Отклик мира /небылицы деда Олика/ бесплатное чтение

Позвольте представиться, или How do you do?

На планете Земля, в одной из складок фантастической реальности, существует страна, на нашу Россию похожая. С огромной территорией – от одного океана до другого; с лесами, морями, горами. Есть и столица Москва, и культурная столица Петербург, много городов, городков, сельских поселений, деревень и деревушек.

Главное богатство этой страны – жители, её населяющие: люди – есть среди них и волшебники; животные – есть очень умные, есть и говорящие.

Среднерусская возвышенность тоже имеется, на окраине которой притулилась деревенька Весёлово-Горемычное с её замечательным населением. Посмотрим на них одним глазком, познакомимся.

Сизов Николай Иванович (дед Олик) – местный летописец.

Кот Чеши – питомец Николая Ивановича – местная достопримечательность; в первые два года жизни давал в деревне представления на пару с дедом Оликом; концертную деятельность закончил, но по праздникам продолжает надевать бабочки (имеет их несчётное количество – все подарки Клавдии); любит сливки; всегда держит себя достойно; отличительная черта – не болтлив.

Клавдия Николаевна Вороных – огненно-рыжая красавица, местная швея-дизайнер; имеет взрослого сына Василия; соседствует с дедом Оликом.

Василий Васильевич Вороных – до армии – кузнец и тракторист в деревне; после армии – москвич и архитектор.

Мария Вороных (в девичестве Мария Нечайков-ская) проживает в Москве вместе с мужем и детьми; отец Нечайковский Пётр Ильич – проректор Московской консерватории; мать Нечайковская Анна Степановна – архитектор, преподаёт в институте.

Дмитрий Степанович Золотников (дед Митяй) – склонен к скептическому восприятию действительности, вдовец, живёт один в деревне, имеет сына, невестку, пятерых внуков и внучку; сын его Фёдор вместе с семьёй проживает в близлежащем городе; дед Митяй продолжает наследственное дело по изготовлению свистулек; является руководителем группы художественного свиста с подразделениями: «свистуны», мастера-резчики, группа поддержки, в которую принимаются все желающие – даже кот Чеши туда затесался.

Агафья Тихоновна Цветкова (Баба Агапа) – общественный староста деревни; самовыдвиженец и единственный кандидат на эту должность; до пенсии была партийным руководителем разных уровней, работала по всей стране, имела прозорливый ум и железную хватку, с годами ум обострился, хватка усилилась; наследственная травница – пользует всю деревню.

А также: Катерина Босая, её сын Игорюня; Василиса с мужем Петром; Петюня Лучник – незадачливый рыбак и другие.

Все они будут рады с вами встретиться в небылицах деда Олика.

Абсолютный слух

Природа сегодня расщедрилась. Утро солнечное, воздух прозрачный и звенит тысячью маленьких колокольцев – так спросонья мне почудилось. Прислушался получше – пчёлки и шмелики вылетели нектар собирать.

Выглянул из дома – соседка с утра пораньше молотком вовсю орудует. Пошёл к Клавдии – может, помощь нужна.

Вижу, Николавна вся в работу ушла. Залюбовался я, на неё глядючи. Одна она такая огненно-рыжая в деревне. Сразу картина перед глазами предстала. Стоит Клавдия у реки: волосы распустила, лицо к солнцу повернула и нежится, купается в его лучах; на голове у неё пламя полыхает, и ветер его в разные стороны колышет. Мне подумалось: «Женщина земная передо мной, дева-саламандра или ещё кто…»

Но что-то отвлёкся я. Когда Клавдию вижу, мысли почему-то по сторонам разбредаются. Кричу, чтобы наваждение стряхнуть: «Клав, подсобить не нужно?»

– Спасибо, Иваныч, я уже управилась. Вася через две недели приедет, всё поправит. Говорит, после города ему деревенская трудотерапия необходима, чтобы свою материальную часть в порядок привести и душой отдохнуть на природе.

Вспомнилось мне, как сын Клавдии после армейской службы в деревню возвратился, и та удивительная перемена, которая в его жизни произошла.

Десять лет назад это было. Вернулся Василий из армии отличником по боевой и политической подготовке, а служил в десанте – там не забалуешь.

Недельку осмотрелся и надумал семьёй обзавестись. И кандидатура у него имелась – тёзка его Василиса: складная да ладная, певунья да плясунья, только росточка небольшого, но характером покладистая, на лицо и фигурку очень приятная, хоть красавицей и не назовешь.

Василий подумал, что тянуть с разговором о свадьбе резона нет, и вечером в клубе всё Василисе и выложил: что пара они замечательная, его бог силой наградил, её – голосом и музыкальным слухом; руки, ноги и голова у них на месте; в работе оба спорые – что ещё для счастья нужно? А добра нажить не трудно – была бы охота.

Но ответ Василисы остудил пылкую голову Василия. Услышал он следующее.

– Ты, Вася, парень хоть куда. Только, к сожалению, как в народе говорят, тебе медведь на ухо наступил. Ни петь, ни плясать, ни играть (хоть и на балалайке) не умеешь. Посему не жизнь у нас будет, а скука смертная. – В общем, отказала.

Призадумался Василий над словами Василисы, но отступать перед трудностями не собирался. Если есть желание и упорство, и слух можно развить, и танцам, и игре на инструментах музыкальных выучиться; только бы учителей хороших найти.

Тогда-то вспомнил Василий про дядю Мишу, отцова друга, работающего в Московской консерватории. Правда, работал Михаил Михайлович по хозяйственной части; но с руководством ладил, и заслуженно, так как работником был умелым, исполнительным, с уживчивым характером; ещё дядя Миша был человеком одиноким и всегда приглашал Василия приехать к нему погостить, а то и насовсем в Москву перебраться. Но Вася, привыкший к сельской жизни, отказывался, говорил: «Какой из меня москвич, я парень деревенский, привык по солнышку жить – солнце встало, и я встал. В городе, да ещё в большом, жизнь совсем другая». Но так он до армии думал. Армия и слова Василисы что-то сдвинули внутри Василия, и решил он попробовать городской жизни; и самое главное – цель себе поставил: освоить народные танцы и балалайку; с пением, правда, было как-то неопределённо и неоднозначно, сомневался в себе Василий по этому вопросу.

Стал Вася в Москву собираться. Уговорил мать продать корову и завести козу (одной ей хватит), да кур пяток оставить; остальную живность распродать, так как уезжает он не только учиться и на её шее сидеть, а устроится на работу и матери деньгами помогать станет, а премудрости по вечерам постигать будет.

Клавдия сына своего единственного очень любила и поступила так, как он сказывал, – уменьшила своё хозяйство до минимума: кошка, собака, коза и куры с петухом. Василий же в столицу отправился над своим музыкальным слухом работать, чтобы Василису завоевать.

Удивительно, но никто ему не сказал, что у Василисы ухажёр появился – Пётр, новый завклубом. Клавдия тоже ничего сыну про Василису с Петром говорить не стала, посчитала: может, её Вася в Москве свою судьбу найдет, и как в воду глядела.

Приехал Василий в Москву, а Михаил Михайлович ему в консерватории работу подыскал, себе в помощники определил – умелые руки в большом хозяйстве без дела не останутся, – и повел с начальством знакомить.

Начальство звалось Пётр Ильич Нечайковский и, как все люди, имело свои причуды. Были они безобидные и, на взгляд начальства, душу веселящие. Две из них проявлялись на работе. Первая – переменная: Пётр Ильич новым сотрудникам представлялся лично и в разных случаях по-разному. Сам решал, учитывая, кто перед ним и какие чувства этот человек у него вызывает, импровизировал, одним словом. Вторая – постоянная: у двери кабинета табличку нестандартную имел.

Ректор посмотрел однажды на табличку своего зама – вспомнил отца, его любимую рубрику «Рога и копыта» в «Литературной газете», её ведущего ЕвГЕНИЯ Сазонова и подумал: «Чем я хуже?» И вторая странно-смешная табличка появилась:

«Проректор – Пётр Ильич НеЧАЙКОВСКИЙ

Ректор – ЕвГЕНИЙ Петрович Сверчковский».

Пётр Ильич после этого стал Сверчковскому намекать на плагиат, идея-то насчёт ЕвГЕНИЯ не нова.

Но ректор всё в шутку обратил.

– Петя, посмотри, мы же ГЕНИЙ ЧАЙКОВСКОГО с тобой объединенными усилиями увековечили. Правда, идея тоже не нова, но всё равно приятно. И потом, гордись – твоя индивидуальная идея начинает овладевать массами; но думаю, этот марксизм-ленинизм на весь коллектив распространять не стоит, всё-таки у нас учебное заведение, а не балаган.

«Куда денешься – первое лицо, и последнее слово за ним, но, правды ради, и вся ответственность тоже на нём», – промелькнуло у Петра Ильича.

Но вернёмся в кабинет проректора, где Василий томился.

Начальство представилось полным именем, а глаза смехом брызнули. Редко Пётр Ильич так подчинённым представлялся, обычно имени и отчества хватало. Но перед ним был случай исключительный – парень приезжий, из глухой провинции, поэтому и разгон ему нужен более долгий. Решил он парня шуткой поддержать и вместе с ним посмеяться. Но Василий даже не улыбнулся, так как о Петре Ильиче Чайковском представление имел очень смутное и расплывчатое – далёк он был от мира музыки: в деревне – балалайка да гармонь; в кузнице – молот с наковальней, у деда Митяя – свистульки; на таких инструментах произведения Чайковского не исполнишь.

Руководство продолжало проявлять интерес к новому сотруднику и стало расспрашивать, почему он в Москву пожаловал. Вася, открытая душа, всё как на духу и выложил: что нет у него ни слуха, ни голоса; петь и плясать никогда даже и не пробовал – боялся людей напугать, что уж говорить об игре на каком-нибудь музыкальном инструменте. Но есть у него большое желание на этом поприще как-то отличиться, чтобы одной девице нос утереть (постеснялся Вася про свои симпатии к Василисе признаться). Пётр Ильич, конечно же, все понял, парня пожалел и решил познакомить со своей старшей дочерью Маняшей, девицей решительной и с неуёмной фантазией, которая вбила себе в голову, что абсолютно неспособного человека можно музыке обучить и музыкантом сделать. Самое главное, чтобы у этого человека большое желание было – ну что-то вроде Демосфена, который, имея дефекты речи, своим упорным трудом их устранил и стал великим оратором.

Чтобы знакомство состоялось в более непринужденной обстановке, пригласил Пётр Ильич Василия и Михал Михалыча в гости на чай.

Вася вечером в грязь лицом не ударил – выглядел на отлично: в белой рубашке и светлом костюме (мать постаралась – мастерица она была по швейной части, всем городским и деревенским модницам шила и себя с Васечкой не забывала). Вася был и при букете – для хозяйки, и при коробке с пирожными – для своего педагога (специально у дяди Миши выспросил, где самые вкусные, и прикупил). Не знал он, сколько Маше лет, думал, школьница, класс так девятый. Решил, что с пирожными промашки точно не будет, их все девчонки любят, в любом возрасте. В школьные годы он тоже и помечтать любил о самых невероятных вещах, и от пирожных, в виде домашних пирогов, никогда не отказывался.

Открыла им дверь действительно школьница, только скорее шестиклассница. Василий даже немного опешил, и мысль мелькнула: «С такой учительницей далеко не уедешь». Но эти мысли оборвал мелодичный голос: «Даша! Кто там пришел?» Как в последствии оказалось, от дочерей визит держали в секрете. В курсе была супруга Анна Степановна да Паша, помощница по хозяйству. Василий про себя издал вздох облегчения. Да и хозяин с хозяйкой уже спешили гостей встречать, а Мария из-за плеча своего papa выглядывала или подглядывала, но этого Василий не понял, так как сразу случилось с ним лёгкое головокружение, когда глазами с Машей встретился, и знакомство с дамами проходило будто в тумане. Сразила Мария Василия сразу наповал.

Вечер прошёл мило, по-домашнему. Девочки развлекали гостей пением, музыкой да танцами; но пирожным и варенью Василия (заготовки Клавдии) было уделено особое внимание и высказана благодарность от дамской половины, ходя за обе щёки уплетали все: и дядя Миша, и Пётр Ильич; лишь Василий, поражённый в сердце, ел мало, был задумчив, немногословен и рассеян – говорил всё больше невпопад. Но Маше это скорее понравилось, так как сама она была девица бойкая, но воспитанная и тактичная, а наглых молодых людей не жаловала.

Пётр Ильич попросил у дочери совета, как Василию в его беде помочь – танцам и пению обучиться. Может, Маня захочет поэкспериментировать? Благо подопечному настойчивости и усердия не занимать. Маня опустила глаза и согласилась.

И началось. Составили программу обучения – сначала уроки танцев и укрепление общего культурного уровня: музеи, выставки, театры, литературные и музыкальные вечера, вечера поэзии, огромный список обязательной для чтения литературы.

Погрузился Василий в литературно-музыкальный мир столицы с душевным трепетом, но и с желанием повысить свой культурный уровень, насколько сможет, чтобы в компании и разговор поддержать, и свою наставницу краснеть не заставить.

В ритме постижения культурного наследия пролетели июнь, июль и начало августа. Стал Василий о своём общем образовании задумываться – девять классов всего. В деревне как раз было, а вот в Москве – маловато. Узнал, что есть вечерняя школа для рабочей молодежи, только терять три года не захотел, решил попробовать экстерном сдать, чтобы за год аттестат о среднем образовании получить. На работе свободного времени немного, но есть, да вечера, учись не хочу, была бы охота. А охота была – видел, какие парни вокруг Маши крутятся. Ну крутятся и крутятся – их дело, но он ничем не хуже, образование – дело наживное, а не получится, всегда можно в деревню вернуться, хороший кузнец без работы не останется. Но раздумывать об этом долго не стал – думай не думай, дело делать надо, сам воз с места не сдвинется. К вопросу подошёл по-военному: чтобы хорошо дела вершить, тело и дух должны верными товарищами человеку быть, служить ему исправно. И чтобы так было, человек должен их укреплять да понапрасну не истязать. Значит, нужно определить правильный распорядок жизни – чтобы и дело делать по максимуму, и организму отдых давать. Посему шесть дней – с зари до зари, а в воскресенье – отдых и расслабление. Но отдых Василий для себя определил, как перемену занятий.

Год пролетел быстро, Вася опомниться не успел, а уже экзамены сдавать надо. Но усердный труд не подвёл – сдал почти всё на отлично и аттестатом своим был доволен. Очень был благодарен и семье Нечайковских, и Елене Ивановне Зарубиной, преподавателю немецкого – без них таких результатов не добился бы, и немецкий самостоятельно не осилил бы.

Ещё Вася с профессией определился. Вышло это совершенно случайно – Анна Степановна помогла. Анна Нечайковская (урождённая Балагурова) из своей музыкальной семьи выделялась, хоть музыку и любила, но была архитектором, лепила и рисовала замечательно, мастерскую имела, только Василий попал туда не сразу, а спустя полгода, как с семьёй Нечайковских познакомился, а после и сдружился.

У Василия скрытый талант был, а скрытый потому, что о нём Вася никому не рассказывал, за баловство считал. Рисовал он хорошо, и с натуры, и по памяти. Для себя рисовал, для души, когда вдруг взгрустнётся или какие-нибудь фантазии одолевать станут, и никак от них не отвяжешься – порисует тогда Василий, и всё на свои места становится, а рисунки раз – и в печку, чтобы глаза никому не мозолили. Правда, в армии этот дар в дело пошёл.

Василий отвечал за художественное оформление стенной газеты, и после выхода первого номера посыпались заказы на рисунки, а потом и на портреты со всей части. Однажды даже пришлось больным сказаться – очень хотелось портрет знакомой дамы закончить.

В середине зимы, когда в доме Нечайковских очередной вечер с музыкой и танцами обозначился, рука сама к блокноту потянулась – очень уж сёстры красиво танцевали, с разными затейливыми фигурами, медленно и изящно, бери и рисуй, Василий и не удержался. Анна Степановна рядом сидела и за происходящим молча наблюдала, а перед уходом назначила встречу в архитектурном институте.

Пётр Ильич по этому поводу шутить, как обычно, начал: «Танцовщицы у нас в семье есть, а сейчас и свой Дега обозначился, а может, Матисс? Надеюсь теперь семья в равновесие придёт, а то как-то скособочено было: три к одному – явный перевес в сторону музыкантов. А Василий по живой массе может чашу весов в архитектурную сторону сдвинуть. Только не знаю, к равновесию мы придём или в другую сторону скособочимся – взвеситься надо, на глаз определить трудно, кто перетянет: Василий или Машка с Дашкой? – И руку Василию протянул для прощания: – Держись, Вася, попался ты в руки к Анне Степановне, а у скульпторов они не хуже, чем у кузнецов, вырваться трудно, я даже и не трепыхался никогда, правда, в природе уравнитель есть – любовь называется, но это ты и без меня, думаю, знаешь». И так хитро подмигнул, что Василию даже не по себе стало от такого обращения.

Хотел Вася домой отправиться и позаниматься перед сном, да и в дневник было что записать. Только понял, что не сможет дома усидеть – погулять надо, развеяться. Почувствовал, что что-то решается в жизни, главное для него, важное.

Бродил по улицам долго, почти до рассвета. Мысли перенесли в лето, в Петербург, в залы Эрмитажа с античными статуями, греческими амфорами, оружием, рыцарскими доспехами, старинным фарфором, портретами, натюрмортами, пейзажами, батальными сценами…

Вспомнилась игра в угадайки: Маша картину выбирала и имя художника называла, а Вася название угадывал или своё придумывал, как ему виделось. Маша один раз чуть в ладоши не захлопала от восхищения Васиным чувством понимания живописи (не знала она, что Вася с детства рисует, а глаз художника гораздо больше замечает, чем глаз обычного человека).

Потом предстала прогулка по парку; снова разговоры о картинах и Машины вопросы.

Почему в зале Матисса Вася в центре стоял и вокруг своей оси поворачивался? И как ему «Танец» Матисса видится?

И вновь он «вошёл» в зал с полотнами Анри Матисса, и снова на него ураган налетел – такая мощь в этом зальчике ощущалась. Опять подумал, что зал маловат для таких произведений, им простор нужен.

Маша с вопросом, но уже о «Голубых танцовщицах» Дега, и Васино восхищение, когда Мария копию, сделанную рукой Анны Степановны, показала.

Прогулка и приятные воспоминания и успокоили, и силами наполнили. И Васино будущее примерило на себя радужные цвета надежды.

На следующий день Вася еле вечера дождался, так ему рисовать захотелось, даже занятия с Машей отменил.

Пришел домой – холст на подрамнике его дожидается, перед работой приготовил, а купил всё заранее, как чувствовал. Помыл руки и писать начал. И произошло с Василием что-то необычное, первый раз такое с ним случилось: мысли-воспоминания стали на холст мазками красок ложиться.

Петербург: Зимний – с потолком до небес и стенами до горизонта; он же – Эрмитаж, и бесконечная прогулка по бесчисленным залам; игра в угадайки с названиями картин; восторг Маши от точных характеристик; зал с полотнами Матисса – бешеная мощь и манящий ритуальный круг оранжево-красных обнажённых дикарей.

Прогулка по Летнему саду, залив, тёплая вода, смех и брызги в лицо и опять Машин смех счастья; разговоры о картинах: Машины вопросы и Васины ответы.

Москва: квартира Нечайковских, картина на стене, сделанная рукой хозяйки, и незабываемый поворот нежных шеек девушек в голубом облаке одежд; под картиной слова – миг танца голубого изящества, который Дега отнял у времени, и Васино продолжение… и принес в наш мир, остановив мгновение; Маша в образе разгневанной учительницы – Дега у времени отнял, а ты у античности, и новое Васино – отнял у времени и в вечность поселил…

Никогда в такой манере Вася не рисовал, что-то абстрактное у него получилось, но сочное, живое. Посмотрел на дело рук своих придирчивым взглядом «постороннего» и понял – хорошо, может, необычно для него, но всё равно краснеть за картину не придётся, можно и на суд Анны Степановны представить.

После посещения архитектурного института Вася понял, что его рисунки – не баловство и не ребячество, а достойное дело жизни. И если есть у тебя дар к рисованию, используй его на благо людям – хочешь, в архитекторы иди, хочешь, в модельеры, хочешь, в дизайнеры или туда, куда фантазия подскажет; и это не каждому по плечу, здесь талант нужен, как в музыке – музыкальный слух.

Через неделю Вася выспросил у Маши и Анны Степановны разрешение написать их портреты. Начал с Машиного. Вгляделся в дорогое милое лицо, стал рисовать, а мысли к семейному преданию Нечайковских повернули – туда, где их удивительная фамилия на свет появилась.

Рос в одной дворянской семье мальчик Паша, обычный, ничем не выдающийся, а отец его, Александр Иванович, хотел сына видеть во всем лучшим. Чтобы мальчика подстегнуть и гордость в нём пробудить, стал ставить ему в пример сына своего друга Фёдора Чайковского. О чём с сыном ни заговорит, всегда Федю Чайковского вспомнит: Федя Чайковский то-то; бери пример с Феди Чайковского; вот Фёдор Чайковский и в грамоте силен, и в ратном деле; и так почти каждый день. У Паши кроткий нрав уживался с весёлой шуткой, и он задумал: «Учиться уеду, возьму себе фамилию Нечайковский», – да так и сделал. А когда через несколько лет домой вернулся и по всем показателям отца устроил – по глазам понял, что рад и горд отец за него, хотя и словечка сказано не было; тогда и объявил о своей новой фамилии. Родитель, как ни странно, проказу сына одобрил и сказал: «Быть по сему. Пусть твои потомки носят фамилию Нечайковские, главное, чтобы с юмором у них было всё в порядке». Через несколько поколений нашёлся в семье ещё один шутник, который очень ценил творчество Петра Ильича Чайковского; и чтобы шутку в реальность воплотить, нарек своего сына Ильей, а ему наказал, чтобы внук Петром звался. Так и появился на свет Пётр Ильич Нечайковский – музыкант с абсолютный юмором, ну и со слухом, конечно.

Но пора к Василию возвращаться. Хотя рассказ, как извилистая тропка в лесу, то чуть вправо повернёт, то влево, а если не туда свернуть, может и назад вернуться, откуда путь начинался.

У Василия в привычку вошло по вечерам у Нечайковских бывать. Только приходил после ужина, так как нахлебником быть не хотел, совесть не позволяла.

Но хитрюга Машка его тактический манёвр быстро раскусила и сделала вот что. Перед занятиями звонила Михаилу Михайловичу и узнавала, приходил ли Вася домой ужинать. Если слышала «да», значит, после занятий – чай, милое дело на сон грядущий; а если «нет» (на работе задержался и домой только к ночи будет), по приходу Василия зазывала его на кухню и рассказывала разные истории: что Паша сегодня была рассеянная сверх меры и сварила борща больше, чем нужно, много осталось, девать некуда – помоги, не выбрасывать же; или Дашка у подруги поужинала, у мамы аппетита нет, у папы званый ужин, у неё разгрузочный день (тогда приходилось от чая с пирогом отказываться, но это только при Васе, потом наверстывала, но усердия не проявляла, так как была девушка спортивная и за фигурой следила). К счастью, уловки были нужны не так часто, и Василий, чистая душа, верил и выручал по дружбе.

Сельский человек гораздо лучше городского знает цену куску хлеба и пищу никогда не выбрасывает: животные и птицы на что – всегда остатки подберут.

Маша следила не только за тем, чтобы Вася получал достаточное количество калорий, необходимое при больших нагрузках, а всерьёз взялась помогать по учёбе. Но Василий не хотел злоупотреблять её добротой и поэтому для себя определил: к Нечайковским приходить только три раза в неделю на полтора часа. Полчаса положил на диктант с разбором правил; ещё полчаса – литература и полчаса – отчёт по устным предметам, которые осваивал самостоятельно (когда вслух рассказываешь, и усваивается лучше, и разговорная речь совершенствуется). Вася стал даже стихи декламировать, программные, конечно. Постепенно круг «слушателей-педагогов» расширился. Первой присоединилась Дашка, со своим умыслом – зачем учебник по истории и географии читать, когда можно Васю послушать. (Вася первым этапом обучения повторял материал школьной программы начиная с шестого класса, так Елене Ивановна порекомендовала – многое за пять лет забылось, да и повторение – мать учения, все знают). Потом, если заминка какая происходила, стали к Петру Ильичу за разъяснениями обращаться. А где муж, там и жена. Анна Степановна предложила обсуждение проводить на немецком языке, так что время пребывания увеличилось ещё на час – сорок минут немецкий и двадцать – вечерний чай со сдобой, перед сдобой Вася устоять не смог.

Год дорого обошёлся Василию – занимался много, даже ночи прихватывал, но зато и жатва знатная была – и школу закончил, и в институт поступил; правда, по части музыкальной продвинулся недалеко, только нескольким танцам его Маша научила, получалось довольно сносно. А петь и играть даже и не пытался, очень уж был занят другими делами, но об этом нисколько не жалел, так как приоритеты у него изменились. И игру на балалайке для себя посчитал блажью; решив, что стать хорошим понимающим слушателем лучше, чем плохим исполнителем. Музыку же, особенно симфоническую, Василий полюбил по-настоящему, о композиторах много узнал, с Машей часто ходил оперу послушать. Очень ему полюбились и «Евгений Онегин», и «Пиковая Дама», и «Иоланта» – тогда-то и оценил предков-шутников Петра Ильича Нечайковского.

После успешно сданных экзаменов Василий решил устроить себе заслуженный отпуск, к матери в деревню съездить, и проведать, и по хозяйству помочь. Приехал без предупреждения – писал, конечно, что приедет, но точной даты не называл. Заходит в избу, а мать нарядная стоит, волосы в какую-то затейливую причёску укладывает. Увидела сына, заулыбалась и говорит:

– Ты, Вася, как Чацкий – с корабля на бал. Иди умойся с дороги, переоденься да пойдем поздравлять жениха с невестой – свадьба сегодня у Василисы.

– С радостью, – отвечает Василий, – у меня и подарок есть. Правда, тебе чайный сервиз вез (Клавдия очень чаевничать любила), но молодожёнам нужнее, а тебе ещё сделаю.

Клавдия Николаевна знала, что её слова о свадьбе Василисы не ранят сына. В каждом письме Вася всё о Маше и о Маше, Василисе только два раза приветы передал – на Новый год да на Восьмое марта.

Но вернёмся к слову «сделаю», которое так загадочно произнёс Василий, да ещё и подмигнул, что даже Клавдия, уж на что нелюбопытная женщина – всегда всё как есть принимает и ничему не удивляется, – а здесь и её любопытство разобрало. Василий пообещал рассказать, да и я при том разговоре присутствовал.

Дело зимой было. У Машиной подруги Светки очередной «жутко интересный знакомый» появился с нестандартным увлечением. Но Светка заверила, что Кирилл – парень стоящий, затеял производство глиняной посуды по старинным технологиям. Одна незадача – далековато, за городом гончарный цех налаживает. Собрались ехать на машине (Маша уже права получила), но дорога трудная, поэтому уговорили Васю помочь справиться и с автомобилем, и с дорогой, благо у него опыт имеется: в деревне – трактор, в армии – вся транспортная линейка, начиная или заканчивая БТР.

Приехали, познакомились. У Кирилла глаза горят, взахлёб рассказывает о новых идеях. Понял Вася, что с энтузиастом столкнулся. Он по опыту знал, что у некоторых людей этот энтузиазм весь в слова и уходит, а на дело ничего не остаётся. И живёт такой человек весь свой век в мечтах несуразных, что-то пытается делать, да только на деле один пшик выходит. Но Кирилл оказался парень другого рода. Как говорится, и на слова горазд, и на дела. Понял это Василий, когда в мастерскую пришли. Небольшая, но чистая; оборудована просто, но с понятием; всё на своих местах. Опытный глаз Василия сразу оценил – по уму сделано.

Кирилл прежде всего своё небольшое хозяйство показал, пояснив, что хочется ему самому за гончарным кругом посидеть, на ощупь попробовать, как это чудо происходит и из комка глины посудина образовывается. «Хорошо, папаша мои инициативы поддерживает, и финансово в том числе, а когда я «остываю», мною начатое в свои руки берёт и раскручивает, да так, что начинает звонкая монета к нему течь, ну и мне перепадает. Я раз посетовал, что дело начинаю и быстро бросаю, идей много, а до конца ничего довести не могу. Но папаша мне разъяснил, что далеко не каждый может новое зачать, на это талант нужен. Он, например, такого не имеет.

Вот начатое до ума довести и раскрутиться – это пожалуйста. «Поэтому у нас с тобой, Киря, отличный симбиоз получается». Одним словом, родитель даёт мне возможность себя найти, вот я и ищу».

Тут девчонки загомонили, чтобы Кирилл им показал, как на гончарном круге работать, и дал попробовать. Вася от девчонок не отставал, тоже попробовал; умелые руки не подвели – очень хорошо у него получилось. Кирилл тут же предложил в работу включиться, помощником стать; но Василий отказался в связи с большой загруженностью; только одну идею с Кириллом обсудил – насчёт чайного сервиза, матери в подарок, да большого блюда для пирогов. Кирилл согласился помочь, предупредив, что за роспись платить надо будет – девчонки-рисовальщицы бесплатно работать отказываются, говорят: «Это вы безлошадные, а у нас семеро по лавкам, нам детей кормить надо». И здесь Вася Кирилла удивил и ещё больше заинтересовал. Попросил с девчонками-рисовальщицами познакомить, чтобы несколько уроков у них взять. За уроки же отработать: по хозяйству помочь или другую работу сделать, на какую он способен. Василий даже шить умел, у матери научился; любил наблюдать за её работой, фасоны разные обсуждать. Его фантазия в этом вопросе впереди матери бежала. Он всегда гостинцы получал от очередной модницы, если платье или кофточка очень нравились. Так что в этом вопросе у Василия сноровка и выучка были, да и с женским полом он всегда договариваться умел. С любым человеком общий интерес можно найти – было бы желание.

На изготовление сервиза ушло два месяца, точнее, девять выходных, но этого было не жалко. Сервиз получился знатный – индивидуальная работа, в единственном экземпляре, прямо как яйца Фаберже (это Вася в городе нахватался и своими познаниями перед нами решил блеснуть). Но особенно блюдо для пирогов выделялось, с разноцветной жар-птицей – Васина гордость. Блюдо он полностью сам сделал, только печь помогла глину обжечь. И дело рук своих матери с поклоном преподнёс. Сервис же Василисе достался. Невеста даже прослезилась – такая красота. Ещё укололо Василису, что Вася от неё так быстро отказался. Увидела, что не любит, – у женщин на это глаз острый. Но, с другой стороны, что ей до Василия, когда свадьба у неё с другим. Да и от Васи сама же отказалась. Но, видно, у человека натура такая, и чувство собственности – трудно искоренимая черта.

Свадьбу отгуляли весело и шумно. Василий даже с матерью в вальсе покружился. Клавдия и фигурой, и, как говорится, лёгкостью хода от молодых не отставала, а некоторым и фору могла дать, так что у неё с сыном показательный танец получился – все остановились, когда Василий танцевать пошёл, потому что никто и никогда его танцующим не видел. Девчонки даже спорили между собой – кто Василия станцевать уговорит и вкруг выведет, той на неделю освобождение от любой работы будет, а другие безропотно эту работу за неё выполнять станут. Только ни у одной не получилось, даже у Василисы.

Василий в отпуске всё больше матери по хозяйству помогал (дом без мужской руки ветшает), но и меня, старика, порадовал, знал, что разные истории меня увлекают, и дал мне свой дневник почитать.

Стал Вася его вести по совету Маши для укрепления русского языка, да пристрастился – вечером перед сном запишет или что-то значимое для себя, или интересное, что на глаза попалось, или необычное. Маша его нацелила: немного, страница – две, максимум; основное – для отточки мысли; коротко и ясно; обязательно что-то светлое, интересное, чтобы перед сном в хорошую, благоприятную атмосферу погрузиться – и уснёшь быстрее, и выспишься лучше, тело отдохнёт и дух укрепится – в общем, одна польза.

Почитал я Васин дневник, и такие вот мысли мне в голову пришли. Задумывал я рассказ о Василии как небольшую поучительную историю: хорошему парню отказала девушка, он в город подался, там выучился, человеком известным стал, а она потом и пожалела. Даже концовку придумал: «Через десять лет эта девушка говорит матери парня: «Жаль только, поздно поняла, что Василий – дворец волшебный с башнями да каменными стенами, а мой Пётр так, ветхий заборчик, хоть и с абсолютным слухом»».

Рассказ же разлился, как река в половодье весной. Даже название «Абсолютный слух» по-другому себя обозначило.

Абсолютный слух не только в музыке, в любом деле необходим. Каждый в чём-то, что ему от рождения легко даётся, этот самый слух имеет, везде он нужен: и для строительства, и для шитья, и чтобы щи хорошо сварить. Да вы и сами лучше меня знаете – мысль не нова, найти её можно и у Б. Акунина, и у К. Кастанеды (это мне так вспомнилось).

Но ведь прелесть жизни в том, что каждый пусть и прописную истину для себя заново открывает и свой рисунок к общему узору присоединяет – этим и жизнь полнится.

Про Василия ещё много чего порассказать можно, так что продолжение следует…

И сказано всё, и точку поставил (вернее, многоточие), и фраза «продолжение следует» обычно в самом конце фигурирует, но захотелось ещё об абсолютном слухе поговорить. Подумалось, пусть финал в трёх частях будет – пышный, как Пётр Ильич Чайковский любил, правда, у него торжественно-величественные выходили, но это уж кто на что способен.

Финал, часть II

Слух в любом деле нужен, а у кого он абсолютный, тот вершин мастерства может достичь, если к слуху старание и умение прибавит. Если же человек ленив, никакой талант не поможет, останется дар его на всю жизнь или мёртвым грузом лежать, или бурьяном зарастёт, а может и по ветру развеяться. От самого человека зависит, каким он путём по жизни пойдёт, не всё, конечно, зависит, но многое…

Финал, часть III

Каждый в своём деле на внутренний слух ориентируется. И ошибки замечает и выявляет согласно своим ощущениям внутреннего лада и гармонии. В каждой профессии к внутреннему слуху внешний орган чувств прибавляется: у музыканта – слух работает, у архитектора – глаза и руки; у повара – обоняние и осязание. И чем у человека внутренняя настройка совершеннее и к абсолютной приближается, тем больше ошибок и недочётов он может заметить и в своей работе, и в работе других людей. Но чтобы их устранить, одного внутреннего слуха мало, – здесь подключаются знание и умение. Если же человек всем трём составляющим в своей профессии, да и в жизни, должное внимание уделяет, тогда они рука об руку идут и качественный продукт на-гора выдают, чистый, почти без примесей. Такой человек может и титул мастера принять, но это фактор внешний. Истинный мастер никогда творением рук своих не кичится и на заслуги не напрашивается, потому как награда для него – гармония, в этот мир приходящая через дела его, которые совершить он смог.

Концерт в Большом зале Московской консерватории

Сижу как-то вечерком, думаю – надо радио послушать. Осень, темнеет рано; в огороде всё убрано; банки с урожаем на полках в погребе рядком стоят; кот в кресле развалился – посапывает, сны свои кошачьи смотрит. Стал я колесико у приёмника крутить, блуждать в эфире и на какую-то волну наткнулся. Диктор и объявляет, что сейчас прозвучит Шестая симфония Петра Ильича Чайковского в исполнении Российского национального оркестра, дирижёр – Михаил Плетнёв. Решил – послушаю, надо свой кругозор расширять и к классической музыке поворачиваться. На одном дыхании «проглотил», а когда последние звуки смолкли и в далёкое отошли, тут-то мне и вспомнился рассказ Василия Вороных о его первом посещении концерта в Большом зале Московской консерватории.

Трёх месяцев не прошло, как Василий в Москву перебрался. Только осень началась. В первую субботу сентября Вася обедал у Нечайковских – по официальному приглашению обедал, правда, устному, но полученному накануне вечером от самого Петра Ильича.

Отобедали. Все сытые, довольные сидят. Пётр Ильич и говорит: «Прошу присутствующих в среду вечер не занимать, если есть дела – перенести, так как всех приглашаю на концерт. В Большом зале вечер памяти Баршая, оркестр Плетнёва, дирижирует сам маэстро, вступительное слово – Бэлза. Мероприятие программное, обязательное – посему дресс-код. Дамы – в вечерних платьях в пол, господа-кавалеры – во фраках с белыми бабочками. В программе Шестая симфония моего почти тройного тёзки. Правда, третья часть у меня подкачала, но как учёные люди говорят – частица «не» нашим подсознанием не воспринимается».

Вася побледнел – мысли вскачь понеслись, и всё под горку: «Мать за два дня фрак не сошьёт, да и выкроек нет, а здесь покупать – где деньги взять? Полный тупик с дресс-кодом получается».

Маша на Васю взглянула, увидела, что он в полной растерянности находится, и решила поддержать своего ученика.

– Папа, я не смогу.

– Почему?

– С дресс-кодом накладка. Все концертные платья в пол у меня или в химчистке, или в переделке у Глафиры. Захочешь ли ты дочь свою старшую видеть или в брючном костюме, или в коротком платьице с открытыми коленками; не покрою ли я твои седины позором?

Все дружно рассмеялись. Василия отпустило, понял, что дресс-код – это очередная шутка Петра Ильича.

Но Маша продолжила:

– Папа, а если серьёзно, разумно ли знакомство с музыкой с Шестой симфонии Чайковского начинать?

Пётр Ильич к Василию повернулся и спрашивает:

– Вася, ты с методом шоковой терапии в жизни встречался? Или скажу по-другому – что ты думаешь о том, когда человека, который плавать не умеет, на глубине в воду толкают, чтобы проверить, выплывет или нет? Если выплывет, так сразу и плавать научится, ну а нет – тогда я тебя к Драгучанскому в музыкальную школу отведу в первый класс вольным слушателем, чтобы ты начал музыку с самых азов постигать и постепенно. Что скажешь?

– Лучше шок, чтобы сразу понять – годен или нет, – ответил Вася. На том и порешили.

В среду вечером Василий ждал Машу у памятника Петру Ильичу, чтобы у входа не толкаться. Народу много на концерт пришло. Даже лишний билетик у Васи спрашивали, но только билетиками интересовались молоденькие девчонки и глазки ему строили, этого Василий по стеснительности своей понять не мог. Однако внимание он на себя обращал: высокий, стройный, крепкий, с темными слегка вьющимися волосами, но завитки только до сегодняшнего дня были. Повелся Вася на длинные волосы людей искусства и тоже решил отрастить – три месяца не стригся, а сегодня утром решил: «Всё, хватит, с длинными волосами морока одна, только отвлекают; то ли дело короткий бобрик: помыл с утра, один-два раза полотенцем прошёл и раз расчёской взмахнул, и порядок». Вася любил, чтобы и порядок был, но чтобы простой вопрос много времени не занимал, поэтому всегда старался оптимальный вариант искать, но в трудных делах и терпение проявлял, и упорство, в общем, ко всему подходил индивидуально. Ещё же хотел Маше сюрприз сделать – что деревня-то он деревня, но тоже не лыком шит. Даже денег у дяди Миши занял, хотя одалживаться не любил. Но что поделаешь – новый костюм новых ботинок требовал. Сначала хотел купить чёрные, чтобы универсальные были. Но художественный вкус так закричал, аж уши заложило. Пришлось уступить и купить в тон костюму, правда, на ремне сэкономил, покупать не стал, под жилеткой все равно не видно. Свои большие васильковые глаза, обведённые короткими черными ресницами, очками тёмными прикрыл, чтобы Маша не сразу узнала. Помучить её хотел, пусть подумает, что она первая в условленное место пришла.

Одежда сегодня была под стать фигуре: модный пиджак в клетку двух цветов – беж с коричневым, бежевая шёлковая рубашка, из нагрудного кармана пиджака такой же шёлковый платочек выглядывает, коричневые брюки и жилетка, бежевые ботинки. Выглядел сущим франтом.

Костюм Клавдия пошила, а материал ей вот как достался. Сшила она одной городской моднице платье – та предпочитала, чтобы у неё вещи в единственном экземпляре были, но желала, чтобы цена у них была, как в сэконд хэнде; очень не любила деньги от себя отпускать. Платье ей очень понравилось, но Клавдии виду не подала, чтобы та, не дай бог, цену не набавила, а потом и предложила: «У меня, Клавдия Николаевна, материя одна есть, итальянская шерсть и шёлк ей в тон, хотела себе юбку с пиджаком сшить, да что-то она мне разонравилась – клетка из моды выходит, а я всегда на передовых рубежах во всём стараюсь быть», – и показывает Клавдии отрезы. Клавдия тоже вида не показала, что материал ей приглянулся, сразу поняла, что Вася в таком костюме как картинка будет, но молчала, вроде как раздумывала. В конце концов Клавдия согласилась в счёт уплаты за работу этот материал замечательный взять. Как сын из армии вернулся, мерку уточнила и сшила ему этот парадно-выходной костюм. Она и на брюки с жилеткой материалом запаслась, чтобы полный ансамбль получился, знала, что сын к цвету очень чувствителен и аляповатой одежды не одобряет.

Поэтому-то Маша, когда к памятнику подошла, только взгляд на него бросила, и в голове промелькнуло: «Ишь, хлыщ, вырядился, как с обложки журнала глянцевого». И вспомнила разговор с матерью о Васе. Но до того, как у неё с матерью разговор состоялся, она, конечно же, с Василием обсудила предстоящий поход в консерваторию. Стала Васю уверять, что одеваются все по-разному, и никто с него не взыщет. Но что папа привык к неброской элегантности в одежде, мама вообще законодатель моды в семье (сам знаешь, натура высокохудожественная), ну а «нам с Дашкой только к высотам родителей тянуться и остаётся, тут уж ничего не поделаешь. Знаю, Вася, что у тебя денег на наряды нет, это не страшно. У меня подруга в театре костюмером работает, там выбор большой, что-нибудь подберём». Но Вася Машу удивил и немного даже разочаровал, так как от её предложения отказался. Спокойно и просто сказал: «У меня есть что надеть». И Маша поняла, что спорить и упрашивать бесполезно, и отступилась, но не успокоилась – очень уж у неё натура деятельная была, задуманное до конца старалась доводить (боец, одним словом).

Поэтому решила к Василию через маму подъехать. Знала, что Анна Степановна для Васи большой авторитет, только почему, понять не могла. Когда же с матерью об этом заговорила, от её слов сначала опешила, потому как Анна Степановна повела речь не в привычной для неё манере общения с дочерью – всегда ведь поддерживала, утешала, защищала. Здесь же Маша почувствовала, что Анна Степановна на сторону Василия встала, и стало ей ясно, что и от матери она своего не добьётся, как и от Васи не добилась.

– Знаешь, доченька, – начала Анна Степановна, – наряды в жизни не главное, и Василий наглядное этому подтверждение. Вася с Михалычем холостяками живут, а всегда брюки отутюжены, ботинки начищены, рубашки свежие, головы и руки в порядке. Не забывай, Вася деревенский парень, который без году неделя в Москве. Когда я на него смотрю, у меня не только глаза, но и душа отдыхает. Не унижай его и больше с ним об этих вещах не заговаривай. Нет у него сейчас возможности модно одеваться, да и не очень-то ему это и нужно. Ты заметила, как на него твои подруги смотрят? Я тебе, Маша, скажу прямо – это его сила и красота физическая и духовная людей к нему разворачивает, и ни в каких ухищрениях, хоть и в одежде модной, он не нуждается. Не нужно ему искусственно к себе внимание людское привлекать, ему и без этого есть чем привлечь. А если ты в первую очередь на то, как человек одет, внимание обращаешь – оглянись вокруг, у тебя таких, модно одетых, пруд пруди. Только Васю под их мерки не подгоняй, не пытайся даже, ничего у тебя не получится, только ногти обломаешь. Может и худшее случиться – отвернётся он от тебя, а такие ребята, как Вася, может, раз в жизни и встречаются.

Я знаю, ты очень хорошая девочка, но в каждом из нас свой бесёнок сидит, у тебя этот бесёнок гордыней называется.

Гордыня – это когда человек стремится лучше других быть и во всём с другими соревнуется. Когда же самого себя на бой вызываешь, лучшее в себе культивируешь и это лучшее миру предлагаешь – значит, ты к безупречности стремишься. Безупречность же ни на чём не настаивает, не завидует, под себя подмять никого не желает – она и сама по себе равная среди первых, ей только надо, чтобы человек вперёд шёл, ведь совершенству в человеке предела нет.

Безупречность другому человеку самое лучшее предлагает, а принять или отказаться, это уж каждый сам решает, ты уже настаивать не можешь. Знай, если на другого человека давить начинаешь, чтобы он твоё принял, – это уже гордыня в тебе заворочалась, а она плохой спутник по жизни.

Если же тебе Васин наряд в консерватории не понравится, тогда можно сказать, что это наш очередной дальний родственник из провинции. Но я думаю, что за Василия и дела его никто никогда не краснел, надеюсь, что и тебе не придётся. Если же придётся, подумай сначала, кто этому причина – другой или ты сама в искажённом свете себе что-то представила и пустое надумала?

И ещё, с Васей все твои уловки и хитрости работать не будут, так и знай, уж очень он прямой и честный. И если хочешь его дружбу и уважение сохранить, придётся тебе своё отношение к людям пересмотреть и тактику общения сменить. Ты какое платье на этот вечер собираешься надеть? – вроде бы сменила тему Анна Степановна.

– Канареечное, конечно. Столько сил и труда в него вложено, и идёт оно мне очень. Сама же мне фасон придумала.

– Это правда, дорогая, но, может быть, что-то попроще?

– Нет, решила, что в нём пойду, да и девчонкам обещала в новом твоём платье показаться.

– Может, так даже лучше, – загадочно произнесла Анна Степановна.

На том разговор и закончился.

Когда вспышка воспоминаний погасла, стала Маша на часы смотреть да озираться – куда это Вася запропастился. В это время кто-то сзади подошёл и под локоток ее взял. Маша резко повернулась, чтобы наглеца отшить, да не смогла. Наглец оказался Василием. Маша хвать его за руку – пошли быстрее, сам знаешь, папа ждать не любит.

Семейство Петра Ильича выглядело очень изысканно. Глава семейства – в английской тройке; Анна Степановна – в светлом брючном костюме; Дашка – в голубом платье с пышной юбкой; Маша – в чём-то канареечном, элегантном до умопомрачения.

Когда Вася подошёл и стал здороваться, Пётр Ильич посмотрел на него, лицо очень серьёзное сделал, вроде сердится, только в глазах искорки смеха спрятать забыл или нарочно оставил и говорит: «Негоже, Василий, последние деньги на наряды тратить, эдаким ты сегодня щёголем; сначала даже не понял, кого это Машка за руку тащит. Подумал, может замену тебе нашла». Дашка же с Анной Степановной в знак одобрения большие пальцы вверх тянули.

Только от новой покупки дырка в Васином бюджете образовалась. Хорошо, Контрабас-Барабас помог, друг дяди Миши, Юрий Антонович, успешно сочетавший игру на контрабасе, уступчивый характер, колоритную внешность и неодолимую тягу к модной одежде. Своим необычным псевдонимом он был обязан одной малышке, которая на детском утреннике громко спросила маму, как «большая скрипка» называется, на которой дядя Карабас-Барабас играет. Коллеги решили, что «устами младенца глаголет истина», и появилось это ласково-любовное прозвище. Мягкий нрав и внешность злодея благосклонно приняли новое имя, а тяга к столичным магазинам помогла Василию прикупить великолепные бежевые ботинки почти по приемлемой цене.

Долг Васю тяготил. И он решил, что обязательно найдёт какую-нибудь подработку и деньги, одолженные у дяди Миши, возвратит. Но Михаил Михайлович попросил об этом не думать: «Вернёшь, когда сможешь, а если и не вернёшь – не велика беда, считай, что это мой тебе подарок, как пропуск в новую столичную жизнь».

Потом места в зале занимать пошли. Правда, путь долгим оказался. Пётр Ильич со многими раскланивался, а то и словом обмолвиться останавливался, но в конце концов добрались до своих мест и, как говорится, угнездились.

Конечно, Василий за три месяца, что в консерватории работал, все помещения обошёл (и по работе необходимо было, да и так интересно) – ведь здание старинное, с большой историей. Но на концертах в Большом зале ещё ни разу не был, так как у Маши принципы обучения от отцовских отличались. Ходили только два раза в Малый зал на фортепианные концерты.

Посадили Василия почему-то между Петром Ильичом и Машей. По правде говоря, Васе всё равно было, с кем сидеть, главное, что Маша рядом, а остальное не важно.

Было и прекрасное вступительное слово, и аплодисменты; потом музыка полилась, и Вася так в неё погрузился, что мыслей вообще никаких не стало, только ощущал себя как малую частицу, существующую внутри океана музыки; даже не сразу в себя пришёл, когда антракт объявили.

В антракте подошла Машина подруга и говорит:

– Слушала я Бэлзу и ничего не поняла, о чём он рассказывал.

– Деточка, разве ты в программке не читала, что вступительное слово на французском языке будет, кто не владеет, для тех наушники и синхронный перевод предлагаются.

– Всё-то вы шутите, Пётр Ильич, а я серьёзно говорю, и слушала я внимательно.

– Шучу я, потому что судьба у меня такой; это человек с Кавказа так говорит, потому что русский язык плохо знает.

Светка обиделась:

– Шутку понять могу, не такая тупая.

Пётр Ильич продолжил уже серьёзно:

– Света, когда ты музыку слушала, у тебя проблем с восприятием не было?

– С музыкой не было.

– Вот и хорошо, значит, хоть и непонятные слова были, а своё дело сделали. Шестая симфония Чайковского – вещь непростая для восприятия. Самое главное – Святослав Бэлза своими словами, пусть для тебя и туманными, атмосферу создал, и ты смогла музыку ощутить и понять.

Вася же сидел и задавал себе вопрос: почему же он всё понял, что Бэлза рассказывал? Музыку же не только в звуках, но и в видениях ощущал, как зарождение Вселенной: что-то разворачивалось, сжималось, приходило, множилось, исчезало, правда, цвета были только белый и чёрный; и всё как будто наперёд знал, и новый ещё не прозвучавший звук предугадывал. А последняя часть для него прологом в новую жизнь прозвучала, более светлую, чем нынешняя.

После же слов Петра Ильича понял, что это и рассказ Бэлзы, и Михаил Плетнёв со своим замечательным оркестром, и Пётр Ильич с Машей взяли его под руки и из ямки, где он находился, на горочку подняли; и с этой горочки он всё понял, увидел и осознал. Без них ничего бы с ним такого не случилось, может, и рассказ не понял бы, как Светка, а уж музыку точно в движении не увидел бы, один раз с ним такое и было.

Подумал, что это происходит с человеком, когда другой с ним своим знанием, умением поделиться хочет и щедростью своей души поднимает в выси, до которых сам он ещё не дорос.

И теперь опытом проверено – объединённые усилия урожай богаче приносят.

Предложение руки и сердца

Посвящается моей дорогой сестре Галине, первой слушательнице и мудрой советчице

Два года минуло с тех пор, как Василий в Москву перебрался. Год в институте отучился. Летом, после экзаменов, в деревню приехал – и проведать, и по хозяйству помочь.

Клавдия материнским глазом заметила, что её Васечка не такой, как раньше. Стал задумчивый, рассеянный, говорит невпопад, постоянно в облаках витает или в своём блокноте зарисовки делает.

Через две недели случай представился с сыном по душам поговорить. Вася захотел её портрет написать. Клавдия по такому случаю и прическу сделала, благо волосами природа её щедро наградила, и новое платье надела, сине-голубое – в цвет глазам.

Сын посмотрел, вздохнул и говорит:

– У меня такая красота, как ты в жизни, не получится. Нарисую, как смогу, не взыщи.

– Вася, а разговаривать, когда ты рисуешь, можно?

– Почему нет, если тебе хочется, пожалуйста, только художнику во время работы диалог поддерживать трудно – здесь или работай, или языком мели.

– Тогда лучше вечером за чаем поговорим, – и застыла, только улыбку на губах и смех в глазах оставила.

Вася целиком в работу погрузился – одни короткие цепкие взгляды на мать бросал. Портрет писался быстро – работал Вася крупными мазками, в стиле импрессионистов, когда настроение на холст передать надо.

Клавдия заметила, что после такой работы сына отпускает – становится он опять близким ей человеком, без тайных уголков в душе.

Вечером стол был накрыт, отужинали. После еды Клавдия с разговором и подступила.

– Очень ты, сынок, изменился в Москве; не о внешнем я говорю – на тело и лицо ещё краше стал, возмужал; но чувствую – что-то грызет и гложет тебя изнутри. Вспомни, когда вместе жили, все обиды и горести друг другу несли. Поговоришь с родным человеком, и сразу легче становится. Может, и сейчас есть что рассказать? Поделись, плохо на сердце груз тяжёлый одному нести, вдвоём всегда легче выходит.

– Думал, не заметишь ничего. – Василий, как раньше бывало, всё матери и выложил: о жизни в столице, об учёбе в институте; о том, что Анна Степановна с поступлением в архитектурный здорово помогла – натаскала, чтобы экзамены сдать; но потом всё равно многое догонять пришлось и на собственные ноги твёрдо становиться.

– Всё это хорошо, сынок, но ведь не трудности тебя тревожат и изнутри точат.

– Машка мне покоя не даёт, – не выдержал Василий. – Постоянно о ней думаю. Первый год не разлей вода были, каждый день вместе, а в этом году – раз в неделю пересекаемся, да и то больше на культурно-развлекательных мероприятиях. Я по ней с ума схожу, а она холодная, как льдинка. Голову сломал, не знаю, что делать.

– А ты предложение руки и сердца сделай. С ней не говори ни о чём, а сразу к родителям иди, как в старину. Потому как, если откажет, то Петру Ильичу и Анне Степановне ничего объяснять не придётся. Поверь, и тебе легче станет. Неопределённость женщину надеждой утешит может, а для мужчины она разрушительна. Узнаешь ответ: если «да» – то, как говорится, и за свадебку; ну а если «нет» – тогда решишь: или ждать и добиваться, или забыть и вперёд к новой жизни поворачивать. Отказ Василисы ты пережил потому, что мысли свои перенаправил на работу, и здесь так же поступить сможешь. Второй раз легче бывает, а может, тяжелее, я не знаю…

– Нет, чувство к Маше у меня другое, чем то, что я к Василисе испытывал. Там дружба и привязанность первую скрипку играли, а без Маши мне дышать трудно – лицо её повсюду вижу, даже голос слышится. Совсем я пропал.

Однако Клавдия заметила, что сын после разговора приободрился, наверное, решение принял, но допытываться не стала, а вознамерилась материнскую любовь делом доказать – сшить сыну костюм, в котором не стыдно предложение делать хоть и королевской особе. И ведь сшила.

Смокинг Васе шёл. Правда, с его фигурой и лицом ему всё подходило. Но Клавдия на свой материнский и любящий глаз надеяться не стала, а нас с Дмитрием пригласила новый наряд оценить, мужским взглядом, так сказать. Мы тоже засомневались – подготовка у нас по этой части не та, чтобы экспертную оценку давать, но конструктивное предложение внесли – посоветоваться с Бабой Агапой. Она уж точно придумает, что надо делать, чтобы понять, кто их них кого достоин: Вася – костюм или костюм – Васю. Но Агапа без шуток посоветовала консилиум созвать, чтобы оценка была профессиональной и разносторонней; и самый главный вопрос определила: устоит девица, хоть и принцесса, перед парнем, в такой костюм одетым, или у неё сразу ножки подкосятся; и успеет ли Вася в таком костюме её подхватить и от падения на пол уберечь, в общем, спасти. Ну а дальше сами знаете, как в русских сказках – если деву спас, она уж точно не отвертится, замуж пойдёт, потому как другой дороги для неё нет.

Так и решили. Агапа вопрос в долгий ящик откладывать не привыкла. По сусекам поскребла и набрала комиссию из десяти человек, если с нами тремя считать. Пятерых из города «выписала», даже представителя от исполнительной власти заполучила – женщину молодую, со вкусом и с опытом, так как та третьим браком жила.

Вася сначала заартачился и пред глаза комиссии являться не хотел. Но после индивидуальной беседы с Бабой Агапой (та его, наверное, из своей фирменной фляжечки попоила, всегда так с несговорчивыми парнями поступает) вышел Василий из дома на свет божий уже в полной выкладке.

Сначала было тихо (видимо, у местных дам шок случился от такого мужского великолепия), а через минуту загомонили все одновременно. Но Баба Агапа снова характер проявила и в норму всех привела. И началось деловое конструктивное обсуждение в рабочем ключе. И заключение вынесли – если найдётся такая (пусть городская и образованная), которая от такого парня откажется, то будет она просто-напросто дурища, и больше никто. А о дурище чего горевать, можно поумнее найти, хоть в городе, хоть в деревне – страна большая, а мир – ещё больше.

Вася после консилиума стал смотреть орлом, воодушевило его откровенное восхищение делегаток.

– Баба Агапа всегда в корень вопроса зрит, – не удержался Степаныч.

Мы даже с ним обнялись, так рады были за Василия.

С новым костюмом и нашими добрыми пожеланиями отправился Вася в Москву. Через три месяца мне длинное письмо прислал для моей хроники и честно, как он умеет, всё о своём сватовстве мне рассказал.

Приехал Василий в Москву полный оптимизма и надежд на своё с Машей счастье. Но сколько ни набирал дорогой сердцу номер – ответ был один: «… перезвоните позднее…»; SMS тоже улетали в пустоту. Вася опять начал впадать в меланхолию, только и ждал, чтобы занятия в институте начались, тогда он у Анны Степановны всё выведает. Проверено было не раз, что мама Аня (про себя он только так Анну Степановну называл) своих в беде не бросает и всё Васе разъяснит, что с её старшей дочерью происходит.

Маша две недели, со дня приезда Васи, была сама не своя: телефон отключила и в руки не брала, съехала на дачу к бабушке, объяснив родителям, что очень по ней соскучилась: «А когда ещё навестишь? Учёба начнётся, не до того будет».

Случилось же вот что. В обед, в день Васиного приезда, столкнулась Маша в магазине со своей подругой, та вся сияет и говорит: «Сейчас очень спешу, потом поболтаем; представляешь, Вася мне предложение сделал». И, махнув хвостом, так Маше показалось, из магазина выскочила и за углом скрылась. У Маши ноги ватными стали, голова сразу разболелась, слёзы в глазах навернулись – не ожидала она такой подлости от Василия; и не подумала, глупая, что в России Василиев миллион – ведь для неё-то Вася один-единственный. А со Светкой вот что получилось. Неделю назад пошли они вечером на прогулку. Маша без Васи скучала и находилась в меланхолически-мечтательном настроении, мыслями в облаках витала, а Светка всё про Васю говорила и говорила. Маша и не понимала, о ком подруга речь вела, только имя родное слышала, поддакивала и в грёзы всё больше уходила. Светка же про своего однокурсника рассказывала, в которого давно влюблена была, но он её не замечал. А три месяца назад на одной вечеринке она его своим сольным танцем покорила, и теперь у них отношения прогрессируют с надеждой на счастливый финал – со свадьбой и подружками невесты. Об этом и речь вела, только Маша ничего не слышала и фразу Светки о предложении руки и сердца приписала Василию Вороных, так как, повторюсь, других Василиев для неё в этом мире не было, разве что Василий Лановой, который в детстве сразил её своим капитаном Греем в «Алых парусах» Александра Грина.

В семье чувствовали, что с Машей что-то неладное происходит. Но Пётр Ильич успокоил всех, как обычно, шуткой: «Может, Василий в деревне жениться успел, а Машка теперь боится в старых девах остаться». Но это было сказано жене и младшей дочери, да и через пять минут Пётр Ильич у них прощения просил и каялся, что шутка получилась неудачная и попросту злая. Предположил, что у ребят вышло какое-то недоразумение, вот они оба по углам и забились. Но ничего, скоро учебный год начнётся, так что из своих нор всё равно придётся выбираться, а там всё и прояснится.

Когда же Дашка ушла в свою комнату музыку хорошую слушать, чтобы сны приятные видеть, Анна Степановна рассказала Петру Ильичу о разговоре со старшей дочерью, который год назад состоялся.

– Помнишь, вечеринка у нас была по случаю поступления Васи в институт. Я увидела, как они друг на друга смотрят, и под этими взглядами одна тает, а другой млеет, – и испугалась. Оба горячие и не дети уже. Год не до того было, а сейчас расслабились, решили – всё самое трудное позади. Я-то знала, что Василию надо ещё хотя бы год усиленно позаниматься, чтобы все пробелы ликвидировать, спокойно институт закончить и в профессию влиться. Не удержалась и с Машей откровенно поговорила, попросила ещё годик подождать. Ты же знаешь, Маша вся в тебя, если ей правду сказать да всё объяснить, разумные доводы привести и о чём-то попросить, она всегда уступит, и в тот раз, согласившись со мной, уступила. Сейчас же думаю, может, зря я тогда вмешалась? Поженились бы, ну и что. В институтах многие женятся, живут самостоятельно, друг другу помогают, да и у нас всего хватает, и квартира мамина пустует – её с дачи калачом не выманишь. Устроилось бы всё. Но сделанного не воротишь. Теперь жалеть не о чем, – и расплакалась. – Если они не помирятся, никогда себе этого не прощу.

– А может, тебе опять вмешаться, чтобы ещё раз ситуацию развернуть, у тебя это хорошо получается. – И, похлопав жену по плечу, добавил: – Анюта, пойдём, я тебе тихонько поиграю. И потом, согласись, ты уже не девочка, чтобы взахлёб реветь, у меня всего один носовой платок, да и тот сомнительной свежести. Ну полно, а то придётся полотенце нести да смотреть, чтобы ты своим потопом соседей не залила и в собственных слезах не утонула. Пойдём, голубушка, лучше на кухню, по рюмочке коньячка хлопнем, а потом я тебе колыбельную играть стану, но тихо-тихо и без пения, чтобы соседей не разбудить, – и, взяв жену под локоток, направился с ней на кухню.

Начался сентябрь. Вася с Машей, не сговариваясь, слегли с бронхитами и занятия не посещали. Маша была очень рада, что заболела. Никаких сил у неё не было на свадьбу к Светке идти. Та сначала настаивала, чтобы она свидетелем была. Поэтому-то и расценила болезнь как помощь небес.

Лечением любимой внучки занималась Филиппа Андреевна (зять только так величал, близкие и друзья звали Фи-Фи, ну а внучки – БаФи, объединив бабушку и Фи-Фи). Врачевала она Машу русской баней, китайскими сказками да игрой на арфе. Все эти премудрости унаследовала от своей бабушки, чьё имя и носила. Очень любила она бабушку, часто вспоминала, но про себя, никому об этом не рассказывала. Когда же внучка сама не своя появилась на пороге дачи, Фи-Фи поняла – что-то неладное стряслось, но расспрашивать не стала, не в её правилах это было. Вечером посмотрела на Машино грустное лицо, опять бабушку вспомнила и решила о ней рассказать. Машу рассказ заинтересовал, а поведала Фи-Фи следующее:

– Звали твою прапрабабушку Филиппа Леонтьевна, в семейных кругах величали или Липочкой, или Фифочкой; Липочкой – за мягкий нрав, уступчивость и покладистость; Фифочкой же называл преимущественно её отец, но получалось у него это очень трогательно, с любовью и нисколько не обидно. К слову сказать, Липочка вообще ни на кого не обижалась и не сердилась, разве только на себя иногда, когда задуманное сразу не получалось, но рук не опускала и всегда к своей цели стремилась и достигала. Надо отдать должное, цели были возвышенные, так как была она мечтательница с огромными удивлёнными глазами и маленьким ротиком с поднятыми вверх уголками, поэтому казалось, что она всегда улыбается.

Но в профессии пошла по стопам отца, а он у неё военным хирургом был. Выучилась, только с работой заминка произошла. Липочка влюбилась, вышла замуж и вместе с мужем в Китай уехала, чем очень отца огорчила. Тосковал он по своей Фифочке, иногда даже бубнить начинал: «Знал бы, что юный остолоп (так он своего зятя ласково именовал) Китай Петербургу предпочтёт, никогда бы своего родительского благословения на брак не дал». Но это Леонтий Филиппович внешне сердился, а в душе выбор зятя одобрял, и рад был, что у его дочери муж – не лизоблюд придворный, а истинный патриот своей Родины; жаль только, что его Фифочка так далеко, в Китай не наездишься.

Больше десяти лет прожила Филиппа Леонтьевна с мужем в Китае. Семь лет они по южным провинциям колесили, а когда на север перебрались – Лизонька родилась. Баба Фифа по этому поводу шутила, не могло её тело на чужбине плоды приносить, а как Родиной потянуло, душа сразу успокоилась и телу команду дала – рожай, можно, скоро домой.

Восемь лет, пока ребёнка не было, Липочка сложа руки не сидела – стала новую страну изучать: и язык, и быт, и культуру. Даже точечный массаж постигла. Увлеклась и философией. Муж на работе, хозяйство много времени не занимает, особенно в умелых руках: дар у неё к этому был (от деда Филиппа достался, вместе с именем по наследству перешёл). Помнила рассказ отца, что Филипп был единственным сыном вдовы из обедневшей дворянской семьи, но сам на ноги поднялся и большое состояние нажил: всё своим умом, точным расчётом, грамотностью, умением вести дела, с людьми ладить, разными нововведениями. И при этом никогда до обмана, жульничества не опускался и честь свою дворянскую ничем не запятнал.

Вот и Филиппа, когда с мужем в чужую страну приехала, стала присматриваться да приглядываться. Сразу язык учить начала, чтобы объясняться самостоятельно могла, и так хозяйство стала вести, что жалованья мужа не только хватало, да ещё оставалось. Он своей Липочке всегда говорил: «Не экономь, трать больше, деньги есть, не хватит – из дома пришлют». А Липочка своё: «У нас всё необходимое есть, даже с избытком, и мне надо чем-то заниматься. Дома сидеть да в потолок глядеть, с кумушками-болтушками новые фасоны платьев обсуждать или пересудами заниматься скучно и неинтересно. Так что позволь мне, милый друг, поступать так, как мне хочется, пока детей у нас нет». Муж своей Липочке во всём потакал, об одном лишь сокрушался, что арфа в Петербурге осталась. У Филиппы страсть была – игра на арфе. В детстве на маленькой играла, её-то, кроху, с собой и привезла, только мужу не сказала. Но по случаю малышку достала и играть начала. Мужа до слёз довела. Он на колени упал и стал Бога благодарить, что ему такую жену послал.

Через много лет Фифочка все свои премудрости и знания вместе с именем своей внучке передала.

Филиппа Андреевна бабушкину науку через всю свою жизнь пронесла, опорой она ей была и верно служила в трудных ситуациях.

Когда же с Машей телесная хворь приключилась, не говоря уже о душевной, Фи-Фи решила лечить внучку по трём направлениям:

– русской баней с берёзовым веником и травяными чаями, чтобы хворь из тела прогнать;

– китайскими сказками, чтобы ум в спокойное состояние привести;

– да игрой на арфе, которая человека в чудесный мир погружает и оправданные надежды на будущее сулит.

Маша заботам БаФи была рада, не мешали они ей в своих грёзах-мечтах находиться, даже сказки попросила читать по-китайски, якобы сам язык лечебными свойствами обладает. Хитрила, конечно, чтобы под голос легче грезить было, а не следить за сюжетом и на смыслы не отвлекаться.

Грезила о разном. Но всё больше воспоминания приходили. Перед новой грёзой она погружалась в цветное облако. И уже знала, о чём видение будет: если появлялись грязные цвета, мутные – тогда измена двух близких людей, Васи и Светки, ей виделась. Происходило это в бане, когда она лежала и разогревалась. Но начинался веник, горячая вода, а потом и холодная, да липовый чай назагладку, тут все мысли вместе с паром улетучивались, и легколегко становилось, как будто ты облако невесомое, над землей парящее.

Когда же бабушка в китаянку превращалась и на кантонском диалекте старинные сказки сказывала, напевно и очень красиво, тогда розово-голубые цвета приходили, а далёкий голос бабушки манил всё дальше и дальше.

Вспоминалась Светка, как её в первый раз в школе увидела – первоклассницей с огромным белым бантом и узким острым носиком. Бант был роскошный, а вот носик ей не понравился, даже подумалось, что с таким носиком эта девочка всюду лезет и везде свой нос суёт. Но в классе ей досталось место именно с этой остроносой девчонкой, которая со временем стала её лучшей подругой Светкой со своими достоинствами и недостатками, но довольно милыми и для окружающих необременительными. Но, правды ради, ещё раз Светкин нос в глаза бросился, когда в двенадцать лет в первый раз булгаковского «Мастера и Маргариту» читала. Почему-то Аннушка Светку напомнила, хотя и не было ничего общего, разве что нос, но это только в Машином воображении.

Чаще, конечно, Вася вспоминался, их первый год знакомства – счастливое время, очень наполненное и интересное. Потом картины смешиваться начинали: день рождения однокурсницы, большая компания, Вася со Светкой на диване оживлённо беседуют, и вопрос в глазах Ксении – смотри, Машка, как бы Светка твоего ухажёра не увела. Но тогда она Васе полностью доверяла, знала, что разговоры по работе (Вася через Светку заказы на ремонт квартир с дизайнерским оформлением получал), а оказалось, зря доверяла, и права была Ксения, моральные качества которой оценивались невысоко, уж очень была Ксюха до мужского пола охоча. Правда, у Светки молодые люди тоже менялись, как перчатки, только Маша всегда гадала, Светка в очередной раз влюбилась или просто увлеклась чем-то новым, интересным. Потому как Ксюха искала исключительно по фасаду, а Светку тянуло к таланту, дару, который в человеке имеется.

Если же бабушка за арфу садилась, а Маша у камина, закутанная в плед, располагалась, – приходил волшебный жёлтый цвет, и она ощущала себя в лодке, по течению плывущей. Течение медленное, а по берегам картины разные, и если что интересным становится, можно на берег выйти и в картину, как в дверь, войти. Внутри же смотри, слушай, всё узнаешь, что тебя заинтересовало; потом вышел в дверь и опять в лодке оказался, и плавание продолжается.

Если же белый цвет струны бабушкиной арфы наколдовывали, то происходило погружение в какую-то пустоту-негу, и там всё ненужное с неё спадало, и она к новой жизни пробуждалась.

Время шло. Болезнь таяла. Маша чувствовала, что не только тело её восстанавливается, но и душа её, хоть и залатанная (бабушка постаралась), в целости находится, и понимала, что скоро сможет в Москву вернуться и в глаза настоящему взглянуть.