оставляют за собой изрядно. Пока доберутся до этого места, все равно будут идти не слишком быстро, а тут, увидев по следам, что русичи начали гнать коней, тоже прибавят ходу: догонять-то надо.

– Ладно, двинулись, – приказал Ратислав. И шестерка всадников поскакала вслед за ушедшим далеко вперед отрядом.

К полудню следующего дня татары сократили расстояние между собой и русичами до четырех верст – сказалось преимущество в заводных лошадях. Да еще Ратислав пытался запутать след. Степная дорога здесь, у излучины Дона, была широка. Вернее, здесь сливалось несколько дорог, и шли они одна возле другой в версте-двух. Дороги раздваивались, ветвились. Некоторые сворачивали в сторону. Вот на такие ответвления русичи и сворачивали. Не вышло. Преследователи оказались поднаторевшими в таких играх и на уловки Ратьши не поддавались. Только коней притомили да дали приблизиться к себе татарам. Теперь их догоняли не по следу – навзрячь.

К вечеру русский отряд прекратил петлять и понесся по прямой на закат, куда вела основная дорога. Большую часть ночи гнали коней, стараясь оторваться подальше, благо погода стояла ясная, а ночь была лунная. Но татары тоже встали на ночлег только под утро, видно, когда уж начали валиться из седел.

Увидев у окоема загоревшиеся огоньки костров ставших на привал преследователей, остановил своих людей и Ратислав. Расседлали лошадей. Развели костры, сварили и быстро, обжигаясь, выхлебали кулеш. Напились студеной воды из родника, бьющего на дне заболоченной балки. Потом попадали на потники и провалились в сон. Двое дозорных, сменяясь каждый час, караулили татар со стороны их стана. Три пары стерегли подступы к лагерю еще с трех сторон на расстоянии трех верст: мало ли что могут придумать татары. Их много, часть может попробовать по-тихому обойти и вырезать спящих.

Ратьша поднял людей, едва солнце показалось над дальней грядой холмов. Татары, судя по тому, что дозорные сигналов не подавали, пока оставались на месте. Воины раздули тлеющие под пеплом угли, разогрели вчерашний кулеш. Поели. Татары пока не двигались, тоже не железные, видать. Не торопясь оседлали лошадей. Кряхтя – одеревеневшие от вчерашней скачки ноги болели и плохо гнулись, – забрались в седла. Тронулись рысью. Вскоре после начала движения один из дозорных, карауливших татар, выскочил на холм верстах в двух позади отряда и замахал снятой с головы половецкой шапкой: татары возобновили погоню. Русичи снова пустили коней вскачь. А Ратислав опять поотстал: за татарами надо присматривать самому: кто знает, что они могут придумать, волки, видать, те еще.

Еще один день непрерывной, изматывающей скачки. Выжимающий слезу ветер, хлещущие по ногам метелки ковыля, бьющее по ягодицам жесткое седло. Ноги можно было размять только во время переседловки, когда пересаживались на заводных лошадей. На ходу грызли сушеное мясо и окаменевшие лепешки – запас, прихваченный в Онузле. На нормальных привалах эти лепешки держали над парящим котлом с варевом, после чего те становились податливыми для зубов. Где теперь эти котлы?

При переседловке видно, как пот тонкой прозрачной струйкой стекает с брюха лошади. Потники набрякли влагой, хоть выжимай. Сапоги и штаны отволгли, кожа нестерпимо зудит. Коней поили из попадающихся на пути степных, не успевших пересохнуть за лето речушек и болотцев, зеленеющих ряской в глубоких балках. Поили понемногу, чтобы не остудить лошадей, и сразу возобновляли скачку.

В этот раз татары встали на ночевку раньше – как только окончательно стемнело. Ратислав увел отряд еще версты на три вперед до небольшой речки и тоже приказал спешиться и готовить ужин. Снова дозоры всю ночь сторожили покой отряда русичей. Чуть свет – завтрак вчерашним кулешом. Потом по-быстрому ополоснулись в речке, смывая с тела едучий лошадиный пот, и в седла. Татары, видно, тоже следили за уходящими от погони, потому как почти сразу пустились вдогон.

В этот день стало окончательно ясно, что от преследователей не уйти. Притомившиеся лошади шли заметно медленнее, и расстояние между русскими и татарами неумолимо сокращалось. К полудню их разделяло не более двух верст.

Сегодня, наверное, до отряда еще не доберутся, прикинул Ратислав, а вот завтра… Да если бы и не завтра, а через день или два? Что толку? Идти к рязанским землям нельзя: татары сразу поймут, кто захватил богдийца. Оно, конечно, монголы и так собираются войной на Рязань, но и давать лишний повод им для того нельзя: кто знает, как там дальше сложится? Переговоры, еще чего. Может, удастся замириться – кто знает? Так что идти на север невозможно. А за два дня проскакали не меньше двухсот верст на закат. Давно пора поворачивать.

Сейчас отряд шел плотно. Задний дозор не нужен, так как татары видны как на ладони, впрочем, как и русичи преследователям. Передовые и боковые дозоры на своих местах, в паре верст впереди и по бокам.

Ратьша, скачущий в хвосте отряда, ожег плетью коня, тот взвизгнул и ускорил бег. Обогнув несущихся всадников справа, боярин догнал Могуту, идущего в голове отряда. Поравнялся с ним стремя в стремя и крикнул, чтобы тот услышал его за грохотом копыт:

– Что будем делать?

Ближник помолчал какое-то время. Потом крикнул в ответ:

– Поворачивать к своим нельзя! Уходить дальше на закат – догонят! И скоро!

Ратислав кивнул, соглашаясь.

– Надо делать уловку с ухороном! – еще подумав, предложил Могута. – Деваться некуда!

Ратислав и сам хотел это предложить. Задумка опасная, не всегда удающаяся, но другого выхода просто не было. Заключалась уловка в следующем. Встретив по пути бегства местечко, где можно было схорониться от глаз преследователей (рощицу, заросли тальника, глубокую заросшую балку или еще что-то эдакое), малая часть преследуемого отряда, незаметно от врагов и стараясь не оставлять следов, отделяется от своих, прячется и пережидает, когда погоня уйдет дальше, а потом выбирается и быстро, пока не хватились, уходит, куда им надо. Основная опасность: преследователи могут засечь отколовшуюся часть. По следам или еще как. Если такое случалось, уйти из схоронившихся обычно не успевал никто.

– Согласен! – кивнул головой Ратислав. – Останусь я со своим десятком и богдийцем! Всех заводных лошадей возьмешь с собой, они пригодятся, да и не так заметна убыль в отряде будет! А ты с остальными попробуй взять севернее. Там рощи и болотца! Может, сумеете оторваться!

– Понял! – отозвался ближник. – Собирай людей! Объясни, что делать! Готовьтесь! Но лучше, мыслю, дождаться сумерек!

Боярин кивнул, соглашаясь, и придержал коня, приотставая, высматривая нужных людей среди скачущих. Пока собрал всех в кучу, пока объяснил, начало смеркаться: осень, темнеет рано. Могута, так и идущий в голове отряда, к этому времени прибавил ходу, безжалостно погоняя и так полузагнанных коней. Надо было оторваться от преследователей как можно дальше: Ратьше и его людям нужно время, чтобы укрыться и замести за собой следы. Да и разделяться на глазах у татар нельзя, пусть и почти темно, но все равно могут заметить.

Гоня без жалости лошадей, сумели увеличить разрыв верст до трех. Пора! Теперь только место подходящее подвернулось бы! А вот и оно! Впереди показался взлобок, выскочив на который Ратислав увидел справа по ходу глубокий, густо поросший невысокими деревьями и кустарниками овраг. Степная дорога шла саженях в ста вдоль его края. Лучше не придумаешь!

Могута тоже приметил удобное место, придержал коня. Поравнялся с боярином, показал рукой на овраг. Тот кивнул.

– Мы пошли! Постарайся уйти!

– Как получится! – усмехнулся ближник.

Ратислав хлопнул Могуту по спине и натянул поводья, останавливая скакуна. Десяток дружинников собрались вокруг него. Попрыгали с седел, взяли коней под уздцы. Лошади устали: не плясали, как обычно после скачки, только мелко переступали копытами. Бока их, потемневшие от пота, судорожно вздымались.

Не тратя слов, боярин махнул рукой в сторону оврага и первым, ведя коня в поводу, двинулся в его сторону. Воины, растянувшись цепью, чтобы не идти след в след и не выбивать в траве троп, последовали за ним.

Стенки оврага оказались круты. Конь поупирался на его краю, но потом, понукаемый Ратьшей, шагнул вниз. Шаг, еще шаг, скакун подогнул задние ноги и, почти усевшись на круп, съехал по известняковой осыпи вниз, продираясь сквозь кустарник. Ратислав, не выпуская повода, сбежал рядом, получив несколько хороших ударов ветвями по лицу.

Здесь, в глубине оврага, как показалось вначале, царила почти полная тьма. На каменистом дне растительности практически не было. Зато журчал ручей. Конь сразу припал губами к живительной влаге. Боярин дал ему сделать только несколько глотков и с усилием оторвал морду от воды. Жеребец недовольно всхрапнул и обиженно скосил на хозяина лиловый глаз.

– Тихо, тихо, – похлопал Ратьша его по шее. – Нельзя тебе сейчас пить, застудишься. Потерпи.

Конь, звякнув удилами, мотнул головой, снова потянулся к воде. Ратислав дернул повод, не давая ему пить.

С треском веток и шумом осыпающихся камней по склону начали спускаться дружинники. Вскоре весь десяток собрался вокруг боярина. Глаза потихоньку привыкали к темноте. Ратьша уже мог различать лица спутников.

Ли-Хая продолжали опекать двое воинов. Тот вел себя вполне смирно. Сам, без понуканий съехал в овраг вместе со своим конем и сейчас тяжело пыхтел неподалеку от Ратислава.

Дружинники споро замотали ремнями морды лошадей, чтобы не выдали ржанием. Ратьша глянул на богдийца. Потом кивнул одному из карауливших его воинов.

– Этому тоже кляп суньте. На всякий случай.

Вскоре сверху послышался нарастающий топот множества лошадиных копыт. Все громче и громче. И сам Ратьша, и воины вокруг, кажется, даже дышать перестали. Татарский отряд поравнялся с местом, где прятались русичи. От топота задрожала земля. По склону оврага покатились мелкие камешки. Заметят, не заметят? Не заметили! Грохот копыт начал удаляться и вскоре стих совсем. Уф!

Ратьша перевел дух. Снял с головы половецкую шапку, взъерошил мокрые от пота волосы. Дружинники вокруг облегченно загомонили. Негромко. Но боярин все равно шикнул на них. Надо было выждать еще какое-то время: вдруг есть отставшие, да и дозор позади монгольского отряда вполне может быть. Воины замолчали. Подождали. Наверху все тихо. Похоже, дозора нет, да и зачем он преследователям? Похоже, можно выбираться. Вот только не здесь, так как стенки крутоваты, да и лучше все же пройти как можно дальше, хоронясь в овраге.

– За мной! – скомандовал Ратислав. – И кляп у этого выньте, а то задохнется, – кивнул он на богдийца.

Ведя коня в поводу, боярин зашагал по руслу ручья в сторону устья оврага. Дружинники двинулись за ним. Идти пришлось довольно долго: овраг оказался длинным. Наконец стенки его раздвинулись и стали более покатыми. Заметно посветлело, ночь еще не полностью накрыла степь. Можно выбираться.

Ратислав дал уже остывшему жеребцу напиться из ручья вволю, прыгнул в седло, дернул узду, направляя коня вверх по склону. Отдохнувший скакун легко взлетел наверх. Здесь было еще светлее. На западе виднелась красная полоска от скрывшегося за окоемом солнца. Ратьша оглянулся. Последний дружинник показался из оврага.

– Все здесь? – спросил на всякий случай.

– Все. Богдиец тоже с нами, – отозвался десятник.

– Тогда двинулись.

И он пришпорил коня, направляя его на север. Ехали где-то до полуночи, рысью, не слишком спеша: лошадям и людям нужен отдых. Потом встали на ночлег. Перекусили сушеным мясом и лепешками. С вьючными лошадьми, как и с заводными, возиться перед пряталками было некогда, потому их с собой тоже не взяли. Так что из еды осталось только то, что имелось в седельных сумках. Ну да до Онузлы не больше трех дней пути, можно потерпеть.

В дорогу тронулись с рассветом. Теперь шли обычной походной рысью. Отдохнувшие лошади бежали легко. Солнышко ощутимо пригревало. Казалось, живи да радуйся, но Ратислава угнетали мысли о судьбе сакмогонов и Могуты. Уйдут ли? Заводных коней у них теперь, конечно, немного прибавилось, но все равно меньше, чем у татар. Да и заморены они больше. Ратьша горестно вздохнул и сокрушенно покачал головой. Тяжеленько будет уйти. Почти невозможно.

Ближе к вечеру этого дня показались знакомые места. Первым Ратислав опознал видный издалека курганный могильник с большой каменной фигурой на вершине, память о древнем, давно исчезнувшем народе. Он бывал здесь несколько раз по своим воеводским делам. Когда-то на вершине кургана даже стояла рязанская сторожа. Но потом ее убрали: слишком далеко от мест, заселенных русичами. Не успевали оторваться стражники от степных находников после подачи дымового сигнала.

С наступлением темноты встали на ночевку. Утром чуть свет снова в дорогу. Рвали зубами сушеное мясо и грызли каменные лепешки уже на ходу. К полудню стало ясно, что через день, много – полтора, доберутся до Онузлы. Все как-то поуспокоились: оно, конечно, ехали все еще Диким полем, но помнилось, что места здесь за последние год-два обезлюдели, потому встретить кого-либо не ждали, разве свои же рязанские дозоры. Но стеречься, конечно же, стереглись: один дозорный в версте впереди, по одному по бокам и один позади. Такой порядок движения давно въелся в кровь.

Отряд как раз только перешел вброд небольшую речку и начал подниматься на высокий обрывистый берег, когда раздался топот скачущего коня и на кромке обрыва появился передовой дозорный.

– Половцы! – крикнул он.

Ратислав пришпорил своего жеребца, и тот, в три маха выбравшись наверх, заплясал рядом с дозорным, принесшим тревожную весть.

– Где? – давя непрошеную злость на нежданную напасть, спросил у дружинника.

– Вон за теми холмами, – показал тот плеткой на гряду холмов, горбящихся примерно в версте справа.

– Сколько их? Заметили тебя?

– С полсотни. Заметили.

Воин виновато опустил голову. Потом, желая оправдаться, добавил:

– Места холмистые, а они еще по балке шли. Выскочили неожиданно, меньше чем в версте.

– Так они рядом совсем?

– Ну да, сейчас здесь будут…

Ратислав выругался, не сдержался. Весь отряд к этому времени выбрался на береговой откос. Всадники сбились в кучу, встревоженно поглядывая в сторону холмов. Решать, что делать, надо было быстро.

Уходить? Половцы отрезали прямую дорогу к своим. Придется делать большой крюк. А степняки по волчьей своей натуре наверняка увяжутся в погоню. Просто потому, что кто-то от них бежит.

Драться? Слишком неравные силы. Можно было бы попробовать, будь дружинники облачены в свой обычный боевой доспех и с привычным оружием в руках. Тут один русич стоил троих, а то и пятерых степных всадников. Но сейчас на них легкие кожаные панцири. Даже шлемов нет, войлочные шапки. Но и уходить нельзя: догонят без заводных-то коней да на утомленных лошадях. И догонят быстро. Что за половцы вообще? Откуда здесь взялись? Может, из какого-то союзного племени? Хотя те уж давненько откочевали куда-то на запад, спасаясь от татар.

– Ладно, – решился Ратьша. – Едем не спеша вперед. Мы – половцы из рода кунгалов, – назвал он кочевавшее издавна вблизи рязанских границ союзное русичам племя. Тамошних вожаков хорошо знал и он сам, и все его дружинники. С некоторыми были даже побратимами.

– Как только покажутся, ты и ты, – показал боярин на Осалука и десятника Прова, который чертами лица больше других смахивал на степняка, – поедете им навстречу. Скажете, что кунгалы. Хан послал вас разведать, как и что на ваших родовых пастбищах: где татары, что русские? Говорить будешь ты.

Ратислав показал на Осалука.

– Пров, ты только поддакивай. Начнешь болтать, те почуют неправильный говор.

Десятник согласно кивнул.

– В общем, Осалук, вся надежда на тебя. Соловьем пой, но они должны поверить, что мы их соплеменники. И еще, говорите вдалеке. Не давайте им подходить близко, иначе разглядят наши русские рожи.

Теперь кивнул половец. Ратьша глянул в сторону холмов.

– Ага, вот и они. Вперед. Пошли!

Осалук и Пров дали шпоры лошадям и легкой рысью двинулись к показавшемуся из-за холмов неизвестному отряду. Тех и в самом деле оказалось около полусотни. По паре примерно заводных коней у каждого. Много вьючных лошадей. Видно, издалека идут. Кто бы это мог быть? Как они здесь появились?

От половецкого отряда отделились три всадника и поскакали навстречу Ратьшиным посланникам. Встретились где-то в полуверсте от отряда русичей.

Ратислав свой отряд не останавливал, двигались потихоньку, стараясь обойти половцев правее, пока идет разговор посланцев, чтобы в случае чего попробовать удариться в бега напрямик и попытаться оторваться хотя бы на перестрел. Половцы на это движение спервоначалу внимания не обратили, но вскоре один из гарцующих впереди, по всему, что видно, главный, показал в их сторону плеткой и что-то недовольно гаркнул. Останавливаться теперь нельзя, только хуже сделаешь: решат, что испугались, а показать в степи страх пред кем-то – последнее дело. В лучшем случае окажешься в плену, в худшем – станешь покойником. Потому отряд продолжал двигаться.

Вожак половецкого отряда снова крикнул что-то. Потом повернулся к своим, взмахнул плеткой, отдавая приказ. От скучившихся половцев отделились десятка два всадников, которые поскакали напересечку отряду Ратьши. Похоже, нападать пока не собирались, хотели только перекрыть дорогу. Осалук и Пров развернули и погнали коней к своим, закинув щиты на спины, видно, опасаясь стрелы вдогон. Переговоры не удались…

– Приготовились, – негромко, так, чтобы услышали только свои, сказал Ратислав. – Будем прорываться. Богдийца берегите.

Не ускоряя шаг коней, русичи продолжали двигаться в прежнем направлении. С гиком и подвываниями половцы выскочили впереди русского отряда, развернули лошадей мордами к нему, перегородив дорогу двойной неровной цепью саженях в пятидесяти от Ратислава, едущего впереди. Когда расстояние до них сократилось вдвое, Ратьша хлестнул коня плетью, одновременно вонзая ему в бока шпоры. Жеребец с визгом взвился на дыбы, сделал гигантский скачок и рванул вперед на не ожидавших такой прыти половцев. Уже на скаку боярин подхватил и вздел на руку притороченный к седлу щит и выхватил из ножен саблю, жалея, что нет копья. У врагов копья были, но они не успели ими воспользоваться: миг – и конь Ратислава врезался в их ряды.

Его жеребец проскочил между двумя всадниками, стоящими в первом ряду. Ратислав чуть не зацепился стременем за подпругу вражеской лошади слева. Удар саблей в открывшуюся шею врага, оказавшегося справа. Одновременно конь боярина ударил грудью в бок прянувшую в сторону лошадь стоявшего во втором ряду половца.

Плохо встречать стоя на месте скачущую конницу: не удержать многопудовую, несущуюся с бешеной скоростью массу коня и человека на нем. Вот и сейчас лошадь не удержалась на ногах, грянулась левым боком наземь, кувыркнулась на спину, подминая всадника. Потом взбрыкнула ногами в воздухе, перевернулась на брюхо, вскочила. Седок ее сломанной куклой остался лежать на земле.

Жеребец Ратислава взял влево, чтобы не споткнуться об опрокинутую лошадь и замедлил бег. Чутьем, выработанным в бессчетных стычках и сражениях, Ратьша почуял опасность сзади слева. Извернулся в седле, закрываясь щитом. Сабля ударила в верхний его край, окованный железом, высекая искры. Ратислав тут же крутнулся в обратную сторону, нанося круговой удар, целя вниз, под щит врага, в незащищенное правое бедро. Сабля с хрустом вошла в плоть и остановилась, скрежетнув по кости. Половец пронзительно завизжал, рванул повод, уводя коня в сторону.

При ударе Ратьша случайно дернул повод своего скакуна. Тот встал на дыбы, а потом заплясал на месте. Боярин ударил жеребца саблей плашмя по крупу. Сзади подперли подоспевшие дружинники, и жеребец рванулся вперед вместе со всеми.

Середку половецкого строя они пробили, но степняки, стоящие на краях и не попавшие под удар, развернули лошадей и рванулись следом. Ратислав придержал коня, пропуская вперед богдийца с охраной. Ли-Хай пригнулся к гриве, похоже, не помышляя ни о бегстве, ни о сопротивлении.

Пока враги разворачивали коней, русичи успели оторваться саженей на пятьдесят. Ратьша оказался в хвосте отряда. Посчитал своих. Шесть человек. Пленник седьмой. Двоих при прорыве потеряли. И где-то еще Осалук с Провом, если еще живы. Боярин огляделся. Переговорщики неслись далеко слева, преследуемые оставшимися тремя десятками половцев, направляя лошадей в сторону своих.

Слева от Ратьши мелькнула стрела с черным древком и оперением. Он перекинул щит за спину и оглянулся. Пока удавалось удерживать расстояние до преследователей в те же пятьдесят саженей. Кони неслись во весь опор, понукаемые всадниками. Для такой скачки их надолго не хватит. Вот только чьи раньше устанут и замедлят бег? Русские коники, конечно, заморенные, но и половцы, похоже, не первый день в походе, и насколько их лошади свежее, вопрос. Так что в короткой гонке сразу не догонят. Вот если увяжутся всерьез, плохо: с заводными лошадьми точно настигнут.

Ратислав еще раз оглянулся. Их преследовала ровно дюжина половцев. Все же неплохо они проредили врагов при прорыве. Глянул влево. Осалук и Пров заметно приблизились, таща за собой еще три десятка преследователей.

В щит за спиной с глухим стуком воткнулась стрела. Так, надо немного вразумить степняков. Наклонившись влево, чтобы за щитом было плохо видно, что он делает, Ратьша вытянул лук из налучья, притороченного к передней луке седла, дернул из тула, прицепленного справа, стрелу, наложил на тетиву, вдохнул-выдохнул. Потом резко развернулся влево и назад, одновременно натягивая тугой лук. Удар спущенной тетивы по незащищенной левой кисти заставил зашипеть от боли, но оно того стоило. Не ожидающий выстрела половец, скачущий прямо за боярином и вырвавшийся дальше всех, поймал стрелу лицом. Она вонзилась чуть ниже правого глаза, уйдя в голову больше чем наполовину. Преследователь выронил лук, приготовленный к стрельбе, взмахнул руками и запрокинулся на круп коня.

Один готов. Теперь можно не прятаться. Ратьша, уже не таясь, натянул на левую руку защитную рукавичку, вытащил новую стрелу, выстрелил, целясь по крайнему левому преследователю: этот мог за своими товарищами и не заметить сорвавшуюся с лука стрелу. Но нет, волк оказался битый. Он даже не стал перебрасывать щит на правую сторону, просто отбил стрелу саблей.

Тем временем четверо дружинников Ратислава, тоже чуть придержав коней, поравнялись с ним, вытянулись в линию и вытащили луки. Защелкали тетивы. Половцы отвечали, потому приходилось то и дело отбивать стрелы или увертываться от них, поскольку висящий за спиной щит мог закрыть далеко не от каждой. Степнякам было хуже: стрелу, летящую навстречу во время скачки, увидеть и отбить всегда сложнее, чем стрелу, летящую вдогон.

Потратив впустую еще пару стрел – одну отбили, другую приняли в щит, – Ратьша следующую послал в коня самого прыткого преследователя. Жалко до слез, хороший конь, да деваться некуда. Стрела вошла в левую сторону груди жеребца почти до оперения. Тот спервоначала вроде и не почуял ничего. Но через несколько скоков сбился с шага, пошатнулся, изверг из ноздрей поток крови и опрокинулся вперед через голову.

Степняк вовремя успел освободиться от стремян и ловко спрыгнул с умирающего скакуна. Закричал что-то возмущенное вслед Ратиславу. Боярин его понимал: лошадей даже в свалке больших сражений старались щадить, слишком ценна выезженная для верхового боя лошадь. Да и просто жалко умную животину. Ну да деваться некуда. Опять же, помогло: половцы приотстали, увеличив разрыв саженей до ста. На таком расстоянии можно и коня успеть увести с пути летящей стрелы.

Ратислав и его воины убрали луки в налучья. Стрелять со ста саженей в ожидающего стрелу опытного воина – впустую разбрасывать стрелы. Да, похоже, половцы просто так не отстанут, увязались всерьез. Плохо. Долгой скачки рязанцам не выдержать.

Вскоре к основному отряду, описав по степи большую дугу, присоединились Осалук с Провом, притащив на хвосте три десятка половцев, гнавшихся за ними. Те, разгоряченные скачкой и еще не получившие на орехи, начали снова наступать на пятки, сократив расстояние саженей до сорока-пятидесяти. Пришлось опять их отгонять, подстрелив пару лошадей и одного всадника. Те вначале приотстали, но потом, видно, обозлившись, опять приблизились и начали засыпать русичей стрелами. Отстреливались всемером: двое дружинников продолжали опекать богдийца, держась по бокам его лошади. Эта троица вырвалась вперед почти на сотню саженей, чтобы не поймать шальную стрелу – ни щита, ни панциря у Ли-Хая не было.

От стрел, выпущенных четырьмя с лишним десятками стрелков, особо не поуворачиваешься, а разъяренные потерей людей и лошадей половцы тоже начали целить в коней рязанцев. Очень скоро жеребец одного из дружинников, получивший стрелу в ляжку, захромал и начал отставать. Ждать того, что его догонят и зарубят со спины, парень не стал. Он развернул скакуна, перекинул щит из-за спины на грудь, выхватил саблю и рванул на врагов в свою последнюю сечу. Удалось ли ему прихватить с собой кого-то из половцев, Ратьша не разглядел, но задержать их дружиннику удалось: уж очень хотелось каждому степняку рубануть саблей одного из врагов, так их обозливших.

Когда половцы возобновили преследование, расстояние между ними и рязанцами увеличилось до полуверсты. Перевести дух не удалось. Половцы продолжали гнать коней, и разрыв медленно, но верно уменьшался. Лошади у русичей начали выдыхаться и замедлять бег.

Такая скачка продолжалась еще с час. Преследователи сблизились до двухсот саженей, но и их лошади притомились, потому некоторое время удавалось удерживать между собой и половцами это расстояние. По делу, степнякам нужно было бы пересесть на заводных коней, но для этого надо остановиться, перекинуть седла. А пока они будут заниматься переседловкой, рязанцы уйдут далеко, им-то пересаживаться не на кого. Хотя образовавшийся разрыв на свежих конях половцы наверстают очень быстро. Но почему-то менять лошадей те не спешили, продолжая погонять своих уже запалившихся скакунов. Видно, не хотят затягивать гонку. Почему бы?

Стало понятным почему еще через полчаса, когда преследователям уже почти удалось настичь русичей. Расстояние снова сократилось саженей до сорока-пятидесяти, и в спины людей Ратислава снова полетели стрелы.

Спасителей рязанцы даже не сразу заметили: смотрели все больше за спины, на степняков. О подоспевшей помощи дали знать сами половцы. Выпустив особенно густую тучу стрел, они начали натягивать поводья и заворачивать коней.

– Наши! Боярин, наши! – раздался ликующий крик одного из дружинников.

Ратьша всмотрелся в степь по ходу скачки. Верстах в трех из неглубокой, но широкой балки выскакивали всадники и неслись в их сторону. Блестящие шлемы, красные щиты. И правда, свои! Жеребец сам замедлил бег, когда перестал чувствовать рвущие кожу шпоры. Потом перешел на шаг, тяжело вздымая бока. Гнедой по масти, взмокший от пота, теперь он казался вороным.

Ратислав еще раз оглянулся. Половцы маячили уже не меньше чем в версте, продолжая удирать во все лопатки. Правильно, пожелай пришедшие на помощь кинуться вдогон, плохо им придется на запаленных-то конях. И на заводных не пересядешь: не дадут.

– Боярин, беда!

Крик заставил Ратьшу вздрогнуть. Что еще?

Кричал дружинник, охранявший богдийца. Ратислав послал коня вперед. Ли-Хая в седле не было. Он сидел на земле, поддерживаемый вторым охранником. Боярин спрыгнул с седла на землю и, хромая на обе ноги, затекшие от долгой скачки, бросился к богдийцу.

Тот уже даже не стонал, только тяжело, рывками дышал, выдувая ноздрями и полуоткрытым ртом кровавые пузыри. Дружинник, поддерживающий его, при приближении боярина отпустил раненого, выпрямился и виновато развел руками. Ли-Хай захрипел, завалился на левый бок. Его правая рука зацарапала землю. Стала видна стрела с черным оперением, торчащая из его спины. Видно, он поймал ее в самом конце. Рука, царапающая землю, застыла. Хрипение стихло. Все, нет больше языка, доставшегося такими трудами и жертвами. Ратьша сел на траву рядом с богдийцем, стянул с головы войлочную половецкую шапку, провел пятерней по мокрым от пота волосам, сокрушенно покачал головой. Не уберегли…

Топот множества копыт отвлек его от безрадостных мыслей. Ратислав поднял голову. Подъезжали их спасители, сотня степной стражи. Знакомые все лица. Боярин поднялся на ноги, махнул рукой в сторону убегающих половцев, крикнул подъехавшему сотнику:

– Попробуйте догнать! Захватить языка! Не зря они тут крутились!

Сотник кивнул, свистнул в два пальца, покрутил рукой над головой и, указав в сторону половцев, пришпорил коня, устремляясь в погоню. Так часто бывает в степи: только что чувствовал себя охотником, а теперь сам превратился в дичь. Ладно, догонят кого-нибудь, у кого лошади послабее. Ох, как нехорошо с языком получилось. Главное ведь, почти ушли уже… Ну да что случилось, то случилось. Ли-Хай много чего успел рассказать, а память у Ратьши хорошая. Теперь надо побыстрее довезти добытые сведения до князя Юрия.

– Схороните, – кивнув на богдийца, приказал он дружинникам. – Заодно лошади немного вздохнут, а то умаялись.

Глава 7

Легкий морозец, спустившийся ночью на землю, подсушил дорожную грязь и покрыл лужи местами прозрачной, местами молочно-белой, хрустящей под лошадиными копытами ледяной коркой. Трава пообочь дороги сверкала под восходящим солнцем седым инеем. Березы, среди которых сейчас пролегал путь Ратьшиного отряда, потеряли почти все листья. Только кое-где колыхались под ветром гибкие ветки, на которых еще трепетали не слетевшие до сих пор уже даже не желтые, а какие-то сероватые скукоженные листочки.

Кони шли крупной рысью. От их разгоряченных тел поднимался пар, тут же подхватываемый ветром и развеивающийся бесследно в прозрачном воздухе. Ветер ощутимо пробирал холодом сквозь подбой плаща и поддоспешник. Ратислав поежился и запахнулся поплотнее.

Воевода степной стражи ехал в Рязань с невеселыми вестями для великого князя в сопровождении пяти десятков воинов охраны. А еще с ними ехало в Рязань татарское посольство. Недобрым словом будь помянуто. Особо не спешили: с Юрием Ингоревичем Ратислав сносился почти каждодневно при помощи гонцов, потому князь знал, что происходит на степной границе. Знал и о посольстве.

Ехали из Крепи. Тем же путем, что и тогда, ранней осенью два месяца назад. Вот только если тогда на душе у Ратьши было просто тревожно, то сейчас он пребывал в самом мрачном расположении духа. Немудрено, зная, какая сила подступила к рязанским границам.

Маленький отряд, следуя изгибу дороги, выехал на крутой берег Прони. Свинцово-серая лента реки была подернута рябью волн. Ни лодок рыбаков, ни купеческих или каких других судов не видно. Словно затаились все, чуя приближающуюся угрозу. Впрочем, крестьяне в сторону Рязани ехали. Везли кто свежезабитую живность, кто муку, кто огородный овощ. Везли живых кур, гусей, даже поросят, сотрясающих прозрачный морозный воздух пронзительным визгом. Ну что ж, татары татарами, а жить-то надо. Да и не все знали, какая на самом деле опасность грозит в этом году из степи. Ну очередной набег, мало ли их пережили. Даже если и поболее, чем обычно, степняков придет, схроны в лесах на такой случай имеются, пересидеть со всем скарбом есть где. А избы пожгут, так не впервой, отстроимся.

Смерды, попадающиеся на дороге, с любопытством поглядывали на татарское посольство. Страха в них не чувствовалось. Да и то, рязанца напугать непросто.

М-да, конечно, кто-то пересидит нашествие. В дальних деревеньках и сельцах так почти наверняка. А как с городскими жителями? Да и с ближних окрестностей сколько народу в города сбежится. Только вот сумеют ли из-за стен отбиться? Если вспомнить судьбу булгарских городов, то вряд ли. Собирать большое ополчение и биться в поле, чтобы не допустить находников на рязанскую землю? Можно, конечно, попробовать, но уж слишком неравны силы, если верить покойному Ли-Хаю. Да и сам Ратьша видел, какая силища двигается из степи.

Дорога снова вильнула в лес. Здесь среди голых вязов, лип и осин попадались молодые сосенки и елки, радуя глаз густой темной зеленью. Бледное, почти уже зимнее солнце полностью поднялось над лесом и даже стало чуть-чуть пригревать. Ветра здесь, в лесу, почти не чувствовалось.

Ратислав сбросил с головы в подшлемнике (тяжелый шлем был приторочен к передней луке седла) куколь плаща, подставил лицо под ласковые солнечные лучи. Потом вдохнул полной грудью морозный воздух. Хорошо-то как! Хорошо… Могло бы быть, кабы не татары. Он оглянулся на рысящих в хвосте монгольских всадников. Опять потянуло ледяным ветерком, неприятно холодя шею. Ратьша снова набросил на голову куколь, опустил голову, решив подремать: поднялись рано, еще в полной темноте. И в путь тронулись тоже затемно: дни коротки, а основную часть пути лучше пройти по свету. Нет, подремать не получалось: в голову полезли воспоминания последних двух месяцев.

Могуте тогда удалось все же уйти, добравшись почти до черниговской границы. Татарскую погоню отпугнул разъезд черниговцев в сотню всадников. Татар было больше, но они почему-то не решились вступать в бой. Может, имели наказ не задираться с русскими. Скорее всего, так.

Сейчас Могута в Крепи, обустраивает схрон, находящийся на левом берегу Прони, верстах в двадцати в глуби лесной, болотистой дебри. Садиться в осаду в маленькой крепости при таком нашествии самоубийству подобно. Ратьша этого делать не собирался. Но кто знает, как что сложится. Лучше быть готовым ко всему. Да и бросать обжитое место жалко. Вряд ли, конечно, Ратислав окажется во время набега у себя дома. При войске и князе будет наверняка. Но, опять-таки, кто знает, кто знает…

Тогда сотне степной стражи, поскакавшей вдогон половцам, преследовавшим Ратьшин отряд, удалось захватить двоих поотставших от своих степняков. Допрашивали их уже в Онузле, куда Ратислав со своими людьми добрался пораньше и остановился для роздыха. Опять же, надеялся, что привезут туда языка. Надеялся не зря. Правда, пленные половцы знали не слишком много.

Оказалось, что отряд их из племени одунов, перешедших под руку монголов уже года три тому назад. Крутились вблизи рязанской границы они, оказывается, чтобы встретить отряд Ли-Хая для сопровождения и охраны его в тех местах. Еще сказали, что в зиму готовится большой поход. Но вот на кого, не знали. Больше ничего путного из них вытянуть не удалось.

На следующий день Ратислав в сопровождении полусотни всадников отправился в Рязань. Спешили. У каждого из отряда имелось по три заводных лошади. Вымотались смертельно, но домчались до стольного града за пять дней. Там с глазу на глаз боярин поведал великому князю все то, что узнал от пленного богдийца.

Выслушав Ратьшу, Юрий Ингоревич надолго замолчал. Потом досадливо крякнул, хлопнул ладонью себя по бедру и попенял:

– Плохо, что не довезли живым богдийца.

Ратислав сокрушенно покачал головой, ответил:

– Прости, великий князь. Недоглядел.

– Ладно. – Юрий махнул рукой. – Все понимаю. Это тут, сидючи в тереме, хорошо укорять да поучать. В Диком поле всего не предусмотришь. Хорошо, сам уцелел, сведения привез.

Юрий Ингоревич снова покачал головой.

– Вот только живого языка показать князю владимирскому было б куда лучше. Ну да ладно, будешь ты вместо оного. Сегодня отдыхай, в баньке пропарься, а завтра поедем во Владимир. Расскажешь Юрию Всеволодовичу все, что узнал. Не отдохнешь, конечно, толком, но сам знаешь, время дорого.

Ратислав кивнул.

– Ступай, – отпустил князь боярина.

Добирались до Владимира десять дней. Сначала на лодьях поднялись по Оке до Коломны, пограничного с Владимирским княжеством города, стоящего на месте впадения Москва-реки в Оку. Потом вверх по Москва-реке до города-крепости Москвы. Дальше верхами до Клязьмы и уж по ней опять на лодьях до стольного Владимира.

Беседу с великим князем Владимирским имели в тот же вечер, как прибыли. Было тому уже за пятьдесят. С последнего раза, как Ратьша его видел два года тому назад, князь заметно раздался в теле, волосы поредели, под глазами появились нездоровые мешки.

Юрий Всеволодович внимательно выслушал рассказ Ратислава, спросил много чего, но все с умом, по делу. Потом сказал:

– Оно, конечно, все складно. Да вот только мои лазутчики доносят, что с устья Оки, от Новграда Нижнего татары хотят ударить. На Владимир метят. Отряды их уже чуть не к стенам Нижнего подъезжают.

– Хитры басурмане, – возразил Юрий Ингоревич. – Хотят запутать тебя. На Волге у них два тумена всего. А основной силой ударят с юга по нам.

– Два тумена тоже сила немалая, – погладив бороду, ответил владимирский князь. – Это двадцать тысяч конных воев. Пусть даже чуть меньше. Отправлю тебе помощь, а как ударят? Чем остановить?

– Укрепи Нижний, чтоб зубы об него обломали. Оставить его позади не взятым татарове побоятся. А сил у тебя поболе, чем у нас, хватит и нам помочь, и от двух десятков тысяч степняков оборониться.

– Силенка есть, – согласился Юрий Всеволодович и надолго замолчал. Потом произнес: – Буду думать над тем, что сказали. – Провел пятерней по редким волосам, повторил: – Буду думать.

Потом великий князь поднялся со стульца, заставил себя радушно улыбнуться и пригласил:

– Теперь на пир, гости дорогие. Не побрезгуйте тем, что Бог послал.

Пировали недолго, ибо устали с дороги.

Гостили во Владимире три дня. В день последний, ближе к вечеру, оба Юрия снова имели беседу. На этот раз наедине, без Ратьши. Говорили долго. Юрий Ингоревич вернулся в покои далеко за полночь. На вопросительный взгляд Ратислава, караулившего у двери гостевого покоя, рязанский князь устало махнул рукой.

– Сказал, что будет смотреть, как сложится. Но если поймет, что бьют главной силой по нам, обещал помочь.

– Ну хоть так… – произнес Ратьша.

– Спать давай, – буркнул князь. – Завтра выезжаем.

Вот так закончилась поездка во Владимир.

Десять дней на обратный путь. Вернувшись, Юрий Ингоревич отправил в Чернигов племянника Ингваря с Евпатием, просить помощи у князя Михаила. Но видно было, что в помощь эту он уже почти не верил, ведь у границ Черниговского княжества тоже кружили татарские тумены, гоняющие по степи половцев, и черниговский князь Михаил тоже может резонно предположить, что степняки готовят удар именно по нему.

Еще через три дня, в самом конце второго осеннего месяца листопаденя, Ратислав выехал на степную границу, а перед этим отправил гонца в Муром к родителям невесты с извинениями по поводу не состоявшейся свадьбы. Когда теперь будет эта свадьба? Да и будет ли? С собой взял вернувшегося к этому времени счастливо спасшегося Могуту.

Остановился в Онузле. Самое удобное место: сюда сходятся все сведения от степных дозоров. В этот раз Ратьша не отпустил их по домам зимовать. Дозоры продолжали нести службу со всем тщанием, как в теплое время.

Тревожные вести начали приходить уже в начале третьего месяца осени, груденя. С юга появились отряды татар. Вернее, половцев, перешедших под их руку. Отряды небольшие, но было их много. Спервоначалу половцы не трогали землепашцев, забравшихся далеко в степь. С рязанскими дозорами тоже не задирались. Впрочем, и рязанцы на этих татарских подручников не нападали, ведь здешняя степь – земля ничейная: кто хочет, тот по ней и ездит.

Ратислав все же отправил людей по хуторам и селениям земледельцев с наказом собирать скарб, животину и уходить на север в рязанские пределы. Они, надо сказать, уже сами были готовы к тому: слишком явственно тянуло грозой из глубины степи. Правда, не все: всегда найдутся те, кому жалко уходить, бросать дом, распаханную землю. Такие надеются, что как-нибудь обойдется. Пройдет стороной гроза.

Потом отряды половцев начали сливаться в более крупные, по две-три сотни всадников. Вот эти уже начали зорить поселения тех упрямцев, которые не захотели покидать насиженные места. Жгли дома и в покинутых селищах. Над степью поднялись дымные столбы от пожарищ.

Воинов степной стражи было меньше, чем шныряющих по границе степняков. Малочисленные дозоры тем более не могли противостоять крупным отрядам находников. Ратислав приказал собираться разбросанным по степи стражникам в Онузле. За степью оставил следить совсем мелкие дозоры, которые должны были доносить о силах и перемещениях степняков, ни в коем случае не вступая в схватки.

В крепости собралось до семисот всадников. К ним присоединились еще более четырех сотен мужчин-поселенцев, потерявших свои жилища и обозленных на разорителей. Семьи свои, что уцелели, они отправили на север, за Черный лес. Кто-то остался здесь, в Онузле. Благо места хватало: многие жители, особенно купчишки, почуяв угрозу, покинули город.

Ополчение это мало в чем уступало Ратьшиным стражникам: оружие у них из-за постоянной угрозы набегов всегда было в избытке и весьма неплохого качества. Опыт степных схваток тоже имелся. Ополченцы, сбившиеся в кучу и почуявшие свою силу, рвались в бой. Воины степной стражи – тоже. Ну что ж, не сидеть же за стенами. Ратислав решил укоротить обнаглевших от безнаказанности татарских прихвостней. Да и языков набрать надо было.

Выехали рано, еще затемно. Ратьша взял с собой пять сотен степной стражи и всех ополченцев, коих набралось четыре полных сотни и полусотня с десятком. Весьма внушительная сила!

Две сотни воинов из степной стражи он оставил оборонять Онузлу. Тиун Тимофей раздал из княжьих запасов оружие безлошадным беженцам, пожелавшим участвовать в защите стен города-крепости. Таких набралось еще две с половиной сотни. Среди них, правда, по большей части были безусые юнцы и старики за пятьдесят, но вполне еще крепкие.

Двинулись на заход солнца: там последний день поднимались дымы от сожженных селищ. Ехали доспешные и оружные, готовые к бою. К полудню добрались до веси в десяток дворов, стоящей на берегу небольшой речки, притока Польного Воронежа.

Дозорные, посланные далеко вперед, донесли, что в селении расположился отряд половцев сотни в три всадников. Строения они пока не жгли, видно, ночевали в них. Ну правильно, ночами на землю уже опускался мороз, а ставить шатры, должно быть, лень. Похоже, половцы встали на дневку. Во всяком случае, никакой подготовки к выдвижению из селища заметно не было. Конский табун пасся в полуверсте от околицы на заливном лугу. Трава там все еще зеленела, напитанная влагой от близкой речки. Табунщиков не видно. Должно быть, прилегли где-нибудь у речных кустов, дремлют. Полуденное солнышко все еще немного греет, несмотря на позднюю осень, а день выдался ясный, на небе ни облачка. Укройся овчиной и млей в тепле.

Дворы веси раскинулись вольно вдоль бережка, растянулись чуть не на полверсты. За дворами подальше от берега – огороды, еще дальше щетинятся стерней сжатые поля. Меж домов бродят редкие, какие-то полусонные половцы. Количество их, сидящих в домах, прикинули по величине табуна. Выходило действительно сотни три, не меньше.

Все это Ратислав с Могутой рассматривали с опушки дубравы, росшей в версте от деревеньки. Листву молодые дубки почти всю сбросили, но по опушке рос густой кустарник, еще сохранивший пожелтевшие листья и хорошо скрывающий и всадника, и коня.

– Что-то дозорных не видать, – произнес Могута, обозрев со всем тщанием подступы к веси. – Неужто не выставили?

– Половцы могут, – усмехнулся углом рта Ратьша. – Всегда славились беспечностью, сам знаешь. А тут силу почуяли, совсем обнаглели.

– Надобно наказать.

Ратислав кивнул:

– Накажем. Бери две сотни стражи. Ударишь справа. Табун отрежь в первую очередь. Ждан!

Боярин повернулся к стоящему слева и чуть позади выборному воеводе ополчения, могучему мужику с черной, вьющейся копной волос на голове и курчавой рыжеватой бородой. Тот ткнул пятками здоровенного, себе под стать жеребца и подъехал к Ратьше поближе.

– Бери своих, ударишь слева. Я с тремя сотнями бью по центру. Прижимаем их к берегу: половец без коня пловец плохой. Да и вода студеная, не полезут. А кто и полезет, так перетонут. Старайтесь не упустить никого: если бегунцы предупредят других, те будут стеречься, врасплох уже не застанем. Да, еще: сразу вскачь не пускайтесь и не орите, езжайте спокойно, пока не всполошатся, а уж потом…

Могута с Жданом кивнули и начали разворачивать коней.

– Про языков не забудьте. Кто будет сдаваться, не рубите.

Те кивнули еще раз и разъехались каждый в свою сторону. Ратислав выждал, когда затихнет топот копыт отправленных вправо и влево сотен. Потом подал знак сбившимся за ним, дышащим паром трем сотням и не спеша направил коня в сторону деревни.

Сегодня под седлом у воеводы был Буян: на битву шли. Ехали шагом. Боярин – впереди. Саженях в десяти за ним три сотни степной стражи разворачивались в широкую лаву, так, чтобы захватить деревеньку по всей длине. Далеко справа и слева вдоль берега реки на селение двигались отряды Могуты и Ждана.

Под копытами жеребца захрустела стерня сжатого поля. Половцы тревоги пока не поднимали. Пьяные, что ли? Может быть. Эта деревенька, помнится, славилась своими медами. Вон у левого ее конца ульи понаставлены. В груди ворохнулась жалость к мелким трудолюбивым тварям, попрятавшимся в ульях на зимовку: пропадут без хозяйского глазу, даже если находники не пожгут, куражась. Жнивье закончилось, начались огороды. Пустые, чернеющие черноземом грядки издырявлены полузатоптанными лунками от убранной моркови, репы, бурака.

Русичи миновали больше половины пути к веси, когда один из бредущих по единственной ее улице половцев остановился, приставив руку ко лбу, всмотрелся в безмолвно приближающихся всадников, как-то нелепо подпрыгнул, заверещал и кинулся к ближайшей избе.

Ратислав поднял висящий на ремешке сбоку рог, протрубил и, пришпорив Буяна, понесся вперед. Позади землю сотрясал топот копыт коней его воинов. Из домов начали выскакивать половцы. Кто-то из них, поддавшись страху, бестолково метался меж дворов, кто-то бросился к околице, в ту сторону, где пасся отогнанный уже Могутой табун. Другие, что похрабрее, пытались сбиться в кучу, прикрываясь щитами и наставляя копья в сторону приближающихся русичей. Еще кто-то, укрывшийся за спинами тех, что со щитами, натягивал лук.

У правого уха свистнула стрела. Ратислав мотнул головой и выбрал для нападения самую большую кучу врагов, образовавших что-то вроде оборонительного круга, закрывшихся щитами и ощетинившихся копьями. В середине круга засели стрелки из лука. Голова, шея и грудь Буяна были защищены толстой кожаной бронью. Короткие тонкие пики половцев, предназначенные для конного боя, вряд ли могли навредить ему. Тем более пользоваться ими в пешем строю они умели не слишком ловко. Ратьша вонзил шпоры в бока жеребца, приводя того в боевую ярость, наклонил копье и ринулся на половцев. Быстро глянул через плечо. За ним клином выстраивались с полсотни его воинов. Хорошо!

Буян с разлету вломился в строй врагов. Хруст, вой, лязг железа. Копье Ратьши пробило грудь здоровенного степняка во втором ряду. Конь, сломав броней две пики, нацеленные ему в грудь, смял и затоптал троих в первом, рванул зубами за лицо еще одного из второго ряда, сбавил ход, но продолжал уверенно продвигаться к центру оборонительного круга.

Ратислав бросил застрявшее копье, выхватил меч из ножен и начал щедро раздавать удары, благо врагов вокруг было густо, не промахнешься. Чуть позади справа и слева его прикрывали два воина, по бокам этих двух – Ратьша знал – крушат половецкий строй еще двое. Клин против пехоты, да еще необученной бою в пешем строю, самое милое дело.

Вдруг половцы кончились! Буян, подмяв передними копытами пытающегося увернуться степняка, вылетел на чистое место. Дернув за узду, Ратьша поднял его на дыбы: бой не кончился, коня надо ярить. Развернул жеребца назад, готовый продолжать дробить половецкий строй. Ан оказалось, что дробить-то уж и некого: оставшиеся в живых степняки разбегались в стороны, пытаясь укрыться за заборами и избами.

Боярин осмотрелся. Похоже, с попытками организованного сопротивления покончено. Девять с лишним сотен русских всадников затопили деревеньку, азартно рубя разбегающихся степняков. Один из них с белыми от смертного ужаса глазами выскочил прямо перед мордой Буяна. Жеребец, еще не остывший от схватки, всхрапнув, взвился на дыбы и обрушил передние копыта на половца. Вскрик, хруст костей. Жеребец опустился на все четыре ноги, потоптался на поверженном теле. Отошел, опустил голову, обнюхал труп, ставший похожим на ком грязных окровавленных тряпок, фыркнул и помотал головой.

– Хорошо! Молодец! – потрепал коня по шее Ратьша, привстал на стременах, крикнул, поворачиваясь в седле, чтобы его слышало как можно больше рязанцев: – Языков берите! Языков!

Потом послал Буяна к берегу, куда сбегались немногие оставшиеся в живых враги. Берег здесь был подмыт течением и обрывист. Обрыв высотой сажени в три. Сразу под берегом начиналась глубина. Десятка три-четыре половцев столпились здесь, теснимые сотней рязанских всадников. Крайние пытались отмахиваться саблями, копий они не имели: то ли потеряли, то ли не успели прихватить, когда выскакивали из жилищ. Было видно, что еще пара мгновений, и степняки начнут сыпаться в холодную темную воду реки.

– Стоять! – останавливая коня позади своих воинов, рявкнул Ратислав. – Осади! Этих живыми брать!

Конечно, напор русичи ослабили не сразу: кто не расслышал голос воеводы, кто в боевом угаре не смог сразу остановиться. Пяток кочевников с громкими всплесками все же свалились в реку. Четверо утонули сразу. Попытался выплыть только один. И то, видно, потому, что выскочил из избы только в легких полотняных штанах и рубахе, даже сапоги не успел натянуть. Плыл плохо, по-собачьи, но речка была шириной саженей сорок-пятьдесят, и у противоположного берега имелась отмель.

Доплывет, похоже, решил Ратислав, а упускать нельзя. Он повесил щит на седельный крюк у левого колена, сунул меч в ножны и натянул на левую руку защитную рукавичку, предохраняющую от удара тетивы при стрельбе. Достал лук из налучья, притороченного к седлу слева сзади. Выехал на край обрыва чуть в стороне от сбившихся в кучу половцев и окруживших их рязанцев, достал стрелу из тула, притороченного к седлу справа.

И рязанцы, и половцы прекратили драку. Рязанцы по приказу воеводы, а половцы тому и рады: куда им драться пешим против конных с одними саблями, которые и то были не у всех. Теперь и те, и другие следили за пловцом, которого течение сносило как раз в сторону Ратислава.

Тот стрелять не спешил. Зачем? Убьет в воде, и течение унесет труп вместе со стрелой. А стрелы у боярина отборные, сделанные известным рязанским мастером по заказу, ровные, как струны на гуслях, потому не дешевые. Пускай беглец доберется до берега, там и достанем. Далековато? Пятьдесят саженей? Ну нет, только не для Ратьши, который с луком дружит с малых лет. Потом пошлет кого на тот берег на лодке, вон они лежат на берегу, принесут стрелу.

Половец добрался до отмели, поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел к близкому берегу. Убивать со спокойным сердцем, как Могута, например, Ратислав до сих пор не научился, потому, ожесточая себя, вспомнил, как расстреливали тогда его и его близких тоже в реке булгары. Тут, понятно, были половцы, но все равно это враги, которые истребили несчетное множество его соплеменников. И этот, может, еще вчера глумился над русской девчонкой и перехватывал горло, как барану, какому-нибудь старику.

Беглец тем временем добрался до берега, оглянулся, увидел Ратьшу с луком, готовым к стрельбе, подхватился и припустил к прибрежным кустам. Откуда резвость взялась.

Боярин рывком натянул тетиву до уха – лук заскрипел, согнувшись в дугу, – выцелил спину половца, взял упреждение и пустил стрелу. Тетива рубанула по защитной рукавичке. Стрела почти по прямой рванулась следом за бегущим и воткнулась ему под левую лопатку. Тот споткнулся, упал и застыл недвижим. Видно, умер сразу еще на бегу.

И рязанцы, и сгрудившиеся у обрыва половцы дружно выдохнули. Рязанцы одобрительно загомонили: хороший выстрел. Даже кто-то из степняков одобрительно зацокал языком.

Ратьша убрал лук в налучье, подъехал к толпе. Рязанцы расступились, давая ему подобраться поближе к степнякам. Он остановился от них в паре саженей, окинул тяжелым взглядом. Половцы притихли, понимая, что решается их судьба.

– Сдавайтесь, – по-половецки, негромко, но уверенно произнес боярин. – Тогда будете жить.

Развернул коня, отъехал в сторону. В кольце рязанских всадников остался проход. Думали половцы недолго: здесь-то точно быстрая смерть. Один за другим побросали щиты и сабли, у кого они были, и, понурив головы, двинулись в оставленный проход.

Ну ладно, здесь все кончено. А что в других местах? Ратьша окинул деревеньку взглядом. Похоже, в других местах тоже. Ан нет! У самого большого двора, огороженного высоким тыном, видна какая-то сутолока. Он послал Буяна в ту сторону.

Саженях в ста от ограды его перехватил Могута, разгоряченный боем и потерявший свою обычную невозмутимость.

– Осторожнее, боярин! – крикнул он. – Тут с полсотни засело. Ворота заперли, стрелы с тына мечут.

Досадно! Не получилось все сделать быстро. Ратьша снял щит с крюка, вздел на руку – надо поберечься. Подъехали уже вдвоем ко двору. Скорее даже к укрепленной усадьбе. Видно, жил здесь человек небедный. А может, всей деревней воздвигли оборонительный частокол вокруг одного из дворов, чтобы было где хорониться в случае внезапного набега из степи. А стена получилась знатная: две с лишним сажени высотой, с боевыми полатями изнутри, укрепленные ворота с башенкой над ними. С наскока не возьмешь.

Вокруг этой маленькой крепости кружило с пару сотен рязанских всадников с луками наготове. Видно, не давали высовываться из-за гребня частокола половецким стрелкам. Вот один выглянул, спустил тетиву и сразу спрятался. Вовремя: тут же в это место полетело с десяток русских стрел. Две или три воткнулись в заостренные верхушки бревен тына.

Боярин остановил коня напротив ворот саженях в пятидесяти. Бревна вокруг длинной продольной бойницы, чернеющей в воротной башенке, были утыканы стрелами. Тоже старались не давать высовываться отсюда защитникам.

Ратьша осмотрелся. Неподалеку, у соседнего двора, лежала куча ошкуренных бревен. Наверное, местные готовили для какого-то строительства.

– Берите бревно! – крикнул он гарцующим вокруг воинам. – Высаживайте ворота! Чего вошкаетесь!

Пара десятков рязанцев погнали коней к бревнам, спешились, раскатали кучу, подхватили самое большое из них и почти бегом потащили его к воротам. Половцы, увидевшие опасность, попытались расстрелять русских из луков, но рязанцы, число которых вокруг усадьбы увеличилось за это время до полутысячи, быстро заставили их попрятаться за тыном.

Воины, волокущие бревно, остановились саженях в двадцати от ворот, опустили его наземь, перевели дух. Бревно выбрали подходящее: толстое, с массивным, заостренным при рубке комлем. Пока отдыхали, к ним присоединились еще человек семь-восемь. Отдохнули, подхватили бревно, двинулись, набирая разбег, к воротам.

Из бойницы башенки вылетело несколько стрел. Не попали: рязанские стрелки, тут же засыпавшие своими стрелами бойницу, не давали прицелиться. Воины с тараном добежали до ворот и с натужным криком ударили комлем бревна по воротам. Створки затрещали, но устояли. Рязянцы подались назад, короткий разбег – и новый удар. Снова треск. Между прогнувшихся внутрь створок появилась заметная щель. Разбег, новый удар, и одна створка слетела с петель. Воины, бросив бревно, с ликующим ревом ринулись в образовавшийся проход. Под напором тел распахнулась и вторая створка. В ворота поскакали всадники. Здесь с половцами тоже покончено.

Ратислав снова подъехал к реке. Глянул на беглеца со стрелой в спине на противоположном берегу. Стрелу надо бы достать. Подозвал одного из воинов, проезжавшего мимо и кричавшего что-то ликующее. Пьяный от легкой победы, тот не сразу понял, о чем его просит воевода. Потом сообразил, кивнул, окликнул еще троих. Вчетвером они стащили одну из лодок в воду и погребли через реку.

Подъехал Могута. Спросил:

– Куда это они?

Ратьша объяснил.

– А-а… – протянул ближник. Помолчал, потом доложил: – Усадьбу взяли. С десяток сдались. Среди них наш общий знакомец, кстати.

– Да ну! – оживился боярин. – И кто же?

– Хан Гунчак.

– Да. Давно не виделись. Ну, поедем, поговорим. Хан должен знать побольше, чем все эти михрютки, вместе взятые… – Ратислав кивнул на согнанных неподалеку в кучу пленных, коих набралось с сотню. – Где он?

– В усадьбе. Вместе с теми, кого там пленили.

– Сейчас поедем. Погоди только чуток, стрелу везут.

К берегу причалила лодка, из которой выскочил посланный за стрелой воин. Бегом добрался до Ратислава с Могутой, с поклоном протянул воеводе его стрелу, сказал:

– Хороший выстрел, боярин, прямо под лопатку, в сердце.

Ратьша благодарно кивнул, принял стрелу, осмотрел. Цела, даже от крови обтерли. Убрал стрелу в тул, хлопнул парня по плечу.

– Молодец! Как звать?

В лицо его помнил, хоть и недавно тот в степной страже, а вот имя запамятовал.

– Первуша, – расплылся в улыбке молодой воин.

– Молодец, – повторил Ратислав. – Шустер. Запомню.

Развернул коня и направился к укрепленной усадьбе. Могута пристроился рядом. Въехали в ворота, простучав копытами по сбитой створке. Подъехали к избе-пятистенке. Видно, и впрямь жил здесь человек небедный. Спешились, привязали коней к коновязи, осмотрелись. Внутри ограды кроме жилой избы находились амбар, скотий двор, просторная банька, дровяной сарай. Между строений раскидано с пару десятков трупов половцев. Еще с десяток валялись на боевых полатях тына, все утыканные стрелами. Привязав коней, пошли к высокому крыльцу избы.

Из-за угла выскочили двое воинов степной стражи, бледные, со злыми лицами. Увидав Ратислава и Могуту, направились им навстречу, замахали руками.

– Боярин! Сюда! Посмотри, что мы тут нашли!

Свернули вместе с воинами за угол, подошли к скотьему двору, миновали его распахнутые ворота, обошли большую навозную кучу слева от ворот. Встали. За кучей на земле, покрытой соломой, смешанной с комками подтаявшего навоза, лежало несколько мертвых тел. Не половцев – русичей, видимо, не уехавших по какой-то причине из деревеньки и поплатившихся за то.

Ратислав подошел поближе, всмотрелся. Взгляд сразу притянули два трупика мальчишек. Одного постарше – лет пяти и помладше – лет двух-трех. Ребятишки были одеты только в домашние рубашонки, без штанов. Крови на телах видно не было. Головы неестественно вывернуты. Похоже, им просто свернули шеи. Рядом лежал старик, порубленный саблей. Этот, видать, пытался защищаться.

Остальные тела были женскими, безо всякой одежды. Две женщины в возрасте за сорок и три совсем молоденькие, одна из которых практически девчонка. Очевидно, полон половцы брать не собирались, потому с женщинами развлеклись всем скопом, а потом придушили. Тех, кто еще дышал после такого. Потом стащили трупы сюда, к навозной куче, чтобы не мешали.

Почему эта семья не уехала в Онузлу или куда подальше? Может, ждали главу семьи, который, судя по отсутствию среди убитых, находился в отъезде? Может, купец? Ушел по весне в торговый поход вниз по Дону, не побоялся испытать судьбу в бушующей войной степи, да так и не вернулся. Очень может быть. Двор-то богатый, такой простым крестьянским трудом не построишь. А семья все ждала. Вот и дождалась…

Что ж, такова жизнь на степной границе. И смерть… Ну ладно, слава Перуну, отомстить есть кому!

– Пойдем! – Ратьша повернулся и зашагал назад. – Пленные там?

– Да, – кивнул один из воинов. – В избе.

– Ладно. Похороните их как следует… – Он махнул рукой за спину.

– Сделаем, боярин.

Снова подошли к избе. Ратьша приостановился, еще раз окинул ее взглядом. Хорошо построил неизвестно куда пропавший хозяин свое жилье. Стоял большой пятистенок на высокой подклети, сверху, над горницей, надстроен терем. Крыта изба дорогим, особенно в здешних местах, тесом.

Боярин с ближником поднялись на висячее крыльцо избы, пристроенное сбоку, прошли через просторные сени, заставленные хранящимся здесь скарбом, зашли в горницу. Справа от дверей – большая, хорошо выбеленная печь, слева против устья печи – печной угол с прялкой, ручным жерновом, судной лавкой, полки которой уставлены богато раскрашенной кухонной посудой. Не побили. Надо же!

Свернули направо, обходя печь, прошли в красный угол. Просторно здесь, по стенам лавки, наверху, на границе закопченных печным дымом венцов, воронцы – полки, не дающие саже с потолка падать вниз на чистое. Икон не видно: здешние селяне не слишком крепки в Христовой вере. Большой стол, стоявший когда-то в центре, перевернут и сдвинут к стене. Одна ножка отломана.

Еще на входе в ноздри ударил кислый запах, примешивающийся к обычному горьковато-дымному. Чужой для русской избы. Запах степняков. С десяток их сидело в середине жилья на корточках под охраной нескольких воинов пограничной стражи.

После дневного света глаза не сразу привыкли к полумраку жилища, освещаемого только дневным светом, сочащимся через дымовые оконца под потолком, потому Ратислав не сразу разглядел половца, одетого богаче остальных, Гунчака, о котором говорил Могута.

С Гунчаком они действительно были старые знакомцы. Один из младших сыновей хана сильной половецкой орды, токсобичей. Унаследовать власть от отца, пережив старших братьев, Гунчак вряд ли мог. Это он понимал, не дурак. Потому, когда ему не было еще и двадцати весен, ушел из родного племени с несколькими десятками своих сверстников, таких же неугомонных, не желающих жить по законам своего рода, и занялся степным разбоем.

Оказался молодой вожак удачлив: вскоре ватага его увеличилась до трехсот воинов. Потом случилось несколько успешных набегов на приморские греческие селения. Гунчак разбогател. К нему продолжали примыкать половцы, ушедшие по разным причинам из своих племен. И не только половцы – аланы, саксины, бродники, черкесы, башкирды даже.

Вскоре число его воинов перевалило за тысячу. С таким войском можно было вершить большие дела. И Гунчак не преминул этим воспользоваться. Он захватил изрядный кусок степи в верхнем течении Дона, изгнав кочевавшее там племя половцев и подчинив живших в тех местах бродников. Теперь у него имелось летнее кочевье. Потом захватил земли небольших половецких племен на юге, для зимовок. Так вожак разбойников стал ханом.

Историю эту рассказывал Ратьше сам Гунчак. Приходилось им встречаться. И часто. Спервоначалу новоиспеченный хан начал было по своей разбойничьей привычке беспокоить селения рязанцев, продвигающиеся на юг, вглубь степи, но получив от воинов Ратислава, который тогда уже возглавлял степную стражу, укорот, присмирел. Потом у них возникло даже что-то вроде дружбы. Взаимовыгодной. Русичи помогали Гунчаку отбиться от более сильных врагов из степи, помогали продовольствием в голодные годы, а хан сообщал о том, что творится в половецких ордах, и даже принимал участие в карательных походах на досаждавшие им набегами племена степняков. Довольно часто гостевали хан и воевода степной стражи друг у друга. Пиры, охота, разговоры о жизни.

Когда к кочевью Гунчака вплотную приблизились татарские отряды, хан поднял своих людей и куда-то ушел. Произошло это так быстро, что он даже не успел подать весть Ратиславу. Два года о Гунчаке ничего не было слышно, и вот такая встреча.

Половец узнал боярина сразу. Обрадованно вскочил на ноги, протянул руки для объятия.

– Ратьша! Друг! Как рад тебя видеть! – по-русски, почти не коверкая слов, воскликнул он.

Ратислав заключать Гунчака в объятия не спешил, даже немного отстранился. Руки половца бессильно упали, улыбка сползла с лица.

– Понимаю, – тихо произнес он. – Твои люди нашли тех, у скотьего двора…

– Нашли, – подтвердил боярин. – Ты огорчил меня, друг. Или больше не друг ты мне? Пришел с войной на мою землю. Убил людей, находящихся под моей защитой.

Гунчак опустил голову, развел руками.

– Многое изменилось за эти два года, что мы не виделись, Ратьша.

– Может быть. Но зачем ты убил женщин и детей? Ты же знаешь, как мы караем за то.

– Знаю… – еле слышно отозвался половец. – Потом поднял голову, глянул в глаза Ратиславу и попросил: – Но ты хоть выслушаешь меня?

– Это обязательно, – кивнул боярин. – Думаю услышать от тебя много интересного. Про татар.

– Хорошо. – Гунчак с облегчением вздохнул, поняв, что прямо сейчас его казнить не собираются. – Где будем разговаривать?

– Поднимемся в терем, – решил Ратьша. – Могута, дай приказ становиться на ночевку и узнай о потерях. Дозоры пусть выставят, а то попадемся так же, как вот эти. – Он кивнул на половцев, сидящих на полу.

– Сделаю, боярин, – кивнул ближник.

– Потом сообрази чего-нибудь перекусить и поднимайся к нам, – уже шагая к лестнице, добавил Ратьша. – Разговор, верно, будет долгий.

Ратислав и Гунчак поднялись по скрипучей лесенке в терем. Помещение оказалось не слишком большим, по стенам – лавки, в центре – небольшой стол. Здесь было посветлее, чем внизу: световые окна приличных размеров, затянутые бычьим пузырем, давали больше света. Стало можно рассмотреть пленника получше.

Да, за два года, прошедшие со времени их последней встречи, половецкий хан заметно изменился. Он и раньше всегда был поджарым, а теперь похудел еще больше. В карих глазах его поселился какой-то лихорадочный блеск. Щеки запали, обрисовывая широкие скулы. В черных коротких волосах и аккуратно подбритой бородке появились нити седины, а ведь Гунчак старше Ратьши всего-то на пару лет. Правда, одет хан даже богаче, чем раньше. Расшитый золотом распашной длинный кафтан, под ним – атласная, золотистого цвета поддевка, широкие темно-синие штаны с богатым, тоже шитым золотыми нитями поясом, короткие красные, с загнутыми носами сапоги. На поясе болтаются пустые сабельные ножны с золотым, похоже, носком, отделанные самоцветными камнями.

– Садись, рассказывай, – показал боярин половцу на лавку. – Давненько я не слушал твоих баек.

Сам уселся напротив за стол. Рассказчиком Гунчак и в самом деле был знатным: как начнет говорить – заслушаешься. И не понять, где в рассказе правда, где вымысел. Говорил с пылом, представляя в лицах участников истории. Сегодня, правда, настроение у степняка не то, потому рассказ он начал тусклым, каким-то потерянным голосом.

– Тогда, два года назад, поняв, что с татарами мне не тягаться, я решил сниматься с места всем кочевьем и уходить на запад, к Днепру. Туда стекались все половецкие племена, не желающие покориться. Надеялся, что, объединившись, сможем отбиться. Двигались медленно: мои воины, когда-то легкие на подъем, обросли семьями, скарбом, стадами скота. Бродники с нами не пошли, решили договориться с татарами. И они их и в самом деле не тронули.

Наступала зима. Я приказал свернуть на юг, благо к тому времени от татар мы оторвались. Да они за нами и не гнались особо. На зимовку встали недалеко от берега Сурожского моря. Перезимовали вполне благополучно. Были, правда, мелкие стычки с другими беглецами, но мои воины сильны и всегда побеждают. – На этом месте Гунчак, начавший было немного оживать и вести рассказ в своей привычной манере, запнулся и поправился: – Вернее, побеждали…

– И раньше-то не всегда, – решил уточнить Ратислав.

– Ну, с твоими воинами вообще мало кто может справиться, – видно, решил подольститься половец.

– Ладно, что дальше было?

– Перезимовали благополучно, – помолчав, продолжил Гунчак. – Потом пришла весна. Разведчики донесли, что в степи тихо. Татары куда-то пропали. Говорили: ушли к Итилю. Я решил не спешить: места хорошие, травы много, надо, чтобы скотина после зимы отъелась. Крупные орды разбиты татарами или откочевали за Днепр, а мелкие нам были не страшны. Я даже стал подумывать, не остаться ли в этих местах насовсем, уж больно хороши!

Лето тоже прошло спокойно, но вот пришла осень, а вместе с ней татары. Огромное войско с другого края земли. Часть его начала воевать булгар и башкирдов, а часть открыла охоту на нас, куманов. Узнав о том, мы снова снялись с места и двинулись на запад. Шли опять небыстро и поплатились за то.

Татары шли громадной облавой, растянувшись от берегов Сурожского моря до южных границ русских княжеств. Но про это мы узнали, когда стало поздно. Один из татарских отрядов гнал нас три дня, охватывая с боков своими крыльями, а потом замкнул в кольцо. Это их обычная манера, кстати, в степной войне. Зажав нас в большой балке, они предложили сдаться, поскольку до тех пор мы не выпустили в них ни одной стрелы. Если бы не это, все мое кочевье было бы вырезано от мала до велика. Таков их закон, яса, завещанная великим Чингисом. Мы сдались. Биться – значило всем умереть.

– Что, так жить хотелось? – с недоброй усмешкой процедил Ратьша. – Ты же никогда не был трусом, Гунчак.

– Жить?.. – задумался половец. – Да, хотелось. Моя младшая жена только что родила двойню. Мальчика и девочку. Забавные такие.

Гунчак печально улыбнулся, становясь совсем не похожим на себя обычного, веселого и нагловатого, каким помнил его Ратислав.

– Хотелось жить, – повторил он. – А еще больше хотелось, чтобы жили они, дети и жена. А, что там говорить… – Степняк махнул рукой. – Мы сдались. Нас погнали обратно, на восход к Итилю. В месте, где от Итиля ответвляется Ахтуба, нам определили кочевье. Но остались там только женщины, дети и совсем немощные старики. В качестве заложников. Всех мужчин разбили на десятки и сотни по монгольскому образцу, поставили над ними десятниками и сотниками монголов и погнали на север, в Булгарию, где как раз шла большая война.

К зиме огромное войско монголов и их союзников уже прорвало засечные линии на юге и растеклось по всей булгарской земле. Мы проезжали сквозь эти засечные линии. Воистину, они поразили нас своей мощью и размерами. Сколько трудов положили булгары на их создание! Имей я под рукой даже десять тысяч воинов, ни за что не решился бы приступить к ним. Монголы же сумели прорвать их, хоть, говорят, очень дорогой ценой.

Ко времени нашего прибытия булгар загнали в крепости, которых в этой стране имелось очень много. Немудрено – булгары воевали или готовились к войне с монголами уже полтора десятка лет. Деревни и мелкие городки безжалостно разорялись, а люди сгонялись на осадные работы вокруг больших городов и крепостей. Нас вначале тоже послали на ловлю двуногой скотины. Считалось, что тысячей, которую монголы создали из воинов моего кочевья, командую я. Но на самом деле приказы отдавал монгольский тысяцкий. Я их только повторял. Хотя если бы мои воины побежали в битве или не стали исполнять эти приказы, казнили бы в первую очередь меня. Только потом тех, кто побежал или не выполнил приказ. Кормились тем, что добывали в булгарских селениях, своих больных и раненых тащили с собой. Большинство из них умирало. Голодно было. Но хуже того донимал холод. – Гунчак передернул плечами, видно, вспоминая. Потом продолжил: – Ты знаешь, осенью мы откочевываем далеко на юг, где зимы мягкие. Кое-где снег вообще не ложится. Потому к сильным морозам наш народ непривычен. Обмораживались. Многие потеряли пальцы на ногах, кто-то вовсе умер от холода.

Половец надолго замолчал, уставившись в оконце, за которым стремительно наступали сумерки. Пришлось Ратьше его взбодрить.

– Ну и что дальше? Рассказывай!

– Дальше? – очнувшись от оцепенения, сказал Гунчак. – Дальше, когда мы набрали достаточно пленников, а это по пять человек на каждого воина моей тысячи, нас погнали к столице Булгарии, Великому Городу, как называем его мы, куманы, да и вы, русские, или Биляру, как называют его сами булгары. Шли туда пять дней сквозь дремучие леса, заваленные снегом. Холод стоял собачий. Пленники мерли, как мухи. Добралось их до цели не более половины.

Наконец дошли до столицы. Воистину, это был великий город! Стоял он на небольшой реке, впадающей в Каму. Названия реки не помню, а может, и не знал его никогда, не до того было. Столица у булгар громадна: чтобы обойти ее внешние стены, нужно пройти десять верст. А еще вокруг раскинулись незащищенные обширные пригороды.

В центре города находилась самая древняя и укрепленная его часть. Вы, русские, называете такую детинцем. Детинец защищала высокая бревенчатая стена высотой в шесть человеческих ростов, а ширина ее на гребне была такова, что пять всадников в ряд могли спокойно проехать. В стене той имелись часто наставленные мощные башни, которые выступали наружу и позволяли обстреливать с боков лезущих на приступ. Детинец занимал центральную часть внутреннего города. Тоже весьма давно построенного. Внутренний город окружала двойная стена. Стены эти если и были меньше тех, что окружали детинец, то совсем ненамного. Здесь тоже имелись башни, только стояли они чуть пореже. Наружная стена ниже внутренней, так, чтобы с внутренней можно было легко обстреливать врагов, захвативших наружную стену.

Внутренний город окружал город внешний. Он по размерам превосходил внутренний старый город в несколько раз. Защищал внешний город тройной вал. На внутреннем валу стояла бревенчатая стена, а на двух внешних – частокол. Внешние валы сделали для того, чтобы невозможно было подтащить камнеметы к основной стене внешнего города на уверенный выстрел.

Мы добрались до Биляра на пятый день осады. К этому времени невольники из местных жителей, согнанные для осадных работ, воздвигли вокруг города частокол на случай вылазок защитников и начали засыпать ров перед первым внешним валом. Тех пленников, которых мы пригнали, тоже сразу отправили на засыпку рва. Кстати, называют монголы этих людей хашаром, или осадной толпой.

Нас самих отправили в гигантский лагерь, раскинувшийся неподалеку от осажденного города. Там мы поставили юрты в месте, отведенном для нас монголами. Они же выдали нам продукты и корм для лошадей. Тысяцкий, начальствующий надо мной и моей тысячей, отправился куда-то с докладом. Когда вернулся, сказал, что нам дано три дня отдыха. Очень нужные три дня. За это время мы отогрелись, подкормились сами и подкормили лошадей, подлечили больных и раненых.

Я в эти дни отдыха почти все время проводил у стен города, наблюдая за осадой. Мне еще в самом начале, когда нас делили на десятки и сотни, дали небольшую деревянную дощечку с вырезанным на ней узором-буквами – пайцзу. У монголов это что-то вроде охранной грамоты. С пайцзой я мог ездить вокруг города и по всему лагерю. Не пускали только к юртам монгольских царевичей, которых в этом походе участвует больше десятка.

Такого, что происходило под стенами Булгара, я никогда в жизни не видел. Только одного хашара у стен трудилось не меньше трех десятков тысяч человек. Они помогали собирать осадные орудия, ставили частокол в нужных местах, но большая часть работала на засыпке рва. Работы эти велись в трех местах, наиболее удобных для приступа.

С частокола на внешнем валу хашар безжалостно расстреливали защитники города. Говорят, вначале они пытались уговорить их не засыпать ров, а обратиться против татар. Но куда там, тех, кто не хотел работать или работал, по мнению монголов, не в полную силу, они рубили в куски на глазах остальных. В назидание. Рубили и тех, кто, спасаясь от стрел со стены, пытался бежать. Осажденные опускали пленникам веревки, но монгольские стрелки, прикрывающие их работу и засыпающие стрелами защитников города, расстреливали лезущих по веревкам еще до того, как они успевали добраться до середины частокола.

Теперь отчаявшиеся невольники делали свою работу, словно уже неживые, с застывшими, безразличными ко всему лицами. Мороз продирал по спине, глядя на эти их лица. Они уже не обращали внимания на летящие со стены стрелы и камни, просто тупо делали свою работу: несли и бросали в ров вязанки хвороста и мешки с землей. Если перед кем-то падал сраженный соплеменник, тот просто перешагивал через него и продолжал свое дело. Это было страшно, Ратьша!

Гунчак замолчал и передернул плечами. Послышался скрип ступеней лестницы, и в терем вошел Могута, несущий деревянный поднос со снедью. Поставил его на стол, взглядом спросил разрешение у Ратислава остаться и сел на лавку рядом с боярином.

– Что там с людьми? Разместились? Дозоры выставили? – спросил Ратьша.

– Все в порядке, – кивнул ближник. – Пленных заперли в подклети. У нас двое убитых, восемь раненых. Трое из них – тяжко, но, может, выживут. Завтра отправим в Онузлу? – Это Могута уже спрашивал.

– Да. Поутру, – согласился боярин. – И пленных половцев тоже. Кроме тех, что внизу.

– Этих на сук?

– Да. Чего заслужили, то и получат.

– Меня тоже с ними? – вмешался в разговор Гунчак.

Ратислав глянул на половца. Тот даже пытался усмехаться, хоть получалось это у него не слишком хорошо. В глазах хана затаился страх. Не самой смерти, нет, на своем веку он не раз заглядывал ей в глаза, но смерти, считающейся у степняков позорной. Смерти через повешение.

С ответом боярин не спешил: пускай чуток помучается старый приятель, тоже заслужил. Потом сказал:

– Нет. Тебя отправим в Рязань. Поведаешь там князю все то, что мне рассказал. Еще чего, может, вспомнишь. А потом пусть он и решает твою судьбу.

Гунчак, не скрываясь, облегченно вздохнул.

– Не радуйся, – остерег его Ратьша. – Как то еще князь решит. Людишек-то порешили.

– Да нет на мне той вины, – почти весело, снова став собой давешним, зачастил половец. – Я ж в эту избу пришел, когда уж все было кончено. Приказал только вытащить мертвецов на двор.

– Ну, это мы у тех внизу завтра спросим, – пообещал боярин. – Да и все равно, люди твои, и ты за них в ответе.

– Всегда ли ты, воевода, можешь уследить за своими воинами? – хитро прищурился Гунчак. – Неужто у тебя они прямо так и ходят по струнке? Не разбойничают? Это степная-то стража!

– Ладно, ишь разговорился, – прекратил неприятный разговор Ратьша. – А тех, внизу, прежде чем повесить, все же поспрошаем. И князю весть отправим, чтобы легче ему было решить, что с тобой делать.

Ратислав невольно повысил голос. Поймав себя на том, примолк. Потом велел:

– Сказывай, что дальше было в Булгаре.

– Может, перекусим вначале? – глянув на принесенный Могутой поднос, спросил Гунчак. – Поверишь, сегодня еще маковой росинки во рту не было: спал почти до полудня, разомлел в тепле. Только успел встать, а тут вы.

Ратьша тоже глянул на поднос. Крупно нарезанная краюха белого хлеба, тоже порезанный запеченный свиной окорок, кувшин, три глиняных кружки. Боярин приоткрыл крышку на кувшине, нюхнул. Хмельной мед. Ставленый. Окорок. Свежий хлеб. Видно, не позже чем вчера пекли. Все это благоухало так, что в животе забурчало. Пекли, кстати, те, кто там, у скотьего двора, на морозе дубеет. Если еще не схоронили. Ну что ж, мертвым – земля пухом, а живым – живое.

– Могута, разливай, – махнул рукой Ратислав.

Ближник только того и ждал, тоже ведь с утра не снедали. Подхватился, разлил мед, поднял кружку. Ратьша с Гунчаком подняли свои. Выпили молча. Отерли усы. Могута налил по второй. Взяли нарезанный хлеб, положили на него по куску розовато-серого, с белыми прослойками сала окорока, откусили, запили медом. Ух! Лепота!

Какое-то время все трое молча насыщались, пока не подъели с подноса все подчистую. Ратислав сыто привалился к бревнам стены, расстегнул и снял с себя пояс, положил рядом на лавку туда же перевязь с мечом. Могута снова взял кувшин, взболтнул. Что-то там еще плескалось. Разлил остатки. Получилось почти по полной кружке. Ратьша поднял свою.

– Ну, выпьем за упокой убиенных. Их снедь переводим.

Гунчак опустил глаза, дернул углом рта, но из кружки отхлебнул. Ратислав тоже глотнул. А хорош медок. И правда, был в этой веси хороший медовар. Еще раз отхлебнул, смакуя. Поставил кружку на стол. Хватит пока. В голове приятно шумит, по телу тепло струится. Хватит. Слушать рассказ половца надо на трезвую голову.

– Поел? – глянув на Гунчака, спросил боярин.

– Благодарю, – кивнул тот.

– Говори дальше.

Половец еще раз кивнул, хлебнул из кружки, с сожалением поставил ее на стол и продолжил рассказ.

– На шестой день монголы собрали камнеметы в местах, назначенных для штурма. Управлялись с ними циньцы.

– Кто это? – спросил Ратьша.

– Вы называете их богдийцами.

– Ясно. Что там с камнеметами?

– Так вот, циньцы эти – великие затейники. Могут строить камнеметы и тараны, другие хитрые штуки. Знают секрет греческого огня. А еще есть у них горшки, начиненные взрывным порошком.

– Греческий огонь? Его ж секрет ромеи хранят пуще зеницы ока.

– Ну да. Как-то, видно, разведали. А может, сами придумали. Говорю ж, великие затейники.

– Да. Плохо. Пожгут наши деревянные города.

– Это да, – развел руками Гунчак.

– А что за порошок такой? – задал следующий вопрос Ратислав.

– Его секрет хранят еще строже, чем секрет греческого огня. Видел только, что черен он и зернист: разбили случайно при мне кувшин с ним при погрузке. Так раба, виновного в том, тут же на месте на куски порубили. Порошок этот, если огонь к нему поднесть, вспыхивает с громом и большим пламенем. Говорят, если много кувшинов под стену подложить, обрушит стену, хоть даже будь она из камня.

Ратислав с Могутой молча переглянулись, оценивая слова хана.

– Ладно. Что дальше?

– Дальше. Меньше чем за полдня камнеметы разбили частокол на первом валу, и монголы послали в проломы через засыпанный ров на приступ своих союзников. Таких же, как мы. Сами прикрывали их стрельбой из луков. Надо сказать, этот вал булгары оборонять не стали, отошли за второй и с его частокола начали осыпать штурмующих стрелами. Монголы это предвидели: союзники несли с собой лестницы, которые приставили к тыну на втором валу, и полезли наверх. Вот тут булгары встали насмерть: на лезущих по лестницам сыпались стрелы, летели камни, лились кипяток и расплавленная смола. Немногих добравшихся до гребня тына рубили воины, защищенные с ног до головы броней. Штурмующие отхлынули, но стоящие за их спинами монголы копьями погнали их обратно. Кого-то зарубили для острастки. И те ринулись на новый приступ.

И тут булгары совершили вылазку. Их отборные воины ударили с боков по штурмующим, выбравшись из калиток в частоколе на втором валу. Они двигались между наружным и средним валом в местах, где боя не было и частокол не был поврежден, так что добраться до них снаружи монголы не могли. А они ударили по трем штурмующим отрядам и буквально отбросили их от второго вала. Преследовать бегущих, которых монголы уже не смогли остановить, булгары не стали. Постояли в проломах наружного частокола, прикрывшись щитами, а потом не спеша отошли за второй вал через те же калитки.

Гунчак немного помолчал, видно, вспоминая ту картину. Потом продолжил:

– Монголы, однако, долго отдыхать булгарам не дали. Совсем скоро они бросили новую волну воинов на приступ. Благо союзников в осадном стане хватало. Их было побольше, чем монголов: мы, половцы, а также башкирды, маджгарды, саксины, ясы, касоги, аланы… Кого там только не было! Но и этих булгары отбросили все тем же приемом, атаковав между двумя валами. Потом новый приступ и новый. До темноты булгары отразили пять приступов. Но и ночью монголы продолжали посылать союзников на штурм, меняя расстроенные, понесшие потери отряды на свежие. Людей у них было много, и они могли себе это позволить. Булгары тоже несли ощутимые потери в рукопашной, от стрел монголов и камней метательных машин, которые продолжали обстрел и во время приступов, иногда поражая при этом и своих. Подступы ко второму валу и его основание были завалены трупами в несколько слоев. Истоптанные ногами сражающихся, перемешанные с грязью, в которую превратились снег и оттаявшая от крови, кипятка и горячей смолы земля.

Утром, как рассвело, монголы прекратили штурм. Подтянули поближе осадные орудия и начали рушить частокол на втором валу. Но тут в дело вступили булгарские камнеметы, установленные на стене третьего, внутреннего вала. И, надо сказать, стреляли булгары весьма метко: воины, обслуживающие монгольские камнеметы, начали нести потери. Гибли и циньцы, командующие стрельбой.

Потом булгарам удалось разбить один за другим три камнемета, после чего оставшиеся было приказано оттащить подальше, на расстояние, где камни со стены не могли причинить сильного вреда. Правда, и камни из монгольских пороков редко долетали до частокола на втором валу. А если и долетали, почти ему не вредили.

Вот тогда циньцы применили кувшины с греческим огнем. Видно, он дорог, и запасы его у монголов не слишком велики. Только этим можно объяснить, почему они не использовали это страшное оружие сразу.

Половец замолчал и поежился, вспоминая.

– Рассказывай, рассказывай, – подбодрил его Ратьша.

– Кувшины с греческим огнем легче камней, – кивнув, снова заговорил Гунчак. – Они спокойно долетали до второго частокола. Причем циньские камнеметы могли их бросить сразу по несколько штук. Уже после первого залпа частокол и подступы к нему охватило пламя. Языки огня поднялись выше стен, порождая клубы черного вонючего дыма. Вскоре к этой ни на что не похожей вони присоединился запах горелого мяса: сгорали трупы, устилающие подступы к городским валам. Потом пламя немного опало, но к тому времени тын уже занялся огнем.

Монголы снова подтянули осадные орудия и ударили по нему камнями. Со стен им пробовали отвечать, но за дымом не могли толком прицелиться. Горящий частокол монголы разрушили быстро и тут же послали туда хашар, чтобы те разбросали горящие бревна и очистили дорогу новой волне штурмующих. Булгары, пришедшие в ужас от бушующего огня, отступили и не сразу решились вернуться и разогнать работающих невольников. Но потом все же опомнились, ударили по хашару, вытеснили его за стены.

И тут в сражение вступили аланы, покоренные монголами несколько лет назад, которых до сих пор на штурм не бросали. Могучие воины, надо сказать. И вооружены отменно. Одоспешенные, опять же, с головы до ног. Аланы хорошо дерутся и пешими, и конными, потому они сумели оттеснить булгар к стене на внутреннем валу, а потом и за саму стену. Затем аланы медленно попятились, уходя из-под обстрела со стен, и вскоре вернулись в осадный стан.

Пока Гунчак вел свой рассказ, наступили сумерки. В тереме стало совсем темно.

– Свету дайте! – крикнул Ратьша вниз дружинникам, караулившим пленных половцев.

Снизу, поскрипывая ступеньками лестницы, поднялся воин с горящим светочем. Поставил его на стол. Внутренность терема озарилась неровным красноватым светом.

– Хорошо, ступай, – отпустил Ратислав дружинника. – Ну, сказывай, что дальше было. – Это уже к Гунчаку.

– Снова к стене отправили хашар ломать остатки частокола и срывать участки вала, где предполагался приступ, – заговорил тот. – Со стены их безжалостно истребляли, видимо, уже позабыв, что это соплеменники. Хашар погибал, но делал свое дело.

Снова наступила ночь. Под ее покровом монголы подтащили камнеметы на уровень первого вала, на те его участки, которые срыли невольники. Теперь их орудия могли доставать до третьей, основной стены. С нее пытались отвечать, но циньцы снова метнули греческий огонь и разогнали стреляющих. Эта стена горела плохо: булгары обильно полили ее водой, наморозив толстый слой льда. Всю ночь работали камнеметы, чередуя камни кувшинами с греческим огнем. К рассвету во внутренней стене образовались проломы.

Гунчак прервал рассказ, отхлебнул меда из кружки, немного помолчал и продолжил:

– Вскоре после рассвета меня нашел монгол, командовавший моей тысячей, и приказал готовить воинов к приступу. После полудня нас погнали на штурм. Мы шли в третьей волне. Первые две разбились о живую стену защитников города, вставшую в проломах. Я хотел, как принято и у нас, и у вас, пойти в бой в первых рядах, но начальник-монгол этого сделать не позволил: по их ясе все начальствующие над воинами, начиная от тысяцкого, во время сражения должны находиться позади боевых порядков, руководя действиями своих подчиненных.

Кроме моей в этом приступе принимали участие еще три половецкие тысячи. Всего около трех с половиной тысяч воинов. В проломах стояли закованные в сталь, прикрывшиеся щитами и ощетинившиеся копьями отборные булгарские сардары. Наши же половцы вооружены легко, ты сам знаешь, да и в пешем строю биться непривычны. В общем, ничего с булгарами мы сделать не смогли. Мои половцы карабкались на полуразрушенную стену, перескакивая через бревна, оскальзываясь на замерзшей крови, спотыкаясь о трупы погибших во время предшествующих приступов. Добирались до булгар они порознь, не умея слиться в единый строй, и натыкались на копья или падали, изрубленные мечами. Потом с боков по нам ударили другие булгары, снова сделавшие вылазку из-за основной стены и атаковавшие между валами.

Мы не выдержали и побежали. Монгол-начальник ругался по-своему, брызгая слюной, хлестал бегущих плеткой, но остановить никого не смог. Нас с ним подхватил поток обезумевших от ужаса людей и вынес за валы прочь от стен. В этом бою я потерял больше половины своих воинов. Это из тех, кто оставался после блужданий по заснеженным булгарским дебрям.

До темноты было предпринято еще три приступа. Кроме трех мест, где уже была проломлена внутренняя стена, монголы атаковали город и в других местах, чтобы распылить силы защитников. Нас в этот день больше не трогали. Штурм продолжался всю ночь, и булгары изнемогли.

Почувствовав, что они держатся из последних сил, монголы с утра снова бросили на приступ аланов и еще каких-то союзников, хорошо вооруженных и обученных биться в пешем строю. Булгары дрогнули. Аланы нажали еще сильнее. И те начали отступать. Тут же в открывшиеся проломы хлынули стоящие наготове свежие силы, воины которых разлились по улицам, поджигая дома. Потом они открыли ворота изнутри, и в город хлынула конница. Булгары медленно пятились к внутреннему городу, приостанавливаясь и огрызаясь. Бой во внешнем городе продолжался остаток дня и всю ночь.

Утром нас отправили во внешний город, откуда уже были выбиты защитники, с задачей истреблять мирных жителей и собирать добычу. Добычу было приказано стаскивать в осадный стан к палаткам монгольских царевичей, где потом, после сражения, ее должны были поделить. Мы вошли в проломы и разошлись по улицам. Город горел, но горел только у стен, где его подожгли штурмующие. Пожар разгорался вяло, слишком много снега, да и горожане обильно полили крыши своих домов водой от огненных подарков осаждающих. Часть жителей отступила вместе с защитниками, но многие остались в своих домах, непонятно на что надеясь.

Мои воины, не разгоряченные штурмом, вначале не хотели убивать. Но монгольские десятники и сотники, командующие ими, заставили выгонять жителей на улицу, разбивать их на группы и заставлять каждого моего воина резать определенное количество людей. Не подчинявшихся убивали. И мы начали резать…

Гунчак снова замолчал, прикрыл глаза, по лицу его пробежала судорога. Потом он провел ладонями по щекам и заговорил. Голос его звучал глухо.

– Я воин, Ратьша. Я видел кровь и убивал. Но резать вот так, с холодным сердцем, по счету. А они заставили это делать и меня. Мужчин, способных держать оружие, среди убиваемых почти не было, все они дрались в рядах защитников. В основном это были женщины, дети и старики. Когда обитатели города поняли, что пощады не будет, они начали разбегаться, а кое-кто даже попытался сопротивляться. Убивать сразу стало легче: похоже на охоту. Понимаешь? Моими людьми начал овладевать азарт. Пролитая кровь пьянила. Детей и стариков просто убивали. Женщин насиловали, распластав прямо на грязном снегу, а потом тоже убивали. Монголы, наши десятники и сотники, показывали пример. Эти еще и вспарывали женщинам животы. Потом они объяснили мне, что от соития с женщинами врагов не должно оставаться сыновей, которые, когда подрастут, могут сойтись с отцами в битве и, да не допустит такого Великое Небо, убить кого-то из них. Для посмертного существования монгола это очень плохо.

Кровавое безумие продолжалось весь день и большую часть ночи. Только к утру, забрызганные кровью с ног до головы, мы вернулись в стан. Весь следующий день монголы нас не тревожили, и мы отсыпались в своих юртах.

Проснувшись к вечеру, я сел на коня и отправился в город. К этому времени его защитников загнали во внутренний город. Невольники из хашара уже разобрали примыкающие к нему дома и подтащили к стенам камнеметы. За ночь удалось проделать несколько проломов в обеих стенах, его окружающих, и наутро начался приступ.

Мою тысячу погнали в бой вечером, уже в темноте. Впрочем, от пламени пожаров было светло как днем. Снова в проломах стояла железная стена из булгарских воинов, снова мои люди гибли на их копьях, и снова они не выдержали и начали пятиться.

Но тут сзади на нас надавила новая волна союзников, посланная монголами на приступ. Нас прижали к булгарам. Копья в такой тесноте были бесполезны. Бесполезны были даже мечи и сабли. В остервенении, поняв, что деваться некуда, мы с булгарами резали друг друга ножами, вцеплялись пальцами в глаза, душили, грызли зубами. Я тоже попал в эту страшную давку. Как выжил, до сих пор удивляюсь.

Гунчак опять замолк. Покрутил головой и продолжил:

– Монголы бросали в пролом отряд за отрядом, и мы просто вдавили своей массой булгар внутрь города. Дальше началось примерно то же, что и двумя днями раньше: горели дома, лилась рекой кровь мирных жителей. В жуткой сутолоке я растерял своих людей. Тех немногих, что остались в живых к тому времени. В бою я потерял шлем и получил рану в голову. Ничего серьезного, просто рассекли кожу, но кровило сильно. Залило половину лица. Ссылаясь на рану, я выбрался из гибнущего города, добрался до своей юрты, рухнул без сил на ложе и провалился в сон. Спал целые сутки.

Разбудил меня монгольский начальник моей тысячи. Он приказал собрать и посчитать людей. Мои половцы к этому времени уже выбрались из города и спали по юртам. Я поднял их, выгнал на улицу. Оказалось, что боеспособных осталось семьдесят восемь человек. Еще с полсотни лежали в юртах ранеными. Это из почти полутора тысяч, что были под моим началом еще осенью!

Что было дальше? Булгары продержались еще три дня в детинце. Монголы непрерывно штурмовали и в конце концов ворвались и туда, устроив страшную резню. Пленных в Биляре не брали. Говорят, так они мстили за свое давнее поражение, которое булгары нанесли им лет пятнадцать назад.

Что еще сказать? Меня поставили начальником сотни. Над моими оставшимися в живых воинами. Вот так из ханов в простые сотники, Ратьша… – Половец печально улыбнулся.

– И что было дальше? – спросил Ратислав.

– Дальше? Остаток зимы мы зорили булгарские селения. Не все, правда. Пара их князей перешли на сторону монголов. Их владения не тронули. Ближе к весне нас отпустили в наше новое кочевье в низовьях Итиля. Там нас тоже не ждало ничего радостного. Скот почти весь пал от бескормицы. Наши женщины и дети голодали. Многие умерли. Умерли и мои новорожденные дети. Жена, не выдержав такого, ушла в зимнюю степь и там сгинула. Вот такое было возвращение. – Гунчак замолчал, потом, жутко усмехнувшись, добавил: – Хотя добычи мы привезли много. Очень много. Не знали, куда девать.

В конце весны к нам опять приехали монгольские посланники и приказали через неделю прибыть оружными, одвуконь к буртасскому городку, стоящему на берегу Итиля. Названия его не помню. Мы должны были выставить не меньше трех сотен. Мне сказали, что я отвечаю за число головой.

Собрали всех мужчин, способных держаться в седле, от пятнадцатилетних мальчишек до стариков далеко за пятьдесят. С трудом, но три сотни набралось. Прибыли к месту сбора в начале лета. Здесь уже находилось несколько тысяч наших соплеменников. Куда нас собирались гнать, никто не знал. Ходили слухи, что в низовьях Итиля против монголов поднял восстание хан Бачман. Вроде бы он уже разбил несколько небольших отрядов завоевателей.

Я поговорил с несколькими ханами, которых знал по прошлой жизни. Все они рассказали истории, очень похожие на мою. Правда, их люди пострадали немного меньше, чем мои, но и им досталось. Договорились: если нас погонят воевать с Бачманом, перейдем на его сторону, и будь что будет.

Но монголы не были дураками: нас отправили к Кавказским горам, где тоже восстали черкесы. Там мы и воевали до осени. К тому времени Бачман был разбит, загнан на какой-то остров в низовьях Итиля, взят в плен и разрублен пополам, говорят, собственноручно одним из царевичей-чингизидов. Черкесов мы умиротворили. Из моих трех сотен осталось полторы. После этого нас отправили прямо сюда, на рязанскую границу, с приказом зорить пограничные селения и выманивать ваши отряды в степь под мечи монголов. – Гунчак прокашлялся и почти торжественно произнес: – Знай, боярин, скоро, через день-два, здесь будет огромное монгольское войско, идущее войной на Рязань.

– Это мы знаем, – кивнул Ратьша.

– Вот как? – Видно, половец думал, что его сообщение обескуражит рязанца.

– Мы ж не зря свой хлеб едим, – усмехнулся Ратислав. – Ты это уже почувствовал на себе.

– Да уж… – поник плечами Гунчак. Потом покачал головой и добавил: – И все же будь осторожен. Нас ты захватил врасплох, но другие отряды могут ложным бегством заманить тебя в засаду. Монголы в этом большие мастера.

– Постараемся не попасться, – хмыкнул Ратьша. – Но все равно спасибо за предупреждение.

Глянул в оконце. На улице стало совсем темно. Встал с лавки, потянулся. Сказал:

– Ладно. Пора отдыхать. Завтра встаем рано.

Глянул на сникшего Гунчака. Приказал тоже поднявшемуся на ноги Могуте:

– Этого в подклеть. Только отдельно от остальных. От греха.

Ближник кивнул и тронул половца за плечо. Тот встал и двинулся к лестнице. Могута зашагал следом. А Ратьша принялся устраиваться на ночлег.

Глава 8

Поднялись затемно. Ратьша умылся из колодезной бадьи, быстро перекусил запасами, найденными в избе, облачился в броню. Могута носился по деревеньке, подгоняя разоспавшихся, непривычных к воинскому порядку ополченцев. Ничего, справится. А пока боярин решил пройтись до речки – любил Ратислав смотреть на текущую воду.

Небо на востоке посветлело, гася звезды на чистом безоблачном небе. Там, у окоема, уже появилась алая полоска, предвещающая скорое появление дневного светила. За ночь подморозило. Трава покрылась седым инеем и не по-живому шуршала под ногами. Трупы половцев с улицы убрали. Должно, стащили в небольшой овражек у околицы. Часто попадались лужи замерзшей крови, которые Ратьша аккуратно обходил.

Наконец добрался до берега. От темной воды поднимался пар, образующий туманную дымку вдоль всего русла. У самого берега образовалась ледяная корка – зачатки панциря, который накроет вскоре живую воду на всю долгую зиму до самой весны.

К Ратьше подошел Могута.

– Раненые на носилках, боярин, – доложился он. – Кто может, поедет верхами. Дал им пяток воинов в сопровождение. Половцев погоним пешком. Недалеко, дойдут. С ними отправлю десяток, справятся. Гунчаку под честное слово дал коня. Вязать не стал. Думаю, не обманет.

– Ладно, – кивнул Ратислав. – Отправляй.

Могута повернулся к околице, обращенной в сторону Онузлы. Там в утренних сумерках угадывались собравшиеся в кучу конные и пешие. Свистнул в два пальца, махнул рукой с зажатой плеткой. Потом снова повернулся к Ратьше.

– Остальные почти готовы. Скоро можно будет выступать. Душегубцев, как и говорили, на сук?

– Именно, – подтвердил боярин. Потом досадливо поморщился. – Забыл расспросить у них: был Гунчак в избе, когда они над нашими изгалялись?

– Я расспросил, – сказал ближник. – И правда, не было. Не соврал хан. Все это учинил монгольский десятник. Его, кстати, тоже живого взяли. Только его. Остальных десятников порубили. Говорят, дрались, как черти, в плен не сдавались. Этого палицей приголубили, потому и живой.

– Как отличили-то от половцев? – поинтересовался Ратша.

– Так одеты малость по-другому. И доспех получше. Рожей, опять-таки, от половцев отличается.

– Ладно, вешать будем, посмотрим.

Ратьшин дружинник подвел под уздцы двух коней, гнедого жеребца для Могуты и Буяна для Ратьши, оседланных и облаченных в доспех. Ближник и боярин запрыгнули в седла, разобрали поводья.

– Куда двинемся дальше? – спросил Могута.

– На полдень, – помолчав, ответил Ратислав. – Надо поглядеть, что за сила на нас идет. Да и острастку дать. Пусть поймут, что пирогами их здесь потчевать не будут. Но сначала – к роще. Сучья для гостей незваных присмотрел?

– Послал людей. Должны уже петельки приспособить.

– Тогда всех туда. Нашим тоже полезно на то посмотреть.

Ближник кивнул, развернул коня и порысил к собирающимся на околице сотням. Ратьша не спеша двинулся к дубовой рощице, облюбованной Могутой для казни. Вскоре здесь собрался весь Ратьшин отряд. Осужденных на казнь со связанными за спиной руками посадили верхом на лошадей, подвели тех под перекинутые через сучья веревки, накинули петли на шеи. Половцы впали в оцепенение и не пытались вырываться или молить о пощаде. А вот монгол, который и в самом деле заметно отличался от остальных пленников, что-то кричал по-своему, крутился в седле, мотал головой, не давая накинуть петлю. Трое воинов с трудом с ним справлялись. Перестал он дергаться только после того, как почуял петлю на шее. Понял: будет рваться – лошадь уйдет, оставив его дергаться на веревке. Кричать, однако, не переставал.

Ратьша подозвал Осалука, спросил:

– Чего верещит? Просит о чем-то?

– Нет. Пугает гневом Джихангира.

Ратислав вопросительно поднял бровь.

– Так они называют начальствующего над войском Бату-хана.

Продолжение книги