Агония, 88 бесплатное чтение

I

…Невероятно хотелось со всего маха плюхнуться в широкое плюшевое кресло, которое стояло около резного деревянного номенклатурного стола с зеленой столешницей. Сукно было каким-то слегка грязным от времени, но при том ухоженным. И все стояло по своим местам. Тяжелый органайзер из уральского малахита, небольшая металлическая фигурка немецкого рыцаря в простом шлеме-горшке, и стопка книжек, сложенных настолько ровно, что по ним можно было отмерять вертикаль. За самим столом, с уставшим видом и в майке-алкоголичке сидел сухопарый старичок, протирающий свои очки специальной салфеткой. Едва слышно чавкнув, он надел их на нос, и прошелся глазами по всей комнате, что его окружала. И я на мгновение решил, что смогу простоять все время нашей беседы. Не хотелось излишне портить четко выверенную атмосферу пережившей ядерную войну комнаты.

Он жил здесь один, в одиноком и покосившемся от взрывной волны деревянном обожжённом домике, внутренности которого удалось сохранить только колодезной водой. Других людей в поселке уже давно не было – на кладбище добавились десятки связанных из веток русских крестов.

– Ну, Емельян Павлович, какие у вас для меня новости?

– Новости… – задумчиво протянул Паратовский. – Да какие в наше время могут быть новости? Главная новость здесь в самих вас. Простите, не знаю, как вас называть.

– Мне хватит того, что вы станете называть меня товарищем.

– Товарищем? – усмехнулся академик. – Раньше мы все были товарищами… Ну, а имя?

– Думаю, мое имя для сегодняшней статистики не будет иметь ни малейшей цены. В конце концов, сколько имен покоится под землей, в обычных холщовых мешках. По кускам, по частям. Иногда… – я поглядел в окошко, где вдали виднелся голый и черный от копоти наклоненный лес с первой подстилкой из легкого снега. – Иногда и обожжёнными костьми. Имя – единственное богатство человека, что осталось. И я не хочу раскрывать своего состояния. Надеюсь, вы меня поймете.

– Да, я вас понимаю. – слегка поправив на столе фигурку рыцаря, академик выдохнул, поправился на стуле. – Может, вы тогда хотите чаю?

– Нет, я вынужден отказаться. – я осторожно усмехнулся этому. – А вообще смешно, Емельян Павлович, смотрю вы не растеряли своего боевого духа.

– Да. И вы бесконечно неправы. – возразил он мне. – Неправы насчет того, что имя для человека здесь есть единственное богатство. Сейчас для человека много богатств таких, о которых он и не подозревал. У тех, естественно, кто выжил во всем этом. Из них самым ярким, наверное, будет заложенное природой богатство на рефлексы. Когда мы теряем все, нажитое непомерным умом и трудом десятков миллионов людей, мы становимся похожи на животных, и снова, не понимая, как это на самом деле работает, приспосабливаемся выживать в любых условиях. И здесь, у еще более немногих, есть сопряженное с первым, второе богатство – ум.

– Так значит, вы считаете, что выживаете с умом? Сильное заявление, которое может как подтвердиться, так и разрушиться на контрасте.

– Я знаю. И я понимаю, что найдутся выжившие, кто глупее меня, но несомненно и те, кто умнее меня. В конце концов, кто-то мог развить свой мозг и за то короткое время, что прошло после ядерных взрывов. Для некоторых это ведь может стать критерием их выживания. Но нет, я не считаю, что я выживаю с умом. Я невероятно сильно хочу отречься от своего богатства, ведь на мой взгляд теперь, здесь, оно не влечет за собой ничего, кроме мучительной и длинной смерти. От лучевой болезни, которую я, уж не сомневайтесь, поймал. Хочу просто знать, что мой ум может пригодиться тем, кто случайно наткнется на меня беспамятного, на мой холодный труп или уже простые кости. Хочу поменять богатство животное, на богатство настоящего думающего мозга. На знание, что мой ум будет помогать человечеству и дальше.

– Хотелось бы поддержать вас, Емельян Павлович. – едва слышно выдохнул я, почесав зудящую шею. – Но вот в свершение этого верится с трудом. Война здесь – это конечная точка.

– Да, конечно! Вы необычайно правы! – внезапно воскликнул Паратовский, чуть приподнявшись со своего стула и закашлявшись. – И я им говорил точно так же! Говорил всем, кого знал и там, и здесь, что это не есть выход. И что война, какой мы ее узнали, есть желание одних лишь глупцов, или бесконечных оптимистов, что недалеко от синонимов!

– Бесконечных оптимистов?

– Неужели нельзя было понять, что война с арсеналами, способными на шесть раз уничтожить страну оппонента является заключительной и искусственной точкой в эволюционной стезе человечества?! Ну, как?! Ну, вот как можно было… – с невероятным разочарованием, и полыхнувшими эмоциями он взялся за плешивую голову с красными пятнами от тяжелой лучевой болезни. – Как можно было быть такими оптимистами, и считать, что в этой войне могут быть победители?! Бесконечная глупость, помноженная на завышенное ощущение своей защищенности! Глупцы!

– Вам повезло в некотором плане… – я снова усмехнулся и отвернулся к окну, рассматривая подкошенный ударной волной лес и каменные печки, оставшиеся на месте старых деревянных хаток. – В том, что лидеры хотя бы одной страны считали, что война есть недопустимый исход любой политической авантюры.

Осторожно коснувшись книг на бесконечных стеллажах вдоль кривой деревянной стены, я раздвинул парочку и нашел небольшую открытку. Формат А5, какие обычно слали друзьям или родственникам, приклеив копеечную марку. Но вот в руке она тяжелела как свинцовый щит, потому что затертая надпись без лишнего пафоса, с манерой высшего человеколюбия гласила: «Мы дружим и созидаем, в космосе Мир утверждаем!». С белоснежной, запомнившееся всей планете улыбкой в сторону с открытки смотрел титан-Гагарин. И был у меня толчок в груди, ощущение бесконечной горести о потерянной возможности развиваться дальше, о будущем, которое оказалось разбомблено.

– Война – это всегда ошибка политиков.

– А кто за нее понесет наказание? – повернулся я к нему, поставив открытку на место, точно между книжек. – Хорошо, если те, кто все это начал. А если одни только простые люди? Вы даже не представляете, что сейчас творится у нас…

– Так значит, вы не местный? – академик поднял на меня глаза. – Я почему-то так и думал.

– А вас это не удивляет?

– Меня? – он опустил взгляд на книги, прихлопнув по их стопке. – Меня уже трудно чем-либо удивить. Боюсь, я могу попытаться удивить вас. Но, речь здесь еще о том, что я нисколько вас не узнал. Откуда вы?

– Отсюда же. Я знаю эти места. Я видел эти горы и эти леса тогда, когда вы даже представить себе не можете. Вас не было в тот момент, когда здесь протекала моя жизнь.

– Так значит вы местный?

– Нет, я не местный… – снова усмехнулся я, отворачиваясь к окну. – Но я видел три сосны на этом холме целыми. И я знавал родник за той горой, что давал чистую, а не фонящую воду. И церковь, вон ту… Но в моей памяти колхозные поля уже заросли, а тракторная станция превратилась в склад металлолома. Ну, как?.. Сумел удивить?

– Скорее запутать. – хмыкнул академик.

– Поверьте, я знаю об этом месте и о нашей стране намного больше, чем вы. Для меня, громадный и лежащий в руинах Советский Союз – это открытая книга, которую я читаю, лишь временами закрывая глаза на еще неизвестные фрагменты. Но я не застал ваше время, и вот тут я могу огорчиться сильнее вас.

– Действительно огорчиться? – усомнился Паратовский. – Или обрадоваться, что не застали его таким?

– А вот это хороший вопрос. И все-таки, почему я здесь?

– А вы мне и не нужны. – парировал он. – Однако, если мы встретились, значит в этом есть замысел. И судя по всему, вы хотите знать, что вообще происходит.

– Мгм. – мыкнул я, кивнув. И улыбнулся. – Пусть будет так. А конкретный смысл придет сам собой.

– Вообще-то… – академик поправил очки на носу, снова двинул рыцаря на столе. – Мы стали жить при удивительных условиях. Когда ни материализм, ни идеализм уже не способен в полной мере переварить то, что происходит в планетарном масштабе. Взять хотя бы вас, к примеру.

– Неудачный пример. – с серьезным лицом проговорил я. – Возьмите иной.

– Иной? В этом и есть весь смысл происходящего, что он именно «иной»! – плеснул руками старик, усмехнувшись и закашлявшись. – В этом нет чего-то привычного, земного. И я бы рад все это исследовать, но я боюсь, что мои источники… Если их конечно можно так назвать… являются не самыми подробными и научными. Я – советский академик – вынужден заниматься эзотерикой! Это уже звучит как бред, не правда ли? Но в нынешнем мире, все перевернулось…

Он досадливо выдохнул и шумно пододвинул по столу поближе к себе ровно сложенные книги. Они как будто даже не дрогнули в своей стопе. И я обратил на это внимание только тогда, когда чтиво, единым столбом, замерло после движения. Сразу на ум пришло то, что они скреплены, но нет – старик взял одну и наспех раскрыл. Это был большущий труд, в шесть сотен страниц, о «Мировом положении и послевоенном развитии стран Варшавского Договора». Это была только первая книга, о Восточной Германии. С громадным золоченым, сочным немецким гербом на синей обложке. Наскоро пролистнув пару страниц, не глядя, Паратовский раскрыл ее на середине. Положил корешком вверх, сложил руки на столе.

– Вы представляете себе… – загадочно, и очевидно очень издалека начал он. – …насколько велика мощь мегатонной ядерной боеголовки? Вы представляете себе бомбу «Толстяк»? Громадную бочкообразную имплозивную конструкцию, сброшенную на Нагасаки? Это было необычайным оружием, впервые показавшим миру, что такое мощь атомного деления на живых людях.

– Да, представляю. Я видел ее взрыв.

– Значит знаете, что в ней было чуть больше двадцати килотонн. – поднял брови тот, сыграв скулами на сухом покрасневшем лице. – А мы ведем речь о мегатоннах. О том, что в тысячи раз больше! Вы представляете себе, насколько колоссальная энергия оказалась запрятана под оболочку ракетных боеголовок?! И сколько таких боеголовок оказалось по шахтам? Никто ведь толком не знает, никто ведь толком уже не сосчитает. – он мотал головой, все разгоняясь и разгоняясь в своей речи. – Человечество изобрело себе щит от врагов, но огрело им себя по голове и потеряло сознание. И знаете, что бывает, когда сознание теряет видимый мир и оказывается отправлено в неизвестную даль необычайным по силе воздействием? Его место занимают грезы.

– Вы хотите сказать…

– Да! Именно это и хочу! – снова приподнялся он. – Это ведь так легко! Чудовищная единовременная энергия разрушила не только человечество и практически всю его инфраструктуру, пощадив разве что пигмеев на островах, но еще и ударило планетарное «сознание» по голове. Мир, каким мы его знали, это была, вероятно, очень тонкая общественная организация, которая действовала по своим строгим правилам. Но теперь правила изменились. Громадный всплеск энергии, вспышки и грохот, ударная волна и чудовищный жар, что не снился и помпейцам – это сокрушительный удар, нарушающий любую тонкую организацию на Земле. Представьте себе, что Земля – это действительно многослойная схема, это шар внутри шара, который в свою очередь внутри еще большего шара. У нас есть ядро, мантия, литосфера, гидросфера, атмосфера и стратосфера. Все – от начала до конца – является видимым нам. Но ведь… – он загадочно прищурился, рыская глазами по книжному шкафу. – … мы не можем увидеть радиацию, мы не можем увидеть поля магнетизма, непосредственно окружающие каждый предмет и саму планету. Знание о них сформировалось только тогда, когда появились высокоточные приборы, и достаточная база теоретических знаний, над которой одно время насмехались научные, и не только, умы. Но что если… Что если вокруг нас, вокруг Земли, как планеты, есть еще одна сфера, окружающая ее так же незримо для нас и для сегодняшних приборов? Что если это и есть то, что мы называем нашей «реальностью»?

– Слегка обычно для умопомрачительной концепции. – скептически ответил я. – Вы в таком роде не первый, уж простите Емельян Павлович. Многие люди и до вас занимались действительно эзотерикой и твердили то же самое.

– Но на то тогда не было причин. – ответил он. – Это все были предтечи, единичные случаи, если эти люди эти не являлись поголовно шарлатанами. Это ведь как с магнитными полями! Сперва люди видели, как некоторые предметы скрепляет недюжинная сила, наблюдали северные сияния и искренне не понимали, что все это для них значит. Думали, что это волшебство. Так же и сейчас, перед войной, люди видели загадки, и считали это неописуемым, это было для них предтечей какого-то открытия, которое они сами были не в силах структурировать. И война, чудовищная энергетика ядерных взрывов стала толчком к знанию… Для последних людей этой планеты.

Его слова были грустными. Необычайно грустными даже для человека, как он, с умом и твердой памятью, пережившего самый суровый военный конфликт. Но таковыми они были еще и потому, что ломали старые, самые что ни на есть «земные» представления об окружающем мире. Воинствующий безбожник-материалист теперь пытался подружиться с тем, что раньше бы назвали идеализмом, и придать сему научную концепцию, объяснить и превратить в строгое знание, которое бы могло сгладить раскол коммунистического сознания. Он хотел обратить врага – мифы и домыслы – в свое главное оружие в виде твердого умозаключения, и ломал над этим свой поживший мозг.

– Я знаю, как это выглядит… – сказал он поникшим голосом. – Старый дурак, не знающий даже, что происходит в ста километрах от него судит обо всем мире и делает выводы, какие раньше делал юродивый у церкви. Выглядит это так, словно я ударился в мистику. Но, поверьте, я лишь пытаюсь ее вам объяснить. И себе заодно. Я не стараюсь этому поклоняться и бить лоб в молебне. Хочу лишь обратить это в факт, если удастся.

– Пытаетесь подружиться с буржуазной системой сознания.

– Скорее переиначить ее для коммунистической. – Паратовский пожал плечами.

– Так откуда же информация? – скосившись на книгу, спросил я. – Судя по всему, здесь теперь даже радио не ловит.

– Книги, мой друг. – улыбнулся он, снова перевернув труд о Германии. – Книги – один из лучших источников информации, если уметь ими правильно пользоваться. И что самое удивительное, я не могу точно утверждать, что с моими книгами происходит. Поймите, я не маразматик, я прочитал эти труды на несколько раз, и уж точно сумею отличить то, что в них было, от того, что в них появилось только после атомных взрывов. Что, если я скажу вам, что на этих затертых страницах точно не то, что ожидаешь там увидеть? А? Каков финт! Удивительное необычайно рядом. Оказалось, что в них собраны истории со всего нашего окружающего мира, которые так же имели место быть, судя по логике, в то же время, что мы с вами разговариваем. А возможно, что будут в будущем. Имейте ввиду, сегодня только начало октября.

– Так значит эти явления нарушают время? – спросил я, но почти не удивился.

– Они нарушают реальность. Этим все сказано. – поглядев на страницы книги, он поправил очки на носу. – Вы бывали когда-нибудь в Восточной Германии? Говорят, в это время года там постоянные дожди, но при том выглядит это невероятно завораживающе. Старые германские замки, строения времен Бисмарка, смешанные с нашими и родными хрущевками. Эта страна одним своим видом нарушает время из без всяких-там сверхъестественных явлений, если говорить откровенно. – усмехнулся старик. – Но, позвольте я вам зачитаю кое-что. Имейте ввиду, этот кусок появился в книге с сухим научным текстом!

– Что ж, тогда прошу вас. – я решил все же присесть в кресло, и Емельян Павлович на секунду неодобрительно скосился на него. Мой взгляд уловил мурашки на его руках.

Доппель

– Механик, стоп! – в радиостанцию ворвался практически доведенный до крика голос Эриха, командира танка.

Скрипнув тормозами, громадная угловатая советская машина остановилась в двух сотнях метров от одинокого косого домишки, около которого в дерьме и радиоактивной грязи по самые двери утонул обгоревший Трабант. А вокруг стоял сухостойный и облетевший лес, почерневший от копоти на стволах. По броне несильно накрапывал едкий и мерзкий дождик, что лился из свинцовых туч, напитанных радиоактивной пылью. Все вокруг было серо-черным, грязь каштановой, а Трабант когда-то ярко зеленым. Эрих через круглые окуляры противогаза поглядел на своего наводчика, на такого же, как и он – разодетого от ног до самой макушки в зеленый советский ОЗК, и с резиновой маской на явно уставшей под ней рожей – и шумно выдохнул в шланг. Юрген Даймлер – так звали этого молодого сержантика из Дрездена – немедленно прильнул к приборам наведения и показал большой палец в зеленой бесформенной перчатке химического комплекта. Поправив на голове шлемофон, командир повернул рукоятку своего люка и поднял его вверх.

Над открывшейся крышкой показался прибор измерения радиации. Только чудом он тут же и не сгорел. Тоскливо заверещали его динамики, а стрелка на прямой шкале давно покинула пределы даже красной зоны.

– Да раздери тебя… – протянул командир, спешно достав из ног свой восточногерманский Калашников. – Это все равно лучше, чем там, где мы были…

– Может не стоит, товарищ командир? – в последний момент наводчик схватил его за просвинцованный ботинок. – Подумай еще раз.

– Следи за домом, Юрген. – отдал приказ Эрих Соннеман. – Тилль, держи первую передачу на грязи. Как увидишь меня – малый ход.

– Хорошо, геноссе лейтенант. – плечистый мехвод поправил на лице взмокшую изнутри резиновую маску.

А внутри этот Т-72 казался ему просторнее. Когда Соннеман спрыгнул с него и мгновенно утонул по самые колени в грязи, то первое, что он подумал, что в этом советском гробике они набиты как латвийские шпроты. И все, что отделяет их от смерти в муках, лишь небольшой слой противорадиационного подбоя, да система очистки воздуха, которая сломалась сразу, как только над головами их полка прозвучал разрыв шестимегатонного заряда НАТО. Не то, чтобы это было придиркой советским инженерам… Эрих все чаще думал не об этом, а о том, что именно благодаря советским инженерам они и выжили. Одни, из всего танкового полка. А затем оказалось, что и всей дивизии. Одинокий, потерявшийся, страшный и неузнаваемый издали Т-72М1 остался один на границе двух разрушенных войной миров.

Его гусеницы покрылись грязью, а зенитный пулемет загнуло в неестественном положении. От ядерного жара тогда полопались дымовые шашки, и их капсулы в передней части башни скорее напоминали обломанные клыки диковинного стального зверя. Жирными разводами была занесена эмблема Народной Армии, которую, время от времени, Эрих само собой протирал, чтобы не дай-то пролетарский Бог, по ним не выстрелили свои, или союзники. Больше всего Соннеман боялся огня союзников, боялся умереть бессмысленной и бесполезной смертью. И ведь во всем этом скитании уже не было смысла. Бои после бомбардировки закончились практически сразу. Быстрые, кровопролитные и малопонятные, без командования с обеих сторон, без корректировки действий и без поддержки. Все затухло само собой, и задело этот чудом выживший экипаж лишь по касательной. Какие тут уже враги? Фронты остались в прошлом, остались только форты. Одинокие, но еще пока подвижные, как этот умирающий Т-72. Красные и синие…

Соннеман поднял автомат в руках и снял его с предохранителя. Неторопливо пошел к зеленому, утонувшему в грязи Трабанту и вскоре услышал, как по следам его шагов катится огромная стальная искореженная и закиданная дерьмом по самую крышу оплавленная машина без противокумулятивной «юбки» по бортам. Мощные гусеницы переминали дьявольски фонящую грязь со всеми вкраплениями, что в ней были. С ветками, с палками, с обломками сорванной жестяной крыши домика, с осколками стекла Трабанта и прочим скарбом, что когда-то вероятно мирно и тихо находился на придомовом участке. Танк медленно повернул башню и своим дулом заглянул в вынесенное ударной волной окно. В нем была лишь оборванная и сырая от дождя занавеска, что бесцельно моталась по ветру.

…Трое танкистов, не раздеваясь, быстро подняли опрокинутый стол, до этого осторожно сложив остатки хозяина и молодой хозяйки в платьишке в дальний угол, чтобы те не так сильно били им по глазам. Хотелось жадно закурить, всем троим, но без противогаза сигарета может оказаться последней. Стоило потерпеть, ведь за эти несколько дней, а может и недель – счет уже не велся – они перестали бояться пожара боеукладки и курили прямо в танке, когда радиоактивный фон слегка спадал.

– Сколько мы прошли, Тилль? – шумно выдохнув, Эрих развернул карту на столе.

– Около тринадцати километров от последней точки. – предположил тот, пальцем в перчатке указав на нанесенные карандашом отметки. – Мы примерно в ста пятидесяти километрах от штаба нашей дивизии, и движемся, судя по всему, на юг, вдоль границы.

– До русских еще около десяти, но строго на Запад. – пояснил наводчик.

– Мы не пойдем к Триста Пятидесятой Гвардейской. – объявил командир. – Фон слишком сильный, и ветер западный. Скорее всего эпицентр сейчас где-то между нами и русскими. Возможно… что и на их позиции. – карандашом разметил примерный контур зоны заражения. – Я боюсь, что русские тоже разбиты. Как и наши… – бросил карандаш на карты, выдохнув. – Как болгары, как поляки… Везде одни только воронки и брошенная техника.

– Они были нашим последним шансом, товарищ командир. – помотал головой Юрген, расстроившись. – Что мы будем делать? У нас почти нет боезапаса, у нас в автомате всего четыре бронебойных и один кумулятивный… Все расстреляли…

– В первую очередь, мы не будем отчаиваться! – сжал кулак Соннеман, скрипнув резиной перчатки. – Мы солдаты Народной Армии! И я не потерплю таких вот, Даймлер, соплей, ясно? Сколько у нас топлива?

– Километров на пятнадцать. И все. – Тилль уперся руками в столешницу. – Двигатель чахнет, командир. Воздушные фильтры бьют тревогу, а про систему очистки воздуха я вообще молчу.

Ливанул дождь, забарабанил по карте. Столик стоял крайне неудачно – точно над куском отсутствующего железного профлиста. И в эту дырку было прекрасно видно, как капают с неба зеленоватые крупные капли. Дни становились все хуже предыдущих, и ситуация даже не думала улучшаться. Когда-то до войны, до всех этих бомбардировок, среди тонн зловонных заявлений политиков и с той, и с другой стороны, Эрих как-то услышал одного профессора, что утверждал, будто бы после ядерных взрывов поднимется такая туча пыли, что закроет Землю от солнечного света на долгие месяцы. А после всего этого, когда последние люди хотя бы немного приспособятся к постоянному пеплу и не высыхающей грязи, грянет настоящая, лютая сибирская ядерная зима. И Эрих точно не знал теперь, хотел ли он дожить до хруста льда под гусеницами танка, или пусть этот танк лучше со всем своим экипажем навсегда замрет в зловонной радиоактивной грязи.

На языке постоянно был привкус ржавчины, как тогда, в детстве, когда меняли старый берлинский трубопровод. По телу расходились багровые пятная. Командир все знал, но без всякого раздумья говорил экипажу, что эти признаки только для того, чтобы бороться перед своей кончиной, что есть человеческих сил, что у них этот аккорд последний, и он должен быть хотя бы ярким.

– Вот здесь… – сообразил Соннеман, показав на карте. – Должны быть венгры. Позиции одного из полков Седьмой Дьерской Дивизии. Они стояли у предгорья, и возможно взрывы частично смогли погаситься об камень и курганы.

– До них почти двадцать пять километров. – недовольно выдохну Тилль. – И это только по прямой, геноссе лейтенант.

– И здесь был прорыв. – Юрген указал направления удара НАТО. – Вы же слышали, что там видели Леопарды, которые форсировали две реки одновременно.

– Слышал, знаю. – сурово заявил Соннеман. – Про топливо… С ним вся наша надежда на вот эту железнодорожную станцию «Доппельхоф-1». – он обвел одинокий полустанок красным маркером, прямо по мокрой карте. – До нее двенадцать километров. Через нее должны были перебрасывать цистерны с горючим из Плоешти, и возможно там еще что-то могло остаться. Заправляемся, берем с собой сколько сможем скарба и уходим к венграм. Вопросы?

– А как же прорыв?

– Прорыв был давно. – скептически ответил командир, сворачивая карту в рулон. – И не забывай Юрген, мы не пешком идем. У нас есть рабочий, и, если повезет, еще и заправленный танк. Все, две минуты на сбор провианта. Все как обычно: тушенка, пачки пресного печенья, вода в закрытых емкостях.

Он уже было собрался зашагать по дому на выход, к танку, ибо дорога не ждала, но тут его легонько за локоть взял наводчик. У этого молодого сержанта всегда была целая уйма вопросов, и не всегда по делу. Уже уставший от всего командир, на котором помимо его судьбы лежало как минимум еще две, не обратил на этот нахальный жест никакого внимания, и тогда Юрген уже открыто окликнул:

– А если там ничего нет? Если на месте Доппельхофа воронка?

– Значит мы придумаем что-то еще, сержант. – смело ответил ему Соннеман, остановившись. – Значит, мы придумаем что-то еще…

Судя по всему, у жильцов этого сельского домика, одного в чистом поле, помимо зеленого Трабанта, была еще и собака. И скорее всего любимая, ибо на полках было полно западногерманских мясных консервов, которыми танкисты решили не брезговать. За все то время, что они были самостоятельной и полубоевой-полуживой единицей, поняли, что брезговать всем, что так или иначе можно умять и переварить – глупо. Сразу вспоминались запасы помятых монгольских мясных консервов, что оставили в самом начале пути. Тогда Тилль внушил командиру, будто бы в мятых банках может завестись всякая дрянь, и что их путь может на этих банках и окончится. Теперь же мятые банки были не с монгольской тушенкой, а с западным собачьим кормом, и даже один их вид заставлял желудок урчать так, как не урчит танковый двигатель. Нашлась так же и закрытая двадцатилитровая канистра с водой. Видимо покойные хозяева готовились к войне, но в итоге так и не смогли воспользоваться накопленным запасом. Юрген долго рассматривал подгнившее лицо хозяйки и понимал, что вероятно она когда-то была красоткой, его ровесницей, а теперь больше похожа на саму смерть. Скорее всего дочь или даже внучка бородатому пожилому мужчине в хорошем, но не сохранившемся костюмчике с латунной бляшкой ГДР на лацкане. Эрих в шутку предположил, что скорее всего это какой-нибудь бывший бюргер, который после нацистов немедленно приземлился в кресло маленького, что бы суды не заметили, но коммунистического начальничка и так и проносил свой единственный костюм до конца своих времен. От времен создания самого сокрушительного оружия на планете, до времен его применения…

Соннеман глянул на часы, когда залезал в танк. Солнца на небосводе он не видел давно. Все время, после самой ярчайшей вспышки, он видел только бесконечный броневой слой из пылевых туч и ощущал этот треклятый привкус ржавчины во рту. Время близилось к завершению дня. Где-то над всем этим, где теперь не летают даже птицы, должно было садиться небесное светило. Но как бы не старался, Эрих так и не смог вспомнить, как это выглядит. Поправил хобот резинового шланга на лице, и забрался в танк, наглухо закрыв командирский люк.

Следующие дороги не отличались от предыдущих. День оставался все таким же неизменно серым, с низко висящими свинцовыми тучами, что надежно закрывали взор уже от лунного света. Разве что здесь, по приближении к станции Доппельхоф, стало попадать больше того мусора, что указывал когда-то на вполне цивилизованную жизнь Восточной Германии. Пополам танковым прорывом был разрезан застрявший на возвышающейся дорожной насыпи чехословацкий Икарус. Были перевернутыми пара грузовых, практически новых ЗИЛов. Опаленными остовами вдалеке остался десяток гражданских восточноевропейских машин, при подъезде к которым даже не работавший до этого запасной детектор радиации начал подавать признаки новообретенной жизни. Пришлось пройти севернее автострады, на которой был затор из обломков, когда-то бывших санитарным и инженерным военным конвоем – война успела погреметь несколько дней перед атомной бомбардировкой, и такие колонны смерти не стали удивительным зрелищем. Командир танка опасался, что в таких скоплениях металла могла быть настолько сильная радиация, что ее не сможет удержать даже танковый подбой. Без сомнения – и их видели в треснувший бинокль – особым соблазном в таких колоннах были грузовики-цистерны, в которых помимо топлива для вертолетов, могла быть еще и так необходимая для танкистов горючка. Но вот чтобы достать ее, нужно было быть железным, при том еще и без электроники. Едва танк приблизился к остовам инженерных машин, застывших в неестественных для них положениях, тут же перегорела радиостанция, а в приборе ночного видения пошла рябь.

Эрих слегка загнул костюм химзащиты, глянув на часы на запястье. Понял, что хуже различает цифры. Глаза заливала неизвестная выделившаяся жидкость, а под кожаным ремешком уже были видны красные зловещие нарывы, какие до этого были только по его плечам. Расползались от погон и ремня. Неровно выдохнув в противогаз, он приказал держаться пролесков, ожидая, что деревья взяли весь удар на себя, посадили на себя всю радиационную пыль, и лесные дорожки будут несколько чище, чем грязные обочины с кучей разорванной атомной бомбардировкой техники.

– Не пожалели же… – с ужасом возмущался Юрген, оглядывая скомканные как лист бумаги перевернутые санитарные микроавтобусы. – По уходящим били… По медикам, по раненным ракетами били!

– Это война, сержант. – сурово заключил командир, а у самого точно так же скреблись на сердце кошки. – Бомбы не взрываются только над врагом. Ни наши, ни их бомбы.

Он надеялся, что в одном из таких конвоев он никогда не найдет своих детей и жену. Надеялся, что они успели спастись и отойти в деревни или хотя бы в места, где не было стратегических объектов. НАТО не скупилось на применение тактических ракет, поняв, что прорвать оборону Восточного Блока без этого не выйдет. Война в миг стала слишком сложной, и потому зачахла. Не было более яркой и сильной точки, чем ядерный взрыв, большего оружия не было. Остались, как вспоминал слова одного физика Эрих, только палки да луки. Осталась сила простого пороха, что ждал своего часа в кишках Т-72.

В очередной раз промерив фон внутри танка, и получив данные, что до начала войны показались бы фатальными, Юрген медленно поднял резиновую маску на лоб так, чтобы было видно только его подбородок и покрасневшие, облезшие губы. Он понял, что командир смотрит на него с сожалением.

– Все слишком плохо, товарищ лейтенант? – наигранно равнодушно спросил Даймлер, закурив.

– В пределах допуска. – соврал тот. – Пока еще в пределах допуска, сержант.

У железнодорожного переезда, гусеницами утопив в грязь несколько тел, превращеные уже в лоскуты, танк вальяжно перевалился через пути и резко повернул на запад. Опрокинутый товарный вагон с углем стал настоящей радостью, ибо всего на несколько мгновений, но вместо раскисшей жирной земли под гусеницами наконец стало твердо. Стали глухо ухать небольшие опаленные кусочки ископаемых, стало хоть немного радостно, и под резиновыми масками промелькнули вымученные улыбки. Плотный и вспотевший Тилль, чуть припустив рычаги, дал волю танку. Теперь он практически не держал его. Машина, плавно, чтобы растянуть момент, проехала засыпанный участок, и снова, по самый верх катков, нырнула в фонящее болото. В побитых и замаранных триплексах был дождь. Над бронированной крышкой этого движущегося гробика с тремя почти что покойниками, начал разверзаться нешуточный гром, и вскоре перестала видеться даже земля впереди. Все вокруг наполнило серое, бьющее по корпусу нечто, которое не приходило ни в какое сравнение даже с довоенным ливнем. Это было простое безумие, которое, кажется, чувствовалось и внутри танка. Пришлось остановиться, ибо из виду потерялись еще и пути, по которым ориентировался Тилль.

– У нас в школе был один старик-учитель… – рассказывал Юрген за поеданием собачьих консервов, которые изредка, но жадно запивал водой. – Рассказывал, как они жили в Дрездене, когда союзники бомбили город. Я теперь все чаще вспоминаю те рассказы. И думаю, чтобы он сказал на все это теперь…

– Отец у меня под Вязьмой наступление вел. – в унисон ему произнес командир. – Они тогда русских поджимали в кольцо. Я его недавно, перед самой войной видел, он мне сказал, что не стоит думать, что не существует безвыходных ситуаций. Тогда ведь, в сорок первом… А, потом как сорок пятый грянул…

– Какой же теперь грянет год, командир? – выдохнул Тилль на своем месте, немного вытянув затекшие ноги. – Кончится ли это все?

– Не знаю, парни. Я ем этот корм вместе с вами. – Эрих постучал ложкой по банке консервов и поставил ее на казенник пушки. – Но год настанет. Мы с вами не увидим этого, но земля восстановится. И те, кто выживут во всем этом, больше не повторят наших ошибок. Потому что их будет слишком мало для этого. И наша планета будет слишком большой, чтобы что-то на ней делить. И люди… – на этих словах в горле Соннемана встал острый ком, а перед глазами промелькнул лик жены. –…люди наконец будут жить в мире. Вероятно, только бросившись в воду, мы можем быстро и очень хорошо научиться плавать. Так плавать, что никто нас, парни, не догонит!

– Оптимист вы, лейтенант. – пожал плечами Юрген. – Как по мне, что уж тут, все. Это конец. Наши мечты теперь не космос, наши мечты – банка тушенки, и чтобы счетчик перестал пищать. Бросившись в воду, мы лишь начали тонуть.

– Мы ведь коммунисты с вами. – как-то даже гордо рыкнул в противогаз Эрих. – Коммунисты! Мы должны смотреть на мир оптимистично. И жить мы должны оптимистично, и помогать миру всем, чем мы только можем, понятно? Банка тушенки… Найдутся поля, найдется рассада картошки. Будет тушенка с картошкой. Найдутся места, найдутся горы, куда не долетело, будет нам и воздух. И что же? Должна быть несбыточная мечта, такая, после которой мир скорее схлопнется, нежели возникнет другая. Если мы думаем сейчас лишь о еде, да о сохранности собственной шкуры, какие мы к черту коммунисты? – прихлопнул он по казеннику пушки. – Чем мы тогда отличаемся от капиталистических свиней, запустивших ракеты по нам и по нашим братьям? Если каждый из человечества будет думать только о себе, если будет мечтать только о сытом пузе, всегда будут голодные, и всегда будут те, кто будет этих голодных уничтожать. Мечта, Юрген… – снова взяв банку с кормом, командир ткнул в его сторону своей закопченной ложкой. – Мечта – это то, что отделяет нас от животных.

– О чем ты мечтаешь, Тилль? – мрачно, но с усмешкой спросил наводчик, глянув в триплексы. Шторм за бортом танка начал потихоньку сходить на нет.

– Я? – туповато переспросил тот, пригладив рычаги. – Хочу розочку на рычаг передач.

– Ха-ха-ха. – командир рассмеялся. – Если Уральский завод еще цел, я напишу туда письмо, чтобы они тебе ее прислали.

– Я мечтаю о звездах, товарищ командир. – механик-водитель вдруг помотал головой в капюшоне ОЗК. – Мечтаю, что когда-нибудь нам откроется их тайна, и что мы не станем ограничиваться Землей. Что исчезнут гетто, исчезнут трущобы, и мир станет изучать просторы невероятного размаха.

– Дачу на Плутоне захотел? – язвительно спросил его Юрген. – А я вот девушек хочу. С десяток девушек, понимаете. Нет ведь ничего прекраснее в этом мире, чем те, на кого хватает только бросить взгляд, чтобы мир вокруг расцвел всеми красками.

– И что же в этом сокровенного, и несбыточного, умник? – уколол его Тилль.

– Да где же их теперь… В этом мертвом сезоне модные только грязь, грязь, красные рубцы на лице и полное отсутствие возможности полюбоваться красивым нижним бельем. Так что да, друг мой, эта мечта в моей жизни больше не воплотится.

– Ты это брось, сержант. – подтянувшись к люку, Соннеман глянул в залитые радиоактивной водой триплексы и понял, что дождь кончился. – Кто знает, может венгры нам помогут? Еще повоюем, еще протянем и с запчастями, и с топливом. И с боекомплектом, чем черт не шутит?

– А там и командование подтянется. – продолжил за него механик. – Может уже есть места расселения для зараженных? И определят нас, друзья, в старую добрую Софию, на берегу моря, где полно звезд, и где еще открыт бархатный купальный сезон.

– Именно, Тилль. – опуская маску на подбородок, выкинув пустую банку в ноги, поддержал его командир. – Заводи. Дождь кончился.

Одиноко стоящий и возвышающийся над безжизненной пустыней, похожий на грязевой холм танк заревел своим двигателем. Побитая жизнью, оплавленная машина с сорванными боковыми резинотканевыми экранами начала ворочать в еще сильнее раскисшем болоте из грязи и радиоактивной травы свои металлические скрежещущие гусеницы. Рядом вилась узкоколейная, словно сельская, железная дорога, а по другую сторону были покосившееся деревянные столбы с оборванными проводами и разбитыми изоляторами. Были тут и таблички, но в большинстве своем краски, едкие в своих оттенках, замараны. Слова едва читались на искореженных обрывках мятого металла. Все здесь было как из лихорадочного сна, как из худших представлений о том, что ждет зеленую планету после атомной катастрофы. Полное погружение в кому, отказ от цивилизации и разрыв всех возможных путей сообщения одной точки, светившейся до недавнего времени на коже Земли, с другой.

На одном из столбов передавалось зацикленное и ужасающее из-за своего хрипа и голоса сообщение, ровным металлическим тембром:

– …Гражданскому населению немедленно укрыться в оборудованных убежищах! Внимание! Атомная тревога! Гражданскому населению…

Танкисты уже видели подобные столбы и каждый раз было загадкой, благодаря какой же силе эти незамысловатые мегафоны еще держат свой электрический заряд, и все продолжают упорно предупреждать уже мертвое гражданское население о приближающемся конце.

– …Внимание! Атомная тревога!..

Над раскисшей землей в дожде отрывисто звенела сирена. И от одного только этого звука, от воспоминаний вспышек и того, как грозные боевые машины встают как по команде мертвыми, в жилах стыла кровь.

– …Внимание! Атомная тревога!.. – и снова душераздирающий рев сирены. – …Гражданскому населению…

Юрген не выдержал и дал очередь из башенного пулемета точно тогда, когда должна была снова зазвучать сирена. Столб словно срезало циркулярной пилой, и он упал динамиком в грязь. Оборвались всякие провода, но над головой снова раздалось:

– …Атомная тревога!..

Соннеман медленно повернул голову на наводчика. А тот точно так же не понимал, что вообще происходит. Столб лежал горизонтально, провода были замкнуты в кислой луже, но сирена продолжала выть, казалось, что прямо в голове. По спине прокатилась капля очень холодного пота, а руки на приборах вдруг стали трястись. Это должно быть радиация, пытался утешить себя Эрих, радиация действует на мозг. Мы, рассуждал про себя, должно-быть уже просто сходим с ума, нам нужно просто дотянуть до этого Доппельхофа, до венгров, и все станет хорошо.

И как ни странно, никто из троих не заметил, не запомнил того момента, когда рев прекратился. Это было похоже на пробуждение после дикого алкогольного сна, в котором видится хоть Господь-бог, хоть черт с лопатой. И по мере дальнейшего движения, именно такие интерпретации и стало приобретать произошедшее. Наводчик думал у себя в голове, что это его сон посетили командир и механик, механик думал про башнеров, а командир… А командир старался не рассуждать на эту тему, потому что это было уже слишком страшно. Ужас в то время, как он вспоминал этот сваленный столб, сковывал его мозг как обруч, а руки еще сильнее начинали трястись. Наручные часы встали, и отвлечь внимание от дьявольских мыслей было уже практически нереально. Сняв с руки, Эрих положил их на прибор наблюдения, и чтобы заняться чем-то, попытался пощелкать сгоревшей рацией. Естественно, она не отозвалась.

– Туман, командир. – доложил Тилль. – Ни черта не видно.

Соннеман прильнул к прибору, с которого на пол, к пустой банке из-под корма упали часы, и больно стукнул бровь об железной кант линзы противогаза. Туман был действительно на редкость густым. Таким же, каким был недавно прошедший дождь, и именно с ним связали это странное погодное явление. Обычно же, в этих краях таких туманов не видели. По близости не было полноводных рек, кроме тех, что форсировали танки НАТО недалеко от позиций венгров, не было здесь никогда такой особой влажности. Одни равнины, да редкие застройки около лесополос. Ветра гуляли всегда страшные. А тут нет – как молоко, ничего не видно дальше вытянутой руки. Особенно в закопчённых, залитых, или разбитых триплексах танка. На мгновение показалось, что Т-72, все свои сорок тонн обратил в корабельную древесину. И что не на метательных зарядах танкового автомата заряжания, а на допотопных пиратских пороховых бочках сидели немецкие каперы, и шли они по затянутому предрассветной дымкой морскому побережью грабить возникший будто из ниоткуда форт на прибрежной горной гряде.

– Так, так. – внезапно заметив находку, Эрих поежился на кресле, одной рукой поправив складки ОЗК в районе задницы. – Механик, первая передача!

Резко выдохнув и почуяв неладное, наводчик тоже приблизил глаз к танковому прицелу. Угловатый Т-72 клюнул носом, зацепив грязевой гребень, и сбавил ход. Едва не заглох прямо посреди развезенного дождями поля.

– Дистанция триста тридцать! – доложил наводчик. – Движение в левом окне!

– Это Доппельхоф. – с нескрываемой радостью, но пытаясь держать себя в руках, объявил командир. – Юрген, держи окно в прицеле. Зарядить кумулятивный.

Впервые с начала их путешествия в башне начал крутиться автомат заряжания. Немедленно, стальная рука, справленная из металлических балок и листов, выдала сперва сам оперенный кумулятивный снаряд, связанный в районе оперения металлическим отрывным кольцом, а потом, к этому кушанью для ствола, был подан метательный заряд в цилиндрической гильзе. Затвор закрылся и Т-72М1 был готов стрелять.

– Кумулятивный готов! Ввожу поправку.

– Огонь не открывать. Тилль, подведи танк к станции, как можно ближе. Там могут быть как свои, так и враги.

– Есть! – мгновенно вспомнив устав, ответил тот.

– А если мины, командир? – спросил вдруг наводчик.

– В такой грязи… – поморщился под противогазом Эрих. – Не думаю, что поставили. Тилль, осторожнее!

Прямо перед носом танка показался сваленный пассажирский вагон, который неизвестно какой силой стащили с рельс. Его колесная база была обломана и все еще горделиво возвышалась над шпалами, а вот корпус был в стороне, весь измаранный в каштановых красках земли. Пока было рано судить, что вокруг этой станции происходило, но точно было одно – наводчику не показалось. Соннеман тоже видел движение в окне и сейчас пытался представить, кто именно из противоборствующих сторон мог попробовать поживиться на заброшенной, но не тронутой станции. Датчики радиации медленно ползли вверх, но не покидали зону желтых делений. Удивительное место, подумал командир. Уцелело… И это было странно.

Механик дернул рычаги и осторожно увел танк от столкновения. Эрих отпрянул от прицела и поставил на колено свой восточногерманский автомат, проверив патроны в магазине.

– Похоже вижу цистерны. – доложил вдруг наводчик, на мгновение отпустив взор от прицела и уставив его в боковые триплексы. – Слева. Вижу верхние крышки, маркировки не вижу. В таких обычно перевозят солярку или дизель.

– Следи за окнами! – рявкнул на него командир. – По нам уже могли выстрелить!

– А это что? – вдруг спросил механик. – Я вижу белый флаг.

– Что? – не понимая, спросил Эрих. Снова глянул в приборы.

Действительно, в окне раньше не было, а теперь появился белый флаг. Точнее, это можно было принять за белый флаг только при большом желании. Скорее это обрыв какого-то окровавленного тюля, намотанный на алюминиевую палку, что выставили в окно, дабы предупредить выстрел из танкового орудия точно по мелькнувшей цели. В станционном здании Доппельхофа были люди, и Соннеману это невероятно сильно не нравилось. Если бы это были союзники, они бы не вывешивали белый, а вывесили бы флаг подразделения, или открыто вышли бы на дорогу. Но тут, скрывались, не показывались и боялись. Точно противник, заверил себя Эрих, оскаливаясь под маской. Сдаются…

– Механик, стоп! – рявкнул командир. И побитый жизнью Т-72 остановился около железнодорожной бетонной платформы, и старой водонапорной башней для паровозов. Оказался боком к большим железным воротам вокзала.

Командир решил взять бойкого Юргена с собой, и проверить в пешем порядке все комнаты и помещения станционного здания на предмет противника. Каждый из них взял по два магазина. В довесок к этому, Эрих повесил себе на ремень еще пистолет, одну гранату, и выдал своему наводчику армейский штык-нож на ствол. Контакт мог быть ожесточенным, а потому стоило быть во всеоружии. Поменяв дыхательные фильтры на более большие и свежие, те, что обычно носятся в холщовой сумке через плечо, оба немца выбрались из танка и быстро закрыли за собой башенные люки. Немного сдав назад, Тилль увел танк за вагоны, опасаясь удара в борт со стороны вокзала.

Осторожно, держа автомат одной рукой, Юрген открыл стальную, мокрую от дождя и тумана дверь. Это молочное марево простиралось до самого пояса и не было видно пола полустанка. Было ощущение, что ноги снова ступают в жирную грязь, точно не идут по ровному, и даже еще относительно чистому полу. В зале было темно. В широких арочных окнах было мало света, его полностью сжирал голый и облупленный кирпич стен. Под ногами иной раз хрустели мокрые от гнили кости и зеленоватые от фонящей воды осколки стекла. Даже через противогаз тянуло гарью и на языке вертелся этот треклятый привкус ржавчины. Хотя счетчик Гейгера, перекинутый через плечо, почти не высказывал недовольства и держал показатели в районе желтой зоны, однако напоминал о высокой радиации приглушенным писком уже охрипшего динамика. Хоть марево тумана и скрывало пол, все же иногда было видно сваленные в кучу в каком-то дьявольском порядке тела тех, кому не посчастливилось побывать на этой станции в момент ядерной бомбардировки. Возможно, в стопки их тела смело взрывной волной, но не исключено, что это постарались те, кого двое танкистов сейчас и искали. Наверху раздался шум, по боковой широкой лестнице с кривыми перилами посыпалась мокрая каменная крошка.

Переглянувшись, танкисты осторожно начали поднимать по лестнице наверх. Туда, где раньше была зона отдыха пассажиров. Тумана здесь уже не было. Отчетливо просматривался бело-зеленый, замаранный кое-где каштановым, а кое-где красным пол. Кровь, грязь и дерьмо, все смешалось здесь в едином порядке. Были шматы обгорелого мяса, цветастые тряпки, блузки и юбки, клоки прилипших ко всему этому волос, обломки черепов и торчащие из шматов обугленные кости. В проходах под ногами мешались дипломаты и чемоданы, баулы и сумки. Скарба здесь скопилось достаточно.

Впереди развилка.

– Я пойду налево. – сказал командир. – Ты иди направо. Берем каждый по своей комнате.

– Есть. – тихо, сглотнув под противогазом ответил Юрген.

Соннеман понимал, что парень боится. А кто не боялся – умереть вот так? Нет худшей смерти для танкиста, чем умереть после боев, так еще и вне своей родной машины. От пули, а не от снаряда. Умереть в противном и осточертевшем противогазе, в котором даже толком и не продохнуть. Умереть вот так, на каком-то поганом затуманенном полустанке, в глуши от людей, в глуши теперь уже от несуществующих стран, умереть от невероятного по своей сути стечения обстоятельств, при осознании которого кровь застывала в жилах. Пережить ядерную бомбардировку, и словить шальную пулю… Какая же это была бы черная шутка.

Эрих только уловил ход своей двери, чтобы она не скрипела, как тут, на все здание вокзала пронеслась грохочущая очередь. Резко развернувшись, он побежал к Юргену и застыл на входе. Перед юношей на полу было двое тел. Одно еще живое и выставившее руки вперед, а второе лежало на полу уже почти разложившись. Оба были без средств защиты дыхания и кожи, оба одинаково красные от радиации, и у обоих на лицах выступила бело-прозрачная слизь, похожая на ту, что давят из мозолей. И на обоих же французские знаки различия.

– Лежать, лежать сука!!! – крик Юргена срывался в визг. Он тыкал в еще живого человека автоматом. – Я тебя убью, ты понял?! Я тебя убью, тварь!

– Пожалуйста! Не стреляйте!

– Вы бомбили наши города, суки! Вы бомбили наши города! Это из-за вас…! – нагнетал парень, почти уже нажав на спуск. – Это из-за вас, отродий, мы здесь! Это из-за вас мы умираем!!!

– Не стреляйте, прошу вас! – встал на колени француз. – Мы пилоты, мы скитаться здесь уже неделю, нам нужна помощь!

– Опусти, сержант. – приказал Эрих, положив руку на ствол автомата, глядя на пилота на полу, задыхающегося от слез. – Я сказал опусти гребаный автомат!

– Не опущу! Это же враг, товарищ лейтенант! – тот все чаще и злее дышал в противогаз, уже зарычав почти как собака. – Они утюжили наши танки, а я ему пулю в лоб не пущу?!

– Ты посмотри на него, Юрген. – рукой в перчатке танкист указал на француза. – Ты правда хочешь тратить на него пулю?

Трясясь, как лист от шквального ветра, французский вертолетчик склонился лбом к полу и скрючился в неестественную позу, все еще держа руки над головой ладонями к вооруженному и озлобленному танкисту, что клялся его убить. Даймлер все не решался стрелять, хотя раз за разом для принятия решения прокручивал у себя в голове все те сцены, что успел увидеть, как в момент, так и после ядерных взрывов. Вспоминал сгнившие тела в грязи, вспоминал детей на площадях, что так и не успели эвакуироваться на разорванных взрывом автобусах. Вспоминал штабеля застывших танков, внутри которых был фарш, и понимал, что еще немного и разложившимся фаршем станет и он, и его командир и механик Тилль. Его руки затряслись, но не от холода, не от трусости, а от чудовищной ярости, которая давила его как пресс, только из-за флажка на их форме. Он считал, что они тоже были виноваты, считал, что эти твари недостойны своей жизни, потому что позарились на жизни других. И для себя он был прав.

– Я убью его… Я клянусь, я убью его… – практически плача от бессильной злобы божился сержант. – Я… убью…

– Он умирает, Юрген. – утешительно сказал командир. – А его напарник уже мертв. Тебе станет легче, если ты отправишь его на тот свет на час раньше положенного?

– Я… – шмыгая носом, бормотал тот в шланг противогаза. – Я… у… убью…

Стало видно, что челюсть под противогазом затряслась, а линия прицеливания автомата медленно переместилась с обезображенной французской головы на плитку пола. Словно обжигаясь, сержант вдруг откинул автомат в сторону и уже не скрываясь заревел навзрыд. Он ведь потерял вообще все, что у него было. Семью, страну, друзей и… свое будущее. По-отечески обняв своего наводчика, Эрих сам чуть не пустил скупую солено-желчную слезу, но все же не решился спускать взгляда с француза, который мерно разгибался, но продолжал трястись. Жить ему оставалось недолго. Он сгорал от радиации.

– Я не могу его убить… – словно в бреду, шептал сержант. – Я не смогу…

– Все хорошо, парень. – прихлопнул его по спине командир. – И в этом ты молодец. Ты молоток, Юрген. Ты молоток… – не слишком нахально отодвинув его от себя, Соннеман вручил ему свой автомат, украдкой скосившись на тот, что был на полу. – Держи. Сторожи выход, а я здесь со всем разберусь. Ты сможешь?

– Д… да. – практически не соображая, бормотал тот. – Я справлюсь.

Автомат звенел ремнем настолько часто, насколько часто не стрекотал танковый пулемет. Парня колотило не то от схваченной лучевой болезни, не то от пика нервозности, что он сейчас пережил. Перед ним был живой враг, а он не пустил пулю! И за это корил себя. Но по-другому, вероятно, никогда и не смог бы. Вот так, видя лицо, чувствуя человеческое тело перед собой, которое вскоре станет просто осоловевшей и остывшей куклой… Это бросало его в холодный пот и в дрожь. Он навряд ли мог вот так, смотря в глаза, отнять даже вражескую жизнь. Его учили стрелять по танкам. Его не учили стрелять в просящих мира людей.

Соннеман осторожно опустился на корточки, подтянул к себе уроненный автомат, и поставил его на колено. Наклонив голову, заглянул в глаза зашуганному больному пилоту и спросил:

– Как тебя зовут?

– Вивьен. Меня зовут Вивьен. – выдал тот на ломанном немецком. – Я плохо говорю на вашем языке. Мы пилоты вертолета. Он упал перед бомбардировкой. В поле к югу отсюда. Мы шли сюда несколько дней, и уже сутки на этой станции. Мы в Восточной Германии?

– Да. Добро пожаловать в ГДР. – сурово усмехнулся Эрих под противогазом. – Сколько танков противника вы видели? Направление их движения?

– Танков? – попытался вспомнить тот. – Танков… Мы прикрывать колонну. Двадцать машин. Леопард. Они проходить реку южнее. Форсировать две реки.

– Прорыв около венгерской дивизии… – сообразил танкист, тряхнув автоматом и поджав губы. – Колонне было оказано сопротивление?

– Да, с юга. – ответил, закивав, тот. – Подготовленные позиции. Мы видели контрудар.

– Венгерская дивизия?

– Не знаю. – пожал плечами тот. – Танки похожи на ваш.

– Это венгры, больше в том районе некому. – в слух соображал лейтенант. – Сколько у них было танков?

– Небольшой отряд. Пять или шесть. – выдал француз. – Нас сбили, а затем мы шли сюда.

– Удар Леопардов удалось отразить? – сжимая пальцы на цевье, спросил Соннеман, теша надежду на то, что Дьерская Дивизия окопалась на рубежах. – Леопарды?! Удалось остановить?

– Не знаю! – испуганно ответил тот, неожиданно залепетав на своем родном языке, что для немца было больше похоже на издевку над родной картавостью. – Помогите нам, пожалуйста. Это место проклято! Здесь живут духи, вы понимаете? Я… я ведь слышу его голос.

У Эриха перехватило сердце, когда этот полуразложившийся заживо человек кривым пальцем с отслаивающейся кожей показал на труп позади него. Поджав челюсть, немец пристально вгляделся в пустые и мутные глаза второго пилота, и вдруг словно и сам услышал длинную вязь из каких-то слов. Это радиация, внушал он себе в противовес, это все радиация. Она разрушает нервные клетки – пытался основать все это научно – это все не вяжется с материализмом. Только нервные клетки вяжутся, мозг разрушается…

– Вы тоже его слышите? – словно понадеявшись, француз потянул к нему руки, но был резко остановлен, когда счетчик Гейгера на поясе заверещал. – Вы ведь слышите его, да? Он говорит со мной. Пьер рассказывает вам то, как мы пришли сюда через этот туман. Ваша дорога не должна быть на юг. Вы меня понимаете? Только не на юг!

– Мы идем к венграм. На юг. – распрямился командир.

– Нет. – вцепился ему в ногу французский летчик, и тут же получил удар сапогом по ребрам. – Только не на юг! Я прошу вас! Уходите в Россию, уходите на Запад, но только не на юг! Там не ходит даже сам дьявол!

Эрих вдруг вгляделся в его глаза. В них был нечеловеческий испуг. И французское горло на родном языке быстро и глотая слова несло в мир длинную заунывную молитву. Пилот судорожно крестился, глядя на немецкого танкиста, как на того, кто к нему явился в самых страшных снах. А тот, в полнолицевой маске, с длинным гофрированным хоботом противогаза и укутанный в ОЗК, смотрел на все это, и обливался холодным потом. Ну и чертовщина, думал он. Дьявол не ходит…

– Я не слышу вашего напарника. – заверил, неровно сглотнув, Соннеман. – Он мертв. И уже давно.

– Я это знаю. И мне страшно. – украдкой тот бросил на покойника свой взгляд. – Мне невероятно страшно. Иногда он встает, чтобы пообщаться со мной… Не уходите, пожалуйста. Не бросайте меня с ним.

– Мы ничем вам не поможем. – с жалостью ответил Эрих. – Мы сами страдаем от радиации. Вы же видите, мы сами уже медленно умираем.

– У вас есть морфий? Оставьте мне хотя бы ампулу морфия.

– Юрген! – позвал командир. – Дай мне аптечку!

Юноша, не заходя в двери комнаты, вытянул на руке раскрытую аптечку АИ-2, ящик с которыми танкисты нашли еще в первые дни, когда пробирались через вымершие позиции советских артиллеристов. Вынув оттуда шприц с промедолом, Соннеман отдал его французу и посмотрел на то, как в благодарность пилот наложил на ОЗК воображаемое перекрестие.

– Там, куда вы идете нет Бога. Но пусть Господь смилуется над вами…

– Для нас его не было изначально. – бросил командир танка, развернувшись и зашагав на выход.

– Извините нас. – внезапно поклонился француз. – Простите. Нам ведь нечего делить.

– Нам нечего делить… – повернув голову, кивнул тот в ответ. – Теперь уже точно.

После того, как был залит полный бак из невероятно удачно подвернувшейся цистерны с реактивным топливом Т-1, недошедшей до авиационного полка, Эрих зашел проведать француза. Но тот оказался мертв. В мясо была воткнута не использованная ампула промедола, которую Вивьен, вероятнее всего, просто не успел выдавить. Умер в муках, мгновенно вписав себя в список пробирающих до дрожи воспоминаний.

И теперь боялся уже командир. Все в этой округе было не так-то просто. Эти громкоговорители, эти чёртовы сирены, что не умолкают даже после того, как свалились в грязь, этот молочный туман, какого раньше не было, и этот сумасшедший француз, утверждавший, что его покойный друг разговаривает с ним и иногда даже встает! Все это было бы больше похоже на бред, если бы Соннеман не переживал всего этого в реальной жизни, если бы не знал, что его мозг еще пока действует и способен делать выводы и принимать основанные на логике решения. Но теперь он боялся, что его логика осталась в старом мире. И что-то его невероятно сильно пугало. Настолько, что он боялся, стоя вот так, около окна, смотреть в туманную южную даль, где явно ждало что-то нехорошее. Чего-чего, а вот Бога там уже точно не было. Но нужно было спасаться, нужно было попробовать прорваться и выжить. Венгры были последним шансом, который они успеют схватить, пока сами не умерли, как этот Вивьен.

Красные пятна добрались уже и до пальцев. Глаза все чаще слезились этой бледной мозольной жидкостью, а почти облысевший череп страшно чесался под противогазом. Надоела форма, надоела эта резина на лице и на теле, надоел мерзкий вкус ржавчины и холодные собачьи консервы, надоело ходить под себя в танке и ощущать, как дерьмо снаружи тела смешивается с дерьмом внутри, в обоих смыслах этого слова. Надоело, наверное, быть живым.

…Они стартовали как-то даже не заметно. Командир не отдал команду, механик сам сообразил, что танк уже готов к своему движению. И, снова тряхнув носовой деталью, скрипнув заклинившим пулеметом на башне, и пробуксовав гусеницами в жирной грязи, Т-72 начал свое движение. На юг, в сторону Дьерской венгерской дивизии. В сторону вероятного спасения. И как можно дальше от этой проклятой станции Доппельхоф-1…

Соннеман уже начал засыпать, когда куривший наводчик вдруг шумно отставил банку с собачим кормом в ноги и отложил ложку на небольшую полочку, прильнув к приборам наведения. Натянув на подбородок поднятый до этого противогаз, повернулся к задремавшему командиру.

– Противник. – Юрген взялся за агрегаты управления огнем. – Противник!

– Механик, стоп! – закричал Эрих, подрываясь с кресла к командирским приборам. Зарядить кумулятивный!

С металлическим звоном и хрустом, так же размеренно, как и в первый раз, безучастная до проблем экипажа металлическая рука автомата заряжания сперва подала в казенник пушки кумулятивную болванку, а затем, перед самым закрытием затвора, успела пихнуть пороховой заряд. Танк был готов к стрельбе.

Взор сковывал туман. Странной и будто бы зеркальной паутиной в прицелах расходились трещины. Вода, попавшая в них, создавала ощущение, словно танк нырнул в неглубокое озеро. Видимость была невероятно ограниченной, но наученный глаз Юргена безошибочно и правильно определил странную черную возвышенность недалеко от них. Это действительно был остановившийся танк. И никто из троих танкистов не знал какой: вражеский, свой, мертвый или живой, существующий или какой-то новый, перспективный, который смог пережить ядерный удар и так же, как эта побитая семьдесят двойка ГДР, пробирался к простому спасению. Однако Эрих был настроен скептически. Он уже видел подобный силуэт в методичке, однако не мог назвать точную модификацию и до последнего был уверен, что перед ним стоял Леопард.

– Л1, около полу километра. – сказал Соннеман. – Точная дистанция?

– Включаю дальномер. – сглотнув, произнес Юрген. – Похоже не заметил нас…

Щелкнул тумблером и навел прицел на далекую размытую туманом фигуру. Через мгновение, в башне красным свечением загорелась вырезанная из металла табличка: «Лазерное облучение». Глаза Эриха мигом округлились подобно стеклам его противогаза и по спине дало холодным потом. Враг заметил их.

– По нам готовятся стрелять!!! – заорал наводчик, и не дожидаясь команды нажал на кнопку выстрела.

В казенной части грохнуло. Колоссальный пороховой взрыв толкнул советский снаряд по каналу ствола, отправив в не самый долгий и не самый точный полет. Монструозный казенник пушки отошел назад, сплюнув стрелянный поддон. От оглушительного и уже не привычно резкого звука все трое танкистов прижали уши шлемофона к своим и закричали, что было сил, чтобы компрессией не порвало перепонки. Башня танка начала наполняться раскаленными газами, и этот чудовищный запах пробивался даже через фильтры масок.

А на той стороне полыхнуло. Яркая вспышка озарила кормовую часть противостоящего танка. В ту же секунду раздался еще один, более оглушительный, металлический звон. Вражеский снаряд прошел всего в нескольких сантиметрах от щеки башни и взорвался над моторным отделением

– Механик, полный вперед! – заорал Соннеман не своим голосом, вцепившись в приборы наблюдения. – Юрген, какого черта ты выстрелил?!

– Я хотел опередить его!

– Идиот! Вы стреляли одновременно! – рявкнул на него командир. – Давай, Тилль, вперед! Закручивай его! Подкалиберный!

– Есть подкалиберный!

В днище танка провернулся металлический кишечник. И через шторку подался единый, закатанный в лакированный картонный корпус с металлическим поддоном бронебойный оперенный снаряд. В одно движение танковый автомат загнал его в ствол пушки, и рявкнул выстрел.

Эрих видел, как дротик чавкнул под днищем танка, уйдя ниже покатого борта без резиновых экранов. Видимо, Леопард был самой первой модификации, на которой такую роскошь еще не применяли. Эти Натовцы шли в бой на допотопной технике, вдруг проскочило в голове у командира, значит шанс у них еще был. И тут вдруг раздался странный скрежет. Вражеский снаряд, зацепив оперением один из катков, только чудом не размолол им гусеницу.

– Что за дерьмо… – ругался и не понимал Эрих. – Он закручивает нас.

– Нарвались на опытных. – тяжело выдыхал Юрген. – Дистанция сокращается. Поправка триста семьдесят. Подкалиберный готов!

Тилль с усилием налег на рычаги, пытаясь еще сильнее сократить дистанцию в молочном тумане, но вдруг увидел, как и вражеский танк резко клюнул носом в раскисшую грязь и прибавил ход. Они сближались с врагом по спирали и совсем скоро могли уже сцепиться пушками, пойти на них в рукопашную, если бы не этот чертов белесый туман и дождь! Видимость будто бы стала еще хуже, и замаранный грязью Леопард играл новыми красками. В мгновение у Эриха проскочила мысль, что здесь действительно не было Господа. Здесь были только натовские танкисты и их профессионализм, с которым придется тягаться. Он понимал, что они действуют смело, даже безрассудно, но и враг решил не бежать, а пошел в атаку! И это Соннемана злило, он скалился под противогазом и часто дышал в гофрированный шланг, пытаясь предугадать действия вражеского экипажа. Прищурил один глаз и сам взял поправку на вражескую башню.

– Огонь!

Ночь и дождь мгновенно отступили от пушки. Два ярких снопа огня развились мгновенно, и от Леопарда посыпались ярчайшие искры! Пробитая броня не выдержала, и башня буквально треснула пополам. И только Эрих раскрыл глаза, прищурившись от вспышки, сразу понял, что почти ничего не слышит. Все внутренне пространство восточногерманского танка было наполнено огнем и дымом. На соседнем кресле разорванное тело наводчика, а его обломанные приборы держались на одних чадящих горелой резиной проводах. Перед самой грудью погибшего Юргена в броне было тонкое и еще пылавшее жаром отверстие.

– Твою мать! – что было сил заорал Эрих, перенимая управления огнем на себя. – Еще ближе! Ближе, черт тебя раздери! – он фыркал и выкрикивал нечленораздельные ругательства, то и дело глядя на окровавленный противогаз на соседнем с ним кресле, и на ошметки тела, оставшиеся на казеннике и внутреннем подбое башни. – Я размажу вас!

– Двигатель глохнет! – резко возразил Тилль.

– Ближе! – не унимался тот, приглаживая рукой кнопку выстрела.

А Леопард, как зачарованный, продолжал свое движение прямо с дырой в башне. И, наверное, такая же адская и безудержная агрессия загнанного в ловушку зверя терзала их командира. Соннеман был уверен, что тот еще жив, ведь башня поворачивалась. Жерло их пушки смотрело точно ему в глаза. И вдруг, когда Эрих опустил свою, тамошнее орудие опустилось тоже. На секунду замерев, немец обомлел. Но все же сжал кулак в резиновой перчатке. И ударил им по кнопке выстрела. Танки были уже почти вплотную, их разделяло не больше пятидесяти метров, когда два синхронных выстрела слились в один. И два противотанковых вольфрамовых дротика впились в борта за передними катками. Леопард тогда виделся Эриху как в кошмаре, закрытый пеленой огня и не расступавшимся перед этим грозным боем туманом. Все было бело-черным, дождь серым, в земля каштановой и бесконечно жирной.

Все вокруг заполнили искры. Миллионы и миллиарды разгоряченных звездочек, что прорвались к топливным бакам, поджигая их прямо внутри танка. Место механика-водителя мгновенно поддалось пожару, и командир даже не услышал писка и крика разом обуглившегося Тилля. Снова оглох и ослеп – все было в дыму и огне, стекла противогаза были измараны его кровью и той желчной субстанцией, что вытекала из его язв на голове и около глаз. Его руки не слушались, а ноги были ватными. Однако огонь подступал к боеукладке и скупой запас снарядов мог сдетонировать прямо внутри машины. Резко вытянув руки, танкист опрокинул наружу тяжеленный танковый люк и вывалился из горящей машины.

Он скатился по изорванному и грязному борту прямо в то болото, в котором стояли танки. Сверху по нему хлестал нешуточный дождь, а резиновые просвинцованные боты встали в лужу из вытекшего дизеля и масла. Через шланг противогаза прорывался дымный запах, воняло гарью и жженым мясом, резиной и раскаленным металлом. Ржавый привкус был на языке. Глубоко и с хрипом вздохнув, немец увидел громадный остов вражеского танка. Различить его все еще было нереально. Почти до самого зенитного пулемета на башне его закрывал плотный белый туман. И вдруг, в этом самом тумане выросла черная мешковатая фигура.

Зарычав как зверь, Эрих вскинул пистолет, и два раза выпалил в сторону фигуры. Мгновенно его пронзила страшная боль в плече. Пистолет оказался зажат в неработающей, пробитой пулями руке. Второй достав нож, он начал перебирать ногами в раскисшем осеннем дерьме, сближаясь с мешковатой фигурой. Это был противник, кто-то из выжившего экипажа Леопарда с зенитным… Зенитным пулеметом?

– … какого черта? – Соннеман обомлел и остановился всего в пяти шагах от темной фигуры. – Это ведь не Леопард…

Он опустил свои закисшие от едкой мозольной жидкости глаза и попытался всмотреться в человека напротив себя. Тот, казалось, делал абсолютно то же самое. Но движения были не зеркальные, крест на крест. Когда Соннеман двигал пальцами на живой левой руке, он в глубине души ожидал отражения, но движение пальцев было справа. Когда он наклонял голову, загадочная фигура наклоняла ее одновременно, но в другую сторону. И он присмотрелся еще сильнее. Заметил вражеский пистолет, зажатый недееспособной рукой. Такой же точно, как и у него.

Из выходного клапана противогаза вместе с шипением вышел белесый пар. На улице было достаточно холодно, и Эриха начало колотить. Но не от температуры, а от осознания этого неизвестного нечто. Он не верил, он клялся и божился себе, что такого не может быть, но он стоял сейчас перед самим собой. И когда подошел еще ближе, уже закономерно глядя, как тот делает те же несколько шагов, увидел шланг советского противогаза, увидел зеленоватого отлива ОЗК, но не увидел за стеклами живых человеческих глаз. Их скрывала полнейшая чернота. И тогда, решив, что терять уже нечего, согласившись с тем, что француз говорил правду про то, что Бога здесь действительно нет, решился снять свою надоевшую бежевую резиновую маску.

Невероятный ком встал в его горле. Только из-за него Эрих не закричал на всю округу. Из-под противогаза на той стороне показалась только голая кость. Бледный белый череп с остатками мяса около скул и зубов. У него не было глаз, у него не было носа. И крови, казалось, тоже. Не видно шеи и позвоночника. Череп парил над складками ОЗК точно в том месте, где должна быть голова.

– Это невероятно… – едва сумел выговорить танкист, поднося резиновую перчатку к своему носу.

– Это невероятно… – повторил за ним череп.

Эрих отшатнулся назад, когда понял, что не чувствует своего носа. Только овальную дыру по центру лица. Судорожно попытался ощутить щеки, а почувствовал холод зубов. Последними остались только глаза. Когда мертвец с той стороны поднял руку и загнал пальцы себе в пустующие глазницы, Соннеман смог зацепиться за кость. Он, точно такой же, как этот, мертвец.

По рукаву его резинового комбинезона перестала скатываться бурая кровь, а тело будто бы полегчало. Что-то не снаружи, а изнутри выдрали из него и пустили по ветру. Все вдруг стало безразлично. Не было смысла ни в венграх, ни в том, чтобы кричать или кидаться проклятиями в этого доппельгангера. Танкист медленно поднял пистолет к сердцу клона, и почувствовал, как ствол того смотрит прямо ему в грудь. Был последний взгляд. Пустующие глазницы в пустующие глазницы.

– Бога для нас не было.

– Бога для вас не было.

–…Но пусть будут прокляты те, кто сделал это с нами.

–…Но пусть будут прокляты те, кто сделал это с вами…

Раздался сдвоенный синхронный выстрел. И в зеркальных позах, посреди грязи и двух одинаковых уничтоженных танков, остались два одинаковых упавших в радиоактивную грязь освежеванных тела.

II

…Паратовский медленно поднял глаза из книги и снял с переносицы свои очки. Тяжело вдохнув, очевидно снова не поверив в то, что сам прочитал, отложил книгу в сторону, но закрывать не стал. Хотел, вероятно, сделать доказательную стопку из прочитанных историй, чтобы затем оперировать любой из них, как аргументом. Этому можно было лишь усмехнуться, поскольку я верил ему как себе.

– Интересно, очень интересно. Но несколько простовато. – хмыкнул я, посчитав, что этот рассказ мог быть интереснее. – Но пусть начало будет таким. И все можно спустить лишь на сумасшествие отдельного солдата. Может, это и вправду был «Леопард», и сознание Соннемана лишь дорисовало остальное, пока догорало в танке? Но, не буду врать, заинтересовать эта история способна, в ней есть что-то…

– На сумасшествие? – поднял брови академик, перебив. – На сумасшествие нынче можно списать слишком много. Что вы знаете о сумасшествии, когда все вокруг перестает быть таким, каким ты его знал, и становится совершенно незнакомым и опасным? Вероятно, эти книги и этот кабинет – есть мое сумасшествие. А также вы. Может, я уже умер?

– Нет, Емельян Павлович, вы ведь еще дышите. – мои губы разошлись в легкой улыбке, а взгляд внимательно изучал его книжные полки, выхватывая случайные названия. «Государство и Революция», «Наука Логики», «Приключения Тома Сойера» и «Черный обелиск». Разносторонний он мне попался, читал много и очевидно быстро, поскольку все те книги, что он заготовил на своем столе, были не из легкого десятка. – Вы способны читать и рассуждать относительно логично… Относительно нынешних условий, конечно.

– Ну и разговор у нас с вами. – пожал плечами тот. – Не знаю, сказали ли вы мне это как факт, или же оскорбили. Но, на всякий случай скажу, что да – я еще дышу. Вот это точно неоспоримый факт. И чувствую боль, которая растекается по моему телу. Резь в горле и поганый привкус металла.

– Как танкисты? – повернулся я к нему, окинув взглядом.

– Упаси нас всех Карл Маркс от того, чтобы встретить себе двойника… – махнул он, снова закашлявшись с кровью. – Простите. Надеюсь, вы понимаете, чем все это может обернуться?

– Голым черепом.

Я человек не курящий. Но как только представил подобную картину в собственном зеркале – захотелось пригубить сигаретку. И все же, рассказ оказался не так прост, как я думал. Полезли мысли, образы и фантазии. Поспешил я с собственными выводами.

– Скорее разрывом того, что должно находиться в нем. Мозг не сможет переварить полноценное принятие того, будто в мире существует организм похожий на сто процентов. Он ведь даже не близнец, он именно второй точно такой же, до мельчайших деталей организма. И это заставит наш бедный внутренний биологический компьютер взорваться. Мозг – это мы сами. И мозг не способен посмотреть на нас самих со стороны, просто не может себе представить этого. Даже капли воды отличаются. Но капли воды – деяния нашего с вами, привычного, и способного к описанию через призму материализма мира. А это, зеркальное нечто – не есть такая вещь.

– Так что же это по-вашему? Безумие или правда?

– Еще раз: в мире стало много относительного. – Паратовскй глубоко вдохнул, потерев переносицу под очками. – Относительного в плане измерения его стандартами прошлых лет. Стандартами войн до момента применения атома по всей планете. Знаете, да, это бред. Если за правду брать старый мир. Да, это правда, если старый мир брать за бред.

– И все же, безумие, как по мне. Кровь в жилах способна застыть от таких рассуждений. Пусть это и странный рассказ из научной книги, но что-то… Что-то бьет из-за него по моим нервам. Но я пока не могу даже сказать, что именно. Вероятно, здесь все куда глубже обычного страха.

– О дивный новый мир? – усмехнулся он мне. – Willkommen!

Старик медленно взял со стола следующую книгу. Она была ярко красной, и больше напоминала папку с какой-то цветастой и сложной обложкой. И я заметил, что на ней было написано что-то совершенно не то, чего я ожидал. Зачем ему под рукой был орнитологический справочник? И даже не теперь, а вообще? Не знал, что в местах, где самой необычной птицей является сойка зеленого цвета, интересны другие птицы. Но в этом был главный крючок, хотя я и понимал, что за этой обложкой лишь следующий его рассказ для меня.

– Любите птиц?

– О… – снова усмехнулся он. Поправил свои очки на носу, облизнул палец и перевернул пару страниц, пытаясь движениями головы поймать фокусное расстояние. А когда поймал, слегка прищурился, и вновь поднял глаза от книги. – Здесь речь не о птицах…

– Но ведь это…

– Орнитологический справочник. – перебил он меня, чуть подняв книгу в руках, чтобы я, очевидно, лучше разглядел обложку. – В этом и есть вся фишка! Вы даже не подозреваете, насколько не очевидно все то, что творится в безумии…

– Что ж…

Дятел

Огромный пластиковый ящик проглотил помятую банкноту. И внутри мгновенно началось бурление. Послышался металлический треск, и, как будто бы между делом, коробка выдала в окошечко пластиковый стаканчик. Спустя несколько секунд безудержного дребезжания железных кишок, автомат выдал тугую бурую струю, чуть не сбив тару с креплений.

Джейк смотрел на все это с невероятным отвращением. Его отец после войны стал мелким держателем чайных плантаций на юге страны и всегда твердил ему, что каждый грамм выпитого кофе уменьшает семейный бюджет дважды. В этом была логика, конечно, как без нее, но еще в этом был повод сформировать подобное отношение к этому напитку. Джейк Хорнет был из того немногочисленного порядка людей, которые могут обедать хоть в загаженном сортире, но абсолютно не терпят запаха свежезаваренного кофе около своего носа. И во время всей этой процессии, которая в его мозгах превращалась в неимоверно отвратительный акт механической дефекации пестрого от рекламы и цен робота, он держал мину такого отвращения, что было и не описать. Скрестив руки на груди, он отвернулся. Хотел придавить выползшего из-под автомата таракана, но одумался и поставил ногу рядом с ним. Насекомое, на мгновение остановившись и поняв, что от смерти его отделял лишь сантиметр, быстро уползло обратно под автомат.

– Ты ведь должна была поддержать меня, я ничего не путаю?

– Ни в коем случае. Не путаешь. – пластиковый стаканчик, налитый до краев, достала аккуратная и невероятно красивая женская рука. – Ничего-то ты мой дорогой, Джейкоб Хорнет, не путаешь.

– Но ты только что заказала себе кофе, Сэм?

– Глупый вопрос. Разве ты не видишь? – с едкой ухмылкой, она отпила немного бурой вонючей жижи.

Вероятно, только из-за Сэм Хорнет терпел это пищевое насилие сейчас, находясь на одном квадратном метре с кофейным аппаратом. Министерство Обороны в свои бункера закупало их вагонами, ведь армейцы любили кофе. И Джейк надеялся найти себе компанию, бойкотировавшую всю эту традиционную трапезу из кофе и «волшебного ничего» именно в ней – в Саманте Крюгер, стоявшей рядом… и предательски пившей кофе. Она была для него единственным и самым хорошим другом здесь, а потому он ее постоянно прощал. Прощал и то, что такая красота, как у нее, не досталась ему, а медленно, сперва неохотно, а затем явно раскусив почву под собой, пошла по не самым бедным рукам бункера. Однако, глупо было бы считать ее выгодное распутство простым подарком мещанам из нижних отсеков – нет, она была не такой. В первую очередь, внушал себе Джейкоб, чтобы хотя бы как-то сгладить тоску по ней, ее невероятные ягодицы, ее аккуратная талия, которую не могла спрятать даже мешковатая рубашка, ее хорошенькая и упругая грудь, втиснутая в явно маленький по размеру черный лифчик, и ее бесконечно хитрое острое лицо, со слегка вздернутым носиком и глубоким умным взглядом, были нужны ей для того, чтобы банально держаться здесь на плаву. После войны, после взрывов и ядерной бомбежки, мало какой мозг устоит от того, чтобы не посчитать, что государства и закона больше нет. Мало какой индивидуум в этом бункере станет считаться со мнением другого индивидуума, как раньше. А потому Сэм заручалась поддержкой среднего звена, и никогда не ложилась под большое начальство, чтобы не стать их ручной сучкой, залезающей под стол по первому же зову. Шлюха, но шлюха с моральными принципами.

– Кофе, мой дорогой Джей, это единственное, что мне осталось попробовать, чтобы полностью разочароваться в энергии собственного организма. Эти месяцы подземной жизни абсолютно убили во мне всякую инициативность, так что…

– Звучит, как отчаяние. – усмехнулся он, со слегка злобной улыбкой. – Прежде, я не слышал от тебя такого.

– Будем честны, ты почти не слушал меня прежде. – осторожно коснувшись его подбородка, она подняла тот вверх. – Как и сейчас. Мои глаза выше. – улыбнулась ему так, что Хорнет мгновенно растаял и хотел сползти по ее теплым и длинными пальчикам как растаявшее мороженое. – Вероятно, наступает тот период, когда стресс первых недель улетучивается, и организм плавно привыкает к мысли, что этот чертов бункер станет нашей же могилой. Увы и ах, стоит снова перестраиваться, да? Эти чертовы коммунисты сбили нам все наши планы, так что теперь придется выдумывать их заново.

– Коммунистов? – не понял Джейк.

– Да, и коммунистов тоже. – Сэм опустила руку, снова хлебнув кофе. – В конце концов, должен же мистер Гримсон бороться с кем-то. Если он не будет с кем-то бороться, то мигом лишится своего поста, своего коньяка и своих секретарш. Его поднимут сперва на смех, а затем на вилы, если у него не будет нового врага. Даю тебе слово, он найдет чем нам всем здесь заниматься. Но все это будет настолько томительно, что вскоре приравняется к смерти. Мы здесь как индейка в фольге. Постепенно коптимся, а в конце, так ничего и не добившись, умрем от загрязненной системы очистки воздуха, от проникающей радиации и от отсутствия еды. Так что, милый мой Джейкоб, запасайся заранее. – оттянув пальчик, добавила: – Я знаю, где можно достать припасов.

– У тебя закончилось белье? – снова уставившись ей на грудь, спросил Хорнет.

– С чего ты взял? – мгновенно насторожилась она, опустив голову. – Сильно видно?

– А сама-то ты как думаешь? – ответил он ей ловкой ухмылкой. – Ты ведь все-таки физик, образование имеешь. И не можешь сообразить, что черное просвечивает под белым?

– Понадеялась, что рубашка скроет. – опечаленно выдохнув, она выкинула стаканчик в урну. – Ко мне сегодня… – глянула на золоченые часики на запястье. – Должен прийти мистер Кроули. Решила, что не успею переодеться, потому вот так.

– Кроули, это…

– Начальник продовольственного склада на территории военных. – скороговоркой ответила Саманта. – Это уровень… Семь, насколько помню. Или шестой. Что-то он говорил, я все прослушала. Он готов поделиться армейскими запасами. Я могу и за тебя постараться!

Она настолько громко усмехнулась, что Джейк, испытав какое-то странное чувство стыда за нее, огляделся по сторонам. Но коридор пустовал. Время было позднее и по еще сохранившемуся пока распорядку, была ночь. Те, кто не нес дежурство около еще исправных приборов, спали или занимались чем-то в своих квартирах на четвертом уровне. Остальные – были по своим местам и выходили в коридор либо чтобы покурить, либо, чтобы выпить этого пресловутого кофе. А стыд Джейк ощутил лишь потому, что, как сам себе твердил, ее образ абсолютно не сочетался с ее манерой себя вести. Для Хорнета она была тем, кого он обязательно вспоминает перед тем, как уснуть. Ореол ее почти непогрешимой идеальности и чистоты вогнался ему в подкорку. Он каждый раз представлял, как запускает руку ей в волосы, ощущая их мягкость и шелковистость, и каждый раз понимал, что за него, наверное, в тот же самый момент времени, кто-то их наматывал на кулак.

– И чем армейцы лучше меня? – обиженно спросил он, все же подняв глаза.

– Хм. – задумалась Сэм. – А здесь вероятно все просто, Джеки. В этом плане все лучше тебя.

– Вот, вообще здорово…

– Нет, ты не понял. Не обижайся. Я тебя бесконечно люблю, но ты ведь мой друг. И мой главный друг. Я ведь их не люблю, я их использую. А секс – это самый доступный способ манипуляции, особенно в таких условиях, как наши. Ты ведь не хочешь, чтобы я использовала к тебе те же самые приемы, которые использую для тех, кого использую… Вот-ведь, трижды повторилась, черт возьми… – собирая слова, она выдохнула и поглядела на собственные туфли. – Скажи мне, тебе было бы обидно, если бы встал в этот ряд мужчин, м? Я очень не хочу тебя терять, правда. Ты единственный здесь, кому я могу довериться практически полностью, и мне было бы больно, если бы вдруг мы стали… В общем, если бы по итогу не сошлись характерами и были бы вынуждены забыть о существовании друг друга. И при том! Мы бы постоянно виделись, что еще больнее. Мы ведь с тобой работаем практически вместе. Да, ты работаешь на внутренней связи, да, я работаю на радары, но мы ведь почти одна контора!

Она вдруг всхлипнула, и замолчала. Нащупала под рубашкой косточку чашки, и оттянула ее от себя с таким выражением лица, что еще немного, и казалось, она воскликнет, что он ей осточертел до дьявола. Но нет, лишь поправила, ожидаемо выбрав сытость от армейских припасов и нескучный вечер в компании этого… этого кепочника-солдафона. В глубине души Хорнет понимал, что она не сама стала такой, на это ее двинуло окружение. И он помнил, как она сопротивлялась всему этому течению, как последней из высших женщин бункера спустилась до уровня ночной прислуги. Прошло всего ничего, не было даже полугода, но бункер уже сходил с ума, уже умирал. И без всяких придуманных коммунистов Гримсона…

– Я знаю, Джейк. – глубоко вдохнула она, взяв его за плечо. – Ты думаешь, что я шлюха. И тебе обидно, что с тобой не спит даже такая. Но поверь, от этого всем нам лучше… Не нужно тебе такой жизни.

– А какая жизнь теперь нужна? – грустно усмехнулся Хорнет. – Все вокруг стремительно чернеет.

– Значит, оставайся светлым пятном во всем этом. – мелко кивнув, она сблизилась и осторожно поцеловала его в щечку. Сказать, что Джейк в этот момент хотел наплевать на все принципы и просто сорвать с нее рубашку, а затем лифчик – не сказать ничего. – Ты молодчина, Джеки.

Развернувшись, она зацокала каблучками, удаляясь вглубь коридора. Хоть она и упомянула, что даже по работе они были близки, все же ее кабинет находился на более высоком ярусе, чем у Хорнета. И видеть, как она, вот такая-вот, возносится по лестнице вверх, отбивая ритм каблучками и вероятно уже считая секунды, чтобы не пропустить встречу с очередным поставщиком полезного, было тяжелее всего. Джейк обильно плюнул под ножки кофейного автомата и побрел в другую сторону. Его ждал одинокий вечер с воображением.

Однако, до своей постели он так и не добрел. Только он провернул ключ в замке парадной двери, как его окликнул один из его сотрудников. Молоденький мальчик, выглядевший так, словно только закончил среднюю школу, подбежал к нему и с отдышкой произнес:

– Сэр, вам надо взглянуть на это…

Через десять минут Джейк стоял перед кучей аппаратуры, в окружении целого ряда однотипных столов с различными консолями и экранами. На каждом из них он пытался зрительно поймать какие-то аномалии. Во всем этом оборудовании он разбирался лучше других, но пока еще не понимал, зачем подчиненный его позвал. А тот встал посреди еще троих молодых парней, одетых в белые халаты с бейджами, и сделал выражение такое, будто бы сейчас сходит по большому и прямо в штаны.

– Что? – не выдержал Джейк, вопросительно помотав головой.

– Сэр, мы поймали… Поймали странный сигнал. – произнес другой сотрудник, заикаясь и запинаясь, время от времени виновато уводя глаза. – Мы бы не позвали вас… Если бы…

– Если бы не было необходимости. – слово взял чернокожий, что стоял с краю. – Сигнал приходит на наши устройства, но не фиксируется ничем, кроме звукозаписи. Посмотрите.

Он положил на стол перед Хорнетом портативный проигрыватель. Такой, какой обычно вешают на кожаном ремне, а затем надевают наушники и отправляются на пробежку по набережной где-нибудь в Майами. Внутрь уже была вставлена кассета, подписанная простой звездочкой, и Джейк подметил, что кассету эту он раньше не видел. У него была прекрасная память. Да и к тому же, маркерные чернила выглядели слишком свежими. Недоверительно окинув взглядом своих сотрудников, у одного из которых предательски заурчал живот, надел на голову наушники и нажал на плей.

В мозгах застрекотало. Мгновенный и страшный звук, который не обрывается и не заканчивается никогда. Четкий однотипный пунктир, который как ускоренные часты отсчитывает какие-то только ему известные временные интервалы. Не моргая, Джейк вслушивался в этот сигнал, и понял, что он ему знаком, но вот только он не знал откуда. И это было еще страшнее. Создавалось ощущение, что это тиканье, это долбление прямо в мозг он слышал только в кошмарах, там, где языки огня постоянно пожирают что-то, где есть крики, шум и невероятный человеческий гвалт, предвещающий только погибель. Хорнет назвал бы это отзвуками ада, если бы не знал, как звучат атомные взрывы… И он неровно сглотнул, снял наушники. Но этот пунктир, колкий и четкий, словно и не хотел покидать его голову. Закончился на долю секунды позже, чем щелкнула кассета.

– Что это такое? – спросил он, еще раз сглотнув и собрав мысли. – Диапазон частот?

– Неизвестно, сэр.

– Как это может быть неизвестно?! – резко сорвался Хорнет, но выставил руки вперед, понимая, что делает ошибку. Сбавил голос. – Что показывает осциллограф? Что показывают другие датчики? Как звук может быть пойман только на звуковую дорожку?

– Мы не знаем, сэр.

– Вы хотите сказать, что получаете свой паек за просто так? Звук – это так же волна, это колебания, как они могут быть ничем не зафиксированы?

– Посмотрите на это, мистер Хорнет. – негр переключил одну из крутилок на аппаратном столе, и из динамиков под фальшь-потолком понесся все тот же дьявольский пунктирный звук.

Джейк обернулся вокруг себя и обомлел, раскрыв рот. Ни один из осциллографов даже не дрогнул. Звук словно и не существовал, не был сейчас в динамиках и не звучал в ушах. Все приборы, вся высокоточная микроэлектроника, способная улавливать даже малейшие атмосферные колебания, молчала. Показывала полный эфирный штиль. Колонки продолжали выть, и не выдержав, Хорнет сам выключил частоту.

– К…как это возможно? – спросил он сам себя. – Поломка?

– Приглашали техников, сэр. Все, как один говорят, что аппаратура исправна. Вот эфир нашего собственного передатчика. – негр снова переключил волну и на этот раз звук был более знакомым, а все шкалы весело плясали в такт. – Мы не знаем, что это такое.

– Это могут быть русские? – обернулся на него Хорнет. – Это могут быть Иваны?

– Маловероятно, сэр. – усмехнулся один из сотрудников. – Если Иван придумал звук без частоты, я лучше сразу им сдамся, чем продолжу его слушать. У нас была теория, что это может звучать создаваемая радиацией неизвестная ультрадлинноволновая частота, которая не может быть зафиксирована нашей аппаратурой. По нам ведь били кобальтовыми бомбами, сэр.

– Тогда приборы показывали бы максимум. – мотнул головой тот.

– Поэтому это и осталось т… теорией.

– Я заберу эту кассету. – Джейк мгновенно сгреб со стола приемник вместе с наушниками и запихал его себе в карман. – Есть что-то еще, помимо этой жути?

– Да, сэр. – чернокожий неуверенно кивнул, шумно выдохнув. – Мы потеряли связь с «Кило-10» и «Кило-22». Первый пропал бесследно, второй успел отправить короткий сигнал о помощи, который затем оборвался. Мы пытались найти частоту, на которой мог бы быть запасной сигнал бедствия, но нашли только это.

Кивком головы, он указал на плеер в кармане Джейка. И тот снова испугался, но не подал вида. Только предательски холодная капля пота скатилась по его горлу, обласкав шатнувшийся по вертикали кадык. В голове мгновенно забурлили мысли, и от бывшей усталости не осталось и следа. Нужно было решать эту головоломку. В секторе «К» они остались одни. «Кило-11» был последним бункером, который во всей этой дьявольской чехарде еще умудрялся выживать и бороться за себя. Вокруг него, как по указке, исчезли сразу шесть похожих военных бункеров, и нужно было что-то предпринять. Хорнет отдавал себе отчет, что все было не просто так. И что следующий удар придется в их бетонную крышу. Только вот чей это будет удар он абсолютно не представлял. И боялся того, что в резко изменившемся и умирающем мире знания физики из прошлого его больше не спасут. Это было похоже на кошмар, и самое пугающее в нем – что Джейк Хорнет точно не спал…

Он влетел в приемную Гилберта Гримсона, начальника бункера и боевого полковника, через несколько минут, пробежав на одном дыхании с пяток лестничных пролетов. Лифт не работал уже давно и Джейк страшно запыхался. Утирая пот со лба, он закрыл за собой дверь, и глянул на опешившую секретаршу, которая до этого пыталась накрасить свои губы невероятно красной шлюшечьей помадкой.

– Мне нужен Гримсон. – хрипя, выдал он, дернув на себя хозяйскую дверь.

– Мистер Хорнет, вам туда нельзя! – попыталась остановить его та, но было поздно.

Без стука отворив дверь, Джейк опешил вновь и даже на секунду забыл о том, что он вообще-то невероятно устал, запыхался и хотел спать. Пузатый, но на удивление не слишком-то толстый конечностями Гилберт Гримсон сидел в своем кресле, крутил в руках толстую кубинскую сигару. А рядом с ним, одна в наклонку с задранной юбкой, а другая в полный рост, пытались танцевать отвратительной пошлости танцы его грудастые секретарши, которых он не без геморроя в своей заднице высидел по приемным одной крупной шишки в военном ведомстве. И явно поняв, что его застукали с поличным, этот краснорожий толстяк мгновенно рявкнул что-то непроизносимое и подавился. Девушки остановились и виновато начали застегивать пуговички и одергивать юбки.

– Мистер Гримсон…

– Хорнет! – крикнул наконец полковник, прокашлявшись. – Дрянной техасский выродок! Твой идиот-папаша не учил тебя, что в двери можно стучаться?! Какого сраного черта ты, мерзкий слизень, делаешь здесь в такую ночь? Иди в задницу отсюда, ублюдок!

– Мистер Гримсон, дело не знает отлагательства. – Джейк попытался ответить ему спокойно.

И это вдруг сработало. В этом развратном полковнике снова проснулась армейская душа. Он жестом двух пальцев приказал девушкам покинуть свои покои. С разочарованной миной поглядел на сигару в руках и сунул ее в зубы, подкурив. Девушек он провожал со взглядом высшей степени тоски. Джейк подошел и положил проигрыватель на вытянутый стол, но, поняв, что пузан не дотянется, пододвинул плеер поближе.

– Сэр, мое ведомство поймало странный сигнал. – сходу начал он, дождавшись, пока Гримсон наденет наушники. – Мы с сотрудниками не понимаем, откуда он взялся. У него нет частоты, наша аппаратура молчит, а звук есть! Это пугающе.

– Пугает здесь только ваша рубашка, Джейк. Возьмешь в хозотделе бензин, спички и сожжешь ее.

– Сэр, это очень серьезно. – помотал головой тот. – Мы потеряли контакт с еще двумя, последними на этот раз, бункерами в секторе «Кило». Больше никого не осталось, только мы.

– Это звучит так, как будто вертолет летит. – двумя пальцами, с зажатой меж ними сигарой, полковник показал на играющий плеер. – Чего здесь страшного? Ты наводишь панику, Хорнет.

– Нет, сэр. Неужели вы не понимаете? Мы остались одни. Одни из двенадцати бункеров! Чего мы еще ждем здесь? Что скоро и наш маячок оборвется?

– Это и нужно врагу! – ударил по столу Гримсон. – Это и нужно этим чертовым русским! Чтобы их коммунизм победил, и чтобы мы здесь паниковали как барные бляди! Отставить панику, Хорнет! Мы ждем эвакуации.

– Сэр! Да очнитесь вы! Этот сигнал… Это ведь не просто так. Это все не просто так. Да вы посмотрите вокруг! Бункер голодает, эвакуация должна была быть месяц назад, а ее все еще нет. Нас никто уже не вытащит, и наши запасы скоро закончатся. Солдаты уже дерутся за провиант, пока вы здесь курите свои сигары! Сэр, нас ждет смерть, как остальные «Кило», если мы немедленно не выберемся отсюда. Чего мы ждем? – плескал руками Джейк. – Белый Дом не отвечает две недели, Лэнгли – три. Бункер в Андах так и вообще не вышел с нами на связь. Больше некому нас эвакуировать, мы под руинами! Подумайте о людях, сэр.

– Я буду сидеть в этих руинах до приказа их покинуть! – полковник сорвал с головы наушники, поднявшись, и оперевшись кулаками о стол. – До приказа, понятно тебе, выродок?! И я умру с честью в этой духоте и в этом голоде, потому что буду знать, что и русские так же корчатся от голода и духоты, дохнут от радиации в своем поганом московском метро! Мы остановили их, мы им ответили, и мы должны иметь стальное терпение, не известное коммунистам, чтобы выдержать все, что на нас свалится, ясно?! А ты – ты грязный паникер, Хорнет. Ты простая жижа из презерватива, если не способен держать себя в руках и ноешь как баба из-за какой-то трещотки в эфире! Убирайся отсюда, членосос!

– Сэр!

– Убирайся, я сказал!!! – заорал на него Гримсон. – И забудь путь в этот кабинет, ты понял?! Ты отстранен от работы! И все твои черномазые уроды – тоже.

– Вы не имеете право меня отстранять. – сжав зубы, проговорил тот. – Я поставлен на свой пост приказом Министерства Обороны, а не вашим.

– Если сигнала Белого Дома нет, если молчит Пентагон и Лэнгли, значит этот бункер теперь мой…

В налитых кровью глазах и в абсолютно безумном, почти пенном оскале, Джейк увидел угрозу более реальную и устрашающую, нежели звук без частоты. И теперь, как никогда, ощутил, что полковник был прав. Этот самодур теперь правитель, хозяин всех их душ, и грубить ему было равносильно смерти. Хорнет заметил, как полковник расстегивает кобуру на приспущенных штанах и медленно гладит рукоятку своего Кольта. Рисковать Джейк не стал.

– Да, сэр. – тяжело выдохнув, он опустил взгляд.

– Вот и славно, Хорнет. – через зубы произнес тот. – Убирайся. И лучше застрелись. Этот бункер теперь мой. И вы все – мои. Запомни это! И расскажи всем, кто еще в этом сомневается. Мы победили коммунистов, и теперь я буду побеждать паникеров и трусов!

– Да, сэр. – согласился мужчина.

– Благослови нашего Бога, что я не отправил тебя наружу. Там бы ты поджарился, и приполз ко мне на коленях. И все, что я бы тогда сделал – так это пустил пулю тебе в башку. Вон!

Сказать, что этим своим неуместным походом к полковнику Гримсону, Джейк был разочарован, как не сказать об этом ничего. Его состояние было хуже подавленного пюре, поскольку, как он сам себе твердил, пюре хотя бы частично полезно, и никто не пытается на него наорать просто за то, что он делает свою работу и радеет за все многолюдное предприятие. И Хорнет очень не хотел сравнивать, но решил для себя, что сравнение с пюре является менее правдивым, чем сравнение с использованным контрацептивом… Да, самомнение у него упало, и упало критически. Его использовали все время по строгому назначению, но, когда назначение ушло, когда большой толстопузый хозяин решил, что его основная работа закончена, он просто отстранил свой главный агрегат и продолжил жить своей обыденной жизнью, даже этого не заметив. Джейк брел с опущенными руками, собирая каждую неровность в стыках напольной плитки. И даже наплевать было на неизвестную угрозу. Куда-там! Какой-то злокачественный звук, непонятно даже чем производимый, теперь пугал его намного меньше, чем жратва отстраненного, которая заключалась в паре синтетических рейгановских кексов и воде. Обычный человек, коим он теперь стал, выбрал бы смерть от неизвестности и неожиданности, чем от простого голода и изнеможения, духоты и жары, бункерного безумия и страшнейшей мигрени, которая начала мучать кофеиновых солдатиков с нижних ярусов.

Хорнет шел, казалось, совершенно не обращая внимания на часы и свой маршрут. В голове вертелось только то, как он даже, не подписав никакой бумаги, будет собирать немногочисленные манатки в своем кабинете радиорубки и покинет ее навсегда. Один разговор, и всего один этот чертов звук, дернувший его на этот разговор, загубили всю карьеру, лишили еды и остатков мыслей по поводу их общего будущего. Толстопуз Гримсон превратит их бункер в тоталитарный ад. Еще немного, твердил себе Джейк, и он переплюнет коммунистов. Построит всех по струнке, наденет на голову свою фуражку и вместо привычного салюта к козырьку исполнит римский. И только визуализация этого спасла настроение Хорнета. Он грустно усмехнулся, поднял глаза от пола. И понял, что стоял прямо перед дверью кабинета-квартиры Крюгер.

–…Я же шел в другую сторону. – смутился он, проговорив вслух. – И не поднимался вроде бы… Соберись, Джей…

Потерев глаза, он отвернулся от двери и уже намеревался сделать шаг, как вдруг его посетила интересная мысль. Хорнет ведь мог, воспользовавшись ее положением и неприкасаемостью от полковника – а тот Саманту очень не любил, но не откладывал в долгий ящик желания просто поиметь ее в буквальном смысле – остаться при деле, и еще немного посмотреть за этим звуком, понаблюдать за положение вещей с ранга несколько высшего, чем был у него сейчас. И, недолго думая, он раскрыл двери.

– Да что б тебя! Стучаться только меня что ли учили?!

Джейк моментально обомлел, но сообразил сразу же захлопнуть за собой дверь. Лицо Сэм было перевернуто. Ее голова, стремясь волосами коснуться пола, свешивалась со стола, на которой ее, абсолютно голую, держал за раздвинутые ноги один из крепких солдатских командиров в кепке с прямым как сам горизонт куполом. Это и был тот самый мистер Кроули, которой должен был навестить Сэм, и который, очевидно, успел только войти, а вот выходить желания не имел. Солдафон поднял ошарашенные глаза на сжавшегося Джейка, но от немилости его спасла Крюгер. Руками закрыв свою умопомрачительную грудь и шумно выдохнув, сказала:

– Зайди в мою спальню, Джейк. Мы сейчас уже закончим.

Сглотнув очень неприятный ком в горле, и переборов занывшее от этой картины сердце, он опустил взгляд. Спиной ощущая стену и вжимаясь в нее, словно просторный и громадный кабинет с кучей столов и стульев вдруг стал в пятьдесят раз меньше, прошмыгнул к железной бункерной двери, которая отгораживала рабочее помещение от жилого. Закрыв за собой тяжеленую створку, которую для Сэм специально выварили откуда-то из армейского хранилища боеприпасов, разворованных еще на этапе строительства бункера, Джейк сел на ее кровать. Настолько цивильно, на сколько только мог. Коленки вместе, ручки на коленки, а взгляд прямой и уставлен точно на бронированную дверь.

И Хорнет очень не хотел замечать то время, за которое эта парочка должна была бы уже закончить. Но у него никак не получалось. Наглые секунды лезли в его сознание вместе с невероятно будоражащими воображение женскими всхлипами и вздохами. А в перерывах между ними были звонкие шлепки, и довольные, и от того необычайно мерзкие подывавния Кроули. Этот вояка, как думал Хорнет, вероятно скопил достаточно энергии для одной лишь Сэм. Эта фуражечная скотина сейчас там резвится с ней как в последний раз, а Хорнет – человек, как сам считал, достойный доверия – сидит в спальне сложив ручки и все это слышит. Что могло быть еще хуже для него? Для человека безответно влюбленного в самую красивую девушку всего «Кило-11»? И красивую не по форме даже, не по размерам ягодиц или груди, не по лицу! Более смазливые и распутные мордашки, с которыми только и делать, что развлекаться, были прибраны при Гримсоне и его заместителях. Сэм была красива, потому что за всем этим, за тем, чем занималась в свободное от работы время, был какой-то фантомный статус. Крюгер, как ни крути, умела себя держать и не расплываться в простую похоть, относилась к этому философски и этим еще сильнее застревала в сердце Хорнета. И разбивала.

Джейк услышал натужный стон, вместе с диким воем от армейца. И опустил голову в руки. Ну, вот и все, он дождался того момента. Перетерпел и проглотил все внутренние обиды, снова, в очередной раз задушив в себе клокочущее и едкое чувство уничтоженного самодостоинства. Он слышал, как они прощались, и как напоследок Кроули сочно шлепнул Сэм по голой заднице.

– Все будет, как обещал, малышка! – хвалился он. – Еще увидимся?

– Спроси попозже, красавчик, и узнаешь. – ответила она, игриво улыбаясь ему межкомнатных дверях.

Подмигнув ему, она закрыла створку и мгновенно поменялась в лице. Оно осунулось и словно постарело. Медленно заправив растрепанные волосы за ушко, девушка посмотрела на руку и немедленно обтерла ее об узкие черные кружевные трусы. Поправила на себе лифчик и накинула фиолетовый шелковый халат, который лежал на кровати рядом с Джейком. Даже не опоясывая его, плюхнулась в кресло около столика с зеркалом и достала из тайника в ящике красную записную книжку. Щелкнула ручкой и что-то начала набирать быстрой и кривой вязью, то и дело посматривая на свои руки.

– …Как прошла встреча? – смятым голосом спросил Хорнет, часто и обильно сглатывая.

– Да он чертов гад. – словно между делом выпалила она. – Просто грязная свинья, вот и все! Как могла выпроваживала, а он все одно залез…

В маленьком зеркале Джейк заметил, как скривилось ее лицо. На нем смешалась злоба и отчаяние. И вдруг, в этом же зеркале он заметил смотрящий на него взгляд Сэм, и отвернулся. Крюгер шумно выдохнула, с хлопком закрыла блокнот и повернулась к нему.

– Джеки, мой дорогой. Ты сейчас сам испортил себе настроение. Ты зашел очень не вовремя.

– Я надеялся, что ты окажешься сильной, и сможешь выпроводить этого буйвола после первого раза. А ты с ним…

– Четыре. Четыре раза. – будто вообще без эмоций, как робот проговорила Саманта. – Я не буду просить у тебя прощения, я тебя предупреждала. В том, что ты увидел, виноват только ты.

– Да, я виноват. – кивнул он согласно. – И виноват только в том, что не могу…

– Джеки… – протянула Сэм, устало выдохнув.

– Что ты писала сейчас? – переменил тему он. – Я этот блокнот впервые вижу.

– Я рассчитываю количество припасов, которые смогу получить. – пожала плечами она, вставая. В этот момент Хорнет не смог удержаться и вгрызся взглядом в ее черное кружевное белье. Та заметила это, но не стала прикрываться. – И, если я смогу получить столько припасов, сколько мне наобещал этот кретин, я смогу поделить их на достаточные части среди всего своего отдела. Тут важно накопить столько припасов для раздачи, чтобы порции, полученные каждым, кому я хочу их давать, были одинаковыми, и никто не чувствовал себя обездоленным. Вот зачем мне дневник. Я веду в нем записи. Логично?

– Что? – Хорнет мгновенно оторвал взгляд от ее живота и поднял на лицо. – В смысле…

– А ты думал я одна собралась все это есть?! – звонко усмехнулась она, поставив руки в боки. – Милый мой, я не съем все это до того, как оно испортится!

– А в чем… В чем смысл?

– Ну, смысла здесь больше, чем во всех словах Гримсона вместе взятых. – отогнув указательный палец, она босиком зашагала по своей комнате. – Во-первых, я действительно все это не съем, а значит зря разводила колени перед всеми этими ослами. А во-вторых это ли не есть настоящее проявление хозяйственника, когда ты способен заботиться о своих людях, считая их равными себе, при том не жалея себя? Я ведь начальник, подо мной ходят сотрудники, и если сотрудники не будут видеть во мне угрозу, если они будут считать меня с ними одинаковой, то какова вероятность, что во время голодного бунта, который вот-вот случится, они поднимут меня на вилы? А Гримсона или Кроули, которые заграбастали себе десятки килограмм провианта? Вот и думай.

– Хочешь получить себе корону, когда начнется бойня?

– Я хочу не корону, Джеки. Я хочу прожить подольше. И прожить подольше у меня выйдет только в окружении тех, кто считает меня неприкасаемой, и кого я считаю достойными людьми. Здесь простая механика выживания, которая работала несколько тысяч лет, прежде, чем люди придумали рабство. И мы либо работаем сообща ради своего выживания, либо какие-то упыри забирают себе все, а обездоленные рабы возвращают себе это огнем и мечом. И оба этих пути ведут в одну и ту же точку. Только один прямо сейчас, а другой через кровь, пот, и боль. Логично?

– Логика в этом несомненно есть. – Хорнет согласился, прищурившись. – Отнять и поделить? Мыслишь стандартами врагов.

– Я мыслю логической цепочкой. – подняла брови она, разведя руки. – Жаль, что полковник не научился думать логически. Или хотя бы думать так, как думает его противник. Если бы мы знали, как думает противник, а противник знал бы, как думаем мы, мы бы не сидели здесь, а продолжали бы вечно держать руки над ядерными кнопками. Весь смысл в паритете. И если кто-то вдруг начинает считать, что паритета нет, и по ту сторону океана сидят идиоты, мы оказываемся в «Кило-11». Как тебе, милый мой?

– Соглашусь.

– А зачем ты пришел? – вдруг смутилась она, вспомнив, что он вообще-то нагло прервал ее способ заработка. – Ты же застал меня врасплох не для моих умозаключений о прошлой политике, да? Выкладывай.

– Да, точно не для этого. – округлив глаза, он помял шею. – Мы поймали странный сигнал. И… у него нет волны. Вот, послушай.

Она внимательно, с умным видом и голым животом, на несколько раз прослушала запись настолько стоически и спокойно, что Хорнет в момент подумал, что у нее прихватило сердце, и она умерла вот так, на ногах. Или оцепенела настолько, что ни один из ее глаз даже не моргнул. В конечном итоге он сам забрал у нее плеер, осторожно сняв с ее растрепанной головы наушники. Откинул все это подальше от себя на кровать, и снова сел. Немного помяв пальцы одной руки другой, Сэм заходила по комнате. Ее взгляд был уставлен в никуда, она решала сложнейшую задачку радиофизики.

– Как это возможно? – спросил ее Хорнет.

– Это невозможно. – ответила она. – И осциллограф молчит, хотя исправен?

– Да. – коротко ответил тот. – Все именно так. И это похоже на бред. Была вероятность, что это…

– Радиация, да-да, я тоже об этом подумала. – отмахнулась та, словно прочитав мысли Джейка, отчего тот малость удивился. – Это не может быть радиацией. Не может и точка. Мне кажется, Джей, это что-то не в нашем диапазоне частот. Мне тоже докладывали о странном звуке недавно, но я решила, что это неисправность аппаратуры или динамиков.

– А сейчас твой отдел что-то улавливает?

– Нет. – пожала плечами она. – Я не докладывала полковнику, но я отключила всю свою аппаратуру, потому что в этом больше нет смысла. Мы остались одни, ловить радарами больше нечего, а жрут они столько энергии, сколько не потребляет весь остальной комплекс вместе. А если русские и уцелели, они могут найти нас по этому самому радару, и ударить еще раз. В твоем случае что-то не то, что-то странное… Хм. – она остановилась, глянув на Хорнета снизу-вверх. – А это может… Черт, не может! Странно. Голова болит.

– Это могут быть русские?

– Не знаю, Джейк. – на руку выдавив таблетку от головы, она запила ее водой из низкого пузатого стакана для виски. – Чисто на вскидку, это вероятно что-то длинноволновое. Это просто на вскидку. Попробуй пошарить уловителями на полуметровой лямбде и более.

– Это, вроде бы, волна русских станций обнаружения. Зачем им их использовать после ядерной войны?

– Потому что и мы и они истратили не все ракеты, это же понятно. – закрыв глаза, она помяла свой лоб, разгоняя ноющую боль по черепу. – Это была только первая волна, и теперь, мой ты дорогой, каждый ждет вторую. Возможно, какая-то из станций в горах Алтая, Урала, Тянь-Шаня, Карпат или Кавказа смогла уцелеть.

– В… где? – смутился он. – Горах Алтая? Где это?

– Узнаешь в топографическом отделе. – обернулась Сэм. – Ищи информацию по русским станциям… Они обычно находились рядом с их закрытыми городами. Ищи те, что около гор.

– Откуда ты все это знаешь?

– Опыт, Джеки. – улыбнулась она ему. – Только опыт, мой дорогой.

Хорнет прежде и не догадывался о том, что его знакомая настолько хорошо владеет географией русских, но убедил себя в том, что это именно он ни черта не знает, а стоило бы. Если ты осведомлен обо всем, что может помочь противнику, в том числе о его горных системах, половина победы уже в твоем кармане. Но больше Джейк поражался тому, насколько уверенно Сэм ляпнула про длину волны, не зная фактически никаких ее параметров. Ей был доступен лишь звук для прослушивания, и тут – бах – появилась целая теория, подпитанная, по большей части, одним лишь воздухом. Однако, он не стал сопротивляться и решил проверить насколько ее догадка будет верной и отправился в архив, который располагался на одном из нижних этажей. Хорнет пошел пешком, по крутой каменной лестнице, на которой смердело, как на бруклинской помойке.

Но, спускаться – это не подниматься, логично, и архивариус встретил Джейка еще в его полной кондиции. Только лицо было слегка красным, и путались слова на губах.

– П… привет, Гарри. – Хорнет вяло мотнул рукой, показав свой, еще не отобранный, бейджик. – Как твои дела?

– Ничего путного, Джей. – басовито ответил тот, поправив большие очки на переносице.

Он быстро схватил какую-то таблетку и помял виски. Взгляд у него был каким-то зловеще красным от вздувшихся капилляров, но при том уставшим и окантованным черными кругами давно не знавшей отдыха кожи. Сипло дыша ртом, он смотрел на Джейка. Тот на мгновение забыл, о чем хотел сказать. В голове начало крутиться то, что все вдруг стали жаловаться на голову. Хотя, в этом не было ничего удивительного. Дерьмовая жрачка, забитая вентиляция, постоянная жара и давление со стороны начальства вгонят в могилу быстрее выпущенной пули. Джейк внимательно оглядел библиотеку с жесткими дисками и кассетами за спиной архивариуса. Тихо сказал:

– Мне нужны данные о русских станциях дальней радиолокации.

– Прости, дружище, я не могу тебе ничего… – прикрыв глаза от ноющей боли в голове, произнес тот. – Не могу тебе ничего дать. Мне полковник…

– Гарри, Гарри! – наклонился к нему Хорнет. – Мне нужно одним глазком, и все. Что ты хочешь взамен?

– Чистого воздуха. – отмахнулся архивариус. – Но ты мне его нынче не разобудешь.

– Я по дружбе прошу.

– А я по дружбе откажу. Не лезь в это дело, Джей. Тебя отстранили, а я могу попасть в немилость, если узнают, что я вообще с тобой разговаривал. Ты понимаешь, что будет, когда они узнают? Меня лишат пайка. А как можно лишить того, чего итак нет?!

– Гарри, это срочно. У нас тут загадка. – сощурился Джейк. – У нас есть звук, но нет ничего, что может быть связано с ним. Мне нужна информация о том, что может его испускать. Мы думаем, что русские каким-то образом связаны с ним, и с уничтожением бункеров в секторе «Кило». Если я этого не разгадаю, нам всем грозит опасность!

– А если я тебя пропущу, опасность грозит мне. Чихать я хотел на всех остальных, Джей. И на полковника, чтоб он сдох, и на вояк, и на твой отдел, и на тебя, и на Крюгер, на всех вас, ты понял? Я не хочу проблем там, где правит анархия, ты это понимаешь?

– Я предлагаю тебе пять банок.

– Десять.

– Гарри, это грабеж. Шесть.

– Одиннадцать.

– Да ты издеваешься.

– Двенадцать.

– Хорошо, хорошо! – вытянул вперед руки Хорнет, останавливая его. – Десять банок, я принесу потом.

– Джейк, двенадцать банок. – медленно кивнул тот с довольной миной. – Ты остановил меня на этом счете. Двенадцать банок в обмен на все, что я знаю по русским станциям дальней радиолокации.

– По рукам, черт возьми. – тяжело вздохнув, он протянул ему руку.

Не без видимого удовольствия, с миной начинающего и еще уверенного в себе монополиста-тушеночника, архивариус пожал ему руку, крепко сжал пальцы. Затем отошел к громадному стеллажу, начинающемуся прямо за железной полированной стойкой. Подставив лестницу, Гарри исчез из вида где-то под потолком. Вытянул оттуда три больших картонных коробки, покрытых пылью. Видимо, эти материалы давненько никто не смотрел. Чуть не навернувшись с приставной лестницы, архивариус поставил две из них прямо на пол, а одну сразу же на стойку, раскрыв.

Перед Джейком оказались десятки прошитых сверхсекретных папок с целой уймой разведданных о русских системах радиолокации. Здесь был настоящий клад для любого шпиона и диверсанта. Все, что можно было собрать, американцы собрали и рассортировали чуть ли не по месяцам. Листы, графики, чертежи и рисунки, таблицы и целые тома рукописных бумажек, на которых что-то высчитывалось, а затем зачеркивалось непросвечиваемым красным маркером. И в груде всего этого находилась пара дискет. Достав одну из них, и вставив в разъем за стойкой, Гарри повернул к Джейку выпуклый коробчатый монитор.

– Итак, у русских на вооружении имелись станции дальней радиолокации. – начал объяснять тот, показывая на монитор огрызком карандаша и перелистывая картинки со спутниковыми фотографиями. – Они представляли из себя что-то вроде громадной сетки, величиной с двадцатиэтажный дом, и площадью с пару футбольных полей. Работали на разных длинах волн, тебе какая нужна?

– От полуметра.

– Пол метра… – задумался архивариус, подперев подбородок кулаком. – Есть метровый диапазон. Таких станций у Ивана было четыре штуки. Они могли отслеживать старт наших баллистических ракет на самых ранних этапах, а потому подлежали уничтожению в первую очередь. – он повернулся к бумагам и пролистал какую-то папку. – В плане операции по отражению ядерной агрессии сказано, что все они должны быть уничтожены. И вероятно… так оно и вышло. Сразу после бомбардировки к нам на сервер пришли фотографии со спутников. Вот, посмотри-ка.

Гарри пару раз щелкнул мышкой, и по экрану начали пролистываться черно-белые мутные фотографии, на которых информации было меньше, чем на плевке около унитаза. Какие-то кляксы, каракули и старательно нанесенная размерная сетка, чтобы понимать масштаб разрушений на территории СССР. И, судя по всему, все эти станции стояли на равнинах, потому как ни одной горы на этих снимках Джейк не увидел.

– Комсомольск-на-Амуре. Это район Тихого океана. – Гарри показывал карандашом в черно-белую мешанину на экране. – Станция полностью уничтожена. Эта вот… В приморской части Туркменистана, район Каспийского Моря. А вот эта последняя. Это Восточная Германия. Русские успели построить там малую станцию и пустили в ход буквально за две недели до начала войны.

– Подожди, подожди… – смутился Хорнет, пересчитывая на пальцах. – Ты сказал четыре. Вот эта первая, эта в Туркмении – вторая, и эта в Германии третья. Где четвертая?

– Какая четвертая? – посмотрел на него тот, снова массируя виски.

– Ты сказал было уничтожены четыре станции. – развел руками Джейк, распрямляясь. – А я насчитал три.

– Нет, я сказал, что по плану отражения агрессии они должны были быть уничтожены все. Я не сказал сколько их должно быть уничтожено.

– Но ты назвал цифру четыре.

– Да, я назвал. – выдохнул тот. – Но та не интересная.

– Где эта станция, Гарри? – снова наклонился к нему Хорнет, перейдя на шепот.

– В Украине.

Архивариус отпрянул от компьютера, бросив на него последний, и какой-то жалостливый по своему настроению взгляд. Снова влез по локоть в бумаги в коробке. Затем понял, что в первой ничего нужного нет, поставил на стол вторую. И только в третьей он нашел то, что могло бы ему помочь отбиться от настырного Хорнета. Небольшая, формата обычной печатной книги, папочка под кожей с резинкой, на которой было написано: «Чернобыль».

– Что ты слышал о пожаре на русской атомной станции два года назад?

– Припоминаю такое. – ответил Джейк. – У них вроде бы было то же, как у нас на Три-Майл-Айленд. Я не силен в техногенных катастрофах.

– У них синим пламенем горела новенькая станция, которая была введена в эксплуатацию в середине семидесятых. – Гарри пролистывал машинописные листы прямо перед Хорнетом. – И вот, одна ошибка, и ее не стало. А весь интерес в том, что эта станция питала. Она питала станцию загоризонтного обнаружения пусков ядерных ракет НАТО, и могла серьезно подпортить нам жизнь. Но после пожара на станции, объект в Чернобыле отключили и он перестал работать.

– Какая длинна волны?

– Метр.

– Это и есть четвертая станция? – Хорнет поднял одну бровь. – Не раб… – и тут он сообразил, застыв на месте как вкопанный. – Не работающая станция… Получается, наше правительство знало, что Чернобыль не работал на момент войны и не стало тратить боеприпасы на ее уничтожение. – Джейк выхватил блокнот у Гарри и стал читать. – …Вокруг нее была громадная зона отчуждения, а промышленные и жилые массивы далековато. В теории, она могла уцелеть?

– Я боюсь, что она и уцелела. Если нет данных о ее уничтожении, значит ее и не пытались уничтожить.

– Теоретически, русские ведь могли ее завести после катастрофы. И метровая волна способна добить до нас… Черт возьми! Но как же тогда осциллографы не видят ее? Нужно подумать. – задумчиво выдохнул Джейк. – Как ее название? Может Крюгер что-то знает о ней.

– Иваны звали ее «Дуга». Но интересно другое название. – Гарри хитро подмигнул, а потом скорчился от боли в висках. – Англичане прозвали ее «Русский Дятел», из-за характерного стука в радиоэфире.

– Из-за… Стука? Вот такого стука?

Джейк достал из кармана плеер со знакомой уже кассетой и протянул ее архивариусу. Тот, пододвинув к себе пластиковый стаканчик с бурым кофе, от которого Джейк чуть не выложил прямо на стол свой скупой и уже наверняка переваренный обед, перенял у него проигрыватель и надел на голову наушники. И красными не моргающими глазами уставился прямо на Хорнета, отчего тот отступил назад.

– Откуда это у тебя?!

– Это именно то, что не видят мои приборы. – ответил он, забирая кассету обратно.

– Я… я… – растеряно мямлил Гарри. – Этот звук… Откуда он?

– Я уже сказал. – Хорнет любознательно наклонил голову и посмотрел на лицо архивариуса, которое стало подобно фарфоровой маске. – Все хорошо, Гарри? Ты какой-то…

– Моя голова! – заныл он, хватаясь за виски. – Уходи, Джейк! Проваливай отсюда!

– Хорошо, хорошо. Я занесу консервы позже.

Гарри жадно допил свой кофе и бросил в Хорнета стаканчиком. Тот, опешив в очередной раз, развернулся и ушел за двери архива. И снова начал подниматься по лестнице наверх, снова к кабинету Крюгер. Но на этот раз осознанно, и зная, что не застанет ее за скаканием на очередном военном-кепочнике из складского отдела бритоголовых. Вероятно, Сэм еще была ничем не занята, ведь Джейк управился в архиве, даже быстрее, чем предполагал, и уже хотел поделиться радостью с подругой.

Однако, его начал настораживать один факт. Болящая голова. Да, все вокруг жаловались на болящую голову, и это, повторял в сотый раз Джейк, теперь обычное дело. Люди не были приспособлены к тому, во что сами себя загнали. Теперь потихоньку умирали от духоты и жары. Но, чтобы все разом? И настолько невыносимо? В этом было что-то не чисто, и Хорнет начал подозревать. Вероятно, вероломные русские действительно, решив не считаться с собственным поражением, завели старую нерабочую станцию и начали облучать американцев. Поигрались с настройками или еще чего – Джейк точно не знал этого – и теперь обитатели бункера должны были пожинать труды выживших советских ученых, мучиться и сходить с ума от невыносимой мигрени. Однако, в пику своей новообретенной теории, Хорнет чувствовал себя достаточно здоровым, хотя малость пожухлым, и помятым из-за обычной усталости. И это было еще более странным. Что-то в этом круге теорий было не так, не хватало какого-то ключевого элемента, и Джейк это скорее чувствовал, чем знал. Где-то должна быть еще одна зацепка. В чем-то конкретном…

На стук в кабинет Сэм ответа не было. При том, дверь не была закрыта. Хорнет преспокойно попал в помещение, осторожно закрыв за собой проход. Света нет, но был какой-то отблеск на стене. Настолько тончайший, что иголка по сравнению с ним была бы как железнодорожный рельс. И только тщательно всмотревшись в тонюсенький след света на стене, Джейкоб понял, что он исходил из жилого помещения, обычно закрытого герметичной железной дверью. Но в этот раз она была приоткрыта – совсем не похоже на Саманту. Он, бывало, приходил к ней, когда она спала, и девушка запиралась на все замки. Не открывала, пока сама не захочет или не услышит стука. Странности продолжались, и Хорнет на мгновение, когда все же прикоснулся к приоткрытой двери, подумал, что сам уже понемногу сходит с ума. Это чехарда идиотии, и закрадывалось ощущение, что все эти бункерные ярусы ничто иное, как чуть-чуть модернизированные капиталистическим умом круги Данте. Да, Джейк думал, что уже умер и попал в ад. А как иначе могло быть с тем, кто косвенно был причастен к мировой катастрофе? Только ад.

Хорнет медленно расширил щель между железной створкой и косяком, как вдруг остановил руку и прислушался. Саманта точно была по ту сторону, он слышал ее голос. Только вот был всего один небольшой нюанс…

– Да… Я… Е-есть… Ф-ф-ф-ф-ф…Я «Круг»…. Требую… М-ф-ф-ф-ф. Ах!

Она несла какую-то чушь по-русски.

Внутри у Джейкоба все упало. Ноги начали сдаваться под нагрузкой, затрусили колени. Все, что в нем было, перевернулось, а раскрытые глаза въедались в подсвеченную стенку. Он не мог поверить в то, что слышал, однако Сэм продолжала что-то тихо бубнить, то и дело прерываясь на шум ее постели. И сперва Джейк хотел думать, что это был немецкий, что ее фамилия не просто так взялась, и что в ее корнях были тевтоны. Но вот потом это обрело совсем другие краски. Ни с каким другим языком это было не спутать. Открыв железную дверь шире, пройдя внутрь и закрыв ее на засов, он оглядел кровать.

Саманта лежала на ней вся мокрая от пота. Бредила с закрытыми глазами. Это не было похоже на сон от слова совсем, она постоянно двигалась и не имела ни секунды покоя. Вся ее кровать, все белье было смято и скомкано, пальцы вцепились в подушки и едва не рвали их. Она часто дышала и сглатывала, при том не открывая глаз.

– Я «Круг»… Требую… «Круг»… Задание… Люди!.. Где все люди…

– Сэм? – он осторожно позвал ее, все еще надеясь на то, что ему все это просто послышалось.

Девушка не отвечала. Только продолжала бубнить и сминать кровать. Джейк прошел до ее письменного столика и открыл ящик, в котором должна была лежать записная книжка. Пролистав ее, понял, что она действительно вела записи по учету полученных припасов и сумела накопить уже достаточно. Но его интерес привлек совсем другой предмет. В ее ящике лежал пистолет. Он ей точно был не положен. Взяв его, Хорнет почувствовал тяжесть металла. Вынул магазин и проверил наличие патронов. Набит под завязку. С этим инструментом можно было бы развязать новую междоусобную бункерную войну. И было непонятно, откуда она его взяла. Навряд ли военные отпустили бы такую девятимиллиметровую швейную машинку за простой разовый секс…

Обхватив рукоять Кольта покрепче, Джейк направил его на Саманту.

– Сэм!!! – крикнул он.

Сглотнув, он понял, что его руки трясутся от страха. Его уже доконали все эти загадки. Хотелось просто бежать уже куда-нибудь. Но его гражданский долг заставлял узнать всю правду. И он собирался выполнить его. Несколько раз поморгал, чтобы уставшие глаза видели лучше, вдохнул и выдохнул, попытавшись успокоить нервы. Не помогло.

Крюгер резко раскрыла глаза. Вся мокрая от пота и практически голая, в одно движение села на кровати, покрутила головой по сторонам. А затем, поняв, что ей не показалось, будто ее позвали, поглядела на Джейка через прядь свисающих волос.

– Кто ты такая? – надувая щеки и злобно сжимая зубы спросил он.

– Ч-чего? – переспросила она, запнувшись. Попыталась встать.

– Сидеть! – мужчина тряхнул пистолетом. – Сидеть, твою мать!

– Джей, дорогой мой, ты чего? – Крюгер настороженно подняла руки. – Успокойся. Давай просто поговорим. Что случилось?

– Ты спала и…

– Я спала? – она огляделась по сторонам. – Я ведь… Я спала? Я точно помню, что я вела запись, а теперь вот ты передо мной. Что происходит? Джейк, откуда у тебя пистолет?

– Не придуривайся! – крикнул он. – Кто ты такая? Почему ты бубнишь по-русски? Отвечай твою мать, или я твоим же пистолетом тебе мозги вышибу!

– Подожди, подожди, успокойся. – Сэм потянула руки вперед, но как только Хорнет снова нервно тряхнул пистолетом, остановилась. – Тебе вероятно послышалось. Это, наверное, было просто…

– Ты думаешь, что я совсем идиот?!

– Нет, Джейк, я так не думаю. – помотала она головой, пристально смотря ему в глаза, а в душе надеясь, что он не передернул затворную раму. – Опусти пистолет, давай мы поговорим.

– Да черта с два! – мужчина резко дернул затвор пистолета, послав патрон из магазина в ствол. – Расскажи мне все и прямо сейчас! Ты работаешь на них? Ты работаешь на коммунистов? Какого черта здесь вообще происходит? Что ты знаешь о сигнале?! Говори, твою мать, что ты знаешь о «Дятле»?!

– Да о каком «Дятле», Джейк?!

– «Русский Дятел». Станция в Чернобыле! Это единственный радиолокатор русских, который мог уцелеть!

– …«Дуга»… – одними губами прошептала она, задумавшись. – Я ничего не знаю о сигнале, и у меня уже голова болит.

– Да у всех тут уже голова болит! – махнул рукой тот. – Этот чертов сигнал действует и на людей в том числе. Иначе как объяснить резкую мигрень у всех, а? Это твоих рук дело?! Может ты здесь простая крыса, а?

– Джейк, послушай, я правда ничего не знаю.

– Врешь! Ты мне врешь, блять! Ты и меня используешь, да? Ты всех нас используешь!

– Да ты только послушай себя, кретин! – она прибавила в голосе, резко поднимаясь с кровати. Мужчина опешил и не выстрелил. – Ты послушай, как ты звучишь! Ты готов пристрелить меня из-за пары слов, брошенных в бреду и ни разу не обратил внимание на то, что я делаю для всех, кто меня окружает! Чем ты лучше полковника, если ты в каждом ищешь обязательно врага? Какие тут к чертовой матери уже враги, Джейкоб? Да нам бы выжить, как биологическому виду…

– Назад… – сдавленным голосом приказал он ей, тряхнув пистолетом.

Сэм глядела точно ему в глаза. И взглядом таким, какого раньше Джейк точно не видел. Всего одно мгновение, и ее рука лежала на затворной раме, заблокировав ее ход. Едва заметное движение, и Кольт оказался на полу. Теперь Хорнету нечем было защищаться. Но, на его удивление и неописуемое счастье, Сэм даже не подумала воспользоваться пистолетом. Наоборот, пнула его подальше в угол. Вздохнув, прикусила губу и опустила лицо вниз.

– Я работаю в КГБ.

– К…

– Молчи, дурак! – оборвала она, рукой закрыв ему рот. – Дай расскажу. В семидесятом моя семья вместе со мной переехала из Западной Германии в США. Отец был полковником внешней разведки КГБ СССР, а мать – профессиональным переводчиком с испанского. Моим первым и единственным заданием стало успешное обучение в Гарвардском университете и внедрение в ряды американских служб радиолокации на сверхсекретных правительственных объектах. Мое настоящее имя – Серафима Круглова, я майор Первого Главного Управления КГБ. Я передавала данные в Москву вплоть до начала войны, а после потеряла всякую связь с Центром. Теперь я пытаюсь выживать, и выживать как все, но не скатываться до уровня животного. Я стараюсь помогать остальным всем, чем могу, ты меня понимаешь?

– Шлюховатый бункерный Робин Гуд, твою мать! – Джейк сорвал ее руку со своих губ. – Да ты же мне враг! И всем ты здесь враг!

– Я тебе враг?.. – смутилась она, стыдливо отойдя назад. – Нам что делить-то, Джей…

– Да ты же меня использовала! – разгорячился он, заплескав руками. – Всех здесь использовала. И меня! Меня в первую очередь. Ты пользовалась моей дружбой, так? Ты знала всю систему моей связи, и это ты натравила русских на остальные «Кило». И этот гребаный звук! Сраный «Русский Дятел» – тоже твоих рук дело, наверняка. – мужчина дернулся вперед, пойдя на нее и совсем почувствовав то, что он взял верх над ней. – Ну, что ты молчишь?! Что ты молчишь, шлюха?!

И вдруг он увидел, что на ее глазах поблескивают слезы. И хоть он плохо разбирался во всех шпионских, да и вообще военных делах, он словно шестым чувством осознал, что это ее истинная, природная и живая эмоция, внезапно проклюнувшая под вечно надменной и уверенной в себе маской. В груди что-то переклинило, сердце дало сбой. И руки сами потянулась к ней, без контроля воспаленного и пытающегося переварить ситуацию мозга. Но, завидев это, девушка отошла еще назад, подняв сверкающие влагой глаза точно на него.

– …я никогда тебя не использовала. – тихо сказала она, проглотив горькую обиду. – Да, всех, кроме тебя одного. Потому что ты другой. Потому что в тебе есть совесть, и ты похож на меня. Ты обездолен, и ты винтик в громадной разрушительной машине, который не потерял собственную совесть. Вот почему я тебя не использовала, и не хочу использовать. Потому что в тебе единственном я видела своего настоящего друга… Что нам с тобой делить, Джейк? Радиацию?

– Стараниями твоего начальства…

– И твоего тоже! – Сэм помотала головой, быстро смахнув с глаза слезу. – Какая разница, какой был флаг на ракете, когда ее боеголовка разрывается над городскими кварталами? С живыми людьми! Я потеряла все, что у меня было, кроме собственной совести и веры в то, что человечество сообща переживет и собственную смерть. Осталось ли что-то у тебя, Джейк? Я не знаю ничего про остальные бункеры. И про тот звук тоже.

– Сэм, я….

– Стреляй. – сказала она, разведя руки. – Стреляй в меня, если хочешь. Если хочешь – трахай! Что ты хочешь от меня, Джейк? Я потеряла свою единственную поддержку в этом клубке из змей, мне больше нет смысла быть человеком.

– Что ты говоришь? – не понял Хорнет, сближаясь.

– И что же ты медлишь? – слегка оскалившись, ждала Сэм. – Я ведь враг. Враг, Джейк! Давай, делай то, что ты хочешь. Давай! Стреляй меня, или раздень, как последний извращенец. Давай, залей в меня все, что в тебе есть! Докажи, что ты настоящий американский мужик! Давай, твою мать! Если ты сам хоть на толику веришь в то, что сам говоришь – сделай!

– Сэм, я…

– Ну?!

В нем боролись две абсолютно противоборствующие стороны. Жуткий вбитый в голову патриотизм в купе с недостатком женского внимания твердили ему, что это лучший способ скомбинировать самые черные его желания, чтобы полностью насладиться тем, чем его наградила фортуна в этот час, чтобы как голодная до похоти свинья сорвать с нее одежду, на славу повеселиться до матерного сдавленного крика, а потом без зазрения совести пристрелить прямо на кровати. Пустить пулю в голову, и посмотреть, как «красные» мозги окажутся на американском постельном белье, и как голое и податливое тело замрет навсегда. Но другая сторона, та, которая еще двигала им во всем этом мракобесном зарытом под землю аду, говорила, что она была права. Совесть твердила, что русская шпионка с ее странными словами, которым вероятно не стоило бы верить, была действительно его единственным другом здесь. Человеком, который думает так же, как и он. И была мысль, светлейшая мысль, что за нее, за эту Сэм, или Серафиму – уже без особой разницы – стоит держаться еще сильнее, чем прежде. Выбор был из труднейших, и на долю секунды Хорнет замер, задумавшись. Оглядел ее прекраснейшее тело в черном мокром от пота белье, и решил…

Он мгновенно сблизился с ней. Сэм даже не успела среагировать и закрыться. Она ожидала всякого, то точно не того, что произошло. Джейк ее от всей души обнял.

– Теперь мне наплевать, кто ты. – сказал он ей на ушко, закрыв глаза и выдохнув. – Будь мне другом, Сэм.

– Конечно, Джей… – медленно кивнула она, прижавшись к его щеке, и обвив руками его спину. – Я буду тебе другом.

– Мы выберемся из всего этого?

– Я не знаю, мой дорогой. Я не знаю…

…Необычайное чувство раздирало Джейка, когда он нес в руках на половину заполненную коробку с запаянными банками армейской тушенки. Это было наслаждение только потому, что он чувствовал уже начавший давить на руки и суставы в них вес жратвы, которую мог бы поглотить сам. Но нет, ему следовало, как Спасителю с крестом, проделать большой путь до архивариуса, чтобы отдать это за столь ценную информацию. Но несправедливость такой подачки уже не мучала мужчину. Его настроение было лучше и лучше с каждым шагом, неизвестно почему. Постоянно думая о причинах этого, он мерно шагал по полупустым коридорам бункера. То и дело прислушивался к звукам за дверями и морщился, когда те ему не нравились.

Конечно же, Хорнет не был глупым. Вскоре он нашел закономерный вывод, почему даже его отстранение от работы теперь его не страшит. Вероятно потому, что у него был шанс показать свое животное начало и скатиться до уровня самых отвратительных обитателей «Кило-11», однако он им не воспользовался. Такое желанное тело, которое само просило того, чтобы Джейк взялся за волосы и использовал как простую прокладку между собой и матрасом, а потом просто выбросил… И он…? А он оказался гордым, отвернул нос. Был добрым, но при том умел держать себя в руках. Заимел внутренний стержень, что несомненно радовало. Между сладострастными утехами для тела и человеческой совестью он выбрал правильный путь, оставшись довольным.

Интересно получалось, что Джейку было интереснее водить дружбу с коммунистической шпионкой, у которой еще непонятно что было в голове, чем со своими вчерашними сородичами, которые в атмосфере полной безнравственности и вседозволенности перестали быть в его глазах хоть сколь-нибудь достойными его внимания. Но это было не возвышение его, не чувство внезапно возникшей собственной важности и ни в коем случае не изменой своей Родине. Это было полнейшим отчаянием от того, что защитники этой самой Родины ее таким образом позорят. Разбазаривают за дешевый секс даже собственные, собранные с голодающих и звереющих солдат, припасы, имеют за простое «спасибо» секретарш и настолько дико муштруют всех вокруг, что кажется, еще немного, и в их словах начнут проскальзывать нотки монархического уклада. Я – король! Король последнего американского бункера! Король Гилберт Френсис Гримсон! А вы все – простая гребаная погань – мои рабы для утех и выплескивания накопившегося пара…

Джейк прогонял все эти мысли как мог, но, как ни крутил бы их, не заворачивал в бараний рог и не пытался засунуть в фантомную жирную волосатую задницу, чтобы не разозлиться еще сильнее, скрипел зубами и хмурил брови. Вот такой вот – с перекошенным от злобы и ярости лицом, с половинчатой коробкой консервов и пустым отсутствующим взглядом – пришел к архивариусу.

– Гарри, я…

Он наконец оторвал свой безучастный взгляд от фантазии в голове, и чуть не выронил коробку с консервами. На него смотрел не живой человек, не Гарри, которого он знал, а обросший желтовато-синеватой кожей скелет с безумными выпученными глазами, которые смотрели только на него. Ребра под его запятнанной кофе рубашкой вздымались, а затем снова стремились к позвоночнику. Он дышал часто и пунктирно, иногда присвистывая через запененные зубы.

– Что это… Джейк…? – опустив свой выпученный и обезумевший взгляд на коробку с консервами, архивариус сделал шаг вперед.

Хорнет моментально сдал назад, оставаясь с ним на расстоянии. Отставил коробку на стойку, не отрывая глаз от заболевшего Гарри.

– Это… – пытался собрать мысли в голове он. – Я обещал принести… Консервы тебе.

– Консервы?! Еда?! – мгновенно оживился тот, облизнув сухие растрескавшиеся губы. – Это еда?!

Джейк услышал, как архивариус слегка засвистел через губы, медленно двинувшись к коробке с консервами. И вдруг необычайно сильно, до побеления ногтей на пальцах, сжал виски и скрючился как креветка, падая на пол. Хорнет едва успел его поднять, и вдруг оказался отброшен в сторону.

Едва поняв, что вообще произошло, Джейк глянул на метнувшегося к консервам мужчину, что жадно вскрыл коробку и достал оттуда одну из консервов. Гарри вцепился в ее жестяную крышку пальцами. Хорнет не мог поверить, что архивариус был способен на такое прежде, но то, что он увидел дальше, совсем повергло его в неописуемый шок. Гарри, распарывая собственные пальцы, кряхтя и сопя через нос, пытался оторвать крышку от банки, даже не попытавшись воспользоваться ключом. Начал жадно грызть ее края и пытался смять ее своими трясущимися руками.

– Гарри! Гарри! – бросился к нему Джейк, пытаясь вырвать банку у него из рук. – Что происходит, Бог мой!?

– Еда! Еда! – как заведённый рычал тот, капая кровью с рассеченных пальцев на пол. – Неужели ты хочешь?! Ты хочешь моей еды?! Я убью тебя за свою еду!

– Эй! – он попытался вырвать банку из его рук, но получил сильный укус в палец. – Твою мать! Какого черта ты творишь! Отцепись от банок!

– Закрыта, она закрыта! – не обращая внимания, твердил архивариус. – Тебе не отобрать ее! Она только моя… Моя еда… Еда!

С мерзким хрустом и скрипом, он вонзился в заляпанную кровью крышку зубами, совсем перестал чувствовать всякую боль. Этого Джейк испугался сильнее. Что за сила двигала его мышцами, его мозгом?.. Полноценное безрассудство, дьявольское безумие и настоящая чертовщина творилась сейчас перед глазами Хорнета. Он не верил, что все это было наяву, что хороший, в общем-то, человек смог превратиться в ревущее и стонущее животное, пытающееся через самоуничтожение добыть себе пропитание.

Но вдруг, замерев, Гарри снова посмотрел на опешившего Джейка.

– …Ты ведь слышишь?..

Джейк сглотнул, отшатнувшись.

– …Слышишь? – архивариус не моргал. А на пол, по капле, падала кровь из изорванных пальцев. – Ты не слышишь… Почему ты не слышишь?! Почему он мучает меня?!

– Кто? – Джейк прижался спиной ко входной двери, собираясь бежать.

– Звук! Этот звук! Который ты тогда принес для меня!

Хорнет почувствовал, как в его ребрах забилось сердце. Оно перекачивало кровь по организму с такой скоростью, что было и не вообразить. Но, наперекор этому, у него похолодели пальцы, лицо стало бледно-землистым, а во рту появилась сухость. И мир вокруг него словно поплыл. Еще немного и от испуга он потерял бы сознание, если бы мозг не решил плеснуть по венам адреналина, когда архивариус резко схватил его плечи. Нестриженные ногти архивариуса внезапно врезались ему в плоть за рубашкой. Придя в себя, все еще перебарывая дикий страх и мурашки, Джейк попытался скинуть рваные руки с сочащимся мясом со своих плеч.

– Это ты убиваешь меня! – обезумевшим взглядом Гарри вцепился Хорнету в лицо. – Я не позволю тебе убить меня! Я не позволю тебе отобрать мою еду! Еда! Моя еда!

– Успокойся, я прошу тебя! – крикнул Джейк, краем глаза увидев парящий кофе в стакане на стойке.

Всего одно мгновение, и движение головы Гарри могло закончиться глубоким укусом в шею. Но, даже не ожидая от себя подобной прыти, не обращая внимание на мгновенно появившиеся ожоги на пальцах, Хорнет плеснул ему в лицо почти кипящий кофе. Руки с его плеч убрались. Заревевший от боли, совсем уже не как человек, архивариус отошел от него. Схватился своими рваными руками за нос и губы. С мерзким чавканьем и всхлипами, стал глодать висящие резаные куски со своих пальцев, отдирая их от костей.

Джейк вылетел за дверь, забыв обо всем. Бросился со всех ног наутек, пытаясь вспомнить дорогу к доктору Митчеллу. Тот мог подсказать, что делать в таких ситуациях, ведь слыл мужиком толковым и в медицине, и в психологии. А вслед бегущему раздавался страшный утробный рев:

– …Я слышу его!..

Хорнет больно упал на колени уже перед самой дверью доктора, перед тем пролетев на одном сбившемся дыхании пару-тройку этажей. Перекачивая литры крови, в груди билось сердце. Пыталось высвободиться из рёберной клетки. А легкие стали замерзать от колкого и холодного чувства нехватки воздуха. В гортани встал острый ком, а ноги подкашивались от такой нагрузки. Все-таки он был не военным, и со спортом, не сказать, чтобы дружил. Едва не задыхаясь от спертого дыхания, он на карачках, отплевываясь и отхаркиваясь прям на пол, дополз до двери. Цепляясь за ручку трясущимися от дикого темпа бега пальцами, сумел подняться. В глазах все потемнело, и от поцелуя с кафельным полом его спас только услышавший шум за дверями доктор Митчелл. Старенький лысенький мужичок в запятнанном белом халате, от которого пахло касторкой и какой-то неведомой медицинской дрянью. Ручка в его кармане больно кольнула Джейка в ребра, но он уже не обратил на это внимания.

– Что с вами, Хорнет? – старик явно узнал своего гостя и поставил его на ноги. Всем своим видом доктор показывал, что не смотря на состояние пришедшего, требовал быстрого ответа.

– Я… там… – стараясь отдышаться и собрать слова, мямлил Джейк. – Что-то с Гарри! С нашим архи… Архиварусом! У него болела голова, а потом… Потом он набросился на меня. Черт подери! Что здесь вообще происходит?!

– Спокойнее, парень. – прихлопнул его по плечу доктор, приглашая в кабинет. – Отдышись и расскажи мне все нормально. Пойдем, я налью тебе кофе.

– Нет, с… – закивал Хорнет, заходя за двери. – Спасибо. Мне бы воды.

– И воды тоже налью. – хлопал его по спине доктор. – Проходи, нечего в проходе стоять.

В кабинете было темновато. И раньше это показалось бы Джейку странным, если бы он не держал в голове тот факт, что неделю назад, когда солдаты пытались на костре в своем ярусе погреть пойманных крыс, они сожгли часть проводки. Теперь половина яруса, где находился медицинский блок, куковала в сумерках. Доктор Митчелл тогда отшучивался, что на его этаже, в то время как на остальных постоянный день, постоянная ночь, и сюда можно водить больных, чтобы они отсыпались, вспоминая о том, как прекрасно было то время, когда время суток менялось по совершенно нормальным земным принципам. Хорнет прошелся вдоль пары кушеток, которые стояли вдоль стены большого медицинского кабинета и присел на одну из них, уперев руки в колени. Он все еще не мог отдышаться, и ждал, когда доктор, вернувшись откуда-то из своих темных кулуаров, предложит ему стакан столь желанной воды. Знал, что она у Митчелла в кувшине в холодильнике, чтобы всегда была прохладная и особенно вкусная.

– Так как вы говорите это все случилось? – раздался голос доктора из темноты.

– Я пришел к Гарри отдать то, что я ему обещал. – спертым голосом, все еще тяжело дыша, начал рассказывать Джейк. – И я заметил, что с ним что-то не то. Он набросился на консервы как животное! Он начал… начал открывать их голыми руками, рвать собственные пальцы! Это было настолько… настолько ужасно, что у меня чуть не остановилось сердце! Я никогда такого раньше не видел. Возможно ему нужна ваша помощь.

– А вы говорили, что у него болела голова. – хмыкнул Митчелл, все еще не возвращаясь.

– Да у него… – сказал Джейк и вдруг заметил что-то за ширмой, которой была отгорожена значительная часть кабинета. – …У него болела голова. Он говорил, что слышит какой-то звук, а до этого…

Не договорив, Хорнет встал, и медленно, озираясь, чтобы доктор неожиданно не вышел из темноты, направился к ширме, за которой виднелся какой-то силуэт. Еще один человек? Но почему тогда он молчал все это время, и почему об этом не сказал доктор? Джейк медленно переставлял уставшие ноги, и не понимал, приближается он к ширме или нет. Все для него стало непомерно невыполнимым, даже самые простые движения после такого марафона выходили у него с диким скрипом и требовали железной воли и мобилизации всех последних его сил. Но, мало по малу, он двигался к белой перегородке, всматриваясь поочередно то в темноту, то в белизну.

– А вы, значит, не слышите? – раздался вопрос доктора. – Интересно… У меня по этому поводу была одна теория.

– Что за теория, доктор? – дежурной интонацией ответил Хорнет.

– Видите ли, Джейк… Этот бункер закладывали с военным назначением. Каждый из находящихся здесь, должен был работать в экстремальных условиях. – начал рассказывать из темноты доктор, хрустя каким-то стеклом и шумя железными приборами. – Пентагон был заинтересован в том, чтобы мы могли работать вплоть до нескольких дней без перерывов на обед, сон и еду. Чтобы мы пахали и пахали, как проклятые, даже после того, как наш мир будет разрушен. Правительству не нужны были люди, ему нужны были биологические организмы с четко определенными задачами. И они получили один из инструментов для этого.

– Что вы имеете ввиду?

– Как же, вы не замечали? Наш кофе, Джейк. Он очень сильно отличается от того, что я пил когда-то в кофейне на Таймс Сквер, где его готовил один усатый рослый макаронник.

– Чем же?

– Хе-хе… – раздался скомканный смешок. – Как вам сказать… Итальяшка не добавлял в мой латте военные стимуляторы на основе героина…

– Ге… – поперхнулся Джейк, резко повернувшись на темноту и остановившись. – Героина?! То есть все это время…

– Да, мистер Хорнет. – доктор все еще вещал из темноты. – Мы все были у них на игле. А теперь, когда их не стало, мы на игле у собственных торговых автоматов. Теперь они не кажутся такими безобидными, да?

– А почему эта теория все-таки «была»? Вы сказали так, словно отказались от нее…

Джейк все же подобрался к ширме, и медленно обхватил пальцами край белого замаранного сукна, за которым явно кто-то сидел. И он уже хотел было его дернуть, как вдруг снова заговорил доктор:

– Это все было хорошо. Эти теории заговоров, героин в кофе… Если бы не всего одно «но». Бедняга Кроули не пил кофе, однако на больную голову все еще жаловался. Он пришел ко мне, чтобы я дал ему таблетку. Тоже говорил про звуки в своей голове, на какие-то вопли, на тикающий, противный и едкий звук…

Голос внезапно оборвался. И шестым чувством своей пятой точки Джейк почувствовал что-то неладное. Доктор изменился: его голос, тембр и скорость, с которой он говорил. И говорил он теперь значительно ближе, чем когда еще только отправился в темноту. И неужели… Неужели можно было ходить за стаканом прохладной воды настолько мучительно долго? Даже видя мрак и зная о том, что в кулуарах его еще больше, Хорнет не верил уже, что Митчелл принесет ему воды. А потому собрал волю в кулак, и решил, что стоит принять неизбежное. Хотя уже и понял, к чему все шло. На столике доктора он заметил пару стаканчиков из-под кофе.

– …Я решил, что могу помочь Кроули… – с мерзкими всхлипами произнес доктор.

Хорнет дернул белую занавеску. Встретился глазами с мутным и пустым трупным взглядом солдафона, которого еще недавно видел в компании Саманты. Отшатнувшись, Джейк уронил жердь, на которой была ширма, и увидел обезглавленное тело в залитой черной кровью медицинской кушетке.

– Я отрезал ему голову! – завопил Митчелл. – Отрезал ее, отрезал!!! Я убил его! Накромсал на части его поганое тельце!

Что-то в кабинете сдвинулось с места, и Джейк едва успел развернуться, чтобы предупредить удар доктора. Всего в нескольких сантиметрах от его щеки полоснул скальпель, пролетев мимо плеча и уйдя по дуге вниз. Оба упали на пол. Искривив улыбку и выплевывая свои черные едкие слюни, доктор щурился и всматривался своими яростными желтыми глазами прямо в лицо Джейка. А тот едва мог удержать наседающего старика. Ногой отпихнув от себя доктора, Хорнет резко распрямился и схватил ширму. Пихнул ей Митчелла в брюхо, опрокинув на спину. И вдруг тяжело выдохнул, поняв, что старик ловко, с прытью, достойной лучшего применения, ушел от нового удара. Джейк махнул еще и еще, но старик, продолжая скалится и пуская слюну, все не попадал под удар. Он умело лавировал, предугадывал движения оппонента, и, опустившись на четвереньки, как леопард подбежал к Джейку и запрыгнул на него спереди.

Повалившись вместе со стариком на себе, Хорнет ощутил страшный удар спиной об скользкий замаранный кровью армейца пол. Сверху на него снова навалился Митчелл, агонизирующими руками стараясь выцарапать глаза. С его губ не слезала поганая кровожадная, залитая слюной улыбка. Пыхтя и вырываясь, Джейк попытался ударить его, однако оплеухи получались вялыми и не сильными. Они только раззадорили старика, который рвал на нем одежду, расцарапывая руки и лицо.

И вдруг Джейк схватился за что-то холодное и металлическое. По наитию рванув это откуда-то с трупа в кушетке, ударил доктора по голове. И вдруг на несколько секунд оглох. По всему его лицу разлилась бурая кровь с остатками мозгов доктора. А само мертвое тело вдруг потяжелело и одеялом свалилось на него сверху. Джейк сжимал в трясущейся руке большущий наградной Кольт.

– Твою мать! – вырвалось у него. – Вот же, твою мать!

Поднявшись и утеревшись, он осмотрелся. Все вокруг было в крови и мозгах. С развороченным черепом, похожим больше на руины древнего Мачу-Пикчу с его большими каменными и выступающими в небо храмами, на полу лежал доктор, лицом вниз. А рядом на серебряном подносе, как чертово кушанье, была голова Кроули, снятая с его окровавленного тела. И Джейк не мог понять, было ли все это с ним в действительности, или же он уже тоже поддался на провокации и пивнул запретного героинового кофейку? В его голове был шум от выстрела. Мысли заплетались клубком шипящих змей, не способных распутаться самостоятельно. Страшный колокольный набат, но не боль. Тяжесть, но не безумная мигрень… Он все еще был живой.

Широко раскрыв от всего этого действа глаза, и не зная, как завопить так, чтобы на душе мгновенно стало легче, он неровно побрел на выход из кабинета доктора. Ускорив шаг и сжав в руках пистолет, пошел обратно на верхние ярусы. Ожидал, что может быть где-то еще там есть спасение. И вдруг ему подумалось, что стоит все рассказать Гримсону. Полковник, должно быть, как человек военный, сможет оперативно решить эту проблему. Пусть и с применением огнеметов. Джейк боялся настолько, что ему было уже наплевать на то, каким именно способом этот бункерный Гитлер будет искоренять угрозу всем оставшимся жителям.

Хорнет пугливо озирался по сторонам, но все еще шел наверх, упрямо и неумолимо. И вдруг впереди закончилась лестничная клетка и начался новый этаж.

…Это было помешательством. Полнейшим и бесповоротным бредом, который мог созреть только в этом месте, как большой сочный и напитанный мощнейшими токсинами из воздуха гриб. И это безумие, по грибницам этого сраного бункера, по его внутренним переплетениям и коридорам, распространялось как болезнь. Сжирало за раз целые громадные экосистемы в виде этажей и отсеков. Все перемешалось в этом подземном американском королевстве. И все, кто жил здесь, перестали быть людьми.

Одни с диким ревом и воплем, впивались зубами в других. Те с нетерпением ласкали первых, раз за разом проговаривая им самые нежные слова, как дьявольское радио, истекая кровью и наслаждаясь этим. Глаза закатывались, и люди срывались друг на друга с ножами, с обломками бутылок и с голыми руками. Кто-то раздевался и танцевал прямо в коридоре, измазывая себя сочащейся кровью из своих или чужих ран. Девушки, которые еще остались в бункере, немедленно зазывали к себе мужчин и прямо посреди всей этой вакханалии светили своей грудью, раздвигали перед ними ноги, разрезая себе вены и вскрывая артерии. А мужики, завидев такой пир, срывались до состояния свиней и начинали, обсасывая изорванное женское мясо, втягиваться в процесс, и вставлять своим новообретенным невестам до самого упора. То тут, то там слышались шлепки, глухой звук разрезаемой плоти, хруст костей и черепов, лязг зубов и золотых врываемых коронок. Вопли, крики, еще больше воплей! Одни пищали, другие визжали. Звали собственную мать, а другие поклонялись дьяволу, считая, что это их избавление от всего пережитого.

Прямо перед Хорнетом из дверей выскочила пышногрудая девица, и начала собственными ногтями, с болезненным криком разрывать себе лицо, рвать челюсть вниз, и давить свои глаза, срываясь на крик:

– Я слышу его! Я слышу…!

Вдавив собственные ногти себе в горло, она обхватила трахею и с хрустом начала отрывать ее от позвоночника, продолжая при этом кричать, но уже с хлюпающим гортанным звуком:

– Я слышу его! Я слышу…

Изрыгнув кровью прямо на рубашку и ботинки Джейка, она все же оторвала свою трахею, и улыбнувшись, показала ее перед собой. Упав на колени, и истекая кровью, поползла к нему, нежно хватаясь руками за ноги, за икроножные мышцы, за бедра и за пах. Окровавленной щекой прислонилась к его ширинке, начав скользкими пальцами ее расстегивать. Хорнет отшатнулся назад, и тогда девушка снова поползла к нему, но не успела. Умерла от потери крови, шваркнувшись лицом об плитку на полу.

Вдали раздался шум. Тройка мужиков, ревя как медведи, громила кофейный автомат. Они ломали себе руки, разбивали лбы и кулаки, пытаясь пробиться в железные внутренности кофемашины. Наконец оттуда начала бить струя кипятка, под которую собрались все, кто был вокруг. Горячущая бурая вода облила всех, кого только смогла. В воздух подался белесый пар, и мгновенно тошнотворно запахло сваренным в кофе мясом. Несколько человек упали замертво. А те, кто уцелел, смогли еще на последок засадить друг другу в неповрежденные горячим кофе места. Просто животная похоть овладевала всеми, кто был еще жив – пол жертвы уже не имел абсолютно никакого значения. Хорнет едва отбился от троих бросившихся к нему изуродованных кипятком мужчин. Он высадил шесть пуль и попал лишь два раза. Третий упал от потери крови и сильнейших ожогов на лице. Но даже после этого продолжил ползти к своей цели, и умер у самых ботинок Джейка.

Повсюду была кровь, кофе и дерьмо. Мертвые овосковевшие лица, замаранные желтой семенной жижей. Люди перестали быть людьми. И все твердили одно и то же, иной раз прерываясь в своем дьявольском пиршестве:

– Я слышу его! Я слышу его!

Около самого кабинета Гримсона на Джейка бросился один из его подчиненных. Этого негра он практически не узнал: лицо было невероятно перекошено от безумия, а пожелтевшие глаза не знали на что им посмотреть, и постоянно вращались в орбитах. Завопив, чернокожий сжал и разжал кулаки, стараясь схватить бывшего начальника, но не успел – последний патрон оказался в его коленке. Джейк едва успел выстрелить и отбился от ползущего к нему негра только дверью кабинета.

– Сэр! – что было сил заорал Хорнет, и остолбенел. То, что он увидел, было уже ожидаемо.

Полковник жадно насиловал мертвую секретаршу на своем столе. А вторая, держа в руках обломки стекла, резала себе глаза, дьявольски улыбаясь во все свои тридцать два белых зуба. Рыча, Гримсон свободной рукой взял еще живую секретаршу за волосы, и резко вогнал свой главный орган прямо ей в пустующую глазницу.

– Хорнет! Хорнет! Пошел ты, ублюдок! Ты коммунистический ублюдок! Здесь повсюду коммунисты! Одни гребанные коммунисты повсюду!

– Твою мать… – от осознания того факта, что перед полковником лежит заряженный пистолет, а его обойма пустая, Джейкоб прижался спиной к закрытой двери, в которую бился раненный в колено негр. – Вот сука!

– Давай, вот так, сучка! – приговаривал он своей истекающей кровью, но довольной до дрожи в коленях секретарше. – Глубже, сучка! Коммунисты! Я истреблю всех коммунистов! Они будут гореть в аду! Коммунисты! Коммунисты! Нужно было их убить – всех! Убить их женщин, убить их детей, убивать их даже в виде их поганого семени! Потому что они недостойны жить в нашем мире, они недостойный существовать.

И вдруг он рванул свободную руку вверх, входя все глубже в голову уже мертвой и бледной секретарши:

– Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!!!

Последнее Джейк услышал уже за дверью. Страх припер его настолько сильно, что он пробежался по спине бьющегося в агонии негра и, выбросив пустой пистолет в сторону, снова бросился по лестнице наверх. Теперь его интересовала только одна жизнь во всем этом треклятом бункере. Жизнь Саманты.

На этаже, где она жила, история повторялась абсолютно точно так же. Слышался шум и гам, люди смешивались в единое кроваво-костяное месиво, и убивали друг друга, любили друг друга и с неимоверным усердием пытались добраться до кофе из автоматов. Они крушили все подряд, раздевались и танцевали в сплошной толпе, сплетаясь языками с другими такими же. Девушки обливали груди кровью и до блаженного возгласа из хрипящего рта сжимали их, что было сил. Манили к себе мужчин и впивались в них зубами, губами, старались выцедить каждый грамм их живительной влаги. А мужчины били их по глазам, хватали за их распутные языки и со склизким звуком пытались выдрать из глотки, чтобы высвободить место для своего единственного сейчас друга, что был пониже. Стоны, крики и бесконечный дьявольский хохот, откуда-то из кабинетов, хриплые возгласы и бой стекла, которым на лоскуты распускали кожу на еще живых телах. Джейк еле успевал отбиваться от этого всего, просачивался в сантиметрах от окровавленных зубов с объеденными губами, которыми его пытались зацепить и укусить. Перешагивал через трупы, которые сжирали оголодавшие служащие в рубашках и с бейджиками, и которые утаскивали к себе всякие любители доступного секса. Иногда это были уже даже объедки, две ноги без верха, с торчащим сломанным позвоночником и рваным мясом по краям, шматы которого разлетелись как нимб. Реже – верх, где еще болталась безучастная голова с застывшим обезумевшим взглядом и изувеченным, разорванным ногтями лицом, с трясущимися грудями, за которые хватались все, кому не лень.

Хорнет откинул от себя одного бросившегося на него очкарика. Едва сумев не заглотить брызнувшей крови, отшатнулся к стенке и мгновенно потерял опору. Дверь кабинета Сэм была не закрыта, и он рухнул на пол, мгновенно услышав ее крик:

– Джейк!

Он поднял взгляд и увидел, как с нее сдирают одежду трое мужчин, а одна девушка лезет между ее ног, облизывая голые зубы без губ.

– Я слышу его! – рявкнул кто-то из мужчин, вцепившись зубами в лифчик Саманты. – Помогите мне! Я слышу его!!!

– Джейк, помоги мне! – верещала Сэм, пытаясь отбиться. Одному из нападавших она сломала челюсть, но он с новой силой прижал ее шею к рабочему столу.

Хорнет растерялся, но мигом заметил лежащий на полу и залитый кровью склизкий Кольт. Точно тот самый, который он тогда увидел в тумбочке девушки, и который показался ему тяжелым. Теперь, он подполз к нему быстро, и обхватил так, что тот, под напором, чуть не провернулся в руке из-за скользкой крови. Удержав пистолет и быстро его подняв, Джейк выстрелил. Пуля заскочила точно в глаз безгубой девушки. Но та не упала, схватилась за него, а потом за виски, и неожиданно жалобно застонала, глянув на Джейка:

– Я слышу его… Помогите мне…

Потеряв равновесие, она рухнула на пол. Ее череп от этого легко хрустнул. Бурая кровавая каша начала расползаться по полу. На секунду замешкавшись и сглотнув, Хорнет выстрелил еще два раза, и свалил пару мужчин. Одному попал в шею. Пуля, разбив трахею, вышла через позвоночник, перебила кость. Мотая не держащейся головой, он кивнул, и упал прямо на Саманту. Но та быстро его сбросила. Вывернувшись из объятий третьего, со всего маха вонзила ему в глаз затупившийся карандаш, затем шваркнув лицом об стол.

– Джейк, что происходит?! – спросила она его, быстро оглядываясь по сторонам.

Ее юбка была порвана до самых черных трусов и держалась только за счет тугого пояска с золотой бляшечкой. Ноги были измараны кровью. На них было прекрасно видно громадные дыры изорванных чулок. Видимо, Сэм готовилась еще к какому-то визиту, но не ожидала сразу четверых любовников. Ее белая блузка превратилась в лохмотья, из-под которых она вытащила изорванный зубами черный лифчик и откинула его в сторону. Рукой заправив волосы за ухо, откуда-то достала ключ и взяла из рабочего стола ещё один пистолет.

– Ты… ты цела? – спросил ее Хорнет, наконец перестав разглядывать ее практически голую грудь, которую она спешно замотала остатками блузки. – Там сущий ад.

– Да, Джей, я заметила. – иронично кивнула она, переводя дыхание. – Из-за чего все это?

Оказавшись у дверей, она подперла их стулом, и наконец расслабилась, заткнув пистолет за поясок юбки.

– Я был у Гарри, когда все началось. – ответил ей Хорнет. – Затем у доктора. Этот маньяк отрезал голову Кроули! И чуть не полоснул меня скальпелем. А потом все закрутилось. Гримсон оттрахал трупы своих секретарш прямо у меня на глазах! Одну – в глазницу.

– Ужас какой-то… – обессилено вздохнула Сэм. И схватилась за голову, искривив лицо до неузнаваемости. – А! Твою мать!

– Сэм!

– Отойди! Отойди! – она махнула рукой в его сторону, падая на колени. – Я слышу его! Твою мать, я слышу его!

– Кого? – пытался приблизиться к ней Джейк. – Да кого же вы все слышите?!

– Чернобыль. – не своим голосом ответила девушка, подняв на него свои обезумевшие глаза. – Чернобыль… – от боли Саманта перешла на русский. – Я слышу «Дугу»…

– Как, черт подери, это возможно?! – крикнул, разведя руками тот. – Как гребаные русские смогли это сделать?! Доктор сказал, что это могло быть кофе. В нем были военные стимуляторы для мозга на основе наркотиков. Но ведь не все пили кофе, и все равно слышат этого чертового «Дятла»!

– А ты не слышишь?! – взгляд Сэм изменился. – …А ты не слышишь его?!

Джейк испугался и отступил. Он уже слышал такую фразу, и ничем хорошим она тогда не заканчивалась. Девушка снова опустила взгляд, сжав виски руками.

– Нужно уходить отсюда. – сказала она, пытаясь отдышаться и перебарывая дикую головную боль, которая буквально рвала ее полушария. – Нужно покинуть этот чертов бункер!

– На поверхности радиация. – ответил ей Джейк. – Там десятки тысяч рентген. Мы поджаримся раньше, чем ступим шаг.

– Там нет радиации! – крикнула Сэм, еще сильнее сгорбившись от боли. – Как тогда по-твоему мои радары ловили сигналы?! Нас не бомбили! Над нами нет ни единого рентгена, потому что все это придумал Гримсон! Эта паскуда решила держать нас в бункере, чтобы у него был ручной голодающий скот и способ свалить отсюда, когда он набалуется вдоволь!

– А вдруг это только догадка? – повысил голос Хорнет. – Мы ведь не знаем наверняка…

– Зато мы знаем, что здесь нас загрызут. – наперекор ему ответила та. – Или что я стану похотливым животным и оторву тебе член! Я уже вся теку, Джейк… Эта дрянь, похоже, действует на слабости. Я все меньше могу себя контролировать и все больше хочу наброситься на тебя. Нам уже пора наверх!

Времени думать не было. Глаза Саманты желтели с каждой минутой и это было верным признаком того, что она скорее всего рано или поздно превратиться в одного из существ, что были за дверью, и скреблись всем чем еще могли. Зря она тогда выпила этот поганый кофе из автомата! Схватила свою дозу и теперь корчится тут, как и все остальные любители бурой американской автоматной жижи, похожей на разбавленное собачье дерьмо! Джейк подхватил ее под руку и микроскопическим участком кожи ощутил то, о чем Сэм говорила сейчас. Ее грудью теперь можно было резать стекло, и это было очень недобрым знаком в этих условиях. Изгибаясь, как змея, и не зная, как угомонить то, что с ней происходит, она едва сумела подняться на ноги, но выронила свой пистолет, схватившись за голову. Весь поход теперь ложился на плечи почти одного только Хорнета. Ему нужно было вытащить ее, вытащить своего товарища, не смотря ни на что и ни на кого.

Идея была безумной. Все время, что они сидели в этом затхлом проперженом подвале ему вдалбливали в голову и приминали сверху пропагандой, что снаружи дикая радиация, что даже тараканы там отращивают себе лишние конечности, чтобы, когда старые отмирают, не падать и ползти прочь из этого места. Эту версию вещали из каждого утюга. Каждый разговор, который он слышал, особенно в начале бомбардировки, был о том, что снаружи изотопы кобальта, что там была взорвана русская радиологическая бомба. Другие говорили, что три, кто-то называл пять, семь, десять, да сотни! Если поверить этому, то можно было бы взглянуть на карту и увидеть сплошное фонящее месиво из океанов и материков, что когда-то были зелеными и благополучными. И вот теперь, зная это все, требовалось перебороть это знание и попытаться спастись хотя бы так. Ведь… хуже уже не будет, верил Джейк. Умереть от стекла и быть изнасилованным в глазницу, или стечь на горячую от радиации землю как бескостное желе – иллюзия выбора. Но, Хорнет его сделал. И пинком отбил от двери подпиравший ее стул. Четыре раза выстрелил через нее, чтобы расчистить путь, и открыл проход.

Тащить Сэм было бы не слишком трудно. Все-таки фигурка у нее была что нужно, и все при ней, без даже грамма лишнего веса. В мирных условиях Хорнет подхватил бы ее на руки и потащил сразу под венец, но об этом приходилось только мечтать. И теперь свою недоступную мечту, окровавленную и в лохмотьях, с растрепанными волосами и мокрыми трусами он тащил через озверевших сотрудников, каждый из которых повторял одно и то же:

– Я слышу его! Я слышу его… Помогите мне…

Патроны кончились почти у самого последнего этажа. Дальше было только безлюдное пространство. Этот обезумевший человеческий муравейник должен был скоро показать свой главный выход. Плотность обреченных людей здесь была намного ниже, и Хорнет, почувствовав прилив сил, перешел на легкий бег, подтаскивая и потряхивая Саманту, чтобы та не отключалась и все еще сопротивлялась сигналу от «Дятла». Она была славной, твердил себе Джейк, хорошенькой была эта русская шпионка, сильной и смелой, все еще боролась с неведомым внутри себя, уже почти даже не стоя на ногах. Но внезапно он почувствовал, что ее рука медленно гладит его по причиндалам, а ее губы, горячие и мокрые, осторожно касаются его шеи, целуя.

– Джейк… – медленно сказала она, закрывая глаза. – Я уже не могу…

– Терпи, Сэм. – оскалившись, он тряхнул ее, пытаясь привести в чувства.

– Возьми меня, дорогой. – просила она, корчась от боли в голове. – Давай, милый…

– Сэм! – твердо сказал он, снова тряхнув ее и продолжив тащить, скинув руку со своих штанов. – Держись, Сэм.

– Я сделаю абсолютно все, что ты захочешь… – она еще раз медленно поцеловала его в шею. – Пожалуйста, Джейк… Сними все это… Я слышу его… Я слышу…

– Мы уже почти рядом. – Хорнет заметил в конце коридора громадную противоядерную дверь, которая вела на самый верхний этаж, дальше которого была уже сырая земля.

Ее дрожащие пальцы осторожно коснулись его лица. От этого по спине пробежал холодок, а кожа поднялась мурашками. Он чуть сбавил шаг. В голове пронеслись абсолютно дрянные мысли, в которых он кидал ее на пол и сдирал остатки одежды, жадно раздвигая ее ножки. В мыслях, что вились внутри него, он сам становился подобен животному, пускал слюну и обнюхивал каждый миллиметр жаждущего его женского тела. И, закрыв глаза, Джейк мотнул головой, чтобы сбить весь этот бред. Оскалился, что было сил, снова тряхнул прикусившую губу Саманту и потащил ее к дверям. Последние шаги, последний рывок к вероятному спасению.

– Джейк… – просила она, уже откровенно сунув руку ему в штаны. Мужчина почувствовал ее холодную и крепкую хватку. – Давай же… Такой крепкий и горячий. Достань его, пожалуйста… Дай мне его…

– Тебя зовут Серафима. – вдруг выдал он, тяжело дыша. – Серафима Круглова. Ты работаешь на КГБ! Слышишь меня?! Ты майор КГБ! И мой друг! Держись же, черт тебя раздери.

– Я слышу его… – твердила она. – Я…

Неуютно сглотнув, она моргнула и приоткрыла глаза, увидев громадную дверь на поверхность. Скупо улыбнулась.

– Я твой друг… – внезапно сказала она, глубоко вдохнув.

Джейку стало несколько легче. Теперь он перестал ее тащить, а лишь поддерживал. Ее мокрые и босые ноги наконец стали ее вести, а не просто болтаться мёртвым грузом. Последний шаг, самый последний! Хорнет провел своим бейджиком по металлический магнитной коробке. Захлопнутые перед атомной войной двери медленно стали расходиться.

– Спасибо, Джейк…

Странное и большое темное помещение. Хорнет запомнил его другим. Когда судорожно забегаешь в громадной толпе, держа в голове лишь мысль о том, чтобы двери пропустили всех, в том числе и тебя, не замечаешь абсолютно ничего, кроме спины, за которую можно схватиться, чтобы не упасть. И вот теперь то, что он запомнил похожим на спичечный коробок, набитый визжащими и страшащимися смерти блохами, стал громадным трюмом нефтеналивного танкера, под завязку наполненным черной и дурно пахнущей субстанцией. Запах здесь был застоявшийся, болотный. Тянуло сверху, через какие-то щели вынесенных с креплений железных ворот. Но до них еще нужно было добраться, вытерпеть смрад полуразложившихся тел, которым не повезло добраться до укрытия. Того и гляди, ноги вступали на что-то склизко-твердое, на вонючее и бурое, с которого кучками разбегались отъевшиеся и пищащие крысы.

Если бы Джейк не знал, что держит Сэм под руку, он бы ее давно потерял в этой темноте. Даже привыкнув, глаза не различали ничего, словно были выколоты ножом. Темень, темень и вонь, сплошной мрак, за которым, казалось, не было уже ничего. Сколько они вдвоем пробыли в этой темноте? Час? Может два, три, шестнадцать? Время растягивалось до бесконечности, и отмерялось теперь только по едва ощутимым вдохам девушки под боком. Крюгер все еще не сдавалась под напором звуков голове. Мерно и тихо стонала, свободной рукой поглаживала черные кружевные трусы меж ног, но держалась. Стала почти одним целым с Джейком, и уже не представляла, как сможет оторвать от него свою заледеневшую руку, за которую он ее вел. Удивительно, но теперь в ее глазах он преобразился, и стал человеком другим, более смелым, решительным и отважным. С другой стороны, добрым и по-детски привлекательным. И это… в какой-то мере было соблазнительно и хорошо.

– Почему ты спасаешь меня? – спросила она вдруг, жмурясь и скалясь от боли в висках. – Я ведь могу… как они…

– Потому что хочу. – зло отшутился тот, поддернув ее под руку, чтобы она не раскисала. – Я хочу, вот и все. А если серьезно… потому что не смыслю себя без тебя. Мы ведь друзья с тобой, Сэм.

– И не враги? – переспросила она.

– Знаешь… Я ведь сорвался тогда, потому что это было неожиданно. – оправдался он. – Я даже не знаю, почему я считал вас врагами. Я никого не считаю себе врагом, я живу свою жизнь в окружении людей. Людей таких же, зачастую, как и я. И уверен, что по ту сторону океана тоже есть десятки тысяч славных ребят, которые не хотели того, что получили из-за кучки идиотов…

– Так значит ты ни на чьей стороне?

– Я за всех. – поправил он ее. – В конце концов так правильнее. Ведь неблагоразумное меньшинство вогнало в каменный век громадную часть населения планеты. И даже после этого они продолжают накачивать нас и вас злобой друг к другу. Да пошло оно все! Политика, пропаганда – это все дьявольские инструменты, превращающие тебя в животного еще до того, как ты услышишь этого чертового русского «Дятла». Мой отец всегда говорил, что нет никакой разницы в том, какой ты: черный, желтый, белый или русский – костьми мы все одинаковые.

– Кем был твой отец? – немного взбодрилась Сэм, повернув на него свое лицо. Но в темноте были видны лишь очертания.

– До войны он работал на радиостанции наладчиком аппаратуры. – рассказал ей он, тяжело выдохнув и снова тряхнув под руку, потому что она затекла. – А потом оказался призван в армию радистом. Высадка на Гуадалканале, Соломоновы и Маршалловы острова… Потом Нормандия. Во время войны он видел всяких людей. Видел тех, кто напитался пропагандой и отправлялся добровольцем, но увидев фронт вопил о возвращении. Видел и тех, кто был призван без личных эмоций ко врагу, но в ходе боев переполнился лютой ненавистью. Одни хотели смерти всем своим врагам, другие понимали, что эти враги – обычные люди, за которыми стоят политики, и по большому счету солдатам между собой было нечего делить. Отец видел много, и многое мне рассказал… А твой? – вдруг наклонился он к Саманте, ощущая, как она слушает его, почти не дыша. – Ты ведь говорила, что он работал на русскую разведку.

– Не всегда… – разминая ноющие виски, проговорила она, выдохнув. – Он начал в Финскую войну, получил два ранения и был комиссован. Но вернулся в строй, когда началось наступление на Ржев. Он прошел всю войну, получил еще два ранения, и дошел до Берлина. Ну, а после войны, решил, что необходим в НКВД.

– Так значит, наши отцы – хорошие солдаты?

– Солдаты, сражавшиеся за мир. – поправила она его. И вдруг грустно, но звонко усмехнулась. – …Я не представляю, что бы он сказал мне сейчас, узнав, что мы сделали с нашим миром…

– Разве это сделали мы?

– Мы промолчали, Джейк. – мотнула она головой. – …мы промолчали…

На мгновение воцарилась почти гробовая тишина. Лишь звук того, как ноги Сэм в чулках переступали по скользкому бетонному полу напоминали о том, что они не были в черном зловонном вакууме, а все еще тащились по длинному и широкому коридору на встречу к поверхности. И вдруг, тихо и чисто, как с новокупленной граммофонной пластинки, зазвучал голос Саманты. И по черноте ядерного бомбоубежища понеслись напевные русские стихи:

Стихи оборвались и Джейк услышал душераздирающий, но скомканный всхлип. Соленая и жаркая капля, прокатившаяся по запятнанному кровью лицу Сэм, сорвалась с ее подбородка и разбилась об пальцы в чулках. В ее груди было дикое и необузданное чувство обиды, словно в сердце сидел тупой и широкий нож, разделяющий сердце. У нее не осталось никого, кроме Джейка. А у Джейка не осталось никого, кроме нее… И эта пустота, эта чернота, и смердящая смертью и трупами дрянь вокруг, что называется бункером… Этот поганый звон в голове! Пунктирный тоскливый звук, который разъедает сознание.

У Джейка в висках стучала кровь. Он страшно устал, как вдруг…

– Я слышу его… – едва слышно сглотнув, Хорнет остановился. – Я тоже слышу его, Сэм…

– Что? – спросила она. – Как ты его слышишь? Но тебя не гнет от боли?

– …Нет… – ответил он. И изо рта его вырвался пар. – …Он словно зовет меня…

Т-р-р-р-р-р, пи-и-и-ип.

Джейк прислушался. Ему не показалось. Он действительно улавливал этот звук, но не мог понять, с какой стороны он шел к нему. Поворачивался одним ухом, другим, но звук нисколько не изменялся. Он был повсюду, со всех сторон.

Т-р-р-р-р-р, пи-и-и-ип.

Это было уже не смешно, и по спине скатилась капля крупного пота. Нервы около позвоночника сдали, и что-то екнуло там, словно пинком отправив остановившееся мужское тело вперед. Хорнет не понимал, идет ли он сам, или подчиняется чему-то. Было в этом что-то невероятно зловещее, похожее на ловушку, но как будто бы и нет! Звук был глухой, едва слышимый, но ощутимый не человеческим чувством, не слухом. Разумом.

Т-р-р-р-р-р, пи-и-и-ип.

Звук начал медленно усиливаться, и Джейк ускорил шаг. Он чувствовал, как Саманта пытается сопротивляться ему, остановить его, но в один момент сдалась. Девушка покладисто и послушно, абсолютно молча и лишь иногда всхлипывая от немыслимой мигрени, злость которой Джейк еще не ощутил на себе, плелась рядом с ним. И захлестнул не страх, не кошмар перед неизведанным чертовым звуком, а жгучий интерес, интрига в том, что же может скрываться за ним. Действительно русские? Или может радиация? Потоки какого-то невиданного волнового излучения, создаваемого израненной и дырявой атмосферой? Солнечные выбрации, земные вибрации? Или все же общее человеческое помешательство?

Т-р-р-р-р-р, пи-и-и-ип.

Джейк как заведенный шагал вперед.

Впереди показался тусклый свет. За щелью между дверным косяком и сорванной с петель железной дверью была ночь. Настолько темня и кромешная, что самым ярким источником света во всем это были лишь многочисленные звезды. Бескрайний Млечный Путь, расположившийся в шаге от пределов небесного пространства, мерно заглядывал в эту щелку, словно стремился узнать, выйдет ли кто-то из-под земли на его белый и холодный свет. Яркие звездочки, переливаясь, сверкали на черно-синем глубинном сукне, зазывая к себе человеческую мысль. Звали размышлять о них, думать и решать, как к ним присоединиться. Там, на небосводе, было спокойно, тихо и словно равнодушно ко всему. А на земле лишь погнутые жженые деревья, рваная почва и кости, торчащие из земли как коренья.

«Дятел» в голове начал бить сильнее, но вот боли все еще не было. Может, кофе лишь добавлял что-то, усиливал, но все же не был источником, рассуждал про себя Джейк. Может, доктор говорил правду, что и те, кто не пьет эту героиновую жижу из кофематов, тоже слышат сигнал от неизвестного источника? А может… это эти звезды?

Хорнет на секунду прислушался к шуму внутри себя и переглянулся с Сэм. В свете звездного неба ее лицо, смотрящее на него не то с жалостью, не то с материнской добротой, было настолько прекрасным, что он не мог им не насладиться. Такой, в его руках, она была еще красивее. Мечта, ради которой манящим звездам можно было сказать «нет». И она придавала ему сил. Что оставалось ему сделать для нее? Да все, что только возможно! Собравшись с духом, он дернул скрипнувшую дверь и замер от того, насколько прелестным было сочетание громадного и проявившегося во всей красе Млечного Пути и Саманты. Они настолько дополняли друг друга, что это больше походило на картину, чем на его настоящую жизнь. И проскочила мысль: «А может, я все-таки умер?».

– Это невероятно… – Саманта округлила глаза и вырвалась из объятий Джейка, босиком выбежав на развезенную и подстывшую грязь. На улице было около ноля.

Она, что-то себе придумав, сделала несколько шагов и расправила руки по сторонам. И тут же широко и довольно улыбнулась, взглянув на Джейка. Со смехом, дважды повернулась вокруг себя и радостно вскрикнула:

– Это невероятно!

Обрадовавшись, Джейк поднялся из бункера, оставив проход позади. Обувь ступила на хрустящую морозную грязь, промяв ее под собой. Через подошву по стопе разошлась настоящая неподдельная прохлада. А воздух был настолько чистым, что в «Кило-11» даже не снился. И ни одно грамма радиации…

Он широко улыбнулся, и глянул на Сэм. Но мгновенно переменился в лице, когда увидел, как у нее неподдельно сверкают зрачки. В них отражалось что-то, чего он не видел.

Т-р-р-р-р-р, пи-и-и-ип.

– Что, Джейк? – немного смутившись, но не потеряв радостного вида, спросила она.

Он обернулся, думая, что девушка видит какой-то свет за ним. Но нет, там был лишь темный проход, небольшая кирпичная будочка, наклоненный обгоревший лес и вывернутая каштановая холодная грязь. Хорнет немного приблизился к ней, заглянул в глаза, и отшатнулся. Она видела костер. В ее глазах дрожал отраженный огонь.

– …твои глаза! – поднял руку он, указывая пальцем. – Что ты видишь?

Сэм вдруг смутилась.

– А ты не видишь?..

Т-р-р-р-р-р, пи-и-и-ип.

– Что я должен увидеть?

– Глупышка, Джейк…

Т-р-р-р-р-р, пи-и-и-ип.

Он бросился на землю, когда ее пальцы в чулках оказались в сантиметре от гребня замерзшей грязи, и на них не осталось и следа от нее. Разведя руки в стороны, Сэм поглядела на него сверху вниз, увидела, как он, сидя на заднице, пытается отползти и вжимается в землю. Девушка парила в нескольких сантиметрах от поверхности, и волосы ее веером расходились под невероятным дуновением какого-то фантомного ветра. Джейк ощущал только полнейший штиль. Усмехнувшись, Сэм горделиво подняла подбородок и повернула ладони вверх. Джейк понял лишь то, что его глаза мгновенно прищурились от ярчайшей вспышки. Зрачки были не могли такое сдержать, а потому он прикрылся рукой, не в силах сдвинуться с места. Темп и громкость стука «Русского Дятла» в голове нарастали, и он считал это полнейшим безумием, пока не открыл глаза.

С нее облетали частички кожи, подобно листкам молодого бука по осени, стремились уйти в стороны, исчезнуть и затеряться в этой бескрайней ночи. И там, где из-под этого сора должны были показываться человеческие мышцы, было лишь огненное пространное свечение, сохраняющее контуры ее рук, и ее ног. На ней плавилась и сгорала одежда, но ей было не больно. С женского лица не сползала довольная и счастливая улыбка, а пальцы понемногу оживали. Ярчайший желто-оранжевый ореол приходил в движение, сам становился Самантой. Каждая ее черта заменялась линией из пляшущего огня, из покатых гребней пламенного сияния. И это завораживающе, великолепно и дивно настолько, что Хорнет, пусть и боялся, но не мог оторвать взгляда. Из человека в одежде, из человека с кожей и плотью, она становилась живым божеством, выглядящим как мечтание, как грезы одинокого потерявшегося в собственной жизни путника. Волосы ее были подобны сияющей короне, ее тело без единого огреха и скомкивающей одежды. Ее ноги, как копье, готовое вонзиться, оказались недозволительно близко к земле, но не касались ее.

– … Сэм… – только и вырвалось у Джейка.

– Неужели ты не видишь? – спросила она, опустив на него свое лицо. Медленно коснулась пылающими ножками земли и сделала шаг к нему, протягивая руку. – Джейк, неужели ты все еще слеп?

Ее визуально заострившиеся пальцы медленно потянулась к нему. А громыхающий звук в голове еще сильнее нарастал. По лбу скатилась капля холодного пота, что защипала глаза. Но Джейк решил, что он не будет ей сопротивляться. И если и умрет от этого огня, так хотя бы не под землей.

– Джейк… – нежно произнесла она, коснувшись его небритой щеки пальцами.

Т-р-р-р-р-р, пи-и-и-ип.

Толчок. Все вокруг него словно перестало существовать. На секунду перед закрытыми глазами встала кромешная темнота. Не было свечения, не было звезд и прохлады земли, на которой он сидел. И не было звуков. Никаких. Голова ясная. Не разрывается от мыслей и противного гула «Русского Дятла»…

Мир стал явным. Но Джейк представлял его себе не так. Как только открыл глаза, сразу увидел, как прямые деревья, еще цветущие и зеленые, до дурости живые, обласкивает сине-белый газовый огонь. Землю накрывает желтое пламя и все вокруг, как в бреду, состоит из него. Нет кирпича, нет постройки, в которой была железная сорванная с петель дверь. Только живой лес вокруг, полыхающая трава и бесконечно жаркий шумящий огонь. И центре всего этого только она. Единственная и похожая на икону для молебна. Саманта.

– Теперь ты видишь? – спросила она его, сближаясь и держа его за руку.

Между их лиц пронеслась пара полыхающих, но живых бабочек. Над макушкой стайка желто-красных пламенных птиц. Все вокруг жило в этом пожарище лучше, чем на настоящей земле, оставшейся там, где-то в прошедшем кошмарном сне. Здесь, в жаре скачущего и волнующегося огня была вечная и счастливая жизнь, какую Джейк уже давно не видел. И за спиной Саманты за всем этим незримо наблюдала громадная чернобыльская стальная рама.

– …Дуга… – вырвалось у Джейка, как только он увидел фантомный советский радар. – Я уже умер?

– Нет, глупый! – усмехнулась она, сближаясь еще сильнее. – Разве это похоже на смерть?

На ветвь ближайшего дерева приземлился длинноклювый красноголовый дятел, внимательно посмотревший на Хорнета. А тот, сам того не ожидая, улыбнулся, в голове разбив собственную мысль о смерти. Нет, это не было смертью, и это не было адом. Это было царством «Дятла»…

– Почему я? – спросил он, поднимая глаза на Дугу.

– Потому что ты хороший человек. – ответила ему Сэм. – Потому что ты – один из нас.

– Кого это – нас?

– Всех, кто жил идеей о Пламени. О справедливом мире для всех, который выглядел бы, как этот! О мире, Джейк… Посмотри!

Она указала пальцем в сторону, и мужчина повернулся. Там, из пламени, поднялись горящие силуэты. Словно это было в фильме, который Джейк уже смотрел. Он будто бы помнил это, будто бы знал, к чему все идет. И вдруг, в сердце кольнуло чудовищной тоской по потерянному счастью. Там, куда указала Саманта, американский солдат со счастливой улыбкой на лице протягивал руку советскому… Это был отец Джейка.

– Это Эльба. – всхлипнул Хорнет, медленно кивнув. – Больше всего он рассказывал мне про это… Про то, как дружил с вами…

– Каждый, кто не видит в другом человеке врага – достоин Пламени. – тихо произнесла Саманта, снова взяв Джейка за руку. – Достоин света и борьбы за него. Достоин того, чтобы оно питало его и помогало ему выжить. Добиться счастья для всех. Для всего мира. И каждый, кто думает о том, чтобы было счастье для всего мира – уже в нашем ряду.

Вокруг Джейка начали появляться силуэты. Десятки, сотни тысяч силуэтов. Молчаливых, пылающих, в прострелянных шинелях и касках. Настолько титанические, что по сравнению с ними Джейк чувствовал себя букашкой. Разные символы на рукавах, на плечах и на касках, разные пылающие орудия в руках – кто с сохой, а кто с винтовкой. Но все они на равных. Все они, эти безмолвные, с прямым пылающим взором Боги, идущие куда-то в сторону горизонта. И нет этим колоннам ни конца и нет им края.

Но один из этих красных пламенных титанов медленно повернул голову на Джейка. Осторожно ему кивнув, снова зашагал вслед за остальными. И Джейк услышал:

III

…Я все равно ему ничего не сказал. Потому что на мгновение полностью потерял всякий дар речи. И пусть было некоторое… Нет, все же невероятное ощущение дежавю, я выслушал рассказ старика, который, надо признать, умел рассказывать, от начала и до самого конца. И было даже не описать, насколько сильно последнее четверостишье Твардовского вышибло меня из привычной – зачем я подумал об этом слове? – колеи. Как-то все вдруг стало неправильно, а старик глядел из-за своей книги и очевидно ждал от меня ответа. Слегка уклончиво улыбался, отводя взгляд в сторону, и обдумывая что-то свое. Я заметил, как по его рукам снова поднимаются мурашки. Да, вот так финт.

– Я… я не знаю, что сказать.

– Вам незачем было говорить и это. – Паратовский ухмыльнулся. – По вашей реакции и долгому молчанию все очевидно понятно. Эта история уже не такая простая?

Точно так, как он говорит. Эта история уже точно не такая простая, но и… Было в ней что-то еще. Не простая не только с точки зрения отдельных и не самых приятных деталей, которые иной раз заставляли меня морщится, но и с точки зрения того, какой эта история имеет смысл. И показалось вдруг, что тот, животный, самый простой и черный об извращениях, о каком подумаешь – он пещерный, самый не человеческий из всех смыслов, какие можно было только придумать. А ее финал, «троеточие» в конце этой истории заставляли думать о том, что же это было на самом деле. Я не знаю…

– Орнитологический справочник…

– Именно так. – еще раз показал обложку он, отложив книгу. – Орнитологический справочник. Кто бы мог подумать, что я найду эту чернь именно там. Знаете, эта история оказалась перед моими глазами последней. Я до конца не верил, что в этой книжечке могло найтись вот такое вот. Однако… Вот вам и безумие, даже в самой форме того, как все было представлено. Дрянь.

– Нет, Емельян Павлович. – тихо сказал я и отвернулся к окну, разглядывая атомный пейзаж. – Эта история не дрянная. Скорее, совершенно наоборот…

И на мгновение мне показалось, что и здесь, по этим голым деревьям пронесся именно тот пожар. Но нет, здесь он бушевал давно, обильно, а сейчас погас и оставил лишь сажу. И благородный огонь, сильная и почти неподвластная человеку стихия, здесь сошла лишь в черноту, в пепел, который можно смахнуть рукой и запачкаться. Труха вместо силы. Грязь вместо жара. Запустение, уныние и гробовая тишина.

– Может… Все-таки хотите чаю? Или…

– Или кофе? – повернулся я, подняв одну бровь. – Нет, не хочу, Емельян Павлович. Спасибо… Я хочу лишь получить ответы. Ответы на вопрос, который я еще не сформулировал. Я не знаю, он крутится внутри меня, но я не могу его поймать.

– С этим чувством я просыпаюсь. С ним я готовлю себе завтрак. С ним я читаю книги. С ним я поливаю свои последние цветы. С ним я чищу зубы перед сном, и с ним я ложусь спать, надеясь, что завтра – в гипотетическое завтра – я либо не проснусь, либо получу свой ответ. Но… это завтра все еще не настало. Я жив, и нет ответа. Мир полон разочарований.

– Это точно. – согласился я, снова прошагав по комнате. – Вы не представляете, какими разочарованиями живу я. Что я слышу, и что я вижу, и насколько все это не сходится. Словно я живу в диаметрально противоположном мире тому, о котором слышу. И хотя все мне твердят: «Чего тебе бояться? А вот мы…», все равно чувствую какой-то затаенный ужас во всем этом. Я боюсь его, а также боюсь того, что может… просто мнителен? Не знаю, есть ли подвох там, где я его ищу? И делаю ли я все правильно? Знаете, я немного даже рад, что у нас с вами есть такое хорошее взаимопонимание. Хотя причина мне ясна.

– В чем же она?

– Мы похожи. – я лишь коротко усмехнулся. – Но похожи не тем, что вы умный и считаете, что есть люди умнее, а я просто не считаю себя умным. Нет. В этом знании есть что-то еще. Догадаетесь?

– В вас и во мне тяга к осознанию. – ответил он, пожав плечами и отложив орнитологический справочник. Руку он отдернул от него так, словно желал помыть ее.

– Что-то я полностью осознаю…

– Точно? – он поднял брови, сомневаясь. – Тогда зачем же вы здесь?

Хороший вопрос.

Что есть такое осознание, и есть ли оно на самом деле такое, каким нам кажется? Мы привыкли, всем человечеством думаем, что осознание – это что-то близкое, что наступает будто бы само. Достаточно лишь решить, что ты все осознал, познал истинный смысл, и ровно в этот момент он от тебя и убегает. Сложно было действительно честно и правдиво сказать, что я осознал. Скорее, я стараюсь узнать. В будущем приближусь к осознанию. Но оно не будет достигнуто. Потому что осознание – это то, что у каждого свое, у каждого свой смысл, поскольку разумы не одинаковы, люди не одинаковы, но все они могут объединиться знанием и общей характеристикой жажды смысла. Зачем я здесь? Что я вообще несу, черт возьми?

У меня болит голова. У меня каждый раз болит голова, словно я наталкиваюсь за забор в таких рассуждениях. Бессмысленно бьюсь головой в штакетник, пытаясь пробиться в цветастый палисадник. У меня есть такой. Да, вероятно именно так – есть. Помню, как я сам выстраивал вокруг него красивый деревянный забор, под чутким руководством отца. И знаю, насколько красиво этот крашенный в зеленый штакетник гармонирует с цветами прямо за ним. Может, барьер на пути к чему-то прекрасному, и есть часть от прекрасного? Может именно из-за него ощущения настолько великие, а впечатления ярче, потому что награда недоступна нам? Мы стремимся, ломаем голову, пытаясь постичь и дотронуться. Но что будет, как только мы дотронемся? Будет пик, вершина экстаза, а за ним? Ничего более, спад, какой бывает всегда, иначе не было бы вершины. Может, в том, чтобы биться головой в штакетник и есть весь смысл? Смысл в недосягаемой из-за него мечте? Я не знаю. Меня мучает мигрень.

– Вы долго молчите. – вдруг сказал погрустневший Паратовский.

– Простите, я… я задумался. Погрузился в мысль.

– Я мыслю, стало быть, я существую! – процитировал тот. – О, как!

– Сами же говорили, нынче стандарты не работают.

– Ну, не мог же я не воспользоваться моментом и не ущипнуть вас, да? – он развел руками, как-то даже по-детски усмехнувшись. – Мысли-мысли, ответы-приветы… Поиск ответов бывает заводит в невероятные чертоги как разума, так и окружающей…

– Реальности?

– О реальности не может быть и речи. Есть ли теперь смысл в самом корне этого слова? Позволите?

В его руках оказалась следующая книга. Толстенная, блин. Такой и убить можно было, если сперва еще смочь ее поднять. Под тысячу листов, наверное, под желто-черной обложкой. «Курчатов и Оппенгеймер. Противостояние атомов.». Издана в США. Наверняка Паратовский, как член АН СССР, достал ее в какой-нибудь командировке. В конце концов, у него когда-то там были друзья, коллеги, знакомые. А так же и те, кому он мог улыбаться искренне, полностью забыв о том, что это ему велит лишь этикет.

Абаддон

Абсолютно серая, промёрзшая земля была тем еще испытанием для психики человека, выросшего там, где всю жизнь светило солнце, был один лишь песок, кукуруза и просторнейшие ранчо, которые и за сутки не объехать. Холодная и безжизненная пустыня окружала Рекса Монро вот уже сколько времени, а он все еще не мог к ней привыкнуть. Ни одного дерева, ни одного кустарника. Только редкие лужи жиденького сентябрьского снега и скупая растительность, больше похожая на мох.

Их самолет, принадлежащий американским ВВС, и классифицирующийся как тяжелый бомбардировщик – вероятный носитель ядерного оружия – остался далеко позади, почти в сорока километрах к северу. Он лежал там простыми останками, фрагментами фюзеляжа, лишь отдаленно напоминающих о том, что эта груда металлолома еще совсем недавно могла летать и бороздить бескрайние просторы голубой, когда-то, планетки. Их «Лансер» во время своего последнего вылета должен был бомбардировать советские базы подводных лодок на островах в Карском море. Но не успел добраться до туда. Самолет тогда тряхнуло от ядерного взрыва, командир корабля и второй пилот ослепли от вспышки. Электронику вышибло электромагнитным импульсом, и громадная алюминиевая банка устремилась в землю. И когда последний живой член экипажа проснулся от того, что у него замерзает лицо, то понял, что он где-то на советской территории. Один. Единственный. Рекс видел ядерную вспышку, видел гибель какого-то советского города под собой, и понимал, прекрасно осознавал, что там, в этом дьявольском пожарище, сгорали люди, целые семьи, районы, кварталы людей, культурное достояние народа!

Никто тогда не мог поверить, что это случится. Война была войной – они бомбили военные объекты, они бомбили военных, которые бомбили их. Но вот когда в небе появились залпы сотен ядерных ракет, когда советские и американские атомные кинжалы схлестнулись в воздухе, чуть не разбиваясь друг об друга, эмоции были уже другие. Полное опустошение всего, что могло называться душой. Запустение. Черный, зловонный мрак, который опоясал весь еще пока рассуждающий и живой солдатский разум. Рекс родился под конец Корейской войны, участвовал во Вьетнамской войне, и проклял тот день, когда он вылетел этим бортом в советское Заполярье…

Ленинград? Может это могучий город Ленина, переживший блокаду и голод, канул в лета на его глазах? Мурманск? Громадный порт подводных лодок, которые даже после войны наверняка доводят до белой горячки генералов и адмиралов НАТО? Архангельск? Петрозаводск? Какой же это был город? Смерть какой части от громадной советской территории он видел и почувствовал на себе? Сколько смертей он успел рассмотреть в тот момент, из небольшого окошка самолета? Наверное, все…

– Наказание… – бормотал он в свой противогаз, кутаясь в теплые аварийные вещи, которые не шибко-то и спасали от ледяного воздуха. – Это все наказание…

Советский север не любил его. Улыбался ему своими горными черно-белыми пиками, и в улыбке этой не было любви. Манил к себе приятной зеленью редких, но насквозь промерзших и ледяных моховых кочек. Звал к себе белыми пятнами разнежившихся около берега медведей, но прогонял голодным и нечеловеческим их ревом, который перебивал даже залпы из пистолета! Эти камни, этот песок под скромными и редкими снежными лужами… Все здесь было тоскливо и безжизненно.

Снова заверещал его детектор. Достав из кармана пластиковую желто-черную коробочку, над которой на борту герметичного небесного крейсера все любили насмехаться, он глянул на показания прибора. Они ему не понравились. Рекс поднял глаза и увидел низко висящее, в пылевой дымке и завесе из облаков негреющее северное солнце. Оно размывалось на общем фоне, из круглого становилось больше похожим на бредовую точку, которую видишь, когда получаешь по голове увесистой доской. Чуть приподняв свой мокрый от пота и заледеневший у фильтра противогаз, американец немедленно забросил в рот пару таблеток йода, запив их водой из запасов. За его плечами был громадный баул, но вот в нем больше не было этих таблеток. Все, что каталось на дне хрупкой пластиковой баночки – последнее его подспорье перед смертью. Радиация была невероятно серьезной. Такой, какая медленно прошибает даже через резинотканевую одежду, с меховым и свинцовым подбоем. Такой, какая поджаривает человека медленно, но все же ощутимо: с болью, с красными пятнами, с жжением и онемением рвущихся под нуклидной бомбардировкой мышц. Человек в такой радиации уже не жилец, человек в таких условиях перестает быть человеком…

Впереди было плато. На удивление ровное и чистое. Такое, какое ведет обычно к морю, однако того не было видно за привычной дымкой. Зато было прекрасно слышно. Этот звук, этот плеск, который разливался где-то там, вдалеке, настолько воодушевил Рекса, что, недолго думая, он прибавил шаг. В животе урчало, а мышцы губили сами себя, но мысль о море придавала ему сил. Около моря, верил он, могли жить и остаться рыбаки, там можно было найти хотя бы зараженной, но еды. Там можно было жить, и попробовать отыскать спасение. Наверняка еще ходят какие-нибудь корабли, наверняка летают палубные вертолеты! Русские, американские – да какая ему уже разница, когда и дураку понятно, что головы политиков зачесались от сокрушительного поражения самой человечности?! Даже русские, пусть будут русские… Корабль, подводная лодка… Пусть будет лодка. Пусть будет корабль… Пусть будут русские. Пусть там будут хотя бы рыбаки… Хотя бы удочка, палка или леска.

Округлив мокрый взгляд под противогазом и подняв брови, Монро еще прибавил шагу, а затем уже перешел на легкий бег. Быстро начал греться, быстро начал понимать, что под ногами уже мокрый от близости тумана и морской влаги покатый камень. Из клапана противогаза начал вырываться пар, а под несколькими утепленными и просвинцованными одежками забилось горячее сердце, еще качающее кровь по дырявым от радиации сосудам. В нем на мгновение забилось столько жизни, сколько он и не думал отыскать. И вдруг понял почему – в тумане показался острый нос корабля.

С увеличением треска детектора радиации, Рекс увеличивал темп собственного бега. И в конце концов побежал уже со всех ног, хотя корабль был еще слишком далеко. Так он не бегал даже кроссы при подготовке к полетам. Так он не бегал даже на разминках перед вылетами. Так он не бегал даже от Вьетконга, когда его «Фантом» сбили над Северным Вьетнамом. От радиации он бежал быстрее всего. Бежал к последней своей надежде на спасение. К гигантскому белому носу корабля, около которого болталась большая черная железка якоря. Стальная морская громадина. Рукотворный кракен, что бороздит просторы ледяного полярного океана!

– Да что же тут бомбили?! – крикнул Рекс через противогаз, задыхаясь от темпа собственного бега. – Эти камни что ли?! Поганый мох и русских медведей?!

В его мозгу снова полыхнул тот ядерный взрыв. А затем еще и еще. Неровно качнувшись на покатых камнях, он со всего маха упал в ледяную лужу, но мгновенно поднялся. Ревя от натуги и боли ушибленного колена, побежал снова. Прямо в туман, который надежно кутал корпус громадного корабля. И снова этот ядерный взрыв в его голове. Снова и снова. Ленинград! Мурманск! Архангельск! Сотни и тысячи ни в чем не повинных людей, погибли из-за сброса с, наверняка, такого же самолета, какой был у него! Ленинград. Мурманск. Архангельск. Какие еще города на севере он мог вспомнить? И очередной взрыв в голове, от которого земля заходила ходуном. В глазах потемнело от безудержного и безумного кросса, и Рекс снова грохнулся на камни.

– Москва… – перевернувшись на спину и раскинув руки в холодные лужи, полные ледяной морской воды, он ревел и шипел. Пар шел из-под его противогаза, от его пальцев и от его рукавов. От разжаренной галопом шеи. – Кто бомбил Москву?! Наверняка Симс, этот душегуб и сукин сын, сынок губернатора… Наверняка этому ублюдку отдали десять миллионов жизней! Москва… Кто же бомбил ее? Вставай! – приказал он себе, вцепившись в камни и попытавшись подгрести себя еще ближе к кораблю. Но ноги не слушались. – Вставай, Рекс, твою мать! Вставай, гребаный идиот! Кто бомбил Москву?! Я не знаю! Кто бомбил чертову Москву?! Кто бомбил Ленинград и Одессу?! Я… Я не знаю, Рекс! – он поднялся на четвереньки и сплюнул ядовитую и отдающую радиоактивной ржавчиной слюну в противогаз. – Наверняка эскадрилья Симса, этого поганого ублюдка! Маньяк напалмовый! Гербицидный король! Да кто же бомбил…

Когда он поднялся на ноги, то не смог больше бежать. Не смог сделать даже одного шага. Этот марафон за несбыточной мечтой настолько вымотал его, насколько не приблизил к результату. Нос корабля все еще дразнил его из тумана, показывался лишь мельком. Так, зазывал, но не сближался. Насмехался над американцем, как и все это проклятое советское Заполярье, в котором он очутился! Лабиринт Минотавра, из которого не было никакого выхода. Сколько же он пробежал? Сто метров? Или десять километров? Сколько он получил радиации, пока из-за прилившей к ушам крови и бешенного стука сердца не слышал надрывающийся детектор?

– Корабль… – со слабой надеждой проговорил он, пытаясь опереться о невидимые перила, но снова рухнул на камни. – Корабль… Ленинград… – Рекс закрыл глаза. – Мы ведь бомбили Ленинград…

…В его ушах раздался знакомый звук. Скрип гидравлической системы, что открывает створки бомболюка, и свист бомбы массой в две тысячи фунтов.

Он снова на борту того злополучного Роквелла. Роквелл «Лансер». Адская и страшная для врага машина, что тащит под брюхом десятки тонн бомб. Его снова трясет от турбулентности, закладывает уши от перепада высоты и разгерметизации при… взрыве. Корпус разлетается листами, кусками алюминия. Мелкая стеклянная крошка летит Рексу в лицо. Зашкаливают все приборы, а высотомер безудержно крутится. И зловещий, чернющий дымный гриб с ослепительно ярким красным контуром, который все ближе и ближе к разрываемому самолету. А под ним, наверняка, сгорают советские доки, которые Рекс видел в одной из брошюр, где показывались цели для бомбежки. Или, может, длинный тонкий шпиль Адмиралтейства и красный стяг над оплавленной Авророй. А может быть простые православные храмы с крестами на луковичных куполах?..

– Что такое достойная смерть, Рекс? – спрашивает его голос командира «Лансера». – Смерть только тогда достойная, когда ты осознаешь то, за что она к тебе приходит… Наши бомболюки пусты.

– Под нами города, сэр! – со слезами на глазах отвечает ему Монро.

– Да, под нами города… Это я и осознаю.

…Тело подорвало от страшного грохота. Однако, когда американец очнулся, ничего подобного больше не услышал. Все это осталось в его болезненном и наполненном очень черными красками бредовом сне, который длился, по ощущениям, еще одну жизнь. Ту, в которой что-то было понятно, которой было хотя бы минимальное объяснение случившемуся. В этих камнях, в этом незаходящем солнце и в дымке на горизонте – не было.

Рекс поднялся на ноги. Они были свежими и отдохнувшими, словно и не было никакого бега. Сколько же он проспал? Сутки, двое? В ледяной соленой воде, напитанной радиацией и черт его еще знает чем! Но одежда его была совершенно сухой и все еще теплой. И не было того странного корабля на горизонте.

Он был прямо перед Рексом. И американцу пришлось задрать голову, чтобы прочитать его название.

– Ака… академик… – Монро постиг русский еще во время войны во Вьетнаме, где его учил один пленный вьетконговец, который на одно предложение мешал сразу три языка. – Академик Ту… Туполев… Корабль «Академик Туполев» … – хмыкнул он, и улыбнулся под противогазом. – Ну, здравствуйте, коллега… Вас тоже сбили… – Рекс глянул на камни, на которых стоял корабль. Очевидно, что он либо ждет прилива, либо никуда уже не уплывет. – Тоже лежите на этих камнях? Прямо, как и я. Иронично, мистер Туполев… Ну и чертовщина.

Оглянулся и понял, что где он упал и потерял сознание, там и пролежал все это время. Все те же кочки, все те же камни, которые врезались ему в сознание перед тем, как забыться. Это корабль к нему подошел, никак не иначе. Может из-за скрежета его днища о камни, ему приснился такой кошмар? Ленинград… Мурманск и Архангельск… Может, как раз скрежет и замирание этого гротескного советского чудовища с непонятными громадными антеннами и белыми сферами на палубе послужили причиной того гула, который пробудил его? Рекс не понимал ничего, и чем больше задавал себе вопросов, тем больше понимал, что отвечать на них теперь ему придется в одиночку. И забоялся этого. Забоялся одиночества. Того, что на этом громадном корабле, скорее всего, не осталось даже крыс. И, будто приглашая на борт, с него свешивается сетка, по которой можно было бы забраться… Этому подарку судьбы Монро не мог не улыбаться. Он язвительно прищурил один глаз и медленно пошел параллельно борту громадного судна.

Оно было больше похоже на супертанкер, чем на стандартный человеческий корабль. И зачем ему все эти антенны, эти сферы на крышах жилых блоков? Исследовательский корабль, заключил наконец Рекс, с руками в боках рассматривая его со всех сторон, прежде чем забраться. Краска старая, подгнивший в местах металл, и полное кораллов и других морских отложений днище, располосованное об покатые, но прочные прибрежные камни. Сидел этот «Академик Туполев» очень прочно, явно уже не ждал прилива. Но вот в его трюмах можно было попытать счастье согреться, найти аварийные средства, шлюпку, одежду, и любые другие способы продлить свою жизнь немного подольше… Наверняка Монро ждала целая громадная кухня, на которой когда-то готовили на сто человек, а теперь к столу готов лишь он один! Вот раздолье! Невольно улыбнувшись от мысли о десятках контейнеров с советской тушенкой и какой-нибудь плохо портящейся крупой, невольно опустил голову на заурчавший живот. Но вот было что-то, что не давало ему легко взяться за свисающую сеть и залезть на этот оставленный дредноут советской науки… Как он тут оказался?

– Почему же вы здесь, товарищ Туполев? – спросил Рекс у корабля. – Выбросило волной? Не похоже… Надстройка, судя по всему, у вас целая. Борта не мятые. И даже не мокрые… А в окнах не горит свет… – вздохнув, он выключил верещавший детектор. – Да наплевать уже на радиацию! Наплева-а-ать! Это кара, черт возьми… Всего лишь кара, и не более… Так почему же мы здесь?

Корабль, естественно, не ответил ему. Но подул промозглый ветер, который покачал перекинутую через борт сеть, и несколько раз ударил ее пластиковые буи об железный борт. Раздалось гулкое эхо.

– Да что вы говорите… – с иронией выдохнул Рекс. – Да неужели… – резко крякнув и хрипнув, он подал руку вверх, хватаясь за узел сети. Просунул ногу в переплетение чуть выше его пояса. – …А я вот тоже тут… Застрял. Разговариваю теперь с кораблями, представляете? Сумасшествие, да и только… Ать, твою-то мать! Нет чтобы лесенку там, какую, поположе. Нет… Вот тебе, Рекс, вонючая морская сеть…

Что-то было с этим кораблем не то, внушал себе Рекс. Что-то было в нем такого, чего нет в обычной, человеческой и бездушной технике. Этот корабль, громадное исследовательское судное, что по водоизмещению, наверное, могло сравниться с ноевым ковчегом, было словно живым. «Академик Туполев» для Рекса был организмом, который не хотел, чтобы на него взбирались, но все равно зачем-то протянувшим ему руку помощи в виде сети. Борт корабля, за которой можно было бы перевалиться, все не хотел приближаться, оставался недосягаемой вершиной. Хотя Монро полз по сети около десяти минут, как ему показалось. Снова промок от хлынувшего пота, снова устал и снова почувствовал, что под его кожей не вакуум, не пустое пространство, состоящее из выдуманных мышц. Там была живая и разрушаемая радиацией плоть, которая страдала от каждого лишнего движения. На ледяном ветру его било об борт, зажимало ноги и рвало пальцы даже в перчатках. Его крутило и закручивало, словно в кокон, но американец каждый раз старался выпутаться, медленно, но верно приближался к борту корабля. За ним, воображал себе Рекс, есть спасение. Минутная страховка от неминуемой смерти.

Когда руки вцепились в раскаленный от бесснежного холода металл, Монро едва не потерял сознание от усталости, и просто повис на нем. С десяток дней он просидел на безвкусном сублимированном корме, который больше подошел бы для крыс, чем для летчиков американских ВВС. Рекс с теплом вспомнил картофельный суп, который им подавали в комплекте с ароматным хлебом на аэродроме в Великобритании, где базировалась их эскадрилья. Живот заурчал, а мозгам поплохело от воспоминаний. Англия наверняка мертва. Мертвы и те, кто тогда хлебал с ним этот суп. Мертвы и те, кто его готовил. Да даже те, кто не знал о нем! Живой только он один. Один только Рекс Монро, проклятый летчик с «Лансера», что остался единственным живым человеком на этой умершей земле! А может он в Британии? Может он в Финляндии, и совсем не там, где думает? Может это судно прибило к берегам НАТО или нейтральных стран, и он в дружелюбных ему местах?

Нет, твердил он себе. Нигде он не видел настолько безжизненной пустоши и этих скал, на которые было не залезть без лишнего комплекта рук и ног. Не видел такого серого и унылого песка, который уходит напрямую в обжигающую пенистую воду, черную от глубины. И этого мха, проклятого зеленого мха, что издали казался пятнистым ковром, укрывающим грязные и холодные камни.

– Где-то там есть тушенка… – твердил Рекс себе под нос, булькая под противогазом. – Я знаю, что там есть русская тушенка… Как тебе такое, Симс? А?! – он повис на перилах борта, отцепил одну руку от и посмотрел вдаль, любуясь размытым солнцем над туманным северным горизонтом, за которым снова виделось море и зеленые замшелые поля. – Как тебе такое, сукин сын!? Золотой ублюдок… Поганый палач.

Виноват ли я, спрашивал себя Рекс, в том, что случилось? Виноват ли я меньше, чем виноват Симс, рвавшийся на фронт в первых рядах, и который первым записался в выделенную для бомбардировок столиц эскадрилью фронтовых бомбардировщиков? Разве меньше? Ведь бомбил Ленинград! Город, с населением лишь чуть меньшим, чем сама Москва, равный Киеву, Минску и Риге! Видел, как отправляются в свободный полет до земли фугасные авиабомбы, и как они разбиваются там, среди жилой застройки, украшая ночной и темный город целой чередой красивейших и ярчайших точек пожарищ. С помощью верных турелей отгонял вражеские советские истребители, и видел однажды, как в лохмотья превратило пилота сверхзвукового МиГа, у которого в Ленинграде наверняка оставались родные и близкие. Возвращался на самолете с пустыми бомболюками, жал по прилету руки, улыбался репортерам и не подозревал о том, что происходит за той чертой, что отделяет герметичный самолет на троих человек, и многомиллионный город, на который сыпется смертоносный град…

Но ведь всего лишь… Нет, это отговорки! Он не командир, да, и не штурман, но на самолете! На одном, целом и неделимом «Лансере», который открыл створки над мирным советским городом. Все слова, что метались в его голове, о том, что его участь – следить за оборонительным вооружением и отгонять вражеских стервятников, чтобы вернуть драгоценную машину, построенную на десятки миллионов долларов американских налогоплательщиков, лишь попытка оправдать себя, потерпевшая сокрушительный крах еще в самом начале его злополучных северных скитаний. Но виноват ли он так же, как те, кто нажимали на кнопки сброса бомб? Виноват ли так же, как те, кто росчерком пера поставил крест на спокойном и мирном сосуществовании целых народов, и кто под дым сигар смаковал мысли о будущей легкой победе? Где же ваша победа, господа, вопрошал в пустоту собственной черепной коробки Рекс. Где же ваша Викторая, которая оказалась изменчивой и вовсе ни к кому не пришла?! Наверняка скитается где-то здесь же, в наступающих с океана льдах, в холодных камнях и заливах, которые годятся только для моржей и линяющих от радиации полярных медведей.

Виноват ли Рекс в том, что поддался пропаганде? Виноват ли в том, что по собственной дурости записался добровольцем во Вьетнам, и что остался после тех ужасов в строю, не покинул стезю… А куда было ему идти? Народ не встречал его с цветами тогда, как победителя. В нем не видели солдата, в нем видели бездушную машину для убийства, оставшуюся без цели существования после побега из Сайгона. И Рекс жил с этой мыслью, пока не нашел новую цель. Но народ не встретит его и теперь, даже если ему удастся выбраться из этого северного советского ада. Потому что не осталось народа. И наверняка не осталось тех, кто считает все это успехом…

Покрепче вцепившись в поручни белого железного борта, Монро подтянулся и перепрыгнул через них, с гулким ударом ног в просвинцованых ботинках оказавшись на железной промерзшей палубе. Туполев, как только американец оказался среди его надстройки, перестал казаться огромным, стал просто бесконечным. Куда ни глянь – вокруг сложные формы, кубические и сферические объекты и аппаратура, целая уйма дверей и окошек, за которыми кто-то когда-то что-то делал для советской науки. Точно для науки! Иначе зачем же на белом жилом корпусе, что располагался в передней части корабля были такие большие антенны? Наверняка этот корабль следил за спутниками, искал ответы на земные вопросы на ткани космоса. Но находил ли он их?! И почему же тогда космос, бескрайнее открытое пространство, где кажется самое время изменяет свою сущность, не подсказал этому кораблю, что теперь он будет лежать на покатых северных камнях и слушать плеск недостающей до его днища волны.

– Это, должно быть что-то вроде рубки управления… – в слух рассудил Монро, глазами вцепившись в верхний ряд окошек большого белого домика, поставленного почти на самом носу корабля. – По средине скорее всего какой-то аппаратный модуль… А сзади…А что у него сзади? Длинный… – донельзя задрав лицо в противогазе вверх, Рекс дыхнул паром из клапана противогаза. – Длинный вы, мистер Туполев… Где у вас столовая?

Внезапно раздался гулкий удар, и весь корпус изошел дрожью. Монро схватился на перила, что отделяли его тело от пропасти, которая вела точно на камни, и судорожно выдохнул, пытаясь понять, что это было. Но мозг застилала пелена непредвиденного страха. Он был не в силах расцепить пальцы, и не понимал, что с ним происходит. Тело буквально примерзло к толстому и на два слоя покрашенному советскому поручню, хотя сердце разгоняло горячущую кровь с такой скоростью, что и не вообразить. В груди заледенело, а язык занемел от страха.

– Мистер Туполев, я…

Корабль не дал ему договорить. Снова гул, но на этот раз с диким, пронизывающим уши скрежетом, из-за которого Монро прижал одно из ушей к плечу. Не в силах слушать это, он попытался перегнуться через борт, чтобы спрыгнуть с этого дьявольского советского корабля, но не смог. Руки не хотели отцепляться от перил. И так, перегнувшись через борт, повиснув над пропастью с камнями внизу, увидел наконец источник этого проклятого гула и скрежета.

В носовой части корабля раскачивался якорь. Железная и ржавая громада медленно металась туда и сюда, царапая белоснежный борт «Академика Туполева». И вдруг, снова раздался скрежет. Одно из звеньев цепи поддалось амплитуде, и якорь под собственным колоссальным весом рванул вниз. Начал раскачиваться и скрипеть с утроенной силой. Скрежет расходился по корпусу корабля едва уловимой вибрацией. Но такой, что действовала на все тело. Трясла глаза, пальцы, колени и мозг внутри ничего не понимающей и болеющей головы. Кровь это этой тряски сбивалась в кучу и было необычайно трудно дышать

– Твою-то мать! – крикнул Монро, наконец оторвав руки от поручня и шагнув от борта назад. Что было сил, зажал уши. – Твою-то мать! Хватит!

Якорь продолжал по одному звену мчаться вниз, издавая при этом дикий грохот, скрип и скрежет. Он абсолютно не желал слушать зашедшего на его борт американца и творил то, что считал для себя нужным.

…И снова этот взрыв. Этот треклятый взрыв, раскинувшийся на горизонте его кошмарных воспоминаний. Взрыв, поглотивший в себя безвинный город и всех, без исключения, его жителей. Его столб, его гигантский столб, что раздвигает облака и небеса. Его дьявольский жар, что превращает тела и мясо в пар, а кости в обычные обугленные головешки. Его страшный и ярчайший свет, что выжигает глаза. Это был Мурманск! Это был Ленинград! Да это были все города, все и сразу! Все и сразу, на этой планете, которая еще два месяца назад и не подозревала о том, что вскоре станет безлюдной! И ее гибель была видна с той высоты, на которую забрался бомбардировщик. Просто этот гриб был самым близким, самым ярким и застилал собой остальные. Но это не значило, что их не было. Ровно как не значило и то, что Рекс их не видел. Он обратил внимание на один, всего один запал ему настолько глубоко в душу. Но они были и над Архангельском, и над Мурманском, и над Ленинградом. Они были над всеми целями, которые предстояло бомбить!

Пятьсот советских городов. Рекс уже не помнил их точное число. Пятьсот городов только в одной стране. Пять сотен вот таких вот ядерных взрывов. Но сколько было человек, что их запомнили и осознали? Сколько было человек, что мучаются сейчас так же, как он, от грохота корабельной цепи вжимаясь в раскаленную от северного мороза железную палубу брошенного научного судна в безымянном квадрате, на клочке непригодной для жизни радиоактивной земли? Сколько замучалось бездумных поганых политиков, утверждавших простые, казалось бы, цифры бомбардировок? И Рекс хотел верить, что эти – все без исключения…

– Прекрати! – кричал он, сжимая глаза до фейерверков на темном фоне. – Прекрати!!!

Якорь издал свой последний рев и сорвался вниз. Раздался чудовищный удар о камни. Вслед ему, с громким шуршанием и железным звоном, посыпалась толстая корабельная цепь.

– Ленинград… Я видел его, представляете?! – истерично улыбаясь, Рекс ревел, машинально пытаясь смахнуть перчаткой, заключенные под резиновой маской противогаза капли жарких слез. – Я видел его, мистер Туполев… Я был из тех, кто бомбил его… Ленинград… Мне очень жаль…

Он медленно перевернулся на живот, ощущая, что тот урчит с небывалой силой. Но аппетит пропал, теперь было ощущение, что кишки сворачиваются в петлю, которую накинут на осипшее горло. Поднявшись на четвереньки, Рекс ударился лбом об железную палубу, и почувствовал, как внутри его черепной коробки шатнулся воспаленный и давно не обеспеченный подпиткой обезумевший мозг. Они рисовал ему картинки перед глазами, но все они были из прошлого. И Монро очень хотел, чтобы прошлое это было давнишним, до Вьетнама и всей это чехарды с последней войной, чтобы там была теплая и жаркая страна в другом конце света, его штат, его ранчо и его семья, которая всегда ему улыбалась. Но перед глазами появилась просоленная морской водой ледяная советская сталь. И Рекс медленно поднялся, взявшись за парила.

– Мне очень жаль…– повторил он, на мгновение поглядел на солнце.

Розовый закат. Извечный розовый закат был там, куда оказалось обращено его лицо. А рядом с ним ничего, сплошной туман и холодное радиоактивное море. Отвернувшись, Рекс побрел по кораблю, пытаясь отыскать хоть какой-то смысл, зачем он забрался на Туполева.

Внутренности корабля были совсем не жизнеутверждающими. Проклятый сквозняк, что гулял про промёрзшим трюмам, хлопал дубовыми дверями так, что это слышалось даже в десятке метров от места хлопка. Красные и зеленые ковры, что лежали на полу, чтобы экипажу не было настолько холодно, превратились в сплошное ледяное полотно, которое не сгибалось, а ломалось под ногами. В этой остывшей железной бочке, какой казался просторный Туполев при близком изучении его внутренностей, не было той атмосферы, чтобы согреться. Не было и солнца, от одного вида которого было малость легче. Только темнота, мрак и оставленные каюты без экипажа, где, то тут, то там лежали пестрящие заголовками русские газеты. «Народы планеты принуждают мировой империализм к Миру!», «Советская Россия готова ответить на решительные прорывы НАТО в Европе!», «Сила и острый удар со стороны севера и юга!», «Воспаление ядерного арсенала», и другие… Воспаление ядерного арсенала… Рекс дважды перечитал свисающую с края стола брошюру и неуютно пожал плечами под теплой курткой. Дрожь охватила его спину, а глаза округлились настолько, что в стеклах противогаза не было видно бровей. Разговоры о мире, и о возможном ударе теперь вызывали у него только истерический смешок с раскрытыми донельзя испуганными глазами. Что теперь, после этого воспаления? Газеты не писали. Политики не проводили дебаты на этот счет. Никто не мог сказать, что будет после термоядерных ударов. Никто не объяснял, что над громкими брошюрами теперь будут истерически смеяться, а не трястись…

Он продолжал идти по несметным по своей длине кишкам «Академика Туполева». Сверху, снизу и с боков его обжимал холодный металл, слегка прикрытый лакированными деревянными панелями, явно нерассчитанными на настолько северные приключения. Наверняка, в обыденной жизни, моряки скидывали с себя все, вплоть до маек и открывали окошки, чтобы не было невыносимо жарко. Но вот теперь все батареи, что висели на толстенных патрубках в коридорах и в кубриках не жарили, а наоборот, аккумулировали холод. К ним примерзали пальцы перчаток, и их приходилось отдирать. Под ногами хрустели коверный ворс и брошенная одежда. Кажется, команда покинула корабль в спешке. У кого-то в подстаканнике с гербом застыл накрепко заваренный недопитый чай. Рекс медленно взял стакан и перевернул его. Бурый лед так и остался у дна со знаком советского качества.

А около раскрытой книги Джеймса Олдриджа, которая выбивалась из всех красок корабля своей ярко-красной обложкой, лежали золоченные командирские часы. Взяв их в руки, и слегка отогрев закрытое инеем стекло, Рекс поднес их к глазам. Часы шли, но вот в обратную сторону.

– Что за чертовщина… – тяжело выдохнул он, осмотрев часы, а затем комнату. Больше ничего не привлекало его внимание. – Где же я, черт подери…

Вернув часы на столик, Монро вышел обратно в морозный и холодный железный коридор. Снова случайно задел батарею и мгновенно почувствовал, что остался без перчатки. По коже прошелся могильный холодок и заверещал детектор радиации. Быстро достал из внутреннего кармана куртки баночку йодных таблеток, выпил две последних и сунул банку обратно в карман. Теперь срок его жизни можно было отмерять теми самыми часами.

…А кухня действительно была огромной. Но скрывалась она за самой обычной, оббитой кожей советской дверью с табличкой. И если бы Рекс не знал языка, или хотя бы его основ, он бы скорее всего прошел мимо, посчитав, что за этой малопримечательной дверью что-то вроде каюты боцмана или какого-нибудь высокопоставленного члена команды. Может быть даже штатного летчика, ведь Рекс видел взлетную площадку, но вот вертолета на ней не было. Внутри кухня была все тем же ящиком, но на этот раз хотя бы полностью справленным из натурального лакированного дерева. Это место было настоящим раздольем красок среди всей заполярной пустыни. Деревянные настенные панели отлично дополнялись аккуратными деревянными же плотными и тяжелыми резными столами, кожаными креслами и стульями с мягкими сплошными спинками под цветастой тканью с узорами. Кое-где все так же были красно-зеленые, с мало понятным западному человеку орнаментом, ковры и половики. На столах лежали выглаженные белые скатерти, а на них солонки и перечницы, как в приличных заведениях. Некоторые даже были заставлены посудой и столовыми приборами. В стаканах безжизненными медузами вмерзли в красный лед какие-то ягоды, вероятно бывшие при их садовой жизни клубникой или малиной.

Рекс медленно прошагал по обеденному залу, рассматривая картины, которые висели там. Они повествовали о жизни моряков на старых каравеллах, или на кораблях из начала двадцатого века, когда еще не было настолько современных и безопасных способов добраться из точки А в точку Б по морю. На одной из картин, каравелла под белыми парусами практически играючи разделывалась с девятибалльным штормом. А на другой, что висела около замерзшего зеленого уголка с десятком посеревших растений, была советская подводная лодка, лихо удирающая от патрульных нацистских кораблей. Балтика, Черное или Баренцево море – значимости это не имело. Картина была настолько завораживающая, настолько черная цветом, насколько и светлая в своем смысле. Позади нее, позади громадной субмарины, тонул подожжённый и разорванный нацистский танкер.

Но на еще одну картину Рекс наткнулся практически случайно. И сперва он хотел сорвать ее и бросить на пол, как неуместное напоминание о том, что вообще произошло со всеми людьми на этой планете. Он увидел удаляющуюся в небо ракету, которая оставляла за собой кучерявый дымный след. Взял и грубо сорвал картину с крепления. И только когда приблизил ее к глазам, чтобы кинуть на пол, увидел маленькую масляную подпись в уголке: «От покорителей космоса, покорителям земных наук! Ю. А. Гагарин».

– Где же теперь наш космос… – Монро стиснул зубы, после того, как понял, что от волнения, а не от холода у него трусит челюсть. – Где же вы все… Куда же нас занесло, мистер Туполев?

В дальнем коридоре хлопнула дубовая дверь. Рекс осторожно поставил картину на пол, прислонив ее к стене, чтобы не упала, и провел перчаткой по верхней грани рамки, смахнув пыль.

На камбузе оказался нетронутым целый ящик с мясными консервами, который сразу же приглянулся Рексу. Он быстро открыл его крышку, и вынул оттуда несколько заледенелых жестяных банок. Не церемонясь, вскрыл их своим ножом и вытряхнул все, что смог, вместе с оледенелым белым жиром, в алюминиевый советский котелок. Сложности возникли лишь с аварийной газовой плитой, которая питалась от баллона. Он просто слишком сильно замерз. Но через несколько неудачных попыток и сотни ругательных слов, Монро все же добыл слабый синюшный огонь и поставил мясо греться. Скинув с полок все попорченные овощи и фрукты, которых оказалось больше, чем он думал сперва, он нашел банку консервированных огурцов, которые еще только собирались замерзнуть, и какой-то порошковый кисель, который было достаточно развести водой.

За скромной готовкой, заключавшейся в том, чтобы погреть тушенку в котелке и достать пару ледяных соленых огурцов, он разогрелся сам. На камбузе начало становиться теплее из-за работающей пропановой печи. Так можно было жить, приговаривал американец, так можно было уже и не выживать. Жить! Вопрос с едой решился, и это не могло его не радовать. Под противогазом поползла вымученная и большая улыбка сгорающих от радиации губ, а глаза заливали непроизвольные слезы. Наконец-то он мог на время забыть о безвкусных сублимированных кубиках, которыми питался с самого первого своего шага на этой чертовой земле, и насладиться ароматом готовящегося мяса. Настоящего мяса, какого он не ел с самой Британии! Сняв с плиты горячий алюминиевый котелок, Рекс деловито поставил его на круглый посеребренный поднос с длинным бумажным полотенцем, и подал его к своему столу. В хрустальную и толстостенную – такой можно было бы и убить – салатницу положил располосованные широким ножом соленые огурцы. В граненый стакан набрал воды из фляги и высыпал пакетик киселя. И в этом была его главная ошибка – его нужно было мешать на несколько литров, а никак не на стакан, и вышло слишком сладко. Но ничего! Так было даже лучше, сказал он себе, срывая с лица противогаз. Даже не утерев пот и слезы, текущие по красным от радиации щекам, влил этот стакан в себя, удовлетворительно закатив глаза.

Следующим был черед мяса. Осторожно подцепив увесистый кусок на свою раскаленную холодом вилку, Рекс осторожно коснулся его губами, и понял, что обжегся. Но как-то запоздало, не своевременно. Это радиация убивала его, сжигала нервные окончания и добивала костный мозг, который не отдёрнул его голову от поражающего воздействия горячего мяса. Но, неужели было уже не наплевать? Перед ним было видимое и парящее тушеное мясо, согретое на настоящем газовом огне. А радиация? А радиацию он не видел, только чувствовал. Один-ноль, в пользу видимого предмета, и большущий камень в огород бытового идеализма.

– Мисс, прошу вас! – Рекс щелкнул пальцам на поднятой руке в пустом и заледенелом зале. – Будьте добры, передайте вашему шеф повару мои похвалы…

– Да, конечно, мистер…? – спросила его учтивая и грудастая официантка в белом кружевном переднике, наклонившись. Зажала пустой поднос между сложенными в замок руками и своим прекрасным телом.

– Мистер Монро. – ответил ей он. – Рекс Монро. Капитан ВВС США.

Хорошенькая, чистенькая и улыбается приятно. С такой красоткой он был бы абсолютно не против провести несколько ночей в этом прекрасном городке. Или может это был вовсе и не городок? Что Рекс видел за большим, во всю стену, окошком этого ресторанчика на самом углу улицы? Другие такие же родные ему многоквартирные дома, пешеходный переход и припаркованную около соседствующего банка полицейскую машину, в которой двое копов распивали кофе. Светило яркое и жаркое солнце, в окнах было зелено от деревьев и кустарников, сидящих в специально оставленных без брусчатки квадратах на тротуаре.

А в кафе было приятно, уютно. Играла легкая классическая музыка, и под нее официантки в юбках разносили по залу десерты в длинных стеклянных бокалах. И всюду были военные. То тут, то там мелькали коричневые пилотки и камуфляжные куртки. На поясе одного из безликих вояк болтался Кольт. А в руках этот бравый мужчина держал газету. Рекс прищурился, чтобы прочитать яркий заголовок, но не смог. И тогда он чуть приподнялся, а затем и вовсе встал из-за своего столика, откинул от себя белое полотенце, которое лежало на его коленях, чтобы он не забрызгал десертом всю свою форму, и подошел к офицеру. Он остановился за два шага и обомлел.

– Нет… – отпрянул он.

– Ха-ха, Тайлер, ты только глянь! – прихлопнул себя по коленке офицер.

– Мистер Монро. – официантка тряхнула Рекса за локоть. – Мистер Монро, вернитесь на свое место!

– Нет, не говори этого… – просил он, вцепившись взглядом в желтую газету. – Не говори этого! Сукин ты сын!

– Что там пишут, сэр?

– Русские пишут: «Советская Россия готова ответить на решительные прорывы НАТО в Европе!». Ха, самонадеянные Иваны.

– Заткнись, ублюдок! – во все горло орал Рекс, а затем схватил офицера за плечо.

Он моментально замолчал, как только понял, что выдрал кусок офицерского плеча. Но тот никак на это не отреагировал. В его форме осталась пепельная черная дыра, а из раскрытой руки Рекса разлетался легчайший пепел.

– Нет… – отшагнул он назад. – Нет!

– Сэр, сядьте на свое место! – оглушительно крикнула на него официанта, чего он явно не ожидал. – Убирайся на свое место!

В глаза ударил невероятный по яркости белый свет. Всё, начиная от столиков, и кончая ложками на баре задребезжало и задрожало. Земля под ногами заходила ходуном, а с полицейской машины за окном начала отваливаться черно-белая краска. Красные тона заполнили все пространство уютного, но ненавистного теперь ресторанчика. Никто из посетителей и официантов не обратил на это внимания. Они все так же смеялись, разговаривали и что-то бурно обсуждали, сгорая на глазах Монро заживо. И от них оставался только черный легчайший пепел, раздуваемый на ветру.

…Он подскочил из-за советского стола с криком. Плеснул руками по сторонам, и только потом понял, что вилка, на которой он держал кусок уже похолодевшего мяса, отлетела на несколько метров в сторону, шваркнувшись об один из стаканов с замерзшим компотом. Душа моментально ушла в пятки, а тело сжалось в единый и горячий от волнения комок.

– Что же ты делаешь со мной? – всхлипнул Рекс, приходя в себя. – Почему ты издеваешься надо мной?

Корабль зарычал. И Монро сперва подумал, что у него окончательно поехала крыша, но рык повторился снова. Немного в другом месте. Быстро сообразив, что источник этого душераздирающего рыка не статичен и перемещается в пространстве, он на секунду расслабился, решив, что это точно не корабль. Но потом изошелся холодным потом. А кто тогда?

Рычание еще раз повторилось, тряхнулся пол под ногами. Это были шаги, но чего-то намного более тяжелого, чем человек. Немного погодя, раздался шелест, и в пространстве между мерзлой дверью в столовую и косяком появился клуб пара. Длинный и протяжный скрип известил об открытии железной двери с маленьким стёклышком, и в корабельной столовой появилось белое, с тремя черными точками, пятно. Голова белого полярного медведя.

– Твою-то мать… – выдохнул от страха Рекс. – А ты как здесь оказался?

Медведь быстро зашел в столовую и сел между двух крайних столиков, понюхав дубовый черный хлеб в одной из оставленных экипажем тарелок. Он просто плюхнулся своей мохнатой задницей на ковер и как-то даже не слишком реально посмотрел на Рекса своими маленькими черными глазами. Очевидно, он тоже не ожидал увидеть здесь собеседника, но увидел. Немного приоткрыв свою чёрную пасть, как бы невзначай показав белые острые клыки и шершавый розовый язык, повернул голову, снова немного рявкнув. Из его рта шел пар. И он долго, не моргая, глядел на застывшего в неестественной позе американца.

– Кышь… – медленно протянул испуганный Рекс. – Кы-ы-ышь отсюда… Это не для тебя.

Медведь клацнул зубами и как собака высунул язык, облизнув нос.

– Клянусь, я выстрелю в тебя. – для наглядности, Монро достал пистолет, в котором остался всего один патрон. – Уходи. Мне уже достаточно смертей. Уходи, сукин ты сын.

Медведь не сдвинулся ни на микрон. Все так же продолжал сидеть между столиков и облизывать свой черный шершавый нос. В одно мгновение, он двинул лапой, осторожно подвинув один из стульев, и, похоже, сам этому нехило удивился. Всего на какую-то секунду ему стал безразличен этот перепуганный американец. А тот наставил на медведя пистолет.

– Уходи! – крикнул Монро. – Уходи отсюда!

Медведь медленно поднялся.

– Нет! Нет! Назад! – закричал Рекс, тряхнув пистолетом. – Я убью тебя! Клянусь, я не хочу, но убью, если ты сдвинешься еще хотя бы на гребаный шаг!

Раздался душераздирающий и хриплый рык. Все пространство между мужчиной и животным наполнил белый вьющийся пар. От страха Монро закричал уже совсем не членораздельно. Подался назад, тряся перед медведем мало понятной тому штукой.

В коридорах «Академика Туполева» завыл сквозняк. Барабанной дробью захлопали двери, и приоткрытые люки в каютах. Руки Рекса тряслись, но вот палец все еще не жал на спуск. Он широко раскрытыми и испуганными глазами смотрел на то, как громадный русский медведь встает перед ним на задние лапы, задрав морду и рыча. В нем было не меньше тонны. Такой просто задавит. Зачем зубы и лапы, когда перед ним скованный страхом солдатик, почти в десять раз меньше его по массе и в три по размерам? Медведь поставил лапы на один из столов, тут же его сломав. Во все стороны полетели щепки и битые стаканы. Продемонстрировал свою мощь.

– Давай же! – не выдержал мужчина, заорав во всю глотку. – Убей меня! Давай же, закончим с этим!!! – он откинул пистолет в сторону, даже не смотря. И раскинул руки по сторонам, показывая, что полностью готов к тому, что случится. – Давай, закончи с этим! Хватит уже с меня, хватит с меня смертей! И хватит с меня того, что я делал в прошлой своей жизни, я больше не убью никого! Слышишь ты?! Ты слышишь меня, Туполев!? Я не убью его! – Рекс повернул голову, закричав еще сильнее, что в один момент чуть не сорвал глотку. – Я бомбил Ленинград! Это я забрал жизни ни в чем не повинных людей! И это я видел ядерные взрывы над городами! Я! Все это был я!

Раскрыв шире свою бездонную пасть с громадным розовым языком, медведь заревел ему прямо в лицо, стараясь перекричать. В коридоре метался безудержный сквозняк, который сдирал легкие шторы с креплений, и поднимал с постелей замерзшее белье, выбрасывая его в коридор.

– Сожри! Сожри меня, за все, что мы сделали! Не мучай меня, черт тебя раздери! – он вращал головой, крича на корабль, что его окружал. – Я видел огонь! Я видел то, чего ты себе даже не представляешь! Я видел, как сгорел Мурманск! Как умер Архангельск! Да чего же ты ждешь?!..

Медведь медленно опустился перед ним на четвереньки. Осторожно и словно язвительно поднял на него свои глаза. Рекс стоял перед ним и трясся, как лист на осеннем ветру. Его колотило не хуже горячки, и душа не то, чтобы в пятки, ушла в промерзшую землю под килем корабля. По его мертвецки белым щекам снова катились слезы, а зуб не попадал на зуб. Но он все еще смотрел на белого медведя своими донельзя круглыми глазами и ждал, когда все это закончится.

– Это я бомбил Ленинград… – тишайше повторил он. – Я бомбил Ленинград… Каким же мы были дураками… Господи, какими же мы были…

Рекс медленно поднял глаза на картину, что рисовала ему советскую подводную лодку. Был ли раньше на это картине флаг?

– Почему мы ошиблись… – одними губами спрашивал он себя. А в ответ получал новый хлопок дверью от корабля. – Почему…

Медведь медленно подошел еще ближе к американцу и снисходительно понюхал его ботинки, а затем поднял нос и провел им по руке, которой он держал вилку с мясом. Осторожно повернув голову, чтобы мужчина не дай-то бог не выкинул чего еще, животное осмотрело столик, за которым американец еще недавно потчевал. Заведя лапу над столом, медведь уронил алюминиевый котелок и быстро слизал с ковра все, что в нем было. Еще раз принюхавшись, языком поддел соленый огурец, и захрустел им.

– Твою-то мать… – твердил от страха Рекс. – Почему же мы ошиблись… Почему… Почему мы довели до такого, твою-то мать… Флаг. Там ведь не было флага, Рекс… Или был? Я схожу с ума. Ленинград. Я видел его? Ленинград… Город Ленина. Я сумасшедший. Почему же…

Медведь дыхнул паром и отошел от американца. Тот немного расслабился и уже будто бы даже свыкся с мыслью, что у него теперь есть компаньон по этой кухне. Но вот все еще видел эти клыки около своего лица, а в голове метались мысли. Это ведь этот проклятый корабль его натравил… Это все этот Туполев, решал в своей голове Рекс. А затем вдруг со страхом осознал, что может быть он может читать и мысли. И тогда решительно постарался прекратить думать, но не смог. В голове снова возникали эти треклятые ядерные взрывы, что разрывают его самолет. Лик его командира, который что-то бормочет во внутреннюю связь, а затем замолкает навсегда. И панель его «Лансера», что облегчает бомболюки над густо населенным городом. Ленинградом ли? Может Мурманском…

Белая туша прошла пару вялых шагов по кухне, постоянно что-то обнюхивая. И вдруг повернулась, снова занеся морду над пустой тарелкой из-под огурцов. Морда была настолько выразительной в этот момент, что Рекс практически сразу сообразил, что громадный белый полярный медведь расстроен. Расстроен отсутствием соленых огурцов. Мечась рассеянным взглядом то на медведя, то на пустые тарелки на столе и перевернутый котелок на полу, американец немного расслабился. Сделал робкий шаг вперед.

– Огурчики… – смекнул Монро, истерично улыбнувшись. – Ну конечно, русские огурчики! Должно быть, полярники приучили тебя к ним. Ты хочешь еще…

Медведь удовлетворительно чавкнул челюстями и снова начал обнюхивать столик.

– Ну, пойдем посмотрим… – трясущейся от страха рукой, Рекс медленно взял из-под носа медведя тарелку. Тот почти никак не это не отреагировал. – Сиди смирно. Сиди, понял?.. – мужчина старался двигаться максимально медленно. Он снова неровно усмехнулся и как-то скомканно закрякал над ситуацией. – Эй, а ты ведь не такой страшный, да? Ты ведь совсем…

Медведь моментально открыл пасть, широко зевнув.

– Понял, понял! – отошел от него Монро. – А зубы у тебя, брат, неплохие… Посиди тут, хорошо? Вот ведь умная тварь… – оказавшись на безопасном расстоянии, американец опустил голову, напряженно выдохнув. – Поумнее некоторых людей.

Он не поворачивался к нему спиной. Ни в коем случае! Мало ли чему его научили полярники, кроме того, как есть их соленые огурцы и крайне понятно формулировать свои желания? Может быть, он так охотился, подумал вдруг Монро, может этот плюшевый белый мишка заручался доверием экипажа или полярников, а потом драл им спины, сразу же зубами вгрызаясь в броневой щит из ребер и позвоночника, чтобы жертва не убежала и не смогла дать ему отпор. Ни в коем случае не спиной…

Рекс вытряхнул все содержимое банки прямо на пол. Ледяные соленые огурцы закатались по нему, кто куда, и он только и успевал, что ловить их практически всем, чем только мог. Один, что норовил закатиться за железные стеллажи с испорченным фруктами, схватил только накинув на него свою шапку из аварийного комплекта. И в этот же момент почувствовал, насколько сильно парит его разгоряченная страхом и разливающейся кровью черноволосая лысеющая макушка. Сложив весь медвежий ланч в тарелку, он быстро вышел из кухни и поставил ее прямо перед медведем.

– Я у тебя сегодня официант, да? – усмехнулся он, глянув на то, как медведь сел на свою пятую точку, и обеими своими лапищами неуклюже схватил один из самых больших огурцов, начав его со страшным треском разгрызать. – Хорошо, что ты ешь это, приятель. И не покушаешься на мои кости… Они, наверное, так же хрустят.

Медведь на мгновение повернул к нему морду.

– Я пошутил. Я пошутил, приятель! – примирительно поднял руки Рекс, садясь за один из дальних столиков. – Не стоит меня есть. Я полон радиации. Хотя, ты, наверное, тоже. Эй, а может ты еще и их водку пьешь? – Монро потер раскрасневшиеся от стресса глаза. – Ты же русский, да? А какой русский не пьет водку? А! У них же сухой закон… Был. А знаешь, дружок, я бы сейчас тоже выпил чего-нибудь! Да, выпил бы! Потому что я сижу в пустой столовой на промороженном русском корабле, Бог знает где, и кормлю медведя солеными огурцами! Конечно же здесь не хватает только выпивки… Было бы кому теперь рассказать…

Рекс медленно поднялся на ноги.

…Позади него был его развалившийся «Лансер». Громадная, покрашенная в серый смертоносная машина, распавшаяся на целую уйму запасных частей, с горящими топливными баками, которые чадили в небо. И он один из всего экипажа стоит перед остроносым обтекателем и утирает собственную кровь, что хлещет из раны на голове. Бурая и жидкая струйка течет по его лбу, по носу и подбородку, и капает на холодные замшелые полярные камни. А над всем этим витают розовые, в дымке, кучевые и легкие облака, подсвеченные ярким, но холодным арктическим солнцем. Снова эти проклятые камни, снова эти чертовы мхи и солнце, не заходящее здесь на горизонт.

Медленно повернувшись, Монро глянул в разбитые и закопченные от пожарища стекла заваленной набок кабины самолета. В них не было ничего, кроме паутины тонких и острых трещин. А где-то за ними остались превращенные в толченое мясо и дробленые кости члены экипажа, которых не удалось бы спасти при всем желании. Бомбардировщик все сильнее обласкивался пожаром, рвались его патрубки и запасные топливные баки, вышибало стекла и невыносимо пахло горелой резиной так и не выпушенных больше шасси. Он трещал по швам и занимался ярким красным пламенем, которое все сильнее превращало его в груду металлолома, распластанного по северной советской земле.

А перед Рексом был небольшой каменистый пригорок. Немного вдалеке и в стороне от него там играли двое ребятишек – мальчик и девочка. Американец очень хотел двинуться к ним, посмотреть на них ближе, потому что контуры размывались донельзя, и были скорее сборищем красок, чем явными образами. Но вот не мог этого сделать. Нога под усилием мышц лишь тряхнулась. Опустив лицо и посмотрев себе на ботинки, он понял, что по щиколотку увяз в бурой маслянистой жидкости, наполнившей каменистую лужу.

– Туполев… – одними губами промолвил он, глянув в сторону горизонта.

– Здравствуй, Рекс. – раздался тихий и до боли знакомый ему голос.

Она появилась неожиданно, и прямо перед ним. Настолько же ослепительно прекрасная, какой она была в последнюю их встречу в пригороде Лондона. Яркие рыжие волосы и веснушки, рассыпанные по красивейшему ирландскому личику с ровным и благородным носом, который мог бы с легкостью сойти за след королевских кровей. Ее умный и бесконечно преданный ему взгляд смотрел слегка свысока, но абсолютно без затаенного намека, изучающе и даже любознательно. На ней было его любимое кружевное белье – набор малахитового цвета, который ей привез ее дядя из Южной Африки. И фантомное сердце Рекса забилось значительно чаще. Зрачки расширились, и он забыл о том, что такое способность моргать. Смотрел на нее так заворожённо, что она даже робко усмехнулась, ступая босыми ногами по замшелым холодным камням.

И ей было совсем не холодно. Ей было не удушливо от жженой резины и сгорающего топлива. И она совсем не обращала внимания на играющих неподалеку детей.

– Ингрид…

– Помнишь, Рекс, ты как-то пошутил… – она тряхнула рыжими волосами, убирая их с плеча. – …о том, что британки всегда мокрые? Половину времени от дождя… – снова ему беззлобно усмехнулась, сблизившись так, что чуть не коснулась губами его подбородка. – А половину от вас – американских летчиков.

– Помню. – со слезами на глазах сказал он, потянув к ней руки. Но она отпрянула, поглядев на них как-то недовольно. – Ингрид…

– Почему я, Рекс?

– Я… Я не знаю… – у американца затрусила челюсть. – Я ничего не понимаю, Ингрид. Это Туполев! Этот проклятый корабль, на котором я теперь зажат! Это он теперь держит меня взаперти!

– Взаперти? – переспросила она. – О, давай мы не будем жить удобными для тебя теориями, Рекс. Ты соглашаешься с ней только потому, что ты ее придумал. Тебе намного проще подсознательно винить кого угодно, кроме самого себя.

– Я ведь не виноват, что…

– Прости, Рекс. Но ты виноват. – она развела руками. – Но вот в чем, уже совершенно другой вопрос.

– Я поддался пропаганде! Я был простым глупцом, считавшим, что могу бездумно служить своей стране, делая все, что она прикажет! – повысил голос он, пытаясь выбраться из липкой лужи, в которой он стоял. – И Родина мне приказала! Приказала мне бомбить их города, и лететь этим… – Рекс махнул на почти догоревший самолет позади себя. – …этим чертовым рейсом в Карское море!

– Страна? Родина? – девушка спросила медленно и тихо. – А что такое твоя Родина, Рекс?

На ее руке появилась квадратная шахматная доска. Монро испуганно посмотрел на нее, и еще больше испугался, когда понял, что все фигуры, что были на ней – пешки. Синие и красные.

– Ты сделал ход. – другой рукой Ингрид передвинула синюю пешку. – Это ты, Рекс. Правда похож? Самая простая фигура, с самым простым действием. Но вот ради чего ты сделал этот ход? И ты ли его сделал? Что для пешки Родина? Почему все всегда думают, что всё, что находится вокруг них есть инструменты их Родины. Пешки их страны? Почему никто и никогда не думает, что окружающие пешку пешки – и есть эта самая Родина?

– Что?.. – его брови мгновенно стали домиком от непонимания и грусти.

– Шах и мат, Рекс. – она уронила доску к его ногам. По камням разлетелись и перемешались все фигуры. В смолянистую жидкость у его ног падали пешки. Красные и синие.

– А кто же тогда игрок? – Монро спросил ее, заметив, как она захотела уходить. – Кто же та невидимая сила, что толкает пешки к противостоянию?! Прошу, ответь мне!

Ингрид медленно поцеловала его в щеку, но Монро не почувствовал поцелуя. Только что-то холодное и похожее на песок коснулось его кожи в тот момент. И его руки от бессилия сжались в кулаки. Девушка медленно развернулась. Неслышимым и легким шагом снова прошлась по камням.

– Ингрид! – окликнул он ее. – Не уходи от меня!

– Я мертва, Рекс. – обернулась та на мгновение, по-доброму ему улыбнувшись. – Как и весь Лондон. Как и Британия. И весь мир.

– Нет… Нет! – закричал он, пытаясь выбраться из сковывающей лужи. – Нет, черт возьми! Нет, Ингрид!

Он пытался, дергал ногами и руками, стараясь даже без собственных ступней выбраться из мазутной жижи, но у него не выходило. Жар от сгорающего самолета уже бился об его спину и заставлял ее потеть. А в голове вились целые потоки несвязанных между собой мыслей. Пешки. Пешки. Пешки! Простые пешки на располосованной заранее шахматной доске!

– Дяденька. – позвала его девочка, что играла неподалеку от него, абсолютно не обращения внимание на полыхающий самолет. – А это вы нас бомбили?

Чуть не свихнувшись от этого кошмара, американец повернул на нее грязное сумасшедшее лицо, с трактами пролившихся по закопченным щекам слез. Он круглыми и красными глазами смотрел на нее. И лишь потом заметил ее окровавленные и пустые рукава.

– Дяденька, а где мои ручки?..

Монро заорал, что было сил. Руками сжал заболевшую голову и вскинул глаза к небесам. К розовым легким облачкам, что летали над черным маслянистым дымом от самолета.

…Медленно раскрылись его раскрасневшиеся и высущенные донельзя глаза. Трудно было рассмотреть окружающий мир, но американец понял, что он снова оказался на промерзшем русском корабле, вернувшись из мира столь удручающих и высасывающих все жизненные соки грёз. Они были болезненными, они как скальпель разрезали его сердце и свирепо вырывали все то, что он мог бы назвать своей душой. И тело было вялым, мозг не соображал, глаза не видели ничего, кроме пробивающегося через толстые и квадратные корабельные стекла солнца. Лишь сердце работало с чудовищным темпом, перегоняя по телу литры горячущей крови. Только оно осталось у него живым и еще человеческим. Все остальное было похоже на написанную для робота программу. Скелет стал будто бы и не его, мясо и жилы пересадили от старика, и вероятно даже на лицо он стал выглядеть как тот, кому уже давным-давно пора не за турели реактивного бомбардировщика, а на пенсию. Рекс был разбит, его душевные травмы брали верх над его рассудком.

Был ли это сон? Или сном было это его состояние, а те картинки, что рисовало его сознание, пока он в беспамятстве перемещался по кораблю, были реальностью? Что если в этом поганом, прогнившем и разбомбленном мире, на этой суровой и мертвой советской земле все поменялось? Что, если законы физики, логики, здравого смысла и ума больше не действовали на него? Рекс думал больше о том, что именно из того, что он видел, и что он чувствовал было реальностью. И никак не находил ответа. Медленно поднялся с места, где сидел, и понял, что он находится на самом главном посту «Академика Туполева» – около штурвалов управления. Его окружали промерзшие приборы со стеклянными кружками над циферблатами, картины и квадратные иллюминаторы, в которые вместо моря, как было положено кораблю, было видно лишь зеленеющий мох, серые холодные камни и не заходящее уже который день над горизонтом солнце. И дымку. Ту бесконечную дымку, что делала свет от негреющей звезды, настолько же неприятным, насколько и тусклым. Медленно выдохнув, Рекс посмотрел на свои руки. Задубевшие и уже побледневшие пальцы были сжаты в кулаки. При том он не помнил, чтобы его мозг отдавал команду конечностям.

В одном из кулаков что-то мешалось. И Монро равнодушно поставил на бортик иллюминатора красную деревянную пешку.

– Для чего я тебе?.. – прошептал Рекс, опустив взгляд. – Сошел ли я с ума? Было ли все это лишь бреднями? Но ты не ответишь мне…

Он обращался к кораблю. К огромной и величественной научно-исследовательской махине «Академик Туполев», в чреве которой был зажат со всех сторон. Зажат промерзшими стенами, и рамками собственного разума. Но как бы Монро не думал о том, как бы не пытался понять, где здесь выход, и как, в конце-то концов, он перемещается по этому исполинскому кораблю-призраку, он не мог сделать выводов. Для него все это было продолжением тех страшных бредней, лишь небольшим перерывом в них. И самое удивительное то, что те щипки, ту боль, которую Монро причинял себе физически в моменты этих раздумий, он прекрасно чувствовал. Чувствовал и то, что он был еще жив. Телесно. Но вот был ли он жив морально? Тяготы потрясений, ярчайшие вспышки, то и дело проскальзывающие перед глазами и не отличающиеся по отчетливости с замаранным туманом солнцем. Его разум был накрыт лоскутным одеялом из панических и необъяснимых страхов, от ощущений собственной беспомощности и от ловушки вокруг него, которая то и дело прихлопнет его мозг так, как будто того и не было. Ему было страшно не от того, что он погибнет телесно – холод и голод притупились. Он боялся того, что останется бездумным облаком из мяса, костей и сухожилий. Тяжеленой желейной медузой, не подчиненной ничему и просто существующей в утробе стального советского исполина.

Медленно повернув голову, Рекс услышал дуновение ветра. Легкий сквозняк едва ощутимо хлопнул парой каютных дверей, где-то далеко в коридоре. И этот звук, со временем превратившийся в простое эхо, был принят американцем как ответ, вызвал легкую, вымученную и кривую усмешку, в купе с напряженным и истеричным выдохом.

– Ты кровожадный. – промолвил Монро, улыбнувшись дрожащими губами. – Ты кровожаден, раз не даешь мне ответов. Разве тебе не покаяние нужно, разве тебе не нужны мои извинения?! – с силой ударив по штурвалу, Рекс заставил его завращаться. – Разве тебе интересно мучать меня, делать из живого человека тряпичную куклу, которая…

Он не договорил. Рядом с ним, на большом черном устройстве, напоминающим коробку со стеклянной узкой щелкой, загорелся ряд оранжевых газоразрядных индикаторов. Это были какие-то счетчики, цифровые обозначения, которые мгновенно, с ходом вращения штурвала начали мотать вспять. Что-то было в этом завораживающее, что-то даже зловещее, и Рекс с секунду глядел на них, не понимая, почему, когда штурвал был остановлен его рукой, этот счетчик продолжал мотать свои показания вспять. Последняя лампа то и дело моталась между нолем и девяткой, словно невзначай пролистывая другие цифры.

– … которая уже ничего не понимает… – мотнул головой он, кулаком ударив по панели со штурвалом. – Ничего! Покажи мне наконец, зачем же я тебе!

Рекс, что было сил, топнул ногой в холодный железный пол судна. И мгновенно в коридоре закрылись все, открытые до этого настежь, двери и люки. Мгновенно затих сквозняк.

…Всю землю сотрясло от чудовищного по силе удара. Мерзлые камни около корабля, с хорошую гирю размером, подкинуло на пол метра вверх. Загудел стальной корпус «Академика Туполева», начали стонать его переборки. С навесов мгновенно сорвало деревянную дверь на мостик, и треснуло несколько квадратных иллюминаторов. Хаотично закрутились штурвалы. Рекс едва успел схватиться за приборную панель, чтобы не поцеловаться с жестким металлическим полом, которой изашёлся волной, треснул в некоторых местах, и выставил вверх острые, похожие на перья обломки. Со стен посыпались картины. И книги, что до недавнего времени были на полках. На полу оказалось все, что было не приколочено как следует. И даже лампочки на потолке, в стеклянных плафонах, стали пылью, падающей подобно первому снегу.

Круглыми испуганными глазами Монро глянул на незатухающие газоразрядные индикаторы, которые еще сильнее прибавили скорости к своему обратному отсчету. Теперь первая лампа не горела вообще, а значит вероятное время, как подумалось Рексу, уменьшилось на целый порядок. Он быстро поднялся с четверенек, на которых стоял, и подошел к уцелевшему иллюминатору. На его бортике стояла будто бы ничего не почувствовавшая на себе красная пешка. Мгновенно смерив ту взглядом, и проморгавшись, чтобы понять, не примерещилось ли ему, Рекс глянул вперед. Туда, где виделся чуть накрененный теперь вбок, нос громадного исследовательского судна. И впервые за все то время, что он находился на этой проклятой земле, увидел, как медленно, по толике, по единому делению, за горизонт уплывает выбравшееся из дымки рыжее неяркое полярное солнце. Руки Рекса задрожали, и он глянул на свои пальцы. Они больше не слушались его и были парализованы страхом. Это было подобно всем тем ведениям, что он видел до этого. Всего лишь с одной оговоркой – мужчина искренне был уверен, не смотря на всю странность вокруг, что не спал. Слишком уж отчетливо он ощущал ту чудовищную вибрацию, что распространялась по земле, слишком хорошо слышал дребезжание камней и металла вокруг него. И прекрасно понимал, что его тело водит от невероятного страха, от которого было уже не откреститься. Вокруг него разверзалось что-то настолько страшное, что было и не представить раньше. Он был в эпицентре нарастающей заполярной бури, которая началась с его, как был уверен, неосторожного шага на борт «Академика Туполева».

Горизонт окрашивался в розово-красные кровавые тона, над которыми черным непроницаемым броневым заслоном скапливались грозовые тучи. Воздух становился едким и им было невозможно дышать. Нос полностью заполнял дымный, непонятный смрад, в котором было не вдохнуть полной грудью. Но что самое поразительное было во всем этом – Рекс еще был жив, и вполне хорошо глотал ртом воздух. На него все, что происходило вокруг, словно бы и не действовало. Он просто наблюдал адское представление, которое еще только открывало свой занавес. Самое интересное, промелькнула мысль в голове у Монро, было еще впереди, и зря он вообще вызвал на бой силы много более внушительные, чем мог себе представить.

Он пытался зажмуриться, но и сквозь опущенные веки прекрасно видел, как вокруг корабля, по земле тащится пыль, как она собирается всего в нескольких сотнях метров перед носом корабля, как поднимается настоящий серо-черный душный буран, собирающий мелкий и даже крупный камень, и уносящийся все к тому же эпицентру. Он видел и чувствовал чудовищный жар, который все нарастает и нарастает с такой силой, что начали раскаляться камни. Вокруг Монро была огненная буря, настоящий чадящий ад, с миражами и неестественными преломлениями. И он жил в этом неестественном буране, и чувствовал, как реют его уже до самых корней седые волосы. В уши врезался чудовищный гул, который тоже еще лишь нарастал. Все было в обратном порядке – сверхмассивное Все собиралось из Ничего. А проклятые газовые индикаторы все крутили свои числа к известной только им границе. Погасла еще одна из передних цифр. Что-то было уже совсем близко. Ураган нарастал, сильнее скапливались черные дымовые тучи. Дрожала земля, начала облетать краска даже с «Академика Туполева».

Зеленый мох превращался в коричневую массу. Камни раскалялись, трещали и лопались. Паром поднималась застрявшая в лужах вода. Но это лишь начало того жара, начало стремительно развивающейся скорости этого раскаленного воздуха, что мчался к сферическому нечто, что уже формировалось на небезопасно близком удалении от носа корабля. Чудовищным потоком уже даже не воздуха, а разогретой плазмы, вырвало пару растрескавшихся и оплавленных иллюминаторов. И Монро увидел на носу корабля нетронутого всем этим чудовищным жаром белого полярного медведя. Того самого, которого он кормил огурцами в столовой корабля. Через плечо на секунду обернувшись на человека, медведь философски посмотрел на собирающийся и сверкающий яркими желто-черными красками эпицентр. И что было сил заревел на него, показав свои острые белоснежные зубы…

Рекс схватился руками за собственные уши, лишь бы не слушать всю эту бурю вокруг него. Перед глазами опять заметались образы, вспышки и слепящие глаза очертания термоядерного гриба над неизвестным советским городом. Слезы на его щеках испарялись мгновенно, оставляя на нетронутой коже черные пепельные тракты. Его глаза были округлены настолько, что он видел даже больше, чем они могли в себя вместить. Он видел всю ту боль, что вилась внутри него. Осязал ее зрительно, ощущал ее сжатыми донельзя ушами. Слышал крики, чувствовал боль всей планеты, которая через оголенный нерв вся и целиком ушла в одно единственное его тело, заставляя разрываться изнутри.

И вдруг перед его глазами понеслись размытые, но набирающие четкость образы. Видел и различал чудовищный топот, который создавали эти образы, и чувствовал каждый, как самого себя.

– Что тебе нужно от меня?! – ощущая, что бурей из его челюстей выламывает зубы, громком спросил Рекс. Но бурю он не мог перекричать.

– Чтобы ты увидел… – спокойно ответил он сам себе, внутри собственной черепной коробки. – Чтобы ты лишь осознал…

…Ничего не существовало вокруг него. И он не существовал внутри ничего. Абсолютный вакуум там, где раньше не было даже тени спокойствия, и полнейшее умиротворение в местах, где еще недавно вихрем, сдирающим остатки человечности с основания разума, проносились ужасающие мысли и образы из них. Полная пустота заполнила пространство за глазами, которое не знало покоя с самого своего зарождения. Там, где был человеческий мозг, где были какие-то мысли, вдруг все оборвалось. И стало настолько спокойно, насколько это можно было себе только представить. С души отлегло, ведь ее в этом состоянии не существовало. Не было зрительного восприятия, не было ощущений кожи или обоняния, только четкое и твердое знание, что что-то, что можно назвать разумом наконец обрело мнимый мгновенный покой, вырвалось из череды адских испытаний, чтобы… Что? Это пока было неизвестно. И этот вопрос, единственной черной иглой воткнулся в абсолютную белизну неведения.

Рекс очнулся без осознания себя. Он не понимал, кто он такой, и где он находится. Однако прекрасно мог рассмотреть пейзаж вокруг себя. И это зрелище было настолько умопомрачительно, что от удивления он открыл рот. Не в силах сдержать эмоции, обеими руками закрыл собственные губы, чтобы не закричать, и почувствовал непривычное для себя ощущение. По его рукам медленно катились его слезы. Не вымученные, не испуганные, не нагретые разверзнувшейся бурей. Нет. Это были слезы счастья, что орошали его изнахраченную и грязную кожу, что увлажняли и заставляли почувствовать снова живые глаза, что были чистейшей точкой в развитии его эмоций, и сильнейшей из возможных благодарностей организма, на то, что тот кошмар, который царил вокруг него наконец-то затих и прекратился.

Монро стоял посреди влажного, с травой по пояс, переливающегося на свежем ветерке луга, расположившегося под взглядом могучего ветвистого дуба, который рос наверняка не одну, и даже не две сотни лет здесь, видел множество людей, множество историй, и исторических периодов, что пронеслись мимо него. Видел десятки и сотни человеческих эмоций. И сейчас перед ним застыл, трясясь не то от страха, не то от волнения раскаявшийся американский летчик, что желал узнать всю правду. Хотел знать, почему он оказался в этом месте, среди влажной серой травы, наконец покинув хотя бы сознательно тот северный безжизненный радиационный ад. Среди этой серой лунной ночи, которая опоясывала небо с востока на запад и с севера на восток, рядом с этим могучим дубом со свежей, похоже еще весенней листвой. Чем он заслужил это право на краткосрочный отдых, и почему именно сейчас? Волна сметения снова просыпалась в нем, и он не удержался, потянулся к дубу, ожидая что тот сделает ему намек, ответит чем-то на его немые вопросы. Но тот лишь качнул своими старыми ветвями и зашелестел листвой на дунувшем свежем ветру.

– Представь себе лишь сложное время. – вдруг раздался голос позади него, и Рекс обернулся, но не увидел там никого. Голос был подозрительно знаком, и он мог поклясться, что это был его собственный, но слегка измененный голос. Он слышал его как в тумане, словно человек говорил в не слишком хорошую радиостанцию. – Время тяжелых, но от того бесценных свершений, на которые только способен освободившийся человек, сбросивший с себя все оковы. Человек, имя которого еще вчера не значило ничего, а сегодня уже звучит гордо…

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. – ответил ему Рекс, почувствовав, как чьи-то очень теплые, но жесткие, как у манекера руки ложатся на его плечи.

– …Бескрайние просторы, на которых живет бесчисленный народ. – наседал на него внутренний голос, обжимая фантомными пальцами его плечи. – Представь себе необъятную волю к свершениям, которая закладывается в него теми, кто его освободил. Представь, как рвется каждый из этой массы к науке и к совершенной технике, что дарует человечеству только процветание и идеи о том, что каждый из этой бесчисленной массы способен быть даже больше, чем человеком! Рекс, представь себе человека, ставшего необъятной громадой. В строю таких же точно, как он, громад…

– Громад? – зажмурился тот на мгновение, представляя все сказанное. – Но что есть такое громада?

– Это то, каким ты становишься, преодолев немыслимые для себя прежнего трудности. Только обладая железной волей к победе, человек перешагивает через самого себя. И забарывает те трудности, что еще вчера казались ему немыслимыми и невозможными…

Рекс услышал мерный шаг. Ровный и четкий ритмичный топот, что приближался откуда-то со стороны горизонта. Там поднимались пылевые тучи – верный показатель того, что на это тихое место под вековым дубом надвигалась невероятная масса. Масса необычная и стройная, собранная из рядов одинаковых и ровных. Рядов безликих, и объединенных по какому-то не слишком ведомому, словно искусственному принципу. Они гремят латным железом, и вздрагивают под этими рядами громадные черные дикие и пышущие паром кони. И все это войско надвигается с топотом, с шумом и содроганием земли, как что-то невероятное, необъятное, как непостижимая и непобедимая сила. И при одном лишь взгляде на эти черные полчища, на бессметные и безликие воинства под черными знаменами с черепами и крестами приходит осознание, что нет наверняка на свете силы, способной побороть эту железную и вооруженную до зубов армаду. По полю медленно ползут ромбовидные громадные танки, лязгая гусеницами. И под рык их моторов сильней дрожит земля. Все это от горизонта и до горизонта. Сплошная стена, одеяло, что закрывает половину мира, делает его невозможным для полноценных фантазий, ведь что бы ты не представил, там будут эти железные солдаты, эти танки, и эти безликие металлические лица, кресты и черепа, которые покрывают под собой весь видимый и не видимый простор.

Рекс боится. И он отступает на шаг, на два, на три или десять. Он отступает к дубу, боясь того, что это полчище просто втопчет его в землю, не оставит от него ни единого следа, и сотрет под копытами своих черных лошадей даже воспоминания о нем. Но вдруг что-то заставляет его остановиться и повернуться.

– … Забарывает трудности… – повторил голос, отпустив плечи. – …Немыслимые… И невероятные!

Вызов этой армаде был брошен. И вызов заставил армаду остановиться, прекратить трясти землю поступью своих коней и своих бронемашин. Возле ветвистого дуба возвышался всего один единственный наездник. И под его пышными черными усами была широкая вызывающая улыбка. Гнедой его конь так и поднимался на задние свои копыта, показывал недюжинные брюшные мышцы, тряс своей необычайно длинной гривой и своим ржанием вызывал недругов на поединок! Но всадник был смел и грозен лишь тем, что сохранял лицо недопустимо спокойным перед явно превосходящим по численности врагом. Он улыбался ему, умело держался в седле. Вцепился в рукоять своей шашки, и прищуренным взглядом смерил тот черный от недругов горизонт, что был перед ним.

И вдруг Рекс почувствовал, что в этом человеке, в этом безымянном наезднике, с почти оголенной уже шашкой, и есть другой, более мощный и стойкий фронт, что противостоит этой черной армии от солнца до солнца. Что за этим человеком масса намного большая, чем стоит за теми, кто пришел по его душу. И что он и есть тот освобожденный, о котором говорил ему голос. И что всадник этот не отступится, не сдастся и не отдаст своей шашки. За ним гордо, на древке, развевалось длинное алое знамя.

– Немыслимые… – едва слышно, одними губами прошептал Рекс, заворожённо глядя на этого всадника. – …И невероятные…

– А мы, брат… – обратился к американцу этот исполинский в его глазах наездник. – Мы новый мир построим!

А дальше подмигнул. Без тени сомнения или какого-либо страха в прищуренных по-боевому глазах, полностью достал из ножен свою шашку, видя, как и черная армада перед ним приготовилась к бою. Поднял ее. Поправил Буденовку на голове. Улыбнулся. И махнул.

Рекс не успел разглядеть, в какой именно момент, шашка в его руках превратилась в заряженный ТТ. И как сам этот кавалерист обратился обмундированным, грязным и измученным солдатом, все с тем же не угасающим блеском в глазах. Был он уже не на лошади, а крепко стоял на своих ногах, на краю вырытого в черноземе окопа, и поднимал своих солдат в чудовищную и страшную атаку. Как сам возвышался в полный рост над полем боя, и как через него пролетали фашистские пули, ни чуть не срубившие с его лица той уверенной и страшной для врага улыбки, которая могла лишь завораживать. Улыбки, которая застревала глубоко в душе, и которая зажигала неслыханный огонь там, где было человеческое сердце. Он падал на землю непобежденным, с неугасающим взглядом.

А на смену ему поднимались бесчисленные многоликие полки. Полки таких же точно людей, как он. Родственных, но не по телу, не по цвету кожи, не по разрезу глаз, а по знанию того, что их дело необычайно правое, что их дело – даровать жизнь всем народам, что находятся за их спиной. Людей знающих, за что они сражаются, и за что они готовы лечь рядом с их командиром, рядом с каждым из их сослуживцев, рядом с каждым из их народа, и рядом с каждым человеком! И Рекс видел, ощущал, как под их сапогами загорается земля, как все эти полки, поднятые для атаки, врезаются в черные ряды бесчисленных армий от севера до юга, и как они разбивают их на части. Видел, как под натиском оплавляется вырезанная на черных латах свастика, и как мелькают перед глазами врага красные звезды петлиц и пилоток, как перед ними разгораются вспышки выстрелов и залпов орудий. Видел, как на все эти красные полки людей с прямыми и смелыми взглядами валятся тонны черных бомб, и как они не сдаются даже от этого! Наблюдал, как они живут, как они сражаются, и как они умирают с верой в то, что все, что они делают будет не напрасным. Со знанием, что все, что они вынесут из этой битвы – это будет простая человеческая жизнь. Недооцененная, но при том необычайно ценная.

Рекс, со слезами, наблюдал, как над полем битвы, таким завораживающим, и таким картинно-гротескным, поднимаются красные знамена. И как в атаку на бесчисленные полчища врагов устремляются все новые и новые тысячи уверенных в смелости свободных людей. Он ощущал их каждого, видел их мысли, и читал их нравы, как собственный. Они сражались за то, чтобы жить всем, и вместе. Чтобы никто их больше не делил, и чтобы все было справедливо, чтобы все было честно, чтобы все народы жили в вечном мире. Они сгорали в этой войне, чтобы потомки могли творить и созидать, чтобы они могли не бояться, жить с полного воздуха грудью, и быть людьми с настоящей, не наигранной и не наобещанной большой буквы!

И там, где был оглушительный грохот орудий, где поднимались и схватывались в смертельной баталии шашки и орудия, где в небесном вальсе скручивались стаи черных и красных самолетов, и где были известия о том, что черная, почти не тронутая войной сторона считает заработанные на этой войне и эксплуатации собственных воинов финансы, вдруг на смену орудиям и шашкам, автоматам и пистолетам, поднялась наполненная цементным раствором кельма. Там, где были воронки, и где не была обещана жизнь, поднимались неслыханные и новые дивные города. Заново отстраивались колоссальные промышленные мощности и запускались новые театры, библиотеки, дома культуры и быта. С чудовищной скоростью росла наука, и техника, как и было обещано им – этим людям с уверенным и прищуренным взглядом. Рекс видел, как на горизонте, на месте, где было в пух и прах разбито, но собиралось новое войско, поднимались города, как там, в местах освобожденных, росли новые фабрики и тысячи вчерашних воинов, устремлялись туда, чтобы творить, чтобы создавать, чтобы организовывать новую жизнь!

Всё вокруг Рекса Монро начало вырастать с невероятной силой. Бывший с зеленой травой луг стал шумным и многоликим городом, где, то тут, то там слышалось «Вира!», и пара тонн кирпича устремлялась в небо. Где люди не боялись нового чудо-оружия черного воинства, и где была строга и сильна вера в то, что все вместе эти люди способны побороть даже такую угрозу! В проносящихся перед глазами газетных вырезках были строки о том, что создано собственное, не уступающему врагу оружие! И это там, где была страшная война, где была разруха, хаос, и где был положен ни один миллион жизней. Где даже самые оптимистичные прогнозы казались грядущим крахом, и где благодаря народной воле этот крах не состоялся, забылся, и остался в далеком прошлом.

Рекс почувствовал нарастающую вибрацию. И до него донесся страшный рокот и жар. Это в небо уносился длинный белоснежный космический корабль, на которое черное воинство от горизонта до горизонта смотрело с тоской и бессильной злобой. Ведь их корабль остался позади. «Поехали!». Этим людям открылся бескрайний космос. Они покинули вчерашние рамки даже собственного разума и возвысились до небес невиданных и невообразимых ранее. Космическая эра стала для них реальностью. Еще и тогда, когда на земле брани, в которую были воткнуты изломанные шашки, и в которой паршой не покрылись искореженные танки и пушки, еще не затянулись земляные воронки и пропитанные кровью траншеи. Всего через полтора десятка лет, как прозвучало такое сокровенное для этих воинов слово – «Победа!»…

Руки Монро дрожали. Но уже не от страха, а от осознания собственного бессилия перед той мощью, которой он посмел бросить вызов. Этот народ был в его врагах, но теперь его сила, в этих грезах, пропитала его целиком и полностью. И вдруг к нему пришло четкое осознание. Единственный возможный ответ на такой сокровенный для него вопрос.

– Почему же?..

– Потому что не представляли. – с заворожением ответил он голосу, прижимая руки к сердцу, ощущая как то бьется в унисон с дрожью подвластной этим людям земли. – Потому что не знали обо всей это мощи. Потому что насмехались над их темпами и считали их невероятными. Потому что мы…

…Он открыл глаза. И снова находился на борту «Академика Туполева». Вокруг него снова крутился, собираясь в эпицентре, дымно-огненный вихрь, и все так же плавились и взрывались камни. Но он стоял в полный рост, на самом носу этого исследовательского суда с аппаратурой, настроенной на изучение бескрайнего и созидательного космоса, и больше не боялся того шторма, что был вокруг него, и что не касался его. Он был в самом эпицентре урагана и впервые на его душе не было ни толики смятения, не было страха и ужаса. Рекс уверенно и пристально, прищурившись, глядел на собирающийся клубок, на возникающий из туч и будто бы в обратном порядке угасающий невероятный термоядерный гриб. И понимал, что за этим грибом есть вершина мощи, есть вершина той силы, что была скрыта во всех полях брани, что прошли люди, создавшие его.

Рядом с ним был белый медведь. Рекс медленно посмотрел на него, и робко усмехнулся этому, снова пристально и не моргая уставившись на собирающийся из облаков и от земли многокилометровый ядерный гриб.

–… Потому что мы недооценили. Был самоуверенны в себе, и не считались ни с кем, кроме себя. Были в высшей степени эгоистами. Мы не думали ни о ком, кроме себя самих…

Газоразрядные индикаторы на мостике остановили свой отсчет. Они замерли всего в четырех цифрах от самого конца и показали 1961. Глаза ослепила ярчайшая вспышка, от которой Рекс не смог закрыться даже рукой. Она просвечивала все, как рентген и оказалась даже у него внутри. И все закончилось. Там, где был эпицентр шторма, и куда собирался не вообразимый ни одним умом термоядерный гриб, была большая серая каплевидная точка под белым широким куполом парашюта. Она медленно поднималась вверх, к небесам. Но вдруг остановилась.

– …Ты хотел, чтобы я все понял… – догадался Рекс, потянувшись к этой серой капле под парашютом. Он медленно двинул руку вперед, и почти уже визуально дотронулся до этой точки своими закопченными и измученными радиацией и холодом пальцами. – Царь-Бомба…

Ярчайшая вспышка грянула внезапно. По крупицам с лица Рекса смахнуло счастливую улыбку. Все, что было радиусе нескольких километров, мгновенно превратилось в пар…

IV

Почти всю историю я не поворачивался к старику. Кажется, совершенно не моргая, глядел на покосившийся лес, на оставленные без стен печки. И видел, сам ощущал то, о чем Паратовский мне говорил. Ощущал страшный жар, исходивший от земли, видел потоки раскаленного воздуха, что слизывают с земли остатки дерна, песка и земли, что уносят от печек их штукатурку, выламывают окна хаток и сносят их деревянные стены. Наблюдал фантомную взрывную волну и представлял, какая в ней была сила, что гнула могучие многолетние деревья, обжигая их и подпаливая.

Я не смог вдохнуть. В горле встал неприятный и очень колкий ком. В груди снова толкнулось. Это было ощущение невероятной тоски. Такой, какую я разделял, кажется, с кем-то еще. Вероятно, со всем белым светом, что видел вживую то, что я могу лишь представлять себе. Зрелище страшное даже в мозгах, и я не был способен ощутить то, что чувствовали люди, видя эти потоки воздуха, эти взрывные волны и ослепляющие вспышки. Я довольствовался лишь придумкой, но и придумка меня пугала…

– Оппенгеймер как-то сказал…

– «Я стал смертью…» – перебил я Паратовского, повернувшись от окна, в котором, вопреки моим фантазиям все было так же спокойно и по-могильному тихо. – «Разрушителем миров…». Это из индуистского священного писания, этого не знает лишь ленивый. Бхагавад-Гита.

– Так, стало быть, вы не такой уж и глупый, как пытаетесь меня заверить.

– Нет, Емельян Павлович. Я сочту это лестью. – я скомкано и криво улыбнулся ему. – Роберт Оппенгеймер был человеком несомненно великим, отец того, что погубило все здесь. Но он очень любил театральность, любил подобные фразы. Хотя…

– Сказано метко, да? – сыграв бровями, вызывающе спросил он. И снова поправил рыцаря на своем столе. – Но знаете в чем кроется секрет для русского человека в его словах?

– Такое выделение звучит как поиск скрытого смысла там, где его нет.

– О, нет, бросьте. – отмахнулся он. – Лишь забавное наблюдение, интерпретация на свободный манер. В английском языке есть два слова, обозначающих мир. У нас – всего одно. На что это похоже? На то, что предки, создавшие наш язык, были уверены в том, что по большей части в них нет никакой разницы. И получается, что Оппенгеймер, при переводе его на наш язык, разрушил сразу две вещи.

– Всеобщий мир? Такое вот лингвистическое пожелание на будущее?

– Мир во всем мире. Миру – мир.

– А войне – пиписька. – отшутился я. – Остается нерешенным вопрос – может ли мир подружиться? И при какой форме все это произойдет?

– Только тогда, когда все пешки поймут, кто ими играет. – пожал плечами Паратовский. – Я уверен, что только тогда. Люди не хотят видеть больше, и это не их вина. Но если они вдруг станут, это будет величайшей эрой, какая уже старалась начаться. Дружба – это не та форма, какая нам нужна. Дружба есть примирение, а это не слишком точно. Нам нужно братство. Нам нужна планетарная семья, понимаете? И мне грустно от того, что она вдруг так и не смогла создаться.

– Много вредителей. Много тех, кто решил, что он лучше недостойных, и что эти недостойные вообще существуют. Есть люди, для которых такое объединение не выгодно. Их меркантильные взгляды кончаются лишь на семье собственной. И они забывают про миллионы других, которые для них лишь корм.

– Да, есть люди непримиримые… Но, вероятно они боятся. И в этом страхе, в первую очередь за себя, они становятся глупы и ограниченны.

– Ограничены мелочным сознанием? Вы звучите так, словно вам их жалко.

– Собственной меркантильной искусственной реальностью вокруг себя. И ради ее расширения, потому что всякий человек не любит рамки, они готовы не замечать остальных, только собственную выгоду. – Паратовский развел руками, беря следующую книгу. Это была история Советско-Афганских отношений в двадцатом веке. – Но, есть и те, для кого собственная выгода становится бременем, от которого они с радостью избавляются, ради чего-то намного большего, чем сами они. Эти люди всегда подобны локомотивам…

Мираж

«Здравствуй, мама! Ну и времечко нынче выдалось, ничего не сказать. Не знаю, как у вас там, в Ленинграде, а у нас здесь невероятно паршиво. Знаешь, как говорили когда-то мне, что все плохое, рано или поздно, случается. И я не знаю, поздно, или рано, но все это «плохое», о чем нас предупреждали, случилось. Я не знаю зачем пишу это письмо вам. Знаю, что почта нынче уже не откроется. Знаю, что почтальон не положит его в ваш почтовый ящик и вы не прочтете его. Ведь вас с отцом уже наверняка нет. Я слышал о том, насколько страшно бомбили крупные города, и сомневаюсь, что Ленинград остался целым…

Не знаю зачем я пишу вам. И пишу ли я вам? Я чиркаю по листу бумаги, пытаясь изложить собственные мысли, но они все еще крутятся в моей голове так, что не могу их остановить. Наверное, все же пишу для себя. Пишу, чтобы навсегда запомнить, и чтобы осознать, что со мной произошло за последнее время. За тот небольшой промежуток времени, когда я перестал быть полноценной частью Советского контингента в Афганистане, и стал простым парнем, потерянным где-то на юге, у самой границы с Пакистаном. Да, я пишу, чтобы мои мозги наконец-то встали на место, и перестали бегать по моей черепной коробке как курица с отрубленной головой. Ты помнишь, мама? Как мы навещали одну тетку под Саранском, и как она с маху рубила курицам головы? Тогда я думал, что это необычайная и непривычная жестокость. Но теперь я понял, что жестокость человека к курице – ничто, по сравнению с жестокостью человека к человеку.

В общем, я снова отвлекаюсь. Видишь? Вот такие вот дела у меня с головой. Наверное, из-за этого все, что пишу, кажется таким…

…Таким нереальным…

Будто это происходит и не со мной. Будто я наблюдаю со стороны за человеком в простой замаранной кровью и пылью желтоватой ватной куртке, в серой ушанке набекрень, как у меня сейчас. Человека, нервно сжимающего цевье своего автомата, который лежит на коленях, каждый раз, когда в афганской ночи раздается какой-то едва уловимый шорох. Знала бы ты, что к этому привело – никогда бы не поверила. А я бы не поверил, что буду это тебе…, наверное, все же себе, рассказывать. Сколько бы ни учили нас материализму, сколько бы вы с отцом не старались мне внушить то, что завещал нам товарищ Ленин, все это кажется таким правильным, таким четким, ровно до тех пор, пока не распадаются всякие рамки. Пока существует человечество. И как только оно… Да, оно перестало существовать. Но я держусь, знай. Я держусь, мама. Я держу в душе все то, что вы мне рассказывали, что вы мне говорили, и что вкладывали в мой рот с каждой ложкой манной каши, сваренной по утру. Знала бы ты, сколько я бы за нее сейчас отдал…

А помнишь, как ты рассказывала мне сказки? Даже тогда, в детстве, я понимал, что все это выдумка, что этого не существует, но с затаенным счастьем закрывал глаза и делал вид, что сплю. Наслаждался этими моментами. А ты думала, что я уснул, выключала свет и уходила спать. Знай, я тебе никогда такого не говорил, но я еще долго не спал тогда, я все время придумывал, что могло бы быть со мной, окажись я где-то там же, в твоих рассказах. Я придумывал собственные миры, я придумывал начала и финалы этих историй, где главным персонажем оказывался я. Но знай, мама, я очень горько жалею, что все, что произошло и происходит со мной сейчас не выдумка, что от нее нельзя отвлечься или нечаянно заснуть. Я смотрю по сторонам и вижу лишь то, что не придумаешь ни в одном кошмаре. Я пытаюсь его перебить, и не могу. Да, вокруг меня сказка. Сказка братьев Гримм.

И вот тебе мой рассказ, мама.

…Я не знаю, сколько прошло, я уже сбился. Время здесь, в этой пустыне Афгана не значит ровно ничего. Наверное, моя сверхсрочная служба уже подошла к концу, на моем ремне осталось последнее отверстие. Однако, все начиналось, практически, как и обычно… За два года здесь, под словом «обычно» уже начинаешь подразумевать невероятно ранний подъем в пол пятого утра, абсолютно никакого времени на туалет, ревущую боевую тревогу над головой, злого прапорщика Дядина, который орет на всю палатку: «Шустрей, педерасы!», и злобные не выспавшиеся лица товарищей рядом со мной. А вообще-то я соврал. Подобное «обычно», было только где-то примерно за неделю до, и во время войны в Европе. Мы знали, что НАТО начало войну, где-то там, в районе ГДР и ФРГ, но готовились к удару и здесь. Мы бегали как ужаленные зад, ища способы заминировать все возможные коридоры для танков США из Пакистана, и мы их находили. Уж не помню сколько раз за все то время мы ночевали на нашем пункте постоянной дислокации в Кандагаре, но в поле точно больше. С самого утра, с семи тридцати, как нас выбрасывали на вертолете, или спешивали с бронетанковых колонн Сороковой Армии, мы ставили мины, и ложились в палатках прямо посреди проплешин в наших минных полях. Жуть, а не зрелище. Мы даже гадили практически на мины. Наш командир, старший сержант саперного взвода, говорил, что наши отложения похожи на верблюжьи. Приплетал туда же, в один этот разговор, Роммеля, фашистов, какие-то их танки и британцев, которые делали мины в форме перееденного гусеницей верблюжьего кала… Или наоборот? Интересный он был мужик, жаль в том вертолете погиб первым.

А, вертолет. Заговорился, забыл, о чем вообще тебе писал. Тот день был особенным. Уверен, если бы правительства были бы живы, и, если бы страны еще существовали, они бы синхронно спустили в тот день свои флаги, и признали поражения. «День ядерной катастрофы» – так я его называю! Делать здесь больше нечего, только вот такие названьица придумываю, да пью иногда. Ну, в общем-то, вертолет было немного до этого. Нас снова подняли по тревоге, снова прапор Дядин, снова серж ведет перекличку и построение. Снова броня и на аэродром.

Нас взяли мало, всего шестнадцать человек. Половина нашего взвода, мам. Меня выбрали! Возможно, это потому, что в прошлом месяце мне осточертело стоять дневальным, и я сам вызвался на «боевые». Мы погрузили с собой двадцать два ящика мин! Противотанковые, противопехотные, мины-дымы, ПОМ-ки, ТМ-ки, и прочие. На наши восьмые «Мишки» подвесили по четыре контейнера с кассетами «Лепестков». Я даже тогда уже понял, что задание будет серьезным. Взлетели с Кандагара где-то около восьми сорока. Жарко было ужас, а мы все в ватниках и ушанках, потому что знали, что по большей части основная наша задача будет выполняться ночью. А ночью здесь очень холодно, температура падает до отрицательных значений, и иногда я даже беру с собой шарф, который ты мне связала с шерсти нашей собаки. Как там она, кстати? Я и за нее переживаю, хотя и понимаю уже… А вообще, собрали нас самых веселых. И серж наш как обычно заливал какие-то байки то про свой Таганрог, где с женой познакомился, то про Будапешт, уж и не знаю к чему.

Мы должны были минировать широкую площадь, по которой могли наступать танки США, выдвинутые с баз в Пакистане. Сектор был громадный, и мы сперва облетели его на вертолетах. Естественно, «Лепестки» пока не выбрасывали, их нужно было последним штрихом, потому что площадь и правда была огромная. Ты помнишь большие поля, которые мы с тобой видели, когда ехали с юга на поезде? Примерное то же самое. Большие открытые пространства, где нет ничего, кроме песка и камня. Еще южнее только граница и Пакистан, и больше ничего. Камень, песок и Пакистан.

И я уже не помню, как так получилось. Помню только, как мне вмиг стало страшно, когда пилот закричал что-то невнятное своему помощнику, а наш сержант начал креститься. Точно видел дымный след, который шел в нашу сторону, а дальше словно ничего и не было. Вероятно, я был без сознания, когда вторая ракета накрыла еще один наш вертолет. Я только потом узнал, что, похоже, это были не духи, а американцы. Ибо в этой пустыне больше никого не было. Наверное, приняли нас за бомбардировщики, не знаю. Они вообще в последнее время были нервные, хотя война здесь до тех пор не бушевала.

Когда я очнулся, некоторые еще были живы. Еще шевелили руками или ногами, иногда дергано моргали и смотрели на меня, пытаясь что-то сказать, но они не могли. Этот момент я помню так, словно он снова был не со мной. Словно это не меня рвало от вида вывернутых костей, и рваных бушлатов, которые еще недавно скрывали не перемолотый внутренностями вертолета фарш из костей и мяса, а живые и горячие сердца. Я видел, как они умирали на моих глазах, как все наши саперы, передавленные ящиками с минами, переставали моргать и звать на помощь. Я помню, как наш пилот перестал бить переломанной кистью в окровавленное стекло, и как он в конце концов выстрелил себе в голову из табельного, поняв, что никто ему уже не поможет. Я лишь потом, при осмотре, узнал, что и я бы ему не помог – куском приборной панели ему перерезало шею, когда вертолет упал на песок. Мужик весь, целиком и полностью, напоминал камень под красным водопадом. А лицо бледное, как у фарфоровой куклы.

Я остался тогда один, мам. Я был единственным, кто отделался по большей части одним лишь испугом, и вывихнутым пальцем, по которому прилетело противотанковой миной, когда один из ящиков рассыпался на щепки. Меня спасли мои товарищи, ведь я очнулся тогда на их трупах. Не могу вспоминать все это без слез и искренней благодарности. И корю себя за то, что я не посвятил тот день тому, чтобы всех их похоронить, и просто бросил. Теперь мне нет от этого прощения, но тогда я думал, что нас настигают «духи». Радиостанция молчала, я не знал, что делать, и решил двигаться на север. К, как я потом узнал, уже вероятно мертвому к тому времени, Кандагару…

К ночи прошел километров тридцать, если не больше. Ноги болели ужасно, но я понимал, что мы забрались очень далеко, а потому идти было еще много. Наверное, еще два раза по столько же. Но это отнюдь не значило, что я управился бы за еще два таких же дня, нет. Тогда меня раздирала страшная усталость, и я буквально валился с ног. Меня гнало только то лживое знание, что за мной, вероятно, идут афганцы, и потому я спасался от них. Иногда даже бежал, когда чувствовал каким-то скрытым чувством, что меня что-то настигает. Да, я знаю, мама, вы учили меня тому, что лучше доверять всему материальному, но тут что-то взяло меня за человеческое нутро. Я ведь человек, не машина, и потому, даже будучи с ног до головы коммунистом, способен чувствовать то, о чем никогда не предупреждала нас наша с вами Партия. Да, я дал себе немного воли, «распоясался», как ты любила говорить, когда обижалась на меня, но поверь, это по большей части и заставило меня пройти столько времени по жаре, с большим рюкзаком на плечах, в моей жаркой фуфайке и ушанке, которую я иногда подвешивал за лямки на рюкзак, потому что было просто невыносимо жарко. Я бы разделся до трусов, и шел бы в них одних и кирзовых сапогах, если бы, конечно, давал себе перекуры. Но их не было.

Уже говорил, что шел на север?.. А, точно, говорил, вот же выше написано. Совсем болваном стал, не помню уже, что сам написал. Так вот. Север, север… На севере был Кандагар. И там начинались горные районы. Спустя те тридцать километров, я как раз выполз к одному из таких горных массивов. Он был большой, не пологий, и вырастал из земли как настоящий забор. Как в деревнях, когда мы туда ездили, помнишь? Только там они были деревянные, а здесь громадные кучи песчаника и острого камня, из которых десятки тысячелетий выдувало песчинку за песчинкой. Ты представляешь такую картинку, мам? Ты не представишь, это нужно видеть… По правую руку эта громадина, огромные массивы, начинающиеся буквально из ничего, а по левую руку – все та же пустыня, что уносилась на многие километры на запад. И я понимал, что здесь и стоит остановиться, разбить на господствующей высоте свой маленький опорный пункт, и следить, идет за мной кто-то или нет. Афганцы очень любили брать наших солдат живьем, не брали только десантников, потому что это было невозможно. Они очень любили пытать так, чтобы солдат оставался жив телесно, но вот был бы поломан настолько, что секретную информацию он бы не говорил, а пытался пропищать. Нужно ли мне говорить, что я не хотел в афганский плен?

В принципе, на этой гряде можно было жить. Туда бы пару ЗУ-шек из дружественного нам взвода ВДВ, который мы обычно сопровождали на высоты, да тройку снайперов. Таким коллективом можно было бы батальон духов запереть. Но я был там один, совсем один. Маленький потерянный человечек, который составлял небольшой партизанский отряд на территории врага. А, забыл! Я же не сказал, что это еще и не наша территория была! Согласно сводкам, которые нам зачитывали перед вылетом, мы должны были миновать территорию врага, и вести работы за ней. Так что своим маршем на север я оказался в королевстве объявленного нам джихада. Вот такой вот поворот, мам, представляешь? Я – настоящий диверсант. Да, партизанский отряд. И судя по моему душевному состоянию в тот момент, с предателем.

Сна не было целых две ночи. Я планировал выдвинуться на следующий день, но ноги разболелись так, что я просидел в своем горном гнезде еще сутки, сжимая в зубах свой ремень, чтобы не закричать от боли, когда выползал на позицию для стрельбы. Они были будто бы парализованными, распухли от моих сапог и грязных исхоженных портянок. Мне повезло, что совсем незадолго до этого, я побывал на рынке и прикупил себе две пары теплых верблюжьих носок, и взял их с собой в тот злополучный рейс. С их мягкостью на ногах мне стало немного приятнее. Я не мог смотреть на свои окровавленные портянки и просто выбросил их. Знаешь, я бы прислал такие носочки и тебе, но они закончились, к сожалению. За все то время, что прошло, износил обе пары, ходил я много.

Ну вот, опять отвлекся. Но приятно было повспоминать те времена, когда эти носки еще не скатались и не стали деревянными. Так вот, на чем… А, сон. Мне было не до сна, я не должен был смыкать глаз и пристально следил за пустыней, которая была вокруг на двести семьдесят градусов. Но за мной так никто и не шел. Мои следы плавно сдувало ветром, и песок вокруг становился похож на очень медленно волнующееся море. Да, именно на море. Я следил за ним, смотрел, как перекатываются его не слишком большие барханы, как в нем то оголяются, то снова скрываются за слоем песка покатые камешки, напоминавшие мне рыбок. Вероятно, в эти моменты, я был даже немного счастлив, что оказался здесь… Но потом у меня снова урчал живот, снова ел холодные консервы, которые забрал из вертолетов, совал в рот ремень, чтобы не заорать на всю округу, и полз обратно от позиции. Я проделывал эту процедуру по десятку раз за пару часов, и к излету второго дня протер на брюхе ватника дырку. Теперь мне в нее дует.

Костер я развел только в конце второго дня, на пару часов, когда понял, что просчитался, и что за мной никто и никогда уже не придет. Вообще, я надеялся, что услышу в воздухе поисковые вертолеты, увижу караван на горизонте. И, что мой костер, зажжённый в сумеречный час, станет им ориентиром. Но вот время шло, а никто так и не пролетел, не прошел мимо. Я больше не видел наши части, не видел наших солдат. Символы нашей страны остались у меня лишь на ушанке, да на потрёпанном кителе. А знамен я так больше и не увидел. К следующему утру боль практически отступила, и я снова мог стоять на своих ногах. Даже делал болезненные, но широкие шаги, как умел, как папа меня учил! И таким нехитрым маршем – пятнадцать-двадцать шагов по горной тропке туда и столько же обратно – я исходил все свои небольшие горные владения. Улыбался при этом, как дурак, представляешь? Остался один, а улыбался…

Перед рассветом я успокоился. Понимал, что нужно поспать, и что мир перед глазами уже кругом ходит. За мной никто не шел, и мозг дал всему телу долгожданную команду на отдых. Я лег, сомкнул глаза, но уснуть снова не смог. Теперь все прочие мысли покинули мою голову. И я думал, что же случилось, почему я больше не вижу следов Сороковой? Не было ни вертолетов, ни караванов. Не было даже бедуинов вокруг меня, хотя этот район, снова скажу это, был под контролем боевиков. И я стал задумываться о причинах всего, что произошло. И знаешь, я не верил правде, которую сам же вывел в своей голове. Я не верил, что какая-то авантюра США в Европе могла привести к такому. У меня не было никаких источников знаний, кроме собственных глаз и ушей, но я был глуп и не мог им поверить. Единственное, что крепко засело тогда у меня в голове, так это то, что нас сбили не моджахеды. Это были американцы, точно. Но зачем, почему? Тогда я еще ничего не знал о бомбах и ракетах, я жил вчерашним днем и вчерашним умом, потому что не смыкал глаз уже черт знает сколько времени. Не мог поверить, что мир, в котором мы существовали, сам больше не существует. Что нету больше… Что ничего нет больше.

Наверное, заплакал бы в тот момент, да мне не дали. Он мне не дал.

Я услышал едва различимые шаги. Точнее, это было похоже на шуршание по песку, словно кто-то волочил ноги, пытаясь, так же, как и я, просто существовать, уже не обращая внимания на то, что происходит вокруг него. Я подполз к своей огневой позиции и уже был готов стрелять на поражение, но оказалось, что он всего один. Один единственный человек брел мимо моей горной гряды по пустыне, и тащил за собой автомат, держа его за ремень. Я сразу признал оружие. Сразу же. Нас натаскивали на такое, как поисковых собак. И еще ни разу чутье меня не подводило. (Стоит сказать, что нас, как саперов, много раз вызывали на разминирование афганских складов с вооружением, и там я видел такие винтовки, трогал их, и даже с разрешения ГРУ-шников, стрелял по консервным банкам). Но меня смущало то, что человек был замотан в какую-то не то простыню, не то сорванную откуда-то штору. На его башке был тюрбан, а лица было не разглядеть – темно и достаточно далеко. Сперва я подумал, что это душман бредет куда-то, но потом сразу же и осекся – вроде, как и не душман. В любом случае, я решил его окликнуть. У меня было преимущество. Он меня не видел, я был в выгодном положении, а вот он словно на моей ладони. И если что, я срезал бы его всего одной очередью.

Крикнул ему какой-то заученный фразой на пушту. Тот обернулся, но, вроде как, не понял, чего говорят. Я ему сказал, что-то по типу: «Бросай оружие!», а он стоит, поворачивается. И взглядом источник крика ищет. Еще кричу, говорю, мол, бросай оружие. Пуштун из меня такой себе, скорее всего я звучал так, как звучат немцы, когда пытаются говорить по-нашему, но смысл-то я донес? Донес! А он стоит, молчит, и автомат все еще держит. Ну, стало быть, не пуштун этот незнакомец. А кто? Тогда я этого еще не знал. Да и вообще сперва списал все на то, что мне привиделось. Может, палку из-под песка выдуло, а мое не спавшее сознание, мне людей с автоматами рисует? Кричу-кричу, а он рыскает глазами, лицо поворачивает и ищет меня. Стрелять предупредительный я не стал, а то позицию бы сразу выдал вспышкой.

Но тут я и подумал – автомат. Его автомат, мам. Не мой. У меня-то наш, Калашников. Длинный такой, зараза, неудобный бывает, но родной. Так, опять отвлекся, подожди маленько… Так вот, держал он в руках пластиковую западную пулялку. Этого добра тут было навалом. До того, как китайцы своих «Типов» навезли, эти бородачи только таким и воевали – английскими да американскими старыми, а иногда и новыми, винтовками. Видел я как-то даже японскую «Арисаку» на сладах, что разминировал, но не об это речь. Так вот.

Я ему по-нашему крикнул, понимаешь? Сообразил, что не местный, скорее всего заблудший с Пакистана. Может, кто из американцев. Так такой сразу все поймет и подчинится. А то может ему показалось чего, что мол я пастух безоружный где-то на склоне. Я ему так и прокричал: «Кидай свою М16!». Так и что ты думаешь? Сразу ее и бросил. Так еще и Кольт откуда-то из-за ремня, со стороны гузна вынул и к ней рядом скинул. Лапки поднял, как собачка наша, ей богу! Бедуин, бедуин… Он только одет так, как бедуин. Американцем оказался, вот так новость.

Ну, я его на землю. Сам спустился с горы, собрал его оружие, на наличие затаенного проверил, и руки завязал, чтобы особо буйным не был. Объяснил, что стрелять не буду, если культурно себя вести станет, и, вроде как, получил положительный ответ. Потом я отвел его на свою позицию, снова развел костер, чтобы мужчина согрелся. По всему было видно, что замерз. Это у меня была теплая куртка, ушанка, двое носок с шерсти верблюда и не продуваемые кирзовые сапоги. А этот – бедолга. Ихнего каптёра на мыло надо свести. Обмундирование на нем такое, что легче не придумаешь. Какие-то песочного цвета широкие штаны, полуботинки исхоженные, две легких курточки, одна на другой. Коричневая и бежевая, в цветах пустыни. На голове, уже говорил, тюрбан замаранный. А поверх всего – какая-то накидка, словно чехол от броневика. Призрак, злой дух, ей богу. Зато вот снаряжения на нем… Так такое раздолье! В его рюкзаке, в добавок к хорошему бронежилету и нескольким каким-то свистоперделкам, нашел даже прибор ночного видения. И смекнул, что что-то тут не совсем чисто… Ох, знал бы я в тот момент, кем этот Роджер окажется…

Кстати, его звали Роджер Битти. Почти не сопротивлялся, на контакт шел спокойно. Объявил себя, как сержант-майора инженерной службы. Почти что родней мне оказался. Но вот говорил, что отвечал за разметку взлетно-посадочных полос, и вообще нес исключительно мирную вахту. Ага, пиздун. Садил, мол, самолеты, мосты, где нужно, прокладывал для машин, для танков, для ракетных систем, шахты мол, помогал размечать. Да только этот гад скрыл одну ма-а-а-аленькую вещицу в этой легенде. Ладно бы, если бы так. Но я прекрасно знал, что эти же американские инженера пакистанские лагеря для подготовки боевиков готовили, а также, этих самых боевиков минно-взрывному делу обучали. А мы потом их подарки с путей и дорог снимали. Вот так финт, да, мам?! И получается, что даже мирный вариант Роджера Битти оказался совершенно и не мирным. И я как-то сразу перестал ему полностью доверять, как делал сперва.

Всегда говорили, что стоит бояться стариков в профессиях, где умирают молодыми. Так вот, этот Роджер был из таких. Ну чисто какой-нибудь высушенный старостью американский сенатор, только в военной форме и с М16 наперевес. Ему было лет шестьдесят, не меньше. Ну хорошо, пятьдесят пять – все-таки работа нервная, я и сам выгляжу сейчас не лучше. Но дедок со внешностью запоминающейся, этого у него не отнять. Колючая щетина на костлявой челюсти, слегка выпирающие глазки, и мощный обветренный лоб, всего с парой морщин. Примерно таким же был наш полковник Лебедев, но он в последний год разъелся на казенной шрапнели с мясом, и стал напоминать дирижабль. А этот нет, скелет скелетом. Но когда я его щупал – помнишь, нож-то искал? – ощутил, что мышцы у него, словно каменные. Гад нереально подготовленный. Этакий задохлик, однако, если что, мигом уши начистит. И я стал быть с ним начеку. Но…

…Ладно, с этим потом. Сперва все было нормально. И он даже пошутил, что мое имя похоже на «Иисус». Я сперва не понял почему, никогда не задумывался, но потом Роджер мне рассказал, что Исса – это арабская версия Христа. А я всю жизнь думал, что я ношу имя Плиева. Ладно, черт с моим именем, сами вы мне его выбрали. Материалисты, тоже мне… Это я шучу, если что. Пишу с улыбкой, не беспокойся, мама.

Этот-то мне все и рассказал. Моей горести и моей печали не было никакого предела, и только из этических соображений и из соображений того, что я солдат, а не баба базарная, держал себя в руках. Хотя стойко не мог слушать, как он рассказывал об обмене ядерными ударами. Оказалось, что весь мой путь, практически, пройден зря. Что нет больше группировки в Кандагаре, нет больше Кабула, Гардеза, нет больше Советского Узбекистана, Таджикистана, нет больше и Советского Союза, Соединенных Штатов, Китая, Корей, Израиля и всех остальных. Он рассказал мне, что это было страшно, что мир вмиг поменялся, и стал просто остывающим постъядерным шариком, без бывших границ, без бывших государств. Просто континенты, зараженные моря и кучки выживших. Мы оба, хотя пусть и наигранно друг для друга, в тот момент верили, что эти кучки существуют. Что потеряна не вся жизнь на нашей Земле. Я так и не узнал, правда это или нет.

Если и правда, теперь ведь мир скатился до уровня развития тех духов, с которыми мы здесь, в Афганистане, все это время сражались. А они теперь, если и выжили, стало быть, хлопают в ладоши. Они к этому подготовлены, мы – нет. Материально-то оно конечно, готовы, но вот морально… Кто же смирится с тем, что теперь нужно будет жить в пещерах? Кто был готов променять свою «хрущёвку», или роскошную «сталинку» на занюханную пещеру? Никто! Но решали не мы…

А вообще-то, мы с этим Роджером перед началом ядерной войны находились практически в одном месте. Это их-то и прикрывали комплексы ПВО, которые сбили наши вертолеты. Их задачей, как он говорил, было прикрытие группы спецназа, которая искала наши тактические ракетные комплексы. И вроде бы как, даже что-то разнюхали, но я не знаю, верить ему или нет. Я не поверил, уж много мутного было в его истории. А он, в составе инженерного подразделения должен был обеспечить перевалочную базу для этих спецов. Тут-то я и поймал его на первый крючок. Мог бы придумать версию и получше, я уверен. В тот момент я не особо думал об этом. Мы остались вдвоем. Но все равно одни и одиноки, затеряны в этой поганой, так еще и ядерной, пустыне. Наверняка дышим радиацией и планомерно покрываемся красными радиационными пятнами. Помню выпуски про Чернобыль, не хочу быть как ребята с тех кинопленок. Не хочу умирать молодым, мам. Но Роджер заверил меня, что мы по счастливому стечению обстоятельств оказались друг у друга, и вдалеке от каких-либо значащих военных целей, а потому до нас это не достало. И да, тут я снова ему поверил, ведь не слышал даже взрывов, землетрясений, какие, наверное… Наверное, должны были быть при таких-то ударах! Но нет, абсолютно ничего. Хотя, я уже и не знаю, я ни в чем не уверен. Может, я все-таки проспал те сутки, которые, как мне показалось, корчился от боли. Я не знаю, мам, я не знаю…

Он не поверил мне. Роджер Битти не поверил мне, когда я сказал ему кто я такой. Да, я и сам не до конца верю, в конце концов я всю жизнь прожил в Советском Союзе и искренне считаю его своим домом. Но он, зачем-то, решил меня переубедить. Сказал, что раз моя кровь, моя плоть и мои кости рождены вами – двумя американцами – я и сам должен быть американцем. Не знаю, я как-то об этом не задумывался. Да, я все знаю: знаю о том, как я оказался в Ленинграде, как КГБ вытаскивало отца из западни в Западной Германии, когда он решился бежать с тобой, мама, от маккартизма. Но не придавал этому никакого значения. Я всю свою жизнь говорил по-русски, прилежно учился, состоял в Пионерии и ВЛКСМ, и даже ни на секунду не думал, что жизнь сведет меня с тем, кто будет указывать мне на мою кровь, и на мою национальность. Да, я американец. Но я сказал Битти, что у меня с Соединенными Штатами Америки нет и не может быть ничего общего.

Та страна выгнала моих родителей из-за подозрений в неправильности их идей, а эта приняла, не смотря на их национальность. Ну, в какую сторону в этом случае я должен повернуться? В сторону крови, вернуться к своим американским «корням», или в сторону того социума, что приютил меня, дал образование, и позволил защищать его идеи. Идеи о том, что люди могут и должны быть по одну сторону, не разделены, а составлять общий народный рабочий кулак. К черту доводы Битти о моей крови. Да пошел он! Пока на моей макушке серая ушанка со звездой – я русский. И я буду русским для каждого моего врага, не смотря на то, кто я по своей национальности!

Мы с ним спорили про это. Мы ругались по этому поводу большую часть времени, что проводили вместе, но мне казалось, что совершенно безобидно. Но… Это было не так. Роджер таил на меня злобу, а я искренне не понимал, какое это имеет значение. Вероятно, был простым и наивным парнем, который пусть и знал, что обожжется, но словно не боялся этого. Я, наверное, в тот момент хотел узнать, что выберет этот старикан в новом постъядерном мире – единство или разобщенность. Как оказалось, моя ставка проиграла. Но пока снова не об этом. Вероятно, я слишком тороплю события. Все по порядку, мам, я все еще пытаюсь рассказывать по порядку.

Конечно, выходит длинно. Я исписал уже весь свой блокнот вместе с обложками и перешел на обратные стороны бланков, которые мы заполняем после постановки минных полей. Пишу теперь на них. Но потерпи, пожалуйста, я, итак, многое упускаю из виду.

Но вот что из виду точно нельзя было упускать, так это то, зачем этот хрен – Роджер Битти – вообще поперся в сторону Кандагара. Изначально они базировались около Кветты в Пакистане, и, как я уже говорил, были переброшены в Афганистан, искать наши «Эльбрусы». Точнее, помогали искать… Короче, это не важно. Я говорю, где они были с его слов, со слов этого американского «инженера». И мне вдруг стало интересно, как он оказался около этой горной гряды, на которой я сидел, ведь, по сути, ему нужно было двигаться в обратную сторону. И где его отряд? И он мне рассказал, но я счел все это шуткой. И считал до тех пор, пока он не посмотрел на меня так, что я мгновенно перестал над ним шутить и смеяться. Повторил все в точности, как в первый раз. Уж не знаю, правду он тогда рассказал или нет, но говорил он очень убедительно.

Если совсем вкратце, то может показаться, что он двинулся головой. Его отряд, точнее то место, где этот отряд располагался, вместе с группой специального назначения, подвергся массированной ракетной атаке. Как говорил сам Роджер, на них падали, сбитые комплексами противоракетной обороны, наши и американские тактически ракеты. «Томагавки», наши «Искандеры» и прочие. Не знаю, насколько ему можно в этом доверять, но то, что он был один, и потерял где-то на территории Афганистана отряд – вероятно правда. Остался один, это я еще допускаю. Так и зачем же он поперся в эту даль, да еще и в сторону наших, советских, на минуточку вражеских для него, войск, в Кандагар? А все потому, что этот дед наткнулся на поселение местных пуштунов, где и надыбал свой тюрбан и накидку. Вероятно, просто подстрелил какого-нибудь из бедуинов и забрал, я не знаю.

И то, что ему там рассказали, было еще более невероятно.

Эти места, мама, невероятно древние. Здесь пасли верблюдов, еще тогда, когда Лондон был Лондиниумом, а то и за тысячу лет до этого. И эти места, эти пустыни, считаются у народов, их населяющих, крайне сокровенным местом. Естественно здесь, за тысячелетия кочевой и родоплеменной жизни сложились определенные легенды, но эта… Она появилась совсем недавно. Не знаю даже, легенда ли это, но вот Роджер насчет нее свихнулся. Он буквально загорелся глазами, когда начал мне ее рассказывать. Один из местных, почти слепой старик, видел какое-то видение. И в видении этом ему привиделся дивный оазис среди пустынь, который открывает врата лишь страждущим. (Именно так мне это Битти и рассказал, я не преувеличиваю). Уж не знаю, насколько дословно он мне пересказал бред того старика, но я как-то не особо впечатлился. Было в этом что-то безумное, какой-то толстый слой дурного налета, и я посчитал все это идиотией. В конце концов, я столько времени прожил в стране, отвергающей даже основную легенду человечества о Христе, что этот эрзац-вариант меня вообще не зацепил. Но одновременно, какой-то нехороший мандраж прошел по моей коже. И была мысль… А что если?

…А что, если это правда? А что, если Аль-Беду действительно существует и кочует по этим местам, как мираж? А что, если, это и есть просто мираж, который кому-то и когда-то привиделся. Что если старик сказал эту американцу это для того, чтобы этот неверный просто-напросто убился в попытках отыскать Аль-Беду. Да, точно… Его называют Аль-Беду. Или Аль-Бхеду. Может Бэду, я так и не понял. Но с их языка это значит «кочевник». Город-кочевник. И его вроде как никто, кроме этого старика и не видел. Однако Битти зажегся этой идеей, он решил отыскать этот мифический город и решил двинуть в сторону Кандагара. По его извращенной логике, почему-то этот город должен был двигаться в сторону Иордании. Не знаю почему. Вероятно, он просто сумасшедший.

В общем, половина меня протестовала. А половина была за мое воспитание и строгий научный и разумный расчет. И я не знал, что мне делать, честно, мама. Я не понимал. Одно было хорошо, что нам нужно было двигаться в сторону Кандагара. И я, честно, верил, что вероятно там еще остаются какие-нибудь эвакуационные силы. Может, командование Сороковой еще хотя бы частично живо и выводит контингент. И все еще верю в это, иначе бы я не писал тебе.

И мы решили двигаться. Постепенно даже, как я думал, начали потихоньку дружить. Противоречия между нами плавно сходили на нет. Мы видели друг друга. Наблюдали, как каждый из нас самоотверженно делает шаг за шагом в сторону нашей мечты, и как не отстает от другого. Я на мгновение поверил, что каждый пройденный нами шаг приближает, наверное, главную мечту человечества – что с небольшого тандема начнется мировое взаимопонимание. И я даже, наверное, радовался в тот момент, что мне попался американец. Человек из противоположного блока, который шагал рядом со мной, и тащил точно такой же, тяжеленный, блин, баул за плечами. Страдал так же, как страдал я, но при том не сдавался. Он был действительно крепким. И знаешь, мам, на какое-то время я им даже зачаровался. Дед, старик, ему на пенсию пора, а он вышагивает по пустыне в своих стоптанных ботинках и даже не пыхтит. Обливается потом, но хитро улыбается мне. Тогда я считал, что он думает те же мысли, что и я. Но ошибся.

Мы прошли еще с два десятка километров, и я впервые обнаружил следы отгромыхавшей ядерной войны. Мы набрели на несколько сбитых, но не разорвавшихся тактических боеголовок. Роджер узнал их, сказал, что это был их комплекс. Мы не стали подходить, я поверил ему на слово. Все же, когда видишь торчащие из песка, и похожие на зубы ядерные ракеты, подойти – не то желание, которое испытываешь. Мне вдруг стало до фонаря какой на них был флаг, ведь они могли убить нас от простого дуновения ветра, которое бы повернуло что-нибудь у них внутри. Страх сковал мои ноги, но я продолжал идти вместе с Битти. Я был уверен, что он тоже боится, но идет. Не мог же я посрамить честь «шурави» и упасть там ничком? Взял себя в руки, хотя и понимал, что побледнел, как смерть. Позднее эти боеголовки я увидел во сне. И почему-то в нем же, мне казалось, будто бы я кружусь внутри них, как внутри какого-то хоровода. Словно эти ракеты взялись за руки и пляшут вокруг меня. И это… Это не описать. Мы обошли этот новейший Стоунхендж стороной и пошли дальше.

Битти не замолкал насчет этого Аль-Беду. Он вероятно не понимал моего скептицизма, и я начал подозревать, что у него тоже потихоньку съезжают шестеренки. Все же тогда я верил его рассказам о том, что случилось, и понимал, что сам уже не обладаю здоровым умом, что я отчаян. Понимал, что я боюсь умереть вот так, в этой поганой Афганской пустыне, так и не добравшись до правды, или хотя бы до конца этого письма. Я не знал, когда ко мне нагрянет смерть, но уже не было того ощущения, что было раньше. Ощущения, будто бы тебя, кто-то кроме тебя самого, сможет защитить и закрыть от угроз. Нет, теперь я сам занимал круговую оборону вокруг себя, и мозг… Мозг не справлялся с этим.

А, Битти. Битти был упертым. Он постоянно рассуждал о том, что подобные чудеса и сказки – лишь обложка, предлог, под которым человек особо и не роется. Утверждал, словно полностью знает, как нужно обращаться с этими чудесами, и что свое желание – точно, забыл сказать, что по заверениям старика-афганца Аль-Беду исполняет одно сокровенное желание – нужно формулировать правильно. Иначе, как говорил мне Роджер, можно попасть впросак. Желания, по его словам, шутка хитрая. В них полно переменных. И только он – Роджер Битти – продумал свою речь идеально. Он без конца рассказывал мне ее, но я как-то не обратил внимания. К тому времени я считал его уже совсем свихнувшимся, ведь вместо того, чтобы спать, он все время бормотал ее. Иногда это сопровождалось тем, что он раскачивался из стороны в сторону, сидя у костра и глядя на меня. Да, я видел его взгляд, ведь спал лицом к нему. Ты ведь не думаешь, что я полностью ему доверился, чтобы не держать вахту? Это было бы совсем наивно.

Но я и сам был уже не лучше. То, что я говорил, что во сне видел те ракеты – это только пол дела. Я видел их и днем. На горизонте, но понимал, что их там не было. Взгляд мой рисовал мне размытый контур, практически неощутимое на общем фоне пятнышко, но меня бросало от него в дрожь. Я наглядно представлял себе это устройство с плутониевым ядром внутри. Целиком! Вплоть до самого последнего винтика. И каждое такое появление этого поганого миража заставляло мои колени трястись. По прошествии некоторого времени после исчезновения этого видения, я думал, что все это глупость, что просто шалят нервы, и в следующий раз я отнесусь к этому спокойнее. И я так думал каждый раз… Но этого так и не случилось. Я все еще их боюсь. Я боюсь этих боеголовок на горизонте, ведь мне кажется, что мы идем прямо на них. Мы сближаемся с собственной смертью, а я хочу бежать от нее со всех ног. Но куда бы я не поворачивался, я все еще их вижу. Все. До самого последнего винтика… До последнего. Самого последнего, сука, винтика…

Прости. Прости мама, что я ругаюсь. Ты учила меня не этому. Я должен был быть хорошим мальчиком, образцовым пионером, но ты еще не слышала, как я ругался по этому поводу про себя. Мне никогда не было настолько страшно. Даже тогда, когда я по неопытности наступил на мину в первый год службы, и действительно чуть не распрощался с жизнью. Мина оставила бы от меня хотя бы куски, что можно спрессовать в формочку для котлеток и положить в гробик. А эти ракеты не оставили бы от меня даже воспоминаний. Некому теперь меня, вероятно, вспоминать. А если и есть кому – будут ли они вспоминать именно меня во всей этой чертовщине? Им, если они есть, не до меня. Никому теперь нет до меня дела. Я свихнулся. Да! Я свихнулся! Свихнулся точно так же, как Битти, и точно так же, как и он, все время теперь говорю себе, что я нормальный и адекватный, что я сохранил в себе рассудок. Ракеты… Все испоганили те ракеты. Может, все-таки нужно было подойти к ним, и пнуть одну из них? Со всей силы, чтобы нога захрустела уже. Хотя, если бы моя задумка вышла, думаю, я хруста я бы уже не услышал.

Я где-то читал, что, находясь в эпицентре ядерного взрыва, человек не сможет ощутить боли. Мол, импульсы, переносящие информацию о боли, просто не успеют донести ее до мозга, ведь он превратится в пар намного раньше. Может, это было лучшим решением для меня тогда? Может, зря я оставил позади свой шанс закончить все безболезненно? Не знаю, мама, я не знаю.

Роджер не спал. Тогда я еще не знал, почему конкретно он не спал, кроме своих странных шаманских маятниковых движений около костра. А теперь я считаю себя идиотом, что не догадался. Этот гад, оказывается, готовил на меня зуб. Он запоминал все те разы, когда я не соглашался с тем, что его меркантильное желание, которое он мне постоянно озвучивает, не есть сокровенное, что это простая жажда наживы, и не стоит использовать свой шанс ради таких низменных и животных позывов. Я пытался ему внушить, что нужно хотя бы в такой ситуации подумать не о себе, подумать о том, что может пригодиться чему-то вокруг. Пытался доказать, что если действительно есть то, что исполняет желание, нужно попросить его все исправить. И иногда Роджер даже соглашался с моей позицией, иногда переводил тему, но как оказалось, это стало ключевой точкой в нашем разладе. Он посчитал, что я могу украсть у него его желание. Он совсем сошел с ума. Хотя я даже и не думал о том, что загадал бы я.

С той ночи я помню только то, как сознание уже повело. А затем он оглушил меня большущим булыжником по голове. Хотелось проблеваться, но в тот момент я уже потерял сознание.

Очнулся, когда он практически собрался идти. Глаза вращались в орбитах, я не мог собрать картинку в собственных глазах, и мне снова чудились те ракеты. И от этого я будто бы подпрыгнул. Но вышло как у морского льва на льдине. Руки и ноги мои были связаны, я лежал на боку и просто смотрел, как Битти шарится в моем рюкзаке. Он вынул оттуда всю еду, какую нашел, раскидал мои боеприпасы. Взял мою флагу с водой и демонстративно прострелил ее. Хотел поиздеваться. Оставил мне лишь дырявый сосуд. А дырка в моей голове, кстати, все еще иногда кровоточит. Роджер увидел меня. Его лицо было перекошено от бешенства и какой-то злобы, радости и черт еще пойми чего. Он сразу будто бы помолодел лет на двадцать. Обычно каменное и не слишком эмоциональное лицо распирало от впечатлений. Эта тварь чуть ли не скакала около меня, приговаривая какие-нибудь заклинания. Тогда я думал, что он просто запорет меня, и в какой-то момент даже смирился с этой мыслью, но его план был совершенно в другом.

Ему не нужна была обуза, ему не нужна была упущенная возможность в виде меня, но при том, он словно хотел вывалить все, что мог, на меня. Ему нужно было выговориться напоследок.

Тогда-то он мне и рассказал, что он ни черта не инженер. Он был из ЦРУ. Все это время просидел в какой-то яме, в обнимку с афганскими бандитами, а потом попросту перебил их, когда те решили его прикончить. Оттуда был его тюрбан, и оттуда его накидка. Он собрал все свое добро и просто двинулся в сторону Пакистана, рассчитывая найти свои войска. Однако не успел. Все карты ему подпортила ядерная война. Эта тварь решила, что Кветта, куда он сперва хотел идти, вероятно разбомблена и взял севернее. Я ведь знал! Я так и знал, и так корил себя дурака, что не взял его на чем-нибудь с поличным. Что не притянул Битти за язык, когда была возможность. Но потом рассудил, что вероятнее всего, тогда этот психопат просто пристрелил бы меня, как своих прошлых союзников.

Хотя и в лежании связанным с пробитой головой приятного мало.

А вот часть с Аль-Беду оказалась правдивой. Он следовал заветам, что на три четверти самой страшной лжи стоит мешать четверть правды. И я осознал это слишком поздно. Умные мысли часто приходят тогда, когда в голове образуется лишняя дырка. Действительно встречал старика, и действительно повернулся в тот момент, когда он рассказал ему о мифическом городе-кочевнике, исполняющем желания. И ему нужно было, чтобы я до него не смог добраться, чтобы я не оказался помехой для него. Он задумал избавиться от меня, еще когда я впервые его окликнул. И зря я тогда не пустил по нему очередь. Он обозвал меня предателем и выстрелил в голову.

Да, мам, меня убили. Поправка – попытались. В тот момент я лежал одной щекой на песке, а стрелял он практически не глядя. Затем, вероятно, просто взял набитый до отказа моей едой баул, закинул его на плечи и насвистывая что-то себе на уме, весело удалился в сторону Кандагара.

…Я очнулся от страшной головной боли. Но это ничего, по сравнению с тем, что было с моим лицом. Пуля попала мне в зубы, раздробила часть верхней челюсти, выбила шесть зубов, и практически лишила меня нижней челюсти. Прошу тебя, мама, не представляй это. Поверь, в зеркало я теперь не смотрюсь. Хотя, у меня его и не было. Еще страшнее было чувствовать это руками, и понимать, что тебе вообще никто уже не поможет. А эта ЦРУ-шная тварь оставила мне лишь пробитую фляжку и пустой холщовый баул. Он даже каску, на кой-то ляд, забрал. Пидор.

Прости мам, я снова ругаюсь.

Тогда я вспомнил о портянках, как о манне небесной. Ими было бы удобнее всего перевязать мою изувеченную глупую голову, но я их выбросил, оставил за бортом как ненужный груз. А ведь именно вонючие советские тряпки Битти скорее всего бы мне и оставил, как издевку. Не просчитал, не продумал я – виноват. Но, повезло, что у меня было х/б. Хэбэшка, нам ее выдавали, и мне дважды повезло, что прошлой ночью я ее поддел на себя, под свой ватник. Пришлось рвать на лоскуты ее. Я перевязывал себя около двух часов, пока не наступил рассвет. Точно – проснулся я только следующей ночью, когда Битти убежал уже на десяток километров. Лицо стало похоже на Тутанхамонье. И с камней тогда поднялся этакий советский обворованный фараон. Полуживая мумия, которая едва держалась на ногах.

И мне предстояло идти. Еще по меньше мере сорок километров. Если я все правильно, конечно, посчитал. Хотя, может больше, может меньше. В любом случае, сейчас уже меньше. Я неплохо сдвинулся за эти три дня, хотя и еле передвигаю ногами.

Невероятно хочется есть. Но еще больше хочется пить. Когда у тебя расквашено лицо, и вся бывшая хэбэшка пропиталась твоей кровью, невероятно хочется восполнить потерянную влагу. Но это ничего, еще терпимо. Особенно, с условием моей последней находки.

Угадай, над чьим трупом я сейчас сижу?

Да, мам, ублюдок протянул меньше меня. Меньше того, в кого сам и стрелял. Может быть, Бог все-таки есть? Роджер Битти скис, и сейчас лежит у моих ног. А я сижу на камешке около его трупа, медленно шарюсь рукой в его рюкзаке, как хозяин, и пишу тебе это письмо.

Наверное, оно тебе кажется не таким уж и эмоциональным, вероятно даже каким-то пресным и просто напоминающим короткий пересказ. Да, вероятно так оно и есть. Знаешь, мам, когда движение всего пары мышц на пальце отправляют в небытие целый громадный организм из сотен подобных же мышц, начинаешь по-другому смотреть на вещи. Мы слишком хрупкие, мы – люди. Все одно неосторожное движение может привести нас к смерти. И тогда, когда ты ее пережил, когда ты уже знаешь, чем вероятно все так для тебя и закончится, то какие тут уже эмоции? Твой финал тебе показан, и после него ты существуешь уже по привычке. И в этой привычке нет места эмоциям, здесь все занимает лишь желание протянуть немного подольше. Поэтому, вероятно, я пишу так скупо. Хотя, меня брала дрожь и страх, когда я вспоминал про те сбитые ядерные боеголовки.

Ну, а еще потому, что не могу плакать. Если я заплачу, мне свернет половину оставшегося лица и это будет очень больно. Эмоций после смерти нет, а вот боль все еще со мной. Я как наша планета. Но я держусь, мам, я держусь…

Я знаю, что ты не прочтёшь. Некому читать. Но, это моя история, и минные бланки уж почти закончились. Впихиваю между строк, пишу в два раза мельче, чем начинал. Я люблю тебя, мамочка. Если где-то рядом с тобой лежит папа, пожалуйста, обними его. Не бойтесь, скорее всего, мы скоро увидимся. Только дождитесь меня…

Целую, ваш Исса.»

…Он медленно поднял голову и сломал карандаш пополам. Больше ему нечего было написать, и закончились все минные бланки, которые выдали в Кандагаре. История на этом кончалась, дальше, как считал, начинался его постскриптум. Долгая и мучительная дорога к последнему его абзацу. Посмотрел вдаль и шумно выдохнул. Сложил листки с рукописной вязью текста и сунул их во внутренний карман своей песочной теплой куртки-афганки. Поправил на голове, перемотанной тугими окровавленными полотнищами, ушанку, и поднялся с вещмешка, на котором сидел.

За ним идет буря. Небо становится серо-черным. С юга, прямо на него, минуя горные массивы, стремящиеся из пустыни вверх, тянет свинцовые темные тучи. Таких он никогда еще не видел. Афганистан становился совсем не приветливым. Гул аэродромов и мест базирования, какофония из звуков двигателей и мата на двух языках сменилась гробовым пустынным молчанием, лишь изредка прерываемых стонами боли от разорванного пулей лица. Он держался молодцом, Исса не сдавался, не смотрел уже на свою боль и страдания. Он просто шел, потому что все еще верил, что у него есть хотя бы фантомный шанс на то, чтобы повстречать свои войска. Они еще не вышли, они еще ждут его… Ждут его одного. Человека, идущего перед бурей.

Он забросил на плечи свой вещмешок, повесил автомат на плечо дулом вниз. Его серые глаза – единственное, что было видно из импровизированных и грязных бинтов – узрели яркую вспышку толстой сине-фиолетовой молнии, что соединила песок и тучи, что разбила гробовое молчание громовым раскатом, возвестившим о том, что непогода слишком близко. Двигалась неотвратимо, решительно. Наступала, как настоящая армия, шла прямо по его следам. По следам лишь его одного, ведь вторая ниточка неровных отметок от стоптанных армейских ботинок закончилась.

Ты молодец, Роджер… Исса про себя хвалил присыпанный песком труп, с раскрытым ртом и запавшим языком. Побелевшие радужки мертвечины смотрели точно вверх, а лицо застыло с предсмертной маской не то испуга, не то высшего блаженства. Ты молодец, Роджер! Будь ты проклят, дошел до сюда, но не сумел даже толком подъесть запасы, что украл. Зато лежишь, заваленный своим высшим блаженством, сгубившим тебя. Исса медленно поднес к глазам замшелую и большую золотую монету. Из-под их горы торчала лишь голова Роджера, и одна кисть, что сжимала внутри себя, такую же точно, но одну единственную монетку. Нашел, стало быть, свой кочующий город… Аль-Беду. На свою беду.

Исса подбросил монетку. Она несколько раз перевернулась в воздухе, и громадной стороной, с отчеканенным изображением какого-то города отразила свет от блеснувшей молнии. Запахло озоном, стало душно, но при том как-то прохладно. Руки отдавали металлом, а перед глазами все еще мотался лик давно упавшей монеты… Аль-Беду. Исса бы не поверил, если бы уже хотя бы во что-то верил… На это ничего не купишь. Не выменяешь себе ничего. Потому что не у кого, негде. Нет больше мира, что принимал эквивалентом ценности простой сверкающий металл. Золото, серебро – теперь все это было не важно. Мир лежал у той грани времени, когда человечество еще не знало ни золота, ни серебра. В этих пустынях жизнь умерла, и все-таки глупо было под конец размениваться целой грудой ненужного теперь металлического тяжеленного мусора.

С запозданием заревел гром. Время еще было. Буря шла в нескольких десятках километров позади, горы могли ее немного задержать. Исса еще раз вдохнул через заляпанные его кровью тряпки, почувствовал невероятный по своему букету ближневосточный запах, и зашагал в низину. Он решил не лезть на хребет, решил принять то, что за ним следовало там, где нет острого камня, где нет жесткости сыпучего песчаника, где нет вероятно запрятанных мин и «Лепестков». Он хотел лишь возвышаться, стать напоследок горой, что вырастала, на сколько могла, из песка. Так было легче идти. Идти к Кандагару.

…Консервы? Ему они были не нужны. Рот перестал функционировать. Все, что делало его лицо пригодным для употребления пищи осталось в прошлом. В десятках километров от того места, где у него закончилась даже вода. Ей он промачивал бинты, впитывал с них живительную влагу остатком языка, который отвратительно болел каждый раз, когда касался сырых бинтов. И вот, на них упала последняя капля, американская фляга оказалась совершенно пустой и брошенной в рюкзак. Здесь не было оазисов, здесь не вырастали из ничего реки, и не существовало ни одного намека на вырытые колодцы. А жажда пробирала до глубины души, и уже было невозможно. Грудная клетка стискивала органы, сердце сжимало от близости высушенного и измученного долгим походом позвоночника.

А буря его догоняла. Его неотвратимая судьба. Но Исса не смотрел на нее, не мог видеть ее молний, не хотел слышать ее грома, хотя он и долетал до его перетянутых тряпками ушей. Жизнь теплилась в нем только тогда, когда он сам внушал себе, что обязан сделать еще хотя бы шаг на север, что он должен не сбиваться с курса, забыть про давящее чувство голода в желудке, про расквашенное и уничтоженное лицо, про чудовищную духоту, и про стертые колени и стопы. Он велел себе идти, пока сил в нем не останется лишь на то, чтобы ползти. И каждый раз, когда он думал про то, что последнее, что осталось – встать на четвереньки, трогал свою ушанку. И пальцы приятно колола эмалированная звездочка. Нет, не сдаваться!

Иди…

Следовал еще шаг. Медленный, мучительный и болезненный. Колени дрожали, а нога уже не могла подниматься, чтобы не оставлять длинный протяженный шлейф за собой. Он волочил свои сапоги, но все еще двигался. И еще шаг. Еще и еще. Болезненнее, безнадежнее, но злее. Смыкал все, что осталось от его зубов и челюстей, до фейерверка перед глазами. Но вдруг и сам не понял, как остановился. Вроде был мучительный и протяжный рев, были болезненные слезы из глаз и удар коленями об песок. Он уже этого не помнил, это было не важно. Земля приблизилась к нему на полметра, и Исса подался к ней руками. С бинтов закапала кровь, образуя в песке багровые лунки. Попытался сдвинуть коленки, но те не слушались. Они примерзли к песку, совершенно отказываясь двигаться. Все тело было дубовым, мышцы стонали и молили о пощаде. Онемевшее мясо на изношенных костях больше не было ему подвластно.

Сверху ударила буря. Неописуемо, яростно. По природному дико и непредсказуемо. Кожей под своей курткой, мгновенно промокшей на сквозь, Исса ощутил в каждой капле смертельную для человека дозу радиации. На языке мгновенно оказалось железо, в глазах сплошная муть, а по мозгам бил гром и вспышки молний. Это было последним ударом.

– …Кто ты, Исса? – послышался приглушенный женский голосок, который казался лишь эхом.

Дождь вдруг перестал вливаться в его уши. Стало поразительно свободно от всего и от всякого. Его словно вынули из всей одежды и отправили в полет. Тело ощутимо вращалось, как от жуткого опьянения, но он точно был на месте. Стоял на коленях, смотрел на сухой жаркий песок. Вокруг него витали миражи, и одним из таких стал громадный ближневосточный город, раскрывший перед ним свои двери. С острого, как пика, минарета слышался зазывающий голос муэдзина. А над высокой белокаменной стеной с бойницами была видна громадная изумрудная крыша мечети.

– Я? – устало переспросил он, пытаясь по памяти улыбнуться под мокрыми бинтами.

– Ты.

Прямо перед ним возникла стройная южная девушка. Она уверенно, по-хозяйски стояла босиком на раскаленном песке, совсем не чувствуя жара. Исса разглядел ее с пяток и до макушки. Широкие желтые штаны ее были прикрыты сзади длинной юбкой, а спереди свисал лишь длинный прямоугольный лоскут. Выше был голый загорелый и подтянутый живот. А на нем весело блистели золотые монетки, закрепленные на желтом-же, сжимающем ее грудь, белье. Предплечья были украшены малахитовыми браслетами. На ней были и камни, и золото. Со всем этим просто блестяще гармонировали желтые, почти что золотые подведенные черной тушью глаза. Но лицо ее, явно при том красивое и изысканное, шахскких кровей, было закрыто непросвечивающим платком. Она была настоящей сказкой.

– Эти ворота открылись для тебя, и ты войдешь в них, если пожелаешь.

Она не соврала. В крепостной стене действительно существовал пробел. Там были открыты многометровые ворота из дорогого дерева и металла. Не то золота, не то меди. Каждая полоса была инкрустирована сверкающими камнями. А над ними, над этими тяжеленными главными воротами, за которыми было миражное марево, возвышался малахитовый наездник на лошади. И его глаза, выполненные из камней, казались Иссе живыми, смотрящими на него и изучающими. В этом наезднике был дух, была жизнь большая, чем в самом Иссе.

Он потянулся к голове, и снял с нее грязную пыльную серую ушанку с эмалированной звездочкой. Большим пальцем осторожно пригладил ее, чуть вмяв в козырек со следами крови.

– Я лишь сын своей Родины. – добродушно ответил он, двинув обломками челюстей. – Я советский солдат.

– Корыстен ли ты, груб, тщедушен, лжив или труслив?

– Пусть это скажут те, кого я знал, кого я любил и кого потерял. Пусть это говорю не я, пусть это говорят мои поступки.

Девушка явно хотела спросить что-то еще, но вдруг смутилась. Такого ответа она явно не знала давно, и Исса смотрел своими серыми угасающими глазами в ее сверкающие и золотые, и понимал, что он переиграл пустынного духа. Сказал ему то, что говорил не каждый, кто вставал перед Градом на колени. И когда девушка оказалась в замешательстве, вдруг спросил:

– Остались ли те, кто может мне помочь? Я благодарен за то, что вы открываете мне двери, но мой интернациональный долг еще не выполнен.

– Тебе не помогут. – прямо ответила та, чуть наклонившись к нему, и изучающе разглядывая его бинты. – Ты настрадался…

– Страдания… – как смог, развороченным ртом, с болью, усмехнулся он. – Мир страдает намного сильнее. Неужели все погибли? Почему же мне…

Девушка вдруг жалостливо свела брови, все еще не отрываясь взглядом от его лица. И по этому ее движению, Исса сам понял ответ.

– Потому что я мертв. – закивал он.

И вдруг запыхтел, как паровоз, завозился и начал стягивать с плеча свой автомат. Что было сил, обхватил его за ствол. Загадочная посланница, забрякав своими камнями и золотыми украшениями, отпрянула на несколько шагов назад, не понимая, что происходит. С круглыми глазами и такими живыми эмоциями, что наверняка не свойственны миражам, она смотрела на то, как он поднимается с колен. Опираясь на свой автомат, встает на дрожащие и иссушенные ноги, чуть задирает голову и надевает на нее свою ушанку со звездой.

– Зачем ты…? – испуганно произнесла та.

– Я не умру на коленях. – его глаза стали красными от вздувшихся капилляров. Зубы стискивала адская боль, и он отхаркивал собственную кровь через бинты. – Не такому меня учили. И не так меня воспитывали. Я буду до конца выполнять обещания, данные советскому народу!

– Твоя честь… безмерна. – запнувшись, ответила ему девушка, отведя взгляд в сторону. – Ты храбрый воин, а потому Город готов исполнить любое твое желание. Но учти, лишь немногие после него попадают за наши ворота, в мир спокойствия и безмятежности. Чудеса хитры, Исса, и человеку не понять нашего мира.

– А мой мир погиб. Человек не понял даже своего. Значит… – выдохнул он. И с забинтованного подбородка сорвалась струйка крови. – …пусть все это не повторяется. Пусть наши ошибки не будут совершены вновь. Пусть все будет лучше!

Девушка выслушала его желание. А затем медленно и низко ему поклонилась.

– Ты необычайно искренен, Исса. – распрямившись, она протянула ему свою руку с золотым перстнем. – Для нас честь видеть тебя нашим гостем…

Исса, опираясь на автомат, сделал шаг вперед. Теперь боли не было.

…Из сырого песка рвались бесчисленные стебли кроваво-красных маков. И все они были облаком вокруг лежавшего ничком тела. Тела в изорванной ватной куртке и с серой ушанкой в мертвецкой руке. А на козырьке звезда, серп и молот. И красная эмаль, в тон маковым бутонам.

V.

Ветер разносил зловонный запах заскорузлого нагара, который был на остовах печей. Пахло пожарищем, тянуло смрадом сгоревшей деревни, что находилась на линии моего взора за тоненьким стеклышком, вставленным в покосившуюся и облезлую раму. Ничего не могу с собой поделать, всегда люблю смотреть в окно. Люблю фантазировать над тем, что могло происходить за ним, что может происходить в нем, и что вероятно будет там, когда я отвернусь. Когда мой взгляд пропадет из мира, когда от меня останется лишь прах, как от этой деревни, как от этого мира. Что будет тогда? Что будет после всех нас и после совершенных нами ошибок?

Будет трава. Будут и цветы. Будут красивые красные маки, но не будет тех, кто сможет понять всю их красоту, кто сможет ей восхититься… Невольно задумываешься о том, почему все становится таким красивым, лишь когда рефлексируешь по тому времени, когда все это просто было. Когда были поля, когда были большие и могучие широкие леса, когда колосилась рожь и были избы с резными ставнями, когда были мирные города с гигантскими каменными театрами и домами культур, когда были народы, объединенные большим, нежели просто границами.

–– Смотрите на них? – хрипло спросил Паратовский, слегка закашлявшись. – Что вы там видите?

Я не отвечал. Что я могу ему сказать? Соврать, что я вижу лишь остовы, лишь покосившийся лес и обгоревшие стволы, что я наблюдаю большое кладбище? Ведь это не так. Видеть, не значит одно лишь смотреть и говорить о том, на что ты смотришь. Так что же я вижу?

–– Не смотрите, это упадок. – грустно продолжил тот, откладывая книгу.

–– Я вижу людей. – ответил я вдруг. – Миллионы, десятки миллионов людей. Пожарища и печи свидетельствуют о том, что они были. Что они жили, создавали культуру, свой быт, что они воображали то, как им жить дальше, как им жить лучше и что может им в этом помочь.

–– Не одна лишь соха. – протянул академик, вдруг улыбнувшись. – Не об одних лишь тракторах они думали. Когда копошишься в земле, невольно подумаешь о том, что находится там, над твоей согнутой спиной, над твоей головой. Зарождаются мысли о том, каких высот можно достичь, когда тракторы вдруг станут неимоверно мощными, когда сохи вдруг окажутся непомерно эффективными и больше не нужно будет горбиться… Когда враг перестанет быть врагом.

–– Космос.

–– Суровое безвоздушное русло, в которую отправлялись с берега вселенной. – Емельян Павлович пожал плечами, слегка разведя руками. – И это было сродни чуду. Представьте, что испытали люди, которые готовились к пашне, которые прогревали трактора, шли мимо частоколов, оставшихся со времен крепостного права, и вдруг услышали о том, что советскому человеку вдруг стало доступно пространство несказанного масштаба!

И я вдруг едва различил звук, заплывший в мое ухо. Это был хруст. Разогнутые спины народа, что дважды восстанавливал громадную страну, и вдруг поднял свой взор в небо.

–– Космос… – шепотом повторил я.