Мой светлый ангел бесплатное чтение

Глава 1

Наши дни. Санаторий «Светлое»

С этой картиной было что-то не так. Вроде бы портрет как портрет: миловидная светловолосая девушка с книгой у открытого окна. Не Кипренский, конечно, но тоже весьма недурственно. Впрочем, художник, сотворивший сие произведение, явно звезд с неба не хватал – ни тебе внутреннего света, ни каких-либо особых эффектов, ни скрытого смысла.

Тем не менее, я рассматривала эту картину уже минут десять, и никак не могла понять, что же меня в ней зацепило.

– Знаете ли вы, Машенька, что это полотно – работа нашего с вами соотечественника Вениамина Федоровича Корягина? – за моей спиной возник Петр Феоктистович, пожилой сосед из двадцать второго номера и, по совместительству, бывший работник Рясского краеведческого музея.

– Знаю, – ответила я и кивнула на табличку под картиной, на которой было написано «Вениамин Корягин. Портрет Полины Павловны Кротовой. 1826 год».

– А знаете ли вы, что это подлинник? – спросил пенсионер.

– Разве? – чуть удивилась я. – Тогда почему эта картина висит в коридоре санатория, а не в музее?

– Вот и я думаю – почему? – задумчиво отозвался Петр Феоктистович. – Она ведь и была в музее. По крайней мере, пока я в нем работал. А теперь висит здесь.

– Может, копия?

– Обижаете, Машенька. Я хорошо знаю этот портрет, сам неоднократно отбирал его для выставок. Тут есть характерная для Корягина особенность…

Дальше я уже не слушала, снова переключив внимание на девушку у окна. Честно говоря, от живописи я далека и мало что в ней понимаю. К тому же, не вижу ничего особенного в том, что владелец санатория захотел повесить на его стене подлинную картину провинциального художника. Даже если для этого пришлось купить ее у музея. Если есть лишние деньги, почему бы и нет? Некоторые яхты каждый год покупают, а тут всего лишь картина. Впрочем, соседу мое мнение и не требовалось, лишь бы слушала и кивала в нужных местах, а с этим я справлялась отлично.

И все-таки, что же не так с этим портретом?..

– Маша!

Мы с Петром Феоктистовичем вздрогнули и обернулись. Со стороны лестницы к нам, чуть прихрамывая, спешила Инга, кудрявая блондинка из двадцать четвертого номера и моя курортная подруга.

– Вот ты где! А я тебя ищу по всему этажу. Здравствуйте, Петр Феоктистович! – губы Инги растянулись в голливудской улыбке. – Обсуждаете что-то интересное?

– Да вот, думаем, откуда в «Светлом» подлинник Корягина.

Я вторую неделю подряд с интересом наблюдала, как мужчины в возрасте от десяти лет и до бесконечности тают от этой улыбки и сами начинают улыбаться в ответ – широко и придурковато.

– О, у вас скоро будет уникальный шанс это узнать, – кокетливо подмгнула ему Инга. – Мне по секрету сказали, что сегодня в санаторий приедет его владелец. Будет проверять уровень обслуживания и общаться с отдыхающими. Говорят, он богат, молод и очень симпатичен.

Петр Феоктистович пожал плечами и отвернулся. Видимо понял, что живопись с ним больше обсуждать никто не будет.

Инга ухватила меня под руку и повела в сторону лестницы.

– Он явится к обеду и сразу после десерта придет знакомиться, – продолжала она. – Ты только представь, Машка, жизнь-то в этом болоте налаживается!

Я улыбнулась.

– А если он на самом деле старый и лысый?

– Ну и ладно, – рассмеялась девушка. – Лично я богатому мужчине все это готова простить.

– Почему?

– Смотри, – принялась объяснять Инга, – если он богатый, значит умный. Если умный, значит интересный. А если мужчина интересный, какая разница сколько ему лет и есть ли у него волосы?

– А если он женат?

– Это проблема, – согласилась соседка. – С женатыми я не встречаюсь, это закон.

Я улыбнулась и обернулась, чтобы еще раз взглянуть на картину. Издалека она казалась невзрачной и блеклой. И тут меня осенило.

– Книга!

– Что – книга? – спросила Инга.

– Книга в руках у девушки с портрета.

– И что с ней не так?

– Вместо нее должен быть цветок, – тихо сказала я. – У нее в руках должна была быть белая роза…

***

В столовую мы шли в приподнятом настроении. Очень уж любопытно было взглянуть на настоящего живого олигарха.

В том, что хозяин «Светлого» олигарх, я не сомневалась, ибо только очень богатый человек способен на собственные средства отгрохать такой санаторий. А еще большой энтузиаст, романтик и любитель истории.

Дело в том, что «Светлое» расположилось в бывшей дворянской усадьбе, которую олигарх выкупил у местных властей. Ничего особенного в этом не было, кроме одной детали – на момент оформления документов местных построек остались несколько полуразрушенных стен, парк разросся до состояния леса, а милое озерцо, к которому когда-то вели парковые дорожки, превратилось в болото.

Председатель сельсовета деревеньки Светлая, на территории которой и были расположены эти ничуть не живописные развалины (хотя нет, очень даже живописные – говорят, стены бывшего господского дома были сплошь покрыты рисунками и матерными надписями) давно махнул на них рукой. Природа и местные вандалы рано или поздно сделали бы свое дело, и от дворянского гнезда сохранилось бы только упоминание в документах, бережно хранимых в краеведческом музее города Рясска, к району которого и относилась деревня Светлая.

И вдруг появился ОН – таинственный богач из столицы, который выкупил у сельсовета землю, развалины господского дома, и через своих пресс-атташше заявил, что собирается реконструировать усадьбу и устроить в ней современный санаторий.

Реконструкция велась с космической скоростью, и за ней наблюдала вся область. Журналисты тут же раскопали в музейных залежах бесхитростную историю поместья. Принадлежало оно провинциальному дворянину Кротову, и именовалось Светлое – по названию большого села, которое было у этого Кротова в собственности. После революции село Светлое переименовалось в деревню Светлую, в усадьбе долгое время располагались сельсовет и школа, потом случился пожар. На этом история поместья закончилась. Но прошло шестьдесят лет, и оно, почти как феникс, возродилось к жизни.

Работа была проведена колоссальная: дом фактически отстроили заново, озеро расчистили, лес превратили в парк. Все те же вездесущие журналисты поведали зрителям-слушателям-читателям, что внешний облик усадьбы теперь в точности повторяет облик кротовского поместья. Для этого поднимались старинные документы и чертежи, которые собрали по музеям и архивам области.

Будущим отдыхающим было обещано обустроить уютные номера с легким антуражем старины и обеспечить первоклассное лечение.

Многим, в том числе и мне, строить санаторий в захолустной деревне казалось странным и недальновидным: целебных источников поблизости нет, лес, вернее уже парк, смешанный и весьма чахлый. Из достопримечательностей только районный центр – серый скучный городишко. Словом, место так себе, ничего особенного.

Прибыль, которую мог принести такой санаторий, тоже была весьма сомнительной. По крайней мере, так казалось мне, человеку с экономическим образованием. Ну, правда, вся соль только в самой старинной усадьбе, отстроенной с нуля. Чтобы отбить затраченные деньги (весьма и весьма немалые!) санаторию понадобится несколько десятилетий. И то при условии, что он будет пользоваться успехом у отдыхающих. Впрочем, само строительство «Светлого» и его детальный отчет в СМИ оказались удачным пиар-ходом и на все летние заезды путевки были раскуплены влет.

Каково же было мое удивление, когда оказалось, что среди счастливчиков, которые первыми опробуют ультасовременное лечение в российской глубинке, окажусь и я. Месяц назад моя мама – жертва телевизионной заманухи – с радостной улыбкой на лице вручила мне путевку.

Вообще, в санатории я езжу каждый год на протяжении многих лет. Причина этому называется пояснично-крестцовый радикулит. Тот самый, при котором ни сесть, ни встать. Да-да, мне двадцать шесть лет, а у меня проблемы со спиной, причем еще со школы. Помнится, когда меня в первый раз «прострелило», мой отец едко прокомментировал: «Молодежь сейчас – гнилье». Впрочем, с ним у меня всегда были сложные отношения.

За десять лет я успела побывать в самых разных санаториях страны. Учитывая то, что работа у меня сидячая, без специализированного санаторного лечения мне пришлось бы совсем худо, поэтому каждый год приходится брать отпуск и ехать куда-нибудь на Кавказ или к морю. Правда, на поездку приходится копить весь год.

В этот раз с финансами оказалось туго: я наконец-то купила в ипотеку квартиру и съехала от родителей. Так что мамин подарок оказался весьма кстати.

В целом в «Светлом» мне понравилось. Лечение на уровне, персонал вежливый, номер уютный с телевизором и бесплатным wi-fi. А вот развлекательная программа, как и в любом санатории, подкачала. Впрочем, как и компания курортников.

Кто у нас ездит отдыхать в подобные заведения? Правильно – пенсионеры. Или же люди, которым необходима реабилитация после серьезного лечения. То есть те, кому нужны тишина и покой. И если на Кавказе можно было съездить на экскурсию, в Анапе поваляться на пляже или заглянуть в бар, то в «Светлом» скука была смертная. По вечерам здесь, конечно, устраивали дискотеки и творческие вечера местных самодеятельных коллективов, но развлечением это оказалось сомнительным еще и потому, что контингент на них собирался из разряда 60+.

Молодежи с санатории было мало. Собственно я, Инга трое рясских парней лет девятнадцати и супружеская пара с двумя детьми.

С Ингой мы сошлись сразу. Да и куда бы мы делись? Рясские ребята из своих номеров выходили только чтобы поесть и принять процедуры (еще бы, wi-fi же бесплатный!), а молодое семейство проводило время либо в бассейне, либо на детской площадке.

Мы с Ингой представляли классическую пару «одна умная, вторая красивая», где умная это я. Впрочем, страшилкой я себя не считаю. Волосы у меня темные и густые, фигура стройная, черты лица правильные. Младший брат говорит, что моя красота тихая и домашняя, как я сама. И добавляет: «Была бы ты чуть агрессивнее, давно вышла замуж». На это я обычно отвечаю, что дело здесь не во внешности и характере, а в образе жизни.

Инга же моя полная противоположность. Яркая, гламурная, шумная, чуть бесцеремонная и легкомысленная. Такие девушки обычно нравятся мужчинам и меняют их, как перчатки. Инга мужчин коллекционировала и с большим удовольствием рассказывала мне о своей коллекции. Некоторые экземпляры даже демонстрировала: за полторы недели, что мы здесь отдыхаем, навестить ее приезжали уже трое молодых людей, а еще двое бесконечно названивали, чтобы справиться о здоровье. При этом Инга утверждала, что все они исключительно друзья, с которыми у нее нет ничего серьезного. Я смеялась и советовала подружке построить гарем, а курортные бабушки поджимали губы и называли ее вертихвосткой.

Основным нашим развлечением были или прогулки по парку, или беседы в зимнем саду. Словом, действительно болото, сонное и скучное.

А потому известие о явлении народу живого олигарха вызвало в отдыхающих массах ажиотаж. Бабушки и дедушки рассуждали на тему как разбогатеть, чтобы по карману было построить собственный санаторий, Инга придумывала, как будет очаровывать богача, мне же хотелось пожаловаться на скуку и предложить открыть в парке прокат велосипедов, а на озере – лодочную станцию, раз уж хозяину «Светлого» хочется выслушать жалобы и предложения.

***

На обед сегодня были борщ и картошечка с куриной отбивной. Инга вяло ковыряла в тарелке вилкой и нетерпеливо поглядывала на двери столовой. Я же смаковала каждую ложку, каждый кусочек и обменивалась насмешливыми улыбками с нашей соседкой по столу – Глафирой Сергеевной из пятнадцатого номера.

– Инга, деточка, ты кого-то ждешь? – улыбаясь, спросила Глафира Сергеевна.

– Принца она ждет, – ответила за подругу я.

– Это ты зря, принцы предпочитают принцесс, – заметила соседка и отхлебнула чаю.

– Да ну вас, – отмахнулась Инга. – У меня, может, выпал уникальный шанс пополнить коллекцию. Или даже выйти замуж.

– А почему у тебя? – удивилась курортная бабушка. – Почему не у Маши?

– У Маши есть жених, – ответила Инга и снова посмотрела на дверь.

– Правда, Машенька? – обрадовалась Глафира Сергеевна.

– Нет, конечно, – снова улыбнулась я, принимая у официанта креманку с мороженым. – У меня не жених, а друг. Мы просто общаемся и ничего особенного не планируем.

– Ага, моя сестра тоже просто общалась, – кивнула Глафира Сергеевна. – Так старой девой и живет.

Я хотела ответить, что остаться девой мне не грозит по физиологическим причинам, как вдруг Инга восхищенно выдохнула:

– О. Мой. Бог!

Я подняла глаза и застыла. Мужчина, появившийся на пороге столовой, не был ни лыс, ни стар, совсем наоборот – молод и красив. Уверена, раньше я никогда его не встречала, но эти светлые волнистые волосы, волевой подбородок и пронзительные серые глаза мне отчего-то были знакомы. Очень знакомы. «Владимир Навроцкий, – всплыло в моей памяти. – Его зовут Владимир Навроцкий».

Мужчина улыбнулся курортникам, и вдруг его взгляд встретился с моим. Серые глаза изумленно расширились, а тонкие чувственные губы неуловимо прошептали:

– Маша…

Я почувствовала, как зашевелились волосы на моей голове. А потом волной накрыли воспоминания…

Глава 2

Усадьба Кротовых. 1826 год

– На, Машка, неси, – тетка Дорофея, наша кухарка вручила мне большой поднос с чайником и чашками. – Да осторожнее смотри! Это ж праздничный сервиз, фафор тут тонюсенький. Не разбей!

– А зачем праздничный достали? – удивилась я, принимая поднос.

– Барышня приказали, – ответила тетка Дорофея, устанавливая сверху еще и сахарницу. – Что б перед молодым барином не стыдно было. Ты иди давай, иди. Чай, заждались тебя. Самовар-то Федор уже отнес.

Я перехватила поднос поудобнее и вышла из кухни. Напрасно кухарка беспокоилась о сохранности барской посуды, не в первый же раз я господам подаю чай, да и не в последний.

У столовой мне встретился целый разведывательный отряд, состоящий из прачек Татьянки и Степаниды, горничных Марфуши, Ненилы и Настюши и ключницы бабки Лукерьи (пардон, Лукерьи Ивановны), то есть тех, кто по каким-то причинам прозевал приезд молодого барина Владимира Александровича Навроцкого – гостя нашего барина Павла Петровича и барышни Полины Павловны.

– Маша, – едва увидев меня, зашептали Ненила и Татьянка. – Ты когда в столовую войдешь, дверь чуть шире приоткрой, а то Федька, гусак неуклюжий, споткнулся об нее и прикрыл, а нам теперь ничего не видно.

– Гостя высматриваете? – тоже шепотом поинтересовалась я.

– Ага.

– Зачем? Не лучше ль подождать пока господа чаю выпью и выйдут? Что вы отсюда увидите-то?

– Да уж больно любопытно, – покраснела Степанида.

Остальные закивали головами. Ну да, мне и самой было любопытно. Я ведь тоже приезд дорогого гостя пропустила – Полина Павловна в последний момент решила, что вчерашние розы хорошо бы заменить на свежие, и отправила меня в сад.

А гость был действительно дорогой. Причем настолько, что вся усадьба гудела, готовясь к его приезду.

Началось все обыкновенно. Полинька вернулась с очередного губернаторского бала и заявила мне, что влюбилась. Дело это привычное, барышня наша девушка романтичная, а потому обожает воображать понравившихся мужчин героями и богатырями. Правда, охладевает она так же быстро, как и влюбляется.

– Ах, Маша, Владимир Александрович необыкновенный, – вздыхая, рассказывала Полинька, пока я переодевала ее ко сну. – Он красив, как ангел. Маша! У него такие восхитительные глаза! Когда он подошел, чтобы пригласить меня на танец, я взглянула в них и утонула. Они как звезды, Маша!

– Разве в звездах можно утонуть? – насмешливо спросила я.

– Можно! – она вздохнула снова. – А как он танцует… Я словно плыла по воздуху! А какие прекрасные у него манеры, как он учтив! Я просто без ума…

– Откуда же в нашей губернии появился этот чудесный господин?

– Из Петербурга, конечно. Он приехал погостить к своему другу – младшему Шишкину, сыну Петра Ивановича, – Полинька взглянула на меня с озорным блеском в голубых глазках. – Владимир Александрович приглашал меня танцевать два раза! Барышень было мало, поэтому общество простило ему эту маленькую непристойность. Заметь, Маша, ни никого больше он столько не ангажировал. Я, верно, ему понравилась.

О, без сомнения. Кроме как на нашу Полину Павловну, на губернаторском балу обычно и взглянуть-то не на кого. Однажды Полинька взяла меня туда с собой, хотела показать настоящий праздник. Я, конечно, впечатлилась. Особенно от губернских дам. Они рядом с моей изящной белокурой барышней смотрелись, как курицы возле лебедушки. Да и вели себя также.

А вообще кавалеры всегда от Полины без ума. Павел Петрович уже давно бы выдал ее замуж – невеста она не только красивая, но и богатая, но Поля ждет принца. Так отцу и сказала: мол, кавалеры хороши, но моего принца среди них нет. Павел Петрович тогда усмехнулся, против ничего не сказал – очень уж он дочку любит, а потому потакает ей во всем.

– А знаешь, Маша, отчего я особенно счастлива? – спросила Полинька, раскинувшись на кровати.

– Отчего же?

– От того, что Владимир Александрович через три дня приедет к нам в гости!

– Папенька ваш его пригласил? – поинтересовалась я, не испытывая впрочем особого восторга. Ну а что? Павел Петрович, наш хлебосольный хозяин, уже не раз приглашал в Светлое молодых людей, которые понравились Полине. Мол, вдруг принц?.. – Владимир Александрович приедет вместе с другом?

– В том-то и дело, что не с другом, а один, – барышня мечтательно закатила глаза. – Шишкин пригласил его погостить и поохотиться, а у самого вдруг какие-то дела с губернатором оказались, поэтому господин Навроцкий остался не у дел и теперь скучает. Бал его, знаешь ли, тоже не развлек. Когда же батюшка пригласил его к нам, он воодушевился, обрадовался. Маша, милая, только представь, к нам приедет самый чудесный мужчина на свете!..

Барин наш, кстати, дочкины восторги разделял, хоть и не демонстрировал так явно. Его камердинер Иван Петрович рассказывал, будто тот отзывался о госте, как о достойном интересном молодом человеке. Дескать, и богат, и умен, и красив, и в беседе за пояс заткнет любого знакомого ему умника и острослова.

Восторги, охи и ахи звучали в Светлом все три дня, пока Навроцкий, наконец, не соизволил приехать. Посмотреть на «самого лучшего мужчину на свете» сбежалась вся челядь. Всем было любопытно, для кого доставали лучшие перины и одеяла, самые дорогие праздничные сервизы и тысячу раз выдраивали господский дом от подвала до чердака.

А потому я, конечно же, пообещала «разведывательному отряду» открыть двери столовой шире, чтобы молодого барина было видно хотя бы немного.

Господа, в ожидании чая, беседовали о чем-то веселом, слышался звонкий смех Полиньки и добродушный бас Павла Петровича.

– О, а вот и наш чудесный напиток прибыл, – сказал, улыбаясь, Павел Петрович, едва я с подносом появилась на пороге. – Рекомендую, Владимир Александрович, наш светловский сбор. Более нигде вы такого вкусного чая не откушаете.

Гость, сидевший до этого спиной к двери, обернулся. А я, взглянув на него, застыла.

Был ли Навроцкий красив? Не знаю, я этого не заметила. Меня вдруг накрыло ощущение, будто я окунулась в ледяную воду и не могу выплыть на поверхность. Кровь отлила от лица, в груди кончился воздух, на теле встали дыбом волосы. Животный ужас, вот что я ощутила, увидев долгожданного гостя моих господ Кротовых. Потому что это был не ангел, это был дьявол. Самым краешком сознания я отметила, что у мужчины светлые волнистые волосы и волевой подбородок, но все затмили его глаза. Они были серые, глубокие и холодные, а от их взгляда явственно веяло могильным холодом. В какой-то момент мне показалось, что это и не глаза вовсе, а стекляшки или кусочки льда – равнодушные, злые, страшные.

И вдруг эти стекляшки подозрительно сощурились. У меня мелко задрожали руки – я поняла: он увидел мой ужас, он знает, что я его разгадала. Захотелось бросить поднос и, заорав от страха, убежать из гостиной вон.

От ступора и позорного бегства меня избавила Полинька:

– Маша, чай же стынет!

Я словно очнулась, на негнущихся ногах подошла к столику. Пока дрожащими руками разливала в чашки чай, чувствовала, как спину мою буравит холодный взгляд страшного гостя.

Неужели ни Павел Петрович, ни Полина не видят, насколько он ужасен? Почему они улыбаются ему, вместо того, чтобы гнать из дома?

Едва чашки были наполнены, я поклонилась и быстрым шагом, покинула столовую. А выйдя за порог, сорвалась на бег, не обращая внимания на удивленных служанок.

Бежала, не останавливаясь, до самой людской. Почему-то мне казалось, что там, среди челяди, будет безопасно.

Когда прибежала, шмыгнула к окну, упала на лавку и закрыла глаза. Руки все еще дрожали, а сердце продолжало сжиматься от ужаса. Теперь всех нас ждут неприятности. Когда в доме черт, в этом нет никаких сомнений.

Господь всемогущий, а ведь моя барышня танцевала с ним на балу, подавала ему свою нежную руку!.. Но, быть может, этот Навроцкий надолго в Светлом не задержится? Погостит пару дней и уедет?

А как отнесется ко мне? Он же все понял, я видела. Впрочем, возможно, никак и не отнесется. Кто я, в сущности, такая? Крепостная, служанка, чернь. Главное, чтобы Полиньку не обидел. Уж за этим-то я прослежу, если потребуется, зубами ему горло перегрызу.

Хотя, Отец наш небесный, страшно-то как…

***

Весь день я слушала дифирамбы молодому барину. Пели их все – от конюха, обихаживающего лошадей, привезших экипаж гостя, до прачек – все-таки они его разглядели, хоть уже и после чаю. Ах, какой барин красивый! Ах, какой учтивый! И добрый, наверное, такой мужчина не может не быть добрым! И это при том, что никого из дворни Навроцкий даже взглядом не окинул. Но влюбились в него почему-то все.

О том, что заметила в глазах гостя, я никому не сказала, а ближе к вечеру начала сомневаться, действительно ли мой страх обоснован.

Право, может, никакой он вовсе не дьявол? Может, солнечный свет упал на него не с той стороны, и мне все это просто показалось? А я-то уж напридумывала себе разных глупостей!

Так это на самом деле или не так в тот день мне проверить не удалось. Павел Петрович и Полинька до темноты показывали Навроцкому усадьбу и ее окрестности, а ужин им в столовую подавала не я.

Позже, когда я уже шла к Полине, чтобы помочь ей переодеться ко сну, меня перехватил лакей Федор и вручил коробку со свечами.

– Отнеси Владимиру Александровичу, – сказал он. – Они читать изволят, свечек приказали принести.

– А сам почему не отнесешь? – удивилась я.

– Так они просили, чтоб ты принесла. Сказали, мол, очень расторопная девушка, чай днем дюже хорошо подала.

Моя спина вмиг покрылась холодным потом.

– Федя, миленький, отнеси сам, – взмолилась я. – Мне барышню переодевать надо, она ведь ждет. А барину скажи, что меня не нашел.

– Отнеси, Маш, – Федор тоже смотрел на меня с мольбой. – Ну что тебе стоит? Свечки ведь в свечники надоть поставить, а я обязательно что-нибудь переверну. Стыдно будет, да и Павел Петрович осерчают, что перед молодым барином опозорился. Я бы Степку попросил, но засмеет ведь, медведем дразнить станет.

Это точно, Федьке что в руки ни дай, обязательно уронит, сломает, порвет. Не со зла, конечно, просто он такой не везучий. Зато добрый, поэтому в господском доме его еще терпят.

– Ладно, давай.

Взяла коробку и пошла в комнаты гостя. В самом деле, не съест же он меня?

Чем ближе я подходила к апартаментам Навроцкого, тем явственнее ощущала холод – тот самый, что почувствовала днем в столовой.

Возле двери я на миг остановилась, собралась с духом и постучала.

– Войдите, – ответил мне бархатный мужской голос.

Я толкнула дверь и переступила порог. Комната была освещена двумя свечами, горевшими на столе близ неразобранной постели. Читать при таком освещении было бы действительно тяжело.

Навроцкий стоял у открытого окна спиной ко мне – уже без сюртука, в одной рубашке. Наверное, дышал вечерней прохладой, устав от дневного летнего жара. Я тут же отметила и его высокий рост, и широкие плечи. Сложен Владимир Александрович был восхитительно.

– Свечи, барин, – тихо сказала я.

Он обернулся, а я опустила взгляд – очень уж не хотелось снова увидеть очи-стекляшки.

– Поставь на столе, – приказал Навроцкий.

Я молча, не поднимая глаз, прошла через комнату, вытащила свечи, поставила в подсвечник, принялась зажигать.

– Ты, значит, Марья? – спросил он ледяным тоном, стоя у меня за спиной.

– Да, барин, – тихо ответила я, не поворачиваясь.

– Ты сегодня ловко разливала в чай. Не смотря на дрожащие руки, – в его голосе слышалась насмешка. – Признаться, я не привык видеть ужас в глазах людей, обычно на меня смотрят иначе. Чем я испугал тебя, Маша?

– Ничем, барин. Я вовсе не испугалась.

– Не лги, – спокойно сказал он. – Посмотри на меня.

Я медленно обернулась, подняла глаза и вскрикнула. Ледяные стекляшки никуда не делись, только теперь к ним добавилась… тьма. Она окутывала Навроцкого склизким облаком, создавая впечатление, будто вокруг него вились толстые страшные змеи. Они обвивали сильные мужские руки, обрамляли волнистые волосы и лицо, очень красивое лицо с мертвыми холодными глазами.

Я отшатнулась и больно ударилась боком о столешницу.

– Ничего себе, – усмехнулся Владимир Александрович. – Я настолько страшен?

Я ничего не ответила, только смотрела на него расширившимися глазами.

– Отвечай! – рыкнул он. – Что ты видишь? И не смей врать, холопка!

– Вы, б-барин – б-бес, – заикаясь, прохрипела я.

А он вдруг засмеялся, громко и очень красиво. В этот смех можно было влюбиться, если не видеть, кому он принадлежит. Но через пару мгновений смех смолк, а Навроцкий уставился на меня злобным немигающим взглядом.

– Да ты, никак, милая, не в себе, – холодно сказал он. – Бесов да ангелов только сумасшедшие видят. Или пьяницы. Признавайся, любишь крепким полакомиться?

Молчу, чувствую, как внутри холодеет сердце.

– Откуда ты такая видящая взялась? – вдруг прошипел Навроцкий, делая ко мне шаг.

Я сильнее вжалась в столешницу, с ужасом наблюдая за ним.

– И бесстрашная, – еще шаг. – Или нет? Не боишься меня, холопка?

Боюсь, до смерти боюсь, но об этом не скажу – дыхание перехватило, и пропал голос.

Навроцкий подошел вплотную, и меня обдало холодом, как днем в столовой.

–Такая маленькая, такая хрупкая, – задумчиво протянул он. – Что мне стоит сейчас, так, на всякий случай, свернуть тебе шею, как цыпленку? А потом сказать, что ты, например, упала с лестницы? И знаешь, мне ведь поверят. Все и безоговорочно.

Он выбросил руку вперед и схватил меня за горло. Но сильные пальцы сомкнулись на нем лишь на мгновенье. Владимир вдруг отдернул ладонь и, громко ругнувшись, отпрянул в сторону.

– Что за дьявол?!

На руке барина появился… ожог. И прямо на глазах вздулись белые волдыри.

– Что это такое? – гневно и растерянно крикнул Навроцкий, разглядывая свою ладонь.

А я вдруг сошла с ума. Иначе мой следующий поступок не объяснить. Медленно, словно во сне, оторвалась от стола, плавно подошла к Навроцкому и осторожно дотронулась кончиками пальцев до его щеки. Владимир зашипел от боли и отскочил от меня в сторону.

– Ведьма, – выдохнул он.

А я, как завороженная, смотрела на маленький красный ожог, появившийся на его лице, в том месте, которого я коснулась.

– А ну пошла вон отсюда! – приказал Навроцкий с такой ненавистью, что я опрометью вылетела за дверь и, что было сил, припустила в комнаты Полины Павловны.

***

– Ну, наконец-то!

Полинька сидела у зеркала и сама вытаскивала из прически шпильки, когда я, дыша, как загнанная лошадь, влетела в ее спальню. – Где ты ходишь, Маша?

Я неопределенно махнула рукой и принялась ей помогать. Полиньке мой ответ был без надобности, ей не терпелось обсудить более интересные вещи.

– Ты видела его? – сверкая очами, спросила моя барышня. – Что скажешь? Не правда ли, Владимир хорош, как античный бог?

Я посмотрела на отраженные зеркалом Полинины глаза и поняла, что придется врать. Про тьму и мертвый взгляд ей лучше пока не рассказывать, раз она их не заметила, значит, не поверит.

– Владимир Александрович очень красивый мужчина, – осторожно сказала я. – Но я совсем не знаю его характера, а по одной внешности судить не правильно.

– О, характер у него тоже чудесный, – кивнула Полина. – Знаешь, Маша, я хочу стать его женой.

– Уже? – неприятно изумилась я. – После двух дней знакомства?

Полина пожала плечами и томно вздохнула.

– Я влюблена и абсолютно уверена – он и есть мой принц.

Похоже, Навроцкий на Полю плохо влияет. Из-за него она ведет себя, как восторженная дурочка. Конечно, моя барышня никогда серьезной и чопорной не была, скорее чуть легкомысленной и романтичной, но не настолько же! По крайней мере, при общении с другими кавалерами ей всегда хватало рассудительности, чтобы понимать: восторг – дело времени, а брак – на всю жизнь. Этот же… черт вскружил ей голову и напрочь отбил всякий разум. Хотя, может и это пройдет? Вряд ли Навроцкий пробудет в Светлом больше недели. А там – с глаз долой, из сердца вон.

Я вдруг поняла, что страх перед гостем как-то притупился. Возможно из-за того, что он, как оказалось, почему-то не может ко мне прикоснуться, а возможно из-за внезапно вспыхнувшей на него злости.

Такие столичные молодчики, как он, женятся на столичных же красавицах, за барышнями вроде моей Полины только волочатся, а потом оставляют с разбитым сердцем, или, еще хуже, с испорченной репутацией.

Был в нашем Рясске такой случай: приехал подобный хлыщ из стольного города, и давай девицам визиты наносить, глазки строить и сладкие речи говорить. Одной барышне жениться пообещал, а потом укатил восвояси, только его и видели. Обманутую красавицу родители потом на Кавказ отвезли нервы лечить, а господа и слуги эту грустную историю еще месяц обсуждали.

Полина все щебетала и щебетала, расписывая в красках, как замечательно они втроем сегодня прогулялись по парку, как много интересного рассказал ей с батюшкой Владимир Александрович о своих путешествиях («Представляешь, он побывал в Китае! В Китае! Это ведь так далеко!»), как понравилось ему Светлое и так далее, так далее.

Я смотрела на раскрасневшееся от восторга Полино личико и искренне ее жалела. Бедная моя барышня, бессонная ночь, полная «муки сладкой» ей обеспечена. И из-за кого? Люди не лгут, глаза действительно зеркало души, и душа у Навроцкого ужасна. Что же мне делать? Как мне ей помочь?

Полину Кротову я любила всем сердцем. Мы, крепостные, привыкли называть господ своими благодетелями. В отношении Поли это были не просто слова.

В усадьбе Кротовых я жила не всегда – первые тринадцать лет своей жизни провела в селе. Мой отец – печник Василий Остапов был когда-то очень уважаемым человеком, причем не только в Светлом, но и за его пределами. Мать рассказывала, что так хорошо сложить печь, как это делал отец, во всем уезде никто не мог. К барину несколько раз приезжали из Рясска, чтобы нанять крепостного мастера для работы в городе. Те счастливые годы жизни нашей семьи я помню очень смутно. Вернее, помню только сладких петушков да мягкие булки, которые отец привозил из города для меня и младших братьев.

Говорят, талант пропить нельзя. Батька мой это утверждение опроверг очень наглядно. За каждую сложенную печь благодарные заказчики неизменно подносили ему чарку или бутылку – браги, медовухи, водки и даже вина. Отец рассказывал, что один рясский купец презентовал ему как-то бутылку «хранцуского винишка».

Ну, тот купец, конечно, врал. Откуда в Рясске взяться французскому вину? Да и стал бы он дарить такое сокровище крепостному мужику? Впрочем, это не важно. Важно, что отец от угощения никогда не отказывался. А потому, когда мне было восемь лет от роду, уважаемый печник Василий превратился в Ваську-пьяницу. Когда батька сообразил, что навыки его от алкоголя притупились, перестал работать. Дескать, стыдно делать плохо то, что раньше делал превосходно.

Со временем спиваться он стал все больше, а трудиться – меньше. Взяться за ум его не убеждали ни насмешки соседей, ни плеть барского кучера Вавилы – двоюродного брата моей матери, ни голодные дети. А было нас, голодных детей, восемь человек, из которых я – самая старшая.

По весне наш клочок земли батька пахал исправно, но не более того. Чем его засеять, как вырастить и собрать урожай, чтобы было чем оброк заплатить и самим с голода не загнуться, об этом голова болела у матери и у меня, ее верной помощницы и няньки для младших братьев и сестер.

И ладно, если б причуды отца ограничились только этим, мы бы еще как-то жили. Добросердечные соседи помогали и в поле, и подкармливали иногда – батька же тянул из дома в кабак все, что плохо лежало. Хуже было то, что, выпив лишку, он становился буйным и поколачивал мать. Как только за годы супружества не убил ее, маленькую и худую, своими пудовыми кулачищами!

Мать обычно успевала спрятаться либо в погребе, либо у тех же соседей. А однажды не успела. Мне тогда было двенадцать лет. Этот день мне потом часто снился в кошмарных снах: испуганная матушка жмется к печке, а отец идет на нее с красными от злобы глазами и большим поленом в руке.

Он тогда убил бы ее до смерти. Ее, нашу добрую, нежную, заботливую, нашу кормилицу и поилицу.

Я ужасно испугалась за маму. Выскочила из угла, в котором пряталась, и изо всех сил метнула в отца пустой чугунок, который каким-то чудом оказался у меня под ногами.

Своего я добилась – батька от убиения матери отвлекся, однако ж рассвирепел еще больше и кинул свою ношу в меня. Я попыталась отскочить в сторону, но не успела – батькино полено угодило мне точнехонько в спину. Тело мое взорвалось тогда жуткой болью, а затем наступила темнота.

Даша, одна из моих младших сестренок, которая в тот момент пряталась на печке, потом мне рассказала, что наша маленькая тщедушная мама, увидев как я упала, схватила злосчастное полено и так отходила им отца, что тот позорно бежал из дома и появился только на следующий вечер – трезвый, испуганный и виноватый.

Больше батька ни разу на мать руку не поднял. Зато она его стала колотить всякий раз, как была не в духе, а не в духе она в следующие полгода бывала часто. Отец сносил побои молча. Пить он, конечно, не бросил, но запои его стали реже и короче.

Я же следующие шесть месяцев прожила, лежа на печке, в непрекращающемся кошмаре боли. Барский лекарь, который уступил мольбам матери и дяди Вавилы, осмотрел меня и сообщил, что если я на ноги и встану, то работницы из меня уже не выйдет – поврежденную спину напрягать оказалось нельзя до конца жизни.

Несколько раз меня возили в соседнюю деревню к костоправу, втирали в спину вонючие мази, которые готовила местная травница тетка Марфа, и другие, с менее резким запахом, которыми нас иногда снабжал лекарь.

На ноги меня, в конце концов, поставили, но доктор оказался прав – толку от меня в хозяйстве почти не было. Я, конечно, присматривала за младшими, готовила еду, подметала пол, но не более того. Прясть не могла – спина от долгого сидения на месте болела неимоверно, вязала стоя или с перерывом на прогулку по избе. В ненастную же погоду спину крутило так, что я кричала в голос.

Глядя на меня, отец хмурил брови и виновато вздыхал, а мать ночами ревела в подушку. Оба понимали – будущее мое теперь незавидное. Вряд ли кто-то согласится взять замуж калеку, так что быть мне для семьи вечной обузой.

Мама каждый день истово молила за меня Бога. И Он ее услышал. Однажды на нашем пороге появился голубоглазый ангел – Полина Кротова. Ей тогда было восемь лет. Вместе с ней пришла строгая дама, которая, смешно коверкая слова, заявила, что барышня желает навестить больную девочку. Мать, кланяясь, вывела к ним меня.

Смотрелись мы с Полиной ровесницами, хотя я была на пять лет ее старше. Выглядела я тогда ужасно: очень худая, замотанная в старую шаль, с бледным лицом и впавшими глазами. Постоянные боли так вымотали меня за эти месяцы, что свет казался с овчинку.

Вид мой был настолько жалок, что Поля, чувствительная душа, расплакалась. Чудная дама схватила ее за руку и хотела тотчас увести, но барышня вырвала у нее ладонь, подошла ко мне и тихо спросила:

– Пойдешь ко мне жить?

Я потрясенно на нее уставилась, а Полина, очевидно, решив развеять сомнения, добавила:

– Я дам тебе подержать куклу, которую папенька привез мне из Петербурга.

Тем же вечером меня вместе с нехитрыми пожитками отец привел в господский дом.

Павел Петрович умилился доброте дочери и разрешил взять меня в усадьбу, хотя ни он, ни Полина гувернантка не поняли, зачем девочке это было нужно. Думаю, Поля и сама не смогла бы объяснить желание приблизить меня к себе. Пожалела калеку? Почувствовала родственную душу? Или все вместе? Как бы то ни было, маленькой барышне в Светлом разрешалось все.

Общий язык мы с ней нашли сразу. Хотя, казалось бы, что между нами могло быть общего?

Полинька же категорически отказалась со мной расставаться. Особенно, когда выяснилось, что я неплохо умею слушать. Я всегда умела находить нужные слова, чтобы утешить ее, если она грустила, убедить вести себя примерно, если задумала какую-то шалость, поднять настроение, если его не было.

Моя болезнь в усадьбе Кротовых поутихла. Как-то в ненастный день Полина увидела мой приступ и очень испугалась. С тех пор я всегда имела под рукой нужные мази, а раз в несколько месяцев меня осматривал врач. Барышня боялась, что останется без подруги, а Павел Петрович ни в чем ей не отказывал. Со временем я окрепла настолько, что могла принести из кухни в комнаты поднос с едой и даже большой кувшин с водой для умывания.

Мы с Полинькой составляли занятную пару – красавица и ее дуэнья. Барин как-то сказал, что пока я рядом, за дочь он может не волноваться, ибо моя холодная голова способна остудить ее горячую.

– Верные люди в наше время редкость, – говорил он своему камердинеру. – Их нужно с детства воспитывать.

В какой-то момент Поля потребовала от мадам Жако, своей гувернантки, чтобы та разрешила мне присутствовать на ее уроках. Мадам, которая меня откровенно недолюбливала, пришла в ужас.

– Полин, вы меня удивляете, – злобно раздувая ноздри, шипела она. – Вы все свободное время проводите с этой крестьянкой, вместо того, чтобы читать Святое Писание. А теперь что же – учить грамоте и ее?

– Что в этом такого? – не понимала Поля. – Маша уже помогает мне одеваться – наша горничная Луша научила ее затягивать шнурки и делать прически, а как станет ходить на уроки, поможет мне делать ваши задания.

– Но, милая Полин, прислуге ни к чему грамота! Она ей только навредит. Крепостная, которая умеет читать – это le absurdite!

Но Полинька топнула ножкой, Павел Петрович махнул рукой, а я заняла угол в классной комнате и стала вместе с барышней учиться чтению и счету. Потом был французский язык, танцы, музыка и живопись. С последней у меня, правда, не задалось, а вот с фортепьнами очень даже. Полине мои успехи были особенно по душе – она любила по вечерам играть со мной в четыре руки.

С дворней, кстати, я тоже поладила. Да и как иначе? Все знали, кто я и откуда. И отца знали, и мать. Лукерья Ивановна сразу сказала, что быть мне камеристкой, раз больше я ни на что не гожусь.

Спустя несколько лет из людской меня переселили в крохотную комнатку рядом со спальней Полины, чтобы я в любое время дня и ночи могла быстро прийти на ее зов.

Словом, жизнь моя в поместье Кротовых была интересна и легка. Вместе с Полиной мы читали книги (она – любовные стихи и романы, а я – жизнеописания и путешествия. Иного в барской библиотеке не водилось), обсуждали ее кавалеров, болтали о пустяках…

За десять лет, что я провела здесь, Полинька стала мне ближе, чем родные братья и сестры. С последними я общалась не часто – несколько раз в месяц, когда удавалось выбраться в гости, и каждую неделю через дядьку Вавилу передавала им вкусности или несколько локтей полотна на одежду – тетка Дорофея и Лукерья Ивановна никогда мне в этом не отказывали.

Теперь же я смотрела на влюбленную Полиньку и думала – как быть? Поговорить о Навроцком было необходимо, но точно не сегодня. Или лучше не говорить ничего, а просто дождаться, когда он уедет? Не вечно же младший Шишкин будет решать свои дела!

«Главное удержать Полину от глупостей, о которых она может пожалеть, – думала я, лежа в своей кровати. – С чертом нужно ухо держать востро! А уж как он уберется отсюда, я найду слова, чтобы успокоить мою барышню. Вдруг обойдется, и особых несчастий он нам не принесет?»

Глава 3

Усадьба Кротовых. 1826 год

Утром в людской только и было разговоров, что о неприятности, случившейся ночью с молодым барином.

– Машка, – пристала ко мне Марфуша, едва я села за общий стол, чтобы позавтракать. – Ты слышала, Владимир Александрович-то усадьбу от пожара спасли!

– Что? – изумилась я. – Какого пожара?!

– Самого настоящего, – продолжала девушка. – У них в комнатах свечник с горящими свечами упал, да прямо на ковер. Быть бы пожару, да барин успели огонь потушить и руку себе обожгли. Настюшка ему примочки от ожогов готовила.

– Вот дура девка, – почти восхищенно протянул Федор, который прислушивался к нашему разговору. – Марусь, тебе что ни расскажи, все переврешь по-своему.

– Что это я вру? – вскинулась Марфуша. – Не ты ли сам барину примочки ночью носил?

– Ну, носил, – согласился Федор. – Только никакого пожара не было, а свечник если и упал, то Владимиру Александровичу на руку – ожог-то у него знатный, с волдырями. Да на щеке чуть-чуть, видать, воском задело. Он когда меня позвал, чтоб я мазь какую принес, да тряпок руку перевязать, ковер у него был в порядке, и гарью не воняло. А это что значит? То, что ты, Маруська, про пожар врешь.

– Подумаешь! – фыркнула Марфуша.

– Это свечи виноваты, что барин обожглись, – вставила Ненила. – Прогорают они страсть, как быстро, и воск с них прямо ручьем льется.

– Ага, на руку ему воском накапало, – кивнул Федор. – Еще одна дура. Из чего свечи-то эти? Из смолы что ли?

– Федь, а сам-то барин сказал, чем обжегся? – тихо спросила я.

– Не, не сказали, – ответил лакей, зачерпывая ложкой кашу. – Я, спросил, конечно: где ж вы, барин, так-то? Волдыри-то огроменные. А он мне: не твое дело, ступай мазь принеси.

Я кивнула и тоже принялась за еду, как вдруг Лукерья Ивановна, которая всегда столовалась вместе с челядью, швырнула на стол ложку и громко заорала:

– Митька, собачий сын, это ты во всем виноват!

Все обомлели. Особенно Митька, то есть Митрий Степанович – наш управляющий. Он, к слову, тоже частенько в людской завтракал и обедал. А ключница продолжала:

– Что, спелся-таки с купцом Игнатовым? У него, прохиндея, свечи гнилые по дешевке покупаешь, да? На водку себе экономишь? Усадьбу барину спалить решил, скотина?

– Да ты что, Ивановна? – отмер Митрий Степанович. – Головой о притолоку ударилась, что ли? Какой Игнатов, какое гнилье?

– Я тебе покажу Ивановну! Песий сын!

Лукерья Ивановна вскочила с лавки и двинулась к нему. Вид у нее был решительный и, судя по этому виду, намеревалась она управляющего, как минимум, задушить. Тот, конечно, испугался. Еще бы, наша ключница, бывало, упрямую корову голыми руками за рога в хлев заводила – настоящая русская баба, кровь с молоком. А ведь не девочка давно – троих внуков имеет.

Мы сидели, вытаращив глаза. Ни разу такого не было, чтоб Лукерья Ивановна ни с того, ни с сего скандалы устраивала. Браниться она, конечно, бранилась, но прежде всегда разбиралась, что к чему, и вспышек ярости за ней не замечалось. А тут как с цепи сорвалась. И из-за чего – из-за свечек? Которые в том, что Навроцкий, обжегся, и не виноваты вовсе.

Я вскочила вслед за ключницей и осторожно придержала ее за локоть.

– Лукерья Ивановна, что же вы? Ни в чем Митрий Степанович не виноват! Свечи у нас хорошие, пожара никакого не было. Сердиться причины нет.

Откровенно говоря, в тот момент я сильно рисковала получить от взбешенной старухи по шее за компанию с управляющим – чтоб не лезла под горячую руку. Но Лукерья Ивановна вдруг остановилась и как-то сдулась. Ее голова и плечи опустились, ярость прошла, а вместе с ней и жажда крови.

– Голова болит, – пробормотала женщина. – Спала плохо. С самого ранья все раздражает.

– Тебя, значит, раздражает, а мы страдать должны? – вспылил осмелевший Митрий Степанович. – Шла бы ты, Ивановна, к себе. Полежишь чуток, глядишь, отпустит голова твоя. А то ты уж на людей кидаешься.

– Не сердись, Митька, – устало сказала ключница. – Ты знаешь, я тебя люблю.

– Ну да, – хмыкнул управляющий. – Лицо мне бить ты тоже решила от великой любви?

Лукерья Ивановна махнула рукой и удалилась.

Дворня проводила ее удивленными взглядами.

– Это чего сейчас было, ась? – прошептала Степанида.

Я покачала головой. Вот они, неприятности. Начались.

***

После завтрака я отправилась в сад за цветами. Пробегая через зимнюю оранжерею, про себя отметила, что земля в кадушках с иноземными кустами – гордостью покойной барыни, Полинькиной маменьки – совсем сухая и на обратном пути ее непременно надо полить.

– Маша, бросай цветы, барышня тебя видеть желают, – крикнул из окошка Степка, еще один наш лакей, когда я срезала розы.

– А где она? – крикнула ему в ответ.

– В гостиной с молодым барином. Велели, чтоб ты тот час же пришла.

В груди неприятно кольнуло. Неужели благородный бес на меня нажаловался?

Собственно, почему бы и нет? Он легко мог сказать Полине или Павлу Петровичу, что нерасторопная служанка его обожгла. И наказания потребовать мог.

Ох… То, что он сам мне шею свернуть не сумел, не значит, что мне не свернут ее по его приказу.

Полночи я прокручивала у себя в голове странное происшествие в комнате Навроцкого, пыталась понять – как это могло произойти?

Владимир Александрович на меня рассвирепел, и в этом его можно понять: неприятно, когда появляется человек, способный разглядеть под твоей ангельской маской страшную звериную морду.

На этом понятное заканчивается и начинаются вопросы. Как у человека могут быть мертвые глаза? Что за черные змеи вьются вокруг него, и почему это вижу только я?

Я бы решила, что и впрямь сошла с ума, да только Навроцкий сам вчера сказал «откуда ты такая видящая взялась». Значит, это не игра света, не сумасшествие и ничего мне не показалось. Но то, что случилось потом, родом из какой-то страшной сказки.

Как можно обжечься о живого человека?! Если в первые минуты после того, как я вылетела из покоев гостя, мой мозг отказался воспринимать ожог на ладони Навроцкого, как реальность, то потом, когда я, пожелав Полине добрых снов, вернулась в свою комнатку, меня накрыло осознание действительности.

Владимир хотел меня задушить. Но не смог. Дотронулся до моей шеи и обжегся. Как это могло произойти?! До меня мильон раз дотрагивались разные люди: мать, отец, братья и сестры, Полина, деревенские приятельницы и даже Федька, медведь косолапый, когда однажды пытался поцеловать. И никто из них не щеголял потом белыми волдырями в полруки.

Эти мысли терзали меня несколько часов, пока сон не отправил их в глубины памяти. И вот они снова тут как тут.

Срезанные розы я через окно вручила Степану, и, предчувствуя неприятности, поплелась в дом.

Но стоило войти в гостиную, оказалось, что я опасалась напрасно.

– Маша, заходи скорее, – обрадовано воскликнула Полинька, едва я переступила порог.

– Звали, барышня? – спросила я, бросив быстрый взгляд на Навроцкого с перевязанной рукой, вольготно разместившегося на диване.

– Звала, конечно, звала. Маша, я рассказала Владимиру Александровичу, как чудно ты умеешь играть на фортепьянах, и он пожелал тебя послушать. Садись и сыграй нам что-нибудь.

Признаться, я очень удивилась. Не просьбе сыграть – Поля любит хвастаться мною перед подругами и кавалерами, а тем, что меня не стали бранить. Выходит, Навроцкий ничего ей не рассказал.

– Что сыграть, Полина Павловна? – спросила я, усаживаясь за инструмент и расправляя платье.

– Что-нибудь из Моцарта, – кокетливо стрельнув глазками в сторону Навроцкого, велела барышня.

Моцарта я любила. Едва мои пальцы запорхали над клавишами, выводя мелодию из «Дон Жуана», как затылок обжег острый взгляд господина Навроцкого. Впрочем, я почти сразу об этом забыла. Музыка дарила покой. Каждый раз, когда я садилась за фортепьяны, плечи мои расслаблялись, пропадали печали и заботы, и я просто играла, не думая больше ни о чем на свете.

Когда мелодия смолкла, со стороны дивана раздались неторопливые хлопки. Обернувшись, я увидела, как Навроцкий, явно удивленный моим выступлением, хлопает в ладоши. В этот раз черные змеи вокруг него не вились, но от стеклянного взгляда по-прежнему явно веяло холодом, не смотря на удушающую летнюю жару.

– Браво, – сказал он Полине. – Признаться, не ожидал. Крепостные обычно на редкость бестолковы в том, что касается искусства, а тут такой самородок. Как же вы, Полина Павловна, решились обучить ее музыке?

– О, она умеет не только музицировать, – чуть покраснев, ответила Полинька. – Когда мы были детьми, я уговорила папеньку разрешить Маше слушать вместе со мной уроки. Мне было скучно на них одной – моя гувернантка преподавала на диво нудно и неинтересно. Я тогда подумала, что вместе нам будет веселее, Маша ведь всегда была умненькой девочкой. Знаете, Владимир Александрович, она ведь и французскому обучена.

Брови Навроцкого взлетели вверх.

– В самом деле? – он повернулся ко мне. – Avez-vous vraiment parler français? (Ты правда говоришь по-французски?)

– Oui, monsieur (Да, господин), – ответила я.

– Quelle est la chanson que vous avez joué pour nous maintenant? (Как называется песня, которую ты нам сейчас сыграла?) – спросил он, явно желая меня проверить.

– Ce n'est pas une chanson (Это не песня), – уточнила я. – Cette mélodie de l'opéra «Don Giovanni» (Это мелодия из оперы «Дон Жуан»).

– Потрясающе, – восхитился Навроцкий. – Вы, Полина Павловна, большая оригиналка. Я своих крепостных ни грамоте, ни языкам не обучаю.

– Люблю, когда меня окружают образованные люди, – скромно сказала Поля. – Жаль, в нашем поместье их мало. К тому же, Маша частенько делала за меня уроки – мадам любила задавать длинные скучные переводы. Знаете, к папеньке как-то раз приехал в гости приятель с другом англичанином – забавным таким старичком. Этот старичок вдруг вздумал учить меня английскому языку. Каково? И это в то время, когда весь мир говорит по-французски!

– Так ваша крепостная и по-английски говорит? – догадался Владимир.

– Да. Мне учить эту тарабарщину было неинтересно, и я почти ничего не запомнила, а Маша выучилась.

– So you and speak English?(Так ты и по-английски говоришь?)– снова обратился ко мне Навроцкий.

– Quite a bit, sir (Совсем немного, господин), – сказала я.

– Who else here knows English? (Кто еще здесь знает английский?)

– Only I, sir. (Только я, господин)

– Восхитительно, – снова поразился Навроцкий.

– Маша, ступай, – Полине явно надоело, что гость переключил свое драгоценное внимание на меня.

Я поклонилась и с облегчением покинула гостиную.

***

Далеко уходить я не стала, а замерла, прислушиваясь, у дверей. Скажите на милость, где ходит Павел Петрович? Разве это прилично – оставлять незамужнюю девушку тет-а-тет с мужчиной? Тем более с этим мужчиной. Мало ли чего он может ей наговорить!

Я вздохнула. Видимо, барин так очарован гостем, что уже полностью ему доверяет. Вот ведь… черт!

В гостиной, тем не менее, все было благопристойно. Полинька что-то с воодушевлением рассказывала Навроцкому, а тот, судя по коротким скупым ответам, откровенно скучал.

– Подслушиваешь?

От неожиданности я едва не подпрыгнула.

– Подслушиваю, – с облегчением согласилась я, увидев позади улыбающегося Павла Петровича. – И сторожу. Полина Павловна и Владимир Александрович там наедине… Прилично ли это?

– Дуэнья ты, Машка, и есть, – усмехнулся барин. – Не бойся. Навроцкий – человек благородный, лишнего себе не позволит.

Кротов чуть приоткрыл дверь и осторожно заглянул в комнату.

– Посмотри, Маша, какая они чудесная пара, – сказал он. – Как было бы хорошо, если б Владимир Александрович сделал Полиньке предложение! Имея такого зятя, и умирать не страшно. Ты ступай, милая, займись чем-нибудь. А за голубками нашими я сам уж присмотрю.

Я поглядела на довольное лицо Павла Петровича и вдруг вспомнила старую притчу о безумцах. Одному человеку во сне явился ангел. Он сообщил, что ночью над селением, в котором жил человек, прошел ядовитый дождь и отравил воду в колодцах. И теперь тот, кто ее выпьет, сойдет с ума. Человек проснулся, вышел на улицу и обнаружил, что все его односельчане испили отравленной воды и действительно сошли с ума. Он попытался им объяснить, что случилась беда, но люди ему не поверили. Более того, посчитали, что на самом деле безумец – он сам.

Вот и я, как этот человек, рискую прослыть умалишенной, если начну рассказывать, что прекрасный, замечательный барин на самом деле… Кто? Кто же он на самом деле такой?

Я еще раз взглянула на довольного Кротова и оправилась заниматься цветами.

***

Кусты пришлось поливать ковшиком. Степа от щедрот душевных приволок мне из сада такую огромную лейку, что поднять ее без риска для спины было немыслимо. Потом пришел Афанасий Иванович, наш садовник, вручил мне большие ножницы и заявил, что раз уж я занялась зимним садом, то «надоть, девка, обрезать вон ту ветку, а то сохлая она, а у вон того деревца, что в зеленой кадушке, надоть крону подравнять». А еще «старость, Марьюшка, уважать надо, вот ты и уважь – бери ножницы и помогай, а то в этом доме помощи ни от кого не дождесси». В итоге процедура полива немного затянулась.

Когда же я, наконец, закончила обрезать и поливать, время уверенно подходило к обеду.

Я вытерла ладонью вспотевший лоб, и вдруг ощутила, как по спине пробежал знакомый холодок. Я обернулась и встретилась взглядом с Навроцким. Он стоял у дверей, облокотившись на постамент с каменной девой, и внимательно смотрел на меня.

– Чего изволите, барин? – спросила, гадая, как давно он любуется на мою спину.

– Смотри-ка, глаз не опускает, и голос не дрожит, – насмешливо сказал Навроцкий, не отрывая взгляда. – Осмелела, милая? Больше не боишься?

Я промолчала.

– Сегодня во время завтрака твои господа были удивлены изменениям в моем внешнем виде, – Навроцкий продемонстрировал мне перевязанную руку. – Да и слуги тоже. Ты, выходит, никому ничего рассказала.

– Не хотела, чтобы меня признали сумасшедшей, – холодно ответила я.

– О, да ты, оказывается, не только играешь на фортепьянах и говоришь по-французски, но и думать умеешь, – издевательски удивился Владимир Александрович. – Разве это не чудо – я сегодня целый день удивляюсь талантам крепостной девки.

Он оторвался от постамента и двинулся ко мне. Близко подходить не стал, остановился в трех шагах. Солнечный луч отразился от начищенных пуговиц его сюртука, я сощурилась от внезапного блика и… снова увидела черных змей, клубящихся вокруг Навроцкого. Но стоило распахнуть глаза, как тьма пропала.

– Я хочу узнать, что ты увидела во мне такого, что решила, будто я – черт, – сказал Владимир Александрович.

– А разве вы не он? – вырвалось у меня.

Навроцкий посмотрела на меня, как на идиотку.

– Разумеется, нет. Я не черт, не демон и даже не колдун. Я обычный человек, который, как правило, нравится людям. И я спрашиваю еще раз: что во мне такого, что крепостная из глухого захолустья считает меня порождением тьмы?

– У вас, барин, мертвые глаза, – тихо ответила я, чувствуя, как где-то внутри снова зарождается страх. – Пустые, будто из стекла. От их взгляда тянет холодом. Липким, как в усыпальнице. А еще вокруг вас…

– Ну же, продолжай.

Навроцкий не выглядел ни удивленным, ни рассерженным, скорее любопытным. Словно он что-то такое предполагал, но сам ни разу не видел.

– Я не знаю, как это назвать, – я снова сощурилась и попыталась лучше рассмотреть черных змей. – Похоже на густой темный дым. Только плотный и… скользкий, что ли? Как будто вокруг вас вьются толстые длинные змеи.

Он усмехнулся.

– Ладно, мне все понятно. А теперь объясни, как произошло это, – Владимир еще раз продемонстрировал мне свою перевязанную руку.

– Не знаю, барин, – пожала я плечами. – Со мной такое тоже случилось впервые. До вас я никого не обжигала.

Он посмотрел на меня скептически, кивнул.

– Значит так, Марья, запоминай. У нас с тобой вчера случился общий поморок. Тебе показалось, что у меня мертвые глаза и аура с черными всполохами, а мне показалось, что я обжегся о твою кожу. Поняла?

– Я никому не собиралась о вас рассказывать, – недовольно ответила я. – Мне никто бы не поверил, это слишком похоже на бред.

– Верно, – кивнул Навроцкий. – Но ты могла бы настраивать против меня своих господ, а это чревато глупыми взглядами и разговорами. Глупости же в этом поместье и так предостаточно.

– Так почему бы вам не уехать отсюда, барин? – оскорбилась я. Ишь ты, не нравится ему у нас. Можно подумать, его здесь силком держат. – Вам будет веселее, а нам спокойнее.

– Не забывайся, Марья, – холодно ответил Владимир Александрович. – Мне не требуется прикасаться к тебе самому, чтобы всыпать плетей за неуважительное отношение к благородному дворянину. И от случайного падения с лестницы тебя вряд ли что-то убережет, если начнешь болтать чепуху. Я уеду, когда посчитаю нужным. И еще – постарайся реже попадаться мне на глаза. Поняла?

– Да, барин, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно.

Он кивнул и ушел. А я упала на стоящую неподалеку скамейку и долго сидела, пытаясь унять внезапную слабость и дрожащие руки.

***

До наступления вечера я всеми силами старалась следовать приказу Навроцкого и не попадаться ему на глаза. Оставить беса без внимания я       все-таки не могла, поэтому приходилось наблюдать за ним из-за угла.

День они проводили активно. Павел Петрович изо всех сил старался развлечь гостя, и после обеда мужчины отправились рыбачить на озеро. Полинька, которая до сегодняшнего дня понятия не имела, за какой конец нужно держать удочку, пошла вместе с ними.

Местом для своего за ними наблюдения я избрала Прачкину заводь, где Татьянка со Степанидой обычно полоскали белье. Там на берегу росли густые кусты, на диво удобные для слежки.

Следить оказалось скучно, потому как ничего особенного с рыбаками не происходило. Они тихо о чем-то беседовали, Полинька то и дело заливалась веселым смехом, а Павел Петрович на нее шикал, чтоб, дескать, не пугала рыбу. Со стороны это смотрелось забавным: какая там сейчас могла быть рыба? Вот если б они ловили на зорьке – утренней или вечерней, тогда да, а так…

Навроцкий, правда, оказался на диво везучим – каждые десять минут он таскал из озера рыбину, причем не мелкую, а вполне приличную, которую и приготовить не стыдно. Барину нашему везло гораздо меньше, окромя пескарей ему на крючок никто более не попадался.

Внезапно озерная идиллия оказалась нарушена громкими криками. Раздались они совсем рядом со мной, поэтому пришлось выползать из засады, чтобы посмотреть, кого это так громко убивают.

Картина баталии заставила меня опешить: на берегу у мостков сцепились прачки. Это было так невероятно, что в первую секунду я не поверила своим глазам.

Таня и Степа, закадычные подружки, не ссорились никогда. Да что там, они даже голоса друг на друга ни разу не повысили. Если у них и возникали какие-то разногласия, то их всегда решали шутками и смехом. Теперь же девушки, злобно бранясь, таскали друг друга за волосы, бились кулаками, что есть сил лягались ногами. Словом, дрались так жестоко, будто являлись самыми лютыми врагами.

– Эй, кто там шумит!– крикнул Павел Петрович. – Немедленно прекратите!

Прачки же так были увлечены боем, что окрик барина не услышали, и продолжали друг друга мутузить.

– Эй! – крикнула я, подбегая к ним. – Сдурели вы, что ли?!

Куда там! На меня никто не обратил внимания, даже когда я схватила мокрую простыню из валявшейся неподалеку корзины, и начала ею охаживать обеих драчуний. Внезапно Татьянка, ловко подставив противнице ногу, повалила ее на землю, с громким «а-а-а!» прыгнула ей на грудь, а руками вцепилась в шею. Степанида захрипела.

Меня от ужаса прошиб пот. Она же ее убьет! Я кинулась к Татьянке и схватила за руки, изо всех сил стараясь оттащить ее от подруги. На успех особо не рассчитывала. А зря. Таня вдруг вздрогнула и сдулась, совсем как утром в людской Лукерья Ивановна. Руки ее ослабли, и я волоком стащила девушку с полузадушенной Степаниды.

– Танька, дубина ольховая, ты что делаешь?! – закричала я, с силой и вдохновеньем хлопая ее по щекам – от этого взгляд у прачки становился все более осмысленный. – На каторгу, дура, захотела?!

Убедившись, что обмякшая и потрясенная Таня в драку больше лезть не намерена, я бросилась к Степе. Та уже не лежала, а сидела, причем точно с таким же выражением лица, как у Тани – а ля «что это со мной произошло?».

– Жива? – спросила я у Степаниды.

Та кивнула.

– А теперь рассказывайте, из-за чего вы друг друга чуть не поубивали, – потребовала я.

Девушки переглянулись и уставились на меня, как две невинные коровы.

– Ну?!

– Я не помню, Маш, – растерянно прошептала Степа.

Таня сморщила лоб, словно что-то соображая.

– Кажется, я уронила корзину с бельем на дорогу, – неуверенно сказала она. – А Степка рассердилась, что простыни перестирывать придется, дурой безрукой меня обозвала …

– Да! – подхватила Степанида. – А ты мне по шее дала. Обиделась, верно…

– Так вы из-за белья? – изумилась я. – Из-за этой глупости вы дрались, как бешеные кошки?! Танька, ты бы Степку сейчас задушила! Насмерть! Вы в своем уме, идиотки?!

Они молчали и хлопали глазами.

– Поднимайтесь, пойдем обратно в дом, – велела я. – Будем лечить ваши боевые раны. Кр-расавицы! И белье подберите, негоже ему тут валяться.

Они подчинились и все так же растерянно побрели в усадьбу. Дорогой я украдкой на них посматривала. Хороши! У каждой в кровь разбиты губы и нос, под глазами наливаются синяки, волосы всклокочены, одежда в беспорядке, у Степаниды на шее следы от Танькиных пальцев. В людской девчонки произведут фурор.

Однако меня беспокоило другое. Вторая вспышка агрессии за неполный день. И какая! Не успей я оттащить Таню, Степа, верно, была бы мертва.

Дикость, просто дикость. Они же себя сестрами названными считали. И вдруг такое! Неужели это из-за Навроцкого? До его появления в Светлом ни о чем подобном и помыслить было нельзя. Случались у нас, конечно, и ссоры, и брань, но никогда не было такой откровенной ярости, такой жгучей злобы.

Господи, что же это?! Они ведь сцепились из-за пустяка. Ключница чуть не кинулась на приказчика из-за свечек, эти две клуши подрались из-за грязного белья…

Навроцкий говорит, что он не демон, а человек. Врет, как есть врет! Может, на нем проклятие какое? Чтоб сеять вражду и распри там, где он появится?

Но… Разве так бывает?

Вечером барин позвал к себе в кабинет обеих прачек и долго отчитывал за их драку. В людскую они вернулись поникшие, и сразу ушли спать. Степан с Федькой попытались над ними подшутить, но девушки выглядели настолько потерянными, что балагуры быстро отстали. Подробностей сражения ни я, ни сами Таня со Степанидой никому не рассказали.

Перед сном я со всей искренностью своего сердца просила Бога защитить Светлое от демона в человеческом обличии, ибо справедливо полагала, что если Навроцкий у нас загостится, лежать усадьбе в руинах.

Бог меня услышал. На следующее утро Навроцкий уехал.

Глава 4

Усадьба Кротовых. 1826 год

Провожать дорогого гостя вместе с господами вышла вся дворня. Я же осталась в доме и наблюдала за проводами из открытого окна.

Павел Петрович искренне сетовал, что пребывание Владимира Александровича в Светлом оказалось столь скоротечным, заверял, что здесь ему теперь всегда рады, и он может приезжать когда заблагорассудится. У Полиньки же глаза были на мокром месте, и она с большим трудом сдерживалась, чтобы не зареветь.

Когда коляска Навроцкого скрылась из виду, барышня дала себе волю – убежала в дом, упала в спальне на кровать и прорыдала до самого вечера. Она ничего не ела, наотрез отказалась разговаривать с отцом, и только лила слезы.

Я все это время сидела рядом, гладила ее по спине и тихим голосом рассказывала всякую ерунду, желая хоть как-то ее успокоить. Получалось плохо. Поля то и дело срывалась на крик, рассказывая мне по десятому разу, как вчера перед самым ужином приехал человек Шишкина и привез записку, прочитав которую Навроцкий засобирался в Рясск – мол, приятель дела завершил и теперь с нетерпением ожидает, когда Владимир Александрович вернется к нему от Кротовых.

– А батюшка-то каков! – рыдала Полина. – Не мог уговорить его задержаться у нас еще хотя бы на денек? Как же мне теперь быть? Я без него не могу-у…

Я кивала, участливо обнимала ее за подрагивающие плечи, вздыхала и мысленно благодарила Господа за счастливое избавление от жуткого барина.

Однако ж радость моя длилась не долго. Прошло едва ли десять дней, как Павел Петрович получил от Навроцкого записку, в которой тот спрашивал позволения приехать в гости снова.

Я разве что зубами не скрежетала от негодования. Десять дней со всей присущей мне осторожностью и деликатностью я убеждала Полю, что Навроцкий ей не пара. Вспомнила и его равнодушные ответы на ее восторги, и пренебрежительное отношение к слугам («Добрый человек добр ко всем без исключения, как ваш папенька») и, в качестве главного аргумента, припомнила поспешность, с которой он покинул Светлое – разве увлеченный мужчина сбежит так быстро от понравившейся барышни?

Полина то кивала, соглашаясь, то кричала, что я все выдумала, а он… он просто испугался своих чувств, но непременно все осознает и обязательно вернется. «Боже, дай мне терпения и сил, чтобы сдержаться и не стукнуть ее!» – думала в эти моменты я.

И вот, когда Поля более менее пришла в себя, и хандра, навалившаяся после отъезда предмета ее мечтаний, стала отступать, этот предмет снова появился на горизонте и свел все мои старания на нет.

Полинька, конечно, была счастлива.

– Что я говорила! – торжественным голосом заявила она мне. – Ему нужно было время, чтобы во всем разобраться.

Камердинер барина Иван Петрович пошел дальше и во всеуслышание объявил слугам, что осенью Полина Павловна из Кротовой станет Навроцкой.

– А что, Владимир Александрович барышню замуж позвали? – удивилась Лукерья Ивановна.

– Еще нет, – невозмутимо ответил Иван Петрович. – Но это дело времени. На днях молодой барин снова к нам пожалуют-с. Верно, предложение делать будут-с.

– Ой, да ладно, – фыркнула Настюша. – Барин два денечка всего в прошлый раз погостили. Может, ему рыбалка на нашем озере понравилась. Или пироги с крольчатиной. А вы, Иван Петрович, сразу уж – предложение.

– А вдруг там любовь? – томно вздохнула Марфуша. – С первого взгляду. Тогда и ждать нечего – жениться надоть.

– Вон сколько их, женихов энтих влюбленных, к нам ездило, – хмыкнула Лукерья Ивановна. – И всем от ворот поворот.

– Навроцкого и барышня, и Павел Петрович одобрили, – важно заявил камердинер. – Даст Бог, на этот раз сыграем свадебку.

Я тогда незаметно поплевала через плечо – вдруг обойдется?

В день, когда Навроцкий должен был приехать в Светлое, я отпросилась у Полиньки в село – навестить родных. Она не возражала. Она вообще была в таком прекрасном расположении духа, что вздумай я попросить, что угодно, хоть ее любимое шелковое платье, отдала бы не задумываясь.

Дома я весь день помогала матери по хозяйству: сварила кашу, заштопала ворох одежды, сшила куклу Акулине, самой младшей своей сестренке, пожурила братьев за разбитую кринку, а потом их же похвалила, когда увидела, сколько земляники они притащили из леса.

– Марьюшка, любочка моя, скажи, тебя ведь что-то тревожит? – спросила матушка, когда день начал клониться к вечеру, и настала пора возвращаться в усадьбу.

Про житье в Светлом мать давно меня не спрашивала – я всегда обо всем рассказывала сама. В этот же раз я говорила мало. Не хотелось вспоминать ни про Навроцкого, ни про Полины слезы, ни про перешептывания слуг.

– К господам сегодня молодой барин приехал, – нехотя ответила я. – Они его ждали с большим нетерпением, особенно Полина Павловна. Матушка, я сердцем чую – беду он с собой привез. Но сделать ничего не могу…

– А знаешь, что сердцем чую я? – грустно посмотрела на меня мать. – Тож самое, Марьюшка. Уж не знаю, что тому виной, а только страшно мне за тебя, Маша, страсть, как страшно. Хоть кидайся барышне в ноги и проси вернуть тебя обратно.

– Мам…

– Не бойся, никуда я не пойду и никого просить не стану. Знаю, что у Кротовых тебе лучше, чем дома. Там ты и сыта, и одета, и почти что здорова. Только молю тебя, доченька моя милая, будь осторожна! Ты у меня умница, сама знаешь, что сказать, как взглянуть, как пройтись, не то, что мы, дураки… Но все ж… Господа сами знаю, кого принимать, а кого гнать взашей. Чай, поумнее нас с тобою будут. А раз так, ты на рожон не лезь, мышкой сиди, как нам, холопам, положено. Я же за тебя Богу молиться буду.

Я тогда прижалась к ее груди, а она, как в детстве, стала ласково гладить меня по голове. Потом, по пути в усадьбу, я думала о том, что материнское сердце никогда не обманывается. И еще не знала, насколько мать оказалась в своих опасениях права.

***

В людской меня ждал сюрприз. Прямо на пороге меня перехватил Федя и вручил сложенный вчетверо листок бумаги.

– Я его под тарелкой нашел, – сказал лакей. – Глянь, чтой-то такое? Ты ж по-ненашему разумеешь.

– Может, и разумею, – ответила, разворачивая лист, – Но из твоих слов, Федя, ничего не поняла.

– Я в столовой посуду после ужина убирал, принес ее в кухню, глядь – а из-под одной тарелки что-то виднеется, – пояснил Федор. – Думал, кто-то из господ бумажку забыл. Раскрыл ее, а там значки какие-то мудреные. Ты, Маш, глянь, что это, да господам отнеси. Вдруг, важная записка.

– А почему ты ее сразу господам не вернул? – насмешливо спросила я.

– Так это… – покраснел Федька. – Любопытно же. Да и не знаю я, под чьей тарелкой она лежала.

Я усмехнулась, опустила глаза и оторопела. На маленьком листке аккуратным почерком было написано: «In the winter garden. At midnight» (В зимнем саду. В полночь). Я почувствовала, как от лица отливает кровь. Учитывая, что из обитателей Светлого английский язык знаю только я, становилось понятно и кто автор записки, и кому она адресована.

По моему телу побежали мурашки. Что ему от меня нужно?..

– Маш, у тебя руки дрожат, – удивленно сказал Федя. – Ты чего?

– Это действительно важная записка, – прошептала я. – От Владимира Александровича Полине Павловне.

Лакей хмыкнул, удовлетворенно кивнул, а я бегом бросилась в свою комнатку, чтобы спрятать листок в сундуке под ворох тряпок. На всякий случай.

***

Переодевая Полиньку ко сну, я все думала о предстоящей встрече. Барин явно хочет со мной поговорить. Но к чему такие сложности? Можно было, к примеру, снова приказать мне принести в его комнату свечи. Или еще что-нибудь. А тут – в полночь, когда все будут спать, в зимнем саду, куда и днем-то почти никто не заходит, кроме садовника и меня. Уж не придумал ли он способ быстро и тихо от меня избавиться?

– Маша, у тебя руки дрожат, – сказала Полина, когда я в очередной раз дернула ее за волосы, вынимая шпильки.

Все это время Поля с воодушевлением рассказывала, как они с папенькой встречали дорогого гостя. Я же, занятая собственными мыслями, слушала ее вполуха.

– Да ты вся бледная, – всплеснула моя барышня руками, внимательнее разглядев меня в зеркале. – Замучали тебя в деревне, да?

Она погладила меня по руке.

– Знаешь, Машенька, ступай-ка ты спать. Чепец и сорочку я и сама надену. А на тебе лица нет.

– Не беспокойтесь, Полина Павловна, у меня все хорошо…

– Я уж слышу, – ворчливо сказала моя барышня. – Голос у тебя тихий и сиплый. Опять, верно, отец твой пьяный был, а ты и разволновалась. Да и чугунки, верно, потаскала, а то и братьев с сестрами. Знаю я, как они на тебе виснут. Ступай отдыхать.

Спорить я не стала. Слабо улыбнувшись, пожелала Поле добрых снов и удалилась. Потом долго сидела на своей кровати, пытаясь выровнять дыхание и унять дрожь в коленях.

Может, мне никуда не идти? Я ведь могла не увидеть эту дурацкую записку. Разве не мог лакей случайно выбросить ее, порвать или передать кому-нибудь другому?

Я глубоко вздохнула. А потом встала, расправила платье и пошла в зимний сад.

Навроцкий меня уже ждал – стоял у открытого окна и смотрел на звездное небо. Услышав мои шаги, он обернулся, а уголки его губ дрогнули в едва заметной улыбке.

– Получила-таки мое послание, – негромко произнес он.

– Получила, – кивнула я. – Чего изволите, барин?

Он опустился на скамейку, сделал приглашающий жест рукой. Я медленно подошла и тоже села, но с другого края.

– Почему ты не вышла меня встречать? – спросил он. – Все вышли, а ты нет.

– Вы велели не попадаться вам на глаза, барин.

Он усмехнулся.

– А теперь велю попадаться. Теперь я хочу, чтобы ты как можно чаще была у меня на виду.

Каков наглец!

– Я не сижу без дела, барин. У меня есть работа, которую нужно выполнять. А сегодня я навещала своих родных, к ним меня отпустила Полина Павловна.

– Да, я знаю, – кивнул Навроцкий. – Ты очень ответственная и исполнительная. Мне уже говорили об этом. И ты, конечно же, задаешься вопросом, зачем я тебя сюда позвал.

– Я задаюсь вопросом, зачем вы вообще сюда приехали, – сказала я и тут же прикусила язык.

Навроцкий не обиделся.

– Кротовы тебя разбаловали, – спокойно сказал он. – Ты, Марья, со всеми такая дерзкая или только со мной? Молчишь? Значит, только со мной. Ну-ну.

– Простите, барин, – смущенно пробормотала я. – Это не мое дело. Полина Павловна очень привлекательная девушка, и неудивительно, что вы решили…

– Причем здесь Полина Павловна? – перебил меня Владимир Александрович. – Я приехал в Светлое за тобой.

– За мной?! – неприятно удивилась я.

– Да, – подтвердил Навроцкий. – Все эти дни я много размышлял о том… необычном происшествии, и решил, что лучше держать тебя поближе к себе.

– Но зачем?! – почти выкрикнула я, пораженная до глубины души.

– Сама как думаешь? Хочу, чтобы единственный человек, который видит меня таким, каков я есть, всегда был поблизости. Во избежание неприятностей.

У меня внутри все похолодело. А Навроцкий, между тем, продолжал:

– Завтра утром я поговорю с Павлом Петровичем по поводу твоей продажи. Надеюсь, уже через день-два мы будем на пути в Петербург. Мне ужасно надоела провинция.

Ага, выедем за околицу, и будет мой труп болтаться на первой же попавшейся березе.

– Барышня не позволит меня продать, – твердо возразила я.

– Машенька, – ласково сказал Владимир, – стоит мне попросить, и твоя барышня отдаст мне тебя даром. Еще и шелковой лентой перевяжет.

– Я не поеду с вами, – прошептала, чувствуя, как к горлу подступают слезы.

Вот, маменька, и предугаданная тобою беда.

– Поедешь, – отмахнулся Навроцкий. – Ты, милая моя, девушка хоть и ученая, но от этого не менее крепостная, сама себе не принадлежишь, и твое мнение никому не интересно. Можешь вязать свои узелки, скоро у тебя начнется новая жизнь.

– А жизнь ли? – горько усмехнулась я. – К чему эти сложности, барин? Не проще ли было заплатить какому-нибудь лихоимцу, чтобы я, как вы изволили давеча выразиться, упала с лестницы и сломала шею?

Владимир посмотрел на меня изумленным взглядом. Несколько секунд он молчал, а потом рассмеялся.

– Ты что же, решила, будто я хочу тебя убить? – спросил он. – Дурочка, мне это вовсе не надобно. Более того, я хочу, чтобы ты была не только жива, но и здорова. Что я, душегуб какой?

– Тогда я ничего не понимаю, – призналась я.

– Тебе ничего понимать и не нужно, – Навроцкий встал, я поднялась вслед за ним. – Обрати внимание, Марья, я сообщил тебе о своем намерении заранее, а мог ничего не говорить. Ты вообще могла узнать о своей покупке в день моего отъезда.

– Ну и к чему тогда весь этот разговор, Владимир Александрович? Да еще ночью, в зимнем саду и при свете луны? Еще эта записка…

Навроцкий вдруг очень серьезно посмотрел мне в глаза. А потом сделал шаг навстречу и протянул руку, словно хотел дотронуться до моего лица. Я отшатнулась в сторону, а он усмехнулся, сделал еще шаг, и осторожно провел пальцем по воздуху совсем рядом с моей щекой.

– Горячо, – пробормотал он, пряча руку за спину. – Не знаю, Маша, – сказал он еще через мгновенье. – Наверное, мне просто захотелось тебя увидеть.

Он развернулся и ушел прочь. Я проводила его растерянным взглядом.

Ночью вместо сна я опять размышляла. Количество «зачем» и «почему» в моей голове выросло настолько, что я рисковала быть под ними погребенной.

В то, что Кротовы меня продадут, я не верила ни секунды. Даже мысли не допускала. Как можно? Я же дуэнья, наперсница, холодная голова, верный человек. Полина как-то обмолвилась, что, когда она выйдет замуж, обязательно возьмет меня с собой в дом мужа, потому что настолько привыкла к «своей верной Машеньке», что жизни без нее уже не представляет.

Удивится же Навроцкий, когда господа откажут ему в продаже! Он-то, верно, слова «нет» и не слышал ни разу.

Мне вдруг подумалось, что я про Навроцкого ничего не знаю. «Что я, душегуб какой?» – сказал он мне в зимнем саду. Если б он им и оказался, я бы не удивилась. Но какой же он тогда? Что Владимир вообще из себя представляет? Его стеклянные глаза и черные змеи настолько отвлекли на себя мое внимание, что ничто другое меня в нем не интересовало.