В плену у платформы. Как нам вернуть себе интернет бесплатное чтение

Кажется, мы в ловушке. Во время misère локдауна мы буквально застряли на платформе. Что происходит, когда ваш домашний офис становится похож на колл-центр, а вы настолько устали, что даже не можете закрыть Facebook[1]? «Как избавиться от телефона? Только неправильные ответы». Мы хотели использовать пандемию для того, чтобы перезагрузиться и двигаться дальше, но не справились с задачей. Чувство комфорта от всего старого и знакомого оказалось слишком сильным. Вместо того чтобы включить радикальное техническое воображение для старта альтернативных проектов, мы отвлекались на фейковые новости, культуру отмены и кибервойны. Как будто приговоренные к думскроллингу, мы были вынуждены терпеть нескончаемые потоки кринжовых мемов, причудливые теории заговора и статистику пандемии – со всем сопутствующим пожаром в комментариях вокруг. Рандомность – это весело.

«Мы признали, что мы бессильны – что наши жизни стали неуправляемыми» [1]. Это признание – первый шаг в программе двенадцати шагов для анонимных алкоголиков, и именно с него начинается В плену у платформы. Так как ни я, ни вы не можем решить проблему зависимости от платформ, мы прикованы к тем же старым каналам связи и злимся на других из-за того, что сами не можем ничего изменить. В седьмой части моих хроник мы продолжаем возиться с проблемой под названием «интернет», диагностируя нашу сегодняшнюю фазу стагнации, а также одновременно задаемся вопросом, как освободиться из плена и «деплатформизировать» платформы.

Что происходит с психокультурным состоянием, когда некуда идти и пользователи заперты внутри продукции IT-компаний, слишком крупных, чтобы потерпеть неудачу? Ничего хорошего. Хотя некоторые думают, что наши вечные негодование, жалобы и злость – всего лишь часть человеческого удела, что они не связаны с формой и размером информационной среды, другие (типа меня) убеждены, что к ментальной нищете миллиардов пользователей нужно относиться серьезно. Больше нельзя игнорировать депрессию, негодование и отчаяние и притворяться, что они исчезнут за ночь после того, как мы установим новое приложение. Зависимость реальна, она проникла глубоко внутрь тела. С некоторыми привычками нужно расстаться, осознание ситуации должно распространяться. В то же время Годо всё так же сидит здесь, уставившись в экран, и ждет в вестибюле, когда объявят о каких-либо новых мерах. Но ничего и не происходит. Стоит ли тогда удивляться деградации и фатализму? «Что вы делаете, когда мир начинает рушиться?» – вопрошает Анна Лёвенхаупт Цзин в самом начале книги Гриб на краю света [2]. Кажется, у нас есть ответ: мы остаемся на платформе.

Где мы?

«Where are we now?» – давайте снова пропоем это вместе с Дэвидом Боуи. Нидерландский автор Герт Мак начинает каждый эпизод свой телепрограммы с этого вопроса, который засел и в моей голове. Как и Мак, я надеюсь поймать платформы с поличным. Я не помню тревожных обстоятельств, во время которых завершил работу над книгой Грусть как дизайн в конце 2018 года. К счастью, Ричард Сеймур резюмирует их в своей работе Чирикающая машина (Twittering Machine). К 2019 году, пишет он, «техноутопизм вернулся в извращенной форме. Преимущества анонимности стали основой для троллинга, ритуализированного садизма, озлобленной мизогинии, расизма и аль-райт-культуры. Креативная автономия стала „фейковой новостью“ и новой формой инфотеймента. Множества превратились в толпы линчевателей, часто в итоге оборачиваясь против самих себя. Диктаторы и прочие автократы обучились использованию Твиттера и соблазнительному искусству его языковых игр, как до того террористы из ИГИЛ[2] с их агрессивным и сверхаффективным тоном, найденным их медиаспециалистами. США подарили нам первого Твиттер-президента. Киберидеализм стал киберцинизмом» [3]. А мы в это время оставались добровольными фолловерами, которые не могли повернуться спиной к медиуму и сообщению.

Рассматривающийся в этой работе период с 2019 по 2021 год (условно: от Брекзита и Трампа – к ковиду) можно характеризовать и как стазис, и как кризис, когда старое отказывается умирать, а новое – рождаться. По мнению итальянского социолога Паоло Гербаудо, «нынешнюю политическую эпоху лучше всего понимать как большой откат экономической глобализации. Это момент, когда координаты исторического развития переворачиваются, опровергая многие господствующие политические и экономические установки предыдущих десятилетий. Имплозия неолиберальной глобализации – это не просто момент регрессии, но потенциально и фаза реинтернализации» [4]. Нехватка необходимого альтернативного, переворачивающего ситуацию мышления стала ощущаться повсеместно [5]. Негативные следствия развития веба не получилось предугадать, и проблемы начали накапливаться. Менеджеры предпочли переменам безопасность и контроль; их выбором был PR, а не критика. Перефразируя Тайлера Ковена, результатом стала сетевая беспечность.

Ковидные ограничения соединили беспечность и комфорт некоторых с массовым отчаянием, одиночеством и кризисом здравоохранения для большинства, усиливая существующее неравенство и подпитывая кризис политического представительства. В ситуации, когда многие работали в «дырах» [6], в дезинфицированных и джентрифицированных зонах [7], общим чувством становилось онемение. Растущее количество смертей и ужасающая скорость распространения вируса для многих достигли точки кипения именно в повторении одного и того же. Эмоции, сострадание и эмпатия удалились во внутренний заповедник жалкого Я. Во время локдауна вездесущий интернет стал сценой интенсивной интериорности. Дом стал убежищем современной жизни. Кухня стала аудиторией, спальня – одновременно шопинг-моллом, рабочим местом, рестораном и развлекательной зоной.

«Все революции – это провалы, но это не одни и те же провалы», – заметил однажды Джордж Оруэлл. То же самое и с цифровой революцией. Датафикация мира неизбежна, это очевидно. Мы достигли той точки, когда платформу можно объявить дисциплинирующей машиной в духе клиники, школы, фабрики и тюрьмы [8]. Нас не должно больше удивлять, что это не только депрессивная, но и репрессивная власть. Отношения власти меняются и обретают новую форму, когда социальное разрастается «бесплатным» (free) и бесперебойным способом. Однако коллективное создание понятий, объясняющих коллапс социального, всё еще не работает. Невыносимым становится сам парадокс между обещанием и реальностью – между идеей раскрепощения и децентрализации и по иронии депрессивной зависимостью от социальных медиа. Можем ли мы честно поговорить о социальной привычке расти в масштабе, двигаться в сторону одного и того же продукта, которым пользуются все вокруг? Почему разнообразие и различие здесь не работают? Как только Фейсбуки становятся неразличимы на уровне стандартов и протоколов, то простые пользователи, слишком занятые своими делами, уже не имеют ресурсов для того, чтобы поставить ситуацию под вопрос. Желание межоперационного глобального обмена попросту слишком сильно.

Всё не так и никому нет дела

Платформы берут свое у индивида. Есть много подтверждений того, что мы все интуитивно или сознательно знали об извлечении данных и слежке. Как говорит Фейн Гринвуд, «Фейсбук сегодня похож на табачную компанию: большинство людей прекрасно знает, что продукт вредит им, а управленцы этих фирм настоящие злодеи, но продукт специально так сделан, что отказаться от него очень и очень сложно». Какова цена одной рекомендации? Или, точнее, как об этом пишет художница Джеральдин Хуарес, «действительно нечестно, что нам всем приходится испытывать на себе эффект от реализации ужасных идей и продуктов технореакционеров и анархо-капиталистов просто потому, что в США царит чудовищный индивидуализм» [9]. И правда, Кремниевая элегия воспевает деструктивную сторону скуки. И это не та сила, которую восхваляют буржуазные коучи, объявляя ее предпосылкой креативности; скорее, это негласное условие для производства катастроф. То же самое можно сказать и об одиночестве – состоянии сознания, которое продвигается как лечебное средство для души и тела. В пандемийном режиме можно было видеть апгрейд одиночества. Поздравляем вас, теперь вы – социальная болезнь номер один! В эпоху тревожности, паранойи и, в конце концов, ненависти, можно попасть в зону опасности, находясь при этом в спутанном состоянии ума.

Платформы берут свое и от экономики и общества. Они не просто монополизируют рынки: они ими владеют и формируют их. В то время как остальная экономика стагнирует, а центробанки подогревают рынки акций, Биг Тек вместо продуктивных инвестиций выкупает свои акции обратно. Таким образом мы оказываемся с интернетом, который ускоряет социальное и экономическое неравенство. «Я начинаю чувствовать себя как стриптизерша, только вместо жеста – новостная лента Substack, и все вокруг аплодируют, но почти никто не швыряет купюры», говорит Мишель Лхук, описывая зияющую щель между культурой «бесплатного» и честной оплатой авторского труда. Пока последние защитники рынка защищают статус-кво аргументами про потребительский выбор, пользователи смиряются со своим сервильным статусом. Отношения между платформой и пользователем можно рассматривать в духе диалектики господина и раба у Гегеля. Как только общественный договор заковывает пользователей, смесь зависимости и социального конформизма делает невозможным уход с платформы. Это то, что Янис Варуфакис вместе с Джоди Дин и рядом других авторов называют технофеодализмом [10]. В том же духе Брюс Шнайер говорит о «феодальной безопасности», которую предлагает Биг Тек – в данном случае пользователи отказываются от своей автономии, перемещаясь в замок феодала и взамен получают защиту от бандитов, рыщущих в землях вокруг [11].

Свидетельств вреда платформ хватает, но всё равно ничего не меняется. В последние несколько лет академические исследования и сливы IT-работников поставляли убедительные доказательства манипуляции общественным мнением и психологическими «модификациями поведения». Проблема заключается не в лавине критической литературы об интернете, но в ее ограниченном воздействии и отсутствии политической дорожной карты изменений архитектуры интернета. Internetdeutung[3] – это замутненная форма просвещения. Как заметил Т. С. Элиот, «человечество не выносит реальности в больших дозах». Отсюда и любовь к искусству, кино, литературе, геймингу и творчеству. А Жан Кокто добавлял: «Иллюзия, а не обман».

Схваченные платформами пользователи больше не задаются вопросом о том, почему они застряли в своем пузыре фильтров. Смешанные чувства тяжело переживать заново – лучше забыть о проблеме. Существует своего рода техносентиментальность, хождение туда-сюда от любви к критике. Почему перед рекомендациями на YouTube так сложно устоять? Где вайб? После долгих свайпов – никакого чувства вины, только истощение. Почему мы продолжаем экстернализировать наше хрупкое ментальное состояние? Где чувство стыда от погружения в цифровое? Почему я уподобляюсь Alexa и Siri в ходе общения с друзьями? Как избавиться от трендов в ленте? Как защитить себя от рекомендаций алгоритмов? Дни невинного веб-сёрфинга давно канули в лету. Сегодня нами двигают мощные силы, и однажды можно вообще прекратить о них думать. Говоря словами Бён-Чхоль Хана, подчиненный субъект даже не в курсе своего подчинения.

В период пандемии повторилась та же схема: негодование нарастало, но потом растворилось без каких-либо реальных последствий. Мы все видели также рост недовольства, в основе которого лежала онлайн-пропаганда альтернативных правых, смешанная с горючей смесью из конспирологических теорий – от радиации вышек 5G до микрочипов Билла Гейтса. Дезинформация была проблемой, распространилось чувство паранойи, но в итоге мы не получили радикальной переделки корневой инфраструктуры наших проблем. В этой атмосфере подозрения и тревоги, какой вообще смысл в том, чтобы понимать механику отвлечения или поступать на программы цифровой грамотности, которые только и проповедуют самообладание, рационализм и другие морали мира офлайн? [12] Дискурсивный вакуум должен был в конечном счете чем-то заполниться. Так мы расплачиваемся за пассивность правящего класса, который не обращает внимания на цифровую среду и продолжает принижать значение интернет-культуры, как если бы это был временный хайп перед возвращением государственных медиа и корпоративного медиа-сектора с его новостями и развлекательными передачами.

Это организованное нежелание серьезно подходить к минусам интернет-культуры теперь порождает эффект бумеранга и ведет к острой концептуальной нищете. Всё было бы не так плохо, если бы более пяти миллиардов пользователей не зависели от этой инфраструктуры. Пока что мы провалили задачу выработки языка, который помог бы схватить социальную логику этих «медиа» [13]. Например, Кейси Ньютон задается вопросом: «Почему мы построили мир, в котором гражданский дискурс протекает лишь в кучке гигантских торговых центров?» [14] Однако метафора шопинг-моллов всё еще отсылает к пассивному потреблению. Это мы уже прошли, однако ни интерактивность «просьюмера», ни дисциплины интерфейс-дизайна не смогли преподнести умных концептов, которые достигли бы мейнстрима. Что могло произойти бы, если бы множества могли понять и воплотить грамматику техносоциального?

Критическая литература как будто бы неспособна произвести ничего, кроме запоздалых, лишенных последствий разоблачений. Теория интернета пришла с опозданием. «Сова Минервы вылетает только с наступлением сумерек», – писал Гегель. То же самое можно сказать и о критике сети. Мы различаем ограниченность предшествующих позиций только тогда, когда временно занимаем внешнюю позицию критика. Вместо того чтобы использовать радикальное техническое воображение для производства альтернатив, мы отвлекаемся на бесконечную карусель новых инноваций: большие данные, автоматизация, искусственный интеллект, распознавание лиц, социальный кредит, кибервойны, программы-вымогатели, интернет вещей, дроны и роботы. Растущий список «апокалиптических технологий» мешает пользователям коллективно представить и создать то, что действительно имеет значение: их альтернативные версии техносоциального.

Развивая это рассуждение, Ли Винсел заметил, что критическая литература сама по себе паразитирует на хайпе и даже раздувает его [15]. Профессиональные тролли технокультуры переворачивают посылы экспертов, берут пресс-релизы стартапов и превращают их в порталы в ад. Винсел упоминает в этом ключе нетфликсовскую документалку Социальная дилемма, которую посмотрели больше ста миллионов человек, и книгу Шошаны Зубофф Эпоха надзорного капитализма: это примеры «критического хайпа», которые «преувеличивают возможности социальных медиа напрямую влиять на наши мысли и не предоставляют почти никаких доказательств этого». Думскроллинг, подсознательные паттерны лайков и культуры селфи – это социально-психологические факты. Приведено уже столько доказательств разного рода манипуляций и «модификаций поведения», что больше нет нужды лишний раз объяснять такое масштабное проникновение смартфонов в повседневную жизнь.

Все стали критиками

Консенсус Пало-Альто отвратителен, но ничего пока не пришло ему на смену [16]. Оставив позади деконструкцию представлений о дестабилизации, справляется ли сегодня критика интернета с задачей по описанию пятидесяти оттенков стагнации? Как долго может держаться опьяняющее негодование по поводу одного твита – пока не сменится скукой? Сколько нужно гражданской доблести для того, чтобы начать грамотно изучать стагнацию собственной индустрии – индустрии, которая так гордится своей революционной репутацией и «подрывными» инновациями. За абсолютным культом занятости и важности скрывается разложение. Здесь можно говорить не о контрреволюции, а об усталости и дофаминовой депривации. Кто-то готов к серьезной конфронтации и конфликту? Или лучше пока спросить совета у терапии, начать с признания того, что у нас проблемы («Да, мы в плену»)?

Начнем с хороших новостей. С недавних пор мы переживаем бум и популярного нонфикшна, и академических исследований социальных медиа, ИИ, больших данных, технологий распознавания лиц, приватности и слежки. Лавину книг (включая и мои) можно считать шагом к публичному осмыслению проблем. Исследования наконец-то перестают отставать от дестабилизирующей тактики скоростного развития технологий в первые десятилетия интернета. Однако всё равно приходится признать, что всё это произведенное знание появляется слишком поздно для того, чтобы что-то фундаментально поменять. Таким образом, хотя этот всплеск интереса можно приветствовать, сама по себе критика может быть контрпродуктивной. «Кризисы <…> больше не создают перемены; негативность уничтожает старое, но не производит новое» [17]. Как предостерегала белл хукс, «когда мы только обозначаем проблему, когда мы просто жалуемся, не предлагая конструктивного направления или решения, мы отказываемся от надежды. В этом случае критика рискует остаться лишь выражением глубокого цинизма, только усиливающего доминирующую культуру» [18]. В своих работах я придерживаюсь этого тезиса.

Хотя критика меняется. После Трампа и Брекзита закончилась эра «менсплейнинга интернета». Десяток лет назад главными критиками интернета были в основном стареющие белые мужчины из США: Эндрю Кин, Николас Карр, Дуглас Рашкофф и Джерон Ланье. Потом на сцену вышла женская критика технологий в лице, например, Шошаны Зубофф и представительниц школы этики ИИ – Кейт Кроуфорд, Сафьи Нобл, Вирджинии Юбенкс и Рухи Бенджамин, которые засветились в документальном фильме от Netflix под названием Coded Bias [19]. Одно не изменилось: США по-прежнему доминируют в области издания книг, даже если это книги в мягкой обложке с единственной идеей. Европа пока что всё еще занята обслуживанием фестивалей и конференций типа Re: publica и Chaos Computer Congress. Однако, несмотря на перепроизводство такого рода событий, европейская техническая компетенция и экспертиза не выходят на первый план. Благоразумное знание исследователей из англоязычных стран с легкостью побеждает провинциальное недовольство обитающего в кофейнях континентального интеллектуала.

В то же время в США мы наблюдаем растущее количество историй о трудовых условиях в Кремниевой долине, частично это журналистика, частично – исповедальная литература [20]. Хотя перспектива объявить захват «индустрии апокалипсиса» выглядит заманчиво, пиар-машина американской технологической журналистики всё еще на ходу. Надо быть в курсе корыстных интересов и общей позиции этой индустрии, в основе которой лежит странный союз организованного оптимизма и правой либертарианской антиутопичной технокультуры. Антигосударственную рыночную идеологию прошлых десятилетий, выражением которой можно считать девиз Google – «Не будь злым», никто так просто не отменил. Так как фундаментально ничего не поменялось, стрессовое состояние умов вернулось в сам медиум. «Скандалы без результата» – главные примеры которых связаны с культурой отмены – начали расти как снежный ком вместе с эмоциональной критикой технологий. Но эти всполохи тревоги оказались в конечном счете короткими и спорадическими.

Лавину исследований о технологиях легко проигнорировать по той причине, что критика, дискуссия и дебаты считаются категориями из прошлого. Дискурс такого рода – это как бы пережиток эры общественного мнения, когда разные социальные слои боролись за идеологическую гегемонию. Как поясняет Гленн Гринвальд, «господствующая линия американского неолиберализма – это авторитаризм. Все, кто им противостоит и кто отвергает их мораль, рассматриваются не как соперники, с которыми можно вовлекаться в политическую борьбу, а как враги, внутренние террористы, фанатики, призывающие к насилию экстремисты, которых надо увольнять, цензурировать и затыкать» [21]. Этот поворот в политике объясняет отсутствие открытого и демократического «публичного форума» на платформах, их акцент на друзьях и подписчиках, а также беспокойство по поводу работы с «троллями», которых надо удалять, фильтровать, блокировать, банить, перевоспитывать, сажать в тюрьмы, экстрадировать и, в конце концов, уничтожать. Другого больше не будут терпеть в качестве иного и отличного «голоса» – его проще заставить уйти из вида и головы и раствориться. Эти качества, встроенные в дизайн платформ, сделали разговоры о социальных медиа в контексте делиберативной демократии практически невозможными.

Как нам вообще выйти из порочного круга добычи данных, алгоритмических предсказаний и модификации поведения? Желание оптимизировать энтропию [22] должно быть поставлено на паузу. Нужна какая-то еще неизвестная пока смена парадигмы, чтобы человеческий опыт перестал быть бесплатным сырьем. Достаточно ли просто устойчивости, смелости, доброты и заботы? Декларации цифрового суверенитета явно не хватит. Как нам перебороть сковывающий аффект – и в этот раз в хорошем смысле сойти с ума?

Покидая долину

Современная литература не предлагает альтернатив стагнирующей монопольной системе Кремниевой долины, которая подпитывается венчурным капиталом. В качестве примера можно взять личную историю Анны Винер – о ней писали, что это «Джоан Дидион в стартапе». Как и у автора романа «я ненавижу интернет» Джарретта Кобека, главное достоинство Винер – вклад в социальную гонзо-историю интернета, который был создан туповатыми мужчинами из Долины. В этот раз она написана, правда, безгрешной представительницей поколения миллениалов, которая делится секретами индустрии изнутри нее самой [23].

Винер возвращает нас в атмосферу до Трампа и Брекзита: «Социальные медиа, как уверяли их создатели, были инструментами для связи и свободного обращения информации. Такое социальное приведет к созданию сообществ и сломает существующие общественные барьеры, сделает людей добрее, честнее, эмпатичнее. Социальное распространит либеральную демократию во всем мире, перераспределит власть и даст людям свободу, так что пользователи сами смогут распоряжаться своей судьбой. Как если бы устойчивые автократии были заведомо слабее дизайнеров с их PHP-приложениями».

Свидетельство Винер начинается экстатическим оптимизмом, когда «двести миллионов человек зарегистрировались на микроблогинг-платформе, которая позволяет им быть ближе к селебрити и незнакомцам, которых они бы презирали в реальной жизни. ИИ и виртуальная реальность возвращались в моду. Беспилотные автомобили казались неизбежностью. Всё сужалось в пространство смартфона. Всё было в облаке». Это был год оптимизма: «никаких препятствий, никаких дурных идей. «Подрывные технологии» были главной темой дня. Всё могло стать их объектом: ноты, аренда смокингов, готовка еды, покупка недвижимости, планирование свадьбы, управление банковскими счетами, бритье, кредитные линии, сушка белья, ритмический метод контрацепции. Сайт, который позволял сдавать в аренду место перед воротами дома в качестве парковки, привлек четыре миллиона долларов инвестиций» [24].

Тактичность Винер удивительна. Вместо того чтобы указать на конкретные компании, она говорит об «удобной для миллениалов платформе для аренды спален у незнакомых людей», о «гигантском поисковике со штаб-квартирой в Маунтин-Вью», а также о «социальной сети, которую все ненавидели». В то время как Кобек примеряет на себя роль рассерженного молодого человека, который начинает личную вендетту против злодеев-джентрификаторов, Винер документирует свою карьеру прагматика, которая переходит из одного стартапа в другой, пока наконец не оказывается «критиком технологий».

В итоге носители взгляда изнутри и с улицы покидают технологическую сцену, лишившись всех иллюзий. «У молодых людей из Долины дела шли хорошо, – пишет Винер. – Я была единственной, кто задавал вопросы». В конце своей истории Винер признается, что лишь повторяла саму себя. «Работа в айти-индустрии позволила убежать от эмоциональной, непрактичной, противоречивой стороны моей личности, той, которая хотела некоторого движения и не имела особой рыночной стоимости» [25] Парни хотели строить системы, а Винер нужен был эмоциональный нарратив, психологическая и личная история. «Моя одержимость спиритуальными, чувственными и политическими возможностями предпринимательского класса была по сути неудачной попыткой справиться с чувством вины за то, что я участвовала в глобальном проекте по извлечению ресурсов» [26].

Венди Лю в книге Упразднить Кремниевую долину: как освободить технологии от капитализма близка по стилю к Анне Винер, но выражается более конкретно. В качестве хрестоматийного кейса – культ секретности в Google, благодаря которому компания старается «избежать сливов и уменьшить риски безопасности. Последнее имело для меня смысл, но первое не казалось убедительным. Почему компания так боялась публичной критики? Разработка технологии в пузыре выглядела путем к катастрофе, если учесть, сколько людей в мире зависят от продукции Google – а также то, что сотрудники компании не представляли большинство слоев населения». Я бы добавил, что все эти агрессивно растущие и существующие в неолиберальной парадигме корпорации делают пиар и маркетинг неотъемлемой частью своей идентичности. Иначе говоря, граница между их сокровенным «я» и профессионализмом стирается, так что любые формы критики, какими бы мягкими или жесткими они ни были, воспринимаются как прямая атака на окружающую проект ауру из добрых намерений.

Во время президентства Трампа и выселений людей в области залива Сан-Франциско, Венди Лю покинула регион и переехала в Лондон, где погрузилась в изучение критической литературы. Она начала задаваться вопросом, есть ли иной способ разработки технологий, при котором «международные корпорации с их патентами, адвокатами и рыночными аналитиками не будут играть такую роль» [27]. Пожалуй, желание, чтобы были сайты ради общественного блага, без рекламы и маркетинга, само по себе похвально и достойно, но стоит задаться вопросом, почему такие идеи почти исчезли. Почему поколение за поколением ведется на либертарианскую логику, лежащую в основании стартапов, и никогда даже не думало взбунтоваться против экстрактивизма и слежки?

Рожденные в Долине платформы размыли границу между позицией и оппозицией: стало сложнее отличить радикальный и искренний отказ и не имеющую последствий инаковость как образ жизни. Согласно Каролин Буста, «платформы отражают контркультурные требования предыдущих поколений: избегать большого правительства и вертикально организованной корпоративной культуры, поощряя при этом самореализацию и плоские организационные структуры. Сегодня ты можешь быть кодером и диджеем, водителем Uber и трэвел-блогером, в люксе на Сэнд Хилл Роад в Долине или на Burning Man с коллективом Robot Heart» [28]. Но чтобы быть по-настоящему контркультурным, «нужно в первую очередь предать платформу, что может привести к предательству или отчуждению от своего публичного онлайн-Я».

Истории от первого лица оказываются важными документами. Bekenntnisliteratur – литература свидетельства – увлекает нас постольку, поскольку мы до сих пор не можем понять, как хорошие люди совершают плохие вещи. Почему они не замечают правую либертарианскую идеологию среди венчурных капиталистов, инвестирующих в стартапы? Рассказы о темных сторонах Кремниевой долины продолжают множиться, но ни неолиберальные, ни авторитарные политические силы не чувствуют нужды придумывать структурные решения проблем IT-сектора.

Всё рушится

Чтобы выйти за пределы капиталистического реализма, доминирующего в области залива Сан-Франциско, нужно рассмотреть болезненное состояние интернета в более широкой и еще менее приятной перспективе фаустианской «коллапсологии» [29]. Ситуацию можно еще охарактеризовать как «стек кризисов», в котором экологические, экономические, финансовые и цифровые кризисы перекрещиваются и отскакивают друг от друга, в результате чего возникает каскад взаимосвязанных событий, вихрь из засух и лесных пожаров, наводнений и бунтов. Нужно добавить сюда и вопрос о социальных медиа, который многие так любят игнорировать – ведь всегда проще погрузиться в философские размышления об ИИ, чем разгребать этот бардак под названием «сетевое общество». Провальный проект архитектуры интернета – это еще один из множества слоев стека кризисов [30].

В этом контексте мне представляется важным привлечь работы французского философа техники Бернара Стиглера. Стиглер умер в 2020 году и в последние десять лет сильно повлиял на развитие моих идей и осмысление коллапса интернета. В одном из своих текстов он отмечает «тот факт, что знание, необходимое для борьбы с негативными последствиями технологического развития, само было разрушено». Мы должны понимать социальные медиа в свете того, что Стиглер называет автоматизмами: «…это нужно сделать в тот период, когда всеобщая автоматизация очевидно представляет собой новый век гетерономии, внутри которого заключена возможность конца».

Последнее, что сегодня нужно, – это юридические и социологические системы, которые игнорируют текущую политическую повестку ради придуманной традиции мышления, которая якобы должна быть сохранена. Нет никакого наследия теории медиа или digital humanities, которое нужно защищать – не говоря уже о поддержке мертворожденной профессии «интернет-критика». Лучше не впадать в педантичные упражнения по разграничению и защите академических территорий с их канонами и методами. Попытки взять в окружение «цифровое» обречены на провал. Цифровизация – это пройденный этап, finito. Скоро такая же участь постигнет и интернет, который отодвинут в сторону еще более крупные и настойчивые силы.

Нам следует радоваться сегодняшнему отсутствию веса в аргументации и наслаждаться замешательством всех тех, кто занимается картированием «цифровизации». В этом смысле окружающая интернет концептуальная и институциональная бедность может считаться вариантом свободы – изначальной свободы, с которой однажды сталкивался любой юзер и которую максимально доступно описывает в своих работах Ханна Арендт. В эпоху платформ с ее огораживанием сознания мы можем вспомнить то, как Арендт настаивает на сохранении опыта удивления и стремления всю жизнь сталкиваться с неизвестным. Вместе с Арендт мы должны не допустить, чтобы спекулятивное и критическое мышление превратилось в моральную философию, «простую инструкцию о том, как жить, простые вопросы «как» вместо вопрошания» [31]. Политическая теория Арендт родилась из чувства отчаяния, в ответ на исторический опыт. Такое отчаяние определяет состояние интернет-культуры сегодня, а наш опыт – это провал сетевых восстаний и усиление цифрового заточения. Если тут и есть что защищать, то почему бы не защищать вызывающее удивление «многообразие интернета»?

Простого алармизма недостаточно. В Инструкции по автономии от коллектива Inhabit читаем следующее: «Ад или утопия? Оба ответа нас устраивают. Наконец-то мы достигли края – мы чувствуем опасность свободы, принятие совместной жизни, чудесное и неизвестное – и знаем, что это и есть жизнь» [32]. Такой витализм необходим, чтобы выбраться из пропасти. Манифест предлагает два пути. Вариант А гласит, что всё закончено, так что склони свою голову над смартфоном и скролль ленту апокалипсиса. Вариант Б: вдохни поглубже и готовься к новому миру. Главная тема коллектива – противопоставление сети и платформы. Инструкцию по автономии можно считать мануалом о том, как пройти путь от точки А до точки Б. Но и такого децизионизма недостаточно. В первую очередь надо понять, почему столько людей застряли в плену у платформы. «Мы ищем организационную силу для того, чтобы починить мир, но находим лишь слабые и пропитанные цинизмом институты». Всё начинается с уничтожения изоляции и учета наших коллективных навыков, возможностей и связей. Предложенный выход состоит не столько в строительстве сетей, сколько в создании мест встречи, что не равно платформе. Эти хабы или узлы могут быть устроены как точки сборки, временные центры деятельности. Если платформа нацелена на экономический обмен и добычу данных, то цель хаба – создание общности. Плато только одно, а хабов может быть тысяча. «Создание хаба – это логичный следующий шаг для поиска друг друга. Нам нужны пространства для организации и совместного использования ресурса времени. Хабы сводят вместе людей, ресурсы и дух коллективности, который необходим для закладки фундамента совместной жизни». Считайте книгу В плену у платформы устойчивой к рецидивам историей зарождения альтернатив платформам, которая рассказана на основе глубокого исследования цифрового кризиса.

Вот и всё. В ходе пандемии ковида интернет стал сам по себе. Впервые возникло ощущение его законченности и совершенства. Глитчи стали повсеместными. Видеозвонки лагали, а потом зависали. Ноутбуки и роутеры надо было перезапускать. В прекрасные дни первого локдауна с марта по апрель 2020 года мало кто на это смел жаловаться. Мы увидели, как все почти в одночасье перешли на Zoom. И какая это была свобода! Перефразируя Маркса и Энгельса, теперь можно было вести семинар утром, посещать конференцию днем и социализироваться вечером – и всё это, не отходя от гребаного экрана. Мы не сразу почувствовали, что оказались в виртуальной тюрьме. Более того, пока мы редактировали и улучшали наши онлайн-личности, встречи лицом к лицу стали казаться чем-то странным, даже не вполне легальным. Каким-то образом мы оказались заперты в будущем из фильма Видеодром – а это такой сценарий, где грядущее выглядит очень мрачным.

С середины 2020 года я начал собирать свидетельства на популярную тему «зум-усталости» или «истощения от зума» (Zoom fatigue). Понятное дело, что подобный опыт нельзя свести только к Zoom: сюда стоит добавить, среди прочих, Microsoft Teams, Skype, Google Classrooms, GoTo Meeting, Slack и BlueJeans. В эпоху пандемии облачные видео-встречи стали господствующей средой для работы и досуга, и не только в сфере образования, финансов и здравоохранения, но и в культурном и общественном секторах. Всякая менеджерская прослойка осваивала новые границы власти. В этой же среде начали обитать бизнес-консультанты высокого полета и прекарные фрилансеры. И хотя их жизни сильно отличаются друг от друга, кое-что общее всё же есть: очень длительные рабочие часы.

Zoom увеличил количество работы, расширил необходимость участия в ней и систематически пожирал свободное время, которое мы раньше использовали для письма, размышлений, досуга с семьей и друзьями. Слишком много времени за экраном не может не иметь последствий. Индексы массы тела выросли. Психическое здоровье пошатнулось. Зрительно-двигательная и моторная координации пострадали. Вызванное видео головокружение – это особенное состояние, которое приводит к более общим формам дезориентации. Минка Стоянова обучает программированию и двадцать часов в неделю проводит в Zoom: «Моя возможность общения на социальной дистанции в не связанном с работой контексте существенно снизилась», – признается она. И пока некоторые «планируют коктейльные вечеринки в Zoom, сама мысль о том, что надо снова залогиниться, внушает мне ужас» [1].

Весь вопрос в стратегии. Надо ли сопротивляться новой норме и устраивать забастовку? Надо ли отказываться от семинаров, управленческих совещаний и медицинских консультаций по Zoom? Сказать, конечно, проще, чем сделать – на кону зарплаты. Поначалу оставаться дома казалось привилегией. Мы чувствовали некоторое чувство вины, когда другим приходилось отправляться в патогенный внешний мир. Теперь же многие опасаются, что видеосозвоны никуда не исчезнут в таком количестве. «Большие и маленькие компании по всему миру становятся более цифровыми, более удаленными и более находчивыми», – отмечает сайт Fast Company [2]. Дорогостоящие помещения можно распродать, снизить расходы, а разочарованных сотрудников держать в изоляции друг от друга, так что они не смогут самоорганизоваться.