Комический театр бесплатное чтение

Рецензент

В. А. Мильчина, канд. филол. наук, ведущий научный сотрудник Института высших гуманитарных исследований имени Е. М. Мелетинского РГГУ и Школы актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС

В оформлении использованы иллюстрации из собрания сочинений Карло Гольдони (Opere complete, vol. 1–40. Venezia, 1907–1957), а также фрагменты картин художников XVI–XVII вв. с персонажами commedia dell'arte

© ФГБОУ ВО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации», 2023

«Комедии сочинять трудно»

(Карло Гольдони)

Предварительные итоги и заявление о намерениях

В долгой жизни Карло Гольдони (1707–1793) было несколько поворотных моментов. Самый, наверное, крутой случился в конце 1740-х гг., когда Гольдони неожиданно для всех заключил контракт с актером и импресарио Джироламо Медебаком (первый, предварительный – в сентябре 1747 г.), 14 апреля 1748 г. уехал из Пизы, где в течение трех с лишним лет успешно практиковал в качестве адвоката, и окончательно связал свою судьбу с театром (подписав второй, четырехлетний контракт с Медебаком в марте 1749 г.). Тем самым Гольдони, пойдя на жалованье к профессиональным комедиантам, фактически поставил себя на одну с ними доску – серьезный урон для его социального статуса. Примеры Шекспира и Мольера мало что объясняют: у Гольдони в отличие от них был университетский диплом, была почтенная профессия (неслучайно, как бы стараясь удержать остатки социального престижа, он станет потом подписываться в печати: адвокат венецианский). Карло Гоцци, величайший из его недругов, будет смотреть на Гольдони свысока в том числе и потому, что сам-то он отдавал свои пьесы в театр бесплатно.

Выбор, сделанный Гольдони в 1747–1748 гг., – важная веха не только в его биографии, но и в истории театральной деятельности в целом. 1750 год такого универсального значения не имеет, события, в это время случившиеся, важны для творчества самого Гольдони (и только соразмерно его значимости обретают значимость всеобщую), но поворотным считать этот год тоже можно. В этом году почти одновременно, с разницей в две недели, Гольдони выступил с двумя манифестами: 22 сентября вышел из печати у венецианского издателя Джузеппе Беттинелли первый том собрания его сочинений с предисловием автора – предисловие это и есть первый манифест, а 5 октября в венецианском театре Сант-Анджело был сыгран «Комический театр» (он, правда, уже игрался летом того же года в Милане) – это второй. Избрав театр своим новым поприщем, Гольдони почувствовал необходимость объяснить публике, с какими целями он в театр пришел.

Некоторые положения в этих программных высказываниях повторяются, но в целом они не тождественны, и дело не только в их жанровом различии. У них разная прагматика. Предисловие подводит итоги: Гольдони рассказывает, как он пришел к мысли о реформе комедии. Пьеса намечает перспективы: Гольдони показывает, как он собирается ее проводить в жизнь. Итоги подводить, казалось бы, рановато – за плечами Гольдони нет еще и двух десятков комедий (правда, есть пьесы других жанров), некоторые из них и полноценными комедиями считать нельзя, это полусценарии – но ему очень нужно именно сейчас, впервые получив возможность напрямую поговорить с читателем, обосновать свой рискованный жизненный выбор. Главная побудительная причина, по его словам, – неодолимая внутренняя тяга к театру (Гольдони присваивает ей имя античного «гения»), побеждавшая все внешние препятствия и препоны, и поэтому рассказ об этом неизбежно переходит в рассказ о своей жизни. Предисловие Гольдони – не только первый его драматургический манифест, но и первая автобиография. В последующих – и в преамбулах к семнадцати томам издания Пасквали (1761–1778), и в совсем уже итоговых «Мемуарах» (1787) – поэтология точно так же будет опираться на биографию, а биография будет подводить к поэтологии.

«Комический театр» – это тоже своего рода предисловие, но к пьесам еще не известным публике. На закрытии предыдущего сезона Гольдони обещал представить в следующем сезоне, 1750/1751 г., шестнадцать пьес – ровно в два раза больше, чем ему полагалось по контракту. Конечно, тем самым он пытался оживить интерес зрителей, разочарованных провалом «Богатой наследницы», которая была сыграна в конце зимнего сезона 1750 г. Но дело не только в рекламе. Как показывают эти шестнадцать пьес, Гольдони действительно был готов к тому, чтобы двинуться дальше – по двум главным, определенным им для себя направлениям.

В предисловии к изданию Беттинелли Гольдони сказал, что в качестве комедиографа всю жизнь учился по двум книгам – книге Мира и книге Театра. Предисловие посвящено в основном урокам, которые он извлекал из первой книги, в «Комическом театре» речь идет большей частью об уроках, извлеченных из второй, – это еще одно различие двух манифестов. Из книги Мира Гольдони берет сюжеты и персонажей («во всех моих путешествиях, во всех местах, где я жил, во всех событиях, со мной случавшихся, во всех сделанных мной наблюдениях и даже в моих развлечениях имея постоянно в виду эту неизменную цель, я составил обширный запас сведений, пригодных для использования в театре, что можно рассматривать как неисчерпаемый кладезь сюжетов для театральных моих сочинений»), в книге Театра научается тому, как их переносить на сцену. Все, без чего книгу Мира верно прочитать и использовать нельзя, то есть установка на правдоподобие, естественность, подражание природе, входит в число основополагающих принципов классицистической доктрины, и в этом плане Гольдони не оригинален (он и не претендует на то, чтобы сказать какое-то совершенно новое слово: в предисловии, в частности, то и дело ищет поддержку у Рене Рапена, видного классицистического теоретика). Однако все же полностью отказать ему в оригинальности нельзя. Гольдони устраняет те фильтры, через которые должно пройти природное, чтобы стать художественным, – и главный из них, фильтр декорума. Природа, как известно, допускается в искусство классицизма, лишь возвысившись до очищенных от всего эмпирического образцов. Вот этот этап фильтрации Гольдони не только не обговаривает в программных документах, но и опускает на практике, что и стало причиной большинства прижизненных на него нападок. Карло Гоцци, среди прочих, упрекал Гольдони в том, что тот, исходя из ложного положения, будто бы «истина не может не иметь успеха», «выставлял на сцене все истины, которые попадались ему под руку, грубо и дословно копируя действительность, а не подражая природе с изяществом, необходимым для писателя»[1].

Еще одна существенная новация Гольдони состоит в том, что из числа источников, «необходимых для писателя», исключается книга как таковая. Об этом он сказал прямо во все том же бетинеллевском предисловии: «Не буду кичиться, что я достиг этих целей посредством усердного и регулярного чтения произведений наставительных или образцовых, принадлежащих перу наилучших из подвизавшихся в этом роде писателей или поэтов греческих, или латинских, или французских, или итальянских, или из иных просвещенных наций». Иными словами, Гольдони отказывается не только от того, чтобы следовать предписаниям нормативных поэтик («наставительных» произведений), но и от самого принципа подражания классике («образцовым» произведениям) – от основного инструментария риторической культуры (и действительно, подражаний, переложений, «склонений на свои нравы» у него на удивление мало). На что, спрашивает он, будет способен писатель, «нафаршировав голову книгами почтенных наставников, которые искусству комедии надавали отменных правил»? В лучшем случае на то, чтобы «производить наиправильнейшие сочинения, написанные безукоризненным слогом, но, к несчастью, они не будут нравиться в театре».

В этом заключается третья новация Гольдони – в равной степени теоретическая и практическая. Для создания удачной комедии одного внимательного чтения книги Мира недостаточно, нужно еще расположить полученные оттуда сведения в соответствии с тем, что диктует книга Театра. Нельзя сказать, что эту зависимость от навыков и обыкновений театральной традиции, а также от вкусов и привычек зрителей, никто до Гольдони не возводил в принцип, – был, к примеру, Лопе де Вега, но Лопе и Гольдони разделяют полтора столетия классицистического диктата. И кроме того, Гольдони не собирался этой традиции слепо следовать и этим вкусам безропотно потакать – он собирался их улучшать и совершенствовать, но не ломая, а действуя плавно и постепенно. Именно так он устранял из своих комедий импровизацию и перенастраивал актеров, казалось бы навсегда сроднившихся со своими амплуа, на новые театральные задания. От масок он не отказывался сразу и бесповоротно, но шаг за шагом снижал степень их участия в сюжетной конструкции. Первая комедия, в которой масок не было даже в дебютном появлении на сцене, относится все к тому же сезону «шестнадцати комедий» («Памела»), но и после этого они никуда из театра Гольдони не исчезли, просто все дальше отступали на периферию.

У «Комического театра» в отличие от большинства комедий Гольдони как раз есть прямой образец – это «Версальский экспромт» Мольера. Обе пьесы изображают репетицию, обе являются программными авторскими высказываниями. Обе выводят на сцену всю труппу: у Мольера под собственными именами, у Гольдони – под псевдонимами. В «Версальском экспромте», правда, есть и сам Мольер, в «Комическом театре» Гольдони на сцене не появляется, от его имени говорит директор труппы, некоторые идеи автора доверены и другим актерам. В «Комическом театре» меньше открытой полемики и совсем нет прямых атак на оппонентов (но Гольдони от такой формы ведения дискуссий вообще последовательно уклонялся), зато больше красочных характерологических и бытовых деталей. И Гольдони больше говорит об общих вопросах поэтики.

Он, к примеру, не согласен считать единство места непреложным законом: придерживаться его можно, но лишь в том случае, когда это не ведет к нелепостям (действие II, явление 3). Нехорошо, конечно, если действие перескакивает из Неаполя в Кастилию, как это бывает у испанцев, но для соблюдения правдоподобия достаточно, чтобы оно не выходило за пределы одного города (Мольер поддержал бы Гольдони: в его «Дон Жуане» место действия меняется в каждом из пяти актов и одним городом не ограничивается). Против других единств Гольдони не возражает, а на соблюдении единства действия даже настаивает (I, 11) – в «Мемуарах (II, 3) он скажет, что «хулители моих комедий не могли ни в чем упрекнуть меня в отношении единства действия, так же как и единства времени»[2]. Античные авторитеты настаивали на единстве места, потому что в те времена не умели с такой легкостью переменять декорации, но дело не только в прогрессе театральной машинерии: с изменением вкусов правила устаревают и должны обновляться (III, 9). Это, впрочем, аргумент тоже не новый – его с успехом использовали уже в XVI в., в откликах на первые подступы к литературному нормотворчеству.

На то свое нововведение, которое Гольдони считал главным, он указывает, рассуждая о французской комедии (II, 3). В целом он ценит ее очень высоко, недостатком же считает то, что для этого типа комедии достаточно одного характера. В отношении самого Мольера это не совсем справедливо, но в мольеровской традиции действительно нельзя не отметить доминирование единственного в своей исключительности и гипертрофированности характера. Итальянцы же (то есть сам Гольдони) стремятся к тому, чтобы характерами были наделены все действующие лица и не только главные. В предисловии к более позднему «Кавалеру Джокондо» (изд. 1758) он задастся вопросом, не опасна ли такая расточительность, не будет ли быстро исчерпан весь список характеров при таком подходе. Похожая мысль встречается и в «Версальском экспромте»: противники Мольера уверяют, что он выдохся и у него вот-вот иссякнут темы для комедий. Мольер отвечает, что тем у него еще предостаточно, но, перечисляя их, указывает не на темы (и тем более не на «сюжеты», как в русском переводе), а на характеры («даже если не выходить из придворного круга, разве он здесь не найдет десятка два характеров, которых он еще не касался?»)[3]. В «Комическом театре» такого вопроса, как в «Кавалере Джокондо», не поднимается, но ответ уже есть: «характеры не бесконечны по роду, но бесконечны по виду, ибо любая добродетель, любой порок, любой обычай, любой недостаток поворачивается другой стороной в зависимости от разнообразия обстоятельств» (III, 9). В «Кавалере Джокондо» Гольдони, повторив мысль о «роде» и «виде», ее уточняет: «один и тот же характер, взятый под иным углом зрения (posto in un altro prospetto)[4], чем тот, который я использовал прежде, послужит мне еще столько раз, сколько я захочу его переменить». Скупец – отдельный характер, но десять скупцов можно представить по-разному, изменив манеру поведения и ход действия. Это совсем не тот подход к разнообразию характеров, что у Мольера, основанный не только на многообразии книги Мира, но и на специальных приемах, подмеченных в книге Театра.

В «Версальском экспромте» Мольер не только отвечает на критику, но и атакует своих театральных конкурентов, пародируя напыщенную манеру исполнения, принятую в Бургундском отеле. Для Гольдони в «Комическом театре» главный противник не какой-то отдельный театр, а вся театральная традиция комедии дель арте, к полемике с которой он возвращается вновь и вновь, в том числе прибегая и к оружию пародии. Пародийна сама фигура Лелио, драматического поэта, явившегося предлагать свою продукцию гольдониевским комедиантам, пародийно название его пьесы, пародийно начало его сценария, пародиен зачитанный им образец диалога (I, 11). В известной степени пародийна и репетируемая пьеса (см. об этом в примечаниях). Но у Гольдони – опять же в отличие от Мольера – смехом дело не ограничивается. Он не считает возможным рвать с комедией дель арте сразу и бесповоротно. Да, комедия масок надоела, «всем уже опостылело видеть и слушать одно и то же, зрители знают, что скажет Арлекин прежде, чем он откроет рот» (I, 2). Но от масок и импровизации не готов отказаться зритель: значит, нужно идти ему навстречу и находить место для масок рядом с серьезными характерами, постепенно ограничивая их роль (II, 10).

Вторая незваная гостья – певичка Элеонора, явившаяся с предложением услуг и третирующая комедиантов свысока, – дает возможность Гольдони заявить свое мнение по поводу вторжения музыки в драматический театр (II, 15), о чем он неодобрительно высказался также в беттинеллиевском предисловии, вспомнив там и о своем собственном вкладе в производство интермедий – так что это в какой-то степени самокритика, но и жалоба на диктат театральной практики, отвлекающей его от главного дела. Одновременно певице, оставившей свои претензии и попросившейся в труппу хотя бы на самую заштатную роль, объясняют, что на сцене надо говорить естественно, без декламации и завываний (здесь Мольер и Гольдони единодушны), жесты делать соответственно со словами и не размахивать обеими руками, смотреть на партнера и не пялиться на ложи во время его реплик (III, 3). Поэт, убедившись, что писать пьесы не так уж просто, тоже просится в актеры, и ему рассказывают, как должен строиться монолог (III, 2).

Гольдони озабочен не только актерской техникой, но и добрым именем актеров: если театру надлежит быть школой нравственности, то и в самом театре должно установиться благонравие. «Настоящий актер достоин почтения, как всякий другой человек, но он должен блюсти свой долг, заботиться о своем честном имени и помнить о всех моральных добродетелях» (I, 6). На начальном этапе формирования в Италии профессиональных трупп актрисы рекрутировались, как правило, из куртизанок высшего разряда, что наложило долговременный отпечаток на их репутацию. С этим предвзятым мнением пришла в театр все та же Элеонора, где убеждается в обратном: «не правы те, кто утверждает, что все женщины в театре худых нравов и доходы их не от сцены, а от постели» (III, 3). «Комический театр» – очередная попытка изменить репутацию театральной среды в лучшую сторону, вряд ли особенно успешная, если вспомнить тот вздох облегчения, который вырвался у Гольдони в одном из писем 1765 г. («Промысел одарил меня своей милостью, Бог избавил меня от комедиантов»), и если принять во внимание, сколько будет таких попыток в будущем. Через сто лет А. Н. Островский предпримет еще одну, в «Талантах и поклонниках», с довольно пессимистическим финалом. Но в целом заявление о намерениях, сделанное Гольдони, не прозвучало впустую: 1750-е годы стали для него временем его высших достижений, осуществленных строго по программе, которую он впервые обнародовал на рубеже этого десятилетия. Он превратил свой театр в настоящую энциклопедию венецианской жизни – это дала ему книга Мира, и он, оставаясь в рамках классической комедийной схемы, сделал характер ее главным опорным элементом – к этому он пришел, изучая книгу Театра.

«Комический театр» уже переводился на русский язык А. В. и И. В. Амфитеатровыми (без посвящения и обращения автора к читателям), см.: Гольдони К. Избранные сочинения / под ред. А. Л. Волынского. Пг.: Госиздат, 1922. Т. 1. Перевод в целом точный, вплоть до буквализма, который в некоторых случаях переходит через допустимую грань, например, когда «i loro concetti» (барочные метафоры) передаются словом «концепции», а «commedia a soggetto» (комедия импровизации) становится «комедией сюжета»[5]. Настоящий перевод выполнен по изд.: Goldoni C. Tutte le opere / A cura di G. Ortolani. Milano: Mondadori, 1959. Vol. II. P. 1039–1105. Перевод предисловия Гольдони к первому собранию сочинений выполнен по изд.: Goldoni C. Memorie / A cura di P. Bosisio. Milano: Mondadori, 1993. P. 757–773.

Текст вставной пьесы (репетируемой в ходе действия) выделен цветом.

Михаил Андреев

Комический театр

Посвящение

Благороднейшей даме синьоре маркизе донне Маргерите Литте{1}, маркизе Кальдерари, королевский феод Турано и Бельвиньяте, округ Лоди и Падерно, приход Дезио, герцогство Миланское.

Никто лучше вас, благороднейшая дама, не способен различать хорошие и дурные комедии, ибо вы не только обладаете великим и редкостным талантом в распознавании всего наилучшего, но и имеете особую склонность к комедии, так что, совокупив со знаниями пристрастие, являетесь и их красот, и их изъянов отменнейшей судией.

Когда прошлым годом труппа комиков привезла в Милан мои комедии характеров{2}, я тревожился, каково будет всякого уважения достойное суждение о них миланцев, но более всего тревожился о вашем, поскольку мне была известна и тонкость, и деликатность вашего вкуса, и представлялось, что от вашего одобрения зависит одобрение многих других.

Всем ведомо, что вы, следуя превосходнейшему примеру вашей великой родительницы{3}, являетесь наравне с ней великодушной оберегательницей всех тех, кто делом своим или писаниями способствует приумножению прекрасных удовольствий, даруемых нам театром, и я льщу себя надеждой, что и мне, автору комедий, вы даруете свое благосклонное покровительство. Однако дозвольте мне, благороднейшая дама, поделиться с вами еще более дерзкими своими мыслями.

Состоять под вашей опекой – это честь великая, величайшая, завидная и вожделенная, но я возымел смелость желать еще большего. А разве есть нечто большее, чем ваше покровительство? Да, это одобрение ваше, которого одного, поскольку непосредственно из ваших познаний исходит, довольно, чтобы даровать славу и громкое имя любому известному сочинителю.

Достиг ли я этого вашего одобрения? Вы отвечаете мне лестным «да». Каждый вечер в театре вы безропотно сносили представления моих комедий и даже на их повторах с неизменным благодушием не только сохраняли молчание и внимательность, но и побуждали к ним прочих. И в своем доме вы дозволяли мне читать некоторые мои сочинения, и то из них, что ныне дерзаю вам посвящать, именуемое «Комическим театром», я прежде, чем отдать на подмостки (не без оснований сомневаясь в исходе, ибо это не столько комедия, сколько предисловие к комедиям), представил на мудрый ваш суд, вы же соблаговолили одобрить его и подвигли меня на то, чтобы представить его публике, предвозвестив благосклонный прием, которого оно и впрямь удостоилось в Милане.

Однако вопреки этому я, раздумывая о себе, не могу не полагать, что ваша снисходительность проистекает по большей части из вашей доброты, которая никого не может оставить без утешения, но что бы ни было тому причиной – либо мои ничтожные труды приходятся вам по вкусу, либо по благорасположению вашему вы не хотите видеть моих недостатков – для меня всегда будет истинным и неподдельным счастьем пользоваться вашей симпатией и покровительством.

Если я посвящаю вам, благороднейшая дама, мой «Комический театр», а именно ту комедию, в которой я постарался дать представление о моем образе мыслей; если вы не только удостоили меня честью поместить во главе ее ваше всеми почитаемое имя, но и заранее одарили ее вашим одобрением, тогда докажут свою истинность и справедливость все положения и постановления, предложенные мною, дабы по мере моих сил вдохнуть жизнь в комедию в Италии.

Вы по достоинству своему не уступаете первенствующим дамам Европы, вы столь же богаты благами фортуны, сколь добродетелью и познаниями, и посему, а также из-за редкостной и образцовой вашей умудренности, скромности и благоразумию почитаетесь всеми в вашей великой отчизне и суждения ваши в Милане и всюду, куда достигает слава вашего имени, считаются вескими, значительными и непреложными.

Пусть умолкнут в таком случае и кусают себе губы те, кто из зависти или по другой, менее бесчестной причине порочит мои комедии. Каждая из них получает в вашем имени себе защиту, ибо если эту, которая для других есть в некотором роде правительница и вожатая, вы защищаете, то и те, что за ней следуют, не можете оставить без помощи.

Для высшего счастья мне и моим бедным комедиям недостает лишь одного: чтобы в вашем роскошном и великолепном загородном дворце{4}, где вы при стечении многочисленных гостей и соседей среди других блистательных увеселений имеете обыкновение давать представления комедий, какая-либо из моих удостоилась чести быть сыгранной вами и достойными вашими сотоварищами.

Вашему дару слова, остроумию и живости трудно проявить себя в неуклюжих моих писаниях, а ведь сколько грациозности и блеска вы способны принести на сцену, какую силу придать мыслям и чувствам: недаром, по единогласному мнению всех тех, кто имел счастье видеть и слышать вас на вашей благородной сцене, вы являетесь лучшей актрисой в Италии и никто не может сравниться с вами в быстроте и учености речи.

Вы обещали, что и такая честь будет мне дарована, а так как вы ничего не обещаете попусту, то я почти уверен, что ее удостоюсь, так что ныне, по вашей благосклонной снисходительности, могу засвидетельствовать этим почтительным листком, что остаюсь вашим, благороднейшая дама, смиренным, преданным и благодарнейшим слугой

Карло Гольдони. Турин, 24 апреля 1751 года

Автор – читателю{5}

Эта комедия, названная мною «Комический театр», скорее, может считаться предисловием к моим комедиям.

В этом моем сочинении я намеревался открыто указать на большинство тех недостатков, которых я стремился избегать, и на те основания, на которых зиждется избранная мною для написания комедий метода; от предисловия это сочинение отличается лишь тем, что первое, быть может, быстрее наскучит читателю, а во втором я хоть отчасти разгоняю скуку некоторым подобием действия.

Я не тщился преподать другим новые правила, но всего лишь показать, как в итоге долгих наблюдений и постоянных опытов нащупал путь, по которому можно ступать с некоторой уверенностью, и не самым слабым тому доказательством служит благосклонный прием, которым удостаивали зрители мои комедии. Я бы желал, чтобы тот, кто занимается сочинительством в любой области, давал бы знать всем прочим, какими путями он к этому пришел, что способствовало бы процветанию и улучшению искусств.

Я также от всей души желаю, чтобы в Италии нашелся какой-нибудь светлый ум и он взялся за усовершенствование моих трудов и даровал бы нашим сценам утраченный почет превосходными комедиями, которые были бы настоящими комедиями, а не сценами, соединенными друг с другом без всякого порядка и против всех правил; я не стремлюсь никого поучать, как некоторым кажется, и не постыжусь сам поучиться, лишь бы было у кого и чему.

Эта комедия была поставлена в 1750 году на открытии осеннего сезона. В ней содержались благодарственные слова, которые актеры обыкновенно обращают к зрителям на первом спектакле; впоследствии я их убрал как не имеющие отношения к пьесе.

Руководствуясь обычаем и желая также представить в выгодном свете труппу, особенно маски, я вывел их первоначально одетыми по-домашнему и с открытыми лицами и лишь затем – в театральных костюмах и масках. Впоследствии мне это показалось каким-то дурачеством, и ныне, перепечатывая эту комедию, я дал каждому действующему лицу собственное имя, называя его сценическим именем, лишь когда он во время представленной на сцене репетиции изображает соответствующего персонажа. Это дополнительное исправление пришло мне на ум лишь сейчас, и это еще один изъян в посредственном издании Беттинелли{6}.

Действие первое

Явление первое

Поднимается занавес, и прежде, чем он будет окончательно поднят, выходит Орацио, затем Эудженио.

Орацио (обращаясь за сцену). Стойте, стойте, не поднимайте занавес, стойте.

Эудженио. Синьор Орацио, почему вы не хотите, чтобы подняли занавес?

Орацио. Для репетиции третьего действия не надо поднимать занавес.

Эудженио. Но и опущенным его держать нет причины.

Орацио. Да нет, синьор, есть причина, есть причина. Вам, конечно, и в голову не придет, о чем я думаю. (За сцену.) Опускайте занавес.

Эудженио (за сцену). Постойте. Если опустят занавес, тут будет темно и для нашей репетиции, синьор директор, придется давать освещение.

Орацио. Тут вы правы, лучше занавес поднять. (За сцену.) Поднимайте, не хочу тратиться на свечи.

Эудженио. Браво, да здравствует бережливость.

Орацио. Э, друг, без бережливости беды не оберешься. Актеры – люди небогатые. Сколько наживают, столько и спускают. Счастливы те, кто к концу года сводит баланс без убытка, но у большинства расход превышает доход.

Эудженио. И все же почему вы не хотели поднимать занавес?

Орацио. Чтобы никто не видел, как мы репетируем.

Эудженио. Кто это утром заявится в театр?

Орацио. О, есть такие проныры, которые и затемно всюду пролезут.

Эудженио. Наша труппа и без того известна, откуда взяться такому любопытству?

Орацио. У нас есть новые актеры.

Эудженио. Это правда, лучше бы их не видели на репетициях.

Орацио. Когда актера хотят выставить в выгодном свете, нужно подогреть желание у публики и дать ему роль небольшую, но выигрышную.

Эудженио. Есть такие актеры, которые упрашивают поэтов, чтобы им досталось не меньше двух третей пьесы.

Орацио. Это плохо, хуже некуда. Если они хорошо играют, то все равно наскучат, а если скверно, то публика бесится.

Эудженио. Однако мы теряем время. Наши товарищи не торопятся.

Орацио. Это в обычае у актеров – поздно вставать.

Эудженио. Нет ничего мучительнее репетиций.

Орацио. Без репетиций хорошим актером не стать.

Эудженио. А вот и примадонна.

Орацио. Удивительно, что она пришла раньше всех. Обычно примадонны любят, когда их дожидаются.

Явление второе

Те же и Плачида.

Плачида. Вот оно как: я пришла первая. Остальные дамы считают ниже своего достоинства прийти вовремя? Синьор Орацио, если они опоздают, я уйду.

Орацио. Дорогая синьора, вы только что пришли и уже недовольны. Имейте терпение, я ведь терплю, вы тоже потерпите.

Плачида. Могли бы послать за мной, когда все соберутся.

Эудженио (тихо к Орацио). (Слышали? Вот как должна говорить примадонна.)

Орацио. (Тут требуется политичность, надо ее умаслить.) Моя синьора, я просил вас прийти раньше остальных, чтобы обсудить в узком кругу кое-что относящееся к постановке наших комедий.

Плачида. Разве вы не глава труппы? Как вы скажете, так и будет.

Орацио. Это так, я могу распоряжаться, но мне бы хотелось, чтобы все были мной довольны и первым делом вы, к кому я питаю особенное уважение.

Эудженио (тихо к Орацио). (Неужели вы будете полагаться на ее советы?)

Орацио (тихо). (Это мое правило: выслушиваю всех и поступаю по-своему.)

Плачида. Скажите, синьор Орацио, какую комедию вы хотите дать завтра вечером?

Орацио. Это новая комедия, она называется «Отец – соперник сына». Вчера мы репетировали первое и второе действие, сегодня будем репетировать третье.

Плачида. Я согласна репетировать, но не уверена, что к завтрашнему вечеру она будет готова.

Эудженио (тихо к Орацио). (Слышали? Она не одобряет.)

Орацио. (Не беспокойтесь, одобрит.) Какую же комедию, по-вашему, лучше дать завтра?

Плачида. Поэт, который снабжает нас комедиями, в этом году сочинил шестнадцать новых – все с характерами, все с прописанными ролями. Дадим одну из них.

Эудженио. Шестнадцать комедий за год? Быть того не может.

Орацио. Однако это так, он их написал. Обещал написать и сделал это.

Эудженио. И как называются эти шестнадцать комедий, написанные за год?

Плачида. Я вам скажу: «Комический театр», «Чванливые дамы», «Кофейня», «Лжец», «Льстец», «Поэты», «Памела», «Кавалер со вкусом», «Игрок», «Истинный друг», «Мнимая больная», «Благоразумная дама», «Не ведающая родства», «Честный авантюрист», «Ветреница», «Бабьи сплетни», венецианская комедия{9}.

Эудженио. Среди них нет комедии, которую мы хотим давать завтра вечером. Разве она не того же автора?

Орацио. Да, того же, но это маленький фарс, который не входит в счет его комедий.

Плачида. Отчего мы хотим давать фарс, а не какую-нибудь из настоящих комедий?

Орацио. Дорогая синьора, у нас недостает актеров на две серьезные роли, мужскую и женскую. Мы ждем их приезда, а пока их нет, мы не можем давать комедии характеров.

Плачида. Хороши же мы будем, если придется играть только комедию масок. Всем уже опостылело видеть и слушать одно и то же, зрители знают, что скажет Арлекин прежде, чем он откроет рот. Что до меня, заявляю вам, синьор Орацио, что в старых комедиях я выступать не согласна, я без ума от нового стиля, лишь он мне нравится, завтра я играть буду, пусть это не комедия характеров, но, по крайней мере, написана хорошо, и чувства, в ней показанные, производят впечатление. Но если так и будет не хватать актеров, то на меня можете не рассчитывать.

Орацио. Но, однако же…

Плачида. Вот что, синьор Орацио, я уже здесь стою целую вечность, хватит с меня. Я иду к себе в уборную. Позовите меня, когда начнется репетиция, и передайте синьорам актрисам, чтобы впредь не заставляли ждать примадонну. (Уходит.)

Явление третье

Орацио и Эудженио.

Эудженио. Можно лопнуть со смеху.

Орацио. Вам смешно, а меня злоба душит.

Эудженио. Сами же говорили, что нужно терпение.

Орацио. Тут никакого терпения не хватит.

Эудженио. А вот и Панталоне.

Орацио. Дружище, окажите любезность, поторопите дам.

Эудженио. Охотно. Уверен, что найду их либо в постели, либо за туалетным столиком. Это их главные занятия: отдыхать или наводить красоту. (Уходит.)

Явление четвертое

Орацио, затем Тонино.

Орацио. С добрым утром, синьор Тонино.

Тонино. Мое почтение.

Орацио. Вы, кажется, сегодня не в духе?

Тонино. Не знаю. Знобит немножко, нет ли у меня жара?

Орацио. Дайте-ка, я пульс вам пощупаю.

Тонино. Сделайте одолжение, кум, и скажите, ровный он или частит.

Орацио. Жара у вас нет, но пульс частый. Наверное, вы чем-то обеспокоены?

Тонино. И знаете чем? Я вне себя от страха.

Орацио. От страха? Чего же вы боитесь?

Тонино. Дорогой синьор Орацио, шутки в сторону, поговорим серьезно. Комедии характера поставили наше занятие с ног на голову. Бедняга комедиант, изучивший свое ремесло, привыкший худо-бедно к импровизации, должен теперь учить роль по писаному, и если он заботится о своем добром имени, то ему нужно думать, нужно учиться, нужно дрожать всякий раз, когда ставится новая комедия, сомневаясь, знает ли он ее достаточно и может ли представить характер как следует.

Орацио. Я согласен, что новая манера требует больших усилий и большей старательности, но и какой славой она одаривает актера. Скажите на милость, в какой комедии импровизации вы срывали такие аплодисменты, как в «Благоразумном», в «Адвокате», в «Близнецах»{10}, да и во всех других комедиях, в которых поэт выводил на сцену Панталоне?

Тонино. Это правда, и я доволен, но каждый раз у меня поджилки трясутся. Мне все кажется, что размах не по плечу, и вспоминаются эти строчки Тассо: «И часто мы, взлетев под облака, летим стремглав в ужаснейшую бездну»{11}.

Орацио. Вы знаете Тассо? Оно и понятно, ведь вы из Венеции и разделяете ее любовь к Тассо, которого там распевают почти повсеместно.

Тонино. О, что до Венеции, я ее знаю как свои пять пальцев.

Орацио. Небось позабавились здесь в юности?

Тонино. Еще бы! Чего только не было.

Орацио. А с красотками как обстояло дело?

Тонино.

• Да, образ этих дам, для памяти священный,
• Еще живет во мне, навек запечатленный{12}.

Орацио. Браво, синьор Панталоне, мне по душе ваш задор, ваша жизнерадостность. Я часто слышу, как вы поете.

Тонино. Да, синьор, когда в кармане у меня пусто, я пою.

Орацио. Окажите мне любезность, пока наши драгоценные сотоварищи заставляют себя ждать, спойте песенку.

Тонино. Я три часа учил роль, а теперь еще петь? Прошу прощения, не могу.

Орацио. Мы одни, никто не услышит.

Тонино. Никак не могу, в другой раз.

Орацио. Не отказывайте мне в этом удовольствии. Мне очень хочется услышать, в голосе ли вы.

Тонино. А если так, вы меня и на сцене заставите петь?

Орацио. Почему бы и нет?

Тонино. Я вам скажу. Я – Панталоне, а не певец, а был бы певцом, не пришлось бы бриться{13}. (Уходит.)

Явление пятое

Орацио, затем Виттория.

Орацио. Говорить-то он может всякое, но человек он покладистый. Потребуется, споет, я уверен.

Виттория. Мое почтение синьору Орацио.

Орацио. О, синьора Виттория, ваш слуга. Вы из самых исправных.

Виттория. Я всегда охотно исполняю мои обязанности. Можете в этом убедиться: так как моя роль в комедии, которую сегодня репетируют, короче мизинца, я учу роль из другой.

Орацио. Умница, рад это слышать. А что за роль вы взяли?

Виттория. Катте из «Честной девушки»{14}.

Орацио. А, вам нравится этакий характерец? Уж она-то своего не упустит.

Виттория. На сцене – нравится, а в жизни – нет.

Орацио. Э, все женщины так или иначе готовы погреть руки.

Виттория. Так было прежде, а нынче дураков не осталось.

Орацио. Ну, и сейчас видишь юнцов, ощипанных до костей.

Виттория. Знаете почему? Я вам скажу. Перышек-то немного, одно пойдет на карты, другое – на пирушку, еще одно – на театр, еще одно – на танцы, и бедным женщинам останется только какой-то дрянной пушок. Так что зачастую нам самим приходится оперять этих голодранцев.

Орацио. Вы многих оперили?

Виттория. О, я не так глупа.

Орацио. Конечно, вы комедиантка, вы свое дело знаете.

Виттория. Знаю ровно настолько, чтобы не остаться в дурах, а комедиантка тут ни при чем. Есть такие бабенки, что носу из дома не показывают, а дадут нам сто очков вперед.

Орацио. Значит, любой женщине хитрости не занимать?

Виттория. Это так, но знаете почему?

Орацио. Почему?

Виттория. Потому что хитрости они научаются у мужчин.

Орацио. Так что, не будь мужчин, они были бы сама невинность?

Виттория. Без сомнения.

Орацио. Но и мы были бы чисты и невинны, не будь женщин.

Виттория. Чертовы висельники!

Орацио. Проклятые ведьмы!

Виттория. И все же, синьор Орацио, мы будем заниматься делом? Репетируем мы или не репетируем?

Орацио. Еще нет остальных дам, Арлекина и Бригеллы.

Явление шестое

Те же и Ансельмо.

Ансельмо. Бригелла здесь, к вашим услугам.

Орацио. Прекрасно.

Ансельмо. Я здесь уже давно, разговаривал с поэтом.

Орацио. С поэтом? В каком роде он сочиняет?

Ансельмо. Сочиняет для театра.

Виттория. Это синьор Лелио?

Ансельмо. Он самый.

Виттория. Он ко мне тоже приходил. Я с первого взгляда узнала в нем поэта.

Орацио. Каким образом?

Виттория. Нищий и веселый.

Орацио. По этим приметам вы узнали в нем поэта?

Виттория. По этим самым. Поэты, когда им нечего есть, утешаются с музами и пребывают в веселье.

Ансельмо. Не только поэты, есть и другие.

Орацио. Кто же?

Ансельмо. Комедианты.

Виттория. Правда, правда, они тоже, когда карман пуст, продают и закладывают все, лишь бы повеселиться.

Ансельмо. Бывает, что они в долгу как в шелку, а ходят гордые, как паладины.

Орацио. Простите, синьоры, но вы самих себя обижаете такими разговорами. Среди актеров попадаются, к сожалению, всякие выжиги, но их всюду немало, они встречаются в любом ремесле. Настоящий актер достоин почтения, как всякий другой человек, но он должен блюсти свой долг, заботиться о своем честном имени и помнить о всех моральных добродетелях.

Ансельмо. О всех, кроме одной.

Орацио. Какая же ему не нужна?

Ансельмо. Бережливость.

Виттория. Как и поэту.

Орацио. И все же если бережливость никому не потребна, она нужна тому, кто выступает на сцене, ибо драматическое искусство подвержено бесконечным превратностям, доход ненадежен, а напасти приключаются то и дело.

Ансельмо. Вы будете говорить с поэтом?

Орацио. Поэт нам не нужен.

Ансельмо. Что из того, послушаем его из любопытства.

Орацио. Из простого любопытства я бы не стал его слушать. Ученые люди заслуживают почтения. Но раз вы предлагаете, я его охотно выслушаю, а если он скажет что-нибудь дельное, можно этим и воспользоваться.

Виттория. А наш автор{15} не будет в претензии?

Орацио. Отнюдь. Я знаю его характер. Он был бы недоволен, если синьор Лелио стал бы коверкать его сочинения{16}, но если тот окажется человеком любезным, разумным и мягким критиком, то я уверен, что он обойдется с ним по-дружески.

Ансельмо. Тогда я его позову?

Орацио. Хорошо, и прошу вас пригласить всех остальных. Мне хочется, чтобы каждый сказал свое мнение. Актеры, хотя и не умеют сочинять комедии, понимают достаточно, чтобы отличать хорошие от дурных.

Ансельмо. Это правда, но есть и такие, кто судит комедии только по своей роли. Роль короткая – и они говорят, что комедия плоха. Каждый хочет быть на виду, актер рад и доволен, когда слышит смех и аплодисменты.

• Ведь высшее актера счастье –
• Веселый смех и зрителей участье.

(Уходит.)

Явление седьмое

Орацио и Виттория.

Орацио. А вот и стишки под уход. Когда-то все явления завершались так.

Виттория. Правда-правда: все диалоги заканчивались песенкой. Каждый, кто импровизировал на сцене, становился поэтом.

Орацио. Нынче с изменением вкуса такие стихи почти вышли из обихода.

Виттория. Много нового теперь на сцене.

Орацио. Как по-вашему, эти новости больше к худу или к добру?

Виттория. Этот вопрос не для меня. Но раз все их приветствуют, то, скорее, к добру, чем к худу. Но нам тот, кто это затеял, больше навредил, потому что учить приходится больше, а вам сыграл нам руку, потому что выручка выросла. (Уходит.)

Явление восьмое

Орацио, затем Джанни.

Орацио. Все толкуют о выручке, и никто не думает о расходах, которые ложатся на мои плечи. Стоит чему-нибудь пойти не так, и прощай синьор директор. А вот и Арлекин.

Джанни. Синьор Орацио, поелику я имею честь почтить вас явлением своего ничтожества, то готов принять неприятность вашей любезности.

Орацио. Да здравствует синьор Джанни. (Не знаю, говорит ли он как второй дзанни или думает, что выражается по-ученому.)

Джанни. Мне сказали поторопиться, когда я пил кофе в лавке, и, боясь опоздать, я разбил чашку, лишь бы вам угодить…

Орацио. Мне жаль, что из-за меня случилась такая неприятность.

Джанни. Пустяки. Post factum nullum consilium{17}.

Орацио. (Веселый у него нрав, право слово.) Скажите, синьор Джанни, нравится ли вам Венеция?

Джанни. Нисколько.

Орацио. Нет? Отчего же?

Джанни. Оттого, что вчера вечером я свалился в канал.

Орацио. Бедняга! Как это произошло?

Джанни. Вот как: когда ладья…{18}

Орацио. Так вы говорите по-тоскански?

Джанни. Во всю прыть.

Орацио. Второй дзанни не должен говорить по-тоскански.

Джанни. Скажите мне, дорогой синьор, а на каком языке должен говорить второй дзанни?

Орацио. Должен говорить по-бергамски.

Джанни. Должен! Я сам знаю, что должен. Но говорит-то он на каком?

Орацио. Я не знаю.

Джанни. Тогда сначала узнайте, как говорят Арлекины, а потом уж и лезьте со своими поправками. Ля-ля-ля, ля-ля-ля. (Весело напевает.)

Орацио. (Он всякого рассмешит.) Расскажите все-таки, как вы упали в воду.

Джанни. Я вылезал из гондолы, одна нога уже на земле, другая на борту лодки. Лодка отошла от берега, и я из бергамца стал венецианцем.

Орацио. Синьор Джанни, завтра мы даем новую комедию.

Джанни. Всегда готов: красив, горд и смел.

Орацио. Помните, играем не по-старому.

Джанни. Будем играть по-новому.

Орацио. Вкусы теперь не те, что прежде.

Джанни. Хорошее и бергамцам нравится.

Орацио. Зрителям теперь подавай самое лучшее.

Джанни. Вы все делаете, чтобы меня запугать, но ничего у вас не выйдет. Мое дело смешить, а чтобы рассмешить других, я должен сам смеяться и думать тут нечего. Будь что будет, но я только об одном буду просить, буду умолять моего драгоценного, моего добрейшего зрителя: ради всего святого, если он захочет наградить меня парой дюжин яблок, пусть они будут печеные, а не сырые.

Орацио. Хвалю вашу откровенность. В ком-либо другом она могла показаться дерзостью, но для Арлекина, который, как вы сказали, должен смешить, эта веселость, это бесстрашие – отличный капитал.

Джанни. Audaces fortuna iuvat, timidosque и так далее{19}.

Орацио. Сейчас мы выслушаем поэта, а потом прорепетируем несколько сцен.

Джанни. Вам нужен поэт – он перед вами.

Орацио. Вы к тому же и поэт?

Джанни. И еще какой!

• Ношу тройной всех дураков венец:
• Поэт, художник я, а также я певец.

(Уходит).

Орацио. Недурно, недурно. Мне это по душе. У Арлекина даже стишки сносны. Никто, однако, не идет. Пойду потороплю. Сколько терпения требуется от директора труппы! Кто не верит, пусть попробует этак с недельку, и у него тут же пропадет охота, я уверен. (Уходит.)

Явление девятое

Беатриче и Петронио.

Беатриче. Ну же, синьор доктор, не упрямьтесь, идемте. Я хочу, чтобы вы были моим кавалером{20}.

Петронио. Боже избави.

Беатриче. Отчего так?

Петронио. Потому что, во-первых, я не такой дурак, ставить себя в зависимость от причудливых женских настроений. Во-вторых, даже если бы я на это пошел, то только не в труппе: человек рассудительный уносит все, что пованивает, подальше от дома. И в-третьих, потому что с вами мне пришлось бы играть роль доктора из комедии «Свекровь и невестка»{21}