Трещины и гвозди бесплатное чтение

Глава 1

Иногда ей кажется, что весь мир против нее.

Иногда она мечтает, чтобы новый день не наступил, потому что новый день несет лишь новую боль.

Этот день – из таких.

Адрия еще не знает этого точно, но ощущает нутром, предчувствует, что за очередным поворотом ждет беда. Беда жадно облизывается, чует кровь, страх и разочарование. Беда добьет ее, будто того, что Адрия пережила в прошлую пятницу, – недостаточно. Не вся боль впитана, не все разочарование испытано. Не все последствия ее глупой ошибки испиты до дна.

У входа в школу Адрия глубже загоняет ногти в центр ладоней, сильнее сжимает челюсти, выше вздергивает подбородок – ни одна живая душа и уж тем более ни один старшеклассник Рочестера не разглядит за непреклонной бесстрастностью трещину, за густой черной подводкой и острым, режущим взглядом – обиду. Тяжелые ботинки тети добавят ее нервным движениям основательности, а рваная джинсовая юбка – небрежности. Безучастное выражение лица заставит каждого поверить, что Адрия Роудс не цепляется за прошлое.

Всем своим видом она с вызовом диктует одно: ей не больно. Ей все равно на произошедшее. Плевать. И Адрия входит в школу, готовая встретиться лицом к лицу со своим обидчиком.

Но в длинном людном коридоре вместо обидчика и его обширной группы поддержки Роудс встречает лишь внезапное молчание, что разрывается бомбой в воздухе, стоит ей сделать несколько шагов. Десятки пар глаз, знакомых и не очень, оборачиваются в ее сторону, внимательно оглядывая Адрию. Кто-то толкает зазевавшегося собеседника, чтобы указать кивком подбородка на нее. Кто-то тычет пальцем, криво ухмыляясь.

Долгие секунды колючая проволока непонимания растягивается от одной мысли к следующей. Адри замирает на месте, хмуро выискивая в лицах ответы, но только глубже проваливается в неизвестность.

Почему они так на нее пялятся?

Что нашептывают, пихая друзей в бок?

И главный вопрос: неужели ее жизнь и тот дурацкий скандал в пятницу интересны всей школе?

Она ожидала косых взглядов одноклассников, сплетен среди старшеклассников, идиотских шуток свидетелей. Но не ожидала такого внимания от всех.

Адрия Роудс медленно выдыхает и отмирает. Проходит к своему шкафчику и со звоном дважды проворачивает ключ в замке. Взгляды неотрывно следуют за ней, тихое жужжание слов в воздухе усиливается. Роудс небрежно закидывает несколько учебников в потертую бездонную сумку, стараясь игнорировать всех вокруг. Не получается. Она буквально кожей ощущает, как чужие взгляды гуляют по ней, чужой шепот плотнее сдавливает мысли, а чужие слова затягиваются узлами на шее. Они все обсуждают ее, кивают длинными носами, которые суют не в свое дело. Адри сглатывает ком в горле, поджимает губы, но не подает виду, наспех выискивая среди хлама в шкафчике нужную тетрадь и хоть одну пишущую ручку. Сегодня у них контрольная. Но все ее мысли далеки от учебы.

Гулкие смешки перекатываются по школьному коридору перезвоном колоколов. Говорит один – подхватывают еще трое. Эхо чужих насмешек теряется вдали, отзывается тихим шипением, шепотом, в котором не разобрать слов. Адрия тихо сглатывает, пряча взгляд среди корешков книг, которые ее никогда особо не интересовали, старается уловить обрывки чужих фраз, застывших в воздухе.

«Это она…»

«Сто пудово она, ты только глянь».

«Какой позор!»

«Зачем она это сделала?..»

«Я бы вдул».

Последний осколок фразы больно царапает слух. Адри слышала это не раз, но всегда огрызалась быстрее, чем очередной самодовольный кретин успевал поставить интонационную точку в конце предложения. Сейчас она не реагирует. Не знает, на что реагировать. О чем они говорят и при чем тут все, что произошло в ту пятницу?

Роудс громко хлопает шкафчиком, сжимая зубы.

Ей нет дела до того, что у этих придурков на уме.

Нет дела до того момента, пока один из них, что посмелее, не выступает вперед, широко скалясь. Энтони Лоуренс – корнербек[1] футбольной команды, кто бы мог подумать. Массивный и растрепанный, он выглядит немного нелепо, но угрожающе. Взбухшие под футболкой мышцы компенсируют недостаток в росте и добавляют ему уверенности. Уверенности, которая диктует, что он может выглядеть, как пожелает, и говорить, что пожелает.

– Эй, Роудс, – он улыбается так широко, что кривая линия сухих губ вот-вот треснет. – Не знал, что ты такая страстная, встретимся после уроков?

Гогот дружков вторит его издевке.

Адрия огрызается, чтобы в своей манере процедить яростное «Пошел ты», но дружки Энтони ее опережают:

– Тони, не забудь потом кинуть ссылку.

Одобрительный насмешливый гул гуляет по толпе, окружая Роудс замкнутым кругом.

– Да, друг, ты же поделишься с товарищами свеженьким контентом?

Дыхание у Адрии перехватывает. Мутная завеса затягивается вокруг мыслей, не дает вдохнуть, мыслить здраво. Кровь льнет к вискам. Она еще не знает, что случилось, но уже понимает – что-то ужасное.

В руках девчонки недалеко от Энтони оживает динамик телефона – глухие стоны наполняют ледяную пустоту внутри Роудс осознанием.

Дружки Энтони мерзко хохочут, двигая бедрами:

– Да, детка, да!

Все внутри Адри взвывает.

Одним резким рывком она подскакивает к девчонке, чтобы вырвать телефон у нее из рук и уставиться на экран. Больно обжигаясь об увиденное, она швыряет его на пол. Хозяйка вскрикивает и беспомощно тянет руки следом. Телефон падает, но за расползающейся по экрану трещиной все еще виднеется тонкий силуэт, выжженные светлые пряди и девичье лицо, развернутое на три четверти. Стоны усиливаются, дыхание сбивается. Из динамика телефона Адрия слышит свой собственный голос, но те слова уже не имеют значения. Она ощущает, как все внутри нее содрогается от боли, обиды и несправедливости.

Она знает, кто это сделал и за что. Не знает лишь, почему это все происходит с ней. И сколько еще надежд должно рухнуть, прежде чем рухнет она сама.

– Она и вправду дикая штучка! – Чужие голоса вспарывают повисшую пелену, реальность с треском прорывается в сознание.

– Эй, Роудс, договоримся за пару банок пива? – Чужие голоса не замолкают, эхом отскакивая от стен.

Ее скрупулезно выстроенный образ сыпется. Густая подводка вмиг кажется вульгарной, наряд – вызывающим. Адрия вдруг ощущает себя грязной. Омерзительной. Испачканной. Все, что остается внутри, – только отвращение к себе самой. Яростное презрение, перемазанное красным и черным. Она слышит только агрессивный рев в ушах и уханье сердца.

Медленно ее наполняет мрачная пустота.

Ничтожность.

Кричащее унижение.

Ее интимная слабость, выставленная на обозрение всего интернета, чертовой школы и каждого, кто мечтал ее унизить. Мечтал каждый, а смог лишь один.

Линия подводки рвется, и одинокая чернильная слеза ползет вниз. Адри сжимает до боли челюсти и бросается с кулаками на девчонку, которая тянется за своим телефоном. Никто не должен увидеть ее слез.

Глава 2

Три месяца назад

Кухонные полки зияют перед Адри своей пустотой. Она трет глаза, все еще пытаясь проснуться, и перебирает деревянные ящики в поисках того, из чего можно было бы сообразить завтрак. За упаковкой муки с закопавшимися черными жучками и парой банок консервированной кукурузы ей удается найти завалявшуюся пачку хлопьев.

Ситуация в холодильнике чуть лучше – у молока даже не истек срок годности, а это значит, что тетя Адрии пребывает в том состоянии, когда проблемы реального мира заботят ее чуть больше проблем внутри. Адрия не держит на нее зла. Стабильно несколько раз в месяц Аманда Роудс погружается в состояние мучительной нервозности, и тогда ни пустой холодильник, ни попытки племянницы привлечь внимание – которых она уже давно не предпринимает, – не способны исправить ситуацию. В такие периоды остается только дождаться, когда реальность вновь станет чуть лучше, чем паршивой, – тогда на обед появится пицца быстрой разморозки, а жучки из пачки муки переедут в мусорный бак. Когда Аманда сможет улыбаться, не хватаясь за голову от мигрени. Кроме нее внести в дом уют и заполнить холодильник продуктами попросту некому – Адам Роудс, отец Адрии, не станет заниматься хозяйством, а сама Адрия едва ли научена решать бытовые проблемы. Впрочем, проблему бы она и не решила – до ближайшего магазина многие километры, и без машины простой поход в супермаркет превращается в целое приключение. Адрия предпочитает перебиваться сухим пайком. Поэтому, когда Аманда впадает в очередной депрессивный эпизод, ранчо Роудсов кажется еще более заброшенным и безжизненным, чем обычно.

Залив хлопья молоком, Адрия садится завтракать за обшарпанный деревянный стол, видавший даже времена холодной войны.

Весь дом Адама Роудса представляет собой набор полупустых пыльных комнат, облаченных в дерево. Когда-то давно ранчо Роудсов было доходным, и в каждой из этих комнат кипела жизнь, а поля вокруг были засеяны пшеницей и кукурузой. Тогда дед Адама и Аманды был уважаемым человеком в городе, и по выходным в этом доме собиралось много гостей. Теперь дом запустел, осунулся, сильно постарел за пять десятков лет, а его немногочисленные жильцы были больше похожи не на успешных людей, а на беженцев, потерпевших крушение. В сущности, так оно и было. Оставшиеся Роудсы не смогли совладать с жизнью, и их выкинуло на берег сильным течением, оставив коротать дни в этом захолустье. Никакого больше урожая, гостей и столов, ломящихся от еды. Никакого тепла в этих стенах. Только три жилые комнаты и дом, чье величие осталось в прошлом. Только Адам Роудс с недоброжелательной, хмурой ухмылкой. Только Аманда Роудс, его кровная сестра, с густо подведенными черными глазами и бегающим тревожным взглядом. Только Адрия с тарелкой старых хлопьев и кучей вопросов о том, что делать с этой жизнью.

Склоняясь над своим завтраком, она небрежно скользит худощавыми пальцами по экрану старого телефона в трещинах, пролистывая ленту соцсети. Одни цветастые картинки сменяются другими, одни счастливые люди – новыми. Изредка на лице Адри проскальзывает едкая ухмылка, когда среди всей массы фотографий – и зачем ей все эти подписки? – попадается очередная одноклассница, выставляющая напоказ семейный ужин, симпатичного парня или свою комнату в светлых цветах и девчачьих постерах. Ничего нового. Все те же типичные атрибуты старшеклассницы, довольной жизнью. Все так же далеко от реальности Роудс.

Она поднимает голову, чтобы кратко оглядеться и убедиться в этом. Старые занавески в мелкий цветочек чуть колышутся на сквозняке, дверь кухни тихо поскрипывает, гуляя туда-сюда. Дом словно поддакивает.

Адрия права.

Семейных ужинов здесь не проходило десятки лет, и вряд ли они предвидятся в будущем. Адам, Аманда и Адрия с трудом находятся в одном помещении, не говоря о том, чтобы сесть за один стол. Взаимные упреки, ядовитые колкости и уничижительные взгляды – все, что они могут предложить друг другу на ужин. В лучшем случае. В худшем Адрия хлопнет дверью, как только Адам войдет в комнату.

Со вторым пунктом тоже провал. Симпатичные парни вокруг Адри, может быть, и водятся, но имеют не самые благие намерения. Адрия не готова стать их трофеем, пусть и оступилась несколько раз, воспринимая обманчивую нежность за заботу. Нет. Больше никогда. И забота ей больше не нужна, удалось ведь дожить без нее до семнадцати.

С третьим пунктом в списке счастливых старшеклассниц все куда проще и менее прозаично. Комната Адри является противоположностью девчачьих мечтаний, и это трогает Роудс меньше всего. Ей не нужны розовые рюши, как и крикливые лозунги над дверью или цветастая мебель с мягкими подушками. Все, что нужно Адрии, – чтобы ее не трогали. Комната на чердаке, куда так редко поднимается Аманда, и еще реже Адам, хорошо отвечает этой цели. В этой комнате Адри не чувствует уюта, ведь сложно почувствовать его в доме человека, которого не можешь назвать отцом, а зовешь лишь по имени. Но мрачный чердак со скрипучей деревянной кроватью – лучше, чем улица. Однако это «лучше» в жизни Адрии случилось не благодаря отцу, а лишь по милости Аманды, что впустила ее в этот дом за год до того, как Адам Роудс вышел на свободу. Факт, который тоже не вписывается в жизнь счастливой старшеклассницы.

Лучше, чем ничего. Но все еще хуже, чем у одноклассниц на красочных фотографиях в соцсетях.

Адри моет тарелку и возвращает ее на место. Места вещей в этом доме так же непостоянны, как и люди. В скором времени Аманда в приступе нервозности поменяет все местами, пытаясь добиться какого-то далекого, недоступного им, Роудсам, уюта. Тарелки окажутся не в верхнем ящике справа от раковины, а внизу в левом. Так случается.

Адрия понимает тетю, иногда она ощущает похожий зуд – необходимость сменить место, людей, свой внешний вид, будто в попытке сделать все иначе – вдруг это что-то изменит, успокоит, придаст сил. Обычно так и происходит, но эффект длится недолго. Поэтому Адрия спешит снова сменить окружающую обстановку, а Аманда перекладывает всю посуду в следующий ящик, меняет вещи местами, дает им новые названия. Псу на заднем дворе меняют клички так часто, что в конце концов Адри называет его лишь псом. Это нормально. С этим псом Адрия даже ощущает нечто общее – с самого детства они с матерью сменили так много домов и отчимов, что запоминать имя Адри, возможно, и не имело смысла. Во всем этом хаосе она могла быть просто «девочкой».

Наспех расчесывая длинные взлохмаченные волосы перед мутным зеркалом, Адрия почти не заглядывает себе в глаза.

Зато в отражении она замечает несколько мятых купюр на журнальном столике позади себя. Деньги в их доме – нечастые гости. Адам зарабатывает немного и к тому же считает, что никому и ничего не должен, а потому даже карманные расходы его дочери ложатся на Аманду. Она принимает эту ношу без упрека и заботится об Адри, когда не приходится заботиться о своем душевном здоровье. А еще Аманда работает круглыми сутками, чтобы содержать ранчо в более-менее пригодном для жизни состоянии – ремонтировать крышу, платить за свет и иногда все же закупаться продуктами. Адрия мысленно благодарит тетю и выходит из дома, хватая сумку.

У покосившейся калитки, обмотанной стальной сеткой, она теребит потрепанного пса за ухом и впервые за день улыбается. Это нелепое существо с порванным ухом и куцым мельтешащим хвостом вселяет в нее смутную, странную радость. Когда его широкий влажный язык скользит по руке, оставляя на коже липкое тепло, Адри не чувствует себя одинокой. Но это чувство быстро испаряется, исчезает в холодном воздухе утра, и Роудс направляется по дороге вперед, чтобы вновь оказаться в месте, в котором быть не желает.

Такси останавливается у массивных серых ворот, и водитель с недоверием оглядывает высокий забор и вывеску у входа, но молчит. Обычно они более красноречивы. «Малышка, тебе точно сюда?», «Детка, ты ничего не перепутала?» – говорят они всегда так, будто знают лучше Адрии, что это место не для нее. Она и сама знает. Но, по их мнению, она должна вдруг опомниться, встрепенуться, попросить довезти ее до кафе, где встретится с подружкой и за большим куском клубничного чизкейка будет обсуждать мальчиков.

Клубничный чизкейк у Адри с собой. На коробочку десерта и такси до этого места пришлось потратить все, что с утра оставила Аманда. Эта мысль отзывается в ней злостью и горючим раздражением на себя. Почему она продолжает сюда приходить и потакает этим прихотям?

Адри пихает водителю мятую купюру и направляется к воротам.

Она проходила здесь уже десятки раз, но еще ни разу не пыталась принести десерт.

На входе грузный мужчина оценивает ее с головы до ног. Очередная унизительная процедура. Кивнув тяжелым подбородком, он пропускает Адри, и буквально кожей она ощущает на себе его липкий, пронзительный взгляд. Стараясь игнорировать скверную сальность чужого внимания, Роудс проходит дальше. Протягивая документы следующему мужчине, она одаривает его кислой улыбкой. В этих стенах нет места гостеприимству, и Адрия не помнит, чтобы задолжала кому-то свое радушие, но у нее есть цель, а если есть цель, приходится постараться.

Под строгим надзором еще одного сотрудника она складывает свои вещи в пластиковый контейнер. Коробочка с чизкейком остается в стороне, и мужчина хмуро кивает на нее, взглядом спрашивая: «Что это?»

– Это чизкейк, можете проверить. – Адри пытается заставить себя мило улыбнуться, но выходит скверно. Не улыбки решают здесь все – только правила.

– Нельзя, в контейнер.

– Это чертов клубничный чизкейк! – Она в секунду срывается с показного смирения в раздражительность и злость. За мгновение лопаются все тонкие ниточки, которые заставляют ее сохранять эмоциональное равновесие. Тонкое полотно выдуманного спокойствия расходится, обнажая не просто предупредительный оскал «не приближайтесь», а глубокую обиду в обертке из жестких слов.

Охранник беспрекословно кивает на контейнер. С ним это не обсуждается, или она сделала что-то неправильно. Нужно было улыбаться.

Она хмурится, пихая коробочку в контейнер и обнажая верхний ряд зубов в кривом оскале. Пусть сожрет его сам и подавится. Что за дурацкие правила?!

– Идиот, – шипит она, проходя дальше, неуверенная, чего хочет больше – чтобы мужчина не услышал ее или чтобы ее слова все же достигли адресата.

Проклятый чизкейк. Проклятое место. Проклятый повод явиться сюда с этим проклятым чизкейком.

Подняв мутные серые глаза на женщину, которая садится напротив, Адри смаргивает и быстро отводит взгляд:

– Привет, мам.

Глава 3

Мать очаровательно улыбается, протягивая теплую ладонь к лицу Адри. Адри не отстраняется, позволяя мягкому прикосновению случиться. Непривычно, странно, может быть, даже приятно.

Но стоит Дебре Гарднер раскрыть рот, как пощечина реальности больно бьет по лицу:

– Милая, неужели не получилось?

Чертов чизкейк.

Адри вмиг чувствует себя глупо – в очередной раз собственная мать ее одурила. Первое, что она ждала увидеть за этим столом в мрачной комнате для свиданий окружной тюрьмы штата Индиана, – клубничный чизкейк. Вовсе не дочь. Ничего нового. Они ведь это уже проходили, на что она надеялась?

Дебра не понимает собственной оплошности, не понимает, что оступается всю жизнь, и продолжает гнуть свою линию:

– Боже, как можно быть такими снобами! – произносит мать, встряхивая темными прядями и широко хлопая глазами, которые, к сожалению Адри, так похожи на ее собственные.

В их внешности слишком много общего, и единственное, чем Адрии удается исправить это мучительное сходство, – осветлить до неестественной желтизны волосы, чтобы не видеть в отражении зеркала мать. Но она знает, что это не поможет, – Адрия становится второй копией Дебры, только повадки более замкнутые, взгляд жестче. Это то, что подарили ей родители.

Адрия поджимает губы, смеряя мать непроницаемым взглядом:

– Не получилось.

Опуская взгляд, она фокусируется на надписи, нацарапанной на металлической поверхности стола. Кто-то написал там дурацкое «люблю» с припиской «Эндрю», и теперь эти кривые буквы каждый раз мозолят Адри глаза, но заставляют ее сфокусироваться. Не на любви, нет. На том, как абсурдно смотрится это кривоватое слово в этих условиях. В обстоятельствах, в которых любовь заперта на все замки. Как внутри Адрии.

Адри нравится ковырять эти буквы ногтем, пока она ждет, когда охранник приведет мать. Возможно, так работает ее сознание, успокаивается, – привязаться, запечатлеть, ковырять, пока вокруг хлопают двери, звенят замки, гудят чужие слова:

«Ты в норме, Джеки? Тебя здесь не обижают?»

«Адвокат сообщил, что приговор могут оспорить».

«Твоя мать уже готовит апелляцию».

Адри не хочет слышать ничего из этого. Адвокаты, апелляции, приговоры. Они с матерью не обсуждают это. Адрия даже не знает, сколько ее матери еще сидеть. Дебра Гарднер не говорит об этом, потому что считает, что допущена ужасная ошибка и ее освободят в ближайшее время. И так уже два года.

Мать изящно одергивает тюремный комбинезон, выпрямляясь. Даже в таких условиях она не теряет шарма и выглядит куда дружелюбнее и приветливее дочери. Адри живо представляет себе, как Дебра строит глазки охранникам, и отвращение подкатывает к горлу нервной судорогой. Ее мать прожила на шеях мужчин целую жизнь, и тюремная роба ничуть ее не изменила. Только лишила свободы выбора. Но она умеет приспосабливаться. Адри умеет лишь игнорировать.

– Детка, не расстраивайся, – небрежно произносит мать, но снова улыбается. – Если удастся договориться с Джоном из второго блока, он достанет пару десертов. С ума схожу от одной мысли о чизкейке.

Конечно, у нее всегда есть запасной план.

Если Джек не позовет замуж, она наберет Джорджу, с которым познакомилась несколько месяцев назад в супермаркете. Если не удастся с Джорджем, у нее есть друг Курт, влюбленный в нее с детства. Только у Курта не так много денег, и поэтому, когда запросы Дебры вырастут, она вновь будет искать очередного Джека. Эта цепочка не имела конца, и мать жила так столько, сколько Адрия себя помнит. Стоит отдать должное, все эти Джеки, Джорджи, Курты всегда были приличными людьми – офисными клерками, банкирами, менеджерами или врачами. Дебра никогда не училась на своих ошибках, но одну она запомнила – Адама Роудса.

Воспоминание об отце прорывается на лице Адри ироничной ухмылкой.

Вместе с Деброй они навещали Адама в тюрьме трижды – там Адрия впервые и познакомилась с отцом. А до этого мать двенадцать лет врала, что ее отец был летчиком и героически погиб на Востоке. Неужели стащила этот сюжет из какого-то фильма?

Адри помнит первую встречу, первый свой визит в тюрьму, как сейчас, – затхлый тюремный дух, кислый запах пота, удушающая тишина в окружении бетонных стен.

Адри двенадцать, и она плохо представляет себе, что это за место. Она скучающе вздыхает и отклоняется назад, чтобы покачаться на стуле, но лопатки лишь больно упираются в холодное железо – стул не двигается с места, ножки намертво прикручены к полу. Она поворачивается к матери вполоборота, чтобы спросить, что они здесь делают, но мать молчит, не отрывая взгляда от двери в конце комнаты. Лязг металла сначала едва различим, но звук повторяется, усиливается, подбирается ближе, и Адрия догадывается, что за этой дверью еще много-много других дверей, каждая из которых должна открыться. Открыться, чтобы впустить в ее жизнь очередного мужчину, презрение к которому отпечатается у Адрии на кончике языка, сорвется с губ сдавленным ругательством вместо приветствия. Ведь когда мать кисло улыбнется и своим привычным жеманным тоном произнесет: «Познакомься с папочкой», Адрия будет заранее ненавидеть их обоих. Ненавидеть за молчание, издевку в голосе, десяток дверей, которые закроются, прежде чем она, тихо глотая слезы, успеет вспомнить, как часто говорила, что ее отец погиб.

Тогда на выходе мать сказала, что привела Адрию в окружную тюрьму штата Алабамы, чтобы показать, с какими мужчинами не стоит связываться. Довольная своим непосильным вкладом в воспитание, она предлагает прокатиться за молочным коктейлем. Адрия презирает молочные коктейли так же, как презирает мать, поэтому выскакивает из машины на ближайшем перекрестке, чтобы показать, с какими женщинами тоже не стоит связываться.

И сейчас, пять лет спустя, Адрия ощущает собственную глупость. Глупость двенадцатилетней девочки, которая впервые видит отца, еще и за решеткой, и не знает, как себя вести. Как реагировать на мать, закручивающую локон наманикюренным пальцем, как реагировать на отца, который смотрит безразлично, точно сквозь нее.

Теперь так же безразлично Адрия старается смотреть на мать. У нее хорошо выходит – кое-чему она научилась у Адама за те пару лет, что он на свободе. Адам вышел из тюрьмы, Дебра туда попала. Паршивый баланс в паршивой вселенной Адрии, где правит лишь злая ирония.

Злость внутри Адри мешается с глупостью. То далекое «Познакомься с папочкой» отпечатывает злость так глубоко, что сложно нащупать что-то кроме. Почему мать столько лет врала, что отец погиб? Почему он не отправил ей за все эти годы ни одной весточки? Почему он оказался в одиночной камере, а не рядом с ней?

Проходит столько лет, но Адри не перестает чувствовать ту злость.

Чувствовать не перестает, но не понимает – почему, несмотря на эту злость, как дура тащила матери чертов чизкейк? Потому что Дебра умеет убеждать? Потому что Дебра профессионально заговаривает зубы?

Потому что она все еще ее мать. Адри не знает, что делать с этим фактом. Она сократила свидания до пары раз в месяц и каждый раз спрашивает себя, зачем ей туда ехать, но каждый раз приезжает. И это злит еще больше.

– Как дела в школе? – Мать перестает широко улыбаться, но ее лицо излучает обманчивую участливость.

Адри кривится.

Этот вопрос мог бы прозвучать в стенах их дома, в котором они бы не задержались больше, чем на полгода, за кухонным столом или телевизором, по пути до супермаркета или торгового центра – как раньше, но теперь он раздается в стенах тюрьмы и звучит странно. Насколько хорошо должны быть дела в школе, чтобы после ее окончания не попасть сюда?

Адрия ерзает на стуле, жалея, что пришла. Она проходит эти этапы раз за разом, в каждый свой визит к матери.

Она язвит, острыми фразами рассекая душный воздух:

– Кто-то написал про меня кучу гадостей в женском туалете, меня вызвали к директору за скандал с девчонкой из параллельного класса, а еще я, кажется, вырвала ей клок волос. Про что из этого ты хочешь послушать?

Мать вздыхает:

– Я ведь не была такой.

– Он был таким, – криво усмехается Адри. – Он есть такой.

Они обе знают, о ком речь. Когда началось судебное разбирательство против Дебры, она сама дала Адрии адрес его дома. Адри долго сомневалась, прежде чем поехать туда, но у нее не было выбора. Не было и нет.

– Вы с ним ладите? – голос матери звучит серьезно. Адрии кажется, что она приезжает сюда за этими моментами – когда от кокетливой безответственности Дебру переключает на осознание того, что она сделала с жизнью дочери и своей.

Адри кисло улыбается матери в ответ, ощущая смутное удовлетворение. Она хочет, чтобы Дебра Гарднер хоть иногда сожалела. Она хочет сказать, что помнит, с какими людьми не стоит связываться, но так уж вышло, что такие люди – ее родители.

Вместо этого Адрия вновь обращает внимание на нацарапанную надпись. На слово, которое она никогда не сможет сказать отцу и, что важнее, которое никогда не услышит в ответ.

– Мне кажется, он ненавидит меня, – впервые за весь разговор Адри отвечает серьезно. Эти слова жужжат у нее на языке давно, но ей некому их сказать. Единственное, на что она может рассчитывать в глубине души, – на то, что мать сможет их услышать.

На лице Дебры отражается сложная гамма чувств, и вместо того чтобы выбрать подходящую эмоцию, как делает всегда, она теряется на долгие секунды.

– Это не так, милая. – Мать накрывает своей рукой ладонь Адри, и Адри вновь принимает это обманчивое тепло, которого ей так не хватает. Но лишь на пару секунд, не более, а затем одергивает руку и отстраняется, откидываясь на спинку стула. За долгие годы мать приспособилась и к этому. – Он просто сложный человек.

– И зачем ты рожала меня от этого сложного человека? – выплевывает ядовитые слова Адрия.

Мать игнорирует вопрос и продолжает говорить скорее для собственного успокоения:

– Детка, он провел в тюрьме почти пятнадцать лет и вышел не так давно. Дай ему время.

– Теперь ты его оправдываешь?

Наблюдать за тем, как мать ерзает на стуле, не находя ответа, дорогого стоит. Но Дебра Гарднер не способна выдерживать напряжение слишком долго, не умеет фиксироваться в этом мучительном состоянии больше, чем на несколько секунд, поэтому быстро переключается на другую тему:

– Ты встречаешься с кем-нибудь?

Адри закатывает глаза. Все это кажется сюром – мать в оранжевой робе, прикрученные к полу стулья, разговоры о мальчиках. Но разве не за этим она сюда пришла? Понять что-то. Например, как жить, когда в твоих генах кровь преступника и профессиональной нахлебницы. Как решить, где твоя сторона?

Но Адри лишь огрызается:

– Это неважно. – Они не должны заиграться в эти дочки-матери, потому что мать не имеет права думать, что можно наверстать все, что было упущено, пока она кокетничала с очередным Джеком, Джорджем или Куртом. Пока из-за обвинения одного Джека, Джорджа или Курта не оказалась здесь.

Парень, с которым они прожили последние полгода, обвинил Дебру в мошенничестве. Было за что. Она никогда не отделяла отношения от денег, как никогда не различала, где заканчивается ее игра в большую и светлую любовь и начинается настоящая ложь. Наверное, поэтому все ее романы заканчивались феерично и быстро – либо очередной ухажер ловил ее за руку, замечая, что траты на кредитке несоизмеримы с вкладом Дебры в эти отношения, либо попросту весь обман, на котором она строила свой образ и биографию, в какой-то момент всплывал. И дурацкая мелочь в разумении Дебры, вроде трех кредитных карт на чужое имя, оборачивалась скандалом. Или тюрьмой, как в случае последнего Джека, Джорджа или Курта. Он был неплохим парнем, только не собирался терпеть ложь.

И как эта женщина могла научить Адрию чему-то хорошему?

Но стоит отдать ей должное – пока ситуация с деньгами не стала критической, Дебра не переходила рамки закона, всегда лишь личные, ведь гораздо проще играть роль несчастной женщины в беде, чем превращаться в мошенницу. Зато Адам Роудс умело ломает любые границы без поправки на роли и последствия.

Адрия же, в свою очередь, питая глубокое презрение к «талантам» обоих родителей, не умеет ничего, кроме как злиться. Но злость эта бесполезна и только сильнее выматывает, чем больше в нее погружаешься.

– Милая, – мать не сдается и пытается наладить контакт. – У тебя проблемы в школе?

Она вновь мягко улыбается. Иногда она умеет быть нормальной, и во время коротких свиданий в тюрьме Адри вынуждена приходить к этой мысли быстрее, чем в обычных обстоятельствах, – как бы проживать все отношения с матерью в ускоренном режиме. Потому что за пределами этих стен у нее нет матери. Адри признает, что пресловутые полчаса, выделенные на это свидание, – не время вертеть хвостом. Она закусывает губу и хмурит брови, стараясь не встречаться с матерью взглядом. Почему в этой тюрьме нет пластиковых перегородок и телефонов, как в кино? Все тогда было бы проще – пятиминутная консультация о жизни.

– Да, но дело не во мне, а в них. В остальных. – Адри фыркает, пробираясь через острые колючки своей злости вперед. – Мне кажется, я другая.

– Это ведь неплохо. Людей пугают те, кто на них не похож, но в то же время притягивают.

Адрия притягивает только придурков, которые вызываются на спор с такими же придурками подкатить к ней, чтобы оценить, какого масштаба и фееричности будет отказ. Местный аттракцион.

– Я не ты, – гулко произносит Адри, вкладывая в эти слова так много.

«Я не могу быть такой же очаровательной и улыбчивой, как ты».

«Я не стану угождать мужчине, только чтобы ему понравиться».

«Я не буду зависеть от кого-то».

Как много отчаяния, презрения и даже зависти в этом «я не…».

Мать протягивает руку, чтобы заправить непослушную прядь Адри за ухо, и Адри не шевелится, вновь цепенея от чужого прикосновения. Аккуратно касаясь пальцами лба дочери, Дебра произносит:

– Моя девочка, ты красива и умна. А если захочешь, то можешь быть и милой. Только воспользуйся этим правильно.

Адри выдыхает сквозь плотно сжатые зубы. Ногти скребут неровные линии дурацкой надписи, врезанной в металл стола. Как ей хочется не быть здесь, не касаться этих букв, не смотреть матери в глаза и уж тем более не думать мучительно, что та может быть права.

Глава 4

Пасмурная серость расползается по Рочестеру, окутывая город мрачными тучами и наваливаясь на его обитателей угрюмой тоской. Адри подпирает голову рукой, косясь в окно, и всеми мыслимыми и немыслимыми способами борется со сном. Заснуть на уроке мистера Арчера проще простого. Пока он в режиме радио вещает о Войне за независимость и тонкостях Парижского мирного договора, Роудс пытается не зевать и прокатывается скучающим взглядом по классу. Часть одноклассников так же мучительно клюет носом, кто-то нашептывает соседу на ухо очередные школьные байки, кто-то таращится в телефон, под монотонные речи учителя пролистывая бесконечную ленту социальных сетей. Но есть и другие. Те, кто, в отличие от Адрии, не забивались в самый конец класса – они с понимающим видом грызут гранит науки, пока ближе к концу следующего года не начнут грызть друг другу глотки за места в колледже.

Среди всей этой разношерстной массы девчонок и парней у Роудс нет друзей. Отличники держатся от нее в стороне, тая в глазах вполне обоснованный страх; троечники не проявляют особого интереса; только отпетые хулиганы подбираются ближе всех, но лишь чтобы задеть за живое. Хоть живого в Адрии не так уж и много. Отшельников Роудс не принимает сама, потому что лучше оставаться белой вороной в одиночестве, чем сбиваться в чудную стаю. Когда скрупулезно, день за днем выстраиваешь угрожающий образ, ты не можешь позволить себе попадать под раздачу из-за кого-то еще. Тем более Адрии не нужны друзья. Не нужно чужое общество, как не нужно чужое нытье и чужие проблемы. Этим ведь и занимаются друзья – ноют друг другу о проблемах?

Адрия давно усвоила урок, что дружба требует чего-то взамен. Жертвы. Отдачи. И в первую очередь откровенности.

С момента переезда в этот город два года назад от нее ожидали этой жертвы не единожды, пока все как один не пришли к выводу, что Роудс не готова ничего отдавать взамен. Своего мало.

Рыженькая Марта Синклер пыталась узнать Адри лучше, но споткнулась уже на третьем вопросе – «Где работают твои родители?». Так Адрия поняла, что, если отвечать «не твое дело», друзей у тебя не прибавится. Но это было и вправду не ее дело – девочки, мать которой выпекала румяные пироги в пекарне, а отец со счастливой улыбкой развозил их по всей округе. Что могла сказать Роудс, чтобы не соврать? Потому что хуже правды – только ложь. «Моя мать сидит, а отец только вышел из тюрьмы. Хочешь ко мне в гости?» – Марта Синклер слилась бы быстрее, чем ее отец успел бы довезти до центра города пышный пирог с яблоками и ватрушку с повидлом в подарок. Пироги у них, кстати, были вкусные, но после того как Адрия наотрез отказалась приоткрывать непроглядную завесу в свою жизнь, Марта на пироги ее больше не приглашала. На этом дружба закончилась.

После Марты была Луиза Брэдшоу – худощавая бледная девчонка во всем черном. У них с Адри было куда больше шансов сойтись – Луиза слушала тяжелую музыку, любила помолчать, а главное – не задавала лишних вопросов. Адрию устраивало ее ненавязчивое общество, задумчивые прогулки вдоль полей и обмен музыкальными предпочтениями. Но потом Луизе стало хуже. Она перестала есть, начала страдать булимией и худела на глазах. Все это продолжалось до тех пор, пока родители не закрыли ее в специальной клинике, справедливости ради сообщив Роудс адрес и тепло заверив, что она может навещать Луизу в любое время. Но Адрии хватало и свиданий с матерью в мрачной тюрьме в полутора часах от Рочестера, поэтому она быстро попрощалась и с этой дружбой. И больше не хотела ни с кем сближаться.

Люди приносят боль, а чем человек тебе дороже, тем больше боли он способен принести.

Этот урок, в отличие от уроков мистера Арчера, Адрия тоже усвоила. Как и то, что жизнь – злая стерва с кривым оскалом.

По иронии судьбы все важные люди в ее жизни оказывались за решеткой. Роудс не хватило бы духу признать, что та бледная девчонка с булимией стала для нее важна, как были важны отец и мать, но мрачная закономерность угнетала. Глядя на все это, Адрия не раз думала о том, что когда-нибудь стерва-судьба приведет за решетку и ее саму.

О том, что родители Адрии сидят, стало быстро известно всей школе.

«Дочь уголовников» – мерзкое прозвище приклеилось к ней почти с самого переезда. Клеймо, от которого она не смогла бы избавиться ни за два года, ни за десять лет. Потому что это правда. То, что не исправить. Сухой факт в остатке.

Звонок с урока звучит долгожданным спасением. Класс начинает жужжать, как переполненный улей. Кто-то принимается делиться с соседом по парте планами на предстоящие выходные, кто-то уже подскакивает с места, спеша покинуть кабинет и взбодриться в оживленных коридорах. Мистер Арчер суетливо проговаривает домашнее задание. Адри убирает в сумку учебник, который не открывала ни разу в этом семестре, и направляется к выходу. Домашние задания не для нее, потому что в какой-то древней Войне за независимость она не видит смысла. Умные задания останутся для умных ребят, которым есть на что рассчитывать в обозримом будущем. А у нее своя война. Адрия не рассчитывает особо, что ее знаний будет достаточно для поступления в колледж, да и знает, что надеяться на чей-то кошелек – глупо. Хотя мать бы с ней поспорила.

Пробираясь по коридорам между галдящими школьниками, Адри выбирается на улицу и глубоко вдыхает свежий воздух, насыщенный влагой. Темные тучи нависают над самой школой, и вот-вот первые капли дождя прольются на стылую землю. Неприятный, промозглый ветер гуляет по пустынному заднему двору, заставляя Адри в одной кофте ежиться от холода. Она быстро проходит через весь двор в сторону стадиона, заворачивает за угол и скрывается от бдительного взора камер наблюдения. Каждый старшеклассник Рочестера знает эту слепую зону между двумя зданиями, но известно о ней и учителям. Многие предпочитают закрывать на происходящее здесь глаза или приговаривать: «Не моего ума дело».

Сегодня из-за непогоды здесь пустынно и тихо.

Адри чиркает зажигалкой, поднося маленький дрожащий в ладонях огонек к кончику сигареты. Глубоко затягиваясь, она облокачивается на кирпичную кладку стены и вставляет в уши наушники, чтобы на десять минут выпасть из реального мира и окунуться в виртуальный, в котором есть только цифровой шум и ничего больше. Но этот шум всяко приятнее реального.

Когда же реальный шум прорывается даже сквозь музыку и небрежную отстраненность Адрии от происходящего, она нервно дергается, оборачиваясь на источник звука.

Перемены – то время, которое нравится ей еще меньше, чем уроки, потому что в перемены обычно не происходит ничего хорошего. Школьники наконец освобождаются от оков вынужденного внимания, навязанного учителем, и беспокойные умы, ошалевшие от гормонов, на десять-пятнадцать минут вырываются на свободу. В перемены происходит все самое злое.

В паре десятков метров от скромного укрытия Адрии несколько пацанов громко гогочут, толкая худощавого мальчишку по кругу, точно мяч. Младшие классы. Их корпус совсем недалеко от этого места, и, видимо, здесь обидчики находят неплохую возможность унизить свою жертву так, чтобы не привлекать лишнего внимания. Мальчишкам лет по десять, они смеются, обмениваясь злобными, совсем не детскими шутками, и подталкивают свою жертву друг другу. Мальчик по центру сжимается, прячет взгляд, но не особо сопротивляется, наверняка полагая, что лучше пережить эти несколько минут унижения молча, не подав виду.

Адри рывком выдыхает сизый дым, с горечью на языке наблюдая за происходящим.

– Эй, так и будешь терпеть?! – Школьник покрупнее, видимо, негласный лидер этой шайки, вырывает рюкзак мальчишки из рук и швыряет на землю. – Терпила лопоухий!

Остальные смеются, находя неуклюжую насмешку забавной. Злобный детский смех звенит у Адри в ушах, отскакивая эхом от воспоминаний.

Роудс кривится, вытаскивая второй наушник.

Ее так же пускали «по кругу унижения», только в другой школе, в одной из десятков до Рочестера – там, где узнали, что ее мать была на свидании с директором и таскала ему сэндвичи на работу. Он дважды приглашал Адри в кабинет, елейно улыбаясь и интересуясь, все ли у нее в порядке. Чем, конечно же, усугубил положение. В «кругу унижений» звучало всякое. Начиная с того, что ее мать директорская подстилка, заканчивая тем, что Адри теперь его любимица, за что будет презираема и гонима до конца дней. К счастью, ничего у матери с директором так и не срослось, и они быстро переехали в Коннектикут. Больше ее мать со школами не связывалась. И на родительские собрания тоже не приходила.

Но сколько таких школ и сцен Адрии пришлось пережить, прежде чем научиться с порога представлять себя правильно, – не перечесть. Угрожающий взгляд, «Только попробуй», первая стычка с обидчиками – все это, как ритуал, нужно было пройти почти в каждой новой школе. Со временем стало понятно, что дело не только в физической силе. Далеко не в физической силе.

Адри судорожным выдохом выгоняет из легких весь дым, закатывая глаза к мрачному небу.

Почему это постоянно случается?

Мальчишка падает на землю, не удержав равновесия, и обидчики обступают его со всех сторон:

– Ну ты и жалкий, чудик!

– Пожалуешься маме, как в прошлый раз? И что она сделает?

– Может, заплачешь?! Давай, Итан, как девчонка!

Роудс жмется к стене затылком, скрипя зубами.

Можно просто докурить сигарету и вернуться в школу, не обращая внимания. Можно просто заставить себя поверить, что это не ее дело. Такое ведь происходит всюду, постоянно. Нужно просто пройти мимо, как проходят все. Ничего сложного. Ведь у нее есть еще пара минут, время, в которое можно побыть наедине с собой, собраться с духом, чтобы дожить эту пятницу и вырваться из этого мира до понедельника. Забыть.

Просто курить, просто забыться.

Но сигарета только сильнее отдает смоляной горечью. Никакого удовольствия не остается за тлеющим угольком, который нервно пляшет меж пальцев Адрии в россыпи тяжелых колец.

Ее ведь никто не спасал, почему она должна?

Почему ей не может быть просто все равно? Почему она должна в это ввязываться? Почему жизнь издевается над ней, ставя в неудобные ситуации?

Ни одного ответа.

Пальцы вздрагивают, откидывая сигарету на щербатый асфальт.

Какого черта?!

Адри выдыхает, чтобы с наскоку ворваться в реальность. Резко вынырнув из своего угла, в мгновение повышает голос до угрожающей тональности:

– Эй, отвалите от него! Пошли вон, мелкая шпана!

Школьники пугаются от неожиданности, но быстро оценивают перспективы – высокая, но худощавая старшеклассница не самого приличного вида. Маленькие шестеренки в их головах бегло крутятся, чтобы прикинуть последствия и заключить, что Адрия не представляет угрозы.

Самый крупный и самый борзый мальчишка супится и огрызается:

– Не твое собачье дело! – Адри бы удивилась такой дерзости от десятилетнего мальчишки, да только знает, что бывает хуже.

Угрожающе наступая в сторону пацана, она рычит:

– Ты прав, гаденыш, дело не мое, но, если вы, бестолковые индюки, – делая шаг ближе и нависая над мальчишкой сверху, она уничтожает его взглядом, – привлекаете столько внимания, приходится вмешиваться.

Мальчишка издает краткое «э-э», но Адри знает, что нельзя давать возможности вставить и слово. Если давить, то до конца. Резко кладя ладони пацану на плечи, она понижает голос до шепота, такого, чтобы мог расслышать только он:

– Если ты со своими дружками сейчас же отсюда не свалишь, в следующий раз они найдут тебя подвешенным за трусы в темном чулане вон за тем стадионом, – Роудс оглядывается на стадион для убедительности. – Искать им придется долго, а если выпадут выходные, то я вообще тебе не завидую, сопляк.

Пацан буравит ее взглядом, в котором читается не то злость, не то страх. Ему требуется несколько секунд, чтобы усвоить услышанное и оценить угрозу. Лопоухий мальчишка на асфальте наверняка не стоит того, чтобы проверять, насколько далеко может зайти нервная старшеклассница в своих странных обещаниях.

Взмахивая рукой, пацан отступает:

– Э, пошли отсюда, она чокнутая!

Стайка маленьких шакалов капитулирует, злостно оглядываясь на Роудс, но она быстро теряет к ним интерес, оборачиваясь к мальчишке. Худощавый, нескладно сложенный, он выглядит зашуганным и абсолютно не понимающим, что вообще происходит. Темные волосы взъерошены, глаза под веером длинных ресниц распахнуты в ужасе.

– Вставай, они ушли, – совсем неласково звучит от Адри, но мальчик не реагирует. Лишь смотрит на нее пустым ошарашенным взглядом и молчит. – Эй, пацан, хватит валяться, они свалили, и лучше тебе побыстрее уносить ноги.

Ноль реакции. Роудс злостно рычит, задаваясь вопросом, что с этим миром не так, и протягивает мальчишке руку, чтобы помочь встать. Тот лишь хватает ртом воздух, как рыба, и не шевелится. Чертыхаясь, Адрия наклоняется, чтобы подхватить незадачливого пацана за хрупкое тельце и поставить на ноги. Когда мальчишка оказывается на земле на своих двух, она встряхивает его за плечи.

Жест выходит грубоватым, но Адри лишь пытается привести его в чувства. Парнишка испуганно хлопает глазами, тяжело дыша. Роудс злится, не понимая, что происходит.

– Да что с тобой такое? Стоять можешь?

Он лишь кратко кивает в ответ.

Хоть что-то.

Кто-то окликает ее со спины, и Адрия вздрагивает, оборачиваясь. Знакомая фигура в ста метрах выныривает из тоннеля стадиона, стремительно приближаясь:

– Эй, что тут происходит?

Черт побери.

Адри выпрямляется, буравя недобрым взглядом поджарого парня в спортивной форме.

Мартин Лайл собственной, мать его, персоной. Тип из параллельного класса, который не упустит возможности задеть Роудс словом в узком школьном коридоре или отпустить пару едких комментариев на общих занятиях по физкультуре.

Это его друзья заключают споры на двадцать баксов, кого грубее Адрия отошьет. Это его друзья издеваются, посвистывая ей вслед из проезжающей рядом тачки. Мартин Лайл из глубины салона лишь небрежно усмехается, отстраненно наблюдая за происходящим. Потому что Мартин Лайл возглавляет эту поганую стаю и ищет развлечений за чужой счет. Только сейчас он один и ему вовсе не до развлечений. Он приближается в считаные секунды, сокращая расстояние между ними в ничто.

Адрия наблюдает за ним, не понимая, как реагировать.

Она отшатывается от мальчишки, отрывая ладони от его плеч. Пацан по-прежнему выглядит испуганным и тяжело дышит.

– Какого черта, Роудс? – Лайл разводит руками, оглядывая мальчишку с головы до ног. – Ты докопалась до моего брата?

Адрия чувствует себя глупо. На несколько долгих секунд дыхание перехватывает судорогой от возмущения, и она лишь удивленно открывает рот, не находя слов. Ее непонимающий взгляд блуждает от младшего Лайла к старшему, совмещая факты, как элементы пазла. Теперь сходство между ними кажется очевидным – те же густые каштановые волосы, темные брови, только куда больше силы и угрозы в теле старшего Лайла, а взгляд серо-голубых глаз пронзительный и острый. Чертовы детали не подходят друг к другу. Картинка выглядит абсурдно. Спасать от буллинга младшего брата школьного хулигана, чтобы он сам обвинил тебя в буллинге, – это бред.

Все, что Адрия может выдавить в ответ, крепко сжав зубы, только:

– Пошел ты!

Но Мартин Лайл никуда не собирается, лишь сильнее хмурится.

– Что тебе от него нужно?

Заедающая в мыслях несправедливость не позволяет Адри думать, только растерянно хвататься за понятное для нее чувство – раздражение. Нервно отмахиваясь от ситуации, она чертыхается, закатывая глаза. Наспех принимая единственно возможное решение, Адрия разворачивается, чтобы оставить этих придурков разбираться со своими проблемами самим, потому что проблемы у них явно есть. Как минимум с головой.

Она уже делает шаг в сторону, но тяжелая ладонь Мартина Лайла хватает ее за плечо, разворачивая обратно и не позволяя уйти.

Зря. Очень зря. Пламя злости распаляется, ярко разгораясь в Адрии вспышкой возмущения. Огонь обжигает ее саму, застилая едким дымом взор.

Адрия отшатывается, наотмашь сбивая со своего плеча чужую ладонь. Она шипит, как горячее трескучее пламя:

– Отвали от меня, кретин!

Парень закипает, когда этот пожар опаляет его самомнение. Никто не разговаривает с Мартином Лайлом так! И тем более никто не сбегает от него, гордо отворачиваясь. Он громко рявкает:

– Мы не договорили!

Адрия лишь грубо толкает парня в плечи. Кто он такой, чтобы судить ее? Чтобы делать такие мерзкие выводы и тем более чтобы удерживать ее тут, требуя объяснений?

В ответ Лайл лишь наступает на нее. Ближе. Так, что между ними остаются считаные сантиметры. Воздух звенит от напряжения, а где-то вдали раздается школьный звонок.

Мартин продолжает, чеканя слова:

– Если ты что-то сделала, ты пожалеешь, обещаю тебе!

– Сам ты пожалеешь, урод, лучше бы следил за братом! – Она упирается ладонями в его крепкую грудь, не позволяя приблизиться, но яростное лицо мелькает прямо перед Адрией, выплевывая слова так, что они почти обжигают кожу:

– Только посмей подойти к нему еще раз, и я превращу твою жизнь в ад.

Как будто еще нет. Как будто они уже с этим не справились – люди, которым плевать на других и которые швыряют чужие чувства в топку своего эго. Их жадное, прожорливое эго требует чужого страха, покаяния. Власти. Таким людям не говорят, что они не правы. С такими людьми Роудс не разговаривает вовсе.

Адри слишком хорошо знает таких людей, чтобы вестись на подобные угрозы. Но угрозы в этой ситуации больно царапают ее за живое, врезаясь тупым непониманием в мысли, – что она сделала? Никто не будет разбираться.

Роудс сильнее упирается в гуляющие под футболкой мышцы, отталкивая Лайла. Все поводы и причины остаются за бортом бездонного раздражения, канут в омуте. Не важно, с чего они начали, важно то, кем он себя возомнил, чтобы угрожать ей. Ей больше не двенадцать, чтобы она отступала в страхе.

Адри рычит ему в лицо, не выказывая ни оттенка испуга:

– Моя жизнь уже ад, идиот!

Мартину Лайлу этот ответ не нравится. Наверное, потому что ничего больше предложить он не в силах. Но сквозь злость на лице прорывается оскал, плотоядная, злорадная ухмылка:

– Ты что, бесстрашная, а?

Резко очерченный подбородок парня задирается вверх для усиления его слов.

Он игнорирует руки Роудс на своей груди, но вздрагивает, когда острые девичьи ногти больно врезаются через ткань футболки в кожу. Гадкая усмешка подбирается к уголкам губ.

– Хочешь отправиться за решетку вслед за предками? – он хрипло выдыхает в ее лицо слова. Слова, которые бьют под дых, заставляя все внутри Адри сжаться в судорожном спазме.

Она замирает в ледяном оцепенении, пока Мартин Лайл, нащупав слабое место, продолжает чеканить фразы, застыв над ней угрожающей тенью и обжигая горячим дыханием:

– Дочь уголовников, да? Метишь сразу в одиночную камеру или в общую? – Усиливая наступление, он усмехается, и линия губ сильнее надламывается в ядовитой издевке. – Не зря говорят, что ты дикая. Тебе нельзя в общество, Роудс, ты опасна для окружающих.

Адрия крепко сжимает челюсти, прожигая Лайла взглядом. Он никогда не сможет понять, что она вынуждена показывать зубы таким, как он, иначе они раздерут ее на жалкие ошметки. И тогда Адри больше не сможет смотреть себе в глаза, зная, что обнаружит в них лишь унижение.

Мартин продолжает, громко цокая:

– Что, вцепишься мне в лицо или, может, лучше накинешься на ребенка? Так ты делаешь?

Сердце Адри мучительно ухает в грудной клетке, пропуская удары. Удар. Тишина. Удар. Тишина. Густое, вязкое нечто заливает легкие, не давая сделать вдоха. Сознание затягивает тягучая черная обида.

На Мартина Лайла.

На мальчишку за его спиной.

На мелких уродцев, что сбежали.

На саму себя.

На свою глупость.

Адрия задыхается в этой обиде, чувствуя, как подступают горькие слезы, как оживает с новой силой желание сбежать, отчаянно крича, что все это несправедливо. Она просто хотела помочь, просто не смогла закрыть глаза на чужую беду, а теперь оказалась крайней. Человеком, который несет лишь зло. Может быть, Лайл прав, и все, что есть внутри нее, – лишь угроза. Шипы.

Она проглатывает ком в горле и поджимает губы, не позволяя им задрожать в обиде. Кто просил ее ввязываться? Ничего бы не случилось с пацаном, не вмешивайся она еще пару минут.

Собственная глупость оседает на языке горечью. Горечью слов, которые она не выскажет, пока Мартин Лайл будет смотреть на нее с усмешкой, ожидая реакции.

Но все, что Адрия делает, – шаг назад. И еще один. Она медленно разворачивается, чтобы уйти, даже не бросив на виновника произошедшего взгляд. Проблемой всегда была не чужая слабость, а ее собственная.

Не нужно было защищать мальчика. Не нужно было привязываться к Луизе Брэдшоу в одиннадцатом классе. Не нужно было ожидать от матери слишком многого. Не нужно было надеяться, что она не повторит кривой путь Адама Роудса в никуда.

Не нужно было думать, что она особенная. Она не как все, она хуже.

Адрия отступает, не позволяя себе заплакать.

Мартин Лайл презрительно смотрит ей вслед. Провожает ее сверлящим взглядом до самого угла школы и наконец оборачивается к младшему брату.

– Какого черта? – звучит его трескучий голос, но Адри уже не различает слов. Ей все равно.

Глава 5

Адрия не высовывается из дома все выходные. Уткнувшись в телефон, она делает звук телевизора, бубнящего на фоне, громче и позволяет посторонним голосам, проблемам и инфоповодам заполнить все пространство без остатка. Так, чтобы собственные чувства, заглушенные невнятным потоком информации, не докричались до нее.

Дом пустует, и все, что оживляет его стены, – лишь вещание кабельного, единственное развлечение на ранчо и такая же обязательная статья расходов, как и электричество. Ведь ни Аманда, ни Адрия не переносят гнетущую тишину этого места. Сейчас, когда Аманда как раз пропадает на работе, чтобы обеспечить им возможность прозябать в вечерних телешоу, Адам Роудс не объявляется дома уже несколько дней. Адрия принимает этот факт с тревожным облегчением. Ей хватает столкновений с ублюдками в школе, как хватает поводов не ждать отца на пороге дома, не особо вникая в то, что происходит в его жизни. Все, что Адрия узнала об отце за время, проведенное в Рочестере, – то, что свои дни, а зачастую и ночи, Адам Роудс проводит в месте, которое ему полностью соответствует.

Собачий питомник округа Сангамон[2] – скверное место. Мрачное здание, вынесенное на десятки километров за черту города и огороженное неприветливой железной сеткой. Еще одна тюрьма, в которой Адаму Роудсу на этот раз выпала роль надзирателя.

Стоило отдать должное, Адам хорошо справляется со своими подчиненными. Адрия бывала в этом месте однажды вместе с тетей. В тот день Аманда нервно теребила в руках налоговые декларации и ругалась с Адамом за закрытой дверью крохотной каморки, а истошный собачий лай перебивал их крики.

Тогда, проходя вдоль плотно прижатых друг к другу вольеров, Адрия с молчаливым сожалением разглядывала десятки псов с поломанными судьбами. Доберманы, овчарки, обычные дворняги. Но самое щемящее, тоскливое чувство вызывали у нее бойцовские собаки – истерзанные, израненные, списанные со счетов после сотни боев, они оказывались в этих клетках, без остановки заливаясь лаем, с бешеной слюной и пеной у пасти кидаясь на ограждение. Никто из них не был готов оказаться в реальном мире и никто из них не стал бы верным другом семьи. Общество не собиралось их адаптировать.

К собственному удивлению, глядя в тот день на Адама, Адрия подумала о том, что, возможно, после стольких лет тюремного заключения он ощущает себя подобным образом. Не готовым адаптироваться. В одной передаче по кабельному однажды рассказывали, что бывшие заключенные часто не находят себе места в обычном мире и возвращаются в привычную среду обитания, чтобы не чувствовать себя изгоями.

Адам нашел свою среду.

Медленно переключая каналы, Адрия откидывается на диванные подушки, ежась от холода. Февральские ветра продувают дом насквозь, и обогреватели едва справляются со студеной вечерней прохладой, забирающейся в щели старого ранчо. Аманда постоянно обещает, что к следующей зарплате присмотрит новый обогреватель. Адам Роудс, в отличие от нее, не обещает ничего. А Адрия просто ждет, когда сможет покинуть этот дом с его вечными сквозняками, пусть и не представляет, куда отправится. И кому она в этом «куда» будет нужна. Диковатая, необщительная, нисколько не дружелюбная – вряд ли она вынесет даже пару смен в замасленном переднике в какой-нибудь дрянной забегаловке. Только если не сломает себя, переступив через гордость, и не последует советам матери.

«Будь милой, услужливой, позволь им думать, что они – эпицентр вселенной, и тогда они здорово вознаградят тебя за одну эту мысль».

Адрия кривится, натягивая плед до самого подбородка.

Внезапно дом, погруженный во мрак, освещает свет фар. Собачий лай и звяканье цепи встречают приближающуюся машину. Роудс напрягается всем телом, поднимаясь с подушек и прислушиваясь к монотонному урчанию двигателя, которое затихает через пару секунд, а затем раздается хлопок двери. Все внутри цепенеет, Адрия замирает, нервно прикидывая, кого это принесло в поздний воскресный час. Аманда на работе, значит, это либо уставший и недовольный Адам, либо вовсе чужак.

Вслушиваясь сквозь болтовню диктора в шаги за порогом, она не шевелится, ожидая, даст ли незнакомец за дверью о себе знать.

Когда ключ взвизгивает в дверном замке дважды, она напрягается, заранее готовясь встретить недобрый взгляд отца. Но дверь распахивается, и на пороге, впуская уличную прохладу, возникает Аманда.

Адри выдыхает.

Рассматривая тетю в сумраке дома, она хмурится:

– У тебя же смена?

Беглым взглядом Аманда оценивает обстановку, небрежно бросает куртку на журнальный столик и задорно улыбается, не улавливая чужой тревожности:

– Ага, но меня повысили, представляешь? – Обнажая в улыбке зубы, она встряхивает темными беспорядочными кудрями и заваливается к Адри на диван. – Вместо меня уже взяли девочку, она неплохо справляется сама. И-и, угадай, кто я теперь?

Адрия дергает плечами, убирая телефон подальше и пытаясь разогнать тревожные мысли:

– Повар?

– Нет, крошка, я теперь буду работать за барной стойкой! – Аманда игриво подмигивает, ерзая на месте. В тридцать пять лет в ней иногда бывало больше ребячества, чем в Адри в ее семнадцать, но только когда тягучая, вязкая депрессия отходила в сторону, давая глотнуть свежего воздуха. В такие моменты взгляд Аманды точно оживал, а рядом с ней становилось светлее.

Адрия пытается улыбнуться, с трудом понимая, как выразить искреннюю радость за человека, который тебе не безразличен. Аманда заслуживает большего, чем сальный передник официантки, чем этот старый дом, полупустые полки и вечно недовольный брат, половина встреч с которым рискует окончиться дракой.

Собирая слова вместе, как пазл, Адрия выдает взволнованно и немного растерянно:

– Это круто, ты молодец!

Аманда, не ожидая от племянницы особых реакций, активно кивает, расточая свою радость в воздухе.

– Мы обязаны это дело отметить. Собирайся, крошка, хватит киснуть перед теликом, – тетя пихает ее под бок, и Адри улыбается, заставляя себя поверить, что улыбка не выглядит странной и натянутой. У нее нет ни малейшего желания ни выбираться в город, ни отправляться завтра в школу после стычки с Лайлом в пятницу, зато есть план, как этого избежать. Но Аманда делает для нее слишком многое, чтобы неблагодарно оставить тетю в этой радости одну.

А еще она не дает и открыть рта, настаивая:

– Ну же, иначе ты тут стухнешь когда-нибудь!

Адрии приходится сдаться. Но прежде чем она успевает на выдохе произнести «хорошо», Аманда раскрывает свои объятия, кратко прижимает племянницу к себе, а после вскакивает с дивана и уносится на второй этаж, выкрикивая вслед:

– У тебя пять минут!

Адри, смущенная и немного ошарашенная такой внезапной сменой обстоятельств, с неохотой щелкает по пульту, и телевизор, спутник ее двух последних дней, наконец замолкает. В оглушающей тишине сразу же оживают навязчивые мысли. Адрия убеждает себя, что выбраться из дома придется. Прогулка по городу – то, что в принципе не приносит ей особого удовольствия. Не в этом городе, не в этой жизни. Но Адрия поднимается, чтобы собраться и сделать хоть что-то приятное тете в обмен на ту редкую, уникальную заботу, которую она не привыкла получать от других.

Под яркими лампами ресторанчика на центральной улице Адри чувствует себя неуютно. В их семье не принято расхаживать по подобным местам, в последний раз в приличном заведении она оказывалась лет в тринадцать в компании матери и очередного Джека, Джорджа или Курта, который хотел произвести на Дебру хорошее впечатление. Вполне возможно, что это был тот самый Джек, Джордж или Курт, который впоследствии заявил на мать в полицию.

Аманда рассказывает о своей работе, пока Адри старается заинтересованно кивать и не слишком заинтересованно копается в своей тарелке. По ее мнению, лучше бы они с тетей заказали пиццу и остались дома смотреть телевизор и обсуждать очередную дурацкую передачу, чем сидели бы здесь под скучающими взорами напыщенных зевак. Адри кривится, замечая, как мужчина за соседним столиком косится в ее сторону, разглядывая. Она отворачивается, с трудом заставляя себя вновь сфокусироваться на Аманде и ее словах.

– Так Жаклин решила, что я подхожу на эту должность, пусть и придется подучиться. – Тетя делает короткий глоток искрящейся газировки и ставит высокий бокал обратно на стол, кивая на Адри вздернутым подбородком. – А ты, если повезет, сможешь устроиться летом на подработку. Накопишь деньжат, купишь себе что-нибудь, это же здорово!

Аманда тепло улыбается, и Адрия растягивает губы в ответной улыбке. Может быть, тетя права и не все так уж плохо – у нее есть крыша над головой, есть близкий человек, есть даже какие-никакие родители. Она может постоять за себя, может улыбнуться мужчине за соседним столиком, если перестанет супиться, может сидеть с Амандой под этими яркими лампами и думать, что этот вечер не так уж и плох.

Она многое что может. Вопрос в том – хочет ли?

– Куплю «Мартинсы», – чуть расслабляется Адрия и отхлебывает колу, пытаясь побороть неловкость. – Если я так и буду таскать твои, ты меня возненавидишь.

Аманда смеется, обнажая два ряда зубов и тонкую полоску десен с колечком пирсинга.

– Брось, бери, когда хочешь. Я в твоем возрасте тоже таскала чужие шмотки. Мы менялись с соседской девчонкой куртками, джинсами, рубашками. До тех пор, пока отец не заметил и не наказал меня на две недели, – улыбка с лица Аманды не пропадает даже при неприятных воспоминаниях. – Он был суров до ужаса, а у меня до сих пор остался шрам, когда он огрел меня ремнем с железной пряжкой.

Адри закусывает губу. Ей становится совестно за то, что она никогда не интересовалась, какой была жизнь Аманды раньше. Аманды и Адама. Они жили на ранчо с самого детства, но что им пришлось испытать в этих стенах, через что пройти? Адрия слышала лишь однажды, как в пылкой ругани тетя сокрушалась, что так и не смогла отсюда уехать и что «эта чертова земля их всех тут похоронит». Ничего больше она не знала. Адрия так замкнулась на своих эмоциях, что забыла – другие люди тоже существуют и чувствуют.

Ей не безразлично, что чувствует Аманда, и эта мысль тепло греет внутри.

Хоть разговор и не из приятных, но Адри аккуратно ступает вперед, как первооткрыватель на этой территории чужих чувств:

– Вы ненавидели отца?

Аманда весело усмехается:

– Не-а. Он был неплохим отцом – показывал дурацкие пантомимы, если находился в хорошем расположении духа, научил нас объезжать лошадей, рассказывал истории.

– Но он вас бил. – Адрия хмурится, склоняя голову, и выжженные кончики светлых прядей лезут в тарелку. Замечая это, она отшатывается и неуютно ерзает на стуле.

– Да, и это не делало его хорошим человеком. Некоторые вещи я не простила ему до сих пор, но мне и жить с этим грузом. Знаешь, наверное, он жил со своим, – Аманда пожимает плечами, кратко выдыхая. – Раньше на ранчо не приходилось сидеть сложа руки. Его воспитывали так, что он должен приносить пользу, а если ты пользу не приносишь, жди наказания.

Адрия кратко кивает, понимая, к чему ведет Аманда. Адам Роудс, может быть, вовсе и не деспот, каким себе возомнила его Адри. Ему просто все равно.

По крайней мере, он ни разу не поднимал на нее руку.

Официант подает заказанные десерты, и Аманда дарит ему благодарную улыбку, а затем продолжает:

– В роду Роудсов не любили проявлять излишнюю нежность. – Она обводит взглядом тарелку перед собой и восклицает: – Зато всегда любили шоколадные торты!

Адрия невольно широко улыбается, наблюдая, как Аманда безжалостно набрасывается на свой десерт. Глядя на тарелку перед собой, она ощущает радость. Чизкейк под слоем клубничного желе выглядит аппетитно.

Когда с ужином покончено, рядом с входом в ресторанчик тетя тянет из пачки сигарету, а после протягивает пачку Адрии, облокачиваясь о фонарный столб.

Адрия смущается и поджимает губы, поднимая на Аманду непонимающий взгляд. Тетя беззаботно встряхивает темными кудрями и шарит свободной рукой по карманам в поисках зажигалки.

– Брось, как будто я не знаю, что ты куришь.

На мгновение ей становится стыдно, но в голосе тети не слышится ни нотки осуждения, и Адри быстро сдается, вытягивая сигарету из пачки.

– Как будто в твоем возрасте я не курила, – Аманда улыбается, катая сигарету по линии губ. Иногда кажется, что она вообще не способна осуждать, но Адрия не спешит проверять – хоть их отношения и похожи больше на дружеские, они не лучшие друзья. Может быть, в этом и состоит успех Аманды – она никогда не старалась что-то навязать Адрии, чем бы, несомненно, вызвала протест. С четырнадцати лет Адрия оказалась в большей степени на собственном попечении, но в этом была вина не Аманды. Она едва ли должна была пускать в дом девочку, которую никогда не видела и которой пришлось поверить на слово, что Дебра Гарднер, кратко знакомая Аманде по одной-единственной встрече, ее мать.

– Я рада за тебя, – отзывается Адрия, когда тетя чиркает зажигалкой у кончика сигареты. – Рада, что тебя повысили.

Аманда расплывается в улыбке.

– Вот я и смогла тебя растрясти, а ты не хотела ехать.

Адри соглашается с тем, что вечер вышел неплохим. Давно она не чувствовала себя умиротворенно, не утыкаясь в подушку на чердаке.

– У тебя получилось, – благодарно улыбаясь Аманде, она осекается, когда чужой голос окликает ее со спины.

– Адрия!

Роудс оборачивается на голос вместе с тетей и замечает на другом конце улицы человека, который уже второй раз за несколько дней влетает в ее жизнь, не оставляя возможности скрыться. Мартин Лайл приближается, засунув руки в карманы и едва заметно ухмыляясь.

Адрия в мгновение напрягается, точно готовясь к броску, и вся легкость, которую Аманда скрупулезно взращивала в ней в этот вечер, исчезает. Какого черта ему еще надо?

Адри отворачивается к тете, а та заговорщицки шепчет, кивая на приближающегося парня:

– Что за красавчик?

Роудс фыркает, желая испариться с этого места как можно быстрее, но Аманда опережает ее намерение лукавой ухмылкой:

– Ну, вы поговорите, а я пока заскочу в пекарню, захвачу что-нибудь на завтра. Буду в машине.

Подмигивая племяннице, она откидывает сигарету в урну и уходит, перебегая улицу на красный.

Адрия глубоко вдыхает, не желая оборачиваться, но Мартин Лайл уже оказывается в полуметре и мимолетно улыбается:

– Думал, сбежишь.

Адри встречает его презрительным взглядом и поджимает губы, но, вспомнив про сигарету в руках, делает затяжку поглубже:

– Я тебя не боюсь, чтобы убегать.

Мартин опирается ладонью о столб и кратко усмехается:

– Бесстрашная, я помню.

Адри вспыхивает, бросая на парня уничтожающий взгляд, но он быстро осекается:

– Нет, я не за этим пришел, – Лайл медлит, подбирая слова и пытаясь наспех собрать их в предложение. – Там это… – Он опускает взгляд, и уголки его губ вздрагивают. – Брат просил передать тебе спасибо.

Роудс, готовая отразить любое нападение, на несколько долгих секунд теряется, неуверенная, что слышит это взаправду и что перед ней на самом деле тот самый Мартин Лайл, который полоскал ее на чем свет стоит два дня назад.

А он продолжает, подобрав чуть больше слов:

– Он типа в шоке был, – парень прячет руки в карманы куртки и пожимает плечами, рассматривая вывеску ресторана. – Потом мне рассказал нормально.

Адрия убирает сигарету и облизывает сухие губы, чуть хмурясь. Значит, это взаправду? Мартин Лайл собственной персоной раскаивается перед ней, потому что она была права. Потому что она защищала мальчишку, после чего напали на нее саму.

Роудс хмыкает, пытаясь найти в себе должное возмущение, но не находит ничего. Ни возмущения, ни злости, только странное, чуть дрожащее в дымовой завесе опустошение. Что это за чувство и откуда оно взялось?

Лайл пытается улыбнуться, и эта улыбка дается ему с видимым трудом.

Адри теряется, не зная, что отвечать и что делать с этим странным чувством, которое размыло все остальное. Едва заметно пожимая плечами, она отводит от Мартина взгляд:

– К черту.

Тягучая, долгая пауза нависает над ними вместе со светом уличного фонаря, и Адрия понятия не имеет, чем эти паузы заполняются. Уйдет Лайл сам? Или вот сейчас она уже может уйти, чтобы это не выглядело побегом? Что еще она должна сказать? «Ну ты и кретин»? «В следующий раз думай, прежде чем делать»? Хотя следующего раза не будет. «Мне надо идти»? Нет, абсурд. Пусть сам проваливает. Не видеть бы его еще до конца года.

Но пока Адрия думает, Мартин опережает ее. Словно и не было у него никакого чувства вины, он склоняется ближе, понижая голос:

– Будешь презирать меня до конца дней? – С пятницы его взгляд меняется, становится мягче, но все еще укалывает ее из-под тяжелых бровей.

Роудс вздергивает точеным подбородком и разворачивается, чтобы направиться к машине тети, обрывая разговор:

– Мне пора.

Лайл пожимает плечами и отступает, отстраняясь.

Что это было?

Глава 6

Всю следующую неделю Мартин Лайл косится на нее из гущи своей шакальей стаи, которая обступает его плотным полукругом в поисках одобрения. Всю следующую неделю Мартин Лайл оглядывается на нее в коридорах и сопровождает долгим бесцеремонным взглядом. Иногда этому взгляду вторят слова, которые крючками цепляют внимание Адрии, выдергивают ее из молчаливой отрешенности. Только если раньше эти слова бывали жестокими, злыми, то сейчас они доставляют ей лишь краткое раздражение.

– Эй, Роудс, лицо попроще, – произносит Мартин у школьной парковки, но издевка едва ли трогает Адрию. Сколько таких «эй, Роудс» она наслышалась в своей жизни, не счесть. Если обитаешь среди акул, приходится быть акулой и показывать зубы. А еще старательно учиться не воспринимать чужие слова всерьез.

– А то смотреть тошно! – вторит Лайлу какой-то дружок, вероятно, даже не догадываясь, в чем причина интереса Мартина.

– А что такая недовольная? – подхватывает кудрявый, самый задиристый из их стаи. Кажется, Чарли. – Папашу снова загребли?

– Шон, утешь Роудс, – обращается еще один рослый парень ко второму. – Твоя же мать в ветеринарке работает? Подгони собачьего корма по скидке.

Они срываются в дружный хохот, и только Мартин Лайл сохраняет невозмутимое выражение лица, провожая Адри взглядом до самых дверей. Роудс проносится мимо него в спешке, даже не думая реагировать на всю эту клоунаду. Ей кажется, что она вполне неплохо справляется.

Но когда после отработки математики у мисс Лиам Мартин перекрывает ей выход из пустынного кабинета, она цепенеет, разом забывая все слова и доводы, по которым не должна относиться к его выходкам серьезно. Лоб в лоб они не встречались с самого воскресенья, где фонарный столб у забегаловки стал молчаливым свидетелем того, как Мартин Лайл почти попросил прощения.

Сейчас же он совсем не выглядит виноватым, впрочем, как и не выглядел в тот день. Его ладонь твердо упирается в косяк двери, и рука преграждает Адрии путь. Адрия скалит зубы, поднимая на парня хмурый взгляд, а Мартин глядит на нее с вызовом, ни одной своей извилиной даже не думая освободить проход. Если цена спасения утопающих – внимание тех, кто этих самых утопающих топит, то к черту. Больше Адрия никого спасать не будет.

– Лайл, – Роудс отвечает на вызов Мартина угрожающе, не особо подбирая слова. – Свалил.

Парень усмехается, расточая в воздухе свое хорошее настроение:

– Ты бегаешь от меня как ошпаренная.

– Нам с тобой не о чем говорить, – Адри не ведет и бровью.

С неизменным нахальством Мартин делает новый выпад:

– Кто сказал, что я хочу говорить?

Адрия давится от собственного возмущения, пропуская вдох. Тонкие пальцы нервно сжимают ручку сумки, которой самое время огреть бесстыдного Лайла. Но она держится и кивает на руку, преграждающую путь:

– Отойди по-хорошему.

– Или что?

Мартин улыбается, но, поймав ненавистный взгляд Адрии, чуть осекается. Его улыбок в жизни Роудс за последнюю неделю становится слишком много. Он понижает голос, и бархатистая глубина его тона неприятно резонирует в Адрии вместе с произнесенными словами:

– Брось ты, не будь такой злобной.

– Или что? – резко и ядовито передразнивает Адрия, удивляясь собственному тону, который вдруг звучит игриво.

Мартину Лайлу явно нравится эта игра, и по веселой усмешке Адрия считывает, что это лишь первая партия. Притирочная. Выразительно глядя ей в глаза, он медлит еще пару секунд, но опускает руку. Улучив возможность, Адрия выскальзывает из кабинета, сбитая с толку беспорядочным роем мыслей, среди которых громче всех жужжит одна – «Какого черта?». Вопрос, которого в ее жизни тоже становится слишком много.

Сталкиваясь в конце пустынного коридора с дружками Лайла, она проносится мимо, вновь игнорируя колючие комментарии на свой счет.

– Необъезженная кобылка, – звучит позади в исполнении кудрявого.

– Хочешь укротить? – смеется другой.

Прежде чем повернуть и скрыться прочь, Адрия прислушивается, пытаясь распознать смех Лайла в общем гуле, но громкие басовитые голоса мешаются в один. Адри оборачивается, чтобы наверняка уличить Мартина в издевке, но среди товарищей он так и не появляется. Его дружки пихают друг друга на ходу и переключают внимание на другую девчонку, следующую жертву.

Адрия по-прежнему нервно сжимает ручку сумки и только на выходе замечает, что на ровной поверхности кожзама остаются глубокие следы ногтей. Гиблый знак того, что выпады одного придурка обойдутся ей дороже перманентного раздражения.

Если не брать в расчет краткие столкновения с Мартином Лайлом в школе, ничего больше не происходит.

Дни утекают в водосточную трубу спущенным впустую временем, бессмысленными мыслями, слитыми зазря, и холодным февральским одиночеством, которое окутывает будни Адри плотным слоем. Аманда проводит на работе целые дни, чтобы освоиться в новой должности и разжиться деньгами. Адам уезжает по делам в другой штат, не обременяя себя лишними объяснениями. И Адрия остается одна – одна в своей сиротской уединенности на тихом ранчо посреди пустынного поля.

По ночам в доме завывает сквозняк, а когда ветер затихает, тишина становится ощутимой, такой реальной, что можно услышать, как шумит твое собственное сердце, запертое в клетке ребер. Как судорожно оно бьется сначала и как медленно замирает, подстраиваясь под окружающую действительность, точно не хочет выдавать своего присутствия. Будто это сердце – всего лишь часть этого дома, еще одна скрипучая половица, которую лучше переступить, если не хочешь потревожить тишину.

Но иногда Адрия борется с тишиной. Когда та становится слишком отчетливой, приходится ее заглушать: делать звук в телевизоре громче, симулируя жизнь, включать на полную громкость дурацкие видео в бесконечной ленте новостей, чтобы заполнить телевизионные паузы чем-то еще. Ведь когда звуки пробуждают динамики, одиночество не ощущается таким гнетущим и безжизненным. Таким знакомым, будто все, что осталось в жизни Адрии, – это одиночество и тишина.

А порой тишину сменяет буря.

Посреди темной ночи Адрия просыпается от целого аккомпанемента звуков, которые наполняют дом, но отнюдь не вдыхают в него жизни. Яростно завывает ветер, и окна содрогаются. В иссушенных деревянных рамах гуляют стекла, отзываясь на каждый новый порыв тихим дребезжанием. Где-то совсем рядом воздух свирепо сотрясает раскат грома. Первые хлесткие капли врезаются в дребезжащие стекла, растекаясь по ним кривыми дорожками. Боковой дождь пока едва касается крыши, но, когда капли ударяют над самым чердаком, звук получается громким, угрожающим.

Адрия приподнимается на одном локте, вглядываясь из-под тяжелого шерстяного одеяла в окна. Судорожная вспышка молнии освещает комнату. Стрелки на часах мелькают в районе 03:20.

Адрия содрогается от очередного удара грома, раздающегося совсем близко, и забирается обратно под одеяло, но, укутавшись в мнимую теплоту и ощущение безопасности, она различает совсем другие звуки. Тихий скулеж жалобно прорезает гул непогоды. Мрачный аккомпанемент раздается с заднего двора, где лохматая дворняга на цепи оказывается один на один с бурей.

Адрии требуется десять минут, чтобы попытаться снова уснуть, твердо повторяя себе: «не мое дело», «не мое собачье дело». Но чем громче гремит гром, подбираясь взрывными раскатами к ранчо, тем сильнее вместе со скулежом сжимается ее сердце. В конце концов, еще один утопающий – не потерянный школьник, не жертва и даже не человек, а всего лишь загнанный в страхе пес, у которого даже нет укрытия.

Она сдается.

Выбираясь из-под одеяла, содрогается от холода, ведь обогревателей в доме так и не прибавилось, но опускает ноги в старые тапки и поднимается. Опомнившись, Адри подбирает одеяло и накидывает сверху, отправляясь навстречу очередным чужим проблемам, на которые стоило бы закрыть глаза. Смартфон в ее руках никак не оживает – разряжен. Плутая по тьме, Адрия щелкает выключателями один за другим, но тягучая, содрогающаяся под раскатами грома темнота по-прежнему наполняет дом, и только редкие молнии вспышками освещают путь. Электричества нет. С ядовитым сарказмом приходится заметить, что от обогревателя не было бы и толку.

По скрипучим половицам Адри пробирается через кухню к черному выходу в сторону заднего двора. По мутному стеклу двери плотным потоком хлещет ливень, не позволяя ничего разглядеть. Адрия нервно подергивает плечами, содрогаясь от холода, а потом медленно выдыхает, набираясь духу, чтобы нырнуть в темноту улицы, изрезанную косыми линиями ледяного дождя. Что она сделает? Чем поможет этому существу, если не знает, чем помочь самой себе? Она в этом старом гниющем доме, пропитанном холодом, совсем одна, без тепла и электричества.

Но Адрия, скинув тяжелое одеяло на кухонный стул, героически шагает в темноту, распахнув дверь. Дождь и холодный ветер ударяют в лицо, и Адри стискивает зубы, быстро перепрыгивая ступени в одних тапочках. Плотная ткань растянутой толстовки дрожит на ветру, раздуваясь как парус, старые спортивные штаны быстро впитывают дождевые капли. Ноги вязнут в грязи, стоит сделать несколько шагов прочь от крыльца.

– Эй, пес! – Голос не звучит раздраженным, лишь сонным, уставшим. Роудс вжимает голову в плечи, пряча лицо от хлесткого дождя. – Пес, ко мне!

Собачий скулеж становится громче и отчетливее, но самого пса не разглядеть за пеленой ночи. Адри приходится обойти весь двор, заглянуть за груды старых досок, осмотреть весь хлам и даже сунуться под старый ржавый пикап. Но только когда новая вспышка молнии позади освещает пространство, она наконец замечает дрожащий мохнатый хвост за старым, брошенным на заднем дворе двигателем трактора. Пес забился в узкое пространство между хламом и стеной дома, отыскав не самое лучшее укрытие.

Заглядывая в щель, Адри уже сама дрожит от холода и ощущает, как дождь насквозь пропитал одежду, которая теперь неприятно липнет к телу, сковывая движения. Но мокрый пес глядит на нее с радостной преданностью, и Адри вспоминает, зачем пришла – потому что сердце не заставить замолчать по щелчку пальцев, не усыпить даже в угоду здравому смыслу. Потому что это сердце живо, и оно умеет не только содрогаться в злобе.

– Пойдем, дружок, вылезай. – Роудс утирает дождевые капли с лица и протягивает руки.

Но пес лишь неловко дергается на месте – железная цепь натягивается и громко брякает, а стальной ошейник крепче впивается в шею. Видимо, цепь накрутилась вокруг подпорок дома и теперь не позволяет двинуться дальше, а пес не понимает, что нужно вернуться.

Адрию от собаки отделяет узкая щель между хламом, куда не забраться так просто. Она чувствует, как тело напрягается, а мышцы коченеют от ночного холода.

Но она тоже не может вернуться.

Яростно наваливаясь на старый двигатель, Адрия пытается сдвинуть его с места, но слишком быстро понимает, что глыба металла не поддается ни на сантиметр. Злобно выдыхая и скользя подошвой тапочек по грязи, она хватается за другие железки, расчищая себе проход.

Только когда груда досок и металла оказывается на земле, она улучает возможность нырнуть глубже к стене дома. Одно плечо упирается в холодный металл двигателя, другое больно царапается о деревянные стены дома. Все внутри клокочет о том, что это дурная затея для трех часов ночи, но сантиметр за сантиметром Адри дотягивается до пса.

Ржавый карабин в ее руках поскрипывает, но не поддается – слишком долго пес сидел на цепи, и никто не думал о том, что механизм придет в негодность. Никто не думал о том, чтобы отпускать животное на волю.

Провозившись с замком несколько томительных минут, Адрии удается освободить пса из заточения. Цепь соскальзывает на землю со звоном, а пес на полусогнутых пробирается на свободу, поджимая уши от очередного раската грома. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, но они не всегда способны себя спасти. Дурацкий урок, который Адрия не хотела бы усваивать, потому что от таких уроков в жизни мало прока.

Забегая в дом, Адрия первым делом хватает со стула одеяло, спешно заворачиваясь в остатки собственного тепла. Пес без лишних объяснений залетает следом. Наверное, впервые с того момента, как Адам Роудс приволок эту несчастную дворнягу из приюта, она ступает в дом.

Пес выглядит уже лучше, виляя хвостом, но все еще испуганно поглядывает на Адрию, ожидая, не последует ли за спасением наказание. Новое изгнание в темноту ночи. Но Адрия лишь вздрагивает от холода и дрожит, растирая руки. Заваливаясь на диван в своем одеяле, она думает о том, что не вернется на чердак, под это яростное содрогание крыши от грома и дождя, в одиночество, в котором нет ничего, кроме холода.

Пес нагло запрыгивает на диван, прижимаясь к Адрии грязным мохнатым боком, но она не возражает. Так они согреются быстрее.

И, завалившись друг на друга, они с псом быстро засыпают. Два тревожных сердца еще долго колотятся в темной гостиной, но успокаиваются, когда долгожданное тепло окутывает их, мягко убаюкивая.

С утра, когда не в меру яркое солнце заглядывает в окна, настойчиво забираясь лучами внутрь дома, Адрия подскакивает, высвобождаясь из своего сна судорожным рывком. Пес не реагирует, свернувшись клубком рядом. Замечая часы над кухонным столом, Роудс громко ругается, из-за чего животное приоткрывает прищуренный глаз, оценивая обстановку.

– Черт побери!

Часовая стрелка приближается к девяти, а это значит, что Адрия опаздывает как минимум на один урок.

Выбираясь из одеяла и не обращая на пса внимания, она несется наверх, на ходу вспоминая слова мисс Лиам. Вполне доходчивые слова: «Еще пара выходок, Адрия, и мне придется пригласить к директору твоего отца». Живо преодолев лестницу и распахнув ветхие дверцы шкафа на чердаке, Адри думает о том, что меньше всего хочет, чтобы Адама Роудса вызывали в школу.

На ходу запрыгивая в джинсы и хватая куртку, она спешит в ванную комнату, чтобы хоть как-то привести себя в порядок после долгой ночи. Продолжение бури не сулит ничего хорошего.

Глава 7

Для того чтобы успеть на тест по математике, приходится бежать всю дорогу до шоссе, утопая тяжелыми ботинками в слякоти, а после с жалобным видом ловить попутку. Спустя несколько минут останавливается старый грузовик с кучей деревянных ящиков в кузове. Мрачный пожилой мужчина в потрепанной шляпе – очевидно, фермер – смеряет Адрию придирчивым взглядом, но все же соглашается подбросить до города. Роудс забирается на переднее сиденье и под причитания старика весь недолгий путь до Рочестера очищает ботинки от грязи, чтобы не порождать новые поводы для насмешек.

В школу Адрия врывается запыхавшаяся и взвинченная спустя пятнадцать минут после начала урока, и мисс Лиам, тяжело вздохнув, впускает ее в кабинет. Роудс собирает взгляды одноклассников и падает на свое место, почти сразу получая листок с заданием. Новый повод для беспокойства тут же связывает руки, забирается тревогой в мысли – ей не решить тест и не набрать нужного количества баллов.

– Бен, – шепчет Адрия, пока мисс Лиам удаляется в другую часть класса. – Помоги.

Одноклассник и сосед по парте, худощавый и нелюдимый Бен Уильямс, морщится. Весь в черном, с косой и старомодной челкой, он напоминает то ли гота, то ли неформала-неудачника.

– Ты говорила, что больше не будешь просить.

– Не будь занудой, – шипит Адрия, пихая ему свой листок.

– Десять баксов, – Бен недолго ломается и озвучивает свою ставку. Как в прошлый раз, когда он решал за Роудс задачи по физике.

– Это тест! – тихо рычит Адрия, но замолкает, когда мисс Лиам внимательно обводит взглядом класс. Продолжает, только когда учительница садится за свой стол и начинает перебирать какие-то бумаги. Шепот Роудс звучит резко, но обреченно: – У меня нет.

Бен пожимает плечами и утыкается в свое задание, мол, разговор исчерпан. Но спустя несколько секунд он оживает, возвращаясь к Адрии. Блеск в его глазах настораживает.

– Ладно, – бегло шепчет Бен. – Без денег. Но ты кое-что сделаешь…

Он тут же смущается, и Адрия, вспыхнув от возмущения, собирается было повысить голос или огреть его учебником, но Уильямс спешно прикладывает к сухим губам палец.

– Просто поход в торговый центр! – сбивчиво шепчет он. – Там мой старший брат работает. Он… Ну, это… Не верит, что у меня может быть девушка, – заметив гневное выражение лица Роудс, Бен излагает мысль еще быстрее: – Просто помаячишь перед ним десять минут со мной рядом!

Адрия злостно одергивает свой листок с тестом. Так резко, что меж пальцами тонкой линией проступает алая царапина. Она давит свое возмущение, фырчит и пыхтит, но, в сущности, не имеет особого выбора. Время идет, и, когда мисс Лиам соберет тесты, ничего хорошего ждать не придется. Очередная низкая оценка станет поводом для вызова в школу тети или отца, и ни один из этих вариантов Адрии не нравится. Кратко глянув на мисс Лиам, она выдыхает:

– Ладно, чтоб тебя.

На самом деле выполнять его дурацкую просьбу – последнее, что Роудс собирается делать, но как с этим быть, она обязательно подумает позже. Проблемы нужно решать по мере их поступления, а ее единственная проблема сейчас – тридцать вопросов теста, которые даже читать бессмысленно, не то что пытаться решить. Бесполезная трата времени.

Бен отвечает кривоватой улыбкой и забирает лист. Обещание, данное так опрометчиво и глупо, станет проблемой пресловутого «потом», а сейчас Адрия склоняется над партой, прикладываясь губами к царапине и пытаясь унять боль, пока Бен Уильямс решает задачи в тесте за нее.

Слова матери всплывают в голове точно дурацкий цветастый поплавок: «Моя девочка, ты красива и умна. А если захочешь, то можешь быть и милой. Только воспользуйся этим правильно». Об этом «правильно» говорила ее мать? Использовать других, мужчин, когда не можешь одолеть жизненные обстоятельства самостоятельно?

Адрия только сильнее хмурится и больнее впивается в место царапины зубами, будто хочет заглушить сдавленный крик. Она способна причинить себе сама куда больше боли, чем любые внешние обстоятельства или люди, но все же эта боль ее успокаивает и утешает. Бен отдает ей тест через пятнадцать минут, а затем спешно приступает к своему. Видимо, мнение старшего брата волнует его куда сильнее оценок. Роудс недовольно фыркает и подписывает листок.

Только уроком математики беды не заканчиваются. Неудачи преследуют Адрию почти весь день, и уже на литературе ее атакуют вопросами по заданному произведению. Что хотела сказать Эдит Уортон в своем романе «Эпоха невинности»[3]? О чем мечтал главный герой романа, преуспевающий адвокат Ньюленд Арчер? Что из себя представляет «мир старого Нью-Йорка» с его традициями и обычаями? На все эти вопросы Адрия только нервно поджимает губы и теребит край тетради. Откуда ей знать, что хотела сказать Эдит Уортон, если она восемьдесят с лишним лет как мертва? Как знать, о чем мечтал какой-то адвокат из романа, если Адрия не знает, о чем мечтает сама? Какая разница, что из себя представлял старый Нью-Йорк, когда здесь, в «новом» Рочестере, свои традиции и обычаи? Как правило, жестокие, гнусные и несправедливые.

Адрия только упорно молчит, прогоняя все эти вопросы в своей голове.

– Вам бы следовало больше интересоваться литературой, мисс Роудс, – неодобрительно выдает учительница, а затем продолжает, как будто одного этого комментария оказывается мало, чтобы указать нерадивой ученице на ее несостоятельность: – Литература – есть основа цивилизованного общества.

Адрия только крепче поджимает губы, не позволяя словам, нервным и судорожным, сорваться с них, а затем садится на место. Лишь на следующих уроках ей удается отсидеться в углу класса, не привлекая к себе лишнего внимания, и только когда звенит звонок с последнего урока, Роудс выдыхает с облегчением.

После звонка, утыкаясь в учебники лицом, Адри несколько минут лежит на парте. Класс пустеет, ее одноклассники разбредаются по своим делам. У Адрии нет дел – у нее пустой дом, в котором нечего делать без света, и полное непонимание того, как это разрешить. И стоит ли. Возможно, Аманда уже приехала с работы и со всем разобралась. А может быть, она взяла еще одну смену, как делает последнее время, перебиваясь несколькими часами сна в подсобке бара.

В любом случае Адрию не тянет домой.

Собрав учебники, она быстро от них избавляется – в шкафчике окажутся похоронены все знания, к которым Роудс едва ли проявляет интерес. Зато там же, среди хлама и старых тетрадей, она с радостью обнаруживает спортивную форму, понимая, чем займется в следующую пару часов.

На стадионе одиночество не ощущается так явственно, не забирается под кожу, не покрывает Адрию налетом ненормальности и отчужденности. Ведь это нормально – быть на стадионе одной. Она прикрывает глаза, чувствуя, как послеполуденное солнце, уже не такое яростное, как с утра, греет кожу, успокаивает ее, насыщая теплом после холодной, промозглой ночи. С ночи погода разительно изменилась – гроза ушла, оставляя лишь неглубокие лужи и едва ощутимую в воздухе влажность. Яростное ненастье сменилось затишьем.

У стартовой линии Адрия потягивается, чтобы растянуть мышцы перед бегом. Бег – ее лекарство, успокоительное. Ей нужно разогреть мышцы до жжения, насытить тело жизнью, бежать, чтобы заглушить в голове гул сегодняшнего дня и вчерашней ночи, гул всего того, из чего состоит ее жизнь. Из череды неудач в учебе, требований окружающих, бушующей непогоды. Из собачьего скулежа в самой глубине грудной клетки.

Адрия вставляет наушники и выкручивает громкость почти на максимум. Альтернативный рок заполняет тишину и все пробелы в мыслях, придает ей уверенности. Резиновая крошка беговой дорожки приятно похрустывает под ногами. Занимая стартовую позицию, Адрия срывается с места после воображаемой команды и набирает скорость, забывая про реальный мир и его незримые, но такие ощутимые проблемы.

Во время бега не ощущается ничего, кроме горящих мышц, тепла и напряжения, в котором медленно тлеет все остальное.

И когда через сорок минут солнце тускнеет, закатываясь за горизонт и насыщаясь огненно-красным, Адри все еще бежит.

Мышцы приятно горят, слова в музыке сливаются в неразличимый фон, в котором главенствует один лейтмотив – не останавливайся. Роудс не останавливается, круг за кругом наматывая километры и лишь украдкой обращая внимание на случайные фигуры, мелькающие на горизонте. Вот уборщик выискивает на трибунах мусор. Вот тренер футбольной команды с одиноким игроком отрабатывает бросок. Вот еще одна фигура мельтешит на старте беговой дорожки, оглядываясь.

Приблизившись, Адрия узнает эту фигуру, как узнает щемящее чувство в своей груди – предчувствие дурного.

Она отводит взгляд, пробегая мимо Мартина Лайла на старте. Не останавливаясь, Роудс бежит вперед, но на новом круге парень стартует вместе с ней и быстро подстраивается под ее темп.

Они пересекались на стадионе и раньше, когда в минуты душевного отчаяния Адрия приходила на дорожку убежать от себя самой, но никогда внимание Мартина не было таким навязчивым. Таким… раздражающим?

Обычно хватало пары колких комментариев, чтобы с мрачной сосредоточенностью игнорировать друг друга дальше.

Но сейчас он бежит рядом, и ухмылка на его лице вынуждает Адрию вытащить наушник.

– Ты преследуешь меня? – спрашивает она в лоб, косясь на Лайла в алых лучах заходящего солнца.

– У меня тренировка, – парень хмыкает, не сбавляя темпа. – Можешь посмотреть расписание в коридоре стадиона, время для атлетов. Не все для тебя, Роудс.

Адрия не обращает внимания на издевку, но отводит взгляд.

– И где же твой тренер? Где остальные?

– А тебе все докажи, да?

Мартин улыбается своей белозубой улыбкой.

Адрия тоже скалит зубы, но не в улыбке, а в напряженной гримасе. Лучше бы он не трогал ее и не портил и без того не самый удачный день. Но гордость не допускает молчания, зато допускает режущую, беспощадную честность:

– Такие, как ты, не внушают доверия. Только разрушают.

Брови Лайла на секунду-другую ползут вверх, но он проглатывает укор молча, набирая скорость и вырываясь вперед. Адрия расслабляется, уверенная, что отделалась от Мартина, но, пробежав пару метров, он оборачивается к ней.

– Эй, Роудс, кто кого? Спорим, я сделаю тебя за один круг?

Адрия судорожно выдыхает, сбиваясь с ритма. Скрип зубов, кажется, слышен самому Лайлу, да Адри и не скрывает своего раздражения.

Он подначивает, кривя рот:

– Или боишься проиграть?

Роудс распаляется, громко фыркая:

– Еще чего. Два круга.

– Заметано.

– Если приду первой, не заговоришь со мной до конца года.

Лайл ехидно ухмыляется, на ходу осмысливая ставку и периодически оборачиваясь на дорожку.

– А если я выиграю?

Адрия ядовито улыбается:

– Тогда твое ранимое мужское достоинство не будет задето.

Мартин спотыкается, не заметив, как дорожка уходит вбок, и у него под ногами оказывается газон. Он чертыхается и останавливается, разглядывая белоснежную подошву своих кроссовок, теперь утопающих в грязи.

Адри усмехается и убегает дальше, пока глубокий, бархатный голос Мартина не настигает ее вновь через десяток метров:

– Ладно, Роудс, забились. Дам тебе фору.

Адрия притормаживает, чтобы оглянуться, посмотреть на человека, который по неопределенным, весьма сомнительным причинам до нее докапывается. И ей совершенно не ясно, что за этим странным интересом стоит, хоть вариантов и масса – от очередного глупого спора с его дружками до желания проверить себя на прочность. Так ведь они развлекаются?

Любой из этих вариантов Адрию раздражает, но она не сможет молча уйти, не унизив Мартина Лайла напоследок.

Кивая на старт, она отворачивается от парня, демонстрируя хищный оскал уходящему солнцу. Даже если у нее в соперниках школьный атлет, она не позволит себе сдаться без боя.

– Никакой форы, – предупреждает Адрия, нагибаясь над стартовой линией рядом с Мартином. – Если хочешь меня унизить, лучше снова обвини в издевательствах над детьми. На старт, внимание, марш!

Роудс срывается с места первой, а Лайл мешкает на несколько секунд, опаленный ее словами, но вскоре вслед за девушкой берет разгон, стремительно увеличивая скорость.

Замечая боковым зрением его фигуру, Адрия наращивает темп. Мышцы отзываются тягучим напряжением в первые же метры. Напряжение это болезненное, горючее, надрывное, но Адрия, на максимуме своих сил, едва ли уделяет этому напряжению внимание. Важно ведь не это, а то, что Лайл не вырывается вперед, а мельтешит где-то неподалеку, и долгий круг ей удается идти с ним на одной скорости. Его глубокое сосредоточенное дыхание раздается где-то совсем рядом, отзывается призрачным теплом в районе правого плеча, напоминает о том, что она может если не обогнать парня на сотню метров вперед, то как минимум идти с ним наравне и не позволять себя недооценивать. Презирать.

Краткие вдохи обжигают Адри внутри, опаляют легкие жаром. Мышцы по-настоящему горят, на пределе возможностей отзываясь в теле сладкой болью, но Адрия не обращает на это внимания, пересекая финишную черту первого круга на десяток сантиметров раньше Лайла. Еще один круг. Всего один, чтобы доказать всем придуркам в лице Мартина, что она способна, что порвет каждого из них, если придется, и не позволит им вытирать о себя ноги.

Адрия вырывается вперед, зная, что может.

Может, даже если на финише сломается, захлебнется воздухом, а мышцы загорят синим пламенем. Разве это имеет значение?

Отрываясь от Лайла на горючем из яростного сопротивления, она ликует, наслаждаясь тем, как хрупкое тело на изломе возможностей борется. Борется и рвется вперед за полкруга до окончания.

Но, как и все вокруг, ее тело – предатель.

На вираже круга нога предательски подгибается, и вся физика тела, выстроенная Адрией на грани своих возможностей, рушится. Вся динамика теряется в секунду, и баланс рассыпается как песчаный замок. Адрия летит на землю, успевая лишь прикрыть лицо ладонями.

Все обрывается. Все старания, напряжение в мышцах, зверская отдача – вся сила уходит в то, чтобы топорно врезаться в прорезиненную дорожку, пролетев вперед несколько метров. Застыть в оглушающей тишине. На секунду, две, три, пока агрессивная вспышка боли не обдаст жаром половину тела, обрываясь пульсирующей ломотой в лодыжке.

Адрия переводит влажный от боли взгляд на свою ногу. Спортивные брюки исцарапаны мелкой резиновой крошкой, но они спасают ее от ободранных коленей. Ободранных, как локоть – мелкая кровяная сетка покрывает руку от запястья до локтевого сустава. Но основная боль сосредоточена в лодыжке – в правой ноге, которая подводит ее, стоит Адрии только поверить, что она выиграет.

И она проигрывает.

Лайл склоняется над ней хмурой тенью, рассматривая ногу и последствия падения. Дыхание его такое же сбитое, судорожное, как и у нее. Но по тому, что Мартин оказывается рядом слишком быстро, Адрия догадывается, что финишную черту он так и не пересекает, хоть ему и требуется несколько секунд, чтобы осознать произошедшее.

Затем ему требуется чуть больше времени, чтобы подобрать слова утешения. Которые ей, впрочем, не нужны.

Но Лайл пытается:

– Черт, Роудс, ты в порядке? – Голос звучит встревоженно, только Адрии не до него. Она закусывает губу и прячет взгляд, чтобы сдержать тихий скулеж от боли, заключенной внутри ее тела.

По выражению лица Адрии вполне понятно, что она не в порядке.

– Главное, чтобы не перелом, – вмиг Мартин становится серьезнее, деловито наклоняясь к ее правой ноге. – Но на перелом не похоже, можешь пошевелить ногой?

Адрия хочет спросить в ответ, может ли Лайл заткнуться, но по неведомым для себя причинам двигает лодыжкой, ловя его утешающий взгляд.

– Все в порядке, жить будешь. – Мартин обводит ее придирчивым взглядом с головы до пят, чтобы оценить остальные последствия. В иной ситуации Адри бы расценила этот взгляд как наглость, но сейчас за болью она не находит в себе сил для сопротивления. – Здорово ты приложилась.

– Ага, – выдавливает Адрия, чувствуя, как пульсирует в ноге жар.

– Знаешь, любая девчонка на твоем месте разревелась бы, – Лайл пытается ободряюще улыбнуться. – Любая девчонка вряд ли согласилась бы соревноваться со мной. Но ты не любая девчонка, да?

Мартин подмигивает и кладет руку ей на спину. Движение, от которого Адри вздрагивает и выпускает шипы:

– Эй, какого черта?

Лайл отдергивает руку, но не отстраняется:

– Такого, что тебе надо в медпункт, – невозмутимо отвечает он и кратко кивает на ее ногу. – Выдадут тебе лед, охладить твой пыл.

– Пошел ты! – шипит Адрия, отодвигаясь от него и разворачиваясь в другую сторону.

Ей не нужна чья-то помощь. Тем более помощь Мартина Лайла.

Мартин не вмешивается, складывая руки на груди и наблюдая за тем, как Адрия корчится, пытаясь встать. Но его терпение быстро кончается, как и силы Адри. Однако это не мешает ей гневно зарычать на Лайла, когда тот протягивает руку:

– Отойди.

– Ты и шагу не ступишь сейчас.

– Разберусь.

Мартин глубоко вздыхает, склоняя голову и упирая руки в бока.

– Знаешь, я бы и рад тебя тут кинуть, но тренер за такое оторвет мне голову. Смекаешь?

– Это не мои проблемы, Лайл.

Он усмехается:

– Где тебя такую упертую вырастили? Мне казалось, что проблемы как раз у тебя.

Адрия не успевает ответить и лишь ахает от возмущения, когда Мартин, подхватив под руки, подтягивает ее наверх.

– Если будешь брыкаться, свалишься снова.

Роудс сопротивляется выражением лица, злобным рычанием, но с помощью Лайла оказывается на здоровой ноге. Кратко решая, опираться ли на него дальше или нет, она заключает, что без него, к своему собственному сожалению, точно рухнет обратно. Нога ноет и пульсирует от боли, и, попробовав наступить на нее, Адри тотчас отшатывается на здоровую.

– Вот видишь, я умею помогать, – ехидная ухмылка с лица Мартина никак не пропадает и лишь усугубляет безысходность положения. Адрии требуется несколько долгих секунд, чтобы с этим смириться.

Если ненавидящий, презрительный тон можно назвать смирением:

– Где этот твой медпункт?

– А, все-таки охладим пыл.

Несмотря на боль, Адрия изворачивается, чтобы пихнуть его острым локтем в бок.

– Веди.

В медпункте медсестра обрабатывает Адрии руку и щепетильно осматривает ногу со всех сторон, а затем с радушной улыбкой заявляет, что ничего страшного не случилось. Протянув Роудс холодный компресс, она оборачивается к Лайлу:

– Повезло, что не растяжение связок, да, Мартин?

Парень молчаливо кивает, облокотившись на белоснежную стену.

Медсестра порхает по кабинету в поисках эластичного бинта, не переставая говорить:

– Два растяжения за месяц – это перебор, Лайл. Появишься с растяжением еще раз – пойду к твоему тренеру и попрошу, чтобы тебя отстранили от тренировок. Ты себя не бережешь.

Адрия переводит взгляд на Мартина, а тот закатывает глаза и хмурится. В это краткое мгновение, в раздражительности по поводу чужих нотаций, она узнает в нем себя – то же недовольство, та же отстраненность. Только ему хватает ума не спорить с медсестрой вслух.

Та, наконец отыскав бинт, принимается фиксировать ногу Адрии. Роудс вздрагивает от болезненного прикосновения, но быстро вспоминает, что не должна выдавать свою боль. Поджимая губы, она медленно выдыхает через нос. Глядя в сторону, ловит на себе изучающий взгляд Лайла. Не наглый, оценивающий или плотоядный, как привыкла. Какой-то другой взгляд.

Медсестра резко поднимается, чем заставляет их обоих взглянуть на нее:

– Ну а теперь позвоним твоим родителям.

Адри почти подскакивает на месте, подаваясь вперед:

– Не надо родителям!

– Милая, таков регламент. Если что-то случилось, мы должны сообщить родителям.

Наспех подбирая слова, Роудс беспомощно смотрит на женщину, которая уже направляется к компьютеру.

– Не надо! – вырывается раздраженный вскрик.

Мартин смотрит на нее с интересом.

Он вмешивается спустя пару секунд, когда медсестра, дернув плечами, готовится зачитать лекцию о том, что так положено по протоколу.

– Мисс Льюис, – Лайл отлипает от стены, выступая вперед. – Вы же сами сказали, что ничего страшного?

Приближаясь, он склоняется над женщиной, и Адрия уже не видит его лица, но слышит, как серьезно звучит его голос, а стальные нотки впиваются в слух, задевая нервы:

– Вы ведь не звонили моим предкам, так в чем проблема?

Медсестра поджимает губы:

– Лайл, это другое. Твой отец – уважаемый человек, и мы знаем, что не стоит беспокоить его зря. Это же тренировка.

– Это тоже тренировка. – Мартин кивает в сторону Роудс, на долю секунды встречаясь с ней взглядом.

Адрия молчит, хмуро вникая в происходящее.

– Мартин, – женщина качает головой и берется за компьютерную мышку. – Так не положено. Родители юной леди должны забрать ее. Не ковылять же ей домой одной!

– Отец все равно не приедет, он в другом штате, – огрызается Адрия, порядком раздражаясь от происходящего. Разве не хватило ей сегодня унижений? Теперь еще нужно доказывать чересчур заботливой улыбчивой женщине, что она не хочет видеть своего отца. Понижая голос, она бурчит себе под нос: – Он бы не приехал в любом случае.

– Милая, но кто тебя довезет?

Адрия знает, что произойдет дальше. Все случится, как в дурацких фильмах по телевизору, – Мартин Лайл предложит свою помощь, и в этой тупой неловкой ситуации Роудс почувствует себя еще более тупо и неловко.

Она видит, как Лайл раскрывает рот, но опережает его, обрывая на первом звуке:

– Мартин. Мартин отвезет. Правда? – Адрия щурится, препарируя парня требовательным взглядом.

Лайл на пару мгновений теряется, но потом хмыкает, согласно качнув головой.

– Отвезу.

Медсестра меряет их обоих взглядом и, глубоко вдохнув, отрывает руку от компьютерной мышки.

– Хорошо, только вы оба – без глупостей. На больную ногу не наступать, отлежаться несколько дней и вставать по самочувствию. Все понятно, милая?

Адрия быстро кивает, собираясь как можно скорее покинуть этот кабинет.

Мартин вновь подхватывает ее под бок, хмурясь и заглядывая в глаза. Они шепчутся на выходе из кабинета:

– Я?

– Это ты виноват.

– Ты сама рухнула на землю, а я почти победил.

– Какого черта, я была впереди! И вообще… – Адрия осекается, мотнув светлыми волосами, собранными в тугой хвост. – Разве не ты полез играть в героя-спасителя?

Мартин удовлетворенно усмехается, раскрывая дверь в вечерние сумерки:

– Я собирался предложить такси, Роудс.

Адрии кажется, что предательский румянец преследует ее всю дорогу от медпункта до машины Лайла, от стоянки школы до пригорода, где во тьме среди полей скрывается ее фамильное ранчо.

Лучше бы она действительно вызвала такси, если бы только были деньги. Не пришлось бы неловко мяться на заднем сиденье с вытянутой ногой и затравленно осматриваться по сторонам, думая, как она докатилась до такой жизни, – ехать в машине Мартина Лайла и делать вид, что так и запланировано. А еще куда унизительнее другое – вдруг подумать о том, что Мартин «твой отец – уважаемый человек» Лайл увидит, где она живет, и будет потом распускать о ранчо еще больше сплетен, пока сюда не начнут ходить целые экскурсии старшеклассников, желающих поскалить зубы и придумать новые поводы для шуток. Про неказистое деревянное здание, в котором Адам Роудс, уголовник и без пяти минут рецидивист, учит Адрию жить по понятиям. Или про пару покосившихся амбаров с выцветшей крышей и захороненным внутри достоинством Роудсов.

Резко наклоняясь вперед, Адрия заставляет парня вздрогнуть от неожиданности.

– Останови здесь, – говорит она тоном, который не терпит споров.

Но Мартин Лайл любит поспорить:

– Ты серьезно? Здесь чертово поле.

– Ага, – невозмутимо отвечает Адрия. – Дальше я дойду.

– Ты чокнутая, Роудс. – Мартин совершенно не воспринимает ее слова всерьез. – Это бред.

Оборачиваясь, он хмурится.

Адрия с вызовом глядит на него из полутьмы салона.

– Лайл, останови чертову тачку. Какое тебе дело?

– Такое, что мисс Льюис настучит на меня, если узнает, что я бросил тебя посреди поля.

– То тренер, то мисс Льюис, почему тебе все угрожают?

Мартин огрызается, меняя тональность:

– Роудс, я не выпущу тебя из тачки, пока не скажешь, где твой дом.

Адрия закатывает глаза. Напроситься на эту поездку оказалось проще, чем ее закончить. Наспех сочиняя ложь, она злобно произносит:

– Меня заберет тетя, она уже едет. Так что останови тачку и высади меня здесь.

Мартин смакует эту мысль несколько секунд, но, сверкнув в отражении зеркала хмурым взглядом, качает головой:

– Не-а. Ты не умеешь врать, Роудс.

Адрия вспыхивает, но закусывает губу. У нее больше нет аргументов. Не выскакивать же из машины на ходу только из-за того, что Мартин Лайл такой упертый кретин.

Пусть пропадет пропадом!

Она злобно откидывается назад, скалясь в темноте салона самой себе. Серебристый пикап Лайла продолжает нестись вперед по проселочной дороге, потряхивая пассажиров на кочках. Адрия в который раз за день упрекает себя в том, что позволила себе оступиться.

Припадая на подлокотник, она оглядывает пустынные поля, думая о том, когда же этот день закончится.

Мартин присвистывает, подъезжая к дому, дорогу до которого Адрия отказывается показывать, из-за чего минут пять они из принципа плутают по пустошам.

– Здесь антуражно, – говорит он, а Роудс остается только догадываться, что именно Лайл вкладывает в это слово.

Антуражно для фильма ужасов? Для сюжета о том, как семья уголовника затерялась в пустынных полях подальше от чужих глаз? Или о том, как убого на дне социальной жизни?

Наспех раскрывая дверь, она пододвигается ближе, но не без помощи Лайла соскальзывает с высокого сиденья, чтобы оказаться на земле. Он усмехается, когда, теряя равновесие, Адрия прижимается к нему всем телом, чтобы не рухнуть вниз. Инстинктивно, неосознанно, но это случается. Она кривится, резко отстраняясь, не позволяя себе подумать, что это случилось намеренно. Намеренно сегодня случается только ее желание его обставить.

Хромая в сторону дома уже в одиночку, она не оглядывается, но Лайл сам разрывает пелену молчания на фоне урчащего двигателя:

– Эй, Роудс.

Адрия оборачивается, вновь инстинктивно, в который раз мысленно обвиняя себя в глупости.

– И все-таки я бы тебя обогнал, – в полутьме его улыбка выглядит зловещей, но тон звучит бархатисто и мягко.

Адри упрекает себя за то, что подмечает эти детали, и хмуро кривится, но в ее собственном тоне сквозит игривое лукавство:

– Тебе просто повезло не проиграть девчонке.

– Не скучай, Роудс.

Двигатель машины кратко вызывает, и Лайл укатывает прочь прежде, чем Адрия раздраженно выдает ответ:

– Пошел ты, Лайл.

Медленно наступая на больную ногу, она преодолевает ступень за ступенью и, долго копаясь в бездонной сумке, наконец находит ключи. Но сразу после того, как входит в дом, Адрия отшатывается в испуге, замечая в конце коридора одинокую фигуру за кухонным столом. Осознание приходит не сразу, и не сразу Адри делает новый шаг вперед, прислушиваясь, как скрипят половицы под ее ногами.

Фигура не оборачивается, и Роудс в темноте больно закусывает губу, прикрывая глаза:

– Адам.

Глава 8

Адрия не включает свет и медленно опускает сумку у двери, сопровождая каждое свое движение тихим проклятием. Собственная глупость взвывает из глубины грудной клетки – она так увлеклась бездарными словесными перепалками с Лайлом, что даже не заметила машины Адама. Не заметила очевидного – угрозы.

Тихо ступая в сторону лестницы, Адрия скрипит зубами, но продолжает путь, даже когда боль обдает горячей волной. Нога ноет, стоит на нее наступить, но лучше доковылять до своей комнаты гордо, чем унижаться и просить помощи. Тем более, почти преодолев коридор, она все еще надеется, что Адаму просто нет до нее дела – как не было дела семнадцать лет, пятнадцать из которых он провел в тюрьме.

Темный силуэт за столом долго не двигается, но хриплый голос разрывает тишину, когда Адрия добирается до первой ступени.

– Нашла себе пацаненка на приличной тачке?

Натянутые струны внутри Адрии обрываются, больно бьют наотмашь по рукам. Он видел. Более того, он слышал?

Адрия тихо сглатывает ком в горле, пытаясь убедить себя, что не произошло ничего страшного.

Но ведь произошло.

Они оба знают, что случилось и что за этим последует. Адаму нужен только повод.

– Мамаша не зря тебя учила, да?

Адрия хочет выругаться, но не в силах раскрыть рот. Стыд пунцовым заревом обжигает щеки – в полутьме не увидеть доказательств ее смущения, но она чувствует, как лицо горит огнем. Последнее, чего она хочет, чтобы ее сравнивали с матерью, сравнивая в угрожающей тишине дома, как они похожи. Ведь это мучительно больно признавать, что действительно похожи. Сходство это вдруг кажется Адрии не только внешним, но и внутренним, ведь неспособность преодолеть трудности самостоятельно – отличительная черта Дебры.

И Адам продолжает монотонно и буднично препарировать жизнь дочери:

– Если она и могла тебя чему научить, так это вилять хвостом перед мужиками, – широкие плечи грозно вздрагивают, фигура разворачивается. Теперь из темной кухни на Адрию смотрит насмешливый взгляд. Отец салютует ей банкой пива. – Признаться, это работает, появилась же ты.

Адри стискивает челюсти, заставляя себя проглотить унижение, смолчать, но яд проникает в мысли, отравляет свежей дозой злости ее разум. Яд освежает все воспоминания разом, яркими, болезненными вспышками отзываясь в сознании. Ее мать в ярко-красном платье сладко улыбается копам, когда они стучатся в дверь. «Что случилось, джентльмены? Чем могу помочь?» – приторно спрашивает она, а уже через полчаса на ее руках защелкивается холодная сталь наручников, и ярко-красное платье скрывается в полицейской машине. Все это время, от первого момента до второго, Дебра пытается услужить офицерам, предлагая воды, чая, кофе, словно не понимает, что они пришли за ней.

Несмотря на боль в лодыжке, Адрия делает решительный шаг вперед, демонстрируя яростный оскал.

– А чему научил ты?

Адам Роудс усмехается, застывая на стуле вполоборота к дочери. В полутьме кратко мелькает светлая полоска зубов, прежде чем усмешка оборачивается словами:

– Как чему? Я учу тебя защищаться, разве нет?

Адрия громко фыркает, точно отряхиваясь от неприятной правды.

– Чтобы пацаны на приличных тачках, – продолжает Адам, медленно раскладывая слова в воздухе, – не думали, что тебя получить проще, чем галлон бензина.

Задыхаясь в бессильном возмущении, Адрия покачивается на месте. Легкие раздирает от ненавистных слов, которые режут все оболочки, рвут капилляры, выедают ее изнутри точно кислота, но никак не находят выхода. Она не может подобрать ответ – те правильные, ужасающие и острые слова, что сделают Адаму так же больно, как он ей.

За что?

Почему?

Отец отвечает за нее:

– Я забочусь о тебе и не даю скатиться по следам мамаши, – Адам отклоняется назад, делая глоток пива. Он не пьян и никогда не был – только если не опьянен собственным извращенным тщеславием и ненавистью к миру, который прожевал его и выплюнул на самую обочину жизни. И теперь Адам готов сделать то же самое с миром.

Но Адрия не думает о том, почему он такой, где его жизнь свернула не туда и что за поганое чувство питает его презрение. Она думает лишь о том, как посильнее замахнуться.

– Это никчемная забота, – рычит она. – А из тебя никчемный отец!

Получается не больно. Совсем нелепо. Ее обвинение, как бумажный волчок, неловко крутится несколько секунд в воздухе, пока Адрия осознает свое бессилие. Даже если она может противостоять десяткам самоуверенных кретинов в школе, ей нечего ответить собственному отцу. Это ранит больше всего. Он наседает на нее, протягивает руку, требуя вцепиться покрепче, как исправная бойцовская собака, но Адрия не может. Ей не прокусить толстую броню, не разодрать все его обвинения в клочья.

Ей просто нечего сказать.

Может быть, потому что он прав?

Адри закусывает губу до боли, до первых капель крови, проступающих сквозь тонкую кожу. Никакая боль не способна ее отвлечь, не может унести прочь от этого места. Она бы рада чувствовать только то, как ноет нога, как саднит кожа ладоней от загнанных поглубже ногтей, как алая влага на губах мешается со слюной. Но Адрия чувствует больше и презирает себя за это.

Адам глядит на нее молча, изучая тонкий силуэт в коридоре, подсвеченный луной.

Его насмешливый тон отражается эхом от стен:

– И что прикажешь с этим делать?

Вне себя от ярости, она шипит:

– Не лезь в мою жизнь.

Адам оценивает предложение пару секунд, медлит, хмыкает, а потом продолжает все так же обыденно:

– Пока ты живешь в моем доме, твоя жизнь касается и меня. И ты будешь соблюдать правила этого дома.

Он поднимается со стула, и Адрия содрогается всем телом. Инстинктивный, животный страх въедается все глубже по мере того, как высокая поджарая фигура угрожающе приближается к ней.

Адри испуганно отшатывается назад.

Еще ни разу Адам Роудс не поднимал на нее руку, но, глядя на него, интуиция диктует держаться подальше, чтобы не провоцировать одним своим видом. Ведь чего ожидать от бойцовского пса, выброшенного на помойку? Чего ждать от человека, отсидевшего за решеткой пятнадцать лет?

Она знает, что отец способен уничтожить ее, не пошевелив и пальцем. Его движения порывисты, угрожающи. Адам Роудс всем своим видом внушает, что к нему лучше не приближаться.

Но что делать, если он приближается сам?

Адрия отступает на шаг назад, упираясь в ступени лестницы. Лучше бы она прошла мимо, закрылась на чердаке и легла спать. Лучше бы вызвала такси, не привлекая лишнего внимания в салоне серебристого пикапа. Лучше бы она вообще не заговаривала с Мартином Лайлом.

Но уже поздно.

Адам наступает, и в бледном лунном свете Адрия лучше различает его черты. Тронутые сединой волосы до плеч, собранные в небрежный хвост. Глаза в узких прорезях, окруженных сухими морщинами. Обвислые усы, перетекающие в жесткую щетину. И рабочий комбинезон, за пару метров источающий отчетливый застарелый запах псины.

– Кстати о правилах, – он нависает над Адри всем своим ростом. – Чертова дворняга изгадила диван. Что скажешь, Адрия?

Она цепенеет, вспоминая про пса, которого утром оставила мирно сопеть в гостиной. Коченеет, вспоминая, что не услышала привычного громкого лая при подходе к дому. Осознает, что пес не встретил ее и дома.

Ледяные тиски медленно сковывают горло.

Заглядывая Адаму в серые непроницаемые глаза, она вздрагивает. Ужасное осознание насквозь пронизывает все ее существо.

Слова продираются сквозь гортань насильно, вырываются наружу, но Адрия даже не слышит, как ничтожно звучит ее собственный голос:

– Что ты с ним сделал?..

Адам молчит.

Молчит десять секунд, молчит двадцать, чтобы потом рассмеяться. Жесткий хриплый смех, вырывающийся из глубин прокуренных легких, заставляет Адрию сжаться, вспомнить, что она вынуждена делить с обладателем этого скверного смеха кров, но что хуже – одну фамилию и одну кровь. Адрия знает, что обладатель этого скверного смеха способен на ужасные вещи.

– Черт, – выдает Адам на выдохе, качнув вытянутой челюстью в сторону. – И все же ты забавная.

Адрия смотрит на него с непониманием, моргая глазами, влажными от подкативших слез.

– Чтоб ты знала, – продолжает он. – Ничего. Псина вернулась в приют. Завтра я привезу другую.

Роудс медленно сглатывает, внутри себя разбиваясь на осколки.

– А ты, – кивая на Адрию, Адам Роудс усмехается, – отдраишь диван и к собаке не приблизишься. Уж об этом я позабочусь.

Отец проходит мимо, оставляя Адрию одну в тусклом лунном свете молча пережевывать свои эмоции и пялиться в окно кухни, за которым где-то далеко-далеко бледными светлячками мелькают огни города.

Сухой, как наждачная бумага, голос Адама доносится до нее снова уже с верхнего пролета лестницы:

– И в следующий раз приводи пацана познакомиться. Надеюсь, он в курсе, почем нынче бензин.

Адри закрывает глаза, и одинокая слеза медленно сползает по щеке.

Глава 9

Свое грозное обещание Адам исполняет следующим же утром.

Он уже возвращается из собачьего приюта к тому времени, как Адрия едва разлепляет глаза после бессонной нервной ночи, проведенной в холоде и обиде. Лежа под одеялом и закутавшись в толстовку, она слышит, как под окнами чердака тормозит машина, а потом хриплый заливистый лай вспарывает привычную тишину ранчо. Хмурясь, Адри вылезает из постели, припадая на травмированную ногу, и выглядывает в окно.

Сразу становится понятным предупреждение Адама о том, что к собаке она не приблизится. Для этого не требуется ни угроз, ни воспитательных мер, ни пресловутых правил, на которые ей плевать. Только чувство самосохранения. Адрия разглядывает пса, нервно сглатывая. Массивный яростный питбуль с глубоко посаженными маленькими глазами мечется на поводке, скребя когтями утрамбованную землю. Ожесточенно кидаясь вперед, он рвется, чтобы исследовать новую территорию. Свои владения.

По мере передвижения Адама со своим новым питомцем, Адрия отходит от одного окна и проходит к противоположному. Чиркая все тем же ржавым карабином, не без усилий отец сажает собаку на цепь.

Адри упирается лбом в холодное стекло, наблюдая, как животное судорожно мечется по заднему двору, обнюхивая территорию, а потом вновь заливается истошным лаем.

Та грозовая ночь с мокрой мохнатой дворнягой под боком ощущается как что-то далекое. Ненастоящее.

За завтраком, показаться на котором Адам, к радости Адрии, не считает нужным, они встречаются с Амандой вдвоем. Тетя подталкивает в сторону Адри коробку пиццы и подливает себе горячего кофе. Нового жильца ранчо Аманда встречает со скептической опаской и молчит, наблюдая, как Адам, закончив с псом, возвращается в машину и уезжает.

Тягостное молчание нависает над столом и говорит о том, что Аманда страшно устала и, что хуже, что она переходит из одного своего состояния в другое. Искрометный позитив сменяется глубокой подавленностью, в которой тетя проведет несколько следующих недель, пока не перейдет в один из своих следующих бесконечных циклов. Адрия никогда не уточняет, почему это происходит, лишь догадывается, что организм Аманды живет по неведомым для нее самой принципам, и в такие моменты она переходит в режим автопилота, не в силах существовать иначе.

Обводя тетю беглым взглядом, Адри закусывает губу. Ни про вчерашнее происшествие, ни про свою травмированную ногу она решает не рассказывать, чтобы не усугублять и без того напряженные дни Аманды. Она знает, как важно тете это повышение и что она не позволит себе бросить псу под хвост все, чего добилась.

Чего не занимать всем Роудсам, так это упорства.

Аманда заговаривает первой, когда машина Адама отъезжает и гул двигателя затихает где-то вдали.

Голос звучит безотрадно, но куда более безотрадно то, что она произносит:

– Он назвал собаку Деброй. Я подумала, ты должна знать.

Адрия давится пиццей, ощущая, как подсохший кусок пепперони встает поперек горла.

Широко распахнув глаза, она удивленно глядит на тетю.

Аманда протягивает свою кружку кофе племяннице. После она пожимает плечами и долго, протяжно выдыхает, что переводится примерно как «У меня нет сил спорить с ним, прости».

Адри игнорирует кружку и лишь быстро моргает, качая головой.

Не может быть.

Он назвал собаку именем ее матери.

Ее матери!

Роудс упирается ладонями в край стола. Челюсти сжимаются в яростной судороге, кусок в горле проскальзывает ниже, больно царапая гортань. Адрия не находит в ответ никаких слов, зато в голове навязчиво дребезжит ее фраза, брошенная матери: «Мне кажется, он ненавидит меня».

Собачий лай не замолкает.

Адрия вскакивает из-за стола, хватает сумку и вылетает на улицу, хлопнув входной дверью. Ноющая боль в лодыжке становится ощутимой лишь метрах в пятидесяти от дома. Одна боль лишь усиливает другую.

В школьных коридорах кипит жизнь. То тут, то там старшеклассники обсуждают предстоящую экскурсию в университет штата, обмениваясь планами на будущее. Как заявляет руководство школы официально, экскурсия в университет – отличная возможность познакомиться ближе с профилями дальнейшего обучения и проникнуться студенческой атмосферой. Негласно же это шанс хотя бы на день вырваться из душного городка и заглянуть в другую жизнь, вспомнить о том, что из Рочестера есть куда бежать. А сбежать отсюда хотят все, поэтому предстоящую экскурсию школьники воспринимают с должным энтузиазмом.

– И что, ты собираешь поступать на юридический из-за отца? – доносится до Адрии один из десятков голосов.

– Я бы хотела поступить в Ганноверский колледж[4], – хихикает какая-то девчонка. – Говорят, там учился Вуди Харрельсон[5].

– Какая из тебя актриса, – фыркает ее подружка. – То ли дело Университет Индианаполиса[6], там был мой брат, и он постоянно рассказывал, что тусовки в кампусе отпад.

И так повсюду. Школа гудит, точно оживленный улей. Планы на будущее звенят из разных концов и в разных вариациях: кому поступать в колледж, кто пойдет в университет, а кто еще не решил, чего хочет, ведь «времени вагон». Роудс лавирует между этих пролетающих мимо фраз, точно они совсем ее не касаются. Только лишь раздражают. Как раздражает и внешний вид почти каждого встречного. Накрахмаленные манжеты рубашек, аккуратные деловые юбки в клетку, щегольские пиджаки с пестрыми галстуками в тон школьных цветов. Облик типичного ученика старших классов враз преображается, и вся школа превращается в пансион благородных девиц, в котором одной Адрии нет места.

Рваные джинсы, широкая фланелевая рубашка, топ, обнажающий полосу кожи на животе и кусочек неказистой причудливой татуировки в форме кинжала в шипах. Адрия никуда не собирается. Ни в какой университет, ни на какую экскурсию. Она вообще забыла про мероприятие, о котором им напоминают каждый чертов день, а теперь она уж точно не соответствует виду приличной ученицы старших классов, которая рассчитывает на поступление хоть куда-то.

К черту.

Когда через час все уедут на экскурсию и продолжат возлагать надежды на свое светлое будущее, она по-тихому пропадет в никуда, затерявшись среди суматохи. Никто не станет разбираться.

В коридоре, у информационного стенда, она замечает силуэт во всем черном – незадачливого Бена Уильямса, которому задолжала злосчастный поход в торговый центр. Адрия резко разворачивается, чтобы скрыться из виду. Бен замечает ее, но не успевает отреагировать, лишь нелепо поднимает руку в попытке остановить, однако Адрия мастерски ускользает от чужого внимания и живо теряется в толпе галдящих школьников. Как назло, в другом конце коридора она тут же натыкается на Мартина Лайла.

Намеренно тяжело и уверенно ступая вдоль шкафчиков, она не обращает на него внимания, не позволяет и ему разглядеть ее боли. Адрия не оглядывается, чтобы не допустить, самой себе в первую очередь, что произошедшее вчера имело хоть какой-то смысл. Ведь все, что произошло вчера, имело лишь последствия.

Мартин же при виде Роудс на секунду замолкает. В окружении друзей он обводит ее беглым взглядом, но быстро отворачивается в сторону, откликаясь на гнусавый голос приятеля.

– Да, договорились, – небрежно бросает Лайл, натянуто улыбаясь.

Вместо привычной спортивной футболки или толстовки на нем такая же дурацкая белоснежная рубашка с яркой удавкой на шее. Как и все, он хочет казаться лучше, чем есть. Но кто он есть?

Адрия зарывается глубже в свой шкафчик, пытаясь сбежать мыслями прочь, но все еще слышит бархатистый баритон Лайла и усмешки его приятелей.

Дурной стыд за вчерашнюю слабость накатывает с новой силой – она опозорилась дважды, и теперь это унижение грызет ее, гложет, обсасывает косточки. Собственное бессилие отзывается тошнотой – она не смогла победить Лайла, не смогла ответить отцу. Но хуже всего осознание того, что, как бы она ни старалась, ей не прыгнуть выше головы. Не обогнать парня из сборной атлетов. Не уничтожить Адама Роудса словами так умело, как это делает он. Они сильнее ее, и Адрия знает это, как бы широко ни скалила зубы. И что остается тогда? Смириться, пресмыкаться? Пользоваться, как сделала бы мать?

Адрию не устраивает ни один из вариантов. Она не желает изображать покорность, извлекая выгоду.

Громко захлопывая дверь шкафчика, Роудс язвительно улыбается паре человек, оглядывающихся на шум, и прижимается затылком к холодному металлу, поднимая взгляд к потолку. Чужие фразы обрывками доносятся до нее из шакальей стаи, сбивающейся вокруг Лайла. Весело посмеиваясь и зубоскаля, парни обмениваются дурацкими фактами о какой-то предстоящей вечеринке.

– Сара Нильсон обещала прийти, – многозначительно произносит высокий смуглый парень с небольшим шрамом над бровью, Томас. На крепкой шее сверкает несколько коротких цепочек, которые раздражающе звякают каждый раз, когда он приходит в движение. А двигается от неугомонно, суетливо, точно не может устоять на месте.

– Да ладно, Сара? К тебе-то? – гогочет второй, Чарли, потряхивая черными кудрями. Еще пара человек вторят ему, пихая Томаса локтями.

– Гонишь, – буднично замечает Лайл.

– Да честно вам говорю, она появится, – парень напрягается, повышая голос.

– Про Коннор ты тоже так говорил, – отвечает Мартин, и в его голосе проскальзывает небрежное превосходство. – В итоге встречался с ней я.

– Да ну вас, – Томас обиженно бурчит, не находя слов.

– Коннор – птичка певчая, – смеется кудрявый, взгляд его темный и таит в себе насмешку даже без слов. Ни вид его, ни телосложение не источают угрозы, если бы только не этот взгляд. И оскал. Неприятный, звериный. – Ты до нее еще не дорос, Том. Слыхал, после переезда в Чикаго она стала модной штучкой.

– Она и до этого была ничего, – Томас скалится в ответ, но выглядит беззаботно. – Заветный приз. Такие на земле не валяются.

Неосознанно повернув голову после этой фразы, Адрия замечает, что Лайл не реагирует. Он быстро теряет интерес к происходящему, подпирая стену и уводя взгляд в сторону.

Ответ Тома вызывает новую волну восклицаний:

– Да ты втюрился, бро? – вмешивается еще один голос.

– Небось, на фотки ее залипаешь? – весело усмехается еще один парень, кажется, футболист. Они все выглядят на одно лицо, едва ли Адрия отличает одного самовлюбленного качка от другого.

Не отрывая взгляда, Роудс замечает, как Томас краснеет:

– А если втюхался, то что? В такую грех не втюхаться!

– Ладно, твоя взяла, Коннор – из высшей лиги.

Роудс прищуривается, вслушиваясь в чужой разговор, и ощущает скользкий осадок всех чужих слов, которые когда-то были адресованы ей самой. Она – никакая не высшая лига, лишь рискованное развлечение, о котором можно похвастаться друзьям. Как в начале года кузен Томаса хвастался об Адрии. Только запираясь в прокуренном фургоне с загорелым парнем из автомастерской, Адрия не знала, что это кузен Томаса.

Зато потом об этом узнала вся школа. Лающие отрывистые смешки напоминают ей о том дне.

Бен Уильямс, тем временем преодолев коридор, подбирается к Адрии ближе с очевидным вопросом.

– Ты серьезно убегаешь? – хмурится он, и его дурацкая челка нервно подрагивает в такт словам.

– Потом, – только и бурчит Роудс и возвращает взгляд обратно к приятелям Лайла, не желая даже смотреть на Бена, чтобы не напоминать себе, какими глупыми обещаниями она раскидывается. Но внезапная хлесткая мысль оглушает ее, вспышкой затмевая все остальное. Затихает ненавистное гудение в висках. Остается только мысль. Скользкая. Абсурдная. Превосходная.

Адрия Роудс не сдавалась.

Да, оступилась, рухнула однажды, промолчала в следующий раз, проглотив упрек, но у нее еще есть шанс отыграться. Доказать, что она не обязана идти по стопам матери и что это она решает, какую роль сыграть и сколько бензина понадобится, чтобы запалить чужое самомнение синим пламенем. И какова чертова цена будет у каждого галлона. Бен со своей дурацкой просьбой, которую Адрия не собирается выполнять, неосознанно подкинул ей прекрасную идею.

Кровожадная хищная улыбка ложится на девичьи губы.

Срываясь с места, она уверенной пружинистой походкой приближается к Мартину Лайлу, стоящему в окружении шумных приятелей.

Ее появление в зоне видимости встречают бурными реакциями, и парни вмиг оживают, соревнуясь в сальности комментариев, как незамысловатый приемник, настроившись на одну волну:

– А вот и дерзкая штучка.

– Роудс, ты все-таки передумала насчет раздевалки?

– Хочешь прокатиться?

Адрия не уделяет этим возгласам никакого внимания, но не позволяет Мартину Лайлу даже раскрыть рот. Живо сократив расстояние и рывком подтягиваясь чуть выше, Роудс яростно впивается в его губы жарким жестким поцелуем. Чужие губы отдают смоляной горечью и ментолом. Замирают в замешательстве, когда Адрия прижимается к парню телом.

Тонкими пальцами она упрямо сжимает его подбородок, на краткие мгновения углубляя поцелуй. Мартин цепенеет от неожиданности, а шакалья стая взрывается возгласами:

– Воу, какого черта?!

– Э-э-эй!

Несколько голосов в коридоре вторят общему удивлению.

Но, отрываясь от губ Лайла прежде, чем он захочет ее оттолкнуть, Адри слышит главное, зачем пришла:

– Лайл, какого черта? Это же Роудс!

Она отступает на шаг назад, ощущая, как горит все внутри, как поцелуй токсичным ядом отпечатывается на губах. Мартин растерянно глядит на нее, выбравшись из своей небрежной отрешенности. Но все, что Роудс хочет увидеть на его лице, – мучительное осознание того, что произошло. Печать унижения, которая ложится на него вместе с ядовитым поцелуем.

Репутация Адрии давно испорчена, ей нечего терять. Эти люди распустили про ее жизнь так много слухов, что никто уже давно не обращает внимания на то, где правда, а где – гадкая ложь. Ее обливали грязью так часто, что она привыкла этого не замечать.