Вехи прожитой жизни бесплатное чтение

Детство

Я родился в городе Алагире Северо- Осетинской АССР девятого марта 1954 года. Ровно за год до моего рождения – девятого марта 1953 года хоронили Сталина. Мама впоследствии рассказывала, что папа плакал, как и миллионы советских людей, когда объявили о смерти Сталина. Я очень любил отца, поэтому, когда вырос, стал интересоваться личностью и учением Сталина и в конечном итоге тоже стал убежденным сталинистом. Но об этом подробнее расскажу позже.

Когда я появился на свет божий, в нашей семье был уже мой брат Тимур, старше меня на один год и два месяца. Мама была родом из селения Суадаг, оно расположено в шести километрах от Алагира на правом берегу реки Ардон. А еще, кроме нее, в семье были трое младших – два брата и сестренка. Ее отец – мой дедушка – был расстрелян в 1937 году по обвинению в антисоветской деятельности. До расстрела он руководил в колхозе полеводческой бригадой. Маме шел тринадцатый год, когда пришли арестовывать Батырбека Темуркановича. Арестовали его одиннадцатого октября. Рано утром приехали двое верховых из Алагирского НКВД, два молодых старших лейтенанта Мулухов и Каболов. Их в Суадаге хорошо знали, потому что их мамы до замужества проживали в том же селе, и фамилии у них были одинаковые с дедовской- Бритаевы. Через две недели – двадцать пятого октября его расстреляли в подвале Алагирского НКВД. Таким образом он разделил судьбу трехсот «врагов народа из Алагирского района».

Мама моя очень тяжело переживала смерть отца. До конца жизни она не могла спокойно говорить о дне его ареста. Так семья моего репрессированного деда стала семьей «врага народа», и с этим тяжким грузом бабушка продолжала работать учительницей в Суадагской школе. Нелегко пришлось ей после этого.

Но это еще не все, каждую субботу мама и бабушка варили курицу и пешком отправлялись в алагирскую тюрьму, где передавали варенную курицу надзирателю для «Бритаева Батырбека», затем забирали подштанники арестованного на стирку и отправлялись восвояси. В следующую субботу все повторялось по установленному алгоритму. Так продолжалось полгода. Но ведь Бритаев Батырбек, как потом выяснилось, постановлением Тройки НКВД был расстрелян через две недели после ареста! Выходит, что каждую субботу мама с бабушкой кормили варенной курицей благодарных надзирателей, да еще и стирали еженедельно их грязные подштанники. Самое постыдное и позорное в этой истории заключалось в том, что все эти отребья были осетинами.

Тяжело без мужчины в доме поднимать четверых несовершеннолетних детей. До замужества бабушка проживала в соседнем селе Цаликово – на осетинском – Пысылмонхъæу, сейчас оно Новое село называется или Ногхъæу. Звали мою бабушку в девичестве Леска. У ее отца Биска Сокаева было пять дочерей и был он весьма зажиточным, судя по наличию торговой лавки. Однажды ночью, в 1917 году, к ним в дом постучались. Биска пошел посмотреть на позднего гостя, но, когда открыл двери в воротах, получил пулю в лицо из нагана. После его смерти младший брат взял на себя ответственность за судьбу его дочерей. По мере того, как им исполнялось восемнадцать лет, он их поочередно выдал замуж.

Первой в 1923 году отцовский дом покинула старшая Леска, ее выдали в Суадаг за Батырбека Бритаева, бывшего поручика царской армии. Он был старше бабушки на шестнадцать лет. Служил при царе в Сибири, там женился на местной учительнице. У него было четверо детей, когда к нему приехали его младшие братья и передали волю его отца – вернуться домой. Русская жена Батырбека ехать в Осетию категорически отказалась и детей не позволила забрать, предполагая, наверное, что этим удержит его от переезда, и он останется. Но просчиталась – Батырбек с братьями вернулся на малую родину. Ему исполнилось тридцать четыре года, когда он женился на восемнадцатилетней Леске Сокаевой.

Много позже мы узнали, что причиной ареста Батырбека Темуркановича стал донос, написанный одной служащей Алагирского районного отдела народного образования (РОНО). У этой учительницы был двусторонний коксартроз с рождения (врожденный подвывих тазобедренных суставов), она хромала на обе ноги. Этот дефект вызвал у нее чувство обостренного самолюбия, и за неуместную шутку в ее адрес мой дедушка поплатился жизнью. Весной 1937 года в Суадагской школе сделали кувд по случаю празднования Дня учителя, присутствовали и служащие РОНО из районного центра. Хозяева и присутствующие высокие гости ели, пили и танцевали. Среди приглашенных был и мой дедушка, он неплохо играл на скрипке и аккомпанировал женщине, которая великолепно исполняла осетинскую танцевальную музыку. Но Батырбек и танцевал неплохо, и когда его «вытолкнули» в круг, он вдруг увидел напротив себя гостью из Алагира. Гармонистка начала играть танец «Приглашение», но как бы эта женщина ни старалась, кроме как жалость ее танцевальные движения ничего другого не вызывали. Батырбек никак не мог попасть с ней в такт и через минуту остановил эти мучения фразой: «Девушка, что- то у нас танец с тобой не получается. Думаю, проблема в моей нетрезвой голове, или же в твоих ногах». А через пять месяцев его арестовали. Да и не он один пострадал от нее, своими доносами она умертвила более тридцати человек в районе, вошла во вкус, как говорится. Но в 1942 году, когда Алагир заняли фашисты, правда, ненадолго, ее настиг закон бумеранга: в гестапо на нее посыпались доносы пострадавших родственников о том, что она фанатичная коммунистка. За что и была казнена – ее то ли расстреляли, то ли, может быть, повесили.

Однако история с семьей расстрелянного Батырбека Бритаева на этом не закончилась. Однажды зимним вечером 1968 года в двери Лески кто- то настойчиво постучался, когда домашние открыли дверь, то увидели односельчанина – сына того самого Каболова, что арестовал с Мулуховым ее мужа. Парень, поздоровавшись, обратился к Леске:

– Меня папа прислал, очень просит тебя, Леска, прийти для какого-то важного сообщения. Сам он прийти не может, постельный больной, у него онкология и он постоянно нуждается в постороннем уходе. Леска молча оделась и в сопровождении старшего сына Жоры вместе с посыльным они втроем отправились к Каболовым. Когда вошли к умирающему, тот заметно оживился в постели и предпринял безуспешную попытку хотя бы сесть перед женщиной, но, не имея сил на это, извинился за свою беспомощность. Затем попросил ее присесть рядом, на стоящий у кровати стул:

– Леска, я умираю, однако твой покойный муж Батырбек не пускает меня в тот мир без покаяния перед тобой. Я повязан подпиской о неразглашении моей деятельности в органах НКВД и прокуратуры. И все же нашел выход в этой ситуации. Расскажу тебе о последних днях твоего мужа, и кто его расстрелял, ты тоже узнаешь. Однако ты должна дать слово, что никто никогда не узнает содержание нашего с тобой разговора. Знаю, какой тяжелый груз переложу на твои плечи. И еще, пообещай, что сделаешь мне два пирога и дашь мне возможность встретиться с Батырбеком…

Леска согласилась и поклялась детьми. Каболов тотчас попросил всех домочадцев и гостей удалиться и закрыть двери в комнату, затем жестом пригласил присесть ее на край кровати. Около часа она безмолвно слушала собеседника, и лицо ее окаменело, покрылось мертвенной бледностью к концу разговора. Затем она, попрощавшись с хозяином, молча вышла из комнаты и, одевшись, в сопровождении Жоры пошла домой. Слово Леска сдержала и отнесла ему два пирога. Этим же вечером Каболов скончался. И Жора, и моя мама не раз пытались узнать содержание ее разговора с умиравшим оперативным работником, однако все усилия были бесполезными, она только беспомощно улыбалась… Тяжелый груз, сказанного ей наедине, унесла с собой в могилу. Умерла она через три года в возрасте 62 лет и на ее похоронах присутствовало более двух тысяч человек. Об уважении к человеку у нас в народе и его месту в обществе узнают на похоронах – по количеству пришедших проводить его в последний путь людей. Уже пришло время митинга, а колонны людей все прибывали потоками по центральной улице Суадага…

Все дети Лески получили высшее образование. Мама, Рима и Тимоша стали учителями, и только Жора окончил агрономический факультет. Мама преподавала в одной из алагирских школ историю и географию. Там ее и приметила одна из моих бабушек – сестер моего дедушки по отцу, ее звали Адто, но проживала она в Ардоне и после замужества носила фамилию Зембатовых. Адто и настояла, чтобы избранницей отца стала именно она. Папа был круглым сиротой – отца его Илаева Дадока Ахматовича – кермениста и коммуниста – в 1919 году повесили в Пятигорске деникинцы. А был ему всего лишь двадцать один год. Через год после рождения моего отца Наташу Лекову – его маму и мою бабушку- забрали братья, но сына оставили фамилии Илаевых по закону адата. Папу воспитывала вначале бабушка, а когда она умерла в 1936 году, его забрала в Ленинград Гагаш (Шурочка) – одна из сестер дедушки. Гагаш была замужем за Диамбековым Александром, бывшим полковником царской армии, что весьма неудивительно, ибо более трех тысяч осетин до революции служили офицерами в войсках Его Императорского Величества. Одних генералов – выходцев из Северной Осетии было сорок восемь. Сам Александр Диамбеков окончил Санкт – Петербургское Александровское военное училище и успел повоевать в русско- японскую и первую мировую войны. Однако в Гражданской войне участия не принимал, отсиживался дома в Ардоне. Последний раз его батареи трехдюймовых орудий били в отместку по ингушским селам Далаково и Кантышево в 1918 году, это когда ингуши напали и разорили селение Старый Батакоюрт.

После женитьбы на Шурочке Илаевой (Гагаш) он остепенился и работал инженером на строительстве Гизельдонской гидроэлектростанции, однако после взрыва на объекте строительства в 1920 году многих «бывших» ГПУ стали понемногу арестовывать. Бывший полковник был вынужден скрываться вначале на обогатительной фабрике в Армении, затем они перебрались в Ленинград, где он устроился инженером на Путиловский завод, ныне именуемый Кировским. Вот так мой папа оказался в Ленинграде. В 1937 году окончил десять классов в одной из Ленинградских школ и поступил на первый курс Кораблестроительного института, где преподавал самый младший брат Дадока Ахматовича – Хаджумар Ахматович. В 1946 году он утонет в Карском море, спасая студентов с перевернувшейся лодки, а в 1961 году в его честь назовут бухту на Архипелаге Франца- Иосифа – Острова Александры – Бухта Илаева.

Вскоре началась война с белофиннами и учебу пришлось прервать, папу призвали в армию. Служили тогда три года, и даже после окончания боевых действий ему пришлось дослуживать. Затем эта война плавно перешла во Вторую мировую, и лишь в 1944 году после ранения его уволили на «гражданку». Получается, что он прослужил на действительной срочной пять лет. После увольнения из вооруженных сил папа поехал к Хазби в Бугуруслан. Хазби был четвертым братом Дадока и предпоследним по возрасту, а в Бугуруслане он работал на нефтеперегонном заводе мастером. Хазби Ахматович Илаев в 1943 году за свой самоотверженный труд был награжден орденом Трудового Красного знамени. Орден ему вручал лично Байбаков Константин Семенович, которого через год Сталин назначит наркомом нефтяной промышленности.

А произошло следующее, после досрочного ввода Бугуруслановского нефтеперерабатывающего завода в 1943 году состоялся банкет, где присутствовало много высоких гостей, в том числе заместитель народного комиссара по нефтяной промышленности К.С. Байбаков. Хазби Илаев был приглашен на этот банкет как передовик производства и секретарь партийного бюро цеха, а также как исполнитель зажигательной лезгинки. Народный талант–самоучка Хазби поразил присутствующих своим быстролетным танцем. Байбаков был настолько покорен его выступлением, что пригласил за свой стол. Так состоялось их знакомство. Он же и был инициатором присвоения Хазби Илаеву высокой награды Родины. Охваченный высоким чувством патриотизма Хазби записывается добровольцем во вновь формируемую в Бугуруслане 358 стрелковую дивизию, где его, бывшего секретаря партийного бюро цеха, сразу же назначили младшим политруком роты. Однако при отправке на фронт его с эшелона снимет тот же Байбаков. Вот такой ценный кадр был Хазби Илаев.

Я лично видел и держал в руках его пояс с серебряными украшениями и пряжками, серебряные газыри и серебряные подвязки для сапог, а было это в 1981 году, когда, будучи лейтенантом медицинской службы Черноморского флота, приехал в свой очередной отпуск к родителям домой в Осетию. Черкеска, в которой танцевал Хазби, давно истлела и не сохранилась. Но рассказы дедушки Хазби, мы подростки, слушали с открытым ртом, а в финале своего повествования он доставал из деревянной шкатулки свой орден Трудового Красного знамени и давал каждому из нас подержать его в руках.

Подростком я внимательно слушал старших нашей фамилии, когда они перечисляли имена предков, совершавших подвиги и вошедших в историю осетинского народа, и восхищался ими:

Дзыбырт Илаев занимался разбоем и хищениями скота у кабардинцев, в 1859 году совершил акт возмездия в отношении попа Ардонской церкви, когда указанный священник, находясь в подпитии, порвал платье племяннице Дзыбырта. Он отрезал его голову и унес с собой. Его задержали через три года и повесили во Владикавказе в 1861 году. Перед смертью он станцевал со связанными руками и сам подбил под собой стул на виселице. До сих пор поют в народе песню о его славных делах.

Тотырыхъ Илаев ходил в набеги на ставропольских казаков, угоняя стада их коней, но однажды его лошадь ранили во время очередного налета, а его самого захватили в плен. Казаки облили его керосином и сожгли живьем. Позже его товарищи завернули его останки в бурку и передали родным.

Ахмат Илаев был участником Ашиновской экспедиции в Эфиопию. Руководители экспедиции основали там форт, но были разбиты и изгнаны французскими колониальными войсками в Египет. Деньги закончились, а возвращаться на родину надо было на корабле. Десять осетин бросили жребий, и он выпал на Ахмата Илаева. Он убил и ограбил каирского ювелира, но пожалел его сына – подростка, который впоследствии описал его полиции. Ахмата объявили в розыск. В результате все ушли на родину на корабле, а Ахмату пришлось добираться пешком через Турцию и Грузию. И лишь через год он попал обратно в Ардон. Умер он от сибирской язвы, сидя за столом в белой черкеске – окруженный близкими, покрытый гнойными язвами и презирая смерть.

Сын его Хаджумар Илаев, как я отметил выше, увековечил нашу фамилию в названии бухты на Острове Александры – Архипелага Франца- Иосифа – Бухта Илаева Хаджумара Ахматовича.

После того, как Илаева Дадока Ахматовича – отца моего папы и моего дедушку – в 1919 году повесили в Пятигорске в возрасте двадцати одного года, моей фамилии стали известны непосредственные исполнители его ареста и убийства – подполковник контрразведки при штабе главнокомандующего войсками Терско- Дагестанского края Александр Васильевич Икаев и хорунжий Захар Иванович Икаев – оба уроженцы станицы Ардонской. После разгрома белой армии Захар Иванович был арестован в Баку и расстрелян бакинской ЧК, но вот его дяде Александру Васильевичу Икаеву удалось сбежать. Женившись на оперной певице Лещинской из Ростова- на- Дону, они открыли в Париже магазин турецких ковров. Однако его младший брат оставался в Ардоне и был живым воплощением Александра Васильевича, так были внешне похожи эти братья. Многие Илаевы, хорошо знавшие их обоих, порой застывали на месте, когда внезапно встречали его. Долго это продолжаться не могло, и однажды летом 1938 года его обнаружили в поле с воткнутыми в горло вилами. Убил его по законам кровной мести Бабе Илаев…

Каждый из нас, подростков, после услышанного от старших, хотел и стремился также войти в историю своего народа и прославить фамилию. Когда мои дети подросли, я им также описывал и перечислял факты о наших славных предках, называя их имена и подвиги.

Но вернемся в 1952 год. В один из июльских вечеров по единственной затемненной улице Суадага поднимался «Москвич 401». Вскоре машина остановилась и из салона вышла женщина с фонарем «летучая мышь». Освещая дорогу перед собой, она направилась к одному из домов и подойдя к воротам стала громко в них стучать. Двери в воротах открылись и после короткого разговора женщина с фонарем, а это была Адто, вошла внутрь. Так началось сватовство моего отца к моей матери…

После свадьбы родители переехали в Алагир, где мама продолжила работу в школе, а папа устроился нотариусом, хотя вскоре его перевели помощником судьи. На эту должность его назначили после окончания в 1952 году заочного юридического факультета Бакинского университета. В Алагире мои родители снимали комнаты в доме родителей матери будущего главы республики Вячеслава Зелимхановича Битарова, его самого еще даже и в проекте не было, потому что мама его была еще молодой незамужней девушкой.

В 1958 году троцкист Хрущев со своими приспешниками решил вернуть репрессированные народы на места постоянного проживания, чтобы создать некий баланс антисталинских сил и большинства народа, придерживавшегося сталинских принципов. Однако в суете Хрущев «забыл» о крымских татарах, вероятнее всего из- за присоединения Крыма к Украине в 1954 году. Высланные народы Северного Кавказа массово стали возвращаться на места прежнего исторического проживания, однако в их домах, оставленных в 1944 году, вот уже четырнадцать лет проживали русские и армяне, грузины и евреи. Теперь они в спешном порядке были вынуждены покидать насиженные места переезжая на Ставрополье, Краснодарский край, Ростовскую область и дальше на север. И когда чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы вновь осели в своих селах и аулах, оказалось, что среди них нет врачей, учителей, юристов и служащих с экономическим образованием, не хватает инженеров и агрономов.

Русские категорически отказались ехать к ним, ни за какие коврижки. Остались специалисты- осетины, которых обком Северной Осетии в приказном порядке обязал отправлять на территории этих репрессированных народов для оказания им помощи в деле подготовки местных кадров. Обком возложил на районные партийные комитеты выполнение своих директив. Первый секретарь Алагирского района на собрании партийного актива предложил определиться по кандидатурам из числа коммунистов персонально. Многие категорически отказывались работать в соседних республиках, аргументируя отказ любыми причинами – объективными или субъективными. Папа также отказался выезжать в Чечню для подготовки местных кадров в отрасли работы силовых структур – прокуратуры и милиции. Однако события, последовавшие в самом ближайшем будущем, вынудили отца изменить решение и принять предложение первого секретаря Алагирского района. А произошло вот что: бывший полковник царской армии, а ныне довольно престарелый «труженик востока» – 82 летний Диамбеков Александр, находясь в одной компании с близкими Илаевым родственниками, привел себя добровольно в нетрезвое состояние и разоткровенничался. Позволил себе искренне рассказать о своем прошлом – о взрыве в 1920 году на Гизельдонской гидроэлектростанции, где работал инженером, и о том, как ему потом пришлось скитаться и прятаться на просторах необъятной страны от ОГПУ. Родственники наши пришли в восторг от услышанного, но среди них оказался инструктор районного комитета партии, который этим же вечером написал на своего зятя донос в КГБ. Но он забыл, что на дворе 1958 год и что режим уже не тот, как десять лет назад. В результате письмо попало к первому секретарю Алагирского райкома партии, и он, торжествуя и ухмыляясь, дал почитать его моему отцу:

– Ну что, Георгий Дадокович, собирайтесь в Чечню, будете прокурором в Веденском районе работать – самом большом районе Чечено- Ингушской АССР с населением двести тысяч человек, а письмо можете забрать с собой. Вы ведь понимаете, что дело могло принять несколько другой оборот, если бы я дал ход этой бумаге. Вам на сборы дается десять дней. В республиканской прокуратуре Грозного получите все дальнейшие распоряжения и инструкции. Желаю успеха!..

Папа с убедительными доводами руководителя Алагирского района был вынужден согласиться и поспешил «обрадовать» маму о новом назначении. А где- то через час он навестил Диамбекова Александра – мужа сестры своего убиенного отца и дал ему прочитать письмо–донос на него. Ошеломленный от прочитанного, старый полковник заплакал навзрыд, чем окончательно обескуражил и расстроил папу. Находясь под впечатлением от увиденного и ошеломленный предательством нашего близкого родственника, отец этой же ночью ворвался к автору доноса домой, где в присутствии его жены, нанес последнему телесные повреждения средней степени тяжести. А еще через три дня папа выехала из Беслана в Чечню для оформления документов на должность прокурора Веденского района Чечено- Ингушской АССР…

В Чечне

Мне было четыре года, когда наша семья волею судьбы и первого секретаря Алагирского района оказалась в чеченской глубинке. Отца назначили прокурором Веденского района, ну и мы с мамой последовали за ним. Мы – это мой пятилетний брат Тимур и я. Хотя на руках у мамы мне было абсолютно все равно, куда мы едем. Папа работал в районном центре Ведено, но жили мы в селении Шатой, по – русски оно называлось Советское. Нам выделили частный дом на территории сгоревшей пекарни. В доме было две жилые комнаты. В общем дворе напротив проживала пожилая пара с маленькими детьми, где- то моего возраста, мальчика звали Адам, а девочку – Мака. Родителей у них не было – они погибли в автокатастрофе, и их воспитывали дедушка с бабушкой. Папа с мамой обсуждали это, а я подслушал их разговор. Не понимал, что означало жить без родителей, но, тем не менее, мне почему- то это явно не понравилось. Дедушка с бабушкой у Адама и Маки были добрыми, ребенок всегда чувствует характер взрослых и искренность их отношений.

Нас с братом родители определили в детский сад, Тимура – в старшую группу, меня – в младшую. Детский сад находился рядом со «старой крепостью», недалеко от нашего дома, и маме было удобно забирать нас после работы в школе. Неудобство же заключалось в том, что я говорил только на осетинском языке, русский вообще не знал. Воспитательницы в садике были молодые девушки – русские и чеченки, они- то и занялись моим обучением, проявляя при этом большое терпение. Вскоре я уже сносно разговаривал, по крайней мере, мог вполне объясниться, что хочу есть или в туалет. Общение с другими детьми приучало меня к коммуникабельности в коллективе, терпению и согласию к очередности в исполнении желаний. Вскоре я подружился со всеми воспитательницами и детьми в группе. Мама говорила, что я был добрым увальнем и ласковым ребенком.

Однажды вся наша детская группа насторожилась от того, что воспитательницы особо шумно себя вели и при этом еще и прыгали как мы, когда играем. Они кричали незнакомые мне слова «космос», «Гагарин», «мы первые». Но так как они искренне радовались, наши подозрения об опасности вскоре рассеялись, а мы успокоились и занялись своими игрушками. Дома я рассказал маме, как вели себя наши воспитательницы, она начала смеяться тому, как я их пародировал и прыгал. Вечером пришел папа с работы и мне по просьбе матери пришлось повторить все с начала – прыжки на месте с криками «космос», «Гагарин», «мы первые». Отец тоже развеселился, а я был рад, что смог поднять им настроение.

Вечером следующего дня я отправился в разведку к ближайшим домам в селе. Через два дома увидел скопление мужчин с большими бородами, которые пели что–то заунывное и протяжное, раскачиваясь при этом ритмично из стороны в сторону, как наш домашний мятник в часах. Говорили и пели они на гортанном непонятном мне языке, чем очень меня напугали. Затем, стоявшие в центре стали, мелко перебирая ногами, бегать по кругу. Это развеселило меня, и я тоже решил побегать с ними по кругу. К бегающим по кругу дедушкам стали присоединяться остальные присутствующие, и вскоре по кругу бегали все. Но когда они разом завыли и перешли на рысь я очень испугался, и что есть силы побежал домой к маме. Взахлеб рассказал ей увиденное мной у соседнего дома и спросил, кто они и что делают. Говорил я на осетинском, и мама, видя мой испуг и волнение, взяла меня на руки и стала спокойно объяснять, что это плохие дяденьки, и что мне больше подходить к ним не надо. И тут я рассмешил ее, спросив, могут ли они покусать меня или затоптать ногами. Мама объяснила, что кусаться они навряд ли будут, но вот близко подходить к ним нельзя, иначе они меня могут не заметить, и кто- нибудь наступит мне на ногу или собьет с ног. Я пообещал больше к ним не подходить и пошел во двор играть с Адамом. Через год меня перевели в старшую группу, а моего брата – в подготовительное отделение. Тимура стали готовить к школе: он изучал буквы и цифры до десяти, а мама потихоньку начала его учить читать. Мне же все это было неинтересно, и я продолжал играть с игрушками в старшей группе. Все же мама иногда показывала мне какие- то буквы и громко произносила значение того или иного звука. Через год и меня перевели в подготовительную группу, и со мной тоже занималась строгая тетенька – «методист», ее все воспитательницы побаивались и за глаза звали Екатерина «Методьевна». Вначале мы изучали звуки, а затем из двух звуков составляли слоги, и громко их произносили, отрабатывая правильное произношение. Дома мама повторяла со мной заданное и выученное днем в детском саду, закрепляя его у меня в памяти. Очень скоро я научился считать до десяти и читать по слогам. Помню, как мама долго и терпеливо обучала меня правописанию, но старательно выводимые мной буквы будто нарочно ложились в разные стороны, и линии были неровные, как если бы они дрожали от холода.

Когда я пошел в первый класс средней школы в Шатое и проучился месяца четыре, мы неожиданно переехали жить в Ведено, где отец работал в прокуратуре. Ведено был районным центром, и треть населения проживала в двух- и трехэтажных корпусах, а по окраинам располагались дома частного сектора. Дом, который предоставили нашей семье, располагался прямо у кромки леса, а рядом проходили туристские маршруты. Поэтому мимо нашего дома часто шли шумные группы туристов с рюкзаками в направлении леса и дальше в горы. В основном это были веселые молодые ребята и девушки – студенты из грозненских среднетехнических и высших учебных заведений.

Однажды утром мы с братом стояли у дома и провожали очередную туристическую группу, когда неожиданно к нам подошли двое ребят и заговорили с нами на осетинском. Мы удивились и обрадовались. Эти двое были студентами Грозненского нефтяного института, они не меньше нашего были удивлены встрече с маленькими земляками. Однако худшее было впереди, когда наши земляки- туристы, не спрашивая разрешения у наших родителей и старшего инструктора, усадили нас верхом на плечи и понесли с собой в горы. После пяти часов похода объявили привал, все побежали собирать землянику, кизил, боярышник, дикую грушу и облепиху. Старший инструктор и его добровольные помощники, быстро собрав сухие сучья и ветки, разожгли костер и скоро на углях стали готовить шашлыки. Чтобы завоевать их расположение и благосклонность, я начал читать им стихи – «Федорино горе» и «Мойдодыр». Над моим выступлением они очень громко смеялись, что даже одна растроганная туристка полезла ко мне целоваться. Жаренное мясо мы с братом заслужили. Поход был дневной – без ночевки, и вечером они вернулись обратно в Ведено. Помню, как отец сильно ругался с руководителем туристической группы, а когда узнал, кто непосредственные виновники нашего «похищения», отвел их в сторону и перешел на родной язык. Студенты как могли, оправдывались, а мама плакала, прижимая меня к себе – уставший брат стоял молча рядом. Оказывается, нас уже с утра объявили в розыск и начали искать по всем заброшенным и злачным местам Ведено, пока одна местная жительница не сказала маме, что видела нас на руках у туристов, направляющихся в горы…

Как- то раз я решил навестить папу на работе после окончания уроков. Зная приблизительно расположение прокуратуры, очень скоро нашел это двухэтажное здание и не нашел ничего лучшего, как стал поочередно заглядывать в окна первого этажа. В третьем окне разглядел своего папу, что- то пишущего за столом. Я постучал по стеклу костяшками пальцев, оторвавшись от своей писанины и увидев меня, он от удивления выронил ручку. Немедленно выйдя на улицу, строго спросил, как мне удалось уйти так далеко от школы без разрешения старших, и повел меня домой. По дороге объяснил мне, что, если мои уроки закончились раньше, надо дождаться старшего брата на выходе из школы и вместе с ним отправляться домой. Вечером он рассказал маме про мой вояж к нему на работу и добавил, что я нигде и никогда не пропаду, и назвал меня копией и потомком Дзыбыртта. Но я учился во втором классе и еще не знал нашего прославленного предка, и мне не были известны дела, сделавшие его легендой. Скорее всего, папа имел в виду мою неуемную самостоятельность и инициативу, а также способность чувствовать опасность, исходящую от окружающих меня людей.

Однажды папа взял меня с собой в гости к своему другу Осмаеву Юсупу в соседний районный центр Шали, в котором тот занимал должность первого секретаря райкома. Семья Осмаевых была многодетной, а сам хозяин был крупным и высокий ростом мужчиной, как мой отец, по характеру веселый и добрый. Старшего его сына звали Амин, следующего – Султан, а затем – Магомед, Фатима, и Аслан… Имена других я уже и не помню. Всего их было восемь. С Магомедом мы были одногодками, и много позже я встретился с ним в Северо- Осетинском государственном институте, куда оба поступили на первый курс. Через год сюда же поступила Фатима, его младшая сестра, весьма интересная и симпатичная и с хорошими пронзительными вокальными данными типа, как у Фроси Бурлаковой.

В это время папа и остальные гости сели за большой стол в зале и что- то праздновали, женщин за столом не было- им вообще не положено сидеть за одним столом с мужчинами у чеченцев, как, впрочем, и у осетин, а также у других народов Северного Кавказа. Я же играл с остальными детьми в соседней комнате, сидя на ковре мы смотрели, как по игрушечной железной дороге бегал паровозик с вагонами, а за нами тихо присматривал Амин, он сидел на диване и читал книжку, изредка посматривая на нас, когда мы, чересчур увлекшись, поднимали шум. Вскоре к нам в комнату зашел Султан и что- то тихо начал говорить старшему брату, тот удивленно вскинул брови, и затем они чему- то рассмеялись. Султан позвал меня и еще двух малышей в зал, где сидели взрослые. Старших за столом было четверо, естественно, и папа среди них. Они сидели с красными лицами, но, судя по их выражению, посидели они хорошо и в удовольствие. И наконец дошли до планки, когда захотелось «хлеба и зрелищ». Хлеба на столе у них хватало, а вот зрелищем должны были быть мы. Они поспорили, чей сын лучше и дольше протанцует лезгинку. Поставили пластинку с «гудермесской лезгинкой» и скачки понеслись, уступать я был не намерен и скакал по комнате как горный козел- высоко подпрыгивая и что- то гортанно выкрикивая. Очень скоро из танцующих я остался один, не снижая скорости и продолжая как молодой джейран скакать и прыгать. Остановил меня хозяин дома, говорить он уже не мог, поэтому махал руками, по его лицу катились слезы восторга. Все гости стали меня оживленно обсуждать, щипая за щеки и дергая за чуб. За мой дикий танец я получил от присутствовавших гостей по десять рублей и подзатыльник одобрения от Амина. Честно заработанные тридцать рублей, по рекомендации отца, я гордо отдал дома матери в руки.

Иногда вечером родители сами ставили пластинки в патефон с осетинскими песнями и танцами, и мы все начинали танцевать. Я смотрел как танцует папа с мамой и старался повторять их движения. Дома мы разговаривали на осетинском языке, но мама обратила внимание на то, что некоторые слова я и брат стали менять на русские – нам было так удобнее, ведь разговорной практики с одногодками практически не было. Родителей это обеспокоило, и ими было принято решение отправлять нас на лето на два- три месяца в Суадаг к бабушке, где все, от мала до велика, разговаривали на родном языке. В селе без мамы и папы вначале было плохо, мы с Тамуриком по ним очень скучали, но затем познакомились с другими детьми, нашими одногодками, стали вместе играть, и как- то свыклись с тем, что родителей нет рядом. У маминого брата Жоры был сын Олег, младше меня на два года, с ним мы сблизились более всего и каждый день проводили вместе. Бабушку мы звали «Нана», а она нас называла Тамурик и Русик, но, когда мы ее не слушались, обращалась к нам официально, как к чужому «дæлæ лæппу» – «этот мальчик». Реже нас направляли в Ардон к Адто – сестре моего дедушки по отцу, которая жила одна в большом доме. Разговаривала она с нами как со взрослыми, проклиная представителей фамилии, убивших ее старшего брата и нашего дедушку. С шести лет я помню ее наказы – никогда не садиться с представителями этой фамилии за один стол, не присутствовать на их свадьбах и похоронах, не жениться на их девушках и не выдавать за них наших девушек. Представьте, когда шестилетнему ребенку ежедневно в течение трех месяцев вбивают в голову, что определенная фамилия является самой отвратительной и опасной на земле и ее следует остерегаться и держаться от их коварных представителей подальше. Агитационно- пропагандистская работа бабушки Адто, несомненно, повлияла на мое сознание, и жениться на девушке из этой хитрой и подлой фамилии в возрасте своих шести лет явно не имел никакого желания. Эти поездки «на село» продолжались до нашего возвращения в Северную Осетию в 1968 году, когда мне исполнилось четырнадцать лет.

Отец был все же неплохим прокурором, если раскрываемость преступлений у него в районе была признана одной из лучших в республике. Хорошо была налажена оперативно- агентурная сеть, и через нее он получал необходимую информацию, что говорило о высоком доверии населения своему прокурору. В Грозном обратили внимание на рост показателей в раскрываемости преступлений в Веденском районе. Однако честность и порядочность сыграли с ним злую шутку- был ограблен товарный поезд, перевозивший большое количество мануфактуры (рулоны дорогостоящей ткани) в столицу Азербайджана Баку. Но как это всегда бывает, один из подельников оказался недоволен распределением нетрудовых доходов и затаил обиду на главаря преступной группировки- своего близкого родственника. Желая ему отомстить, позвонил отцу по телефону и договорился с ним о тайной встрече на стороне. На этой встрече он передал фамилии и адреса всех участников ограбления товарного поезда и указал место хранения похищенной мануфактуры, но хуже всего было то, что родной брат главаря организованной преступной группировки был хорошим знакомым моего папы и занимал высокую должность в одной из силовых структур в столице Чечено- Ингушетии. Этим же вечером он выехал в Грозный, где на встрече с этим знакомым изложил ему сложившуюся ситуацию и указал роль его родного брата в этом деле. Доложил, что обыск и изъятие спрятанной мануфактуры прокуратура и милиция будет проводить завтра утром по указанному адресу. Однако вместо благодарности «возмущенный» заместитель министра этой силовой структуры в категорической форме потребовал назвать фамилию информатора. Не ожидавший такого поворота событий, отец, тем не менее, отказался сообщить имя своего агента, ибо отлично знал, чем для того закончится эта история.

На следующий день склад с похищенной мануфактурой был «обнаружен», а похищенные ценности были возвращены государству. Все участники организованной преступной группировки были арестованы и осуждены на различные сроки, главарю определили восемь лет колонии строгого режима. Следующей ночью при возвращении домой в отца стреляли из винтовки, пуля прошла на расстоянии двух метров от него. Убивать прокурора не входило в их планы- шум был бы большой, но это было предупреждением, чтобы он покинул регион.

Папа был не робкого десятка, фронтовик – участник Финской кампании и Великой Отечественной войны. Однако после ночного покушения на него он не стал обращаться в органы КГБ или МВД. Думаю, что у него на это были весьма веские основания. В первую очередь он беспокоился о своей семье, то есть о нас, а не доверять местным силовым структурам было единственно правильным решением, ибо все чеченцы повязаны не только кровными узами и единой религией, но и тейповой системой – вот иди и познай, кто есть враг, а кто друг.

После недолгих раздумий он принял единственно правильное решение – работу в прокуратуре придется оставить, ибо заместитель министра был куратором именно этой силовой структуры в республике. За пять лет в должности прокурора Веденского района папа все же обзавелся хорошими знакомствами и поддержкой вышестоящего руководства. Группа «поддержки» и посоветовала, что было бы лучше перейти в систему министерства внутренних дел, куда руки злыдня не дотянутся. Высшее юридическое образование позволяло провести эту ротацию, практически, безболезненно, однако переход в другое ведомство предполагал понижение в должности и в звании на одну ступень. И еще друзья ему объяснили, что территорию Чечни также придется покинуть, ибо в республике были сильны родственные связи, и работать ему не дадут. Как раз в Малгобекском отделе внутренних дел Ингушетии образовалась вакантная должность начальника следственного отдела, и отцу было предложено возглавить ее. Варианта лучше этого в ближайшей перспективе не предвиделось, и он дал согласие. Вечером он обсудил с мамой предложенный ему вариант, и она безропотно согласилась. На следующий день папа выехал в Грозный за предписанием о переводе в систему МВД и назначением на должность начальника следственного отдела в Малгобекский ОВД со званием капитан милиции. А еще через сутки к нашему дому подкатил огромный ЗИЛ- 157, и мы, загрузив мебель и скарб, отправились к новому месту проживания – в город Малгобек.

В Ингушетии

Около десяти утра мы выехали из Ведено в пункт назначения Малгобек- к новому месту работы отца в Ингушетии, и прибыли как раз к полудню. Оказалось, что городов с таким же названием два – Малгобек – 1 находится на гребне Сунженского хребта, его еще называют Верхний Малгобек, это и есть районный центр, где проживало двадцать пять тысяч населения. Районное отделение внутренних дел (РОВД) находилось, именно, там, куда был направлен мой отец начальником следственного отдела. Если спуститься вниз по серпантину на южную сторону Сунженского хребта, то прямо у его основания располагается город Малгобек- 2, или его еще называют Новый город. У основания хребта на северной стороне начинается асфальтированная трасса в сторону города Моздока Северной Осетии. От Нового города – в пяти километрах располагался рабочий поселок нефтяников со странным названием Собачевка, вот там мы первоначально и поселились в частном двухкомнатном доме. Между Новым городом и Собачевкой находилась современная двухэтажная среднеобразовательная школа. Современная в том смысле, что ее недавно построили, как раз перед репатриацией чеченцев и ингушей в 1958 году. В эту школу мы с братом и начали ходить в новый учебный год – брат в пятый класс, а я – в четвертый.

Мама работала в Новом городе, преподавала историю и географию в интернате № 4. В нем учились дети, потерявшие одного или обоих родителей. Вскоре мама перевела меня к себе, ей так было спокойнее. Директором в интернате был высокий худощавый мужчина средних лет со смешной фамилией Легкий, завучем – строгая дородная казачка – Евдокия Мефодьевна, два завхоза – ингуш Макшарип и кумык Абу Агапыч. Восьмой класс, куда меня определили, был многонациональный- осетин было вместе со мной четверо – Кусов Марат, Нанишвили Олег и еще девочка Вера Цаболова. Мама объяснила мне, что настоящая фамилия Олега – Наниев, но так как его родители переехали из Грузии, то и фамилия у него на грузинский манер с окончанием на- «швили», их там грузины заставляют менять осетинские фамилии.

На территории Ингушетии уже со второй половины 18 века располагались линейные казачьи станицы: Лермонтово, Вознесеновская, Троицкая, Карабулак, Слепцовская, поэтому со мной в классе учились и сироты из этих станиц с чудными казачьими фамилиями: Мозговая, Маестреенко, Чайкина, Загребельный, Сербин, Вознесенскова. Но превалировали все же «репресированные» сироты – помню фамилии некоторых из них: Борис Карохоев, Алик Укуров, Уйгумов Шаму- чеченцы; Боков Ахмед, Баркинхоев Шамиль, Энгиноев Исса, Бекбузаров Магомед, Кузигов Борис, Руслан Цычеев –ингуши типа того. Еще две двоюродные сестры – Аза и Пайзат Хучубаровы из Средних Ачалуков, да еще одна девочка Фаина, больше никого не могу вспомнить. А всего учеников в классе было сорок один. У Пайзат мамы не было, а отец тяжело болел и умирал от онкологии. Мама моя хотела ее удочерить, посоветовалась по этому поводу с папой, но он согласия не дал. Училась она на «отлично» и школу окончила на золотую медаль. Поступила в Ростовский государственный технологический университет, но на третьем курсе, неожиданно для всех, покончила с собой – повесилась в комнате общежития. Мне об этом Алик Укуров рассказал при случайной встрече в аэропорту Мин.Вод. Вера Хубецова по окончанию школы вышла замуж за местного ингуша Казбека Бокова, но не совсем удачно, ибо ее муж стал рецидивистом и постоянным клиентом тюрем и колоний. Следы Олега Наниева затерялись, и более я никогда его не встречал. Что касается Кусова Марата и его младшего брата Валеры, то их мама после развода с осетином Кусовым вышла замуж за ингуша Яндиева – директора школы в селении Пседах. Оба брата впоследствии добровольно сменили фамилию Кусовых на Яндиевых, а также поменяли свою национальность осетин на ингушей. В дальнейшем они поступили в наш Орджоникидзевский Горский сельскохозяйственный институт, и больше я с ними не встречался. Слышал, что они могли свободно изъясняться на ингушском и осетинском языках. А еще я случайно узнал, что впоследствии они снова сменили фамилию на мамину и вновь стали осетинами.

Учился со мной в классе добрый русский мальчик Юра Загребельный, его родители были терскими казаками из станицы Слепцовской, но, когда ингушей вернули, его семья переехала на Дальний Восток. Проживали они в поселке, где–то под Владивостоком. У него был еще старший брат Коля и красивая – сестра Настя. Однажды он вдруг поведал мне, как его мама убила топором своего мужа – отца Юры, и закопала в подвале дома. А дом был в том поселке, где они жили на Дальнем Востоке. Я передал его рассказ папе. Он внимательно выслушал меня и сделал запрос на Дальний Восток в поселок, где раньше проживали родители Юры Загребельного. Милиция действительно обнаружила в подвале останки мужчины, о чем они сообщили моему отцу. Мать Юры была арестована и отправлена на Дальний Восток, где ее осудили на двенадцать лет.

Территория Ингушетии после ликвидации Чечено- Ингушской АССР в 1944 году вошла в состав Северной Осетии как Назрановский район. Но после возвращения ингушей начался массовый отток осетин и русских обратно в Северную Осетию, а те осетины, что остались пока на местах, не имели возможности на скорый переезд – не было жилья и работы по специальности. В основном все жители в Малгобекском районе работали в нефтедобывающей и нефтеперерабатывающей отраслях. А в недрах Северной Осетии нефти не было, и, естественно, не было нефтеперерабатывающих заводов. Многие из них, несомненно, переехали со временем в Осетию, определившись с жильем и местом новой работы.

Через год папе выделили трехкомнатную квартиру в Новом городе в трехэтажном доме по адресу улица Ленина, дом 63А, кв. 3, находившемся в центре города рядом с котельной. Котельной заведовал веселый татарин Семигулин, перебравшийся с семьей из Самары в Малгобек, поэтому зимой у нас всегда было жарко, и форточки были все время открытыми. Слева от нашего дома находилась большая территория детского сада, огороженная высоким кирпичным забором, а рядом располагался такой же жилой трехэтажный дом, как наш. Справа возвышались три огромных пятиэтажных корпуса, имевшие по три подъезда, с благоустроенным общим двором: детские площадки, столы со скамейками, круглые беседки для отдыха. До интерната теперь мне можно было дойти за пять минут. На обратной наружной стороне одной из «пятиэтажек» располагался ресторан, где подвыпившие ингуши частенько устраивали поножовщину, и нередко со смертельным исходом. Днем в нашем общем дворе всегда было спокойно – мамы сидели в беседках, дети играли на площадках, пенсионеры «резались» в домино.

Соседи по нашему дому были разные: на третьем этаже жила чеченская семья Музраевых. Хозяин в гневе выгнал жену– за супружескую неверность, а детей – Хусейна и Муслима, воспитывал один, работал он на нефтяной вышке в Лермонтово. Мне кажется, что он был хорошим человеком, хотя казался слишком замкнутым. Его бывшая систематически приходила пообщаться с детьми и все пыталась выпросить у мужа прощение, но он был неумолим. Рядом на площадке- семья Картоевых с двумя взрослыми детьми – Олегом и Фатимой, супруга русская. После трагического землетрясения в Ташкенте очкарик Олег уедет восстанавливать столицу Узбекистана и случайно погибнет там в автокатастрофе. На втором этаже жила еврейская семья – Александр Васильевич, его жена и их двое несовершеннолетних детей. Он преподавал музыку в музыкальной школе по классу «баян», а в интернате руководил хором. Человек он был абсолютно безвредный, но любил выпить. Компанию ему обычно составлял наш учитель труда – Владимир Петрович, но через год он женился на казачке из Ардона, и вскоре они переехали в Северную Осетию. На одной площадке с Александром Васильевичем проживала еще одна странная молодая молдавская семья, непонятно каким образом оказавшаяся в Чечено- Ингушетии. На первом этаже справа от нас семья ингушей Зауровых с тремя ребятами – Колей, Тагиром и Бесланом, с ними жила бабушка – осетинка из Заманкула, моя мама часто общалась с ней.

Вот в такой интернациональной обстановке мы и жили. Однако в 1963 – 1964 годах в стране резко ухудшилось продовольственное снабжение населения, коснулось оно и нашего Северо – Кавказского региона. В хлебные магазины потянулись очереди, часто его вообще не было в продаже. Однажды мы с мамой стояли в очереди, и нам не хватило хлеба, мама громко сетовала, что дети сегодня останутся без хлеба. А вечером в двери к нам негромко постучались, и когда мама пошла открывать, то увидела на пороге ингуша Мальсагова – он проживал недалеко от нас. В руках он держал пакет из газеты и протянув его маме, объяснил, что сегодня стоял в очереди и слышал все, о чем она говорила. Он принес нам полбуханки хлеба и очень просил взять его. Вечером, когда пришел отец с работы, мама рассказала ему о случившемся. Папа объяснил маме, что этот Мальсагов не ряженный, а действительный фронтовик, воевавший под Сталинградом в звании старшего лейтенанта и получивший там тяжелое ранение и контузию. Его в госпитале выходила русская медицинская сестра, которая впоследствии стала его женой. У него три взрослые дочери и сын. Двое из дочерей учатся у нас в Орджоникидзе в медицинском институте. За участие в боевых действиях награжден двумя орденами. А еще через месяц после описанных мной событий с должности генерального секретаря был снят Никита Хрущев – клоун и авантюрист. Это мой папа так его назвал. Перебои с хлебом прекратились.

В начале пятидесятых в Малгобек из Бугуруслана переехал Хазби – единственный из оставшихся в живых братьев моего дедушки. У Хазби было три взрослых сына: Хаир, Хасан и Аслан. Жили они в трехкомнатной квартире на втором этаже двухэтажной «сталинки». Жена Хазби, урожденная Дзарахохова, была родом из Нижнего Бирагзанга, что рядом с Алагиром, а звали ее Маруся. Мы довольно часто ходили к ним в гости, к тому времени сыновья Хазби покинули отчий дом и разъехались кто куда. Хаир женился на местной девушке Морозовой, и они переехали жить в Актюбинск Казахской ССР. У них родились сыновья Костя и Валера. Сейчас Кости нет в живых, он умер месяц назад в Калининграде на руках у своего сына Сергея от сахарного диабета. Валера окончил Самаркандский кооперативный институт и долгое время возглавлял ресторан Актюбинского аэропорта. В 1995 году вместе с женой немкой он навсегда покинет Россию, переехав на постоянное место жительства в Германию. Он живет в Мюнхене с супругой под фамилией Шмидт. Здесь же в Казахстане трудился на целинных землях Хасан. Самый младший сын Хазби Аслан поступил в Актюбинский государственный медицинский институт.

Когда мы переехали в Новый город, Хазби или «деда» – так мы обращались к нему, уже не работал нефтяником. Выйдя на пенсию, он освоил новую профессию – заведующего городским рынком. Рано утром, когда женщины выходили торговать на рынок зеленью, овощами, фруктами и другой всячиной, дед раздавал талоны – разрешение на продажу ими своего товара и взимал налог на продажу. Иногда по субботам и воскресеньям он обучал нас, осетинскую детвору, стрельбе из малокалиберной винтовки. Деда уводил нас за город и перед стрельбой всегда проводил тщательный инструктаж – как заряжать винтовку, как целиться в мишень, учил стрелять лежа, с колена и стоя. Мишенями были стеклянные бутылки и жестяные банки. Очень редко к нам присоединялся папа, разрешая сделать каждому из нас по три выстрела из своего пистолета Макаров.

С пистолетом отец практически не расставался и даже когда ложился спать, клал его под подушку. И на это были веские основания. Как–то вечером мы всей семьей смотрели телевизор – показывали новый югославский фильм «Козара», когда я вдруг заметил, что кто- то смотрит на нас из открытой форточки. Тихо доложил об этом отцу на осетинском языке, он ответил мне, что также видит его и предупредил всех, что сейчас будет стрелять из своего табельного оружия. В ту же секунду раздался выстрел. Папа не хотел его убивать и стрелял на десять сантиметров правее от его головы. Наблюдавший за нами ингуш от неожиданного выстрела свалился вниз на землю с двухметровой высоты, а затем, петляя как заяц, стремительно побежал и скрылся за соседним домом. Я хорошо рассмотрел его – мужчина лет тридцати, худощавый с залысинами. Доложил свое мнение отцу, он кивнул головой в знак согласия. Я еще подумал, что никогда ранее не видел и не встречал его на улицах нашего города.

Усиление негатива я и брат прочувствовали на собственной шкуре. Как- то мы купались на пруду в парке, когда к нам подошла группа местных ребят старше нас по возрасту на три- четыре года. Они беседовали между собой на ингушском языке, разговор шел о нас, вернее, вначале о нашем отце – следователе, который посадил дядю Муссы – двоюродного брата его отца. Затем стали обсуждать нас, и, судя по всему, были прекрасно осведомлены, что мы сыновья следователя – осетина. Ну а затем они нас жестоко избили, что даже проходивший мимо мужчина вмешался, но, когда узнал кто мы, молча пошел своей дорогой. Естественно, рассказали отцу о происшедшем, но подобные случаи имели место все чаще. Когда я выходил за пределы своего квартала, всегда происходили приключения, как будто кто- то намеренно управлял ситуацией с последующей провокацией. Обязательно подходил какой- то старший из местных парней и заставлял драться с кем- нибудь из их компании. Происходила жестокая драка, я избивал представителя, а затем получал подлый удар кулаком по лицу от любого старшего этой группы негодяев. Но однажды поведение местных дегенератов перешло все границы дозволенного. Началось все по старой схеме, как всегда, старшие заставили меня драться с какими- то незнакомыми ребятами. За каких- то пять минут я переломал челюсти и носы троим, когда внезапно получил сильнейший удар по левому локтевому суставу деревянным бруском. Левая рука мгновенно повисла, наверное, удар пришелся по нерву. А против меня с бруском в руках стоял разъяренный абориген со сломанным носом и огромным желанием раздробить мне голову этой дубиной. Закон драки явно был нарушен, однако никто из окружавшей нас толпы не осуждал держателя деревянного подспорья. В сложившейся ситуации терять было нечего. Бросившись резко в ноги, правой рукой выхватил их на себя, одновременно резко толкнув его левым плечом в корпус. Взгромоздившись ему на грудь, здоровой правой рукой превращаю его лицо в месиво. Вытерпеть поражение своих трех бойцов толпа не могла. Я вдруг почувствовал резкий рубящий удар по голове, глаза залило кровью, и я потерял сознание. Очнулся в больнице. На рану наложили швы. Рубанули меня по голове кинжалом, длина раны была более двадцати сантиметров. Убивать не хотели, решили напугать, однако кроме ненависти – внутри ничего. Рядом ошеломленные родители и деда. Приехали домой около восьми вечера. Деда рассказывает отцу с матерью:

– Я видел все с самого начала, но подойти мне было нельзя – разъяренная толпа меня просто убила бы. За какие- то пять минут трое участников драки лежали избитыми на земле, но из толпы выскочил мужчина и как саблей рубанул его кинжалом. Толпа сразу разбежалась. Однако, судя по всему, история будет с продолжением. Дело в том, что те трое получили серьезные увечья: переломы челюсти и носа, а у одного еще часть уха откушена. По закону адата с наступлением темноты, то есть сейчас, придут двое старших и будут требовать компенсацию за нанесенный ущерб, ибо всем участникам драки исполнилось четырнадцать лет. А поэтому кровь на лице не смывайте, и то, что повязка на голове пропиталась кровью, а также рубашка в крови тоже хорошо. И левая рука, обездвиженная в гипсе – это просто великолепно.

Затем, обращаясь ко мне, с нескрываемой гордостью произнес:

Ты сегодня стал мужчиной в моих глазах, у нашей фамилии появился еще один защитник. Ты, конечно, еще не Дзыбырт, но назвать тебя его потомком можно! Удар руки у тебя тяжелый и реакция отменная, но меня удивило то, что ты интуитивно определяешь, куда наносить следующий удар… Раздался звонок в двери, деда показал мне рукой в направлении соседней комнаты, я и мать в ней мгновенно растворились. Отец направился к дверям и, не спрашивая, распахнул их. На пороге стояли двое стариков. Отец пригласил их войти и предложил сесть, гости сесть оказались. Тогда и деда встал. Гости начали говорить, деда и папа молча их слушали не перебивая. В конце своей «программной речи» они озвучили сумму компенсации. Деда поднял руку и попросил меня войти в комнату. Я вышел из темноты соседней комнаты- окровавленный с головы до ног и левая рука в гипсе. Старики потеряли дар речи от увиденного, затем старший выразил вслух общее мнение – «компенсации не надо!!» Гости ушли… А шрам в двадцать сантиметров – от уха к уху, остался напоминанием четырнадцатилетнему мальчику на всю жизнь.

Начиная с 1966 года в Новом городе резко увеличилось количество тяжких преступлений с применением холодного оружия. За огороженными корпусами интерната – на расстоянии трехсот метров находился городской парк с искусственным прудом и отстойником, рядом с ним возвышалось деревянное здание «синего павильона» – ресторана, где чаще всего начинались раздоры, заканчивающиеся поножовщиной, и нередко со смертельным исходом. Машину скорой помощи в те годы чаще вызывали к павильону, нежели к сердечникам и гипертоникам. Первым секретарем Малгобекского района был вначале Санько, но, когда его старшего сына жестоко избили в подъезде дома, где они проживали, он с семьей тихо и внезапно куда- то выехал.

Санько сменил чеченец Карнаев из Грозного, который жесткой рукой стал восстанавливать порядок в городе: было установлено совместное ночное патрулирование улиц города представителями милиции и дружинниками, «синий павильон» в парке был окончательно закрыт, а его деревянный остов разобрали на дрова. Дочь первого секретаря была моей сверстницей, и родители устроили ее на учебу в наш интернат. Училась она в параллельном классе и была весьма общительной девушкой. Однако у нее был ярко выраженный экзальтированный характер и непредсказуемость действий. Если она предполагала опасность, исходящую якобы от одноклассников, то немедленно била боковой поверхностью ботинка по гребню большеберцовой кости ничего не ожидающей жертвы. Лицо, получившее столь подлый удар, мгновенно приседало или же валилось на пол от нестерпимой боли. Вскоре одноклассники потеряли к жестокой девушке любой интерес и стали обходить ее стороной. Такое безразличие окружающих часто вызывало у нее депрессию, сопровождающееся рыданиями. Поистине, была странная девушка. Мы все вздохнули свободно, когда родители, наконец, перевели ее в городскую среднеобразовательную школу.

Однажды, когда мы находились в гостях у дедушки Хазби, я услышал, как мой отец жаловался ему на бесполезность дальнейшего пребывания в Малгобеке и желание переехать в Северную Осетию. Хазби папину идею о переезде поддержал. Добавил, что многие осетины из числа остававшихся еще в городе уже переехали на родину или сидят на чемоданах, и что он сам неоднократно думал об этом. Отец рассказал дяде, что на днях ингуши убили одного руководителя МВД, когда тот заходил к себе домой- лишь только за то, что его мнение не совпало с мнением муфтия. Следующим утром я отправился в интернат на учебу, перешел улицу по переходу и вступил на тротуар, как со всех сторон послышались крики, обращенные именно ко мне. Как раз хотел шагнуть, но так и остался с поднятой и вытянутой ногой… Я вдруг увидел на асфальте большую лужу крови, прикрытую развернутой газетой! Забыв об учебе, подошел к группе стоящих на обочине женщин, которые меня предостерегли криками от «ошибочного шага» по крови убиенного. Взволнованные женщины рассказали, что покойный уже давно встречался с Настей Загребельной, и что это не понравилось ее ингушскому поклоннику. Между ними произошла ссора, но при Насте они выяснять отношения не стали. А рано утром ингуш подкараулил русского парня, когда тот направлялся на работу, и убил его охотничьим ножом. Прохожие, обнаружив тело, вызвали опергруппу на место происшествия. Но самое главное в том, что убивец сам явился в милицию, где ему оформили явку с повинной. В конечном этапе суд определил ему семь лет в колонии строгого режима за убийство в состоянии аффекта, вызванного ревностью и оскорблением со стороны покойного. Мой папа был шокирован решением суда по приговору убийце. Но суд хоть – и последняя инстанция, однако решение местного суда можно было оспорить в вышестоящей инстанции – в Верховном суде. Но этим родственники покойного не стали заниматься. После этого случая мой отец окончательно утвердился в своем решении о переводе на работу в Северную Осетию.

Через день папа выехал в отдел кадров министерства внутренних дел Северной Осетии и переговорил с полковником милиции Ивановым – начальником отдела кадров. Иванов предложил ему вакантную должность начальника уголовного розыска в РОВД Ардонского района и должность старшего следователя в Пригородном районе. От первой должности отец решительно отказался, честно объяснив Иванову, что задержать, а тем более посадить родственников в родовом селе Ардон он не сможет. Договорились о назначении его на должность старшего следователя в следственный отдел Пригородного РОВД. А еще через неделю к нашему дому опять подкатил огромный ЗиЛ- 157, и мы вновь, загрузив мебель и скарб, отправились к новому месту проживания – селение Октябрьское Пригородного района Северной Осетии. Блудные дети возвращались на родину, а десять лет жизни в Чечено- Ингушетии остались далеко позади.

Пригородный район

«С высоты птичьего полета видно, как Пригородный район подковой охватывает город Владикавказ – столицу Северной Осетии- Алании, расползаясь по ее плодородным равнинам и высокогорью Кармадонского и Кобанского ущелий, красоты которых просто неописуемы…»

На малой родине ничего не изменилось, когда через десять лет мы, покинув Чечено- Ингушетию, наконец, вернулись в свой родной дом. Правда, название у республики осталось прежним – Северо- Осетинская автономная советская социалистическая республика, а столица продолжала именоваться неприятным моему слуху именем Орджоникидзе. Районный центр Пригородного района – Октябрьское, в 1968 году представлял собой огромное село с населением в десять тысяч человек, где все дома практически были частные и одноэтажные, за исключением школ и административных зданий. Но нам повезло. К моменту нашего переезда в Октябрьское, было построено силами заключенных местной колонии общего режима единственное двухэтажное жилое здание для сотрудников милиции. Моему отцу- новому старшему следователю Пригородного РОВД- посчастливилось. На первом этаже ему в этом здании была предоставлена двухкомнатная квартира, куда мы в августе с разбега и вселились. Родители так и проживут в ней до конца своей жизни. Из этой квартиры я их впоследствии и провожу в последний путь с разницей в 21год. И похороню их рядышком на родовом кладбище в Ардоне.

Мои родители никогда не претендовали на улучшение жилищных условий, исходя из некрасовского опуса, что «барин сам увидит, что плоха избушка, и велит дать…». Однако барин (читай – руководители ведомств отца и матери), так и не увидел, и они, в конечном итоге, состарились и умерли в этой двухкомнатной квартире, продолжая слепо верить в справедливость и незыблемость социалистического строя. Значительно позже я несколько расширил квартиру за счет пристройки, увеличив количество комнат на два помещения.