Существование и форма. Часть 2 бесплатное чтение

Исходным основанием мировосприятия и первичным условием формирования культурной традиции является комплекс отношений человека с вмещающим ландшафтом. В архаическом сознании человек, по определению В. Н. Топорова, есть «особая ипостась или инобытие места, характеризующееся, условно говоря, «активностью», а место – особая ипостась человека, разыгрывающего на новом уровне идею места сего и являющегося как некий дух места, как его персонификация».3 Исходной характеристикой своего места выступает его обусловленность «кормящей» функцией, а идеологической основой «причастности месту» – материнский комплекс «кормящего ландшафта».

Этот базовый уровень социально-экологической организации целиком определяется со-отношением человека и ландшафтной среды, представляющей совокупность жизненноважных и культурнозначимых для человеческого существования объектов внешнего мира. На этом уровне культура выступает, прежде всего, в своей адаптивной функции. Именно вмещающему или «кормящему» ландшафту принадлежит активная роль в оформлении человеческого мира: в усвоении первичных навыков практической и хозяйственной деятельности, в развитии технологий и связанных с ним программ и стратегий жизнедеятельности.

Ландшафт и культура

В исторически достоверных моделях культуры воплощаются типологически различные формы социального ландшафта, которыми организованы во времени и в пространстве локальные «жизненные миры». Во всех доходящих до нас сведениях о культурном прошлом самых разных обществ в той или иной форме освещаются динамически развертывающиеся процессы онтогенеза. Они закрепляют в качестве культурных моделей разные способы, формы и типы отношений к объектам окружающего человека мира. Более того, каждый из них представляет собой вполне автономный, т.е. самодостаточный «мир», располагающий собственным набором правил и принципов жизнедеятельности. В их рамках происходит формирование разных языков и разных онтологий, которые представляют по существу разные формы этиологий.

Ценностные порядки всецело конвертированы в эти отношения и выражаются в конвенциональных системах пересекающихся и взаимообусловленных языковых кодов. Даже нормы социального поведения ассоциированы в них с теми или иными формами и стилями «животного» поведения и привязаны к ним как к «социальным моделям». Ими определяются и самые общие критерии оценки черт личности и характера каждого отдельного человека. Они же оформляются и в качестве культурных стереотипов и типовых репрезентаций социальных статусов и ролей. Первобытная характерология целиком считывает их с образов животных и растений, которым придается та или иная социальная интерпретация и отводится то или иное место в многоуровневом наборе социальных конфигураций и соответствующих им «перцептивных комплексов». Иными словами, социальный этос представляет собой модель текста, в котором каждому типу соответствует тот или иной стереотип, предполагающий связанные с ним способы восприятий и обусловленные ими модели интерпретации.

Каждый из этих уровней восприятия в фиксируемых наборах текстовых репрезентаций отличается глубиной и объемом, но вместе они составляют своего рода матрицу восприятия мира человеком и его представления о самом себе. Наполняемость этой матрицы не только в диахроническом, но и в синхронистическом срезе естественно различна для разных сред и людей, носителей ментальности различных социальных страт, культурных и социальных позиций и т.п. Но, вместе с тем, она составляет основание социальной памяти и выступает носителем программ социально-культурной идентичности общества в целом. Ее ячеистая структура вполне отвечает представлениям социальной антропологии о принципах пространственной организации традиционных обществ. Но в ней читается и проективная составляющая деятельности со всеми присущими ей темпоральными характеристиками. Но и эти характеристики и само социальное время здесь еще растворены в некоем непрерывном пространственно-временном континууме, в котором время и пространство обращаются циклически, и при всяком отклонении возвращаются в соответствии с динамикой календарного времени к началам и основаниям самих себя в видимой, т.е. осязаемой буквально, действительности.

Темпоральная динамика ее социальных параметров вполне соответствует тезису социально-культурной антропологии, предлагающей рассматривать общество как сетевой режим многоуровневых отношений взаимного труда (деятельности) и обмена, взаимопомощи и обязательств. Уточняя базовые характеристики относимых к тому же порядку традиционных обществ Карл Поланьи выделяет два способа социально-хозяйственного взаимодействия: реципрокцию и редистрибуцию4. Низовые элементы общественных отношений предполагают режим реципрокции – обязательного дарообмена между сородичами, близкими соседями и друзьями. Верхние уровни социальности, организованные властными структурами, образуют режимы редистрибуции – обязательные даяния надлокальной (не всегда централизованной) власти, использующей их для своих и общественных нужд, а также как резервный фонд, предназначенный, в том числе, для перераспределения в случае голодовок, эпидемий или природных катаклизмов.

Источники и отношения морали К. Поланьи обнаруживает уже в исходных низовых уровнях реципрокных связей, в порядках взаимных обязательств и вполне интимных отношениях взаимности. «Примитивные экономические системы организованы так, что размещение труда и земли, организация производства в области земледелия скотоводства, строительства и т.д., а также распределение произведенных продуктов и услуг специалистов выражаются в обязательствах по отношению к родственникам, членам племени, в религиозном и моральном долге»5.

Размышляя о базовом реципрокном уровне отношений, Клод Леви-Строс связывает их предысторию с пищевыми запретами и брачными обменами женщинами. Социальность связывается изначально этими двумя режимами значений, прочитываемыми как тексты или мифы со своими языками, не смотря на их различия «переводимыми» на другие языки и читаемыми «друг через друга». В процессе переводов производятся своего рода символические инверсии языковых кодов, посредством чего и обеспечивается возможность интерпретации любого культурного текста. В основании кодовой матрицы находятся базовые символические репрезентации двойного уровня кодирования, оформляющего отношение кодов «брачного» и «пищевого». «Обмен женщинами и обмен пищей являются способами обеспечить реципрокную пригонку социальных групп либо сделать ее явной. Говоря о процедурах одного и того же типа (беря их в общем виде в качестве двух аспектов одной процедуры), мы понимаем, что они могут в различных случаях либо быть одновременно присутствующими и сочетающими свое действие (обе в плане реального или одна в плане реального, а другая в символическом плане), либо быть попеременно присутствующими».6 Однако, оба кода «сходятся» в репрезентации телесного кода, т.е. в представлении тела как базовой фигуры социального.

В тотемических сообществах «женщина» и «пища» в качестве социальных объектов представляют собой «тела», облекаемые в символические формы животных и растений. Последние выступают на правах тотемических символов, которые выступают посредниками в отношениях рода с внешним миром. В мифе и ритуале, архетипами которых выступают брачные ритуалы и совместные трапезы, животные и растительные виды связываются друг с другом и с сообществом людей сложными системами «тотемических классификаций», охватывающих мир как целое. Другими словами, мышление интерпретирует наличные практики и традиции, принимая за базовую модель отношения брачных и кулинарных правил. Символическое значение предполагает возможность переводов языков нескольких символических систем с использованием нескольких культурных кодов, востребуя эйдетически транспорентного, метонимически избыточного и конвенционального языкового режима, и ни коим образом не действует в ущерб «принципу реальности».

Общественные отношения этого типа, предполагающие сетевую пространственную организацию, очевидно, конвертируются в общую вертикаль сложно структурированных отношений обмена-распределения, осуществляемого в пределах единого социального тела. Таким образом, исходный уровень социально-экологической организации представляет телесная модель социальности. Она целиком определяется соотношением ландшафта и реальных, т.е. доступных человеку стратегий жизнедеятельности, в формировании которых активная роль принадлежит вмещающему или «кормящему» человека ландшафту. Взаимообусловливая друг друга общество и ландшафт образуют территориально-организованный режим взаимной адаптации социального и природного порядков, посредническую роль в котором играет мистифицированный (символизированный, мифологизированный и т.п.) образ животного-тотема.

В последующем анализе мы отходим от структурального подхода к тотемизму как явлению и рассмотрим его в феноменологической перспективе. Нас будет интересовать, в первую очередь, вопрос о том, каким образом человек способен отождествлять собственное существование с существованием животного. Тогда станет очевидным и ответ на вопрос о возможности обожествления животных и о представлении их человеком в качестве своих предков и сородичей.

В характеристике образа жизни пастушеских племен нуэров Э. Эванс-Причард подчеркивает универсальное значение рогатого скота, занимающего поистине «монопольное» положение в культуре. «Каждое племя нуэров и каждый отдел племени имеют свои пастбища и водные источники, и политическая структура тесно связана с распределением этих природных ресурсов, которыми, как правило, владеют отдельные кланы и линиджи. Чаще всего споры между отдельными племенами происходят из-за скота, и скотом же компенсируют потерю жизни и увечья, часто являющиеся следствием таких споров»7. Возрастные группы и социальные статусы определяются отношениями людей к своему скоту, «…ибо переход от отрочества к зрелому возрасту часто определяется при церемонии инициации соответствующими изменениями в этих отношениях».8

«Сеть родственных связей, объединяющая членов локальных общин, возникает в результате действия правил экзогамии, которые зачастую выражаются в категориях скотоводства. Брачный союз заключается путем уплаты выкупа скотом, а каждый этап брачного ритуала отмечается передачей или убоем скота. Юридический статус партнеров и детей определяется правами на скот и обязательствами в отношении владения скотом. […] Общий скот связывает братьев и после того, как каждый из них обзавелся своим домом и детьми, потому что, когда дочь одного из них выходит замуж, остальные получают немалую часть положенного за нее выкупа. […] Родство и определяется обычаем по этим платежам, т.к. его особенно легко установить во время заключенного брачного союза, когда движение скота из крааля к крааль совпадает с линиями на генеалогической схеме. Оно подтверждается и в процессе раздела жертвенного мяса между агнатными и когнатными родичами (т.е. по мужской и женской линиям – С.Д.)».9

Система родства, космологические представления, ритуальные правила и т.п. здесь выстроены на принципах организации скотоводства. Языки разных систем культуры нуэров взаимопереводимы, и благодаря универсальному значению телесного кода их содержания транспорентны. «Значение скота в жизни и мышлении нуэров отражено также в именах людей. Мужчин часто называют именем, которое связано с внешним видом или мастью их любимых быков, а женщины берут имена быков и коров, которых они доят. Даже маленькие мальчики, играя вместе на пастбищах, называют друг друга именами быков, […] Иногда имя человека, которое остается за ними навечно, это имя его быка, а не имя, данное при рождении. Поэтому генеалогия нуэра выглядит как инвентарная опись крааля. Отождествление человека с любимым быком неизбежно отражается и на его отношении к этому животному…».10

В более диверсифицированных хозяйственных системах и более сложных обществах, имеющих иерархическое устройство, отмеченная функциональность проявляется аналогичным образом. Именно на низовом уровне адаптивные режимы предопределяют определенные виды традиционных занятий, технологии и стратегии местного населения, предлагают наборы программ и обусловливающий их ресурсный потенциал, способствующий развертыванию тех или иных видов практической деятельности. Каждая из них представляет достаточно жесткую сетчатую структуру, накладываемую одна на другую, с достаточно устойчивыми параметрами хозяйственно-технологических, мифо-ритуальных и идеологических скреп. Поддерживая и взаимообусловливая друг друга эти структуры образуют единую и сверхпрочную сеть социальных позиций, связей, отношений, а также обосновывающих их мифо-логик и идеологем, плотно охватывающих общество, принизывающих его насквозь, цементирующих изнутри и снаружи и стягивающих его сетями традиции.

Значение одушевленности в этой системе норм и правил, а также табу и ограничений, является базовым определением универсальности телесного кода. Жизнь живых существ, развертывающаяся вокруг человека в разных формах и проявлениях в качестве объективированных априори, т.е. заданности, понимается как самодостаточное и избыточное бытие. Оно предъявлено сознанию как кормящее тело, воплощающее собой функцию видимости, досягаемости и озабоченности существованием. Эта дискретная функция «жизнеобеспечения» осуществляется вполне автономно во множестве форм своих возможностей, суть форм жизни и способов существования одушевленных миров, причастных друг другу и зависимых друг от друга. Сети проникающей эти миры взаимности определяют и бытие человеческого мира. Они суть энергии, дела (функции и обязанности), а также права и свободы, занимающие живое, обнимающие и связывающие живое в «круги жизни» или «жизненные миры».

Высокая плотность этих сетей обусловливает тотальность заключающего человека универсума, предопределяет жесткость внутрисоциальных отношений и их детерминизм вплоть до полного смешения субъект-объектных характеристик. Следствием этой тотальной связности – непререкаемость авторитета традиции, которая вся – воплощение живой ткани социальности и принцип всеобщей связи, которую предвосхищает претворенное в ландшафте и слитое с социальностью сакральное тело тотема.

Ландшафт и тело тотема

Термины «тотемизм» и «тотем», отмечает О.М. Фрейденберг, – вполне условны и восходят к первобытной дородовой архаике. «В науке этим термином было названо своеобразное явление у нецивилизованных народов – объединение коллективов по признаку не кровного родства, а принадлежности к одному тотему – животному или растению, которое являлось якобы их общим родоначальником. <…> Основная черта так называемых тотемистических представлений – слитность в них внешней природы и человеческого общества, с одной стороны, и с другой – слитность в них единичности со множественностью. <…> В силу нерасчлененности субъекта и объекта, природа и люди кажутся зверьми, растениями, камнями; это зависит от того, чем коллектив занимается, что более всего находится в поле его зрения. Конечно, о кровном родстве еще не может быть и речи. Вожак с людским коллективом представляется тотемом, это значит, в переводе на наш язык понятий, единично-множественной видимой природой – светилом, зверем, камнем, растением».11

Этот способ мировосприятия непосредственно связан с определяющей на ранних этапах культурогенеза функцией «правополушарного типа мышления»12. Благодаря последней оформляется эйдетическая матрица (образное мышление), в которой осуществляется эпигенез «символической формы». С позиций когнитивной психологии «восприятие обычно начинается с размытого, недифференцированного целого, которое постепенно модифицируется и разрабатывается…».13 «Первичная, биологически-значимая ориентация в мире происходит по контурному очертанию предмета, по его нерасчлененному абрису. <…> Правополушарное мышление – это мышление, ретуширующее демаркационные линии между вещами. Затушевывание специфики отдельных фрагментов позволяет «схватывать» и оценивать ситуацию в целом, без детального анализа составляющих ее элементов».14 В расплывчато-иррадиирующем образе признаки вещей «скользят и колеблются», незаметно переходят друг в друга. Для правополушарных образов характерен неустоявшийся, зыбкий способ кодирования информации. Эти особенности и рудименты первобытного мышления, обусловлены культивированием архаическими и традиционными культурами образно-ассоциативного, т.е. «правополушарного типа мышления». Речь идет об особом способе восприятия и обработки информации, имеющем отношение к регистрации аффективных впечатлений с отложением памятью последовательных зрительных рядов – образов-ощущений. Такие ряды фиксируются мифом и сохранятся на стадии родовой и позднее территориальной общественной организации в качестве социальной памяти.

Наличие в истории «эпохи тотемизма» для многих серьезных исследователей является проблематичным и, как минимум, недоказуемым. С этим вряд ли можно поспорить, поскольку то, что называют тотемизмом, заключает в себе предпосылку любой символической системы и мифологического мышления. Поэтому, примем всю условность термина «тотемизм». Тотемизм – та первичная форма и способ мышления, которую О.М. Фрейденберг назвала «рождающей эпохой» в культуре.

Это определение в полной мере относится и к характеристике онтогенеза человека. На ранней детской фазе сознание ребенка функционирует в своем «правополушарном» режиме, не различающем субъект-объектных характеристик, и только позже «подключается» левое полушарие головного мозга и обеспечивающие его развитие неокортикальные отделы. Но всякий рационально мыслящий взрослый осознает, что детские комплексы и психосоматические программы неизживаемы, они определяют нашу психику и сопровождают человека на протяжении всей его жизни. Для зрелого человека они представляют «второй план» восприятия и мышления, а, в определенном смысле, являют их основу. Именно в них при всей их иррациональности укоренены генетические программы и биологические коды, заключена вся родовая история человека. И исторически и онтогенетически они всегда будут иметь более длительную биографию, нежели биография рационального. Для архаического мироощущения, если попытаться сформулировать его интуиции, эта «другая реальность» аффективного и бессознательного представляла собой, вероятно, не что иное как проникающую вовнутрь человека и определяющую его существование власть тотема. Его самодовлеющая сила являла себя в произволе аффективного и служила человеку свидетельством его связности более могущественным существованием.

Итак «субъектно-объектное мировосприятие, а также предметное восприятие времени и пространства <…> создают особую картину мира. В тотемистическом универсуме Человек представляет себе, что его жизнь и жизнь природы – одно. Все, что происходит во внешней природе, происходит и с ним». В этом способе мировосприятия «…пространственные ощущения – самые ранние. Они вызывают первые восприятия явлений в форме образной наглядной конкретности».15 Через совокупность внешних образов (форм) окружающих человека тел и вещей в архаическом сознании формировался образ мира как всевмещающего космического тела, подвижного и изменчивого, тела тотема – живого существа и природного мира как такового, вбирающего человека без остатка. В его фантастическом облике сливались пространство и время, единичное и всеобщее, универсальное и локальное, прошедшее и будущее.

В тотемном архетипе мир развернут к человеку параметрами своего-освоенного, расцениваемого как дар и благо, предназначенное к усвоению и потреблению. Тотемизм определил собой первичную форму мифологического мышления и предопределил наследующие его формы сознания – как драматизированные, связанные с переживанием мира как «распада» архетипического образа первобытного тотема, и его воскрешения, претворения в природное многообразие. С этим же мотивом связан мотив жертвенности, передачи себя – собственного тела в прокормление своим потомкам.

Обретение места

Тотем, в котором можно угадать как отпечаток действия Другого, так и след собственного Альтер-эго, собственно и есть ландшафт, мир как таковой, воплощенный в конкретности опыта освоения места, его замкнутости и средоточии как места обитания коллектива, проникнутого взаимными воздействиями, воспринимаемого как внутренность общего социального тела, олицетворяемого образом животного-тотема. «Людской коллектив в силу тотемистических представлений носит имя тотема, и это есть имя племени, клана, имя единично-множественное. <…> Топонимика и этнонимика показывают, что названия местностей и племен совпадали и носили имя тотема. Местность считалась живым существом, одновременно и мертвым – землей, или водой, или горой-небом»16. Именно общность места и причастность одному месту преодолевает все видимые различия в пространстве видения членов оседлого коллектива. Именно местность отныне представлялась источником социальной общности и физического родства, она служила вместилищем тел и вещей, формирующих образ самого места.

В одном из тотемических мифов южноамериканских индейцев, исследуемых К. Леви-Стросом, можно наглядно представить каким образом человек связывает свое существование с существованием ягуара.17 Жизнь животного и его смерть отождествляются с циклом жизни человеческого коллектива. Охотничья магия целиком сосредоточена на установлении связи человека и животного, на подчинении промыслового или культового животного воле человека. Заговоры и заклинания «ловили» животное в словесные сети, пронзали его воображаемыми копьями и стрелами, «опутывали» его человеческими желаниями. Танцевальные движения не просто магически пленили зверя, но и вырабатывали и формировали навыки коллективного действия. Животное должно выйти на нужную тропу, попасться в расставленные ямы и ловушки или оказаться на доступном для нападения расстоянии, оно должно подставить нужную часть тела для пущенной стрелы или метательного снаряда. Магия и повторение являются инструментами внушения и демонстрации метафизической связи и полной взаимности субъекта (действия) и объекта (желания).

Образ животного в мифах представлен амбивалентными характеристиками. Оно – верховное божество, источник надежд на выживание группы и разного рода благодеяний, главным среди которых мыслится само рождение человека от животного. Но оно же – источник страхов. Его тень и его рык мерещатся повсюду. В одном из мифов, которые исследует Леви-Строс в первом томе «Мифологик» (под № М9а), герой, двигаясь по направлению к дому, слышит три зова: скалы, дерева ароэйра и гниющего дерева. Путник предполагает что Зовы издает преследующий его ягуар. В архаическом мифе раскрывается способность ягуара воплощаться или превращаться в дерево, скалу и другие тела и объекты ландшафта.

Именно ягуар, мясо которого использовалось в пищу с ритуальными целями, в мифе выступает кормильцем, но в опосредованной форме: он кормит изголодавшегося героя, причем жареным мясом, – в то время, когда человек не знал огня и жарки. В тотемной мифологии с ягуаром связаны и всевозможные культурные обретения человеческого коллектива. Они же приурочены к определенным пространственным объектам, которые – суть простертое в пространстве тело ягуара. Использование огня вместе с навыками его добывания и сохранения, а также жарка мяса являются навыками, которым человек научился у ягуара и приобрел в его пещере. Лук и стрелы ягуар добывает в лесу и дарит человеку, рассказывая как ими пользоваться. Он обучает человека ходить тайными тропами и понимать следы. Ягуар прививает людям анатомические знания и навыки обращения с собственным телом. Он показал человеку, где находится сонная артерия (М12), и научил его смертельному удару и т.п.

В архаическом мифе, основанном на охотничьей магии, можно предположить, что весь комплекс вещей, знаний и навыков, связанных с охотой на ягуара, целиком ассоциирован с его сущностью, и мифы о дарении охотничьих знаний и оружия можно отнести к тому же архаическому комплексу. Существование животного в мифе всецело воспроизводит формы человеческого общежития. Собственную историю, характеристику интимных сфер внутрисемейных и межличностных отношений, о которых не принято распространяться в повседневной беседе человек переносит на животное состояние. В нем он выписывает и интуицию собственного будущего, которое представляет и как исток себя и воплощение собственного иного. Животное становится зеркалом, в котором человек обнаруживает разные проекции иного себя и общества как целого.

В качестве объекта охоты животное превращается в субъект любого «охотничьего сценария», с которым знакомили молодежь племени. Так ягуар становится основным актантом инициатического мифа, священным животным, способность воплощения в которого сулит юноше восхождение во взрослое состояние. Знакомство с повадками хищника, гарантирует юноше способности быть добытчиком и кормильцем семьи. Для этой формы опыта «знать зверя», чтобы быть успешным охотником, означает «быть зверем», становиться самому хищником. Становление зверем, вероятно, основанное на успешной охоте и ритуальной добыче дикого зверя, связано представление о мужестве и зрелости, об обладании магической силой, дарованной охотнику самим зверем. Когти ягуара и его шкура и, вероятно, другие части его тела (лапы, череп и проч.) являются знаками отличия для прошедшего инициацию и таким образом означали переход из подросткового во взрослое состояние. Оно означало получение права на интимные отношения со взрослыми женщинами из противоположного тотемического клана, а при оседлом образе жизни – на обзаведение женой и семьей и т.п. Аналогичная тема становится достоянием сюжета «сакрального брака» между человеком и диким животным. Секс (с животным) и смерть (животного) некоторым образом увязываются в архаическом мифе. Благодаря мифам племени юноша получал не только общие представления, но и конкретные знания о пищевых традициях своей группы и половых отношениях, т.е. правилах обращения с противоположным полом. Эти знания были достаточными для создания полноценной семьи и обзаведения детьми.

В раннеземледельческую эпоху при переходе к оседлому образу жизни и семейному укладу в мифе у ягуара появляется ревнивая и мстительная жена. Именно она оказывается содержателем образцового дома «царственного животного» ягуара. Опасаясь ее дикости и хищных инстинктов, ягуар все же любит свою семью и стремится в свой дом, где царствует его супруга. Оказавшись в этом доме, мифический персонаж-человек оказывается объектом агрессии хозяйки, которая не перестает считать его чужаком, опасным для ее семьи. Между тем, человек, в то время не знакомый с домашним образом жизни, обнаруживает здесь горящий очаг. Здесь он знакомится со способом приготовления пищи на огне и получает в дар от ягуара пылающие угли. Непосредственно у жены ягуара он находит прялку и приобретает знания о прядении, а также инвентарь для прядения (М8). Можно предположить, что эти сюжеты отражают позднейшие напластования опыта оседлой жизни и знания эпохи земледельческой культуры. Этот опыт и эти знания включают в себя и навыки нарративной организации текста, который изящно выводится из ткани охотничьего ритуала и накладывается на матрицу архаического мифа.

Мифический Ягуар не является просто жителем степной саванны или лесной сельвы, он выступает царственным животным. Он вызывает в человеческом существе амивалентные эмоции: он пугает и очаровывает, дарит людям пищу и убивает людей, учит их навыкам ведения домашнего хозяйства и преследует их за нарушение правил общежития. В ритуале и мифе ягуар представлен священным животным. Степень близости животного и человека в мифе является предельной, вплоть до полной тождественности либо состояния родства. Тотемическая организация первобытного сообщества также исходит из признания животного-тотема прародителем человеческого коллектива. В архаических мифах по всему миру животное представляется ближайшим родственником предков людей, предком человеческого коллектива и держателем имен, изображается в качестве покровителя живущих поколений людей.

Архаический мотив господства животного представлен в сюжете охоты ягуара за тенью человека. Это явно «ослабленная» версия мифа, но его распространенность в многочисленных версиях одного и того же мифа у разных племен и групп индейцев свидетельствует, что некогда миф об охоте зверя на человека имел всеобщую актуальность. А следовательно, ритуальный промысел хищного зверя, указывает на претензию человека быть вровень с животным.

Животное в древние времена – центр и основание жизни первобытного племени, поэтому оно ассоциирует с нуждами группы как таковой. Оно объект культа и магических процедур, источник страхов и влечений, помыслов и надежд первобытного человека. Его охотничьи тропы – это маршруты передвижений людей-охотников. Замыслы животного, его нрав, его намерения и желания – объекты пристального наблюдения человека, а его ловкость, сила и быстрота – объекты желания, имеющего целью овладение и причащение человеком-охотником.

Еще Аристотель в «Никомаховой этике» заметил, что в своих желаниях человек преследует сверхцель обладания чужими желаниями. В «Тотеме и табу» З.Фрейд прямо связывал эту установку с наследием архаической, в том числе и охотничьей, магии. Таким образом, уже в исходных установках человеческой жизнедеятельности существование зверя оказывается сопричастно культурной жизни человека. Животное превращается в зеркало, в которое всматривается человек, силясь обнаружить в его отражении источники собственной природы и выявить критерии самоидентичности.

«Царственное животное» мерещится человеку повсюду, и его «присутствие» угадывается в самом человеке. Отношения с животным строятся на основании взаимности. Человек убивает животное, но он и подчиняется животному. Это отношение взаимности: дара и обмена. Он сохраняет в отношении с животным строгие правила: не убивает зря, не охотится на детенышей, сохраняет в неприкосновенности отводимый для животного участок леса или саванны. Он прикармливает детенышей животного для привлечения или использования их в охотничьих ритуалах и ритуалах плодородия.

Миф интерпретирует «взаимность» человеческого и животного как особую мистическую связь с животным, едва ли не исчерпывающую содержание всей жизни человека. Эта жизненная связь человека и животного предполагает как необходимость заботы о животном, так и его убийства. Она исходит уже из создания условий для воспроизводства его вида и идентификации его благополучия с благополучием природы и мира в целом. В этом – секрет амбивалентности этих отношений, особого понимания взаимности между человеком и зверем.

Человек в зеркале ландшафта

Тотемистический архетип находится в основании всякого мифологического сознания, мышления и действия. Восстановить истоки мифа можно лишь обратившись к природе аффективного восприятия, ассоциированного с вещами, которые вызывают эмоции и «возбуждают» психические реакции. Миф, собственно, это разлитая в мире психическая энергия, ассоциированная с объектами окружающей действительности. «Восприятия времени в виде вещи, причинности в форме тождества причин и следствий – эти восприятия, облаченные в слово, создают миф, облеченные в поступок – создают действо. Миф не есть какой-то жанр, как жанром, например, является рассказ».18 Миф зарождается с первыми зачатками дискурса и представляет собой вначале феноменологически непосредственное «образное представление в форме нескольких метафор, где нет нашей логической, формально-логической каузальности и где вещь, пространство, время поняты нерасчлененно и конкретно, где человек и мир субъектно-объектно едины».19 Аффект не может быть структурирован и не имеет смысла вне себя: поэтому не «структура», а «поток» характеризует его «дискурс». Однако это весьма своеобразный «дискурс», оперирующий доместоименными дейктическими формами самообозначения (поскольку субъект еще не «имеет» своего «места», скорее сопричастен «месту» и не вполне отличим от «места») и предпадежными формами.

Этот язык не оперирует различиями «внутренней формы», поэтому не знает синтаксиса и грамматики (т.е. «структуры»), не «повествует» о или про «нечто», но топологизирует самого субъекта «вовне» в это «нечто» (экстериоризация – как поглощение этим «нечто»), либо, качественно «переводит» это «нечто» извне «вовнутрь» самого субъекта (интериоризация – как поглощениие субъектом этого «нечто»). В этом экстатическом слиянии, во вспышке аффекта, суть акта тождественности, в котором язык действует как функция удовлетворения и насыщения. Такой язык – суть сама энергия, сила действия, которой человек осуществляет акт «поглощения» вещи или воспринимает событие в качестве «поглощения» себя вещью. Не дискретность, а непрерывность и длительность, связывающие субъект и объект в едином «потоке существования» – его определяющие характеристики. Истоки синтаксиса образуются в этих экспрессивных эллипсисах субъекта и объекта, которыми субъект «проглатывается» объектом, как и объект «поглощается» субъектом в «топологии» безлично осуществляемого действия.

В перспективе глоттогенеза речь идет о феноменологии зарождающихся языковых структур (флексий и дейктических слов), которым еще предстоит разделить, т.е. ритуально расчленить, субъект и объект, предположив развертывание между ними разных форм и типов отношений. Но флексиям и дейксисам принадлежит и функция вновь соединить распадающийся на фрагменты языковой поток в соответствии с потребностями сознания «видеть связи», т.е. функция притяжательности, благодаря которой будет оформляться новый образ реальности и восприниматься роль сознания как мирообразования и миропредставления.

К такого рода феноменам языка, выявляемым в индоевропейской лингвистике, обращается В.Н. Топоров при изучении проблемы дейктических «местоимений» на примере синтагмы и.-е. *eg’h-om & *men-. «Почему нельзя ограничиться только этим “местоименным” толкованием синтагмы *eg’h-om & *men- и почему нужно за местоименным *men- искать его “доместоименный” смысл? Говоря в общем, потому, что дейктическое *eg’h-om указывает только на место, а место-образующая функция и для мифопоэтического сознания и для всей философской линии от Платона до Гейдеггера предполагает реальное заполнение места неким телом, принадлежащим этому месту и в свою очередь его, если не образующим, то реализующим, актуализирующим. Это исходное отношение места и тела, его заполняющего, стало локусом, в котором началось оформление категории притяжательности и сложение системы отношений, в которые может входить это тело (“пред-падежная” стадия)».20 В таком дискурсе нет причинно-следственных связей и все формы отношений – суть телесные манифестации Одного.

Как пишет О.М. Фрейденберг: «Миф и есть морфологическая форма такой антикаузальной системы тождественных, предметных, субъектно-объектных представлений. <…> Мифом служат и действа, и вещи, и речь, и «быт» первобытного человека, то есть все его сознание и все то, на что направлено его сознание. Потому-то и принято такое сознание называть мифотворческим…».21 Однако этот образ тотального всеединства обращается в мире различий, где действует как превосходящая человеческую сила или энергия (одушевленное), которая уже фиксируется мифом как смысл (связующий различия) и как «пища», как источник жизни и ее «сила», и, следовательно, как предмет желания. Но эта сила опознается и как опасная, превосходящая меня, способная не только дарить и «питать», но и поглотить и погубить.

Миф в своих истоках – это наглядное представление о связности (вполне определенным образом) одного с другим: вещи с вещью, явления с признаком, причины с явлением и необязательно со следствием, части с целым, вещи с производимым им эффектом, следствия с сопровождающим его обстоятельством, сохраняющим на себе отпечаток сокрытой причины и т.п.

На каком-то этапе сознание не видит проблемы в самом характере этой схваченной им «связности». Оно захвачено даже не самим «схваченным», а собственным состоянием (внутренним), которое транслируется им вовне себя и воспринимается как «состояние мира». Фиксированная таким образом реальность, которая составляет существо мифологической или мифопоэтической реальности, еще неотличима от реальности воображаемого. При этом она обладает характером топологической достоверности ближайшего мне круга объектов, составляющих существо моего «жизненного мира». И в этом качестве она служит необходимым материалом для развития психической жизни и заключает в себе потенциал для становления мышления и сознания.

На ранних этапах онтогенеза это сознание обращается с образами, т.е. топосами, в которых чувственное и объективное представлены в неразрывной связи. Т.е. объекты сознания выступают в нем в качестве предметов сознания. Сам еще не вполне установленный характер их связи выявляет не субъект-объектное различие и не обращает к различиям (т.е. качествам) самих объектов. Его интересует само это отношение взаимности, хранящее в себе память или сохраняющее «отпечаток» прошлого аффекта. Оно чревато будущими эмоциональными потрясениями, а потому – актуально, и эта актуальность вызывает потребность обращения к его истокам, началам или причинам. Таким образом сознание обращается к самому себе в самих его истоках в чувственности, т.е. к наиболее древним и изначальным пластам психики. Начало познания восходит к обращению сознания к самому себе. На достаточно длительном историческом (или доисторическом) этапе такое всесмешение возможно именно потому, что присутствует некий доминантный образ всеохватывающего и всепоглощающего тела. В образах тела на ранних этапах сознание представляется и самому себе. Вероятно таким образом можно объяснить и древнегреческое представление о едином боге, который философами понимался как Разум (Νου̃ς).

Телесное начало воплощает собой жизнь в качестве универсального (актуального) объекта, Плоти мира, в которой все нуждается во всем («тело нуждается в теле»), символической проекции Целого, «схватывающей» существование социальности, ландшафта и т.п. Во всех этих качествах некогда представлялось человеку убивающее его и убиваемое им, поглощающее и поглощаемое, чарующее и ужасающее его и т.п. тело «тотема». Свою неизъятость из «плоти» мира и неисчерпаемость «структурой» мира человек декларирует в мифе. Тотальность вовлеченности себя в мир и свою нужду в мире он воспевает и заклинает в пока еще нераскрытой им в себе, но уже явленной им для себя интуиции бытия-миром.

Место и имя

Видение нечто, т.е. восприятие чего-либо в тотемическом мифе означает повсеместное проявление иного себя и иного в себе, т.е. тотема, сливающего видящего (субъекта) и видимого (объект) в «пространстве видения». Аффективная психическая энергия уже покрывает и проникает область вмещения человека, оживляет и одушевляет его объекты светом сознания, не признающего существования пустых и безжизненных «мест». Все, что было человеком пройдено, было некоторым образом «пережито», эмоционально «окрашено» и физически «измерено». Этот мир наделен опытом проникновения в меня и исторжения из меня, опытом тождественности и растождествления. Игра тождества и различия образует опыт этого сознания, уже освоившего некогда этот мир аффективным «захватом». Поэтому познание (освоение сознанием) здесь равнозначно «узнаванию» или «вспоминанию». Узнаваемый мир означает «опознаваемый» или «проявляемый» в себе и в другом, признаваемый как свой и иной одновременно, т.е. «свой иной» и т.д.

Проявление означает узнавание, а, следовательно, – фиксацию позиции «места», подлежащего именованию, т.е. освоению и утилизации, но также мифологизации и сакрализации. Именование – не просто актуальность для меня, само именование относит вещь к инстанции своего и тотемного (общественного и всемирного). Выход в имя, устанавливающий отношение животного или растительного (тотемного) и человеческого, отмечает выход в пространство собственного, обозначаемого, к примеру, в архаическом Египте иероглифом «что от плоти».22 Обнаружение причастных к моему телу и его нуждам (а также телу и нуждам других) мест и вещей сопровождает выделение связанных с ними локусов (вмещающих их мест-тел, материнских «мест», кормящих ландшафтов). Апперцепция ‘произведенный, рожденный, вскормленный (матерью)’, по мнению отечественного лингвиста О.Н. Трубачева была заложена в основание раннесоциальных терминов родства.23 Ритуал уже на раннем этапе само рождение представляет как сотворение и изготовление в миметическом акте уподобления, и как наделение именем по праву родителя, производителя, кормильца и т.п.

Но только с переходом к оседлому образу жизни имена оказываются носителями характеристик вещей, отличимых от статуса телесности их прародителя и создателя. Только относительно устойчивости позиции места мир начинает фиксироваться в метафорических отношениях вещей, их движении (перемещении) и претерпеваемых ими качественных изменениях, которые понимаются как «перенос» и «восприятие» признаков окружающих их объектов и вмещающих их «мест». В эргативной трансформации языка, начинающего с классификации объектов по двум основным классам – одушевленности (активности) и неодушевленности (пассивности) – тела и вещи сами становятся обладателями свойств самобытных миров (вместилищами качеств, свойств, признаков). Язык примитивных народов буквально «впивается» в эту множественность признаков вещей, которые служат для него определениями вещей, являясь, тем не менее, именно именами.

Отдельные тела и вещи в силу обладания множеством признаков-опознаваний, в традиционных культурах имеют по нескольку десятков наименований. Многие из них, относящихся к тотемным именованиям, впоследствии переходят в разряд сакральных имен, использование которых строго регламентируется традицией, в том числе, для сокрытия «подлинных имен» от возможности магического воздействия на них колдунов. Между тем, имена-признаки, закрепленными за определенными объектами (цвет, запах и проч.), обозначали и аналогичные свойства множества других тел и вещей. Следовательно, границы между телами размывались, а сами вещи, имеющие, согласно нашему пониманию, совершенно различную природу, связывались друг с другом самым неожиданным образом в связи с именованием их посредством друг друга. Таким образом, создавались знаменитые тотемические и другие «классификации». В свою очередь указанные группы «имен» приобретали расширенные символические значения и становились означающими присутствия магической связи между объектами – носителями смежных свойств, признаков и качеств.

Все эти особенности древних языков и языкового мышления первобытных народов служили удовлетворению определенной функции – изображать образ предмета или давать зрительную картинку, в которой этот предмет легко опознавался. Такие присущие языкам примитивных народов особенности как «изобразительная» доминанта и несклонность к «общим понятиям» (ср.: «эйдетическое мышление»), позволили Люсьену Леви-Брюлю определить мышление первобытного человека в качестве пра-логического. Не отсутствие логики в этом мышлении, а ее особые критерии и особое понимание законосообразности, которой руководят «магические силы» и скрытые связи между объектами, – вот то, что вкладывал Леви-Брюль в понятие «пра-логическое». Речь, таким образом, идет не о собственно логике, а о семантике языкового мышления:

«Чем ближе мышление социальной группы к пра-логической форме, тем сильнее в нем господствуют образы-понятия. Об этом свидетельствует почти полное отсутствие в языке таких общественных групп родовых выражений, соответствующих общим в собственном смысле слова идеям; что также подтверждается обилием в этих языках специфических выражений, т. е. обозначающих существа или предметы, точный и конкретный образ которых рисуется сознанию говорящего, когда он их называет. Эйр уже отметил данное обстоятельство в отношении австралийцев. «У них нет родовых выражений: дерево, рыба, птица и т. д.; у них есть видовые термины, приложимые к каждой особой породе дерева, рыб, птиц и т. д. Туземцы округа, прилегающего к озеру Тэйер (Джипсленд), не имеют слов для обозначения дерева, рыбы, птицы вообще и т. д. Все существа и предметы различаются по именам собственным: лещ, окунь и т. д. Тасманийцы не имели слов для выражения отвлеченных понятий: для каждой породы кустарника, камедного дерева и т. д. У них было особое название, отнюдь не равнозначное слову дерево. Они не в состоянии отвлеченно выразить свойства: твердый, тихий, горячий, холодный, длинный, короткий, круглый и т. д. Для обозначения твердости они говорили: как камень, «высокий» у них звучало: длинноногий, «круглый» у них выражалось: как луна, как шар. При этом они обычно к словам прибавляли жесты, подтверждая знаком, обращенным к глазу, то, что они хотели выразить звуками.

На архипелаге Бисмарка (полуостров Газели) «нет особых названий для обозначения цвета. Цвет всегда указывается следующим образом: данный предмет сравнивают с другим, цвет которого взят как бы за образец, например, говорят, что такой-то предмет имеет вид или цвет вороны. С течением времени мало-помалу утвердилось употребление существительного, без изменения его, в качестве прилагательного…

Черное обозначается по различным предметам, имеющим черный цвет, а не просто называют для сравнения какой-нибудь черный предмет. По признаку цвета вещи обнаруживали «семейное сродство». Так, например, коткот (ворона) служит для обозначения понятия «черный»: все, что является черным, в особенности предметы блестящего черного цвета, называется именно так. Ликутан или лукутан тоже обозначает «черный», но скорее в смысле «темный»; товара обозначает «черный цвет обугленного ореха мучного дерева»; лулуба – «черная грязь болот в зарослях манговых деревьев»; деп – «черная краска, получаемая от сожжения смолы канареечного дерева»; утур – «цвет обугленных листьев бетеля, смешанных с маслом». Все эти слова употребляются соответственно случаю для обозначения черного цвета; столько же разных слов имеется для других цветов: для белого, зеленого, красного, синего и т. д.

То же наблюдается у корбадов Бразилии. «Их языки приспособлены к обозначению только тех предметов, которые их непосредственно окружают; часто языки выражают существенное свойство предмета подражательными звуками. Они с большой точностью различают внутренние и внешние части тела, растения, животных, а отношения между встречающимися в природе предметами нередко выражены в самих словах чрезвычайно оригинальным образом. Так, индейские названия обезьян и пальмовых деревьев нам служили путеводителями в изучении родов и видов этих животных и растений, ибо почти каждая разновидность имеет свое особое, индейское название. Тщетно было бы, однако, искать у них слова для отвлеченных понятий растения, животного, цвета, звука, пола, вида и т. д.: обобщение понятий выражается лишь в частом употреблении неопределенного наклонения глаголов ходить, есть, пить, видеть, слышать и т. д.». В Калифорнии «нет ни рода, ни вида: каждый дуб, каждая сосна, каждая трава имеют свое особое имя».

Все представлено в виде образов-понятий, т. е. своего рода рисунками, где закреплены и обозначены мельчайшие особенности (а это верно в отношении не только естественных видов живых существ, но и всех предметов, каковы бы они ни были, всех движений, всех действий, всех состояний, всех свойств, выражаемых языком). Поэтому словарь первобытных языков должен отличаться таким богатством, о котором наши языки дают лишь весьма отдаленное представление.

И действительно, это богатство вызывало удивление многих исследователей. «Австралийцы имеют названия почти для всякой маленькой частицы человеческого тела. Так, например, спросив, как по-туземному называется «рука», один иностранец получил в ответ слово, которое обозначает верхнюю часть руки, другое, обозначающее предплечье, третье, обозначающее правую руку, левую и т. д.». Маори имеют чрезвычайно полную систему номенклатуры для флоры Новой Зеландии. «Они знают пол деревьев… они имеют разные имена для мужских и женских деревьев определенных видов. Они имеют различные имена для деревьев, листья которых меняют форму в разные моменты их роста. Во многих случаях они имеют специальные имена для цветов деревьев и вообще растений, отдельные имена для еще не распустившихся листьев и для ягод… Птица коко или туи имеет четыре названия (два – для самца и два – для самки) в соответствии с временами года. У них имеются разные слова для хвоста птицы, животного, рыбы, три названия для крика попугая кака (для обычного крика, для гневного и испуганного) и т. д.».

В Южной Африке у туземцев бавенда «существует специальное имя для каждого рода дождя. Даже геологические особенности почвы не ускользнули от их внимания: они имеют особые названия для каждого вида почвы, камней или скал… Нет такой разновидности деревьев, кустарников или растений, которая не имела бы имени в их языке. Они различают по именам даже каждую разновидность травы». Ливингетон не перестает восхищаться богатством словаря бечуанов».

Леви-Брюль Л. Первобытное мышление.24

Вхождение в мир различий означает и осмысление специфического феномена автономного существования миров живого. Самобытность человеческого мира определяется через осмысление автономности «форм жизни» птиц и животных, рыб и пресмыкающихся, трав и деревьев, отдельных ландшафтов и значимых природных объектов – водоемов, горных круч и ущелий, равнин и оврагов и т.п. «Формы жизни» и «миры» – конечно не «роды» и «виды», а наблюдаемые «единства», некоторым образом связанные между собой как «способы существования» и видимые «образы» (эйдосы), пространственные общности (локусы, топосы, местности) со своими специфическими характеристиками (законами и принципами существования). Каждый локус («место», «тело», существование), уже посредством именования обретает олицетворяющего его «хозяина», окруженного сонмом подчиненных ему «сил». И за пределами своих мест каждый «хозяин места» превращается в агента и участника (экономических) отношений, взаимных «услуг» и «поставок», даров и обменов с другими мирами и их агентами. Он становится сотворцом сети взаимного общения и, таким образом, участником коммуникации, игроком на поле взаимодействующих и ритуально проявляемых слов, тел и вещей.

Узнавание и именование – предпосылка и начало освоения места, начало обживания ландшафта, выделения в нем актуальных объектов – мест привлекательности и связанных с ними вещей и идей. Тотемический архетип в оседлом мире переносится на пространство внутреннего мира и обитания человека. Само жизненное пространство наделяется тотемными характеристиками, а погребение предков в орбите этого пространства превращает его в бессмертное родовое существо. Силы предков воплощаются в вещах и телах, произрастают из земли, возделываются и выделываются (производятся). Вещь как носитель качеств места и олицетворяющего его рода («духа» или «силы» предка), и само место – одновременно миф, локус, тело, время (год или век) – имеют характер социальной формы, воплощающей образ Мира со своими границами и своими возможностями, своими порядками и своими декларируемыми способами Быть Миром.

Образ мира здесь – не статическая «картинка», а развертываемый мифологический сценарий «обращаемости» вещей и миров, бесконечный поток взаимных жертв, даров и обменов (по образцу «живых картинок» на щите Ахилла, проигрывающих сценарий годового цикла). Война здесь становится необходимым дополнением или возмещением Мира, а смерть – жизни. Мифы этой эпохи – суть эпосы, в которых истории тел и вещей представлены в качестве истории миров.

Через приобщение к вещи приобщаются к месту и друг к другу. В этом потоке обретения сопровождают потери; проявления сменяются исчезновениями-уходами, рождения чередуются со смертями и разрушениями. Разрывы в цепи коммуникации интенсифицируют движение даров и услуг, а места разрывов скрепляются, «сшиваются» сетями обменов. Погребения предков, места захоронений – объекты особого почитания и поклонения предкам – места ухода и остановки жизни, но также символы ее непрерывности, источающие энергию взаимного влечения и связи миров.

Погребальные обряды во всех культурах выражают концепцию движения тел и вещей, выражающую способ существования мира, не терпящего никаких разрывов. На этом пространстве (или вместилище) жизни кладбище превращается в центр социального единения и ритуальную площадку, на которой разыгрывается идея всеобщего обращения. «А.Н. Веселовский приводит факты побратимства: если целуются на кладбище через венки, то тем самым становятся родными, мужчины – братьями, женщины – сестрами. Кладбище здесь – сценарий, на котором происходит рождение из земли, со-рождение с растительностью, и это рождение из земли представляется также рождающей силой неба, через венок, круг, диск, как светило. У скифов жарили быка, садились на его шкуру, делили мясо, и кто съедал кусок, тот становился союзником»25. Тело-шкура быка здесь олицетворяет тело тотема, некогда умершего и погребенного, как и кладбище – тело предка, причащение которого соединяет людей в единый круг живые и мертвые. «…Путем еды или питья (смазывания) крови люди становились как бы соплеменниками (союзниками, кунаками). Обмен вещами создавал тот же институт социальной близости, потому что вещь тоже представлялась тотемом. Отсюда произошел обычай обмена подарками».26 Архетипом обмена повсеместно является коллективная трапеза, имеющая характер ритуала и по сей день выполняющая функцию главного семейного ритуала.

Внутренний мир и пространство освоенного

Феноменология дара уходит корнями в архетипику тотемического мифа. И прагматика дара не имеет никакого отношения к экономике и долгосрочным стратегиям обмена. Лишенная парадигматики, предполагающей обращение с различиями, она проникнута идеей кормления и, в этом смысле, она полагается в истоках хозяйства. Лишенная и обособленного нравственно-этического содержания, она проникнута духом этоса и, в этом смысле, располагается в основаниях этики.

В ее семантике коренится образ тотальной целостности и единства, не знающего и не принимающего различий. В нем осуществляется принцип тождества. Его цели ближайшие и конкретные – единение, соитие, устранение дискомфорта от встречи с отличным и обособленным, преодоление фиксируемого «встречей» разрыва. Его задача – стирание различий, нейтрализация и преодоление «инаковости» за счет поглощения другого, включения в собственный телесный «состав», претворения в тело ландшафта, в саму ткань социальности. Тотемизм, укорененный в «чувстве плоти», в абсолютизацию телесности, не выносит разрывов и не терпит обособленностей. Его стратегия – проекция «ближайших» планов и перспектива непосредственного визуального контакта: фиксация (видение/ рождение/ проявление/ существование) и захват (смерть/ поглощение/ насилие/ исчезновение). Оперативное мышление осуществляется в этом случае в классической форме дуальных «оппозиций» и на основании принципов контрастной семантики. Сознание социальности вполне читается в телесном коде («социальное тело») и предполагается посредством установления того же прямого контакта с декларацией причастности телу тотема и тождественности ландшафту. Сама проникновенность в инаковое дотоле непроницаемое тотемное бытие и распознавание его как различия имен противостоящих и взаимодействующих тотемических кланов, означало восприятие образа мира как гетерогенного бытия, несущего в себе начало саморазличия. Мир организован в этой перспективе в качестве совокупности физических тел, так или иначе связанных друг с другом.

Социальность как способ репрезентации человеческой самости начинается с фиксации места, обживаемого телом, с выделения пространства своего (собственного/освоенного), существующего по себе, т.е. обособленного, закрытого и комфортного, отделенного от иного (внешнего, чуждого, враждебного). Символом такого «внутреннего» пространства становится оседлое поселение и дом, образующий в нем центр средоточия автономной жизни семейно-родственных групп. В неолитическую эпоху утверждается практика захоронений предков под полами домов: собственными телами социальность прорастает в землю, таким образом, возникает миф «сакрального брака» предка (мужчины, рода) и земли (женщины, места), гарантирующих связность (родственность) с местом. Такой образ социальности непосредственно восходит к тотемическому архетипу, в который со временем вносятся кардинальные изменения. Тем не менее, и впоследствии, интимность домашнего мира, связанная с образами детства, формирует представление о ближайшем человеку домашнем мире как интимном пространстве, утробном мире, характер которого определяется телесными метафорами, существующего обособленно от других миров и т.п. И в гипертрофии дома-тела уже намечается разрыв с тотемизмом, обнаружение в мире различий и инаковостей, от которых, собственно, и требуется укрытие и обособление.

Близкий круг, как и внутреннее пространство дома, обладает свойством прозрачности: все здесь знакомо и близко, подчинено издавна заведенному порядку вещей, находится в круге непосредственной обращаемости, наделено, по выражению М. Хайдеггера, качеством «подручности», свершается привычным ходом, как будто само собой. Детский или даже внутриутробный архетип «материнского кормления» срабатывает здесь со всей определенностью, материнское тело всегда рядом и «вокруг»: мир свершается как бы вокруг и для человека, всецело направлен на его нужды и служит его потребностям. Младенцу достаточно подать знак криком или просигналить детским «дай» и «хочу», чтобы получить желаемое.

Домашний мир свершается по законам утробного благополучия. Одно здесь перетекает в другое, пересекается, накладывается и наращивается, скрещивается и поглощается. Здесь сливается «все со всем», отражается «все во всем». Через «овнутривание» человеку открывается образ мира как «всеобщей пригнанности вещей» (М. Фуко), мира, в котором вещи «соприкасаются краями, их грани соединяются друг с другом, и конец одной вещи означает начало другой. Благодаря этому происходит передача движения, воздействия, страстей, да и свойств от вещи к вещи… Пригнанность (convenientia) – это сходство, связанное с пространственным отношением ближнего к ближнему, выражающее соединение и слаженность вещей…».27 Такой «мир – это всеобщая пригнанность вещей».28

Этот мир в силу собственной локализации уже обладает границами, а, следовательно, окружен внешними различиями. Стены дома отделяют его от внешнего мира, в свою очередь, и сам мир отмечает свое присутствие границами территории совместного поселения. Тема домашнего хозяйства сводится к физиологическим процессам, свершается внутри социального тела, но для этого ему необходимы ресурсы, извлекаемые извне. Для нее применима физиологическая терминология «захвата», «поглощения», «сращивания», выхода вовне и погружения вовнутрь т.п. Деятельность сводится к физиологическим процессам органического обмена и непрерывного насышения, к необходимости следования неисповедимым законам утробной витальности. В этом мире человек ощущает себя функцией вещей, служащих кормлению, а сами вещи – продолжением собственного тела. Но вещь, как и дом, – это уже изъятость из среды, присутствие формы в облачении бесформенного, положение предела в беспредельном.

Кормление и организация

Концепция дома, которая оформляется в неолитическую эпоху, воспроизводила образ тела, простирающегося в мир. И в то же время, дом для того и существует, чтобы определять границы своего, проявленного, прозрачного, освоенного и самоупорядоченного – не требующего сложных процедур различений, вокруг которого открывается пространство другого, инакового, затемненного, наполненного смутными различиями и неясностями, и потому – таящего угрозы, взывающего к пристальному вниманию и напряженному всматриванию. Здесь в полной мере обнаруживает себя та дуальность традиционного мировосприятия, позволяющая проявлять внутренние замутнения и неопределенности через внешние различия и, наоборот, посредством различаемого, обретающего формы человеческих проектов, проникать в сферы внешней замутненности и неразличимости.

Играми различий определяется и дуальность сакрального и витального, предполагающая идею перехода, связи-отношения, т.е. культ и ритуал, но также и хозяйство, фиксирующее комбинации различий и их отношений. В динамику едва различимых образов и представлений вносятся уточнения и дефиниции. Самим выдвижением тела изнутри-вовне, самим производством действия, опознаваемого через его продукты, образуется действительность. Предметы жизнедеятельности, его продукты и его проекты – суть особого рода различия, в которых действительность осуществляется как мир, определяемый как мера человеческих усилий в границах человеческих возможностей. Зрячим действием и организованным процессом, приходящим на смену слепому движению и игре в различия, образуется мир, который вместе с самой способностью зрения (т.е. совершенствованием чувственности) начинает усложняться и дифференцироваться. Он перестает быть только внутренней действительностью чувств и переживаний, воплощением собственной телесности (ее аффективного размаха), т.е. только воображаемым, и постепенно открывается как объективированный мир реальности.

Реальность освещается светом познания, которое в деятельности трансформируется из способности чувственного познания в разумную способность. Вместе с тем, сами чувственные способности совершенствуются из способности ощущений в действительность чувственных данных. Эту динамику онтогенеза Аристотель описывал следующим образом: «Знание в действии тождественно своему предмету, знание в возможности у отдельного человека – но не знание вообще – по времени раньше. Ведь все возникающее возникает из сущего в действительности. Очевидно, что ощущаемое превращает способность ощущения из сущей в возможности в деятельную: ведь последняя не испытывает воздействия и не изменяется. Поэтому здесь имеется особый вид движения. Дело в том, что движение, как было сказано, есть действие незаконченного, действие же вообще – действие законченного (выделено нами – С.Д.) – есть нечто иное» [«О душе» 431 а 1-6].29 Хозяйство как образ деятельности, имеющей своей целью воспроизводство жизни – род такой «законченности», благодаря которой мир (Космос) раскрывается в его противостоянии Хаосу, а свое принципиально отличается от иного. «Сырое» и «приготовленное» – важнейшие смысловые доминанты этого отличия, которые К. Леви-Строс положил в основание своей концепции мифа.

Уже на базе этого исходного различия логическое разделение функций кормления и организации и соответствующий ему смысловой разрыв – воспроизводят идею хозяйства как упорядоченности отношения фрагментов реальности, организуемых вокруг предметов человеческой жизнедеятельности. Мир хозяйствующего субъекта не может оставаться недифференцированным целым, различия фиксируются в нем как самостоятельные миры, требующие пристального всматривания и особого обращения с каждым. Как следствие, хозяйственное восприятие порождает гетерогенный образ мира, дробящегося на множество миров-«хозяйств», миров-«царств» и т.п., имеющих характер форм жизнедеятельности, обладающих своими внутренними правилами, своими нормами и законами. Но все они принадлежат живому и потому находятся в отношениях магического взаимопроникновения и взаимозависимости.

Организационный потенциал и медиаторная позиция человеческого мира как пространства между мирами и, одновременно, над мирами и сквозь миры предполагает способность манипулятивного воздействия и корректировки этих отношений. Со стратегиями осмысления различий связана идея использования их жизненных сил, и их энергии для собственных нужд и производительных целей. Если миры суть особые жизненные пространства, особые процессы и свои особые «дела», то уподобление их «процессам» становится фактором расширения адаптивного потенциала сообщества. Рациональное же следование их «делам» сулит человеку приращение собственных возможностей и продуктивных способностей, а с ними – и собственной способности быть. В этом эргативном смысле и раскрывается существо человеческой установки «бытия миром» или «мирообразующего» (М. Хайдеггер).

Посреднический статус человеческого мира непосредственно соотносится с медиаторной функцией культуры, всесторонне исследованной антропологами разных школ и направлений под титулом «мимесис».30 Та же функция относится к хозяйственной деятельности, являющейся составной частью архетипического комплекса обрядово-ритуальных и магической практик. В совокупности характеризующих культуру видов деятельности человек оказывается наделен самым разнообразным набором признаков, угадываемых через внешние аналогии и придающих хозяйствующему человеку, осуществляющему властные полномочия, иногда черты заботливого отеческого поведения, а в некоторых случаях откровенно демонические и деспотические черты, иногда – откровенно монструозные.

В базовом различии животного и человеческого, отмечаемом уже на уровне стратегий «кормового поведения», животное и человеческое начинает отчетливо различаться уже внутри самого человека. С выявлением принципов обращаемости природных миров под властью человека при поддержке демонического Хозяина, или как проявляемое качество человека-Хозяина, собственно возникает проблематизация человеческого мира как хозяйства. Ритмы кормлений надстраиваются над биологическими ритмами дыхания и, таким образом, заявляющая о себе тема порядка, превращается в проблему жизнеустройства, требующую непрерывного разрешения и стабилизации. Организация правил добычи пищи и ее переработки, была одним из первых и основных стимулов социальной организации и символизации.

Раскрытие в динамике жизненного процесса роли организации, планирования и развития преображает образ мира. Из пространства видимого, которым оперирует тотемистический миф, человек переключается к инстанции невидимого, чаемого, предполагаемого. Подобная установка в оценке оснований собственного мира приводит и к соответствующим ожиданиям от других миров, моделируемых как миры-«хозяйства», миры-«царства», миры «сил» и «властей» и т.п. Именно в таковом качестве мы застаем их в традиционном фольклоре. Пространство мира взрезается на дискретные зоны и участки, которые семантически выделяются человеком и дифференцируются, структурируются, в логическом плане выстраиваются в серии пропозициональных множеств, распределяются по принципу большей витальной или сакральной насыщенности, а с утилитарных позиций – доступности и близости человеку.

Сами эти пространства обладают качествами вполне самостоятельных миров-хозяйств (царств), отношения между которыми развиваются на основе взаимности: кормления и дарообмена, с одной стороны, производительности и техничности, с другой. Общественная жизнь начинается с упорядочения и организационного урегулирования этих процессов. В этой перспективе хозяйственная функция становится продолжением и составной частью функции культуры. Моделирование отношений между мирами превращается в самостоятельную функцию культуры. И над отношениями брачного взаимодействия, помимо задачи воспроизводства пищевого рациона и соблюдения пищевого режима, все отчетливее начинают выстраиваться отношения рационального порядка. Именно они полагаются в основание традиционной экологии, проникнутой идеей взаимной заботы и ответственности.

К. Леви-Строс отмечает связь процессов освоения пространства с развитием хозяйства и усложнением имущественных отношений, с ростом численности и плотности населения, затрудняющих свободные миграции. Эти обстоятельства имеют следствием усложнение порядков наследования и рост вариативности типов брачных отношений, т.е. умножение «систем родства», наиболее дифференцированных в экзогамных системах. Мифологическое мироощущение отвечает на эти процессы усложнением тотемических воззрений или, по выражению Леви-Строса, «умножением тотемических видов»31.

«Брачные обмены – единственные обмены, которым всегда соответствует реальное содержание, даже если тот конкретный способ, каким каждое общество их организует либо каким мыслит их механизм, позволяет ввести туда в меняющемся количестве символическое содержание. Другое дело – алиментарные обмены: женщины-аранда действительно рожают детей, а мужчины-аранда довольствуются воображением, что их ритуалы вызывают умножение тотемических видов. Так, в одном случае речь прежде всего идет о способе действий, хотя он описывается посредством конвенциального языка, в свою очередь налагающего ограничения; в другом случае речь идет лишь о способе высказывания. […] Обстоятельства привели к определению тотемизма главным образом через параллель между пищевыми запретами и правилами экзогамии, а также к тому, что из этой сопряженности обычаев был сделан феномен исключительности».32