Планетроника: популярная история электронной музыки бесплатное чтение

© Ник Завриев, текст, 2024

© ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Благодарности

Начать книгу хочется со слов благодарности в адрес тех, без кого никакой «Планетроники» просто не было бы. Это в первую очередь Надя Рыбкина, Диана Пашковская и вся команда, которая занималась подкастом со стороны Яндекс Музыки. Без вашего энтузиазма и веры в успех этой затеи у нас точно ничего бы не получилось.

Диана на протяжении всей работы над подкастом (а делали мы его почти два года) была одновременно и чутким внимательным редактором, и пламенным евангелистом «Планетроники», а также занималась всей организационной работой. Мне оставалось лишь нажимать «record» и говорить о музыке.

Я также благодарю Льва Ганкина и Сергея Сабурова, участвовавших в записи подкаста в качестве приглашенных экспертов и ставших соавторами двух глав этой книги.

От автора

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1012?yqrid=NFgzIEjx8Ga

«Всем привет! В эфире Яндекс Музыка, с вами Ник Завриев, и это подкаст «Планетроника», в котором мы исследуем историю электронной музыки, путешествуя по двадцати двум городам и жанрам». С этой фразы я почти два года начинал выпуски подкаста, который в результате и лег в основу этой книги.

По правде говоря, «Планетроника» возникла практически случайно. В феврале безмятежного 2019-го у себя в фейсбуке я написал пост, что на носу 25-летие окруженного легендами и байками фестиваля «Бритроника», по случаю чего (а заодно и наступившего года британской музыки в России) неплохо бы сделать об этом материал. На «зов в пустоту» неожиданно откликнулись сотрудники Яндекс Музыки Надя Рыбкина и Диана Пашковская с предложением сделать эту историю в форме подкаста. Спустя неделю мы уже оживленно обсуждали эту идею, которая начала стремительно видоизменяться и превращаться в большой проект. От «Бритроники» (которая в итоге так и осталась невоспетой) мы перешли к идее сделать многосерийный рассказ о британской электронике в целом, а затем поняли, что идею подкаста о британской музыке уже с блеском реализует Лев Ганкин, и нам ничего не оставалось, как замахнуться на историю электронной музыки со всего мира.

Структуру и содержание этой книги определил именно формат подкаста. «Планетроника» – это не культурологическое исследование и тем более не энциклопедия. Это набор историй. Истории эти, как эпизоды сериала «Пуаро», независимы друг от друга и не сложены в единое повествование. Читать их (как и слушать эпизоды подкаста) можно в произвольном порядке, выбирая сначала те жанры и явления, которые вам более интересны. При этом истории нередко содержат ссылки друг на друга. Мне все же хотелось подчеркнуть то, что электронная музыка – вовсе не архипелаг, состоящий из несообщающихся островов, а целостная вселенная. В каких-то ситуациях мне приходилось описывать одни и те же события с разных точек и неизбежно повторяться.

Каждая глава – это не столько отдельный город, сколько история, связанная с жанром или каким-то музыкальным явлением (темы глав – это, например, техно, краут-рок, глитч или модульные синтезаторы и сцена вокруг них). Географическая точка, ставшая заголовком каждой главы, – это лишь начало истории или место, где случились какие-то особенно важные события. Поэтому в главе, посвященной Детройту (городу, где родилось техно), мы рассказываем вовсе не про электронику из Детройта, а именно про техно, независимо от того, происходило ли дело в Детройте, Стокгольме, Токио или Берлине. Ну а начальной точкой главы об эмбиенте становится место рождения «пророка и первооткрывателя» жанра Брайана Ино, в то время как действие самой главы происходит одновременно в самых разных точках планеты, от Лондона и Берлина до Нью-Йорка и Сан-Франциско.

Короче говоря, география здесь – не более чем условность и способ сортировки материала, пластинки в большой коллекции тоже можно расставлять по алфавиту, по лейблам или по жанрам. Моей целью было не установить какие-то границы, «застолбив» жанры за отдельными странами и городами, а, наоборот, границы эти стереть, показав, что все самое интересное рождается в ходе обмена идеями между музыкантами разных стран, континентов, традиций, бэкграундов и идеологических установок. Музыка – одна из немногих вещей, которые способны нас сегодня не разъединять, а объединять.

22 истории вовсе не покрывают историю электронной музыки целиком – в книге нет, например, отдельных глав о дабе, чиптюне, нью-эйдже, индастриале и нойзе. Но задача охватить разом всю электронную музыку кажется совершенно непосильной, да, в общем, ее передо мной и не было. Так что темы этих историй и то, насколько подробно я говорю о тех или иных явлениях, действующих лицах и отдельных записях, – так или иначе, результат субъективного выбора.

I. Спейс-электроника

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1010?yqrid=HDKT0RmsTZB

Наше большое космическое путешествие начинается в Берлине, и это неудивительно: мало какой город мира так прочно ассоциируется с электронной музыкой, как столица Германии. Однако, когда заходит речь об электронной музыке из Берлина, вы наверняка представляете себе техно, которое звучит, к примеру, в клубах Berghain и Tresor, – музыку жесткую, суровую и при этом довольно монотонную. Но техно родилось вовсе не в Берлине, а в Соединенных Штатах, а в Берлин попало уже где-то к концу 1980-х, примерно во времена падения Берлинской стены. При этом в Берлине есть собственный подвид электроники, возникший там на 20 лет раньше, то есть в конце 1960-х, и получивший название в честь города. Этот жанр называется берлиншуле, или Берлинская школа электронной музыки. Его еще называют kosmische music («космическая музыка»), спейс-электроникой или ретро-электроникой.

Хитрость в том, что у этой музыки нет, скажем так, популярного устоявшегося названия. Ну, то есть оно есть (берлиншуле – пожалуй, наиболее правильный термин), но если что такое drum’n’bass знают примерно все, то слово «берлиншуле» слышали только меломаны, да и то не все. Происходит это потому, что в момент возникновения этой музыки в середине прошлого века электроника еще не делилась на десятки жанров и поджанров, а называлось все это просто «электронная музыка». Космическая электроника, о которой мы сейчас говорим, достигла своего первого пика в середине 1970-х, когда в мировые чарты попали такие музыканты, как Клаус Шульце, Vangelis, Жан-Мишель Жарр и Tangerine Dream. И так бы мы, наверное, и воспринимали спейс-электронику как нечто абсолютно архивное и ретроградское, если бы в наши дни она не получила новый толчок к развитию и новый виток популярности.

Самый известный на сегодняшний день современный берлиншуле-трек – это тема к телесериалу «Stranger Things» («Очень странные дела»). В 2016 году эту тему записали два американских электронщика Кайл Диксон и Майкл Стайн, участники группы S U R V I V E. А вдохновлялись при записи этого трека они именно музыкой 1970-х. Особенность этого звучания в том, что, в отличие от большинства современной электроники, здесь, по сути, нет бита. Танцевальной эту музыку не назовешь совсем, а роль ритм-секции здесь играет внутренняя пульсация. Это звучание у нас стойко ассоциируется или со старыми научно-фантастическими фильмами об освоении космоса, или же с научно-популярными фильмами советского телевидения, где она много использовалась в качестве саундтреков. Например, в заставке телепередачи «Очевидное – невероятное» звучала композиция Петра Баумана «Chasing the Dream».

Чтобы проследить корни космической электроники, имеет смысл вспомнить, как жила Германия конца 1960-х. Это было, прямо скажем, не самое приятное место в мире. Недавно закончилась война, а Германия разделена на две части: ГДР и ФРГ. События, о которых сейчас пойдет речь, происходили в ФРГ и в Западном Берлине, который и вовсе был отдельным образованием.

В культурном смысле послевоенная Германия стремится как бы изобрести себя заново. У молодых немцев, с одной стороны, есть шлягерная музыка (этакий бравурно-позитивный буржуазный поп, что-то вроде советских ВИА), с другой – музыка, импортированная из Штатов и Великобритании: рок-н-ролл, затем хард-рок и так далее. Но ни то, ни другое их не устраивает – одно плохое, а другое чужое. При этом богатейшая немецкая музыкальная традиция прошлого тоже не очень годится в качестве источника для вдохновения, поскольку классическая немецкая культура запятнала себя фашизмом. Цель этих молодых людей – придумать свое, новое и при этом абсолютно немецкое. Разумеется, лучший способ найти новое звучание – использовать новые инструменты. Этими инструментами в конце 1960-х становятся синтезаторы, которые на тот момент как раз начинают производиться серийно и продаваться в магазинах.

Одним из «мест силы», где собирались молодые немецкие музыканты, занятые поиском нового звука, стала лаборатория свободных искусств «Зодиак» в Западном Берлине. Это место напоминало одновременно и клуб, и арт-галерею. Одной из главных проблем немецких музыкантов-неформалов в конце 1960-х было то, что им элементарно негде было играть. Тогда в какой-то момент они решили взять ситуацию в свои руки: два начинающих на тот момент музыканта, Конрад Шницлер и Ханс-Йоаким Роделиус, решили арендовать помещение и создать такой клуб своими силами. Местом для будущей лаборатории стало техническое помещение, которое музыканты арендовали у одного из театров в районе Кройцберг, который до сих пор славится тусовочной жизнью.

Поскольку музыка в «Зодиаке» играла громко, а вечером в театре были спектакли, то открывался клуб поздно, часов в 10–11. И в это время там начиналось настоящее буйство неформальной мысли: в клубе звучали нойз, фри-джаз и всякого рода эксперименты. А вот на «нормальную музыку» типа того же рока, не говоря о поп-песнях, там смотрели косо. Помимо того, что «Зодиак» был концертной площадкой, он стал еще и центром неформального комьюнити, куда народ приходил найти единомышленников и пообщаться. В результате через пару месяцев вокруг клуба возникла настоящая сцена. Среди тех, кто регулярно выступал в «Зодиаке», были Клаус Шульце, Ash Ra Tempel, Cluster (о творчестве этих групп и об этом периоде чуть подробнее рассказывается в главе, посвященной краут-року), ну и, конечно же, Tangerine Dream. И поначалу играли они вовсе даже не электронику, а шумовой рок, нечто среднее между авангардом, нойзом и свободной импровизацией, ну, то бишь что-то совершенно неудобоваримое.

Со временем наши герои начинали играть все лучше и лучше, живых инструментов в их арсенале становилось все меньше, а синтезаторов – все больше. Тем не менее ранние альбомы тех же Tangerine Dream звучали совершенно не так, как мы себе представляем берлиншуле. Это была такая скорее мрачная и гудящая атональная музыка. Собственно, термин kosmische music в 1971 году предложил лидер Tangerine Dream Эдгар Фрёзе. И, по правде говоря, это мрачное атональное гудение гораздо более похоже на настоящий космос (холодный и практически пустой), чем тот научно-фантастический звук, который мы привыкли ассоциировать с берлинской электроникой середины 1970-х.

1970-е были временем довольно своеобразным – не стоит забывать, что незадолго до этого произошла психоделическая революция, и новый звук интересовал, в общем, не только немцев, но и примерно всех вокруг. Публика была как никогда готова к экспериментам, поэтому авангардные пластинки молодых музыкантов типа того же Конрада Шницлера, группы Harmonia или даже Клауса Шульце находили своих слушателей не только в Германии, но и за ее пределами. Одним из тех, кто всячески продвигал молодых немцев и активно ставил их на радио, был британский ведущий Джон Пил – фигура для мировой музыки совершенно уникальная. Он проработал на радио почти 50 лет, начав еще с пиратских радиостанций, а потом переместился на BBC, когда там наконец занялись молодежной музыкой. И практически все это время Пил активно продвигал независимых музыкантов и новые музыкальные жанры. Нередко попадание пластинки в его эфир, по сути, делало группе карьеру. И с Tangerine Dream вышло именно так. Пластинку «Atem» Пил не только активно ставит в эфире, но и называет лучшим альбомом 1973 года.

1973 год для нашей истории становится во многом определяющим. Сначала формируется канон «пульсирующего звучания», когда синтезаторы и секвенсоры окончательно вытесняют гитары и становятся центром музыкальной фактуры. Одновременно с этим начинается поход электронной музыки в массы, и пластинки молодых электронщиков расходятся огромными тиражами (чему способствует также и мировая популярность прог-рока, где синтезаторы тоже были в ходу).

Яркий пример того, как звучала спейс-электроника в середине 1970-х, это композиция Tangerine Dream «Phaedra» (1973) или трек «Bayreuth Return» Клауса Шульце с альбома «Timewind», датированного 1975 годом. Резкое изменение звука между альбомами «Atem» и «Phaedra» имеет несколько причин. С одной стороны, по мере того как музыканты становятся опытнее, им хочется усложняться и, как следствие, быть чуть более мелодичными. Шуметь рано или поздно становится скучно, а классическое образование, что называется, не пропьешь. С другой – Фрёзе и его коллеги осваивают секвенсоры – новую технологию, которая позволяет музыку не только играть на клавишах живьем, но и программировать.

Отсюда и происходит тот самый пульсирующий звук – ровная, геометрическая структура трека, которую мы регулярно наблюдаем в немецкой электронике как раз начиная с 1973 года. Причем звук этот одновременно появляется сразу у нескольких групп. Например, в том же 1973 году такой же электронный пульсирующий трек появляется на альбоме Pink Floyd «Dark Side of the Moon». А это, вообще говоря, самый продаваемый альбом в истории музыки. В чем дело, кто у кого копировал? Дело тут, скорее всего, не в заимствованиях друг у друга, а в том, что в руках обоих коллективов одновременно оказался синтезатор EMS VCS-3, и такой звук получился у них сам собой.

Еще одно новшество того времени, а заодно и почти обязательная черта космо-электроники, это наложенная на пульсирующий бас или секвенцию гитарная обработка, flanger или phaser, обильно использовавшиеся в психоделическом роке. Обработка как бы оживляет этот монотонный синтезаторный звук, добавляет ему разнообразия. Мы слышим не бесконечные повторения одной и той же ноты, а звук с небольшими изменениями, будто его играет живой инструмент. Этот эффект очень хорошо слышен, например, в композиции Tangerine Dream «Rubycon».

Мировая экспансия электроники, случившаяся как раз в середине 1970-х, связана с тем, что новую музыку приняли под свое крыло британские лейблы, а Соединенное Королевство тогда было (и остается до наших дней) главным законодателем мод и флагманом мировой рекорд-индустрии. В первую очередь электронику издает молодой лейбл Virgin, в 1973 году подписавший Tangerine Dream: принесшая группе популярность пластинка «Phaedra» вышла именно там. Кроме немцев (лейбл подписал не только Tangerine Dream, но и Клауса Шульце) в Англии выходят пластинки таких музыкантов, как грек Vangelis (экс-участник психоделик-рок-группы Aphrodite’s Child) и француз Жан-Мишель Жарр. У каждого из них, естественно, свой собственный почерк (у Vangelis электроника звучит более симфонично, Жарр двигается в сторону более понятного массам мелодичного и где-то даже танцевального звучания), но основные принципы в их музыке во многом те же, что и у немецких коллег.

Нечто очень похожее в тот момент играют и Kraftwerk, которые тоже начинали с гораздо более экспериментального звука. Если мы послушаем, например, вторую сторону их пластинки «Autobahn», то мы услышим там все ту же мелодичную космо-электронику. Надо сказать, что это увлечение электронных музыкантов мелодизмом и кивки в сторону поп-формата встречают реакцию довольно неоднозначную. С одной стороны, более мелодичные пластинки, конечно же, лучше продаются. В британских чартах тех времен мы видим множество электронных альбомов. Но одновременно с этим часть старых поклонников от этих групп отворачивается. Например, среди давних фэнов Tangerine Dream популярна точка зрения, что интересные альбомы у них заканчиваются как раз на «Atem», а все, что потом, – попса. И даже у Kraftwerk, чья репутация с годами неуклонно росла, есть фракция поклонников, которая любит их примерно до альбома «Autobahn».

Тем не менее моментом наивысшего расцвета спейс-электроники считается время примерно между 1973 и 1981 годом. Если хотите эталонного электронного звука, смело берите что-нибудь из этого периода. У тех же Шульце или Tangerine Dream шедеврами были практически все альбомы, выходившие в это время, – в них были идеально сбалансированы доступность, мелодизм, футуризм и эксперимент. Помимо уже упомянутых героев стоит вспомнить, например, японца Исао Томиту, который виртуозно переигрывал на электронный лад произведения Мусоргского и Дебюсси. В Америке в этот момент с электроникой активно экспериментировал Ларри Фаст, называвший себя Synergy (позже он будет работать, например, с Питером Гейбриэлом). Его альбом 1976 года «Sequencer» тоже можно считать образцом классического электронного звука 1970-х.

Причины дальнейшего подъема электроники – это снова комбинация творческого и технического. Музыканты находятся в хорошей форме, они наконец нашли тот звук, который долго искали, из-под их пальцев выходит самая настоящая музыка будущего. При этом они играют на прекрасных синтезаторах, которые обновляются практически каждый год: середина 1970-х оказалась и высшей точкой инженерной мысли в этой области. Те аналоговые инструменты, которые в этот момент производят такие компании, как Moog, Arp или EMS, – это, наверное, лучшие синтезаторы в истории музыки.

Но, как это часто бывает, к 1980-м картина разваливается. С одной стороны, популяризация электроники приводит к тому, что синтезаторы берут на вооружение примерно все. Электроникой начинают злоупотреблять и рок-музыканты (самый простой пример – Queen и их «Radio GaGa»), и те, кто играет диско и поп. И если у танцевальных музыкантов и продюсеров нередко получается хорошо, то электроника в арсенале рок-групп часто придает их музыке налет искусственности и вызывает бурю негодования со стороны поклонников «истинного рока». В то же время и с новыми синтезаторами дело обстоит не прекрасно: технология постепенно удешевляется, и на смену аналоговым синтезаторам приходят цифровые. Да и идеи у музыкантов постепенно иссякают.

В результате получается замкнутый круг: пластинки электронщиков продаются все хуже, в ответ на это с каждым новым альбомом музыканты под натиском издателей стремятся быть ближе к народу и ввернуть в свои пластинки все больше поп-элементов, тем самым все дальше уходя от музыки будущего, которая и принесла им славу. Постепенно то, что когда-то было классической электроникой, медленно растворяется в сцене, получившей название new age. Разумеется, и нью-эйдж подарил нам немало интересных пластинок, но чаще всего это предельно расслабленная и не слишком стремящаяся к новациям музыка для занятий йогой, медитации, какого-то поиска себя и так далее. Электронщики стремительно мутируют в сторону прикладного звука.

Единственное, где адепты космо-электроники в начале 1980-х находят себе адекватное применение, это кино. И здесь мы, конечно же, первым делом вспомним фильм «Бегущий по лезвию» с музыкой Vangelis – возможно, лучшим саундтреком в истории музыки вообще и уж точно лучшим саундтреком в истории музыки электронной. А можно вновь обратиться к сериалу «Очень странные дела», где в первом сезоне в какой-то момент герои собираются в кино. Помните, на какой фильм? Это «Рискованный бизнес» Пола Брикмана, который сам по себе не особенно известен, но саундтрек к этой картине написали все те же Tangerine Dream. И композиция «Love On A Real Train», которая в этот саундтрек вошла, – это, наверное, главный хит за всю более чем 50-летнюю карьеру группы.

В киноиндустрии мы встречаем еще одного человека, который оказал существенное влияние на ход истории. Его зовут Джон Карпентер, и в семидесятые он жил и работал довольно далеко от наших предыдущих героев – в США. Карпентер более всего известен как создатель хоррор-фильмов, в которых выступал не только в качестве режиссера, но и в качестве композитора. Музыку к собственным кинолентам Карпентер записывал при помощи электронных инструментов. Технически его саундтреки не так уж и отличалась от немецкой электроники 1970-х, в них были и жирные синтезаторные текстуры, и даже басовая пульсация, которую мы определили как ключевой признак жанра. Но разница заключается в том, что композиции Карпентера – вовсе не про космос, и эмоция в них заложена совсем другая. Это мрачная и тревожная музыка, чуждая всякой романтики. Ну, а чего еще ждать от человека, чей мир населяют зомби и маньяки с бензопилами?

Самая известная композиция Карпентера – это, конечно же, тема к фильму «Нападение на 13-й участок» 1976 года. Мелодию эту вы, возможно, узнаете, даже если никогда не видели фильма. Однако в момент выхода ленты в прокат звуковая дорожка к ней даже не была издана отдельно. Музыка Карпентера стала публиковаться на пластинках уже после того, как он стал успешным голливудским режиссером, примерно начиная с фильма «Хэллоуин» (1978). И даже в те моменты его пластинки не были, скажем так, большими хитами. Славу музыке Карпентера принесли танцевальные продюсеры в конце 1980-х, когда его темы из фильмов начали сэмплировать и цитировать. На цитатах из темы «13-го участка» построили свои хиты Afrika Bambaataa («Bambaataa’s Theme») и Bomb The Bass («Megablast»). Но по большому счету музыка Карпентера стала известна уже в XXI веке.

Но об этом – чуть позже, а пока вернемся в Германию. В тот момент, когда известные электронщики подписались на мейджор-лейблы, в Германии продолжала функционировать локальная независимая сцена. Причем существовала она не только в ФРГ, но и в ГДР. Вот что рассказывает по этому поводу восточногерманский музыкант Рейнхард Лакоми: «Как и все другие, я украдкой посматривал программы западногерманского телевидения. Однажды, в середине 1970-х, я увидел выступление группы Tangerine Dream – концерт в соборе в Англии. Никогда до этого я не слышал ни подобных ритмов, ни секвенций, ни звуков. Это просто невозможно было передать словами. А в 1980 году Tangerine Dream привезли электронную музыку в ГДР, дав два концерта во Дворце Республики. Концерт сопровождался лазерным шоу, что было абсолютным новшеством здесь. Так благодаря одному вечеру электронная музыка стала очень популярной у нас». К звездам гэдээровской спейс-сцены помимо самого Лакоми можно отнести и коллектив Pond. И первые два альбома, «Planetenwind» и «Auf Der Seidenstraße», издал лейбл AMIGA, восточногерманский аналог нашей «Мелодии».

«А как же СССР? – спросите вы. – Раз уж в ГДР была собственная сцена, то как обстояли дела в Союзе?» Как оказывается, в СССР дела с электроникой в тот момент тоже обстояли достаточно неплохо. Для этого были свои предпосылки: во-первых, в отличие от рока, электроника никогда не была под запретом. Там как минимум не было текстов, которые нужно было как-то «литовать» и цензурировать. При этом пластинки музыкантов из ГДР, Венгрии или Югославии вполне можно было купить в советских магазинах (к слову сказать, запасы пластинок с электроникой из стран соцблока оказались такими обширными, что пластинки эти несложно купить и сейчас). К тому же в СССР производились свои синтезаторы. Так что электроника здесь в то время вполне цвела и пахла.

Писали ее, например, в Прибалтике: это была группа «Зодиак», чьи пластинки расходились огромными тиражами, или, например, эстонский композитор Свен Грюнберг. Ну а главным мэтром отечественной спейс-электроники считается Эдуард Артемьев. Его саундтрек к фильму «Сибириада» Андрона Кочаловского или, например, пластинка «Картины-настроения», которая тоже вышла на «Мелодии», это прекрасные образцы электронного звука. Впрочем, мы отвлеклись – советской электронике в этой книге посвящена последняя глава, так что вернемся все же в ФРГ.

В 1978 году Клаус Шульце открывает собственный лейбл, ориентированный в первую очередь как раз на издание спейс-электроники. Лейбл получает название Innovative Communications. Интересен он тем, что на долгое время становится форпостом для выпуска электронной музыки, которая не попала в поле внимания мейджоров. А такой музыки, естественно, довольно много. Нельзя сказать, что весь каталог Innovative Communication хорош (там выходило немало, скажем так, второсортного нью-эйджа или даже smooth-джаза), но лейбл открыл нам много интересных имен. Там выходили пластинки, например, Роберта Шрёдера или группы Mind Flux, ну а главной звездой Innovative Communications стал дуэт Software.

Но несмотря на наличие ярких релизов лейбла Innovative Communications и нескольких неплохих альбомов от звезд калибра Жан-Мишеля Жарра или Vangelis (пусть эти альбомы уже явно проигрывали тому, что музыканты делали в 1970-е), 1980-е годы не были лучшим временем для классической электроники. Однако именно в это десятилетие увидела свет одна пластинка, стоящая совершенно особняком и оказавшая огромное влияние на то, что происходило с электронной музыкой потом. Речь об альбоме Мануэля Гётшинга «E2–E4».

Мануэль Гётшинг, известный также как лидер формации Ash Ra Tempel, – настоящий ветеран берлинской электронной школы, стоявший у ее истоков с самого начала. Он был одним из завсегдатаев того самого клуба «Зодиак», с которого мы и начинали наш рассказ. В 1981 году он записал концептуальный соло-альбом, посвященный шахматам, – несколько частей, на которые была условно разбита длинная композиция, символизировали развитие партии. На обложке, естественно, изображена шахматная доска, да и название тоже недвусмысленно отсылает к шахматам. При этом тут есть еще и второй слой смыслов, потому что E2–E4 – это гитарный строй. Нижняя струна гитары соответствует ноте E2 (ми большой октавы), а верхняя – E4 (ми первой октавы). Произведение длиной почти час целиком строилось на повторяющемся лупе, т. е. зацикленной музыкальной фразе, и каких-то гитарных и синтезаторных импровизациях вокруг этой темы.

В 1984 году, когда «E2–E4» впервые вышел на пластинке (издателем выступил лейбл Inteam, также основанный Клаусом Шульце), альбом остался практически незамеченным. Однако спустя несколько лет, когда в Европе стала зарождаться клубная сцена, альбом стал там настоящим хитом. Пластинку обожали играть такие диджеи, как Пол Окенфорд или Алекс Паттерсон – гипнотический, почти трансовый пульсирующий звук «E2–E4» идеально подходил для того, чтобы публика неторопливо танцевала. Успех пластинки в клубах удивил в первую очередь самого Гётшинга, который был от модной тусовки бесконечно далек и ничего подобного не ожидал.

Однако к концу 1980-х, когда электронное звучание начало проникать во все музыкальные сферы, звезда спейс-электроники, казалось бы, закатилась окончательно. В первую очередь к этому подталкивал музыкантов новый инструментарий – все перешли на сэмплеры и цифровые синтезаторы, которые совершенно не располагали к созданию подобной музыки. Однако влияние берлинской электронной школы продолжало проявляться в каких-то совершенно неожиданных местах. Например, большим фанатом Tangerine Dream был Алан Уайлдер из группы Depeche Mode, который в их золотой период занимался аранжировками. И если мы послушаем композицию «Waiting for the Night» с альбома «Violator» (наверное, самой классической пластинки Depeche Mode), то влияние Tangerine Dream времен альбома «Rubycon» заметно здесь с первых же секунд. Позже Уайлдер, уже в рамках соло-проекта Recoil, будет не стесняясь сэмплировать Tangerine Dream длинными кусками.

1990-е годы становятся еще одним странным десятилетием для спейс-электроники, потому что, с одной стороны, звезды типа тех же Tangerine Dream находятся в очень странном состоянии. Они пишут нью-эйдж, и их репутация падает, что называется, ниже плинтуса. В каком-нибудь 1995-м признаваться в любви к Tangerine Dream было так же вызывающе немодно, как и, например, публично восхищаться Meat Loaf или группой Journey.

Однако примерно тогда же, в первой половине 1990-х, в Европе набирает ход чиллаутная сцена. В каждом уважающем себя большом клубе есть второй зал, в котором играет неторопливая и не слишком ритмичная музыка. В чиллаутах публика отдыхает от танцев (самые продвинутые чиллауты оборудованы не только сидячими, но и даже лежачими местами), общается, потягивает напитки и слушает что-то максимально расслабленное. И среди прочего диджеи в чиллаутах постоянно ставят Клауса Шульце, Ash Ra Tempel и даже пластинки с лейбла Innovative Communications.

Естественно, как только подобная музыка становится локально популярной, этот звук так или иначе находит отражение в том, что записывают молодые музыканты. И музыка эмбиент-лейблов 1990-х – таких, как, например, Recycle or Die, или американский лейбл Instinct, или франкфуртский лейбл FAX +49–69/450464, который возглавлял Пит Намлук – во многом произрастает корнями именно из берлинской космо-электроники. Такие артисты, как Oliver Lieb, James Bernard и многие другие, сочиняют собственные композиции под большим влиянием берлинской сцены 1970-х. Более того, примерно в это же время из берлинской электроники развивается транс. Трансу у нас посвящена отдельная глава, где мы рассказываем эту историю подробно, но тут стоит заметить, что транс-музыка в ее первой реинкарнации – это, по сути, берлинская спейс-электроника с подложенным под нее техноритмом.

Однако и расцвет чиллаутной сцены длится недолго. Году к 1997 движение плавно сходит на нет, и довольно долго про эту музыку никто толком не вспоминает. Возрождение ее, как это часто бывает, случилось совсем в другой точке земного шара – в Соединенных Штатах. В 2000-е годы в Нью-Йорке набрал популярность лейбл DFA во главе с Джеймсом Мёрфи. Джеймса мы знаем в первую очередь как лидера диско-панк-коллектива LCD Soundsystem, но помимо этого Мерфи еще и фанатичный меломан, в частности большой фанат пластинки «Е2–Е4». В 2007-м он выпустил инструментальный альбом LCD Soundsystem «45:33», который был во многом вдохновлен этой пластинкой, а его обложка практически повторяла оформление «E2–E4», за это Мерфи даже нарвался на судебный иск со стороны Гётшинга.

Но еще до этого, в 2005-м, на своем лейбле DFA, который специализировался в основном на танцевальной музыке, Мерфи выпустил замечательную пластинку «The Days Of Mars» авторства дуэта Делии Гонсалес и Гевина Рассома. Необычность альбома была в первую очередь в том, что он радикально не соответствовал трендам своего времени. То есть в десятилетие, когда был моден абсолютно другой звук (индитроника, ню-рейв, диско-панк – все что угодно, но не космические пассажи по 15–20 минут), Гонсалес и Рассом вдруг выпускают диск, звучащий как современная версия спейс-электроники 1970-х. Там мы снова слышим космические аккорды, пульсирующие басы и журчание арпеджиаторов.

Параллельно с работой лейбла DFA, который был конторой, скажем так, известной и модной, в Америке существовало свое электронное подполье. Тут нужно сделать небольшой экскурс в техническую сторону дела и вспомнить, что начало нулевых – это как раз расцвет программных синтезаторов. То есть примерно любой человек, у которого есть компьютер, может установить себе программы, которые полностью эмулируют работу классических синтезаторов. И если раньше музыкант, купивший один синтезатор, пытался извлечь из него максимум возможностей, то теперь у каждого начинающего электронщика перед глазами были, по сути, все инструменты, которые за все это время создало человечество. Такое перенасыщение (точно так же, как перенасыщение новой музыкой) в итоге приводит к тому, что человек, запутавшись и перегрузившись, хочет намеренно ограничить себя от лишней информации.

Устав от обилия разнообразного софта, музыкант говорит себе: «Возьму-ка я один старый синтезатор и одну драм-машину и буду пробовать на них что-то сочинить». Таким образом, музыканты из американского андеграунда 2000-х неосознанно стали проделывать почти тот же путь, по которому шли в свое время берлинские музыканты конца 1960-х. Молодые американцы взяли по паре простых старых синтезаторов, купленных на блошином рынке за 30 долларов, и начали создавать на них новую музыку. Мало-помалу, немного освоившись с этими железками и пытаясь замахнуться на какие-то более сложные музыкальные структуры, они начали приходить к той самой классической электронике.

Речь об участниках таких коллективов, как Emeralds, Zombi, о Дэниэле Лопатине и прочих деятелях американского андеграунда, к которому можно причислить и Кайла Диксона с Майклом Стайном, авторов саундтрека к «Очень странным делам». Очевидно, что берлинская электронная школа была далеко не единственной музыкой, которая их вдохновляла. Они также слушали прог-рок, саундтреки к фильмам Дарио Ардженто, то есть какую-то совершенно антимодную по меркам начала 2000-х музыку (еще один безотказный принцип – вдохновения для свежих идей всегда стоит искать в музыке забытой и непопулярной, а порой и вовсе стыдной). Но то звучание, которое они создали в результате «экспериментов в условиях ограничений», в итоге оказалось похоже на те самые пульсирующие секвенции, переливающиеся арпеджио и все то, чем славен был классический берлинский звук.

Разумеется, их музыка вовсе не повторяла Шульце, Гётшинга и компанию, потому что даже если 30–40 лет спустя попытаться воссоздать звук начала 1970-х, получится все равно что-то совершенно другое – у нового поколения по-другому работает голова, другие инструменты и главное – совершенно другой музыкальный бэкграунд, потому что молодежь нулевых уже слышала всю ту музыку, что вышла за последние 30 лет, а не только тот набор, на котором выросло поколение клуба «Зодиак». В результате новая генерация американских музыкантов придумала свой собственный подвид спейс-электроники, который в каком-то смысле произрастает из берлинской школы, но при этом звучит современно. Если поставить рядом трек участника Zombi Стива Мура и трек Tangerine Dream, то сразу будет заметно их сходство, но и перепутать их невозможно.

Особенность современной сцены (причем как американской, так и европейской, например спейс-электроники авторства голландца Дэнни Волферса, о котором мы подробно рассказываем в главе про Гаагу) еще и в том, что для нового поколения очень важен хоррор-корень, ведущий к музыке Джона Карпентера. Пожалуй, главное отличие современной спейс-электроники от классической в том, то современная оказывается заметно мрачнее.

К середине 2010-х годов новая хоррор/спейс-сцена становится если не популярной, то как минимум модной, то есть попадает в сферу внимания медиа и популярных блогов. Понятно, что о попадании в поп-чарты в этот раз речи не шло, но многие артисты, долго сидевшие в глубоком кассетном подполье, в 2010-е начинают издаваться на влиятельных лейблах калибра Editions Mego и Stones Throw. Более того, эта сцена порождает и новых звезд. Например, итальянка Катерина Барбьери уже успела стать любимицей мейнстримовой прессы, а ее альбом «Ecstatic Computation» (2019) фигурировал во множестве списков лучших пластинок года.

Если мы посмотрим на лайнапы крупных фестивалей типа Sonar, Primavera Sound или Dekmantel, то артистов, играющих подобного толка ретро-электронику, там найдется не один, не два и даже не три. Добавляет очков ретро-электронике и нынешняя мода на аналоговый звук, воссоздание старых синтезаторов и, конечно же, модульные системы. Спейс-электронику или ее элементы сегодня добавляют в свое звучание самые разные музыканты, начиная от Мартина Гора и заканчивая теми, кто раньше играл техно, – Петар Дандов, Джеймс Холден или группа Simeon Mobile Disco.

Но самое интересное – то, что вместе с молодыми музыкантами, которые представляют новую школу космо-электроники, на крупных фестивалях играют и живые классики. На Primavara Sound уже успел выступить сам Джон Карпентер, на Sonar приезжал Жан-Мишель Жарр, а хедлайнерами первого дня фестиваля Dekmantel в 2018 году стали Tangerine Dream. С момента возрождения спейс-электроники группа успела отойти от нью-эйджа, выпустить несколько замечательных альбомов и полностью восстановить утраченную было репутацию. Несмотря на то что несколько лет назад скончался их многолетний лидер Эдгар Фрёзе, группа с его благословения продолжает работать. Сейчас коллектив возглавляет Торстен Кешнинг, а в составе в разное время появлялись такие музыканты, как Ульрих Шнаусс и Пауль Фрик. В общем, преодолев 50-летний цикл, космическая электроника и сегодня остается живее всех живых.

II. Брейкбит

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1008?yqrid=UsQushk7tvj

Мы перемещаемся в Англию, в фокусе у нас маленький городок Брейн-три из графства Эссекс, а глава эта посвящена брейкбиту, бигбиту, джанглу, драм-н-бейсу и всему тому, что выросло из ломаных ритмов. По правде говоря, у брейкбита нет ни четкой родины, ни определенного создателя, ни точной даты возникновения, так что город Брейнтри выбран потому, что оттуда происходят главные звезды, которых породил весь брейкбит-континуум. Это, конечно же, группа The Prodigy. Но прежде чем мы подойдем к Лиаму Хоулетту и его друзьям, давайте все же разберемся с тем, что такое брейкбит.

Корнем брейкбита является так называемый брейк – короткое барабанное соло, перебивка, связывающая различные части песни (например, куплет и припев). Чаще всего брейки встречались в джазе или фанке, а их ценность первыми заметили хип-хоп-диджеи. В период зарождения хип-хоп-сцены диджеи выполняли функцию скорее вспомогательную, им нужно было всего лишь создать ритмический трек для MC, который смог бы под эту подложку читать рэп. В зацикленном брейке не было ни вокала, ни других инструментов, при этом звучали они поинтереснее ровных ритмических квадратов из диско, а значит, подходили под эту задачу просто идеально.

Сэмплеров у хип-хоп-диджеев в 1970-е годы, конечно, не было, поэтому для создания «лупа» им приходилось использовать вертушки. На обе вертушки клались копии одной и той же пластинки, и этот барабанный брейк бесконечно сводился сам с собой. Сначала он ставился с одной пластинки, затем с другой, потом опять с первой, потом опять со второй и так далее. Технологию эту придумал в 1973 году диск-жокей по имени Cool Herc. Он же придумал для этого приема название merry-go-round, то бишь «карусель».

Самыми популярными брейками были «Amen break» и «Apache break». Первый был взят из композиции The Winstons «Amen Brother» 1969 года, второй – из кавер-версии Incredible Bongo Band на инструментальную композицию Джерри Лордана «Apache», которая была записана в 1973 году. Обе эти песни не были большими хитами, а «Amen Brother» так и вовсе был би-сайдом (то есть треком, изданным на второй стороне сингла-сорокопятки, куда материал обычно отправлялся по остаточному принципу). В историю оба трека вошли как раз благодаря сэмплированию: «Amen», например, был засэмплирован в других композициях более тысячи раз. Казалось бы, на этом авторы исходного фрагмента должны были озолотиться, но не тут-то было. Барабанщик The Winstons Грегори Колман в буквальном смысле умер нищим на улице в середине нулевых, потому что все роялти доставались либо лидеру группы, либо правообладателям.

Но вернемся к брейкбиту. По легенде, которую мы, естественно, не можем ни подтвердить, ни опровергнуть, в конце 1980-х в Британии один пьяный диджей поставил хип-хоп-пластинку на 45 оборотов вместо 33. Музыка зазвучала быстро и энергично, так что народ сразу стал танцевать, а ускоренные голоса создали комический эффект, который публика тоже оценила. Как бы то ни было, примерно в 1990 году в Англии стала появляться музыка, построенная как раз на таких вот ускоренных брейках и вокальных сэмплах. При этом брейк не просто сэмплировался и ускорялся, а еще и нарезался на кусочки, чтобы ритмический рисунок получался более сложным и затейливым. Причем если мы послушаем какие-то совсем ранние записи, типа пластинок Silver Bullet или Shut Up and Dance примерно 1990 года, то сразу и не понять, это уже брейкбит или еще хип-хоп, – процесс ускорения шел плавно. А для того чтобы ритм-секция звучала поэнергичнее, под брейки еще и подкладывалась драм-машина, и выстукивала она не прямой рисунок, как в хаусе, а рваный, где каждый второй удар как бы чуть сдвигался.

Интерес к ломаным ритмам появился у англичан неспроста. К концу 1980-х вся страна танцевала под эйсид-хаус: по всей Британии гремели рейвы, причем каждое следующее мероприятие приходилось отодвигать еще немного подальше от Лондона. Дело в том, что рейв-движение было абсолютно нелегальным, а за организаторами и посетителями гонялась полиция. В какой-то момент рейвы докатились и до графства Эссекс, в котором жили наши герои. Брейнтри от Лондона находится где-то в часе с небольшим езды.

Расовый и этнический состав публики на рейвах был довольно разнообразным, мероприятия эти славились демократизмом и, как сейчас принято говорить, инклюзивностью. Среди посетителей было много мигрантов и потомков мигрантов. Это были выходцы, например, из стран Карибского бассейна, в первую очередь с Ямайки, а также из Африки. И для них, а также для англичан, выросших на хип-хопе, брейк-дансе и чем-то подобном (а именно таким был бэкграунд Лиама Хоулетта, лидера The Prodigy), ритм эйсид-хауса был слишком прямолинейным.

Основным инструментом брейкбит-музыканта, конечно же, был сэмплер. С одной стороны, эти машинки очень почитались в хип-хопе, а хип-хоп-традиция для брейкбита всегда была очень важна. С другой стороны, сэмплеры в начале 1990-х – это уже дешево и сердито. Если ты покупаешь драм-машину, то ничего, кроме ритмического рисунка, ты из нее не выжмешь. Если же обзавестись сэмплером, то на одном этом инструменте можно сделать целый трек: в сэмплер можно загрузить ударные, саунд-банками можно сыграть партии баса или веселое рейверское фортепиано, а можно, покопавшись в старых диско и соул-записях, даже сделать из сэмплов нехитрую, но яркую и цепляющую вокальную партию, чем все радостно и пользовались.

К тому же по части сэмплирования в то время в мире царил почти полный «легалайз». За соблюдением авторских прав тогда не очень следили, законодательство в этой области не было развито так, как сейчас, да и поделки юных экспериментаторов поначалу совсем не казались большим бизнесом. Так что в дело шло все, начиная с фрагментов хип-хоп- и соул-треков, заканчивая сэмплами из фильмов, социальной рекламой и тому подобным «мусором». Помните трек The Prodigy «Charly», где центральным элементом стало мяуканье мультяшного кота? «Charlie says: always tell your mommy before you go out somewhere» – «Чарли говорит вам: прежде чем выходить из дома, всегда говорите об этом маме», это как раз не что иное, как социальная реклама для детей. Ускоренные «мультяшные» голоса, которые, по всей видимости, случайно получились из запущенного на неправильной скорости хип-хоп-речитатива, имели и интересный психологический эффект. С одной стороны, они создавали ощущение эйфории, что очень соответствовало настроению рейвов начала девяностых. С другой – в этих голосах сквозил психоделический туман, ощущение кошмарного сна, в который пришли клоуны.

Еще одной важной составляющей британского брейкбита стало влияние Ямайки. Мы уже говорили об эмигрантских корнях этой сцены, и тут надо вспомнить, что важной частью уличной культуры Англии 1980-х были так называемые саунд-системы. Это были передвижные дискотеки, работавшие прямо с грузовиков. Культура эта пришла в Англию с Ямайки, и содержали эти саунд-системы, как правило, выходцы из тех краев. Музыкой, которую эти саунд-системы продвигали, были в первую очередь регги и даб (чуть подробнее об этом мы рассказываем в главе, посвященной Бристолю).

Брейкбит-музыканты часто сэмплировали регги-треки, и именно из регги-трека Джа Скричи «Walk And Skank» сделан один из главных брейкбитовых хитов первой волны – SL2 «On A Ragga Tip». В России эта вещь не была популярной в широких массах (хотя старые рейверы ее, конечно, помнят), а вот в Британии это просто гигантский народный хит. С ним у меня связана вот какая история. Однажды я ехал на фестиваль из Лондона в графство Херефорд. Дорога занимала несколько часов, публика в автобусе скучала, а у водителя едва слышно играло какое-то радио, на которое никто особенно не обращал внимания. И вдруг автобус с рейверами в возрастном разбросе от семнадцати до пятидесяти внезапно оживился и дружно и весело запел хором – по радио зазвучал именно этот хит SL2.

Впервые этот трек вышел в 1992 году и с тех пор много раз переиздавался, ремикшировался и до сих пор часто звучит в клубах, чаще всего в драм-н-бейс-версии. Ну, а про оригинал (точнее, источник главного сэмпла – ту самую регги-вещь певца Джа Скричи) стоит добавить, что по смыслу это практически регги-аналог песни Федора Чистякова «Иду, курю». Из ямайских саунд-систем брейкбит-диджеи позаимствовали и привычку играть в сопровождении MC. Если на эйсид-хаус-вечеринках диджеи просто ставили пластинки, то на брейкбитовых мероприятиях диджея часто сопровождал человек, который под его музыку читал рэп или просто развлекал публику шуточками.

Примерно за год-полтора, то есть где-то к 1991–1992 году, брейкбит-сцена разрослась настолько, что стала порождать настоящих звезд. Это были, например, Altern8, SL2, The Prodigy, 4Hero или Liquid. При этом ощущения, что The Prodigy – это безусловные главные звезды британского брейкбита, поначалу совсем не было. У них, конечно, был гигантский хит «Charlie», который добрался до третьего места в британском хит-параде, но если они и были в этой компании первыми, то первыми среди равных. Как минимум Altern8 с их россыпью ярких рейв-гимнов смотрелись для них достойными конкурентами, здесь вполне могло возникнуть соперничество, как позже у Blur и Oasis, но обстоятельства сложились иначе. Интересно, что из брейкбит-сцены вышла еще одна хорошо известная группа – Autechre. Но, выпустив всего одну пластинку в этом жанре («Cavity Job»), Шон Бут и Роб Браун о своих брейкбит-корнях забыли и переключились на IDM. Однако об их прошлом можно догадаться, если послушать микстейпы, которые нередко публикует этот дуэт.

Интересно, что если транс-сцена всегда была неразрывно связана с определенными клубами, то в случае с брейкбитом ничего подобного на наблюдалось. Брейкбит был музыкой нелегальных опен-эйров, крупных рейвов, которые тайком от полиции проводились где-то за окружной дорогой М-25. При этом обязательной частью инфраструктуры брейкбита были популярные в Британии еще со 1960-х (помните фильм «Рок-волна»?) пиратские радиостанции. Именно они были главным медиарупором сцены и жанра.

Как и положено в рейв-тусовке, важную роль в формировании сцены играли лейблы, продвигавшие определенный саунд, – следить за ними было куда проще, чем за десятками артистов, появлявшихся в то время как грибы. Главными брейкбит-лейблами были Moving Shadow, Suburban Base, Reinforced, а также ныне знаменитый «инди-мейджор» XL Recordings. Это сейчас в их каталоге есть Adele, Radiohead и тому подобные звезды. А на тот момент XL был начинающим лейблом, делавшим ставку на танцевальную музыку. Создатель лейбла Ричард Рассел, ныне преуспевающий бизнесмен, тоже был музыкантом и, конечно же, играл брейкбит. У его проекта Kicks Like A Mule даже был один крупный хит «The Bouncer» («Вышибала»), который многие знают еще и по кавер-версии середины 2000-х от ню-рейв-коллектива Klaxons.

Главный, так сказать, сюжетный элемент трека – это суровый голос человека, который произносит: «Нет, ваше имя не в списке. Вы не заходите. Не сегодня». И это (о, ирония!) своеобразный протест против коммерциализации рейва, когда нелегальные мероприятия стали постепенно заменяться платными клубными вечеринками с дресс-кодом и фейс-контролем. Еще одно яркое программное высказывание на эту тему сделала группа Shut Up and Dance – одни из брейкбит-пионеров и защитники духа «настоящего рейва». Одна из их пластинок носит название «10 фунтов за вход» («10 pounds to get in»), что по тем временам было просто немыслимой ценой. На этом Shut Up and Dance не остановились и через некоторое время выпустили сиквел под названием «20 фунтов за вход».

Раз уж речь зашла о брейкбит-подполье, самое время вспомнить, что брейкбит в Англии часто называли хардкором. Международного признания этот (по сути, синонимичный слову «брейкбит») термин тогда не получил, потому что электронным хардкором в Европе куда чаще называли музыку из Голландии, о которой мы подробно говорим в главе, посвященной Роттердаму. Но в Британии начала девяностых этот термин был весьма расхожим. А сегодня этот ярлычок (уже с обязательным уточнением – UK Hardcore) часто применяется именно к брейкбиту с легкой руки журналиста и писателя Саймона Рейнольдса, а также блогера, философа и руководителя лейбла Hyperdub Стива Гудмена aka Kode9.

Несмотря на то что в этих треках, несомненно, был налет поп-звучания (ускоренные голоса и эйфорические поп-мелодии), брейкбит все же считался музыкой протестной. Так что в тот момент, когда музыканты с брейкбитовыми треками начали попадать в чарты, в рейв-сообществе немедленно поднялась волна против коммерциализации. Немалая часть брейкбит-тусовки стала агитировать за полный уход от тлетворного поп-влияния в сторону более мрачного и тяжелого звука. Другой фланг рассуждал примерно так: «Мы – рейверы, а рейву от природы свойственен веселый нрав. Ну, а если с таким звуком мы попадаем в чарты – что ж, мы только рады». И, как это ни удивительно, победу в этом противостоянии одержала фракция протестная. Дело в том, что когда в чартах одновременно оказывается много однотипной музыки (а именно это случилось с брейкбит-хитами), это довольно быстро начинает людей раздражать. Если первых выдвиженцев брейкбита, типа тех же The Prodigy, Liquid или SL2, все встречали радостно, то к концу 1992 года брейкбит с ускоренными голосами стал превращаться в поп-клише и символ коммерциализации танцевальной музыки.

И разумеется, прилетело за это совсем не тем, кто этого заслуживал. Едва ли не главным символом такой коммерциализации брейкбита стал музыкант Smart E’s, заработавший известность благодаря хиту «Sesame’s Treet» с сэмплом из популярной детской передачи «Улица Сезам». В 1992 году Smart E’s выпустил альбом, который немедленно заклеймили как последнюю конъюнктурщину. При этом Smart E’s вовсе не ставил перед собой цели заработать быстрых денег на модном звуке, а был честным и идейным брейкбитчиком. Свой крест он нес потом еще много лет, продвигая классический брейк-бит и находясь безнадежно ниже радаров.

Единственными, кому удалось выйти из этой истории без потерь, были The Prodigy. Они с самого начала стояли особняком. Дело в том, что в электронной тусовке вообще не было принято ни «торговать лицом», ни даже играть концерты (что регулярно делал Лиам Хоулетт со товарищи). Единственной допустимой формой присутствия электронного артиста на сцене считались диджей-сеты, да и к диджеям совсем не было принято относиться как к идолам и гуру, брейкбит строился скорее на идее демократизма и равенства. The Prodigy, наоборот, с самого начала позиционировали себя как рок-звезды, что по меркам тогдашней электронной тусовки скорее осуждалось: даже слово «рокизм» применительно к электронике использовалось исключительно как ругательство. Впрочем, The Prodigy все это сходило с рук, и в среде «тру-рейверов» к ним, в общем, относились хорошо.

Долгое время брейкбит оставался исключительно британским явлением. Небританцев, которые играли бы такую музыку, можно было пересчитать по пальцам одной руки. А вот слушали брейкбит в других странах довольно активно, была у этого жанра немалая аудитория и в России. У нас его пропагандировал хорошо известный Диджей Грув. На его миксах, датированных примерно 1993 годом, мы слышим немало британской брейкбит-классики, например треки с лейбла Suburban Base. Вместе с группой Not Found (это, разумеется, не одноименный рэп-коллектив, а совсем другая группа с тем же названием) Грув даже пробовал себя в роли музыканта (дело, разумеется, было задолго до его поп-хитов типа «Счасте есть»). От «того» Not Found сохранилась буквально пара треков, но они вполне заслуживают того, чтобы их найти и послушать. Ну а лучший пример отечественного брейкбита первой волны – это первая версия трека «Космонавт» группы «Радиотранс».

Но вернемся в Англию. Результатом коммерциализации брейк-бита стало отделение «темной фракции» и появление джангла. По настроению эта музыка была куда более мрачной – никаких ускоренных голосов и никаких развеселых фортепианных аккордов. К тому же в этом звуке куда более явно был слышен «черный» корень, ямайский или даже африканский. К тому же джангл-музыканты более внимательно относились к ритму: они не просто брали брейк, ускоряя и зацикливая его и нарезав максимум на две-три части. Они создавали из этого брейка очень сложный и затейливый рисунок, который мог не повторяться в течение всего трека. Этот процесс они называли breakbeat science, «наукой брейкбита». Позже эта наука достигнет своей высшей точки в таком жанре, как драмфанк.

Еще одной отличительной чертой джангла был чрезвычайно низкий и глубокий бас. Часто для этого использовался даже не звук басового синтезатора, а сэмпл бочки из драм-машины TR-808, который загружался в сэмплер и использовался как мелодический инструмент. От термина «джангл», впрочем, скоро было решено отказаться, в первую очередь потому, что он был признан расистским. В этом, надо сказать, есть доля правды: этим словом в начале XX века называли джаз, и у этого слова была ярко выраженная расовая окраска. На смену этому названию пришел более политкорректный термин драм-н-бейс, который начал употребляться примерно с 1995 года. И здесь снова не без теории заговора. Дело в том, что этот «ребрендинг» нередко связывают с попыткой продать эту музыку более широкой (в первую очередь, белой) аудитории – трюк, который несколько раз удачно проворачивался в американской музыкальной индустрии. Так было, например, с термином «рок-н-ролл».

Именно с термином «драм-н-бейс» связано появление первой гигантской звезды на этой сцене. Речь, конечно же, о Goldie. Клиффорд Джозеф Прайс – выходец из брейкбит-сцены первой волны, у него выходили пластинки на его лейбле Metalheadz еще в самом начале 1990-х. В 1995-м он выпускает, ни много ни мало, концептуальный альбом – запись долгоиграющего диска для клубного музыканта, в принципе, считалась необычным шагом, а уж джангл и его наследник драм-н-бейс так и вовсе распространялся почти исключительно в виде 12 синглов. Диск «Timeless» включал в себя элементы очень разной музыки. Основу тут составлял драм-н-бейс, но в полотно были вплетены и соул, и эмбиент, и даже классический оркестр.

Goldie стал не просто музыкальной звездой (альбом, естественно, попал в чарты), он сделался еще и звездой медийной, поскольку обладал идеально продаваемым образом. Это был человек из низов с криминальным прошлым и внешностью харизматического бандита, широко улыбающегося полным ртом золотых зубов (отсюда и псевдоним). Красок к образу добавляло еще и то, что у Goldie был роман с Бьорк. Надо ли говорить, что музыканта сразу же полюбили британские таблоиды.

Примерно с середины 1990-х и до наших дней драм-н-бейс активно растет вширь, сейчас под этим зонтичным брендом существуют десятки очень разных жанров, но мы, пожалуй, сейчас не будем углубляться в то, чем различаются jump up и rolling, и ограничимся лишь парой примеров, которые показывают, насколько же эта поляна широка. Композиции DJ Fresh – это уже почти EDM, то есть коммерческий поп-саунд, идеально заточенный под массовый рынок. А, скажем, Squarepusher – это уже практически IDM, то есть, наоборот, музыка интеллектуальная, нарочито сложная и совершенно массовому слушателю недоступная.

Одним из самых интересных ответвлений драм-н-бейса в середине 1990-х стал так называемый арткор. Так называли гибрид затейливых джангловых ритмов с эмбиентом или джазом – музыку, предназначенную не столько для рейвов и клубных танцполов, сколько для чиллаутов и прослушивания дома. Одним из наиболее ярких представителей этой сцены стал Марк Роял, более известный как T-Power. Такой же звук в то время продвигали одни из брейкбит-патриархов 4Hero, а системообразующей для жанра станет серия сборников «Artcore», выпущенная популярным танцевальным лейблом широкого профиля React. Всего их выйдет четыре, а первые два до сих пор считаются классикой.

Если же говорить об эволюции клубного драм-н-бейса, то стоит вспомнить такие явления, как текстеп и нейрофанк. Отличительная особенность этих жанров и вообще всего этого направления – в отказе от той самой брейкбитовой науки, то есть от мелко нашинкованных сэмплированных драм-лупов. От классического драм-н-бейс-ритма оставлена лишь та часть, что играется драм-машиной, а также глубокий бас (это, кстати, очень похоже на то, в какую сторону сейчас эволюционирует хип-хоп). Это музыка уже не сэмплеров, а синтезаторов и драм-машин, впитавшая в себя влияние техно и электро.

В середине 1990-х музыка, выросшая из брейкбитового корня, начинает разрастаться вширь. Параллельно с расцветом драм-н-бейса набирает ход и жанр, названный биг-бит. Здесь тоже есть ломаный сэмплированный ритм (и вообще это музыка очень сэмплерная), но, в отличие, скажем, от драм-н-бейс, темп в биг-бите куда медленнее. А главное – в этом жанре есть тот корень, которого до этого момента в брейкбите вообще никогда не было. Это корень роковый. Вообще, середина 1990-х в музыкальном плане – это довольно странное время. С одной стороны, электронная революция уже произошла и протянула свои щупальца в самые разные музыкальные жанры. С другой стороны, от клубной электроники, которая несколько лет воспринималась как музыка будущего, надежда и опора современного шоу-бизнеса, публика потихоньку начинает уставать.

Даже многие из тех, кто в 1990-м слушал эйсид-хаус и проводил выходные в рейв-угаре, в 1995-м уже предпочитают Nirvana или Oasis. Что уж говорить о поколении более молодом. Собственно говоря, одним из тех, кто в конце 1980-х увлекался эйсид-хаусом, а в 1990-е уже играл рок, был лидер Oasis Ноэл Галагер. Когда он, уже увлеченный психоделическим роком, познакомился с коллегами из группы Amorphous Androgynous, он был очень удивлен, что за экзотичным псевдонимом скрывались те самые люди, что записали в конце 1980-х рейв-хит «Humanoid», а в эру брейкбита уже под именем The Future Sound Of London выпустили эйфорический утренний гимн «Papua New Guinea».

В общем, потребность вернуть в электронику живой драйв рока определенно в этот момент существовала. Кроме того, большое количество музыки, которая тогда создавалась в Британии (тот же самый драм-н-бейс, за редкими исключениями), совершенно не работало вне клубов. Это была совсем не та музыка, на которую можно было снимать клипы и крутить их по MTV, не то что можно было ставить по радио и продавать миллионными тиражами. А потребность в «электронике для масс» у этих самых масс определенно была.

И тут на сцене появляется целая генерация новых артистов. Во-первых, к ней относится манчестерская группа The Chemical Brothers. Во-вторых, музыкант по имени Норман Кук, который еще в 1980-е играл рок, потом переключился на электронику, а в 1990-е завел себе новый псевдоним Fatboy Slim. В-третьих, загадочный коллектив Propellerheads. Ну и в-четвертых, наши хорошие знакомые «электророкеры» The Prodigy, которые к этому моменту уже успели выпустить два альбома и готовили третий. Все они как бы возвращали в электронику человеческий фактор. В их музыке были грязный роковый звук, запоминающиеся ходы и даже вокал, пусть зачастую и сэмплированный. Все эти артисты делали ставку на грязный и сырой драйв рока и фанка. Норман Кук к тому же был заядлым коллекционером музыки 1960-х и 1970-х (в первую очередь северного соула), так что за хорошими сэмплами ему редко приходилось ходить дальше собственной фонотеки.

В результате вторая половина 1990-х становится временем коммерческого триумфа биг-бита. Первый альбом The Chemical Brothers «Exit Planet Dust» (1995) попадает в британскую топ-десятку, а второй, «Dig Your Own Hole» (1997), поднимается на первое место. Тогда же, в 1997-м, сенсационно выстреливает третий альбом The Prodigy, «Fat of the Land» (пластинка становится одним из самых успешных дисков десятилетия во всех жанрах), а в 1998-м на первое место поднимается уже Fatboy Slim, а Propellerheads (которых одни замечают по клипу «Crush» с актером, изображающим Элвиса на кухне, а другие – по дуэту с британской поп-матроной Ширли Бесси) попадают в десятку. При этом на этот раз брейкбит наконец выходит за границы Великобритании. География чартовых успехов тех же Fatboy Slim и The Prodigy включает уже и Америку, и континентальную Европу. А лучшим свидетельством мирового успеха становится то, что The Prodigy в США подписывает лейбл Maverick, которым управляет Мадонна.

Интересно, что, несмотря на то что драм-н-бейс играли тысячи артистов, в первое десятилетие существования жанра большой звездой среди них стал только Goldie. А вот биг-бит сразу же породил с полдюжины поп-звезд и ими же, в общем, и ограничился – подводная часть айсберга в биг-битовой сцене не слишком представительна. Да и большой долгоиграющей историей со множеством направлений и поджанров (как, опять же, случилось с драм-н-бейсом) из биг-бита не вышло. Впрочем, артисты, взлетевшие на гребне бигбит-волны, до сих пор активны и популярны, хотя играют зачастую уже совсем другую музыку.

Как это часто бывает, свежая кровь в брейкбит пришла оттуда, откуда не ждали. Идеями брейкбит пополняется из прогрессив-хауса – музыки, основой которой всегда был ритм, ровный, как поверхность хирургического стола. В конце девяностых набрал популярность balearic breaks (в названии содержится отсылка к легкому и воздушному саунду Ибицы конца 1980-х – начала 1990-х), музыка до крайности расслабленная и очень мелодичная, но построенная при этом на небыстрых брейкбитовых ритмах. Нечто подобное стали популяризировать как раз звезды прогрессив-хауса, например Chicane и Way Out West. Альбомы их никогда не строились целиком на таком звучании, но хиты – то, что с одинаковым успехом проникало и в чиллауты, и на танцполы, и даже на радиостанции – звучали зачастую именно так. Это, например, трек Chicane «Offshore» или сингл Way Out West «The Gift».

По большому счету, весь «чиллаутный брейкбит» произошел из одного трека, замечательного сингла The Future Sound of London «Papua New Guinea», о котором мы уже упоминали чуть раньше. Эта вещь изначально стояла особняком: она формально как бы была сделана по правилам UK Hardcore (то есть представляла собой сэмплерный коллаж, нанизанный на ломаный ритм), но звучала совершенно не так, как тогда было принято. В этом треке нет ни «химической веселости», ни мрачно-странной рейверской энергетики. Да и источник главного вокального сэмпла был, мягко говоря, необычным – вместо того чтобы сэмплировать соул или диско-классику, Брайан Дуганс и Газ Кобейн взяли для своего трека этереальный вокал готической дивы Лизы Джеррард из группы Dead Can Dance. «Папуа Новая Гвинея» немедленно стала идеальным утренним гимном, это была изящная и возвышенная музыка, которая идеально звучала на танцполе в 5 утра.

Параллельно с балеарик брейкс, который все же был трендом довольно локальным, набирал ход так называемый nu skool breaks. По ритму он напоминал не то биг-бит, не то электро: в основе все те же сэмплированные брейки, но ритм как бы слегка упрощен и выровнен. Рисунок драм-машины, который тут снова подчеркивает сильные доли, похож уже скорее на электро. А вот бас, глубокий и рокочущий, тут позаимствован уже из джангла. С биг-битом нью брейкс роднил сравнительно невысокий темп – и это делало новый жанр понятным и привлекательным даже для тех, кто не был готов скакать всю ночь в бешеном ритме 160 ударов в минуту и выше.

В пространстве ломаных ритмов нью скул брейкс стал своего рода метажанром, объединившим в себе сразу несколько противоположных и, казалось бы, несовместимых тенденций. В нем уживались вместе светлая и темная стороны, которые разошлись еще в 1992-м после заката UK Hardcore. Например, многие треки Hybrid или BT – это уже почти транс: мелодичная, эйфорическая синтезаторная музыка. А вот если обратиться к тому, что записывали тогда Aquasky или Meat Katie, мы услышим басовитый минимализм без признаков поп-мелодий. При этом Adam Freeland или Terminalhead запросто могли записывать треки, которые и по структуре, и по звучанию напоминали рок. И все это отлично укладывалось в ритмическую картину нового брейкса.

Зачастую брейкс-музыканты даже записывали ремиксы на рок-хиты, которые активно звучали на танцполах. У проекта Hybrid вышел целый альбом ремиксов на других музыкантов, где есть и группа Filter, и Андреас Джонсон, и даже Аланис Мориссетт, Hybrid с легкостью и блеском адаптировали под формат клубного брейкбита текущие радийные хиты. В какой-то момент вообще казалось, что брейкс – это новый поп, и этот звук займет то место, которое сейчас занимает R&B. Например, в 2001 году BT спродюсировал песню N Sync «Pop», а год спустя Junkie XL записал ремикс на «A Little Less Conversation» Элвиса Пресли, и это был вообще один из главных коммерческих релизов года. На волне славы и вооружившись деньгами, полученными за этот ремикс, Junkie XL записал отличный альбом под названием «Radio JXL: Broadcast From The Computer Hell Cabin», куда в качестве приглашенных вокалистов собрал примерно всех, с кем мечтал поработать всю жизнь, начиная с Дейва Гаана из Depeche Mode и Роберта Смита из The Cure и заканчивая Чаком Ди из Public Enemy. Но увы, большого хита из пластинки не получилось. Ну а потом пришел Timbaland со своим R&B-минимализмом и все испортил.

Чуть более успешным пасынком брейкбита оказался UK Gara-ge – самобытный гибрид хауса, джангла и R&B. Понятный британской публике хаус-грув сочетался здесь с раскатистым джангловым басом, сэмплированными брейками и, главное, с вокалом. В герридже (так его произносили на британский манер в противовес американскому «гараж») нашли свое место соул-певцы и дивы, придававшие этой музыке легкий налет гламура. Тут нужно вспомнить проект Artful Dodger и их хит «Re-Rewind» (по сути, запустивший карьеру Крейга Дэвида так же, как «фит» у звезды раннего хауса Adamski запустил карьеру Сила) или проект Shanks & Bigfoot, ну а вообще, UK Garage хит был даже у Виктории Бэкхем.

И вот мы незаметно дошли до середины нулевых, когда брейк-бит/хардкор-история достигла двадцати с небольшим лет, а двадцатилетний цикл (то есть расстояние в одно поколение) – это почти гарантированный ренессанс. Так и вышло. Музыканты и диск-жокеи типа Altern8, SL2 и Liquid начинают играть ностальгические сеты с классическим материалом, и кто-то из них даже попадает на крупные фестивали калибра барселонского Sonar, не говоря уже о британских фестивалях поменьше типа Bangface, где всегда чтили дух настоящего рейва, а брейкбит для них всегда был строго обязательной частью программы.

Одновременно о влиянии британского хардкора много говорят едва ли не самые модные и прогрессивные артисты Британии середины нулевых: Kode9 и Burial, отцы интеллектуального дабстепа (о них мы позже поговорим в лондонской главе этой книги). Kode9 даже вводит в обращение понятие «хардкор-континуума», которое потом будет активно применять Саймон Рейнольдс, известный журналист и писатель, занимавшийся, в частности, исследованием рейв-культуры как социального явления. Дабстеповый музыкант Zomby выпускает альбом «Where Were U In 92?» («Где ты был в 92-м?»), который звучит как набор прямых цитат из брейкбитовой классики типа SL2. Даже The Prodigy, которые от этого звука, казалось бы, уже давно отошли в сторону коммерческого драм-н-бейса, выпускают сингл «Warrior’s Dance», звучащий как этакий «оммаж самим себе начала 1990-х».

В общем, как это всегда и бывает, та музыка, которая в какой-то момент становится немодной и даже стыдной, а затем вовсе исчезает с радаров, через какое-то время (чаще всего лет через 20) всплывает заново уже как явление модное, актуальное и в то же время несущее в себе черты вечной классики. В 2010-е годы потихоньку начинается возрождение брейкбита. С одной стороны, абсолютно рейверские по духу и брейкбитовые по звучанию (сам он, конечно же, называет их хардкоровыми) пластинки выпускает Burial. В какой-то момент с альбомов он переходит на синглы по 2–3 трека (что, опять же, очень отвечает духу брейкбит-сцены начала 1990-х), и немалая часть этих треков звучит действительно очень похоже на брейкбит-классику.

С другой стороны, неожиданно возрождается балеарик брейкс. Пожалуй, самой яркой фигурой на этой сцене становится грузинский музыкант Гача Бакрадзе, которого подписывает лейбл Apollo, имеющий репутацию законодателя мод. Большими звездами, которые играют на всех крупных фестивалях и издаются, к слову сказать, на все том же XL Recordings, становится британский дуэт Overmono. Их звучание тоже в большой степени вдохновлено старым брейкбитом, причем ориентиром для них становится не хардкор-классика образца 1992 года, а очень хорошая (и не слишком известная) вещь группы Underworld «Born Slippy». Речь не о знаменитой композиции «Born Slippy.NUXX», которая вошла в саундтрек к фильму «На игле», а об инструментальной композиции, вышедшей на первой стороне этого сингла в 1995-м.

Абсолютно идеальный брейкбит выпускает музыкант Lone, которого мы знаем по бейс-тусовке конца 2000-х. Наконец, брейкбитовым звучанием стали увлекаться даже техно-музыканты, в том числе немцы (неслыханное дело!). В том, что делают, например, Shed или Shlomo, особенно в их записях конца 2010-х – начала 2020-х, влияние брейкбита просто огромно. Ну а, скажем, пластинку Answer Code Request «Shattering», изданную лейблом Delsin в 2022-м, уже смело можно назвать новой классикой жанра.

Возвращение брейкбита называют одним из главных событий на клубной сцене конца 2010-х – начала 2020-х, и чем дальше, тем больше ломаных ритмов звучит на мировых танцполах. Кажется, осталось лишь дождаться момента, когда за брейкбит снова возьмутся поп-звезды.

III. Транс

https://music.yandex.ru/users/Planetronica/playlists/1009?yqrid=S77vmaGUWAE

Наша следующая остановка – немецкий город Франкфурт, и в этой главе речь пойдет про транс. Надо сказать, что за почти 30 лет, которые этот жанр существует, транс успел стать, наверное, самой массовой клубной электроникой в истории. Если не брать в расчет EDM (довольно размытое понятие, объединяющее под этим брендом очень много совершенно разной музыки и относящееся скорее к категории маркетинга, чем к области искусства), то ни один другой жанр не привлекал такие гигантские толпы, как транс, – за годы транс превратился прямо-таки в «стадионное звучание». Если задаться вопросом о том, почему транс стал так популярен, то ответ, видимо, в том, что этот жанр совмещает в себе энергетику клубной электроники с доступностью поп-музыки: в первую очередь в трансе часто присутствуют яркие мелодии, которых нет, например, в техно.

Годом рождения транса принято считать 1990-й или 1991-й. Но чтобы понять, откуда вообще взялась эта музыка и что ей предшествовало, давайте еще немного отмотаем пленку назад. Что непосвященный человек знает о Франкфурте? Это финансовый центр, где есть небоскребы, а также большой аэропорт-хаб, где многие не раз совершали пересадку, но едва ли десятая часть этих людей хотя бы на несколько часов выходила в город. В общем, на первый взгляд он имеет репутацию города несколько скучного и в число немецких культурных достопримечательностей не входит. Но если в смысле «традиционных культурных ценностей» это, конечно, не Берлин и даже не Дрезден, то с ночной жизнью во Франкфурте всегда было неплохо.

В частности, в 1978 году там открылся замечательный клуб под названием Dorian Gray. Клуб этот был чем-то вроде западногерманской версии Studio 54, куда ездили тусовщики со всей страны. Находился этот клуб прямо в аэропорту, благо свободных помещений там хватало, а поблизости не было добропорядочных бюргеров, чей мирный сон клубы имеют обыкновение нарушать. Что же там звучало? Естественно, в конце 1970-х – начале 1980-х системообразующим жанром для Dorian Gray было диско, но постепенно туда проникали и другие жанры – сначала новая волна (благо, в Германии даже существовал собственный ее подвид – Neue Deutsche Welle), затем ранний хаус и даже техно.

В результате вокруг Dorian Gray к середине 1980-х сформировалось сообщество молодых диджеев, исповедовавших сходные представления о прекрасном. Это были Свен Фет, Mark Spoon, DJ Dag, Tala 2 XLC и другие. И первым делом нам стоит подробнее остановиться на фигуре Свена Фета. Сейчас он известен нам как диджей-суперзвезда и патриарх немецкого техно, но в 1980-е, помимо того что он крутил пластинки в клубе Dorian Gray, Свен был еще самым настоящим поп-певцом. Он был фронтменом (то есть вокалистом и лицом) недолго прожившей, но весьма популярной нью-бит-группы под названием OFF (Organization for Fun). Продюсировал этот коллектив Михаэль Мюнциг, который в 1990-е добьется мировой славы, запустив карьеру хип-хоп-группы Snap!. В 1988 году Свен Фет и Михаэль Мюнциг на пару решают открыть новый клуб. Он получил название Omen и был уже ориентирован исключительно на современное звучание, то есть на техно, хаус и все, что из него вытекает.

Собравшаяся вокруг «Омена» компания диск-жокеев (которая со временем становилась все более многочисленной – к этой же тусовке вскоре примкнули, например, Оливер Либ и Паскаль Фиос) стремилась не только ставить на танцполе чужие пластинки, но и сочинять танцевальные треки самостоятельно. Дело в том, что когда музыку пишет диск-жокей, у него в голове всегда есть образ трека, который идеально прозвучал бы в его собственном сете. Проведя за пультом сотни и тысячи часов, пробуя разные треки на публике и видя реакцию танцпола, диджеи как бы обучают «внутреннюю нейросеть» и развивают в себе способность определять, а затем и создавать те треки, которые лучше всего раскачают публику.

Кроме этого, никто лучше диджеев не понимал, чего именно не хватало тем пластинкам, которые они ставили. А тогдашней танцевальной музыке несколько недоставало мелодизма: это был либо американский хаус, построенный на соул-ходах (которые изначально не очень были по душе немецкой публике), либо достаточно механистичное и чересчур жесткое техно, к которому, по крайней мере, на тот момент, франкфуртские клабберы еще не вполне были готовы. Не забудем, что еще со времен Баха немцы тяготели к красивым гармониям и ярким мелодиям. В лице транса публика из Франкфурта, а затем и из всей Германии получила собственный клубный звук, идеально заточенный под свои вкусы и локальный культурный код.

Корней у транса было несколько, и, наверное, самым важным среди них была спейс-электроника 1970-х, о которой мы уже рассказывали в главе, посвященной Берлину. Как и спейс-электроника, транс строится на повторяющихся секвенциях, которые своим бесконечным водоворотом как бы вводят слушателя в состояние гипноза или транса – отсюда, собственно, и название. Из спейс-электроники берлинской школы транс унаследовал и довольно яркую и несколько сентиментальную синтезаторную мелодику. Второй корень – это, конечно, техно-ритм, который подложен под эти космические красоты. Это ровный бит драм-машин Roland TR-808 или Roland TR-909, которые тогда были очень популярны. Еще одним корнем, пусть и менее очевидным, была классическая музыка. В отличие от более монотонной клубной музыки, в транс-треках чаще всего присутствовала «классическая форма»: завязка, развитие сюжета, кульминация и некий общий драматизм. В каком-то смысле первое поколение транс-музыкантов повторило трюк Джорджио Мородера, который, прикрутив танцевальный бит к космическим секвенциям, получил футуристический диско-хит «I Feel Love». Немцам оставалось лишь избавиться от вокала и слегка утяжелить бочку.

Для издания новой музыки Свен Фет и его коллеги создают даже не просто лейбл, а целый конгломерат, а о дистрибуции пластинок договариваются с мейджором. Свое издательство они делят на три подразделения: Eye Q Music издает классический «мягкий» транс, Harthouse ориентирован на более тяжелую и более быструю музыку, несколько сдвинутую в сторону техно. И наконец, подразделение под названием Recycle or Die издает эмбиент и спейс-электронику. Как и полагается, на Eye Q есть семейство резидентов: 5–6 музыкантов, которые постоянно издают там пластинки, время от времени меняя название проектов. Например, Оливер Либ издается там как LSG, Spicelab и Paragliders. У Паскаля Фиоса есть проекты Resistance D и Sonic Infusion. У Матиаса Хоффмана – Brainchild, Cygnus X, Odyssey of Noises и так далее.

Eye Q был не единственным лейблом, который издавал транс во Франкфурте. Движение быстро набирает популярность и примерно к 1993 году транс превращается для Франкфурта в этакий «градообразующий» клубный жанр. Параллельно с Eye Q открывается лейбл Frankfurt Beat, а также совсем не чужд транса и замечательный лейбл FAX +49–69/450464, которым руководит Пит Намлук. FAX задуман в первую очередь как эмбиент-лейбл и музыкальную политику проводит несколько более консервативную – там, например, выходит немало спейс-электроники, которая для девяностых кажется уже некоторым анахронизмом. Но франкфуртская электронная тусовка не так уж многочисленна. Музыкантов там не так много, и ребята типа Паскаля Фиоса зачастую тоже пишут что-то для FAX, ну и, разумеется, дружат с его основателем Питом Намлуком. Так что даже для самого Намлука транс – это музыка совсем не чужая. При этом надо понимать, что Намлук был человеком абсолютно далеким от клубов и тусовок. Он был домоседом и танцам предпочитал копание в синтезаторах. Музыкальный бэкграунд у него был джазовым, ну то есть Пит был, что называется, серьезным человеком, не то что эти молодые балбесы.