Заблуждение. Реальная история созависимости бесплатное чтение

“Равновесие химии тела и психики – это и есть счастье”

– Если сейчас выбросишь 6 на кубике, достигнешь космического сознания. Но если забудешь о необходимости действовать и выполнять свою дхарму, захлебнувшись в ощущениях счастья, то снова проскочишь эту клетку, – объясняет Актриса.

– Но я так и не поняла, в чем моя дхарма, – возражаю я, смотря на поле Игры, в которую мы играем.

В центре поля в позе лотоса сидит Шива. В одной руке он держит змею, в другой стрелу.

И все поле населено змеями и стрелами.

– На предыдущих клетках тебе показали, что ты свернула со своего пути

– Знаешь, я бы взяла перерыв

Актриса возвращает мне мое помолвочное кольцо, которое служило символом в игре.

В этот момент я просыпаюсь.

На меня смотрит статуэтка Белой Тары. Смотрит всеми своими глазами.

Семиглазая…

***

Мое первое воспоминание. Дайте подумать.

Вообще-то я не должна этого помнить. И меня даже почти убедили в том, что это был сон. Почти.

Мне еще нет и года. Я не умею ходить, только ползаю.

Ползу по ворсистому ковру какое-то время, а потом неожиданно оказываюсь на холодном линолеуме.

Из глубины темной в любое время дня прихожей какое-то невидимое нечто вдруг хватает меня за ногу и тащит к себе. Пытаюсь вырваться, но, видимо, делаю это так нелепо, что две женщины на кухне смеются, глядя на меня. Вырываюсь и ползу к ним, на свет.

Смотрите-ка, одна из них та, что часто прижимает меня к себе, а вторая маленькая и хрупкая, все время крутится где-то рядом.

Потом я узнаю, что первую зовут мама, а вторую Настя, и это моя старшая сестра.

Мне 3, и я умею говорить. И мне все время хочется, чтобы мама говорила мне, как сильно она меня любит и просила прощенья.

– Паси пасенья! – важно восклицаю я, вырываясь из ее рук. И она смиренно улыбается и извиняется.

А мне одного раза мало.

И она снова извиняется.

Такая у нас игра.

***

Я сижу на руках у какого-то дяди. У него изо рта невкусно и резко пахнет. Я не знаю его, но мне не страшно: к маме в гости часто приходят какие-то шумные люди, они всегда пьют что-то из стаканов причудливой формы, но мне не дают. Мама говорит, что это для взрослых. В этот раз мама как-то по-особенному взволнована. Она подскакивает с кресла, ее лицо краснеет и глаза становятся мокрыми. И, прежде чем я успею до нее дотянуться, чтобы схватить и никуда не отпускать, она выбегает из комнаты. Дядя держит меня своими большими крепкими руками и приговаривает: – Тихо, тихо, тихо…

Потом грохот и чьи-то крики.

Я хочу к маме.

А потом все как во сне.

Маму вынимают из петли, в которую она зачем-то засунула свою голову. Хлопают по щекам, и она открывает глаза.

***

…Мне около четырех. Я, крепко держась за руку сестры, вхожу в набитое людьми помещение. Все они столпились и смотрят в одну сторону. Интересно, что там такое? Я встаю на носочки, но эти большие угрюмые люди в темных одеждах закрывают весь обзор.

Меня потихоньку подталкивают в центр. Нахожу там бабушку, сидящую на стуле, и залезаю ей на руки. Ее лицо бледное и осунувшееся, а на голове платок. Она надевает платок и мне и спрашивает: “Хочешь посмотреть на маму?”

Конечно, хочу. Она показывает пальцем на большую темную коробку, похожую на кровать и подталкивает меня к ней. Так вот куда они все смотрят…

Голоса вокруг стихают.

Я подкрадываюсь к коробке, осторожно заглядываю в нее и вижу чье-то лицо. То, что, наверное, когда-то было лицом. А теперь лежит тут с покрытыми пудрой и вуалью синими опухшими глазами.

Вуаль как сетка, чтобы лицо, которое словно собирали заново, снова не распалась на части.

Всматриваюсь внимательнее, и вдруг пронзает ошеломительным узнаванием:

– Мама?!

"Прости меня," – шептали вот эти самые губы снова и снова ещё вчера.

Вспышка, а потом я рассматриваю и черно-белую фотографию с маминых похорон, где я заплаканная и напуганная сижу на руках у бабушки.

Я живу на подоконнике.

На подоконнике своей большой и темной в любое время суток, комнате.

Здесь у меня есть все, даже холодильник.

Выходить приходится только в магазин или туалет.

В моем холодильнике ничего нет, кроме банки с бабушкиным вареньем.

И эта банка будто подчеркивает мое одиночество.

А еще его подчеркивают сотни бычков в горшках с цветами.

Мое московское первое лето сходит на нет.

Плавится жарким асфальтом под ногами.

Уносится вдаль проезжающими мимо остановки автобусами. На которой я сижу в ожидании… чего-то или кого-то, кто спасет меня от одиночества.

Тот мальчик из Института журналистики и литературного творчества.

Я часто думаю о нем и представляю, как мы целуемся.

А он ведь просто помог мне с вступительными. Я такая влюбчивая. Влюбиться бы еще в этот чужой город. И стать в нем своей.

***

– Кач-кач.

Папа улыбается. Темнота двора и желтый теплый свет из окна первого этажа, где за неприкрытыми розовыми занавесками готовит ужин бабушка. Папа смеется, то приближаясь, то отдаляясь с каждым взмахом руки, которая держит цепь моей качели. В папе есть что-то такое особенное, чего я не испытываю ни с кем рядом, кроме него. Как будто какой-то у нас есть секрет, как будто мы можем читать мысли друг друга и как будто мир такой безопасный, когда рядом со мной он…

Как же хочется, чтобы этот полет не заканчивался и чтобы папа не уходил.

Дух захватывает то ли от высоты, то ли от неизбежности – уйдёт: не сегодня, так завтра. Такие у нас правила.

***

Невидимое радио объявляет, что в Хабаровске девять часов вечера.

Бабушка громко ругается на кухне, значит дедушка пришел домой.

Даже не взглянув на меня, мой долговязый дед с вечно опущенной головой, прошмыгивает в свою комнату.

Комнат у нас две. Тесновато, для такой большой семьи, как говорит бабушка. Маленькая – в ней живет дед. И большая, где живу я с бабушкой и сестрой. Мы спим все вместе на раскладном диване.

Через минуту из комнаты деда доносится хриплый голос Высоцкого и запах сигарет.

Я сижу в кресле у окна, комнату освещает только свет из кухни, где суетится с готовкой бабушка, то и дело чертыхаясь и тараторя, какой непутевый у неё муж.

А я молюсь, чтобы на ужин было все, что угодно, только не борщ. Иначе опять она будет сидеть надо мной в своем поношенном халате, растирая мозолистые ладони, пока я выцеживаю единственное съедобное в тарелке – красный наваристый бульон с размякшими кусками сухарей из черного хлеба.

– Ева! Иди есть борщ! – зовёт бабушка.

Дедушка не любил ни меня, ни сестру, и, как я поняла, бабушку он тоже не любил. И она его. Любила ли она меня, я не знаю, потому что она никогда этого не говорила. Вообще-то она предпочитала молчать.

Сначала я удивлялась и все время спрашивала бабушку, почему дедушка так плохо к нам относится.

Но быстро привыкла. Все-таки лучше плохо, чем никак.

Привыкла быть обузой, помехой, ходить на цыпочках и не дышать.

Дедушка у нас странный, но к этому было легче привыкнуть, чем к его душераздирающему храпу по ночам. Угодить ему невозможно.

Какой бы тихой и незаметной я ни была, проклятые половицы нет-нет, да и скрипнут в каком-нибудь новом месте.

Когда такое случается, он заставляет всех забраться на диван и не издавать ни звука.

И мы выполняем его странные приказы, потому что знаем – под подушкой он держит настоящую двустволку.

Нам хватило одного раза, когда мы оказались под её прицелом, чтобы усвоить этот урок.

Бабушка говорит, что дед так и не оправился от смерти мамы. Но это совсем не важно.

***

В нашем новом доме высокие потолки. Есть даже лестница. И кровать наверху, вернее, матрас, на котором мы спим вместе с Дашкой. Дашка моя новая старшая сестра, дочь тети Люси. Я не помню, как мы здесь оказались, будто уснула в одном месте, а проснулась в этом доме. Скорее всего, так и было. Я очень часто переезжаю. Наверное, у меня очень большая семья. Теперь вот эта Люся.

Здесь очень светло, большие окна и много солнца, только как-то пугающе пусто.

Игрушек у меня почти нет, поэтому я придумала себе развлечение: шпионю за взрослыми прям со второго этажа, из-под одеяла. Мое укрытие очень надежное, ни разу меня не подводило.

Взрослые делают все время какие-то странные вещи.

Вчера я видела, как папа затянул у себя на руке шланг, а потом воткнул туда шприц с какой-то коричневой жижей. Потом его примеру последовала тетя Люся.

Такими шприцами я ставлю уколы своему медведю и кукле Марине с розовыми волосами. Ее мне подарила бабушка на 5 лет.

Иногда я скучаю по бабушке, но не сильно. Папа говорит, что она плохая. А моя настоящая мама на самом деле – Люся. Честно говоря, я в это не верю. Не знаю, почему, просто не верю и все.

***

Дом вверх дном, грохот и крики, все по углам.

Папа вернулся домой. Осторожно выглядываю из своего укрытия – письменного стола.

В этот момент папа толкает тетю Люсю и она, ахнув, падает прямо рядом со мной.

Ну все, теперь он точно меня заметит, думаю я. Но вдруг

Дашка не выдерживает и бросается на отца с криками:

– Не трогай маму!

А потом все как в замедленной съемке: лицо Дашки, встретившееся с локтем разъяренного папы, ее полет обратно в угол под лестницу, жесткое приземление на пол.

Папа склоняется над тетей Люсей и заносит кулак прямо над ее глазом.

Дальше – не помню.

Интересно, на что каждый день так злится папа? Наверное, он сильно устает на работе?

Могу ли я что-то сделать, чтобы ему стало полегче?

***

Вздрагиваю от холода, когда тонометр касается моей спины.

Мне 8.

– Ой, какая же ты волосатая! Как же ты замуж выйдешь такая! Тебя же никто не возьмет.

Ты же девочка, – причитает она, увидев пушок внизу моей спины. – А руки-то какие, ты посмотри! – она небрежно хватает меня за запястья.

Я оборачиваюсь к бабушке в поисках поддержки. Но она, стыдливо улыбаясь, поддерживает врачиху:

– Вот такая уродилась да, не говорите.

***

Мне 8. И только что я узнала, что, если плакать над письмом, слова в нем расплываются от упавших на него слез.

Узнала об этом, когда делал вид, что учу уроки, а сама катала очередное послание папе в тюрьму.

Тайком, потому что бабушка не одобряла. Ведь папа – плохой и именно он виноват в смерти мамы.

А я не хотела быть плохой, поэтому продолжала его любить, но тайно.

Виноватой себя чувствовала постоянно. Но у нас с бабушкой тоже была своя особая игра – в молчанку. В этой игре никто не мог сравниться с бабушкой.

Едва мы стали жить вместе, она сразу дала мне понять, что просить у меня прощенья, как мама, она не будет.

А чтобы научить этому меня – не разговаривала со мной по несколько дней.

Я ломалась обычно уже ко второму дню.

Молила прощенье, стоя на коленях и давясь слезами.

Лишь бы эти вечно опущенные уголки ее губ поползли вверх.

И они ползли. А я просила. И за маму, и за папу, и за себя, и за дедушку, и за братьев, которые издевались над ней все детство.

Я просила за всех. И в конце концов, она просила меня подняться с колен.

***

– Бабушка, я умру?

Скорая едет. Бабушка плачет. Наверное, она меня любит. Точно любит.

Говорит, что, конечно же, нет, а сама не знает, я же вижу.

Мои приступы астмы все чаще. Обычно после них я долго лежу в больнице. Я только пошла в первый класс, но из-за болезни, пропустила почти весь учебный год.

Учителя грозятся оставить на второй.

А мне бы просто дышать полной грудью.

***

Я так горда собой, нарисовала рисунок для своего папы, и наконец мы с ним встретимся.

Долгожданный момент: открывается дверь в палату, и я вижу его.

Он лежит на койке, такой уставший и больной.

Улыбается из последних сил, когда смотрит на рисунок. Как будто действительно рад.

Не помню, как я оказалась на руках у бабушки. Знаю только, что не хочу жить с ней.

Я хочу к папе!

Наивная. Будто в этой жизни для кого-то важно, чего я хочу.

***

Бог, где ты там? Наверху?

Куда говорить? В потолок?

Если ты есть, то почему мама умерла?

Я только что научилась читать и прочла рассказы о тебе. Значит, там все неправда, и ты на самом деле не такой уж хороший, как про тебя пишут?

Знаешь что, бог?

Я проклинаю тебя!

***

Мама и папа меня любят!

Знаете, КАК они меня ждали?

Мне хватило одной секунды, чтобы увидеть это в их глазах.

Всего одной секунды моей жизни, которую я запомню навсегда. Забуду. Но потом снова вспомню.

Как тёплая, мягкая мама прижимала меня маленькую к себе.

Как сильные руки папы, пропахшие сигаретами, осторожно меня забирали.

Как они улыбались.

Как они были счастливы.

Моя семья – вот эти несколько секунд в безопасности, на руках у родителей.

Оставьте мне это воспоминание, пожалуйста, не забирайте его у меня. Заберите лучше все остальные.

***

Мне 8. Мама умерла, когда мне было 3 года.

Я – шлюха.

До сих пор в глазах стоит перекошенное лицо соседки по площадке, когда она кричит мне это.

Как моя мать. Шлюха как моя мать.

Скажите мне пожалуйста, какой мне надо быть, чтобы никто не узнал, какая я на самом деле?

Или это то, чего уже нельзя изменить?

Я закрываю глаза и представляю себя на сцене.

Нежная драматическая героиня в длинном белом платье.

– Забудь себя, – шепчет одними губами, так, словно жаждет воды.

– Я забуду, а что взамен?

– Безопасность.

– Бери

Никто не назовет тебя больше шлюхой. Никогда.

Просто спрячься.

***

15 лет.

Кажется, мой дядя тоже не оправился от смерти мамы – его сестры.

Как и дедушка.

Интересно, почему все мужчины в нашей семье такие слабые?

Почему мы с сестрой от смерти мамы оправились, бабушка от смерти дочери оправилась, а они нет?

И почему все издевательства дяди Славы воспринимаются как шутки. Ему бы с этим всем в КВН, потому что “шутки” так и льются бесконечным потоком, в основном, на меня.

Сестра уже сбежала из дома.

Дяде во мне не нравится все: слишком длинный нос, прыщи на лбу, волосы на руках…

Нет во мне ничего, за что бы он меня похвалил или хотя бы промолчал. И я, наверное, никогда не забуду, как он брезгливо отпрыгивал и ругал меня, когда я лет в шесть подхватила вшей.

Я для него что-то вроде служанки – принеси, подай, сгоняй за сигаретами «Прима» в красной упаковке. Вместо пульта для телека – переключаю каналы. А зовет он меня не по имени, а по фамилии и почему-то в мужском роде. Мне еще повезло: сестру он вообще называет уродом. Прямо так и говорит – урод.

В детстве, чтобы не сойти с ума, я убедила себя, что это нормально и что проблема действительно во мне. Ведь никто из взрослых не возражал ему, не заступался.

А всякое мое несогласие и попытки отстоять себя, которых с возрастом становилось все больше, высмеивались и, в итоге, выходили мне боком. Я привыкла душить в себе закипающую ярость.

Сейчас мне 15, дядя живет не с нами, так гораздо спокойнее, и у меня, наконец, появилась своя комната.

***

Ещё неделю назад я получила очередное письмо от папы.

Но так и не села за ответ.

Вру себе, что времени нет – уроков много. Но где-то в глубине, понимаю, что не напишу ему больше ни строчки.

***

Я совершенно не помню тот день, когда отец вернулся.

Помню только, что не было ни объятий, ни смеха, ни тёплых слов. Ни всего того, что я представляла себе все эти десять лет, пока ждала его.

Теперь я сижу вечерами в кухне у окна, и слушаю Сплин в наушниках на полную громкость.

Потому что в моей комнате теперь живёт совершенно незнакомый чужой человек, который называет меня дочерью.

Если бы я только могла поговорить с собой маленькой, я бы сказала: "Не жди".

Никогда никого не жди, слышишь?

Тот, кого ты ждала, уже не вернётся, вместо него тебе подсунут какую-то жалкую пародию.

Я бы сказала себе: тот, кого ты любила, умер. А ты, маленькая моя девочка, продолжай жить дальше.

***

Скомканной вышла наша последняя встреча.

Я где-то услышала, что родственники – это биологическая случайность. И эта фраза, она словно объяснила мое существование.

Отец выцепил меня после школы по дороге домой.

И я, как всегда, боялась смотреть ему в глаза.

Давил на жалость. Говорил, что я его единственная дочь и ближе меня у него никого нет. А я изучала носки своих кед. Сама не поняла, как так вышло, что я выпалила эту фразу про биологическую случайность. Но как только осознала это, почувствовала себя крутой.

Подняла глаза, а папа, как будто в размерах уменьшился и стоит как побитая собака. Зубы стиснул, кулаки сжал – то ли накинуться собрался, то ли в колени броситься. А потом вдруг протянул мне клочок бумаги и молча ушёл, не оглядываясь.

На том клочке был номер телефона и подпись: «Звони, если будет нужна помощь».

Я донесла его до урны и выбросила.

***

В Москве постоянно хочется курить. Много. До головной боли. Пить вязкий густой кофе, а лучше шоколад, пытаясь не запачкаться в страхе и не пораниться в боли.

Когда я смотрю на небо, оно кажется мне высоким. Я не люблю его за это. В моем маленьком городе казалось, можно протянуть руку и оно твое. А здесь – нет. Обороняется.

Облака целятся и стреляют. И мы идем под землю. Вперед, в царство крыс и машин. Метро. Пчелиный улей, муравьиные норы. Я уже забыла, как выглядит солнце и в стуке колёс научилась слышать музыку.

Стою, прислонившись к дверям с надписью: " Не прислоняться". Рядом девушка слушает музыку. Закрываю глаза. Станция. Чувствую запах апельсинов. Открываю глаза, а девушки уже нет. И где же апельсины?

Молчанье.

– Да что это с вами? – не успокаиваюсь я. А музыка все громче, волнами проходит сквозь меня, заставляя дрожать и вжаться в закрытые двери… Я одна. Хочу выйти, но почему-то уверена, что уже пыталась это сделать и двери захлопнулись. Еду по кругу.

По замкнутому кругу моей опустошенности.

Жизнь – равноудаленные от настоящего моменты прошлого. Петля, затягивающаяся на твоей шее.

Память сильнее сиюминутных мыслей, она воспринимается отрывками из просмотренного кино, воспоминания прокручиваются в голове снова и снова, и нет кнопки "Стоп", чтобы остановить эту безумную карусель. Слова, образы, лица, чей-то смех и мои слезы. И я еду по кругу, я снова еду по кругу, и я опять еду по кругу

по кругу

***

Стук колес скоро закончится. Два дня в замусоленном плацкарте уже кажутся вечностью, а впереди еще четыре.

Еще эта бабка с соседней полки…

Ноги короткие, едва достают до пола. Болтаются в такт Portishead, звучащих в моих наушниках.

Сидит, жует свою проклятую двухдневную колбасу и даже не догадывается как полчаса назад полностью изменила мою жизнь.

– Актриса? С ума сошла? Там таких, как ты, в Гитисе, сто человек на место. Ну кому ты нужна без блата? А еще актеры все нищие и спиваются!

Ее сморщенные губы выплевывали каждое слово нарочито медленно, хлестко, так, чтобы я запомнила их на всю жизнь.

Актеры нищие, 100 человек на место. Я поняла, да.

Переходим к плану Б.

Филфак. Литературное творчество. Говорят, журналисты неплохо зарабатывают.

Я часто представляю будто я знаменитая и у меня берут интервью.

– Как вы поняли, что писательство – ваше призвание?

– А я до сих пор этого не поняла. Я всегда видела себя на сцене.

И все, рядом с кем росла, говорили – иди на актерское, это твое. И я знала, что буду знаменитой. И в этом было мое призвание. А вовсе не в писательстве.

Я поправляю складку на шелковой юбке и многозначительно замолкаю в ожидании следующего вопроса.

– Что ж пошло не так? – спрашивает журналистка.

– Бабка…

– Бабка?

– Да, знаете, есть такие бабки, меняющие жизни.

Вот одну из них я встретила, где-то в шаге от исполнения своей мечты. И не прошла проверку. А может… может все сложилось именно так, как должно было.

Я мягко улыбаюсь краешком рта. Улыбкой успешной умудренной жизнью знаменитости.

– Вы еще мечтаете о сцене? – раздается следующий вопрос.

– А давайте на “ты”? – весело и непринужденно предлагаю я, могу позволить: – А то я себя как-то неудобно чувствую, мы же ровесницы. (Журналистка кивает).

– Да, мечтаю. Я часто представляю себя драматической актрисой, такой красивой и утонченной, которая играет про любовь. Хотя мне говорили, что я – харАктерный персонаж.

– И какая она?

– У нее много поклонников, ее любят, ею восхищаются, она из хорошей семьи.

Без дерьмового бэкграунда… Она – свет и она доверяет. Себе. Миру. Людям. Мужчинам.

Особенно, мужчинам.

Взаимность.

Я смакую это неизвестное мне слово.

Приятно познакомиться, меня зовут Ева.

ВЗА-ИМ-НОСТЬ.

Это то, что неизбежно должно было случится с тобой, о, нежная актриса в прозрачном платьице на голое наглое тело.

Люби, пока тебя не найдут обведенной мелом утром, в его прихожей.

Люби, пока он не превратится в дракона и не разорвет твое сердце когтями в клочья.

Один наушник тебе, другой ему.

Автобус вдруг резко тормозит, и я решаю, что это отличный повод уронить голову ему на плечо. Подхватывает, сцепляемся пальцами. Держимся.

Дыхание перехватывает, от того, как много приходится сдерживать, чтобы не расплескаться в трясущемся автобусе.

Я его солнце, а он мое чудо.

Он гладит мою голову, пока я жмурюсь и загадываю, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась. Он просит о том же.

Я умею дышать под водой. Наверное, я русалка. По крайней мере, у меня точно есть хвост.

Я с какой-то небывалой сноровкой плыву под толщей воды. Мне не страшно. Я часть океана, и, кажется, ещё немного и растворюсь в нем. Вода проходит сквозь меня и затягивает все глубже и глубже.

Но ведь так не бывает! Я, что, сплю?

И как только я об этом подумала, вдруг резко стало не хватать воздуха и… я проснулась от собственного захлебывающегося кашля.

Я рефлекторно повернулась на бок и открыла глаза.

Никого. Мокрое плечо и зловонная лужа рядом. Вместо океана.

Я не помню, как я вернулась вчера домой. Помню только, что, когда пришла, его все ещё не было. И все ещё нет.

А что если Бегбедер прав и любовь действительно живет три года?

Что если та пустота и безысходность, которые я ощущаю в его отсутствие, это похороны любви?

Десятки смс в день, чтобы получить ответ всего лишь на один вопрос: где ты?

Где ты?

Моя актриса с завязанными глазами мечется по сцене из угла в угол и не может найти своего возлюбленного.

И вот уже опускается занавес и черный драп пожирает ее белое платье.

Но в зале все еще слышно, как она зовет его охрипшим голосом.

Слепая, со стертыми в кровь стопами, даже после смерти она не может смириться с тем, что его больше нет.

Переполненный автобус после двухнедельного заточения в больнице – то ещё испытание.

Бабка напротив, кажется, пытается просверлить во мне дыру.

А я – понять, куда именно она смотрит. Ну, конечно! Провожу ладонью по затылку – и чувствую приятный отросший ёжик. Если бы она видела меня три недели назад, когда я только побрилась…

Том Йорк, поющий в наушниках, не предвещает ничего хорошего, но я точно знаю, что хуже уже не будет. Только если я останусь на улице, но вроде как на мой ноут нашёлся покупатель и я смогу оплатить комнату в этом месяце. А там посмотрим.

Через 2 дня мне 23.

Кисту удалили, волосы отрасли, Рома ушёл.

Кажется, я делала все, что могла, но он все равно ушёл.

Я делала все, что он просил. И почти не спорила, когда он, бегло взглянув на две полоски, попросил не создавать ему проблем. Хотя после этого внутри меня что-то сломалось.

Но он все равно ушёл.

Он спал. И ресницы его были такими длинными.

И эти кудри, в которые хочется запустить пальцы и выпрямлять ими каждый завиток на его голове.

Сейчас он проснется и скажет, что все было очень мило, но мне пора.

Хочется успеть уйти до.

Рюкзак, куртка, ботинки. Дверь.

Чувствую, как открываются его глаза.

“Такое родное у тебя лицо,” – шепчет и сжимает меня в своих ладонях.

Как я здесь вообще оказалась?

Кажется, падала, а он меня подхватил.

В том клубе, с дурацкой музыкой. Я почти оглохла, и он писал мне свои месседжи на телефоне: “Я здесь, ты там, мир весь напополам”

Вспышка. И мы целуемся у метро, отрываемся друг от друга на мгновенье, которого хватает, чтобы подумать: это мой будущий муж и у нас с ним будут дети.

Я помню, как увидела ее в первый раз.

Она подъехала к нам на своей красной машине, и Марк, торопливо отпустив мою руку, словно по команде, оказался рядом с ней. Стекло водителя медленно опустилось, но я ничего не увидела, только глубокую бесконечную черноту, перед которой Марк вытягивался по струнке. Это испугало меня. Я прищуривалась снова и снова, но все попытки разглядеть за этой чернотой человека, были бесполезны.

Может Марк разыгрывает меня? Я подошла ближе и все равно ничего не увидела. Хочется взять фонарик, подсветить и сказать: “Всем выйти из сумрака”.

И холод такой от этой черноты, даже скорее сквозняк…

– Марк, мне холодно.

Дергаю его за рукав.

Поднимаю глаза на него, а он стоит весь бледный, губы синие. Дрожат.

– Да ты же замерз, отходи отсюда.

Трясу его, но он стоит как вкопанный и не может сдвинуться с места.

– Да что это с вами?!

Кричу в черноту.

– Что вы с ним сделали?!

Я вижу Марка с бритой головой и в серой как будто тюремной робе. Мешки под глазами такие, будто он постарел лет на десять.

Оборачиваюсь к машине, но ее там больше нет.

Марк стоит и непонимающе на меня смотрит:

– Идем? – в руках у его пачка банкнот.

Он смеется.

– Что это? – спрашиваю я.

– Мама денег дала. Ты никогда не видела денег?! – Марк излучает бесконечную радость.

– Столько сразу, нет, – честно признаюсь я.

– Идем! – повторяет он, и я снова слышу его радужный смех.

Дым кальяна стирает и без того незнакомые лица. Я никогда не запоминаю имя, которым мне только что представились.

Дрожь по телу от прикосновения руки Марка, когда он передает мне мундштук.

Вдыхаю мягкий дым, мята и яблоко взрываются в гортани.

Открываю глаза: куда все ушли?

Выбегаю из комнаты.

– Марк?!

Прижимает ее поцелуем к стене.

Не сопротивляется.

Зачем так?

Ботинки, куртка, дверь. Закрыта. Мать вашу, я хочу выйти.

Хватает за руку. Девочка милая, с белыми кудрями бросается на колени, умоляет простить. Кажется, ее зовут Ленка.

А Марк сжимает мое запястье так, будто слушает пульс. Он точно знает, что я сейчас чувствую. И знает, что я это знаю.

Я не хочу в этом участвовать.

Я должна выйти.

Указательный палец Марка там, где бьется мое сердце, кажется, он нажмет сильнее, и оно остановится. И его глаза, застревающие где-то внутри моей головы.

Я не хочу.

Я просто хочу, чтобы меня любили.

Ты нужна мне.

Его ладони мягко обволакивают мое лицо, снова и снова, бесконечно, словно это повторялось множество раз до и после и всегда заканчивалось одним и тем же: я падаю, а он подхватывает.

Или не заканчивалось.

Останься. У нее тушь размазалась по лицу, как у актрисы дешевой мелодрамы. Видишь?

Останься.

А что будет, если уйду?

Я верну тебя снова.

А я опять уйду.

И я снова тебя верну.

Так не бывает.

Между мной и тобой возможно все.

Ушла. Ленка.

Красное платье бьётся в истерике.

Его заперли в этом шкафу три года назад, и оно так ни разу и не увидело свет.

Оно знает, что тысячи вещей в этой квартире, и в этом шкафу особенно, каждый день пытаются отвоевать себе клочок свободного места. Захватить территорию у людей живущих здесь.

У меня, Марка и его мамы, плачущей за стеной на кухне в обнимку с джин тоником, всякий раз, когда мы занимаемся сексом.

Вещи окружают, подступая с разных сторон к кровати, занимающей треть комнаты.

Красное платье плачет, когда я провожу по нему ладонью.

– Когда-нибудь я освобожу тебя, милое, – шепчу я ему. – Но сейчас ты должно принять одно – тебя купили не для того, чтобы носить. Просто этой женщине нужно было на время заткнуть пустоту внутри себя. Болезненную, леденящую пустоту, которую невозможно терпеть, понимаешь?

Знаешь, мне иногда кажется, что я тоже всего лишь платье, запертое с биркой в шкафу.

Но едва я успеваю об этом задуматься, Марк наливает мне выпить. А дальше я уже ничего не помню.

Как тогда, когда он с силой замкнул свои пальцы на шее своего отца. Кажется, я спасла ему жизнь, и мы оказались здесь.

Запах Paco Robanne Black XS с примесью сигарет.

И я пьянею не от сакэ.

Красивые, горячие, мужские руки.

Я что, нашла тебя?

Или это ты меня нашел?

Я так ждала, когда меня поймают. Да, именно это слово.

Сегодня снилось, что сознаюсь ему в том, что я существо с другой Галактики.

А он мне верит. Кажется, он просто в меня верит и даже в то, что я красивая. Сумасшедший.

Я что, важна ему?

Действительно так важна, что мой телефон разрывается от уведомлений о его сообщениях каждую минуту?

Так важна, что его волнует, что я ела на завтрак и как спала ночью?

И он настолько важен, что я рассказываю ему свои психоделические сны и посвящаю стихи.

Одному рассказ, другому стихи, мне не жалко. Просто хочется творить любовью. И делиться.

Проснись Ева, так не бывает!

Открой глаза, не нужно тебе туда, опасно!

А он в ладони мое лицо и:

– как будто я знал тебя раньше.

а мне никто так в жизни никогда не говорил, понимаете?

Я не знаю, была ли эта мечта моей.

Но как только мальчик из прошлого предложил мне её осуществить, я согласилась.

Я даже готова предать тебя, Марк, и забыть про твои руки.

Он сказал: «Будь моей женой».

И я согласилась.

Запах бензина, и я едва сдерживаю тошноту. Преодоление.

Всё дело в том, Марк, что ты как будто заменил собой целый мир и мне душно. Я вырываюсь из твоих крепких объятий, где прячусь часами, чтобы сделать глоток свежего воздуха.

Чтобы вернуться на мгновенье к себе, не забыть, что это такое – я …

А потом снова – в тебя… растворяюсь. Превращаюсь.

Как будто в моей голове даже нет больше своих собственных мыслей. Только твои.

Как будто нет никого лучше тебя.

Фейворит персон.

Смогу ли я сознаться тебе, что уношу свои ноги из твоего мира или…. Не смогу унести?

Помоги мне.

Я платье надела в цветочек, но кеды все равно меня выдают.

И твой подарок, на который мне едва хватило денег, я сжимаю так крепко, будто это мой последний шанс оправдаться перед самой собой.

Я маленький щеночек.

Когда-то ласковые, теплые руки хозяина, вдруг схватили меня за шкирку и выкинули за дверь. Хозяин кричал, когда я, поджав хвост пытался снова запрыгнуть ему на руки.

Но это только еще больше его разозлило.

Я провинился.

Хотел уйти к другому хозяину и даже решил, что с ним мне будет лучше.

Кто мне сказал, что я вообще могу выбирать?

Но… за что ТАК?

Понимаю и не понимаю одновременно.

Да, я – предатель.

Я шлюха. Да, та самая.

Шлюха. Сука. Тварь. Вот оно. Здесь и сейчас.

Шлюха. Сука. Тварь. Это реально?

Последний раз я видела Марка таким, когда оттаскивала его от отца. Тогда я почувствовала, какой Марк тяжелый. Страшнее всего было от того, что отец уже почти не сопротивлялся, а только хватал ртом воздух.

Пожалуйста, пожалуйста, хозяин! Дай мне еще один шанс…

Я говорю ему: “Шива” – прямо в кожу. И он откликается.

Шива, но только в одной ипостаси.

“Destruam” выбито на его правой руке.

Я искала на левой “Построю”, но нащупала только шрам от пореза и клевер на нем.

Значит ли это, что я – Кали?

Лежу нагая на смятой постели. На мне лишь ожерелье из черепов. Только что я оторвала голову демону, но богов такое не пугает. Шива принимает мою темную сторону, она ему по вкусу.

У меня иссиня-черная кожа. Гладкая, упругая и скользкая, как у змеи.

Мой длинный, сочащийся кровью язык едва помещается у меня во рту и во рту Шивы, когда мы целуемся.

Он снова сжигает меня. А я победоносно подминаю его под себя снова и снова.

И так будет всегда, жизнь за жизнью, пока кто-то из нас первым не выскочит из колеса.

Кажется, это самое сильное чувство, которое я когда-либо испытывала.

Чувство, которое может щенка превратить в Богиню. Кали.

Я бегу и мне едва хватает дыхания. Я не вижу ничего вокруг, потому что темно и слезы застилают глаза.

И я не знаю, что страшнее – что меня догонит он или кто-то другой. Я чувствую кожей опасность. Чувствую её чуть горьковатый запах.

Настолько сильно, что продолжаю бежать, даже когда уже совсем не могу вдохнуть воздух.

Где я? Кто я? И куда бегу?

Почему этот мужчина задержал на мне свой взгляд?

– у вас кровь!

– что? – переспрашиваю его, остановившись на секунду

– у вас кровь, девушка. Вам нужна помощь?

Я провожу рукой по голове и чувствую под пальцами вязкое, липкое.

Смотрю на них. И правда, кровь.

– Вам нужна помощь? Ментов вызвать?

– Мне нужно домой, – почти потеряв сознание от вида крови, прошу я. – Где моя сумка?

Вспышка воспоминания, как рука Марка хватает меня за капюшон моей зелёной куртки из секонда, и бросает об стену.

Как щенка. Снова.

Маяковская⠀

У Марка улыбка не сходит с лица. А у меня странное чувство.

Словно я предала и продала себя за эту пиццу в Итальянском ресторане. Но это же не так, правда?

Просто он так плакал, умоляя меня о прощении.

Девочка моя.

Я сразу поняла, что он меня любит.

Мальчик мой.

Но если уж совсем начистоту, то все дело в Маяковской.

Даже не в том, что он стоял на коленях.

А в том, где он на них стоял.

На этой чертовой станции. Там невозможно расстаться.

Я застреваю в его глазах. Я спрашиваю у них: “Сколько тысяч лет мы уже знакомы и сколько жизней прошли вместе?

Сколько нам отмерено времени? Мы в самом начале или конец близок?

Знаешь я никогда не встречала таких глаз, как у тебя.

В них проваливаешься, как в пустоту. Но я не уверена, пустота это или космос.

Притворюсь, что вчера – плохой сон.

Что не я от тебя убегала, а та дешевая актриса в платье, заляпанном кровью.

Эй, посмотри на себя в зеркало! Отражаешься ведь. Посмотри, посмотри!

И проснись!

Вибрации телефона.

Подруга звонит.

Ах да, полиция, заявление…

Зажмуриваюсь и прячусь в его руках. Вздрагиваю, когда он задевает ладонью рану на моей макушке.

Нежно целует, приговаривая: бедная моя, прости. Мне так жаль…

Никогда не ходи по городу в полупрозрачном платье, рискуешь заляпать его кровью.

Ты сама! Ты сама, сама виновата.

Розочка

Ты любишь цветы?

Например, розы.

Розы дарят наслаждение. Визуальное, тактильное…

Но попробуй только коснуться стебля…

А там самая суть.

Острая, обжигающая, неприкасаемая.

В этот момент ты понимаешь, что такое роза…

Я очень неосторожно срывала ее.

Я слишком крепко ее сжала.

Я хотела заглушить ту боль, которую я начала осознавать лет в 8.

Осознавать, но не принимать. И от того я царапала свои ноги циркулем, всякий раз, когда бабушка объявляла мне бойкот.

В этот раз я иду дальше

Роза своими стеклянными шипами с силой входит в мое правое бедро.

Теперь я знаю, что она навсегда оставит там свой шрам. Но тогда….

Тогда я просто хотела, чтобы все поскорее закончилось.

Было так ошеломительно больно, когда роза неожиданно сильной хваткой вгрызлась в мою плоть.

Но цель была достигнута – Марк замолчал.

Кто я теперь?

Парвати или Кали?

Кто я теперь…

Без моего Шивы.

Темная материя с разбросанными по космосу частичками своего сердца.

Как мне собрать все заново?

Как мне пройти этот уровень снова? Обещаю, в этот раз я буду лучше стараться.

И эта остановка автобусная, будто переходный пункт между чем-то ДО во что-то ПОСЛЕ.

Каким будет это после?

Будут ли в нем эндорфины?

Я наркоманка, да?

Сигарета прогорает до фильтра.

Как надоели эти автобусы.

Вызову такси. Затолкаю в него чемодан – то, чем я отмеряю количество СВОЕГО в этом мире.

Марк в него не помещается.

Где вообще теперь его место, если у меня больше нет сердца?

Он не стал дожидаться вместе со мной несуществующего автобуса.

Продолжение книги