Криминальное лихо. Повесть и рассказы бесплатное чтение

Утро жизни

Жизнь великих тоже заполняют мелочи.

Деревенский философ Григорий

Майским, весёлым воскресным утром Пашка проснулся рано, пошевелился на скрипучей железной кровати, на каких в наше время уже никто не спит, лягнул ногой одеяло, расправляя, чтобы завернуться потуже и ещё подремать, попал по жестяной коробочке – сундучку, притороченному к её ножке цепью, скреплённой тяжёлым навесным замком. Душа Пашкина сладко отозвалась на лязг этого «сейфа», в котором давно, лет с шести, он копил деньги. Никто не мог пробраться в эту его тайну, и никто не знал, что денег было около полутысячи, что по советским временам равнялось неисчислимому богатству – у отца с матерью столько за раз никогда не было. Он собирал мелочь, менял на более крупные деньги и копил, копил, копил.

Простодушная заря, будто улыбалась, разливаясь всё шире и шире над горами по восточной стороне горизонта. Утро неизменно венчалось солнечным восходом. Мир замирал и замолкал перед его величественным явлением, чтобы через мгновение отозваться тысячами живых, тёплых, ликующих голосов. Пробуждалось со всей землёй небольшое село Берёзовое в Восточном Казахстане, расположенное на речушке с однокоренным названием Берёзовка и тоже улыбалось своим деревенским естеством широко и просто, как принято у русских и казахов, татар и украинцев, белорусов, немцев, переселённых во время Великой Отечественной войны, и представителей других народов, перемешавшихся друг с другом соседством, дружбами, родством и бытом.

Пашка любил утро за то, что взбодрившееся сознание тотчас подсовывало возраставшую в нём радость: владею, имею, коплю! И всплывали знакомые картинки. Вон муравей тащит кусок прутика или веточки к себе, запасает корнеплоды цокор, которого иногда принимают за крота даже опытные люди. Летом случалось ему наблюдать, как тот волочит морковку в свои ходы на их огороде, как она исчезает под землёй, вильнув зелёным хвостиком.

На старом тополе возле дома Пашка разорил сорочье гнездо, и там обнаружил медную проволоку и дешёвое колечко с блестящим камушком. Утащила и копит. Все тащат, все копят. Пожилой сосед Наум Сидорыч тащит всё, что плохо лежит: трубы, сковородки, стеклянные банки. Говорят, клептоман, больной человек. Пашка уверен, что он не больной и не дурак: во-первых, «нетяжело тащит», а потом им же, у кого украл, продаёт, а, во-вторых, «на подножном корме живёт», а пенсию, жадюга, всю на книжку складывает. А то ещё есть знакомая пара: весёлые, забавные, каждый вечер в чужом застолье, поют, пляшут, смеются, анекдотами сыплют, являются душой любой компании. И не видел он, чтоб они сильно напивались – всегда в норме. Так у них свой кусок сохраняется, копится на чужом.

Когда Пашка был ещё дошкольником, произошёл с ним в жизни случай, оставивший неизгладимый след. Прибыл в село из тюрьмы Худоручко Сеня. Работу не искал, а чем-то жил. Говорили, что ворует. Встретил неприкаянно шляющихся малолеток – пацанов, познакомился, вошёл к ним в доверие, а потом уговорил к одинокой старушке в форточку влезть и деньги стащить вместе с золотым колечком и золотым медальоном на цепочке. Не удивляйтесь: это в новом, третьем тысячелетии, стало нормой учить детей не откликаться на призывы и просьбы чужих взрослых, а тогда для большинства слово старшего было законом. Любой старший мог пацана пристыдить и повоспитывать по-своему, пусть и не всегда успешно. Доверчивый народ был. Дал Сеня ребятишкам по рублю на мороженое. Сам оказался снова в тюрьме, а Пашка с «подельником» остались в пролёте, как сейчас говорят. Разъяснили им дома ремнём, что к чему, продержали в углу часа по два, но, что деньги можно легко срубить, в памяти отложилось.

Ещё отпечаталось в мозгу, как приезжал к ним в гости отсидевший свой срок дядька, брат матери. Он был настоящий вор. Мать рассказывала, что Лёнька научился воровать в детском доме, куда они попали с ним в 30-е годы двадцатого века во время коллективизации, когда родители умерли от голода. Дядька был странный, необычный, весь в наколках, на гармошке играл и пел про Чуйский тракт и Марусю. Он с гордой бравадой заявил: «Да, я – вор. Но я знаю, у кого беру, таких, как вы, не обижу. У меня тоже понятия есть. Что с вас, сельской голытьбы, возьмёшь? По шестнадцать часов пашете, а толку нет. Не завидую. А как вам моя теория жизни: если от большого, возьмёшь немного, то это не грабёж, а делёж?». Оставшись с племянником наедине и будучи в курсе его истории с кражей у бабульки, не мигая, глядя ему в глаза, сказал: « Дурак ты был, что в компании полез воровать. В этом деле надо быть одному, чтобы ни лишних глаз, ни ушей, ни языков не было. Понял?» – « Понял», – выдохнул Пашка, еле шевеля пересохшим от волнения языком и чувствуя себя загипнотизированным немигающим, наглым взглядом. Дядька пожил у них недели две. За это время успел соседям насолить, девку обидеть, прихватил получку родителей и исчез. После, мать рассказывала, сгинул в тюрьме. А ещё отложился в памяти страх матери перед ним, нескрываемое недовольство отца, который потиху ворчал:

– Ты, вот что, Танюша, скажи ему, пусть уезжает. У него своя жизнь, у нас – своя.

Пашка видел, как дядька подслушал этот разговор. Он сделал пацану большие глаза, приложил палец к губам. Но потом встал перед ними и свысока, в стиле бывалого зека, бросил отцу:

– Чо, свояк, боишься за свою репутацию? Не бойсь, я надолго не задержусь. За потомство дрожишь? Поздно! У тебя из детей один будущий мужик – Пашка. Так, племяш?

Отец только крякнул тогда и ничего не ответил.

Пашка, будучи ещё совсем маленьким, замечал человеческие хитрости:

– Папка, а дед Гриша у тебя гвозди берёт и берёт без спроса, когда ты отвернёшься.

– Головастик мой! Вот у кого глаз, как алмаз! – удивлялся отец и хлопал сына по плечу, довольно посмеиваясь. И тут же находчиво разъяснял, чтобы не пробудилась в пацане ненависть к людям:

– Это я разрешил. В сельском магазине гвоздей нету, в город ему трудно ездить, а калитку и забор починить надо. Вот я и позволил ему, чтобы взял гвоздей, сколько потребуется. А соседу, по деревенской открытости, сказал:

– Ты, Григорий попался. Гвозди-то берёшь, так спрашивай. Пацан мой, вон, заметил.

Смутил старика.

– Да я, маленько. Ну, хошь, возьми с меня денег?

– Не надо денег, не бедный.

– Вот они, мелочи жизни, и побеждают всякое величие духа. Ты ж меня знаешь, Данилыч. Я ж не то чтобы, а так….

– Знаю. Потому и говорю тебе, Величество! Материальное количество подкосило твоё Величество! Я тебе на твою философию всегда ответ найду. Тоже знаешь ведь.

Дед Гриша, по прозванию Философ, смущённо крякает и уходит с гвоздями.

Минут через десять возвращается. В руках у него курица.

Философ – сутулый, худой, чаще всего небритый, маленький, особенно рядом с крупным, высоким Иваном Данилычем, переминается с ноги на ногу возле отца:

– Жёнка-то где? Спрашивала клушу у моей. Вот пусть возьмёт. Не жалко. Да, пусть и не возвращает. Вот ведь совесть, – вздыхает старый тяжко. – Если б не увидели, она бы промолчала, а увидели, толкат на поступок. Вывод-то он из жизни напрашивается… Совесть на миру красна, а когда никто не видит, она пома-алкиват в тряпочку.

– Философ, – отзывается Иван Данилыч. – На миру – значит?

Он сидит на скамеечке и сколачивает ящик для курицы, чтобы посадить парунью, крутит головой, не глядя на соседа. Вышедшая на крыльцо Татьяна Иосифовна берёт курицу и со словами:

– Спасибочко вам. Это Тася мне обещала. У меня-то больно не надёжная клуша, никак не усядется, – уносит в сарай.

Пашка слушает, а внутри у него, то ли в голове, то ли в душе что-то работает. Он сам себе думает, что дед Гриша какую-то общую правду знает, которая и его, пацана, затрагивает. И про совесть на миру – ему мысль понятна. И дядька-вор тоже, странным образом прав, и его, Пашкин детский грех, как-то даже оправдан.

Философ сразу не уходит, виновато стоит около соседа:

– Отпустила совесть – то, курицу отдал, и отпустила…. Я, ты сам знашь, живу вдумчиво, без этого нельзя. Ты тоже мужик со смыслом. И ребята у тебя не дураки. Ну, а ты-то обиду не дёржишь? – произносит на деревенский лад «дёржишь».

– Да зачем она мне, обида? – отзывается Данилыч. И завязывается неспешный обмен мнениями о самом сокровенном в жизни.

Сам – то Данилыч жадным никогда не был, но, что «скупость не глупость», принимал.

Жить всем хочется достойно. Для Данилыча достойно живущий – это имеющий должность, образование, пользующийся хорошей репутацией у людей, среди которых живёт, получающий прилично за свои труды – это тоже немаловажно. На эту тему отец рассуждал частенько. Из рассуждений выходило, что человек хочет не хочет, а должен сильно стараться, чтобы жить хорошо, здоровьем своим он расплачивается за все блага, которые добудет. Поэтому, считал он, человек человеку многое должен прощать, а правильнее всего не замечать в человеке дурного, «не сосредотачиваться на нём – человек сам дойдёт, в чём он не прав, и сам перестроится». С другой стороны, становилось ясно, что «человек – это такая ненасытная скотина, удовлетворить которую невозможно». И всё ему больше и больше надо. Эта мысль так часто повторялась стареющим отцом (Видимо, от того, что время его прошло.), что Пашка запомнил её прочно, и не только запомнил, но и обдумал не один раз. Не отсюда ли возникло у пацана беспокойство: как бы не остаться позади всех во всеобщей растащиловке?

Жил Иван Данилович Свиридов в Берёзовом с 50-десятых годов. Тогда проводилась компания по поднятию целинных и залежных земель. Он приехал в Восточный Казахстан с женой и маленьким сыном Васькой из-под Воронежа, да и застрял на всю жизнь. По специальности был трактористом. До самой пенсии так и проработал бы, уж очень привязан был к этой технике. Если бы не больное сердце. Перешёл на лёгкий труд годам к пятидесяти, когда последний сын подрастал. После первого, Василия, появился Игорь, потом Андрей. А Пашутка – четвёртый. Всё о дочке мечтали – не получилось! Отец планировал всех к сельскому хозяйству пристроить. Работа трудная, да самая мужская. У мужика и труд должен соответствовать званию и время должно идти куда надо. Если пустяками сыны не будут заниматься, то и судьбы сложатся. Василий закончил сельхозинститут и работал ветеринарным врачом, Игорь – инженер – механик, Андрей – механизатор широкого профиля. Гордился ими Данилыч. Все успели в советское время выучиться. Рассредоточились кто куда, да и остались в сёлах области при делах и не на последнем счету. Видел Паша эту гордость, хотел бы соответствовать. Может быть, что-нибудь и вышло бы из него путное, да не успел отец поскрёбыша, который от третьего, Андрея, отстал на восемь лет, поставить на ноги.

Откуда берутся страсти

Весь мир не Такой, а сам у себя человек всегда Такой.

Деревенский философ Григорий

В то майское утро 1981 года Пашке не удалось выспаться. У отца произошёл сердечный приступ. Встревоженная мать подняла его, чтобы сбегал за дежурным врачом, потому что по телефону не дозвонилась. Забыв обо всём на свете, именно таким было его состояние, мчался он к новостройкам, где жила Мария Александровна, главный врач и терапевт участковой больницы, по совместительству. Она тоже буквально неслась спасать отца со своим чемоданчиком. Поняв, что дело серьезное, вызвала скорую помощь из города. Отца увезли.

А через три дня Данилыча схоронили при скоплении всего села, при ясном весеннем солнышке. Обширный инфаркт унёс его из жизни. Собрались сыновья. Тяжело пережили смерть родного человека все, особенно мать и четвёртый сын Пашка. Забившись за сарай, он рыдал в полный голос. А его друг и соклассник Тимур Жунусов тихонько плакал от пронзившего его сострадания за забором, но он так и не подошёл из пресловутой деликатности, хотя отец, Набьюла Бидахметович, кивнул ему: «Сходи, сходи. Надо». Но так тяжело было мальчишке прикоснуться к чужой необратимой утрате, так трудно подыскать нужные слова, что он засомневался, сможет ли, и так долго не решался сделать этот шаг, что Пашка успокоился и ушёл в дом. Возможно, появись Тимур именно в этот момент, Пашка, скорее всего, поверил бы в родство душ и дружбу. Иногда именно таких мигов сочувствия не хватает для рождения лучшего в нас на всю дальнейшую жизнь. А, может, и не поверил бы: чужая душа – потёмки. Правильный прогноз частенько задним умом ясен.

Хотя… Слёзы, горе, на которое никто не откликнулся жалостью, ожесточают сердце и добавляют неверия. Вот почему матери и жёны, боясь, чтобы не очерствели сердца, останавливают сынов и мужей от последнего неверного шага своими рыданиями, повиснув у них на шее, стараясь разжалобить к себе и другим.

Незадолго до этого успел отец наказать старшим братьям:

– Я вас в люди вывел, а вы про Пашку не забывайте!

А соседу деду Грише тоже сказал, будто предчувствовал:

– Вот умру. Кто тебя на землю опускать будет? Ты, Григорий, здесь живёшь, а мыслями далеко витаешь. О чужой жизни верно судишь, а в своей заблуждаешься.

– Чо, не Такой я какой-то, да? А это у каждого человека весь мир не Такой, он сам для себя только Такой. Скажем, преступник – он так же думает, а Ленин с Троцким – каждый у себя был Такой. Назови хоть любого современного политика – он у себя – Такой, а в глазах всех не Такой. Чем больше народу его признаёт Таким, тем авторитету больше. И заметь: у себя самих мы все в авторитете и кажный у себя Такой.

– Ишь ты, Диоген нашёлся! Философ, ты и есть Философ.

Это именно он над гробом Пашкиного отца произнёс прощальную речь во дворе их дома:

– Прощай, друг сердечный. Все труды земные ты сделал, маленько сил не хватило на Пашку. Но вины твоей в том нету. У кого трудов до самого конца было, тот и настоящий человек.

Братья схоронили отца и вернулись к своей жизни, пообещав матери, что окажут младшему всякое содействие, как только он школу окончит, и помогут с дальнейшей учёбой. Ему едва исполнилось 15 лет. И стали они с матерью жить вдвоём.

– Ничего, Пашутка, как-нибудь проживём. Ты, главное, учись хорошо. На братьев смотри. Жалко, что зарплата у меня маленькая, но я всё-всё для тебя сделаю, что в моих силах, сынок.

А что она могла Пашка уже представлял и продолжил копить деньги с ещё большей страстью. «Хорошо Тимуру: всё у него легко складывается! Велосипед, мопед, магнитофон – всё ему без особого труда досталось, всегда у него была куча игрушек и всего, о чём Пашка мечтал годами. Отец при должности. Мать – учительница. Даже дед балует внука,» – думал подросток с завистью.

В их семье, где четверо детей, всегда не хватало денег. Павел, появившись на свет, застал родителей в том периоде жизни, когда они уже никуда не стремились, скромно завершая свою трудовую деятельность в совхозной столовой: мать – уборщицей, отец – сторожем.

Татьяна Иосифовна – рано поседевшая, худенькая, среднего роста женщина, с бледным лицом, ясными, серо-голубыми глазами, вечно занятая домашними хлопотами, экономно и в строгом порядке вела хозяйство. Лишнего ни для кого и ничего не было. Она часто вслух сетовала, что ничего-то им не по карману. В жёстких рамках скромного семейного бюджета тогда росли многие. Вещи полагалось носить долго и даже от стирки беречь, чтобы не испортились раньше, чем появится возможность их заменить. Полагалось их как можно дольше не рвать и не пачкать. Это приучало к бережливости, н но давило нелепой несообразностью. Старьё штопалось и донашивалось дома, на работах, по уходу за животными и огородом. Новые вещи предназначались «на выход», когда шли в люди. Мать, экономя на своей и отцовой одежде, штопая и латая, ухитрялась вовремя заменить сынам одежду к школе, отложив необходимую сумму на приобретение. Иногда она копила и на исполнение заветной мечты кому-либо из детей. Так Василию купили гармошку. Игорю – гитару. Андрюше – велосипед. А Пашке уже в седьмом классе – фотоаппарат. Он научился фотографировать быстро и сначала охотно брал его с собой повсюду. Знакомые мальчишки и девчонки с удовольствием позировали, но все хотели бесплатных фото, и он скоро забросил это «убыточное» занятие.

Сметливый Пашка давно заметил эту особенность ведения дома матерью, оценил её положительную сторону и начал копить. Он оставлял себе сдачу из магазина, благо, мать не всегда проверяла её. Выпрашивал деньги у старших. Младшему давали все. Накопив мелочью рубль, он шёл в магазин и менял на купюру. Накопив рублями десять, менял на десятку. И вот у него к пятнадцати годам целое богатство! Даже понравившейся девчонке он не рассказал бы про него. Даже лучшему другу Тимуру никогда не показывал. Сундучок тот, притороченный к ножке, что располагалась в углу, днём он спускал под кровать. Так что клад был защищён от посторонних глаз покрывалом и подушкой. Но, начав копить на приобретение магнитофона, стал мечтать о мопеде, но так и не потратил ни рубля. Втянувшись в процесс накопительства, привык почитать деньги сами по себе реальной ценностью жизни. Подсчёты свои вёл без свидетелей, а это совсем другое, по сравнению с остальными детьми, поведение. Большинство из них любят показывать и считать накопленное при свидетелях и скорее всего потратят на сладости, а то и на подарок кому-то из друзей или родственников. А у него такого и в планах не было. Он сросся со своими сокровищами, и они стали формировать его натуру.

Старшие братья посмеивались. Иногда кто-нибудь щёлкнет ногтем по сундучку и спросит:

– Ну, что, Рокфеллер, не накопил ещё миллион? Займи без отдачи.

В другой раз зацепка менялась:

– Ты, Паха, никак банкиром будешь?

Все старшие, чтобы жениться, сначала копили на свою свадьбу деньги. Это было принимаемое сыновьями условие – по-другому ничего бы не получилось. А деньги для накопления отдавали матери – лучше неё никто бы не удержал их в руках.

А Пашкиной, рано проявившейся страсти, никто не придавал большого значения. Да она и не приносила никому неудобств. Но как она бушевала внутри! Мечты и планы подрастали и становились всё дороже. И вот уже он думает о настоящем, личном автомобиле.

До миллиона было далеко, но хотелось иметь много. Среди своих он не скрывал этого и видел, что на него все в семье глядят с интересом. Это льстило.

В пятнадцать – шестнадцать лет Пашка превратился в русоволосого, стройного, довольно высокого юношу, с большими, серыми глазами, с нагло насмешливым взглядом, который не всякий, особенно молодой, учитель мог вынести. Его губы нет-нет кривила двусмысленная, загадочная полуулыбка. На заданные посторонними людьми вопросы (которые обычно ставят перед детьми и подростками) он, в свою очередь, отвечал вопросами, которые заводили то ли в неловкое положение, то ли в тупик. Он рано научился видеть мир в его обнажённом, грубом проявлении, от которого многие отворачивались, или не хотели замечать, кривили душой, избегая правды, особенно когда речь заходила в присутствии детей и молодёжи об идеалах, морали, о законах чести, смысле жизни.

– Павка Корчагин – это голая неправда. Он притворился героем и всех обманул, – говорил Паша на перемене одноклассникам, прослушав урок по роману А. Островского «Как закалялась сталь».

– Подвиги – случайность, когда некуда деваться, надо просто выжить в невыносимых условиях, – делал он заключение, выходя с патриотической беседы из класса, – Помните сказку про двух лягушек, попавших в горшок со сметаной? Одна утонула, а другая билась, билась, пока не почувствовала под собой твёрдый ком масла. От страха билась. Вот и героиня!

– Любовь не фантазии ли молодых дурочек? – то ли спрашивал, то ли констатировал о сверстницах— не поймёшь. А интонации такие расплывчатые – не уловишь.

С этим вопросом он однажды к деду Григорию подкатил. Тот аж глаза «вытарашшил», говоря деревенским языком.

– Если честно, Паха, бабы – одна из мелочей жизни, без которой было бы мелочей на миллион больше. Вот и думай: любовь или необходимость, и за что мы бабам про неё, любовь, рассказываем, ответил находчивый Философ.

– Ты, дед Григорий, умный или хитрый?

– Я белорус. Мы все, белорусы, такие – народ дружественный и не злой. Вишь, как я со всеми дружу?

– Вижу, вижу! – смеётся Пашка.

Нельзя было утверждать, что у Павла куча друзей, как у других ребятишек. Раньше, ещё в 7 и 8 классах его можно было увидеть дома у соклассников и у ребят постарше или помладше. Простота сельских отношений делала эти посещения обычными, само собой разумеющимися. Общительность между односельчанами приобреталась с детства. Но с возрастом друзей становилось всё меньше. Он не был ни замкнутым, ни слишком раскрепощённым. Ему были присущи и продолжительное молчание, похожее на сдержанность, и болтливость. То он будто накапливал в своём уме что-то, обмозговывал, то выплёскивал в неподходящий момент, например, на уроке, когда преподаватель объясняет тему или даёт домашнее задание. Одним это нравилось, других раздражало. Ему самому хоть бы что. Он скорее не умел смущаться. Над смущением других подтрунивал:

– Ты что покраснела? Стесня-я-ешься? Смотрите, какие мы стеснительные!

Молодому молодые многое прощают, а наглость принимают за смелость. Его считали храбрым. Сверстницы ему доверяли, и некоторые признавались позже в первой симпатии к нему. Среди парней он обладал безусловным авторитетом. Педагоги говорили, что у него оригинальное, нестандартное мышление. Многие завидовали способности взбаламутить «народ» одним словом, коротким, лаконичным, обязательно ядовитым замечанием.

За сочинение по литературе ему всегда ставили «4», до пятёрки не хватало объёма, тройки было мало за полное, точное раскрытие темы. Добрая и снисходительная Прасковья Афанасьевна вздыхала, объявляя оценки, указывая на объём, часто зачитывала его выводы как образец завершения рассуждения. После чего на перемене Пашка признавался, насколько точно просчитал, что нужно написать, какой лапши на уши навешать, чтобы понравилось учительнице.

Ох, уж этот Пашка! Он лучше многих к этому сроку знал, что в селе есть недоверчивые и хитрые, и что, наряду с ними, полно беспечных и доверчивых. Бери их голыми руками, что хочешь, то и делай с ними, как хочешь, так и разводи. Он был очень наблюдателен. Штудируя историю и обществоведение, сопоставляя с реальностью сделал вывод: «многое в государстве на разводиловке держится». Говорят и пишут одно, делается другое. А деревню с её менталитетом это никак не изменяет – лохи. Иная простота, говорят в народе, хуже воровства. Сами мудрость эту породили, сами и забыли. Тут некоторые даже двери на ночь не запирают. Если ты отчасти знаком с подворьем этих некоторых, планировкой усадьбы, дома и собаками – заходи. Он нередко оказывался ночью в летней кухне или посреди квартиры друга, или в доме стариков. Что искал? Деньги. Где-нибудь обязательно валялись небрежно оставленные деньги, чаще мелочь, которую он, не задумываясь, «конфисковывал». Никто ни разу не заметил, никто не поймал его за этим занятием. Его не тревожили муки совести. Никто и не страдал от того, что какие-то гроши исчезли. Один раз он оказался в квартире учительницы биологии Лидии Васильевны. Прислушиваясь к сонному дыханию семейства, стоял посреди спальни. И вдруг женщина открыла глаза. В неясном лунном свете увидела долговязого, чубатого подростка:

– Ты что здесь делаешь?

– Да так, хотел Ваньку позвать.

– Куда позвать? Иди, спать надо.

Пашка засмеялся, как она рассказывала спустя годы, дьявольски и исчез, будто растворился, шагнув из комнаты в ночь. Но в тот момент она не придала его поступку особого значения. Чего они в молодости не делают странного!

В старших классах Пашка систематически лазил в школу. Поняв, что одним и тем же ключом можно открыть чуть ли не половину советских замков, стал собирать ключи и пробовал отмыкать разные двери. А так как сторож в школе был один, то с вечера и под утро здание оставалось без охраны. Пока охранника не было, он гулял по кабинетам с огромной связкой ключей, шарился по шкафам. Но у него хватало ума не трогать наглядные пособия. Только однажды, попав в подсобное помещение кабинета химии, он наткнулся на баночку с натрием в тройной упаковке – из стекла, металла и асбеста, – учительница забыла убрать в сейф – утащил её, но никому не показал, а, разделив на кусочки, покидал в реку и благополучно взорвал, доставив себе несравнимое ни с чем удовольствие. Жаль, что рядом не было завистливых глаз соклассников. Обеспокоенная химичка доложила о пропаже директору, но, поскольку ничего не случилось, историю забыли, врезав в подсобку ещё один замок. Больше попасть туда Пашке не удалось. В оружейную комнату он не проник – стояла сигнализация. Зато утащил из кабинета военной начальной подготовки оставленный там без присмотра бинокль. Он забирался с ним на подловку, т.е. чердак, и оттуда осматривал дальние горы, а потом так тщательно прятал, что и это сошло ему с рук.

Он был изобретательно хитрым, умел виртуозно открутиться от любого поручения. Он никогда не вкладывал деньги ни на какие подарки, не подписывался ни на какие газеты и журналы.

«Кха- ха – ха, кхе – хе —хе, кха – хе – хе!» – таким коротким, выразительным смешком он реагировал в старших классах на всё, что считал не таким. Этот странный смешок, создавал ему имидж человека себе на уме, закрытого, недоверчивого, умного.

«Мёртвые души» Гоголя в школе он изучил тщательнее, чем роман «Как закалялась сталь». Он смаковал эпизоды, повествующие об изворотливости, прозорливости и практической сметке его ещё юного тёзки, Павла Ивановича Чичикова: о дрессировке мыши, о продаже пирожков соклассникам на последних уроках, когда уже все проголодались. Он бы и сам чем-нибудь подобным не прочь заработать, но не дурак же, чтобы политический момент не учитывать. В советское время презирали или делали вид, что презирают предприимчивых людей, называя жмотами, хапугами, барыгами и спекулянтами.

«Всё прошибёшь на свете копейкой!» – с этим лозунгом героя Пашка был согласен на сто процентов. Образ этого проходимца как нельзя лучше ложился на его характер, на его жизненные планы. Об умеющих приспосабливаться в жизни лучше других он слышал много раз от отца. И, хотя тот говорил без зависти, с осуждением и даже злобой, сын почему-то понял, что они и есть хозяева жизни.

– Ишь ты какой стал важный, забогател. Ловок, видать, на тёмные дела! – говорил отец о тех, кто обрастал собственностью быстро и без трудов праведных. В деревне считалось, что завидовать таким нехорошо, но и выдавать не принято. Народились даже поговорки, с помощью которых опыт передавался новым поколениям: покупая дом, купи и соседа; сосед ближе родственника; про соседа – или хорошо или никак; береги соседа, как себя; береги репутацию соседа, как свою.

Пашке интересно, что бы Чичиков сказал про соседей. И он сам додумался, что Чичиков бы с соседями не дружил, потому что такому хитрому с ними не интересно. Сам он был уверен, что в показной деревенской простоте таится тоже немало хитрости.

Весь портрет любимого героя, весь его загадочный для окружающих облик, непотопляемость и цинизм, подтверждали: так можно жить. Ему даже хотелось приобрести такие же гладкие щёки, такой же голос, манеры и костюм «с искрой», чтобы отличаться от всех, чтобы чувство превосходства получило своё земное воплощение. От отца, когда тот был ещё жив, он услышал, что Чичиков не дурак, хотя дураков на свете великое множество. Ещё бы, дурак! Все законы изучил и нашёл-таки прореху, чтобы разбогатеть.

– Чтобы на плаву в жизни быть, не надо далеко плыть, надо уметь плавать, – говаривал Иван Данилович и добавлял:

– Да, Чичиков умел плавать в том море, по которому несла судьба, только способ избрал неудачный. Он-то имел ввиду, что плавать надо, обретя профессию, трудом, а сын понял недоговорённость по-своему: надо было быть осторожнее, скрытнее.

Пашка поставил себе цель – научиться плавать в море жизни лучше Чичикова. Тогда же он решил, что надо знать государственные законы. Часто цитировал фразу: «Зацепил, поволок, сорвалось – не спрашивай», – сопровождая её своим смешком. Он явно сочувствовал герою, когда «сорвалось», о чём немедленно и заявил родителю и добавил:

– Крепче держать надо было.

Отец с удивлением посмотрел на сына:

– Не ошибись, сынок. Запомни: ведь от способа плавать судьба зависит. Хорошо почитай, какой там итог был! Вот то-то! Да и к чему столько иметь, что и не удержишь. Главное не сколько у тебя чего-то есть, а какой ты.

Данилыч посчитал, что всё, что нужно, объяснил и замолчал, а Павел своё ввернул, отчего отец даже крякнул:

– Но чем у тебя больше, тем и цена твоя дороже! Разве не так? Скажи честно? Чего правду-то скрывать? А у себя самого каждый – Такой! Дед Григорий так говорит. Значит, каждый себе цену устанавливает, в том числе через материальный эквивалент.

Не под влиянием ли своего «кумира» Чичикова подросток развил в себе привычку выявлять в других пороки, скрытые, тайные мотивы поступков? Его гордыню подпитывал человеческий переполох, нервы, вылезающие наружу, осознание, что это устроил он, Паша. Его стали побаиваться в старших классах за желание обнажить то, что всякий держит в себе, подкосить. Разоблачения помогали чувствовать себя комфортнее, лучше, умнее многих. Подспудно, или на самом деле, он рано ощутил давление государственной машины в виде узких перспектив и непонятных ограничений. И ему нравилось, хотя бы на словах, противостоять ей, « разводить» зарегламентированное (он чувствовал это, как никто) сознание людей, ёрнически выкидывая фразы и уродуя произношение, задавал вопросы:

– А вы что сами – то пионэром по убеждэнию стали? У кого Ленин не идеал? А вы к светлому будущему себя как пристроили? Ну, попробуйте воспитать из меня человека будущего. Я идиалистым быть не хочу.

Вступая в комсомол, пошутил, объясняя мотивы происходящего:

– Куда люди, туда и Марфа крива.

– Это ты-то Марфа крива? – хохотал закадычный дружок Тимур.

Пашка скривил рот, свернул набок нос и высунул вдобавок язык. Укатал всех. И, когда его вызвали пред очи комитета комсомола, он опять изобразил «Марфу криву» и почти задом вошёл в кабинет, сопровождаемый смехом. Но там сидели все свои: организатор по внеклассной и внешкольной работе, который не хотел сам себе снижать показатели воспитания, поэтому промолчал, ребята из комитета комсомола, давно привыкшие к его выходкам, считавшие их издержками характера, с которыми не стоит бороться. В общем-то, плохого он никому не делал, о чём и сказал давший ему рекомендацию член комитета Зимин Валерий. Он отметил его активное участие в спортивной жизни школы и неплохие результаты учёбы. Так что в комсомол его приняли. В глазах других он был свой, но о том, что только «сам у себя Такой» никто не догадывался.

Большая удача для Пашки – положить в копилку сразу 10 рублей. Однажды он запросил такую сумму с брата Андрея, которому приспичило выпить с друзьями, а мать не давала лазить в заветный «лагушок», приготовленный «для дела» – на сенокос. Он отлил пиво из фляги в бидон и долил в неё воды. Зато купюра заветная в кармане. Тот только крякнул, но отстегнул от сотенной зарплаты начинающего механизатора – магазин ночью не работал. Вот такими денежками заполнить бы всю копилку!

Произведя анализ семейного бюджета, он понял, что лучше всего экономятся семейные деньги зимой, в период с января по апрель, и полушутя, полусерьёзно потребовал свою долю в реальном выражении выдавать ему на руки. Отец тогда не увидел в этом ничего опасного или сверхъестественного, а только посмеялся над чертёнком и согласился с любимым младшеньким сыном. Мать же подчинялась воле мужа и своему материнскому чувству. Так он стал получать по заветному червонцу в месяц, с января по апрель, в последние два года жизни отца.

Однажды в споре с одноклассниками, во время которого Пашка молчал, одна из девушек, в доказательство, что она презирает жадность, выбросила целых три рубля на дорогу, он с трудом удержался, чтобы их не поднять. Отнеслись к этому, кто с одобрением, кто назвал глупостью. А девчонка ходила с неделю гордая и довольная собой. «Дура, конечно!» – решил Пашка.

С этого момента он приобрёл привычку искать деньги на дороге, и они попадались. Каждая найденная копеечка отправлялась в «хранилище». Так на практике им постигалась мудрость: копеечка рубль бережёт.

А какие особенные были у Пашки сны! Ему даже просыпаться не хотелось, когда под утро приснится целая куча денег, да не в крохотном сундучке, а в настоящем сундучище! Он будто бы трогает их руками и замирает, сознавая, что это он, Пашка, одержал победу над соблазном тратить и накопил в то время, как тысячи других сверстников проели богатство на мороженых да пирожных, прокурили на сигаретах. Будет когда-то на его улице праздник! Да ещё какой! Ни у кого такого не будет.

Пашка так же по – скупердяйски относился к своему здоровью. Ему хотелось жить долго-долго, чтобы накопить несметные сокровища, поэтому он не курил, а занимался спортом, больше – лыжами и волейболом – но и в этом он никому бы не признался.

Трудно сказать, что было бы, если бы его соклассники – комсомольцы узнали о его пристрастии. Но он никому не доверял тайны. Да и кому доверишь самое-самое, если вокруг люди без амбиций, без притязаний, со всем согласные деревенские… валенки.

«Четвёртый»

Планы на будущее всегда сладки..

А вот какими будут итоги?

Деревенский философ Григорий

Наступил август 1982 года. Благодать последних дней лета, в виде прекрасной, устойчивой, тёплой погоды, так и лилась на головы всех, живущих в Берёзовом. Нисходила она и на двух закадычных друзей, Пашку и его соседа Тимура, сидящих на крыльце жунусовского дома с летней верандой, увитой цветочной фасолью белого и ярко-оранжевого цвета. Радовались ей и грядки разноцветных астр вдоль дорожек, и клумбы жёлтых и бардовых, любимых деревенскими женщинами бархатцев, или чернобривцев – по-украински. Так же, как цветы, многое, что здесь составляло деревенский быт, называли на разных языках и понимали друг друга. На немецкое рождество стряпали штрудели и кухи, на мусульманский курбан – байрам всем хотелось попробовать курт, казы, бешбармак, на русскую пасху угощались блинами да плюшками. И песни пели вместе. Частенько «спивали» в застолье украинскую «Ой, ты Галю, Галю молодая», а то затянут « Ой, мороз, мороз“. Приняло это разноплеменное сообщество кем-то занесённую с Кавказа „Хазбулат удалой“. Танцевали под мелодичную казахскую песню „Камажай“, а то и немцам подтягивали: „Wann die Soldaten durch die Stadt marschieren…", улыбаясь переведённому содержанию о том, как девушки раскрывают окна, когда по улице идут военные. Дружили между собой ребятишки, забывая, кто какой нации. Дружили женщины, собирая застолья, перенимая традиции.

Русоголовый загорелый крепыш Пашка и черноголовый, по-азиатски изящный, смуглый Тимур, не отрывая друг от друга горящих глаз, перебивая один другого, заняты чрезвычайно важными ребячьими разговорами. Они не замечают, как хихикает Алия, младшая сестрёнка Тимура, и тычет пальчиком в них, стараясь обратить внимание матери Гульжан на мальчишек, которые запальчиво обсуждают что-то, вырывая друг у друга книжку.

– Что там с ними? – спрашивает Гульжан Омархановна и грозит дочери – «не мешай», нельзя прерывать взаимно обогащающего общения!

Гульжан Омархановна – преподаватель начальных классов. Она знает: учат не только школа и родители, легче и с большим интересом ребята получают новые знания друг от друга. Не раз она слышала весомые, отрезвляющие суждения Паши и резонно считала, что для Тимура это общение имеет большое значение.

Все в доме звали Тимурчика Абаем. Таково второе имя известного казахского поэта и мыслителя 19 века Ибрагима Кунанбаева. В переводе оно означает «внимательный». Тимур был напичкан сведеньями из разных областей знаний, черпая их из научно-популярных книг, словарей и энциклопедий. Увлечение новой темой или идеей в классе начиналось именно с него. В его руки на этот раз попала редкая тогда книжка по нумерологии. Начитавшись нового, Тимур поведал Паше, что у чисел, если верить нумерологии, есть свойство влиять на судьбу, что число его судьбы – четвёрка. Полушутя, они вместе установили, что она навязчиво влезла в его биографию, и – не единожды.

– Ты родился четвёртым в семье. А число? А месяц какой? – допытывался Тимур, зная всё про друга, только для того, чтобы он подтвердил лично, что всё так и есть.

– Четвёртого апреля. Ух, ты апрель-то – четвёртый месяц в году. Ну и подумаешь! – возражает Паша.

– Вот именно, уже три четвёрки есть. Ты четвёртый сын, появился на свет четвёртого числа, четвёртого месяца, 1966 года. Если цифры года сворачивать, складывать значимые, получится снова четыре. Я проверил.

– Вот какой я – весь в четвёрках! Тут Паша принял гордую позу! Четыре – это хорошо, значит я весь хороший! На колени, посредственность! Тут он поднял босую ногу, чтобы поставить на плечо другу, но тот среагировал и увернулся. Пашка ткнулся в перила крылечка. И парни начали валтузик друг друга под хохот Алии.

– Эзотерики заложили значение чисел в специальном списке, – продолжил Тимур. Сейчас я всё про тебя прочитаю. Смотри: «четвёрка символизирует гармонию мира. Гармония – это согласованность и порядок».

Сложив все три четвёрки, юноши бы увидели «3», но они этого не сделали. Заметили первое, что бросалось в глаза, заспорили, отвлеклись. То, что огласил Тимур, Павел принял сразу – он, действительно, любит, чтобы всё было в порядке. Получается, что он особенный. На этом Тимур остановился, слукавил от доброты. Умолчал, что промежуточное число «13», которое получается при сложении цифр года, эзотерики разлагают на 1 и 12. А значение этих чисел – «добровольно принятая смерть, жертва»… Последние слова пугали и останавливали, за них заглядывать ему и самому не хотелось. Там начиналась особая мистика, страшная, потусторонняя составляющая мира. Так и не разобравшись, правильно ли всё высчитал, он бросил свои расчёты, отложив на годы неприятное предсказание.

– Вот послушай, как можно доказать, что четвёрка – число гармонии, – продолжает разъяснять Тимур. – Существует четыре времени года: зима, весна, лето, осень. Есть четыре стороны света: север, юг, восток и запад.– Он даже привстал и показал, где они расположены в их местности. – Есть четыре периода человеческой жизни: детство, юность, зрелость, старость. Везде, повсюду – четвёрка. Вся гармония мира в этом!

– Есть четыре конечности у человека, есть верх, низ, право, лево, есть четыре ноги у коровы, есть четыре ножки у стола и у стула, четыре стороны у дома, четыре колеса у телеги и т.д, и т. п. Важная гармония? – насмехается Пашка.

Оба расхохотались. Они одинаково любили иронию и пусть глупую, но свежую мысль. Тимур настаивает:

– В чём-то ты можешь проявиться очень мощно, что-то в жизни у тебя будет особенное.

– Четыре раза женюсь, четыре института закончу, четыре раза буду награждён! – хохочет Пашка.

– Четыре места жизни сменишь, четыре друга заведёшь, четыре опасности преодолеешь, – продолжил Тимур.

– А я ещё больше хочу! Всё по четырежды четыре! Слышишь?

– Да! Ты будешь жить долго, и будет тебе всё!

– Дед Григорий говорит: Планы на будущее сладки. А каким результат будет?»

– А ты что жизни боишься?

– Ничего не боюсь! Я – Четвёртый!

В целом Пашке понравилось предсказание, и он объявил себя «Четвёртым», будто занял престол. Вскоре так же стали называть его и одноклассники. Учителя, узнав, что он – Четвёртый, не стали выяснять, почему. Решив, что это глупая кличка – так всех можно числами поименовать, но нет-нет, да тоже называли Павла Четвёртым между собой. Сколько раз за его жизнь всплывёт, почему его так зовут, и всякий раз будут находится новые объяснения.

Что там ждём впереди?

Натура сильнее ума.

Деревенский философ Григорий

Пашкина натура соответствовала времени года, в которое он родился. Апрель и есть апрель. В нём сочетались непостоянство, сумбурность и решительность, непредсказуемость, уверенность и сумасшедшая энергия. Родители, несмотря на материальные трудности, баловали младшенького и взрастили в нём человека самолюбивого, с претензиями.

В детстве в его характере уже была одержимость. Он мог подолгу заниматься одним делом. Мог не реагировать на происходящее вокруг, если был поглощён чем-то. Увлекаясь, как Тимур, многими вещами, имел не по годам широкий кругозор, благодаря отцу, обладал необходимыми для жизни в деревне умениями.

Он нравился уступчивому и мягкому добряку Тимуру, сыну парторга, который, выросши в интеллигентной, обеспеченной семье, был ограждён от многих трудностей, многое воспринимал через книжки, идеально, был честным, дружелюбным и очень любознательным. Подобно Пашке, он часто юморил или, как любят говорить подростки, был юморной. Правда, юмор его не носил, как у друга, чёрного характера. Но тут ничего не поделаешь. Всем известно: и чёрный юмор, и скептицизм имеют место быть и даже приносят немалую пользу. Друзья спорили о жизни до хрипоты. Тимур отстаивал самые высокие идеалы, Пашка разрушал их в мгновение ока примерами, с которыми трудно не согласиться. Тимур как-то спросил у своего отца, Набьюлы Бидахметовича:

– Почему с Пахой так трудно спорить, аке? Очень уж он умный.

– По уму вы оба далеко не дураки. А по жизненному опыту он старше тебя, хотя по годам вы ровесники. Ты к детству ближе, он – ко взрослой жизни. Ещё характеры у вас разные. В поступках у вас сейчас характера больше, чем ума. Ты добрый. Тебе хочется всё примирить, во всём и во всех найти хорошее. А Паха твой добро просто так раздавать не будет, даже комплимента не удостоит, – ответил он.

Разные. Поэтому Тимура и тянет к Пашке. От друга он узнавал о таких реалиях современной жизни, о которых не писали в умных советских книжках и которые ему в голову не пришли бы ещё долго. Он откровенно поражался недетским грубоватым рассуждениям и выводам Четвёртого:

– В нашем свободном обществе не хватает свободы, – однажды задал он тему, когда столкнулся с историей и обществоведением в старших классах.

– Ишь, ты, тоже философ. Докажи, – отреагировал дед Григорий.

– На словах у нас добровольно, а на деле принудительно проводятся по неделе воскресники. Это что свобода?

– Для себя же делаем, Паш. Для меня так это нормально, – подключился Тимур.

– Ладно, я ещё вам скажу. Общество эксплуатирует крестьян скрыто, зарплату дают маленькую, чтобы они на себя после работы работали, – поднял он самое близкое, что часто варьировал, потому что это было перед глазами, и продолжил:

– Крестьянин зависим от земли, которая ему не принадлежит. Он в нашей стране называется рабочим совхоза, а на самом деле он крепостной.

– Эк, куда хватил! – не одобрил дед Григорий. Но Паху уже было не остановить.

– Свободы вообще нет. Вот, например, жениться – это в кабалу попасть. Женщину замуж надо брать такую, чтобы она для тебя на всё готова была. Самому влюбиться – это не главное – поучал, не краснея, своих разновозрастных собеседников Пашка.

– Ты много чего лишнего говоришь, – возразил дед Григорий, – и не от ума, а от натуры своей. Тебе как будто всё надо наизнанку вывернуть. Ой, не знаю, что из тебя получится. Все твои братья старшие тоже не дураки по уму, но ты другой. Может, тебя блестяшее (он так и произнёс с «ш») будущее ждёт. А, может, натура всё испортит.

– Как это натура может испортить всё? Заливаешь, деда? – перешёл подросток на ты от такого разговора.

– А я тебе поясню. Мне вот натура карьеру испортила. Дам себе задание – ничего не обобщать, ничего не замечать, не вмешиваться, а пойду в «обчество» и – на тебе, опять за своё. Хотели бригадиром поставить, подумали, подумали, и – не поставили, так рядовым совхозником и проработал. Это я уже к старости начал обобщать свою жизнь, а то всё чужую. Пока понял, уже Философом звали. Вот я тебе и разъясняю: хочет человек поступить умно, умом раскидывает, а момент наступит, натура повернёт. Натура, она сильнее ума.

Павел не поверил тогда деду или не понял его, когда тот сказал, что натуру свою узнать больше времени требуется, чем ум по способностям проверить.

Не всё, услышанное от Паши, Тимур обсуждал с отцом, но так сложилось его мировоззрение под влиянием родителя, что причины многих проблем видел в самих людях, в том, что они бывают умственно и физически ленивы, равнодушны, спиваются, тратят время жизни бесцельно и бездарно. Об этом он не раз говорил другу. Набьюла Бидахметович внушил ему, что полнота и даже продолжительность жизни зависит от того, что, как и сколько ты узнаешь и сколько сам сможешь сделать за её срок. Пашкины рассуждения заставляли думать, смотреть на жизнь иначе. А, он, как и все отцы, хотел, чтобы сын понимал других и брал в жизни ответственность на себя – только так он станет сильным.

Пашке нравилась простота, дружелюбие, уважительное отношение всех членов семейства Жунусовых к нему. Он никогда не чувствовал скованности в их доме. Ему позволялось пользоваться теми недоступными вещами, которые покупались в этой семье для детей. Они охотно делились с ним – будь это магнитофон, мопед, книги. Пашка радовался психологическому комфорту и скрывал рождавшуюся зависть.

С некоторых пор он определил для себя, что вряд ли способен привязаться к человеку сильнее и с такой же страстью, как к деньгам. В них для него сосредоточилась вся гармония мира.

В ту осень он влюбился в молоденькую учительницу, их классного руководителя, но, трезво рассудив, быстро справился с этой напастью. Учительнице нагрубил на картофельном поле, когда школа помогала в уборке урожая совхозу, чтобы не лезла, куда не просят – такова мальчишеская самозащита от впервые нахлынувших чувств. Тогда дети ежегодно помогали в осенней уборке урожая – ручного труда требовалось ещё много. На полях работали повсюду картофелеуборочные комбайны, но в Восточном Казахстане приходилось использовать их возможности наполовину – вырытые корнеплоды собирали вручную, так как комья слипающейся глинистой почвы попадали в контейнер вместе с картофелем. Песчаная же почва, где-нибудь в Белоруссии, легко осыпалась от сотрясения транспортёра, и можно было обойтись без дополнительного ручного труда. Об этом они и рассуждали с Тимуром, когда к ним подошла Анна Семёновна.

Высокая, стройная, с мягким волнующим голосом, она была из тех женщин, что своей красотой, особой женственностью и грацией, невольно привлекают внимание окружающих. Она подошла и завела с Пашей разговор, о чём он думает, о чём мечтает. И услышала грубоватый ответ:

– Вырасту. Женюсь. Заведу большой дом. Куплю машину. И… всё – о, – протянул неучтиво насмешливо.

Анна Семёновна растерялась от непривычной реакции, глянула своими карими с поволокой глазами на юношу, невольно повторив его последнее слово с вопросительной интонацией:

– И… всё-о? С твоими способностями можно хорошую профессию приобрести, и себе, и людям – польза. Ты же спорт любишь, вот и поступай в педагогический институт на факультет физического воспитания.

– Это, чтобы ради чьего-то сопливого счастья прыгать, бегать в поту, ещё за них же и отвечать? Я другого от жизни хочу, – сказал, не отрывая взгляда от её милого лица, от нежных пухлых губ.

– Ну, что ж, попробуй! – сказала она, не понимая, почему он так отреагировал на обычный вопрос и направилась к Тимуру.

А Пашка затосковал. Уходит, как мираж. Какая-то она слишком уж хорошая. Внимательная, добрая. А всё равно жизнь её измотает, будет она со временем, как все, усталая и равнодушная… На эту мысль его натолкнул рассказ парторга о пожилой учительнице, отдавшей школе все силы и ставшей к концу жизни ворчливой занудой. На неё жаловались ему, а он пытался её защитить и призвать людей к пониманию – столько сил отдала детям.

Буркнув:

– Попробую! – он отвернулся и подумал, чтобы настроить себя:

– Пусть не лезет. (Недостижимое надо прочь от себя гнать. А она – и есть недостижимое).

Пашка не давал себе по пустому переживать – на это в жизни времени не отпущено.

– Объективную реальность, – часто признавался в старших классах, – я всегда предпочту «необъективной духовности». Духовность – не объективна, значит, её нет!

На это заявление Тимур немедленно реагировал репликой:

– Ты вульгарный материалист.

Ох, уж этот Тимка, обязательно залезет в дебри неприменяемого!

Конкретность высказанных учительнице планов и самому Павлу показалась глупой, но не раскрывать же ей подробности, которых она не поймёт. Тимур, который всё слышал, пошутил, смягчая:

– У него ребятишек будет много, они все будут служить обществу.

Учительница улыбнулась. А Пашка покраснел, может, в первый и последний раз в жизни, и отвернулся. Наблюдательный Тимур знал, как нелегко Пашку смутить, особенно коснувшись житейской темы. Мелькнувшая догадка показалась забавной: о любви они ещё не говорили. Просто посмеивались. И когда учительница отошла, он подошёл к Пашке :

– Недавно на педсовете обсуждали открытые уроки учителей. Это моя мама отцу рассказывала. Молодой этот, новый географ, насмешил всех: урок Анны Семёновны ему понравился. Только глаза, говорит, такие, что кое-кто мог её и не слышать!

Пашка не ответил, но про себя подумал, что это правда.

Заметив, что Пашке не очень понравилась его шутка, Тимур поспешил загладить свою вину:

– Ты не обижайся. Любовь, семья, дети, своё жильё – это ведь у каждого будет. Всё, как у всех. Ты прав. Вот только это не скучно, а? Не узковато?

– Узко! – огрызнулся надутый Пашка. – Я, вообще, думаю, что жизнь каждого человека – это ремейк одной и той же программы: родился, учился, вырос, женился, работал, постарел, помер. Скучно. Мало. И …глупо.

– Конечно, конечно, – согласился Тимур, чтобы не обострять отношения. А я думаю, как бы объединить гражданское служение с моим личным счастьем. Если кого я выберу себе в жёны, то на всю жизнь. Чтобы больше проблемой личного счастья не заморачиваться. Не веришь?

– Веришь, веришь. Помнишь, как читали в одной книжке: будет у тебя перед глазами одно и то же лицо мелькать. Обалдеешь. Любовь, кто её нашёл и в неё поверил, может всю жизнь сожрать и не подавится. Я вижу, как некоторые ненавидят друг друга, а живут, не расходятся. Знаешь, почему? Не потому что любят друг друга. Лень им, и времени жалко, как раз по-твоему.

– А если просто любить не умеют!

– Нет, просто любовь – вымысел. Перспектива – принадлежать всецело кому-то, а не себе – дурость. Будет тобой какая – нибудь командовать: подай это, принеси то, не ходи так, не сиди эдак. Знаешь, как они любят распоряжаться. Жениться – это для большинства и для тебя, а не для меня.

– А что для тебя главное?

– Жить лучше всех, – вылетело у Пашки.

– Да, ну, тебя. Лучше всех я не хочу.

– Не хочешь? Врёшь!

– Ну, тебя, пристал, – Тимур хотел уйти. Пашке уже не остановиться. Пошёл на разоблачение. Тут он и друга не пожалеет, тем более только что задевшего его:

– Жизнь не карамельки. Все знают – это работа, хитрость, жадность, в конце концов, – выпалил Пашка, – А ты знаешь, что крестьянин ворует себе корм для скотины, потому что купить негде столько, сколько надо. А не сворует, скотину не вырастит, семью не прокормит. Крестьянское благополучие не только на труде, на хитрости тоже держится.

Тимуру опять трудно было спорить с Четвёртым. Но тут ему вспомнился разговор отца с уехавшими на север за «длинным рублём» Амантаевыми.

– Помнишь, как Амантаев отцу моему ответил на вопрос:

Чем вам там, на Севере, лучше, чем здесь?

– На жизнь вот так хватает! – повторил он жест ответившего, проведя ребром ладони по горлу.

И Тимур заключил:

– Надо, чтоб на жизнь хватало. «От нехватки хитрят, но не все, понимая, что в хитрости нет справедливости. Хитрый сам себя накажет, – говорит аке, – и обязательно будет разоблачён».

– Значит, государство обманывая всех и себя, по теории твоего отца, скоро будет разоблачено и произойдёт его крах. А я согласен с ним. Хоть какой строй, хоть какое государство, а выгоду всегда будут искать. Рыба ищет, где глубже. Своя рубашка ближе к телу. Это даже государство понимает…

– Государство тоже должно приспосабливаться, чтобы выжить. Но это как-то некрасиво! Хотя, знаешь, я государство, как отец, ставлю выше себя, – неуверенно возразил друг.

– Это называется прогибаться, – нашёл формулировку Павел.

– Не совсем так. Понимаешь, народ, история, страдания и труды прошлых поколений вырастают передо мной в таком величии, что я, правда, преклоняюсь.

– И что быть козявкой перед всем этим?

– Нет, просто человеком.

– Ну, и будь!

Тимуру стало не по себе от жестокой дерзости Павла, и он замолчал. Спорить не хотелось, а согласия добиться было невозможно.

Они разошлись в разные стороны и продолжали работать на расстоянии. Обоим вдруг открылось, что взрослеют они по-разному.

Один – мучительно сопоставляя свои представления с жизнью, готовился преодолевать противоречия. Другой – изучить, понять, чтобы тем или иным способом лавировать.

Незаметно, но планомерно, эгоизм и самоуверенность превращались в Павле в наглость и презрение к людям, а это, в свою очередь, как правило, порождает жестокость. Но это будет потом, в далёком потом…. И у Тимура его судьба, определённая временем и натурой, тоже не будет лёгкой, но он никогда не перейдёт за черту доброты.

Поиски источников дохода

В детстве судьба зарождается

Деревенский философ Григорий

В поисках источников дохода Четвёртый пристрастился сначала к рыбалке. Исходил, излазил речку Берёзовку, текущую вдоль села и дальше, до впадения в Бухтарму, на несколько десятков километров, узнал все рыбные места, изучил, когда мордочкой, когда удочкой ловится лучше. Весной, во время нереста, ловилась щука. В месте нерестилища стояла спина к спине, хоть руками бери. И брали – занимались ночью лучением. Брали фонарик и шли лучить рыбу. Летом глинистая речка была мутной, ловились в ней одни чебаки да гольяны. Убедившись, что охота более прибыльное дело, рыбалку он почти бросил, занимаясь ею только летом, вернее даже в конце лета, когда в посветлевшей Берёзовке ловятся в основном хариусы. Хариус – царская рыбка – так считают многие. И не зря – деликатес! Кто хоть раз откушал свежего жареного хариуса, тот всегда поспорит, что он лучше и судака, и сазана. Хариус нежнее. Сладкий, жирный сазан, которого привозят из Зайсана, приедается, а хариус – никогда! А если его жарить прямо на берегу, только выудив из речки! О, это сказка – не блюдо! Ловили хариуса чаще удой.

Когда умер Данилыч, дома обнаружилось незарегистрированное ружьё, Пашка стал ходить на охоту. Крупной дичи, как волки или медведи, близко к селу не водилось. А норку, лису, зайца всегда можно добыть.

Сначала Пашка ходил с опытными мужиками. Помогая им, перенимал их сноровку, знания, изучал звериные повадки. Осенью, до того, как утки поднимаются на крыло, ходил на уток. Зимой ему доставляло удовольствие ставить силки, капканы, читать звериные следы. Как человек, выросший на природе, он любил по утреннему морозцу пробежаться вдоль Берёзовки по окрестным пригоркам и полям, замечая, где и сколько прошло лис – плутовок, с наслаждением вдыхать холодный воздух, заряжаясь от природы спокойствием, тишиной и надёжностью. Ему нравилось, поддев совком лисьи следы на тропе, устанавливать раззявленные, проваренные в травах, чтобы отбить запах, капканы, заметать следы полынным веничком и предчувствовать добычу, и подсчитывать прибыль. Много же природа давала человеку и щедро давала. Павел постиг её обязанность давать ему от себя, потому что он над нею властен, а не она над ним. Отец Тимура тоже одно время был увлечён охотой и сына приучил. Несколько раз они втроём выходили на охоту зимой и летом. Но, охотясь втроём, часто возвращались без добычи. Постреляют из ружья просто так, зато обязательно где-нибудь увидят нечто удивительное: зимой, как стреконувший заяц путает следы, как мышкует лисица, как кормится на дороге перепёлочка с выводком, как токуют тетерева.

Долго смаковали встречу с норкой, которая произошла в излучине родной реки. Стояла как раз середина лета. У воды, под деревьями, сквозь кроны которых солнце не пекло, а приятно согревало, они расположились перекусить хлебом, картошкой, свежими огурчиками с грядки. Разложив аккуратно продукты на салфетке, приготовились есть и замерли. На тот берег было рукой подать – из-под коряги выскользнула норка, упитанная, гладкая, и давай что-то искать в зарослях тальника и редкой траве. Набьюла Бидахметович сделал предупреждающее движение – «сидеть тихо». Они замерли, даже жевать перестали. Красавица шустро обследовала участок, мелькая гладкой, блестящей шёрсткой, один раз подняла мордочку и посмотрела, как им показалось, прямо на них. Обогнув прибрежный куст смородины, плавно перетекла в воду – только её и видели.

Тогда они заговорили в голос:

– Вот это да!

– Красота!

– Царица!

Пашка с сожалением удержался, чтобы не пальнуть из ружья. Такой экземпляр! Жунусовых это зарядило, как обычно, добрым расположением духа. Впечатлений хватило на несколько дней. А Пашка не понимал, зачем тогда ходить на охоту, если никого не убивать.

Он уважал соседа и чувствовал в нём много противоположного себе. Несмотря на своё несогласие с тем, что не всё надо говорить, не всю правду раскрывать перед мальчишками, чувствовал его неподдельную заинтересованность во всём, что касалось жизни в селе. Пашка думал, что таких людей надо вместе собирать, и пусть они живут своей жизнью, в которой одна честность и доброта. А тот сочувствовал другу сына, часто говаривал, что Пашкин жизненный опыт, труд и экономия сделают из него человека. Эх, не был он у Пашки дома, не видел его сундучка! Не знал, что его кубышка воспитывает. Да и не все его высказывания слышал.

В выпускном классе Павел начал пропускать уроки из-за охоты, но ниже четвёрки скатывался редко, поэтому учителя к нему не цеплялись, без него проблемных детей хватало. Тогда, в 80-е годы, сформировалось поколение равнодушных к учёбе старшеклассников. Поставленные в рамки жёстких требований и под угрозой плохой характеристики, некоторые девушки и юноши ходили в школу как бы по принуждению, демонстрировали в старших классах равнодушное отношение к учёбе. Всё потому, что знали: только некоторые поступят в институт, куда был жёсткий отбор. Профтехучилища, дающие рабочие специальности, презирали, но не в силах были вырваться за пределы, определённые регламентированной государственной образовательной системой. Получалось, что средняя школа, заложив претензии, выбрасывала одних в жизнь, отличную от ожиданий, лишь меньшей части молодёжи предоставляя более широкие возможности. И не всегда эти возможности можно было оправдать талантами и успехами в учёбе. Может, поэтому в советские времена часто попадались рабочие – а по уму инженеры.