Патерналист бесплатное чтение

Фотограф Софья Савельева

ISBN 978-5-0059-6432-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Амелия включает лампу над рабочим столом. Теперь все глаза с разбросанных фотографий снова обращаются к ней. Осуждение. Вот что она видит в них каждый раз. Эти девушки приходят к ней в кошмарах.

В последний месяц сон стал проблемой, на решение которой времени у нее никак не находится. Даже вечерняя йога не помогает расслабиться. Прогулки, травяные чаи – все без толку.

Работа всегда была для нее первостепенна: если нужен результат – значит, нужно потерпеть. Видимо, поэтому свою бессонницу она теперь встречает спокойно и просто возвращается к рабочему столу с надеждой на следующую ночь.

Со времени переезда они с Дином успели осесть в этой крохотной съемной квартире с видом на городской парк, но даже сейчас здесь в каждой комнате найдется по неразобранной коробке.

Дин устроился аналитиком в стремительно развивающуюся молодую компанию по разработке игр, а она пристроилась журналисткой в одну из местных газетенок.

Работа хоть и не вдохновляла, но кормила, так что даже Джорджия с Беном теперь булькаются в пределах шестидесяти литров вместе с новыми друзьями.

Амелия подсыпает корма в аквариум и легонько постукивает по стеклу. Рыбки лениво плывут навстречу.

– Сама не сплю и вам режим сбиваю, да?

Она улыбается, наблюдая за тем, как Бен выуживает из водорослей частички корма. Рыбки, как считает Амелия, идеальные компаньоны для тех, кто уже научился содержать кактус. А с этой задачей она справляется прекрасно, пусть это и единственное растение в квартире.

Девушка забирается в кресло с ногами и включает ноутбук. Глаза вновь встречаются с фотографиями. Их здесь много, даже слишком, и она сама не знает, зачем заставляет себя смотреть в эти лица.

Пять мертвых девушек улыбаются ей со своих последних фотографий. Длинные черные волосы, голубые глаза. Невысокие и худые. Здесь четыре попытки и одна главная цель.

Амелия закрывает фотографии попавшейся под руку папкой и двигает к себе ноутбук.

– Опять не спишь?

Теплые и мягкие руки Дина обвивают ее плечи.

– Правильней сказать – не спится.

Дин заключает ее в объятия и рассматривает хаос на рабочем столе. Много времени не требуется, чтобы понять: кто-то снова взялся за старое.

– Я думал, ты про это больше не пишешь.

– Приходится. Это уже седьмое самоубийство. Он все никак не может определиться.

Амелия задвигает в угол фотографии и папки. Слишком близко она подпускает к себе эти события.

– Тебе стоит отдохнуть. На выходных можем съездить куда-нибудь.

Для убедительности Дин сопровождает слова мягким поцелуем. Его деликатные предложения на нее действуют почти как гипноз, а уж тем более в третьем часу ночи. Вселяют надежду на то, что любые трудности ими будут преодолены. Она так давно хотела сказать это вслух, оформить маленькую благодарность ответной нежностью, но каждый раз отвечает тем же.

– Отдохну, когда все закончится.

Вот поэтому в городе она знает всего две улицы и несколько дорожек в парке, позволяющих путь к этим улицам сократить.

29.12.87 Альфред

Джефферсон до боли сжимает зубы, как только шприц от ее раздражающей изворотливости отлетает в сторону. Его нервы и без того на пределе, а Кристен оказывает слишком ярое сопротивление и очень сильно рискует. Он садится на ее бедра, пытаясь усмирить ноги, но она продолжает, с той же яростью продолжает извиваться и кричать.

– Меня найдут, а тебя посадят!

Он сжимает кулак и бьет ее по скуле. На мгновение воцаряется тишина. Он с искривленными губами трясет разжатыми пальцами и встает. Она запястьем вытирает с губ кровь.

– Успокоилась!?

Кристен ползет в угол и подтягивает к себе колени. Страх, страх, страх – его нужно гнать. Быть большой и сильной, чтобы суметь противостоять. Крики ей не помогли и вряд ли смогут помочь. Сколько дней она здесь находится, ей неизвестно, время вообще больше ничего не значит. Он приходит – она сопротивляется, и так каждый раз. Она стала замечать, с каким напряжением он сюда заходит, как смотрит на нее, желая задушить. Но жить она хочет слишком сильно, чтобы бросить сопротивление.

– Я пришел сказать, что завтра тебя убью.

Она перестает дышать, и сердце тяжело и быстро стучит в голове. В комнате становится совсем душно, она хватает воздух между несколькими ударами, отворачивается и, схватившись за волосы, мотает головой.

– Нет… Нет, ты так на сделаешь.

Джефферсон возникает позади нее и треплет по волосам, покуда мгновение у действительности еще можно украсть. Он вспоминает Лори. В последний раз они виделись в гараже Роя две недели назад, он проезжал мимо случайно и заметил кипящую работу. И хотел бы потрепать по голове ее, но вместо этого притормозил и помахал рукой в открытое окно. Короткая, почти мимолетная встреча скрасила не только субботний вечер, но и обеспечила воскресенье отличным настроением. Как легко она, однако, умеет властвовать над ним, сама того не зная.

Джефферсон прочесывает ее пробор, когда случайный блик выдает другой оттенок. Он хватает ее за волосы и тянет вверх.

– Что это, ты красилась?

– Уже давно!

Он разворачивает ее лицом к себе, хватает за подбородок и рассматривает настолько близко, что ей приходится закрыть глаза от страха, который в этот раз преодолеть не получается. Джефферсон проводит указательным пальцем по ее бровям и с силой отпускает подбородок, поднимаясь с пола.

– Темно-русая…

– Что это меняет?

Он растерянно уходит в полутемную половину подвала и сейчас стоит перед иным решением.

– Это отвратительно.

Кристен отворачивается к стене и вытирает слезы.

– Не тебе решать.

– Бежать от самой себя, прятаться, обманывать всех вокруг. Казаться какой-то другой. Отвратительно.

Слишком нелепым ей кажется продолжать диалог, от его намерений это вряд ли спасет, а силы ей еще нужны. Джефферсон забирает сумку и уходит.

Кристен высматривает царапины на стене, и ко всему бушующему океану эмоций добавляется глубина уверенности, таящая в себе самые абсурдные намерения. Там, в темноте, на полу бликует ее большая надежда – шприц, который Джефферсон после напряженной борьбы вовсе упустил из внимания.

А она сделает все, чтобы пережить завтрашний день.

И завтрашний день наступает быстро. После беспокойного сна и бесконечных пробуждений Кристен кладет перед собой шприц и непрерывно, напряженно гипнотизирует его диким взглядом, стараясь продумать свои действия. Мысли сбиваются, осыпаются, словно высохшие на солнце песчаные замки, но она отчаянно выстраивает последовательность вновь и вновь, а пальцы готовы первыми – она расстегивает пуговицы на белом платье, одну за другой, и скидывает его на пол.

А теперь, после бесконечно долгого ожидания, под лязг замка она занимает позицию.

Джефферсон закрывает дверь и, повернувшись, замирает. И снова тишина, теперь вызванная ошеломлением. Кристен перед ним, обнаженная и улыбающаяся. Та самая улыбка черноволосой девушки из бара, на которую он повелся в прошлом году. Та, что для нее стала определяющей. Она дарила ее многим мужчинам, а он расценил как личный трофей. Джефферсон невольно опускает взгляд и сглатывает секундное промедление.

– И что это?

– Я была не права вчера и хочу извиниться.

Она переминается с ноги на ногу, стараясь сопроводить тихий ответ подобающим жестом. С мужчинами в баре скромность работала безотказно, они всегда любили тихих. И она старалась казаться такой, лишь бы привлечь к себе еще одни голодные глаза. Смотреть можно, трогать только за плату. Впрочем, сегодня она готова платить сама. Джефферсон снимает с плеча сумку и оставляет у двери. В эти секунды нужно что-то придумать, но он по-прежнему растерян.

– Не пытайся. Я тебя вдоль и поперек видел.

Кристен убирает волосы за уши, и этот жест безотказно оказывает влияние. Теперь, когда ему видна форма ее лица, ее большие молящие голубые глаза, приходится совершать над собой усилие, чтобы оставаться в себе.

– В сознании я могу быть гораздо полезнее.

Джефферсон делает два твердых шага и плавно опускает руку на ее плечо. Здесь читается сопротивление собственной воле, но он касается ее и дает свободу другому движению, где-то далеко-далеко в голове оставляя мысли о том, что все это обернется против него. Она продолжает смотреть на него снизу вверх, и вдохи даются все труднее. Он ведет пальцами по ключице и ладонью охватывает грудь. Похолодевшими пальцами Кристен едва касается его лица и смотрит точно в глаза. Гладит по волосам и щекам и тихо шепчет.

– Я никому не скажу.

Одно мгновение, и он ощущает проникновение иглы в шею. С дрожащими руками Кристен пятится назад, бросает в угол полупустой шприц и наблюдает, как Джефферсон, растирая шею, ищет опору. Судорожно вдыхая через нос, она считает до трех и кидается к двери. Ключи. Ей нужны ключи. Она видела, как он убирает их в сумку, осталось только найти их.

Она хватает с пола серое пальто и накидывает на плечи, одновременно один за другим вскрывая карманы сумки. За каждым шорохом оборачивается, лишь бы не упустить шанс. Джефферсон еще в сознании борется с ускользающей действительностью, роняя бутылки и банки с полок.

Кристен дрожащими руками хватает с пола фонарик и открывает дверь. Несколько секунд ей требуется на то, чтобы понять, где она находится. Катакомбы под местной психиатрической больницей, место обитания городских легенд и монстров пострашнее тех, на которые способно было детское воображение.

– Сука!

Голос заставляет ее сорваться с места. Она бежит вперед, сворачивая то направо, то налево, безнадежно встречая тупик или очередную развилку. Все повороты мешаются в бессмысленную мозаику, и она утрачивает способность различать коридоры.

– Никуда ты не убежишь, Кристен, если не знаешь, где и куда свернуть! Проход в эту часть завален, ты будешь ходить кругами.

Кристен останавливается на очередной развилке, бессмысленно мотая головой то в одну сторону, то в другую. Пытаясь сквозь бешено колотящееся сердце услышать голос до смерти перепуганной интуиции. А ведь она и правда была здесь… Сколько бы ни бежала, его голос всегда где-то рядом.

– Ты разозлила меня, Кристен! На твоем месте я бы извинился по-хорошему, и мы вместе нашли бы компромисс в виде быстрой смерти.

Она опускается на корточки и прислушивается. Здесь нет ветра, только где-то вдалеке капает вода. Вариантов нет, она не может остаться на месте. Единственное, что остается – это перемещаться тихо. В голове возникает идея: ведь он не сможет быть здесь вечно, у него наверняка есть семья и «нормальная» жизнь, которую он все еще вынужден вести. Если бы только она смогла найти его первой и понять, где находится выход… Все двери, что попадались ей на пути, были заперты и выглядели в точности как дверь той комнаты, где он ее держал. Если еще немного успокоить сердце, она сможет предположить, что выход может вовсе не находиться за дверью. Она прислоняется к стене и тихо бьется затылком о камень.

«Не сдавайся. Только не сдавайся сейчас. Ты ближе к выходу, чем когда-либо.»

Далеко справа раздаются шаги. Тяжелый широкий шаг с треском грязи и мусора под ботинками.

– Кристен! Давай поговорим.

Она зажимает рот ладонями, чтобы не разреветься совсем и не потерять последнюю ниточку здравого смысла. Шаги приближаются, она вжимается в стену, желая стать ее частью. Пора считать, но она колеблется, закрывая пальто фонарик. Шаги обрываются. Она осторожно выглядывает и-за угла.

Единственный источник шума сейчас – она сама, до того громко, ей кажется, стучит сердце. Она снова замирает на углу, пытаясь определить дальнейшее направление. Здесь что-то не так, это она чувствует, но теперь не может понять, что делать дальше.

Она медленно пятится назад, пока босая нога не ступает в воду и в ногу не вонзается что-то острое. От неожиданности она вскрикивает и тут же падает на колени, освещая темную лужу за спиной. В ногу вонзился гвоздь от одной из старых рам, сваленных у стены. Кристен вытаскивает ногу с острия и со сдавленным скрипом и кровью притягивает доску к себе. Мысленно она отчитывает саму себя за неосторожность и пытается отвлечь разум от боли. Здесь она определенно проиграла. Сзади слышится треск, она поворачивается, но не успевает опередить удар по голове. Едва вернувшись в сознание, она кричит, но уже не от боли в ноге, а от боли в голове. Джефферсон тащит ее за волосы по грязному каменному коридору. Под ногами хрустят осколки. Она бьет его по руке, но ничего не меняется.

– Не надо! Пожалуйста, отпусти!

Собственный голос кажется ей настолько жалким, что эмоции постепенно берут вверх, теперь она кричит уже из последних сил и бьет ногами так, что оставляет на полу еще больше крови. Джефферсон застаскивает ее в комнату и швыряет в угол, закрывая за собой дверь. Движения его хоть и выглядят уверенными, на самом деле требуют мобилизации всех ресурсов. Адреналин дает ему шансы и забирает последние у нее.

Он подтаскивает ее к себе за ногу и сжимает руками тонкую шею, всем своим весом прижимая к полу. Прикладывает просто чудовищные усилия, но продолжает встречать сопротивление. Она колотит босыми ногами по полу и толкает его в грудь, да так, что хрустят пальцы. И при всем этом внешнем буйстве не раздается ни звука, кроме отчаянного грохота ног. Проходит минута, а она все еще жива. Уверенность Джефферсона сменяется банальным раздражением. Он сжимает зубы и душит ее сильнее. В ушах звенит от напряжения, он чувствует, как пульсирует жилка на шее. Она раздражает его, бесит, и все, чего он хочет, – видеть ее мертвой.

В голове все казалось куда проще. Он, разумеется, представлял этот момент. Но никак не ожидал, что она будет такой живучей, да еще и умудрится сбежать. Гримаса на ее лице меняется на мольбу, ей явно приходится ограничивать реакции. Кровь из носа размазалась по губам, и она уже, кажется, опустила руки на пол. Но он сжимает руки сильнее.

Наконец наступает тишина. Она больше не сопротивляется, он рассеянно убирает руки и, продолжая смотреть на ее синеватое лицо, слезает с ее груди и поднимается на ноги.

Нужно время, чтобы прийти в себя. Тишина, которой внезапно сменилась ее агония, еще больше усугубляет беспорядок мыслей. По крайней мере, ему так отчетливо слышно: «Ты убил ее. Ты убил ее».

Джефферсон опирается на стол, делая несколько глубоких вдохов. Ему самому нужно бы восстановить дыхание. Сон, что подбирался к нему все это время, подкашивает ноги. Как жестоко он с ней обошелся?

Внутри вина сливается с удовольствием. Вопрос только, чего больше? Он неимоверно рад, что она мертва. Она была проблемой, у которой было лишь одно серьезное решение. С тех пор, как он разочаровался в ее простоте, он возненавидел ее, а вчера она и вовсе опротивела ему. Все те таинственные, неоправданные надежды внезапно сменились острой ненавистью, которая стала проявляться в излишней жестокости. Он все больше стал ощущать, что не владеет своим гневом в ее присутствии. Джефферсон уходит в свои мысли, но отрывистый кашель за спиной быстро возвращает его к нерешенной проблеме. С округленными от ярости глазами он медленно поворачивается назад и снова видит ее живой. Она судорожно хватает ртом воздух, плачет и снова пытается кричать. Глаза ее мечутся настолько быстро, что поймать их просто невозможно. Она размазывает по лицу кровь со слезами и хочет ползти до выхода. У нее начинается истерика. То ли мертвой она себя считает, то ли выжившей, но тот шок, что она продолжает испытывать, делает ее загнанным животным, не отдающим себе отчет в своих действиях. Она кричит, плачет и вновь кричит, пробираясь к выходу, пока Джефферсон ищет глазами что-то решающее его нерешенную проблему.

Он хватает старый деревянный стул и за долю секунды преодолевает то растояние, что ей давалось полминуты. Замахивается и отправляет ей в затылок. Она чуть приподнимает лицо из собственной крови, но Джефферсон повторяет удар и после глухого крика она больше не поднимается. Ослабевает ее рука, протянутая к выходу, и у головы расплывается алая лужица.

Джефферсон подходит ближе, смотрит на нее сверху вниз, ощущая, как в груди зарождается чувство собственного превосходства. Он кладет ботинок на ее проломленный череп, приподнимает ногу и с силой впечатывает в пол. Он смотрит на нее с минуту, остановив поток мыслей и только лишь внимая крови вместе с неоспоримым фактом: она мертва. Затем чувствует легкую слабость в ногах, ослабляет галстук, а через мгновение и вовсе скидывает его на пол. Расстёгивает воротник рубашки и справляется с одышкой.

«Ты убил ее».

Он это сделал, черт возьми. Сделал. Разобрался с ней. И все, что осталось, – закопать ее где-нибудь, и дело с концом. Да, это уже не имеет значения. Он сделал это.

«Ты убил. Ее».

Возможно, он был чересчур жесток, но она была слишком живучей. Умри она несколькими минутами раньше, все было бы проще.

«Ты убил человека».

И обратно уже не перешагнешь. Это был порог. Это конец. Он мог пристрелить ее, и дело с концом, но выбрал удушение. Почему? Стоило ли это ускользающее чувство того, чтобы она так долго страдала? Только сейчас он понимает, что ничего не выбирал. Как и не владел собой минутой ранее.

Подумать только, что она чувствовала, пока в какой-то замызганной животной надежде ползла к выходу. Она наверно и имя свое позабыла в тот момент. А на чем оборвались ее мысли? В ту секунду между первым и вторым ударом, когда она еще тянула руку к двери… Что она чувствовала? Чем так отличалась она от остальных?..

А могла сидеть за ужином с семьей или сидеть у телевизора. Весь город встречал этот обычный будничный вечер, а ей суждено было умереть.

Он никогда не узнает ответов и на половину возникших вопросов. В темноте ее очертания не выглядят так зловеще, вот только кровь чуть поблескивает, да и от запаха этого уже горчит в горле. Джефферсон опускается на колени, затем на пол и поворачивает голову к ее обезображенному лицу. Единственное, что он может различить в темноте, – ее один широко раскрытый глаз, темный и больше не живой.

А ведь когда-то он был голубым, совсем как у Лори Бирн, что сейчас, должно быть, готовится спать или что-то вроде того. Джефферсон отводит мысли в приятное русло, продолжая смотреть в один темный глаз.

А Лори Бирн… сейчас дома с отцом. Собрала свои угольные волосы в хвост и читает любимую книгу. И понятия не имеет о том, что что-то страшное скоро случится и с ней.

25.12.1990 Лори. Дневник

Однажды он сказал, что еще бросит землю на мою могилу. И помолится о моем упокоении. На самом деле, он ходит в церковь. И я там видела его пару раз на воскресных службах, когда Рою все же удавалось меня туда затащить. То, что я не хожу в церковь, еще не значит, что ни во что не верю.

Хрупкое равновесие растревоженной души и уставшего тела, как на втором аркане мечей. Я не знаю, в какой момент прекращать вращать калейдоскоп мыслей. Они сталкиваются, сочетаются, разрываются и складываются в сложные орнаменты, не уступающие пестрому восточному колориту. Только краски у меня темные. В один день все поменялось настолько резко, что назад возвращаться уже кажется бессмысленным, да и маловозможным, если шагнуть за рамки субъективности.

Я сидела на кровати в своей комнате, и мне казалось, что я была уже так далека от нее. Далека от своих музыкальных кассет и рисунков, от платьев и украшений, косметики… Всего, что раньше было для меня естественно и даже первостепенно. Мне снова хотелось раздеться и вернуться в тот чертов подвал, чтобы снова протянуть руки под его веревку. Мне даже казалось, что там, в подвале, было куда лучше, чем дома.

В тот день, когда он отпустил меня, я уже смирилась с тем, что умерла где-то месяц назад. Может, поэтому я без страха спала на голой земле и мне не страшно было утром не проснуться. Мне и сейчас не страшно, если завтра я вдруг не проснусь.

Второй день я была дома. На такой случай не было инструкций, поэтому Рой просто взял пару выходных. Но его в доме как будто и не было. А может, его и вправду не было, ведь каждый раз, когда я спускалась на кухню за чем-нибудь, гостиная пустовала, и даже телевизор был выключен. Радио тихо потрескивало на подоконнике. Все утренние газеты лежали на столе.

Я снова спустилась вниз, выключила радио, как источник надоедливого и отвлекающего звука. В доме вновь возродилась тишина. Из углового ящичка я достала турку, а из холодильника – молоко. Мои действия, одно за другим, на доли секунд прерывали это мертвое молчание, а мне так хотелось, чтобы кто-нибудь поблизости заговорил.

Раньше я всегда присоединялась на кухне к маме, и разговор рождался между нам сам по себе, раньше мы звали по выходным соседей и знакомых, раньше мы завтракали, обедали и ужинали втроем, раньше Рой пересказывал по утрам газеты, а мама то и дело вставляла свои шуточные комментарии, ведь ее никогда не интересовала политика. Раньше я сидела напротив хорошего друга семьи, нашего дяди, и смеялась над его историями.

Раньше, раньше, раньше.

Я кинула в турку ложку молотого кофе и отмерила в чашке кипяток. Поставила на огонь. Окно на кухне выходило к соседям. Дети Уотсонов прыгали с качелей и мерили палками метки на мокром песке: кто прыгнет дальше? Погода снова не радовала, из-за этого казалось, что все вне дома было сплошной выцветающей старой фотографией. Взгляд упал на одну из газет: «Пропавшая без вести девушка найдена живой».

Я села за стол, быстро открыла нужную страницу и начала въедаться в этот текст глазами, как будто мне самой хотелось знать, «что же на самом деле с ней произошло». Не было ни фотографий, ни источников, а только пара колонок грубого черного текста, посредством которого всем вдруг открылась моя жизнь. «Полиция утверждает, что есть подозреваемые».

«Вы еще можете и приговор им вынести».

Вот так все это уместилось в нескольких строчках. И я молча прокляла всех тех, кто работал над этой статьей, а затем, обернувшись к плите, выключила газ под туркой. И просидела еще несколько минут, наблюдая, как скрылись в доме от дождя соседские дети, как дорожки покрылись каплями, и дождь наконец разошелся в полную силу, барабаня по листьям давно отцветшей в этом году сирени. Я хотела вылить кофе в раковину, но вернула на плиту на случай, если Рой вернется голодным. Убрала в холодильник молоко и снова поднялась в свою комнату. Здесь дождь шумел еще отчётливее, тысячями капель разбиваясь о крышу. Мне так противно было просто находиться здесь. Он рассказывал, как практически каждый раз, когда они с Роем отправлялись в гараж, после всякой работы он заходил в дом мыть руки, после чего, и по истинной причине, поднимался сюда. Я бы не поверила, если бы он однажды не сказал, сколько и каких книг у меня на нижней полке стола и какого цвета ближайшее нижнее белье в третьем сверху ящике комода.

Я открыла окно. Мне был по душе этот шум, и больше не нужно было этой дурацкой музыки и плеера, который я когда-то постоянно таскала с собой. Он, кстати, забрал мою сумку.

Я разделась и нырнула под одеяло. Разделась так, как он меня раздел. Я с того дня так и не нашла подходящей одежды. Мне казалось, он и кожу снял, но нет, это, наверное, воспаление души.

Мне хотелось только спать.

27.12.1990 Питер

Питер захлопывает толстую папку, сверху увенчанную небольшой фотографией полного, средних лет мужчины, чей взгляд устремлен куда-то мимо объектива.

«Гарольд, Гарольд, Гарольд… Что же с тобой делать, Гарольд?» – уже не первый день вертится в его голове.

Он встает со старого скрипучего стула и снова включает чайник. Стрелки на часах приближаются к одиннадцати. За окном уже вторые сутки практически беспрестанно льет дождь. Дорожки парка поблескивают в скупом свете уличных фонарей. Тишину разбавляют глухие капли, барабанящие по стеклу. Питер натягивает зеленый вязаный свитер. Об отоплении можно забыть еще как минимум на ближайшие две недели. Сокращение финансирования ударило по фундаментальной обязанности этого заведения – лечению. Ради того чтобы пополнять полки новыми медикаментами, приходится жертвовать. Они и так публично объявили о прекращении приема в стационар, а потому, чтобы хоть как-то держаться на плаву, стараются все же не снижать качества предоставляемых услуг.

Питер достает из серванта миниатюрную чашечку со сколом на ручке, после чего, осмотрев все полки и ящики, вдруг осознает, что чая больше не осталось. Какое-то время он молча созерцает пустую коробку, теребя большим пальцем указательный.

«Нет. Так не пойдет».

Он выходит из кабинета, машинально погасив свет. После чего, покинув крыло персонала, направляется к ближайшей сестринской.

Молодая девушка, еще не совсем приспособившаяся к суточным дежурствам, гордо предалась царству Морфея, оставшись в положении сидя и, на первый взгляд, больше являя позу задумчивости. Но это, конечно, если не видеть лица.

– Кейт, – Питер ненавязчиво бросает обращение в пустоту. – Кейт?

Но девушка уже встрепенулась, тут же попытавшись выявить источник звука.

– Ой… Мистер Фаррелл… Я… – она запинается, протирая сонные глаза, и все же решает бить правдой, – я заснула, простите. Что-то случилось?

– О нет. Нет. У меня всего лишь закончился чай. Собственно, это то, ради чего я здесь. У вас, случайно, не найдется? – в его голосе звучит естественность, совершенно по непонятным причинам окрашенная нотками сарказма.

– Да, конечно… – девушка все еще слегка растерянно строит диалог. – Я могу дать вам ключи от нашей комнаты. Поверьте, вы там к чаю еще и что-то вкусненькое найдете.

Она протягивает ему связку из трех одинаковых ключей, затем приятно улыбается. Кейт работает здесь всего лишь вторую неделю. Питер уже успел приметить колечко на ее безымянном пальце. Это временами заставляло его задумываться о том, на что же эта девушка тратит свои прекрасные годы. Возможно, прямо сейчас ее верный… Да, скорее всего верный, муж похрапывает дома в постели, а где-то за стенкой сопит малыш. Или малышка. Бетти. Хотя это только его личные предположения.

Его размеренные и неспешные шаги стучат в параллель с каплям дождя. Он поворачивает ключ в бежевой деревянной двери и со скрипом ее приоткрывает. Ему вдруг кажется, что он проникает на какую-то запретную территорию. Он редко считался со стереотипами, однако весь этот легкий беспорядок на столе, хаотично брошенные стулья и немытые чашки с оставленными в них чайными пакетиками и ложками все же заставляют натолкнуться на мысль, что это место поистине приватно-женское. Как будто всего пару минут назад здесь велась оживленная беседа, а повесткой дня стала чья-нибудь беспричинная ссора. Однако чайные коробки он находит без труда. Вытащив пару пакетиков, он возвращает коробку в шкафчик. Затем быстро покидает комнату, не смея больше тревожить это личное пространство.

Дождь разошелся, теперь вода хлещет на асфальт из водосточных труб так, будто кто-то не закрыл в ванной кран. Питер направляется обратно к посту. Как и ожидалось, Кейт снова заснула. Совершенно точно осознавая, что его положение здесь практически ничем не выше, он посчитал уместным даже не будить ее. А потому лишь тихо кладет ключ на стол и направляется назад в кабинет с несколькими пакетиками чая.

Чайник приходится кипятить повторно.

Питер выключает свет, оставив включенной лишь одну настольную лампу, наливает чай и садится в кресло.

Помимо всего прочего, в его голове сильнее мигрени пульсирует вопрос. Он отодвигает в сторону папку Гарольда Хопкинса и двигает ближе другую, на внешний вид почти идентичную, за исключением фотографии. Вот только практически пустую.

С фотографии на него смотрит черноволосая девушка с бледно-голубыми глазами, в свете вспышки похожими на две маленькие искорки.

«А вот что же случилось с тобой…?»

Вопрос ему самому кажется риторическим. Однако не в том ли вся его работа, чтобы помогать людям понять, что же с ними не так, что же с ними произошло?

Опустошив чашку, Питер споласкивает ее в раковине, памятуя об увиденной ранее картине.

А чай оказался ужасным.

Ночь наступает, а дождь все никак не заканчивается. Питер задвигает стул, выключает лампу, и глаза Лори Бирн гаснут. Накинув пальто, он проверяет ключи в кармане и не забывает зонт. Закрывает кабинет. Этакий ежедневный ритуал, простой, как меню в столовой. И вот так уже не первый год.

Покинув здание через запасной выход, он направляется к своему старому пежо, предпочитая зонтик оставить закрытым. Дождь мгновенно впивается в ткань пальто, словно намочить для него значит сожрать, дабы восполнить силы. Машина заводится со второй попытки. Но Питер никуда не торопится. Он с детства расценивал одиночество как лекарство, и две лишние минуты вряд ли что-то изменят. И этим обманом он умудрялся кормить себя не один десяток лет. Одиночество – это болезнь, медленно пожирающая человечность, отравляющая разум пустыми иллюзиями, обещаниями самому себе – иначе говоря, ложью. Ночью в городе практически нет людей. Вся молодежь забивается в подвалах, а все же добрую часть жителей здесь составляет контингент сорок пять плюс.

Хлопает входная дверь. Хлопок еще каких-то несколько секунд заполняет пространство дома, и только когда из звуков не остается ничего, кроме дождя, Питер принимается раздеваться: сначала ботинки, затем пальто. Люси уже давно спит. В последнее время, она уже не старается тратить силы на то, чтобы приветствовать хозяина, но это лишь от того, что сил становится все меньше.

Как обычно, он чистит зубы, умывается теплой водой, раздевается и ложится в постель, пропустив ужин. Все привычно, за исключением ужина. Сегодня он просто слишком устал. Совершенно нет желания смотреть телевизор или слушать радио.

В дверях появляется Люси, а через мгновение она уже беспрекословно занимает свою долю на кровати, свернувшись калачиком. Пушистая серая кошка, любит хозяина любым, ведь так должно быть. Питер снова думает о той девушке, чья папка остается самой скупой из всех, что горами копятся у него на столе. По всей видимости, последняя пациентка, принятая на лечение. Месяц назад, закупаясь в магазине хорошего знакомого, на доске объявлений он заметил листовку с фотографией этой самой черноволосой девушки с надписью: «Вы видели меня?». И два телефона. С тех пор ее лицо окружало его повсюду: в парке, на деревьях, на досках объявлений, на остановках и фонарных столбах. Где вода глубже, там шума меньше. И все же Колсдон никогда не был замешан в громких скандалах. Люди жили здесь и живут так, как живут все остальные. Они рождаются, растут, влюбляются, работают, занимаются любовью, воспитывают детей, болеют, умирают. Месяц – было бы слишком долгим сроком для подросткового бунта, да и все же она старше.

Питер никогда не предавался интуиции, но время от времени вопрос об исчезновении молодой девушки подводил его не к самым приятным выводам. Ее давно похоронил весь город. Возле дома Бирнов уже на десятые сутки стали появляться свечи и цветы. И кто знает, была ли это надежда или общественное принятие. Он не участвовал в подобном, предпочитая нейтральность, но все же был абсолютно повергнут в шок, когда она была найдена живой и сама обратилась за помощью. Питер мог лишь догадываться, каково ей было однажды узнать, что в этом городе ее все считали мертвой. Верный вариант оставался лишь один. Только она сама могла рассказать, что с ней случилось и кто это сделал. И от второго вопроса в его мыслях постепенно гнездилось что-то ужасное, чего он, еще не осознавая точно, не хотел принимать.

09.01.1991 Лори. Дневник

Я сегодня поняла одну вещь. Я не чувствую себя, не осознаю ценность своей личности, не вижу своих талантов, качеств или недостатков. Хотя нет, один недостаток я знаю – слабость. Вот и все.

Я вчера порезала руку уголком книги. Снова попыталась почувствовать то, что чувствовала до всего этого. Но ничего, кроме боли. Причем душевной. Вся моя история, вся эта история… Как будто не моя. Я слышала ее столько раз, но нет, она не моя. Мне теперь кажется, что я вижу себя со стороны. Смотрю в зеркало и думаю: «Вот это Лори Бирн, там, в зеркале». Касаюсь своего лица и понимаю: «А это то, что даже не имеет имени».

Он, конечно, вчера приходил опять. Мне все равно. Я даже не стала реагировать, как сидела на окне, так и сидела. Он ничего не сделал, просто посмотрел. А потом вдруг заявил: «Напиши на меня жалобу, в конце концов! Иди, расскажи сестрам. Сделай уже что-нибудь!»

А я сказала, что это бессмысленно.

«Бессмысленно молчать, Лори».

И ушел. Это был так странно. Даже не подошел ближе. Я не чувствую, что способна с этим справляться. Внутри чувствую, как отпустила все руки помощи и сейчас нахожусь в нигде и плыву в никуда. Все мое существо сжимается до размеров песчинки, если он появляется рядом. Если раньше это был, как он говорил, трепет, то сейчас это дрожь. Я не знаю, как довел он меня до такого состояния, но я совершенно уверена, что сильнее болит не тело, а душа, и боль эта заполняет все, вплоть до последней мысли в глубине разума. И отравляет все здоровое, желание жить, желание смеяться. Легкие как будто заполняются дымом, но это не табак, это моя боль, серая, вязкая, оседающая в ребрах и не дающая вздохнуть. Боже, я все потеряла. И не вижу, что кто-то действительно готов помочь. Только потанцевать на развалинах, как он.

13.01.1991 Лори

– Да, правда. Никому не пожелаешь. Бедная девочка.

Стройная темноволосая женщина сорока лет с яркой розовой помадой и не застегнутым белым поварским халатом неспешно помешивает суп в огромной алюминиевой кастрюле. Собранные черной заколкой волосы так и норовят сорваться вниз, но она то и дело заправляет пряди за уши.

– А мне кажется, врет она все. Да и посмотри на нее: тихая, как мышь. Она только и делает, что слушает. Слушает, слушает, чтобы насочинять поправдивее. Я так считаю.

Черноволосая женщина достает полную поварешку и принимается ждать, наблюдая за паром.

– Ну и злая ты, Лили. Молчит эта девочка от страха. Ты знаешь, что у нее на теле? Нет. А я слышала и точно знаю, что это правда. Полиция тоже не спешит с выводами, однако версию побега уже давно отмела. Уж мой Кристофер врать не станет, – вторая женщина, чуть старше и полнее, облокотившись на стол и закинув ногу на ногу, довольно улыбается, как будто упоминание мужа может придать любому диалогу особой пафосности. Ей кажется, будто она и сама уже давно стала частью его важной работы и будто бы может знать куда больше, чем все вокруг.

На плите в другой стороне кухни закипает чайник.

Лили откладывает в сторону поварешку, так и не попробовав суп, кидает в кастрюлу с десяток лавровых листов, вытирает руки и обращается к подруге:

– Я скажу ей. А ты помешаешь тут пару минуток, ладно?

Не дождавшись ответа, Лили выдвигается к выходу и попутно прихорашивается, то поправляя прическу, то как-то не так сидящий на ней халат. Она застегивает пуговицы и открывает дверь в коридор. Лори сидит у окна, забравшись на стул с ногами, и читает. А может быть, просто делает вид.

– Лори, милая, чайник вскипел.

Лори откладывает книгу на подоконник и подхватывает пальцем белую чашку.

За женщиной в кухню она заходит молча. И в том же молчании наливает кипяток. Сплетни, действительно, неуместны в присутствии их главной героини.

– Тебе сахар нужен?

– Нет, спасибо.

Лори медленно разворачивается, стараясь не расплескать кипяток. Слышала она эти разговоры или нет, мысли ее сейчас заняты совсем другим, а потому задерживаться здесь без надобности она не будет.

– Спасибо за чайник, – она улыбается и скрывается в темноте коридора.

– Не за что, приходи еще.

Теперь Лори напряженнее обхватывает чашку, покуда все ближе подходит к конечной цели. Она ступает бесшумно и плавно. За окном погода давно стоит холодной. Этот холод успел содрать последние листья с деревьев и ветром вылизал последние краски на земле. По утрам, уже без особых случаев, на земле тихо потрескивает иней, а вдалеке молоком разливался густой туман. И теперь Лори все же приходится пользоваться гардеробом, поскольку январский холод – ее любимая пора. Теперь гораздо больше времени она проводит на улице, в парке или закрытой беседке, где стекла никто не мыл еще, наверное, с девятнадцатого века. Они кажутся тонкими и держатся будто на одних только замерзших побегах, окутавших их снаружи. Это место имеет свою магию и когда то было другим миром, еще сто лет назад абсолютно автономным. Но со временем все больше подчинялось ходу времени и законам, и вот теперь территория постепенно пустеет. Сестринский дом практически заброшен, ферму закрыли еще в конце шестидесятых, да и общее количество как больных, так и персонала вместе взятых сейчас уже не превышает полутора тысяч человек. Вся эта отрешенность Лори безумно приходится по душе. Ей кажется, что в таком месте ее мало кто сможет найти, ведь она на фоне выцветших на солнце досок, сваленных деревянных стульев и грязных стекол стала практически своей.

И вот сейчас она снова подумывает о том, чтобы вновь отправиться в беседку, но сперва все-таки нужно донести чай. Она минует бледно-желтый коридор с синими полосами вдоль стен и сворачивает в левое крыло. Здесь тихо. На посту никого нет, только свет и телевизор, оставленные включенными без надобности. Лори стучится в нужную дверь.

– Да, войдите.

Она обхватывает чашку двумя руками и робко переступает порог.

– Лори, здравствуй, – Питер дарит ей широкую мимолетную улыбку, промелькнувшую на лице, будто солнечный блик, и тут же снова склоняется над какими-то бумагами. – Тебя что-то беспокоит?

– Нет. Я… Просто принесла вам чай. Без сахара, как вы любите, – она поджимает губы и вцепляется пальцами в чашку. Ей кажется невероятным подвигом этот маленький знак внимания.

Питер перелистывает страницу журнала и продолжает письмо.

– Что ж, в таком случае можешь поставить на стол. Это очень мило с твоей стороны, спасибо.

Его голос звучит тихо, то и дело подрывается ходом параллельных мыслей в голове.

Лори ставит чашку на край стола. Затем выпрямляется, сцепив пальцы рук перед собой, и молча замирает перед столом.

И поначалу никого это не смущает, все будто идет своим чередом. И лишь через несколько секунд Питер отрывает взгляд от бумаги и, на мгновение прищурившись, смотрит на девушку. Несколько секунд он тратит на то, чтобы заглянуть ей в глаза, и еще пару – на то, чтобы окинуть ее сверху донизу. Затем снова вернувшись к глазам, он поправляет коричневый галстук, откладывает в сторону ручку и смыкает руки в замок.

– Что-то еще? – он беспрекословно цепляется за ее взгляд, а она в ответ его отводит.

Слов у нее не находится вовсе. Что-то еще у нее определенно есть, вот только что это такое, она и сама не успела толком понять.

– Нет. Только чай.

Виснет пауза. Питер берет чашку и делает глоток прямо с пакетиком и ложкой.

– Если это все, Лори, тогда ты можешь идти. Спасибо тебе еще раз за прекрасный чай.

Лори опускает голову, стараясь скрыть улыбку.

– Конечно.

Она все так же невесомо направляется к двери, как вдруг голос позади останавливает:

– И, да. Заскочи ко мне сегодня к вечеру, хорошо?

– Конечно.

Лори закрывает дверь за спиной. Вот и все.

«Все-таки не могу я просто уйти, да?»

14.01.1991 Лори. Дневник

Вчера, после того как Питер ушел (он забегал буквально на секунду, чтобы спросить, как я себя чувствую после таблеток), я почувствовала что-то непривычное в груди. Этакий комок воодушевления, способный пробудить разум и чувства, которые у меня спят уже давно. Причем совершенно физический комок – отчего-то так легко было дышать и мыслить. Словно место между ребер занимает пушистый кот. Так тепло. Хотя и причин особых на то не было. Я вдруг подумала, что для меня мало того, что люди обычно называют жизнью. Я смотрю на Питера и понимаю, что он не счастливый человек. А мог бы быть им, я уверена. Я, конечно, тоже не пример искрометного счастья, но его грустные глаза что-то во мне задевают. Я бы хотела сделать его хоть чуточку счастливее… Все, что он делает для меня и для всех людей, нуждающихся в помощи… Каждый день он приходит сюда, проходит мимо заброшеного корпуса, открывает кабинет, здоровается с сестрами и снова садится за бумажную работу и ведет прием. Второе, конечно, куда интереснее, но в основном расстройства тут граничат с однообразием и списком других причин, по которым здесь можно оказаться.

Но разве ему не мало этого? Я не понимаю, где ему в этом сером потоке искать счастье. Но все равно хочу сделать этого человека счастливым, потому что он этого заслуживает.

18.01.1991 Питер

Пейзаж за спиной доктора Фаррелла день ото дня блекнет. Лори присматривается к небу и снова находит неопределенные серые оттенки. Новые, уже не те, что вчера. Погода хоть и однообразна, но тем не менее ни разу не повторяет вчерашних отблесков в точности. Когда небо совсем давит, ей хочется только молчать, как будто это молчание – опора, задерживающая над головой страшный ливень из мыслей.

– Ты сегодня совсем тихая. Тебя что-то беспокоит?

– Нет… Точнее, все как обычно, но чувствую я себя нормально.

Лори тут же опускает голову, мысленно ругая себя за слово, произнесенное раньше мысли. Она заправляет волосы за ухо и переводит взгляд на письменный стол, туда, где с глазами доктора Фаррелла встретиться не получится.

– Рад это слышать. Я хотел бы предложить тебе кое-что. Групповую терапию, слышала о такой?

– То есть с вами мы видеться больше не будем?

Слова снова срываются с ее губ как будто без разрешения, а сердце вдруг становится тяжелой обузой.

– Нет, это не так. Такой метод мог бы быть скорее дополнением к нашим встречам.

– Я не уверена, что мне будет комфортно что-то обсуждать в кругу незнакомых людей. Вряд ли проблемы у нас будут схожими. Я не привыкла делиться…

– Тем не менее попробуй хотя бы раз. Мисс Блейк, разумеется, будет в курсе нашего текущего прогресса. Никто в круге не намерен быть причиной чужих отрицательных эмоций. Если поймешь, что это точно не твое, – просто скажи мне, и мы поищем другие варианты. Понимаешь ли, мало что изменится, если ты и дальше будешь держать все под замком. Ты не одна. Ни в коем случае. И мы все здесь готовы тебе помочь.

После короткой паузы Питер открывает один из ящиков стола и достает пожелтевшую газету.

– Ты знакома с творчеством Эндрю Уайета?

– Нет, даже не слышала.

Лори отрицательно мотает головой и с интересом наблюдает за тем, как газета в его руках увеличивается в размерах. Питер небрежно пролистывает страницы и мнет уголки, стремясь добраться до нужной статьи. Газета шуршит и мнется, опадая на руки, и Лори, опустив глаза, тихо умиляется. Она слышит, как по кабинету разносится аромат старой бумаги, сладковатый и мягкий, а Питер наконец-то находит нужную статью. Он приподнимается и протягивает ей газету.

– Вот, посмотри. Ты говорила, что рисуешь, и я подумал, что тебе это может быть интересно. Картина под названием «‎Мир Кристины»‎, сверху, прямо под заголовком.

Лори подносит к себе газету и вглядывается в зерно старой печати. На картине изображена девушка, сидящая в поле, вдалеке – обветшалая ферма, вероятно, место, куда она стремится, но расстояние все еще велико.

– Что скажешь?

– Красивая… Все детали между собой объеденены какой-то меланхолией… И даже эта девушка. Хотя поза у нее достаточно странная, она как будто замерла, чтобы совершить какое-то движение. Она хочет вернуться домой?..

Питер огибает рабочий стол и, прислонившись к нему с обратной стороны, складывает руки на груди.

– Знаю, качество печати оставляет желать лучшего, да и газета эта уже очень старая. Женщине на картине пятьдесят лет, и она парализована, не может ходить.

– Неужели рядом нет никого, кто помог бы ей добраться до дома?

Лори снова вглядывается в изображение. Теперь картина воспринимается совсем иначе: от меланхолии не остается и следа. Она как будто перерастает в чувство безысходности.

– Вовсе нет. Этой женщине не нужна помощь. Ее стремление к жизни и вдохновило художника на этот шедевр. Многие сочтут ее борьбу безнадежной, но ее вера в себя непоколебима. Статья внизу как раз об этом. Эта женщина ограничена физически, но ее дух настолько силен, что им можно только восхищаться. Что бы ни говорили вокруг, она живет и не собирается отступать.

В кабинете виснет тишина. Лори никак не может отороваться от изображения, ведь то, что сейчас сказал Питер, ее глубоко поразило. Внутри нее как будто борются две стороны – та, что хотела верить в меланхолию, и та, что до молчания поражена истинным посылом.

А, может быть, она не только на картины смотрит совсем иначе?

14.05.1984 Лори

«…Так что морг еще пока не светит, можешь даже не переживать. Надеюсь, на выходных смогу выбраться. Пока все только знакомятся, а в целом – место очень даже ничего, большой город. Ты ведь знаешь, я раньше никогда здесь не был. Нам с тобой определенно стоит тут побывать. С телефоном проблемно, возможно, что не часто получится созваниваться.

А что там у тебя? Надеюсь, миссис Грин не очень злится. Так неудобно получилось. Если она все еще хочет что-то знать – передашь ей мои извинения? А при ближайшей возможности я загляну к ней лично!!! Как твой доклад? И как запястье? Вообще-то не могу здесь долго без тебя. Соскучился по твоим рукам, да и улыбки тоже не хватает. Я, кстати, фотографию уже повесил. В общем, жду ответа, пиши. Люблю тебя».

– А я не знала, что он хотел стать врачом… Так почему не вышло? – Лори откладывает очередное прочтенное письмо в правую сторону коробки и тянется к левой.

Она сидит прямо на полу рядом с кроватью матери, облокотившись на мамины ноги и стараясь не убирать с них одной руки. Перед ней – плетеный ящик со стопками писем, по годам перевязанными бичевкой и лентами.

Она распускает очередную синюю ленточку, достает небольшой клочок бумаги с надписью «1965» и вытягивает первый конверт. Норма тихо смеется, все еще стараясь обдумать ответ. Она смотрит в потолок над собой. На ее лице возникает то улыбка, то безразличие вместе с едва заметным поблескиванием в глазах.

– Он сказал, что его это просто перестало интересовать. Он… Вообще, он часто передумывал, знаешь. Ну, прямо как сейчас… Но о том периоде он говорить не любит.

Она говорит плавно, речь ее льется, объединяясь с тихим тиканьем старых часов на стене.

– Сказал, машины интереснее детей.

Лори смеется. Да, это действительно так похоже на ее отца. Машины и в самом деле ему куда более интересны, чем она сама с матерью.

За окном катаются на велосипедах дети, бесцельно нажимая на звонки и распугивая птиц. Яркое теплое солнце струится через кремовую занавеску, оформленную под кружево, и оставляет на полу причудливые тени. Здесь так светло, здесь так тепло.

– Нет! Подожди… – Норма интуитивно машет рукой, хватая дочь за запястье, и отрывает от чтения. Она кашляет, это еще один приступ. Лори вскакивает с пола и хватает с прикроватной тумбочки пустой стакан. Ей не впервые, но каждый раз руки трясутся так, что стаканы, ложки, вилки и тарелки приходится носить по очереди и двумя руками. Каждый раз она думает о том, что этот приступ может оказаться последним, а слово, которое она только что успела сказать, – прощальным.

Лори не без усилий сдерживает слезы, зная прекрасно, что ни в коем случае не должна этим усугублять состояние матери. Она быстро находит нужные лекарства, ей это уже не составляет труда. В стакан с водой она добавляет что-то еще, отмеренное в специальном стаканчике. Она делает все это быстро, как и следует, и возвращается в спальню. Все той же дрожащей рукой протягивает стакан матери, другой приподнимая ее голову.

– Выпей.

Лори забирает пустой стакан, поправляет подушку и плавно опускает голову матери.

– Тебе нужно поспать. Ты с этого уснешь ненадолго, – она поправляет одеяло. Подходит к окнам. – Шторы лучше занавесить?

– Мне нет разницы, Лори. Я просила тебя не давать мне этого.

Лори закрывает глаза и задергивает тяжелые шторы по одной.

– Так прописал врач, я не могу…

– Мне что с ним, что без него, моя милая… Я так устала.

Лори отворачивается от матери, желая скрыть глаза Она поправляет волосы за спиной, совершенно бессмысленно, но надеется на то, что так сможет сдержать слезы. Глубокий вдох, закрывает глаза, выдыхает.

– Я принесу воды.

И уходит. Быстро, почти бежит. Руки совсем не слушаются. Она и не заметила, как прижала стакан к животу.

Уже на кухне она с силой ставит его на стол, глухим звуком стараясь вернуть себя саму к рассудительности, стараясь увести мысли от пустых эмоций. Норму можно понять, она не живет уже несколько месяцев. И что это за двоякий вопрос о помощи близкому человеку: с одной стороны, ты должен делать то, что говорят врачи, а с другой – самой любящей и сентиментальной частью себя ты понимаешь, что вовсе не облегчаешь никаких страданий?

Как и обещала, она приносит матери воду, но та уже спит. Лори тихо оставляет стакан и собирает письма в одну кучу рядом с ящиком, стараясь создавать как можно меньше шума.

В руки попадается то, от которого Норма успела ее отвлечь. Двадцать пятое июля одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Лори снова смотрит на спящую маму. Но так и не осмеливается прочитать. Она только делает на руке пометку с датой и возвращается в свою комнату, где слезы наконец-то больше не нужно сдерживать.

18.01.1991 Лори. Дневник

Неужели ни в малейших намеках, ни в случайных действиях или спонтанных словах он ни разу не выдал себя со своими чертовыми пристрастиями? Господи, как? Работать здесь всю жизнь, быть настолько двуличным и не сойти от этого с ума?

Я не больна, болен он. Это не у меня проблемы, нет. Теперь я знаю чуть больше, но от этого все становится только хуже, только больнее. Он взрослый человек, отдающий себе отчет (отдающий ли?) в своих действиях. Я не могу, больше не могу, я добралась до истоков своего сознания, не имея больше ничего, я прибегала к вере, но где Бог? Почему не слышит? Почему не поможет?

Мне кажется, я смотрю в зеркало и вижу не себя. Вижу маму, даже иногда разговариваю. А она говорит только: «Все пройдет».

Почему же не проходит, мамочка? Один день, второй, десятый. Йодом бы прижгла свое сердце, лишь бы зажило поскорей. Меня перестали заботить многие вещи, а главной, кажется, становится одна – мой цикл, дни, когда, боже, он не трогает меня.

Не могу остаться прежней, не могу больше терпеть. А он лишь рад, чем ниже, тем лучше. Каждый раз, когда он приходит по вечерам, мне хочется завыть, наброситься на него и порвать на куски. О, как мне хочется… Но все так же молчу, все так же терплю, потому что знаю – он выкарабкается. Если я закричу — он скажет, что это всего лишь приступ. Конечно, я же пациентка психиатрической клиники!

Вот и вчера он пришел точно так же, заперев за собой дверь и кинув в сумку ключ. Я уже изучила эти действия.

– Почему такая грустная?

Слова, кто-то скажет, но он мастерски орудовал ими не хуже рук. Я ничего не ответила, решила еще немного подождать. Свет в этой части коридора был выключен, я приметила это, когда он открывал дверь и мне невольно подумалось, что это не просто так. Он зажег настольную лампу на тумбочке, наклонившись невероятно близко ко мне, так, что я немного пошатнулась.

– Пожалуйста… – тихо, надеясь что он вдруг заметит в моих словах мольбу. Но он никогда не замечал, а если и замечал, то только игнорировал.

Он встал напротив, убрав руки в караманы, как обычно, и уставился на меня. Я никогда не знала, что это означало. Но в те минуты мне хотелось бежать, только бы не думать о том, о чем мог думать он тогда. Все, что угодно могло быть за этим действием. Я смотрела то на него, то на пол и теребила краешек одеяла. Затем он сел в кресло, закинул ногу на ногу и сцепил пальцы в замок.

– Давай.

Я снова предприняла попытку заглянуть ему в душу, но ничего из этого не вышло. Ничего в его глазах не было.

– Раздевайся.

Я передвинулась на другой край кровати и подтянула к себе одеяло. Бесполезно тянула время, но какая-то слепая надежда каждый раз делала эти секунды подобием спасения.

– Или тебе помочь?

Заберите меня кто-нибудь! Помогите, пожалуйста. Я знала, что он мог просидеть так до утра, пока я не сломаюсь. Он все так же невозмутимо наблюдал за каждым моим движением, или за отсутствием таковых.

Я слезла с кровати и скинула сорочку на пол. Затем машинально прикрыла грудь, будто что-то он в ней еще не видел. Прохлада, обычно комфортная, сейчас причиняла боль всему моему телу. Я выпрямилась и посмотрела ему в глаза.

– Ну, а дальше?

Я разделась подностью и опустила руки, не имея сил больше сопротивляться. А ведь он ко мне даже не подошел. Он долго смотрел на меня, оглядывая сверху вниз. Затем попросил повернуться и повторил все то же самое. Сказал, что у меня красивые волосы, что, должно быть, я за ними ухаживаю. Каждый раз, когда он гладил меня по голове, я чувствовала, как по рукам пробегали мурашки. И ему это нравилось, потому что потом он вел ладонью от плеча и до запястья.

– Ляг.

Ни приказного тона, ни выбора.

Я легла на спину. Легла, еще бы вот так же просто умереть. Он постоял у изножья, а я молча ждала, что будет дальше, впившись пальцами в простыню.

– А, знаешь, хорошо, что ты не кричишь. Так проще.

Да, конечно, я знаю, что я – идеальная жертва для маньяка с любыми пристрастиями.

Я чувствовала, что сердце уже не могло успокоиться. Мне хотелось утра, утра, когда я проснусь и его не будет. Я отвернулась, услышав как он снимает ремень.

Что было потом?

«Ничего, что бы мне не понравилось».

07.10.1987 Лори

Лори стоит перед зеркалом в ванной и подправляет насыщенно-красные уголки губ. Ей отчего-то так захотелось взять мамину помаду и накраситься. Нарядиться по-особенному, как будто для этого был повод, и прогуляться.

Она хлопает колпачком и возвращает помаду на стеклянную полочку. Надела мамино изумрудно-белое платье с открытыми плечами и добавила ниточку жемчуга. Каждый раз, надевая мамины вещи, она чувствовала ее ближе, как будто выходила на улицу с ней под руку. Она подправляет заплетенные и убранные волосы и, улыбнувшись самой себе, наконец-то выходит из дома.

На улице сквозь облачную дымку пробивается рассеянное солнце, дует легкий ветерок и играючи колышет маленькие листики на ухоженных кустиках вдоль Курт авеню. Из неторопливо проплывающего мимо Линкольна доносится припев новоиспеченной «Need you tonight» от INXS. Лори оборачивается на сигнал, улыбается и машет изрядно выпившей компании неблизких знакомых. Крашеная блондинка высовывается из окна, протягивая руки.

– Лора! Хочешь с нами?

Лин всегда называла ее Лорой. То ли от того, что все время забывала ее имя, то ли от того, что любила таким подходом в порядке вещей раздражать людей, к которым обращалась. Из всех, кого Лори знала в школе, Лин была самой безобидной – ей было откровенно плевать на всех, кроме себя.

– Не сегодня, – Лори вежливо отнекивается и сворачивает на узкую улочку.

Не сегодня и не завтра. Она никогда не любила шумные сборища, пьяные разговоры о смысле существования, хотя бы потому что на утро никто не помнил ни единой стоящей мысли. Самой себе она всегда была самой подходящей компанией.

Ветерок стихает, и вокруг все ненадолго замирает: занавески, виднеющиеся из открытого настежь окна, зелень старых деревьев, редкие прошлогодние листья на асфальте. Все словно предвкушает что-то волшебное, все затаилось и выжидает нового легкого порыва или теплого дождя.

Лори с интересом всматривается в чужие дома, хотя и назвать их «чужими» она уже не может. Каждый забор, каждая клумба знакома ей здесь, как своя. И все же прогуливаясь по этим тихим старым улочкам, она находит новый кирпичик, на котором тень от солнца ложится как-то по-особенному, новый цветок на идеальной клумбе перед терассой тридцать первого дома без таблички, ювелирно сплетенную паутинку на садовом заборчике или новую статуэтку в чьем-то саду. Все остается прежним лишь на первый взгляд, но если присмотреться – все непрерывно движется, изменяется.

Лори нежится в мыслях о наступающей на пятки осени, уютных вечерах с горячим чаем, книгами, долгих разговорах с мамой под одним махровым пледом, об особенно приятной осенней меланхолии, которая, в отличие от зимы, еще не забирает силы, а только уводит в переулки прохладных мыслей. Лето задержалось, хотя и не выдалось особенно теплым.

Она тянет дверную ручку на себя, и над головой раздается звон колокольчиков и медных трубочек, не составляющих единую композицию, а скорее развешанных из практических соображений. В небольшом магазинчике, куда солнце не проникает ни зимой, ни летом, горит теплый свет и пахнет масляными красками. Окна почти не отыскать за сложенными холстами и мольбертами. Сразу направо – краски, самая любимая ее вещь. Несмотря на то, что Лори предпочитала смешивать и искать цвет самостоятельно, ей всегда нравилось всматриваться в сотни оттенков, которые к тому же варьировались в зависимости от фирмы и материалов.

– Лори, здравствуй! Давненько ты не заглядывала. Как дела, как мама? – пожилой владелец магазинчика, Морис Тейт, как всегда, волшебным образом возникает из недр кладовой, держа в руках пару баночек с декоративным лаком и две кисти, завернутые в крафтовую бумагу. Магазин всегда был для Мориса храмом: здесь он писал, выставлял работы, протирал пыль по нескольку раз на дню, раскладывал кисти, развешивал краски в порядке самых тонких оттенков. Он практически жил этим местом и сам просто неразрывно был его естественной частью. Иногда, пока Морис перебирал коробки под витриной, казалось, что здесь вовсе и нет никого. Всегда пестрые рубашки бежевых, коричневых, бледно-желтых оттенков разбавляли схожие оттенки многочисленных полочек, холстов, мольбертов и баночек с художественным грунтом. А Лори это место было столь же любимо, как и книжный. Два совершенно самостоятельных мира в одном большом. Здесь редко кто бывал, в основном, что-то заказывали, дожидались доставки и просто приходили забрать, но мало кто разделял самобытность этого уголка. С мистером Тейтом Лори была знакома с 8 лет, как раз с того времени, как впервые взяла в руки кисть. С тех пор именно сюда она приходит за очередным холстом или кисточкой. Иногда компанию составляет низенькая старушка Лорна, жена и неизменная спутница мистера Тейта, которая всегда считала, что Лорна и Лори – имена абсолютно одинаковые, поэтому иногда Лори становилась еще и Лорной.

– Здравствуйте, мистер Тейт! Мама держится. Погода замечательная, а вы все в затворниках. Как ваша спина?

– Сегодня как никогда прекрасно, да и вчера. Думаю, не заняться ли мне спортом!

Старичок выбирается из-за прилавка, и его жидкие седые волосы с небольшим отставанием взметаются следом.

– В здоровом теле – здоровый дух, но я бы на вашем месте так не торопилась. Неужели вам мало пробежек от кладовой до дальнего шкафа да обратно?

– Уж правда. Я-то спортсмен, а вот Лорна в последнее время совсем изменилась: все больше лежит, все меньше чего-то хочет.

Морис поворачивается к Лори спиной и принимается искать место для баночек с лаком, а вместе с тем голос его становится ниже, и слышится в нем безграничное разочарование от того, что собственного ресурса недостаточно для того, чтобы осветить мрак в душе близкого человека.

– Я уж если не в магазин, то хотя бы на вечерний круг до парка стараюсь ее выводить, но ходить она стала совсем плохо. В один день я совсем перестал ее узнавать. Где моя Лорна? Ни смеха, ни привычного упрека.

Лори сочувственно опускает голову, не произнося не слова. Ей ли не знать, каково это, когда самый родной человек теряет силы.

– Дайте, мне, пожалуйста, седьмую кисточку, щетину.

Мистер Тейт бережно заворачивает кисть в бумагу, словно ни одна частичка постороннего, нехудожественного мира не должна ее коснуться. Лори расплачивается и отходит от кассы, чуть не столкнувшись с другим покупателем – седым мужчиной в темно-синем таслановом плаще. Она извиняется и аккуратно укладывает кисть в сумочку. Новая кисточка всегда по ощущениям напоминает домашнего питомца: переживаешь за характер и бережное отношение в страхе что-нибудь повредить.

Лори внезапно повинуется мимолетному интересу и оборачивается, решив пронаблюдать за мужчиной. Он получает кисти, что еще несколько минут назад смиренно ожидали его в ящике заказов. Она почему-то совершенно точно определяет, что кисти приобретаются для себя, для работы и творчества. Да и мужчина этот кажется ей знакомым. Чем-то он ее цепляет: то ли таким характерным шарфиком на шее, то ли слишком прямой спиной и какой-то статной походкой. Она всегда интересовалась творческими людьми, не находя ответы в себе, ей хотелось знать, как другие видят те же краски, как смешивают их, как определяют пригодность для вечерних оттенков морской волны или предрассветного ясного неба, как они живут с вечно обнаженной душой, непрерывно обращенной ко всему миру и каждому живому существу в частности одновременно. Она мысленно планирует грядущий диалог, не желая показаться странной или навязчивой.

Мужчина расплачивается, оставляет кисти в руках, благодарит мистера Тейта и направляется к выходу. Лори прощается с хозяином магазинчика и спешит за удаляющимся мужчиной, позади которого еще остается мелодия трех колокольчиков.

– Простите! – она придерживает за собой дверь и кричит вслед.

Мужчина оборачивается, озадаченно глядит на нее, но не отвечает ничем, кроме прохладного и слегка растерянного взгляда.

– Простите, вы Уильям Маквей? Я видела ваши работы в этом магазине. Простите, что так глупо. Я… всегда хотела познакомиться с человеком искусства вживую. Газеты, журналы – это все другое.

Мужчина тускло улыбается ей, снимает шляпу и подходит ближе, протягивая руку.

– Буду рад знакомству, мисс. Вы правы, Уильям Маквей – это я. Пишу пейзажи, в частности, лесные. А вы, если позволите узнать?

Лори тихо смеется, от всей души радуясь едва состоявшемуся знакомству, и пожимает руку в ответ.

– Лори Бирн. Не то чтобы настоящая художница, просто люблю писать портреты.

– Сложный, однако, вы выбрали жанр. Я направляюсь в сторону Бекетт-роуд, дом номер семнадцать.

– Вы не возражаете, если я составлю вам компанию?

– Нет, конечно, нет.

Так, под угрюмостью лица и тяжелого плаща скрывалась красивая душа, чьи оттенки колебались от солнечных до небесных. Мистер Маквей, семидесятилетний садовник и фермер, что живет со своей женой Джанет в семнадцатом доме по Бекетт-роуд, разводит овец и пишет пейзажи рано утром, пока поля еще скрываются за сливочным туманом. Человек невероятно вежливый, образованный, старательно обходящий спорные темы и просто так пригласивший Лори на чашечку чая и горячий пирог миссис Маквей.

– Вы удивляете меня, мисс Бирн! Возможно, чудеса еще случаются в этом мире.

– А что ты планируешь делать дальше? Чем будешь заниматься? – миссис Маквей с интересом слушает спонтанную беседу и крутится вокруг ароматных оладушек.

– Если честно, – Лори делает глоток заварного зеленого чая с мелиссой, на секунду закрывает глаза от удовольствия и продолжает: – Я точно не знаю, но хотела бы продолжать рисовать. Не уверена, что это может стать надежным источником дохода, но, если не получится что-то выбрать, попробую преподавание. Доносить что-то до детей, вкладывать в них что-то ценное и быть примером. Дети притягивают к себе, как ничто другое. Такие загадочные и в то же время предсказуемые, честные, непосредственные. Иногда у них можно учиться.

Миссис Маквей лопаткой перекладывает гоячие оладушки на тарелку и подносит к окну. Над тарелкой поднимается ароматный пар.

– Ты права, моя дорогая. Наши Том с Дином – одно загляденье. То жука на грядках найдут, то станут изучать дохлую мышь. Им все интересно, а ты словно учишься с ними заново.

– Да, именно так…

Мистер Маквей аккуратно доверяет разговор женщинам и тихо удаляется из кухни к камину. После трех чашек ароматного чая, добродушно-принудительно навязанных мисс Маквей, Лори благодарит хозяйку и тревожно смотрит на часы.

– Может быть теперь вы заглянете к нам? Барнфилд Клоуз, дом двадцать четыре. Мы всегда рады приятной компании.

– Спасибо, моя дорогая. Обязательно!

Лори уверенными шагами направляется к дому. Настроение, как весенние цветы, распускается и придает уверенности движениям. Приятная беседа, не наполнившая мысли тревогами, переживаниями или размышлениями, подействовала, как лекарство. А почему бы и нет? Сегодня она завела новых друзей, с мистером Маквеем можно часами говорить о стилях живописи, истории искусства и красках. Лори он продемонстрировал несколько последних работ, и она была поражена его видением, ярким, живым, вопреки тучному образу создателя: насыщенные зеленые оттенки, щедрое солнце, пробивающееся летним днем сквозь густые кроны многолетних великанов. Мистер Маквей поразил ее холодной, равнодушной речью и теплым, живым сердцем, что каким-то невероятным образом принадлежали одному человеку. Он много критиквал жену, но миссис Маквей либо молчала, либо довольно мурчала что-то в ответ, за долгие годы явно привыкнув к постоянному атеистическому бурчанию мужа. Лори они казались совершенным слиянием противоположностей: миссис Маквей, вероятно, не раз разбавляла угрюмость мужа шуткой или вкусным обедом, а он, в свою очередь, помогал ей с поиском рационального.

Порог дома Лори переступает только в начале седьмого. Папина машина стоит на дорожке, но гаражная дверь закрыта. Дома тихо, но тишина эта тревожна. Она скидывает сумочку на пол, снимает туфли.

– Мама?

Ответа она не получает. На столе ее встречает наскоро оставленная на клочке газеты записка: «Маме стало хуже. Мы в больнице.»

Все размеренное вдохновленное тепло уже испаряется изнутри. Лори хватает ключи и бежит к двери.

Всегда, все страшное всегда случается именно так.

21.01.1991 Лори

За окном стемнело. Небо весь день переменялось в пределах темно-серых оттенков, и ждать звезд не стоило. Отбой был вот уже два часа назад, а Лори по-прежнему не выключает лампу. Она сидит на подоконнике, прижав к груди колени и укутавшись в зеленую вязаную кофту. И вроде бы ничего особенного за стеклом не происходит, ее окно выходит на сторону главного входа. Пару раз за это время выходили курить санитары, ежились от ночного холода, кратко переговаривались и заходили обратно.

Лори сегодня чувствует влажность воздуха, как будто он распадается на миллиарды крошечных капель и становится заметно ощутим на коже. Она практически весь день провела на улице, сделала пару зарисовок и теперь ищет сна. Но сон для нее стал штукой особенной. Обычно она часами спит из-за капельниц, Питер сказал, что нельзя резко отменить то, на чем держался ее организм почти месяц. Но концентрация заметно снижается, и он регулярно докладывает ей об этом, как о мнимом успехе. На самом же деле все куда сложнее. Помимо вынужденной серии рогипнола, необходимо было еще несколько средств, которые просто не могли не оставить следов на ясности рассудка. Поэтому он не спешит, предпочитает групповую терапию и личные консультации. Сама Лори не собирается говорить, но это как раз не потому что все еще не хочет, а потому что попросту не может. Ее память по настоящий момент умещает в себе всю нашу реальность и как минимум еще один воображаемый мир. Это еще одна сложность на пути ее восстановления.

Питер предполагает два диагноза, но склоняется все же в одну сторону, исключая второй вариант в силу возможности сделать его сопутствующим явлением или побочным эффектом. И это вторая причина, по которой ее пребывание здесь сроком не ограничивается, ведь точка в ее деле все же требуется. Ее состояние, по обыкновению обостряющееся к вечеру, может быть вызвано интоксикацией, но тут же ставится под сомнение обычным дневными действиями. Она совершенно ясно помнит свои видения, вплоть до элементов одежды или времени, вот только ни разу пока так и не смогла ответить на вопрос о том, что в действительности было вчера. Все ее ложные воспоминания, сопровождаемые конкретными образами и редкими деталями реальности, датируются сутками ранее, несмотря на то, что являются вчерашним днем. И в ее маленькой памяти есть пробел, один небольшой пробел, способный расставить все на места, ведь она и сама уже порядком запуталась. Одна-единственная истина, которую неизбежно придется принять, ею на данный момент еще не объята, а потому вечера повторяются, она засыпает лишь под утро, просыпается обнаженной и винит в этом вымышленный образ.

Лори сползает с подоконника и выходит из палаты. Абсолютная тишина нарушается ее шагами. На первом посту света нет, как и медсестры.

Она спускается на первый этаж. Но и здесь, среди спокойствия лишь слегка шумит лампа на стойке. Лори дергает за железную ручку сестринской, стершуюся от частых касаний посередине, но дверь оказывается запертой. На всякий случай она даже стучится, но никакого ответа, разумеется, не получает. Она оглядывает зал и три коридора, ведущих в крыло персонала, в общие женские палаты и библиотеку.

Тишина просто необыкновенна. Как будто все вымерли, будто случился апокалипсис, а она – единственная выжившая. И еще хотелось бы вместе с доктором Фарреллом. Лори смотрит на беззвучные часы над головой – половина двенадцатого. Она еще немного ждет в легкой надежде на то, что никто так и не объявится. Головная боль на самом деле терпима. Более того, она к ней уже давно привыкла. В поле зрения никто так и не появляется, и Лори решает отважиться на крайние меры. Конечно, шансов на то, что все выйдет так, как она запланировала, мало, но все же мысль о том, чтобы лишний раз оказаться в одном кабинете с кем-то настолько ей полюбившимся, приятно подогревает надежду.

Она придерживает за собой дверь, ведущую в отделение персонала и вскоре совсем скрывается за матовым стеклом. Здесь, за порогом, к теплой надежде подмешивается и легкая неуверенность. Каждый шаг ей дается в муках выбора: развернуться или все-таки дойти? Она не спеша, мягко и беззвучно идет по кремовой плитке вдоль таких же кремовых, местами облупившихся стен, с двух сторон отделанных широкими синими полосами, что идут параллельно друг другу с обеих сторон. Ужасное сочетание, да и состояние этого крыла гораздо трагичнее, нежели наиболее обитаемые части здания.

За деревьями светят фонари на окраине парка. Там, на улице, кто-то разговаривает, и мысль о внезапном апокалипсисе с сожалением испаряется из головы. Лори наконец остановливается возле деревянной двери с надписью «П. Фаррелл» и еще несколькими должностными строками.

Она вдруг задумывается о том, сколько обязанностей возлагается на одного человека ввиду массового сокращения или увольнения по собственному желанию. Никому бы не хотелось загнуться вместе с этим местом, но все же всегда остаются добровольцы.

Лори стучится и дергает за ручку так быстро, что от волнения действия даже не остаются в памяти. Но малый шанс, маленькая искорка уже растворяется вместе с пустым звуком. Она разворачивается и направляется назад. Мысли становятся на место, всецело окутанные опустошающим разочарованием. Все, что касается этого шестого кабинета и его хозяина, от малейшей мысли служит двигателем при работе по выработке счастья в ее голове. Самый короткий взгляд, мимолетная тень в дверном проеме и отрывистое приветствие. Любая подобная мелочь словно делает все ее существование легче пуха, она будто на несколько миллиметров отрывается от земли, оставляя все проблемы, и оказывается частью непонятной невесомости. И никогда такие мелочи не проходят без улыбки, тут же подавляемой то ли придуманными комплексами, то ли здравым рассудком.

Позади слышатся два поворота ключа в двери. Лори по привычке слегка дергается. Хотя, возможно, виной тому всего лишь вязкая тишина, приумножающая даже шорох собственного дыхания.

– Ты что-то хотела?

Лори оборачивается, не зная, как действовать дальше. Из шестой двери на порог выходит высокая стройная женщина. Волосы у нее распущены, хотя когда-то явно были частью прически, поскольку у основания лежат неестественно и спутанно. На ней белое платье с v-образным вырезом и короткими рукавами. Лори встречала ее раньше. Она вроде как занимается творческой работой: руководит театром и художественными кружками. Впрочем, познакомиться ближе им раньше не доводилось, даже несмотря на уговоры доктора Фаррелла. Неудивительно, что ни одна, ни другая имен не припоминают.

– Я… Я опять не могу заснуть. А медсестер нигде нет. Сестринская закрыта, и я подумала…

Прямо за темноволосой женщиной появляется и Питер. Первое, что замечает Лори, – его бледно-голубую рубашку с двумя расстегнутыми верхними пуговицами и черный развязанный галстук, безвольно болтающийся на шее. Его взгляд мгновенно меняется, и из Питера он мгновенно превращается в доктора Фаррелла. Он что-то шепчет женщине рядом, и та возвращается в кабинет.

– Что-то случилось?

Лори неуверенно опускает голову, понимая, что ее присутствие здесь неуместно до высшей степени неловкости.

– Я не могу заснуть, – Она делает короткую паузу, чтобы собраться с мыслями и все же произносит: – Можно с вами поговорить? Я знаю, уже поздно, но днем…

Питер к этому моменту уже завязывает галстук, и от Питера больше не остается ничего.

– Проходи.

Лори проходит в кабинет, но поднять головы так и не решается. Она замечает, как женщина в белом платье поправляет колготки и надевает туфли, а еще замечает, как на столе тлеет недокуренная сигарета.

– Я прошу прощения за все, что тебе довелось увидеть.

– Это я должна извиняться. Ваш прием давно закончился.

Он убирает в раковину два бокала, в сервант ставит наполовину опустошенную бутылку вина, разбирая всю рабочую романтику по кускам.

– До завтра.

Питер кивает, и женщина в белом уходит, плотно закрыв за собой дверь, и теперь кабинет вовсе не отличается от того места, куда Лори ходит почти каждый день. Разве что только за окном сейчас темно, и лица доктора Фаррела в таком свете она ни разу не видела.

– Тебя беспокоит что-то еще?

– Я не могу уснуть. Сегодня днем меня не звали на капельницы, и ночью… Ночью все было прекрасно. Но у меня есть один вопрос. Это вы забрали мой дневник?

Питер приподнимает ручку и снова опускает на стол в попытке уравновесить растерянность со спокойствием.

– Да, это так. Его нашла уборщица и передала мне. Но прошло уже два дня, почему ты спрашиваешь только сегодня? – этим вопросом он хочет обрубить возможную кучу претензий, но их, кажется, и не будет.

– Я не знаю. Просто… Я не знаю, имею ли право так говорить, но это личное.

– Это определенно так. Понимаешь, эта вещь сумела восстановить пробелы во многих других вещах, включая даже пару вопросов со стороны полиции, но это мы с тобой обсуждали. В том числе она помогла и мне развеять определенные сомнения по поводу твоего диагноза. И завтра, если бы ты не оказалась сейчас здесь, я бы серьезно с тобой поговорил об этом. Здесь не может быть секретов, а если они и есть, то рано или поздно становятся явными. Ведь ты сама просила о помощи и сама согласилась на лечение. Так почему? Я, честно, многое узнал и отчасти могу тебя понять. Я до сих пор не смог бы себе представить твой рассказ об этом человеке. И вот теперь я исключил вариант того, что ты лжешь. Пару дней назад на одном из полей вдоль западной трассы был найден автомобиль, принадлежавший человеку по имени Альфред Джефферсон, и в нем же были твои отпечатки, которые, судя по всему, преступник даже не пытался скрыть. Там даже стоял бумажный стаканчик со следами помады. Но это не все. В подвале дома мистера Джефферсона также были найдены твои отпечатки и вещи, доказывающие твое пребывание там. Дальше. Было найдено тело самого мистера Джефферсона неподалеку от его автомобиля. И рядом платье. По описанию именно то, о котором ты когда-то упоминала, Лори. Это все. Человек, похитивший тебя, умер больше двух недель назад. И, соответственно, здесь его никогда не было.

Питер прерывает речь, а затем встает, чтобы поставить чайник и как-то нарушить повисшую тишину. Лори сидит молча, выбрав глазами точку на его столе. На нее словно свалилась гора снега или льда. Внутри что-то перевернулось и резко запротестовало. Этого просто не может быть, ведь она чувствовала, чувствовала каждое касание, слышала каждое его слово и ловила каждый взгляд. Она все это чувствовала, но никак не могла придумать, нет.

Питер возвращается на место с чашкой чая и протягивает ей.

– Все, что я тебе сказал, – это то, что тебе придется принять самой, и ни одна капельница или таблетка не сможет помочь тебе. Мне жаль, что все вышло так спонтанно, возможно, стоило подготовиться, но я тебе не враг и мне ни к чему держать от тебя что-то в тайне. И я рад, что могу сказать тебе правду сейчас, когда не все еще потеряно. Если понадобится, я повторю тебе эту историю еще сто раз, чтобы на сто первый ты поверила. Мы не раз с тобой говорили о том, что Его не существует. Все, что ты ощущаешь здесь, вызвано бешеными дозами психотропных веществ в твоей крови. Это как яд, и в таком количестве просто не может обойтись без последствий. Все записи, созданные тобой с самого начала – воспоминания о твоих видениях, но я не имею права отрицать, что основа их содержания была реальна, ведь здесь никто по-прежнему не знает, что с тобой сделал этот человек. И это… Ужасно.

– Вы не верите мне, да? Если все было так ужасно, зачем же мне проживать это еще раз? То есть я все это время разговаривала со стеной?

– Нет, не со стеной, но с тем, кого ты себе представляла. Галлюцинации, возникают вечером, в твоем режиме около одиннадцати, продолжаются несколько минут до прихода санитаров и медсестер. Я абсолютно уверен, что их можно назвать пазлом, собранным тобой из обрывков старых воспоминаний и воспоминаний о буднях здесь. Я очень рад, что могу сказать тебе это сейчас. Пройдет время, прежде чем все наладится, но пообещай мне, что будешь держать эти слова поблизости. Вспоминать, когда снова будет страшно. Хорошо?

Лори хочется молчать. Ей кажется, будто чувства вновь обесцениваются какой-то ложью.

– Знаешь, это не лучшая колыбельная на ночь. Я могу дать пару таблеток, но нужно ли тебе снова спать? Я могу попросить медсестер не будить тебя завтра рано. Выспишься, отдохнешь, подумаешь или порисуешь. Проведешь ночь так, как хочешь ты, а не он.

– Да… Наверное…

– Конечно. Все это сложно принять, но я знаю, что ты справишься. Главное сейчас – вспоминать. И чем скорее ты разберешься с этим, тем быстрее сможешь вернуться домой.

– Можно мне идти?..

– Разумеется.

Питер делает глоток из голубой чашки и протягивает Лори черный блокнот.

И она медленно, словно оглушенная словами, бредет к выходу.

Питер допивает чай до самых чаинок и вновь ставит чашку на блюдце, складывая руки в замке вокруг. Все, что так внезапно случилось сегодня, прервав титанически осуществленные попытки наладить личную жизнь, снова оставляет его наедине с кабинетом.

Он достает из стола серый блокнот и открывает по одной из десятков закладок страницу с короткими выписками.

19.01.1991 Лори. Дневник

Я кое-что помню из детства. Когда я была маленькой, то по поводу моего лечения мама всегда обращалась к дяде Альфреду. Он был врачом общей практики. А когда мама умерла, то я сама ходила за рецептами на снотворные. Он, конечно, всегда отговаривал меня, но я ужасно спала с тех пор. Обязанностей стало больше, а сил не было. Рой все реже приходил домой на ночь, и тогда я спускалась на кухню, выключала в доме свет, зажигала свечи и долго пила чай, наблюдая за пустым двориком Уотсонов. Иногда разговаривала с мамой. Особенно после похорон. Мне казалось, я все еще ощущала ее дома. Или иногда на мгновение слышала ее парфюм. Так сложно было открывать дверь в ту комнату, где она умирала, и протирать ее трюмо, наблюдать, как пыль копится на флаконах ее духов и украшениях в открытой шкатулке. Сложно было протирать зеркало и не видеть ее в отражении. Я так винила себя после ее смерти, потому что в один дурацкий день пошла за этими ненужными кистями, а должна была остаться с ней. Рой просто чудом вернулся со смены, его не должно было быть дома, должна была быть я…

Еще я помню, как мама задерживалась с Альфредом на кухне, после того как вызывала его на дом при малейших признаках моей простуды, хотя это было не положено. Она всегда врала в регистратуре, что ночью температура поднималась до 39. Он выписывал лекарства, а мама говорила: «У меня к вам есть еще несколько вопросов».

И они уходили на кухню, кипел чайник, слышались разговоры, иногда даже мамин смех, но тихий. Видимо, она не хотела, чтобы я его слышала. Я оставалась перед телевизором и не придавала значения тому, сколько времени они проводили на кухне. А теперь вспоминаю и понимаю, что все это не было лишено смысла. Альфред всегда заглядывал к нам в последнюю очередь, чтобы можно было «задержаться с мамой на кухне».

Теперь я также могу предположить, что в те дни, когда мама задерживалась в парикмахерской, она на самом деле туда и не заходила. По той же причине Альфред присоединялся к нам в парке на выходных. Он всегда был рядом. Ближе, чем когда-либо был Рой. А сейчас я не знаю, как могут все эти поступки и то, что произошло потом, принадлежать одному человеку.

09.11.1990 Лори

Лори торопливо собирает сумку, после чего резвым шагом направляется к выходу. В голове роем толпятся темы грядущего проекта: от древнеегипетской мифологии до средневековой геральдики. А на улице тем временем день за днем солнце радует все меньше и меньше, и вот уже последние листья старых кленов обнажают кости своих покровителей. Холода старательно теснят последние отголоски осени.

Лори плотнее затягивает шарф и двигается вперед по улице. И все же, невзирая на некоторые нюансы, ее эта погода привлекает. Лори – одна из тех, кто старается уж если не яро противостоять устоявшейся системе (будь то погода или напряженный день), то хотя бы для самой себя находить ежедневно какие-то приятные мелочи. Пусть в колледже есть проблемы, зато сейчас она идет по этой узкой улочке и полной грудью вбирает в себя ноябрьскую меланхолию. Ведь это уже лучше, чем хмуриться от того, что ветер без конца растаскивает волосы в разные стороны.

Позади слышится шипение колес и отрывистый сигнал. Серый ауди останавливается прямо напротив, а водитель приветливо улыбается, щурясь от света. Мимолетно оглянувшись по сторонам, он притормаживает и опускает стекло соседней двери, чтобы поближе разглядеть будущую собеседницу.

– Лори! Рой дежурит сегодня, да? Садись, мне как раз в вашу сторону, – он не перестает улыбаться, хотя солнце явно не приносит ему удовольствия.

– День добрый, дядя Альфред! Да… Если не сложно…

– Без проблем!

Лори садится вперед, аккуратно закрыв за собой дверь. А вместе с тем для Альфреда начинается обратный отсчет. Ее рука по привычке тянется за ремнем, а мужчина тем временем окидывает все ее худощавое существо быстрым, но цепким взглядом, на долю секунды задержавшись на оголенных коленках.

– Погода сегодня прекрасная, могла бы и пешком, конечно, дойти…

Лори глазами хватается за все проплывающее мимо окружение по ту сторону пыльного стекла, как будто стараясь вкусить хотя бы след упущенной возможности. Природа всегда представлялась ей бесконечным источником вдохновения: обычные дубы вдоль дорог, кустики и ивы у пруда в парке, чьи-то красивые клумбы во двориках или поля с утренним туманом. Спонтанная идея вернуться домой большим кругом всегда казалась привлекательной, но все-таки отказ от поездки показался ей сегодня неуместным.

– Могу остановить, только скажи. Как день сегодня?

Альфред быстро меняет тему и больше не отрывает глаз от дороги, намертво вцепившись в руль. Лишь на светофорах он позволяет себе постукивать пальцами по ободку, но это лишь от избытка напряжения. Сложный рабочий день, не более.

– Лучше некуда. Назначили сроки для проектов. Все не могу дождаться, когда сяду за него.

– Какая тема?

– Не знаю пока. Хотелось бы что-нибудь связанное с мифологией, но… На самом деле, у меня есть готовые тексты, в прошлом году я очень увлекалась символикой кельтских верований. Возможно, доработаю это. Но пока только наметки.

– Один мой знакомый раньше преподавал историю, если будет нужно, я могу поговорить с ним.

– Спасибо большое… Но пока еще ничего не знаю…

В салоне тихо раздается мелодия «Wicked Games» Криса Айзека.

– Люблю эту песню.

Лори произносит слова тихо, будто обращается к кому-то оставленному позади.

– А, знаешь, я тоже, – Джефферсон прибавляет громкость. – Песня и правда хорошая. На что люди только не идут ради любви.

Они сворачивают у книжного, и Лори никак не может разобрать маршрут. Впрочем, опустив стекло и наслаждаясь прохладой с улицы, она предпочитает наслаждение погодой и последним солнцем проверке доверия. Однако все же через сотню метров в абсолютно противоположном от дома направлении задается вопросом.

– А куда мы?

Альфред отвечает не сразу, сперва осмотревшись по сторонам перед очередным поворотом и, вероятно, подобрав наилучший вариант ответа из всех ложных.

– Мне нужно на заправку. Всего на пару минут. Я не думал, что словим все светофоры. Давно бы уже заправились.

– Ничего страшного. Просто ближе была бы та, на юге.

На его лице мелькает улыбка.

– Возможно, но там не работает старая добрая мисс Браун, которая старым знакомым что-нибудь да скинет. Придет время, и ты начнешь извлекать выгоду из каждого действия.

Они останавливаются у второй колонки. Джефферсон хлопает дверью, будто машина ему никогда не принадлежала. А может быть потому что нарастающее внутри волнение добралось наконец до здравого рассудка.

Рядом со счетчиком висит объявление о неисправности, но он настойчиво доходит до кассы и заказывает (вместо предполагаемой оплаты за бензин) два эспрессо. С сахаром и без. С тройным сахаром, если быть точным. Сегодня мисс Браун не было видно. Кто знает, может она здесь и не работает, может, ее вообще не существует. Существует только план, которого он придерживается.

Джефферсон расплачивается и отдаляется к столику на углу кассы. Ни одного посетителя. Он знает, что это место не славится ни хорошим топливом, ни репутацией. И вот, вне зоны видимости из окошка кассы, а также спиной к машине, он достает из сумки шприц. Все готово. Он убирает его обратно, слегка сдвинув колпачок иглы, чтобы тот в самый ответственный момент не подкосил все дело. И возвращается к машине. Первое, что чувствует Лори, – приятный, проскальзывающий в салон кофейный аромат.

– Я дико извиняюсь за потраченное время, мне правда очень, очень жаль, черт побери! Здесь сегодня одни неполадки. Может, это сойдет в качестве извинения?

Джефферсон протягивает ей сладкий эспрессо и захлопывает за собой дверь. Салон мгновенно наполняется мнимой бодростью. Он приступает к напитку, постукивая пальцами о руль и осматривая пустую дорожную площадку, а Лори тем временем все еще пытается свой напиток остудить.

– Мне сегодня некуда торопиться, так что все нормально. Так бывает, и вы здесь ни при чем.

– Тогда ладно, – он делает обжигающий глоток, затем продолжает: – Ты не могла бы достать сигареты из бардачка? Они должны быть где-то там, возможно, сразу за бумагами. Если не сложно.

Девушка кивает и ставит стаканчик на переднюю панель.

– Сейчас.

Через пару секунд, убедившись, что она вовлечена в поиски, Джефферсон достает шприц. Ее волосы распались по спине, и бледная тонкая шея, как он убежден, требует последнего – этой самой иглы в ней.

– Вы уверены, что они здесь?

Лори уже собирается повернуться, но Джефферсон перехватывает ее за плечо, и игла достигает своего назначения. От неожиданности Лори издает тихий вскрик, и руки тут же тянутся к месту проникновения.

– Что вы сделали? Что это было?

Самого шприца увидеть ей не довелось, она лишь чувствует его в деле. А еще чувствует, как что-то точно идет неправильно. Лори открывает дверь и одной ногой медленно ступает на асфальт.

Сделав еще один глоток, Джефферсон с теперь уже стабильно-легкой ноткой беспокойства выходит из машины для того, чтобы в самый подходящий момент словить ее на дороге. И он действительно ловит ее, поскольку транквилизаторам согласие не требуется. Вокруг не меняется ничего, за исключением бессознательного состояния Лори Бирн.

Он аккуратно укладывает ее в багажник, как бы сильно ни протестовало желание оставить ее на заднем сиденье.

В руках он чувствует легкую дрожь, как в детстве, будто кто-то вот-вот сможет его поймать и даже наказать. Но нет. Нет. Так долго он ждал этого момента, и вот он наконец наступил. В ту секунду, когда она села к нему в машину, для него лично ее волей было подписано согласие на все дальнейшее. По крайней мере, так он думает сейчас. Если кто-то считает, что здравомыслие в такие моменты исчезает, то он ошибается. До самого конца он ждал, что кто-то в соседней машине обернется к нему на повороте, чтобы сказать «Привет, приятель. Давно не виделись!», заметит женщина на кассе или заведет бестолковый диалог разочарованный водитель, заехавший сюда попутно. Но, кажется, удача сегодня на его стороне.

Он допивает свой кофе, затем опустошает стаканчик Лори и замечает на нем легкий след помады. Из сумки достает сигареты, которые в другом месте никогда и не лежали, и закрывает бардачок. Дорога обратно дается куда легче.

09.11.1990 Альфред. Записи

Я аккуратно кладу ее в багажник. Окидываю взглядом от шеи и до подошвы ботинок. От шеи… Я оглядываюсь и убеждаюсь в том, что рядом по-прежнему никого нет. Мне нужна минута или две – коснуться этой шеи, ощутить ее в своей руке. У нее не шея – шейка, без труда умещающаяся в обхвате моих пальцев. Теплая, горячая. Я ощущаю размеренное слабое биение под большим пальцем. Оно повторно отдается между ним и указательным.

Моя. Моя. Моя. Моя. Моя.

Шепотом, вполголоса, криком – разве я не победитель?

Перевожу глаза на ее длинные ресницы. Провожу указательным пальцем по самому краю. Такие мягкие. И линия бровей и ее прямой пробор – и все это так близко. Я снимаю с нее худи и складываю рядом. Каждый сантиметр ее тела – открытие, которого мне хочется (необходимо) коснуться. Так прекрасно на ней сидит это синее платье. Я знаю, за спиной – ряд белых пуговиц, одна из них – от белого воротника. Но не сейчас. Сейчас я просто не могу себе этого позволить. Но ее плечи… Их вполне достаточно для того, чтобы доехать до места.

Я собираюсь захлопнуть дверь, но обрачиваюсь на ее ноги. Худые до невозможности с нелепой формой коленей, будто взятой от другого человека, но все же – мои, мои, мои. Закатываю глаза, выдыхаю. Провожу руками до платья. Закрываю глаза – и под платье. До бедер. Нет, это невозможно. Припадаю щекой к ее теплому животу. Под этим платьем он еще теплее. Конечно.

Моя.

Отстраняюсь во второй раз.

«Это больше не конец, это только начало», – говорю себе.

Возвращаюсь за руль. Нет.

Снова выхожу. В багажнике веревки. Прекрасно знаю, мне нужно уезжать отсюда, но еще одна, всего одна манипуляция, и мне, возможно, станет спокойнее.

Связываю ее руки за спиной, один круг за другим, опираюсь коленом на ее ноги и ощущаю, как ее жизнь все больше зависит от меня. То ли еще будет.

Снова возвращаюсь за руль. Дорогу знаю. Конечно. Не впервые, но как в первый раз. Не было такого раньше, особенно с двумя последними.

Моя, моя, моя.

Хочется кричать об этом, заявить всему миру, Лори Бирн – моя. Они узнают, конечно, узнают. Придет время, и все все узнают.

Нет.

Торможу на обочине. Плевать. Мне нужно развязать веревку – к чему это недоверие? Она не проснется еще, как минимум, часа три, мне ли не знать, как это работает.

Развязываю и подношу веревку к лицу – знакомый парфюм, нежный, едва уловимый. Снова смотрю на нее и вдыхаю – пока что только так могу себе ее позволить.

26.01.1991 Питер

Солнце без особой на то причины щедро одаряет лучами продрогшую январскую землю. День и вправду оказался просто чудесным, к тому же и достаточно теплым. Пожалуй, по солнцу здесь соскучились все.

День за днем, год за годом работа здесь все еще кипит на своем закате. По утрам то и дело слышны тихие приветствия и шум в столовой. У всего есть свой конец, но ведь они все еще на плаву, а значит – будут плыть и дальше. Только вчера Питер побывал на плановом заседании специалистов в Лондоне, успешно доложив в присутствии соответствующих лиц о возможных перспективах повторного расширения полномочий больницы, как, впрочем, и заикнулся об очень уж урезанном бюджете. Он в этом плане был просто увлекшимся оптимистом, как всем казалось, хотя, с другой стороны, в его действиях можно бы было усмотреть алчность. Расценить как действия человека, занимающего приличный пост и находящегося при этом на волоске от его потери. Тогда, возможно, стены действительно потребуют ремонта, а вот работа персонала и вправду покажется достойной, ведь это его наставлений дело.

Итак, сегодня здесь уже никто не спит. Нет, сегодня не особо важный день, просто настроение у всех в одночасье заметно приподнялось. Или же просто доктор Фаррелл захотел увидеть новый рабочий день в таком свете.

Вчера около половины первого он благополучно покинул кабинет мисс Блейк с блокнотом, полным новых заметок. Он никому об этом не скажет, и никто не узнает, ведь то, что он делает, он делает во благо своей собственной совести и все же доброго дела. Так или иначе, на лице его еще со вчерашнего дня присутствует легкая улыбка. Сейчас он снова готов к приему всех, кто в нем нуждается, вместе со стойким ощущением того, что сегодня работа точно пойдет в гору.

Лори появляется на пороге в пятнадцать минут десятого. Она на долю секунды замирает, одаряя Питера широкой улыбкой, которую тот видит впервые. И улыбается в ответ.

– Доброе утро, мистер Фаррелл.

– Доброе.

Он замирает на ней взглядом. Просто потому что столь роскошное появление оказалось весьма неожиданным. Она любит одеваться, он это заметил. Сегодня же это что-то совершенно другое, еще более изысканное и непредсказуемое. Она убрала волосы назад, полностью открыв лицо. Надела черную удлиненную юбку-колокольчик с белыми цветами и легкую белую блузку с v-образным вырезом и алой кофточкой сверху. Да, запястья ее по-прежнему скрыты, но сегодня это даже не бросается в глаза. К тому же, впервые за все время здесь она надела каблуки. И доктор Фаррелл даже не находит слов, по-человечески любуясь гаммой цветов и их обладательницей.

– Присаживайся, – он указывает рукой на кресло рядом.

«Ну, скажите же, что я красива!» – выражает ее взгляд.

Сегодня она смотрит уверенно, но садится в кресло, снова смыкая колени и перекрестив стопы.

– Как твое самочувствие?

– Прекрасно сегодня, спасибо. Он оставил меня вчера, и я даже спала.

Лори улыбается и выуживает его взгляд из бумаг.

– Так. Твои выходные все ближе. Ты пропустишь капельницы. Нужно быть аккуратнее. Но не прекращай пить таблетки. Это, коненчо, всего два дня, но случится может все. Распишешься тут? – он протягивает ей ручку вместе со справкой.

Она оставляет подпись и возвращает ручку вместе с листком. Отвлекается на вид из окна. Солнечный свет достаточно яркий, она слегка щурится.

– Хорошо вам. Вы спиной сидите. Даже не видите.

Оба смеются.

– Спасибо вам большое за эти импровизированные выходные. Я обещаю, все будет нормально.

– Я и не сомневаюсь.

– Как планируешь их провести?

– Хочу порисовать. Может быть, даже прихвачу с собой краски, когда буду возвращаться. Дома приберусь. Скучать не буду, это точно.

Лори задумчиво смотрит на отблеск солнечных лучей в пустом стакане на краю стола, и даже он становится внезапным источником вдохновения.

– Тогда желаю тебе все твои планы воплотить. Только не делай подвигов одним днем, пожалуйста. Усталость на пользу тебе точно не пойдет.

– Я понимаю. Все будет нормально.

Лори поднимается с кресла и уже собирается уходить.

– Ну, тогда хороших тебе выходных. Увидимся.

Она улыбается в ответ, позволив ненадолго оставить свой образ в пределах досягаемости, и тихо проскальзывает в коридор, не закрыв за собой дверь. Так, чтобы доктор Фаррелл точно знал по стуку каблуков, когда Лори наконец выйдет из больницы.

19.02.1978

Моя дорогая, здравствуй!

От тебя нет писем уже почти месяц, и на звонки ты не отвечаешь. Если ты переехала – прошу, сообщи. Если все еще не желаешь общаться – прошу, напиши. Для меня нет наказания суровее, чем твое молчание. Хочешь, скажу тебе честно: я уже позабыл, кто из нас прав, а кто виноват, и помнить не помню, что могло нас так разлучить. Семь лет теплой дружбы, цветущая молодость – все за нашими плечами напополам. Скажи мне, в чем я так провинился? Скажи, чем загладить мне свою вину? Я люблю тебя любой: в гневе, в радости, в молчании. Мне нужно только знать, что я должен сделать, чтобы снова стать тебе нужным. Хочешь, приеду? Возьму академ, а мы займемся домом, переедем. Хочешь? Хочешь, я перестану писать? Ты только скажи мне, прошу, напиши хоть что-нибудь. Я знаю, вокруг тебя всегда достойная компания. Если есть тот, кого ты предпочла мне, – скажи. Я не могу запретить тебе быть счастливой. Что будет со мной дальше – не твоя забота. Если хочешь быть свободной – скажи.

Хоть что-нибудь скажи, умоляю.

Твой Ди

24.01.1991 Лори. Дневник

Мне снился сон. До невозможности странный. Впрочем, как и все в последнее время. Я как будто не выжила, а так и осталась там. Много дней прошло, но я просыпаюсь и не чувствую всерьез, что туда больше не вернусь.

В больнице мне больше всего нравятся вечера или ночи, когда все спят, включая сестер на постах. Возможно, я уже писала об этом… Я часто хожу в душевую после отбоя, чтобы просто посмотреть в окно. Там в дальнем углу есть такое огромное окно. Приходится вставать на подоконник, чтобы преодолеть матовое покрытие и выглянуть во двор. Когда светит луна, вся белая плитка приобретает холодный голубой оттенок, а еще на стенах красиво ложатся тени от веток. Я либо сижу на подоконнике, либо за перегородкой душевой и рыдаю. Передо мной словно несколько вариантов ответа на извечный вопрос: как двигаться вперед. Ответа верного, конечно, не нахожу и начинаю плакать еще сильнее. Я знаю, что слезы мне ничем не помогут, но и не знаю, чем можно заменить те недлинные проблески удовлетворения после них. Когда глаза от слез уже болят, а лицо словно горит, я подхожу к зеркалу и говорю себе, кого вижу.

Я вижу заплаканную девушку с безжизненными глазами.

А потом говорю себе: но я хочу видеть другую. И становится полегче, я умываюсь и снова смотрю на себя. Такие моменты помогают мне хотя бы представить, что я держу ситуацию под контролем, если я прекращаю плакать – значит, я двигаюсь вперед. И да, на следующий день я уже делаю несколько шагов в обратном направлении.

Так и получается, что остаюсь на месте.

Воспоминания из подвала возвращаются смутными обрывками, и от этого мне порой становится страшно. Да и в целом не владеть, казалось бы, собственным рассудком – это страшно. Я держусь за Питера. Еще неделя-другая, и это будет уже не метафора. Мне иногда хочется впиться ногтями в его зеленый свитер и дальше идти только с ним. Он хорошо играет, днем мы никогда не говорим о том, что могло происходить между нами в любой другой день наедине. Но эти моменты вроде задержавшегося взгляда или простого вопроса в коридоре: «Как ты?» – делают меня в разы счастливее. Я как будто чувствую настоящее тепло, которое прогревает промерзшую землю моих мыслей.

И он, конечно, все еще здесь, как же иначе.

Но пол другой, как будто каменный. И слишком холодный. Вчера я знала, что он был прямо за спиной. С какой-то периодичностью наступают странные дни, когда он действительно не делает ничего, кроме того что наблюдает. Наблюдает из-за угла за мной на полу и говорит все то, что может втоптать меня еще ниже.

– Я хочу, чтобы ты действовала против меня. Силы неравные, но я хочу видеть хотя бы какое-то сопротивление. Иначе я сделаю все, чтобы это длилось как можно дольше. Ты и без того сидишь практически в могиле. Но лопата-то у меня. Я могу это прекратить, а могу сделать эту яму глубже. Ты обвиняешь меня в том, что я причиняю тебе боль, но даже не сопротивляешься. Ты даже перестала жаловаться своему Питеру на то, что я все еще здесь и уходить не собираюсь.

Но Питер мне просто не верит.

До малейших подробностей, до мелочей, рассыпанных бисером в повседневности я помню другое. Наверное, по пальцам можно пересчитать те дни, когда я оставалась одна по ночам. Могла высыпаться или просто жить, но всегда ждала какого-то подвоха, поворота засова в двери. По ночам здесь спит все: стены, коридоры. Спят все болезни, что гнездятся в безутешных разумах изо дня в день. Тишина разливается морем вокруг. Я люблю… слушать, как гудят трубы в ванной. Этот ужасающий, воющий, но в то же время успокаивающий звук. Бывает, иногда Митци выстукивает свои сны по батареям. Она всерьез верит, что так гонит их прочь. Из своей же головы, в которой все они рождаются. Подобные ситуации присутствуют в фильмах в жанре ужаса. Глупо, на самом деле. Не мне говорить, но никто здесь никого не мучает. Душевные недуги непостижимы, а этим людям не ужиться с миром за пределами этих стен, где бытует миф о нормальности. Этот мир попросту съест их, прямо-таки сожрет с потрохами. Поэтому недели перетекают в месяцы и сотворяют годы. О чем я только здесь не думала, не имея ключей и часов. Теперь мне известно больше об этом месте, иногда я имела возможность перекинуться парами фраз с соседями.

Вот, к примеру, время. Глупо, что люди, считающие себя богами в этом мире, ограничены циферблатом, в масштабы которого им все никак не влезть.

Сегодня я выходила в зал с библиотекой. Хотела найти Эдгара По, но, увы… Его книг там не было. Я провела минут тридцать, читая стихи Бродского, но это все же никак не совпадало с тем, что я искала.

Это для меня казалось чудом увидеть что-то, кроме четырех стен, но все остальные… Они живут здесь, живут в этом маленьком мире и почти счастливы. Они даже не знают, что для жизни за этим забором они бы стали просто «мусором». Теми, кого бы не сажали в первую очередь в шлюпки на «Титанике», будь то дети или женщины. А ведь есть здесь дамы обеспеченные. Даже та самая Митци. Слепая и практически потерявшая слух, двое суток спала в доме со своим мертвым мужем, пока все это не обнаружила соседка. Когда-то ее муж владел ломбардом, был человеком знатным в наших краях, но дети быстро расправились с этим делом, а после переехали в Штаты в поисках лучшей жизни. Но это другая история…

Когда я наконец разочаровалась в поисках, мое внимание привлекла девушка в зале. Кто-то читал, кто-то разговаривал или смотрел телевизор, а она все это время молча стояла у окна и постукивала по стеклу попеременно указательным и средним пальцем.

– Привет. Давно ты здесь?

Ответа не последовало, как и реакции в целом. Она была выше меня ростом, более крупного телосложения с длинными черными волосами и голубыми глазами. Старше, как мне показалось. А еще она мне показалась сильно похожей на меня саму… На ней было синее платье с белыми пуговицами и белым воротником.

– Я Лорейн. То есть Лори. А ты?

На самом деле, я не знала, как заводить знакомство с такими особенными людьми, хотя бы просто потому что спектр их эмоциональных реакций был гораздо шире привычного.

Но, нет. Она молчала.

Я оглянулась и взяла ее за руку. Полдень. А значит, мое время скоро закончится.

– Прошу тебя, послушай. Я доверяю тебе, хоть даже не знаю имени. Не знаю, кто ты, но… Мне нужна помощь. Просто можно я скажу тебе это? Скажу вслух, чтобы это так и оставалось правдой, потому что мне никто не верит. Я даже не знаю, понимаешь ли ты меня. Ты тоже знаешь его?

Ее пальцы замерли над стеклом.

– Скажи, знаешь? Один стук – да, два – нет.

Ее пальцы коснулись стекла.

– Ты просто видела его или он твой врач?

Шансов было достаточно, действующих психиатров здесь только два, насколько мне известно.

Ее пальцы коснулись стекла.

– Ты замечала? Он что-нибудь делал с тобой? Это к тебе он приходит по вечерам около девяти, сразу после отбоя?

Ее пальцы…

Она закричала. Закричала так, как будто мои слова нанесли ей смертельный удар. Совершенно из ниоткуда появился санитар с медсестрой и тут же направили ее из зала в соседнее крыло.

Через несколько секунд медсестра вернулась с озабоченным видом. Все это время я стояла у окна и никак не могла оправиться от того, как сильно кричала эта девушка. Мне было больно осознавать, что своими словами я могла причинить ей вред, даже не подумав о последствиях. Но вместе с тем теперь я знала ответ на свой вопрос… Я не была единственной, как и не была первой…

– Ты в порядке, милая?

Женщина обратилась ко мне, обхватив мои плечи. Я не была в порядке, но и в ее бесполезных утешениях не нуждалась.

– Да…

Она кивнула и направилась обратно к посту. Наверное, поняла или почувствовала мое нежелание говорить.

Нет.

Я не в порядке.

Еще один вечер. Мог бы быть день, утро, ночь… Но все происходит вечером. Оно начинается и заканчивается где-то в промежутке между 22:20 и 23:30. Дверь сегодня весь день была открыта. Этакая привилегия… Вернувшись из зала после обеда, выходить я больше не стала. Выйти, чтобы встретиться с ним где-нибудь на лестнице или в коридоре? Лишний раз почувствовать его всеохватывающий взгляд на себе и каждой части тела по отдельности? Нет. Мне не нужно. Девушка, которую я встретила днем, больше не появлялась, и даже в столовой я ее не видела, и мне от этого стало не по себе. Я чувствовала себя виноватой в ее состоянии.

Он снова пришел в половину десятого. В руках у него была коробка кремового цвета, обмотанная атласной лентой. Он положил ее на кровать и произнес:

– Сказать, что ты мертва? Но ты жила лишь сутки. Как много грусти в шутке Творца! Едва могу произнести «жила» – единство даты рожденья и когда ты в моей горсти рассыпалась, меня смущает вычесть одно из двух количеств в пределах дня.

Долго. Я так долго смотрела на него, стоявшего у кровати и улыбающегося, и не могла понять, что за чувство мне хотелось выплеснуть наружу. Мне было больно. Еще больнее от того, что если до того дня я могла только догадываться, как он представляет все это, то теперь эти слова были словно кивком на мою сотканную из десятков холодных вечеров теорию.

– Разве не хочешь посмотреть?

Он включил настольную лампу и сел в кресло. Ничто не располагало к спешке, впрочем, как и каждый раз.

«Хочешь просидеть так до утра? Пожалуйста, я просижу здесь, с тобой».

Я спозла с подоконника, то и дело переводя на него взгляд. Хотя знала, что нападать со спины – не его подход, ему больше нравится смотреть в глаза, пока руки…

Я развязала ленту, открыла крышку. Внутри лежало… жемчужное ожерелье. Не бижутерия. Руки затряслись. Так он пытается расположить к себе? Сколько стоит эта вещь?

Я стояла и не знала, что с этим дальше делать. Что делать?

– Не хочешь примерить? – он уже стоял прямо позади, размещая пальцы на моих плечах.

– Мне это не нужно, – машинально в подтверждение своих слов я хотела отдернуть его руки, но мне лишь показалось, что он не собирался применять силу. Мне показалось.

– Почему ты позволяешь себе ко мне прикасаться?

– Я позволяю? Или ты?

Он скинул мои волосы на левое плечо, награждая шею едва ощутимыми поцелуями. Когда он наконец застегнул ожерелье, тишина прервалась.

– Ненавидишь меня? Я все жду, когда ты мне это скажешь. Помнишь, однажды я сказал, что ты будешь молчать? И ты молчишь. Именно за это ты мне и нравишься. Все твое существование есть одно лишь сплошное смирение. Мне все безумно хочется спросить. А ты бы хотела меня убить? Хотела бы видеть, как я умру? Я-то умру, но со мной умрет и наша маленькая тайна. Знаешь… Я бы мог обеспечить тебя ножом из столовой, если ты не…

– Обеспечьте.

Он немного помолчал, усмехнулся и продолжил:

– Посмотрим, что получится.

Он слишком педантичен, чтобы общество своим поверхностным взглядом приписывало ему какие-то грехи. Но я знаю, я все знаю.

Он подвел меня к зеркалу. Снова убрал все волосы в сторону.

– Ну, разве не красавица? Ты ведь теперь женщина.

Может быть, я бы могла быть счастливой, глядя на жемчуг на своей шее. Я помню, как надевала мамины украшения в детстве и кружилась перед зеркалом, представляя себя взрослой.

Он отошел и вернулся в кресло. Я еще какое-то время неподвижно смотрела на свое отражение, стараясь плакать молча. Однажды он ударил меня за слезы.

– Иди сюда. Поговорим.

Я моментально протерла глаза и, едва не шмыгая носом, села на кровать.

Начало одиннадцатого на его часах. За окном темно. Просто темно, дождь больше не шел, ничего не было. Как внутри меня.

– Ты плачешь?

Я посмотрела в его глаза, пальцами вцепившись в одеяло.

– Плачешь?

Он встал и резко двинулся ко мне, и я уже хотела было закрыть голову руками, как поняла, что он просто гладит меня по волосам.

– Боишься?

«Боюсь».

Но это только в голове.

Его руки вцепились мне в горло.

– А так боишься?

Да разве мое молчание не обличает этот очевидный ответ?

– Боюсь!

Он отпустил меня.

Снова сел.

– Как же ты мне нравишься. Каждой секундой молчания после поставленного вопроса, каждым робким словечком. Прекрасна. Я ведь вижу тебя, милая моя. И все понимаю. А вот зачем делаю это – не знаю. Нравишься ты мне и все. Что мне за это будет? Еще один разок отыметь тебя, и что мне будет? Ничего. Что мне твои чувства, если ты даже не можешь их выразить? Ты все ждешь своего отца? Он не придет к тебе. Бывает, по четвергам мы пропускаем с ним по стаканчику и, знаешь, у него есть женщина, говорит, лучше твоей матери, моложе, красивее. И эта женщина – причина, по которой ты здесь. Зачем ты ему, если он на пороге новой жизни? Зачем ты ему, со своими плавающими оценками в колледже, проблемами с друзьями? Он никогда и не любил-то тебя, уж сама-то ты это знаешь. А мамы нет. Так и что ты тогда из себя представляешь?

– Уйдите.

– Что ты сказала?

– Уйдите. Я прошу вас.

– Громче, Лори, я не слышу. Тебе разве так больно, чтобы шепотом гнать меня в шеи? Я не слышу тебя.

– Уйдите от меня, пожалуйста! Уйдите!

Мне хотелось соскочить и порвать его в клочья. Не потому что он врет. А потому что снова жарит меня на этом масле правды. Правды, которую я всегда знала. Которую хранила в самом дальнем ящике своей памяти.

– Зачем ты это делаешь! Зачем! Чего ты добиваешься? Я больна для всех вокруг, что еще тебе нужно? Ненавижу! Только принеси мне этот нож, и я убью тебя! Что мне терять!? Ненавижу!

Он посмеялся и ушел довольным, как после хорошего представления.

Я почувствовала, как вспотели ладони и слегка закружилась голова.

Я почти проваливалась в сон, но мне и не хотелось просыпаться. Надежда была убита во мне еще после смерти мамы, а это лишь еще один пинок. Через несколько минут он вернулся, молча оставил рядом со мной нож, постоял напротив и так же молча ушел. Живым и здоровым.

Он снова оказался прав.

Пока я держала в руках этот чертов нож, во мне жила надежда на то, что утром меня здесь не будет. На то, что «очередное завтра» больше не настанет. Он больше не придет, и мне больше не будет больно. До пустоты в голове я ждала свободы. Как удивительно, однако: люди боятся умирать, но при этом могут убить себя. Я не исключение. Только вот в конце концов я поняла, что смерть – мое единственное спасение. Так забавно было то, что в руке я держала маленький кусок стали, по размерам меньше предплечья. И этот предмет мог отнять мою жизнь.

Долго думала о записке, а потом просто поняла, что он не заслуживает таких откровений. Все, что мне дорого, останется только со мной. Вырвав из своего блокнота один лист, я аккуратно, в самом низу, вывела: «Гори в аду».

Как же сладко разливалось во мне это ожидание.

Холодок на коже от прикосновения. Сильнее. Сильнее. А теперь веди.

Так дважды.

10.11.1990 Лори

Лори открывает глаза и ощущает приступ паники. Она приподнимается с земли, всматриваясь в кромешную темноту, что окружает ее со всех сторон. Она не видит абсолютно ничего. И сомневается в том, что действительно проснулась. Темнота вокруг обжигает холодом и запахом сырой земли. Лори протягивает подрагивающую руку перед собой и не встречает препятствий. Как далеко не будет ничего впереди? Это чувство ей знакомо: темнота, щелка света под дверью и включенный где-то наверху телевизор. Но почему же сейчас вокруг нет абсолютно ничего?

Лори проводит вытянутыми руками по сторонам и правой натыкается на твердую холодную поверхность. Камень. Может быть она просто ослепла? К горлу подбирается комок страха. Такой же холодной был камень на маминой могиле. Она проглатывает этот страх, открытыми глазами смотря в никуда и продолжая вести рукой по стене. Осмеливается подняться на ноги и провести руками над головой. Ничего. А что она помнит? Она помнит, как села в машину к дяде Альфреду, как они свернули на заправку и все…

Может быть, они попали в аварию, а так выглядит смерть? Лори хочется перейти на крик, но она боится тревожить эту необъятную темноту вокруг, потому что не знает, что или кто может в ней скрываться. Тихо всхлипывая, она делает несколько шагов, пока ноги не натыкаются на первое препятствие. Она замирает, зажимая ладонью рот и чувствуя, как первые слезы начинают прожигать кожу. Как же она боится. Воображение рисует самые страшные картины в голове. Она чувствует, как секунду за секундой теряет свой человеческий облик. Забери у человека способность ориентироваться, вырви память, заставь ослепнуть и приправь темнотой – все остальное обострится, сам воздух станет осязаем. Лори делает еще один неуверенный шаг и поднимается на первую ступеньку, затем еще на одну. Она опускается на колени и дальше рыщет дрожащими руками перед собой. В голове начинает звенеть, стоит закрыть глаза – и она выпадает даже из этой темноты, туда, где еще темнее. Она старается держать глаза открытыми, хотя по-прежнему не видит даже собственных вытянутых перед собой рук.

Ступеньки сменяются очередным препятствием. Лори на ощупь старается опознать то, с чем столкнулись руки. Дверь. На слепое и немое мгновение мысли озаряются надеждой, она находит ручку, дергает. Но ничего не происходит. Она дергает еще раз и еще, отпуская эмоции и слезы. Плачет и практически кричит, продолжая дергать за ручку и с силой стучать в дверь. Старается не смотреть назад, не оборачиваться. Что-то неподдающееся выражению так и хочет снова забрать ее вниз.

На секунду она замирает. И воздух вокруг остывает после ее крика, тишина снова наступает. Она уже пожирает ее своим холодом и молчанием. Никто не слышит.

– Кто-нибудь… Пожалуйста!

Она накрывает голову руками и прячет в колени. От той яркой вспышки, что промелькнула в мыслях пару минут назад, не осталось и следа. Ей кажется, она кричит уже целую вечность. Но никто так и не услышал.

В детстве мама учила ее бороться со страхами самой. Учила прятаться под одеялом и стараться заснуть, и утро всегда наступало. Платяной шкаф мог казаться чудовищем, выжидающим в ночи. Но здесь нет ничего – ни времени, ни шкафов.

Лори останется на этих ступеньках, но ни за что не спустится вниз. В такой темноте воображение может сыграть особенно злую шутку. Она прячет голову в свитер, лишь бы ничего не видеть, и снова проваливается в сон, продиктованный болью в голове.

Каким непривычно быстрым был сегодняшний рабочий день. Ничто и никто не мог занять его мыслей дольше пяти минут. Но только Лори Бирн в его подвале. Невыносимо долго, целых три года он шел к этому дню, планировал, выжидал, искал, готовился. И вот наконец-то она там. Он сделал это. Все те девушки, что были до нее, – мусор, почва для его ошибок, дорога для его пути. Ни вины, ни сожаления больше в нем нет. Есть только Лори Бирн. Каким волшебным образом сменились все его серые годы, словно по взмаху волшебной палочки. Все идет как никогда прекрасно. Просто великолепно. И сейчас, замерев с ключами у двери, он прислушивается. Тихо. Значит, она все еще спит. Все его планы исполнены, все дальнейшее он предоставляет судьбе. Что она подумает, увидев его? Что вообще с ней произойдет, когда она проснется?

Не имеет значения.

Она здесь, и у него все получилось.

Джефферсон отпирает дверь и открывает тихо. Зажигает свет и тут же натыкается на нее прямо под ногами. Он выводит глазами все ее изгибы и не может оторвать взгляд. Рука, протянутая к двери, а если быть точнее, сейчас – к его ногам, пробуждает уверенность. Ее рука протянута к нему. Она просыпалась, она наверняка его звала. Джефферсон ставит фонарь на пол и аккуратно подхватывает ее на руки. И не тяжелая совсем. Держать ее на руках. Он никогда не мог об этом даже подумать. Так долго приходилось довольствоваться ею на расстоянии. Сколько самообладания было вложено в это расстояние.

Он опускает ее на одеяло и с минуту наблюдает, размышляя, что он сделает, если она сейчас проснется. К этому он готов лишь отчасти. Любая мысль в голове сменяется ее именем. А с ее именем любую отвлеченную мысль одолевает безразличие. Его разум пестрит вопросами, ответами, эмоциями. Вопросов, конечно, больше всего, но это не кажется ему весомой проблемой. Впрочем, как и ее пробуждение. Прежде чем взвесить решение, он достает из кармана шприц – он уверен, теперь будет пользоваться им чаще – и при первой ее попытке открыть глаза, ловит голову и прижимает к себе, перекидывая волосы за спину. Ее шея в доступности. Она и понять ничего не успевает, как получает новую порцию.

– Тихо, тихо, тихо, – он гладит ее волосы, продолжая прижимать к себе.

«Уснуть не уснет, но будет податливее».

Лори молча смотрит в темноту перед собой. Восприятие реальности уже начинает отступать. Ей не хочется сопротивляться, впрочем, на это и не находится сил. Джефферсон ощущает, как ее тело тяжелеет у него на руках. То, что она молчит, делает ее практически игрушкой. Он перехватывает ее плечи, проходит несколько секунд, и лишь тогда она поворачивает к нему голову, смотрит полуоткрытыми глазами, изучает, как будто признание требует от нее мобилизации всех ресурсов памяти.

– Ах, это… в-ы-ы…?

Она произносит слова практически по буквам, небрежно, заторможенно.

Но Джефферсону достаточно ее в любом виде. Заторможенную он бы, возможно, полюбил даже больше. На ее недовопрос он не отвечает, а продолжает рассматривать ее лицо, открытую шею и плечи.

– Давай переоденемся.

Он усаживает ее в углу, отпускает руки и разворачивается назад за принесенным заранее платьем. Лори откидывает голову в угол и наблюдает за его действиями.

– Я разве… не должна крича-а-а-ть,… звать на по-о-о-мощь? – она протягивает слова, словно удивляясь этой способности гласных.

Продолжение книги