Мыс Доброй Надежды бесплатное чтение

Воля и интуиция Сергея Бусахина

Эта книга о том, как из детских мечтаний вырастает взрослая жизнь. Казалось бы, таких книг в истории мировой литературы немало. Их в определённом возрасте мало кто минует. Какие это мечты? Тут спектр широк. Бусахин и его лирический герой выросли из той литературы, что ставит приключения подчас выше всего, даже смысла жизни. Но книга его – особая. Она, скорее, о том, как меняют приключения жизнь внутреннюю, во что обращаются мечты, ставшие не книжной, а подлинной реальностью.

В этой книге много ценного и важного, много удавшегося всерьёз. Особенно мне понравился образ главного героя. Таких героев современной литературе не хватает. Вроде бы в нём есть и рефлексия, и сложность, и все иные черты современника, но всё это подсвечено светом удивительной цельности, связности личности. Личность его представляется стереоскопичной. Каждая черта, каждый факт его биографии, включённый автором в повествование, даёт объём. «Мыс Доброй Надежды! Я узнал о нём из какой-то старой, сильно потрёпанной книжки, которую, ещё будучи мальчишкой, нашёл в районной библиотеке на улице Строителей, куда как заворожённый ходил за приключенческой литературой несколько лет подряд и потом с восторгом читал её, забыв обо всём на свете». Сколько всего можно вытянуть из этой фразы!

Герою Бусахина, наверное, одному из очень и очень немногих русских мальчиков, действительно было суждено добраться до этого мыса. Так что с мотивацией, с начальной точкой у этой прозы всё как положено.

Приятно, что автор с уважением относится к читателю. В такого рода прозе не надо жалеть слов для объяснений. И автор их не жалеет, отсюда к сюжетной увлекательности добавляется познавательность. Тут необходима точность и правдивость деталей. Она присутствует в этой книге. Быт научно-исследовательского судна описан не только подробно и квалифицированно, но и с ощущением притягательности. «Пока же возмущённая до глубины души неуправляемая научная группа в знак протеста перенесла свои детективные чтения на свежий воздух и теперь всё свободное время стала проводить на палубе, читая вслух один детектив за другим, благо, что в кладовке этих зачитанных до сальных и рваных обложек книжек было пруд пруди».

С первых страниц видно, что мир исследователей науки, отправляющихся в дальние плавания, – совершенно особый. И хоть их жизнь полна экстремальных событий, автор на это не напирает, оставляя место юмору, иронии, улыбке. Эдакий негероический героизм. Здесь и соответствующий стиль повествования влияет. Манера письма уютная, описательная, синтаксис разнообразный, всё это смягчает темпоритм.

Произведение Сергея Бусахина балансирует между художественной и документальной прозой. Автор уподобляется своего рода канатоходцу, идёт выверенными шагами. И интерес сохраняется до последней страницы, но никакой излишней вульгарной выдумки здесь вы не отыщете. При этом есть страницы, написанные поэтично. Ещё бы! Ведь те пейзажи, места, которые живут в романе, заслуживают этого. Тем более для русского читателя некоторая доля экзотики всегда выглядит заманчиво. Не случайна тут и склонность русской музыки к орнаменталистике и русской прозы – к переносу действия в другие части света. Возможно, климат наших столиц, плохая погода заставляют нас искать счастья на чужбине. Хотя бы погодного счастья.

Кстати, герой находит своё счастье в конце романа. Любовная история выполнена по всем законам жанра, неторопливо, с нюансами, с исследованием того, как между двумя людьми возникает чудо. Это не просто сюжетный ход. Романтическая натура героя находит своё воплощение. В тексте есть некая задача преодоления цинизма, который поневоле овладевает теми, кто сталкивается с непростыми условиями жизни. И она решается через особенности характера главного героя. Мне лично этот герой, как я уже говорил, очень симпатичен. Я не люблю излишне брутальную фактуру – она обедняет; намного интересней, когда автор докапывается до тех сторон натуры, которые не выпячиваются на первый план, но формируют человека: «Воздух был свеж и пропитан запахом океана и рыбы. Белые облака неслись по лазурному небу вдаль и пропадали за линией горизонта. Мне так хотелось вместо ненавистной корзины взять в руки этюдник и, поднявшись на верхнюю палубу, запечатлеть в сияющих красках эту бесконечную, вечно меняющуюся красоту океана». Кратко, лаконично, но для понимания характера даёт весьма много.

В таком немаленьком тексте, особенно написанном от первого лица, всегда опасаешься, не станут ли второстепенные герои слишком второстепенными. Не уйдёт ли автор в своеобразный солипсизм? Бусахин и тут демонстрирует и вкус, и чутьё. Один знакомый писатель говорил мне, что автор должен идти как борзая по следу сюжета: тут и нюх, и интуиция пригодятся. Бусахин отвечает этой формуле. Тема сознательного и бессознательного проходит в книге контрапунктом. Героя и, видимо, автора волнуют первопричины поступков человека, сколь он свободен в воле, не путает ли он собственные усилия и старания с предопределённостью судьбы.

В тексте много забавных историй, наблюдений за людьми, их силой, их слабостями. Книга дарит надежду и заставляет ещё долго думать о себе, поскольку многие вопросы остаются открытыми. И это прекрасно! Литература, как и мир, безгранична.

Максим Замшев,

главный редактор «Литературной газеты», Председатель Правления МГО Союза писателей России, член Совета по правам человека при Президенте РФ

От автора

Что такое мечта? На первый взгляд – этот вопрос покажется смешным и праздным. Мечта, если кратко, – это то, чего ты вожделеешь, но я бы ещё добавил: мечта – это твой жизненный путь, который предлагает тебе наш Создатель. Может быть, он таким образом указывает на твоё счастливое будущее, а может быть, хочет проверить тебя и узнать, на что ты способен в этой жизни. Так или иначе, а от мечты увернуться невозможно. Все о чём-то мечтают, но далеко не все пытаются воплотить свою мечту в действительность. Кто-то, сразу же по её возникновении, вдолбит себе в голову, что осуществить её абсолютно не реально и, радуясь своей находчивости, приводит ряд мешающих этому причин. Другой вполне довольствуется тем, что уже имеет, и любую свою мечту считает глупой фантазией и помехой в собственной карьере. Кто-то, имея неуёмно-восторженную душу и думая, что ему всё по плечу и всё нипочём, обладая при этом необузданным воображением, легко попадает в цепкие «лапы» мечты: фанатично пытается воплотить её в действительность и даже может посвятить этому всю свою жизнь, но так и не добиться желаемого. Наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин, и тот вздыхал по этому поводу в 1816 году: «Мечты, мечты, где ваша сладость?»

Однако бывает и так: если какому-то счастливцу волей судьбы и удаётся осуществить свою мечту, то никакой «сладости», о которой он так мечтал вместе с нашим великим поэтом, она ему не приносит, а порой – наоборот – одну горечь и бремя нелёгких испытаний. Получается: мечта – это некий соблазн, который даёт нам, и это, пожалуй, главное её назначение, надежду и возможность, лазейку, выход (назовите как хотите) в другое существование – уйти от привычного и потому скучного прозябания и, может быть, обрести свой истинный путь в жизни, который станет для вас таким необычным и увлекательным, что, несмотря ни на какую «горечь» и на непреодолимые преграды, вы пойдёте по нему с радостной улыбкой на устах, и счастье каждый божий день будет переполнять вашу бессмертную душу. Здесь я, конечно, перехватил через край, но это потому, что плохое быстро забывается и в наших воспоминаниях остаётся, как правило, только хорошее.

Вот у меня всё так и произошло: я оказался в числе таких счастливчиков и смог реализовать свою мечту – путешествия, что позволило мне увидеть другой мир и, что немаловажно, глубже познать самого себя: обнаружить в себе черты характера, о которых даже не подозревал. Хотя глубоким человеком я никогда не был и даже ни разу не попытался им стать. Что же делать, если таким уродился! Со временем я даже обрадовался такой своей природной особенности, придя к неглубокой мысли, что глубокий человек может достать из своей личной глубины такие «мечты», что от их воплощения в действительность наш мир может запросто превратиться в космическую пыль. Слава Богу, плавая на поверхности сюжетов прочитанных книг, я мечтал только о путешествиях. Но здесь надо обязательно отметить, что любое путешествие – это всегда экстремальное событие, независимо от того, случилось ли с тобой что-нибудь из ряда вон выходящие и потрясшее тебя до глубины души, или всё прошло спокойно и без всяких происшествий. Как бы там ни было, наш организм в таких жизненных пертурбациях мобилизуется и, защищая себя, начинает совершать такие действия, которые приводят в полное изумление. Когда вы не видите берега месяцами, ютясь на морском судне в тесной каюте вместе с таким же, как вы, мечтателем, да ещё находясь посреди океана, среди непогоды и вздымающихся равнодушных и безжалостных волн, и при этом, между прочим, умудряетесь работать как проклятый сутками напролёт, думая только о том, как бы не заснуть во время работы на палубе и в таком состоянии не вывалиться за борт… Когда тихую и спокойную погоду считаете за великое благо и, несмотря на эту «горечь», уверяете изумлённых родных и друзей, что вам необычайно повезло в жизни, чему, конечно, в немалой степени способствует ваш природный юмор, свойственный почти каждому мечтателю и который можно обнаружить почти в любом событии, надо только при этом не терять голову и попристальней вглядываться в окружающую вас и вечно меняющуюся действительность. Если это так, значит ваша мечта полностью осуществилась и открыла в вас твёрдость характера, умение приспосабливаться к новым, порой тяжелейшим условиям жизни и не терять присутствие духа даже в самых экстремальных ситуациях. При этом ни в коем случае не надо замыкаться в себе, в одиночку просто не справиться, и ваша мечта может до конца не осуществиться и даже в какой-то степени навредить вам, поэтому старайтесь как можно больше общаться с новыми людьми, пытаясь всегда находить в них больше положительных, чем отрицательных качеств, что является, на мой взгляд, высшим пилотажем в жизни любого человека, а уж в данных условиях – драгоценным свойством. Всё это доступно тем, кто обладает не только мечтой, но и необузданной страстью к путешествиям! Если не возникает такого оригинального чувства, то, чтобы не разочаровываться в себе, лучше оставаться дома и пытаться осуществить другую мечту (их много может у вас появиться), находя своё призвание в чём-то ином. Это только моё личное предположение, и оно может быть ошибочным – бывают исключения.

В этой и предыдущих экспедициях я лишний раз утвердился в том, что человек – загадочное и непредсказуемое существо, часто не ведающее, что подсознательно является хранителем жизненного опыта всех своих предков, и часто в той или иной степени повторяет их жизненные пути. Вот они-то и передали ему не только свои мечты, но и многое из того, что помогает выживать в экстремальных ситуациях и увереннее идти к намеченной цели, надеясь только на свои силы и свойства своего характера.

Этим я и стал руководствоваться, стараясь всегда реально смотреть на вещи. Вот почему, будучи живописцем, восторгаюсь удивительной красотой и бесконечным разнообразием нашей земной природы, стараясь передать её в своих этюдах и картинах. Связано это ещё и с тем, как я неоднократно убеждался, что, как бы ни изощрялся художник, пытаясь «схватить бога за бороду», ничего у него не получалось, и от истинной божественной красоты он, в своём чрезмерном самомнении прикрываясь всякими выдуманными «измами», уходил всё дальше и дальше, часто в ужасное и зловещее безобразие, и, как правило, назад уже не возвращался. (Так и подмывает назвать имена таких художников.) «А как же всякие уродства и непотребства, которые то и дело происходят в нашей земной повседневной жизни? Тут не только отсутствует “божественная” красота, но и простая-то красота, если можно так сказать, не ночевала, – сердито скажет дотошный скептик. – Кто-то должен это показывать и растолковывать людям. Вот некоторые художники этим и занимаются!» Я и не спорю с ним и повторю ещё раз: это и есть – та «горечь», которая сопровождает мечту. Вот об этом и о божественной красоте я попытался как смог рассказать в этой книге.

Двигатель ни к чёрту!

Научно-поисковое судно «Академик Лучников» вышло из порта Мапуту и устремилось в открытые воды Индийского океана. Я забрался на верхнюю койку в нашей каюте и мгновенно заснул, утомлённый почти суточным авиаперелётом из Москвы в Мозамбик.

В этот раз научная группа и экипаж судна летели к месту начала экспедиции не через Каир, как это было год тому назад, во вторую мою экспедицию, где при стоянке в аэропорту у трапа чёрными силуэтами горбились египетские автоматчики, следя за тем, чтобы ни один пассажир не высунул своего любопытного носа наружу, а – через Будапешт и Луанду… Ночь в салоне самолёта провёл в скрюченном положении, под рёв двигателей; всё так же: подносы с едой, которые опытные стюардессы шустро раздавали довольно оригинальным способом. Стюардесса подходила к спящему пассажиру и протягивала ему поднос и, если тот не реагировал, свирепо хватала его за ворот рубахи и что есть сил трясла до тех пор, пока тот, обездвиженный алкоголем и сладким сном, не просыпался и, неосознанно защищаясь от внезапного нападения, не хватал инстинктивно поднос, выпучив на него затуманенные сном, изумлённые глаза и, всё ещё находясь во власти экзотических сновидений, никак не мог взять в толк, откуда он тут взялся. Стюардесса же, удовлетворённая итогом побудки, с непроницаемым надменным лицом и сознанием полностью исполненного долга, энергично и целеустремлённо двигалась дальше между рядами кресел, катя перед собой тележку со снедью и то и дело привычно вступая в физические и словесные поединки с внезапно разбуженными воздушными путешественниками. Видимо, опытные стюардессы знали, кого им приходится так залихватски обслуживать: спящими пассажирами были в основном подвыпившие моряки и не спящие из-за повышенной природной возбудимости и абсолютно трезвые научные сотрудники, которые могли только иногда чутко дремать или всё время читать газеты, журналы, научные статьи, в крайнем случае книги, а кто-то из них с упрямой настойчивостью смотрел в непроницаемую темноту иллюминатора, делая вид, что так им интереснее пережидать время полёта. С неспящими научными сотрудниками у решительных стюардесс проблем не возникало, и подносы с едой с лёгкостью и незамедлительно переходили из рук в руки. Я даже заметил, что такая упрощённая и малоактивная раздача питания среди научных работников боевитых стюардесс разочаровывала, и они с затаённой радостью бросались к пьяному и храпящему на весь салон матросу, чтобы в очередной раз сладострастно ухватиться за его воротник…

Нам на двоих – мне и планктонологу Феде Гедеонову – выделили такую грязную и замусоренную каюту, что пришлось убирать её и приводить в божеский вид около двух часов. Закончив уборку, вынесли целый мешок мусора. Всю её отскоблили, вымыли, вычистили, и каюта, можно сказать, засверкала, заискрилась, засияла своей девственной чистотой. Потом сходили к судовой прачке – худенькой, измождённой женщине – за постельным бельём и застелили койки. Я, как всегда, выбрал себе верхнюю. Мой товарищ по каюте, имея вес не менее ста килограммов, не возражал и даже обрадовался.

– Пойду искать своих лебёдчиков, – сказал он, деловито доставая из сумки завёрнутую в газету бутылку водки, – надо с ними положительный контакт наладить, а то ведь полгода вместе вкалывать придётся – мало ли что.

Я же так устал от перелёта и этой почти двухчасовой возни с каютой, что даже таинственная фраза моего предусмотрительного товарища «мало ли что», зловеще прозвучавшая в то время, когда наша экспедиция ещё и не начиналась, не произвела на меня особого впечатления, и я без раздумий залез на свою койку и мгновенно заснул.

Через какое-то время глубокого и освежающего сна я проснулся оттого, что мой громоздкий сосед по каюте Федя Гедеонов, наполнив утлое помещение сивушным запахом, сопя и покряхтывая, втискивал своё объёмистое тело в узкое пространство нижней койки, чтобы через несколько минут, сопровождаемых глухими ударами в переборку, скрипом и потрескиваниями деревянных деталей своего ложа, с лицом непорочного младенца заснуть богатырским сном: с похрапыванием, таинственными выкриками и невнятным бормотанием. Спать мне больше не хотелось и вставать – тоже. Приятно было лежать на спине в расслабленном состоянии и, глядя в голубоватый пластиковый потолок, под тарахтение судового двигателя, мерное покачиванье и шелест волн, доносившийся из открытого иллюминатора, радоваться кардинальным изменениям в размеренной и потому наскучившей городской жизни.

В голове невольно возникали образы и события, происходившие со мной перед этой экспедицией в Москве. Вспомнил Катюху, с которой ещё несколько дней назад виделся на «Каланчёвке». Это она позвонила мне и назначила свидание «для серьёзного разговора» на лавочке в нашем любимом, заросшем кустами сирени и фруктовыми деревьями палисаднике у железнодорожного моста. Я пришёл, как всегда, первый и, сидя на лавочке с открытой папкой на коленях, от нечего делать рассматривал свои последние рисунки и этюды, которыми хотел похвастаться перед ней, а заодно сообщить, что через несколько дней ухожу на полгода в морскую экспедицию в юго-восточную Атлантику.

Когда она подошла ко мне и села рядом, я, обнимая и целуя её, обратил внимание на необычно напряжённое и даже немного отстранённое выражение её лица, но, находясь под впечатлением от предстоящего экзотического путешествия, не придал этому особого значения, списав на какой-то её очередной каприз или на жаркий июльский день. Кроме того, мы встречались уже больше трёх лет, и за это время между нами многое происходило: ссоры по пустякам, расставания, встречи, страстная любовь, несколько месяцев совместного проживания и снова расставания. Мы настолько сблизились и привыкли друг к другу, столько разных жизненных коллизий пережили вместе, что на такие мелочи, как выражение лица, которое у неё на дню могло меняться по несколько раз, я уже не обращал внимания. А тут ещё такие долгожданные и чудесные изменения в моей жизни словно отстранили меня не только от неё, но и от родных и друзей – всего того, что привычно окружало меня в это время – я находился в каком-то восторженном полузабытьи!

Страсть к путешествиям появилась у меня ещё в далёком детстве, чуть ли не с первого класса: как только научился читать, я стал брать в библиотеке книги только приключенческие и про путешествия. Часто вместо того чтобы вечерами учить уроки, я под учебник подкладывал приключенческую книгу и, когда взрослые занимались своими делами и радовались, видя, как я прилежно учу уроки, – запоем читал подобную литературу и настолько увлекался таинственным и героическим сюжетом, что ничего не слышал и не замечал вокруг, пока не получал подзатыльник от бдительной бабушки, которая взяла на себя обязанность следить за моей школьной успеваемостью. Ребята во дворе звали меня играть в футбол или хоккей, но я даже не реагировал: в это время я существовал совершенно в ином мире, который захватывал меня целиком, и когда, к моему величайшему сожалению, книга заканчивалась, я ещё долго находился под впечатлением от прочитанного и часто, не желая навсегда уходить из этого увлекательного книжного мира, начинал читать её снова. Бедная моя мама переживала и расстраивалась, когда её вызывали в школу и она слышала почти всегда одну и ту же фразу: «Ваш мальчик способный, но плохо готовит домашнее задание»…

Но прошло время, и я всё же исполнил свою детскую мечту: моя третья экспедиция опять будет проходить где-то «у чёрта на куличках» – в южном полушарии земли, в районе юго-западных африканских берегов. Катя прекрасно знала мой характер и мою неисчерпаемую страсть к путешествиям. Не скажу, что подобное моё увлечение вызывало у неё восторг, скорее – наоборот, но всё же, как мне казалось, она как-то мирилась с тем, что уже дважды мы расставались на полгода, и только нерегулярные письма соединяли нас в это время. Не дав ей сказать и двух слов, я с восторгом принялся фантазировать, что ожидает меня в новых морских приключениях, на этот раз не в Индийском океане, как это было в предыдущих двух экспедициях, а в Атлантическом, и что сейчас я только об этом и мечтаю, и что я там напишу кучу этюдов и это наверняка продвинет меня в моей любимой живописи. Также я просил высказаться о моих новых творениях, которые она нехотя и рассеяно стала перебирать, не говоря ни слова и размышляя о чём-то своём. Но даже это меня не насторожило и, когда я спросил её, о чём она думает, Катя вдруг долгим и каким-то незнакомым вопрошающим взглядом посмотрела на меня, словно говоря: «Может, хватит идиотничать!» Но вслух ничего не ответила и, заторопившись, буркнув, что у неё появились какие-то срочные дела и чтобы я не провожал её, ушла, оставив меня в полной растерянности и недоумении. Я так и не понял, зачем она меня позвала на эту встречу, но молодость легкомысленна и нетерпелива. Вскоре я забыл об этом и принялся собираться в своё новое путешествие…

«Что же она хотела мне сказать тогда?» – подумал я и не заметил, как снова заснул под мерное покачивание судна и богатырский храп своего соседа по каюте.

Судно, дрожа от нетерпения, неслось в район работ – к югу, чтобы, достигнув «ревущих сороковых» широт, повернуть на запад и, пройдя мимо легендарного мыса Доброй Надежды, когда-то открытого португальским мореплавателем Бартоломеу Диашем, оказаться в Атлантическом океане. Тогда, в 1488 году, у этого мыса его корабль чуть не пошёл ко дну, попав в страшную бурю. Взбунтовавшаяся команда, посчитав, что это знак свыше, отказалась идти дальше на свою верную погибель, и пришлось повернуть назад. В расстроенных чувствах, что ему не удалось найти путь в Индию – главную цель его экспедиции, – Бартоломеу Диаш назвал этот, тогда безымянный, мыс – мысом Бурь.

Мыс Доброй Надежды! Я узнал о нём из какой-то старой, сильно потрёпанной книжки, которую, ещё будучи мальчишкой, нашёл в районной библиотеке на улице Строителей, куда как заворожённый ходил за приключенческой литературой несколько лет подряд и потом с восторгом читал её, забыв обо всём на свете. Всё же верна фраза: «Мы все родом из детства» – именно тогда закладываются в нас многие привычки и пристрастия, которые часто сопровождают нас до конца жизни. Если говорить о мысе Доброй Надежды, то это название дал португальский король Жуан II в 1497 году, после того как через десять лет, после неудачного морского похода Бартоломеу Диаша, другой, не менее известный португальский мореплаватель Васко да Гама, благополучно обогнув злополучный мыс, доплыл до Индии, открыв таким образом Португалии путь к её несметным богатствам.

Кстати сказать, с этим мысом связана легенда о «Летучем Голландце». Один голландский капитан, возвращаясь домой из Индийского океана и, видимо, очень торопясь по каким-то неотложным делам, в сильный шторм решил не пережидать его, спрятавшись в тихой бухте за мысом Доброй Надежды, а обогнуть его и выйти таким образом в Атлантический океан. Однако команда, опасаясь гибели, воспротивилась безрассудному приказу. Но жестокий капитан тут же расправился с зачинщиками бунта, а затем неосторожно поклялся перед высшими силами: чего бы ему это ни стоило, его корабль, несмотря на бушующий океан, пройдёт мимо мыса Доброй Надежды, даже если на это потребуется целая вечность. Корабль безрассудного капитана не выдержал свирепого шторма и затонул. В назидание другим мореплавателям, высшие силы обрекли его на вечные скитания по морям и океанам. После этого, особенно в непогоду, и стало, к ужасу моряков, являться призрачное судно, которое получило название «Летучий Голландец».

«Меандры… разрезы… станции», – доносилось из каюты начальника рейса Казимира Семёновича Котова, когда я шёл по коридору на палубу. «Всё изменилось, – с тоской думал я, – раньше в этой каюте чаще звучало слово “рыба”, но тогда начальником рейса был известный ихтиолог, доктор биологических наук Шубин, с которым мне интересно и легко работалось в прошлых экспедициях. Кроме того, в этот раз меня заинтриговали почти полная трезвость матросов и беспробудное пьянство командного состава во главе с капитаном – пузатым взлохмаченным коротышкой. Поэтому я ничуть не удивился, когда, не успели мы отплыть от Мапуту на несколько десятков миль, как намертво заглох главный двигатель: возможно, заклинило поршни и повредило цилиндры».

Старший механик – чумазый увалень, веселясь неизвестно чему, восторженным голосом сообщил:

– Двигатель ни к чёрту! Ха-ха-ха! А если, ко всему прочему, в нём полетела одна важная штука, это значит, что рейс накрылся медным тазом, ха-ха-ха! И двигателю понадобится капитальный ремонт: придётся его весь перебирать, а это займёт несколько месяцев, но до этой самой «штуки» мы пока ещё не добрались, и если она осталась цела, то на ремонт двигателя уйдёт всего несколько дней. Ха-ха-ха!

Я даже, неожиданно для себя, обрадовался такому, уже привычному, началу экспедиции и необузданное веселье старшего механика воспринял как должное. Полная готовность судна к длительному плаванью сильно удивила бы меня, так как я хорошо помнил, как начинались предыдущие рейсы, и в этот раз психологически подготовил себя к дальнейшим форс-мажорам и «внезапным поломкам» нашего судна, а также к залихватским и «жизнеутверждающим» высказываниям типа «медного таза», или «лебёдка не тянет», или «гребной винт полетел к такой-то бабушке», ну и так далее – по списку. Единственное, что утешало меня, так это то, что, к нашему счастью, такая важнейшая поломка главного двигателя судна произошла не в открытом море и не в бушующий шторм, а недалеко от берега. Вероятно, и опытный и много чего повидавший в рыболовном флоте старший механик веселился по этим же причинам. «Слава Богу! – воскликнул я про себя. – Всё идёт как надо!» – и, вздохнув с облегчением, поднявшись на свой любимый ботдек, принялся писать этюд мерцающего Индийского океана.

Научная группа бездельничает: то и дело гоняет чаи в ихтиологической лаборатории, и каждый по очереди вслух читает потрёпанный детектив с банальным сюжетом, в котором то и дело встречаются жулики, проститутки и бандиты с кличками: Васька косой, Резаный, Слон, Макрушник, Маруха, Любка-давалка и даже Ги-бон, – ну и прочие оригинальные «кликухи», без которых этот детектив вообще потерял бы какую-либо привлекательность. Сегодня чтецом оказался мой сосед по каюте Федя, который просто упивался «закрученным» сюжетом и со смаком произносил кличку того или иного уголовника, восторгаясь умением водить за нос следователя и уходить от погони. Пока мы тешились детективом, наше судно не спеша, со скоростью шесть-семь узлов, на запасном двигателе возвращалось назад – к Мапуту – с намерением в сам порт не заходить, а покрутиться рядом, пока не приведут главный двигатель в порядок.

Радость небесная! Таинственная «штука» в двигателе оказалась цела, и его ремонт занял всего два дня. По такому случаю начальник экспедиции Казимир Семёнович Котов собрал всю научную группу у себя в каюте, чтобы «выпить по чарке», отметив таким традиционным способом это удивительное событие. Выпивая и будучи законченным фанатиком своего дела, он принялся с излишней подробностью расписывать значение в мировой науке меандров и глобальных земных разломов, в районе которых постоянно происходят необъяснимые и таинственные явления, раскладывая их многочисленные чертежи на столе и нудно растолковывая каждый из них подвыпившим научным сотрудникам.

Я ничего не хотел понимать, чтобы не нагромождать голову лишней информацией, а лишь поддакивал и кивал головой, – как я заметил, то же самое делали и другие, стремительно накачивавшиеся спиртным. Понимали ли они, что им вдалбливал начальник рейса, я не знаю, но вот о рыбе не было сказано ни слова. В конце концов, я перестал напрягаться, а полностью расслабился и принялся смотреть в распахнутый иллюминатор: любоваться беспрерывно меняющимся океаном и вслушиваться в музыку волн и ветра, правда, иногда, на всякий случай, кивая головой и временами поглядывая на скромную и симпатичную Каролину, которая почти не пила и с интересом прислушивалась к гулу голосов. Немного погодя, когда все дошли до кондиции и начался ещё более невообразимый гвалт и шумные споры, нужда в кивании головой отпала; за иллюминатором наступила непроглядная темнота, и начались полувнятные разговоры ни о чём, перевалившие далеко за полночь.

Первые капризы капитана

На следующий день капитан, узнав о нашей пьянке, в отместку за то, что начальник рейса не соизволил пригласить его на столь важное торжество, объявил по спикеру возмущённым, с нотками обиды и язвительности, голосом:

– Во время перехода к месту исследований сотрудникам научной группы запрещается слоняться по палубе во время палубных работ, так как своим разнузданным видом вы станете производить неприятное впечатление праздношатающихся, а это, в свою очередь, будет возмущать работающих в поте лица палубных матросов и влиять на их дисциплину и природную трудоспособность.

Я уж не знаю, зачем он понёс такую белиберду, видимо, злоба часто выключает мозги, но так называемая работа палубных матросов «в поте лица» и странная «природная трудоспособность» заключались в том, что иногда кто-то из них нехотя скоблил палубу или подкрашивал облупившиеся места корпуса судна, весело матерясь и болтая со своим напарником. Обида капитана была не совсем понятна, так как все знали, что он предпочитал приводить себя в «изумлённое» состояние, как и подобает капитану, в полном одиночестве, закрывшись у себя в каюте. Может быть, он считал подобное действие со стороны научной группы проявлением неуважения к нему, но в предыдущих рейсах я ничего похожего среди капитанов нашего судна не наблюдал, однако «новая метла по-новому метёт». Вероятно, эти его капризы придётся учитывать в дальнейшем, чтобы не накалять обстановку на судне, но заклиниваться на этом точно не стоит, иначе будут появляться другие необъяснимые капризы, и так будет продолжаться до конца рейса. Предыдущие экспедиции это хорошо показали, но здесь всё будет зависеть от мудрости начальника рейса, так сказать, от его умения ладить со столь непредсказуемыми и нервными людьми.

Пока же возмущённая до глубины души неуправляемая научная группа в знак протеста перенесла свои детективные чтения на свежий воздух и теперь всё свободное время стала проводить на палубе, читая вслух один детектив за другим, благо, что в кладовке этих зачитанных до сальных и рваных обложек книжек было пруд пруди. Такое наглое поведение «паучников» и полное игнорирование его несуразных требований выводило капитана из себя: то и дело, ещё более взлохмаченный, он выбегал на мостик, изумлённо смотрел на «наглую» группу чтецов, вальяжно расположившихся на ботдеке, затем растерянно озирался по сторонам, тщательно слюнявил указательный палец и, устремив его в небеса, застывал в этой нелепой позе на несколько секунд, видимо, таким странным способом демонстрируя свои деловые качества. После чего убегал в рубку и что-то не своим голосом орал по спикеру, но ничего поделать с нашим коллективом, сплочённым детективами, не мог, тем более, что непосредственный начальник научной группы Казимир Семёнович в этих увлекательных чтениях не принимал участия. Забыв обо всём на свете и про капитана тоже, он в полном упоении на больших листах ватмана чертил у себя в каюте «глобальные земные разломы» и что-то ещё – загадочное и беспредметное, похожее на супрематизм Малевича.

Тем не менее, капитан оказался не так прост, как могло показаться: протрезвев и осознав, что он «тоже не лыком шит», приказал старпому немедленно объявить общесудовую тревогу. Старпом словно только и ждал этого момента: тут же он с садистским удовольствием, предварительно прочитав по спикеру голосом своего кумира поэта Евтушенко очередной свой «патриотический» стихотворный опус, начинавшийся словами: «Я Красный полюбил Октябрь – пламенно и нежно!», – объявил пожарную тревогу.

«Это он уже что-то у Лермонтова содрал», – подумал я и, услышав сигнал тревоги, схватил оранжевый спасательный жилет и помчался на предназначенный мне по тревоге пост наблюдателя № 3, который находился на самой верхней, пеленгаторной палубе, где, руководствуясь инструкцией, я принялся внимательно вглядываться в морскую даль и заодно размышлять о мистическом значении цифры «три» в моей жизни. Она меня в школе постоянно сопровождала, и вот теперь – в плаванье (в прошлой экспедиции, помимо научной работы, я также нёс судовую нагрузку, но в виде водолаза под номером «три», а теперь вот стал наблюдателем – и с тем же, ставшим, видимо, моей судьбой, номером). А в это время из спикера до меня доносились дикие выкрики старпома, которые обозначали места «внезапного возгорания»: то на корме, то на баке, то ещё где-то. Наконец он добрался до шлюпочной палубы, где по привычке сгрудились почти все научники, поглощённые чтением очередного детектива.

– Пожар на ботдеке в районе второй шлюпки! – особо гнусным голосом рявкнул старпом.

С трудом отыскав ПК и открыв его, любители детективов обнаружили в нём свернувшийся плоской змеёй, засохший и заскорузлый брезентовый пожарный рукав. Быстро, как смогли неловкими руками научных работников, раскрутили потрескивающий от ветхости рукав и подсоединили к крану. «Уж не тот ли это пожарный рукав, – подумал я, вспомнив пожар, случившийся три года назад на нашем судне у берегов Кении, – который с каким-то небывалым упорством здоровенный африканский стажёр таскал за собой по палубе, не зная, куда его пристроить?..» Тогда матросы, пытавшиеся отобрать рукав, отлетали от стажёра, словно мячики, и здоровяк, как ни в чём не бывало, продолжал как неприкаянный и с оловянными глазами бродить с пожарным рукавом в свете пламени, вырывавшегося из машинного отделения, до тех пор, пока огонь не был погашен с помощью углекислого газа, пущенного в машинное отделение.

Стали искать наконечник, который должен был усиливать струю воды, но его нигде не оказалось. Включили воду без него, направив конец рукава за борт. Только рукав стал наполняться водой, как из его многочисленных дырок и трещин под напором забили фонтаны забортной воды, облив неумелых научных работников с ног до головы, – таким образом, на выходе из рукава выливалась только слабая струйка воды, которая смогла бы погасить разве что огонёк от зажжённой спички.

«Хорошо ещё, что не нашли наконечник, – подумал я, сочувственно глядя со своего пеленгаторного поста № 3 на тревожную суету своих товарищей, – а то бы всё могло закончиться куда плачевнее. Может быть, уже тогда, при пожаре, африканский здоровяк догадывался, что из себя представлял в действительности этот пожарный рукав, но, не зная русского языка, не мог нам об этом сказать…»

Прозвучал отбой тревоги, и мы разошлись по каютам, но не успели вымокшие насквозь «огнеборцы» переодеться в сухую одежду (о чём я судил по чертыхающемуся Феде: он только и успел что расстегнуть верхние две пуговицы на прилипшей к телу, вдрызг мокрой рубашке), как по спикеру снова прозвучал сигнал, на этот раз – «шлюпочной тревоги» – семь коротких звонков и один длинный. Тревога эта простая: надо надеть спасательные жилеты и разбежаться по своим шлюпкам, что мы с мокрым и разгневанным Федей проделали достаточно успешно…

Разбор действия по тревоге проводил старпом: одутловатая вытянутая физиономия с красным носом картошкой и маленькими, вечно рыскающими глазками излучала полное довольство собой; кряжистый, руки и ноги тяжёлые и волосатые – в татуировках, повествующих о различных перипетиях беспокойной жизни; косноязычен. Одет был, как всегда, в судовую тропическую робу: серого цвета льняную рубаху с двумя нагрудными карманами с клапанами и короткими рукавами, и шорты из того же материала, на ногах – стоптанные набок, опять же судовые сандалии из твёрдой свиной кожи, издававшие при ходьбе звуки, напоминающие цокот лошадиных копыт. По его словам, выходило, что все оказались «на высоте и чётко, со знанием дела выполняли свои обязанности», но только – не научная группа. «Вместо того, чтобы, как положено по тревоге, передвигаться бегом», мы «ходили прогулочным шагом», «не задраили иллюминаторы ни в каютах, ни в лабораториях, то есть не боролись за живучесть судна, неправильно надели спасательные жилеты, а некоторые вообще были без них». И самое ужасное, что мы, оказывается, «разорвали весь пожарный рукав, и, если бы произошёл реальный пожар, что уже однажды случалось на нашем судне, то из-за нерадивости научной группы судну был бы нанесён значительный материальный ущерб, а то, глядишь, и полный каюк». Последние слова он проговорил театрально-трагическим голосом шиллерского «короля Лира» и чуть ли не разрыдался под сдавленные смешки экипажа. Следуя его логике, получалось так, что во всех несчастьях нашего судна виноваты только «научники», и что, пока мы окончательно не уничтожили судно, было бы лучше всей научной группе собрать свои манатки, сесть в Мапуту на самолёт и улететь домой. Многих из нас подобный казус только рассмешил, так как эту старую заезженную пластинку многие из нас слышали не раз и в предыдущих рейсах: своё разгильдяйство оправдать за счёт «не приспособленных к судовой жизни» научных работников – самое милое дело!

– У многих спасательных жилетов, оказывается, оторваны провода, соединяющие сигнальные лампочки с батареями, а некоторые батареи вообще позеленели и не работают, и если что на судне случится ночью, и мы окажемся в воде, в открытом океане, нас никто не заметит и не спасёт, – широко зевнув, высказался боцман и почесал затылок.

Услышав боцманское наивное высказывание, мы, не сговариваясь, встали и объявили во всеуслышание, что это точно мы сделали, а кто же ещё, больше некому, раз мы даже брезентовый пожарный рукав сумели разорвать своими могучими руками. После этого заявления лицо у старпома приобрело до того глупое выражение, что мы не выдержали и покатились со смеху, а вслед за нами начали смеяться и матросы. Не ожидавший такой реакции всего экипажа, старпом насупился, почему-то высморкался в ладонь и, вытерев её о засаленные шорты, выкрикнул с обидой в голосе:

– Что вы тут за цирк устраиваете! – и объявил об окончании собрания.

Афанасьевна и Гога

Пока шёл ремонт главного двигателя, у нас в ихтиологической лаборатории поселились два изумительных существа: сверчок по кличке Афанасьевна и богомол – Гога. Афанасьевну поймал за яйцеклад на палубе, трусливо вооружившись пинцетом, Федя Гедеонов и посадил её в трёхлитровую банку. Поначалу мы не обратили внимания на пол сверчка и назвали его в честь нашего «заклятого врага», старпома – Афанасич, которого так величали матросы. Но Ариадна Карловна, кандидат биологических наук, а по-простому – Мадам Вонг, – возглавляющая на судне отряд ихтиологов, окинув нас презрительным взглядом и указав на яйцеклад, авторитетно заявила:

– Вы разве не видите, что это самка, и мужское имя ей никак не подходит. А тебе, Федя, стыдно этого не знать. Ты же сам её поймал за яйцеклад. Даже если ты и не знаком с этим видом насекомых, мог бы и догадаться, что у мужиков яйцеклада не может быть.

– Я и сам удивился, – смущённо пробормотал зардевшийся Федя, – подумал, что у него такой мужской половой орган, даже невольно позавидовал.

– Да, Федя, с тобой не соскучишься! – воскликнула тоже зардевшаяся Мадам Вонг. – Хотя тебе это простительно. Ты же у нас планктонолог, и такие крупные насекомые тебе в новинку.

– В том-то всё и дело, – не обратив внимания на двусмысленность утверждения начальницы, с довольным видом обрадовался планктонолог, – но всё ещё впереди и у меня, может, со временем появится желание перейти к крупным формам. Чем чёрт не шутит.

– Чёрт, может быть, и пошутит, да ты смотри не надорвись, – задумчиво проговорила Мадам Вонг, уходя с головой в статью «Рыбы Юго-Восточной Атлантики».

Нам было жаль терять столь многозначительное прозвище, и вместо «Афанасича» она стала именоваться Афанасевной. Мы соорудили ей в банке картонный домик, а вокруг набросали веточек и листьев; кормили её тем, что ели сами: хлеб, разные каши, картофель, не возражала она и против конфет, кокосовых орехов и фруктов. Она не спеша передвигалась по дну банки и то и дело останавливалась, шевелила длинными усиками и, уставившись в одну точку своими круглыми выпуклыми глазами, какое-то время думала о чём-то, видимо, пытаясь осознать своё загадочное положение и как ей из него выбраться, после чего продолжала своё незамысловатое путешествие по стеклянному дну. Прежде чем начать её кормить, я слегка стучал пинцетом по краю банки – это являлось для Афанасьевны сигналом к трапезе. Из домика сначала осторожно высовывались её длинные усики, а через несколько секунд появлялась она сама – вид немного заспанный и недовольный, но, ощупав усиками еду и установив таким манером, что пища вполне съедобная, с аппетитом поглощала её. Наевшись, ненадолго замирала с выражением сытого довольства на физиономии, а затем, немного поползав вдоль прозрачной преграды, возвращалась в своё картонное жилище на отдых. Первое время, находясь в стеклянной банке, Афанасьевна продолжала недоумевать: почему она никак не может выползти за пределы замкнутого пространства, в котором непонятно как оказалась? Часами она предпринимала попытки преодолеть это странное прозрачное препятствие, яростно перебирая лапками о стеклянную стенку, но, как она ни старалась, твёрдая невидимая преграда не позволяла ей обрести свободу. Со временем она успокоилась, смирившись со своим непривычным положением, и если раньше при звоне пинцета о края банки она испуганно удирала в свой домик и долго оттуда не вылезала, то теперь, наоборот, при малейшем стуке выползала наружу и, если не видела еды, удивлённо озиралась вокруг. Вероятно, в родной стихии она питалась чем попало, но всё же предпочитала пищу растительного происхождения. Как-то раз я преподнёс ей капустный лист, по размерам превосходивший её в несколько раз, и Афанасьевна уничтожила его за двадцать минут.

Богомола однажды днём на шлюпочной палубе заметила Мадам Вонг. С воинственным кличем она ворвалась в лабораторию, схватила белое вафельное полотенце и выбежала вон. Через несколько минут вернулась, неся в руках что-то бережно в него завёрнутое.

– Вот, дружка поймала для Афанасьевны, – радостно сообщила она и принялась не спеша, с большой осторожностью разворачивать полотенце над пустующим аквариумом; развернув, бережно стряхнула в него довольно крупное насекомое. Им оказался здоровенный богомол – около двенадцати сантиметров в длину. – Я буду называть его Гога, – с ласковыми нотками в голосе, закрывая сверху аквариум крышкой, провозгласила начальница.

– Почему именно Гога, а, например, не Вася? – высказал своё удивление Федя. – Да и потом, как ты определила его мужскую принадлежность? Может быть, он тоже самка с яйцекладом?

– Яйцеклада у него нет: я проверила, кроме того, посчитала количество сегментов на брюшке, а их оказалось восемь, что говорит о его мужском происхождении. Было бы шесть сегментов, назвала бы Василисой, а так – пусть Гогой будет. Ему всё равно, а мне будет приятно вспоминать своего хахаля.

– Может, мы его к Афанасьевне подсадим? Так им действительно веселее будет, а там, глядишь, и друзьями станут, – предложил наивный Федя.

– Зачем ты, Федя, в биологи подался? Ума не приложу, – изумлённо глядя сквозь толстые линзы очков на благодушного планктонолога, воскликнула Мадам Вонг. – Уж такие вещи каждый школьник знает: он её тут же сожрёт, потому как свирепым хищником является в мире насекомых. Это всё равно что тигра в клетку со свиньёй посадить.

– Откуда я знаю! – нервно отреагировал, обидевшись, Федя. – В институте мы этого не проходили!

– При чём здесь институт! Ты сам как учёный должен расширять свой кругозор и биологией интересоваться, – возмутилась Мадам Вонг, – а ты вместо этого с утра до вечера детективы читаешь. С таким дарованием тебе следовало бы в милицию устроиться, да и габариты у тебя для этой работы вполне подходящие.

Ариадну Карловну многие побаивались: обладая прямолинейным и бескомпромиссным характером, она всегда резала правду-матку в глаза, не стесняясь и не обращая внимания на звания, – за что и получила прозвище «Мадам Вонг» – так звали легендарную предводительницу пиратов, бесчинствовавших в первой половине двадцатого века в Южно-Китайском море.

После таких обличительных слов Федя надулся, как пузырь и, ничего не сказав, красный от гнева, вылетел из лаборатории.

Богомол же, не подозревая, что он теперь именуется Гога, своими мощными жвалами аккуратно чистил смертоносные, похожие на пилы, передние конечности и иногда злобно поглядывал на Мадам Вонг, лишившую его свободной хищнической жизни, а по его повадкам было заметно, что будь его мучительница нужного ему размера, он бы сожрал её не задумываясь. Видимо, из-за природной гордости он отказывался от любой пищи, даже от тараканов, в изобилии обитавших на нашем судне, и, в конце концов, недели через три помер.

– Они, вообще-то, живут недолго – около полугода, – не подозревавшая о тайных мыслях богомола и не обратившая внимания на рыдания чувствительной Каролины, сухо, как и полагается учёному, высказалась Мадам Вонг, – и, судя по размеру, он умер от старости. Жаль, конечно. Такого здоровяка я видела впервые.

«Разве таким должен быть начальник экспедиции?!»

Казимир Семёнович, может быть, и хороший научный работник, и геолог отменный, но как начальник экспедиции – никуда не годится. Сидит целыми днями у себя в каюте: обложится картами и чертит на них какие-то одному ему ведомые «земные разломы» и больше ничего не хочет знать. Что происходит на судне – ему до лампочки.

Воспользовавшись бездействием увлечённого «разломами» начальника экспедиции, капитан и старпом захватили власть полностью в свои руки и с каким-то мстительным сладострастием всячески игнорировали любые наши просьбы или с презрительными усмешками отсылали к уединившемуся Котову. Вот и сегодня утром, уже в который раз, Мадам Вонг отправилась к старпому.

– Вы когда отдадите ключ от моей каюты? – гневно сверкая толстыми линзами своих очков, проговорила она. – По судну шатается пьяная матросня и то и дело нагло открывает дверь моей каюты, заводит глупые бессвязные разговоры и недвусмысленно намекает на интимную близость и, слава Богу, что пока свои ручищи не распускают, но, судя по всему, и это не за горами. Кроме того, я как начальник ихтиологического отряда требую убрать ящики, оставшиеся в ихтиологической лаборатории от прошлой экспедиции. Когда начнутся траловые работы, в лаборатории будет не развернуться.

Вдруг, к своему великому изумлению, она заметила в каюте у старпома уже порядком осоловевшего Казимира Семёновича, сидевшего за столом и поднимавшего «заздравную чашу». Только она заикнулась про ящики, как тот проговорил заплетающимся языком:

– Да зачем их в трюм опускать? Тащите их в нашу кладовку! Там наверняка пустое место имеется, и матросов нечего беспокоить, у нас своих хлопцев хватает. – И принялся, загибая пальцы на руке, перечислять «хлопцев» из научной группы.

Тут и говорить ничего не надо, как обрадовался старпом, услышав подобные речи от начальника экспедиции: нос его ещё больше покраснел, носорожьи глазки забегали, он приосанился и тут же перешёл в наступление.

– Казимир Семёнович, не мешало бы разгрузить ещё и технологическую лабораторию, – восторженно заявил он, – ваш технолог Константин Константинович мне с самого начала рейса говорит, что там тоже много барахла скопилось. Заодно и его определим в вашу кладовку.

– Кого «его»? Константина Константиновича? – спьяну не поняв желание старпома, удивился начальник экспедиции. – Надо над этим подумать.

– Да что вы такое говорите, Казимир Семёнович! Я имею в виду барахло, скопившееся в технологичке. Вам же лучше: всё вместе лежать будет. Насчёт ключа – ничего пока обещать не могу. Его ещё найти надо.

Мадам Вонг прибежала, разъярённая, в лабораторию, где я в это время, увлечённо болтая с Каролиной об искусстве, писал натюрморт с гирями от весов, и, не помня себя от возмущения, пнула ногой ящики.

– Разве таким должен быть начальник экспедиции?! Они же спелись со старпомом! Сидят в дымину пьяные и тосты произносят. Я им про ящики, а Казимир их предлагает в нашу кладовку отнести, да ещё и у Коко какое-то барахло забрать и туда же запихнуть. Представляете, до чего эти два алкаша дошли?! Я сейчас зашла в кладовку и ни малейшего пустого места не обнаружила.

Вскоре в лаборатории появился «благоухающий», с довольным и расслабленным лицом Котов.

– Сергей, – увидев меня, но не заметив увлечённо читающую очередную научную статью Ариадну Карловну, произнёс он заплетающимся языком, – ты чем сейчас занимаешься?

– Да вот решил натюрморт написать, а так больше ничем.

– Ну это несущественно. Он от тебя никуда не убежит. Пошли поищем место для ящиков, а то Мадам Вонг мне покоя не даст…

– Это что ещё за такая «Мадам Вонг»? – с настороженным изумлением на лице оторвалась от статьи начальница ихтиологического отряда, при этом линзы её очков сверкнули грозно, не предвещая ничего хорошего. Сидящая за соседним столом ихтиолог Каролина, не выдержав, прыснула в ладонь и, будто чем-то заинтересовавшись, уставилась в иллюминатор на синюю гладь океана.

– Так, никто, Ариадна Карловна, к слову пришлось, – наконец заметив своим замутнённым взором её присутствие, смутился Котов. – Была одна такая в Китайских морях, да, пожалуй, ещё и жива. До сих пор другим покоя не даёт – всё по карманам шарит…

– Идёмте, идёмте, Казимир Семёнович, – глядя на расширенные, гневно-удивлённые глаза своей начальницы и предчувствуя взрыв неминуемых эмоций, разряжаю я напряжённую обстановку. – Мы уже давно хотим избавиться от этих ящиков. Они нам здорово работать мешают и холодильник загораживают – его дверца едва наполовину открывается.

После посещения нашей кладовки, в которой действительно не оказалось места для таких громоздких ящиков, мы всё же отправились искать свободные трюмы. Однако наши поиски не увенчались успехом, так как все трюмы на время перехода к месту работ были заперты, а ключи от них, естественно, находились у старпома.

– Мы его сейчас не будем беспокоить, – почему-то понизив голос, дыша крепким перегаром, проговорил Казимир Семёнович, – всё-таки творческий человек – это надо понимать. Он мне сказал, что у него «очередная поэма пошла» и чтобы в ближайшие дни его не беспокоили всякими мелкими просьбами.

– Что же, эти четыре здоровенных ящика так и будут занимать половину лаборатории? Когда он ещё закончит свою очередную верноподданническую поэму! Скоро начнётся траловый режим – там уже не до них будет, – возмутился я, – к холодильнику не подойти, а нам он для рыбы обязательно понадобится.

– Я смотрю, вы здорово спелись со своей начальницей, – Котов наморщил лоб. – Давай поступим так: заметишь, когда во время судовых работ будут открывать трюмы, сразу же звони мне в каюту, и тогда мы эти ящики куда-нибудь засунем. Переход в Атлантику займёт около двух недель. За это время, думаю, успеем от них отделаться.

«Всё-таки от человека многое зависит, – с чувством ностальгии по прошлой экспедиции подумал я. – Был бы начальником экспедиции ихтиолог Радий Александрович Шубин, с которым я тогда работал, всё сложилось бы иначе. В прошлых рейсах этот же старпом, подавленный его волей, выполнял все требования, что, к слову сказать, нисколько не мешало ему строчить свои бесконечные нелепые вирши. Ладно, не будем паниковать, часто в жизни всё как-то само собой устаканивается…»

По пути к мысу Доброй Надежды

Качаться на волнах иногда довольно приятное развлечение, но, когда это длится день за днём, неделя за неделей, да ещё, ко всему прочему, волнение не ослабевает, а постепенно усиливается, тут уж – «пардоньте» – ничего приятного. Идём на юг – в «ревущие сороковые» широты, чтобы, обогнув Африку и пройдя мыс Доброй Надежды, оказаться в юго-восточной части Атлантического океана, где нам предстоит провести несколько месяцев научных исследований. В южном полушарии сейчас зима, и в это время в районе сорокового градуса южной широты особенно свирепствуют циклоны, ураганы и многометровые волны. Наше судно даже при волнении в четыре балла ведёт себя как «ванька-встанька». Представляю, что с ним будет происходить, когда начнутся девятибалльные штормы – просто страшно подумать!

Мы движемся к югу, и заснеженный материк Антарктида всё больше даёт о себе знать: с каждым днём становится всё холоднее и ветренее, но если укрыться от пронзительных дуновений, то всё ещё можно загорать и даже обгореть под горячими солнечными лучами, – что некоторые солнцелюбивые научные работники, насладившись чтением очередного детектива, и проделывают, часами лёжа на ботдеке или пеленгаторной палубе. Вечером, когда солнце садится на западе, то, глядя на восток, можно наблюдать необыкновенно красочный восход луны. Как-то после ужина мы стояли на палубе и, увлечённые беседой, не заметили заход солнца; спустились сумерки, и на западе осталась белёсая, с оттенками жёлтого и розового цветов, полоска заката, напоминавшая об ушедшем дне. Случайно оглянувшись на восток, я увидел поразившее меня оранжевое полусферическое сияние над горизонтом. В первое мгновение я подумал, что это плывёт какой-то огромный корабль, освещённый мириадами разноцветных огней, и уж было хотел сказать об этом своим собеседникам, которые, увлечённые разговором о женщинах (о чём ещё могут говорить мужики, находясь месяцами в открытом океане?), ничего не замечали вокруг. Но вдруг понял, что это не что иное, как начало восхода луны: оранжевый сияющий диск ночного небесного светила медленно поднимался из воды, расчерченный горизонтальными тёмными полосками облаков. Раньше я ничего подобного не видел. Это необычайное по красоте зрелище вызвало у меня такую бурю эмоций, что я уже не мог сдерживаться и, не помня себя от внезапно охватившего меня восторга, закричал, указывая чрезвычайно увлечённым женским вопросом словоохотливым друзьям на эту небесную фантасмагорию.

– Да, – отстранённо сказал кто-то, даже не повернув головы.

– Ничего особенного, – откликнулся другой равнодушно, бросив мимолётный взгляд на сказочное небесное действо, и продолжил прерванный разговор.

Я уже их не слушал, а бросился в свою ихтиологическую лабораторию, благо, что её дверь выходила на главную палубу, и, схватив этюдник, выбежал под фонарь, освещавший палубу своим тусклым жёлтым светом, и принялся лихорадочно, трясущейся от возбуждения рукой писать этюд. Луна медленно, но упорно ползла всё выше, и её насыщенный оранжевый цвет с каждой секундой становился всё бледнее; тёмный кобальт неба – высветлялся, а на почти чёрном ультрамарине океана появлялась банальная колеблющаяся серебристая дорожка. Первоначальный эффект, который привёл меня в такой судорожный восторг и заставил схватиться за кисть, постепенно исчезал, и, уже почти по памяти, пытаясь мысленно удержать его в своём воображении, я продолжал неистово наносить краски на небольшую картонку до тех пор, пока не осознал, что пора заканчивать, и если продолжать дальше в том же духе, то всё можно испортить, – на то он и этюд, в котором главное – это схватить основное от увиденного.

Писать этюды живописцу просто необходимо, так как это не только позволяет в скоростном режиме запечатлеть некий эффект природы и в какой-то степени поставить руку начинающему художнику, но самое главное – это его назначение – идея, которая будит воображение художника и помогает ему в дальнейшем воплощать задуманное на большом холсте в тишине и полном уединении в своей мастерской. Классика жанра, как говорится. Так работали мастера пейзажа в прошлые времена, и у них есть чему поучиться современному пейзажисту. К этому времени луна поднялась довольно высоко. За бортом, шелестя и пенясь, перекатывались серебристые волны, и судно, ровно тарахтя двигателем, равнодушно и настойчиво двигалось к намеченной цели.

Проходим тридцать третий градус южной широты. Волнение около семи баллов – мотает наше валкое судно из стороны в сторону так, что передвигаться по нему, не держась за поручни или переборки, просто невозможно. Неистовые холодные волны с грохотом разбиваются о борт, иногда перекатываясь через всю палубу. До Антарктиды рукой подать, и с каждым днём усиливается качка и ощущается студёное дыхание этого, покрытого километровым слоем льда, самого южного континента. Яркое, но уже не греющее солнце едва пробивается сквозь слоистые облака, любители загара попрятались в каюты и лаборатории, а впереди нас уже подстерегает сизая пелена очередного безжалостного и яростного циклона. Альбатросы – могучие птицы, с размахом крыльев чуть ли не в три метра, спокойно парят над беснующейся морской стихией. Иногда одна из птиц опускается так низко, что порой, кончиком крыла взрезая пенистую вершину волны, полностью скрывается за её гребнем, и, когда ты уже начинаешь думать, что её поглотила морская пучина, она вдруг появляется и мгновенно взмывает ввысь и, как ни в чём не бывало, продолжает свой горделивый полёт. Тут же стремглав носятся тёмно-коричневые с белыми пятнами чайки – капские голуби, напоминая нам, что недалеко от нас Капский полуостров, а следовательно – легендарный мыс Доброй Надежды. Океан дыбится, пенится, и освещённая внезапно появившимся из-за свинцовых туч солнцем вода кажется маслянистой и бесконечно меняющей свой цвет: то ультрамариновая, то синий кобальт, то изумрудная, переходящая в сине-зелёный цвет с фиолетовым отливом. Это настолько прекрасное и впечатляющее зрелище, что, несмотря на пронизывающий студёный ветер, я стою на палубе и, словно заворожённый, не могу оторваться от этой изменчивой и абсолютно новой для меня красоты.

На тридцать седьмом градусе южной широты мы удирали от злобного циклона, который настырно гнался за нами по пятам, пытаясь обрушить на нас всю свою сокрушительную мощь и таким безжалостным и выразительным способом показать, кто здесь хозяин. И в это драматическое время вдруг приходит радиограмма от начальства, в которой требуют, чтобы мы в столь коварном и непредсказуемом районе на всякий случай поработали пелагическим тралом, даже при отсутствии записей косяков рыб, так как траления здесь ещё ни разу не проводились и, глядишь, на наше счастье, обнаружится что-нибудь новое и интересное для науки. Наше судно находилось за двухсотмильной зоной Южно-Африканской Республики, рядом с банкой Агульяс, почти напротив мыса Игольный. Первый же пелагический трал принёс мизерный улов: десяток масленой рыбы, небольшого ската, которого пожалели и живого, сразу же после определения вида, выпустили в его родную стихию, а остальное – растекающиеся полупрозрачные оболочники, которыми заинтересовался, оторвавшись от бесконечного чтения детективов, планктонолог Федя. Ничего другого и не ждали. Сама-то идея, может быть, и любопытная, но сейчас в южном полушарии зима, а следовательно – сезон циклонов, и при волнении океана от семи баллов и выше, что являлось здесь почти постоянным явлением, траления попросту невозможны.

По усиливающемуся ветру и более высоким волнам начинаем понимать, что, видимо, от очередного циклона нам не уйти, но как заведённые, по требованию очнувшегося начальника рейса, начинаем делать станции по горизонтам – до 500 метров глубины через каждые 60 миль, и периодически и, как правило, безуспешно опускать в морскую пучину пелагические тралы.

Небо постоянно затянуто пепельно-розоватыми облаками, а у горизонта – бледно-жёлтые узкие просветы, через которые пробиваются лучи солнца, оставляя на иссиня-чёрной поверхности воды ослепительные белые пятна света. В это время волны уже так велики, что наше судно словно уменьшается в размерах и, находясь в полной власти морской стихии, подхваченное мощным водяным потоком из какой-то немыслимой глубины, устремляется в тёмные небеса и, коснувшись мачтами облаков, тут же, словно в преисподнюю, проваливается вниз, чтобы через несколько секунд снова оказаться под облаками. Ветер срывает верхушки волн, рассеивает их, и бесчисленное число холодных солёных брызг летят в мою физиономию, из-за свойственной мне от природы любознательности высунувшуюся в иллюминатор, чтобы непременно посмотреть и ощутить в живую разбушевавшуюся стихию. И в таком неустойчивом и непредсказуемом положении мы находимся уже несколько дней. Всё, что можно, крепим по-штормовому, но, несмотря на все наши усилия, обязательно что-то с грохотом летит на пол и разбивается вдребезги, дверцы шкафов распахиваются и с периодичностью метронома начинают неистово лупить по переборкам, которые, в свою очередь, беспрерывно скрипят и потрескивают, и, словно им вторя, по плиточному полу лаборатории, дополняя звуковую какофонию, туда-сюда катаются с мелодичным звоном пустые бутылки и банки; некоторые ящики из столов выдвигаются, а есть и такие, что с лёгкостью выпадают из своих ячеек и вместе с «музыкальными» бутылками и банками совершают замысловатые передвижения, усиливая и внося свою краску в общую звуковую гамму. В каютах тоже что-то происходит, но там, благодаря их миниатюрности, бывает проще устранить внезапные падения предметов и, если продолжать музыкальную тему, то здесь она в основном выражается нудным потрескиванием коек и душераздирающим скрипом переборок, а иногда испуганными или забавными выкриками обитателей кают. Вот что значит оказаться в легендарных «ревущих сороковых» широтах. Сразу вспоминаешь морскую поговорку: «Кто в море не бывал, тот Богу не молился».

Старпом, на которого, видимо, подобная стихия абсолютно не действует, не ведая того, снова по спикеру повеселил экипаж, но в этот раз не патриотическими стихами, а лирической поэмой под названием «Письмо к любимой из далёкого Заполярья» – это он сам так её озаглавил перед чтением. Уже само слово «Заполярье» насторожило слушателей и заставило оторваться от каких бы то ни было дел, кроме, пожалуй, нашего начальника рейса, который привычно с головой ушёл в свои расчёты и ничего другого знать не желал. Я даже в какой-то степени стал уважать его за столь необыкновенное подвижничество, но и, глядя на него, ещё сильнее утвердился в мысли: настоящим учёным мне не быть никогда. Признаться, меня это не очень-то и расстраивало, так как живопись всё больше и больше захватывала меня в свои сети, и если раньше я даже не помышлял об этом, то теперь почти окончательно утвердился в этой мысли, всё чаще подумывая: а не поменять ли мне образ жизни в пользу живописи, и не служить, как говорится, «двум господам»… После своих завываний старпом долго оправдывался, что это произведение ещё «сырое», и он его «окончательно отполирует на берегу, а сейчас он отдаёт свой первоначальный вариант на суд слушателей и потом с удовольствием выслушает все замечания, «если, конечно, они будут по существу». Я же приведу здесь только несколько первых строк, которые успел судорожно записать, ибо потом стал хохотать как ненормальный, и в таком состоянии я уже ничего с собой поделать не мог.

Здравствуй, любимая Ганка!

Когда я из рейса вернуся,
Мы с тобой в ресторане закажем гуся.
Будем под гуся шампанское выпивать,
А потом у моря в обнимку гулять.
Я наведаюсь к тебе налегке.

Мы приляжем на тёплом песке.
Я буду тебе при луне свои стихи читать
И с суровой моряцкой страстью тебя целовать.
А потом голые по лунной дорожке поплывём,
И звёзды на нас будут падать дождём…

К сожалению, как он оказался в «Заполярье», я, по известной причине, прослушал, но старпом сам после прочтения поэмы признался, что слово «Заполярье» (в котором он никогда не был, так как у него, родившегося на юге нашей страны, оказывается, страшная аллергия на северный сырой холод, выражающаяся опуханием и покрыванием лица красной сыпью) пришло ему на ум исключительно из романтических чувств, да и больно уж хорошо рифмовалось с последующими словами.

Так что и в «ревущих сороковых» творческий пыл нашего пиита не ослабевает, наоборот, проявляет ещё большую фантазию и даже начинает блистать новыми гранями поэтического дара.

За мысом Доброй Надежды

А свою мечту – мыс Доброй Надежды – я, к сожалению, не увидел, мало того, что мы от него находились за пределами двухсотмильной экономической зоны, так ещё и ночью мимо прошли и, спустившись до тридцать девятого градуса южной широты, повернули на северо-запад – в сторону Атлантического океана. По календарю – середина августа, а холодина – жуткий. Если даже и покажется на час-другой солнце, то внезапно налетает новый пронизывающий насквозь шквал студёного ветра, серые облака с невероятной быстротой затягивают небо, и сутки напролёт будет нудно лить холодный дождь. Хорошо ещё, что океан в этом месте немного успокоился и незначительное волнение – в три балла – позволяет нам периодически тралить в пелагиали и делать гидрологические станции. Но пелагические тралы приносят за час траления всего с десяток личинок угря, камбалы и каракатиц – вот и весь улов. Одно развлечение, не считая, конечно, периодических выступлений нашего корабельного пиита, – нас всё это время сопровождают разномастные альбатросы и капские голуби: стремительно планируя над водой, они словно соревнуются между собой, показывая своё мастерство на ловкость и быстроту полёта. Поневоле залюбуешься этими стремительными и красивыми птицами. Других живых существ в юго-восточной части Атлантики, где мы собираемся проводить исследования, я пока не видел.

Медленно – с тралениями и гидрологическими разрезами – плывём на юг вдоль западного побережья Южно-Африканской Республики, но берега не видно, так как продолжаем находиться за пределами двухсотмильной экономической зоны этого государства, что составляет приблизительно 370 километров от береговой полосы. Эти прибрежные экономические зоны были введены в 1972 году третьей Международной конференцией по международному праву и теперь являются суверенными территориями всех морских государств, поэтому заниматься исследованиями или ловить рыбу в этих зонах можно только с разрешения правительств этих государств. Разрешения на работу в территориальных водах ЮАР у нас не было, только на шельфе Намибии, куда мы и направлялись.

Волнение не больше четырёх баллов, и с каждым днём погода улучшается: небо проясняется, стихает ветер, становится всё теплее. Если так пойдёт и дальше, то скоро переоденемся в судовую летнюю форму одежды: хлопчатобумажные серые куртки с короткими рукавами и шорты из того же материала, но при поднятии трала, соблюдая технику безопасности, мы дополняли её пластиковыми касками и кирзовыми сапогами. Последние средства защиты были действительно необходимы: мало ли что может оказаться в трале, например, крайне ядовитые морские змеи или рыба-крылатка с не менее ядовитыми шипами, с которой мне пришлось встретиться в одной из экспедиций и на себе испытать ужасное действие этих шипов (боль была такая, что казалось, будто жилы из тебя вытаскивают). Кроме того, приходилось порой залезать в середину улова, чтобы добыть интересующий тебя экземпляр рыбы или иного необычного морского существа. Если прозеваешь, то уже больше не увидишь его, так как после нашего осмотра и отбора необходимого количества для анализа или фиксации рыб весь улов сливается в трюм морозильного рыборазделочного цеха, откуда «нестандартная продукция», как правило, летит за борт. Наконец-то пелагические тралы начинают приносить десятки незнакомых мне видов рыб, и большую часть дня я и Каролина тратим на их определение. Времени на живопись почти не остаётся. Мне досадно, но тут уж ничего не поделаешь, приходится сдерживать всё более и более овладевающие мной творческие порывы и впрягаться в основную работу. В такие минуты я с ностальгическим чувством вспоминал московскую изостудию на улице Правды, находившуюся в ДК им. Валерия Чкалова, которую периодически, с каким-то внутренним трепетом и восторгом, посещал после работы вечером, занимаясь там рисунком и живописью, а по субботам и воскресеньям вместе с другими студийцами весёлой и шумной ватагой садились в электричку и с этюдниками ехали за город писать с натуры подмосковную природу. Эти невероятные по своей чистоте и радости воспоминания так и останутся в моей памяти навсегда.

Однажды вечером, когда проходила часовая гидрологическая станция и Федя в свете фонаря то и дело опускал за борт планктонную сеть, я вышел на палубу и, наклонившись над водой, заметил в её освещённом участке множество мельтешащих кальмаров. Всякий раз, как только Федина сеть плюхалась в воду, кальмары пугались и стремительно расплывались в разные стороны, чтобы через несколько секунд, привлечённые светом, вернуться назад. Несколько матросов не упустили такую соблазнительную возможность и уже вовсю ловили любопытных кальмаров на «джегера» или, как некоторые называли их, – кальмарницы – ярко-красные эллипсовидные пластмассовые цилиндрики около пяти сантиметров в длину, а на конце у них – по периметру – два ряда стальных острых крючков. Матросы бросали привязанные к толстой леске «джегера» в воду, кальмар хватал мнимую добычу своими щупальцами, и его тут же поднимали наверх, в этот момент брызги при сокращении его мантии разлетались во все стороны. С трудом отодрав кальмара от орудия лова, бросали на палубу, при этом он издавал странные звуки, напоминающие человеческое чихание, и выпускал тёмно-коричневую краску. К удачливым кальмароловам присоединился и наш бентосник Илья Архипенко – полный черноволосый, вечно улыбающийся парень. Он стоял, склонившись за борт, и, поблёскивая очками, внимательно вглядывался близорукими глазами в некое мелькание теней в освещённой воде и наугад бросал «джегер», но у него, видимо, из-за плохого зрения ничего не получалось. Тогда я притащил палку; мы привязали к ней леску с «джегером», и дело пошло веселее: за тридцать минут поймали восемь кальмаров, правда, трое из них в последний момент, видимо, догадавшись, что им грозит, разжали свои крепкие объятья и плюхнулись в родную водную стихию.

Когда начинаешь отдирать кальмара от «джегера», он так крепко обхватывает руку своими щупальцами, что на ней остаются красные пятна от присосок, и в то же время он пытается своим чёрным клювом вцепиться в твои пальцы. Не такое это простое дело – ловить кальмаров. Здесь тоже нужна определённая сноровка…

Станция закончилась, и наш улов составил пять этих головоногих моллюсков. В бентосной лаборатории Илья их тщательно измерил – в среднем около 50 сантиметров – и, определив их видовую принадлежность, отметил в своём журнале время и место их поимки.

– А теперь, – с нотками кровожадности в голосе и довольно потирая руки, воскликнул изголодавшийся бентосник Илья, – мы их быстренько разделаем, сварим и слопаем! Я давно мечтал попробовать свежих кальмаров, а то однообразная местная еда мне уже порядком опостылела.

– Ещё чего! А пузо не лопнет! Никаких кальмаров мы сегодня есть не будем! – тоном, не терпящим возражений, проговорила ихтиолог Каролина. – Ты что, забыл? У тебя же двадцать восьмого августа день рождения – всего неделя осталась. А до этого дня пусть в морозилке полежат.

С этими словами она решительно схватила кальмаров и унесла в ихтиологическую лабораторию, где, с трудом протиснувшись между ящиками и помянув лишний раз недобрым словом старпома, открыла холодильник и сунула их в морозилку.

– Больно уж она расчётливая, – уныло проговорил Илья, – и мою жену напомнила, но, что ни говори, а в хозяйстве женщины больше мужиков понимают. Я, как ни странно, напрочь забыл про свой день рождения. Впрочем, ничего удивительного – здесь такая интенсивная жизнь, да ещё эта чудовищная качка, которая меня чуть всего наизнанку не вывернула на тридцать девятом градусе, что, кроме работы, больше ни о чём и думать не можешь.

– Это ты точно сказал: скучать здесь не приходится, – поддержал я расстроенного Илью, упустившего свою добычу. – А что касается Каролины, то она мне всё больше нравится, и не только своей деловитостью, но и внешне – симпатичная девушка.

– Смотри не влюбись! – засмеялся Илья. – Судя по тому, что она мне напомнила мою благоверную, свободы тебе не видать. Это я тебе как опытный семейный человек говорю.

– Да какое там. Здесь не до любви: работы невпроворот. Моя любовь на берегу осталась.

Действительно, наша судовая жизнь стремительно набирала темп. Ящики, правда, до сих пор всё ещё загромождают нашу лабораторию, но настырная и целеустремлённая Мадам Вонг не оставляет старпома в покое и каждый день нарушает его творческое уединение своими «грубыми обыденными требованиями»: выдать ключ от её каюты и найти в трюме место для ящиков. Я и сам в недоумении от упрямства старпома: то ли он издевается таким примитивным способом над нами, то ли действительно настолько увлечён своей графоманией, что часто забывает всё на свете, а может быть, в нём до сих пор не угасает чувство «классовой ненависти», несмотря на то, что эти самые «классы» в нашей стране давно исчезли, но в его сознании они каким-то странным образом сохранились?

Работы много: тралениям и станциям уже «несть» числа. Погода просто бесподобная: океан спокойный, голубое небо с розовато-сиреневыми облачками, яркое и не жаркое солнце – всё это радует, греет душу и, что говорить, повышает нашу работоспособность. Правда, исчезли горделивые красавцы-альбатросы, а вот капские голуби никуда не делись и всё так же сопровождают наше судно, медленно двигающееся уже на север.

Капитан нам тоже особенно не досаждает: ночью крепко спит, а утром, красуясь в семейных трусах до колен из синего сатина, выпятив живот, бегает, высоко поднимая колени, по пеленгаторной палубе, энергично машет руками, приседает и, широко разводя руки в сторону, совершает глубокие вдохи – таким образом делает зарядку. Старпом тоже притих и, стоя по ночам на вахте, режет фигурно казённые тапочки из жёсткой свиной кожи и то и дело появляется в самодельной резной обновке, демонстрируя экипажу ещё одну сторону своего дарования: умение художественно украшать обыденные вещи. Поносив свои самонадеянно изрезанные тапочки какое-то время, дарит их в виде поощрения отличившемуся в работе матросу, после чего вновь с неутомимой энергией принимается за ночное творчество.

После уже надоевших, длительных препирательств с резчиком по свиной коже наконец-то удалось избавиться от громоздких ящиков, и теперь в нашей лаборатории можно даже танцевать – так много свободного места образовалось, – что мы с Каролиной радостно и проделали: взявшись за руки, закружились в танце, отдалённо напоминающем вальс. В это время, глядя на её порозовевшее, милое, немного по-детски припухлое лицо, ощущая в руках её гибкое лёгкое тело, мне почему-то вдруг стало неловко и в то же время захотелось обнять и крепко поцеловать её в губы. Это внезапное чувство оказалось настолько сильным, что я едва сдержал себя и, наверное, присутствие нашей начальницы Мадам Вонг, сердито и осуждающе смотревшей на наши выкрутасы, не позволило мне этого сделать. Исчезновение ящиков никак не повлияло на её настроение, и она то и дело нарушала сложившуюся идиллию в нашей лаборатории: может быть, из-за смерти богомола Гоги, а скорее – в силу своего, мягко говоря, непредсказуемого характера.

Приходит в лабораторию, как обычно, после ужина – с неизменной сигаретой во рту, наполняя всё помещение едким табачным дымом, и, если видит в лаборатории «лишних людей», тут же «включает начальника», приказывая им немедленно удалиться, ибо ей – как «руководителю отряда ихтиологов – необходимо писать промежуточный отчёт о проделанной работе».

Однажды бентосник Илья намекнул ей неосторожно, что отчёт можно и в каюте писать, которая полностью находится в её распоряжении, так она тут же обложила его трёхэтажным матом и выгнала вон. Интеллигентный бентосник был настолько ошарашен услышанным, что у него даже очки запотели, и, потеряв дар речи, с выпученными от удивления глазами, забыв произнести привычное «сударыня», он послушно покинул ихтиологическую лабораторию…

Как-то вечером я сидел в лаборатории и рисовал на ватмане гуашью некую фантазию: Федя попросил меня «сотворить» ему что-нибудь необычное для украшения бентосной лаборатории, в которой он работает вместе с Ильёй: он повесит мою картинку на пустую стенку, а то ему, видите ли, скучно в пустой лаборатории работать, особенно по ночам. В это время Мадам Вонг находилась за соседним от меня столом и зычно что-то бубнила – так уже неделю, беспрерывно дымя сигаретами, она работала над промежуточным научным отчётом. Внезапно, не отрываясь от своей писанины, злобным голосом произносит в никуда:

– Составь мне список пойманных рыб по систематике Линдберга.

– Так я вчера его составил и отдал тебе. Ты что, забыла? – приняв это её требование «в никуда» на свой счёт, отвечаю я, продолжая самозабвенно раскрашивать гуашью ватманский лист.

– Всё равно займись чем-нибудь по основной работе, тем более что мы сегодня поймали акулу, а ты её в этот список почему-то не включил, и хватит всякой ерундой заниматься. Что у тебя других дел нет?

– Работу свою я всю давно сделал, а сейчас рисую украшение для бентосной лаборатории. Меня Федя об этом попросил.

– Какой ещё Федя! Мы здесь серьёзным делом занимаемся, и я хочу, чтобы ты у меня учился, а ты тратишь драгоценное время на какую-то детскую мазню. Так ты настоящим ихтиологом никогда не станешь.

– Ты посмотри на часы, – едва сдерживая себя, отвечаю ей, – уже половина двенадцатого ночи, и, если бы не просьба Феди, я бы уже давно спал. Как ты знаешь, до утра тралений не будет.

– Вот и иди спать и не мешай мне писать отчёт. Ты же знаешь, что работать продуктивно я могу только по ночам, да и пиздострадальцы меня здесь не беспокоят.

Пришлось подчиниться, особенно когда прозвучал последний очень убедительный аргумент, и я, послушно свернув своё оформительское производство, ушёл спать в каюту, где в это время мой заказчик Федя, по-богатырски раскинувшись на нижней койке, похрапывал и постанывал во сне.

Утром, после интенсивных физических упражнений на пеленгаторной палубе, капитан бодро вышагивал по рубке и, ухмыляясь, поглядывал на самописец глубомера, который скучно и старательно выписывал рельеф дна. Когда кривая дошла до отметки 800 метров, он удовлетворённо хмыкнул и, злорадно веселясь, сказал второму штурману, стоящему у штурвала:

– Что бы Мадам Вонг не ругалась, дескать, ихтиологам нечем заняться, кинем-ка здесь донный трал, и я посмотрю, как они побегают с полными корзинами рыбы.

Уже через тридцать минут после того как трал ушёл под воду, капитан изумлённо созерцал, как, не выдержав страшной нагрузки, рвётся правая подбора трала и от перенапряжения отказывается работать правая лебёдка, а потом шесть часов к ряду левая лебёдка, натужно воя, вытягивает из воды ошмётки злополучного трала с восьмисотметровой глубины. Первое донное траление закончилось капитальным задевом нижней подборы трала за неровность грунта, и трал оказался до такой степени изуродован, что ремонту уже не подлежал. Вот к чему привела мстительная самонадеянность и легкомысленность капитана, который никогда не работал в подобных сложных условиях дна и отсутствия заинтересованности начальника экспедиции – геолога по образованию. Новый донный трал перетрусивший капитан не решился бросать и, по рекомендации Казимира Семёновича, согласился делать глобальный разрез с гидрологическими и планктонными станциями. Так мы без тралений проскочили банку Вюст, а за ней банки Альфа и Бета. Осталась надежда, что на банке Сентябрьской капитан очухается от потери трала, а начальник рейса – от «глобальных разрезов», и мы перейдём на донные траления.

На шельфе Намибии

Одно утешает: 26 сентября – это через два месяца после начала экспедиции – планируется заход: то ли в порт столицы Анголы – Луанду, то ли в конголезский портовый город Пуэнт-Нуар. Значит, нам ещё предстоит качаться на морской зыби не меньше двадцати с лишним дней, а ведь продукты на исходе, что уже давно чувствуется по однообразию и скудности еды, да и по поведению моего соседа по каюте, гурмана Феди, это особенно ощущается. Любитель вкусно и много поесть, он однажды не выдержал и, глядя на меня голодными глазами, словно это я главный поставщик продуктов питания, разразился гневной тирадой:

– Где же, скажи мне на милость, предел человеческой выносливости и терпению, милостивый государь? Ведь это же океан как-никак – тяжелейшие условия существования: замкнутость пространства, постоянные качка и шум работающего двигателя, часто приходится вкалывать сутками напролёт, когда сон уже считаешь подарком небес, а про однообразие еды без мяса я просто молчу, на рыбу, приготовленную в любом виде, уже смотреть не могу. Санитарная норма нахождения в море без заходов на отдых в порт для наших моряков – 50 суток! Те, кто придумывал подобные человеконенавистнические санитарные нормы, сами-то хоть раз находились в таких зверских условиях? Наверняка – с потолка взяли! Нас должны кормить как на убой! Но всё делается таким образом, чтобы жизнь здесь была ещё более невыносимой: видите ли, в инпорту нельзя покупать мяса, а необходимо дожидаться нашей плавбазы, которая находится чёрт-те где или вообще ещё не выходила из порта. Это просто маразм какой-то, милостивый государь!

– Я-то тебя как раз понимаю, – невольно подлил я масла в огонь, выступая, по прихоти изголодавшегося Феди, в роли «милостивого государя», – мало того, сейчас уже шестнадцатое сентября, а мы в течение двух недель всё скребём дно шельфа Намибии, и вместо того чтобы проводить научные исследования, наладили промышленный лов рыбы, которой, по какому-то идиотскому плану, должны выловить 250 тонн, и, судя по тому, с какой невероятной свирепостью и интенсивностью проходят траления, норма будет с лихвой перевыполнена. Уже – сорок пять тралов, и почти все на одном и том же месте – в основном хек идёт, остальное, как ты знаешь, – кальмары и крабы.

– Да, хорошо ещё, что беспозвоночные то и дело попадаются, немного, правда, но всё же – какое-то разнообразие в пище, – понемногу начинает успокаиваться обездоленный кровожадный сосед. – А без них я бы просто на стенку полез или, под влиянием взбунтовавшихся вкусовых рецепторов, определённо кого-нибудь бы сожрал в конце концов, – и после этих леденящих душу слов опять вперил в меня зловеще-голодный взгляд.

– Уж не меня ли ты имеешь в виду, мой изголодавшийся друг Федя? – говорю я шутя. – Учти, я буду сопротивляться, как-никак в армии два года служил, и мы там обучались рукопашному бою.

– Не беспокойся, – смеётся Федя. – Я найду кого-нибудь поупитанней.

Утром проснулся от тишины. Двигатель молчал. В открытый иллюминатор били яркие лучи солнца, и свежий морской воздух лёгкой струёй проникал в каюту. Я посмотрел вниз: Федина койка была пуста. Значит, идёт станция. Выхожу на палубу. Действительно – Федя сосредоточенно бросает в зеркальную гладь океана планктонную сеть, а гидрологи опускают на глубину свои батометры. Погода чудесная: светит солнце, дует тёплый ветерок, и вся эта идиллическая картина происходит под почти безоблачными сияющими голубыми небесами. Птиц как никогда много: альбатросы, буревестники, капские голуби и, конечно, олуши или «глупыши», как их кличут матросы. Глупыш сразу обращает на себя внимание жёлто-оранжевой головой с длинным белым клювом, напоминающим стилет, и белым оперением, кроме кончиков крыльев чёрного цвета. Заметив добычу, он складывает свои узкие крылья и, устремляясь вниз, входит в воду под углом со скоростью, порой превышающей сто километров в час, после чего, стремительно скользя под поверхностью воды, хватает рыбу, иногда превосходящую его по размеру, и, выныривая, умудряется тут же заглотить её целиком. Когда же рыба особенно крупная и проглотить её всю сразу не удаётся, и он, расставив в сторону крылья на поверхности воды, начинает мотать головой с торчащим из клюва хвостом, пытаясь таким манером ускорить процесс прохождения добычи в желудок, возникает настоящая свалка: на него с пронзительными криками набрасываются «собратья» и пытаются схватить торчащий из его раскрытого клюва хвост и вырвать у него добычу. Видимо, так появилась любимая забава у матросов: связывать верёвкой две рыбины и, бросив своё «остроумное изделие» в воду, с восторгом наблюдать, как два глупыша, заглотив по рыбе, начинают заниматься «перетягиванием каната». Вид у них при этом действительно глупый, но не менее он глупый и у гогочущих, довольных своей безжалостной выходкой жестоких затейников…

Продолжение книги