Путь Рюноскэ бесплатное чтение

Новогодний сон

Это случилось так давно, что жёлуди, упавшие в землю, успели вырасти в огромные дубы. Дубы эти состарились, умерли, и время превратило некогда могучие стволы в труху. И те жёлуди, что упали с их веток тоже успели стать вековыми дубами. И тоже сгнили под корнями следующих поколений.

В те далекие времена в деревеньке Сакура близ двухголовой горы Цукуба жила семья Като: дед с бабушкой да их внук Рюноскэ. Дед Като Кента был когда-то известным поэтом. Он и теперь писал стихи, только кроме его жены и внука читать их было некому. Бабушка Аими ткала циновки и продавала их в маленькой лавочке. В молодости она слыла искуснейшей мастерицей, её ковры украшали дома богатых самураев, а может, и самого князя-даймё Хосокава. Но нынче и руки, и глаза у неё были уже не те, тонкая работа им не давалась. Вот и оставалось продавать незамысловатые циновки деревенским жителям да заезжим торговцам. Но нельзя сказать, что семейство Като жило совсем уж бедно. И на чашку рисовой лапши, и на лепешки сенбей находилась связка медных монет. И нынче в Новый год были у них на столе праздничные блюда – осэти рёри. Конечно, о каше из горного батата они могли только мечтать, но уж рыбный пирог камабоко и напиток куромамэ из сладкой чёрной сои бабушка Аими приготовила. Да и дом постаралась украсить: что ж, живут они небогато, но достойно, не хуже соседей. Тут и ивовые ветви, и подвешенные к ним рисовые пирожки моти в виде рыб и фруктов. И всё это выставлено на самое видное место – пусть новогоднее божество-тосигами не пропустит их двери, заглянет в комнату и принесёт с собой достаток и покой в следующем году. И конечно, обменялись они новогодними подарками. Рюноскэ подарил деду тушечницу из чернильного камня, медяки на неё он откладывал целый год, подрабатывая разносчиком на базаре, а в ответ получил стихотворение, красиво выписанное на листе рисовой бумаги:

У каждого дома

Зеленеют сосны.

Волнующий вид!

Праздник шагнул

Во все дома без разбора.

Бабушка подарила внуку новый пояс-оби, что выткала сама, а мальчик вручил ей катушку для ткацкого станка.

Наступило утро нового года и всё семейство Като уселось за праздничный стол.

– Ну, Аими, что приснилось тебе этой ночью? Рассказывай, – дедушка Кента ласково посмотрел на жену.

Это был их давний ритуал: рассказывать друг другу свои новогодние сны. Ведь сон под Новый год вполне может исполниться.

– Ох, Като-сан, такой славный сон мне привиделся, – отвечая мужу, бабушка погладила внука по голове. – Будто Рюноскэ наш вырос, стал важным чиновником и известным поэтом. И сам сёгун Токугава Иэясу хвалил его стихи.

Дедушка недовольно засопел и подёргал седой клинышек бородки:

– Что же тут хорошего? Всю жизнь будет корпеть над бумагами, как я. Э-э-э… Спина колесом, глаза уж и собаку от козы не отличат. А стихи… Слава капризна и быстротечна. Сегодня тебя на руках носят, а завтра и как звать забудут. Вот я по-настоящему сто̀ящий сон видел.

Он потянулся за вторым куском пирога с рыбой, откусил и причмокнул от удовольствия:

– Хорошая ты хозяйка, Аими-сан, а вот сны смотреть не умеешь. Послушай-ка, – повернулся дедушка к внуку, и Рюноскэ понял, что дедушкины слова предназначены ему, а вовсе не бабушке, – увидел я во сне внука нашего взрослым, в парадном кимоно, расшитом гербами дома Хосокава и с двумя мечами.

Бабушка всплеснула руками:

– Что ты, старый! Хочешь, чтобы наш единственный внучек стал самураем, да погиб где-нибудь? Вот уж придумал!

Они заспорили, чей сон лучше, и Рюноскэ стало грустно: может, и не видели дедушка с бабушкой никаких снов, а просто хотели порадовать его. Пусть мальчик поверит в свою счастливую звезду. Стать поэтом или самураем – завидная судьба. Да только как запрыгнуть на такую высокую ступеньку из маленькой деревушки, если у тебя на руках старые дед с бабушкой, а ни отца, ни матери нет. А ещё он очень хотел рассказать свой сон. Чуть ли не подпрыгивал от нетерпения. Его-то сон был гораздо интересней.

Наконец, наспорившись вдоволь, Кента и Аими повернулись к внуку.

– А какой сон видел в эту ночь ты, малыш? – спросила бабушка и снова нежно погладила его по голове.

«Скоро мальчику придётся делать взрослую прическу, двенадцать лет… До обряда совершеннолетия гэмпуку всего десять дней осталось. Пора определяться в жизни. А что мы, старики, можем ему дать, – печально подумала она, – если бы живы были его родители… Да что желать несбыточного? Надо быть довольным тем, что есть».

– Ох, бабушка, я такое видел… – начал Рюноскэ.

Он взмахнул рукой и – «Ом-ца!» – пустая миска из-под лапши удон, стукнувшись о чайник, упала на татами. Ойкнув, мальчик быстренько вернул ее обратно на стол. Он уже открыл рот, чтобы начать рассказывать свой новогодний сон, и вдруг с ужасом понял, что не помнит ничего.

Абсолютно ничего. Вот только что, пока уплетал за обе щеки лапшу и новогодние моти, помнил, а сейчас, раскрыв рот, забыл. Он пошлёпал губами, похлопал ресницами в удивлении: куда же провалился сон? Почесал голову, вскочил на ноги, пробежался по комнате и вновь опустился на татами.

– Я… Я… – заикался мальчик, – я не помню-ю-ю.

Он горько заплакал. Очень жаль было новогоднего сна, пропавшего ни за зернышко риса. И сколько не утешали его, он никак не мог успокоиться.

Уже вечером, ворочаясь в своей постели, Рюноскэ думал: «Пора быть взрослым. Дедушка с бабушкой вырастили меня, теперь мне надо вернуть им долг. Недаром рассказывали они о поэте и самурае. Отправлюсь-ка я в Эдо. Город большой, и чиновников, и самураев там хватает. Устроюсь в услужение к какому-нибудь судье или казначею, проявлю усердие и послушание, а со временем попрошу подготовить меня к экзамену, чтобы самому стать чиновником. Или найду самурая, которому нужен слуга, и попрошу научить меня обращаться с оружием. А там, глядишь, и сам стану воином, поступлю на княжескую службу. И мешкать нечего. Начался новый год, пусть он станет первой ступенью в новой жизни».

Мальчик потихоньку выбрался из постели и быстро собрался. Да что там сбираться! Завернул в платок половину оставшихся лепешек, сунул в рукав кимоно перевязанный алой лентой листок с дедушкиным стихотворением да подпоясался тем оби, что выткала для него Аими-сан. Накинул тёплую, подбитую ватой куртку – не ровен час замёрзнешь зимней ночью. И, подумав, завязал волосы в пучок на макушке, как полагалось мужчине. Пусть не дождался он обряда совершеннолетия, но раз решил стать взрослым, значит, имеет на это право.

Уходить надо было не попрощавшись, иначе не отпустят его старики из дома. Но чтобы не выглядел его уход бегством, мальчик оставил на видном месте листок бумаги, на котором написал:

Крыло совы

Перечеркнуло

Лунный диск.

Дорога зовет к победе.

Иду!

Едва за спиной хлопнула дверь, ветер швырнул мальчику в лицо пригоршню снега: «У-у-у, – завыл он, засипел, – зачем ты здес-с-сь? Куда тебя нес-с-сёт, мальчик? Вернис-с-сь!» Но Рюноскэ пригнулся, левой ладонью, как козырьком, прикрыл глаза и двинулся прочь от родного дома. В правой руке он крепко сжимал фонарь. Он, да едва народившаяся луна, горбившая светлую спинку на мутном небе, освещали путь.

Дорога быстро вывела за деревню, перерезала белое спящее под снегом поле и нырнула под ветки деревьев – дальше начинался лес. Страшновато было входить в него зимней ночью, мало ли кто может выйти навстречу: лихой человек или снежный демон Юкионна. Рюноскэ в нерешительности потоптался на месте: может и правда, вернуться домой, где греет жаровня, где уютно похрапывает дедушка, а снег лишь сердито стучит в окошко. Он прокрадётся в свою постель, и никто даже не догадается, что он уходил, что у него был план стать настоящим мужчиной и принять заботы о семье на свои плечи. И снова можно быть просто мальчиком с детской прической. «Нет. Решил, так делай!» – сказал он себе и шагнул в лесной мрак.

И тут же над его головой захлопали крылья, будто крупный фазан или тетерев, суматошно вспорхнул с ветки. Но это была не птица. Прямо перед Рюноскэ оказался крылатый леший Тэнгу. Огромный, краснолицый лесовик навис над мальчишкой, хищно протянув к нему когтистые лапы. Облизнулся, едва не задев узким красным языком свой длинный нос.

– Иш-ш-шь ты, человечий детёныш-ш-ш… – хрипло прошипел Тэнгу, – будет чем порадовать себя в праздник.

Сказать, что Рюноскэ испугался – это ничего не сказать. Ужас сковал его ноги, не убежать. Да и разве убежишь от крылатого? Догонит, подхватит, утащит в свое логово и сожрёт. Но если тело отказалось повиноваться, то голова работала. Лесовик великим умом не отличается, надо обмануть его. Это единственный путь к спасению. Мальчишка гневно сдвинул тонкие брови и, как мог, грозно закричал:

– Как смеешь ты, недостойный, задерживать княжеского гонца?! Я, Като Рюноскэ, послан к Лунной деве с приглашением ко двору князя Хосокава на празднование Нового года. Смотри, – Рюноскэ ткнул пальцем в низко висящую луну, – я должен успеть, пока диск ночного светила цепляется за ветки деревьев. Если я не успею, луна поднимется выше. Как по-твоему, глупый Тэнгу, я тогда попаду туда?

– О! – леший удивленно округлил большой рот, – да ты и так рискуешь опоздать. До тех деревьев, за которые цепляется луна, во-о-он как далеко.

Тогда Рюноске огорченно покачал головой:

– Что же мне делать? Если я не доставлю приглашение, то не получу награды. А ведь Лунная дева щедро наградит посланца. Лунные камни, нефрит, яшма… – забормотал он себе под нос.

Жадный Тэнгу хитро прищурился:

– А хочешь, я доставлю твое послание Лунной деве? Награда пополам.

Мальчик вытащил из рукава перевязанное алой лентой стихотворение деда и сделал вид, что колеблется.

– Даже не знаю… Ведь князь поручил это мне… Но луна всё выше… – он протянул свиток лешему. – Ладно. Так и быть. Лети. Но смотри, не забудь принести мне ответ. И половину награды!

Последние слова пришлось прокричать вслед Тэнгу, раскинув крыла, тот уже спешил к поднимавшейся над лесом луне.

«Фу… – мальчишка вытер пот, от страха выступивший на лбу, – удалось… Пусть попробует долететь до луны». И он зашагал дальше по лесной дороге.

***

Рюноскэ шёл уже часа два. Здесь, под деревьями ветер почти не чувствовался, он путался в сплетённых ветвях можжевельника, дёргался, но разгуляться, как в поле, не мог, шевелился едва-едва. И снег перестал. Скучно просто падать. Без ветра не поносишься туда-сюда, не попляшешь, закручиваясь в смерчики. От быстрой ходьбы мальчик согрелся и как-то повеселел: «Уж если я с лешим справился, кого мне ещё бояться». Но вот про Тэнгу он зря вспомнил. Он тут как тут, лёгок на помине. Вышел из-за дерева навстречу. Да только какой-то грустный, крылья обвисли, и вроде даже слёзы на ресницах висят, на морозе сосульками замерзая. Бухнулся лесовик перед мальчиком в снег на колени:

– Прости меня, княжеский гонец. Уж я так спешил, так спешил… Прилетел я в чертоги Лунной девы, хвать, а приглашения-то и нет. Видать, выронил по дороге. Уж так потешались надо мной слуги, так потешались… Уж так лупили меня палками, так лупили… Приговаривали: «Ах ты, ротозей, дырявая башка, собачья морда. Как посмел ты потерять приглашение, нашей госпоже посланное?» Я уж искал бумажку-то… Весь снег в лесу перерыл.

– Не нашёл? – Рюноскэ строго глянул на Тэнгу.

– Не нашёл.

– И что теперь делать? Как я к князю вернусь? Как скажу, что приказ его не выполнил? Тут уж мне палок достанется. А может, и чего похуже: рассвирепеет князь, да и срубит мне голову. Придётся мне в бега подаваться. А всё из-за тебя, бестолковый Тэнгу. Всю жизнь мою ты сломал!

Повалился Рюноскэ рядом с лешим и давай реветь во весь голос. Потом слёзы притворные утёр, поднялся и говорит:

– Делать нечего. Пойду куда глаза глядят.

Стало Тэнгу стыдно, что подвел он княжеского гонца. Сунул он лапу за пазуху и вытащил крохотную жаровенку. Уж такую махонькую, что на детской ладони поместится.

– Вот, – говорит, – тебе от меня, недостойного, вместе с извинением за пропажу, – и мальчишке протягивает.

– Да на что мне эта игрушка? – удивился Рюноскэ.

– Э, – хитро сощурился леший, – эта жаровенка не простая. Положи туда крохотную веточку, дунь, и будет она гореть так долго, как ты захочешь. И тепла от неё будет, как от огромной печи. А захочешь, чтоб потухла, плюнь на неё. Бери.

Сунул в руки мальчику, расправил крылья и торопливо махнул в небо. Боялся, что пожадничает и передумает – не отдаст свое сокровище. Спрятал Рюноскэ жаровенку в рукав и пошёл дальше.

***

Долго ли коротко ли. И лес кончился, и ночь к концу подошла. По серой циновке неба потекли розовые ручейки, слились, превратились в рассвет. Вышел Рюноскэ к реке. Белая равнина, белая река, если б не полоска сухого тростника, чернеющая вдоль берега, и не определишь, где кончается заснеженная земля, где начинается уснувшая под коркой льда река. Огляделся мальчишка: по льду реку переходить или мост сыщется? Так-то боязно идти, вдруг угодишь в полынью. Что это громоздится вдалеке по правую руку? В рассветном сумраке толком не разглядеть, но вроде бы мост. Странно только, что дорога его к пустому берегу вывела, а мост в стороне стоит. Да и сам он странный. Подошел поближе: белая арка через неширокую речку перекинута, ступеньки вверх поднимаются, ровные, будто только-только вытесаны из чистого белого камня. Неширокий мостик, а перил нет. Высунулся из небесной постели край солнца, упал яркий луч на грань ступеньки, рассыпался золотыми крошками, ударил мальчишку по глазам. Не камень под ногами – лёд. Изо льда вырезан мостик. Кому такая блажь в голову пришла, вместо дерева или камня лёд в дело пустить?

Поднялся Рюноскэ на мост, до противоположного берега всего-то и надо десятка три шагов сделать. Раз, два… восемь… десять… Но что такое? Поплыл лёд под ногами, стал стремительно таять. Побежал мальчишка, шлёпая по воде, но и трёх шагов сделать не успел, как не стало ногам опоры, и полетел он вниз, в некстати оказавшуюся под мостом полынью.

Черная вода обожгла тело лютым холодом, потянуло вниз. Рюноскэ забил руками и ногами – выскочить к поверхности, ухватиться за край, выползти на лёд, спастись. Вынырнул, схватил ртом глоток воздуха. Но тут же что-то обвилось вокруг ног, сдавило их, не давая шевельнутся, и резко дёрнуло вниз. Мальчик камнем ушёл под воду. Полынья над его головой быстро затянулась льдом.

Белая река, белый мост через неё, равнодушное солнце пальцем-лучиком водит по ледяной арке, соединяющей оба берега.

Сначала вернулся слух: совсем рядом стрекочет сорока. Потом ощущения: ветерок поглаживал щёки, под спиной жёстко, ладонь правой руки колют стебли. Тепло и сухо. Рюноскэ открыл глаза. Прямо над ним розовел рассвет. Вдруг небесный окоём перекрыла клювастая рожа с круглыми глазами. Клюв открылся, показав узкий длинный язык, пощелкал пару раз и квакнул:

– Квар!

Рюноскэ вскочил. Перед ним на корточках сидели два водяных. Каппы щёлкали клювами, будто переговаривались. Мальчик покрутил головой: берег реки, над зелёным тростником летают стрекозы, тропинка бежит через лужок в сторону деревни.

– Я что, умер?

Каппы захихикали, один толкнул другого перепончатой лапой:

– Слышал, Квар, и этот туда же. Все людишки думают, что умерли, так что я выиграл, давай монетку, – он выставил раскрытую ладошку.

– Да уж, Квир, я думал хоть мальчишка не такой, как взрослые болваны, – второй каппа вытащил из набрюшной сумки мелкую медную денежку, бросил в протянутую ладошку. Монетка тут же исчезла в сумке Квира.

Потом тот каппа, которого собрат назвал Квиром, подергал Рюноскэ за край кимоно:

– Да не помер ты, не помер. Добро пожаловать в страну капп. Смотри, как у нас хорошо, – он описал зелёной лапой круг, – лето всегда, сытая жизнь… Тебе понравится.

Мальчик переводил взгляд с одного каппы на другого. Они были абсолютно одинаковые: примерно одного с ним роста, зеленовато бледная кожа, чуть сгорбленная спина покрыта панцирем, как у черепахи, серый широкий клюв и вогнутое, как блюдце, темя. Словно один водяной отражался в воде или в зеркале.

– Погодите-ка… – мальчик отодвинулся на пару шагов, каппы тут же по-лягушачьи прыгнули за ним. – разве так приглашают в гости? Вы заманили меня на мост, швырнули в воду и утопили. А ещё говорите, что я не умер. Я вам не верю!

Водяные переглянулись:

– Ты слышал, Квир: он нам не верит. Глупый мальчишка. Скажем ему?

Второй замотал головой, выпучив и без того круглые глаза:

– Нет, Квар! Что ты! Отец не велел рассказывать. Это же… как ее… Военная тайна!

Квар пожал плечами:

– Ну и что, что не велел. Мы теперь сами взрослые охотники. Почему мы должны его слушаться? Мы мальчишке всё расскажем, и он сам пойдет с нами, деваться-то ему некуда. А то бросится бежать, скачи за ним, лови, хватай, вяжи. Возни много. А я уже есть хочу.

Он облизнулся длинным языком, что называется, от уха до уха. Если б ещё у него были уши.

– Послушай, человеческий детёныш… Тебя, кстати, как звать-то? Вот я Квар, а это мой братец Квир, мы княжеские охотники. Это, чтоб ты понимал, важная должность, – выставленный когтистый палец, упёрся в небо, по физиономии разлилась гордость.

Ну раз перед ним такие важные птицы, или правильнее «рыбы» (?) – мальчик решил не ударить лицом в грязь, подбоченился и сказал:

– Перед вами, недостойные, Като Рюноскэ, княжеский гонец!

Квир присел и накрыл голову лапами:

– Гонец нашего князя?

Квар ткнул его кулаком в бок:

– Ох и дурак же ты, братец. У людей свой князь. Не наш. А мы с тобой молодцы, не просто мальчишку изловили, знатную особу. Как думаешь, отец нас похвалит? Да и князь награду отвалит, верно?

Видя, что его слова вызвали у водяных уважение, Рюноскэ нахмурился и топнул ногой:

– А ну отвечайте, недостойные, как посмели вы схватить княжеского посланца?

Квар махнул лапой:

– А вот так: цап-царап. Ну не расстраивайся. Твой князь до тебя не доберётся, а наш будет рад такому пополнению своего зверинца.

– Зверинца? – вся напускная гордость слетела с мальчишки, и сердце его ухнуло куда-то вниз, задергалось, запуталось среди внутренностей – в животе заныло.

Квар потянул его за полу кимоно:

– Ну пойдем, пойдем… Есть охота, спать охота, – он зевнул, – поздно уже. Посидишь у нас в сарае, а как свечереет, отведём тебя в столицу, в княжеский зверинец. Там жить хорошо: кормят сытно, поговорить есть с кем. Людей, правда, кроме тебя нет, но ваши земные есть: бык, пара овец и один старый осёл. Он, кстати, тут у нас слывет большим поэтом, такие хокку сочиняет, закачаешься. Вот жаль, коней нет. Они такие… – он закатил глаза и добавил с придыханием, – красивые.

– Осёл пишет стихи? – Рюноскэ вытаращил глаза.

– Ну не пишет, конечно, у него ж копыта. Сочиняет, рассказывает, а специально приставленный каппа записывает.

– Рассказывает?

– Ну да. А чего ты удивляешься? Здесь, в стране водяных все разговаривают на одном языке. Ты же нас понимаешь? Ну вот. И осла поймешь.

Каппы привели мальчика в деревню. Там было пусто. «Ну конечно, – подумал мальчик, – каппы предпочитают ночь, а сейчас уже вовсю рассвело. Утро для них, как поздний вечер для нас. По домам, наверно, разбрелись. Спят». На покосившихся заборах то тут, то там красовались картинки, некоторые новые, а некоторые совсем полинявшие от солнца и дождей, видать, висели тут годами. На всех картинках было одно и тоже: выдры с оскаленными мордами и окровавленными клыками или каппа, что поднимал над головой дубинку, а одной ногой опирался на кучу хвостатых тушек. Иероглифы на картинках призывали: «Все на борьбу с выдрами!» или «Вступайте в отряды охотников!» Мальчик остановился, чтобы прочитать.

– Да пошли уже, чего встал? – один из братьев подтолкнул его в спину.

– А что это у вас, – Рюноскэ ткнул пальцем в листок с призывом: «Защити свой дом от выдр!» – война, что ли?

– Ага, – кивнули оба каппы, – война с выдрами. Мы ж тебе сказали, что мы княжеские охотники.

– Мы, это как его, – один из них, скорее всего Квир, почесал клюв, – охраняем… – он ещё раз почесался, – а чего мы охраняем, братец? Я слово забыл.

– Рубежи, балда.

– А, да. Вот эти самые рубежи, ну в смысле берега речки, мы и охраняем. А тут ты… Вот мы тебя и поймали. Здорово, правда? – он широко улыбнулся, глаза его от этого сузились, расползлись гусеницами в стороны.

– Выдры на вас напали?

Рюноскэ всегда нравились эти зверьки. Забавно было видеть, как они резвятся летом в ручье, ныряют, надолго уходя под воду. Или катаются по песку на берегу, подбрасывают камешки лёжа на спинках. Или любопытно водят носом, встав на задние лапки и вытянувшись столбиком. А какие они рыболовы! Впору позавидовать. Вот только зверьки эти очень пугливы, и подкрасться к ним трудно. А тут выдры представлены жестокими убийцами. Может ли такое быть?

Оба братца опять одновременно кивнули:

– Выдры – враги! Выдры – захватчики! Ага, и воры. Мы всегда с ними воевали. И воевать будем! – выкрикивали каппы по очереди, будто отвечали урок.

Потом Квар добавил:

– Знаешь, сколько лет идёт война? У-у-у! Много. Двести. Или пятьсот. Никто не помнит. Они украли у нас сокровища!

– Какие?

Мальчик озирался по сторонам: деревня не выглядела богатой, домики, или скорее хижины, были сложены из бамбука, накрыты соломой. Наверно, тут и впрямь всегда лето, зимой в таком шалашике не выживешь. Какие могут быть сокровища у водяных? Речная галька?

Каппы почему-то оглянулись по сторонам, будто боялись, что их подслушают, и хором прошептали, вытянув свои клювы к ушам Рюноскэ, один к левому, другой к правому:

– Огурцы!

Рюноскэ расхохотался:

– Что? Огурцы – это сокровища?

Каппы замахали на него перепончатыми ладошками:

– Тише, тише… Это запрещено обсуждать с чужаками. Это тайна. Военная, наверно.

Но мы тебе скажем. Правда, Квар? Скажем?

– Скажем, скажем. Я скажу, а то ты, братец, что-нибудь перепутаешь. Эти штуки, не буду второй раз называть, это наше сокровище. Все каппы их любят.

– Да, да, – подхватил Квир, – я знаешь, как люблю ог…р-р-р…

Конец слова утонул в ладони брата, которая быстро запечатала болтуну клюв. Квар зашипел:

– Ш-ш-ш… Эти штуки только князю, да его приближенным полагаются, простые каппы лишь в праздник воды могут отведать огу… – Квар прикусил язык. – Ну знаешь, ваша же, человечья традиция, подносить водяным духам эти самые… Ну ты понял. На семью выдают один. Остальные уносят в княжеский дворец. И вот как-то выдры украли все, ну эти самые, что были собраны для князя. И началась война. И теперь мы все воюем. И мы с братом – охотники, и отец наш охотник, и дед был охотником. Вот.

Рюноскэ хмыкнул: «Надо же война из-за огурцов. Глупость какая. Хотя, может, это нам, людям такой повод кажется глупым. Вот дедушка рассказывал о самураях Уэсака Сотаро и Амагава Доппо, что жили лет двести назад. Так те поссорились из-за рыбы. А дело-то пустой скорлупки от мидии не стоило. Текла себе речка через соседние владения. Сначала через земли Уэсака, а ниже по течению по земле Амагава. И сказал как-то Сотаро своему соседу: «А ведь ты мою рыбу ешь. Выросла она в верховьях реки, значит, моя, а твои слуги ее ловят». Слово за слово – разгорелась вражда, а потом дошло и до кровавой схватки. И пали в ней и Уэсака Сотаро, и Амагава Доппо. А река по-прежнему течёт, и по-прежнему ловят в ней рыбу все, кому не лень. Так чем огурец не повод для войны?»

Квар провёл Рюноске через двор, втолкнул в какой-то сарайчик:

– Тут посиди до вечера.

Сарайчик был сложен из бамбука, сквозь непрочные стены сочился солнечный свет. Дверца едва держалась. В одной стене была дыра, оттуда вытекал ручеек и, пробежав по полу сарайки, исчезал под стеной напротив. На крепкую тюрьму сарай никак не тянул.

Квир засопел:

– Давай хоть свяжем его. Вдруг сбежит. Поймают его другие охотники, не видать нам тогда награды.

– А верно, братец. Не такой уж ты и балбес.

Квир вытащил из сумки на животе небольшой клубок и с криком: «Вяжи!», бросил его в мальчика. Рюноскэ выставил руки вперёд, чтоб закрыться от летящего ему в лицо клубка, и верёвка, тонкая, но прочная – не разорвать – тут же обмоталась вокруг его рук, притянула их к телу, накрутилась на него, как нить на катушку. Откуда столько её в маленьком клубке? Рюноскэ, замотанный от пяток до шеи, упал на пол. Скрипнула дверца, каппы ушли.

Время тянулось медленно. Оно обычно никуда не спешит, если вам нечем заняться или ждать приходится. Вот если надо что-то сделать, да ещё торопишься, тут-то оно бежит со всех ног. Бежит, обгоняет, посмеивается: «Не догонишь, не успеешь». Рюноскэ лежал, глазел в потолок. В голове камнями ворочались тяжёлые думы: «Ну что за невезуха. От Тэнгу ушёл, а глупым каппам попался. И теперь сидеть мне в зверинце: слушать стихи осла, беседовать с овцами о смысле жизни, внимать мудрым наставлениям быка. А детёныши капп будут швырять в меня огрызками яблок, строить рожи и насмехаться». Он вспомнил, как сам в прошлое лето бегал к шатрам съехавшихся на ярмарку торговцев. Там был и небольшой зверинец: в клетках сидели грустные попугаи, обезьяны равнодушно искали друг у друга блох, а пятнистый олень, старый и облезлый, чесался о столбик, к которому был привязан. А теперь он сам, как попугай или обезьяна будет выставлен на потеху толпе.

Мальчик заворочался, пытаясь ослабить путы. Но ничего не вышло, верёвка была намотана так плотно, что ни рукой, ни ногой шевельнуть он не мог. От беспомощности и безысходности он заплакал, а поплакав уснул, все же целая ночь прошла в дороге. Последней мыслью, промелькнувшей в мозгу было: «Даже если б я выбрался из этого сарая, как бы я нашел путь в свой мир? Никак. И дедушка с бабушкой никогда не узнают, куда пропал их непутёвый внук».

***

Сквозь сон Рюноскэ почувствовал какое-то щекотание, будто травинкой водили по носу. Он сморщился и чихнул. И проснулся. Прямо перед глазами была усатая мордочка: круглые ушки, черный нос, хитрые глазки – на обмотанной верёвкой груди мальчика сидела выдра. Она была крупной и тяжелой, но на того страшного зверя с окровавленными клыками с картинок, висевших на покосившихся заборах совсем не была похожа. Она вроде даже улыбалась.

Выдра поднялась столбиком, выставив светлое брюшко, перетянутое белым пояском. Кроме того, на зверьке была синяя безрукавка с вышитой рыбкой. Рыбка будто выпрыгнула из воды, свернувшись кольцом – хвост к голове. Зверьку бы кимоно и штаны-хакама надеть, и получился бы настоящий воин. Выглядело это так забавно, что, не смотря на свое печальное положение, мальчишка рассмеялся.

– Видали, он ещё хохочет, – баском проговорил зверёк, подбоченившись, – всегда подозревал, что человеческие детёныши глупы, но ты-то, Рюноскэ… – он покачал головой и усы его гневно встопорщились.

– Ты меня знаешь?

Лапа топнула по его груди:

– Ты не наблюдателен, мальчик. Сколько раз ты приходил к ручью за деревней посмотреть, как я тренируюсь, и даже не запомнил меня.

– Тренируешься? Так ты та выдра, что любит поиграть с камешками?

– Поиграть?! – и столько презрения прозвучало в его голосе, что им, пожалуй, можно было нагрузить садовую тачку, да к тому же осталось бы на пару котелков, – да разве пристойно воину играть? Я что, детёныш? Ты, недостойный, разговариваешь с самим Каюми Бугё, старшим разведчиком. А я ещё шёл за этим глупым детёнышем… Спасать его собрался… Нет, пусть пропадает тут…

И выдра прыгнула прямо в ручей, текущий через сарай, и исчезла под водой.

– Стой! Куда ты? Вернись! – Рюноскэ по-настоящему испугался.

Только-только блеснула надежда на спасение, а он сам все испортил.

– Каюми Бугё! Уважаемый старший разведчик! Вернитесь, пожалуйста, – закричал он.

Из воды высунулась усатая морда.

– Ну то-то же, – старший разведчик вылез на сушу, – развязывайся, давай.

– Да как же я развяжусь, уважаемый Каюми?

– А как завязался?

– Ну этот, Квар или Квир, кто-то из них закричал: «Вяжи!», оно и намоталось.

– Ну так скажи: «Развяжи».

– Так просто?

– Попробуй.

Рюноскэ зачем-то зажмурился и закричал:

– Развяжи-и-и!

Веёевка тут же свалилась и замоталась в маленький клубок. «Хорошая вещица», – решил мальчик и сунул клубок в рукав. Каюми скользнул за дверь и вскоре вернулся.

– Нету никого. Дрыхнут. Побежали. Привяжи-ка веревочку к моему поясу, да на запястье себе намотай. Я быстро бегаю. Отстанешь – потеряешься.

Рюноскэ очень хотелось расспросить старшего разведчика выдр и про войну, и про её причины: очень может статься, что для выдр причина совсем другая. И вообще, про страну капп и про страну выдр, если такая имеется. Но он боялся начинать разговор, вдруг Каюми опять обидится и бросит его здесь.

Дверь сарайки даже не была заперта, настолько каппы полагались на свою чудесную верёвку. Они с Каюми вышли во двор, зверёк нырнул под раскидистый папоротник, верёвка натянулась, и Рюноскэ полез следом. Вскоре покосившиеся заборы и жалкие домишки водяных остались позади, бежать пришлось через какой-то заросший высокой травой лужок. Под ногами – то ямка коварно притаилась, то камень из земли высунулся, мальчик спотыкался, чуть не падал, но намотанная на руку веревка тянула вперёд, и он не отставал от своего провожатого. Добежали до реки. Та ли это была река, не берег которой его вытащили братцы-каппы, или другая, Будда знает. Перед ними был узенький бамбуковый мостик, перекинутый над водой высокой аркой. Перил у моста не было.

– Нам на другой берег? – запыхавшийся от бега мальчишка едва мог говорить.

– Почти. Знаешь, здесь только один вход-выход.

Рюноскэ показалось, что выдра ухмыляется. Но раздумывать было некогда: Каюми стрелой помчался по мосту, и привязанный к нему мальчик бросился следом. На самой середине моста зверёк оттолкнулся и сиганул в воду, дернув верёвку так сильно, что Рюноскэ не имея возможности ухватиться хоть за что-то, с воплем рухнул с бамбуковой дощечки. Он камнем ушёл под воду, задёргался, почувствовал, что его куда-то тащит, и потерял сознание.

Что-то поцарапало его по щеке, будто коготки. Рюноскэ очнулся и сел. Берег реки, занесенной снегом, зимнее солнце пережаренной яичницей едва желтеет на бледном небе, холодный ветер ерошит растрепавшиеся волосы. Прямо перед ним на снегу сидит выдра в синей безрукавке и белом поясе-оби. Мальчик опустился на колени и низко, коснувшись макушкой снега, трижды поклонился зверьку:

– Спасибо, уважаемый старший разведчик Каюми Бугё за то, что вывели меня обратно в наш мир. Когда я вернусь домой обязательно отблагодарю вас.

Выдра фыркнула и исчезла в сухом прибрежном тростнике.

«Вот и день наступил. А я все ещё в дороге», – подумал мальчик, вытащил из рукава прихваченные из дома лепешки и наскоро перекусил. Надо было идти дальше. До Эдо по-прежнему очень далеко.

Зимний день короток. Всего и успел Рюноскэ пройти пару деревень. Предлагали ему добрые люди заночевать, да он подумал, что солнце ещё высоко, глядишь, и до следующей деревни доберется, до неё всего-то три часа ходу. Так ему сказали. Но не добрался. Шёл, шёл по дороге, а она все у̀же, все глуше. Вот уж и не дорога, тропа. Петляет меж камней и кустов, прыгает через канавы. И вдруг уперлась в какие-то развалины. Каменная полуобрушенная стена, ворота с одной створкой – ветер качается на ней, скрипят ржавые петли, тоскливо подвывают. Нехорошее место, в таких лисы-оборотни селиться любят. Заманят припозднившегося путника, завлекут, обчистят, хорошо, если живым уйдёт. Да и другой нечисти в таких развалинах хватает. Поднял мальчишка фонарь повыше, в ворота заглянул, но войти не решился: «Да ну его… Туда и днем-то соваться не стоит, а уж ночью и подавно». Посветил себе под ноги. Куда ж тропинка подевалась? Сюда кое-как доползла. Свернулась под осевшими воротами и всё, нет дороги дальше. Потоптался Рюноскэ на месте. Без дороги ночью и пропасть недолгое дело, надо назад возвращаться. Говорили же умные люди: оставайся, мальчик, с нами. Послушался бы, выспался в тепле и утром отправился бы в путь, а не шатался полночи попусту.

Развернулся Рюноскэ и двинул в обратную сторону. Да что такое? Где же эта чёртова тропа? Только что была здесь, а теперь нет ее под ногами. Будто втянулась она в эти руины, змеей уползла под ворота. Не ночевать же в развалинах. Сориентировавшись по луне – сюда шёл, была по правую руку, значит, теперь должна быть слева – мальчик поспешил обратно в деревню. Но разве можно верить этой обманщице? Да и много ли её на небе, только-только народилась, щурится хитро сквозь ветки деревьев. А может, ноги подвели, стали забирать по кругу. Сколько уж он идет, а деревни, из которой вышел всего пару часов назад, нет и нет. Судя по высоте луны уже и час Крысы миновал, полночь вступила в свои права, а Рюноскэ кружит неизвестно где. «Будда Амида, выведи меня хоть к какому-нибудь жилью!» – взмолился мальчишка.

Сквозь кусты забрезжил слабый огонек, Рюноскэ приободрился: не придётся ночевать в одиночку на снегу, наверняка какое-то жильё. Да если просто костёр лесорубов или углежогов, уже хорошо. Всё же живые люди, не голодные призраки. И верно, чем ближе был огонек, тем яснее виделось, что это дом. Не слишком высокий, лишь крыша поднимается над забором. Перед воротами на столбе качался фонарь, разбрасывал по снегу круги теней. Именно его свет и привел сюда мальчика.

Постучал Рюноскэ в калитку. Тишина. Опять постучал, громче. Закричал:

– Хозяева, отворите путнику!

Слышит: вроде заскребся кто-то за забором, чьи-то ноги прошаркали.

– Кто там? – голосок тонкий, надтреснутый, не поймешь, мужчина или женщина. – Кого черти носят? Добрые люди по ночам дома сидят, по дорогам не шастают.

– Я Като Рюноскэ. Шёл в Эдо, заблудился. Приютите до утра.

По ту сторону калитки что-то невнятно забубнили, завозились – и створка отъехала. Подняв повыше фонарь в виде пиона, мальчика оглядывал старик. Сгорбленный, лысый, морщины волнами сбегают со лба до голого подбородка.

– А-а-а, мальчишка… Один?

Рюноскэ кивнул. Старик пошлепал тонкими губами, будто жевал мысль: пускать ли в дом ночного гостя. Потом тоже кивнул и беззвучно отодвинулся вглубь двора, будто ветром его сдуло.

В доме чувствовался достаток, видимо бог бедности Бимбогами сюда не заглядывал. Толстые татами на полу скрадывали звук шагов, старик двигался плавно, словно плыл по своему дому. Усадил мальчика перед столом, убрав с неё тушечницу, кисть и стопку бумаги, опустился на колени с другой стороны, крикнул куда-то в темноту:

– Эй, подай путнику рисовой лапши! Да принеси чаю. Быстро! – и, повернувшись к Рюноскэ, добавил, – служанка у меня глуховата, да немая к тому же, и вообще, – он поднял к виску кулак и разжал пальцы, – боги у неё разум отняли.

Вошла женщина в тёмном кимоно и фартуке, низко кланяясь, поставила перед мальчиком миску дымящейся лапши и протянула ему палочки для еды.

– А чай-то, чай забыла, бестолковая? – сердито бросил старик.

Женщина, прикрыв рот ладонью, смущенно закивала головой.

– Не обращай на неё внимания, – сказал старик, видя, что мальчик обернулся вслед служанке, – убогая она, две вещи в голове удержать не может. Будто дыра там, все слова высыпаются.

Когда на столе появилась войлочная корзинка с чайником, лапша уже была съедена. Рюноскэ хоть и старался из вежливости есть не спеша, но был так голоден, что заглатывал лапшу почти не жуя. Старик налил чаю в чашку и протянул мальчику:

– Пей, пей. Это хороший чай. Скажи, мальчик, зачем ты идешь в Эдо?

И Рюноскэ рассказал хозяину, как решил взять судьбу в свои руки и стать опорой деду с бабушкой. Язык его развязался то ли от еды и горячего чая, то ли от тепла и чувства безопасности, и мальчик рассказал хозяину всю свою не слишком длинную жизнь. И что отец его был ронином, но родители пропали, когда было ему всего пара лет от роду, а как и куда, никто так и не узнал, и что вырастил его дед Като Кента. Старик внимательно слушал, подбрасывал вопросы, похлопывал себя по коленям, показывая удивление, одобрительно кивал головой. Он заботливо подливал чай.

– А что за развалины здесь неподалёку? Я заблудился и оказался у каких-то руин.

Старик вздохнул:

– Нехорошее место. Когда-то там жил колдун-оммёдзи. Давно это было. Тот колдун умел демонов-о̀ни вызывать, порчу насылать, покойников поднимать, силу большую имел. Да и сам он, говорят, оборотнем был, в горного козла перекидывался. Вроде козёл – е самый страшный зверь. Да только тот козел мог вооруженного воина сожрать. Глаза огнём горели, копыта острые как меч-катана, клыки длинные. Прознал про того колдуна князь, да послал за ним: «Хочу, дескать, на тебя, оммёдзи, глянуть, что ты такое». А колдун ответил: «Я к тебе в гости не набивался. Тебе надо, ты ко мне на поклон приходи». Тут уж князь осерчал. Послал воинов, они дом колдуна пожгли, порушили, всех его прислужников казнили.

– А сам колдун?

– А кто его знает… Говорят, шумит кто-то по ночам в развалинах, огоньки там порхают, как на кладбищах бывает. Может, души убитых слуг бродят, а может, и сам колдун… Люди иной раз пропадают. Особенно в новолуние. Полночь – колдовское время. Так что повезло тебе, что ты там не остался, что сюда пришёл, – старик тихонечко захихикал.

Наконец, видя, что мальчик совсем устал и засыпает прямо за столом, старик указал ему на расстеленный матрас-футон:

– Ложись-ка.

И Рюноскэ даже не заметил, как уснул.

***

Кто-то тряс его за плечо так сильно, что затылок колотился о деревянное изголовье. Просыпаться было трудно, в голове словно плыл густой туман, глушил звуки, застилал глаза.

– Да просыпайся же! Ну! – над ухом раздался женский голос.

Рюноскэ с трудом разлепил веки. Над ним нависло бледное лицо. Вроде бы знакомое, он уже видел его. Ну конечно, это же служанка хозяина, немая и безумная. Но ведь она разговаривает! Будто в подтверждение этих мыслей женщина, видя, что мальчик проснулся, заговорила быстро и взволнованно:

– Очнись, мальчик. Бежать тебе отсюда надо. Это плохой дом.

– Вы разговариваете? А господин… – Рюноскэ наморщил лоб, пытаясь вспомнить имя хозяина, но не вспомнил.

Трудно вспомнить то, чего не знаешь. Это он, как маленький, все про себя выложил, а старик даже имени своего не назвал. Но почему он должен бежать? За окошком не рассвело ещё. И спать ужасно хочется. Он попытался отпихнуть от себя назойливую служанку и спрятаться под одеялом. Но она не давала ему покоя, дергала и трясла.

– Да проснись же ты… Торопиться надо, пока оммёдзи не вернулся. Вот, выпей-ка…

Рюноскэ почувствовал, что в губы ему ткнулся край чашки. Он глотнул. Это была вода, чистая и холодная. Такая холодная, что туман в голове превратился в изморозь и осыпался. И стало там пусто и ясно. Что она сказала? Оммёдзи? Колдун?

– Да, да. Хозяин этого дома – тот самый колдун-оборотень. Это шутки у него такие, своим жертвам правду рассказывать.

Жертвам? О чем это она? Он, Рюноскэ – жертва?

– Опоит он тебя, мальчик, зельем, и забудешь ты и имя свое, и всю жизнь свою. будешь служить ему, как я. Уж лет десять, как я ему да сыновьям его служу. Кто я такая, где раньше жила, ничего не помню. Вспомнила только, что сын у меня был. Маленький совсем. Решила я сбежать от колдуна, а куда бежать, не знаю, один раз только в ближайшую деревню ходила, да и то… – она махнула рукой. – Давай вместе убежим. Я тебе помогу, а ты мне. Я как увидела тебя, словно сама не своя стала, сердце колотится, кажется мне, что с сыночком моим какое-то несчастье приключилось. Вот я и подумала: «Помогу этому мальчику, глядишь и сынку моему кто-то поможет, вызволит из беды. Только торопиться нам надо. Рассветёт скоро. Поутру сыновья-разбойники вернутся, да и сам колдун тоже.

Рюноскэ вскочил:

– Да как же мы убежим? Вы дорогие не знаете, я заблудился…

Женщина металась по дому, надевая теплую накидку, быстро собирая в узелок нехитрые припасы, порывшись в маленькой лаковой шкатулке, сунула в рукав какой-то маленький рулончик:

– Ничего, ничего. До деревни доберёмся, а дальше ты дорогу знаешь.

Они выскочили во двор.

– Погоди-ка, мальчик.

Женщина подошла к углу дома и, потянув, вытащила из стены длинную щепку. Нет, не щепку – тонкий клинышек. В тот же миг крепкий деревянный дом превратился в лачугу с провалившейся крышей. «Ну теперь колдун сразу поймет, что мы сбежали. Погони не миновать», – подумал Рюноскэ. Но размышлять было некогда. Выйдя за калитку, женщина вынула из рукава давешний рулончик и, кинув его на землю, выкрикнула:

– Персиковый сад!

Это название деревни, той самой, после которой мальчишка, заплутав в ночи, оказался у зловещих развалин. Рулончик раскатился, превратившись в неширокую дорожку, мощеную тщательно подогнанными друг к другу светлыми камушками. И они побежали.

Через два часа, запыхавшись, достигли они деревни. Рассвет уже вступал в свои права. Один край неба залился стыдливым румянцем, будто юная девушка, впервые вышедшая из дома без сопровождения родителей и тут же столкнувшаяся с красавцем-соседом. Ставни домов открывались. Самые трудолюбивые хозяйки расстилали во дворах футоны и циновки, чистили их снегом.

Женщина прикоснулась ладонью к волшебной дорожке, и та тут же свернулась в маленьким холщовым рулончиком.

– Мне колдун давал ее, когда в деревню отравлял, ему срочно новая метла понадобилась, а кроме меня некого послать было, вот он и дал мне эту вещицу. А я запомнила, где он её держит. Хорошая вещь. Надо сохранить.

– Нет, – Рюноскэ протянул руку, – дайте её мне, госпожа. Попробуем запутать преследователей.

Они прошли деревню и оказались у развилки дорог. Одна вела в сторону дома, именно по ней мальчик и попал сюда, а две другие уходили куда-то, кто знает куда. Рюноскэ бросил сверток на снег и крикнул:

– Эдо!

Он же сказал колдуну, что держит путь в главный город сёгуна Токугава, вот и пусть тот думает, что именно туда они и отправились. Каменная дорожка, расстелилась на восток, а они пошли на запад. И как не спешили, но провели в пути весь день. Миновав вторую деревню, они вынуждены были устроить привал. Женщина настолько устала, что не могла больше сделать и шага.

Сойдя с дороги, устроились под корявыми стволами азалии. Ветер сюда не задувал, и с дороги их было не видно. Но всё же рассиживаться не стоило, ведь по пятам шёл колдун, а может быть, его сыновья-разбойники. Неизвестно, что хуже. Колдун-оммёдзи превратит его в беспамятного истукана, заставит служить себе. А разбойники, может, просто разрубят его своими мечами от плеча до бедра. Бр-р-р… Ужас какой! А вот его спутнице не сдобровать хоть так, хоть этак. И колдун-хозяин не простит ей предательства, и сыновья его живой несчастную не отпустят. Позволив ему сбежать, она рисковала своей жизнью. Значит, и он не имеет права оставить её одну, хоть и движется она медленно, один бы он бежал гораздо быстрее.

Хворост для костра Рюноскэ собирать не стал. Вытащил из рукава крохотную жаровенку, поставил на снег, сунул в неё веточку и подул. Она тут же разгорелась так жарко, что снег вокруг начал таять. Женщина достала из узелка лепешки из сладкого картофеля и чайничек. Набрав в чайник снега, она пристроила его над жаровней. Когда вода закипела, женщина бросила туда щепотку сухих листьев и заварила чай.

– Этот чай придаст нам сил. Мой хозяин всегда пил его перед дорогой.

И верно, сделав пару глотков, Рюноскэ почувствовал прилив сил. Будто не шли они спешно целый день с утренней зари.

– Скажите, госпожа, как вас зовут. Мое имя я уже называл. Като Рюноскэ. А ваше?

Женщина пожала плечами:

– Не помню. Ничего не помню. А хозяин не дал мне никакого имени, просто кричал мне: «Эй! Иди сюда… Эй! Пошла прочь…» Да звал непутёвой, глупой или тупицей. Так я десять лет без имени и прожила. Без имени, без памяти. Вот сыночка только помню: маленький такой, привяжу его за спину и пойду… А куда ходила, чем занималась, не вспомню. И сынок мой без матери вырос, – она горестно вздохнула и добавила, – если жив ещё.

Рюноскэ так захотелось утешить несчастную, что он порывисто обнял её и сказал:

– Жив. Я верю, что ваш сын жив. Он обязательно найдется однажды.

***

До реки они добрались в сумерках. Уже некоторое время валил снег. Это было хорошо, он заносил их следы – надеяться на то, что преследователи так и будут двигаться до самого Эдо, не стоило, вряд ли волшебная дорожка отвлекла их надолго. В любой момент за спиной мог оказаться враг. Весь мир, казалось, утратил краски, снежная пелена скрадывала расстояние, не позволяла рассмотреть что-либо дальше трёх-пяти шагов. Темнело быстро, а луна лишь раздумывала, показывать ли нос из облачной перины. На берегу Рюноскэ повертел головой: вон он, мостик, с которого он попал в страну водяных, едва виднеется в сумраке. Туда, пожалуй, идти не стоит. Лучше перейти здесь по льду, речка не широкая, лёд должен быть крепким.

Вдруг женщина схватила его за руку:

– Постой-ка!

Рюноскэ с удивлением увидел, как она упала на дорогу, прижавшись ухом к заснеженной земле.

– Что вы делаете?

– Тихо! – она замахала на него ладонью, как на досаждающую муху. – Не мешай.

Потом поднялась на колени и добавила грустно:

– Мы не успели. За нами мчатся всадники. Это сыновья оммёдзи. Совсем скоро они будут здесь. Они убьют нас, – она с болью посмотрела на мальчика. – Прости, сынок.

– Надо бежать, если переберёмся на тот берег, мы спасены.

Видя, что женщина не двигается, он подтолкнул ее:

– Ну же, вперёд. Вы хотите увидеть сына? Тогда вставайте.

Он подхватил её подмышки, приподнял, и женщина словно очнулась:

– Да, да, надо бежать.

Она бросила свой узелок и первой выскочила на речной лёд. Они оскальзывались и падали. Не обращая внимания на боль, поднимались и, поддерживая друг друга, бежали дальше. Не оглядываясь. А за спиной уже был слышен конский топот и яростные крики: «Вон они… Догнали… Стоять, нечестивые…»

Успели! Рухнули в прибрежный тростник. На том берегу, что они покинули, гарцевали, вздымая лошадей на дыбы, три всадника. На головах рогатые шлемы, лица закрыты масками. Будто не люди, а демоны-о̀ни, вырвавшиеся из мира мёртвых. Женщина в страхе закрыла глаза, зашептала:

– Это разбойники, сыновья оммёдзи, они убьют нас.

Всадники пустили коней на лёд. Аккуратно, не спеша. Куда торопиться? Разве беглецы смогут удрать? Нет. Охота завершена. Они привезут их головы отцу, вздернут на пики и привезут. Они вернут волшебный клинышек, что украла подлая служанка, превратив их дом в жалкую лачугу. Теперь нечестивцам не сбежать. Но что делает этот мальчишка? Почему он прыгает и топает на льду? Он бросает в них ледышки и снежки. Сошёл с ума от страха? Так обезьяна швыряет ветки в тигра, думая напугать его. Всадники смеялись. А мальчишка топал и топал. Прыгал и кричал. Что он там кричит? «Квар! Квир»! Бессмыслица какая. Точно спятил.

Когда всадники приблизились на расстояние броска, Рюноскэ выхватил из рукава маленький клубок и взвизгнув: «Вяжи!» – швырнул его в первого всадника. Клубочек ударился о грудной доспех и начал обматывать всадника. Моментально суровый воин превратился в подобие катушки. «Эй! Что такое?!» – братья кинулись ему на помощь, но верёвка только этого и ждала, с радостной готовностью она обмотала и их, и коней, превратив всадников в какое-то шестиногое чудовище, жалобно ржущее и отчаянно ругающееся. А мальчишка подул на свою жаровенку, вздохнул – жалко такую штуку выбрасывать – и размахнувшись, запустил её прямо под копыта лошадей.

Лёд начал таять… Вот уже первый конь провалился передними копытами в расползающуюся полынью, потянул за собой остальных. Кони бились, вода кипела, в криках всадников слышалось отчаяние. И тут прямо над бурлящей водой показались две клювастые головы. Были ли это те самые каппы, от которых он сбежал, или другие, мальчик определить не мог. Приставив ладони ко рту, он громко закричал:

– Като Рюноскэ посылает в дар князю водяных для его зверинца трех коней и трех человек!

Для верности он прокричал это трижды.

Последняя конская морда с испуганным ржанием скрылась под водой. Полынья быстро затянулась свежим льдом, не укрытым снегом. Казалось, что посреди реки чернеет круглое окно. И что там за этим окном? Гиблая глубина или другой мир?

– Они утонули? – тихо спросила женщина.

Рюноскэ помотал головой:

– Вряд ли. Скорее всего попали в страну водяных.

– Откуда ты знаешь?

– О, это долгая история. Когда-нибудь я расскажу вам. Пойдемте. Мы почти дома. Осталось только пройти лесом. Жаль только фонаря у нас нет. Придется полагаться лишь на луну.

Теперь они не торопились. Шли через поле, пригибаясь под снежной метелью. Они ужасно устали, и каждый думал лишь о том, чтобы добраться до леса, нырнуть под ветви высоких деревьев, укрыться от снега и пронизывающего ветра, передохнуть хоть чуть-чуть. Может быть, разжечь костер. Припасов у них больше не было, но хоть отогреться у огня. А там и дом… Безопасный приют, обычная человеческая жизнь.

Уже стоя на краю леса, женщина начала озираться и прислушиваться. Она снова легла на землю, прижав к ней ухо.

– Что? Что вы слышите? – обеспокоенно спросил Рюноскэ.

Она подняла на него безумные глаза:

– Он догнал нас… Как я могла подумать, что он сам не бросится в погоню… Я слышу, как стучат его копыта: «Смерть! Смерть!» Я вижу красные уголья его глаз. Только однажды он предстал передо мной в этом образе. Я чуть с ума не сошла. Да что там, я почти умерла. Сердце остановилось. А он хохотал. Его смех, как гром обвала. Его клыки… Я слышу его топот…

– Кто он? Кто?

Страх – заразная штука. Рюноскэ почувствовал, как похолодело у него в груди, будто туда сыпануло снегом с еловой лапы. О ком, столь ужасном, говорит эта женщина? Что за чудовище гонится за ними? Кого она видит своими ослепшими от ужаса глазами? Она едва выдохнула:

– Оммёдзи. Оборотень. Тот страшный козёл, про которого он тебе рассказывал. Козёл ростом с крупную лошадь. Козёл-людоед. Он сожрёт нас.

Теперь Рюноскэ тоже услышал. Даже падать на землю не пришлось. Земля завибрировала под ногами, застонала. Луна, любопытная луна вылезла из туч, сверкнула серебряным серпом, высветила снежный сумрак. И мальчик увидел. Сквозь пелену метели через поле мчал огромный козёл. Пригнув голову к необъятной груди, заросшей длинным мехом, выставив крутые сверкающие, как начищенные клинки, рога, он нёсся прямо на них, и расстояние быстро сокращалось. Глаза чудовища горели адским пламенем. Именно на таком поджаривают грешников черти в огненном аду Великого царя Эмма. Настолько ярком, что в середине, в самой сердцевине пламя кажется чёрным. Чёрным, текучим и безумно горячим, сжигающим всё: тело, кости, метал, камень. Железные копыта били в мерзлую землю, и она звенела и стонала, как колокол: «Омм… Омм…»

Мальчик потянул женщину под защиту деревьев. Но разве лес мог укрыть их от оборотня. «Будда Амила, спаси нас», – мысленно взмолился Рюноскэ, но тут же подумал: «Будда далеко, не его надо звать». Он поднял какой-то сук, мокрый и тяжелый и начал колотить по стволам и кричать:

– Тэнгу! Тэнгу! Где ты, леший? Скорей просыпайся, беда пришла!

Зашумел лес, понеслось от дерева к дереву: «Тэнгуу… Тэнгуу… эй… ай…я...»

И ждать долго не пришлось. Прошумело в ветвях, и вот он. Слетел Тэнгу с высокой сосны:

– Опять ты, княжеский гонец. Что теперь?

– Ох, Тэнгу, спасться тебе надо, бежать. Немедленно. Узнал князь Хосокава о пропаже приглашения, что послал он Лунной деве, и о том, что именно ты, Тэнгу, в этом виноват. Послал он своего оммёдзи-оборотня, чтобы тот убил тебя. Вот он несётся сюда. Спасайся, убегай! Я сколько смогу задержу его.

Леший хоть и был не слишком сообразительным, но трусостью никогда не отличался. Услышав «спасайся, убегай», он наоборот распалился: какой-то оборотень будет угрожать ему, хозяину леса? Он позорно сбежит, оставив мальчишку прикрывать свое бегство? Никогда такого не бывало! Лицо его побагровело от гнева.

– А ну-ка, отойди. Не путайся под ногами, – и лесовик, гордо выпятив грудь, пошире расставив ноги, приготовился к схватке.

По крайней мере, так это выглядело. Рюноскэ, схватив свою спутницу за руку, вместе с ней быстро спрятался за его широкой спиной. Кроме как на лешего рассчитывать было не на кого. Вот только почему Тэнгу стоит с пустыми руками? Ни меча у него, ни лука. Даже дубинки и той нет. В рукопашную решил сразиться? А оборотень уже совсем рядом. Жаром от него пышет, из ноздрей дым валит, будто сам он – адский котел для грешников. Да что же леший медлит? Почему стоит истуканом? Рюноскэ сжался от страха – лишь пара скачков этого чудовища, и он ударит лешего прямо в грудь.

И вот когда козёл оказался совсем рядом, только руку протянуть, Тэнгу выхватил откуда-то, вроде прямо из воздуха, небольшое черное полотенце, и подбросил его вверх. В полёте полотенце стало расти, превращаясь в огромный черный парус, вздулось под ветром и, опустившись на голову чудовища, окутало его целиком, от рогов до копыт. Спеленало. Все четыре конца соединились, связались узлом, превратив парус в мешок. Огромный козёл бился внутри, рычал и ревел, но пробить тонкую ткань не мог. А мешок начал стремительно уменьшаться. Уменьшался и оборотень внутри, и рев его превращался в козлиное блеяние. И вот мешочек стал маленьким, а писк тонким, как у мыши. Тэнгу небрежно поддел его одним когтем, покачал перед своим длинным носом, понюхал, а потом с силой швырнул о ближайший камень. И для верности наступил поверх огромной лапищей. Под подошвой слабо чавкнуло.

Потом леший повернулся к мальчику и бухнулся на колени:

– Благодарю тебя, Като Рюноскэ, что предупредил меня. Если б этот нечестивец застал меня спящим, кто знает, чем бы дело кончилось. За мной должок останется.

Зашумели крылья, взлетел Тэнгу, исчез в ночном небе.

***

Спутница Рюноскэ едва шла, мальчику пришлось подставить ей плечо и поминутно повторять: «Немного осталось, потерпите… Скоро доберемся… Все напасти позади, впереди мой дом, там вы останетесь, сколько захотите… Вам больше не придётся бродить по дорогам… Потерпите…» Но видно, от дороги и от пережитых страхов женщина совсем лишилась сил. Оставить её и сходить за помощью он боялся. Вдруг пока он ходит, несчастная замерзнет насмерть. Нут, пусть медленно, пусть с трудом, но они дойдут вместе.

Шажок за шажком они преодолевали казавшийся бесконечным путь: лес, поле… Вот и край деревни. Совсем немного осталось. Рюноскэ открыл калитку. Едва он отпустил свою спутницу, как она упала во дворе и, кажется, потеряла сознание. Он похлопал свою спутницу по щекам, но глаза её были закрыты, а дыхание едва вырывалось из полуоткрытого рта. Надо было войти в дом, позвать на помощь. Но он почему-то не мог расстаться с этой безымянной женщиной, с которой его свела судьба.

– Бабушка, дедушка! Помогите! – закричал он, – скорее.

Его услышали. За ставнями забрезжил свет, он пробился сквозь щели между створками, и от этого слабого лучика на сердце мальчика стало тепло: они всё-таки добрались до дома.

Потом вокруг них хлопотали: тащили в дом, стаскивали мокрую одежду, растирали заледеневшие руки и ноги, переодевали в сухое. Бабушка причитала, дедушка сурово молчал. Наконец, хлопоты закончились, и Рюноскэ обнаружил себя сидящим перед столом, на котором стояли мисочки с гречневой лапшой и исходил па̀ром укутанный в войлок чайник. Его безымянная спутница кое-как причёсанная и одетая в старое бабушкино кимоно сидела напротив. Бабушка внесла в комнату масляную лампу с бумажным абажуром:

– Наш внучек вернулся живым и невредимым. Это же праздник. Пусть в доме будет светло.

Она поставила лампу на стол, свет упал в лицо женщины, и бабушка вдруг охнула. Подняла лампу и посветила прямо в лицо нежданной гостье:

– Повернись-ка сюда, милая. Как, ты сказала, тебя зовут?

Женщина потупилась:

– Простите меня. Я ничего не сказала. Я не помню своего имени.

Рюноскэ поспешил поддержать свою спутницу и с набитым лапшой ртом невнятно проговорил:

– Ее колдун опоил беспамятным зельем. Вот она ничего и не помнит.

Бабушка задумчиво покачала головой:

– Совсем ничего?

– Только помню, что был у меня сынок. Но имени его вспомнить не могу.

– Так-так- так… – проговорила бабушка и позвала мужа, – Кента-сан, поди-ка сюда.

Дедушка вошел в комнату. А его жена Аими опять посветила в лицо гостье:

– Может быть твое имя О-Куни?

Женщина едва слышно прошептала:

– Всё может быть. Не помню.

– Ну ты-то, Кента-сан, погляди, – голос бабушки стал требовательным. – Ну, неужели не узнаешь? – она почти ткнула абажуром в лицо гостьи.

Дедушкины брови удивленно поползли вверх:

– О-Куни! Дочка! Не может быть! Аими-сан, это же О-Куни! Посмотри-ка.

–А я что говорю, – бабушка удовлетворенно кивнула, – она и есть.

Женщина недоумённо переводила взгляд с одного на второго:

– Я ваша дочь?

Дедушка легонько похлопал её по плечу:

– Ну не совсем дочь. Ты жена… – он вздохнул, – пожалуй, скорее, вдова нашего сына, ронина Като Реюдзаки.

Рюноскэ подавившись лапшой, закашлялся, и слёзы брызнули у него из глаз. Он пытался что-то сказать, но слова застревали в горле.

Но его и так поняли.

– Да, внучек, ты привёл домой свою родную мать.

Миска с лапшой, выскользнула из его пальцев и с громким стуком упала на стол: «Ом-ца!» И тут Рюноскэ вспомнил. Он вспомнил свой позабытый новогодний сон. И понял, что всё это: и водяных, и Тэнгу, и бегство от колдуна-оммёдзи, и возвращение домой вместе с давно потерянной мамой, он видел во сне. Увидел, а потом забыл.

Правду говорят старые люди: новогодние сны сбываются.

Брат-сирота

Сколько времени прошло с тех пор как вернулся Рюноскэ домой, так и не добравшись до Эдо? С тех пор, как он привёл домой свою давно потерянную мать, которую и не знал совсем? Да не так и много. Празднование Нового года ещё не закончилось. Мальчики деревни Сакура прошли через обряд совершеннолетия – гэмпуку. Когда-то давно, чтобы считаться взрослым, мальчик должен был отправиться в лес и в одиночку добыть оленя. Но теперь всё было гораздо проще. Рюноскэ получил из рук деда взрослую одежду. Тот завязал волосы внука в пучок на макушке и надел сверху высокую шапочку эбоси.

– Разве я не должен получить меч своего отца? – спросил мальчик. – ведь он был ронином.

Дед вздохнул:

– А ты видел меч в нашем доме?

– Нет. Но он же должен быть.

Всё семейство Като расположилось вокруг праздничного стола. Пусть церемония прошла совсем скромно, но кушанья бабушка и мать приготовили на славу. Теперь они жили лучше, чем раньше: всё же две пары женских рук в доме больше, чем одна. Да и волшебный клинышек, захваченный у колдуна-оммёдзи, пригодился. Они воткнули его между деревянных брусьев, из которых был сложен дом. Воткнули чуть-чуть, только чтоб стены стали крепче, фундамент прочнее, да крыша накрылась новой черепицей. Мать сказала, что, если воткнуть его до конца, дом превратится во дворец. Вот бы удивились соседи! Но не стоит привлекать излишнее внимание. Мать потихоньку осваивалась. Поначалу она очень стеснялась своих вновь обретённых свёкра и свекровь: если те обращались к ней, отвечала, потупив глаза и прикрыв рот ладонью. Даже перед своим выросшим сыном робела, ведь она совсем не знала его. Иногда потянется погладить его по голове, но тут же одёрнет себя и отойдёт, извинившись. Но потихоньку всё менялось. И вот она уже кричит со двора:

– Рюноскэ, где ты? Кто будет дорожки подметать? Это твоя обязанность. Сколько можно бездельничать?

И честно говоря, такая мама нравилась ему больше, чем та запуганная безымянная женщина, что однажды зимней ночью вошла в их дом.

И сейчас, когда они выдёргивали палочками солёные овощи из мисок и ели тушеную рыбу, мать поддержала сына:

– А правда, Кента-сан, вы всё время повторяете, что ваш сын, а мой муж Като Реюдзаки был ронином. Так где же его меч?

Дед с бабушкой переглянулись, словно безмолвно переговорили о чем-то. Дедушка слегка нахмурился, а бабушка приподняла брови, будто возражала. Потом они кивнули друг другу, придя к единому мнению.

– Видно, пришло время рассказать вам всё. Ты, Рюноскэ, теперь считаешься взрослым, а тебе, О-Куни, правду узнать так и так придётся. Если не мы расскажем, кто-то другой проговорится.

Он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил:

– Като Реюдзаки служил дому Хосокава, отцу нашего нынешнего даймё. Был его верным самураем. А когда старый князь умер, его наследник решил распустить свое войско. Зачем кормить целую армию самураев, если в стране мир? Хватит и личной стражи. Реюдзаки оказался не у дел, стал ронином и, безрезультатно поскитавшись пару лет в поисках новой службы, вернулся домой. Вернулся не один, а с молодой женой, – дедушка повернулся к О-Куни, слегка склонив седую голову, – и с сыном-младенцем, – теперь кивок был адресован Рюноскэ.

Дедушка рассказывал долго, было видно, что вспомнить сына ему было приятно. Уже и посуда была убрана со стола, и бабушка, сделав знак невестке: «Сиди, сиди, слушай», принесла сладкие пирожки-моти и начала заваривать чай, а дед все говорил и говорил. Его чуть дребезжащий голос вливался в уши мальчика, и перед мысленным взором Рюноскэ рисовались одна за другой картины прошлого. Того, которое он не мог помнить по малолетству, а его мать забыла из-за колдовства оммёдзи.

Надо было кормить семью, и Реюдзаки, повесив мечи на стену, решил заняться торговлей. Почему бы не стать торговцем чаем? Ведь в Сакуре не было чайной лавки, и за чаем жители отправлялись в соседнюю деревню. Но там лавочник держал лишь самые дешёвые сорта, а хороший чай можно было раздобыть лишь у торговцев, съезжавшихся на летнюю ярмарку. Но чтобы открыть лавку и наполнить её товаром нужны были деньги. Реюдзаки пораскинул мозгами и придумал комбинацию из трёх ходов. Кто самый богатый человек в Сакуре? Господин Танака Гомбей. А в чём его богатство? В хлопке. До недавнего времени нити из конопли да крапивы пряли. А в последние годы появился хлопок. Одним из первых в округе Гомбей засеял свои поля этим новомодным растением, усадил работниц за прядение. А мотки хлопковых нитей отправлял в Киото тамошним ткачам. До Киото ой как далеко. А до Эдо раза в три дорога короче. Почему ж Гомбей-сан туда свой товар не возит? А потому что он тамошних купцов и ткачей не знает. Отдаёт перекупщикам, что сами в Сакуру наезжают. А те платят намного меньше, чем, если б он сам свой товар повёз. Кряхтит Гомбей от жадности, но ехать боится: далеко, да и в дороге всякое случится может, и разбойники пошаливают, и нежить всякая пристает. Сами же перекупщики страшные истории рассказывают. За охрану сколько заплатишь, в пути сколько сам проешь… Будет ли еще выгода-то?

А Като Реюдзаки никого не боится, ни живых, ни мёртвых. Он на свои два меча полагается, да еще на товарищей, что вместе с ним служили старому князю. И в Эдо во времена службы ему бывать приходилось, знает, кому товар предложить можно.

Вот и пришёл он к Гомбею с предложением:

– Многоуважаемый сосед, Гомбей-сан, я ваш товар, нити хлопковые, в Эдо доставлю под надежной охраной, продам с выгодой, а вы мне одну десятую от цены заплатите.

Это был первый, задуманный им ход. Посопел Гомбей, посчитал, прикинул сколько ему заезжие торговцы денег отвалят, да сколько он в Эдо получит. Как говорится: и рыбу-фугу съесть хочется, и жить охота. Долго считал, долго думал, предлагал меньше заплатить, дескать, десятая часть за сопровождение повозок с товаром – уж слишком дорого. Но Реюдзаки, расписав красивую картину большого барыша, на уступку не пошёл.

– Гомбей-сан, я ведь не нанимаюсь к вам, не одолжение делаю, не подарок принес. Я сам заработать хочу. Ваш товар продам, свою часть денег возьму, свой товар в Эдо куплю, вернусь, чайную лавку открою. Или соглашайтесь, или я кому другому свои услуги предложу.

А вот и второй с третьим ходом: заработанные деньги на закупку чая пустить и лавку в родной деревне открыть.

И загорелся Гомбей идеей. Всем скупщикам от ворот поворот дал. Стал товар копить. Чем больше товара в Эдо уйдёт, тем больше он денег получит. А уж куда потратить, его учить не надо. Но и подстраховался, само собой.

– Реюдзаки-сан, вы человек достойный, вам я доверяю. Но… Но вы ж понимаете, каждый себе дорог. Я вам не щепоть чайных листьев отдаю, а товара на сотни золотых рё. А ну как в дороге что случится. Нет, нет, нет, – замахал руками, видя, что собеседник его возразить пытается, – то что вы защищать товар, как родную мать, будете, я уверен. А ну как убьют вас? Мне как убыток восполнять? Напишите-ка вы мне, Реюдзаки-сан, расписочку долговую на стоимость моего хлопка. Вернетесь с деньгами, мы расписочку чик, и в огонь…

И уверенный в себе Като Реюдзаки выдал многоуважаемому соседу долговую расписку.

Счастливым отправился он в путь вместе с тремя старыми товарищами. Молодая жена не хотела расставаться с мужем и с позволения свёкра отправилась вместе с Реюдзаки в Эдо. Никакого риска: четыре умелых воина стоят любой банды разбойников, да и путь не слишком долог, а посмотреть большой город кому ж не хочется.

Не доехал караван с Гомбеевым хлопком до Эдо. Не вернулись назад Реюдзаки и О-Куни. Исчезли без следа. Гомбей, не дождавшись обещанных барышей, обратился в суд.

Тут дедушка прервал свой рассказ, дальше история стала совсем печальной. Голос его хрустнул веткой под тяжёлой стопой горя.

– Принеси-ка свежего чая, Аими, что-то горло пересохло.

Бабушка засуетилась, подогрела воду на жаровне, сыпанула в чайник щепотку чайных листьев, сполоснула чашки. Вот и свежий чай на столе – хочешь-не хочешь, а надо продолжать рассказ.

Судья верить обвинениям господина Танака, дескать, обманул его хитрый ронин, украл товар, верить не стал, а как положено, провел расследование. Опросил всех, кто знал о поездке, вызвал на заседание суда и Като Кенту, и жену его Като Аими, и других жителей деревни Сакура. Послал своих агентов по дороге – разузнать, кто видел караван, куда он двигался… И выяснилось, что прошёл Реюдзаки с товарищами через деревню Персиковый Сад под вечер, а до следующей деревни не добрался ни той ночью, ни следующим утром. Сгинул караван, будто корова языком слизнула, будто черти унесли.

Тут О-Куни охнула:

– Вот где беда нас подстерегла. Видно, встали мы на ночёвку возле тех самых развалин, – она посмотрела на Рюноскэ, – где ты, сынок, заблудился. Там и подкараулил нас проклятый колдун. С разбойниками бы муж мой справился, а тут… – она горестно покачала головой, – куда человеку против злых чар. Если ни Реюдзаки, ни соратники его не вернулись, значит, погибли от козней оммёдзи. Живыми бы они не сдались. А я… А мне пришлось служить проклятому убийце.

Она тихо заплакала, и Рюноскэ обнял мать за плечи, погладил ладонью по спине, успокаивая. Дед закончил свой рассказ.

Судья признал Като Реюдзаки невиновным. Кражи тот не совершал. Но оставалась долговая расписка, и долг следовало вернуть господину Танака. Раз сам заемщик сделать этого не может, долг переходит на его отца.

– Вот так, доченька, – Кента ласково потрепал невестку по плечу, – пришлось нам продать наш дом, чтобы вернуть долг сына, а самим вместе с внуком поселиться в этой, – он обвел рукой тесную комнату, – лачуге, – и, повернувшись к Рюноскэ, добавил, – поэтому и нет у нас меча твоего отца. Его оружие пропало вместе с ним. Нечего нам передать тебе.

Так грустно закончился день совершеннолетия.

Но уже утром Рюноскэ принял решение: Раз он все-таки сын ронина, а в прошлом даже самурая, служившего самому князю, то тоже должен уметь владеть мечом. Тем более, что права носить меч у него никто не отнимал. Нет настоящей стальной катаны, будет деревянный боккэн, тот, что для обучения используют. А деньги на него и на оплату занятий в додзё, зале для тренировок, он сам заработает. Как раз в деревне Персиковый Сад живет мастер боевых искусств, э-э-э, кажется, Ёсино Акира или Ёсида Хирото его имя. Вот к нему и надо попроситься в ученики. Персиковый Сад – деревня большая, куда как больше Сакуры, там и работу легче найти: в услужение к какому-нибудь богатею наняться, в трактир или на постоялый двор устроиться. Работы он не боится, а колдуна, что жил неподалеку теперь страшиться незачем. Нет его больше, спасибо лешему Тэнгу.

И вот уже месяц спустя жизнь Рюноскэ круто изменилась. Теперь он жил в большой гостинице «Пионовый Фонарь», что стояла на въезде в деревню Персиковый Сад, если идти со стороны Сакуры. Это был настоящий постоялый двор: на конюшне верховой путешественник мог оставить лошадь, комнаты в доме были разные: и для богатых господ, что передвигались в больших паланкинах, и для путников, бредущих по дорогам на своих двоих. Носильщики и прочая прислуга, что сопровождала своих господ, отправлялась ночевать в длинный дом, где за каждой из восьми дверей помещалась небольшая комната, в которой, если уложить матрасы вплотную, могло выспаться до четырех человек. И конечно, был здесь трактир: постояльцев кормить. Да и жители деревни любили сюда заглянуть: за миской гречневой лапши, сдобренной солеными овощами, да за чашкой другой чая обсудить свои и чужие проблемы, послушать новости и россказни путешественников. Вроде, как сам побывал в новых местах, а родной деревни не покинул.

Жил Рюноскэ в небольшом домике в глубине сада вместе с другими слугами: немым подметальщиком Ками, старым поваром Микадой и Юрико-недоумком, годившимся только для колки дров да подноса воды, но бывшим каким-то дальним родственником хозяйки. Сам Рюноскэ был, что называется, слуга за всё: он и посуду мыл, и гостям еду разносил, и в комнатах прибирался. В общем, куда пошлёт госпожа О-Саби, туда и бежит. Расторопный мальчишка – не пожалела хозяйка, что наняла его. А ведь сомневалась, думала какую-нибудь служанку нанять. Но всё какие-то лежебоки попадались или косорукие, то тарелку уронит, то грязь не уберёт. А этот, хоть и ребенок почти, видно, что только-только волосы в пучок собрал, а работает за двоих. А если не занят, то, глядишь, и Юрико поможет дров наколоть, и воды на кухню принесёт. Такому и жалованье с прибавкой заплатить не жалко.

Правда, свою первую получку Рюноскэ потерял. Вернее, деньги у него отобрали. Радостный шёл он домой, неся за пазухой сверток с монетами. Думал: вот придет, выложит деньги на стол, порадует и мать, и деда с бабушкой. Покажет, что он стал настоящим мужчиной, способным заработать и прокормить свою семью. Ведь не хотели его отпускать. «Куда ты собрался? – спрашивала бабушка, – зачем? Разве нельзя найти работу здесь в Сакуре?» Мать даже тайком плакала: только нашла сына, а он собирается уйти из дома. Дед молчал, не спорил с внуком, но Рюноскэ видел, что и он не одобряет его решения, считает, что ничего путного из этой затеи не выйдет. Но, всё же, Кента-сан согласился отпустить внука. Видимо решил, пусть набьёт себе шишек, пусть потерпит неудачу. Побеждать будешь лишь научившись проигрывать. И вот теперь они увидят, что их сын и внук всё сделал правильно. И дальше будет только лучше.

Мальчишка так размечтался, что ничего вокруг не видел. Не заметил двух нищих, что уже некоторое время шли за ним. Стоило лишь выйти за пределы деревни Персиковый Сад, как эти оборванцы обогнали его и преградили путь.

– Постой-ка, сынок, – прогнусавил один из них, щерясь беззубым ртом, – куда это ты так спешишь?

Был он низеньким и щуплым, совсем нестрашным на вид. Зато второй – настоящий громила в рваной монашеской рясе: широкие плечи, налитые мускулы на руках, в огромном кулаке зажата увесистая дубинка. Этот смотрел хмуро, исподлобья, молча поигрывал своей палицей.

– Покажи-ка, сынок, что у тебя в рукаве? – мелкий бродяга быстро цапнул мальчишку за запястье.

Рюноскэ выдернул руку и, крутанувшись на пятках, кинулся бежать обратно в деревню. Но далеко не убежал. Камень ударил его между лопаток, и мальчишка упал. Верзила схватил его за ноги и, перевернув вниз головой, тряс, пока сверток с монетами не выпал. А потом просто бросил в придорожный снег, как старую ветошь. Рюноскэ больно ударился головой о какой-то прятавшийся в снегу камень. Из глаз посыпались искры. Когда он очухался, грабителей и след простыл. Да и чтобы он сделал, если б догнал их? Оставалось, размазывая по щекам злые слёзы, вернуться в «Пионовый Фонарь» и работать дальше.

Но урок он усвоил: надо уметь себя защищать. И теперь лишь половину полученных за работу денег Рюноскэ относил домой, а половину оставлял себе: как решил научиться с мечом обращаться, так и сделал. Сразу же пришел в додзё сэнсэя Ёсида Ахиро, вот как его звали, этого мастера кэндзю́цу, искусства меча. Тот и боккэн деревянный мальчишке уступил за пару связок медных монет. Не новый, конечно, но крепкий. Как и сам Ахира-сан – старый, но жилистый и твердый, как вековой самшит.

– Раз уж ты сын ронина, носи, – сказал сэнсэй, – да, меч этот не стальной, деревянный. Но при умелом владении и сильной руке, и деревянным мечом можно хорошенько противника отделать. Ты слыхал про Миямото Мусаси?

– Нет, – мальчик отрицательно помахал ладонью перед лицом.

– И зря. Это великий воин. Его еще зовут «ронин с деревянным мечом».

– У него что, нет денег на настоящий?

Учитель презрительно хмыкнул:

– Что ты понимаешь, глупый недопёсок. Миямото Мусаси – величайший мастер кэндзюцу. Лучший фехтовальщик на двух мечах нашей эпохи, а может, и всех предыдущих эпох тоже. Чтобы победить врага ему даже стальная катана не нужна. А ты представляешь, какой позор для самурая проиграть человеку, вооруженному деревянным боккэном, просто палкой? Так что не стоит стесняться этой деревяшки. Это не позор. Позор – иметь меч и не уметь им владеть.

Так что теперь Рюноскэ всюду ходил, засунув за пояс свой деревянный меч. И вскоре оценил преимущество «деревяшки», как выражался его учитель.

Он нес из лавки мешок с рыбой, в тот день хозяйка «Пионового Фонаря» решила порадовать своих постояльцев жареным угрём. В узком проулке, зажатом меж двумя высокими заборами, навстречу мальчишке вышла свора бездомных псов. Злые и бесстрашные от голода, они разорвали бы его на клочки и не исключено, что сожрали бы вместе с рыбой. Собаки окружали, с оскаленных морд капала слюна, тощие, покрытые проплешинами, бока ходили ходуном. Они не лаяли, незачем привлекать внимание, сходились, сжимали круг. И когда вожак прыгнул, норовя сразу вцепиться мальчишке в горло, Рюноскэ подставил ему свой боккэн. Зубы соскользнули, пес упал на землю, но тут же присел на задние лапы, готовясь к новому прыжку. Но мальчишка ждать не стал: его «деревяшка» обрушилась вожаку на спину. Тот завыл. А удары посыпались направо и налево. Может, и не было в них изящества, что вырабатывается годами тренировок в додзё, но зато была польза. Он молотил по лохматым загривкам, пока свора не отступила, подвывая и прихрамывая. Пожалуй, это была его первая боевая победа.

***

Зима стояла холодная, деревья в саду при гостинице «Пионовый Фонарь» промёрзли, кажется, ударь по стволу и дерево зазвенит, как монастырский колокол, что отсчитывает время. От постоялого двора до монастыря недалеко, пройди краем леса по тропке, часа за полтора-два доберёшься, напрямик быстрее, но лесом не каждый решиться идти, особенно в холода. Собственно, это даже не лес. Настоящий лес с непроходимыми чащобами, болотами и диким зверьем, он немного дальше, а здесь скорее роща. Такой длинный зелёный язык из пасти леса высунут. Вот этот вот выступ и охватывала лентой прохоженная жителями деревни тропа. Упиралась она в скромную калитку, ведущую во двор монастыря. Немногочисленные паломники обычно кружной дорогой шли или ехали, полдня потратишь, но зато безопасно. Дорога подводила к высоким парадным воротам с красными деревянными столбами и высокой, изогнутой по краям крышей. Монастырь был старым, часть зданий пришла в ветхость, часть и вовсе превратилась в руины. Но пагода и колокольня, подремонтированные и заново покрашенные смотрелись неплохо. Монахов-буддистов оставалось здесь и вовсе мало. «Омм-омм…» – гудел колокол, и звуки его пролетев над рощей, достигли ушей О-Саби.

Три удара для привлечения внимания. Затем еще четыре удара, отмечающие вечерний час Свиньи – сигнал для хозяйки: пора закрывать трактир. О-Саби выходила в зал и, слегка кланяясь, вежливо, но настойчиво выпроваживала засидевшихся посетителей. Кому фонарь даст, кому зонт от снега – хорошая хозяйка всегда о своих гостях заботится. Такая забота сторицей возвращается. Вот посетители по домам разошлись, а постояльцы спать отправились. Надо прибраться, вымыть последнюю посуду, приготовиться к завтрашнему дню.

– Эй, Юрико, не стой столбом, тащи воду! Рюноскэ, подкинь поленьев под котел, пусть вода быстрей согреется. Да позови Ками. Где он со своей метёлкой? Микада, рыба на завтра начищена?

О-Саби и сама крутилась волчком, и слугам спуску не давала. Звенели миски и чашки, шоркали по полу прутья метлы, повар стучал ножом, нарезая угря, Юрико точил ножи, фальшиво распевая в полный голос:

Сакура, сакура…

И горы, и деревни -

Куда ни посмотри,

То ли туман, то ли облако

Благоухает под утренним солнцем.

Сакура, сакура

В полном цвету.

Да никак кто-то стучится? Кому бы это явиться на ночь глядя? Что за путник запоздалый? О-Саби открыла дверь, подняв над головой масляную лампу. Охнув, отступила обратно. Кланяясь, заговорила:

– Входите, входите, госпожа. Вы, что же, одна? Пешком? На таком-то холоде? К очагу садитесь, госпожа, согрейтесь.

Вслед за хозяйкой вошла молодая женщина. Высокая причёска, шёлковое кимоно цвета светлого жёлудя с вытканными птичками, летящими над волнами, красивое набеленное лицо – все говорила, что это была не крестьянка, не лавочница, а дама благородного происхождения. Она присела у очага, приняв из рук О-Саби чашку горячего чая, но не сделал ни глотка.

– Помогите мне, – голос нежданной гостьи напоминал звон бронзовых колокольчиков, которыми играет ветер, такой же легкий и прохладный, – мой ребёнок остался в лесу. Надо забрать его.

Все удивленно уставились на нее. Как это? Она оставила своего ребёнка зимней ночью в лесу? Может, эта дама – сумасшедшая? Бывает такое: умер первенец, и мать помешалась от горя, верит, что ребенок жив, просто куда-то исчез. Вот в лесу, например, оказался. Несчастная ушла из дома, бродит одна по дороге, ищет утраченное дитя. «Надо узнать её имя, откуда она, да послать в дом, ну вот хоть Рюноскэ, мальчишка быстро добежит, – думала О-Саби, – может муж или родители уже ищут её».

– Скажите, госпожа, как вас зовут. Откуда вы?

– Моё имя Огава Фумико. Я из Мидорино, – прозвенел голос, и показалось, что свежий ветерок пролетел по жарко натопленной комнате.

Ого, Мидорино совсем не близко, не добежит Рюноскэ. Значит, надо отложить это на утро, а сейчас просто уложить гостью в постель.

– Госпожа Огава, – хозяйка «Пионового Фонаря», кланяясь, подошла ближе к женщине, – вам надо отдохнуть. Я приготовлю вам комнату. А утром мы пойдем искать вашего ребёнка.

– Нет! – крикнула женщина, вскочив и швырнув чашку на пол. – Сейчас!

О-Саби подняла чашку и ахнула: чашка была холодна, будто не в ладони только что была, а в сугробе. И тут Ками, отпрянув от гостьи, замахал руками, замычал испуганно: «Мммы…», указывая пальцем на голову гостьи. На уложенных причудливым узлом волосах лежали снежинки. Они не таяли. Гостья повернулась к подметальщику, лицо ее исказилось хищным оскалом. Она двинулась в сторону Ками. Полы её кимоно распахнулись…

– И-и-и! – завизжала О-Саби.

Между шёлковыми полами не было ног. Женщина не шла, а плыла над полом.

– Юки-онна! Снежный демон! – заверещал Юрико, и первым бросился прочь.

За ним на двор выскочили хозяйка и Ками. Микада, бросился в кухню, там, среди привычных кастрюль и сковородок, ему казалось наиболее безопасно. Рюноскэ заметался по комнате. Он, видимо, последним понял, что с женщиной что-то не так, что это вовсе не живой человек, а призрак. Он уже схватился за створку двери, уже почти выскочил вон из трактира. Но тут за его спиной раздался этот звенящий голос:

– Пожалуйста! Спасите моё дитя. Мой сын замёрзнет в лесу, как и я. Помогите ему.

И Рюноскэ обернулся. Призрак был совсем рядом – женщина умоляюще сложила руки ладонь к ладони и низко поклонилась. Повторила:

– Спасите его, моего Эмико. Он ещё жив, я знаю.

– Вы замёрзли в лесу?

– Да. Хотела собрать хворост, чтоб разжечь костёр, и заблудилась. Не смогла отыскать, где оставила сына. Так глупо. Я замёрзла насмерть буквально в двух десятках шагов. Совсем рядом.

– Но что вы делали в лесу зимней ночью, госпожа?

– Это долгая история. Потом я расскажу тебе. Но сейчас надо идти.

Она требовательно потянула мальчишку за собой. Отказаться было невозможно. Накинув тёплую куртку и прихватив фонарь, Рюноскэ вслед за призраком вышел во двор. О-Саби и Юрико шарахнулись с крыльца, они подслушивали под дверью.

– Я вернусь, – сказал Рюноскэ и пошёл следом за плывущим впереди призраком.

Сначала они шли тропой по краю леса, но потом юки-онна свернула под деревья. «Хорошо безногому призраку, скользит себе по воздуху, – думал мальчик, проваливаясь в снег то по щиколотку, то по колено, – а тут того и гляди или обувь потеряешь, или лодыжку подвернешь».

Вдруг мальчик споткнулся и упал на колени, едва не выронив фонарь. Под рукой оказалась ткань. Он разгрёб снег и увидел край коричневого кимоно. Рукав… Из него торчат пальцы, твердые, как сучки дерева.

– Это моё тело, – бесстрастно сказала юки-онна, – его можно забрать позже. Сейчас это неважно.

Она скользнула меж стволов и обернулась:

– Быстрее! Мой сын уже рядом, но времени мало…

Сейчас, когда она говорила о своем ребёнке, она уже не была так спокойна и безразлична, в голосе сквозила тревога. «Надо же, – подумал Рюноскэ, спеша за призраком, – мать и после смерти помнит о сыне. А моя мама… Она забыла всю свою жизнь, забыла мужа, забыла своих родителей, всё-всё, но помнила, что у неё есть я. Наверно, так могут только матери».

Юки-онна остановилась. Видимо, они добрались. Крохотная, с кошкин лоб, полянка меж деревьев. Снег, снег… ничего кроме снега. Где же ребёнок? Рюноскэ испугался, не заманил ли его хитрый призрак в чащу, чтоб просто сожрать, или что они там делают с такими доверчивыми дурачками, выпить его душу, разодрать на части… А он даже свой боккэн не захватил. Да разве деревянный меч спасёт от снежного демона?

– Чубантай! Чубантай! – закричала юки-онна.

Кого она зовёт? Может, ещё какое-нибудь мёртвое страшилище?

Снег зашевелился… Из сугроба поднялась чёрная лохматая морда. Большая. Оскалилась и зарычала. Сипло, с каким-то подсвистом.

– Иди ко мне, Чубантай… Иди, не бойся… Это я, Фумико, – голос стал ласковым, – ты молодец, Чубантай.

Она погладила чудище по усыпанной снегом шерсти. Оно заворочалось и вылезло из сугроба. Это был пёс. Чёрный. Лохматый. Здоровенный. Если встанет на задние лапы, окажется ростом со взрослого мужчину. Пёс встряхнулся, рассыпая снежную пыль во все стороны. Между его передних лап спал ребёнок. Вернее, это был одеяльный сверток, а то что там ребёнок. Рюноскэ и разглядел-то не сразу: только и был виден нос пуговкой и две чёрточки закрытых глаз. Собачьи лапы подрагивали, бока дрожали. Он до полусмерти замёрз в снегу. Согревал своим теплом ребёнка, а сам… Вот почему они так спешили: умер бы пёс, умер бы и Эмико. «Только матери и собаки, – подумал мальчишка, – они будут защищать своих до конца, до смерти… И даже после».

Женщина что-то зашептала своему псу, тот заскулил. Лизнул холодную белую руку, припал на передние лапы, задрал лобастую башку к небу, к безучастно смотревшей оттуда луне и завыл. Завыл, как воют по покойнику, горестно, с надрывом и болью. Он плакал. Без слез, сердцем. Юки-онна прищёлкнула языком, и пёс умолк. Как будто у него тоже не было времени предаваться горю.

– Возьми моего сына, – сказала юки-онна.

Рюноскэ протянул руки к сладко спавшему малышу – пёс зарычал и оскалился, преградив ему путь. Его призрачная хозяйка вновь щёлкнула языком, и Чубантай отступил.

– Бери, он не тронет тебя.

Рюноске прижал ребёнка к груди. Тот был тяжёлым, держать и его, и фонарь было сложно. Он поставил фонарь на снег, и пёс тут же подхватил его, зажав в зубах верёвочную петлю.

– Чубантай пойдет с тобой, вернее с Эмико. Этот пёс выбрал моего сына своим хозяином и не бросит его. Идите.

– Да, госпожа, – Рюноскэ слегка поклонился.

Когда он поднял голову, призрака рядом не было.

***

– Экое чудище! А ну пошёл! Пошёл прочь! – О-Саби замахнулась большим черпаком на собаку, что вслед за Рюноске вошла на кухню.

Надо ли говорить, что ни хозяйка придорожной гостиницы, ни её слуги так и не легли спать этой ночью, ожидая дальнейшего развития событий? Они ждали. И на всякий случай вооружились кто чем смог. Ками сжимал в руках свою метлу, Юрико прихватил со двора колун, Микада в каждой руке держал по ножу, а сама О-Саби не нашла ничего лучше половника. Правда, она была женщиной крупной и умело обращалась с поварёшкой на длинной ручке. Бывало, с её помощью она быстро пресекала разгоравшиеся в трактире драки.

Выкрики хозяйки не подействовали. Пёс встряхнулся и, клацая когтями по полу прошёл вслед за мальчиком.

– Не уйдёт он, – сказал Рюноске, опустившись на колени и положив одеяльный свёрток на низкий стол, – этот Эмико-тян – его хозяин. Пёс сам так решил. И он его не оставит. Будет защищать. Его зовут Чубантай.

Пёс улегся рядом, ткнулся носом в тряпичный кокон. Одеяло, наконец, было размотано, и все увидели пухлого малыша около года от роду. Ребёнок выбрал этот момент, чтобы проснуться. Он открыл глаза и, увидев склонившиеся над ним чужие лица, тут же решил заплакать. Личико перекосилось, уголки губ поползли вниз. Чубантай большим розовым языком облизнул детскую мордашку от одной щеки до другой, и малыш сразу раздумал плакать. Большой палец левой руки он сунул себе в рот, а правой схватился за собачью шерсть.

– Ишь ты, – О-Саби недоуменно почесала макушку – страшный, как чёрт, а такой заботливый, прямо нянька, а не пёс.

Рюноскэ согласно покачал головой:

– Он малышу жизнь спас. Сам замерзал, а ребёнка согревал. Так бы и околел от холода, если б я не подоспел. Сдох бы, а не бросил его.

– Эй, Микада, – хозяйка повернулась к повару, – принеси-ка пирожки-мандзю, покормим этого карапуза, – она слегка ущипнула ребёнка за щёчку.

Пёс коротко рыкнул.

– Ну-ну, тебя, пожалуй, тоже стоит чем-нибудь угостить. Микада, захвати и для собаки что-нибудь. Похлебка осталась?

Повар, а вместе с ним и Юрико, что всегда был не прочь слопать лишний кусок, скрылись на кухне.

– Расскажи, сынок, как дело-то было. Что, призрак так и привел тебя к сыну?

– Да, всё так и было. А ещё… – Рюноскэ вздохнул, – там её тело… Ну, самой госпожи Огава. Собака найдёт. Надо бы принести покойницу, пока лисы за неё не принялись.

– Ох, беда, беда… Придётся стражников звать, а то люди подумают невесть что… Мне дурная слава не нужна, – хозяйка задумалась ненадолго и добавила, – беги-ка, Рюноскэ, позови стражу. Да возьми пса, проводи. Пусть заберут тело.

Так что ночь была еще очень длинной. Пара стражников отправилась вслед за мальчиком и собакой в лес. Они завернули окоченевшее тело в соломенную циновку и отнесли в монастырь, чтобы монахи позаботились о погребении. Невыспавшийся настоятель долго бурчал что-то себе под нос, едва спросил имя покойницы и, написав поминальную табличку, выдворил всех с монастырского двора:

– Идите, идите… Всё сделаем, позаботимся… Всё согласно чину… Выберем подходящий день…

И словно, очнувшись, добавил:

– Заплатить бы неплохо… Родственники есть?

Стражники быстро выскочили за ворота. Рука настоятеля опустилась на плечо Рюноскэ. Жесткие пальцы, как лапа хищной птицы впились в тело:

– Ты родственник? За похороны надо платить.

И Рюноскэ вытащил из-за пазухи мешочек с деньгами. Показалось ли ему, что в этот момент глаза настоятеля хищно сверкнули? Может, налетевший ветер просто раздул пламя масляной лампы, что держал в руке стоявший рядом служка.

Когда, наконец, Рюноскэ и Чубантай вернулись в «Пионовый Фонарь», там все затихло. Донельзя усталый мальчишка рухнул на свой футон и тут же уснул. А пёс… Кто его знает, спал ли он или до утра охранял сон своего маленького господина, лёжа рядом с ним.

Так в дальнем флигеле прибавилась еще пара жильцов: найдёныш Эмико-тян и его пёс.

Но не прошло и десяти дней, как хозяйка начала проявлять беспокойство. Во-первых, пришлось переселить из дома в глубине сада почти всех его жильцов. И повар, и подметальщик, и Юрико-недоумок наотрез отказались там оставаться.

– Помилуйте, госпожа О-Саби, – Микада недовольно кривил губы, высыпая рис в котелок с кипящей водой, – каждую же ночь… Она же приходит… Только глаза сомкнёшь – сквозняк по полу… Холодный… Я со страху с головой под одеяло, а она усядется возле дитёнка и поёт.

– Да кто усядется, кто поет? – хозяйка удивленно задирала брови.

– Как кто? Она… Юки-онна.

– Госпожа Огава?

– Ну да.

– Да её ж похоронили. Всё как положено по обряду. В монастыре. На святой земле. Чего ей приходить?

Микада разводил руками:

– Почём мне знать?

– Да ты врешь, поди, – она приложила палец к брови, показывая, что не верит.

– А вы вон, – повар тыкал пальцем в сторону Юрико, вошедшего в кухню с ведрами полными воды, – у племянничка своего спросите. Он-то тоже каждую ночь дрожит со страху.

Юрико подтверждал:

– Всё так и есть. Приходит, ага. И поёт. Это, как его… – и он гнусаво затянул: —Стучи-и-и мой стано-о-ок, таки-тэ-э-э, таки-тэ-э-э…

Он вытер нос кулаком и жалостливо всхлипнул: – заморозит она нас, выпьет наши души.

Подметальщик Ками ничего не говорил, но и он, мыча, скалился, вытягивал руки с растопыренными пальцами, проводил ребром ладони по шее – изображал страшного демона, готового убить их, несчастных. Пришлось О-Саби переселять их. Хорошо, зимой постояльцев немного, нашлось местечко. Но с Рюноскэ она поговорила. Строго, поджимая губы, намекая, что с такими делами пора заканчивать: поползут слухи про призрака в гостинице – разбегутся клиенты, придется ей закрывать «Пионовый Фонарь», на старости лет, по миру идти.

– Надо ребёнка в монастырь отнести, пусть монахи его воспитывают. И мамаша его пусть туда является, если сможет. И не спорь. Если хочешь и дальше у меня работать, уноси ребёнка.

Юки-онна, и правда, являлась во флигель каждую ночь. Сначала Рюноскэ пугался, но через пару дней как-то привык. Госпожа Огава входила, тихо плыла через комнату, и воздух становился холодным. Она не обращала никакого внимания на перепуганных жильцов, опускалась возле спящего сына и начинала тихонько петь. Голос звенел, будто вдалеке ветер игрался с новогодними колокольчиками:

Светит луна в окно.

Я тку полотно.

Стучи мой станок:

Таки-тэ таки-тэ.

Я тку лунный свет —

Готовлю ответ.

Стучи мой станок:

Таки-тэ таки-тэ.

Твой вопрос не простой:

Как пойти за тобой?

Стучи мой станок:

Таки-тэ таки-тэ.

На снегу под луной

Раскрою кимоно.

Стучи мой станок:

Таки-тэ таки-тэ.

Синей ночью надето

Платье лунного света.

Стучи мой станок:

Таии-тэ таки-тэ.

Тонкой лунной тропой

Я иду за тобой.

Стучи мой станок:

Таки-тэ таки-тэ.

Чубантай ложился рядом и тихо поскуливал, будто подпевал. Песня всегда была одна и та же, и как-то Рюноскэ решился спросить.

– Госпожа Огава, вы всегда поёте только эту песню. Почему? Она такая грустная.

Надеялся ли он, что призрак обратит на него внимание и ответит? Она ответила:

– Когда-то очень давно эту песню пела мне мать. Потом я выступала с ней, и песня всем очень нравилась. Это единственное, что я могу дать своему сыну.

Рюноскэ сам не заметил, как привязался к найдёнышу. Эмико-тян был весёлым карапузом, он ползал по полу, карабкался на спину Чубунтая и скатывался с него, как с горки. И не капризничал, ел, что давали, да ещё норовил половину сунуть в рот своего лохматого телохранителя. Бегая по поручениям О-Саби, Рюноскэ старался почаще заглядывать во флигель, проверить, как там малыш. Хотя какая опасность могла ему угрожать рядом с Чубантаем. Но всё же… Рюноскэ чувствовал, что это он, а не лохматая нянька отвечает за жизнь Эмико, как будто малыш был его братом. И вот теперь хозяйка велела отдать найдёныша монахам. Нет, конечно, в жизни в монастыре нет ничего плохого: малыш будет накормлен и одет, научится всяким буддийским премудростям, вырастет и сам будет монахом. Может, со временем превратится в известного богослова, к которому будут приезжать богатые гости, чтобы послушать его учёные речи, а то станет настоятелем. Тогда почёт и уважение ему обеспечены. Но расстаться с малышом будет очень жаль.

А может, монахи отдадут Эмико в какую-нибудь семью, его усыновят, и будут у него новые отец с матерью. И тут в голову Рюноскэ пришла одна мысль: «Зачем малышу какая-то семья? Разве наша ему не подойдет? У меня будет брат, у деда с бабушкой – ещё один внук, а мама… Мама пропала, когда я сам был таким, как Эмико-тян сейчас. Она пропустила все моё детство, ей не пришлось радоваться, глядя как я расту. Я вижу, как она жалеет об этом. Пусть у неё будет новый сын. Такой, которого она сможет вырастить. И они обязательно полюбят его». Но сначала надо убедить настоящую мать. Отдаст ли юки-онна своего ребёнка?

Он дождался ночного визита призрака и начал разговор издалека.

– Госпожа Огава, вы обещали рассказать свою историю. Расскажете?

Юки-онна склонила голову с высокой прической:

– Это грустная история. И в ней нет ничего необычного. Но я действительно обещала. Я расскажу.

Голос ее был бесстрастным и тихим, как спокойная река. Говорила она словно не о себе, словно все герои этой истории были бумажными куклами, которые в руках детей разыгрывали представление. Вот только дети вряд ли придумают такое.

– Мой отец был самураем, служившим роду Миура. Впрочем, почему был. Он и сейчас жив, и по-прежнему на службе. Я не буду называть его имя. Моя мать умерла, когда я была еще маленькой девочкой. Отец очень любил её и долго не хотел жениться снова. Но всё же спустя десять лет он привёл в дом новую жену. Она была едва старше меня. А меня вскоре выдали замуж за чиновника управы Огава Кобо. Мы прожили три года, но у нас не было детей. А Кобо-сан очень хотел наследника. Он отправился в далёкий монастырь, чтобы вымолить у богини Каннон сына. Но вскоре домой вернулся один из его людей и принёс ужасную весть: в горах на них напали разбойники. Мой муж был убит.

Даже рассказывая такие страшные вещи, женщина оставалась спокойной. «Она уже ушла так далеко, – думал Рюноскэ, – когда ты мёртв, тебя совсем не волнуют людские горести. Даже если они твои собственные».

– Тогда я заболела от горя, а Нимаса, жена моего отца, посоветовала мне вернуться. «Что тебе жить одной? С хозяйством ты не справишься. Мой муж возьмет твой дом под свою руку». Я была благодарна ей, решила, она предлагает от чистого сердца. А через месяц я поняла, что жду ребёнка. Не нужно было моему мужу никуда ехать, ничего вымаливать. Боги уже послали нам наследника. Но Огава Кобо этого так и не узнал.

Я думала, и отец, и Нимаса обрадуются, ведь род Огава и род моего отца продолжатся. Но оказалось, что Нимаса хотела сама быть наследницей. Она рассчитала так: муж её немолод, после его смерти она будет единоличной и полноправной хозяйкой и мужнина наследства, и дома Огава. Меня она соперницей не считала. Эта змея выставила меня перед отцом изменницей, день и ночь она повторяла ему, что я жду ребёнка от другого мужчины, ведь Кобо-сан уже мёртв.

Отец поверил ей и с позором выгнал меня из дома. Из Мидорино я добралась до Мито. У меня не осталось денег, да и сил уже не осталось. Если бы я не ждала ребёнка, я бы давно покончила с собой. Каждая река на моем пути шептала: «Иди ко мне, я тебя успокою». Каждая горная расселина звала: «Сюда! Прыгай и ты обретешь покой!» Совсем изнемогшая я постучала в первый попавшийся дом в городе Мито. Оказалось, что в нем живут девушки-танцовщицы. Они выступают на праздниках, их приглашают богатые горожане, когда устраивают торжественные приёмы. Я сказала, что умею играть на лютне-сямисэне и флейте-хаяси, а ещё могу петь, и мне позволили остаться. Эту песню о кимоно из лунного света просили исполнить чаще всего. Я жила неплохо, но долго это не продолжилось. Когда родился ребёнок, я стала не нужна. «Ты лишь обуза для нас, – говорили девушки-танцовщицы, – из-за своего мальчишки ты не можешь выступать, и нам приходится кормить и тебя, и его. Лучше тебе уйти». Я просила их быть милосерднее, подождать, пока ребёнок подрастёт, научится ходить, тогда я снова смогу работать вместе с ними – играть на сямисэне и петь свои песни. Но ждать целый год они не хотели. Я ушла. Решила вернуться домой, пасть отцу в ноги – показать ему моего Эмико. Мальчик очень похож на своего отца, моего мужа. Отец увидит это и поймет, что несправедливо выгнал меня прочь.

Но я не дошла. Дальше ты знаешь.

– А собака? – Рюноскэ опустил руку на загривок Чубантая, сидевшего возле мертвой хозяйки.

Ладонь призрака погладила собачью шерсть и слегка задела пальцы мальчика. Тому показалось, будто по коже скользнула сосулька.

– Это случилось, когда я уходила из Мито. На самой окраине, там, где лишь лачуги бедноты, мне навстречу вышли бродячие собаки. Их было много. Я очень испугалась. Ноги будто приросли к земле – не убежать. Да и как бежать, они же бросятся на спину, повалят, разорвут зубами горло. Я-то ладно, но мой сын… Даже наклониться, чтобы поднять камень или палку, я не могла, на руках я держала Эмико.

Рюноскэ вспомнил, как сам повстречал бродячую свору. Но он был вооружен, деревянный боккэн оказался тогда грозным оружием. А одинокая мать с ребёнком на руках, как ей противостоять голодным жестоким убийцам? Монотонный голос призрака словно выплетал полотно, ковёр с картиной: женщина, малыш, которого она прижала к груди, свора собак, окружившая их – пасти злобно оскалены, с желтых клыков капает слюна, хвосты поджаты меж задних лап. Сейчас один из них осмелеет и прыгнет. И тогда остальные ринутся следом. Рвать плоть, глотать горячую кровь – жрать. Но тут из стаи вышел пёс, чёрный, лохматый, страшный. Он не кинулся, не прыгнул – медленно подошёл к женщине, застывшей от испуга. Втянул ноздрями воздух, принюхался. Кто знает, какие воспоминания очнулись в его кудлатой башке. Он поднялся на задние лапы, положив передние на грудь окаменевшей в ужасе матери. И тут малыш, ничего не понимающий Эмико, схватил пса за нос и засмеялся. Пёс заскулил. А потом опустился на все четыре лапы, повернулся к стае и зарычал. Сипло, с подсвистом из-за когда-то давно поврежденного горла. И собаки отступили, разошлись в стороны. Мать с ребёнком прошла по живому коридору, цепенея от страха. Сзади шёл чёрный пёс, взрыкивая, держа собак на расстоянии.

– Он так и ушёл с нами. И больше не отставал. Выбрал Эмико своим господином и служит ему.

Юки-онна замолчала. Она неподвижно сидела, вернее, висела над самым полом возле спящего сына. Вот теперь Рюноскэ скажет самое главное, то, ради чего он затеял этот разговор с призраком.

– Госпожа Огава, вы бы хотели, чтобы у вашего сына была семья? Настоящая. Или лучше, чтоб его вырастили монахи? Тут неподалеку есть монастырь…

Он не договорил. Призрак мгновенно оказался прямо перед ним, в лицо дохнуло холодом. Глаза призрака сверкнули гневом, рот перекосило. Рюноскэ отшатнулся.

– Монахи… – зашипела юки-онна, – отдать Эмико монахам? Только попробуй, и я заморожу тебя, высосу твою душу.

Рюноскэ замахал руками:

– Нет, нет, нет… Госпожа Огава, я бы хотел… – он замешкался, не зная, как сказать мёртвой матери, что её сыну нужна живая мать. – я бы хотел стать названным братом вашему сыну. Тогда Эмико-тян будет жить в нашем доме, – он помедлил, а потом быстро заговорил, закрыв глаза и втянув голову в плечи, вдруг юки-онна решит его заморозить, так хоть не видеть этого, – тогда моя мать могла бы воспитать его. И мои дедушка с бабушкой. И они бы любили его. А вашу поминальную табличку мы поставим на домашний алтарь. А когда он подрастёт, я расскажу ему о вас.

Он так и сидел с закрытыми глазами, ожидая, что сейчас его окутает смертельный холод.

Ничего не происходило. Юки-онна молчала. Мальчик почувствовал, что на колени ему легло что-то тяжёлое и задышало. Открыв один глаз, он увидел черную собачью башку. Чубантай лежал рядом, пристроив голову на колени мальчика. Рюноскэ открыл второй глаз и огляделся. Призрака в комнате не было. Он выдохнул. Госпожа Огава Фумико, снежный демон юки-онна согласилась доверить своего сына семье Като.

Теперь у Рюноскэ был брат.

Надо ли говорить, что хозяйка «Пионового Фонаря» с готовностью отпустила мальчишку домой.

– Иди, иди… Да не торопись возвращаться, побудь с семьей денька четыре. Отдохнешь и вернёшься.

О-Саби была счастлива избавиться от надоевшего призрака, слухи о котором потихоньку расползались по деревне Персиковый сад, отпугивая её завсегдатаев. Теперь рты болтунов были заткнуты: «Какой такой призрак? Будет вам болтать несусветную чушь! Вот найдёныш есть, хорошенький малыш. Его усыновит семья Като из деревни Сакура. А призрака никакого не было, чего только не наболтают люди. Язык-то без костей, вот и болтают». Микада, Ками и Юрико были возвращены в привычных флигель в глубине сада. И жизнь в «Пионовом Фонаре» вернулась на круги своя.

Рюноскэ не сомневался, что дома сироту Эмико примут с радостью. И не ошибся. И дед Кента, и бабушка Аюми не могли налюбоваться на малыша. А мать Рюноскэ… да что там говорить, она словно вернулась в свою молодость: теперь у неё снова был маленький сынок. А то что звали его не Рюноскэ, а Эмико, не имело большого значения. История, рассказанная её сыном – теперь старшим сыном – была столь удивительна, что, слушая её, О-Куни не раз вскрикивала, прикрыв ладонью рот. Дедушка установил поминальную табличку с посмертным именем госпожи Огава на домашнем алтаре. И даже Чубантаю были рады в доме Като. Хороший сторож никогда не лишний. А то, что псу можно доверять, было видно сразу. Дом, где живёт его господин Эмико-тян, пёс будет охранять, не щадя жизни.

Но никто не мог предположить, что беда подкрадётся с той стороны, где преданность и сила Чубантая ничего не будет значить.

***

Время шло. Вот уже и лепестки осыпались с ветвей сакур в предгорье Цукубы, покружили вихрем легких бабочек, укрыли землю розовой прозрачной сетью. Миновал и день поминания предков, когда на домашних алтарях выставлялись «кони» из огурцов и «буйволы» из баклажанов. Огуречный скакун быстро доставлял души предков, чтобы они могли погостить у живущих родственников, а баклажанный буйвол не спешно возвращал их обратно в иной мир. Отгорели стебли льна возле домов – приветственные огни для возвращающихся душ. Уже вернулись домой паломники, что отправлялись в Эдо поглазеть, как из храма богини Каннон вынесут микоси – покрытые лаком деревянные модели святилища, да сорок человек, взявшись за длинные столбы, пронесут их сквозь плотную толпу. Утихли рассказы, полные хвастовства и самых невероятных подробностей праздника.

И настал пятый день пятого лунного месяца – праздник мальчиков. Каждый дом в деревне Сакура украсился бумажными фигурками карпов. Сколько мальчиков в доме, столько и карпов. Рыба-то не простая, упрямая, живучая, хоть чистый ручей ей подай, хоть мутное болото – карпу хоть бы хны. Он умеет плыть и против самого сильного течения. Если мальчик хочет вырасти настоящим мужчиной, ему стоит поучиться у этой геройской рыбы. Конечно, Эмико-тян был слишком мал, чтобы принять участие в празднике, он едва научился ходить, но мама приготовила традиционное угощение: рисовые колобки, завернутые в листья ириса и бамбука, а дедушка подарил малышу сплетенную из травы фигурку самурая.

Рюноскэ тоже собирался домой, чтоб отметить праздник вместе с семьей. Хозяйка «Пионового Фонаря» всегда отпускала его. Не то, чтобы О-Саби радовалась, оставаясь в праздничный день без необходимой пары рабочих рук, но… Но она прекрасно помнила, чей сын теперь живет в доме Като. Как бы не прогневить дух госпожи Огавы. Она и денежки исправно несла в монастырь, чтоб не забыли монахи помянуть несчастную, и работника своего сразу отпускала, стоило только ему заикнуться, что надо навестить названного брата. Так ей было спокойнее. Хорошо хоть, монахов в монастыре было немного, всего четверо, да плюс настоятель, а то каждому дай по десяти мон – никаких денег не напасёшься. И мальчишка часто домой не отпрашивался, своим положением в ущерб хозяйке не пользовался. Так что пусть идёт. Только сначала пусть на кухне повару поможет, да посетителей обслужит – вон их сколько с утра собралось: праздник, он для всех праздник, и для мальчиков, и для их отцов, и для тех, кто уже давно перестал считаться мальчиком, а отцом так и не стал. Так что, когда Рюноскэ начал мерять ногами дорогу к дому, было уже заполдень.

Он очень торопился: хотелось посмотреть, как будут запускать воздушных змеев, как взлетят в небо разноцветные карпы. Он посадит брата на плечи, и тот будет радостно поднимать руки, кричать и смеяться. Он подарит малышу маленькую деревянную лошадку, а маме отдаст коробочку, в которую повар Микада щедро положил риса с красными бобами.

– Бери, бери, – улыбаясь, говорил Микада, – пусть Эмико-тян будет здоров, пусть растёт сильным и смелым, как-никак он внук самурая. Даже если его дед и не признал внука, это ничего не меняет. Кровь всегда скажется. Да и ты у нас храбрый воин.

Повар протянул руку, чтобы похлопать по рукояти деревянного меча, заткнутого за пояс мальчишки, но тут же отдернул руку. Пусть меч и деревянный, но трогать оружие можно лишь с разрешения хозяина.

– Спасибо, Микада-сан, – Рюноскэ благодарно кланялся и думал, как всё хорошо складывается в его жизни: и мама вернулась, и брат у него появился, и люди вокруг такие добрые, и впереди ждёт только радость и счастье.

Едва войдя в родной дом, он почуял неладное. Всхлипывания и собачий скулёж – вот что он услышал с порога.

– Мама, бабушка, что случилось?

Женщины сидели в кухне у очага и плакали, обняв друг друга. Чубантай лежал рядом и, опустив морду на лапы, тихо подвывал.

Два покрасневших лица с опухшими от слёз веками повернулись к нему.

– Сынок! Такое горе! – мать протянула к нему руки, – наш Эмико-тян…

Рыдания заглушили голос. В груди у Рюноскэ похолодело: что произошло? Малыш утонул? Это вряд ли, без присмотра он не оставался, и мать, и верный пёс всегда были рядом. Отравился? Заболел? Свалился с дерева? О чём он? Эмико ещё слишком мал для того, чтобы залезть хоть на самую нижнюю ветку. Но если он заболел, то где же он сам? Почему женщины сидят на кухне, а не возле малыша?

– Мама, где он?

Мать покачала головой:

– Его нет. Нашего Эмико похитили.

Такого просто не могло быть! Посреди деревни, во время праздника?! Да и кому мог понадобиться маленький мальчик из небогатой семьи? Уж не неведомый ли отец госпожи Огавы опомнился и забрал кровного внука? Или его жена, та самая Нимаса, что послужила толкачом, выдавившим несчастную женщину из родного дома, ухитрилась добраться до малыша? Ну это вряд ли. Откуда им знать про эту историю. Ни сам Рюноскэ, ни его родные ничего соседям не рассказывали. «Откуда взялся мальчишечка?» – «Брошенный ребёнок, нашли в лесу». Такая версия всех устраивала. Рюноскэ повертел головой:

– А дедушка где?

Ему ответила бабушка, мать просто не могла говорить, она буквально захлёбывалась в слезах.

– Ох, внучек, такая беда пришла в наш дом. Кента-сан побежал за стражей. Пусть ищут нашего внука.

– Да что произошло? – Рюноскэ опустился рядом с ними, погладил плачущую мать по спине.

Бабушка, вытерев рукавом кимоно глаза, продолжила:

– В честь праздника приехали торговцы, встали посреди деревни на площади. О-Куни пошла купить кое-что по хозяйству и взяла Эмико, пусть посмотрит на воздушных змеев, на попугаев в бродячем зверинце.

Там-то и произошло несчастье. Стоило только О-Куни отвернуться, как Эмико-тян исчез. Вот только что стоял, указывал пальчиком на пеструю птицу, лопотал что-то свое, словно разговаривал с ней, и раз – исчез, испарился подобно призраку. Уж не мать ли, юки-онна, забрала его? Такая мысль непрошенным гостем скользнула в голову О-Куни. Но она тут же отогнала её, бросилась опрашивать торговцев и прохожих. Хватала за рукава: «Не видали ли мальчика, маленького совсем, с бумажным карпом на палочке?» «Нет, нет…» – было ей ответом. И вдруг одна старушонка, что просила милостыню, сидя возле лотка с печёной рыбой, сказала:

– Видела. Его унес высокий человек в одежде слуги. Малыш сосал сладкий леденец, – старуха причмокнула губами, забормотала, – вот бы старой Сусики такой леденец… Да кто подаст… Лишь корки да объедки… А леденец…

О-Куни перебила её:

– Скажите, почтенная, что за человек? Может, вы знаете, чей это слуга? Куда он пошел?

Продолжала бормотать, мечтая о сладком леденце, потом словно очнулась:

– Что? Нет, чей слуга не знаю, милая. А пошел туда, – махнула сухонькой лапкой в сторону главной улицы деревни.

О-Куни кинула ей пяток медяков, и побежала по улице.

Здесь стояли самые лучшие, самые богатые в деревне дома. Тут жили торговцы, начальник местной стражи, судья. А ещё тут был трактир. Как же без него? Туда-то она и бросилась первым делом. Расспросила всех, кто сидел над мисками лапши, кто ловко прихватывал палочками сасими с угрём, кто пил чай под неспешные разговоры. Без толку. Зашла в кухню, может, хозяйка видела мужчину с маленьким мальчиком на руках. Нет. Значит, в трактир похититель не заходил. Куда же он мог деться? Зашел в один из домов или, пройдя вдоль улицы, вышел к заставе и покинул деревню? Стражи возле заставы не было, все ушли поглазеть на праздник мальчиков. О-Куни опустилась в пыльную придорожную траву, и расплакалась. Потом ей пришло в голову, что высокий человек лишь померещился нищей старухе сослепу, а Эмико просто пошёл домой. И она побежала обратно.

– Аими-сан, Эмико-тян вернулся? – с порога закричала О-Куни.

Но свекровь лишь удивленно подняла брови:

– Нет.

Завыл на дворе пёс. Горе пришло в дом.

Едва бабушка закончила свой рассказ, в дом вошёл Кента-сан. Глаза обеих женщин с надеждой обратились к нему, но тут же потухли, лицо деда было печально. Он безнадёжно махнул рукой:

– Ничего. Стражники обыскали все трактиры и лавки, прошли полем за деревней. Эмико нет нигде, ни живого, ни… – продолжать он не мог, закрыв лицо ладонями, разрыдался.

Как же так? Даже стражники не смогли помочь.

– Чубантай, – Рюноскэ прищёлкнул языком, – пойдем-ка. Ты найдешь Эмико, я верю.

Пёс встряхнулся и вслед за мальчиком вышел во двор.

– Ищи, ищи, Чубантай, на тебя вся надежда.

И пёс понял, что от него требуется, уткнул нос в землю, покружил на месте, разбирая нити запахов, и потрусил на улицу. Рюноскэ шёл следом. Чубантай распутывал следы, расплетал невидимую паутину, искал. Яркий, ломкий до хруста дух сырой рыбы – здесь проехала тележка торговца, сухие и шершавые три, нет, четыре нити запахов – прошли лесорубы, сладкие и пёстрые, сбившиеся в стайку – дети пробежали. Но он нашёл: Тоненькая золотистая ниточка, это был тот самый запах. Для Чубантая – портрет его хозяина. Он «видел» носом: Эмико топает вслед за матерью, останавливается, получает в руки бумажного карпа на тонкой палочке, потом сладкий рисовый пирожок. Пёс привёл Рюноскэ на торговую площадь. Шум, смех, крики. Праздник! Он добрались до бродячего зверинца. Здесь мать последний раз видела малыша. Пёс завертелся волчком. Слишком много запахов. Уже не паутина плотно свитый канат, как вычленить ту самую нить, что тянется к Эмико? Пёс зарычал. Стал рыть землю передними лапами.

– Что там? – шёпотом спросил Рюноскэ, опускаясь на корточки рядом.

Всего лишь кусочек пирожка-моти.

– Чубантай, мы ищем Эмико, сейчас не время копаться в отбросах, – он дёрнул пса за загривок.

Но Чубантай старательно обнюхивал находку. Разве человек мог понять – этот пирожок был в руках у Эмико. Он уронил его, когда… Когда к его золотистому запаху примешался этот… Мерзкий кислый дух. Так пахнут обманщики и воры: страхом, хитростью и тухлой злой радостью. Здесь вор схватил Эмико. Его ниточка почти исчезла, запутавшись в запахе вора. Зато не упустишь. трудно потерять запах, если им забита вся глотка. Пёс рванул так, что Рюноскэ еле успевал за ним, быстро сбившись с дыхания.

Чубантай чёрной кометой пронёсся по улице и остановился возле калитки в высоком крепком заборе. Сипло зарычал.

Здесь? Рюноскэ знал, чей это дом. Здесь жил Танака Гомбей. Тот самый, к которому когда-то пришел его отец Като Реюдзаки. Тот самый, что когда-то лишил их родного дома. А теперь он отнял его брата? Как такое могло произойти?

Это была улочка на задах богатых домов. Их фасады выходили на главную улицу. С той стороны дом господина Танака запирался крепкими воротами на высоких красных столбах. Сегодня на всех воротах главной улицы висят бумажные карпы. Ветер треплет их, и карпы плывут, оставаясь всё на том же месте, словно преодолевают сильное течение. Вот только перед воротами дома Танака ветер недоуменно замирает: где же карпы? Нет их. Нет сыновей в этом доме. Да и дочерей нет. Шушукаются в деревне: прогневили, видать, богиню Каннон супруги Танака, раз нет у них детей. А на параллельной неказистой улочке у дома совсем другие ворота, попроще – для подвоза дров, риса, всего, что требуется в хозяйстве. Через главные ворота ходит сам господин Танака, его жена, да гости. Через калитку, что нашёл Чубантай, ходили слуги, мелкие торговцы со своим товаром, сюда стучались, правда, безуспешно нищие попрошайки и бродячие монахи. Для них калитка всегда была на запоре. Но Рюноскэ запоры не остановят.

«Я приду сюда ночью, – решил мальчишка, – если Эмико-тян в доме Гомбея, я найду его и верну. По крайней мере, я знаю, что малыш жив. Вот только дома я ничего не скажу».

– Пойдем, Чубунтай, – он потянул пса, – мы ещё сюда вернемся. Вот только дома рассказывать ничего не будем.

– Жди здесь и ничего не бойся, – прошептал Рюноскэ прямо в лохматое собачье ухо.

Нет, он вовсе не думал, что Чубантай может чего-то бояться на пустой ночной улице. Зато сам он очень даже мог. И это себя мальчишка уговаривал не бояться. Конечно, улица родной деревни – не тёмный лес, но… Вон, где-то за пару кварталов стукнула колотушка стражника. Ну как кто-то увидит мальчишку с собакой. Проследит, как тот вором полезет в чужой дом. Кликнет стражу. И все! Поди доказывай тогда, что ты не ночной тать, не грабитель, не убийца, что ты в чужой дом за своим лезешь. За своим собственным братом. Кто поверит? Никто! Господину Танака поверят, уважаемому купцу, а не мальчишке-прислужнику в трактире. И брата не выручит, и сам пропадёт.

Ночная улица – совсем не то, что дневная. Не снуют по ней торговцы, не выкрикивают: «Купите метёлки! Прекрасные метёлки!.. А вот сковороды!.. Просо, просо!.. Свежая вода!..», не бегут разносчики из лавок, спеша доставить товар покупателям на дом, не кричат дети, не путаются, играя, у всех под ногами. Пусто и тихо, только сверчки стрекочут. Оглушительно. Или это собственное сердце колотится, заполняя грохотом голову мальчишки?

Поставив закутанный в тряпку, едва светивший фонарь наземь, Рюноскэ подёргал калитку. Конечно, она заперта. Но проверить не помешало. Как же перебраться через высокий забор, если даже пальцами до верхней кромки не дотянуться? Поможет деревянный меч. Рюноскэ вытащил из-за пояса боккэн и привязал к нему верёвку, длинную, равную как раз высоте забора, конец её намотал на запястье. Меч упёр наискосок в землю и в доски забора. Вот тебе и ступенька. Оглянувшись ещё раз по сторонам – не подглядывает ли кто – разбежался, вскочил на боккэн, ухватился за верхний край забора, подтянулся… И вот он уже сидит наверху. Дернул верёвку, поднял меч. Негоже на чужую территорию без оружия идти. Спрыгнул в сад Гомбея. Затих в темных кустах, прислушиваясь, не наделал ли переполоху. Тихо. Пригнувшись, стараясь двигаться бесшумно, скользнул в темноте к дому. Двери-сёдзи на первом этаже были слегка раздвинуты, за ними неярко желтел свет. Туда и подполз Рюноскэ.

– Ах, Гомбей-сан, ну зачем вы это затеяли? Мальчонка всё время плачет… Сердце разрывается, как гляну на него, – женский голос негромко журчал из-за сдвинутой перегородки. – Разве нельзя было официально усыновить кого-нибудь?

– Молчи, глупая, – хрипловатый мужской голос перебил говорившую, – не смогла родить мне наследника, а ещё учишь меня. За усыновление-то денежки платить надо. Даром не отдадут. Всего и богатства – мальчишка-недомерок, а запросят, как за племенного вола. Раскошелишься, а он ещё, может, помрёт. Тогда за нового плати? Так и наследник не понадобится, передавать нечего будет, сами по миру пойдём. А этот даром достался. Коли и помрёт, так не в убыток.

– Но как же вы оформите бумаги на усыновление, без согласия его матери?

– А никак, – из-за двери донеслось тихое хихиканье, гаденькое такое, явно прикрывающее подлость. – У этой дуры, вдовы Като Реюдзаки, никаких документов на этого, как его…

– Эмико, – подсказала женщина.

– Ну да, я так и сказал… Нет у нее документов. В лесу, говорят, нашли, – Гомбей опять захихикал. – Мы сделаем бумагу, что он наш сын. Поняла? Глупым своим умишком смикитила? Наш! Не усыновлённый. Родной.

– Да как же? – женщина недоумевала.

– Ай, все тебе разжуй, да в рот положи, бестолковая, – сердито отвечал мужской голос, видимо, глупость жены раздражала Гомбея. – Завтра в деревне выступает театр кабуки. Из самого Эдо, – в голосе зазвучали почтительные нотки.

– И что с того? – в женском голосе слышалось непонимание.

– А то. Сразу после представления у нас соберутся гости…

– Гости? – женский голос взлетел вверх вспугнутой птицей. – А вы мне ничего не говорили. Надо же дом прибрать… А я двух служанок по случаю праздника по домам отпустила. Как же я управлюсь? Да еще угощенье… Мы же не собирались День мальчиков праздновать. У меня ничего не куплено, – чувствовалось, что внезапно возникшие на горизонте проблемы совсем вытеснили из её головы все мысли о неожиданно приобретенном сыне.

– Ш-ш-ш… – зашипел на неё муж, – не об этом думай. Все закажем в лучших лавках, служанок временных наймём. На это и потратиться можно. Я пригласил к себе хозяина театра, всех лучших жителей Сакуры и, главное, судью. Вот он-то мне и оформит все нужные бумаги. Прямо завтра вечером. Так что считай, дело сделано. И пусть потом эти Като хоть на каждом перекрёстке вопят, что это их ребёнок. Можно дело так повернуть, будто это они нашего… ну как его… все время забываю… Да неважно, завтра мы ему новое имя дадим. Будто они нашего сына похитили и деньги за него вымогали с нас, несчастных родителей. И в тюрьму всех упрятать, чтоб не мутили воду.

От мерзкого хихиканья у Рюноскэ холодок пробежал по спине.

За перегородкой завозились, Гомбей закряхтел, видимо, вставая, добавил:

– Поди-ка наверх, проверь, как он там. За своим добром надо приглядывать. Да спать уж пора, завтра забот много будет.

Сёдзи захлопнулись, свет потух. Лишь невнятное бормотание доносилось до ушей притаившегося под самой стеной мальчишки. Он отполз чуть дальше, поднял голову – на втором этаже в крайнем правом окне зажегся слабый огонёк, будто кто-то прошёл по комнате с маленьким светильником. Потух. «Вот, значит, где они Эмико держат, – подумал Рюноскэ, туда так просто не попасть. Но я не отступлю». При мысли, что придётся красться по чужому дому, не зная расположения комнат, искать лестницу на второй этаж, поминутно рискуя нарваться на кого-нибудь, ему стало зябко, пупырышками покрылась кожа и пальцы онемели. Страх делал свое дело. Затаившись в зарослях глицинии, присев на корточки, мальчик ждал: пусть все заснут, и тогда…

Под кустом что-то мелькнуло, словно свет фонаря, оранжевый, приглушенный. Качнулась ветка. Сзади кто-то хихикнул. Это было не то гнусное хихиканье, что он слышал недавно. Будто рассмеялся и тут же зажал себе рот ладошкой ребёнок. Рюноскэ обернулся. Девочка – лет пяти-шести, детское кимоно подвязано узким поясом, волосы чуть ниже уха, сморщенный от смеха носик. Она явно не была напугана и кричать, вроде, не собиралась. Наверно, дочка какой-нибудь служанки. Хорошо, если она приняла его за кого-то из своих, из Гомбеевых слуг. А кому ещё быть в саду Гомбея поздно ночью? Значит, надо притвориться слугой. Рюноскэ поднялся:

– А, это ты… Забыл… Йоко? Юки? Ты почему тут так поздно? Ну-ка беги к матери, – он постарался выглядеть грозно.

Но девочка опять рассмеялась.

– Меня зовут Фудзико, – сказала она. – А тебя я знаю. Вернее, знаю, зачем ты сюда залез. Ты хочешь забрать малыша.

– Ты видела Эмико? Как он, – Рюноскэ так разволновался, что сразу забыл про роль, которую только что собирался играть.

– Ему было грустно. Но мы с ним поиграли. Теперь он спит. Ты ведь его брат, да?

– Откуда ты знаешь? – удивился Рюноскэ.

Девочка склонила голову к правому плечу:

– Ну это просто. От тебя пахнет той же женщиной, что и от него. У вас одна мама.

Тут она покрутила головой и нахмурилась:

– Фу, собака… Ты привёл собаку. Не люблю собак. Я ухожу.

– Постой! – Рюноскэ схватил развернувшуюся девочку за рукав. – Не уходи. Помоги мне. Если ты знаешь, что Эмико-тян – мой брат, значит, знаешь, что Гомбей украл его. Помоги мне вернуть брата. Покажи, как пройти в его комнату. Ты же была там? Да?

Фудзико остановилась.

– У тебя не получится. Перед дверью в коридоре сидит сторож. Он сильный. Раньше был борцом сумо. Он сожмет твою голову, и она лопнет, как гнилой орех, – она опять тихонько рассмеялась.

А вот Рюноскэ было совсем не смешно.

– Но тебя-то он не поймал?

Девочка кивнула:

– Конечно. Я хожу тихо-тихо. Мимо пройду, а он и не заметит. А ты топаешь как барсук, за сто шагов слышно, – Фудзико вздохнула, – не выйдет у тебя ничего. Вот если б у тебя крылья были… Жаль, что ты не птица. Я птиц люблю, – она почему-то облизнулась.

Она махнула рукой:

– Ну пока. Я побежала. Ещё увидимся.

Девочка отступила, ветки глицинии, едва качнувшись, скрыли её, словно она нырнула в куст, растворилась в нем. Только мелькнул рыжеватый отблеск.

«Если б у меня были крылья… – повторил Рюноскэ про себя, – я б взлетел к окошку, проник в комнату, забрал бы Эмико и улетел. А как бы я его забрал? Вот был бы я орлом – подхватил бы его своими когтистыми лапами. Ага, ещё придушил бы случайно, как зайчонка. Тогда мне пришлось бы быть орлом с руками. Или Тэнгу, летучим лешим». Он смотрел на темное окно, за которым спал его брат, и чувствовал, что от отчаяния в голову лезет всякая ерунда. Или не ерунда? Конечно, превратиться в Тэнгу ему не удастся, но… он может позвать Тэнгу. И в голове Рюноскэ вспыхнула надежда. Засветилась ровным теплым светом, собрала одну за другой мысли, превратила их в план. Надо выбираться отсюда и спешить.

Рюноскэ вернулся к калитке и просто отпер её – выйти всегда проще, чем войти.

– Подожди, подожди, Чубантай, – он потрепал жалобно заскулившего пса по холке, – пока не вышло, но я такое придумал! Бежим скорее!

И мальчик во все лопатки припустил по дороге, уводящей прочь из деревни. Где искать лешего? Конечно, в лесу.

***

– Эй, ну где же ты?! Господин Тэнгу! – Рюноскэ что есть силы колотил своим боккэном по стволам деревьев.

Вопили разбуженные птицы, ухала сова, сердито стрекотала в дупле потревоженная белка, недовольно шипел ветер, ворочаясь в тёмных кронах. Казалось, переполошился весь лес. Чубантай сипло взрыкивал, но не лаял. Он никогда не лаял. Горло у него было повреждено в каком-то давнем бою. Если запустить пальца в шерсть под подбородком пса, можно нащупать плешь со шрамом. Правда, Чубантай такого обращения не терпит, сразу крутит башкой и выдирается из рук. Шумели они, шумели, и своего добились. Захлопали над головой широкие крылья, гаркнул с высоты знакомый хриплый голос:

– Кто посмел орать, лес тревожить? Сожру!

Прямо перед Рюноскэ приземлился Тэнгу. Мальчишка поднял фонарь повыше, чтоб свет упал на лицо, а то мало ли, не узнает его леший и впрямь сожрёт.

– Это я, господин Тэнгу, Като Рюноскэ, княжеский гонец.

– А, ты… Опять… И что на этот раз?

Не сказать, что в голосе лешего радость была, но любопытство точно проглядывало. Значит, сразу не сожрёт, сначала выслушает. Мальчик почтительно поклонился:

– Радость у меня большая. Повышение по службе получил. Нынче перед вами стоит не просто гонец, в главный княжеский гонец. Хочу по этому поводу праздник устроить, друзей в гости созвать. Разве уважаемый Тэнгу не друг мне? Разве не стояли мы с ним бок о бок в битве со злобным демоном? В той самой, где вся победа досталась доблестному Тэнгу, а я лишь едва помог ему. Прошу, уважаемый Тэнгу, почтите мой скромный дом своим присутствием. Без вас праздник – не праздник.

Лесть не оставила лешака равнодушным. На это и рассчитывал Рюноскэ.

– Ну что ж, – леший важно кивнул, – праздник – дело хорошее. А угощение будет?

– Самое наилучшее.

– А развлечения?

– Я пригласил актеров из Эдо.

– А кто еще из гостей придёт?

Тут Рюноскэ сделал вид, что задумался: почесал голову, потоптался на месте. Но долго тянуть с ответом не стал:

– А кого бы вы хотели видеть за праздничным столом? Уважаемый Тэнгу может пригласить кого-то из своих друзей, я всем буду рад.

– О! Прекрасно. Здесь неподалеку в дупле старой криптомерии собирается компания чертей-о̀ни. В карты поиграть, отдохнуть от работы, – леший каркаюше хохотнул, – не всё же в преисподней с грешниками возиться. Я и сам с ними иной раз играю. Эти ребята всегда рады дармовому угощению и повеселиться не прочь. Я их позову.

Рюноскэ ещё раз поклонился:

– Зовите, зовите своих друзей, господин Тэнгу. За столом всем места хватит.

– Куда ж приходить? – спросил леший.

– Приходите завтра в час Крысы в самый лучший дом на главной улице в деревне Сакура. Вы его легко узнаете по воротам с красными столбами. Только вот привратник у меня глуховат, стучи – не стучи в ворота, ничего не слышит. Так вы просто ворота разбивайте да входите. Для дорогих гостей я ворот не пожалею. И вот еще что: актеры, которых я пригласил могут вас испугаться. Вы их хватайте, да заприте куда-нибудь, чтоб не разбежались до моего прихода. Я должен задержаться на княжеской службе и прибуду чуть позже. Ешьте, пейте. А я приду и представление для вас организую. Вы же, уважаемый Тэнгу, до моего прихода будьте за хозяина.

На этом они и сговорились. Тэнгу улетел чертей в гости звать, а Рюноскэ с Чубантаем к реке побежали. И там тоже переполох устроили. Рюноске камни в воду швырял и кричал:

– Квир! Квар! Доблестные охотники! Это я Като Рюноскэ! Выходите!

Забурлила вода у берега, пузырями пошла. Высунулась плоская голова с ямкой-блюдцем на темени, щелкнул широкий клюв:

– Чего орёшь? Прыгай сюда, здесь и поговорим.

Рядом вынырнула вторая голова, точно такая же:

– Ой! Это же он! Ты узнал его, братец Квар? Это же тот самый… э-э-э, забыл кто… который нашему князю в подарок людей и коней прислал. И нам с тобой тогда по целому сокровищу досталось. Эх, как вспомню, в животе музыка играет. Огурцы-огурчики, сокровище.

Из воды высунулась зелёная лапа, кулак опустился на голову блаженно улыбающегося каппы, из ямки на темени во все стороны брызнула вода.

– Сколько раз тебе говорить, Квир, про огу… э-э-э… про сокровище посторонним слышать нельзя. Сам вижу, кто это, – и, обернувшись к стоящему на берегу Рюноскэ, добавил, – приветик. Чего тебе?

Мальчишке было смешно, но он напустил на себя серьезность и даже некоторую надменность. Попытался представить себя пыжащимся от самодовольства Гомбеем, выпятил грудь и опустил уголки губ:

– Стоящий перед вами главный княжеский гонец Като Рюноскэ зовёт в гости храбрых охотников Квара и Квира. Приходите завтра в час Крысы в мой дом.

Один каппа толкнул другого локтем:

– Слышь, братец, это он про кого сейчас? Это он нас храбрыми охотниками назвал? Слышь, мы храбрые, – он радостно квакнул и, получив от брата ещё один тумак, на который даже не обратил внимания, продолжил, – а куда он нас зовёт?

– Ну и бестолков ты, братец! В гости зовёт.

– В гости? Это когда кормят?

– Да!

– Ой, братец! А мы пойдём? Давай пойдём, нас ещё ни разу в гости не звали.

– Нет, братец, мы не пойдём, нас отец не пустит. Не ходят каппы в гости к людям.

Рюноскэ встрял в переговоры братьев-водяных:

– Эй, эй! Вы и отца приводите, я всем рад. Можете, вообще всю деревню с собой привести. Огурцы будут. Много.

Против такого каппы устоять не могли:

– Придём, придём, – заверещали они, радостно хлопая по воде перепончатыми ладошками.

***

– Жди здесь, Чубантай, и ничего не бойся, – Рюноскэ опять стоял у задней калитки Гомбеева дома.

Только на этот раз ночь вовсе не была такой тихой и спокойной, как накануне. Из-за забора неслись вопли и дикий хохот. И всякому, сохрани его богиня Каннон, прохожему, что мог оказаться поблизости в этот час, будет понятно, что веселятся за стеной вовсе не люди. Может быть, именно поэтому вокруг ни души, и даже колотушку ночной стражи не слыхать. И тем не менее Рюноскэ было не страшно. В конце концов, он сам это затеял, так что бояться уже поздно. Он перелез через забор и по дорожке, петляющей меж кустов глицинии, прошёл к дому.

В ярко освещенном парадном зале гости веселились вовсю. Многочисленная ватага капп носилась вокруг стола. Сколько их было – не сосчитаешь. Наверно, вся деревня собралась. Размахивая зажатыми в лапах огурцами, водяные горланили какую-то песню, но разобрать что-то, кроме «квак, квар, квакакар» человеческое ухо было не в состоянии. Краснорожие черти-о̀ни бросались в них объедками и хохотали. Во главе стола на хозяйском месте сидел Тэнгу в обнимку с пузатым кувшином. В углу комнаты с расплывшейся по круглой физиономии улыбкой стоял каменный будда. Одно ухо у него было отбито, и Рюноскэ узнал его: каждый раз, направляясь из Сакуры в Персиковый Сад или обратно, Рюноске проходил мимо каменного истукана на въезде в родную деревню. Мальчик машинально кланялся ему и бормотал слова молитвы. Иной раз даже оставлял мелкую монетку. Задобрить небо никогда не помешает. А вот пригласить на праздник не догадался. Да и кто приглашает в гости каменную статую? Но кто-то же его привёл. Мальчик подошёл и поклонился будде:

– Рад приветствовать вас в… – он хотел сказать «в своём доме», но прикусил язык, каменный божок, стоявший у деревни сотню, а может и больше, лет, наверняка знал всех местных жителей, уж его-то, Рюноскэ, точно.

Трижды поклонившись, мальчик договорил:

– Приветствовать здесь. Надеюсь, вы довольны угощением.

Будда подмигнул:

– Хитёр ты, Като Рюноскэ. Впрочем, наказать этого жадюгу Гомбея давно пора, – он обиженно засопел, – никогда не то что монетки, куска засохшей лепешки мне не подаст. Не мог я пропустить такое зрелище. Услышал, как сороки трещали, что ты самого Тэнгу в этот дом позвал, вот и пришёл без приглашения.

Пользюясь тем, что пирующая нечисть его не заметила, Рюноскэ выскользнул в коридор и побежал по дому. Повсюду было пусто. Слуги или попрятались, или сбежали. Да и сам дом, казалось сжался от страха и мелко дрожал. За одной дверью, запертой на засов, кто-то бубнил и подвывал, скорее всего, это были несчастные гости Гомбея. Но мальчишке пока было не до них, он спешил к брату. «Эмико наверняка, испуган этим шумом. Сидит один и плачет». Вот и лестница. Взбежав на второй этаж, мальчик услышал детский смех. Он раздвинул двери и увидел Эмико. Тот был не один, рядом с ним на полу сидела Фудзико. Дети играли в «камень, ножницы, бумага», выставляли пальцы, хлопали друг по ладошкам и смеялись. Увидев брата, Эмико вскочил, неуклюже подбежал к нему и ткнулся в колени, счастливо улыбаясь.

Девочка тоже поднялась, поправляя кимоно:

– Ну наконец-то. А то малыш заждался. Ну пошли отсюда, а то эти так орут, у меня ушки отвалились, – она прикрыла уши руками.

– Нет, нет, Фудзико. Есть ещё кое-что. Нужно сделать так, чтобы больше никто и никогда не смог отнять у нас Эмико.

– Да? И как?

– Это судья сделает. Напишет нужную бумагу.

– Фу, – девочка презрительно поморщилась, – бумагу. Разве бумага может сказать, что он твой брат?

Она ткнула пальцем себе в нос:

– Вот мой нос может. А бумага нет.

– Ну, твой нос я не могу носить с собой, хранить дома и показывать, если понадобиться, а бумагу могу.

– Ещё чего! – она топнула. – Так я и отдам свой нос! Он мне самой нужен.

– Ну вот видишь, – Рюноске улыбнулся, – придётся получить от судьи бумагу.

Он подхватил брата на руки и вышел из комнаты.

– Ты с нами? – обернулся к Фудзико, спустившись на первый этаж.

Но та покачала головой:

– Неа, я домой. Но к малышу я заскочу как-нибудь. Не прогоните?

– Конечно нет. Приходи. Вы ведь подружились. И спасибо тебе, что присмотрела за Эмико.

Девочка помахала рукой и выскочила в сад.

Рюноскэ отпер комнату, из которой неслись стоны и всхлипывания. Он не ошибся: тут, в небольшой тёмной кладовке сбились в плотную кучу гости и сам хозяин. Видать, черти мало озаботились удобством заключённых, просто покидали их сюда, как кидает старьевщик всякий ненужный людям хлам в свой мешок. Напихает побольше, утрамбует как следует и потуже завяжет. Выпущенные на волю «лучшие люди деревни» с трудом разминали затёкшие руки и ноги, оправляли кимоно на тучных животах. Выходить, впрочем, хотели не все. Кое-кто, услышав особо громкий выкрик или взрыв адского хохота, донёсшийся из зала, попытался вновь спрятаться в кладовке, сочтя её наиболее безопасным местом. Рюноскэ, старательно вытаращив глаза и сделав удивлённое лицо, оглядывал стоявших перед ним людей. Он переводил взгляд с одного на другого и вскрикивал:

– Господин Танака? Господин Ёсино? Господин судья? Вы что в прятки играете? Зачем вы закрылись в кладовке?

– Ва-ва-ва… Ик-ик…– только и мог ответить перепуганный до икоты хозяин дома.

Судья же, будучи человеком не робкого десятка, сориентировался в ситуации достаточно быстро.

– Скажи-ка мальчик, как ты сюда проник, и почему тебя не тронули черти?

Прижав покрепче к себе маленького Эмико, Рюноскэ ответил:

– Я пришёл к господину Танака, чтоб забрать своего брата. Малыш потерялся, а господин Танака его нашёл и любезно сообщил нам. До утра я ждать не мог, так спешил увидеть поскорей нашего Эмико, что, получив весть, сразу прибежал сюда.

–А как же черти тебя пропустили? – не унимался судья.

– Какие черти? – мальчишка напустил на себя глуповатый вид. – Никаких чертей я не видел. Постучал в заднюю калитку, негоже простолюдину ходить через парадный вход, мне открыл какой-то прислужник, я и вошёл. Правда, прислужник показался мне страхопудилом, высокий такой, рожа красная… Но кто я такой, чтобы обсуждать слуг уважаемого господина Танака. Он волен держать на службе кого угодно, хоть самого чёрта.

– Ва-ва-ва… – замотал головой Гомбей, от ужаса, ничего членораздельного из его рта не выходило.

А Рюноскэ давай кланяться ему:

– Спасибо, спасибо, что приютили нашего Эмико.

Судья, озабоченный собственным спасением, продолжал расспросы так удачно подвернувшегося мальчишки:

– Так ты говоришь, что в саду только один слуга?

– Нет, ваша честь, вовсе не один. Много. Три… Нет пять… – Рюноскэ растопырил четыре пальца, пусть думают, что он совсем дурачок, с дурака и спрос меньше.

– Эй, Гомбэй, – судья подергал хозяина за широкий рукав, – ещё выходы из дома есть?

Трясущийся студнем Гомбей опять замотал головой, отрицательно помахал рукой, попробовал что-то сказать, но только икнул.

– Значит, из дома нам не выйти, – подвел итог судья.

Стоны и плач стали громче. Тут же все гости зашикали друг на друга, призывая к тишине: «Тише, тише, ну как услышат… Сами вы тише, стонете тут… Да что же вы так расшумелись, сейчас черти нагрянут… Ой-ой, не кричите на меня, мне страшно… Мы все умрём… Нас сожрут… Я всего лишь актёр, пусть вас жрут, ясно же, что это вы прогневили небо… Кто? Я? Давайте выдадим актёришку чертям, он тут чужой…» Бубнёж и шиканье становились всё громче, забыв об опасности, гости начали размахивать руками и пихаться, выясняя: кто виноват, и кого надо выдать на съедение чертям.

Рюноскэ понял, что его час настал. Он хлопнул в ладоши.

– Господа, я знаю, что делать!

Тут же наступила тишина. Только из кладовки кто-то пискнул:

– Мы спасёмся?

Рюноскэ продолжил:

– Я правильно понял, что дом захватили черти?

Все дружно закивали: «Да… Страшенные… Да ещё водяные… Ужас… Кошмар…»

– И выйти из дома можно только через зал, где они пируют?

Все опять закивали.

– Тогда… – Рюноскэ выдержал паузу, все лица обернулись к нему, все уши напряглись в ожидании спасительного плана, – тогда надо пройти через зал.

Дружное, полное разочарования «у-у-у» было ему ответом, но он продолжил:

– Мы притворимся актёрами и сыграем пьесу. А потом сбежим. Надо только чтоб пьеса им понравилась.

Судья недовольно фыркнул:

– Я не умею играть на сцене. И не собираюсь учиться. Я умею судить!

– Тогда оставайтесь здесь, – невинно захлопав глазами, сказал Рюноскэ.

«Да, да… Пусть остаётся… Не хочет, не надо… Силой не потащим… Всегда мечтал сыграть какого-нибудь героя… А я, я даже женщину готов сыграть, лишь бы унести отсюда ноги…» Видя, что остаётся в одиночестве, судья сдался:

– Ну ладно. Только можно, я буду играть судью. Мне это привычней, чем… – он оглянулся, ища глазами того, кто сказал последнюю фразу, – чем женщину.

– Я могу поставить прекрасную пьесу, о том, как, – начал приглашённый в гости хозяин театра кабуки, тот самый, которого только что пренебрежительно обзывали актёришкой и предлагали скормить нечисти, – как судья… – он замешкался.

– Как судья передаёт потерянного мальчика семье и подписывает бумагу, что это действительно их ребёнок, – закончил за него Рюноскэ.

Судья недоуменно уставился на него:

– Если это их ребёнок, зачем судье подписывать бумагу, что он действительно их? А если это не их ребёнок, почему судья должен передавать его им? И вообще, кто все эти люди, теряющие своих или не своих детей? Я ничего не понимаю. Какая-то дурацкая пьеса.

Рюноскэ слегка поклонился, придержав ладонью голову брата, лежавшую у него на плече – не обращая внимания на царившее вокруг смятение и громкие вопли, доносившиеся из зала, малыш давно уснул.

– Господин судья, дело в том, что стоящий перед вами сын ронина Като Реюдзаки и его супруги Като О-куни, носящий имя Рюглскэ, просит выдать документ о том, что этот малыш Эмико является посмертным сыном Като Реюдзаки.

Рюноскэ кивнул в сторону Гомбея:

– Вот, уважаемый господин Танака в курсе. Он даже готов со своей стороны подписать этот документ, как свидетель. Правда же, Господин Танака?

Что оставалось делать Гомбею? Свою просьбу он судье нашептать не успел. Не кричать же сейчас, когда вокруг все самые уважаемые жители деревни, да еще человек из Эдо, что он украл мальчишку и собирался выдать его за своего сына. Всем рты не закроешь. А если слухи доползут до Эдо… Гомбей зажмурился, это было пострашней нашествия чертей. Он поспешно закивал головой:

– Да, да, я как раз собирался просить Вашу Честь. Очень достойная семья, эти Като. Мне довелось иметь дело с покойным господином Реюдзаки. Он… В прочем, это не важно. Можно признать мальчонку его посмертным сыном. Мать его в добром здравии, вырастит мальчика, – с фальшивой кривоватой улыбкой он протянул руку, чтобы погладить малыша по голове, но Рюноскэ отступил на шаг.

– Тогда давайте начинать, – Рюноскэ не терпелось поскорее получить вожделенную бумагу, чтобы никогда больше ни один жадюга-Гомбей не протягивал свои руки к его брату. – Идите, господин Гомбей, объявите своим гостям, что сейчас перед ними выступят актёры.

– Я?! – Гомбей постарался спрятаться за спинами остальных, но они, сопя, сгрудились и не пропускали его.

– Но вы же хозяин дома! Кому ж как не вам? – лукаво улыбнулся судья.

– Не, не, не, режьте меня, но первым я не выйду. Кто угодно пусть идёт, только не я, – Гомбей протиснулся в кладовку, но был оттуда немилосердно вытолкнут.

– Ладно, – деланно вздохнул Рюнлмкэ, – я пойду. Я человек не знатный, если меня сожрут, не велика потеря.

– Вот, вот, пусть идёт, – подхватил Гомбей, – храбрый мальчик, настоящий сын ронина. Можешь даже сказать, что ты тут хозяин, мне не жалко.

И Рюноскэ шагнул в зал, закрыв за собой дверь. Тэнгу увидел его и завопил:

– Ага, вот он! Смотрите, он наконец пришёл! А мы тут уже заскучали.

Если кто и заскучал, то разве что сам лешак, остальные веселились кто во что горазд. Черти-о̀ни раздобыли где-то музыкальные инструменты и устроили концерт: пищали флейты, нестройно бренчали сямисэны, гремели барабаны, хлопушки и ручные тарелки. Никакой мелодии было не разобрать, но это никого не смущало. Вдруг из оркестра выскочил один чёрт с цитрой в руках и радостно завопил:

– Ура, я победил! Я первый!

– Эй, чего орёшь? – гаркнул со своего председательского места Тэнгу.

– Я победил! – повторил чёрт. – Я закончил первым.

– Да? А что вы играли?

– Как что? – удивился чёрт. – Это же «Гаттан готтон го», самая модная мелодия. По крайней мере, у нас в аду.

Тэнгу махнул когтистой лапой:

– Видишь, что приходится слушать. А ты обещал… Театр из Эдо обещал. Где он?

Рюноскэ улыбнулся:

– Будет театр.

Он положил спящего Эмико к ногам каменного будды:

– Присмотришь за малышом?

Будда кивнул.

Рюноскэ трижды хлопнул в ладоши, призывая всех к тишине. Каппы перестали скакать, черти опустили трещётки и дудки, пискнула напоследок свистулька, и воцарилась тишина. Ну почти тишина, кто-то чавкал, кто-то булькал, кто-то громко чесался. Но можно считать – тишина.

– Уважаемые гости, – начал Рюноскэ, – я, как хозяин этого скромного жилища, хочу представить вам спектакль. Актёры знаменитого театра из Эдо разыграют перед вами самую модную пьесу «Справедливый судья возвращает потерянного ребёнка безутешным родителям». Смотрите, и не говорите, что не видели! Слушайте, и не говорите, что не слышали!

«Пьесу» приняли на ура. Растроганный Тэнгу утирал слёзы, когда судья подписывал документ о признание Эмико посмертным сыном ронина Като Реюдзаки, а потом обнимал Гомбея, поставившего подпись свидетеля. Не замечая, что Гомбей трясётся от страха, Тэнгу ласково кричал ему в самое ухо:

– Ты потрясающий актёр! Какая мимика! Какая игра! Приходи со своим театром в мой лес, успех тебе обеспечен.

Почему он принимал Гомбея за хозяина этой случайной труппы, объяснить трудно.

Глядя на лешего, черти тоже полезли обниматься к актерам. Несчастные не знали куда им деваться от кусков рыбы, пирожков и лапши, что запихивали им в рот благодарные зрители. Водяные носились у всех под ногами, изображая артистов и деля роли: «Чур я судья… Нет, я, а тебе я сейчас тумака отвешу… А я благородный ронин… Ой-ой, посмотрите на него, ронин, хи-хи-хи, блоха ты, а не ронин, вот я настоящий ронин… А я судья… Нет, я…»

За всей этой суматохой про Рюноскэ позабыли. Он подхватил братца на руки, поклонился каменному будде и отправился домой. Лежавшая за пазухой бумага с печатью судьи и подписями свидетелей грела ему душу. Теперь его брат официально носил фамилию Като. Эмико больше не был сиротой. И это он, Рюноскэ, сам добился победы.

Правду говорят старые люди: когда приходит беда, полагайся на самого себя.