Письма тебе бесплатное чтение
Анирина Лада
ПИСЬМА К ТЕБЕ
Москва 2015 г.
Посвящается Ивану Фроловичу,
замечательному врачу:
спасая чужую жизнь,
он подарил жизнь мне.
Спасибо.
Аннотация
Почему взрослый и состоявшийся человек принимает решение взять к себе в семью чужого ребенка?
Родить своего ребенка не получилось: карьера (пожить для себя, новая должность, посмотреть мир) или состояние здоровья (старые ошибки молодости или невозможность забеременеть).
Раньше не хотела обременять себя хлопотами, хотелось пожить для себя. А сейчас поздно и не получается.
Желание сохранить семью с мужчиной, который завел интрижку на стороне и вот-вот уйдет к другой;
Дополнительный доход и поддержка государства: искушение, на которое многие поддаются. А дальше ком непреодолимых разногласий, пресловутый «зов крови» не дает больше сил справляться с трудностями воспитания чужого человека. Собственный эгоизм берет верх. И, как результат, возврат ребенка в детский дом. О последствиях для ребенка мало, кто пишет. Все стандартно и эгоистично концентрируются на чувствах и переживаниях взрослых.
Искреннее сочувствие брошенному и одинокому маленькому человечку, который в силу разных обстоятельств остался один, без понимания и поддержки.
Статистика жестокая штука. Против нее не поспоришь.
На последний пункт приходится ничтожно малый процент случаев: об этом вам расскажет любой психолог, который специализируется на таких проблемах.
Остальные причины можно смело отнести на ситуацию, когда взрослый человек увидел свои проблемы и нашел своим проблемам решение.
Именно в ребенке, как в инструменте решения своих проблем взрослый человек ищет и будто бы находит решение: сделать стороннего человечка ответственным за то, что мы, взрослые должны ежедневно прорабатывать, решать, исправлять, создавать. Не скатываться в череду обвинений и перекладывания обязанностей на других.
Нести эту чертову ответственность всегда, даже, если чудовищно сложно принять свою вину и переступить черту гордыни.
Но, с течением времени, с проявлением рутинных проблем и ошибок становится ясно: проблема не решена. Более того, проблема усугубилась и усложнилась.
Муж не захотел мириться с новыми обстоятельствами, деньги не решают старые проблемы безденежья.
Новых обязательств и запросов стало больше, решений меньше.
Сейчас очень много ток-шоу, показательных демонстраций счастья и благодарности приемных детей своим приемным родителям.
Кто-нибудь обращал внимание на то, что приемные дети внешне всегда очень одинаково ведут себя на таких, к слову сказать, «праздниках»?
Что они делают, когда входят в студию или на сцену?
Соответственно сценарию, они обнимают и целуют своего приемного родителя и – дальше очень показательный момент – садятся в любом другом месте, но не рядом с приемным родителем.
А если и садятся рядом, то в закрытой позе по отношению к родителю.
Скажете, преувеличиваю?
Пересмотрите такие передачи и встречи.
Наверняка, найдутся несколько видео записей, где мои слова уж точно будут подтверждены.
Дети интуитивно стараются дистанцироваться от, казалось бы, самого близкого и любимого человека.
И это на фоне душещипательных описаний, как прекрасно и здорово они жили, какое правильное решение было принято, как они все счастливы в итоге.
А ребенок в это время в совершенно зажатой и закрытой позе натянуто улыбается и подбирает правильные ответы на вопросы соответственно сценарию и заранее обсужденным указаниям продюсера.
Понимающему ситуацию человеку со стороны стразу становится ясно: ни о какой любви и согласии здесь не может быть и речи.
Да, благодарность. Да, понимание того, что ребенка «спасли» от детского дома и последующих проблем.
Я сама из таких детей.
Я сама пережила и прошла все свои стадии принятия того, что в этой жизни нет и не будет самого близкого и нужного: материнского понимания и поддержки, материнской любви и ласки.
Сколько стадий принятия и понимания ни прошло, надежда на то, что родной человек все же найдется, остается. Только этой надежды все меньше и меньше.
Все больше и больше «никогда» и «всё напрасно».
Поэтому я написала свои письма к моей неизвестной маме, в которых то, что осталось внутри меня и только меня.
Я хочу призвать всех родителей, кто собирается принять в свою семью ребенка.
Я хочу призвать всех психологов, которые поддерживают такие решения.
Я хочу призвать всех административных работников, которые сопровождают такие решения.
Только искреннее желание посвятить себя новому человеку будет верным.
Если вы не готовы жертвовать собой – отклоните свое желание даже думать о приемном ребенке.
Потому как время имеет свойство обозначать всё.
Потому как неискренний поступок по отношению к себе, своим желаниям и своим решениям в любом случае приведет к плачевному итогу.
И в этом будете повинны вы и только вы.
И вам придется принять эту свою ошибку.
И жить с этим.
Вечно.
ПИСЬМО
Этот свет я вижу регулярно с самого раннего детства, точнее, с самого раннего своего осознания, но никак не могу понять: что это, откуда, почему я вообще это вижу и видела всегда.
Что заставляет меня из года в год возвращаться к этому? Подталкивает и напоминает о себе?
Это понимание и ощущение из того периода жизни, когда, кажется, моей жизни еще не было вовсе. Когда еще не было способности говорить и рассказывать о себе, когда не было умения объяснить себе, кому-либо еще свои ощущения, когда рядом была пустота. Но уже была способность видеть, слышать, запоминать, осязать. Понимать, что я есть и вот-вот явлю свою обратную связь миру…
Сейчас в блокбастерах на космическую тему такое часто можно видеть: луч света из далекого космоса собранным ярким пучком светит в одну точку на Земле.
Куда попадает этот свет?
Невероятно, но это факт: свет попадает на Землю. Но, при этом, я имею возможность наблюдать этот свет со стороны, двигаться вдоль и вокруг него, почти обнимать, скользить взглядом по его поверхности вверх и вниз.
На первый взгляд, ничего невероятного, если учесть, сколько фильмов с проекциями компьютерной графики на Землю мы уже посмотрели…
Сначала я думала, что это момент моей смерти, что именно так я пойму, что умерла. Будто указание на тот последний лучик жизни на Земле: вот жизнь была здесь, а вот она иссякла и превратилась в тонкий лучик, покидающий Землю. Или это была душа? Та душа, которая уходит из тела? ….
Потом непонятно откуда ко мне пришло понимание того, что это не окончание моей жизни, а начало. Будто это указание на что-то такое, о чем я сейчас не знаю, но узнаю впоследствии.
Если это сон, то это странный сон.
Сон что-то обозначает или всплывает в моей голове, когда я должна или обязана к этому своему знанию вернуться в своей памяти.
Сейчас, конечно, во сне я вижу это реже, чем в детстве. Но я продолжаю ясно помнить, почти ощущать эту невероятную конструкцию, рассматривать этот луч, просматривать свет луча изнутри.
Понимать, что вокруг совершенная тишина и пустота, вечность.
Ощущать мягкую бесконечную силу и мощь этого явления, непостижимость понимания этого в моей земной жизни.
Продолжаю смотреть, как бы сверху, куда этот свет проецируется на Земле. Пытаюсь это место запомнить, или нет, помнить и при необходимости определить…
…Свет как будто кого-то искал на Земле, чтобы выбрать своего проводника, чтобы доверить самое важное, передать в надежные руки и быть уверенным, что выбор сделан безошибочно и верно.
Много позже я поняла, что в тех случаях, когда дети остаются с выбранными проводниками-родителями, этот свет к ним не приходит никогда.
То есть, если цель достигнута, и место выбрано ВЕРНО, то нет необходимости посвящать человека в детали, в поиск и настоящую истину появления в этой жизни.
В моем случае что-то пошло не так? И этот свет душа запомнила, как свою дорогу? Если это был сбой, почему, что случилось …
На мои осторожные расспросы об аналогичных явлениях и воспоминаниях у моих редких собеседников, я встречала только удивление и непонимание.
Никакого света выбранные мной для такого разговора знакомые и друзья ничего не знали или не помнили, или вовсе в их сознании таких ассоциаций не было.
Думаю, свет, был. Но не было повода этому свету сохраниться в сознании и памяти: просто закрывался канал, и зарастал родничок.
Мой родничок никак не хотел зарастать, мой родничок оставался и остается открытым по сей день, будто дает мне возможность связи с тем неведомым наверху, как извинение за то, что моя история началась, но сбилась со своего пути в самом начале …
В моем случае свет остался, как обозначение и напоминание того, что события начали развиваться совсем не так, как было задумано.
Свет – это я. Еще нерожденная я.
Я выбирала Тебя.
Я выбрала Тебя…
Но так получилось, что Ты не поняла этого, ты не прочувствовала.
Возможно, не захотела проблем или согласилась с доводами своих родных.
Испугалась осуждения и трудностей.
Ты решила избавиться от меня почему-то только в самый последний момент. Избавиться вдалеке от своей семьи, своего круга, своих друзей и близких несмотря на то, что бОльшую половину срока вынашивала меня и упорно давала мне жизнь …
Ты уехала со мной в далекий северный городок и оставила там в роддоме.
Ты не хотела меня в своей жизни… поэтому меня отдали другим людям.
Отдали без усыновления, просто так: взяли и отдали, подделали документы… как вещь…
Разве это возможно? Просто так взять и отдать живого человека?
Оказывается, есть такие люди: они себе подобных принимают за вещь, за вещи, которые можно вот так запросто тасовать и перекладывать по желанию.
Хочу возьму, хочу отложу.
Как хочу, так и сделаю.
Мне можно…
В моем случае таких людей в одном месте оказалось много, они быстро нашли общий язык, они даже не задумывались, что делают.
…
Но я уже выбрала тебя, и я хотела жить.
Я хотела жить с Тобой.
Вот почему в моей жизни остался этот свет, эта дорожка между Тобой и мной.
Вот почему в сложные моменты своей жизни я отчетливо это вижу и чувствую.
Потому что родителей ВЫБИРАЮТ. Уж теперь я-то это точно знаю.
И пишу тебе письма. Мои неотправленные письма.
ПИСЬМО
Самое первое изображение, визуальная картинка, которую я помню – темная комната довольно крупных размеров, выложенная кафелем по дальней видимой мне стене.
Вдоль той стены тенями обозначалась какая-то немногочисленная мебель, скорее всего шкафы. Такие полупустые шкафы: обычно стоят в больницах и лечебных учреждениях для хранения медицинских инструментов и медикаментов.
Комната эта освещалась сбоку ночным лунным светом из окна таким образом, что мне виден был только силуэт женщины, лица я не видела.
Она сидела передо мной на стуле в довольно странной позе: опираясь головой на руки, будто задумавшись о чем-то.
Она не шевелилась. Она сидела абсолютно без движения в этой неудобной, зажатой позе.
Казалось, что она собрала что-то внутри себя, накрепко сжала и ни за что не хотела упускать.
Женщина пристально смотрела на меня, стараясь то ли увидеть во мне что-то, то ли запомнить, то ли рассмотреть меня получше.
То ли рассмотреть изнутри саму себя в этой глухой и немой темноте, услышать свои мысли, разобраться в своих чувствах.
Она будто держала в себе что-то неосязаемое, но очень важное.
Которое при изменении положения тела непременное уйдет, уплывет, растворится в этой немой, почти траурной тишине.
Которое необходимо было удержать ещё некоторое время во что бы то ни стало, попользоваться присутствием этого перед расставанием, почувствовать покой, тепло, внутреннее равновесие, которого не будет больше никогда.
Тот миг, который порой длится целую вечность в воспоминаниях и снах, потому что после него наступает пустота и безысходность, и невозможно никогда больше вернуться в этот миг.
Никогда.
Останутся только тяжелые воспоминания, которые навсегда упокоятся где-то там далеко за грудной клеткой, напоминающие о себе тупой ноющей болью, горечью содеянного, невозможностью это исправить и как-то облегчить боль.
Я думаю, что так выглядит человек, которому предстоит сделать что-то очень ответственное в своей жизни.
Принять решение один раз и навсегда. Остаться с этим решением. Никогда к нему не возвращаться.
В момент принятия таких решений нам кажется, что вот сейчас сделаю и все.
Я все решила.
Так будет правильно.
Но жизнь не так однозначна.
Жизнь впоследствии дает нам миллион поводов вернуться к тому самому важному моменту и пересмотреть свой поступок еще не один раз.
И каждый раз новое решение и новые обстоятельства приходят в голову, и, как водичка, точит изнутри и изводит мыслью о том, что была допущена ошибка. Роковая ошибка…
А что я?
Я ничего больше не помню. Видеть – видела, и все.
Возможно, так воспринимает себя спеленутый по всем швам маленький ребенок, лежащий в детской кроватке, не имеющий возможности и, наверное, способности делать какие-либо движения.
Может только смотреть и запоминать.
Запоминать, чтобы потом вспомнить и осмыслить.
Я смотрела не нее, смотрела на темноту за ней и буквально физически ощущала, что больше ее не увижу никогда, но должна обязательно сохранить эту картинку, вспомнить потом это ощущение похоронного молчания, когда решение уже принято, обратного хода нет.
Потом будет буквально физиологическое ощущение тяжести слова «никогда»…
Такой комнаты в своей сознательной жизни я не помню: ни в детстве, ни в старой квартире родителей, ни в новой. И уже не вспомню никогда.
Но я отчетливо помню тот момент.
В палате была Ты.
Ты прощалась со мной.
Ты приняла решение уйти от меня навсегда.
ПИСЬМО
Одно из первых моих ощущений себя почему-то связано не с оценкой меня моими приемными родителями: «Ты у нас самая красивая, самая замечательная, самая любимая!», а с собственной неожиданной оценкой.
В соседнем доме жила девочка, Милена Сокова.
Я считала ее невероятно красивой: длинные вьющиеся русые волосы, всегда схваченные пышными и воздушными бантами, тонкие черты белоснежного лица, точеная фигура.
На меня она производила впечатление «девочки с голубыми волосами».
А какой у нее был голос! Трели сказочно красивой птички!
Хотелось стоять и внимать, стоять и молчать, просто стоять и стоять рядом.
В общем, хотелось тянуться к прекрасному.
И очень, очень хотелось быть такой же красивой и такой же прекрасной.
И, кажется, не только мне: красота притягивает, правда?
Красивых любят сразу. К красивым сразу располагается общество.
А некрасивых обычно сторонятся или, что хуже, высмеивают. Факт.
Мы были примерно одного возраста, мы гуляли дворовой компанией вместе.
Уж я не знаю, какие мысли были у других детей с нашей улицы, но лично мне казалось, что я примерно также красива, с прекрасными вьющимися волосами, тонкими руками и ногами, очаровательным голоском и всеми атрибутами прекрасности обожаемого ребенка!
Мы же были подругами! Какие могли быть сомнения?!
Так вот, после очередной прогулки возвращаюсь я домой и на волне восхищения своей подругой подбегаю к зеркалу…
И, боже, ЧТО я там вижу?
Темное, очень смуглое лицо, стриженое «под мальчика» с короткой черной челкой из жестких прямых волос, широкий нос картошкой, короткие толстые ноги и руки.
И самое главное: девочка из зеркала говорила странным низким голосом, которому позавидовал бы любой мальчишка с нашей улицы!
Бессмысленно говорить, как я обалдела. Рыдала от обиды. Помню, я не могла остановиться.
Как же было страшно и обидно: оказывается, я была урод.
Причем полный урод. Урод навсегда. Я поняла это сама, без сторонней подсказки. В том возрасте, когда меньше всего это можешь понять и оценить.
Это был удар, беспощадный удар, удар ниже пояса или чего там еще: за что? Почему так? Почему я? Что-же делать?
К кому идет ребенок, когда ему плохо? Ребенок идет к маме.
Что ожидает ребенок от мамы? Тепла, успокоения, ласки, слов любви, ощущения того, что он самый-самый на свете и лучше просто не бывает.
Что сказала моя мама?
Она сказала так, будто отмахивалась от назойливой мухи, мешающей заниматься своими делами: «Я не понимаю, почему ты плачешь. Ты хорошая девочка, у тебя красивое платье. Ты не урод. Успокойся. Ты придумала себе полную ерунду».
Я не помню, чтобы она погладила меня по голове, поцеловала, обняла, успокоила. Дала как-то понять, что горестные мысли ребенка или его поступки с легкостью перекрываются теплом материнской любви, нежности, тепла и понимания. После которого наступает успокоение и приходит надежда, что все будет хорошо.
Это ощущения без объятий, без «погладить по голове», без слов любви будет потом преследовать меня всю жизнь.
Я всю жизнь буду чувствовать острую нехватку этого, метаться в поисках вариантов, куда и к кому приткнуться и прижаться, но ВПЕРВЫЕ это ощущение я помню именно тогда.
Закрылась ПЕРВАЯ дверь.
Как я в итоге успокоилась? В деталях уже не помню, мне было около четырех-пяти лет. Помню себя в одиночестве в комнате с закрытой дверью с пониманием, что меня не любят, я им не нужна, им все-равно, что со мной, я им чужая.
А потом опять пришел свет и какие-то пляшущие и почти тактильные очертания в темных углах комнаты.
Когда он приходил, становилось ОЧЕНЬ больно изнутри, я плакала в подушку и говорила с кем-то в окне, рассказывала о своем горе, делилась обидой, ждала ответа, понимания и поддержки.
Можете представить очень маленького ребенка, который плачет в подушку по ночам и разговаривает с кем-то в окне, чтобы никто не заметил?
Я тогда не знала, что это было только начало.
ПИСЬМО
Это был обычный день.
Предугадать, что именно этот день останется в моей памяти навсегда, было совершенно невозможно. Все, как обычно: ближе к вечеру в доме собралась вся семья: родители и старший брат.
Вчетвером редко собирались вместе: почему не знаю, тогда не задумывалась об этом.
В нашей семье было не принято читать друг-другу книги, играть в шахматы, интересоваться деталями прожитого дня и обсуждать произошедшие события.
Вероятно, не позволял сменный график работы родителей, а старший брат проводил время преимущественно со своими сверстниками, нежели со мной: разница между нами была в 10 лет. Без разъяснений очевидно, что с четырехлетней сестрой сидеть и возиться было неинтересно и обременительно. Учитывая тот факт, что именно эта внезапно появившаяся младшая сестра отняла внимание родителей, поблажки. И именно эта младшая сестра стала претендовать на все то, что по праву принадлежало ему: любимому избалованному наследнику довольно обеспеченных родителей.
К сожалению, время покажет, что ни мне, ни ему никогда и ничего от них не достанется.
Что вспоминается: это было, кажется, вечером. В тот момент, когда с обеденного стола уже убраны признаки недавнего ужина, посуда перемыта и убрана. Когда после совместных посиделок за столом каждый быстренько решает, чем он будет заниматься дальше: смотреть телевизор, читать книгу, пойдет на улицу к друзьям. Когда возникает такая пауза в разговорах, переходящая во внутреннее личное время: вот только что они были все вместе, и буквально через секунду уже каждый сам по себе.
Не помню, как получилось так, что на кухне вновь собрались мама, папа, брат. По всей видимости, что-то интересное опять собрало их там.
В то время, в своем четыре-пятилетнем возрасте я была, как мне помнится, в том беспечном восприятии окружающих меня событий и людей, когда всё видится в радужном спокойном и неторопливом свете. Навряд ли я внимательно прислушивалась в тому, что говорили вокруг меня. Скорее, меня влекло исключительно нахождение рядом с близкими людьми, нежели участие в разговоре и обсуждении.
Что было дальше: думаю, я что-то такое сделала и всем своим видом показала, что тоже буду присутствовать среди них.
Как же иначе?
Кто бы подумал по-другому?
Что бы я делала без них, когда они все вместе на кухне?
Любой человек предпочтет даже безмолвное общение одиночеству и играм в одно лицо, даже с любимыми игрушками.
И вдруг я слышу жесткий и безапелляционный голос мамы: «У нас семейный совет. Иди в комнату и закрой дверь!».
… Помню ощущение, будто меня сильно-сильно толкнули в грудь, и я не упала только потому, что сзади была стена.
Это когда ты бежишь долго-долго, финиш уже совсем недалеко, но внезапно ноги отказываются бежать, буквально врастают в землю, а легкие продолжают нагнетать воздух и накачивают тебя изнутри энергией огромной силы.
И основная твоя задача, чтобы не лопнуть – срочно начать выдыхать лишний воздух. А выдохнуть не получается. Воздух застрял. То есть не получается ничего: дышать не могу, слышать не могу, думать не могу.
Я попыталась было что-то возразить, спросить «почему?», сказать «я тоже хочу», поупираться в надежде, что их сопротивление будет сломлено моим решительным, как мне тогда казалось, напором.
Я попыталась остаться с ними. Я же была с ними, я точно это тогда знала. Или думала.
Но, уже сейчас не помню кем из них, была схвачена за руку и вытолкнута через узкий коридор в комнату напротив.
О том, что я потерпела фиаско, я поняла по тому, что перед моим носом внезапно выросла крашенная белой эмалью с синькой старая деревянная дверь. Такая с закрашенными заусенцами и старыми филенчатыми узорами дверь.
Я стояла и смотрела на эти красочные потеки и заусенцы и постепенно выдыхала тот воздух, который застрял в моем внутри и не хотел выходить в мое снаружи.
Я попыталась было приоткрыть эту дверь и подсмотреть в щелочку, что же там происходит на этой кухне? Но старая перекошенная временем и покрасками дверь предательски скрипнула и перекрыла мне условно честный способ «проникнуть» на кухню и разузнать, что все-таки они там делают такое, что не должно быть мне известно?
Я закрыла дверь и немного отклонилась от нее назад, в темноту комнаты: глаза привыкли к темноте, дверь стала темно-серого цвета, черные тени в комнате обозначали предметы мебели: стол, кровать, шкаф.
Почему они даже не включили мне свет?
Не позаботились о том, чтобы мне было комфортно пересидеть ИХ семейный совет?
Не отвлекли меня на игру, чтобы заполнить такую нужную без моего присутствия паузу?
Просто вытолкнули меня в темноту, будто нашкодившего и провинившегося котенка?
ОПЯТЬ ко мне пришло ощущение пустоты и одинокого страха: как же так? Что я сделала? И почему я не их семья? Так закрылась ВТОРАЯ дверь.
ПИСЬМО
Среди всех моих воспоминаний, особенно детских, это самое тяжелое. Воспоминание, после которого уже нельзя было быть прежней послушной и во всех отношениях положительной девочкой: уже в раннем возрасте самостоятельно научившейся читать и писать, понемногу вязать крючком и спицами незамысловатые узоры (что, кстати, потом здорово пригодится в жизни), чисто петь и удивительно громко смеяться. Так громко, что мама всегда делала мне замечания, как будто стеснялась моего счастливого смеха и старалась снизить зашкаливающий уровень счастья. Уровень моего счастливого восприятия жизни.
В доме, где я жила, не было принято быть счастливым и сильным, было принято сдерживаться и терпеть. Позже мама мне говорила: «Мне в жизни пришлось тяжело, тебе тоже должно быть тяжело. Всем должно быть тяжело, как мне».
Сколько мне было лет? Точно не помню. Кажется, я еще не ходила в школу, а значит мне было не более семи лет. В моем детстве этого возраста было вполне достаточно, чтобы гулять во дворе и на окружающих улицах без сопровождения взрослых или старшего брата.
Справедливости ради надо сказать, что гулять на улицу меня выпускали крайне редко и далеко не со всеми детьми нашей улицы. Строгий контроль и отбор всего, что меня окружало были в моей жизни всегда. Наверное, чтобы я не сказала лишнего, или мне не выболтали того, что мне знать не надо….
Спустя многие годы (до сих пор не могу понять, почему спустя годы, даже десятилетия) знакомые, одноклассники задавали мне вопросы про мое псевдоусыновление, удовлетворяя тем самым видимо давно сдерживаемое любопытство.
Где они были раньше? Звонили мне, писали поздравления в социальных сетях, всячески демонстрировали свое внимание ко мне и моей жизни?
Где?
Где вы были раньше, когда основные участники начала моей жизни и моей истории еще были живы, и я могла хоть что-то разузнать, прочувствовать, понять, перестать изматывать себя внутренними вопросами?
Где были вы, ЛЮДИ, у которых тоже есть дети, сейчас уже внуки?
Да люди ли вы вообще, пришедшие в человеческий зоопарк глазеть на чужую необычную жизнь и обстоятельства?
Я была послушным ребенком.
Послушным во всем.
Это означает, что я не устраивала сцены в магазине, я не просила купить мне мороженое, я не позволяла себе вызывающее поведение ни дома, ни на людях;
Иногда мне кажется, что я боялась своих родителей, т.к. они были скоры на воспитательные меры, причем в качестве подручных материалов использовалось то, что в этот момент попадалось под руку: ремень, шланг от стиральной машинки, просто «тяжелая» рука.
Кричать и плакать строго-настрого запрещалось, чтобы не услышали соседи и не «раскрыли» тайну этой во всех смыслах благополучной семьи: «еще не дай бог услышат, что у нас тут творится…»
И я старалась, что называется «не будить спящую собаку», то есть быть хорошей.
Заслужить, если не похвалу, то, уж точно, не расстроить родителей. Потому что именно «расстройство родителей» запоминалось надолго, и немилость длилась мучительно бесконечно, постоянно сопровождаясь упреками и напоминаниями о том, что я неблагодарная и недостойная получаемых мною благ девочка.
Мы гуляли на нашей улице большой компанией девчонок из нескольких домов. В компании с моими самыми любимыми подругами Машей и Тоней Гусевыми, которые жили в квартире напротив.
Гуляя однажды, мы вдруг оказались в конце нашей улицы, там, где она (улица) заворачивала и на повороте с внутренней, подъездной стороны домов были сараи для хранения дров, угля для растопки, а также прочей необходимой в хозяйстве утвари.
Именно в этом месте сараи, как дома, образовывали полукруг, в котором я неожиданно обнаружила себя, стоящей напротив группы из 5-7 девочек. Я стояла спиной к сараям, а они стояли напротив меня спиной к домам.
Впервые в моей жизни возникла ситуация, когда я поняла и физически ощутила отсутствие тыла и необходимость защищать себя, свою позицию, свою семью и все то, что к моему, кажется, шести-семилетию у меня было.
Все то, что я считала нормальным, ценным и правильным.
Сейчас уже не вспомню, как получилось, что наша игра постепенно переросла в обсуждение нашей семьи и деталей нашей жизни с точки зрения детей или с точки зрения подслушанных ими взрослых разговоров.
В меня, как камни, летели: «да вы такие-сякие», «мама твоя задается», «вы живете богачами, не так, как другие», «да ты вообще им ЧУЖАЯ», «они тебя из роддома взяли», «тебя там бросили, потому что ты помойка», «ты никому не нужна» и тому подобное.
Я пыталась уклоняться от обидных оскорблений, как инстинктивно делает человек, если в него летит предмет. Но потом я поняла, что это делать бесполезно. Я не могла ничего им ответить потому, что, во-первых, ничего не знала про их жизнь, чтобы обороняться и наступать, во-вторых не подслушивала взрослых дома, чтобы почерпнуть «секретную» информацию о жизни других людей, в-третьих, не знала, как поступить: меня ведь не учили драться, даже на словах.
Меня учили покоряться, принимать чужую позицию, быть во всех отношениях удобным и беспроблемным ребенком.
Как благо для себя. Просто принимать и покорно опускать голову в качестве согласия.
Я стояла и издавала странные звуки, похожие на оправдания, пыталась возразить «нет, не так, мы хорошие», «я не помойка», «я нужна», но у меня не получалось.
И не получилось бы потому, что задача моих оппонентов была не получить ответ, а зачем-то закидать «ненавистного» им человека камнями и от этого стать сильнее.
Стали ли они от этого сильнее и почувствовали ли себя правыми? Думаю, да. Потому что никто их не остановил. Никто не сказал им, что семеро на одного – это подло, это признак трусости, стадности. Признак мелкого человечка, который в стаде чувствует себя умным, сильным, правым, таким на самом деле не являясь.
Теперь я знала не понаслышке, что означает быть битой. Битой не физически, а морально. Когда боль от ударов касалась не только тела, но и бушевала внутри. Будто кто-то воткнул в тебя огромную трубу насквозь и провернул несколько раз. Когда невозможно дышать, когда невозможно говорить, когда хочется только одного – сжаться в комочек, закрыть эту огромную дыру, которую проделали в тебе эти озлобленные на тебя дети.
Почему дети, мои дворовые друзья вдруг стали такими злыми? Кто их этому научил?
Помню одно мое желание тогда: закрыть дыру боли и дождаться помощи и поддержки.
Как долго это продолжалось, я не помню. Довольно долго. Настолько, что где-то там, в своем спинном мозге я уже несколько раз позвала на помощь, попросила кого-нибудь из родителей этих детей прийти и позвать их домой, увидеть, насколько они неправы, несправедливы, тем самым остановить эту чудовищную несправедливость, и спасти меня.
Да, я желала, чтобы меня спасли чужие люди. А кто же еще? Помощи от родных я почему-то не ждала.
Вдруг я что-то почувствовала, буквально своим спинным мозгом почувствовала, что с этой стороны конфликта я не одна. Кто-то здесь был. Но почему-то себя не проявлял, будто основная задача этого невидимого незнакомца была не помочь, не включиться в процесс, а наблюдать за развитием безучастно.
Почему не включаться? Не могу сказать. Наверное, потому, что это ведь очень страшно: встать против толпы, продемонстрировать свою позицию, защитить человека.
Таким поведением можно заработать на свою голову проблемы, а кому это надо? Пусть его бьют, я постою и посмотрю, чем всё это закончится. Меня же не видно? Мне же за это ничего не будет?
Но я уже знала, что этот человек здесь есть. Он наблюдает и ждет. Ждет или триумфа толпы, или моих слез, или возможно, еще большей трагедии, когда толпа от слов переходит к делу и бьет жертву уже по-настоящему, вживую.
Я стала вертеть головой вокруг себя в наступающей темноте вечера. Туда-сюда несколько раз. Я не сразу заметила его. Он стоял около сарая, всем телом спрятавшись за угол. Его руки обхватили угол старой деревянной постройки так крепко, будто желая удержать старый сарай от внезапного разрушения и последующего шума, который помешает услышать все самые интересные и захватывающие детали трагедии.
Так стоит человек, который скрывает свое присутствие, желая остаться незамеченным. Так стоит человек, который ни в коем случае не собирается себя обозначить, выйти в толпу, чтобы помочь или защитить. Так ведет себя тот, кто от страха или других мелких чувств, старается во что бы то ни стало остаться незамеченным, во что бы то ни стало избежать гнева толпы и получить злорадное удовольствие от «трапезы» издевательства над другим человеком.
Но я его уже заметила. Сначала я заметила силуэт мужчины. В первое мгновение меня охватила радость и облегчение: вот она, моя помощь, кто это всё видит и непременно мне поможет, остановит эту несправедливость и спасет меня. Я стала вглядываться в глубокую темноту сарайного угла.
Но мужчина не сразу дал себя опознать. Он продолжал держаться за доски, словно это был ключ к шапке-невидимке, которая скроет его и оставит его неизвестным и безучастным.
Но было поздно, я уже сделала движение в его направлении, я уже перенесла большую часть своего внимания на него, тем самым обозначив его для толпы. Ему пришлось неохотно с видимым усилием оторвать руки от сарайных досок и выступить на свет вечерней луны и скудного уличного освещения.
А вот тут я была вынуждена отпрянуть назад. Я не хотела, чтобы события развивались дальше в присутствии именно этого человека, я вдруг поняла, что присутствие именного этого человека делает всю эту ситуацию для меня еще более тяжелой, горестной и безнадежной. Мне было стыдно, что меня вот так, прилюдно позорили и гнобили. В ЕГО присутствии.
Это был мой ОТЕЦ. Он молча с каменным выражением лица шел от сарая, переступая неровности пути, дорожек и чего-то там еще, преодолевая несколько метров, нас разделяющих. Тогда мне казалось, что прошла целая вечность, пока он подошел ко мне.
У меня пересохло во рту, я не знала, что ему сказать: настолько много слов скопилось у меня в этот момент.
Это и обида от услышанных слов, и непонимание причин такой странной «атаки» друзей на меня, и ком в горле от огромного количества обиды и слез, скопившихся и рвущихся наружу с невероятной силой. Как я хотела понимания, как я ждала, что он меня обнимет, прижмет к себе, а их, моих «подруг» отчитает за то, что они так грубо и подло нападали толпой на одного беззащитного маленького человечка!..
Как я ждала защиты!
Он не дошел до меня примерно один метр, он спросил, почему я не пошла домой вовремя.
И это было невероятно! Это было ТО единственное, что он счел нужным сказать мне, своей дочери, которую только что чуть не растерзала толпа!
Позже я поняла, что для моих родителей имело и имеет значение только то, что они думали и хотели сказать. Остальное было совсем неважно и не нужно. Этот случай был всего лишь первым моим обозначением их понимания себя и окружающего мира. И, конечно, меня в их мире.
C расстояния один метр отец, будто боясь замараться, взял меня за локоть, с силой развернул мой локоть по направлению к дому, толкнул меня вперед и велел быстро идти домой….
Последнее произошло настолько быстро, что я даже не успела в последний раз посмотреть в глаза моих врагов, понять, что они чувствовали, боялись ли они появления взрослого человека, поняли ли они свою неправоту и осознали ли тяжесть совершенного.
Это произошло настолько быстро, что моя внутренняя боль, ожидание помощи, радость от увиденного близкого человека моментально сменились совершенно другим чувством. Чувством страха от осознания того, что я действительно очень плохая девочка. Я помойка, которая не волнует даже самого близкого человека. Я настолько чужая и грязная, что меня даже стрёмно было обнять и подойти ко мне ближе…
Теперь я изо всех сил сдерживала свои слезы, чтобы ОН не мог увидеть момента моей еще бОльшей слабости. Слабости и одиночества.
И боли…
И все эти дети поняли, что со мной можно и нужно не только так жестко и жестоко поступать. Их за это не накажут. Им за это ничего не будет. За меня постоять некому. И так будет всю мою жизнь. Видимо, это будет всегда написано на моем лбу.
Он подтолкнул меня за локоть вперед, чтобы я шла, почти бежала домой настолько сильно, насколько могла. И я бежала, бежала по деревянным мосткам вдоль подъездов домов, бежала по гравийным тропинкам, которые завершали мостки. Иногда мои ноги запинались за крупные куски гравия, я почти падала, но, быстро перебирая ногами, восстанавливала равновесие. Я понимала, что ни за что не должна показать себя слабой или упасть.
Я физически боялась, что за проявление слабости ОН догонит меня и поведет себя, как та толпа, и начнет меня «добивать».
Еще большего страха и унижения в этот день я снести не могла.
Поэтому я бежала домой, сдерживая слезы и сжав себя изнутри настолько сильно, что помогающие мне пальцы рук впились в ладони и оставили глубокие ногтевые вмятины в маленьких детских ладошках. Дорога к дому была бесконечной….
Защитные сила детского организма, видимо, взяли ситуацию в свои руки: я плохо помню, что было потом.
Потом помню себя в комнате, когда меня уложили спать. Я не сразу уснула.
Я, как уже стало обычным для меня, разговаривала с кем-то там за окном, рассказывала свои обиды, собранные за весь долгий и несправедливо тяжелый вечер, объясняла, что я совсем не виновата, что во мне нет ничего такого плохого, чтобы так со мной поступать.
И спрашивала, за что? За что это со мной произошло?
Родители, конечно, весь вечер шептались и что-то там обсуждали на ИХ семейном совете. Детей ли, их родителей.
Но точно помню, что ко мне они не пришли. Я их не интересовала. Их интересовало мнение окружающих их людей, семей, сплетен. ..
Спустя годы мама сказала, что она совсем не в курсе была тех событий.
Она, как всегда врала. Она всегда врала. Мне, во всяком случае, точно. К тому времени я уже к этому привыкла.
Ложь всегда очень удобна, ложью всегда можно прикрыть свою слабость, трусость, а главное – ложью можно прикрыть безразличие и нелюбовь.
Но кое-что новое все-таки было. И это чувство было успокаивающим и дающим надежду. Я нисколько не удивилась, впервые узнав, что я приемная дочь.
Я ЗНАЛА это. Раньше. Казалось, знала всегда. Чувствовала это. Как чувствует ребенок, поживший 7 месяцев до своего рождения в одном обществе, а потом оказавшийся в совершенно другом незнакомом прежде окружении…
Слезы все-таки вырвались наружу. Я ревела в подушку и просила КОГО-ТО забрать меня отсюда. Ревела долго. Ревела тихо, чтобы там, за дверью ни в коем случае никто не мог меня услышать, потому что за это меня могли снова наказать и унизить.
Искусство рыдать беззвучно я отработала и владела этим в совершенстве еще с детства. Я знала, что за это меня могут ругать.
Теперь я знала, что меня могут ругать за всё: виновата я, или нет.
Теперь я знала, что у меня нет никого, кто мог бы встать на мою защиту, обнять и пожалеть меня. Теперь я знала, что я действительно одна.
А люди, окружающие меня, на самом деле, совсем не добрые и отзывчивые, а злые, завистливые, подлые, способные напасть в толпе на одного, съесть «заживо».
Теперь я знала, как тяжело быть против толпы, против огромной силы несправедливости, ненависти и зависти, а главное, трусости. Я буду помнить это всю свою жизнь. Я никогда не встану на сторону толпы.
Никогда.
И толпа меня не единожды за это накажет.
Если бы я знала тогда, что это чудовищное чувство одиночества будет потом сопровождать меня всю жизнь!
Если бы я знала, что действительно ни одна живая душа НИКОГДА не встанет на мою защиту и не придет мне на помощь! Никогда не извинится, никогда не поддержит! Если бы я тогда знала, что, по сути, это был только первый удар моего самого близкого окружения!
Тогда я не понимала, за что. Понимание пришло много позже. Для этого надо было прожить жизнь.
В тот день закрылась ТРЕТЬЯ дверь.
ПИСЬМО
Почему все мои воспоминания начинаются светлыми и радужными красками? Такими красочными бывают детские картинки с неуклюже нарисованными домами с покатой крышей-скворечником. С дорисованным крыльцом и дорожкой от этого крыльца, будто открытой книгой, начинающейся от родного дома. С барашкообразными синими облаками и оранжевым солнечным кругом с желтыми лучиками счастья.
Почему потом это ощущение света и солнца сменяется закрытыми окнами и дверью с обшарпанной серой краской?
Почему нет счастливого завершения детской картины? Почему в моей голове всегда молотом по наковальне бьется мысль, что так хорошо долго продолжаться не может, развязка наступит и будет совершенная смена картинки.
И будет больно.
У меня есть брат, сводный брат Александр, который старше меня на 10 лет. Родной сын моих приемных родителей, которого безумно любит наша мама.
Любила, любит и будет любить. Любить так, как любят родных деток, которых хотели, вынашивали и рожали в муках.
Которых любили еще до рождения. Которых будут любить, несмотря на проступки, большие и малые.
Так вот в жизни такого «золотого» мальчика внезапно появилась сестра. Из ниоткуда. Просто так взяла и появилась. Без предварительной семимесячной или девятимесячной подготовки к рождению и привыканию к тому, что теперь все блага жизни будут делиться на две части. Или почти на две. Или хотя бы делиться в неважно какой пропорции.
Не могу сказать, что Сашка меня не любил, или любил, или испытывал какие-то другие чувства. Например, чувство ревности.
Такое чувство осознают в себе все дети, у которых рождаются младшие сестры или братья. У кого больше, у кого меньше, но без этого не обходится ни одна семья с детьми. Родители сталкиваются с этим в капризах, нежелании выполнять просьбы и наказы родителей. В общем, демонстрируют непослушание и всячески обращают на себе внимание взрослых.
Я, конечно, очень к Сашке тянулась. К кому же мне было тянуться? К старшему брату, конечно! С ним было интересно: он лепил из пластилина рыцарей, читал разные книжки, играл в хоккей во дворе.
Мама очень им гордилась! И я тоже им очень гордилась. Тогда.
Я верила тому, что мне говорила мама. Беспрекословно. Позже я поняла: если я им беспрекословно не верю – я сталкиваюсь с непониманием и жесткими действиями родителей. Маме и папе надо было верить. Поступки и действия должны быть одобрены мамой и папой. Жизнь должна быть такая, как считают мама и папа. Иначе следовали санкции. Санкции продолжались до тех пор, пока мое мнение не становилось калькой мнения моих родителей.
Саша так поступать не хотел. И не поступал. Ему было позволено иметь свое мнение, поступать по собственному желанию, спорить с родителями и даже конфликтовать. Санкций к нему не применяли. Вернее, применяли, но краткосрочно, чем он научился успешно пользоваться. Он точно знал, что ему всё сойдет с рук. Он мог переложить вину на меня, на соседа, на кого угодно, мама верила ему. И вставала на его защиту.
Саша любил меня, что называется, задирать. Так, как поступают мальчики в школе по отношению к косичкам девочек.
Проходя мимо меня, взвесить мне по затылку, пугать из-за угла, под любым предлогом выклянчивать у меня скопленные в копилке копеечки, обманом уговаривал поделиться мороженым, предварительно съев своё.
Как я реагировала? Конечно, жаловалась на него родителям, за что была обязательно отчитана мамой или папой, потому что жаловаться было нехорошо, послушные девочки так не поступали, а я нервная и психическая, всегда капризничаю без повода и причины.
Кто б сомневался?
Однажды Сашка меня больно треснул по голове, треснул просто так, проходя мимо, видимо не рассчитав силу удара и вообще не задумываясь о последствиях.
Я расплакалась. На вопрос из кухни, что у нас там происходит, я пошла маме объяснить, что случилось.
Но мама мне не поверила, она была абсолютно уверена, что брат сам пострадал из-за моих приставаний, и вина лежит полностью на мне.
Я постоянно являюсь источником шума и ссор в нашем благополучном для соседей доме.
Не помню, почему, но я настаивала на своей версии, тем самым совершенно разозлив маму, от которой тут же получила по мягкому месту за вранье и за жалобы. Хорошо так получила.
С уже ставшим привычным утверждением, что с ТАКИМ характером я буду всю жизнь одна. С таким характером я никому не буду нужна.
Справедливости ради надо заметить, что впоследствии я действительно старательно «придерживалась» данной мне оценки.
И при малейших неудачах в личной жизни или в отношениях с окружающими меня людьми я замыкалась и винила только себя: ведь это у меня был ТАКОЙ ужасный характер…
В довершение всего я была поставлена в угол для более полного осмысления совершенного мною гадкого поступка.
Саша был счастлив и удовлетворен, он был свободен и ушел гулять.
На мою защиту он не встал. С совестью у него уже тогда все было в порядке.
Впервые в своей короткой жизни я поняла, что справедливости нет. Меня наказали незаслуженно. Небеса не разверзлись в негодовании…
Выстояв в углу необходимое количество времени, по требованию мамы я подошла и извинилась перед ней за свой поступок, обещала больше так не делать, и с позволения мамы пошла в нашу с братом комнату.
Там я взяла клочок бумаги, карандаш и написала: «Этот день я не забуду никогда». Свернула в несколько раз листок и «спрятала» свою записку в подшитых полах своего домашнего халата, вероятно, предполагая, что навечно это будет абсолютно подходящим местом для хранения такого важного секрета и крика души.
Сейчас я не могу понять, откуда маленькая девочка в свои шесть-семь лет могла знать, что наилучший способ избавиться от горя, проблемы или навязчивой мысли – написать на бумаге про свою обиду и сжечь листок?
В моем случае было, конечно, спрятать, а не сжечь, но суть дела это не меняет.
Мне помогло! Я продолжила заниматься чем-то своим, забыв уже про слезы, угол и наказание.
Что было дальше? Выходя из комнаты, я заметила маму, которая с интересом что-то разглядывает в своих руках.
Я прошла было мимо нее по коридору, но вдруг в моей голове что-то щелкнуло и вернуло меня к ней. Мне стало интересно: что же такое она с таким интересом изучает? Что-то же такое заставило ее оторваться от домашних дел?
Я вернулась в комнату и посмотрела не нее, вернее, я посмотрела на то, что она держит в руках.
О боже! Это была моя записка, которая, возможно, выскочила из-за полы халата, предательски раскрывая то, что я хотела бы скрыть от нее и от кого-либо другого.
Мама оторвалась от записки, видимо, не совсем понимая, о чем идет речь. Она, вскоре поняла, что там было начиркано нетвердой детской рукой, но явно не могла понять, т.е. сообразить, почему? В чем собственно дело? Почему это валяется на нашем всегда безупречно чистом полу?
Я стояла в коридоре и, молча, смотрела не нее.
Волна животного страха потихоньку подкатывала к ложечке. В угол я больше не хотела, но имела стопроцентные шансы вновь туда попасть за такие дерзкие действия по отношению к наказанию.
Я понимала, что позволила ослушаться маму и оценить её действия. Это был очень серьезный вызов. Очень.
Я чувствовала, как начинают дрожать мои коленки, а за ними мои руки. Я сжала руки в кулачки и приготовилась ждать следующего витка наказания. Я изо всех сил сдерживалась, чтобы не закричать от страха ожидания.
Неожиданно мои мысли и мамины пересеклись, она подняла голову от записки, посмотрела перед собой, будто что-то проговаривала про себя, потом медленно, очень медленно повернула голову в моем направлении.
Она ТОЛЬКО повернула голову, она не повернулась ко мне полностью, она повернулась только лицом из-за плеча.
И неожиданно на ее удивленном лице глаза стали сужаться, пока не превратились в маленькие щелочки. Губы стали узкими и напряженными. Зрачки уменьшились до размера булавочной головки, делая взгляд жестким и колючим.
Я почти прочитала её мысли: этот день она тоже никогда не забудет.
Она даже не будет мне ничего говорить, объяснять или мириться. Делать что-нибудь, чтобы заслужить мое доверие, понимание, любовь. Она будет выше всего этого. Она запомнит, что придумала эта маленькая и дерзкая девочка, которую она вынуждена поить, кормить, одевать, платить каждый месяц 23 рубля за обучение в музыкальной школе.
Она будет помнить это всю жизнь и напоминать мне, что гены, данные человеку при рождении, это самое страшное и самое неуправляемое, с чем может столкнуться человек.
Перелом в отношениях произошёл.
С этого дня я и родители пошли разными дорогами. Не в том смысле, что мы перестали общаться, совместно жить, учиться в школе и проверять уроки и многое другое, что связывает людей в одной семье.
Мы еще много лет будем терзать друг друга необоснованными подозрениями, упреками, обидами и отягощать своим присутствием.
Все, что раньше было открытое и радужное, осталось в прошлом.
В будущем теперь будут только подозрения, упреки, раздраженность, недоверие и вранье. Причем последнее будет исходить со стороны взрослых, нежели детей. …
Спустя много лет я решилась сделать шаг навстречу, чтобы объясниться с мамой, узнать правду, освободиться наконец от тяжелого внутреннего кома боли.
Но мама не пошла навстречу. Она опять начала лгать, выкручиваться и придумывать свою новую правду.
Попытка оказалась тщетной.
Я не должна была иметь такие иллюзии
В тот день я осталась одна. Впервые я узнала, что такое одиночество. Одиночество изнутри.
Осталась одна в своих мыслях, мечтах, надеждах, поступках. Закрылась ЕЩЕ ОДНА дверь.
ПИСЬМО
В семь с половиной лет я пошла в первый класс. Я совсем не помню пышной праздничной церемонии, встречи с первой учительницей, букетика цветов и других атрибутов начала самостоятельной жизни маленького человека.
Торжественности и волнения не помню вообще.
Я помню, что на подготовительных занятиях моей маме предлагали перевести меня сразу во второй класс, т.к. я уже обладала необходимыми для второклашки навыками письма, счета и чего-то там еще.
Мама решила, что для экспериментов ни я, ни она не готовы.
Я поступила в школу в подходящий моему возрасту класс со знакомыми мне по двору и ближайшим улицам друзьями и подругами.
Второго сентября был день рождения моей мамы.
В этот день дома устроили вечеринку: были приглашены друзья дома, которых потчевали от всех души приготовленными мамой разносолами, что она, надо отдать должное, очень хорошо умела делать и делала с удовольствием: слава отличной хозяйки должна была следовать за ней всегда.
Такой надолго запоминающийся день, когда загодя достаются из далеких шкафов серебряные приборы и соусницы, хрустальные салатники, бокалы и рюмки отмываются в уксусе до чрезвычайной прозрачности, добытая по знакомству копченая колбаса нарезается тоненькими кусочками, а хвостики колбасного батона достаются мне.
День, когда можно ходить по коврам, не снимая тапок, а гостям разрешено курить на кухне, расхваливая дом, убранство и хозяина с хозяйкой.
Вообще, тщеславие, было совершенно не чуждо моим родителям, и шикарно организованная вечеринка была отличным поводом потешить себя любимых и друзей.
Иными словами, себя показать и других посмотреть.
Детей не было принято рассаживать за столами и томить взрослыми разговорами, поэтому всех нас отправили на улицу гулять, благо еще не было холодно: в северном городке стояла сухая осень.
Наш двор был усыпан выработанной шахтной породой, которая отлично подходила для благоустройства улиц и дорожных насыпей. Это был отличный материал для таких целей, добытый с углем из шахтных разрезов, отсортированный от полезного уголька на обогатительной фабрике и свезенный в пирамидообразные терриконы вокруг города, что делает далекий северный город чем-то похожим на африканского собрата.
Иногда попадались кусочки породы, которая сохранила на себе отпечатки своей экстремально прошлой деревянной жизни с элементами рисунка папоротника или других травянистых сюжетов.
Иногда куски породы представляли собой цельный кусок с неровными, рваными краями. Иногда куски такой породы расслаивались на тонкие листья каменных тонких пластов, представляя собой крайне опасные и острые орудия.
Именно такой кусок породы прилетел ко мне в голову, когда я гуляла в компании таких же, как я детей на улице.
Сказать, что я просто гуляла, нюхала цветочки и никого не трогала – будет не совсем честно.
Я не просто гуляла, я начала задираться с мальчишкой из соседней улицы.
С тем мальчиком не разрешалось связываться никому из нашей улицы. Он был из тех, которые «плохому научат».
Сначала мы играли на дороге, играли все вместе: мальчики и девочки. Вполне себе мирно так играли. А потом откуда ни возьмись у меня в руках обнаружилась резиновая лента. Серая такая, хорошо растягивающаяся. Не помню, откуда сей предмет возник у меня в руках. Но это уже и неважно. Важно то, что я по какой-то причине треснула этой резинкой того мальчишку: возможно, что-то он мне сказал, или сделал.
Треснула я его в качестве ответа, как мне сейчас помнится. И на этом бы всё и закончилось. Не будь этот мальчик из той когорты людей, который обязательно дает сдачи. Дает жестко и серьезно, не обращая внимания на детали, обстоятельства и гендерную принадлежность. Дает сдачи, не думая. Вот прям счас. Быстро и метко. До смерти или увечья. Теория Дарвина – это про него. Побеждает сильнейший.
Когда я поняла, что совершила ошибку, и надо было этого мальчика обходить стороной, причем задолго до встречи на нашей улице, я включила пятую скорость и, выписывая круги и восьмерки, принялась удирать от него сначала по нашей улице, потом по нашему двору, петляя как заяц, в надежде, что мальчик устанет и отвяжется от меня.
Спиной я чувствовала, что он не отстает: он был намерен, во что бы то ни стало меня догнать и, как минимум, оторвать голову.
Бегали по двору мы долго.
Припоминаю, что мне становилось страшновато, так как силы были на исходе, а горная порода под ногами выпячивала большие куски и делала предательские подножки.
Пробегая вдоль окон нашей квартиры, боковым зрением я заметила наших гостей, курящих в форточку на кухне и что-то бурно обсуждающих.
Повернув голову чуть дальше в сторону своего преследователя, я заметила, а потом и ощутила, как довольно крупный кусок породы летит мне в лицо.
Кусок расслаивающейся древней породы прилетел мне ровно в переносицу, разом прекратив мой стаерский бег, светские разговоры и курение наших гостей на кухне.
Вероятно, я упала и какое-то время была без сознания…
Первое, что вспоминается, меня поднимают люди, а я узнаю их и им отвечаю, что со мной все в порядке, у меня ничего не болит.
При этом я, будто в тумане, вижу красный пузырящийся воздух, который выходит из моей переносицы прямо перед глазами: тонкий слой древней прогоревшей породы сработал, как остро отточенный нож и вошел в мою переносицу, как в масло.
Стало ясно, что месть мальчишки нашла таки свою цель. Голову мне он не открутил, но существенно покалечил. Говорили, что моей маме при виде этой сцены стало плохо.
С тех пор мне всегда становилось дурно при виде кровоточащей раны. Как потом стало очевидно, я не тот зритель, который делает кассу кровавым боевикам и фильмам ужасов. Вот так приобретается условный рефлекс на внешние раздражители.
Потом была жуткая суматоха с переносом меня в квартиру, беглым осмотром присутствующего и не очень трезвого медицинского персонала (моя мама работала медицинской сестрой со всеми вытекающими последствиями), вызовом скорой помощи, операция по восстановлению разнесенной в клочья переносицы по счастью дежурившим опытнейшим доктором-хирургом в больнице.
По счастливому стечению обстоятельств, мои глаза остались целы. Абсолютно не задеты, что было огромным везением, учитывая место нанесенной мне травмы. Мой и без того широкий нос картошкой, теперь станет неприлично огромным и составит гигантский комплекс моей последующей жизни, в которой я и так уже определила себе место первой с конца красавицы без каких-либо надежд на внимание противоположного пола или на удачную работу фотографа.
В ближайший месяц мне предстояло ощутить на себе всю тяжесть жестоких детских насмешек из-за крестообразного огромного пластыря на моем лице. До сих пор помню, как меня называли в школе: «фашисткой». В те годы Советской власти это было невыносимое оскорбление. Настолько невыносимое, что я просила маму не водить меня в школу.
Но мои просьбы были отклонены. В школу я ходила. Насмешки я терпела. И навсегда зарубила на своем теперь уже до невозможности уродливом носу: прежде чем совершить поступок, надо подумать о возможных последствиях. Этому меня научила жизнь. Ровно на второй день первого класса. Ровно на второй день взрослой жизни. Быстро и жестко.
Такой вот судья, жизнь.
Что было потом? Когда суматоха со скорой, операцией и возвращением домой улеглась, вокруг меня и мамы суетились какие-то соседки-сплетницы, возможно, сочувствующие свидетели или просто зеваки.
Очень хорошо помню своего отца, который собрался и побежал к родителям того мальчишки.
Я помню, как мама отговаривала папу ходить к ним в дом. Не помню, почему отговаривала. Я слушала их разговор и отчаянно хотела, чтобы этому мальчишке все-таки влетело по первое число. Это невероятно жестоко: бросить человеку камень в лицо.
Любой другой ребенок не бросил бы камень в соперника, предпочел бы драться без подручных средств. Он бросил камень. Для него это было нормально. Такая категория людей стала для меня откровением. От таких людей следовало бы держаться подальше. Теперь я знала, почему. Они могут и в спину выстрелить.
Но я отчаянно по-детски желала защиты, прилюдной защиты, можно сказать, прилюдной открытой порки своего обидчика. Все-таки со мной поступили крайне жестоко, и наказание должно было последовать.
Отца не было какое-то время. Хотя пришел он довольно быстро. Сложилось впечатление, что он дошел до их дома, а потом сразу вернулся. Буквально одна нога здесь, другая там.
Мы даже не успели, как следует, начать переживать за него.
Он пришел, сел на табуретку на кухне. И сидел молча.
После довольно напряженной паузы мама спросила его, как дела, и как он поговорил с родителями мальчика.
Отец в ответ начал эмоционально размахивать руками и бурно оправдываться, что там не дали слова сказать, что у них сто слов в минуту, что с ними невозможно разговаривать, и они ничего не слышат. Что ему пришлось уйти, не солоно хлебавши, потому что им ничего «невозможно» доказать. А они ничего не хотят слышать, потому что девочка сама виновата: первой ударила их замечательного тихого мальчугана.
Я поняла, что отец струсил. Струсил меня защищать…А может, он вообще к ним не ходил?…
Сто слов в минуту чужой тётки оказались сильнее его отцовской любви, ответственности и обязанности подставить плечо в трудную минуту, и защитить своего ребенка. Он даже побоялся пойти в милицию написать заявление и потребовать расследования.
Представителей милиции я вообще не помню в тот день.
Официальной защиты для меня не подразумевалось вообще.
Я и мой нос не относились к такого уровня ущербу.
Он струсил, и ему было стыдно в этом признаться жене, сыну и дочери.
Другой бы на его месте заявил в милицию, поднял волну негодования, набил морду, наконец.
Он не подошел ко мне, не обнял меня, не заглянул в мои заплывшие синяками от травмы глаза, не поддержал меня в моем детском горе и отчаянии: ведь я всего лишь треснула его резиновой лентой, а он искалечил мне лицо…
Отец не попытался объяснить мне свою позицию и бездействие.
Он позволил ситуации закончиться.
Я почувствовала и осознала: он не был мужчиной.
Вернее, он был мужчиной, когда надо было потребовать от меня ответа за провинность, лупил меня ремнем или шлангом от стиральной машинки, мог швырнуть табуретку, если его кто-то сильно бесил или заводил в доме.
Но он НИКОГДА НИКОМУ не противоречил на людях.
Он был таким беззлобным и трусливым соглашателем, какие бывают в любом обществе и в любой толпе.
Человек без мнения, которое надо отстаивать и, возможно, драться. Такие мужчины составляют основу бесплотной толпы.
На людях такие мужчины сильны только вместе. Поодиночке они НИКТО. Пустое место. Их не видно и не слышно.
Именно поэтому в тот день он ничего не сделал.
Он оказался ТРУСОМ. Уже во второй раз в моей жизни.
Уже второй раз я поняла, что я последняя в очереди на его помощь, поддержку и защиту.
Стало понятно, что больше проверять его на мужественность и отцовскую ответственность я не буду никогда.
Он на помощь не придет. Слёзной жилетки и мужского тыла у меня нет, и не будет. Это стало ясно.
И, как становится очевидным, сделанное однажды, повторится многократно. Да. Так и было.
И стало страшно. Что, если вновь со мной случится беда или потребуется помощь близкого человека? Кто будет меня защищать и поддерживать?
НИКТО и НИКОГДА.
С этого дня я буду защищать себя сама. Закрылась ЕЩЕ ОДНА дверь.
А что мальчик? С ним все было хорошо. За то, что он сделал, ему не было ничего. И это было ужасно. Потом в Новой постсоветской России даже будет такой тост: «За то, чтобы у нас все было, и нам за это ничего не было».
Если вдуматься, в тот мой кровавый день я физически ощутила чудовищность слова «безнаказанность».
ПИСЬМО
На соседней улице жила моя одноклассница. И фамилию ее я уже не помню, и не вспомню даже, как она выглядит. Даже не очень хорошо помню название соседней улицы, на которой, аналогично нашей, стояли в ряд сборно-щитовые двухэтажные дома на 8 квартир. Такие бараки улучшенной планировки в два этажа с дровяными печами и выгребными ямами.
Мы все жили в таких «улучшенных» бараках и наизусть знали расположение кухонь, комнат и туалетов соседей, друзей, знакомых.
Мне не разрешали гулять на чужой улице, мне вообще не разрешали гулять где-либо, кроме видимых из окна нашей квартиры мест.
Не помню точной причины, по которой мне это было запрещено делать: во время нашего детства вообще не принято было беспокоиться о ребенке, самостоятельно гулявшем на улице.
Думаю, маме и папе было не комфортно ходить и искать меня, когда время моего выгула по их мнению заканчивалось, и нужно было возвращаться в скучный и строгий дом, в котором не было времени на игру с ребенком, а было время только на футбол-хоккей, уборку, готовку, уроки и обязательное послушное поведение.
Еще мне вспоминается, что мама и папа считали крайне неприличным выходить во двор за ребенком. Достойное дитя само должно было отследить достаточность своей прогулки и возвращение домой в положенные временные рамки.
На первый взгляд, это покажется нелепым и смешным: подумаешь, дочь задержалась немного, заигралась с подружками в «резиночку» или «море волнуется раз» у соседнего дома. Чего проще выглянуть в форточку и крикнуть: «Лада, домой». Или выйти во двор и просто позвать домой.
Конечно, смешно. Но не в моем случае.
В моем случае мне обязательно выговаривали, что приличных девочек не надо искать по всей улице, или кричать в окно. Приличные девочки всегда гуляют на виду и не беспокоят родителей своим настойчивым желанием гулять там, где вздумается лично им.
Как им было объяснить, что так гуляют все? Что мне тоже хочется гулять со всеми в компании? Что гулять одной под окнами квартиры очень скучно и грустно?
Я, конечно же, предпринимала слабые попытки объясниться. Но получала непонимание и строгий наказ, в следующий раз гулять только под окнами.
Будет справедливо сказать, что я частенько нарушала данный мне наказ и сбегала с подружками на соседнюю улицу, или в соседний двор в надежде вернуться вовремя и не выдать себя.
А что мне было делать? Остаться без подружек?
Нет. Это было слишком радикально для меня.
Остаться совсем одной дома да еще, в придачу, без друзей – такого я позволить себе точно не могла.
Один из таких теплых летних дней (если вообще будет уместно использовать формулировку «теплый летний день» для описания погоды в северном городе) оставил с моей памяти довольно интересное воспоминание…
Мы забрели на соседнюю улицу, где гуляли местные ребятишки. Кого-то мы знали, кого-то нет. Знакомились и шли в гости друг к другу тут же, не раздумывая. Так, попав к кому-то в гости, мы познакомились с его или её старшей сестрой.
Совсем не помню имени этой сестры.
Помню, она была совсем взрослой. Она сидела на диване, поджав под себя ноги по-турецки и совершенно спокойно воспринимала появление в их доме посторонних малышей, которые вели себя, как мне сейчас кажется, совершенно бесцеремонно и уверенно на чужой территории.
Помню, она меня сразу заинтересовала: не могу сказать, что она была очень красива или очень хорошо сложена.
Учитывая тот факт, что к тому времени у меня уже был прочно сформирован комплекс собственной неполноценности и четкая уверенность в собственном уродстве – любой человек приятной наружности казался мне сказочно красивым и привлекательным.
Но в ней было что-то еще, такое неуловимое ощущение загадки и волшебства, какое-то чудесное притяжение и спокойствие.
Через какое-то время я поняла, что сижу около нее и, раскрыв рот, боюсь пропустить малейшее слово или движение.
Она уже закончила школу и готовилась поступать в институт, что было совершенно неудивительно, т.к. любой успешный выпускник средней школы рассчитывал на получение высшего образования в доступном ВУЗе нашей огромной страны.
И тут – внимание – я узнала, что она будет поступать в театральный институт в Москве и собирается стать АКТРИСОЙ.
Всё. С этого момента я поняла, что более интересного, авторитетного человека в моей жизни просто нет.
Вот скажите мне, кто из маленьких девочек не мечтал стать актрисой? Каждая мечтала. Мечтала изо всех сил.
В моем случае, я только мечтала, потому что точно знала, что родители НИКОГДА не одобрят такой профессии, и поэтому даже не надо тратить на пустые разговоры время.
Мечты надо оставить только далеко внутри себя и лелеять их в полном одиночестве и бесперспективности их воплощения в жизнь.
Я буквально прилипла к ней с расспросами про театральный институт, про вступительные испытания и про какие-то прочие мелочи, на которые получала обстоятельный и уважительный ответ.
НИКОГДА еще в своей короткой жизни я не встречала человека, который терпеливо общался со мной, отвечал на мои расспросы и не выгонял за дверь, как это бывало с моим старшим братом…
Впервые в моей жизни по отношению ко мне можно было применить слово «уважение» и «внимание».
Так началось наше знакомство, которое продолжалось некоторое время: пару-тройку дней, наверное…
Надо сказать, что к этому времени я прочла уже довольно много детской литературы, чтобы понимать и обсуждать содержание книг и художественных произведений. Конечно, не «Войну и Мир» Толстого или «Горе от ума» Грибоедова. Но, что такое стихи Пушкина и басни Крылова, я знала четко. У меня дома эти книги были, кое-что из них я даже знала наизусть.
Она читала эти басни вслух, показывая мне, как она будет представлять их вступительной комиссии.
Иногда она просила меня тоже прочесть те или иные отрывки вслух.
Конечно же, я старалась изо всех сил! Я старалась вложить как можно больше силы в голос, пафоса в интонацию, эмоций в движения! Ведь всех нас в Советской стране учили читать стихи обязательно громко, почти до крика громко. В жестикуляции вкладывать сумасшедшее количество энергии, сравнимое с порывом сильнейшего ветра. В мимику добавлять элементы трагичности и отчаяния. Иными словами, декламирование стихов и басен должно было быть ярким, отчетливым и громким, что соответствовало открытой, прямой и однозначной жизни в Советской стране.
Вдруг она остановила меня и предложила сама прочесть отрывок из басни.
Она стала читать, и – о чудо – в тихих спокойных интонациях голоса стали отчетливо и даже более активно слышны удивление, загадочность, подтверждающие и чудесным образом раскрывающие яснее смысл прочитанного.
Это было, как волшебство, открытое внезапно и однозначно: нет необходимости кричать и стонать, чтобы обратить на себя внимание, замкнуть мир вокруг себя.
Необходимо добавить несколько ноток удивления в тихий голос, и сразу слушатель как бы весь подбирается, концентрируется, чтобы ни в коем случае не пропустить того, о чем так вкрадчиво и мягко читает рассказчик.
Или максимально серьезно с нотками разочарованности и спокойствия передать смешную деталь, чтобы взрыв внезапного смеха охватил слушателя всего от макушки до пят, как только прочитанное дошло до сумасшедше быстрых нейронов мозга.
Или растянуть фразу на множество огромных пауз, чтобы печальной смысл прочитанного пронизывал насквозь, заставил содрогнуться, задуматься и ответить рефлексом самые дальние уголочки души.
Это был удивительный мир и искусство общения, который вдруг открылся для меня. Этот мир оказался настолько разнообразным и интересным, настолько ярким и огромным по своим возможностям, что я неоднократно впоследствии тренировалась читать вслух басни, передавая удивление автора, недальновидность героев или сарказм финала.
Было невероятно интересно разговаривать с собой в зеркале и, как мне тогда казалось, вызывать интерес своего наблюдателя. Корчить мимические рожицы, тренируя на всякий случай выражения удивления, печали, уверенности…
Как же мне потом пригодится этот неожиданный и странный опыт управления своими эмоциями и внешностью!
Как это будет ценно для меня: уметь, во что бы то ни стало, сохранять спокойствие или внимание, скрывать печаль и разочарование, подавлять внезапный страх и обиду. Сохранять лицо и держать спинку (хотя со спинкой в реальности не повезло совсем: школьный сколиоз и автоавария завершили чудовищную картину красоты в пару к исковерканному носу)!
Научиться справляться со своей ролью здесь и сейчас.
Понятно без лишних слов, чем лучше мы справляемся со своей ролью, тем меньше тычков и затрещин мы получаем.
Этот был первый опыт владения собой и своими эмоциями.
Такой маленький детский театр, который научил меня, еще маленькую, играть свою роль. Играть свою главную роль, не участвовать в массовке, не предавать, не врать, не завидовать.
И играть. Играть изо всех сил. Насколько хватит сил, играть в «счастливого», «уверенного», «успешного», «любимого».
Ни в коем случае не показывать свое одиночество, слабость, потребность во внимании и защите.
О, если бы я тогда знала, куда заведет меня выбранный мной пусть бескомпромиссных и решительных поступков, спрятанных за маской сильной и уверенной девушки!
Если бы я тогда знала, сколько горьких слез обиды и разочарования высохнут на моей подушке.
Понимание придет много позже. Даже слишком поздно, чтобы иметь возможность что-то изменить или, как сейчас принято, нажать на клавиатуре Cntl Z/ шаг назад/ стереть…
Но я, все равно, благодарна той неожиданной встрече.
Я рада тому милому и отзывчивому человечку, который подарил мне частичку себя, своего внимания и своей заботы.
Который научил меня прислушиваться к себе самой, понимать себя, беречь себя изнутри.
Спасибо тебе, добрая, сегодня уже безымянная, старшая сестра моего детства.
Это был мой ПЕРВЫЙ шаг вперед. К себе самой.
ПИСЬМО
Со мной всегда было что-то не то.
Мой не заросший родничок регулярно давал о себе знать. И не только в детстве, но и потом, и очень-очень потом, и даже сейчас, когда я печатаю эти слова.
Я всегда умудрялась попадать в неожиданные, порой курьезные ситуации.
Меня редко отпускали гулять. Вообще редко. Я должна была сидеть дома и быть интеллигентным ребенком вместо того, чтобы со всяким быдлом гонять по улице без толку.
Тогда вся страна так гоняла по улице.
Только спустя лет 30 появится тенденция занимать ребенка с утра до вечера во всех мыслимых и немыслимых кружках, секциях и активностях.
Так вот: меня гулять не пускали. Вот не помню точно, почему. Просто так. Я была ребенком запретов.
Помню, что мама готовила на кухне. Я должна была сидеть в комнате и, наверное, что-то там делать. Но мне очень-очень-очень хотелось на улицу. Я и так всегда была одна. А на улице в компании детей я не чувствовала своего одиночества.
Я периодически выходила из комнаты, подходила к маме и делала такие финты своим передвижением, будто хотела расслабить ее контроль надо мной.
Дать ей предположение, что я не отлыниваю от данного мне дела в комнате, я просто передвигаюсь по надобности: на кухню, в туалет.
Всё, больше ходить было некуда. Ходила по кругу.
А в туалете у нас было маленькое под самым потолком окно, которое на три четверти было застеклено. То есть можно было залезть на ванну, схватиться за стекло на окне, подтянуться и, о чудо, увидеть, как играют во дворе девчонки, как им весело. То есть тоже немного с ними погулять, только со стороны.
Делать это можно было недолго, чтобы, мама ни в коем случае не заподозрила и не раскрыла причину, почему меня нет на «моем рабочем месте».
Что могу сказать: раза три мне точно удалось «погулять с девочками». И я уже собиралась «домой» со своей нестандартной прогулки.
И вдруг случилось страшное: стекло не выдержало моего веса и треснуло.
Сказать по-правде, я сама не сразу поняла, что случилось. Видимо, мой детский мозг еще не умел так быстро перестраиваться и включаться в реальные события.
Может, вся деятельность моего мозга была направлена на то, чтобы подтягиваться на руках. Может, я была всецело поглощена действием детей на улице и совершенно отвлечена от своей настоящей реальности.
Как бы то ни было: я летела вниз.
Как я сейчас понимаю, летела я довольно долго.
Знаешь, есть такой прием в современном кинематографе: замедленная съемка. То есть съемка нормальная, только потом при монтаже замедляют скорость.
Всё происходило одновременно: стекло размножилось на неопределенное количество деталей и перестало «держать» мои руки, руки без дела внезапно взлетели вверх, окно стало быстро «отъезжать» от меня и стал «приезжать» потолок.
При этом мысли внезапно разом и начисто вылетели из головы. Я так думаю, они продолжили «гулять с девочками»
Всё прервалось моим входом в воду, которая была на четверть набрана в ванну: вот вопрос, зачем там была набрана вода? Воду, наверное, отключали, поэтому и был сделан неприкосновенный запас воды в ванной.
В общем, три четверти воды в ванне вышли из берегов, подтвердили закон Архимеда, закон притяжения и скорость свободного падения, и смягчили мое приземление.
Страшно даже подумать, что со мной было бы, если бы не эти три четверти ванны воды.
Позвоночника бы точно не было.
И головы бы точно не было.
И меня бы точно не было.
Но я осталась, потому что кому-то надо было встретиться с моей мамой, которая прибежала на грохот в ванной комнате.
Когда вернулись с прогулки мои мысли, они были все об одном: «что делать вообще? Она меня сейчас убьет».
На ее вопрос: что ты тут делаешь? Почему ты в ванне?
Я пыталась как-то вяло ответить, что нечего не делаю, оно всё само.
Не могла же я ей открыто рассказать, что на самом деле я жестко нарушаю ее запрет на прогулки с девочками из окна в туалете.
Но мама сразу поняла, что я висела на окне и подсматривала за детьми на улице.
Почему-то она не стала педалировать ситуацию и усугублять разбор полетов.
Возможно, где-то в тайных уголках своей души она поняла, что переборщила с воспитанием и запретами.
А мне не было страшно от ее ругани и криков. Я сама до чертиков испугалась. Мне было очень страшно и очень больно: видимо, не все удары моего детского и не тяжелого тела погасила вода.
А ведь всего этого можно было избежать, просто отпустив ребенка гулять. Пусть ненадолго. Пусть с условием, не уходить со двора. Пусть еще с какими-то ограничениями. Но услышать и отпустить. УСЛЫШАТЬ СВОЕГО РЕБЕНКА.
Услышать меня в ее планы никогда не входило и входить не будет.
Но именно в тот день я впервые поняла, что все-таки я не одна.
У меня есть защитник.
Возможно, он не будет защищать меня от «входа в проблему», но он точно будет защищать меня от последствий «выхода из проблемы».
Возможно, это и был мой далекий луч.
Он остался со мной. Как и мой незаросший родничок.
Я точно знала, что там, за окном, далеко есть тот, кто за мной наблюдает и помогает.
Скажешь, что это мои детские придумки и фантазии?
А кто тогда меня спас?
ПИСЬМО
Меня надо было занять. Девочка из интеллигентной, хоть и рабочей семьи должна быть разносторонне образованной. А лучше показательно образованной. Вот прям в точку. Лучше и не скажешь.
Снова состоялся ИХ семейный совет, куда меня следует отдать для развития. Именно отдать, а не спросить, чем хочет заниматься ребенок.
На спорт, танцы и хореографию меня отдавать было нельзя – плохая наследственность, об этом я напишу потом для сохранения временной последовательности событий.
Было принято решение отдать меня в музыкальную школу на класс аккордеона.
Почему аккордеона? Вот вообще не знаю. Помню, меня вызвали из комнаты, и мама сказала, что ей очень нравится аккордеон, он так красиво звучит, так мелодично. Я буду играть гостям на их вечеринках и праздниках.
Судя по маминым словам, именно я об этом очень мечтала. Или должна была мечтать.
О том, что шестилетнего ребенка посадят в нарушение всех норм и правил за тяжелый инструмент, что осанка будет испорчена, что ноги и спина будут болеть еще со средней школы, это никого не интересовало. У табуретки иногда раскачиваются и ломаются ножки, это не страшно. Она же табуретка. Ее не жалко.
Но решение было принято, меня повезли в музыкальную школу.
С этой музыкальной школой я буду связана долгие 9 лет: с этим педагогическим коллективом, с этим директором, учителями и многими родителями.
Я буду хорошей ученицей: мне настолько легко давалась музыкальная грамота, что даже спустя много-много лет я продолжаю слышать интервалы и гармонии, записывать мелодии на слух.
Как-то недавно (то есть спустя 30 лет) обсуждали с моими одноклассницами годы, проведенные в музыкальной школе: они наперебой продолжали утверждать, что музыка, это самое непреодолимое, что им встречалось в жизни.
Вот так вот получается: что мне было легче-легкого, то другим – огромная сложность.