Змей на лезвии бесплатное чтение

Глава 1

Дней через пять после похорон Улеба госпожа Сванхейд собралась с силами, чтобы побывать на месте гибели внука. Все эти дни она была слаба и подолгу лежала в постели; достоинство женщины королевского рода, с детства привыкшей обуздывать свои чувства, помогало ей хранить внешнее спокойствие, и никто даже из домочадцев не видел ее плачущей, но это спокойствие пугало. «Лучше бы она причитала, как все бабы! – говорила ее правнучка, Мальфрид, своему дяде Беру, который Сванхейд приходился внуком, хотя был старше Мальфрид всего на три года. – Когда причитают, горе наружу выходит, со слезами утекает, живых и мертвых разделяет. А она так спокойна, как будто и себя видит уже там». Бер только кивал в ответ, согнув рот скобкой. И тут же стискивал зубы в ярости на тех, кто отнял жизнь у его двоюродного брата Улеба, а тем самым, быть может, оборвал и тонкую нить их общей бабки. Госпоже Сванхейд за семьдесят – мало кто доживает до таких лет, и домочадцы опасались, как бы горе и потрясение ее не убили.

До поляны на берегу Волхова от Хольмгарда было около версты, и госпожу Сванхейд повезли на лодке. Из жилья рядом стояла только землянка бобыля-рыбака Хмуры, похожая на нору. Мостки возле нее, поврежденные ледоходом, наполовину обрушились и затонули. Лодку подвели прямо к берегу, а там Свен, десятский, взял госпожу на руки и осторожно перенес на берег. В молодости Сванхейд была высокой, крепко сбитой женщиной, хотя и не полной, а теперь, казалось, почти ничего не весила, сделалась сухой и легкой, словно крыло бабочки.

Вслед за Сванхейд лодку покинула Мальфрид, и Лют Свенельдич таким же образом перенес ее на сушу. Без спешки ставя ее наземь в трех шагах от воды, слегка сжал ей бедро. Они оба росли на старом Свенельдовом дворе и знали друг друга много лет, с тех пор как Малфа была девочкой; Лют несколько лет ее не видел, и с тех пор она сильно переменилась. Никак не мог привыкнуть, что эта цветущая женщина восемнадцати лет, полногрудая, пышнобедрая, с белой кожей и ярким румянцем, с округлым мягким животом, воплощение молодой плодовитости, получилась из тощей, большеглазой, пронырливой девчонки, что гремела ключами в клетях княгини Эльги.

– Экая ты стала… увесистая, – шепнул он, и в этом слове явно звучало одобрение.

В былые времена у Люта не было случаев носить Малфу на руках, но сейчас он нашел это очень приятным.

Мальфрид, оправляя подол белого платья, чуть слышно хмыкнула: ей было не привыкать, что один ее вид наводит мужчин на игривые мысли.

– Постыдился бы! – с насмешливым укором шепнула она ему в ухо, почти касаясь губами светло-русых волос, слегка вьющихся на концах.

Тридцать лет, три жены и полтора десятка детей – казалось бы, не к лицу такому человеку распускать руки!

– Я стыжусь! – так же ответил Лют, и в эти мгновения необычайно напоминая своего старшего брата не только чертами, но и выражением лица.

Вторая пара на поляне, не в пример этим двоим, отличалась печальной сдержанностью. Бер, как Лют и Малфа, был в белой одежде, Сванхейд – в синей; оттенки синего она предпочитала со времен своего вдовства, а после смерти Ингвара, уже тринадцать лет, не надевала ничего другого. Опираясь одной рукой на клюку, а другой на внука, госпожа Сванхейд медленно направилась по едва заметной тропинке к ивам. Один из толстых стволов лежал на земле, образуя нечто вроде скамьи. Бер подумал, что бабушка хочет там присесть и отдохнуть, и кивнул Ите, ее служанке, что шла позади с большой подушкой в руках. И невольно содрогнулся: они же сейчас, шаг за шагом, повторяли последние шаги Улеба по земле. Свидетелей его смерти в Хольмгарде не осталось, но легко было догадаться: он с двумя телохранителями высадился там же, у мостков, по этой же тропке прошел шагов двадцать к ивам, где ждали его убийцы – те, с кем он вырос, кого считал названными братьями, кому доверял. Он знал, что они не питают к нему любви, знал, что мешает своему сводному брату Святославу безраздельно властвовать на всем протяжении от Варяжского моря до Греческого, но все же не мог предположить, что они надумают отнять его жизнь.

– Покажи мне – где? – На полдороги Сванхейд остановилась. – Где он лежал?

– Вон там. – Бер показал на клочок песчаного берега, выделявшийся поломанными, истоптанными камышами. – В воде.

Сванхейд направилась туда и остановилась в шаге от воды. Здесь росла ива, опустившая ветки в реку – тоже поломанные. Старая госпожа пошарила глазами по песку, то мелкой траве, но больше никаких следов не нашла. Вода давно выгладила песок и унесла кровь. Когда Бер, еще ничего не зная, на первой заре отправился искать Улеба, весь этот кусок берега еще покрывали следы, а вода близ камыша была мутной. Тело лежало под ветками ивы – наполовину в воде. Обломок прута был зажат у мертвеца в кулаке – Улеб полубессознательно цеплялся за ветки, когда падал.

Малфа остановилась с другой стороны от Сванхейд, тоже глядя в воду у берега, – туда, где великий Волхов принял Улебову душу. Лют тем временем прошелся по поляне у них за спинами. Он с тех пор побывал здесь уже не раз и был рад увидеть, что пятна крови, в то жуткое утро густо пятнавшие землю, исчезли. В тот светлый вечер, за три дня до самой короткой в году ночи, сюда пришли восемь либо десять человек, и не менее четверых расстались с жизнью. Погиб Улеб и оба его телохранителя – их тела здесь и нашли. Из противников не обнаружили никого, но большие пятна крови говорили, что кто-то из них тоже не ушел своими ногами.

Отвернувшись от ивы, Сванхейд тронулась дальше и присела на лежачий ствол, куда Ита уже положила подушку. Бер и Малфа уселись по бокам, остальные прохаживались по поляне. Только Сванхейд и Малфа попали сюда впервые, мужчины уже все это видели и ничего нового найти не ожидали. Еще в то утро, когда подняли тела, опытные и зоркие люди облазили всю поляну, надеясь отыскать хоть какую-то подсказку, указание на убийц. Кто это был? Во что им обошлось это дело? А главное, где их теперь искать?

Было точно известно, что смерть пришла к Улебу из круга ближайших к князю Святославу гридей под началом Игмора, Гримкелева сына. После той ночи семеро из них исчезли бесследно: Игмор, его младшие братья Добровой и Грим, их зятья Красен и Агмунд, а еще двое сыновей боярских из Киева: Градимир и Девята. Градимир из всех был самым старшим – тридцать три или тридцать четыре года, и он же был наиболее родовитым; младшим был двадцатитрехлетний Девята. Сколько и кто из них живы – неизвестно. Куда они подались той же ночью после своего злого дела – неизвестно, в княжьей дружине их больше никто не видел. Лют и Бер сразу же разослали отряды на север – к Ладоге, и на юг – к Ловати, считая это наиболее вероятными направлениями для бегства, но в тех краях никто похожих людей не приметил. А ведь шла пора самых долгих светлых дней в этих северных краях; настоящая тьма наступала только в середине ночи и то ненадолго, за это время далеко не уйдешь.

Мысли Сванхейд, как и мужчин, были сосредоточены на поиске убийц.

– Была бы здесь Снефрид… – пробормотала она и вздохнула. – Снефрид Серебряный Взор… Никто из вас ее не знал, а это была женщина удивительной мудрости. В Северных Странах таких называют «всеискусными женами». Она умела… – Сванхейд еще раз вздохнула. – Чего она только не умела. Она была вирд-коной Ингвара…

У Сванхейд пресекся голос: она вспомнила, что ее сын – отец Улеба – принял точно такую же смерть, от рук коварных убийц, подстерегших его в засаде, и сражался по пояс в воде, пока не пал под множеством смертельных ударов. Некоторое время она молчала, пораженная новым ужасом.

– Уж не проклятье ли это? – заговорила она снова, глядя перед собой, но не видя ни зеленой травы, ни песка, ни широченной синей глади Волхова в мелких светлых бликах. – Ингвар и его сын погибли одинаковой смертью… Неужели… старая хрычовка не сказала всего и мы нашли не все ее подклады[1]?

– О чем ты, госпожа? – с тревогой спросила Мальфрид.

– Когда-то очень давно, пока твоя бабка Мальфрид была маленькой, нам подкинули подклад, из-за него у меня три сына умерли маленькими. Тогда его сумели найти, родился Ингвар… он вырос, оставил сыновей… И вот такое страшное дело… – Сванхейд замолчала, погружаясь в воспоминания, потом слегка покачала головой: – Но это было чуть ли не пятьдесят лет назад! И Тихонравы давным-давно нет. Теперь никто уже не знает правды. Но и Святославу стоило бы задуматься…

– Если он сейчас не сделает того, что должен сделать, ему уж точно не стоит ждать добра от будущего, – со сдержанной досадой сказал Бер. – Надо бы сказать ему об этом.

– Но он же поклялся на мече, что непричастен, – заметила Малфа. – Над могилой…

– Он поклялся, что не посылал этих ублюдков убивать своего брата. Ладно. В это я верю. Но он вовсе не клялся им отомстить. Да, Лют, ты заметил?

Лют молча кивнул, слегка прищурившись. До этого лета они с Бером не знали друг друга, но гибель Улеба и сознание общего долга в несколько дней сделали их друзьями. Бер приходился Улебу двоюродным братом по родному отцу, князю Ингвару, а Лют был младшим братом Улебова названного отца, Мстислава Свенельдича. Кровного родства, как выяснилось всего пять лет назад, у Мистины и Люта с Улебом не было, тем не менее в ряду законных мстителей они занимали первые места. Наряду с самим князем, конечно.

– Пусть он и не приказывал, – с той же непримиримостью продолжал Бер. – Но он был рад, что они избавили его от соперника. Он не собирается их искать и наказывать. Если мы этого не сделаем – никто не сделает.

– Госпожа передала право мести мне. – Лют, бесцельно бродивший по поляне, остановился перед ними и положил руки на пояс. – И я сделаю все, что только возможно. Когда Мистина узнает… Он-то придумает, как их найти. От него они в Кощеевом Подземье не скроются! У… учудища!

Никто не возразил, на лице Малфы отразилось понимание. Сванхейд снова покачала головой. Мистина – в Киеве. Пройдет месяц с лишним, пока он узнает о смерти своего приемного сына. Его участие в деле, каким бы оно ни было, потребует немало времени, а следы стынут с каждым днем.

– Я потому и вспомнила о Снефрид, – опять заговорила Сванхейд. – Если бы она была здесь, она могла бы спросить своих духов. У нее были сильные покровители возле Источника Урд и близ самого Одинова престола. Но ее давно нет в живых… и я не знаю, передала ли она кому-то свое искусство и свой жезл вёльвы. Я могла бы попробовать сама… но… – она перевела дух и опять вздохнула, – боюсь, мне этого не пережить.

– Если говорить о духах, то мы найдем, кого спросить. – Бер наклонился вперед, опираясь локтями о колени, чтобы взглянуть на Мальфрид, сидящую с другого бока от бабушки. – А, Малфа? У тебя же есть приятели среди мудрых волхвов? Может, переведаться с ними? Неужели откажутся помочь в таком деле?

– Я не знаю! – с досадой ответила Мальфрид. – Может, они теперь и смотреть-то на меня не захотят… никогда! И все из-за…

– И все из-за моего отважного брата Святослава, чтоб его тро… – начал Бер, но с усилием заставил себя замолчать.

Его смутная неприязнь к двоюродному брату – князю Киева и владыке Хольмгарда – за последние дни перешла в почти открытую ненависть, но все же он не мог вслух послать к троллям посредника между русью и богами. Хотя, честно говоря, очень хотел.

– Если здешние волхвы и правда чего-то стоят, давай попросим их. – Лют взглянул на Бера. – Может, хоть что-нибудь прояснится.

– С этого мы и начнем, – сказала Сванхейд.

Голос ее слегка дрожал и звучал слабо, но это была лишь телесная слабость. Дух ее оставался крепок, и внуки, водившие ее под руки, и не думали смотреть на нее как на немощную старуху. Это по-прежнему была госпожа Сванхейд – женщина из королевского рода Бьёрна Железнобокого, более полувека бывшая владычицей Хольмгарда и всех Гардов.

– Пусть Дедич или Ведогость поговорят с духами. – Сванхейд взглянула на Бера. – Позови их ко мне, я сама с ними потолкую. Если же они откажутся, возможно, тебе, Берси, придется съездить кое-куда подальше.

– Я все сделаю! Поеду хоть до Утгарда!

Сванхейд назвала внука Берси – Медвежонок, это было его самое ранее детское прозвище, полученное двадцать лет назад, когда он только учился ходить. Настоящее его имя было Берислав – в честь матери, происходившей из рода псковских князей. То, что бабушка вспомнила времена его младенчества, показывало, как глубоко погрузилась она в прошлое в поисках средства от нынешней беды.

Детское прозвище Бера забылось после смерти его матери; на медведя он ничуть не походил. Крепкий, соразмерно сложенный парень чуть выше среднего роста, с широкой грудью и крепкой шеей, он был силен и ловок, хорошо владел оружием, хоть и не имел пока случая применять эти умения на поле боя. Продолговатое лицо с угловатой нижней челюстью и тяжелым подбородком, крючковатый ястребиный нос не давали ему считаться красавцем, хотя, если приглядеться к серо-голубым глазам, на ярком свету отливавшим в синеву, высокому широкому лбу и светлым, золотистым, мягкой волной лежащим волосам, завивающимся на концах, то впечатление некрасивости сглаживалось. Лучше всего помогало то, что сам Бер никогда не беспокоился о своей внешности, а его ум, уверенность, дружелюбие, общительность, чувство справедливости и умение выказывать людям уважение, не забывая о королевском достоинстве своего рода, принесли ему всеобщее расположение. С отрочества он был почти единственным родичем Сванхейд, жившим с ней в одном доме, и бабушка привыкла находить в нем надежную опору в своих заботах. А он, подрастая при ней, привык считать себя хранителем достоинства древнего рода – и тех ценностей, что можно потрогать, и тех, что живут в душе и определяют удачу.

Знаком Сванхейд показала, что хочет встать; Бер и Малфа с двух сторон подхватили ее под локти и подняли. Малфа подала ей клюку, и Сванхейд медленно приблизилась к клочку песка близ обломанных камышей. Еще немного постояла, глядя в мелкую воду и мысленно рисуя себе тело лучшего, быть может, из ее многочисленных внуков.

– На этом месте, где отлетела душа… – начала она. – Его душа, моего внука, Улеба сына Ингвара… я, Сванхейд дочь Олава, говорю, и пусть меня слышат боги… Сколько ни осталось у меня сил – я отдам их все ради мести, чтобы мой внук смог родиться вновь и удача нашего рода не оказалась утрачена. Мои желания привели его к смерти…

– Не говори так! – пылко перебил бабушку Бер. – Ты не должна винить себя. Ты хотела сделать его князем в Хольмгарде. Смерти его пожелал кое-кто другой!

Сванхейд слегка кивнула и добавила:

– А когда наш долг будет исполнен, пусть Фрейя возьмет меня к себе.

Бер и Малфа тихонько вздохнули. Такие женщины, как Сванхейд, не попадают в Хель – в своих резных повозках или погребальных кораблях они отплывают по воздушному морю прямо в Асгард, в чертоги славнейшей из богинь.

Доставив бабушку домой в Хольмгард, Бер и Лют вернулись в ту же лодку и отправились в Перынь. Плыть было недалеко – мыс на другом берегу Волхова был виден из Хольмгарда. Словенское святилище лежало точно между озером Ильмень и Волховом, вытекавшим из него. Волхов здесь был так широк, что дальний правый берег почти терялся вдали, заслоненный зелеными островами. На низком берегу корни ив тянулись по песку почти до серых и бурых камней в прозрачной воде. Высадившись на мостки, Бер и Лют пошли по широкой тропе на возвышенную часть мыса, через заросли сосны, черемухи и рябины. Миновали площадку святилища – самое высокое место берега, где стояла сопка с деревянным идолом Ящера, – и двинулись по тропе, усыпанной сосновыми шишками, дальше вдоль берега, через лес.

Ближе к краю мыса стояли несколько избушек, где жили волхвы. Дедича гости застали за делами по хозяйству; в простой серой рубахе, без оберегов и посоха, он был похож на любого из мужиков лет тридцати с небольшим. Однако необычное сочетание красок – русые волосы, густые черные брови и рыжая борода, а еще пристальный, острый взгляд ярких голубых глаз, легонько колющий прямо в душу, вызывая дрожь, давал знать, что человек это не простой.

– Да я и сам хотел посмотреть, что там, – сказал он, выслушав, с чем к нему приехали от Сванхейд. – Три тела подняли, троих мы похоронили, проводили, как полагается. Но коли их там больше было – остальные мертвяки шалить могут. А скоро жатва – испортят нам хлеб, голодными останемся. Давай сочтем – нынче который день? – Он взглянул на небо, хотя в разгар дня месяца не увидишь.

Втроем посчитали, что убийство случилось восемь ночей назад.

– На девятую ночь приеду, – пообещал Дедич. – Попробую вызвать – не отзовется ли кто.

– А если никто не отзовется? – спросил Бер.

– Оно и к лучшему. Нам тут мрецы[2] не нужны. И для людей худо, и для князя нашего будущего тоже доброго ничего нет.

После того как Улеба, которого и Сванхейд, и словене хотели видеть новым своим князем, убили люди Святослава, о том, чтобы Святославу здесь править, речи больше не шло. Сошлись на том, что Святослав и словене признают здешним владыкой его сына от Мальфрид – мальчика неполных двух лет. Для того Святослав должен был дать ему княжеское имя и объявить наследником здешних прав и владений, и сейчас шли долгие совещания старейшин об этом деле и всех его условиях. Беру и Люту будущий князь приходился родичем, да и Дедич был ему не чужой, но об этом он с внуком Сванхейд говорить не хотел.

– Тебе что-то нужно? – спросил Лют. – Для жертвы, может?

– Кровавую жертву не буду приносить – если есть там кто худо умерший, от крови они вовсе ошалеют, и меня, того гляди, загрызут. Пусть Свандра или… – Дедич запнулся, но все же сказал, – Малфа блинов испекут, каши сварят и киселя сделают… Да они и так сделают – девятый день же будет.

На третий день умерших поминали у могилы, еще дважды – на девятый день и двенадцатый, – это полагалось делать дома.

– Ты на поминальный стол к нам придешь? – спросил Бер.

– Коли пригласите… так приду.

Дедич старался держаться невозмутимо, но Бер угадывал в нем тайное сомнение – и волнение.

– От имени бабки моей, госпожи Свандры, и всего дома нашего, приглашаю, – Бер поклонился, – пожалуй к нам отправить стол[3] на девятый день, батюшка.

Дедич слегка хмыкнул, но благосклонно кивнул:

– Пожалую, коли просите.

С тем родичи и отбыли назад в Хольмгард. Кровного родства между Лютом и Бером не было, но оба они состояли в довольно близком родстве с покойным Улебом и теперь, занятые улаживанием его посмертных дел, стали считать друг друга за братьев. Оба невозмутимо гребли и думали, глядя в синие волны могучей реки, об одном и том же: из того громадного дела, что им предстояло, они сегодня делают первый маленький не шажочек даже, а приступ к шажочку. И сколько их еще будет впереди, пока они смогут с чистой совестью обратиться с духу Улеба: мы отомстили за тебя, отныне тебе открыта дорога для возвращения в белый свет! Ведь тот, кто злодейски погублен и не отомщен, возродиться в потомстве не сможет, а вместе с тем от общей удачи рода будет оторван кусок. Чтобы сохранить в целости родовую долю, не дать ей уменьшиться – ничего не жаль. Поэтому месть – непременная обязанность свободного человека, ради мести не жалеют жизни и преследуют эту цель, бывает, по многу лет, лишь бы не ослабить свой род, не опорочить его прошлое и не подрубить будущее. День за днем, по мере того как отпускало потрясение и ужас после убийства Улеба, Бер и Лют все сильнее осознавали, какой тяжкий долг ложится на их плечи и утверждается там. Лют был старше почти на десять лет и гораздо опытнее в делах, связанных с пролитием крови: семнадцати лет он уже принял деятельное участие в той войне с древлянами, на которой погиб князь Ингвар, да и дальних опасных поездок он совершил немало – от Царьграда до Франконовурта, двора немецкого короля Оттона. Этот новый долг он принял со спокойной уверенностью, что так надо. Бер тоже ничуть не сомневался, что обязан его принять, и не был склонен к трусости и малодушию, но, имея меньше опыта, втайне волновался перед таким испытанием.

С детства Бер знал, что род его среди прочих человеческих – почти то же, что Иггдрасиль среди прочих деревьев. Его предки, пришедшие двести лет назад из Свеаланда в Гарды, происходили от самого Одина, и Бер уже в десять лет мог перечислить все без малого тридцать поколений, разделяющих его и Владыку Асграда. Все они жили в нем: Скъёльд, сын Одина, его сын Фридлейв, потом Мир-Фроди и так далее, до Харальда Боевого Зуба. Бер знал все саги об их деяниях, стихи скальдов, прославлявших их подвиги. Более близкие его предки, жившие здесь, в Гардах, тоже не сидели сложа руки: они подчинили себе обширные земли на запад, на юг, на восток до самого Утгарда, до путей в далекие сарацинские страны. Захват Киева Олегом Вещим – изначально его знали в Хольмгард под именем Хельги Хитрого – и брак между старшим сыном Сванхейд и старшей племянницей Олега, Эльгой, присоединил к этим просторам и южные русские земли. Теперь всем этим владел сын Ингвара и Эльги, Святослав, двоюродный брат Бера, на пять лет его старше. Родство их было даже двойным: их отцы были родными братьями, а матери – родными сестрами. Бер и Святослав были схожи лицом: серо-голубыми глазами, светлыми волосами, очерком лба и бровей. Но в душевном их укладе не было ничего общего, кроме храбрости, и знакомство принесло им лишь острую взаимную неприязнь.

Раньше Бер чувствовал только гордость, что принадлежит к такому роду, и мечтал о собственных подвигах на суше и на море. После гибели Улеба он осознал, в чем должен заключаться его главный подвиг – не допустить, чтобы уменьшилась родовая удача. Сделать так, чтобы предки в Валгалле и те, кому еще только предстоит родится, не стыдились его. Он чувствовал себя не просто серединой этой цепи, но поворотным звеном, от которого зависят честь прошлого и надежды будущего. Только бы не сломаться…

Думая об этом, Бер стискивал зубы над веслом. Он готов был отдать все – но будет ли этого достаточно?

К тому времени как лодка подошла к внутреннему причалу Хольмгарда, Мальфрид уже стояла там – в белом платье, с длинной русой косой у синей воды, она напоминала печальную русалку. Когда Бер и Лют высаживались, она взглянула на них с вопросом и тоской:

– Они не пожелали?

– Не грусти! – Бер приобнял ее за плечи. – Он согласился поговорить с мертвыми и приехать к нам сюда стол отправлять. Послезавтра. Так что расстарайся насчет блинов и киселя.

– Он… кто?

– Харальд Боевой Зуб! – с упреком ответил Бер. – Ну Дедич, конечно. Ты думаешь, я стану звать старикана?

– Звать надо того, кто хорошо дело сделает! – горячо ответила Мальфрид, как будто не слонялась по причалу в надежде, что Бер привезет Дедича и даст ей надежду на примирение с отцом второго ее ребенка.

– Я и позвал, кто хорошо сделает. – Бер снова обнял ее. – Все еще наладится!

Мальфрид вздохнула: тень Улеба сильно омрачала их мысли и мешала ее надеждам на доброе будущее для себя и детей. Не так давно она была уверена, что вскоре выйдет замуж за Дедича, и была рада этому; но явился Святослав и все разрушил, будто змей летучий. Теперь она хорошо понимала: та честолюбивая тяга, которую она когда-то принимала за любовь к нему, родилось только из девичьей глупости и, быть может, загубило ее долю навсегда. Ее позор, гибель Улеба – всему этому был виновником Святослав, и нынешнее ее чувство к нему напоминало ненависть, не то чтобы пылкую, но глубокую и прочную. Она видела в киевском князе одно только зло и хотела, чтобы он поскорее убрался отсюда. Пусть выполнит свой долг, обеспечит их общего сына долей в родовых владениях – и пусть это будет последний раз, когда она его увидит!

Первым делом Лют и Бер прошли к Сванхейд – она лежала в шомнуше, отдыхая после поездки к ивам, – и рассказали, что волхва следует ожидать на вторые поминки. Выйдя от нее, Лют хотел вернуться к своей дружине в полевой стан возле Хольмгарда, но Бер кивнул ему на старую избу своего отца:

– Пойдем потолкуем.

– Мне бы моих дренгов проведать. Пойдем ко мне лучше.

– Ничего твоим дренгам не сделается, никто их не съест. А в шатре каждый чих слышно.

Больше не возражая, Лют пошел за ним. Изба, которую когда-то еще Олав конунг велел выстроить к женитьбе его среднего сына Тородда, стояла здесь же во дворе, вблизи от большого конунгова дома. В ней родился Бер и его сестры, но в последние лет пять он жил там один: отца его Святослав отправил посадником в Смолянск, в землю кривичей и смолянской руси.

Войдя, Лют невольно огляделся с мыслью: отсюда Улеб вышел, чтобы больше не вернуться. Здесь он жил в те дни перед убийством, на какой-то из этих лавок спал. Изба, хоть и стояла давно без собственной хозяйки, заброшенной не выглядела: Мальфрид приглядывала здесь за порядком. К роскоши убранства Бер тяготения не имел, да и приходил сюда только спать; немногочисленная утварь была самой простой, дорогая одежда и оружие хранились в крепких дубовых ларях, при надобности служивших спальными местами.

– Давай-ка сочтем, – сказал Бер, когда они уселись. – Сколько нас – тех, кто должен мстить. Здесь и в Киеве. Я выспросил у Сванхейд: есть двенадцать степеней родства, которые имеют право на месть и наследство. По закону, первый мститель за убитого – сын. Но Улебова сына едва от груди отняли. Второй – отец.

– Это Мистиша. Хоть Улеб взабыль был от Ингвара, Мистиша его вырастил и от него не отказывался.

– Третий – брат. Брат ему я…

– В Киеве – младшие братья, Велька и Свенька.

– Не слишком малы они?

– Велька Малфе ровесник. Но это, ясное дело, как Мистиша решит, стоит ли ему… Свенька мал – ему двенадцать.

– Четвертый – сын сына, но это сразу пропускаем. – Бер грустно улыбнулся углом рта: взрослых Улебовых внуков пришлось бы дожидаться лет сорок. – Пятый – дед по отцу. Но тут хоть Свенельда брать, хоть Олава – их нет. Шестой – племянник по брату. Ни у кого из нас еще взрослых сыновей нет. Седьмой – племянник по сестре. У сестер его тоже дети малые. Восьмой – внук по дочери, понятно. Девятый – дед по матери. Это Торлейв, Уты отец. Он жив, но ему уже за шестьдесят. Десятый – дядя по отцу…

– Это я, – ухмыльнулся Лют. – И я еще не старый.

– А если считать через Ингвара, то это мой отец. Он тоже пока на ходу не скрипит. Ему и без того в Смолянске забот хватает, но будет надо, он нас поддержит. Дальше – дядя по матери. Это Асмунд и Кетиль, который в Выбутах сидит. Всего выходит восемь человек. Но мужской родни у нас больше, понадобится – помощь мы найдем. Еще есть Вальга, Асмундов сын. Да в Выбутах у Кетиля есть сын, он тоже взрослый.

– Вальга вернется – расскажет, как они там. Что думают.

На другой же день после убийства Асмунд отправил своего старшего сына, Вальгу, в Псков, уведомить сестру о несчастье. Очень хотел поехать сам, но не мог оставить князя, своего бывшего воспитанника, в такие тревожные дни.

– А вот я еще другого Торлейва забыл! – сообразил Лют, перебирая в памяти эти имена.

– Это кто такой?

– Сын Хельги Красного. А тот был двоюродный брат Уте, стало быть, Улебу Торлейв троюродный брат.

– Взрослый?

– На пару лет тебя старше. Бойкий парень, ученый – жуть берет. Греческий язык знает и хазарский. По-гречески читать и писать умеет.

– Это нам не пригодится.

– Не скажи! – Лют ухмыльнулся. – Может, эти угрызки с перепугу в Царьград убежали.

– С какого конца за меч браться – знает?

– Знает. Парень крепкий. Мистиша ему доверяет.

Насколько Бер успел разобраться, доверие Мистины Свенельдича было знаком высшего достоинства человека, а мнение его – несомненным мерилом истины для Люта.

Со скрипом открылась дверь, в избу пролился яркий свет солнечного летнего дня, повеяло солнечным теплом и запахом сена со двора. Все это так не шло к мрачному предмету разговора, что, казалось, растворился проход между белым светом и темным подземьем. Вошла Малфа, и снежная белизна ее платья тоже не шла к теплому дню.

– Бабушка заснула, – сказала она двум повернувшимся к ней лицам. – Что вы тут засели, как домовые?

Лют подвинулся на скамье и знаком предложил ей сесть:

– Я тебе место нагрел.

Но Мальфрид со вздохом покачала головой и села напротив.

– Он там спал. Ну, до того…

Лют немного подумал, прежде чем понял; Бер, вспомнив, немного переменился в лице. Однако Лют передвинулся обратно на свое прежнее место: покойник здесь не лежал, Улеб спал на этой скамье еще живым.

– Ну, это спать здесь нельзя. Посидеть-то можно.

– О чем вы толкуете? – спросила Мальфрид. И заметила, когда ей рассказали: – Не забывайте: Игморова братия – очень опасные люди! Они выросли в дружине, с беспортошного детства хотели быть витязями, как их отцы, они выучены так, что лучше невозможно…

– Мы тоже! – не без гордости ухмыльнулся Лют. – Мистиша хоть и немолод, а я не знаю, где ему в версту[4] сыщется боец!

– Князь будет за них горой стоять. Из этих семерых, которые пропали, пятеро были с ним в Таврии – ну, в то лето, когда все думали, что он погиб, а они чуть ли не пешком от Карши до днепровских порогов через степи шли. С ним было восемь человек. Из этих – Игмор, Добровой, Девята, Градимир и Красен. Они с ним через тот свет, считай, прошли. Они ему ближе кровного брата.

– Оно и видно! – недобро усмехнулся Лют. – Он по этим угрызкам сильнее печалится, чем по Улебу.

– Но в этой распре правда за нами! – горячо возразил Бер. – О́дин будет на нашей стороне.

– Ой, не знаю! – Лют покрутил головой. – О́дин любит раздоры, особенно между родичами. Как бы не он их и подтолкнул на это дело. И они уже верно заручились его помощью, прежде чем начинать.

– Это что же, – с оторопелым видом спросила Малфа, – нам… то есть вам придется выступать против самого Одина?

– Мы… – Бер запнулся: врожденное благоразумие не давало ему гордо заявить, что он не боится даже сильнейшего из богов. – Может, стоит попросить о помощи кого-нибудь другого? Неужели среди всех богов, варяжских и славянских, не найдется такого, кто за справедливость постоит?

– Может быть, Тюр, – вздохнула Малфа. – Но он однорукий. Надо спросить у бабушки.

Госпожа Сванхейд родилась и выросла близ святилища в Уппсале, где ежегодно весной к принесению жертв собирались все свеи, а жрецами были ее отец и дед; едва ли хоть кто-то в Гардах разбирался в богах лучше нее.

Они помолчали. Мысли Люта устремлялись в Киев, куда ему предстояло вернуться вместе со всей дружиной Святослава и принести ужасную весть киевской родне, мысль Бера в который уже раз искала наиболее сулящее надежду направление поисков отсюда, от места убийства. А Малфа думала о том человеке, который мог хоть немного приоткрыть тайну той страшной ночи – о волхве, который придет на вторые поминки.

Неужели, узнав, что у нее имеется дитя от Святослава, Дедич совсем ее разлюбил? Она не удивилась бы, если бы было так. Не ей следовало на него обижаться, а ему на нее – за обман. Но если он так ее и не простит, несмотря на Богумила – их общее дитя, только этой весной родившееся… Мальфрид с пятилетнего возраста познала губительные превратности жизни, и они закалили ее так, как мало с кем бывает в восемнадцать лет. В борьбе за свою честь, счастье, будущее детей она держалась стойко, но сейчас понимала: покинь ее Дедич, и ей грозит черная пропасть отчаяния. С самого детства судьба спрашивала с нее за злодеяния в роду, к которым она непричастна; это новое злодеяния грозило погубить будущее ее первенца. Проклятое дитя проклятого рода – вот кем вырастет ее Колосок, медвежий сын.

– Малфа, мы справимся, – мягко заверил Бер, видя это скрытое отчаяние на ее миловидном, пышущем здоровьем лице. – Мы ведь не только смелые, но и умные. Все наладится. Да, Лют?

– А как же! – Лют и правда не сомневался в успехе. Он не имел привычки думать о богах и сам не знал, что твердая его вера в них сказывается именно в убежденности, что в конце концов все пойдет как надо. – Найдем мы этих ублюдков, заберись они хоть к сарацинам! Чтоб мне ясного дня не видать!

«Лишь бы вы сами при этом остались в живых!» – подумала Малфа, и сердце щемило от восхищения и любви к этим людям, не похожим друг на друга, но объединенным общей целью.

Они у нее есть, и они не предадут, даже если весь мир отвернется. Не сомневаясь в этом, Малфа принудила себя им улыбнуться.

– А мне ничего не остается делать! – с нарочито шутливым сожалением вздохнула она. – Женщине полагается побуждать мужчин к мести и укреплять их дух, но вы в этом не нуждаетесь!

– Последи, чтобы на вторые поминки блины получше испекли, – посоветовал Бер. – Очень важно как следует задобрить… духов. От них многое зависит.

Малфа кивнула и подавил вздох. Ее счастье зависело не только от благосклонности духов… и если бы его можно было выкупить блинами!

Глава 2

В Ярилин день Правена проснулась спозаранку – только-только затихли у реки песни и суета ночного гуляния. Сама она ушла домой рано и почти выспалась. Не гулялось ей – без Улеба, казалось, от нее самой осталась лишь половина, и в этой половине душа не могла радоваться, как не может летать птица с одним крылом. Так надеялась, что к Ярилину дню муж вернется – чуть ли не с самой зимы его дома нет. Был бы он здесь – как бы хорошо они вдвоем погуляли вчера по берегу Великой, посмотрели на костры, послушали песни, поглядели на игры молодежи. Всего пару лет назад и Правена ходила в ярильских кругах среди девок, но не жалела, что то время миновало. Ей достался самый лучший муж, хоть и пришлось ради него перебраться почти на другой край света, из Киева в Выбуты на Великой, близ Пскова. Теперь у нее уже имелось чадо, и Правена смотрела на молодых девок с их косами лишь с сочувствием: им такого счастья еще подождать.

За оконцем было светло и ясно – в эту пору ночь мелькает черной лебедью, на миг заслонит проем да и сгинет. Правена встала, стараясь не потревожить дитя – пока мужа не было, она брала его к себе на лавку, – расчесала волосы, заново заплела косы и убрала под волосник. Надела поневу, прибралась, пошла на двор – топить летнюю печь, варить кашу. Летом в избе не топили, чтобы не напускать дыма.

Отворив дверь, Правена хотела шагнуть через порог и вздрогнула – ей навстречу в избу скакнула мышь. Едва сдержалась, чтобы не взвизгнуть от неожиданности и не разбудить раньше срока дитя. Обернулась – никакой мыши нет на полу. Померещилось?

В изумлении Правена обвела глазами избу… и вскрикнула уже в голос. На лавке с постелью, откуда она только что поднялась, сидел Улеб.

Безотчетно затворив дверь, Правена шагнула назад. Взгляд ее не отрывался от Улеба, а он широко, радостно улыбался ей. Как он сюда попал? Вернулся ночью, пока она спала – но как она могла не заметить его, когда вставала? Не стал ее будить, спал на другой лавке?

– Правена! – окликнул он. – Что ты застыла, иди ко мне! Или мужа не признала?

Не чуя земли под ногами, Правена сделала к нему пару шагов. Несколько месяцев она ждала мужа, томилась, не находила ни в чем радости, но сейчас, наконец увидев его перед собой, ощущала только растерянность.

Разве так приезжают?

Позади, за спиной, раздался стук в дверь. Правена обернулась – у нее на глазах дверь отворилась и в избу вошел… Улеб.

Пробило холодом, изба покачнулась. Правена быстро взглянула в глубину избы – тот, первый Улеб, что сидел на лежанке, никуда не исчез – он встал и шагнул к ней. Тот, что пришел снаружи, тоже приблизился. А она от ужаса так оледенела, что могла только слабо вращаться головой – то к одному, то к другому. В избе было светло от оконца и раскрытой двери, она отчетливо видела их до последнего волоска в рыжеватой бородке – они были совершенно одинаковые, и каждый был ее муж, Улеб Мистинович. Справа и слева…

– Иди ко мне, желанная моя! – позвал второй Улеб.

Настоящий должен быть этот – который явился снаружи. Он приехал… мог приехать… А тот, что сам собой оказался в доме – это морок. Мелькнуло воспоминание о проскочившей мыши – какой дух злой явился ее морочить. Однако и он зовет:

– Иди ко мне!

«Нет, нет! – хотела сказать Правена, но не могла шевельнуть языком. – Не обманешь!»

Она попятилась к тому Улебу, что пришел снаружи, и бросилась к нему в объятия. Он поцеловал ее, она прижалась к нему, пытаясь наконец почувствовать радость; успела ощутить, но не осознать, как холодно тело мужа, но тут ее отвлек смех за спиной – жуткий, нечеловеческий хохот. Так, рассказывают, леший хохочет в лесу, с присвистом и подвыванием.

Правена зажмурилась… и вдруг всю избу сотряс удар грома. Откуда гром – только что было ясное, тихое утро. Обхватив руками голову, она согнулась, невольно пытаясь спрятаться…

Раздался петушиный крик. Правена вдруг обнаружила, что сидит на лежанке и выпученными глазами таращится перед собой, но ничего не видит, а сердце бешено колотится в груди.

Не сразу она пришла в себя настолько, чтобы оглядеться. Петух закричал снова, от этого повторного крика прояснилось в глазах и в мыслях. В избе никого – только она и дитя у нее под боком, а челядь, Кокора и Долица, в эту пору спят в хлеву на сене. Долица, видать, уже корову подоила…

Правена оглядела пол – ничего не шевелится, никаких мышей.

Так это был сон! С облегчением она тронула теплую головку ребенка. Приснится же такое! Да еще в самую Ярильскую ночь!

Осторожно встав, она перечесала косы – руки слегка дрожали. Вынула из ларца нарядное очелье с серебряными колечками – с каждой стороны по два простых и по одному узорному, с мелкими шариками зерни, моравской работы. Эти колечки были частью ее приданого, и при виде их Правена всегда вспоминала Киев: родной дом, мать с отцом, старших сестер – она последней вышла замуж. Вдруг этот сон был зна́ком – и правда Улеб приедет, нужно нарядиться получше… Но, как ни хотела она истолковать к добру этот странный сон, тревога не отпускала. Даже решила свекрови не рассказывать, не волновать. Со свекровью ей повезло: Ута, много бед в жизни перенесшая, привязалась к ней как к дочери, и Правена ценила ее, как мать.

Одевшись, Правена двинулась к двери. Надо топить летнюю печь, взять молоко, что Долица уже должна поставить в погреб, и варить кашу – чаду, себе и челяди. Но было тревожно – ужас, пережитый во сне, помнился так ясно, что Правена робела, не решаясь отворить дверь. Что если мышь кинется под ноги и все повторится? Страх этот нарастал, еще пока она обувалась, подпоясывалась, надевала убор – казалось, она точно знает, что вслед за этими привычными делами, уже проделанными во сне, придет то самое… два одинаковых мужа, спереди и сзади, и каждый зовет к себе…

Матушка Макошь, уж скорее бы приехал Улеб! Будь он дома – никакие мыши, никакие мороки были бы ей не страшны! Правена скривилась от острого желания заплакать. Она стойко переносила разлуку, стараясь никому не показывать тоски, но долгое ожидание истощило ее душу. Сон этот – дурной знак. Нет больше сил ждать! Не навсегда же Улеб засел у своей бабки в Хольмгарде! Та, говорят, сурова и строга нравом – врагов ее давно избыли, ратники псковские вернулись, а внука не отпускает, нужен он ей зачем-то…

Собравшись с духом, Правена шагнула к двери, взялась за сучок, служивший ручкой. И замерла: сквозь отворенное оконце снаружи донесся стук копыт, негромкие голоса… Кто-то приехал… несколько всадников, трое или четверо…

Правену будто огнем охватило – неужели? Наконец-то! Сбывается сон!

А что если не он? Она прислушалась, в отчаянной надежде разобрать знакомый голос, готовясь к огромной радости, что зальет всю душу, принесет облегчение, сбросит тяжкий груз опостылевшего ожидания…

На лежанке проснулось и захныкало дитя. Правена метнулась обратно в избу. Ее трясло: все существо ее рвалось поскорее увидеть, кто там приехал, и страшно было растворить дверь…

Дорогу до Пскова Вальга, Асмундов сын, верхом одолел за три дня и прибыл наутро после Ярильской ночи. Часть этой ночи он с его двумя оружниками провел в седле; они проезжали луговины, пестрые от народа, пригорки, где горели высокие костры, заводи, где купались девки, и тут невольно придерживали коней – а девки из воды махали им, зазывали к себе и не поймешь, кто там, под мокрыми обвисшими венками, живые или русалки. Но Вальга лишь вздыхал, вспомнив о цели своего путешествия, и ехал дальше. Впереди его не ждало ничего хорошего, и спешить не хотелось, но приходилось. Он был крайне раздосадован тем, что отец дал ему это поручение, но признавал: а кому еще? Асмунд приходился родным братом Уте, а значит, был покойному Улебу вуем – ближайшим родичем, ближе, чем отец. Но настоящий отец Улеба – князь Ингвар – уже тринадцать лет как был мертв, приемный отец – Мстислав Свенельдич – сидит в Киеве и сам узнает обо всем только с возвращением дружины Святослава, через месяц или больше. А Вальга был единственным сыном Асмунда, что сопровождал его в этом походе. Асмунд, видя, как осложнило княжьи дела убийство Улеба, не мог покинуть без присмотра своего бывшего питомца, мало склонного считаться с чужими желаниями. Вот и выходило, что тяжкая обязанность уведомить Уту о смерти ее первенца выпала Вальге – ее братаничу и двоюродному брату покойного.

В этих краях на реке Великой родился и сам Вальга, и его отец, и мать, и отцовы сестры, в том числе Эльга, княгиня киевская. В честь Вальгарда, ее отца, Асмундов первенец и получил имя. Но его увезли отсюда двухлетним ребенком, и к своим нынешним двадцати шести годам он так ни разу еще здесь не побывал. Заблудиться было негде – Выбуты, куда он держал путь, стояли прямо над рекой. Подъезжая, Вальга старательно сохранял невозмутимый вид, но при этом у него щемило сердце. Лето было на вершине расцвета – миновала самая короткая ночь, настал один из самых длинных дней, довольно хмурый, серые облака сулили мелкий дождь. То и дело на глаза попадались следы вчерашнего празднества – помятые венки, прибитые речной волной к белому каменистому берегу, кострища, завязанные венком ветки берез, полотна и прочие женские подношения на ветках.

Берега Великой в этих местах представляли собой две довольно высоких, почти отвесных известковых стены, но под стеной еще лежала полоса заболоченной, поросшей осокой земли. В иных местах с берега тянулись длинные мостки над топким берегом, в буроватой прозрачной воде виднелись большие рыжие камни. Доносился шум – приблизились знаменитые пороги, мимо которых лодьи приходилось перетаскивать по берегу. Ведал этим волоком в былые времена Вальгард – дед Вальги, а теперь его дядя Кетиль – родной младший брат Асмунда, единственный из своего поколения, кто никогда не покидал родной дом.

Вот и сами пороги. Река здесь лежала широкой скатертью, сморщенной складками каменных гряд от берега до берега; будто крошки и кости, по этой скатерти были разбросаны крупные камни и отмели. Над грядами бурлила желтая пена. Вальга придержал коня, оглядываясь и чувствуя, как теснит в груди от волнения. Здесь он родился, здесь родились его отец, мать и прочая родня, и это место казалось ему волшебным, сам ветер здесь веял значительно, каждый лиловый пестик чабреца или белое облачко тысячелистника обращалось к нему с тихой речью, желая поведать нечто важное. Сам воздух, прохладный и влажный, с запахом мокрой травы, нес неуловимое откровение. Закружились воспоминания – о гибели в битве двоюродного деда, Вальгарда, о Князе-Медведе, который сюда приходит за избранной девицей, о Буре-бабе, живущей в лесу и стерегущей границу белого света и Нави… И Ута, и Пестрянка много рассказывали детям об этих чудесах родного их края, и Вальга не мог отделаться от чувства, что заехал на остров Буян, в самое сказание…

Дорога вилась вдоль берега, чуть поодаль от реки виднелись серые тростниковые крыши. Вальга ехал шагом, с таким чувством, будто прибыл на тот свет и сейчас встретит умерших родичей – тех, с кем простился пять лет назад в Киеве, когда Святослав изгнал Улеба. Не думал, что еще когда-нибудь их увидит. Повод свидеться им на самом деле дала она же – смерть. Только пока не его собственная.

Показалось небольшое святилище на пригорке за тыном: деревянный Перун поверх ограды озирал реку и селение. Стало быть, приехал. Свернув от реки, Вальга увидел разбросанные дворы, тропки между ними. Подъехав к первым дворам, придержал коня. Куда дальше-то? На лугу паслись коровы и овцы, а значит, где-то там пастух – Вальга подозревал, что тот единственный, кто сейчас после веселой ночи, при деле. А остальные, надо думать, отправились спать совсем недавно и не будут рады, если их разбудят стуком в дверь. Особенно если это окажется чужая дверь – не все селение занимали Вальгины родичи. Перед избами ходили куры и утки, прогуливались свиньи, но от них что-то выяснить Вальга не пытался.

Пока Вальга раздумывал, как быть, через три избы отворилась дверь и наружу, согнувшись, выбрался весьма рослый, крупный мужчина со смуглым лицом и темной бородой. Его стан, широкие плечи, длинные руки и ноги, продолговатое лицо с впалыми щеками и довольно грубыми чертами было Вальге знакомо, и он, узнав бородача, вздохнул с облегчением.

– Алдан! – окликнул его Вальга. – Дядька! Будь жив!

Тот, заметив троих всадников, явно не здешних, оглядел их и направился навстречу. Вслед за ним из двери вышел отрок лет двенадцати – рослый, чертами напоминающий отца, но благодаря светлым волосам похожий на его освещенное солнцем подобие. Вальга догадался, что это должен быть Алданов старший сын, но тот за пять лет уж очень вырос. Проехав еще немного, Вальга остановил коня и ловко соскочил наземь.

– Узнаешь меня? Это я, Вальга, Асмундов сын!

– Узнавать-то узнаю, – Алдан подошел к нему, – да глазам не верю. Правда, что ли, ты?

– Правда! Гляжу, не знаю, куда стучаться, а тут ты!

– Я в кузню – хотел поработать малость, пока все спят, а то сенокос-то не ждет.

– Пойдем в кузню. Там расскажу, с чем приехал.

В многочисленных и запутанных связях княжеской родни место нашлось и для Алдана – датчанина, прибывшего на Русь искать службы лет пятнадцать назад. С ясными, добрыми голубыми глазами на лице умелого убийцы, он, с его великаньей внешностью, непостижимым образом внушал доверие, хотя то, что этот человек может быть очень опасен, было ясно при первом же взгляде на него. Многие дивились, что именно Алдана Мстислав Свенельдич когда-то выбрал в воспитатели для своего среднего сына, Велерада, но Мистина всегда знал, что делает. В ту же пору Алдан женился на Предславе, бывшей древлянской княгине, матери Мальфрид. От Алдана у нее было человек семь детей, и со всем этим выводком они вместе с Утой и Улебом пять лет назад перебрались из Киева в Выбуты.

– Ну, пойдем. – Алдан, ни по какому поводу не выражавший бурных чувств, невозмутимо кивнул. – Авось и поможешь немного.

Слушая, как он теперь говорит на славянском языке, мало кто догадался бы, что родным его языком был датский и на Русь он попал, когда ему было под тридцать. Они с Предславой дома говорили по-славянски, и их дети язык русов знали слабо.

Но не успел Вальга обрадоваться случаю так удачно решить свое дело, как снова раздался скрип двери – прямо возле них. Обернувшись, он увидел выходящую из-под навеса ближайшей избы молодую женщину – в красной поневе, с красным очельем, на котором висели по сторонам лица несколько серебряных колечек. Два-три колечка были простых, как все в этих краях носили, но с каждой стороны по одному моравскому, тонкой сложной работы, выдавали причастность к непростой семье, имеющей доступ к дорогим иноземным товарам.

– Ва… Вальга? – недоверчиво выговорила женщина и перевела вопросительный взгляд на Алдана: не мерещится ли? – Это ты? Откуда взялся? Ты из Киева?

Вальга и сам ее не сразу узнал – они не виделись около двух лет, и за это время юная девушка с тяжелой темно-русой косой, часто мелькавшая где-то возле княгинь – Эльги и Прияны – превратилась в молодую женщину, крепкую, несколько раздавшуюся в бедрах и груди. Ребенок в беленькой рубашечке – уже не новорожденный, но еще не ходящий своими ногами, – на руках у нее ясно указывал на причину этой перемены.

Но сильнее того Вальгу поразило само ее присутствие. Он знал, что она должна быть здесь, но не думал о ней и о том, что ее существование делает его ношу еще тяжелее.

– Правена… – пробормотал он с таким чувством, будто впервые обращается к той, кого знал всю жизнь. – Будь жива. Нет, из Хольмгарда я… Князь в Хольмгарде сейчас, и мы все…

– В Хольмгарде? А где же… – Она оглядела тропу и берег реки позади Вальги. – А где Улеб? Они приехали? Я слышу – конский топот, голоса, дядька Алдан с кем-то говорит, ну, думаю, вернулись наконец! Уж мы ждали, ждали, все глаза проглядели!

Вальга моргал, глядя на молодую женщину, как на птицу Сирин. Думая об Уте, о ее невестке он почему-то не думал совсем. И вот, в награду за забывчивость, она упала ему прямо на голову, застала врасплох. И никуда не спрятаться.

– Что ты застыл-то, как чур межевой?

Правена подошла и поцеловала Вальгу. В другой бы раз он обрадовался поцелую красивой женщины восемнадцати или девятнадцати лет, но сейчас вздрогнул, будто его клюнула змея.

– Где Улеб? – теребила она его свободной рукой, а ребенок вопил и махал пухлой ручкой. – С чем тебя прислали? Или ты так, нас проведать? Ну, говори же!

Однако Вальга онемел и лишь беспомощно смотрел на Алдана, который, не зная его беды, не мог ничем помочь. Даже ухмылялся, положив руки на пояс.

– Я… – выдавил Вальга. – Расскажу… потом. Мне с Алданом надо… переведаться. В кузне. Я к вам… потом…

– Да хоть скажи: Улеб-то здоров? – не отставала Правена. – Чего не едет? Когда будет? С весны его не видали, что ж он у них так загостился! Дитя ходить научится, а его все нет! Будто в Царьград убрался!

– З… – По привычке Вальга чуть не сказал «здоров», но это все-таки была бы ложь, которая сделала бы правду еще тяжелее. – Дядька Алдан, пойдем в кузницу! – взмолился он. – Потом уж…

Алдан хмыкнул и пошел на край селения, где стояла кузница; Вальга, ведя лошадь, торопливо направился за ним. Правена сделала было шаг ему вслед, хотела остановить, но недоброе предчувствие сковало ей ноги. Почему он так и не ответил ни на один ее простой вопрос? Так спешит зачем-то в кузню, что недосуг языком шевельнуть?

Алдан не состоял с Улебом в прямом кровном родстве, хотя, будучи воспитателем его младшего брата, знал его очень хорошо. Ему, закрывшись в кузне на отшибе, Вальга рассказал все как есть. Слушая его, Алдан мрачнел на глазах. Он тоже подумал о женщинах – Уте, Правене, своей жене Предславе, – которые поднимут плач, стоит этой вести до них дойти. Да и само по себе горе было велико: Улеба, человека доброго, честного, несправедливо пострадавшего, все здесь любили. Алдан за свою бродячую жизнь повидал всякое, но даже ему трудно было поверить, что несчастливая жизнь Улеба закончилась так рано и так страшно – и тоже безо всякой его вины!

– Так что ты думаешь – князевы люди его порешили? – спросил он у Вальги.

– Когда я уезжал, еще нечего толком неизвестно было. – Вальга с растерянности теребил серебряную цепь на груди. – Они, Игмор с братией, с нами и с отцом в одной избе жили. Той ночью никто из них спать не приходил, мы с отцом там только и были. Но я думал, они в большом стане, в шатрах загуляли с кем-то, для Игмоши это ж обычное дело. Мы только за полдень узнали, что случилось, потом Лют приехал, рассказал, что наших дренгов винят. Малфа их видела, как они за Улебом вечером приехали и с собой увезли. Грим и Девята. Князь велел их сыскать – а их нету. Ни Игмоши, ни его братьев и зятьев, – семь человек пропало. Сгинули, как вихрем унесло. Может, и не они убили. Но тогда кто? И где Игмоша? Князь велел их искать, и Лют, я так понял, тоже ищет. Но за день не сыскали никого. Только то и знаю, что они трое мертвы – Улеб и оружников двое. Тела уж обмыли и обрядили. Я их видел. Он сам изрублен – жуть…

– Чьи тела?

Оба разом обернулись. У двери стояла Ута, а за ней Правена. У Алдана двери были хорошо смазаны и не скрипели; захваченные разговором, они с Вальгой и не заметили, как слушателей стало больше.

Правена, видно, не смирилась с неизвестностью, разбудила свекровь и рассказала, что вместо Улеба приехал его вуйный брат[5] Вальга, а зачем приехал – не говорит.

Алдан встал и подошел к Уте.

– Поди сюда. – С высоты своего роста он приобнял маленькую, щуплую Уту за плечи и повел к короткой скамье. – Сядь.

Бросил на ходу взгляд на Вальгу, двинул бровью в сторону Правены. Вальга придвинулся и встал рядом, внутренне дрожа и сам не зная, что будет делать.

Поглядев на Уту – простая одежда, усталое, покрытое тонкими морщинами доброе лицо, – никто не угадал бы в ней сестру княгини русской и законную жену самого влиятельного из киевских бояр. Ута никогда не отличалась дородством, а сейчас, в сорок два года, словно бы истончилась, все свои силы отдав на служение детям и семье. Кто бы поверил, что она, в сером переднике сидящая на простой скамье в закопченной кузне, шесть лет назад расхаживала по мраморным полам Мега Палатиона в самом Константинополе, видела василевса и всю его семью, ела за их столом с золотых блюд, получала драгоценные подарки.

– Слушай, сестра! – Алдан, стоя перед Утой, наклонился и своими огромными грубыми руками накрыл ее маленькие натруженные руки, лежащие на коленях. – Беда пришла большая.

– Беда? – Ута недоверчиво раскрыла глаза, хотя уж ей-то к бедам было не привыкать. – Что же? В Киеве…

Она взглянула на Вальгу, и глаза ее еще сильнее распахнулись от пришедшей мысли. Тревожное изумление помешало ей даже поздороваться с родным братаничем. О том, что Святослав с родней и дружиной прибыл в Хольмгард, здесь не знали, для нее Вальга приехал прямо из Киева.

– Вальга! – Она хотела встать, но Алдан удержал ее. – Говори же? Асмунд? Или…

Имена Эльги или Мистины она была не в силах выговорить, но по ужасу в ее глазах было видно, как потрясла ее мысль о несчастье с кем-то из них – о несчастье, которое она даже в мыслях не смела назвать по имени.

– Это Улеб! – не выдержал Вальга, не в силах смотреть, как она перебирает предположения одно другого хуже.

Хотя куда уж хуже… Улеб дороже всех детей достался матери, и его же она сильнее всех любила.

– Что с ним? – Правена повернулась к нему.

– Он погиб, – глядя ей в глаза, сказал Вальга. – Его убили. Заманили на пустой берег и зарубили.

Видя, как окостенело ее загорелое лицо, он взял ее за локти, боясь, что упадет. Но Правена высвободилась, будто пытаясь вылезти из своего несчастья. Помотала головой.

– К-кто… – выдавила она, не в силах найти этой вести места в своих мыслях.

– Мы пока не знаем. – Перед ней Вальга не решился обвинять Игмора с братией, как он сделал перед Алданом. – Ищут.

– Но… этого быть не может, – будто убеждая его, пробормотала Правена. Взгляд ее застыл, губы побледнели так, чтобы было видно даже в полутемной кузнице. – Он… Улеб… никому зла не сделал. Кому он мог помешать?

– Это что… – подала голос Ута, которую Алдан все так же держал за руки. – Святша… добрался до него?

Вальга молча кивнул. Ута совсем не знала обстоятельств дела, но сердце матери угадало правду – все эти пять лет она ждала и боялась, что зло, изгнавшее ее сына из Киева, найдет его снова.

– Да он вовсе не хотел. – Князя Вальга должен был оправдать. – Он не приказывал. Они сами… люди его…

– Какие люди? – прохрипела Правена.

В мыслях она отказывалась признать звание человека за теми, кто решился на такое нелепое злодеяние.

– Ну… – Вальга отвел глаза. – Выходит, что наши… Игмоша с братией. Они в ту же ночь и сгинули… Иворовичи остались, а Секирины все трое – как вихри унесли…

– Я не верю… – прошептала Правена; у нее стиснуло горло, и она не могла говорить в полный голос. – Где он?

– В Хольмгарде. Его к Сванхейд привезли, его и оружников обоих. Они втроем были. Должно, уже похоронили, пока я ехал… Там, у Хольмгарда, где вся родня их.

Правена закрыла лицо руками. И тут, в этой темноте, ей так ясно представилась земля, закрывшая могильную яму, стена, отделившая ее от мужа, что из самой глубины ее существа вырвался полукрик-полустон – негромкий, глухой, но полный такого отчаяния, что у Вальги подкосились колени.

Только что она была счастливой молодой женой – и вдруг сделалась одинока, будто серая кукушка, а дитя ее – сиротой. Половину ее существа и все ее будущее судьба обрубила одним безжалостным ударом.

– Жма мою жизнь! – Алдан бросился поднимать Уту, которая молча, без звука вдруг упала со скамьи вперед, и взял ее на руки. – Дверь отвори.

Вальга отворил дверь, и Алдан вынес Уту наружу. Потом Вальга взял Правену за локоть и тоже повел к двери; не отнимая ладоней от лица, она шла, в беспамятстве делая мелкие шаги, и ему пришлось самому пригнуть ей голову в дверях, чтобы не ударилась о косяк. Но она и того бы не заметила.

Глава 3

Жену для Улеба подобрал его названный отец, Мстислав Свенельдич. После того как Святослав силой отобрал у сводного брата невесту, Горяну Олеговну, Улеб, уже перебравшись в Выбуты, долго не хотел и смотреть на девушек, и мать его не неволила, хотя годами он уже перешел в «старые женихи». Два года назад, когда Эльга привезла в Выбуты Малфу, надеясь здесь без шума выдать ее замуж, Мистина подумал и о женитьбе сына, однако среди местных родов подходящих для себя сватов не нашел. «Не жени его на ком попало, я пришлю ему невесту», – сказал он Уте перед отъездом. Ута, привыкшая слушаться, не говорила сыну ни слова о женитьбе, пока следующим летом и правда не прибыли люди, привезшие в жены Улебу Правимиру, Хрольвову дочь.

Хрольва и его семью Ута и Улеб знали очень хорошо. Уличанка Славча была одной из трех полонянок, которых Ингвар держал в женах до женитьбы на Эльге; перед свадьбой он роздал их троим своим ближним гридям – Гримкелю Секире, Ивору и Хрольву. Сыновья Гримкеля и Ивора составляли ближний круг Святослава – половина из них и «помогла» ему избавиться от брата-соперника. У Хрольва и Славчи родились только дочери, и Правена была из них младшей. Пять лет назад, когда Улебу пришлось уехать из Киева, она была еще совсем юна, лишь год как надела плахту. Улеба она в те годы видела редко и издалека, однако он, чуть не ставший новым киевским князем, в ее глазах был почти как солнце красное. Тот самый «князь молодой, месяц золотой».

Как девушка из ближайшего к княжьему двору дружинного круга, Правена с матерью и сестрами ходила на посиделки к самой княгине. Иной раз к Эльге, иной раз – к Прияне, жене Святослава. С некоторых пор ей стало казаться, что на нее поглядывает самый влиятельный в Киеве человек – Мстислав Свенельдич. Это было и лестно, и тревожно; все знали, что с изгнанием Улеба он остался без жены, но так же все знали, что он принадлежит княгине. Даже если бы он для приличия решил взять себе новую жену, неужели его выбор может пасть на девушку лет на тридцать моложе, да к тому же дочь бывшей рабыни! Это было совершенно невероятно. Славча с Правеной доходили до мысли, не для Велерада ли Свенельдич приглядывает невесту… Но для Велерада Правена была все же недостаточно знатна.

Все разъяснилось, когда однажды отец, вернувшись от князя, сообщил, что имел разговор с Мистиной: тот предлагает сосватать Правену за Улеба. Перед этим она несколько лет не вспоминала об Улебе – о нем в Киеве старались не говорить, зная, что князю это неприятно. Сватовство для Правены было очень лестным – Улеб многократно превосходил ее знатностью рода, да и сам был молодец хоть куда, – но все же брак с изгнанником выглядел делом опасным. Бояре, ищущие милости князя, не захотят родства с его соперником.

Мистина и здесь показал себя человеком проницательным: высмотрел не девушку, а самоцвет. На первый взгляд Правена не казалась красавицей: посмотришь, вроде бы ничего особенного, ни одной черты, которая цепляла бы взгляд сама по себе. Обычное овальное лицо с чуть заостренным подбородком, правильные черты – не слишком тонкие и не слишком крупные, прямой нос, серые глаза, темные брови, почти прямые, со слегка приподнятым внешним концом. Коса, пока Правена ходила в девицах, обычная темно-русая, отличалась разве что длиной и толщиной, весьма внушительной. Но стоило к ней приглядеться, и уже трудно было отвести глаза. Душа ее созрела с юных лет – она никогда не была суетлива, неразумна, опрометчива, легкомысленна, как свойственно девчонкам; уже лет в десять это была надежная помощница матери и верная подруга сестрам. С юных лет в ней чувствовалась та спокойная благотворная уверенность взрослой женщины, что дается светлым рассудком и уравновешенным, благожелательным нравом. Едва увидев Правену, каждый чувствовал, что может на нее положиться, как на родную сестру. Возле нее каждому делалось хорошо, как будто в ней, как в молодой богине Макоши, заключалась чистая жизненная сила, ум, доброта и любовь; спокойное лицо ее как будто испускало едва уловимое сияние. Она всегда держалась ровно, не выражала громко ни радость, ни горе, ни восторг, ни гнев, но за ее спокойствием угадывались сильные чувства. Благодаря этой внутренней силе и прямой осанке Правена казалась высокой, но подойдешь вплотную – заметишь, что она среднего роста, не более.

Родство с самым знатным из киевских воевод и заодно с княжеской семьей не смогло бы подкупить такую девушку, а угрозы для жениха, находящегося в немилости и изгнании – смутить, раз уж ее сердце в ответ на сватовство сказало «да». При мысли об Улебе Правену охватило воодушевление, она чувствовала себя той отважной девой из сказки, что три года шла за тридевять земель, отыскивая своего жениха. Хрольв тоже считал небесполезным такое близко родство с Мистиной. И вот, когда торговые люди вернулись из Царьграда и отправились в Хольмгард, Правена с двумя челядинами, с отцом и приданым поехала с ними.

Ута приняла невестку без возражений, даже с благодарностью – она куда лучше самой Правены понимала, какой подвиг та совершила и какой опасности подвергается. Сам жених за прошедшие пять лет оправился от потери Горяны и был готов полюбить молодую жену, проделавшую ради него такой путь и согласную жить вдали от родных. Спокойно и благополучно они прожили два года, родился здоровый сын, и вся жизнь лежала перед ним, озаренная лучами, как ясное утро…

…Когда Правена появилась в Алдановой избе, Вальга невольно вздрогнул. Здесь его с оружниками наскоро устроили отдыхать, но из хозяев никого не было: Предслава сидела с Утой, Алдан работал в кузнице, а буйный выводок их детей носился где-то у реки.

Правена вошла тихо, остановилась у двери, боясь идти дальше. Вальга невольно встал. Она уже оделась в белое – в крайнюю степень «печали» и напоминала какую-то снежную тень посреди лета. Лицо у нее было застывшее, глаза покраснели, но сейчас она не плакала.

Глядя на Вальгу, она сделала несколько шагов, и ему сделалось жутко. Весь вид Правены – больше лицо ее, чем одежда, – выражали такую ясную причастность смерти, что живому было возле нее неловко. Казалось, стоит ей к тебе прикоснуться, даже взглянуть пристально – сам уйдешь за смертную грань. И еще страшнее было оттого, что она не кричала, не плакала, а лицо ее выражало мучение в смеси с напряженным раздумьем.

– Ты сказал, что Игморова братия… – тихим, сдавленным голосом заговорила Правена. – Верно ли?

– Пока нет. По истине не знает никто. Просто они исчезли, семь человек…

– Кто? Кто эти семеро?

Вальга перечислил ей сгинувших. Как и он сам, Правена знала их с детства: их отцы всю жизнь сидели вместе в княжеской гриднице, матери часто встречались у княгини.

– Так его уже… похоронили? – Правена запнулась на этом слове.

– Думаю, да. На третий день. Нынче лето, долго держать нельзя.

– А как его должны были хоронить?

– Не знаю. Это как Сванхейд решит. Там родни много, сделают все как положено. Об этом не тревожься. Ничего не упустят.

– И как ты думаешь – ему… – Правена запнулась.

– Что?

– Нет. Ничего.

Вальга надеялся, что вопросов больше не будет – он больше ничего и не знал, когда она снова заговорила.

– Ты когда назад поедешь? Ты же в Хольмгард поедешь от нас?

– Да. Князь так сразу, я думаю, не уйдет оттуда, там дела не улажены…

Вальга осекся: Святослав прибыл с дружиной на север для того, чтобы разобраться, чья здесь власть. И вот «дело улажено» – другого князя тут не будет.

Удайся Сванхейд ее замысел – Правена сейчас была бы молодой княгиней Гардов. Но Недоля одолела – она вдова.

– Я поеду с тобой.

– Зачем? – Вальга пришел в изумление.

– Как – зачем? Должна я к могиле мужа моего… – У Правены оборвался голос. – Хоть могилу…

– Ну-ну! – Вальга подошел и с сочувствием, хоть и неловко взял ее за плечи. – Коли родичи тебя отпустят, так поедем. Только не очень долго собирайся… Я ж не знаю, сколько князь там пробудет, чтобы мне потом не догонять их.

– Так сегодня и поедем! Нынче какой день, четвертый? Пятый?

– Я три дня в дороге был… Да один день там – четыре дня.

– Если поспешим, то ко второму правежу[6] поспеем – на девятый день.

– Поспеем… – растерянно согласился Вальга.

Правена помолчала, потом добавила, глядя перед собой:

– Я все не верю… даже причитать не знаю как. Он передо мной все живой стоит. Было начну, а тут мысль: может, он жив? Не видела ж мертвым его…

Этим, как видно, и объяснялось ее застывшее спокойствие – Правена не верила, что муж, весной по зову Сванхейд уехавший живым и здоровым, не вернется. Она больше не увидит его – ни живым, ни даже мертвым. Мысль о его смерти постепенно утверждалась в уме, но не доходила до души, и это неверие придавало ей сил. Окажись вдруг перед ней бездыханное тело – сама упала бы, как цветок нивянка под косой.

Вальга думал, что родичи не захотят отпустить Правену – видано ли дело, молодой женщине ехать в такую даль! – но никто не возразил. Предслава, когда заходила покормить детей, все время рыдала, и младшие дети принимались вопить вслед за ней, еще не понимая, что случилось. Предславе сейчас было несколько за тридцать; после всех родов располневшая, румяная, красивая женщина, она искренне предавалась печали по Улебу, но печаль эта не шла ей, как темная туча к щедрому летнему дню, и плач ее был сродни грибному дождю, когда крупные капли сверкают в солнечных лучах. Зато Вальга утешил ее, рассказав о Малфе, ее старшей дочери. Малфа два года назад была увезена погостить к Сванхейд, да так и не вернулась.

Услышав о желании Правены ехать в Хольмгард, Предслава шмыгнула носом, но лицо ее приняло деловитое выражение.

– Кто же с ней поедет? Ты же не привезешь ее назад?

– Я нет, ну… Бер Тороддович привезет. Это внук Сванхейд…

– Мы его знаем, он здесь был – он Малфу от нас увез. Да так и не привез назад. И эту тоже не привезет! Отец, может, ты? – Предслава посмотрела на мужа. – С сеном, конечно, не закончили еще, но мы уж сами как-то…

Лицо ее снова сморщилось: при мысли о сенокосе она вспомнила Улеба – никогда он больше не выйдет на луг, – и с трудом сдержала желание запричитать. Без тела, без могилы, вовремя не узнав о несчастье, ближайшие родичи могли лишь отметить более отдаленные сроки поминания. Да и плакать после погребения уже нельзя, чтобы покойник на том свете не ходил весь мокрый, но ведь они не узнали вовремя, как же совсем не поплакать?

– Что же его там погребли-то… – пробормотала Предслава. – Мать здесь, жена здесь, а положили невесть где…

– Там вся родня его по отцу, – напомнил Вальга. – Раз он Ингваров сын, а там и Олав, дед его, и все…

– Все беды его оттого, что он – Ингваров сын! – с досадой сказал Алдан. – Жил бы, не тужил… Поеду я. Посмотрю, что там нынче как…

Алдан всем сердцем сожалел об Улебе, хоть внешне это в нем не проявлялось. В глазах его поселилось беспокойство. Убийство одного Ингварова сына людьми другого означало раздор в княжеском роду, который едва ли обойдется без последствий. А у Алдана имелось семеро детей, через мать принадлежавших к этому роду, и пусть пока они были еще малы, последствия раздора могли сказаться в неизвестном будущем. Алдан, человек опытный и с разными опасностями знакомый не понаслышке, не мог предоставить эти дела самим себе.

Уту Вальга увидел после приезда еще только один раз, на заре перед отъездом. Она лежала в постели, осунувшаяся и сама похожая на покойницу; внезапная смерть любимого сына подкосила и высушила ее так, что даже плакать у нее не было сил, лишь тихие слезы струились одна за другой из уголков глаз и падали на подушку. Из семерых детей при ней оставался только Улеб – старшие дочери еще в Киеве успели выйти замуж, да и двоих младших, Витиславу и Свена, отец забрал туда к себе. Только Улебу нельзя было в Киев, но Уту утешало то, что она нужна самому несчастливому и самому любимому из своих детей. И вот его нет на свете, и жизнь ее разом опустела до самого донышка.

– Несчастливый он был… – прошептала Ута, когда Вальга наклонился, чтобы ее поцеловать. – В горе был зачат, в тревоге рожден. Свенельдич – удачливый, он его в сыновья взял, я думала, поделится счастьем… Да, видно, и его счастья мало. Все моя вина.

– Да ладно, матушка, ты-то в чем виновата! – Вальга сжал ее руку, и эта маленькая кисть показалась ему тонкой и легкой, как птичья лапка.

– Это все от Буры-бабы. Я за ее смерть наказанье приняла. Ее хлеб ела… без посвящения, без позволения. И сейчас вижу ту голову мертвую, а в глазах огонечки горят. Смотрит на меня теми огонечками и усмехается… Свенельдич ведь убил… того Князя-Медведя, старого. Да с него что с гуся вода. Они ушли, я осталась, – бормотала Ута, мимо Вальги глядя куда-то в темноту давно ушедших лет. – Одна за всех. Проклятье на сына моего пало. Так вот хочешь как лучше… а где счастье тебе, где горе – не угадать… Да и Эльге… Это все оно – Буры-бабы проклятье! – Ута огляделась в поисках Правены и даже протянула к ней руку, показывая, что эта тайна предназначена ей. – Бура-баба Эльге предсказала: один сын будет. Да она не хотела, чтобы сын у нее от Князя-Медведя родился и в глухом лесу жизнь провел. Хотела ему другой доли, славной. У нее не Святша должен был родиться, а другой – «медвежий сын». Она убежала, за Ингвара вышла, вырвала у судьбы другой доли, и себе, и чаду. Княжьего сына родила. Да только судьба и в Киеве догнала. Святша у нее один сын, да князем над людьми быть у него не выходит. Повадка у него лесная, волчья. Нави он был назначен, в Навь его и тянет…

Вальга не знал, что ответить на эти речи, похожие на бред и внушающие жуть. Кто в чем был виноват чуть не тридцать лет назад, он понимал смутно, но знал: когда у матери гибнет сын в расцвете лет, ей вся жизнь представляется тропой к этому несчастью, и кажется, что мостила она эту дорогу собственными руками. Там не додумала, здесь не доглядела, там не подсказала… с рождения чадо счастьем-долей наделить не сумела.

– Пусть она едет, – шепнула Ута, когда Вальга уже хотел отойти. – За дитем я пригляжу…

Даже в горе по сыну Ута не забывала, что у нее на руках внук. И если что-то могло вытянуть ее со дна этого горя, то только забота о новом молодом существе, нуждавшемся в ней.

В путь пустились на другой день на заре. Алдан рассудил, что Правена не способна будет целыми днями не слезать с седла, и решил взять лодью. Вальга ехал с ними, а двое его оружников должны были идти берегом и вести его лошадь. Он и сам был рад, что не пришлось задерживаться. Любопытно было, что там в Хольмгарде, есть ли новые вести? Может, убийц уже поймали…

Глава 4

Месяц все видел… да если бы мог сказать. Когда убийство совершалось, месяц был тонкий, молодой; теперь луна располнела, только краешек еще расплывался, как у подтаявшей белой льдинки. Ее Дедич собирался просить о помощи – сама промолчит, так хоть приведет тех, кто скажет.

Посреди поляны возле ив горел костерок из сучьев орешника – требовался не огонь, а угли. Еще не стемнело, хотя солнце уже село за Волховом, близкая летняя ночь выстраивала стену из плотных темных облаков над небесной рекой багряно-золотого света. Самые короткие ночи миновали, но и долгие еще не пришли.

Оправленной в серебро «громовой стрелкой», которую обыкновенно носил на шее, Дедич очертил круг с костром в середине. Вдоль круга, с внутренней стороны, были разложены девять пучков велесовой травы[7] с крупными синими цветами. Велес-траву собрала и связала Малфа. Зря он велел именно ей собрать цветы. Теперь, глядя на них, он снова видел перед собой Малфу – в белом платье, прижимающей к пышной груди большой пучок синих цветов, с длинной русой косой и с печальным гордым лицом… Голубые ее глаза от соседства с цветами тоже казались синими, как вода Волхова под ясным небом. Пока он сегодня был у Сванхейд, Малфа молчала и прямо не смотрела на него, но, когда он смотрел на кого-то другого, то чувствовал на себе ее внимательный, выжидающий взгляд. При мысли о Малфе в душе вскипали тоска и ярость. Прах бы побрал этого Святослава, бес ему в живот! Чего в Киеве не сиделось! Зачем вздумалось рассказывать о ребенке, который своим рождением и его позорил не меньше, чем Малфу, – о котором Святослав несколько лет знать не хотел. В глубине души Дедич знал, что не откажется от Малфы, но требовалось время на то, чтобы пережить стыд и досаду этого открытия.

Отгоняя ненужные мысли, Дедич сел у костра на землю, вынул гусли из берестяного короба, положил на колени и заиграл. Медленный, задумчивый, однообразный перезвон золотых струн полетел над берегом, над водой, постепенно поднимаясь к небу и выманивая ленивую располневшую луну. Слушал Волхов, привычный к этой гудьбе, слушали ивы, задумчиво макая ветки в воду, слушали, должно быть, русалки, прячась в камыше. Дедич с отрочества привык играть для богов и теперь без малейшего затруднения слился духом с перезвоном струн, с прядями ветра, с запахом речной воды, с шелестом ив и осоки. С двенадцати лет его, сына знатнейшего словенского рода, отдали на выучку в Перынь; с тех пор прошло лет двадцать, и все эти годы Дедич ощущал в себе двух разных людей. Первый был просто человек, мужчина, который когда-то женился, имел детей, две зимы назад овдовел и с первой встречи тайком положил глаз на правнучку старой Свандры, привезенную к бабке из Пскова. Вторым в нем был волхв, открытый богам настолько, что сам Волховский Змей мог вдохнуть свой дух в его тело. О Малфе думал первый, но, играя, он быстро превратился во второго, и теперь внутренний слух его, следуя за перезвоном струн, разливался до самого небокрая.

Ночь наползала постепенно, просачивалась из-под земли. Время от времени Дедич подкидывал сучьев в костерок, чтобы совсем не затух, и по его пламени видел, насколько сгустилась тьма. Но вот последние багряные полосы утонули в синеве, луна неспешно вылезла на небо.

Прервав игру, Дедич подтянул к себе пару кожаных мешочков и бросил на угли сушеных зелий: бешеной травы, болиголова, красавки. Переместился так, чтобы ветром на него не несло ядовитый дым. Снял берестяные крышки и разложил перед костром угощения: блины в большой деревянной миске, кашу и кисель в горшках. В одной кринке было молоко, в другой – пиво. Вылив понемногу того и другого на землю, Дедич снова заиграл тихонько и стал приговаривать:

– Месяц молодой, рог золотой! Ты живешь высоко, видишь далеко. Стань мне в помощь! Слава тебе, князь-месяц Владими́р! Князь мудро́й, рог золотой! Бывал ли ты на том свете, видал ли ты мертвых? Видал ли ты мо́лодцев сих: Игмора, Гримкелева сына, да брата его Добровоя, да брата его Грима? Градимира, Векожитова сына? Девяту, Гостимилова сына. Красена да Агмунда, а чьи они сыны, ты сам весть! Коли видал, так вели им встать передо мной!

Еще немного поиграв, Дедич отложил гусли, взял из миски несколько блинов, разорвал их на куски и разбросал по поляне – там, где земля впитала и трава скрыла следы пролитой крови.

– Игмор, Гримкелев сын! – заунывно взывал он. – Добровой, Гримкелев сын! Грим, Гримкелев сын! Коли слышите меня – отзовитесь, придите блинов покушать на помин душ ваших! Градимир, Векожитов сын! Девята, Гостимилов сын! Коли слышите меня – зову вас каши покушать, на помин душ ваших! Красен да Агмунд, не знаю, как по батюшке! Коли слышите меня…

Черпая из горшка особой «мертвой ложкой» с медвежьей головой на черенке, Дедич разбросал по поляне кашу и кисель. Снова отлил наземь пива и молока. Опять сел и стал наигрывать тот напев, под который на поминках поют о дороге на тот свет – через леса дремучие, болота зыбучие, через калинов мост, через реку огненную. Играл, играл, рассеянным взором глядя во тьму…

Потом взор его заострился. В костре чуть тлели угли, злые травы источали дурманный дымок, поляну освещала лишь луна высоко в небе и ее же свет, отраженный Волховом. Прямо у черты, окружавшей костер, стояли два высоких сгустка темноты. Холодок пробежал по хребту – растворились ворота Нави, пахнуло оттуда глубинным холодом земли.

Это они. Какие-то двое духов откликнулись на его зов, прилетели к угощению. Дедич еще немного поиграл, выжидая, не придут ли другие.

– Кто вы такие? – заговорил он потом. – Как имена ваши?

Разглядеть лиц было невозможно, да он и не знал тех семерых убийц, что бесследно исчезли из княжьего стана, только от Люта затвердил их имена.

В ответ послышался не то вдох, не то стон.

– Отвечайте! – строго велел Дедич. – Как зоветесь?

– Голодно… – прогудело ему в ответ. – Холодно…

Сами голоса эти – глухие, унылые – холодили душу, будто чья-то мохнатая лапа с колючей жесткой шерстью касается хребта прямо под кожей.

– Вот вам еда – ешьте. Вот вам пиво – пейте. Вот вам князь-месяц, серебряные ножки, золотые рожки – грейтесь. Как имена ваши?

– Грим… Гримкелев сын…

– Агмунд… Сэвилев сын…

– Где собратья ваши?

– Не с нами… не с нами…

– Где погребены головы ваши?

– На востоке… на стороне восточной… в лесу дремучем… у болота зыбучего… нет нам ни поминанья, ни привета, ни утешенья…

Мрецы заволновались, задрожали, голоса их стали громче.

– Плохо погребены мы… не по ладу нас проводили, долей мертвой не наделили…

– Голодно, голодно!

Теперь Дедич начал различать их черты: ему они ничего не говорили, он не мог определить, где Грим, а где Агмунд, хотя один из мрецов казался помоложе; темные, исхудавшие лица с ввалившимися щеками у обоих покрывала седая щетина, веки были опущены. Вспыхнула сухая веточка на углях, и Дедичу бросились в глаза темные полосы на шеях обоих мертвецов: у одного это был черный след глубокой рубленой раны между шеей и плечом, а у другого такая же темная, неровная полоса окружала шею – ему срубили голову!

– Голодно, голодно! – полуразборчиво бормотали мрецы, напирая на невидимый круг, но не в силах перешагнуть черту.

Неодолимая сила тянула их к теплу костерка, к живому человеку с горячей кровью в жилах.

– Не покормили нас! Не напоили нас! Не оплакали! Не проводили! В чужой земле зарыли! Холодно, холодно!

Жалуясь на два голоса, мрецы боком двигались вдоль черты, черными руками шарили по воздуху, наощупь отыскивая лазейку туда, где сидел живой теплый человек. На белой одежде их виднелись огромные пятна; они казались черными, но Дедич понимал: это кровь смертельных ран. Он не испытывал особенного страха, но опустил руку на лежащий рядом посох: в навершии его с одной стороны была вырезана бородатая человеческая голова, а в другой – медвежья.

– Я принес вам питья и пищи, – сказал он. – Поданное ешьте, а иного не ищите. Где собратья ваши? Игмор, Гримкелев сын? Градимир, Векожитов сын? Где они?

– Не с нами… не с нами…

– Голодно! Съем, съем!

С диким воплем мрец бросился на невидимую преграду и ударился в нее всем телом, надеясь снести. Простой человек на месте Дедича наделал бы в порты, а то и вовсе замертво упал бы со страху. Но волхв лишь поднялся на ноги и уверенно заговорил:

– Месяц молодой, рог золотой! Было вас три брата на свете: один в ясном небе, один на сырой земле, один в синем море! И как вам троим вместе не сойтись, так пусть мрецы-упыри ко мне не подойдут, на всякий день, на всякий час, на полони, на новом месяце и на ветхом месяце! Тебе золотой венец, мне счастья и здоровья, а всему делу конец!

– Домой в Навь! – протяжно выкрикнул он и замахнулся на мрецов посохом. – Домой в Навь!

– Домой в Навь! – ответил ему из темноты неведомый голос, переходящий с высокого в низкий и обратно.

– Домой в Навь! – загомонили вверху, в воздухе, сразу множество птичьих голосов.

– Домой в Навь! – взвизгнул из гущи камыша женский голос.

Мрецы исчезли. Дедич опустил посох и перевел дух. Бросил на угли сухой прострел-травы и подождал, пока ее дым разгонит остатки дыхания Нави. Потом вылил в костер остатки пива и молока. Угли тихо прошипели и погасли…

После ночного гадания, ближе к закату, Дедич снова был в Хольмгарде. По пути от места убийства он сюда не заворачивал, и родичи Улеба до сих пор не знали, удалось ли ему что-то разведать. Народу собралось довольно много: не только родичи покойного, но и жители Хольмгарда, словенские старейшины с берегов Ильменя. В этом сказывалось не только уважение к Сванхейд, но былое желание видеть ее внука на месте князя, и Святослав, догадываясь об этом, оглядывал собрание довольно хмуро.

Самого князя киевского тоже встречали скорее настороженно, чем сердечно, хотя в почтении отказать ему не могли. С собой он привел только своего вуя, Асмунда, и Болву. Теперь, когда Стенкиль воевал за цесарево золото на греческих морях, а Игмор с братией исчез, Болва оказался чуть ли не ближайшим к князю человеком из молодых. Этой внезапной переменой в своем положении он был польщен и обрадован, но и несколько смущен.

– Я был Улебу свояком, – сказал он в ответ на взгляд Бера, ясно вопрошавший «а ты что здесь забыл?» – Если ты не знал. Моя жена – старшая сестра его жены.

Божечки, а ведь там, в Пскове, еще есть жена… Теперь она уже знает – Вальга, Асмундов сын, должно быть, доехал дня за три. Бер невольно передернул плечами, вообразив, что обязанность рассказать о несчастье жене и матери Улеба досталась бы ему. Но Вальга – братанич Уте, она его хорошо знает, им будет легче говорить об этом.

Присутствие Святослава угнетало – все за столом, возглавляемым Сванхейд, были даже более подавлены и молчаливы, чем обычно бывает на поминках. Не исключая и самого князя: он выглядел напряженным, бросал взгляды исподлобья то на одного, то на другого, однако, обходя Малфу. Замкнутое лицо его скрывало и печаль, и досаду. Ему не хватало беглецов – тех самых, что были обвинены в убийстве и своим бегством это обвинение подтвердили. Он вырос с ними, с Игмором и Добровоем бился на первых в своей жизни деревянных мечах, они были с ним во всех превратностях, от первого похода на дреговичей, когда им с Игмором и Улебом было по тринадцать лет, до того странствия по приморским степям, когда его в Киеве сочли мертвым. И вот их больше не было рядом, а он толком не знал, кто из них жив, кто мертв. И что ему о них теперь думать. Если они и правда убили его брата… Но возненавидеть их он не мог, понимая: они пошли на это злое дело ради его, Святослава, блага.

Длинные столы были уставлены поминальными блюдами – блинами, кашей, киселем. К счастью, Дедич привез гусли и пел для гостей; его искусная игра, красивый низкий голос уносили слушателей в даль того света, позволяли безопасно заглянуть за грань – туда, где покинувший живых прибывает в селения дедов, к молочным рекам и кисельным берегам; туда, где молодая жена гуляет по зеленому лесу и находит нового младенца на ветвях березы… Малфа, поначалу избегавшая смотреть на Дедича, скоро забыла о смущении и, вновь поддавшись очарованию его голоса, устремила на него взгляд и уже не отводила. Дедич не смотрел на нее, но она угадывала, что он ощущает ее взгляд, и от этого его голос полон такого глубокого чувства, а лицо вдохновенно, будто перед Сванхейд и ее гостями поет сам Велес.

Но вот Дедич замолчал, Малфа подошла с кувшином, чтобы налить ему меда в чашу. Он лишь бросил на нее короткий взгляд, но во взгляде этом не было вражды или презрения, а только пристальное внимание, и у Малфы сердце забилось с надеждой. Может, они еще одолеют этот разлад, возникший не по их вине.

Но от Малфы Дедича почти сразу отвлекла Сванхейд.

– Хотелось бы узнать, – начала она, переглянувшись с младшим внуком, – удалось ли тебе выведать что-то, когда ты ходил на берег… на то место… где хотел говорить с духами.

– Да, госпожа, – спокойно ответил Дедич; по рядам гостей за столами прошла волна движения, все взгляды впились в его лицо. – Я говорил с духами, и духи отвечали мне.

– Что они тебе сказали? – Святослав подался вперед, опираясь на стол.

Он был встревожен сильнее, чем прочие, но идти своим тревогам навстречу, глядя им прямо в лицо, было главным правилом его жизни.

– Ко мне явились двое, – неспешно начал Дедич среди общей тишины. – Они назвали свои имена. Один назвался Гримом, Гримкелевым сыном, а второй – Агмундом, Сэвилевым сыном…

Каждое имя гости встречали всплеском взволнованного шепота. Даже Бер переменился в лице, услышав полное имя Агмунда – он сам его не знал и подсказать Дедичу не мог.

– Эти двое мертвы и погребены где-то на восточной стороне. О том же, где пятеро товарищей их… ответить не сумели они.

По гриднице пролетел вздох-стон от разочарования. На лице Болвы отразилось облегчение, Асмунд озабоченно нахмурился; Святослав приложил все силы, чтобы сохранить полную невозмутимость.

Несколько мгновений было тихо.

– Так значит… – подал голос Бер, – из них пятеро живы.

– Осталось пятеро, – многозначительно подхватил Лют. – Двое уже поплатились.

Это «пятеро живы», принесшее Святославу тайное облегчение, для Бера и Люта было призывом к действию.

Святослав отлично их понял. Раз-другой он перевел неприветливый взгляд между Бером и Лютом, потом посмотрел на Сванхейд.

– Госпожа… – хрипловато начал он и прочистил горло. – Я должен… Мне известно, что ты закрыла глаза моему брату Улебу и взяла на себя право мести.

– Да, это так, – уверенно подтвердила Сванхейд. – У меня есть послухи. Они здесь.

Трое словенских молодцев за столом закивали – они оказались возле бани в тот ужасный час, когда Сванхейд увидела мертвое, до неузнаваемости залитое кровью лицо своего внука, и были вынуждены принять это свидетельство.

– Нет такого закона, который включал бы женщину в число мстителей. Ты должна передать это право мне. Я – князь Киева и Хольмгарда, и я – ближайших родич Улеба, – с напором продолжал Святослав, взглядом пригвождая к месту Бера, у которого на лице было прямо написано: «А почему это тебе?». – Я – ближайший его родич по крови и высший по положению. Мне и достойно, и прилично взять на себя эту месть. У меня и сил больше, мне способнее…

На лице Бера отразилось нескрываемое недоверие. «Сил-то у тебя больше, но есть ли желание ими пользоваться?»

– Сожалею, но это не выйдет, – ровным голосом ответила Сванхейд. – По закону первый мститель – сын, второй – отец, и это – Мстислав Свенельдич.

– Он ему не отец! – возразил Болва. – Это пока раньше думали… Но Улебу отцом был Ингвар, а не Мистина!

– Он вырос как мой братанич, – уверенно ответил Лют и приосанился, как всегда, когда предстоял спор или тем более драка. – Все тайны острова Буяна не заставят меня и Мистину от него отказаться. Улеб – сын Уты и единоутробный брат других моих братаничей. Этого довольно, чтобы для нас с Мистиной месть за него была законной.

– Я сам, – с напором ответил Святослав, – решаю, кому мстить за моего брата!

– Ты не можешь запретить делать это другим его родичам. – Лют тоже слегка наклонился вперед; на лице его появилось ожесточение, но не зря старший брат столько лет учил его владеть собой, голос его звучал ровно и не громче обычного. – Это обязанность… священная обязанность… принадлежит всему роду. И тот, кто ее исполнит, Улебу честь вернет, а себе славу добудет.

– Дорогу мне хочешь перебежать? – В голубых глазах Святослава сверкнула молния, ладонь поднялась, будто хотела ударить по столу, но он не посмел сделать этого в доме своей бабки-королевы. – Добегаешься!

– Я не заяц, чтобы через дорогу бегать, – бросил Лют. – Я исполню свой долг, когда получу к тому возможность. А ты исполни свой.

– В мои дела норовишь лезть… – Святослав не сказал вслух «рабыни сын», но угадать его мысль было нетрудно.

– Эти дела не только твои.

– Я – глава рода, и мне решать, как исполнять его общий долг.

– Глава рода – госпожа Сванхейд, – громко, ледяным тоном возразил Бер. – Это было ее решение – отдать власть над Хольмгардом только потомству Ингвара, то есть тебе! Хотя бы ради уважения к тому решению ты должен исполнять ее волю.

Святослав втягивал воздух широко раскрытыми от гнева ноздрями, но он тоже был достаточно учен, чтобы не оспаривать власть своей бабки в ее присутствии, в ее доме, за ее столом, тем более поминальным.

– Госпожа Сванхейд, – Асмунд откашлялся, – почему ты не могла бы… право мести князю передать. Если ты будешь упря… упорствовать, люди могут подумать… будто мы… будто ты винишь… что в нашем роду нет согласия!

– Понимаю, о чем ты, Асмунд, – кивнула Сванхейд. – Мы верим, что князь не причастен к смерти своего брата, и я охотно подтверждаю это перед всеми русами и словенами Хольмгарда. Князь дал клятву на мече перед могилой брата, и сомнения в его чести неуместны. Но он не сделал кое-чего другого. – Она перевела взгляд на Святослава, и ее глаза, голубые, как у него, хоть и не сверкали таким огнем, не уступали им в твердости. – Ты, Святослав… Готов ли ты сейчас, перед всеми людьми, дать на твоем оружии клятву, что сделаешь все, чтобы найти убийц и покарать их смертью за смерть твоего брата?

Она с нажимом выговорила «покарать смертью», и, произнесенные слабым голосом старой женщины, они приобрели оттенок неотвратимости.

В этом и заключался предмет спора. Все знали, кем были для Святослава семеро злодеев – и он знал, и его противники знали. И никто, пожалуй, в равной степени не верил, что он на самом деле желает убийцам справедливого наказания и смерти.

– Я… – хрипло начал Святослав; перед таким прямым вопросом он несколько растерялся и с трудом подыскивал ответ. – Мы не знаем… что там случилось. Вон, даже мертвяки не сказали ничего толком! Когда мы найдем их, то будем судить. Я должен узнать сперва, как вышло дело…

– Может, он сам на них набросился… – себе под нос пробормотал Болва.

Но даже он не посмел сказать это вслух: чтобы миролюбивый Улеб набросился с оружием на хорошо знакомых людей, к тому же большей численности, было совершенно невероятно.

Дело зашло в тупик: упрямство Святослава и его княжеская привычка всегда добиваться своего были крепче камня, но Лют и Бер, тоже люди неробкие, поддержанные чувством родственного долга, не собирались отказываться от своего права на месть, ибо опасались, что без их участия она свершена вовсе не будет. Это недоверие Святослав видел в их глазах и понимал его причину, но не мог прямо его опровергнуть. Все это вместо бесило его, так что широкая грудь вздымалась, ноздри трепетали от гнева, а в глазах блестела гроза.

Так просто было бы решить дело, дав эту клятву! Но Святослав слишком уважал богов и свое оружие, чтобы перед ними кривить душой. Однако и отказаться он не мог, нарушая тем родовой закон; кровное братство столкнулось в его душе с дружинным братством, и дружинное одолевало.

На счастье или на несчастье, в это время отворилась дверь и вошли двое: молодой мужчина, среднего роста и плотного сложения, и женщина – белая лебедь, стройная березка в наряде «полной печали».

– Вальга! – воскликнул Асмунд, в мужчине узнав собственного старшего сына.

Столь скорого его возвращения Асмунд не ожидал. Но увидеть одетую в «печальную сряду»[8] молодую женщину, которую Вальга вел за собой, никто не ожидал и вовсе. Все взоры приковало к ней так прочно, что вошедшего за ней третьего – рослого темнобородого мужчину с лицом умелого убийцы – почти никто не заметил. Незнакомые с Алданом сочли его телохранителем, но даже Малфа, узнав своего отчима и в дальнем углу души обрадовавшись, не могла сразу подойти к нему.

– Правена! – Малфа, раньше других опомнившись, поставила кувшин и поспешила навстречу гостье. – И ты здесь! Вот мы… и не ждали.

Она взяла Правену за руки, будто пытаясь убедиться, что та ей не мерещится. Вгляделась в осунувшееся лицо с затененными горем глазами. Они знали друг друга с раннего детства: Правена родилась в Киеве, а Малфа была привезена туда пятилетней девочкой, их матери все время встречались у княгини и в других домах киевского дружинного круга. Однако пятилетняя разлука так изменила обеих, что и Правена поначалу с изумлением взглянула на Малфу, с трудом ее узнавая.

Раньше они не состояли в родстве, но теперь обе были в белом, нося печаль по одному и тому же человеку. Малфа, осознав это, ощутила к Правене новое для нее сестринское чувство. Это не просто младшая из пяти дочерей Хрольва и Славчи, с которой Малфа в былые зимы чуть не каждый вечер виделась на павечерницах, как эти женские собрания называют в Киеве. От Улеба Малфа знала, что именно Правену Мистина Свенельдич прислал ему в жены. А значит, Правена – та, которой гибель Улеба нанесла самый сильный удар.

Дойдя до этой мысли, Малфа обняла ее, а в мыслях ее вспыхнула благодарность судьбе: пусть сейчас они с Дедичем в разладе, но он жив, тот, кому она желает доверить свою судьбу, у нее еще может быть счастье впереди. А у Правены оно уже отнято навсегда…

– Госпожа! – Малфа обернулась к Сванхейд. – Это Улебова жена…

– Вдова, – подсказал Вальга.

– О! – Госпожа Сванхейд всплеснула руками. – Подойди ко мне, бедняжка.

Малфа повела Правену к Сванхейд – они увиделись впервые. В гриднице поднялся гул. Сванхейд встала и тоже обняла Правену, а когда выпустила ее, рядом уже стоял Святослав.

– Ну, будь цела… невестка, – промолвил он и потянулся ее обнять, но Правена отстранилась.

Испуганно-враждебный взгляд мигом дал Святославу понять о причине такой неприветливости; Правена оглядела его с ног до головы даже с возмущением, будто спрашивая: как ты смеешь! Он нахмурился.

– Не бойся, – сказала ей в ухо Малфа, придерживая за плечо, и слегка подтолкнула к нему. – Князь тебе деверь, он не враг… На нем нет вины, он клятву дал…

Правена оглянулась на нее с недоверием, но взяла себя в руки и позволила Святославу поцеловать ее в щеку, хоть никак не отозвалась на эти ласки. К ней подходили и другие родичи, знакомые ей, как Лют или Асмунд, или вовсе незнакомые, как Бер или Сванхейд, но она скользила по лицам довольно растерянным взглядом. В душе ее зрел надлом от мысли: все эти люди собрались здесь ради Улеба, но его самого нет, он лишь витает незримым духом над особо приготовленной для него посудой.

И другое ее занимало: если князь допущен за поминальный стол, значит, виновным в смерти Улеба его не считают. Но быстрый ищущий взгляд не обнаружил за столами Игморовой братии, и Правена утвердилась в мысли, что подозрения, неохотно высказанные Вальгой, не опровергнуты.

– Не нашли? – шепнул Вальга, подойдя поздороваться с отцом.

Асмунд выразительно поджал губы и покачал головой.

– А ты чего ее привез-то?

– Она на могилу хочет…

Асмунд снова покачал головой: он не ждал, что приезд молодой вдовы водворит мир между родичами покойного. Скорее наоборот.

Правену усадили по другую руку от Сванхейд, Малфа достала ей ложку и показала на горшки с кашей, блинами и киселем. Но Правена едва притронулась к угощению – только ради обычая. Хоть она и устала с дороги и была голодна, однако все ее чувства поглотила самая важная мысль.

– Когда я смогу увидеть могилу моего мужа? – обратилась она к Сванхейд. – Это недалеко отсюда?

– Конечно, дорогая. – Сванхейд ласково накрыла ее руку своей. – Поешь, и я отведу тебя.

– Расскажите мне, как его хоронили. – Правена отщипнула кусочек блина, но словно забыла, что еще его надо съесть.

– По русскому обычаю, могилу сделали просторную, досками выложили, всякого добра с ним положили. И бережатых двоих, что при нем погибли… тоже с ним.

– А жен… – Правена запнулась и сглотнула. – Ему дали с собой… посмертную жену?

– Нет. Он ведь… не хотел бы этого. Мы так подумали, сколько успели его узнать…

– Вот и хорошо. – Правену явно обрадовал этот ответ. – Тогда я смогу сама за ним пойти, ты согласна, госпожа?

– Пойти… куда?

– На тот свет, госпожа. В Закрадье.

Сванхейд подняла руку, призывая к тишине, но сидевшие ближе и так прислушивались к ее разговору с вдовой внука.

– Ты хочешь пойти за ним… в могилу? – переспросил изумленный Святослав.

По обычаю, знатным русам давали с собой молодую рабыню, но Святослав ни разу не видел, чтобы за мертвым ушла его законная жена, свободная женщина. Даже если ей не нужно было управляться с покинутым хозяйством и растить детей, она могла забрать свое приданое и свадебные дары, вернуться в родную семью и снова выйти замуж, если была не очень стара. Его собственная мать не пошла в могилу за мужем – ей ведь предстояло решать все дела и улаживать сложности, принесенные Ингваровой смертью.

А Правена… Ее мать, Славча, умри Ингвар до женитьбы на Эльге, могла бы стать его посмертной спутницей, но Правена и родилась, и замуж вышла как женщина свободная.

– Ну конечно, – уверенно ответила Правена, и стало видно, что она нрава вовсе не робкого, а лишь растерялась в первый миг среди множества незнакомых людей. – Разве это не мой долг? Жаль, что его похоронили без меня, иначе я последовала бы за ним сразу. Нас на одно погребальное ложе положили бы… Я вышла за него, чтобы у нас была одна судьба, – в жизни и в смерти. Я желаю разделить его судьбу. Таково мое желание, – упрямо повторила она, предупреждая возражения. – Но сейчас ведь еще не поздно, госпожа? – взмолилась она, и снова стало видно, как она еще молода. – Пока не прошел год и душа его не порвала с белым светом… Я еще успею его догнать?

Правена слегка поежилась. Не смерти она страшилась, а только того, что окажется на темных, неведомых тропах того света в одиночестве. Если бы знать, что рука Улеба встретит ее сразу, как только она перешагнет порог, – она шагнула бы без малейшего трепета, лишь с радостью!

– Здесь вон какие волхвы есть мудрые! – Святослав кивнул на Дедича. – Они проводят.

– Это правда можно сделать? – впервые за многие дни Малфа взглянула на Дедича и прямо обратилась к нему. – Это… ты сумел бы…

Его способность ходить по темным тропам она не раз испытала на себе и теперь обхватила руками плечи, чтобы сдержать невольную дрожь. Ведь Правена собралась уходить насовсем! Она не выплывет из той темной реки, в которую намерена броситься!

– И ты сделаешь это? – полушепотом спросила Малфа, широко раскрытыми глазами глядя на Дедича – того, кто отчасти воплощал для нее Змея-Волхова и богов нижнего мира. – Ты… умеешь…

Она сильно содрогнулась, представив, как Дедич этими самыми руками, какими обнимал ее, затянет петлю на горле Правены или вонзит нож ей в грудь…

«Уметь-то и я умею… – подумал Лют. Мистина рассказывал ему о принесении жертв на костре погибших в Греческом царстве, где не было жриц-«валькирий», а только он и Хавстейн. – Но она ведь не полонянка…»

– Нет, постойте! – вмешался Бер. – Правена…

Он сегодня впервые увидел жену покойного брата – когда Бер побывал в Выбутах, Правена еще жила в Киеве, – но красота и решимость этой молодой женщины тронули и взволновали его. Будучи сам пылким, прямодушным и упорным в защите того, что считал правильным, он и в других ценил эту готовность. Он понимал, что за чувство толкает Правену в могилу, но совсем не желал, чтобы эта юная жизнь пресеклась напрасно.

– Ведь мы не потому не дали ему с собой жены, что рабыню для брата пожалели. Было бы нужно – мы бы хоть двух дали. Но ведь ему нельзя…

– Он же был христианин! – подхватил Лют. – Он же крестился в Царьграде. А крещеным с собой на тот свет никого брать не полагается. Ни рабынь, ни жен водимых.

– А ты сама крещена? – спросила Сванхейд.

– Да. Я не ездила с княгиней в Царьград, была еще мала, но матушка моя ездила и с нею крестилась. А как она вернулась, она и нас крестила… Княгиня храм построила, во имя Святой Софии, чтобы как в Царьграде[9]… И я, и сестры мои тоже были крещены.

– Ну а кто крещен, тому себя убивать – грех большой, непрощаемый! – воскликнула Малфа; она тоже была крещена в Киеве, хотя здесь, где христианских священников и храмов не имелось, предпочитала об этом не вспоминать. – Если ты убьешь себя, то не встретишься с Улебом больше! Только если проживешь, сколько положено, своей смерти дождешься, тогда… быть может… за жизнь добрую и честную… Господь у себя в чертогах вновь вас вместе сведет.

Она не была уверена, что последние ее слова – правда, но не сомневалась, что добровольная смерть Правены уж точно помешает ей вновь обрести мужа на том свете.

Правена задумалась, опустив голову. Малфа угадывала – сейчас Правена потеряла мужа второй раз, потеряла надежду уже вот-вот увидеть его снова. Возможное свидание откладывалось… на много лет, может, двадцать или даже тридцать. И все это время она будет одна, будет страдать под гнетом горя. Одинокая жизнь разворачивалась перед ней длинным-длинным полотном, и нужно немалое мужество, чтобы свыкнуться с мыслью об этом пути.

– начала Правена, не поднимая головы.

У Малфы и Сванхейд немного отлегло от сердца – вдова начала причитать, а значит, смирилась с разлукой.

Слушая, Бер взглянул на Святослава. Князь поначалу был хмур, в ярких голубых глазах просвечивало недовольство: он бы счел весьма уместным, если бы молодая жена отправилась вслед за Улебом. Но, слушая ее звонкий молодой голос, князь постепенно расслабился, задумался, на лице появилась печаль. Особенно печалиться о ком-то другом он не умел, так может, предвидел, как над его собственной могилой когда-то будет причитать жена?

Глава 5

Жальник, где хоронили жителей Хольмгарда, лежал к востоку от города, а напротив, за ручьем, на лугу раскинулся стан Лютовой дружины. Лют пришел сюда вместе с большой дружиной Святослава, но Сванхейд позволила ему расположиться здесь, а не за Волховом, где такая скученность не привела бы к добру. Ручей был словно малая Забыть-река. К северу от него стояли молчаливые, поросшие травой могилы с высокими насыпями покойных конунгов и их приближенных, более низкие или вовсе скрывшиеся в траве – простых людей. К югу кипел жизнью стан живых – с шатрами из грубой шерсти, навесами из ладейных парусов, шалашами из веток и сена. Дымили костры, кипели черные котлы, ходили бараны и даже коровы, купленные Лютом на мясо для дружины. Когда ветер дул к жальнику, над могилами плыл дым от костров, веяло запахом варева, долетали голоса оружников.

Сидя возле могилы Улеба, Правена видела шатры и людей в отдалении, но смотрела на них будто из мира мертвых. Свежую насыпь в несколько дней, наняв людей, возвели на полную высоту, как пристало человеку королевского рода, и она уступала лишь могилам правивших конунгов – Олава, Улебова деда, и двух его предшественников. Впервые Правена пришла сюда в самый день приезда, с угощениями от поминального стола, но потом приходила каждый день, то с Малфой, то с Бером, а то со Сванхейд. Каждое утро, после еды, ее тянуло сюда, словно она оставила здесь часть себя самой. Опираясь на руку Правены, Сванхейд ходила от насыпи к насыпи, рассказывая о тех, кто в них лежал.

– Я приводила его сюда, Улеба, когда он только приехал… Показывала ему всех: могилы Олава, и Тородда-деда, и Альвхильд – моей свекрови, и Альвхейд – моей старшей дочери, и всех моих детей… У меня их было одиннадцать, но сейчас в живых только Тородд и Альдис. Альвхейд умерла еще девушкой – она была обручена с Олегом-младшим, но не дожила до свадьбы. Потом с ним обручили Мальфрид, мою вторую дочь – она бабка этой Малфы, нынешней. Но и ей это счастья не принесло: вместе с мужем ее изгнали из Киева и она на другую же зиму умерла где-то на западе, у ляхов…

– Это я знаю, – вздохнула Правена, – в Киеве ее помнят.

– Я узнала об этом в ту зиму, когда Ингвар приехал ко мне после своего первого похода на греков, не особенно удачного. Несколько лет спустя он поправил это дело. У меня было много сыновей. Трое из них носили имя Хакон. Двое первых умерли детьми, третий погребен в Смолянске на верхнем Днепре. После Мальфрид был Бьёрн, он умер, когда ему было два года. На нас с Олавом тогда лежало проклятье, его наложила его вторая жена, Тихонрава, Несветова мать, но мы ничего об этом не знали. Только десять лет спустя удалось его снять, и тогда у нас родился Ингвар. Последними у меня были Эйрик и Анунд, близнецы, но умерли: один в три года, другой в семь. Ингвар… Мне пришлось отослать его в Киев, когда ему было всего четыре года, но я знала, что это послужит к его пользе. Так и вышло. Он был самым знаменитым и удачливым человеком в нашем роду. Ты его знала?

– Чуть-чуть. Когда он погиб, мне было шесть или семь лет… скорее шесть. Я его помню, но видела, кажется, несколько раз… Он даже разговаривал со мной, когда приходил к отцу. Но лицо его помню хорошо. Так и стоит перед глазами. Шрам на брови, борода рыжеватая… Могла ли я думать, что он станет моим свекром, да еще десять лет спустя после смерти!

Сванхейд слегка закивала: она-то знала, как щедра судьба на неожиданные повороты.

Разговоры со Сванхейд утешали Правену даже больше, чем она могла ожидать: Улеб вставал в ее мыслях в длинную вереницу предков и родичей, рассказы о многочисленных смертях, пережитых бабкой, притупляли остроту печали юной вдовы. Но не могли исцелить ощущение пустоты впереди. У нее был ребенок, но всего один; даже сейчас, стоя возле могилы Улеба, она не могла по-настоящему поверить, что больше его не увидит. Если бы она увидела его мертвым… Но она вспоминала намеки и содрогалась – кажется, тело сильно пострадало и выглядело так, что молодой жене вовсе не стоило на него глядеть… Вслед за дрожью приходил новый прилив горя. Горя это казалось огромным, как море – никогда ему не быть исчерпанным, оно так и будет омывать ее холодом, волна за волной, всю жизнь… На свете нет второго Улеба, а значит, ей предстоит жить в пустоте. Слезы лились по щекам и падали на землю, и невольно думалось: что взойдет из земли, орошенной этим горьким дождем?

– К этому надо привыкнуть! – говорила ей Сванхейд. – Поначалу всегда не верится, особенно когда не видишь тела. Я не видела мертвыми ни Ингвара, ни Мальфрид, ни Логи… Мы так звали Хакона-третьего, он был рыжим, как огонь, самым рослым и красивым из моих сыновей. Здесь живут его сыновья, Влад и Свен. Ты не заметила их в доме? Они тоже рыжие, как два гриба… знаешь, такие…

– Подосиновики? – Правена невольно улыбнулась, вообразив два юрких живых гриба.

– Да. Они еще малы, им едва десять и двенадцать лет, иначе они, разумеется, тоже…

– Что – тоже? – осторожно спросила Правена, видя, что Сванхейд замолчала.

– Сделали бы все, что необходимо для чести рода. Но сейчас мы не будем об этом говорить.

Сванхейд произнесла это так строго, что Правена не решилась даже спросить, о чем – об этом? Хотя догадывалась.

Правену устроили в девичьей палате в доме Сванхейд, Алдана к себе в избу забрал Бер: он подружился с Алданом еще два года назад, когда ездил в Выбуты за Малфой. Правена видела, как Алдан, Бер и Лют что ни день толковали о чем-то втроем, сидя в углу гридницы. При виде Правены они немного менялись в лице и провожали ее внимательными взглядами. Она догадывалась, о чем речь, но догадывалась и о том, почему они таятся. Святослав все еще сидел в Новых Дворах за Волховом. После смерти Улеба Сванхейд и Святослав договорились, что новым князем Гардов будет провозглашен сын Святослава от Малфы – двухлетний ребенок, и для того Святослав должен был признать его своим сыном и дать княжеское имя. Пока это не сделано, он не мог отправиться обратно в Киев, и до того дня оставалось уже недолго.

Об отъезде домой в Выбуты Правена пока не думала: ее ребенок в безопасности с Утой и Предславой, и хотя она скучала по нему, не могла уйти от могилы Улеба. Чувствовала: когда она уедет отсюда, произойдет окончательное прощание, и ей придется смириться с тем, что ее недолгое замужество осталось за спиной, ушло в прошлое. Казалось бы, все обещало ей счастье – но счастье это и жизнь продлились всего-то два годочка. Когда-нибудь она смирится, но это время прощания хотела пережить полностью. Хотя бы до двадцать четвертого дня, до третьего срока поминания.

На завтра было назначено имянаречение сына Малфы, весь дом собирался в Перынь, но Правена ехать со всеми не хотела. Глупо было бы таить обиду на двухлетнее дитя, но то, что князем словенским провозглашают сына Малфы, снова напоминало о том, что самой судьбой это место было предназначено для Улеба. При мысли об этом глаза Правены наливались жгучими слезами. Так легко было представить: сложись все как надо, она сейчас, наверное, тоже была бы в Хольмгарде, но вместе с ребенком и всем домом, переселилась бы сюда насовсем и звалась бы княгиней! К высокому званию Правена была равнодушна, но оно означало бы, что Улебу воздали должное. Как счастливо они жили бы здесь, растили новых детей, управляли своей землей, дали бы начало новому могучему роду! Это счастье было так близко – так живо было в памяти Правены улыбающееся, живое лицо Улеба. Рыжеватая, как у Ингвара, бородка, русые с рыжиной волосы мыском над лбом, приветливые серые глаза…

Не верилось, что все это отняла у них глупая злоба людская. Злоба тех, кого Правена знала мальчиками, воюющими с бурьяном под тынами. Злоба, погубившая не только Улеба, но и их самих. И слезы высыхали на глазах у Правены, сменялись блеском негодования. Убийцы бежали, спасаясь от наказания, но неужели им дадут ускользнуть? Мысли о мести нарушали ее покой, отвлекали даже от горя. Когда они накатывали, Правена вставала с земли у могилы и начинала ходить между насыпями.

Расхаживая вот так, однажды заметила, что от Хольмгарда к ней направляются двое мужчин – и почти в тот же миг в том, что шел на шаг впереди, узнала Святослава. Его она очень хорошо знала – эту коренастую, широкоплечую фигуру среднего роста, светлые волосы и золотистую бороду, уверенный шаг. В Киеве считали, что красотой лица Святослав превосходит отца и обязан этим матери, но, попав в Хольмгард, Правена убедилась, что он удался в родню Сванхейд. Между ним и Бером было много сходства в чертах – Малфа как-то рассказала ей, что при первой встрече с Бером чуть их не перепутала, – но это сходство не бросалось в глаза из-за совершенно разного выражения.

За князем шел Болва – зять Правены, муж ее старшей сестры. Но и к нему она привязанности не питала, и этой встрече не обрадовалась. Святослав на погребении Улеба принес клятву на мече, что не желал его смерти и не подсылал убийц, но Правена знала и то, что знали все в Хольмгарде: смерть брата-соперника принесла Святославу облегчение, и в глубине души он не может быть не рад ей. Как злобно, жестоко, несправедливо Святослав обошелся с Улебом пять лет назад, оскорбив его и изгнав из Киева – теперь он довел дело до конца, пусть и чужими руками. Пусть не его приказ, но его благо и его тайная воля направили мечи Игмора с братией. В душе Правены созрела настоящая ненависть к деверю, и она радовалась, что он живет в Новых Дворах и не показывается в Хольмгарде.

Зачем князь сюда идет? Наверное, тоже хочет еще раз перед скорым отъездом побывать на могиле брата… может, прощения попросить. Тем не менее Правена предпочла бы уклонится от встречи и направилась было в обход ближних насыпей к реке, но Святослав окликнул ее и помахал рукой, призывая остаться. С неохотой Правена направилась назад к могиле Улеба и, стоя перед ней, стала ждать. В белом платье, с белым убрусом на голове, возле свежей могилы она напоминала дух покойного, его фюльгью, еще не готовую совсем уйти от тела.

– Будь цела! – Подойдя, Святослав наклонился и поцеловал ее.

Правена, как неживая, не поцеловала его в ответ и даже не шевельнулась. Да и поцелуй его показался ей каким-то деревянным: этот человек не создан был для нежностей. Болва, не подходя ближе трех шагов, кивнул ей, потом опять отошел.

– Давай посидим, поговорим. – Святослав отстегнул крупную золотую застежку на плече, снял плащ синей шерсти, обшитый узорным красным шелком, сложил вдвое и бросил наземь у подножия насыпи. – Садись.

Он сел сам, Правена осторожно устроилась с краю. Святослав, повернув к ней голову, посмотрел на нее – так внимательно, как не смотрел никогда раньше. Да и что ему было за дело до нее, одной из множества девок и девчонок, вившихся вокруг его матери и жены? Отец Правены, Хрольв, какое-то время был сотским гридей, но женщины Хрольвова дома Святослава занимали не больше, чем куры во дворе. Неяркая, сдержанная прелесть Правены его тоже не слишком впечатлила; впрочем, едва ли нашлась бы на свете такая красавица, что смогла бы его взволновать. Волновала его только ратная слава, для нее одной его сердце билось горячей.

Правена встретила его взгляд и невольно содрогнулась. Жила в Святославе некая сила, которую люди возле него ощущали всем существом; эта сила подавляла, подчиняла, но и заставляла насторожиться. Эта сила была не то чтобы злой, но жесткой, сосредоточенной на его собственных целях и не умеющей думать о благе других. Даже их замечать.

– Что делать думаешь, невестка?

– Ну, что… – Правена тем труднее подбирала слова для ответа, что в мыслях ее не было ясности. – Побуду до третьего правежа, потом домой поеду.

– Домой – куда?

– В Выбуты.

– А в Киев не думаешь воротиться? Что тебе в тех Выбутах теперь?

– Там дитя мое.

– Так забери его. Что же сразу не взяла? Хочешь, я людей пошлю, привезут тебе твое дитя. И возьму тебя в Киев с собой. К отцу доставлю.

Правена смутилась. О возвращении в Киев она пока не думала: мысли ее стремились к ребенку, к Уте и Предславе – надо же рассказать им о погребении и могиле Улеба, о поминках. Но по сути князь прав: вся ее кровная родня в Киеве, и туда ей было бы уместнее вернуться. На миг она даже почувствовала проблеск благодарности к Святославу, готовому о ней позаботиться, пока сама она и не думала об этом.

– Я тебя не оставлю, – добавил Святослав, отвечая на ее мысли. – Ты ведь не чужая мне. Брата моего… Отец твой мне верно служил всегда, как и отцу моему. И дитя ваше… мне родное.

– Я… благодарю тебя, княже, – выдавила Правена, не поднимая на него глаз, но чувствуя, как его взгляд пронзает ее насквозь. – Пока не думала…

– Ну так подумай! – Святослав накрыл ее руку своей, и она вновь содрогнулась от прикосновения этой сильной, властной руки, державшей половину света белого.

Почти поневоле Правена взглянула на него, и у нее дрогнуло сердце. Это уверенное, дышащее внутренней силой и непреклонностью лицо проникало прямо в душу, невольно вызывая восхищение; в этот миг Правена поняла, почему собственная дружина боготворит Святослава. Даже почти поняла, почему Игморова братия пошла на такое злое дело, лишь бы ему угодить.

Но эта мысль отрезвила ее. Повелительность Святослава творила зло даже против его собственных намерений. Это не тот человек, кому стоит доверять судьбу свою и дитяти.

– Я пока со здешней родней побуду, я ведь их и не знала совсем. – Правена снова отвела глаза и стала смотреть на травы меж могил, на Волхов в отдалении. – Но тебе за заботу спасибо. Как в Киеве будете, пусть Болва к родителям зайдет, расскажет, что я благополучна.

– Они бы больше обрадовались, если бы ты сама приехала, внука им привезла. И Хрольв, и мать. Да и о будущем надо подумать… Но я тебя не неволю. Хочешь здесь остаться – оставайся. Ты молода еще, снова замуж выйдешь…

– Нет! – Правена перебила его, такое отвращение в ней вызвала эта мысль. – Не выйду я замуж больше. Улеб мой суженый был. Пусть мало нам пожить привелось, и двух лет не было, но уж коли так… других мужей у меня не будет.

– Зря ты так! – Святослав снова похлопал ее по руке, и Правена с трудом удержалась, чтобы не убрать ее. – Вон, Соколина Свенельдовна – пока была за Хаконом, стрыем моим, двоих всего детей нажила, а вышла после него за Вестима – теперь десяток у нее! Хочешь с одним чадом всю жизнь прожить? Не старуха чай, чтобы от счастья прятаться.

– Куда мне об этом думать, после второго-то правежа! – Правену начал сердить этот разговор.

– Время быстро пройдет. Не нынче, так на другое лето уже будет и срок. О доле своей не тревожься – я сам тебе нового мужа найду. А если ты найдешь, кто по нраву, если будет человек роду достойного, я тебе с приданым помогу. Будешь уже как женщина из моего рода выходить. Вон, даже и тут есть женихи, – Святослав кивнул на Хольмгард. – Берислав Тороддович, а то и Вальга – ты его всю жизнь знаешь. Я сам посватаю, приданого добавлю – и будешь жить счастливее всех. Что думаешь?

– Я то думаю, – Правена смело подняла на него блестящий от досады взгляд, – что не будет ни мне доли, ни чаду моему чести, пока отец его не отомщен! Вот о чем ты, княже, если порадеешь, то и мне благо сделаешь! Скажи – ты будешь мстить за него? Ты найдешь убийц? Накажешь их? Они этой кровью тебя опозорили сильнее, чем меня и кого другого! Тебя виновным выставили в таком деле, что хуже его нет!

Правена не осмелилась бросить князю в лицо слово «братоубийство», но Святослав отлично ее понял и сделал движение досады. Отвернулся и хотел было даже вскочить с плаща, но сдержался.

– То не твое дело! – гневно ответил он. – Твое дело бабье – блины печь да детей качать! А что до мести – я сам знаю, как мне мою честь оберегать!

– Когда отомстишь, тогда я в Киев приеду и о новом браке речь заведу, – так же гневно ответила Правена. – А раньше о таком говорить – только позориться. Не думай, как меня пристроить, я не сирота, без куска хлеба не останусь. Думай, как за брата отомстить. Иначе ни мне, ни тебе чести и доли не будет! Допустишь нашей общей доли умаление – своим же сыновьям зло сотворишь!

– Да Игморовых парней, может десять лет искать придется! Леший знает, куда делись эти черти! Может, они в Булгар уже путь держат, а может, за море Варяжское! Как их теперь сыскать?

Святослав был непритворно раздосадован тем, что и правда не знает, где находятся его названые братья.

– А пусть и десять! Месть от времени хуже не становится. Ты – князь, твои люди во все земли ездят, а куда не ездят – ты их пошли! Где-нибудь да сыщется след! К чему быть князем киевским и столькими землями повелевать, если не знаешь, как самое важное дело исполнить!

От досады и гнева Правена осмелела – да и чего ей было бояться, если самое дорогое она уже потеряла? Да если бы Святослав в досаде убил ее – она бы только обрадовалась.

Святослав встал с плаща, и Правена тоже поднялась, чтобы он мог его забрать. Встряхнув плащ, князь свернул его и повесил на плечо.

– Ты подумай, что я сказал, – строго и холодно добавил он. – Надумаешь – возьму тебя с собой в Киев и выполню, что обещал. Будешь упрямиться – так и просидишь тут, злобу копя, покуда не поседеешь.

– Мне от тебя одно нужно – и что, я сказала! – запальчиво ответила Правена.

– Как знаешь! – Святослав махнул рукой и пошел прочь.

Спорить с женщинами он терпеть не мог, еще с тех пор как в тринадцать лет, едва получив меч, остался единственным мужчиной на киевском столе, соправителем матери. До разговора с Правеной он не снизошел бы, если бы не хитрец Болва. Тот сам подумал о ней, и Святослав, в таком чуждом ему деле готовый принять совет соратника, послушался его. И впрямь было бы хорошо побыстрее пристроить Улебову вдову и тем утишить мстительный пыл. Если бы Правена – главная, кого обездолила Улебова гибель, – нашла себе новое счастье, родичи поуспокоились бы, оставили это дело в прошлом и бросили искать виноватых. Забота о братовой вдове заткнула бы рты желающим его винить. Но упрямая девка не желала себе добра. Сразу видно – дочь рабыни!

Правена осталась на месте, кипя от гнева. Она видела, как Болва, следуя за Святославом, оглянулся и бросил на нее сожалеющий взгляд, но это только усилило ее негодование. Он, значит, думают, что она продаст память мужа за новое замужество и приданое! И кто ее склоняет к этому – сводный брат убитого, князь! Тот, в чьей чести – честь всей Руси, южной и северной!

Они были правы – Бер, Малфа, Сванхейд и прочие, кто молчаливо сомневался в желании Святослава мстить. Он не сделает этого. Уж как он прикидывался, будто желает ей добра! Правена достаточно знала Святослава, чтобы понимать: он был с ней настолько любезен, насколько вообще мог. Но все это служило лишь той цели, чтобы усмирить ее и отвлечь от мысли о мести. Что мешало ему сказать ей – «да, я отомщу»? Ведь это первое, главное добро, которое она и ребенок от него ждали!

Святослав и Болва уже скрылись в стороне причала, где их ждала лодья из Новых Дворов с отроками-гребцами, а Правена все не решалась сойти с места. Но чувствовала, как гнев оживил ее, наполнил жилы огнем, почти выжег скорбь и тоску. Былая пустота исчезла – у нее появилась цель, и эта цель придала ей сил. Дух Улеба ждет мести – она сделает для этого все, что в ее стлах. Тогда муж ее порадуется на том свете – и своей восстановленной чести, и ее любви, не кончающейся с жизнью.

Глава 6

Назавтра Правене снова предложили ехать в Киев – на этот раз Лют Свенельдич. Ему тоже казалось очевидным, что молодая вдова захочет вернуться в родной город, в отчий дом, тем более что есть такой удобный случай – дядя мужа довезет в сохранности. Правена даже усомнилась: отдаваться под покровительство Святослава она не желала, но против Люта ничего не имела.

– Но как же дитя мое, как же Ута? Обидится она, если я так и исчезну, с нею не простившись.

– Эх, мог бы я задержаться! – Лют качнул головой. – Поехал бы с тобой к Уте, забрали бы дитя… Но не могу. Он сказал, чтобы я вперед его дружины шел.

О Святославе в доме Сванхейд говорили безлично, не называя прямо, и в этом сказывалось всеобщее недоброжелательство.

– Я хотел ведь задержаться, – продолжал Лют, – да он, видать, боится, что я, коли останусь здесь, то мигом на поиски пущусь… тех, кого он вовсе сыскать не хочет.

– Но мне-то он не запретит, – с упрямым вызовом подхватил Бер. – И меня с собой не увезет. Разве что связанным. Можете на меня положиться. Как только он уберется восвояси…

– Так ты будешь мстить? – Правена пристально взглянула на него.

Бер молча переглянулся с Лютом, но по лицу его Правена поняла: именно так.

– Мне придется, – ответил Бер: не с гордостью и не с сожалением, а как о деле, которое должно быть сделано. – Из тех, кто имеет право и волен этим заняться, здесь сейчас только я, а пока весть дойдет до Мстислава Свенельдича… мы не можем терять столько времени. Я примусь за поиски сейчас, этим летом, а там будет видно, куда судьба катится.

– В укреплении духа эти молодцы не нуждаются! – Малфа приобняла ее. – Будь спокойна, сестра: они найдут Игморову братию, хоть бы те на остров Буян забрались!

– Вот как только Мистина обо всем узнает… – начал Лют. – Уж он догадается, где и как их искать! Эх, как же мне уезжать неохота, но прямо отказаться – беды не оберешься.

– Вовсе не плохо, что тебе придется уехать, – утешила его Сванхейд. – Он будет ждать опасности для убийц от тебя, а ты будешь с ним в Киеве, у него на глазах. Вот он и будет думать, что пока они не в Киеве, им ничего не грозит, и не станет мешать нам.

– А взабыль это он будет на глазах у меня! – злорадно ответил Лют. – Если Игморова братия к нему опять прибьется – в Киеве я об этом живо узнаю.

– Стало быть, Киев и весь путь полуденный – на тебе, – сказал Алдан. – Что на западе их никто не видел – это мы с Вальгой сами по пути расспросили.

– На севере за всеми отплывающими кораблями и за всеми подозрительными путниками будет следить Ингвар-младший, – добавил Сванхейд. – Остается только восток.

– А что там – на востоке? – спросила Правена.

– Еще переходов на десять, если по Мсте идти, тоже словене живут, – пустился объяснять Бер. – Эти края мы хорошо знаем, еще дед мой и прадед там дань собирали. Дальше междуречье – перехода два от Мсты до Мерянской реки, там волоки, но большая часть пути тоже по воде. А по Мерянской реке уже меря сидит, но есть несколько русских селений – Силверволл, Озерный Дом, там сам Анунд конунг живет, он двоюродный племянник Сванхейд. Если Игморова братия туда станет путь держать, я до самого Анунда доберусь и его о помощи попрошу. Он в таком деле не откажет нам, да, дроттнинг[10]? Он в родстве с нами, это и его родовая честь.

– Это страна весьма обширная – Меренланд? – спросил Алдан. – Я слышал, через нее ездят в Булгар и даже в сам Багдад.

– Да, после мери на восток будут всякие чермису, мурамар, потом булгары, дальше на юг – буртасы, потом хазары. А за Хазарией, через тамошнее море – Серкланд, сарацинские страны.

– Не забрались бы они туда! – сказала Сванхейд.

– Я найду их и там! – решительно заверил Бер. – Не будет у меня другой цели в жизни и другого пути, пока я не найду их, всех пятерых, и не заставлю ответить.

Говоря это, он поймал восхищенный взгляд Правены – наконец-то она слышала те единственные слова, что могли ее утешить.

– Я так понимаю, на словен и даже на мерю и мерянскую русь мы можем полагаться как на союзников, – сказал Алдан. – Но вот на те народы, что живут за ними… на всех этих булгар и тем более хазар с сарацинами… Наши враги им скорее будут друзьями.

– Надо постараться догнать их, пока они не добрались до хазар. Я не намерен медлить – как только мой знатный родич отсюда уберется, я сам пущусь в дорогу.

– Сколько ты возьмешь людей? – спросил Лют.

– Их, подлецов, всего пятеро. Если я возьму десять человек… ну, пятнадцать… двадцать, пожалуй, уже многовато, – то мне хватит сил с ними управиться. Тут главное – напасть на след.

– А ты знаешь их в лицо?

– Н-нет. – Этот простой вопрос Бера смутил. – Не могу сказать, что знаю. Я их видел… видел людей, что держались возле князя, но не знаю, которые из них были те, кто нам нужен.

– И как же ты будешь их искать?

– Такие люди заметны. Куда бы они ни забрались, весняки чужаков приметят. Они не смогут прикинуться кем-то другим, даже нашими, северными русами – у них южный выговор. Если расспрашивать о чужаках, легко напасть на след.

Лют и Алдан озадаченно переглянулись. Некая правда в этом рассуждении была, но поиск вслепую сулил мало надежды.

– О божечки, Бер! – Малфа всплеснула руками. – Да если ты нос к носу столкнешься с тем же Градимиром и Добрятой, и они будут молчать, ты пройдешь мимо и не поймешь, что они-то тебе и нужны!

– Я в Силверволле не был, но едва ли там так много людей, чтобы чужаки могли спрятаться. Главное найти кого-то из местных, чтобы помогли разобраться, кто там свой, а кто чужой.

– С тобой должен быть кто-то, кто знает их в лицо, – возразил Алдан.

Бер промолчал: он был не настолько упрям, чтобы спорить с очевидным.

– Еж твою ж мышь… – пробурчал Лют.

Он прекрасно знал всех пятерых злодеев, но должен был возвращаться в Киев вместе со Святославом.

– Не смотри на меня! – Малфа помотала головой. – У меня дитя новорожденное, а старший мой отныне князь в Гардах. И я… осенью я наконец выйду замуж!

– Да ну! Что ты говоришь!

Забыв о прежнем разговоре, вся родня уставилась на нее.

– Я говорила с Дедичем… после пира, когда уже в лодки садились. Он сказал, что если я за него не выйду, то он сделает так, чтобы меня забрал Ящер. – Малфа натянуто усмехнулась. – До осени шум поуляжется, и мы устроим свадьбу, как у людей водится… Да сейчас ведь и нельзя, пока мы «в печали»[11]…

Правена помнила Дедича – мужчину средних лет, яркого облика – темно-русые волосы, рыжая борода, черные брови и голубые глаза, – кто так красиво пел под гусли на поминальном пиру, а до того сумел вызвать духи двух убийц, что сами не пережили своего злодеяния. О том, что его связывает с Малфой, она пока не знала, но видела, что весть о свадьбе всех родичей весьма обрадовала. Все загомонили, обсуждая новость; Малфа предупредила, что от Святослава ее желательно скрыть, и все понятливо закивали. Мало ли что придумает князь с досады, узнав, что женщина, при старейшинах отвергшая его самого, в тот же день обручилась с другим. Здесь, в кругу ближайших родичей, никто не ждал добра от Святослава, и это Правену ничуть не удивляло. Она порадовалась бы за Малфу – та была явно рада этому решению своей судьбы, – но куда больше ее занимал долг перед собственным мужем.

– Алдан! – Когда шум улегся, Бер просительно взглянул на датчанина. – А может, ты со мной…

Тот подумал и вздохнул:

– Когда я женился на твой матери… – он посмотрел на Малфу, – то дал слово княгине и твоему брату, – он перевел взгляд на Люта, – что ни я, ни мои дети никогда не станем искать ни одного стола из тех, какими владели ее деды. Это слово я держу и буду держать, пока жив. Думал было, что все, побродил по свету, хватит, буду сидеть, как пень, пашню пахать да детей растить. Но теперь понимаю – Отец Ратей так просто с меня не слезет… От прав на столы княжьи я за детей отказался. От обязанностей их родства… попробуй-ка откажись. Нашему старшему уже полных двенадцать зим. Мы не так богаты, чтобы вручать ему меч, мой по наследству получит, но секиру он уже может носить и стреляет неплохо. Если я сейчас не помогу покончить с этим делом, может статься, что придется его заканчивать моим сыновьям. Так что да, Бер, все идет к тому, что я – твой спутник.

– Матушка шум поднимет до небес, если ты не вернешься. – Малфа покачала головой.

– Она видела беды и похуже. А твой родич затеял не самое простое дело, не знаю, понимаешь ли ты это. Мстить за убийство – не карасей удить. Там этих угрызков пять человек. Все это молодые мужчины воинских родов, Ингваровых гридей сыновья. Они выросли при гридьбе, обучены наилучшим образом, хорошо вооружены… Вы ведь говорили, они меч телохранителя с собой уволокли? Они не знают страха и жалости. Они через Хазарию и степи печенежские пешком ушли. А теперь им нечего терять. Если они поймут, что их преследуют… – Алдан пристально взглянул на Бера, – добычей можешь стать ты, если они заметят тебя раньше, чем ты их. Жизнь – вот все, что у них осталось, и за ее сохранение они любую цену заплатят.

– Раз уж миром нам не разойтись, лучше я буду хищником, а не жертвой, – мрачно ответил Бер. – Хищник тоже может погибнуть, но у жертвы и надежды выжить нет. И я буду очень рад, если ты поедешь со мной. Такой человек, как ты, с твоим опытом… Я, хоть и обучен кое-чему, в таких делах, честно скажу, не бывал еще.

Алдан кивнул: уж ему-то опыта было не занимать.

– Но с теми людьми я не слишком хорошо знаком, – добавил он. – Когда я состоял в Ингваровой гридьбе, они были еще детьми. Я перешел от него к Свенельдичу, когда женился на Предславе, а это было сразу после Древлянской войны. То есть тринадцать лет назад. Может, самого Игмора я узнаю. А остальных его дренгов я не видел пять лет, да и раньше плохо различал всю эту мелкую поросль вокруг княжьего стола. Шныряли там, как мальки… А теперь, ётун им в брюхо, вообразили, будто вправе решать, кому из сыновей Ингвара жить, а кому умереть!

– Я хорошо их различаю, – вдруг подала голос Правена.

Она сидела тихо, и о ней родичи, увлеченные разговором, позабыли.

– Я хорошо знаю их всех, – повторила она, когда лица обратились к ней. – И Игмошу с братом, и Градимира, и Девяту. И Красена. Они все из наших. Я их всех с таких лет помню, пока они еще без портков бегали. И пусть бы они хоть сарацинами обрядились – я их под землей и под водой узнаю. Даже с бородами соломенными и хвостами волчьими.

– Но не можешь ведь ты… – в недоумении начал Бер.

– Я могу! – возразила Правена. – Ута за чадом приглядит, без присмотра не бросит. Даже рада будет, если я помогу… У нас с ней теперь одна радость осталась – знать, что те змеи лютые за свое дело ответили. Я и дитя мое… Как нам жить, пока Улеб не отомщен? Мой сын – по закону первый мститель за отца, но ему нет и года… Пока он вырастет, все слишком сильно переменится… кто-то из тех нечистиков может своей смертью умереть …

– Или стать слишком значительным человеком, – себе под нос добавил Бер, имея в виду близость Игморовой братии к Святославу.

– Я должна… пока мой сын мал… что-то сделать! – Правена разрывалась между сознанием своей невозможности участвовать в деле мести и необходимостью помочь младенцу сыну. – Я могу на них указать, а дальше ваше дело.

Бер по привычке взглянул на Сванхейд: возможно ли это? Как вдова, Правена могла сама решать, что ей делать, тем более что родители ее были далеко, а Бер, как двоюродный брат Улеба, и ей приходился ближайшим родичем.

– Я не могу позволить… – Бер покачал головой. – Алдан верно говорит: это не карасей удить. Опасное это дело. И дорога дальняя. А ты – молодая женщина, да и дитя…

– Княгиня наша сама за мужа мстила, с сыном своим. А Улеб ей сестрич был… И я… Месть мне и дитяте всего важнее. Если Игморова братия ускользнет, потому что ты их в лицо не знаешь, моему чаду придется за это дело браться двадцать лет спустя. Лучше уж сейчас – пока следы горячи. Ведь Улеб приходил за мной… ко мне. Я видела его в доме в то самое утро, когда к нам приехал Вальга. Он чего-то от меня хотел. Если не увести меня с собой, как вы говорите, – Правена взглянула на Сванхейд, – значит, иного. Он хотел, чтобы я помогла отомстить за него.

– Может, и не будет ничего худого, если она поедет хотя бы до Видимиря, – сказала Малфа, видевшая, что Правена не шутя хочет ехать с Бером.

Малфа еще совсем юной девушкой совершала далекие путешествия и подвергалась немалым опасностям. В такой поездке для Правены, здоровой и сильной женщины, она не видела ничего страшного.

– Мерянская земля – не горы Ледяные, – продолжала Малфа. – И там люди живут, и хорошо живут. Не в берлогах сидят, не в шкуры одеваются. Анунд мерянский и его люди, видать, не беднее нашего. Но ей даже не нужно забираться так далеко. Уже к Видимирю станет ясно – та ли это дорога. Пять человек – не букашки, они не смогут пробраться по Мсте так, чтобы их никто не увидел. До Видимиря вы найдете их следы – или не найдете. Если не найдете, то вернетесь назад и Правена до зимы в Псков воротится. А если найдете…

– Если и найдем, то тоже сможем вернуться до зимы, – кивнул Бер. – Но ты подумай еще. Я ценю твою отвагу и верность, но…

– Вы знаете – я хотела уйти с ним на тот свет. – Правена опустила голову, потом подняла. – Если уж мне придется остаться… пусть его дух знает – я осталась на белом свете не для того, чтобы скамьи просиживать! Мы же при Эльге выросли, да, Малфа? А она нас трусости не учила!

Когда киевское войско на ранней заре рассаживалось по лодьям, Лют зашел в Хольмгард еще раз проститься: поцеловать женщин, пожать руку мужчинам. Его стан располагался южнее княжеского, и отплывать ему предстояло первому. Святослав тронулся вскоре после него, еще до полудня: от Новых Дворов на том берегу мимо Хольмгарда долго тянулись лодьи, побольше и поменьше. В середине строя шла большая лодья, на двадцать гребцов, с красным княжеским стягом. Малфа и Правена вдвоем, стоя на горе над внутренним причале Хольмгарда, проводили ее глазами и разом вздохнули. Раньше, в Киеве, они ничего не значили друг для друга, а теперь чувствовали близость, будто родные сестры. На судьбе той и другой князь Святослав оставил тяжелый отпечаток, и его уже не стереть. Его отъезд принес им облегчение, но не означал конца бед. Малфа надеялась, что больше никогда его не увидит, и намеревалась выбросить из головы, а для Правены с его отъездом начиналась собственная дорога – долгая и трудная.

«Ты непременно должен взять ее с собой, – сказала Сванхейд Беру перед тем, как идти спать. – Ее нельзя оставлять одну. Она рассказала мне, что Улеб приходил за ней во сне – перед тем самым днем, когда она узнала о его смерти. В тот раз он успел только поцеловать ее, но если в другой раз он достигнет большего, она начнет сохнуть. А противиться мужьям, кого сами вызвали, вдовы не могут. Одна даже забеременела, да родила обгорелую головешку. Мы же не хотим, чтобы такое случилось с Правеной! Если дать ей сидеть и тосковать, особенно в том доме, где они жили, то он будет приходить к ней снова и снова, пока не вытянет из нее всю жизнь. Она не даст ему спокойно лежать в могиле, а он утащит ее за собой. Если она поедет с тобой до Видимиря, ей будет не до тоски. Ты ведь не хочешь, чтобы такая молодая женщина погибла?»

Этот разговор вспоминался Беру поздним вечером, когда он один сидел на вершине Улебова кургана. Солнце село за Волховом; по небу еще было разлито золото, подсвеченные снизу облака пылали оттенками пламени, но чем выше, тем больше густела серая мгла. Сам Волхов, отражая этот свет, сделался цвета темного меда. Бер сидел, бездумно глядя на закат и никуда не торопясь. Ночи удлинились, и у того, кого он ждет, хватит времени, чтобы явиться.

Человек здравомыслящий и довольно приземленный, Бер прежде не стремился общаться с иными мирами. Но сама жизнь привела его сюда, на свежий курган, к воротам неведомого. Взять на себя долг мести значит покинуть мир живых. Намеренно ищущий чужой смерти вступает на тропы Хель и сам. «Это дело не для живых, – сказал ему Алдан. – Мы сами должны стать немного мертвыми, чтобы настичь их и победить. Ведь в этом походе нашей целью будет смерть».

Сидящий на могильном кургане привлекает к себе взоры с небес – как всякий, кто стоит у порога и желает войти. К Хельги сыну Хьёрварда на кургане явилась валькирия, Свава: она подарила ему меч и направила к мести за деда. И даже обручилась с ним, когда он стал величайшим воином и убил много врагов и великанов…

Бер с детства не раз слышал эту сагу, – от Сванхейд, знавшей их множество. Когда ему было десять лет, он, конечно, воображал себя на месте древнего героя, владельца волшебного меча и жениха валькирии. К двадцати годам эти мечты растаяли бесследно. И понадобилось такое несчастье, как смерть Улеба, чтобы он вновь ощутил себя на месте того Хельги. Деваться некуда – смерть родича нельзя оставить без отмщения это подрывает родовую удачу, убивает спе-дис, небесных помощниц и защитниц. Возможно, поиск негодяев займет годы… и кто выйдет победителем из схватки, знает только Один. Боевого опыта Бер не имел, а у Игморовой братии его предостаточно: старшие из них сражались с дреговичами в том первом походе Святослава, когда князю и его отрокам было по тринадцать лет. Беру в Хольмгарде порой выпадали тревожные дни, однако до настоящих сражений дело ни разу не дошло.

Но кому еще взять эту задачу на себя? Уж не старому Улебову деду, не его дядям – пожилым людям, отцам семейств. Это дело для молодого человека, не имеющего жены, ему самое место на Одиновых полях. Братья у Улеба есть и другие, а Святослав и вовсе желает всю жизнь провести на пирах валькирий в плясках мечей. Но это Беру привелось последнему увидеть Улеба живым и первому – мертвым. Кроме самих убийц. Уж если это не знак, кому норны назначили это дело, тогда что?

Окрестности утонули во мраке, Волхов потемнел, лишь доносились с востока крики ночных птиц. При последних отблесках заката Бер выбил огонь и разжег приготовленные дрова. Вокруг костра он разложил семь сулиц, так что они расходились лучами, а их наконечники поблескивали, обращенные к пламени. На каждом наконечнике было выбито изображение змея – это сделал Алдан, хороший кузнец, – а на древках было вырезано такое же, руками самого Бера.

– Приветствую тебя, Всеотец! – заговорил Бер вполголоса. Впервые в жизни он прямо обращался к Одину, и от волнения его голос звучал хрипло. – Услышь меня, Владыка Асов, Враг Волка и Отец Бальдра! Здесь, на этом кургане, призываю тебя я, твой потомок, ведущий род от Харальда Боезуба, Хальвдана Старого и прочих прославленных мужей! Обрати на меня твой взор, чтобы я мог попросить о помощи! Ты, мудрый бог посвящений, умеющий ходить из мира живых в мир мертвых! Ты, кто отдал свой глаз в Источник Мимира, чтобы смотреть на вселенную сверху и снизу, изнутри и снаружи! Слава тебе, Копьеносец, Владыка Мертвых, Бог Воронов!

Бер перевел дух и поднял глаза – не видно ли кружащих над могильным полем воронов? В темноте ничего не разглядел, однако решил, что пора переходить к делу. Владыка Асгарда, наверное, любит восхваления, но едва ли приветствует, когда отнимают время попусту – у него забот хватает.

– Ты знаешь, какая беда случилась в нашем роду… – снова заговорил Бер. – Мой брат Улеб погиб, его убийцы скрылись. Мой брат Святослав, князь русский, не станет искать их смерти – они слишком ему дороги. Он проводит свою жизнь в походах, он больше вождь дружины, чем владыка Русской земли, и дружина ему важнее и ближе, чем даже кровная родня. Он, наследник власти над многими землями, избрал путь воина, который обыкновенно достается младшему сыну. Мне приходится взять месть на себя и встать на путь мертвых. Иначе нельзя, – с горечью добавил Бер, – пренебрежение этим долгом убьет нашу удачу и вовлечет в кровавые раздоры даже тех, кто сейчас еще дети. Даже тех, кто еще не родился. Я, Берислав сын Тородда, внук Олава, прошу у тебя покровительства и удачи на этом пути. Я, Берислав сын Тородда, посвящаю тебе мою жизнь, мою кровь и мое оружие.

С этими словами Бер вынул поясной нож и порезал себе запястье. Показалась темно-красная кровь, побежала по белой коже, торопясь; несколько капель Бер стряхнул в костер, потом побрызгал на разложенные вокруг сулицы. Его кровь, посвященная богу, стала кровью бога и наполнилась его силой.

– Прошу тебя благословить эти копья, и будь уверен, что всякий, кого мне случится ими поразить, будет посвящен тебе.

Потом Бер срезал у себя прядь волос с виска и бросил в огонь – те вспыхнули с треском. Посвящение свершилось: он стал сыном Одина, тот мог забрать его жизнь, когда ему будет угодно, но взамен должен оказывать ему покровительство на избранном пути. Бер понимал цену, которую ему, возможно, придется заплатить; его пробирала дрожь, схожая с ощущением чужого взгляда, причем этот глаз, на него взирающий, был огромен, как сама ночь. Душа отрывалась от тела и заглядывала в черное море неведомой глубины. Он лишь надеялся, что Один позволит ему сперва достигнуть цели, а потом возьмет свою плату.

Было тихо, лишь чуть слышно шумели заросли на востоке, невидные в темноте. Оттого Бер вздрогнул, когда поблизости вдруг послышалось легкое шуршание травы под чьими-то ногами: курган уже обложили дерном, чтобы частые северные дожди не размывали свеженасыпанную землю. Думал, послышалось, однако в стороне, на склоне кургана, мелькнуло движение. Бер повернул туда голову – кто это еще сюда полез? Неужели Один прислал за ним парочку своих волков прямо сейчас?

Он бы не удивился, увидев тут Алдана или даже Правену с Малфой. Но появившийся из тьмы мужчина был ему совершенно незнаком. Более того, в первый миг он показался таким рослым, что Бер дернулся от испуга: настоящий великан, выше Алдана и шире в плечах. Человек-дерево какой-то. Бер вскочил на ноги, потрясенный не столько мощью ночного незнакомца, сколько самим его неожиданным появлением.

Но не успел он ничего сказать, как незнакомец приподнял перед собой пустые руки ладонями вперед и выразительно замер, показывая свое миролюбие. Хотя был полностью вооружен: за спиной щит и копье на ремнях, на плече меч в ножнах.

– Ты кто такой? – в изумлении воскликнул Бер.

Он отметил оружие незнакомца и успел подумать, что успеет схватить с земли сулицу; ну а поскольку он уже дал обет, незнакомец тоже будет жертвой, посвященной Отцу Богов.

– Не тревожься, я не причиню зла! – Незнакомец все так же держал руки перед собой и застыл на месте, там, где его едва освещал костер. – Мое имя Вальгест. Я ищу Хольмгард, но не успел добраться до темноты. Увидел здесь огонек. – Он кивнул на костер. – Хотел спросить дорогу…

– А ты смелый парень! – оценил Бер, пристально оглядывая его с ног до головы. На вид незнакомец был старше его лет на пять и вблизи не казался таким огромным. – Я бы, честно говоря, не решился лезть к огню на курган, чтобы спросить дорогу, – как знать, кто этот огонь разжег и где ты окажешься!

– Был бы я трусом, мне было бы на свет родиться незачем, – спокойно ответил назвавшийся Вальгестом.

– Хольмгард – вот здесь. – Бер показал направление. – Мы совсем рядом. Откуда ты взялся? Не из княжьего войска?

Среди людей Святослава, сегодня уехавшего на юг, такой мог затесаться. Мало ли, отстал от своих или повздорил с кем… Просто так варяги в одиночку близ Хольмгарда не бродят, неоткуда им взяться, – они приезжают из Ладоги целыми дружинами, с обозами торговых людей, в урочное время, потребное на дорогу от Готланда или Бьёрко после таяния льда.

– Нет. До сего дня не было у меня вождя, кроме Одина. У Ингвара ярла в Альдейгье услышал, что здесь случилось нехорошее дело и может появиться нужда в людях, привычных к оружию. Думается мне, – Вальгест прямо и пристально взглянул Беру в глаза, – одного такого я уже нашел. Ведь люди, у которых такой нужды нет, ночью лежат у себя в постелях, а не сидят с оружием у огня на свежем кургане.

Видно было, что подробнее рассказывать о себе Вальгест не хочет. Но это Бера не смутило: до женитьбы на Предславе Алдан был таким же. Перебираясь с места на место в поисках новых подвигов, такие люди предпочитают не тащить за собой славу подвигов прошлых – она ведь может настичь в виде стрелы в спину.

Не отвечая, Бер в удивлении разглядывал Вальгеста. Видно, у страха глаза велики: не так уж он велик ростом, повыше самого Бера, но ниже Алдана, пожалуй. Худощавый, с обычным для варягов продолговатым высоколобым лицом. Что он варяг, подтверждало и то, что эту беседу они вели на чистом «северном» языке, каким пользуются уроженцы заморья. Но, пожалуй, не Свеаланда – к языку свеев Бер привык, а этот был несколько другим. Светлые волосы длиной до локтя распущены, с двух сторон заплетены косы, достигающие середины груди, часть прядей свободно спускается на спину. Черты довольно правильные, только нос с горбинкой явно был сломан неоднократно. Светлая бородка, и даже при свете огня видно несколько шрамов на лице: на лбу, на скулах, через нос. Глаза глубоко посажены, цвета при огне не разобрать. Зато ярко блестела длинная серьга в левом ухе, тончайшей ажурной работы, видно, греческая. Все вместе, а также ловкость движений и уверенность речи, указывало на человека опытного, несмотря на относительную молодость. Бер таких людей повидал: они рано покидают дом, к двадцати пяти годам набираются больше опыта, чем иной к пятидесяти, и в своей невозмутимости делаются людьми без возраста.

– Ты сам, видать, из тех, кто привык кричать «Один владеет мной!», – заметил Бер.

Вместо ответа Вальгест вынул из-под одежды ярко блестящую, круглую золотую подвеску и показал Беру изображение и надпись на ней старинными рунами: «Iz Wodanas weraz» – «Он человек Одина».

Бер широко раскрыл глаза: о таких подвесках, с причудливым изображением Одина и его скакуна, он слышал, но видеть их не доводилось: они были известны в древности, а теперь уж вышли из обихода. Вместе с самой породой бродячих берсерков.

От этой мысли накатило жутковатое, хотя не без приятности, ощущение близости чего-то чудесного. Бер любил «лживые саги», сам хорошо их рассказывал и не гнушался приврать порой о собственных встречах с прекрасными хюльдрами, но никогда не путал жизнь со сказкой. Сейчас он отчетливо сознавал: впервые на своем веку он повстречался с кем-то и впрямь чудесным, хотя по виду Вальгест был куда более обыкновенным, чем Князь-Медведь из псковских лесов, получеловек-полузверь под медвежьей маской. Но почему? Явись тут валькирия с пылающим мечом в руках – даже это было бы как-то объяснимо, Один мог ведь откликнуться на его зов таким явным образом, хотя в последнее время он так не делает…

Однако и парень этот не случайно здесь появился. Эти длинные волосы и косы, что указывают на воинский образ жизни и ежедневную готовность к смерти в бою… Об этом пути, только для себя, Бер вот только что раздумывал, и тут же перед ним предстало его зримое воплощение!

Бог Воронов и впрямь его услышал… Будто посланец от киевского князя к греческому цесарю, Вальгест при себе и золотую печать имеет – от своего господина.

И следом явилась здравая мысль: не стоит задавать ему лишних вопросов. Владыка Ратей тебя увидел и услышал – будь благодарен и осторожен.

– Ну и я подумал, – снова заговорил Вальгест, отвечая на мысли Бера, – что если этот огонь развел не могильный житель, то уж верно человек, которому пригодится помощь вооруженной руки. Разве я не прав?

– А если бы здесь оказался могильный житель?

– Я бы сумел с ним разобраться.

– Приходилось?

– Приходилось. Если ты хочешь сделать меня своим человеком, я принесу тебе клятву верности, – добавил Вальгест. – И сам Один проследит, чтобы я ее соблюдал.

– Мой путь – это путь мести. Хотя, думаю, тебя опасностью для жизни не напугать.

Вальгест сделал легкий знак, смысл которого Бер отлично понял: в Валгалле для нас уже накрыто.

– Если ты вступаешь на путь мести, то именно такой вождь мне и нужен.

– Ты опытен в этом?

– Мне случилось отомстить за собственного брата, пока я был еще почти ребенком. Но как все, что что делается сгоряча и не подумав… мой удар был не слишком-то справедлив.

Вальгест сел на землю и подкинул несколько сучьев в затухающий костер. Бер уселся на прежнее место, готовый слушать.

– Но сделанного было не исправить. С тех пор на мне лежит обет: помогать тем, кто ищет мести, но только если их мщение справедливо. Ты, может, знаешь: долг мести всякому мужчине зажигает кровь и разум, от ярости темнеет в глазах. Но для каждого человека вражда и раздор начинаются с того дня, когда ему причинен вред. Бывает так, что он сам подал к тому повод, но этого не замечает, думая, что берет то, на что имеет право. А противники думают иначе. И каждый из них считает свою месть справедливой. Но вот вопрос: чья месть будет справедливой в глазах богов?

– Да ты мудрец! – восхитился Бер. – Не ожидаешь от такого…

– Я похож на тех, кто орудует мечом за серебро, не задумываясь о правоте. Но я сам совершил ошибку и теперь обречен искупать ее службой чужой мести…

– До самого Затмения Богов! – торжественно окончил Бер.

Вальгест взглянул на него, будто спрашивал: откуда ты знаешь?

– Но не беспокойся, – продолжал Бер. – Моя месть справедлива. Мой брат убит людьми, которым он не сделал никакого зла. Он был человеком добрым и миролюбивым. Рождение дало ему права на власть, но он никогда не желал власти. Я своими ушами слышал, как он, еще две зимы назад, отрекался от любой надежды стать конунгом и радовался, что силой усадить его на престол не под силу никому. Сами люди Хольмгарда хотели видеть его своим конунгом. Он не стал бы соперничать со Святославом, законным сыном их общего отца, но люди Святослава решили избавить своего вождя даже от намека на соперничество. Улеб доверял им… – Бер стиснул зубы, и на миг в его глазах мелькнула болезненная ненависть, схожая с одержимостью. – Если бы не я, он бы пришел на ту встречу один, безоружный. Я сам заставил его взять двоих телохранителей и кольчугу надеть. Только мало она помогла. Он забрал с собой двоих негодяев, но свою жизнь не спас. Если бы я пошел с ним…

– Сейчас ты бы со мной здесь не разговаривал, – подхватил Вальгест, будто точно знал.

Бер запнулся, поняв, что он прав. Раньше его мысль как-то не шла дальше сожаления, что он отправил Улеба навстречу смерти, а сам остался дома.

– У него есть маленький сын… – продолжал Бер. – Не хочу, чтобы кто-то угрожал будущему этого ребенка, хоть я его никогда и не видел. Чтобы через двадцать лет его постигла та же участь, потому что он – внук Ингвара конунга.

– Если прикончить этих убийц, найдут другие.

– А если не прикончить, то наверняка найдутся. Ужалившая змея должна быть раздавлена – иначе она будет жалить вновь и вновь. Жалить наших детей, и они по праву упрекнут нас, что мы с нею не разделались вовремя. У меня еще нет детей, но я хочу сперва избавиться от таких упреков, а потом уж их заводить.

– Неужели тебя не влечет к славе великого воина? – Вальгест поднял светлую бровь.

– Нет. По нраву своему я унылый домосед. Мне бы только кур стричь, сыр пахать, рыбу доить, репу молотить, ячмень прясть, сети толочь…

– Все это в ваших краях делают? – Вальгест так неподдельно удивился, что Бер едва не рассмеялся. – Я мало сведущ в хозяйстве, но неужели…

– Это у нас в дружинах так говорят, когда хотят выразить презрение к тем, кто склонен к мирной жизни и не ревнует к славе Рагнара с его меховыми штанами.

– Если тебе чужды мечты о славной смерти, то, видно, немалая нужда тебя заставила… – Вальгест кивнул на разложенные вокруг костра сулицы.

– Больше некому. Здесь никого нет подходящего, кроме меня, а времени терять не следует.

– Я вижу, что ты убежден в своей правоте и вступаешь на этот путь с холодной головой. Можешь испытать меня, и если сойдемся – отныне я твой человек.

Бер внимательно посмотрел в лицо Вальгеста, освещенное пламенем костра, всмотрелся в глаза. Не похоже, чтобы этот человек лукавил, как ни странно его появление здесь и ни чудны речи.

Однако… Бер мельком огляделся. Он забрался на курган, чтобы попросить Одина о помощи…

– Вот еще что. Следует ждать, что мои враги раньше меня успели заручиться поддержкой Одина. А значит, мне придется соперничать с ним. А ты – человек Одина…

– Так значит, я особенно тебе необходим! – почти перебил Вальгест. – Уж кому известны его приемы, как не мне!

– Да, и с нами будет женщина! – Бер вспомнил о Правене.

– Как в таком деле без валькирии! – Вальгест впервые усмехнулся.

– Ну, пойдем. – Бер поднялся на ноги. – Укажу тебе дорогу в Хольмгард. Валькирий там даже две… нет, три: две молодых, одна ста… почтенных лет. Если ты им понравишься, приму тебя в дружину.

Вальгест изобразил легкий поклон, по лицу его скользнула улыбка, словно говорящая: с чего же я им не понравлюсь?

Сидеть на кургане дальше нет смысла, думал Бер, собирая лежащие вокруг костра сулицы со змеем на лезвии и на древке. Если валькирия с мечом и собиралась к нему, Вальгест ее отпугнул: для такой встречи юный герой должен быть в одиночестве. Но Бер не держал на него обиды: надежда дождаться шлемоносной девы была весьма слабой, а Вальгест, очень может быть, окажется полезным приобретением.

Глава 7

Не теряя времени, малая Берова дружина отправилась в путь на другой же день – по Мсте, вверх по течению, на восток. Из Хольмгарда он вел десять оружников во главе со Свеном, уже не раз бывавшим его спутником: это был зрелый мужчина, плотного сложения, с поседевшей русой головой, которая рядом с бородой, по-прежнему ярко-рыжей, казалась засыпанной пеплом. У Алдана имелось четыре человека. Вальгест был один, но выглядел так, будто где-то рядом целое войско, готовое появиться по одному его знаку.

– О божечки, Бер, где ты раздобыл этого долговязого? – воскликнула Правена, увидев Вальгеста утром на причале, пока отроки переносили дорожные пожитки и все рассаживались по лодьям. – Разве это ваш человек? Я его раньше здесь не видела.

– Я раздобыл его из кургана, – обстоятельно пояснил Бер. – Это человек Одина. У него и подвеска есть для подтверждения, такая, знаешь, золотая.

– Оно как-то сразу и видно, – согласилась Правена, осматривая Вальгеста. – Одно оружие – хоть князю впору.

Тот без смущения отвесил ей поклон, признав ту «валькирию», что намерена сопровождать мужчин.

Начало поездки отвлекло Правену от тоски, даже развеселило. Как и по пути от Выбут к Хольмгарду, ее не оставляло чувство, будто Улеб ждет ее на том конце, будто она едет к нему и каждый гребок приближает к встрече. Этим мыслям не мешало даже то, что она несколько дней провела близ его могилы и побывала на месте гибели. Там Бер водил ее за руку, не позволяя наступать на те места, где видел пятна крови: если наступишь на место, где кто-то умер, сам скоро умрешь. Но предчувствие встречи не хотело уходить, только сама встреча заметно отдалилась. Казалось, когда Правена поможет отомстить убийцам, это обрадует дух Улеба и сделает веселее ту встречу, которая ждет ее за краем собственной могилы…

Да и пожелай она остаться в стороне – мучила бы совесть. Княгиня Эльга сама мстила за мужа, Ингвара, не ссылаясь на то, что женщина. Правена, конечно, не княжеского рода, но ее муж – именно такой. Он – племянник Эльги, а значит, его жена обязана брать ее за пример. Мысль о княгине, при которой она выросла, подбадривала Правену, внушала веру в свой путь. Когда она уезжала в Выбуты, Эльга сама простилась с ней, одарила, поцеловала будущую невестку, пожелала счастья. И как она теперь вернется в Киев, встанет перед Эльгой с сознанием, что ничего не сделала? Стыдно будет.

Первый день пути был скучным и пустым – шли сперва от Хольмгарда по озеру к устью Мсты, потом вверх по Мсте. Низовье реки окружала низменная, болотистая местность, пронизанная рукавами реки, ручьями, старицами, усеянная озерами. Только водяные травы, ивы по берегам, тучи птицы и никакого жилья. Бер, чтобы развлечь Правену, рассказывал ей о предстоящем пути: он не раз проезжал по Мсте, до волоков на Мерянскую реку. Волоки им предстояли и ранее – на Мсте немало мелей и порогов, которые придется обходить по берегу. Раз Правена заметила кречета: он возился в гуще ив, хлопая крыльями, преследуя меж ветвей какую-то пташку. Вспомнился Святослав – вот кто кречет. А она… эта самая пташка, чью жизнь он загубил, пусть и невольно. Несла облегчение мысль, что путь ее ведет к отмщению и доставит радость Улебовой душе. Она, Правена, не соперница князю-кречету, но с нею люди, более способные к борьбе. Она взглянула на Бера и улыбнулась ему; он понял, что улыбка ее вызвана не его рассказом, а какими-то ее мыслями, и замолчал.

На ночь остановились в пустынном месте, заранее известном Беру как пригодное для ночлега. Поставили шатры: Бер ночевал с Правеной и Алданом, а кое-кто из оружников устроился прямо у костра, укрывшись плащом или шкурой.

Второй день выдался ясным, да и местность повеселела. Широкую реку обрамляли пышнейшие заросли водяной травы, а выше тянулись густые леса – береза, сосна, ель. Кое-где мелководье было сплошь покрыто широкими плоскими листами кубышки, как зелеными блюдами, а между ними торчали вверх цветки на длинных толстых ножках, словно желтые крепко сжатые кулачки. У берега часто попадались большие бурые камни – словене-оружники рассказывали, что на этих камнях порой видят чешущих волосы водяниц. С покосов на берегах веяло свежим сеном, с писком летали кулики, спугнутые лодьями. Лодьи шли по отраженным облакам, Правена глубоко вдыхала теплый, свежий речной ветер, и мерещилось, будто эти лодьи везут ее на самое небо – туда, где ждет муж…

Где-то луга близ берегов уже были скошены и топорщились щетиной, а где-то густая трава клонилась к земле сочными стеблями, ожидая косы. Несколько раз на берегах видели покосный стан – большие шалаши из веток, очаги с рогульками для котлов, женщины в ярких покосных рубахах, готовящие еду. Дети с веселым криком бежали за лодьями, гребцы махали им на ходу. Заметив, уже после полудня, что на одном стане дружина косцов человек из двадцати с лишним сидит в тени за обедом, Бер велел пристать к берегу, спрыгнул и попросил разрешения приготовить свой обед на их очаге, выложенном камнями. Его тут знали и охотно позволили; Правена заметила, что мужчины, обращаясь к Беру, называют его «господин Берислав» и даже «княжич». Святослава они никогда не видели, не знали и не хотели знать; Бер, внук Сванхейд, был для них потомком и наследником русских князей из «Холма-города», кому еще деды их давали дань.

Поев, косцы забрали косы и ушли, остался только старейшина, по прозванию Рудачко: его почти седая борода сохранила еще проблески прежнего рыжего цвета. Отроки заново разожгли огонь в очаге, принялись варить кашу на обед. Бер беседовал с Рудачко, сидя в тени под ветвями. На Правену – молодую, красивую женщину в «печальной сряде» вдовы тот поглядывал с особенным любопытством, но вопросов не задавал. Бер сам упомянул, что она – вдова его стрыйного брата[12], но куда и зачем едет с нею, говорить не стал. Они заранее условились о главной своей цели не сообщать всем подряд, чтобы слух о мстителях не дошел до тех, кого более всего касается, если они где-то поблизости. Правена, умывшись на мелководье, устроилась в нескольких шагах от Бера, тоже в тени берез. Алдан принес свой толстый плащ, расстелил на траве, чтобы она могла подремать, и она легла, закрыла глаза, но не спала, а прислушивалась к тихой беседе. Она знала, что Беру всего двадцать один год и он даже не женат, однако он удивительно хорошо умел говорить со стариками: почти как равный, выказывая уважение их почтенным годам и опыту, но не роняя достоинства своего княжеского рода. Хороший у Улеба брат…

Под опущенными веками опять загорелись слезы: чем больше Правена обнаруживала хорошего в родовых связях и наследии Улеба, тем острее было горе, что чужая злоба лишила его жизни, а ее – всего хорошего, что эта жизнь могла дать им обоим. И тем сильнее крепла ее решимость сделать все, чтобы убийцы получили по заслугам.

Пока варилась каша, Бер успел расспросить обо всем: о покосе, о надеждах на урожай, о делах в округе – кто в ближних весях умер, кто женился, кто родился… Спрашивал о других новостях, не появился ли кто чужой… Чужих не видели, зато о недавнем Ярилином дне у Рудачко было много что рассказать: кто упился браги, как Нелюбовы отроки подрались из-за девок с Грибановыми, как у Глазича в одну ночь свели трех девок-дочерей и где они потом обнаружились…

– А еще сказывали, у Горюна в Боженках девка в лесу повстречала молодца неведомого, да с той встречи хворает…

На этом месте всех позвали есть кашу, и про молодца послушать не удалось. Правена, желая удержать разговор, бросила быстрый взгляд Беру: об этом надо вызнать получше!

– Ничего, – шепнул он ей. – Мы в Боженках нынче сами будем, там и расспросим.

Задолго до ночи прибыли к месту, называемому Боженки – здесь был первый погост на пути от Хольмгарда к Видимирю. Среди низких берегов высокая, покрытая густым лесом гора Боженка смотрелась местом, особо избранным богами; неудивительно, что на ней издавна располагалось Перуново святилище. В нижней части склона прилепились избушки и дворики – казалось дивным, что они еще не сползли по уклону в реку, – а от самого подножия зеленым шелковистым ковром тянулись хлебные поля.

Погост – большой дом, две-три клети, огороженный навес для лошадей, – стоял поодаль от селения, довольно близко к реке. Весной вода подступала под самый порог, но княжьими людьми он посещался только зимой. Погост был заперт, ключ хранился у старейшины, Вешняка, и пришлось подождать, пока мальчишка за ним сбегает на покосы. Бер тем временем отвел Правену на гору по тропинке через лес. На самой вершине деревьев почти не было, здесь стояло святилище, окруженное тыном. В святилище они пока не пошли, зато Правена долго не могла оторваться, разглядывая вид. С горы Боженки, будто с неба, была видна не только голубая извилиста Мста среди зелени лесов, но даже синий Ильмень далеко на востоке! А ведь они два дня сюда добирались! Бер объяснил: по зимнему пути, когда не надо огибать берег и следовать руслу нижнего течения Мсты, отсюда до Хольмгарда менее одного перехода. Дальние леса на востоке казались синими, а небо с белыми облаками – совсем близким. Правена глубоко дышала, придерживая от ветра края длинного белого убруса. Казалось, уж коли она забралась так высоко, теперь Улеб где-то рядом! И не хотела оборачиваться, чтобы не увидеть пустоту…

– Вон они, пойдем. – Бер сзади притронулся к ее локтю и показал на погост – дверь была открыта, внутрь переносили поклажу с лодий.

Старейшина Вешняк принял путников радушно: пока отроки устраивались в погосте и готовили ужин, позвал Бера, Алдана и Правену к себе в дом, где его хозяйка уже наварила похлебки из рыбы с полбой и молодой крапивой, а для знатных гостей добавила даже сметаны и поджарила яичницу. Пока они ели, Вешняк рассказывал Алдану и Правене, новым для себя людям, как часто он сам и его предки принимали в гостях нарочитых людей: владык Хольмгарда и Мерямаа, воеводу Свенельда. Вешняк хорошо помнил киевского князя Ингвара: с Мистиной Свенельдичем и дружиной тот был здесь однажды, двадцать лет назад. После того похода меря уже не платит дань Киеву, и сборщики из Хольмгарда не заходят на восток далее Забитицкого погоста в верховьях Мсты. Увлекшись собственным рассказом, Вешняк велел жене вынуть из ларя и похвастался причудливо украшенным небольшим кубком из бледно-голубого, чуть мутного стекла, похожего на лед: кубок подарил его деду Свенельд, когда возвращался из похода на сарацин, а это было все сорок лет назад. Бабке тогда же достался ярко-желтый шелковый платок с бахромой, и его тоже предъявили Правене. Она улыбнулась, кивая: видно было, что по важным случаям платок носили уже многие жены здешнего семейства, отчего он малость поистерся, но сохранялся с той же гордостью.

– Они когда приплыли к нам, дождь зарядил, – рассказывал Вешняк, – осень уже была, предзимье самое. Дождь идет, а моя бабка к лодьям бежит, кланяется и говорит: воеводы-бояре, пожалуйте скорее к нам в избу, дождь переждать. За то одарили ее… А народу было густо у них тогда – тысяч пять мужей да отроков… Нам, мальцам, потом деды показывали, где войско стояло – весь берег заняли. Припасов покупали, хлеба, мяса, овоща – платили серебром, а серебра у них было, будто песку…

Бер невозмутимо выслушал все это, давая хозяину выговориться. На Боженки он возлагал немалые надежды: в недавний Ярилин день сюда собирались на жертвоприношения и игрища люди со всей округи, а это было уже после гибели Улеба. Если беглецы двинулись в эту сторону, кто-то мог их видеть. Правена слышала, как Бер обсуждал это с Алданом: увидеть-то их могли, но в толчее собравшихся из разных гнезд, где не все друг друга знают, незнакомцы могли и проскочить. Нацепите на головы венки – и кто заподозрит беглецов от кровной мести?

Полюбовавшись платком, на недавние гулянья Бер и навел разговор: много ли было народу, не случилось ли чего особенного?

Особенное и правды случилось…

– Такое было ночью Ярильской, что и рассказать-то… – с сомнением начал Вешняк. – Поверишь ли, княжич… да и боярыню не хотелось бы пугать.

– Я не испугаюсь, расскажите! – попросила Правена.

– Пошли девки ночью, как водится, в лес жар-цвет искать, – начал Вешняк, переглянувшись с хозяйкой. – Сперва гурьбой шли, потом разбрелись, остались вместе две: Горюнова девка и Зажогина. Бредут они краем болота, где посуше, там папороть-травы множество. Идут, идут… Вдруг видят: едет им навстречу, по прогалине, мо́лодец на коне. Они молодца не признали – не из здешних, а одет богато…

– Ну, ну! – Бер подсел поближе, у него загорелись глаза. – Рассказывай!

Мельком он бросил взгляд Правене и Алдану: неужели напали на след?

– Ну, у девок-то одно на уме: женихи. У одной всего два зуба во рту выросло, а уже подай ей жениха! А те две дурищи-то взрослые, года по три как поневу надели. Им бы бежать без оглядки, а они стоят под березой, таращатся: ох и хорош жених! И собой, дескать, красавец, и одет богато, и кафтан на нем, вот, вроде твоего, княжич…

– Ой божечки! – От волнения Правена схватила Бера за руку и сжала. – Где эти девки? Пусть сами нам все расскажут! Я хочу от них самих услышать, можно их сыскать?

– Да, можно ли? – Поддержал ее Бер, и быстрый взгляд его говорил, что он понял ее мысль.

Быть может, сами девки и не могут описать внешность встреченного в лесу чужака более внятно, чем это сделал Вешняк, но если задавать им вопросы поточнее, не удастся ли опознать в этом всаднике одного из тех, кого ищут? Смущал конь: откуда бы им его взять, если бежали они, скорее всего, на лодке? Но они ведь могли разделиться, и кто-то из них мог купить коня. Было известно, что после ночной встречи с Улебом Игморова братия не возвращалась в Новые Дворы и из своих пожитков ничего не взяла, но у них, княжеских приближенных и любимцев, на пальцах, на шее, на руках, в ушах имелось у каждого целое богатство. «Да с них станется и коня украсть!» – мельком подумал Бер.

– Вот-вот с покоса все вернутся – сходим к ним, к Горюну и к Зажоге. – Бер успокаивающе сжал руку Правены.

– К Горюну идите, – посоветовал Вешняк. – Зажогина девка того отрока мало видела, а Горюнова – хорошо. Там как было-то? – начал сам рассказывать он, не в силах уступить это другим. – Они, девки две, стоят у тропы, смотрят: кто-то верхом едет навстречу. А кругом лес, рядом болото Погорелое. Они смотрят: и молодец незнакомый, и коня такого ни у кого из наших нет. Хороший конь, кормленый, сам серый, грива белая, и яблоки такие вот белые по крупу. Они стоят, глаза пучат, а он возьми и остановись. Будьте целы, говорит, красавицы. Еду, мол, на гулянье, а венка у меня нет. Не дадите ль мне венок? Ну, Горюнова девка возьми ему венок и подай. Он его на шею себе кладет и говорит: нечем мне отдариться, вот, перстень есть дорогой, возьми. И подает ей перстень – только князю такой впору. Она перстень держит, а он ее за эту руку берет и на коня позади себя сажает. Сама вроде не поняла, как на коне оказалась. А он коню: скачи, мол. Вмиг – и пропали, только по лесу зашумело. Та вторая, Зажогина девка, и опомниться не смогла, как одна осталась. А Горюнову девку сыскали потом только к полудню: за Мирожкиной пустошью, где Хортец – это ручей у нас.

– Живую? – ахнула Правена.

– Что же с нею было? – спросил Бер.

– Живую, слава чурам, да ничего хорошего… Без памяти лежала, только к вечеру в себя пришла. Молчит, не говорит ничего. А только день ото дня сохнет…

– Мы непременно должны ее повидать. – Правена взглянула на Бера. – Может, проводишь нас, старче? Если девка хворает, она ведь дома, не на покосе?

– Кажись, дома.

– Я знаю, где Горюнова изба. – Бер поднялся, держа руку Правены. – Спасибо за хлеб-соль, Вешняк, пойдем-ка мы к Горюну, покуда не стемнело.

Однако Вешняк пошел их провожать, хотя до Горюновой избы было шагов с полсотни. Правена держалась за руку Бера; оба волновались, но лишь переглянулись и сначала ничего не стали говорить, опасаясь спугнуть удачу. Дорогой перстень и кафтан внушали им надежду: такие вещи очень даже могли оказаться у кого-то из приближенных Святослава и едва ли нашлись бы у местных, иначе Вешняк им бы не удивлялся.

– Вот только… – шепнула Правена, когда уже видна была Горюнова изба, – ты бы на их месте стал за каким-то девками гоняться? На конях их катать, когда надо бежать, голову свою спасая?

– Так они и не самого большого ума люди, – так же шепотом ответил Бер. – Иначе не затеяли бы такого дела. Вот ты их с детства знаешь – они там все мудрецы?

– Нет. Градимир – муж неглупый, Красен тоже не дурак. А остальные только кулаками махать горазды.

– Градимира девка за отрока не приняла бы. Я его вспомнил – у него борода такая темная, да? По нему видно, что четвертый десяток. А то был из молодых кто-то. Нам бы хоть одного зацепить! – не выдержав, шепотом воззвал к высшим силам Бер. – А там бы и остальных…

– Только бы они не разделились и этот Ярила на коне один не остался! Поймаем его – а он про остальных и не знает.

Вешняк уже стучал в дверь. Выглянула баба, хозяйка. Сам Горюн был на покосе с прочими детьми, но искавшая жар-цвета девушка оказалась дома. На Бера и Правену хозяйка взглянула с изумлением и не сразу согласилась их впустить; Бер со всем своим красноречием убеждал ее, что должен расспросить о злодее, едва не сгубившем девку, но хозяйку смущала Правена – незнакомая молодая вдова. Бера она знала, хоть и не понимала, как он оказался в Боженках не зимой, когда собирают дань, а посреди лета.

Наконец их впустили. Из семьи были дома, кроме хозяйки, та самая девушка и двое детей: один лежал в зыбке, подвешенной к матице, второй, двухлетний, ползал по полу. Девушка, одетая только в рубашку с пояском, качала зыбку: дети были старшего брата, который вместе с женой ушел с отцом косить. Светловолосая, ростом чуть ниже Правены, хозяйкина дочь была недурна собой, но выглядела подавленной и нездоровой. При виде незнакомых, явно важных гостей, которых привел Вешняк, в испуге встала.

– Вот, Горюновна, сам княжич из Холм-города приехал на тебя посмотреть! – сказал ей Вешняк. – Уж и туда слух дошел, как ты невесть с какими молодцами на конях по лесу разъезжаешь. Давай, расскажи княжичу, как дело было.

– Не было ничего… – чуть слышно пробормотала девушка, отводя глаза. – Я ничего не знаю.

– Дай я с ней поговорю, – шепнула Беру Правена и подошла. – Будь цела, милая! Как тебя зовут?

– Ле… – Девушка испуганно взглянула на мать, будто спрашивая, можно ли назвать свое имя. – Лельча.

– А я – Правена. Бериславу я невестка. Ехали мы мимо вас к Видимирю, остановились, вот, на ночь в погосте. Давай-ка сядем и поговорим. Это кто – племянники твои?

Сама имея малое чадо, Правена постепенно втянула девушку в разговор. О происшествии в лесу в Ярилину ночь та говорила неохотно, отводила глаза. На руках у нее Правена заметила несколько синяков: если бы они остались с Ярилиной ночи, то уже пожелтели бы и сходили, но синяки выглядели довольно свежими. Не бьют ли ее дома, что опозорила семью, прославилась на всю округу?

– Расскажи мне, как тот человек выглядел, – шептала Правена, пока Бер у стола толковал с хозяйкой и Вешняком. – Не бойся. Если он тебе зло причинил, мы заставим его ответить, клянусь, только помоги нам его найти. Ты верно знаешь, что никогда раньше его не видела?

– Да уж верно! – неожиданно живо ответила Лельча, как будто ее спросили, не бывала ли она на Луне.

– Какой он был? Совсем молодой или в годах? Как Берислав или постарше?

– Не знаю толком, – прошептала Лельча, глядя вниз.

– Но ты же его видела!

– Больше со спины видела. Я же у него за спиной сидела.

– Но ведь он поначалу вам с той подругой навстречу ехал. – Правена подумала, что надо было начать с другой девушки: та, менее испуганная, будет охотнее вспоминать встречу в лесу. – Ты ведь говорила с ним? О венке, о перстне?

– Говорила…

– Ты же видела его лицо. Борода у него была?

– Н-нет, – задумчиво ответила Лельча, держась за край зыбки. – Не было бороды.

– Ну вот – стало быть, отрок молодой. А волосы? Светлые? Русые? Может, рыжие?

– Вроде светлые… но там почти темно было.

– Прямые? Кудрявые? Короткие? По ухо или по плечо?

– По плечо, пожалуй. Прямые.

– И пока вы ехали, он хоть что-нибудь сказал?

Лельча помолчала, но Правена чувствовала, что это не прежнее упрямое молчание, вызванное испугом: Лельча уже готова отвечать, но не уверена в своих воспоминаниях.

– Прошу тебя, вспомни! – шепотом взмолилась Правена, держа ее за вторую руку и придвинувшись к ней вплотную. – Я тебе обручье серебряное подарю или сорочку с шелком на рукавах, только помоги нам. Мы ищем… неких людей… они нам ужасное зло причинили… моего мужа жизни лишили по злобе своей, беззаконно. И сгинули. Кто нам поможет на след напасть, того мы богато одарим. Если твой злодей был из тех людей, что меня вдовой сделал на третьем году после свадьбы, а мое чадо – сиротой, что и отца не запомнило, ты мне как сестра будешь, коли поможешь их сыскать.

Лельча повернулась и вблизи заглянула ей в глаза. На шее возле плеча Правена заметила у нее синяк, и тоже свежий. А если бы не хворь, то была бы красивая девка: миловидное славянское лицо, довольно скуластое, низкий широкий лоб, густые черные брови оттеняют серо-голубые глаза, нос чуть вздернут, светло-русые волосы гладко зачесаны. Сквозь густой летний загар просвечивают веснушки. Вид у Лельчи был смышленый, но сейчас что-то ее сильно тяготило.

– Нет, этот не из тех… – прошептала Лельча.

– Почем ты знаешь?

– Этот не мог…

– Почему?

– У него же… – глаза Лельчи широко раскрылись, в них проявился ужас, – головы нет…

…Лельча сама не поняла, как оказалась сидящей на крупе чужого коня позади невесть откуда взявшегося молодца. Вроде и не хотела – а как на крыльях вознеслась. Но даже и теперь она не очень испугалась, даже еще радовалась такому дивному приключению. Ярилина ночь – время, когда ищут женихов, находят судьбу; а это прямо как в песне, как будто само солнце в виде молодца с неба спустилось… Пошли они с Нежкой в чащу счастья искать, а оно само навстречу…

Конь мчался через лес, покинув тропу, ветки хлестали, и Лельче все время приходилось наклоняться, уберегая голову, и прятаться за спину молодца. Кроме этой спины, она теперь уже ничего не видела; мельком увиденное лицо в памяти обратилось в смутное пятно. Постепенно со дна души просачивался страх; уж лучше бы он катал ее по лугу, где все люди, где светло, а не тут, в лесном мраке у края болота. Никто и не увидит…

– А что, – вдруг спросил молодец, не поворачивая к ней головы, – не страшно тебе с мертвым ехать?

– Нет, – довольно уверенно ответила Лельча и даже хохотнула, приняв это за шутку.

Мало ли какие шутки отпускали их божанские парни, желая поразить девок; и мертвецами наряжались, и зверями, и пугали по-всякому. Но Лельча была не из робких и привыкла давать отпор. Другая не пошла бы этой ночью в лес искать жар-цвет. Все же знают, что это дело опасное: прежде чем жар-цвет в руки дастся, он всяким дивом прикидывается. Может зверем, или жабой, или даже ужом огромным… Может, жар-цвет перед ней прикинулся молодцем? И всегда эти дива сначала пугают: то огнем бросаются, то волками воют, то острыми косами машут, угрожая снести тебе голову. Но кто испугается, тот ничего и не получит. Чтобы жар-цвет взять и счастье заслужить – смелость нужна.

А конь все мчался, все так же мелькал густой лес по сторонам, и знакомые места уже казались оставшимися где-то за дни пути.

– Куда мы едем? – осмелилась спросить Лельча.

Что он ее везет, будто куль, и не скажет ничего!

– В дом ко мне.

– Как тебя зовут? Ты чей? Откуда?

На эти вопросы он не ответил.

– Что, – снова заговорил молодец чуть погодя, – не страшно тебе с мертвым ехать?

– Нет! – громче, с досадой ответила Лельча. – Ты меня не пугай! Говори – откуда ты взялся? Куда везешь меня?

В ответ была тишина.

– Отвечай! – все сильнее тревожась, потребовала Лельча. – А не хочешь – так я сойду. Не хочу с таким ехать, кто даже имени своего не знает! Ты того, придержи! Я не сирота какая! Будешь шалить – мои тебя сыщут и так отделают, что головы не сносишь!

– А что, – опять начал молодец таким же ровным глухим голосом, будто не слышал ее попреков, – не страшно тебе…

Договорить он не сумел: внезапно ветка впереди хлестнула его прямо по лицу и… на глазах у Лельчи голова всадника свалилась с плеч, сбитая, будто шапка! Он так же сидел в седле, но над плечами… ничего не было!

Завопив от ужаса, Лельча на ходу спрыгнула с коня, прокатилась по мху, ушиблась, но боль не дошла до сознания. С трудом приподнялась, мельком заметив, как мотается среди елок белый хвост мчащего прочь жеребца, встала на четвереньки, ощущая, как подается под коленями и ладонями влажный упругий мох, выпрямилась, утвердилась на ногах и пустилась бежать в другую сторону, обратно. Вот теперь ей стало страшно. Не парень это никакой и не жених, а невидимец какой-то, недобрик! Леший! В эту ночь и такие к людям тянутся! Она неслась, себя не помня, едва уклоняясь от встречи лба с деревьями, перепрыгивая через коряги, десять раз рискуя сломать ногу и сгинуть где-нибудь тут в яме навсегда. Кусты цепляли ее за поневу, за сорочку, за косу. Волновало ее одно – не гонится ли за ней тот безголовый всадник? Но собственное ее бегство производило такой шум, что она не могла ничего расслышать позади. Ветер гудел в вершинах, его порывы пахли влагой, но она и дождю была бы рада – казалось, в дождь злыдень ее не найдет.

Поскользнулась, увязла в грязи, под ногами захлюпала вода. Какой-то ручей, слава чурам! Размахивая руками, чтобы удержать равновесие, Лельча брела через ручей, и ужас заливал ее – а вдруг в последний миг протянется сзади длинная рука из кустов и схватит за косу?

Выбравшись на другой берег, она продралась через густые заросли папороть-травы – теперь уж ей было не до жар-цвета, – вломилась в березняк, еще немного прошла, шатаясь, и упала, окончательно лишившись сил. Дрожмя дрожала во влажной рубашке и мокрой поневе, от косы пахло мхом. Свернувшись, как еж, Лельча провалилась в сон, как в воду. Идти дальше не было сил, и последняя мысль мелькнула – через текучую воду злыдень не перейдет, здесь не достанет.

Открыв глаза, Лельча увидела солнечные лучи над березами – было утро, и уже не ранее. Но едва сумела встать – болела каждая косточка и каждая мышца, будто на ней всю ночь бревна возили и бревном же погоняли. Голодная, томимая жаждой, она едва брела, не понимая, где находится и в какой стороне Боженки. Но, к счастью, когда березняк кончился, на широкой поляне она увидела троих косцов. Даже узнала, глазам не веря, Несговора с сыновьями – казалось, занесло ее на тот свет, где ничего знакомого не увидишь. На ее слабый, хриплый крик они подняли глаза – и сами чуть не пустились бежать, отмахиваясь косами. Приняли за лесовицу – растрепанную, грязную, с выпученными дикими глазами. Хорошо, Нехотила, Несговоров старший сын, утром уже слышал, как мать искала Лельчу и как Зажогина Нежка рассказывала про конного молодца в лесу…

– Это недобрик был… с Темного Света, – шептала Лельча. – Меня спрашивают, а я и рассказать не могу… как будто темно в голове. Сейчас вот только вспомнила. И еще… он ведь не отвязался. Это я боюсь рассказать, ты не говори моим. Он ведь… и сейчас еще ко мне ходит.

– Это как? – ужаснулась Правена.

– Чуть не всякую ночь его слышу. Постучит в оконце… или ветерком по лицу вдруг повеет посреди ночи. Иной раз чую его прямо тут рядом. Схватит меня за руку и давит. – Лельча показала синяк на запястье. – Вчера вот прямо за шею схватил. – Она наклонила голову вбок и ткнула в синее пятно возле плеча. – Я своим не рассказываю. Боюсь: подумают, что я навек порченая, из дому сгонят…

Она сама схватила Правену за руку: молодая, почти ровесница и уже вдова, познавшая горе, к тому же родственница Берислава, знатная госпожа, с ее мягкими и уверенными приемами, впервые сумела внушить ей надежду на помощь.

– И прямо в ухо мне шепчет: отдай, отдай! А что отдай – не говорит.

– Ты что-то брала у него?

– Как же я возьму – он спиной ко мне сидел.

– А до того – ты же венок ему дала, а он тебе перстень. Где этот перстень? Ты его потеряла в лесу?

Лельча подумала, вспоминая. Потом покачала головой, полезла за пазуху и достала льняной лоскут.

– Я и думала, что потеряла. А потом гляжу – он на руке у меня. Уже когда дядьку Несговора увидела. Едва снять успела и за пазуху сунула. Надо было там в лесу бросить – не догадалась.

– Покажи. Может, поймем, что за диво…

Дрожащими пальцами Лельча едва сумела развязать узел. Развернула лоскут. И Правена ахнула.

Не диво, что в Боженках таких перстней не водилось. Водятся они не ближе Булгара и все больше у хазар. В Киеве Правене случалось видеть такие, и немало. Серебряный перстень, в лапки вставлен самоцвет. Они чаще бывают рыжие, как мед, всяких оттенков. Бывают густо-красными, как кровь, или черными, как уголь. Но этот был редкостным – лиловым.

Осторожно, будто хрупкую льдинку, Правена взяла перстень и поднесла к глазам.

Строго говоря, хазарские перстни все одинаковые: серебряное кольцо, самоцвет в лапках. Не то что греческие: те бывают и с зернью, и с эмалью, и самоцветы все разные, и с жемчугом хоть на самом кольце, хоть вокруг щитка. Хазарские же различить трудно – только по мелким вмятинам, царапинам, и для этого надо хорошо знать именно эту вещь. Но все же… совпадение было бы уж слишком дивным.

Как будто все остальное тут не диво!

Правена подняла глаза и встретила взгляд Бера. Он двинул бровями, послал ей вопросительный взгляд: узнала что-нибудь путное? Она хотела ему улыбнуться, приподняла уголки губ, но сама ощутила, какая неживая выходит улыбка. Нужно решать быстро, прямо сейчас – они и так засиделись, а их ведь сюда не звали.

– Отдай мне перстень, – шепнула она Лельче, – я тебя от нечистика избавлю.

Потом встала, подошла к хозяйке и поклонилась:

– Матушка, позволь мне у вас переночевать. В погосте все мужчины, мне одной среди них неприлично.

– Это допряма так… – несколько настороженно согласилась хозяйка. – Ну что же, ночуй. Пока наши на покосе, они нынче не воротятся, места в избе довольно.

Бер в удивлении поднял брови: это еще что за новости? Сам он спокойно переночевал бы у Горюновой бабы, но ему не хотелось оставлять тут Правену, попавшую в Боженки в первый раз.

– Не тревожься за меня. – Зажав перстень в кулаке, Правена подошла и поцеловала его на прощание. – Мне нужно остаться, будут новости, – быстро шепнула она ему на ухо. И добавила громко: – Утром за мной приходи.

Глава 8

Правене, как гостье из княжеской семьи, отвели для сна почетное место: коник у печки, хотя сейчас печь не топилась и особой нужды в этом соседстве не было. Лоскут с завязанным перстнем она прибрала к себе за пазуху. Пока не стемнело, она заставила Бера отвести ее к местной «знающей» бабе и добыла у нее мешочек сушеной травы «волчий корень» – искать по лугам свежей было некогда. Этот мешочек она отдала Лельче, чтобы повесила на шею. Теперь неведомый ночной гость Лельчу не найдет. Лишь бы сама Правена сумела его услышать.

Все в избе улеглись, дети угомонились. Медленно стемнело. Когда по дыханию хозяйки стало слышно, что та заснула, Правена тихонько поднялась и обменялась с Лельчей местами. Заодно приготовилась к разным неожиданностям: надела платье, подпоясалась и обулась. Обе снова легли, но не спали, а вслушивались в каждый шорох, каждый скрип.

Вот и Лельча задышала, как спящая: видно, впервые за несколько ночей почувствовала себя хоть в какой-то безопасности. Правена, напротив, была в напряжении. Поначалу слышала только шум скота в хлеву и потрескивание избы. Ждать гостя нужно, когда сгустится тьма. Было страшно, но Правена не жалела, что ввязалась в это дело. Может, случай с Лельчей никак не связан с их поисками. Но откуда у здешнего лешего мог взяться хазарский перстень? Тоже от бабки, со времен похода на сарацин? Да и не ходит леший в дом. Ходит кое-кто другой, и Правена догадывалась – кто.

Вот стемнело настолько, что Правена закрыла глаза – все равно ничего не видно. Был ясно слышен каждый звук, но то были обыденные звуки: то козы шуршат сеном в хлеву, то куры возятся, то пес залает на другом конце села. Из леса доносится отдаленный крик совы…

Вдруг на Правену повеяло ветерком – слабым, но таким холодным, будто дуло прямо из колодца. Или из погреба – ощущался запах сырой земли, и от этого запаха дрожь пробежала по костям. Возникло ощущение, будто рядом кто-то есть. Невидимое, неслышное, это присутствие давало о себе знать тоскливым и тягостным чувством. Не в силах лежать и ждать, пока невидимое нечто само до нее доберется, Правена тихо спустила ноги на пол, встала, протянула руку в темноте…

И едва сдержала крик – пальцы ее наткнулись на чье-то лицо, но на ощупь оно было как холодная, влажная глина. Тут же ее руку сжала чужая рука. От холода этой руки ужас облил Правену с головы до ног, растекся по жилам, как ледяная вода; второй рукой она невольно зажала себе рот, чтобы сдержать рвущийся из души крик. Но перед нею была только тьма, и сколько она ни таращилась выпученными глазами в эту тьму, не различала ни малейшей черты того, кто ее держал.

Невидимая рука потянула ее за собой. Правена сделала шаг, другой…

Вокруг чуть посветлело – она и невидимый гость оказались во дворе перед избой, под светом тонкого месяца. Теперь Правена видела гостя из тьмы. Перед ней стоял молодец в дорогом кафтане, но ей не удавалось рассмотреть лицо – в чертах лежала густая тень, только смутно белела в лунном свете борода… седая. Это не тот… Те, кого она ждала, еще молоды.

– Кто ты? – едва справившись с голосом, выдавила Правена.

– У тебя перстень мой, – глухо ответил мрец, не шевеля губами. – А я жених твой.

– Ой, лжешь! – строго, с вызовом ответила Правена. – Я знаю, чей это перстень! И он – не такой был. Отрок был молодой, пригожий, я с малых лет его знала. Имя его было Грим, Гримкелев сын. А твое как?

Навий гость промолчал, но в облике его кое-что изменилось: разошлась тень на лице, прояснились черты. Исчезла седая борода, стали видны грязноватые светлые волосы до плеч.

Правена узнала его. И снова содрогнулась: даже неразличимое черное зло не было так страшно, как с детства знакомое лицо, смотрящее из Нави и отмеченное несмываемой ее печатью. Черты заострились, глаза запали, под кожей ясно проступили кости черепа – все обитатели Нави похожи друг на друга и на Марену – мать свою. Темнота скрывала цвет лица, но Правена видела, что он темнее, чем бывает у живых. Над самым воротом кафтана чернел глубокий рубец, залитый спекшейся кровью. С такими ранами люди не дышат, не говорят, не ходят своими ногами. Носит их только сила Нави. Но Правена желала встречи с этой силой – ей требовалось узнать нечто важное.

– Грим, – произнесла Правена. – Грим, Гримкелев сын. Это ты.

Веки гостя дрогнули и медленно поднялись. Глаза его оказались белыми, будто залитыми молоком.

– Грим! – повторила она. – Ответь мне. Мне нужно знать. Это ты убил Улеба?

Не отвечая, Грим попятился прочь от избы, увлекая Правену за собой. Вдруг он уперся во что-то спиной, и она заметила коня: как и рассказывали, серого коня с белой гривой и белым хвостом.

– Грим! – одолевая дрожь, повторила Правена. – Отвечай! Ты нанес удар Улебу?

– Я тебя знаю… – заговорил Грим.

Голос его звучал глухо и невнятно. Сколько Правена могла рассмотреть, он не открывал рта и не шевелил губами. Подумалось: во рту у него земля сырая, оттого и говорит так невнятно.

– Ты меня знаешь всю жизнь! Я – Улебова жена. Отвечай мне. Это ты убил его?

– Нет. Не я. Другой… тот… что с ним был… снес мне голову… а он был тогда еще жив.

– Но кто это? Кто это сделал?

– Ты ищешь его?

– Да!

– Я знаю… я отведу…

Не выпуская ее руки, Грим взлетел на спину жеребца – ни седла, ни узды на том не было, – потянул Правену за руку, и вдруг она оказалась сидящей у него за спиной. Не успела она охнуть, как жеребец тронулся с места и помчался вдоль селения, мимо спящих темных дворов. Удары копыт отдавались громом – или это ей казалось? Мелькнул справа лунный свет, разлитый по поверхности Мсты, а потом затворились позади ворота чащи – они уже ехали по лесу.

Цепляясь за пояс Грима, Правена пригнулась, чтобы укрыться за его спиной от веток. Взглянула вверх – месяц освещал им дорогу. Она знавала такие рассказы: месяц светит, мертвец едет…

Грохот копыт отдавался в ушах, разносился по всему лесу – казалось, за десять верст слышно. Потом Правена осознала: серый конь мчится бесшумно, не касаясь копытами земли, а этот грохочет кровь у нее в ушах.

Куда он ее везет? Видно, на тот свет! Было страшно, но не покидало чувство, что туда-то ей и надо. Там – где бы ни было это там, – она узнает что-то о той страшной ночи. Узнает, кто из беглецов прямо повинен в смерти Улеба, чья рука отняла его жизнь. Наказаны должны быть они все – но если они разделились и придется выбирать, кого преследовать?

Месяц светит, мертвец едет! Божечки, да сумеет ли она сама дожить до рассвета? Она сидит на коне с мертвецом… кругом темный лес… только ветер свистит в ветвях… Она сама отдалась в лапы Нави, а сумеет ли вырваться?

Дальше, дальше… Может быть, это сон – как в то утро, когда она, еще не зная о гибели Улеба, увидела сразу двоих, обликом точь-в-точь как ее муж… Но нет: нынешние ощущения были слишком ясными и связными для сна. Правена четко осознавала: сама по доброй воле сунула голову в пасть Нави. И пасть эта вот-вот сомкнется. Месяц светит, мертвец едет…

Но Правена не жалела о своей смелости. Ничего нет хуже, чем оставить смерть Улеба неотомщенной. А ее жизнь… На что она теперь?

Вдруг конь встал, и Правена поспешно спрыгнула наземь Близилось утро, тьма короткой ночи поредела. Она огляделась: поляна, вокруг старые ели… вся поляна усыпала серой землей… Яма, а из ямы веет холодом.

Она обернулась: мертвец тоже сошел с коня и стоял прямо у нее за спиной. Даже руки приготовил, чтобы обхватить ее.

– Что это?

– Дом мой. Здесь живу я. И ты со мной жить будешь.

– Сперва ответь: кто убил Улеба? – стараясь не стучать зубами, ответила Правена. – Ты обещал сказать. Пока не скажешь, не пойду с тобой.

– Я не знаю. Я умер первым.

– Может, Агнар знает? Он должен быть с тобой. Где он?

– Да вот же я, – раздался рядом другой голос, такой же низкий и хриплый.

Правена обернулась – это говорил конь! У него оказались такие же молочно-белые, слепые глаза, а голос исходил не из пасти, а от всего тела.

– Т-ты… – Правена уже ничему не могла удивиться.

Их же было двое – тех, что явились на зов Дедича. О сознания того, что стоит в глухом лесу наедине с двумя мертвецами, болезненный холод растекался по жилам и мышцам, сжимал грудь, и каждый вдох давался с трудом, будто сам воздух превратился в лед. И тем не менее Правена не думала сдаваться: осторожность уже не спасет ее, а смелость не сделает хуже.

– Отвечай! Кто Улеба убил?

– Это не я-а-а-а! – Широко раскрыв пасть, прокричал конь, и эхо подхватило крик, понеслось по лесу вдаль. – Это он меня убил! Он, Улеб! Он меня убил! Мы ушли в Навь вперед него! А ты мне на выкуп пойдешь. Теперь ты мне женой будешь.

– Нет, мне! – Грим подался к нему. – Это я ее привез.

– Это я ее привез! И тебя заодно!

Конь шагнул вперед и на полушаге принял человеческий облик. Правена увидела мужчину с седой бородой – Агмунд был молод, лет двадцати с чем-то, но теперь выглядел постаревшим лет на тридцать. Одежда на нем была изорвана и испятнана черным. Повеяло дурным духом спекшейся крови. Мертвечиной…

С жуткой резвостью Грим кинулся к товарищу по могиле – и они сцепились. Правена пятилась, а два мертвеца бешено дрались, кусали и рвали друг друга, так что клочки не то одежды, не то мяса разлетались по поляне. Вой и визг, какой не способны производить живые существа, звенел и отдавался в лесу.

Надо бежать. Бежать, пока они не смотрят. Правена еще попятилась, споткнулась о холмик земли, обернулась и подпрыгнула – позади оказалась яма.

Яма в серой лесной земле. Тесная – только два тела положить вплотную одно к другому. Неглубокая, локтя два. Не так хоронят русов, имеющих род и положение. Ни обшивки досками, ни погребального ложа или сидения, ни подношений. Могли бы сжечь в лодке – но просто втиснули в яму, какую сумели вырыть непонятно чем. Мечами рыхлили, горстями выгребали.

Правена отскочила, чтобы не упасть в эту яму. Два ее законных обитателя катались по земле и так же с визгом рвали друг друга. С трудом заставляя себя переставлять ноги, Правена пустилась бежать к лесу, пока им не до нее – сделала несколько шагов, и вдруг перед нею опять открылась эта яма! Едва успела остановиться и отскочить, земля из-под самых ног посыпалась вниз. Правена прыгнула в сторону, поскользнулась, но удержалась на ногах.

Обернулась. Один мертвец стоял на четвереньках, другой – на ногах, опираясь рукой о голову первого. Выглядели они так, что Правену затошнило – с тел свисали клочья, от вони перехватывало дыхание. Бежать! – иной мысли у нее не было. Нога задела бугорок земли, Правена мельком оглянулась – яма ждала с разинутой пастью прямо за спиной…

Мертвецы двинулись к ней. Один полз на четвереньках, другой, качаясь, делал один шаг за другим. Они были впереди, яма – позади, но Правена не решалась сдвинуться с места, уже понимая: куда она ни шагнет, яма окажется под ногами. Стоит ей пошатнуться – и вниз.

Мертвецы были уже в трех шагах. Достаточно рассвело, чтобы она ясно видела их, но отличить одного от другого уже не могла. Тот, что стоял на ногах, поднял грязную руку с обломанными пальцами и потянул к ней…

«Перун со мной!» – мысленно воззвала Правена и сунула руку за пазуху. Ощущая руки как чужие, развязала узелок и бросила лоскут под ноги. Подняла на вытянутой руке хазарский перстень с лиловым камнем.

– Вот твой перстень! – с трудом выдавила Правена, слыша, каким хриплым и чужим стал собственный голос.

Обернувшись к яме, она вдохнула как могла глубоко, подхватила подол. «Па́тер имо́н, о эн дис урани́с!»[13] – само собой всплыло в мыслях то, чему в Киеве отец Ставракий учил весь княгинин двор.

Рука сама собой сотворила крестное знамение – и Правена прыгнула через яму. Ожидала, что рухнет вниз, утянутая навьей силой – и оказалась на другой стороне. Упала на колени на бугре вынутой земли; холодная земля посыпалась, Правена чуть не съехала вниз, но бросилась вперед, пачкая ладони и колени, и сумела удержаться. Встала на ноги, обернулась.

– Вот твой перстень! – повторила она, снова показывая его мертвецам. – Ступай за ним!

И бросила перстень в яму. Оба мертвеца, как с цепи сорвавшись, кинулись к ней – и рухнули в яму.

Земля из-под ног поползла вниз, будто ее тянули. Правена отпрыгнула назад, уцепилась за колючую еловую лапу. Подалась в сторону и бросилась бежать. На каждом шагу глядела, нет ли под ногами ямы. Из-за спины доносился вой, но с каждый мгновением делался глуше и звучал как из-под земли. И преграда эта делалась толще, прочнее заглушая звук. Правена неслась через лес, натыкаясь на стволы и кусты, на колючие мелкие елки, спотыкаясь о коряги, поскальзываясь на мху и хвое, несколько раз упала, но это было неважно – она уже поняла, что вырвалась.

Но вот силы кончились, Правена согнулась, держась руками за грудь. Казалось, грудь вот-вот разорвется и сердце выпорхнет наружу. В горле пересохло так, что сейчас она попила бы даже из козьего копытца. К счастью, полоса черной земли среди водяных трав указывала на близость ручья. Не боясь замочить ноги, Правена вошла в рыжую воду, пересекла ручей – в нем ширины было шага на два, – на том берегу остановилась, вымыла руки в прозрачной рыжеватой воде, умылась, попила из горсти.

И тут ощутила, что у нее нет сил даже стоять. Выбравшись на берег, она легла на первый клочок травы под старой елью. Зажмурилась – запылали огненные пятна. Дышать было больно, руки и ноги тряслись, было разом жарко и зябко. Правена прижалась головой к еловому корню, отгоняя видение – два ободранных мертвеца тянутся к ней… У одного молочно-белый глаз вырван из глазницы и свисает на темную щеку в белой щетине, из грязной кисти торчат белые кости обломанных в драке пальцев…

Тут ее стошнило. Пришлось, встав сперва на четвереньки, опять добраться до воды, а потом лечь под другой елью. Не было на ее памяти более удобного изголовья, чем выступ елового корня. Ни о чем не думая, Правена зажмурилась, переждала пожар под веками и не то заснула, не то обеспамятела.

Отыскалась Правена благодаря Лельче. Еще не рассвело толком, когда испуганная девушка принялась стучать в дверь погоста.

– Господина Берислава позови! – велела она Нечаю, отроку, что высунулся из двери, заспанно моргая.

Бер проснулся от стука и, услышав взволнованный женский голос, сразу подумал о Правене и торопливо вышел, подпоясываясь на ходу. Вид Лельчи сразу ему сказал: что-то неладно.

– Он ее увел! Невидимец тот увел! – тараторила Лельча. – Что за мной приходил! Она мне «волчий корень» дала, а перстень его себе взяла, вот он ее и увел!

О посещениях мертвеца Бер ничего не знал: Правена скрыла от него то, что выяснила сама, понимая, что иначе он не позволит ей ночевать в Горюновой избе. Наскоро одевшись, Бер, Алдан, Вальгест и несколько отроков побежали к Горюну. Рассвело едва настолько, чтобы можно было рассмотреть землю. Перед избой виднелись странные отпечатки: не ноги и не копыта.

– Да это вроде… – Бер глядел то на свою ладонь с растопыренными пальцами, то на следы. – На птичью лапу похоже…

В предрассветной прохладной мгле от этих слов пробирала дрожь: известно же, что гости из Нави приходят в облике птиц.

– Похоже, невестку твою увезли на здоровенном петухе! – мрачно пошутил Дюри, оружник.

– На том, что кричит в мрачных селениях Хель, – добавил Алдан.

Бер от ужаса не мог вымолвить ни слова: напугала его не Навь, а мысль, что по его беспечности Правена пропала, может быть, погибла!

– Пойдем, господин! – умоляла рядом Лельча, чуть не подпрыгивая от нетерпения. – Надо же искать ее!

– Где искать? Ты знаешь?

– Там же, где меня нашли. За Мирожкиной пустошью! Он ж туда ее повезет, чтоб ясна дня не видать! Живая ли, нет ли – она там будет!

– Она дело говорит, – одобрил Вальгест. – То место должно быть близко от того места, куда эти драуги пытаются увезти женщину.

– Веди! – велел Бер.

Он не очень надеялся, что Правену удастся найти на том же месте, но надо же было с чего-то начать!

Там пропажа и нашлась – чуть дальше, чем Лельча: та сумела выйти на покос, а Правена, не зная о нем, остановилась шагах в десяти от опушки. Разглядев под елью белое плать, Бер покрылся холодным потом от ужаса. Однако Правена оказалась жива и быстро проснулась, когда ее начали трясти. Ее платье было испачкано землей, будто она сама вылезла из могилы, лицо перемазано, ноги мокрые.

– Это здесь, рядом! – хрипло заговорила она, открыв глаза и узнав склонившихся над нею людей. – Могила. Они оба здесь, лежат в одной…

– Тебя саму чуть в могилу не утащили! – Стоя на коленях, Бер обнял ее. – Что же ты наделала, голова бедовая! А если бы они тебя под землю уволокли? Как бы я перед Сванхейд за тебя отвечал?

Придя в себя, Правена сумела, с помощью Бера, подняться на ноги и повела людей в лес. Удивительное дело, но прежний страх ее пропал: уже светло, вокруг много своих, и теперь она боялась только того, что не найдет поляны с ямой.

Ей казалось, что в конце ночи она, спасаясь от мертвецов, бежала долго, но поляна, усыпанная серой землей, обнаружилась шагах в двадцати от ручья.

– Вон там. – Правена указала место. – Вот здесь яма. Они оба там.

Яму было видно по просевшей земле. Вокруг отпечатались следы – человеческие принадлежали Правене, а ее ночные спутники оставили отпечатки огромных куриных лап…

В этот день путь продолжить не удалось. Сначала отвели в Боженки Правену, договорились, чтобы Горюнова хозяйка пустила ее в свою баню: после поездки с мертвым женихом та очень нуждалась в очищении души и тела. Пока Правена и Лельча были в бане, Бер и Алдан собрали у Вешняка старейшин, кто ночевал дома, а не на покосах. Пришла пора рассказать, что случилось недавно в Хольмгарде и в чем причина странного случая с Лельчей: вблизи Боженок оказались погребены двое убийц князева брата.

– В этом деле их участвовало семеро, – рассказывал Бер, – двое погибли на месте, пятеро ушли. Убитых они унесли с собой. Бежали они на лодке, увезли два трупа. Довезли до этого места, здесь ненадолго остановились и похоронили их в лесу, подальше от людей. Летом тела далеко не увезешь, да еще в тесной лодке, но им надо было спешить – похоронили, как сумели. Эта могила – тоже след, а следов они оставлять не хотели, но не в реку же своих братьев спускать. Но эти двое плохо умерли и были погребены небрежно, поэтому не могли лежать спокойно.

Игмору, вожаку беглецов, Грим приходился родным братом, а Агмунд – зятем. Бер содрогнулся, подумав: что было на душе у Игмора с Добровоем, когда они торопливо закапывали тела родичей в простой яме, без единого погребального дара, не имея надежды вернуться… Такое оскорбление собственному роду – уже наказание за свершенное зло. Но недостаточное…

– Они стали выходить… и сами себя выдали, – подхватил Алдан. – Но теперь, благодаря отваге Правемиры, могилу эту мы нашли. Дальше ваш черед – обустройте, чтобы выходить они больше не хотели. И не могли. Там, откуда я родом, у таких мертвецов отрубают голову и прикладывают к ляжкам, это считается способом надежным. Но у вас, я думаю, есть свои способы таких злыдней успокоить.

Весняки принялись обсуждать, что предпринять: стоит ли разрыть могилу и сжечь тела, или достаточно посыпать вокруг маком-ведунцом[14]; поставить над могилой маленький сруб-избушку, чтобы класть туда погребальные жертвы, или же принести два валуна – души поселятся в них, а тела не смогут из-под камней подняться. В эти разговоры Бер уже не вслушивался: при святилище в Боженках имелось немало мудрых людей, они придумают, как обезопасить себя.

Вместе с Алданом они вернулись в погост и застали там Правену; после бани она выглядела поздоровевшей и подбодрившейся. Белое платье, измазанное могильной землей, Лельча унесла стирать, взамен Правена надела серое, из тонкой шерсти. Глядя на нее, и не подумаешь, что только этой ночью ее едва не уволокли в безвестную могилу два беспокойных мертвяка. Только тени под глазами и чуть опухшие веки напоминали о ночных приключениях. Бер вспомнил, что она желала уйти вместе с Улебом, она вдова, а значит, и так наполовину на том свете. Оттого ли она так смела? Или это равнодушие к жизни – след сокрушившей ее потери? Но на сокрушенную женщину Правена не походила, напротив: с первой встречи на поминках восьмого дня Бер не видел ее такой оживленной, как сегодня.

– Не хочешь ли теперь домой вернуться? – все же спросил у нее Бер. – После такой жути… Я поговорю с Вешняком и заплачу людям за лодку и гребцов, чтобы тебя в Хольмгард отвезли.

– С чего это мне возвращаться? – Правена даже удивилась. – Ведь мы теперь знаем, что погибли те двое, кто не убивал Улеба: он их пережил. Стало быть, его убийцы – те, кто остался в живых. Игмор с Добровоем, Градимир, Девята и Красен. А самое-то главное – теперь мы прочно встали на след. Они прошли здесь впереди нас, и нам осталось только их догнать. И ты думаешь, что я вдруг поверну назад? Не раньше, чем в холодную могилу уйдут и те пятеро.

Глядя в ее серые глаза, слегка прищуренные после бессонной ночи, Бер на нашел ответа. Но внутри пробежал холодок: перед ним была не просто молодая женщина, но валькирия, пришедшая прямо из Асгарда. Она знает, за кем явилась, выбор сделан. Теперь, похоже, не Правена сопровождает их с Алданом, а они – ее. Они – руки с оружием, а она – неукротимый дух мести, и успокоит ее только кровь убийц.

Глава 9

В Боженках малая дружина Бера задержалась еще на день: сильно тревожась за Правену, Бер хотел дать ей отдохнуть как следует после ночных приключений в лесу. Весняки тем временем постарались перекрыть путь двум обнаруженным мертвецам: никто не хотел, чтобы они и дальше ходили к живым женщинам и пытались утащить с собой. Могильную яму раскапывать не стали, но плотно засыпали землей, и в эту землю Бер и Алдан вогнали две сулицы со змеем на лезвии, острием вниз. Теперь «пужалам»[15] больше не выйти в белый свет. На могилу боженцы притащили два больших камня, соорудили маленький сруб под крышей – домовину, без дверей, но с оконцем. Зная, что эти двое погибли незадолго до Ярилина дня – та светлая бессонная ночь, когда он первым увидел на поляне у Волхова три трупа, навеки врезалась ему в память, – Бер высчитал, что еще через три дня настанет двадцать четвертая ночь: срок очередного поминания. Тогда можно будет угостить блудячие души блинами, кашей и медом, а после этого надеяться, что они уйдут своей дорогой и никого больше не потревожат.

– Неужели мы сами отправили этих подлецов к Одину? – недоверчиво спросила Правена. – Чем они заслужили быть в Валгалле, с князем Ингорем, воеводой Свенельдом и прочими достойными людьми?

– Своей смертью в бою, дорогая! – ответил ей Алдан. – Одину нет дела до наших ссор. Кто умер с оружием в руках, тому он и будет рад. Трусами они ведь не были, а ему нужны храбрецы. Он не учит добру и милосердию. Напротив: он влагает в души вражду и сеет раздор. Я бы не удивился, если он и научил Игморову братию этому делу…

– Это будет не первый раз, когда по его наущению родичи губят друг друга, – согласно кивнул Вальгест.

– Поймаем кого-нибудь – надо будет спросить, не подсказал ли им незнакомый одноглазый старик в синем плаще и синей шапке… – усмехнулся Бер. – Может быть, Одину понадобился Улеб, – серьезно добавил он. – Он сам сгубил и Сугурда Убийцу Дракона, и других вроде него, потому что ему нужны такие люди в его войске.

– Но восстание чудовищ будет еще не завтра! – возмутилась Правена. – Почему он не мог подождать лет хотя бы двадцать, дать нам прожить жизнь вместе, вырастить детей! У него таких мужей многие сотни, а у меня Улеб был один! И у него много времени, целая бездна времени! И если Улеб теперь в Валгалле, я больше его не увижу!

Чем больше проходило дней, тем яснее Правена осознавала свою потерю, тем пространнее делалось время, отделяющее ее от новой встречи с мужем, и сильнее давила тоска. Чувство долга лежало камнем на душе: пока убийцы Улеба ходят по земле, дух его терпит тяжесть оскорбления. Разлученная с мужем на весь свой земной век, Правена могла сделать для него только одно: отомстить.

– Понимаешь, госпожа, – негромко сказал Вальгест, – для Одина неправых нет. Для него все мужчины с душой воина равны, когда бы они ни жили, сейчас или тысячу лет назад.

– Источник Мимира не вместит столько мудрости, чтобы разобраться, кто когда в чем был прав, а кто нет, – добавил Алдан. – Для Одина все проще: кто отважен, тот и его человек. Он владеет миром живых и миром мертвых и призывает достойных к себе, как конунг набирает дружину. Думай о муже, как думает Один, и для тебя он тоже будет живым.

Правена промолчала. Если бы Улеб перенесся не в Валгаллу, а куда-нибудь к сарацинам, откуда тоже никогда не вернется, ей было бы так же больно. Но кто она такая, чтобы спорить с Владыкой Асгарда? Просто молодая женщина, и ее тоска по мужу в глазах Одина – что страдания какой-нибудь мошки. Не будет он с ними считаться, и ждать от него милости нечего.

Милость обещал другой бог, греческий, которого княгиня Эльга привезла из Царьграда. Но он запрещает месть и требует прощения. Правена покачала головой, споря сама с собой: отказаться от мести ради собственного утешения она не могла.

В Боженках дружина Бера несколько пополнилась: Лельча, Горюнова дочь, попросилась в служанки к Правене.

– Возьми меня к себе, госпожа, – с грустной мольбой сказала она. – Что мне теперь за жизнь будет дома – все женихи знают, что я с мертвецом на коне ездила, никто меня не возьмет. Чем дома сохнуть, я лучше с тобой поеду, тебе послужу.

Отвага Правены наполняла Лельчу тайным восхищением; молодая вдова, спасшая ее от мертвеца и пережившая почти то же, стала ей ближе всех на свете.

Свое будущее Лельча видела верно: Правена и сама замечала, какие косые, недружественные взгляды бросали боженцы на слишком смелую девушку. Неупокоенные мертвецы опасны для хлебных полей, могут навести неурожай или мор на скотину, а на Лельче теперь навсегда в глазах соседей будет лежать мрачная тень Нави. Случись засуха или, наоборот, долгие дожди – ее бросят в реку, как это делают в таких случаях с зловредными покойниками, бывшими колдунами и прочими. А не бросят – превратится она в одинокую полубезумную старуху, к которой бегают тайком навести или снять порчу… Понимал это и Горюн; когда Бер сказал, что, мол, Правене в пути нужна служанка, Горюн отдал дочь без колебаний, взял полгривны серебра, да и все.

От Боженок до Забитицкого погоста Берова дружина добиралась не спеша. В каждой веси Бер и Алдан высаживались на берег и расспрашивали жителей: не приметил ли кто чужих мужчин – пятерых, не случилось ли чего необычного. За десяток переходов лишь два-три раза удалось подтвердить, что преследователи на верном пути. Дважды весняки видели чужаков, приходивших выменять серебряные кольца или серьги на съестные припасы; по описаниям Правена в одном таком пришельце угадала Градимира, а второй видок ничего не мог сказать, кроме «ну, мужик как мужик, два глаза, один нос»… Еще несколько следов были менее внятными: где-то за ночь исчезла вывешенная на просушку свита, где-то исчезла вотола из шалаша на покосе, две деревянные миски, ложки и горшок; унесли с реки сеть вместе с ночным уловом. В одной веси пропала овца, но тут могли и настоящие волки постараться, не двуногие.

В верховьях Мсты, где она поворачивает с востока на юг и уходит к Валдаю, стоял погост под названием Забитицы – восточный край земель, с коих ныне владыки Хольмгарда собирали дань. В Забитицах заканчивалась осведомленность Бера о здешних краях: дальше ему бывать не приходилось. Зато здесь Бер надеялся обнаружить четкий след: Игморова братия не могла миновать Забитицы. До того они просто шли вверх по Мсте, дорога у них была одна, но здесь им предстояло решить, куда дальше: к истокам реки, что привело бы их в южные словенские земли, потом на Валдай, в землю смолян, на верхний Днепр, откуда лежал путь в Киев, – или на восток, к мере.

Бер опасался, что беглецы изберут первый путь. Искать их на сложном, состоящем из множества волоков пути от Мсты до Днепра будет очень непросто, а догонять на Днепре и тем более в Киеве – еще сложнее. Была надежда на то, что Игмор с братией не посмеет явиться в Киев так скоро, не переждав даже одного лета подальше от мстителей. Ведь самые опасные в их глазах люди – Мистина и Лют Свенельдичи – с нетерпением ждут их как раз в Киеве.

– Пятеро мужиков молодых, чтобы в одной лодке… – стал вспоминать Ходотур, здешний старейшина и заодно хранитель погоста, который также служил гостевым домом для проезжающих торговых дружин. – В одной не было. В двух – было. Еще челнок у них. Там двое, там трое. Но они вместе были.

– Давно?

– А вот как Бурец свою пожню выкосил… на другой день они подгребли.

Ходотур был еще не особенно старый мужик, рослый, широкий и крепкий, с веселыми глазами, с носом уточкой, густыми русыми волосами и рыжей бородой, наполовину поседевшими, однако ноги ему отказывали в честной службе уже несколько лет, и передвигался он с известным трудом, опираясь на две клюки. Больше сидел дома, присматривая за обширным выводком невесток и внуков, потому и оказался в Забитицах в разгар сенокоса.

Описание тех пятерых, которое удалось добыть у Ходотура и пары-тройки других забитицких мужиков, отвечало искомому. Получилось, что, как Бер и ожидал, Игморова братия опережала его на три лунных четверти: они ведь тронулись в путь в ту же ночь, как случилось убийство, а Беру пришлось выждать, пока с Волхова уберется Святослав. После того отставание увеличилось дня на три-четыре: Бера задерживали расспросы, а беглецов – поиск пропитания. К веснякам, надо думать, они обращались только тогда, когда самим не удавалось ни рыбы наловить, ни кулика подстрелить.

– Так куда они двинулись? – скрывая волнение, спросил Бер.

– В Мерянию и двинулись! – Ходотур махнул клюкой на восток. – К Мерян-реке. Поздышка мой их повел через волок, полкольца дали. Он и отвел.

– Покажи, что дали, сделай милость!

Кликнув одну из невесток – Ходотур прикидывался, что их не различает, дескать, шустрят здесь, как мыши, – он велел подать ему ларец и, отгородившись от гостей крышкой, выудил оттуда половинку разрубленного серебряного кольца: обычного, из двух перевитых кусков серебряной проволоки. Такое могло оказаться у кого угодно.

– А где Поздышка? Он вернулся?

– На покосе, где ж ему быть в такую пору!

Уговорили послать мальца на покос за Поздышкой – косили уже далеко от Забитиц, на ночь домой не возвращались. Поздышка, как видно из его имени, младший сын Ходотура, всего зиму назад женившийся, был лицом так похож на отца, что это даже казалось смешным – тот же самый мужик, только пониже ростом, не такой пузатый, волосы светлые и бороденка пока жидкая.

– Ну так отвели мы их, – подтвердил он. – С Мальгой и Вьюшей, да лошадей взяли. У них лодчонки легкие, поклажи вовсе никакой, хоть на плечах неси. Вовсе худые гости, – он засмеялся, – на пятерых три ложки! Коли какое хлебово сварят, едят по очереди.

Волок от Мсты до озера Видимирь был не сплошным: большую его часть можно было проделать по воде речек и озер, на катках лошадьми тащили лишь малую часть.

– До самого Видимиря довели, там переночевали, да и домой.

– Слышал, о чем они меж собой толковали?

– Слышал, да все как всегда. Комаров, мол, много…

– Что они говорили: хотят, мол, в Видимире задержаться или дальше идти?

– Этого я не ведаю.

За волоком лежали земли мерянских князей, не подчиненные Хольмгарду. Беглецы могли об этом знать: хоть они и нездешние, но, как приближенные Святослава, осведомлены о том, с каких земель он получает дань и людей в войско, а с каких нет. С земли мери Киев уже двадцать лет ничего не получал, и, ясное дело, в ближнем кругу Святослава об этом говорилось не раз.

– Они могли остановиться в Видимире, – рассуждал Бер, – на какое-то время. Небось думают, что в Анундовых землях за ними гнаться не посмеют, можно отдохнуть, оглядеться…

– Это они напрасно, – покачал головой Вальгест. – Я знал одного, который убийцу брата догнал в самом Миклагарде, а был он с Зеландии. Зарубил прямо на площади, у самого цесаря на глазах.

– Не хотелось бы мне ехать в Миклагард, – Бер поскреб отрастающую бороду, – но если будет надо – я поеду!

– Давай-ка осторожнее, – предостерег Алдан. – Если они думают, что в Видимире им ничто не угрожает – пусть они не сразу узнают, как ошиблись. Чтобы у них не было времени исправить ошибку.

В итоге решили послать вперед того же Поздышку: он мог явиться в Видимирь, ни у кого не вызывая подозрений, и выяснить, сидит ли там кто-нибудь из тех пятерых. Бер выдал Ходотуру ногату за потерю работника, и Поздышка, очень довольный передышкой от косьбы, сел на лошадь и отправился в путь.

Ждали его три дня. Вернулся он с хорошими вестями: в Видимире обнаружились двое беглецов.

– Один который молодой, вот такой длинный, – невысокий Поздышка показал на вытянутую руку выше своей головы, – худой, глаза наглые, нос острый, ухмылка до ушей, вроде смазливый такой, но на беса похож.

– Это Девята, – уверенно определила Правена.

– А другой который самый из них старший, с носом вот таким, как у ворона!

– С темной бородой? Нос с горбинкой, брови черные, вот здесь такие залысины, глаза глубоко посаженные, карие?

– Точно так.

– Это Градимир.

– Нет, его по-другому как-то называли, – возразил Поздышка. – Варяжское имя какое-то. Короткое.

Правена удивленно раскрыла глаза, но Вальгест ее успокоил:

– Они, надо думать, назвались другими именами. Любой бы так сделал, если бы знал, что его ищут недобрые люди.

– Поедем же скорее! Сами и увидим!

– Если завтра тронетесь, так перед Перуновым днем попадете, – сказал Ходотур. – Не застанете из хозяев никого: видимирские в Перунов день дальше на восток ездят.

– В святилище?

– Камень у них там почитаемый. На Змеевом озере лежит, а до того озера от Видимиря еще верст с двадцать. Еще на день пути, примерно сказать.

– Так мы их дождемся, – сказала Правена.

– Нет, не стоит! – живо возразил Бер. – Тоже поедем на то другое озеро. Там ведь вся округа собирается, да, Ходята?

– Как не собираться? У них там боярин со змеем борется, потом бычка с острова спасает, змеем украденного, потом пир на всю ночь! За три дня люди съезжаются!

– Вот и отлично! – обрадовался Бер. – В Видимире они нас могут раньше увидеть, чем мы их, городок-то крохотный. А на озере, да в толпе, да ночью…

– Нам тоже их найти нелегко будет, – усомнилась Правена.

– Но мы-то знаем, кого искать. А они о нас не знают. Поверь мне, милая, мы их найдем!

Глава 1

В этот день Вефрид поднялась на заре, даже раньше челяди, натянула платье и выбралась наружу. Солнце еще не встало, Видимирь спал, даже Рогозинка, пастух, еще не дудел в свой рожок, собирая коров. Перейдя пустой в эту пору двор городка, по широкой лестнице Вефрид взошла на боевой ход и огляделась с высоты. С западной стороны прямо к тыну подступало большое озеро, тоже зовомое Видимирь; городок стоял близ самого широкого его места, и с заборола перед глазами расстилалась синевато-серая, серебристая от света облаков водная гладь, зелень островов и западного берега. Но к этому виду Вефрид привыкла с самого детства и теперь присматривалась лишь к приметам. Туман над водой ее порадовал – значит, вчерашний вечер не обманул, день будет ясный. Пошли Перун сегодня дождь – так это надолго, и для зреющей ржи нехорошо. Хлебные поля с другой, западной стороны начинались прямо от стены городка; те ворота так и назывались – Полевые.

Глубоко вдыхая свежий, напоенный озерной влагой утренний воздух, Вефрид повернулась лицом на восток. Сейчас, на рассвете, Перун верхом на вороном своем коне переедет небесную реку. Вефрид смотрела в облака, внутреннему взору ее образ Перуна рисовался совершенно ясно: конь его – как гора, сам он – головой от земли до неба. Едет не спеша, конь его с облако на облако переступает, а копье в его руке острием к земле обращено – выискивает врага своего, кому нынче даст решительный бой…

– Ты кого там высматриваешь? – послышалось за плечом. – Едет кто?

От неожиданности Вефрид слегка вздрогнула и обернулась. И успела поймать выражение на лице Коля: он пристальным острым взглядом обшаривал озеро перед Видимирем.

– Как ты смог так тихо подойти?

Коль перевел взгляд на нее, возвел глаза к небу и поводил ими туда-сюда, вот и весь ответ.

– Ты что, колдун? – не унималась Вефрид. – Это я знаю, где и как скрипит лестница и настил, но я тут с рождения живу! А ты у нас и месяца не провел.

– Просто я о-очень легкий! – Коль подмигнул ей. – Вот и не скрипит.

Вефрид недоверчиво хмыкнула. Коль, вместе со своим старшим братом Ормом, появился в Видимире две лунных четверти назад – маловато, чтобы узнать человека, и она еще не поняла, как к нему относиться. Сама не знала – нравится он ей или нет? Уже взрослый парень, лет двадцати, Коль был высоким и довольно худым, но жилистым, с узловатыми мышцами, и каждое его движение говорило о силе и ловкости. Лицом он был не то чтобы некрасив – парень как парень, продолговатое лицо, высокий лоб, высокие скулы, русые брови, – но в острых, подвижных чертах этого лица жила некая тревожная оживленность, а серо-голубые глаза сохраняли нагловатое выражение, даже когда он пытался казаться дружелюбным. От его широкой улыбки делалось не весело, а страшно, будто тебе улыбается, радуясь добыче, какой-то бес. Вефрид часто видела новых людей – через Видимирь пролегал оживленный торговый путь, – но редко кто появлялся здесь при таких обстоятельствах, как Орм и Коль.

– Ты человек или морок? – вырвалось у Вефрид. – Это нави когда приходят, ничего не весят, а только птичьи следы оставляют!

– Хочешь потрогать? – Коль высоко поднял брови. – Ну ладно, я разрешаю.

– Да иди ты… в баню, там самое место таким, как ты! – хмыкнула Вефрид.

И невольно отметила: для одинокого чужака он слишком смел. В этом Людяна права, хоть и неохота это признать.

– Ты там чего-то видела? – Коль окинул глазами озеро, где потихоньку редел туман, изгоняемый первыми лучами солнца.

– Я высматриваю Перуна. Сегодня такой день, когда можно его увидеть.

– Перуна! Да ну! – Коль ухмыльнулся. – Он тебе тут встречу назначил?

– Зря смеешься. Один раз я видела его, вот как тебя сейчас. Я тогда была совсем маленькая, по четвертому или пятому лету. Он-то точно был настоящий, а про тебя не знаю! Он ехал на коне на том берегу, – Вефрид кивнул за озеро, – конь был вороной, огромный, как туча грозовая, и такой же темный, а по шкуре мелкие белые пятнышки, будто град. Грива и хвост – черные-пречерные, как уголь. Сам Перун был головой до неба, в кольчуге, в шлеме, как у отца, а бородища на всю грудь, рыжая. Копье в руке. Он нынче утром через небесную реку переезжает, с полудня на полуночь, к лету спиной, к зиме лицом. Посреди реки конь его подкову теряет – ту, что из льда сделана, и когда он этой подковой по облакам бьет, то на земле град сыпет. И от той подковы вода во всех реках холодеет, и купаться больше нельзя.

– Вот, стало быть, как у вас рассказывают?

– А у вас как-то не так?

– А у нас… Рассказывают, что в Перунов день медведь через реку идет да того… желтого в воду пускает!

– Фу! – Вефрид поморщилась. – Что ты мне всякие гадости рассказываешь? Ступай-ка лучше делом займись! Тебе-то чего здесь высматривать?

– Тебя. – Коль взглянул ей в глаза, даже наклонился немного. – Вышел, смотрю: Заря сама по заборолу гуляет. Как же не подойти?

Вефрид скривилась, будто нюхнула тухлого. Красавицей она себя не считала и знала, что, по мнению словенских баб, слишком мала ростом и тоща, чтобы быть хорошей невестой. Весь ее вид говорил: мое главное достоинство – честь рода, а румяные щеки и круглые бока оставьте для себя. Для своих шестнадцати лет единственная дочь Эскиля Тени держалась даже слишком строго и серьезно, и при ее высоком положении ни один парень не позволял себе с ней ни малейших шуток.

– Не забываешься ли ты, дренг? – Она бросила на Коля строгий надменный взгляд. – Тебя мало что не в лесу под ореховым кустом нашли, а мы в родстве с Анундом конунгом из Озерного Дома. Моя мать когда-то чуть не вышла замуж за младшего сына княгини Сванхейд. И я… очень возможно, выйду замуж в Хольмгарде.

– В Хольмгарде? – Коль едва не подпрыгнул, в его глазах мелькнуло чувство, очень похожее на острую тревогу, даже на страх. – Ты там кого-то знаешь?

Он подался к Вефрид, и она попятилась, удивленная.

Чего он испугался? Будто она сказала, что собирается в Ётунхейм!

– Не знаю. Я там никогда не была. Моя мать, когда еще была девушкой, несколько лет прожила там у дроттнинг Сванхейд. И когда она уезжала, Сванхейд сказала… Ну, это не твое дело! – решительно закончила Вефрид и направилась назад к лестнице.

На ходу она недовольно нахмурилась: заболталась, а надо было сразу гнать Коля прочь с заборола. Отвлек ее, бес приблудный: опять она Перуна проворонила. Никто из родных не верил, что в детстве она и правда его видела, но Вефрид и сейчас помнила это зрелище совершенно отчетливо. Все в нем было так, как рассказывала Людяна, их с братьями нянька-словенка. Не раз уже, когда облака в небе рисовались особенно ясно и отчетливо, Вефрид казалось, что вот-вот она увидит кого-то из богов или их жилища. Почти видела в озаренных солнцем белых грудах золотую женщину на крыльце золотого дома… Рагнар, младший брат, твердит, что ничего она не видела, а, наслушавшись Людяны, вообразила себе Перуна и вбила в голову, будто видела… Но Рагнар просто завидует – он сам яйца в соломе и грибы в лесу хорошо замечает, больше ничего. Пройди Перун у него прямо над головой – не увидит.

Посреди двора уже старик Рогозинка дудел в рожок – солнце встало.

У двери децкой избы[16] стоял Гудлауг Валун – из бывших хирдманов Эскиля Тени, теперь служивший у него тиуном, то есть управителем хозяйства. Вефрид, как дочь хозяина, он приветствовал, изобразив нечто среднее между почтительным кивком и легким поклоном; выпрямившись, строго воззрился ей за спину, где Коль небрежным шагом спускался с лестницы:

– Эй ты, бродяга! А ну бегом в избу, иначе поедешь голодным. Быстро ешь – и в клеть, будем носить припасы к лодкам. Живей!

Коль и его брат Орм объявились в Видимире дней через десять после Середины Лета – словене его называют Ярилиным днем. Орм, старше Коля лет на десять-двенадцать, совершенно на него непохожий темнобородый мужчина, рассказал: они родом из киевских русов, пришли в Хольмгард вместе с дружиной князя Святослава, но там решили с ним расстаться и податься на восток, где, говорят, легко добыть хорошие меха и есть возможность продавать их в Булгар. В этом ничего необычного не было – с тех пор как лет сорок назад был проложен прямой путь из Мерямаа до Булгара, целые словенские роды перемещались на восток, от озера Ильмень к Мерян-реке. Население Видимиря наполовину состояло из таких переселенцев, и у этих же родов брали жен бывшие хирдманы Эскиля Тени, поселившиеся вместе с ним. Удивляло то, что братья Орм и Коль явились лишь вдвоем и почти без пожитков, даже без котомок за плечами, в каких-то поношенных свитах не по росту. Однако по виду и повадкам они походили скорее на богатых людей, чем на бедных; видно было, что они не привыкли к нужде. Сказали, что где-то на Мсте ограбили их лихие люди, лодку с пожитками забрали. На законный вопрос Эскиля, почему они пустились в такой дальний путь вдвоем, даже не дождались сборщиков дани, Орм неохотно ответил, что они, мол, повздорили в Киеве с одним очень могущественным человеком и им стоило поскорее скрыться с глаз.

«Кто же этот человек?» – осведомился Эскиль.

«Это, правду сказать, самый могущественный человек в Киеве после князя Святослава, – хмурясь, ответил Орм. – Это киевский воевода – Мстислав Свенельдич».

«Понимаю. – Эскиль усмехнулся. – Я знавал его когда-то давно, еще при жизни Ингвара. Мы были в походе на греков и потом, когда гуляли по Вифинии и сидели в Гераклее, тому уж двадцать лет… А при жене его Эльге, говорят, Свенельдич набрал еще больше силы, чем при муже».

«Это истинная правда! – подтвердил Орм. – Он распоряжается в Киеве, будто это он – князь, особенно когда Святослава в городе нет, а это бывает довольно часто. Ты сам можешь понять, что людям, чьи деды жили в Киеве еще при Олеге Вещем, не очень-то приятно подчиняться человеку, который вовсе не князь и даже сам в Киеве пришлый!»

Оба брата, Орм и Коль, на славянском языке и на русском говорили одинаково свободно; что они из киевских русов, можно было не сомневаться. По ухваткам это были люди высокородные, привычные скорее к оружию войны, чем к орудиям мирного хозяйства. Прочего Эскиль проверить не мог: людей из южных русских земель он не видел давным-давно. Пожалуй, с того далекого дня, когда сам Мстислав Свенельдич сказал ему на прощание: «В Киеве и в Русской земле ты – вне закона. И все твои варяги тоже». Мистина слов на ветер не бросает, это Эскилю было хорошо известно. К счастью, соваться в Киев ему больше не требовалось. Женившись на двоюродной племяннице Эйрика Берсерка, владыки Мерямаа, Эскиль на пару лет обосновался в Силверволле, но потом Эйрик счел нужным позаботиться о западном рубеже своих владений, и Эскиль с семьей перебрался в Видимирь, наследство его жены от ее первого мужа. Место это было очень важным: от озера Видимирь начинался сплошной водный путь, ведущий сперва в Мерямаа, а потом, через десятки переходов, способный привести в Булгар и даже в хазарский Итиль. К западу от Видимиря, через два перехода по волоку, за погостом Забитицы на Мсте, начинались владения князей Хольмгарда, то есть он служил своеобразной пряжкой, соединявшей две стороны света.

«Мы живем там, где начинается белый свет, – объясняла детям Каменная Хельга. – На запад от нас – половина мира, и на восток от нас – половина мира. Для тех и других у нас здесь – край света. А для нас самих – начало».

«От того оно все такое мокрое?» – спрашивал Рагнар, уже в пять лет недовольный доставшимся ему миром.

«Да, ведь начало всему миру дает Источник Урд».

«И потому Змей живет у нас поблизости? – прыгая от волнения, спрашивала Вефрид. – Да ведь? Мир начинается от Змеева камня?»

Лестно жить в том самом месте, откуда начинается мир, но и страшновато. Все на Видимирском волоке знали: под Змеевым камней обитает огромный змей, ростом со старую ель, седоватый, пестроватый, крылатый и двухголовый. Из ныне живущих никто не видел его своими глазами – кроме разве деда Заморы, хранителя камня и жреца, – но все знали, как он выглядит. И никто не желал встретиться с ним лицом к лицу. Даже задавать ему вопросы в полночный час давно не находилось охотников. Думая о нем, Вефрид испытывала трепет: ей привелось родиться близ той дыры, через какую боги нижних миров проникают в мир людей…

Когда Эскиль и Хельга обосновались здесь, Видимирь был почти разорен: прежние хозяева погибли, жители разбежались. Мало кто из них вернулся, но благодаря варягам, пришедшим вместе с Эскилем, и словенским переселенцам с запада городок оброс людьми и теперь насчитывал три сотни жителей. Все они уже не помещались в старые, при Несвете возведенные стены, и снаружи, за Полевыми воротами, образовался внушительный посад. У самого Эскиля хозяйство было обширное, и он принял Орма с Колем в домочадцы – дело им найдется, кусок хлеба тоже, а зимой, когда ходят на промысел зверя, при удаче они разживутся средствами и для собственного дома. У Эскиля они успели поработать на сенокосе – при этом выяснилось, что косить братья совсем не умеют, а по части скотины хорошо разбираются только в уходе за лошадьми. К конюшне их пока и приставили. Гудлауг Валун был ими недоволен – что это за мужчины, которые ни к какому делу не пригодны? – но Эскиль, тайком за ними наблюдавший, велел не притеснять их: пригодятся, когда обживутся.

В Перунов день вся Видимирская волость съезжалась к Змееву озеру – за пятнадцать верст к востоку, где лежал на берегу Змеев камень. Местность между двумя озерами тянулась болотистая, пронизанная речками и ручьями, озерцами. В дождливую пору она делала почти непроходима для пешехода, да и конные пробирались с трудом.