Кукла Коломбины бесплатное чтение
© Дорош. Е., 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
Нюрка
Они не отставали от самой Лиговки.
Как ни петляла, как ни путала.
Упорные, гады!
Нюрка мчалась, как вспугнутый олень, но оторваться не получалось никак. Топот восьми или даже десяти ног настигал ее, как ни изворачивалась. Наконец, прошмыгнув кое-где дворами, она свернула с Преображенской на Кирочную и наддала с новой силой. Кирочная – это почти что дома. Впереди замаячила чернота Таврического сада. Там, если что, можно будет нырнуть в кусты и затаиться. Эти из ГОПа – все здоровые, однако бегают не так быстро, как она. Ей-то всю жизнь от мальчишек драпать приходилось во все лопатки! Чай, привыкла!
Она оглянулась на бегу и поняла, что радовалась рано. Дома отсель не видать, а бандиты почти в затылок дышат. Ну как – саженях в пятидесяти пока что…
Город как вымер. Ни конных разъездов, ни пеших патрулей. Как так? Выходит, жандармы тоже по ночам спят. А говорили, что бдят сутки напролет! На Кирочной казармы нижних чинов жандармского дивизиона расположены, так почему никого не видно? Был бы шанс, что бандиты отстанут.
Где-то впереди, кажется, на Парадной, профырчал таксомотор. Жаль, трамваи в этот час еще не ходят. Вскочила бы на площадку, только ее и видели! И прохожих никого, так что помощи не проси.
Да и не приучена она.
Сад уже не казался надежным убежищем. Если заметят, куда свернула, да нагонят… В кустах удавить человека проще, чем на улице. Сунут труп поглубже и поминай как звали. Найдут ее истлевшие останки где-нибудь к концу апреля, скажут тятеньке…
Нюрка чуть было не всплакнула на бегу, но передумала. Только разозлилась пуще. Врешь, не возьмешь!
Вдруг с Потемкинской ей навстречу повернули какие-то люди. Громко переговариваясь и смеясь, они прошли мимо, на несколько мгновений заслонив Нюрку от преследователей.
Один из прохожих шагал чуть сзади и в общем галдеже не участвовал. Шел, прикрываясь воротником от противного мартовского ветра. Нюрка налетела на него, с силой развернула к себе лицом и припала, повиснув на шее. Раздались топот, шумное дыхание и ругань. Бандиты из ГОПа приближались.
– Где эта шалава?! – крикнул один.
– Свернула куда-то!
– В сад! По кустам ищи!
– Не уйдет, тварь!
Они пробежали так близко, что Нюрка зажмурилась. Бандиты покрутились, оглядываясь, и в самом деле рванули в сад.
Дрожа всем телом, Нюрка повисела на незнакомой шее еще немного и потихоньку сползла на землю, готовясь к нахлобучке. Хорошо, если только отругает. А ну как городового позовет? В участок, конечно, лучше, чем к бандитам на нож, но все равно не хочется. Опять же тятенька прознает…
И тут, к своему удивлению, Нюрка заметила, что прохожий вовсе не думает негодовать и возмущаться. Мало того, распахнув пальто, он прикрыл ее полой, а рукой – нет, даже двумя – обхватил, прижимая крепче.
Спрятал, одним словом.
Нюрка подняла глаза и увидела пред собой худое темное лицо. Странные льдистые глаза смотрели без улыбки и внимательно. Как будто изучали.
– Простите, дяденька, – выдохнула Нюрка.
– Рад оказаться полезным, – серьезно ответил господин и, отпустив ее, приподнял шляпу.
Ветерок колыхнул курчавые волосы надо лбом.
Он хотел сказать что-то еще, может быть, спросить, но тут из сада послышались голоса ее преследователей.
– Спасибо вам, век не забуду, – шепнула прохожему Нюрка и, не мешкая ни секунды, сорвалась с места.
Теперь уж точно не видать ее бандитам, как своих ушей!
Дома встретила грозная Фефа.
– Ты где это шаталась, бесстыдница? Тятенька извелся весь! Всю ночь не спавши! Капли три раза пил! Даже четыре!
– Да не кричи ты так, Фефа. Вот же я. Жива и здорова, – скидывая пальтишко, отбивалась Нюрка.
Та уперла руки в крутые бока.
– Ты-то жива! Ты-то здорова! А нас с Афанасием Силычем уже соборовать пора!
– Незаметно, что ты при смерти, – съязвила Нюрка и этим навлекла на себя новый поток праведного гнева.
– Ах ты, безбожница! Смерти моей желаешь? И так все нервы истерзаны до самой невозможности! Безобразница ты! Разбойница с большой дороги! Злодейка! – зашлась Фефа. – Вот погоди ужо! Возьмет тятенька ремень да всыплет по мягкому месту! Тогда узнаешь!
В комнате тятеньки зажегся свет. Разбудила все-таки, крикунья!
Нюрка свирепо взглянула на няньку.
– И нечего на меня очи бесстыжие таращить! – тут же бросилась в новую атаку та. – А если мы уже без надобности, если мы уж и спросить ничего не имеем права, так пусть тебя святые угодники покарают за такое к нам отношение!
Этот заход был из традиционных, и Нюрка поняла, что сейчас в дело пойдут слезы. Она хотела было прошмыгнуть мимо Фефы в кухню, но тут в коридор вышел тятенька. Одетый.
– Нюра, где ты пропадала? – строго спросил он.
Голос его, однако, дрожал. Нюрке немедля стало совестно, и она принялась вдохновенно врать:
– Тятенька, простите меня. И ты, Фефа, прости. Я у Краюхиных на Васильевском засиделась. На следующей неделе в гимназии испытания по математике. Сам знаешь, Зина в ней сильна. Вот и предложила меня подготовить получше. Мы и не заметили, как время разводить мосты пришло. Как я ни сокрушалась, а делать-то нечего! Уж вы простите меня, бестолковую!
Нюрка прижала к груди обе руки и сложила губы скобочкой. На глазах выступили покаянные слезы. Фефе сразу стало жалко дитятко.
– А поесть Краюхины тебе дали?
– Супу полную тарелку налили и чай с пряниками!
– А спала не на полу? На полу простудиться – раз плюнуть!
– Нет, мы с Зиной легли. У нее в комнате тепло.
Тятенька Афанасий Силыч их диалог выслушал молча и – Нюрка и секунды не сомневалась – не поверил ни единому слову.
Наконец он прервал слезливые сетования Фефы и велел ставить самовар.
– Я не хочу есть, тятенька.
– Ну, ты в гостях наелась, а нам кусок в горло не лез. Так что пойдемте чай пить, – заявил он и первый пошел в кухню.
Фефа тут же засуетилась, бросилась собирать на стол. Нюрка, как ни хотелось ей забраться под одеяло и хорошенько обдумать все увиденное и услышанное, поплелась следом.
Чай с сухарями и кислым яблочным повидлом, что Фефе каждый год привозили из деревни, пили молча.
Афанасий Силыч злился на дочь и все репетировал про себя, что и как скажет ей, когда останутся вдвоем. Нюрка, кажется, чуяла, что гроза еще не миновала, и поглядывала на отца с опаской. А Фефа, отошедшая наконец от страха, просто получала удовольствие и, прихлебывая душистый – тридцать копеек осьмушка – чай, гадала, пришлют ли нынче осенью из деревни сушёных грибов.
После чаепития Нюрка наконец прошмыгнула в свою комнатенку, но перевести дух не удалось.
– Ну, выкладывай начистоту, где была, – с угрозой в голосе сказал тятенька, входя к ней и закрывая за собой дверь.
Нюрка посмотрела на отца и решила во всем признаться:
– Следила. За теми. Из ГОПа.
– Рехнулась? – ахнул Афанасий Силыч и, обессилев, сел на табуретку возле двери. – Да ежели бы они дознались…
– Ну не дознались же. Я в собачьей будке сидела. Той, что у сторожки стоит.
Тятенька схватился рукой за сердце.
– Да не волнуйтесь так! – заторопилась Нюрка. – Пес-то у них еще третьего дня с цепи сорвался и сбежал. Я в рогожу закуталась, что у сторожа в сарае нашла, спряталась и все как есть видела: кто входит, кто выходит.
Тятенька вытер пот с побледневшего лица. Нюрка пододвинула стул и села напротив, чтобы разговор не услышала вездесущая Фефа.
– Вы послушайте, чего я вызнала. Тот, кого они Биндюжником кличут, у них за главного. Он ворованное со всех собирает и в морской порт отвозит. Там у них кто-то свой есть. Про него не знаю, только сдается мне, что завтра ночью все решится. Встреча у них недалеко от таможни. Доложите немедленно начальству. Пусть пошлют в порт кого надо и засаду устроят.
– Ишь ты, быстрая какая! – шепотом рассердился тятенька. – Да как я начальству объясню, откуда все узнал?
– Скажете, что следили за ними. Так ведь и есть.
– Ох, Нюра, задала ты мне работу! А ну как начальство не поверит и прикажет доказательства привесть?
– Поверят. Перескажете их разговор. Я запишу на бумаге, чтоб вы не перепутали. Там имена и то, о чем договаривались.
– И как ты умудрилась все расслышать, не понимаю? – засомневался Афанасий Силыч. – Они что же, у самой будки стояли?
– Да нет же! Я… – начала Нюрка и осеклась.
Тятенька взглянул пристально.
– Так ты не все мне рассказала? Утаила?
– Ну, если только самую малость. Я прямо к ним пробралась.
– Куда это к ним?
– В «Городское общество призора» на Лиговском. Хотела поподробнее все разузнать. В комнате человек пять было, а потом еще девятеро подошли. Большая у них шайка.
– Так как же они тебя не заметили?
Заметили. Еще как заметили. Неосторожность сгубила. Пока она пряталась под рогожей в углу среди всякого барахла и поломанной мебели, все было хорошо. Одна беда: слыхать плохо. Вот и решила поближе к двери подлезть. Несколько минут с успехом подслушивала и подглядывала. Но тут в коридорчике появился один из шайки и чуть было ее не сцапал. Хорошо, что не растерялась и заехала нападавшему изо всех сил ботинком между ног. Пока тот визжал, успела выскочить и дала деру. Как же она бежала! А они всей гурьбой за ней! Если бы не тот со странными глазами, не унести ей ноги.
– Нюра, – заглянул в лицо Афанасий Силыч, – чего ты натворила?
– Ей-богу, ничего, тятенька! Я просто… дозвольте быстрее все запишу, а то перезабуду половину, а вам потом отдуваться.
Тятенька только головой помотал.
– Ну, Нюрка! Допрыгаешься ты! Уж сто раз говаривал: не лезь ты в наши дела! Ты ведь обещала!
– Ой, простите меня, тятенька! Я просто помочь хотела! Думаю, вот раскроете дело, вас и похвалят. Будете на хорошем счету.
– А ежели тебя убьют? Что я тогда делать буду? Чем утешаться? Хорошим счетом?
– Да что вы такое говорите! Убьют! Выдумали тоже!
– А что, скажешь, быть того не может? Ты девица молодая, а преступники, они знаешь какие бывают?
Знает она, какие преступники бывают. Не однажды свидетелем была. А один раз и сама чуть не попала, как кур в ощип. Только тятеньке лучше на этот счет в неведении оставаться. Прознает что, мигом запрет на сто замков. А ей взаперти сил нет жить. Ей…
– Нюрка, ты меня не слышишь, что ли? – прервал ее мысли тятенькин голос.
– Задумалась малость, простите.
– Уж не о том ли, чтобы ночью в порт отправиться?
– Нет! Что вы! Я и так страху натерпелась! Теперь меня из дому калачом не выманишь!
Нюркины глаза – и так вполлица – расширились еще больше. Того и гляди из глазниц выскочат от желания свою честность показать.
Афанасий Силыч только рукой махнул и вышел вон из дочкиной комнаты.
И в кого она такая уродилась? Как пить дать не в него.
Тятенька Афанасий Силыч
Свою жену, Евлампию Андреевну, до свадьбы Афанасий знал недолго. Родители сговорили, а он и не возражал. Девушка ему понравилась, так чего тянуть? Надеялся, что век проживут в мире и согласии, а получилось чуть больше года. Умерла Евлампия от родовых травм. За месяц сгорела. Ему дочку оставила. Если бы не бобылиха Феофания, которую жена-покойница еще до родов наняла в няньки, не справиться. Фефа девочку выходила, да так с ними и осталась. За минувшие с той поры семнадцать лет нянька стала членом семьи. Без нее они с Нюрой своего житья уже и не мыслили.
Ну а Евлампия забываться стала. Порой Афанасий пытался вспомнить, какой у нее был характер, и не мог. По молодости женой и ее, как говорит Нюрка, «внутренним миром» он интересовался мало, все больше на служебные дела налегал.
А уж после ее ухода и вовсе только о службе радел, особенно когда поступил в городовые. По-старому в будочники.
Радение, что греха таить, большей частью было вызвано тем, что служба в полиции давала прокорм его небольшому семейству и позволила определить Нюрку – девчонку глазастую и с мозгами – в гимназию. С превеликим трудом, правда, ведь подношений Афанасий не принимал и «барашков в конверте» тоже. Его за это уважали, но уважение, как всем известно, на хлеб не намажешь.
Мечтал он в ту пору, честно сказать, о другом: хотел околоточным надзирателем стать, а после дослужиться до участкового пристава. Все потому, что хоть и были будочники давно упразднены, а будки остались. В ней стоять – скоро сам по-собачьи залаешь.
А лаять Афанасию Чебневу уж больно не хотелось. Не такого склада он был человек.
По внешнему облику Чебнев в полицейские надзиратели не подходил. Росту малого, телосложения худосочного, зато был предан царю и отечеству и не страдал известными слабостями, а это на государевой службе ценилось во все времена. Служить в полиции по молодости лет представлялось ему делом почетным, а пуще всего нравилось, что форма у надзирателя была точь-в-точь как у классных чинов, и к ней полагались шашка драгунского образца с кавалеристским темляком на черной юфтевой портупее и револьвер «Смит-Вессон» на оранжевом шнуре. К тому же в ненастье дозволялось околоточному надевать на форменные сапоги галоши с окованными медными пластинами прорезями для шпор на задниках, что по столичному климату было нелишним.
А еще мечтал Афанасий заслужить золотую – или, по крайней мере, серебряную – медаль «За усердие», которая в его тогдашнем представлении была наградой из наград и весьма неплохо смотрелась на черном мундире.
Ну а что околоточным нельзя без разрешения пристава покидать свою территорию, посещать питейные заведения и просить дозволения следует даже на женитьбу, Афанасия не пугало. Отлучаться от места службы ему было некуда, да и невозможно, а жениться повторно он не собирался.
Мечтал Афанасий, правда, недолго. Очень скоро стало очевидно, что подобная карьера ему не светит. Не было у него ни покровителя для поддержки, ни денег взятку дать. Да и времена постепенно изменились. После известных событий девятьсот пятого года околоточные больше занимались выявлением неблагонадежных, контролировали политических поднадзорных да наблюдали – то за студентами, то за фабричным и заводским людом.
Такая работенка была Афанасию уж вовсе не по душе.
Но однажды на его территории случилось страшное злодеяние: убийство целого семейства одного богатого еврея. К поимке преступника привлекли и городовых. Там-то и повстречал Афанасий своего закадычного в детстве дружка Ваньку Селезнева, которого не видел, почитай, лет двадцать.
Когда убивец был благополучно пойман, зашли они с Ванькой поужинать, да и засиделись до полуночи. Служил Селезнев, как выяснилось, в разыскном столе петербургской сыскной полиции, появившейся в столице совсем недавно. За рюмкой рассказывал Ванька удивительные вещи. Это уж потом Афанасий догадался, что врал его дружок напропалую, но тогда, слушая его истории о розыске преступников, Афанасий вдруг возмечтал стать заправским сыщиком и с этой целью уговорил Селезнева устроить его в сыскную часть помощником.
Думалось, что от помощника до настоящего сыщика рукой подать, ан нет, не так все просто оказалось.
Первое время Афанасий Чебнев прямо горел на работе, сам напрашивался на всякие поручения, да только без толку. Сколь ни составляй справок, ни пиши протоколы происшествий, ни рассылай объявления для циркулярного розыска, к сыскному делу тебя не допустят. Даже напротив. Полицейский надзиратель за все его старания воспрепятствовал направлению Афанасия на двухмесячные курсы начальников сыскных отделений, хотя возможность была. То ли не хотел лишаться старательного помощника, то ли взревновал, что тот пробьется куда-нибудь повыше.
Афанасий, беззлобная душа, обиды не затаил, рвения не утратил и мечту свою не оставил. А в тысяча девятьсот четырнадцатом его все же назначили на вожделенную должность полицейского надзирателя сыскной Рождественской части без всякого обучения. С началом войны ряды даже столичной полиции заметно поредели, вот и стал Афанасий Чебнев заниматься поиском преступников с жалованьем сразу по второму разряду. Пятьсот двадцать рубликов годовых, к ним столько же столовых, да плюсом двести шестьдесят целковых квартирных. А ко всему дали классный чин по должности – губернский секретарь.
И вот тут-то выяснилось, что сыщик из него не получится.
Не сразу, конечно, но и долго ждать не пришлось. Утешало, что сам докумекал – не начальство подсказало. Только радости в том было мало.
Причин для горестных выводов оказалось несколько. О некоторых Афанасий и думать не хотел, а в целом понимал: не его это дело, нет в нем сыщицкого таланту.
Наверное, он ушел бы из сыскной, да куда?
Снова в «хожалые», как называют городовых в народе? По нынешнему неспокойному времени служба эта стала не то чтобы опасной – к опасностям его приучили в сыскном отделении, – а презираемой в обществе.
Но если бы не надо было кормить свою маленькую семью: дочку Нюрку да няньку Фефу, которым кроме него надеяться не на кого, ушел бы Афанасий хоть в извозчики. Вот ей-богу!
Не ушел. Однако каждый день думал: долго ли ему мучиться?
Не раз просил Богородицу надоумить, помочь.
Помощь пришла, откуда и не ждал. Появился у него, незадачливого сыщика, помощник, да такой, каких сроду не бывало. Звали того помощника Нюрка, и был у нее к сыщицкому делу такой интерес и способности, что он только диву давался: откуда что взялось?
Когда она начала совать свой курносый нос в его дела, он уже и не помнил. Совала, совала, а потом стала подсказывать, что да как лучше сделать. Да что подсказывать – советы давать! Девчонка-подлеток отцу, умудренному опытом! Ему бы всыпать дерзкой по первое число, чтобы не лезла, куда не следует, да рука не поднималась. А почему? А потому, что все ею сказанное и напророченное сбывалось!
Так он по своей слабости и допустил дочку к своим заботам. А та и рада-радехонька! Такую волю взяла, что уже без спросу стала сыск вести.
Все бы ничего, да уж больно была его Нюрка рисковой. Вот и сегодня чуть до сердечного приступа их с Фефой не довела.
Не девка выросла, а чистый пацан в юбке! Одно слово, что губки бантиком да светлые кудряшки надо лбом, а так…
И что ему делать? Как ее укоротить? Сам, конечно, виноват! Без меры потакал!
Теперь обратно в клетку не запихнешь.
Расстроенный Афанасий Силыч хотел было пойти в кухню и утешиться чайком с ситным, но там ждала его появления Фефа, которой тоже было что сказать по этому поводу.
Вздохнув, он свернул в свою комнату и стал собираться на службу. Поторапливаться надо, ведь сведения, принесенные Нюркой, вправду следует донести до начальства. И как можно скорее.
Облава
У Краюхиных в дому все было иначе, чем у Чебневых. Семья большая – пятеро детей, вместо няньки – гувернантка, вместо служанки – горничная, а отца Зина называла папенькой. Нюрка все хотела переучиться, но сбивалась и звала родителя так, как с детства говорила Фефа.
Отец Зины служил по удельному ведомству и постоянно находился на каких-то заседаниях. Мать занималась детьми и хозяйством, но делала это так, что младшие Краюхины были вечно предоставлены сами себе. Нюрка любила у них бывать. В шуме, гаме, ссорах и веселье этого вечно копошащегося муравейника она словно напитывалась тем, чего не получала в своем доме. Временами задумывалась: была бы у нее такая же семья, не умри маменька так рано? Вот бы хорошо.
Зина была в семье старшей, а следовательно, приняла на себя немалую толику забот о братьях и сестрах. Времени на себя оставалось не так много, поэтому она тоже любила, когда в гости приходила любимая подружка Анюта. Наконец-то можно запереться в своей комнате и отдохнуть от зловредных малышей!
Зина была сильна в математике и естественных науках, Анюта, напротив, в словесности, истории и французском. Вместе им было интересно. Быстро сделают уроки, помогая друг дружке, а потом болтают обо всем на свете порой три часа кряду. Иногда, правда, в их занимательную беседу вмешивалась жизнь: раздавались визг, плач, крик, что-то разбивалось, падало, и девочки мчались, чтобы выправить ситуацию до того, как она дойдет до маменькиных ушей.
Нынче с самого утра Нюрка предупредила домашних, что после занятий поедет к Краюхиным. Фефа поджала губы, а тятенька даже обрадовался и предложил загодя договориться о том, чтобы остаться там на ночлег.
– Мы волноваться зря не будем, и тебе не придется на ночь глядя через весь город тащиться.
Все тятенькины хитрости Нюрка видела насквозь, но сделала вид, что именно об этом и мечтала.
– Спасибо, тятенька! Нам как раз по французскому большое задание дали. Зине одной не управиться.
– Только смотри, сама прежде сделай, – встряла Фефа, – подруге себе во вред не помогай.
– Не бойтесь! Все успею! – весело ответила Нюрка, и Афанасию Силычу на миг почудилось, что говорит она совсем о другом.
Он уж было передумал отпускать дочку к Краюхиным, но, посмотрев на ее безмятежную мордашку, решил в спор не вступать.
С Васильевского до Гутуевского острова, где предполагалось устроить облаву на дерзких грабителей из ГОПа, – да еще ночью, – она вряд ли доберется.
На том и порешили.
Довольная Нюрка ускакала, а Афанасий Силыч поспешил на службу. Нынешняя операция требовала подготовки. Морской порт находился в ведении другой сыскной части. Там были свои начальники и отряды. Но в этот раз было решено объединить силы, уж больно распоясались эти молодчики, да и немалое их число. Важную роль сыграло и то, что самые первые сведения о грядущей встрече бандитов и отправке награбленного из Петрограда были добыты сотрудниками их части.
Весь день он работал не то что в поту, а в мыле. Не хотел ударить в грязь лицом ни перед своим начальством, ни перед чужим. Агенты, шпики, городовые – все пришло в движение в предвкушении больших событий.
Афанасий даже про обед забыл, спохватился к вечеру, когда сильно засосало под ложечкой. Бередить язву было никак нельзя, поэтому пришлось отправиться домой перекусить. Фефа засуетилась, забегала, предлагая то да се, но Чебнев лишь похлебал супчику. Не лезло ничего в глотку, и все тут.
Вернувшись, полицейский надзиратель собрал подчиненных и выдал последние инструкции.
– Ну, братки, теперь за дело! – вдохновил он их напоследок и достал из ящика пистолет.
Сегодня без него никак. Хотя, видит бог, лучше бы обошлось.
В заранее определенные для засады места забрались, лишь только стемнело. В эту пору ночи в Петрограде были уже довольно светлыми, поэтому заходили скрытно, осторожно, по одному.
Чебнев залез в укрытие, запахнул поплотнее шинель и стал молиться, чтобы все прошло как можно быстрее и легче, без кровопролития.
Ждали долго. Уже и полночь наступила, а вокруг было тихо. Афанасий даже волноваться начал, но тут вдалеке раздался негромкий свист, а в ответ совсем близко кто-то прокаркал вороной.
«Началось», – подумал Афанасий и вытер потную шею.
Дальше события стали развиваться быстро, но не так, как задумывали полицейские. То ли бандитов понабежало больше, чем предполагалось, то ли были они готовы к встрече с властями, только облава пошла по своему сценарию.
Немалая их часть вырвалась из окружения и стала разбегаться кто куда. Один, уж очень здоровый, побежал в ту сторону, где сидел в засаде Румянцев, демобилизованный с фронта по ранению и зачисленный в сыскное ведомство всего четыре месяца назад. Чебнев, карауливший узкий проход между рядами ящиков, понял, что помощнику против такого одному не устоять, и кинулся на подмогу.
Румянцеву в самом деле приходилось туго. Дюжий детина свалил его с ног и готовился пришибить чем-то, зажатым в кулаке. Афанасий Силыч навалился сверху и обхватил злодея за шею, совершенно забыв об оружии, которое тут пригодилось бы.
Детина стал отбиваться, Румянцев сразу подхватился, встал на ноги, но тут появился еще один, увидел свалку и собрался улизнуть. Румянцев погнался за ним.
Здоровяк, рыча от злости, все норовил стряхнуть с себя полицейского. Чебнев вцепился мертвой хваткой, но все же, рванувшись что есть силы, бандит скинул Афанасия Силыча и побежал. Чебнев схватился за свисток, чтобы призвать на помощь, но в пылу боя цепочка порвалась. Видно, бандит дернул.
В каком-то раже, плохо понимая, что не справится, Афанасий махнул за ним, думая: бандит побежит в сторону ночлежного дома Фора или церкви, где все было перекрыто. Но здоровяк пересек Межевой канал и двинулся вдоль, туда, где канал перетекал в реку Батарейную.
Этот ход озадачил Чебнева, но вскоре он догадался: детина решил спрятаться в балке, где грудой лежали сваленные кое-как доски и всякий не сгодившийся для дела хлам.
Бежал преступник резво, но и Чебнев не отставал, пыхтел изо всех сил. Злодей уже был в двадцати саженях, как вдруг на помощь подельнику из-за наваленных ломаных досок выбежал еще один. Не успел Афанасий и глазом моргнуть, как эти двое развернулись и двинулись в его сторону.
Видать, поняли, что перевес за ними.
В миг озарения Афанасий прыгнул влево и приник к мокрому кряжистому обрубку дерева, торчавшему среди свалки, как толстый штырь. Авось не заметят. Топот все приближался и вдруг затих. От страха Афанасий облился потом. Обойдут с двух сторон – и крышка ему!
Липкими руками он вытащил пистолет, выставив его перед собой, сделал небольшой шажок в сторону, чтобы выглянуть, и тут же столкнулся с одним из преступников. От неожиданности Афанасий выстрелил, злодей вздрогнул и стал валиться, но в это мгновение сзади шею сыщика сжали сильные руки. Пистолет выпал, Афанасий захрипел, и тут ему точно пришел бы конец, как вдруг послышался глухой удар, и не успел Чебнев удивиться, как нападавший рухнул на землю и затих.
Задыхаясь – все ж таки сильно сдавил, гад, – Афанасий обернулся.
– Тятенька, тятенька! – кинулась к нему Нюрка. – Вам не больно?
Говорить Афанасий не мог, поэтому вытаращил глаза. Нюрка, делая вид, что выпученных глаз не замечает, забегала вокруг, захлопотала, стала стряхивать прилипший сор.
– Да вроде ничего страшного. Не поранил вас, мерзавец! А я уж испугалась!
– Ты чего тут делаешь? – просипел Афанасий и схватил дочь за руку.
Нюрка, не глядя на него, затараторила, что так боялась за него, так переживала, так места себе не находила, что решилась пробраться незаметно к месту облавы и поглядеть.
– Только одним глазком, тятенька, честное слово!
У Афанасия аж дух занялся.
– Каким еще глазком! Ты с ума, что ли, совсем сошла сюда соваться! – напустился он на дочь.
Нюрка втянула голову в плечи, ожидая разноса, но, на счастье, тот, кого она треснула по голове палкой, шевельнулся и застонал.
– Вяжите его скорей, тятенька, а то очнется, нас обоих заломает! – крикнула она и первая кинулась вязать.
Афанасий отпихнул безобразницу в сторону и кое-как управился сам.
– Давайте я побегу нашим сказать, – предложила неугомонная. – Пусть подмогу пришлют.
Чебнев глянул на преступника. Добром тот не пойдет, а тащить его сил не хватит. Свисток бы пригодился. А без него…
Он сердито глянул на дочь. Ишь, радуется! Глазищи так и сверкают! Взять бы и отвесить ей подзатыльника!
Афанасий Силыч попыхтел и кивнул:
– Поспешай, дитятко. Пущай Румянцев дует сюда. Да поскорей.
– Обернусь в момент! – радостно отозвалась Нюрка и порскнула меж валунов, только ее и видели.
Вот шустрая какая! Ей бы парнем родиться, всех бы обставила! В генералы выбилась бы!
– Ыыыыы… – замычал детина и приподнял кудлатую голову.
Афанасий пристукнул его кулаком и тут вспомнил, что обронил пистолет. Стал шарить вокруг. Насилу нашел. И вдруг совсем близко послышался топот. Афанасий так и припал к земле. Неужто бандиты своих выручать прибыли?
– Афанасий Силыч, вы где? – раздался над ним голос Румянцева.
– Чего орешь? – поднимаясь с колен, сердито буркнул начальник. – Давай помогай. Один – труп, другой – без сознания.
Румянцев нагнулся над убитым и, перевернув того на спину, присвистнул.
– Да это ж Жилистый! Даже я его знаю! Даром что в сыскной без году неделя!
– Это который ломбард на Садовой ограбил, – деловито уточнила появившаяся Нюрка.
– Ага, – кивнул Румянцев и обернулся к надзирателю: – Ну вы и молодец, Афанасий Силыч! Такого хряка завалили! Начальство-то как обрадуется! Да за него не то что медаль, слиток золотой надо дать!
– Держи карман шире, – проворчал Чебнев. – Лучше глянь, не знаешь ли второго. Чай, фото видел.
Румянцев с готовностью склонился над пребывающем в бессознательном состоянии бандитом.
– Этого не знаю.
– Это Бобыль, – авторитетно заявила Нюрка. – Недавно из Одессы. Говорят, дружок самому Биндюжнику. Из тех же мест.
– А ты откуда знаешь? – удивился Румянцев.
– Да было дело, – туманно ответила Нюрка и покосилась на отца.
Афанасий свирепо глянул, однако ничего не сказал, только скомандовал, чтобы помощник вызывал кого надо, – увозить задержанных.
– Сейчас подъедут, Афанасий Силыч. Там тоже с добычей. Пятерых взяли. Четверо убегли, правда.
– А Биндюжник? – вскинулась Нюрка.
– Когда своего задержанного сдавал, наши сказали: ушел, сволота. Ну да ничего. Добегается.
– Узнали кого-нибудь из тех, что ушли?
– Говорят, кроме Биндюжника, все неизвестные. Новенькие, наверное, – пожал плечами Румянцев.
– Прям! Новенькие так ловко от полиции не бегают! – возразила Нюрка. – Нет, тут другое. Сдается мне…
И вдруг осеклась.
– Чего, Нюр? Знаешь, что ли, чего? – стал допытываться Румянцев, но тут уж вступил начальник:
– Хватит болтать! Вон тарантас едет. Беги, встречай!
До полицейского участка добрались через час. Пока тятенька разбирался с делами, Нюрка быстренько сварганила чайку и нехитрую закуску из того, что нашла в его кабинете: сухари да два печатных пряника. Какая-никакая, а все ж еда. Поест тятенька и оттает. Не так сильно браниться будет, а то и вовсе простит. С удачей вернулись все же!
Заодно осмотрела свою и тятенькину одежду. Почистила. Оказалось, у полицейского мундира порван рукав. Надобно упредить тятеньку, чтобы форму в передней не вешал, сразу отнес бы к ней в комнату. Не дай бог, заметит Фефа, крику не оберешься. Весь вечер будет причитать, что все хотят ее погибели, поэтому не берегут истерзанные нервы. Это выражение – истерзанные нервы – Фефа услышала от соседки Варвары Модестовны и немедля переняла. Теперь чуть что – пугает им домашних.
Напоследок Нюрка оглядела свою физиономию и поспешила оттереть два черных пятна на щеке и шее.
«Теперь уж точно все улики уничтожены», – подумала она и поставила на горелку чайник.
Однако почаевничать с полицейскими ей не дали. Вернулся тятенька и погнал в шею. Даром что она, можно сказать, жизнь ему спасла. Нюрка обиделась до слез, потому спорить с родителем не стала. Гордо выпрямилась и направилась к выходу.
Румянцев вышел проводить и сразу принялся дознаваться, как она в порт попала.
Нюрка отвечала невразумительно, но он был упрям:
– Неужто Афанасий Силыч тебе про операцию сказал?
– Еще чего! Он секреты не выбалтывает!
– А как же тогда ты там очутилась? Гуляла, что ли, неподалеку?
– Отстань от меня! – обозлилась Нюрка. – Чего допытываешься? Лучше подумай, как остальных вылавливать будешь!
– Да зачем думать? Я, что ли, один вылавливать буду? Начальство пусть думает, ему видней!
И тут Нюрка припечатала:
– Эх, не быть тебе, Румянцев, настоящим сыщиком. Думать не хочешь.
Повернулась и пошла к двери, помахав рукой на прощание.
«Ишь ты какая», – подумал Румянцев и усмехнулся.
«Бестолочь», – подумала Нюрка и фыркнула себе под нос.
Она вышла на крыльцо и глубоко вдохнула свежий утренний воздух.
Весна ведь! Весна!
До рассвета несколько часов остается. Успеет добраться домой и немного поспать.
У нее было отличное настроение. От того, что добытые ею сведения привели к поимке шайки, что отличился тятенька, что впереди новый яркий день.
Она потянулась и рассмеялась.
Как хорошо!
И тут из полумрака двора, что начинался за зданием сыскной части, глянули на Нюрку чьи-то жгучие глаза. Она не увидела их, скорее почувствовала, и аж судорога по спине прошла – таким страшным был тот взгляд.
Это еще кто?
Она вгляделась в мрак, но ничего не увидела.
Показалось. Наверное, от пережитого волнения.
Нюрка перекрестилась, три раза сплюнула через плечо и потопала в сторону Кирочной.
Важный Лохвицкий
Тятенька в тот день ни на завтрак, ни на обед не пришел, и Нюрка уговорила няньку послать ее с харчами в часть.
Фефа в последние дни сама не своя была. Видела, что Афанасий мается животом все сильней, поэтому, несмотря на суровый запрет посылать девочку в сыскную, согласилась и собрала для Нюры узелок.
– И то правда. Пущай хоть раз на дню поест домашнего. А если ругаться станет, скажи, что я во всем виноватая.
– Не скажу. Мы вдвоем придумали.
– Он на тебя еще с того разу сердится.
– Я еду оставлю и сразу домой.
– Ладно. Только смотри – без обману!
– Да когда я тебя обманывала? – выпучила глазюки Нюрка.
Фефа обомлела от такого нахальства, рот открыла, чтобы ответить как следует, но не успела: колобродницы уж и след простыл.
До сыскной она добралась в два счета. Сунулась сразу в кабинет и отпрянула.
У тятеньки были гости. Хотя какие гости! Должно быть, по делу.
– Лохвицкий Иннокентий Рудольфович? – послышался густой голос. – Знаю его. Доводилось пересекаться. Пренеприятный тип. Высокомерный. На всех, кто ниже, свысока глядел. С прислугой не здоровался, словно и не замечал. Сноб, одним словом.
Нюрка заглянула в щелочку. Напротив полицейского надзирателя сидел пожилой господин – по виду из служащих или профессоров – и разглядывал фотографический снимок.
– Сейчас человека ножом пырнуть что чихнуть, вы правы. А где нашли труп, господин Чебнев?
– На Шпалерной. Почти на перекрестке с Таврической.
– Так там вроде бы место открытое.
– Тело в посадки оттащили.
– Оттащили? То есть грабителей несколько было?
– Может, несколько, может, один, только силы недюжинной. В господине Лохвицком весу пудов восемь, не меньше.
– А что взяли, позвольте полюбопытствовать?
– Да что обычно берут. Кошелек, часы. Есть, правда, странность одна.
Тятенька замялся и взглянул на собеседника с сомнением.
– Если это тайна следствия, то простите, ради бога, не хотел быть навязчивым. По старой памяти, так сказать.
Афанасий Силыч сразу стушевался и извиняющимся тоном сказал:
– Не особо и тайна, Аркадий Нестерович. Просто подумал, что теперь вам наша докука без надобности. Скуку навевает.
– Отнюдь. Иногда, знаете ли, полезно бывает мозги размять. Так что, если вы не против, я бы послушал.
– Бумажник и часы взяли, а перстень дорогой и сигаретница серебряная в целости остались.
– Перстень снять с руки не так-то просто, а портсигар убийца мог не найти.
– Колечко Лохвицкий на мизинце носил, снималось легко, а сигаретница в кармане лежала, топырилась. Считай, что на виду.
– Допустим, преступника спугнули.
– Я тоже этой версии придерживаюсь, только кошелек убитый в потайном кармане держал. Пуговку преступник не с мясом выдрал, а расстегнул. То есть время было.
– Я так понимаю, что на пуговке отпечатки нашли, и в картотеке их, конечно, нет.
– Совершенно верно, Аркадий Нестерович. Пуговица гладкая, на ней указательный палец хорошо отпечатался.
– То есть преступник или неопытный совсем, или ему, пардон, плевать на отпечатки…
Господин, которого тятенька называл Аркадием Нестеровичем, поскрипел стулом и, несколько подавшись вперед, закончил:
– Или кража для отвода глаз, а причина убийства в другом. Так?
Тятенька кивнул. Аркадий Нестерович постучал по столу длинными пальцами.
– Интересно. Даже весьма.
Афанасий Силыч посмотрел на посетителя с надеждой. Нюрке, подсматривающей в щелочку, даже обидно стало. На нее тятенька так ни разу и не взглянул, хотя она в сыскном деле тоже человек не последний.
– Другими словами, – проговорил посетитель, – вы не готовы отправлять дело в архив. Я правильно понимаю?
Тятенька замешкался, и Аркадий Нестерович ответил за него:
– Дело может быть гораздо серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Господин Лохвицкий человек непростой. Политикой не занимается, однако имеет вес в определенных кругах.
– Вот я и думаю, что так просто отмахнуться от него нам не позволят, – промолвил тятенька и тихонько вздохнул.
– Что ж, тогда желаю успеха в расследовании, господин Чебнев.
Посетитель поднялся и протянул руку.
– Если понадобится совет, обращайтесь. Буду рад посодействовать.
– Благодарю, господин Рудницкий.
Тятенька вышел проводить гостя. Нюрка, загодя шмыгнувшая за большой шкаф в коридоре, дождалась, когда Афанасий Силыч вернется, досчитала до десяти и вошла с улыбкой, держа перед собой кошелку со снедью.
– Тятенька, меня Фефа с обедом прислала!
– Да к чему это? Вот еще моду взяли, – проворчал Афанасий Силыч, но бумаги на край сдвинул.
Нюрка достала чистую тряпочку, расправила ее на столе и выложила еду: вареную картошку, мягкий сыр – Фефа сама делала – и два большущих ломтя ситного.
– Я уж было сам домой собирался, – засунув в рот еще теплую картофелину, признался Афанасий Силыч, – мочи нет: какой день всухомятку. Да недосуг. Убийство у нас.
– А кого убили? – с невинным видом поинтересовалась Нюрка и пододвинула отцу солонку.
– Важную персону. Иннокентия Рудольфовича Лохвицкого.
– А чем же он такой важный?
– Тебя это не касаемо. Лучше скажи, хорошо ли к испытанию по латыни приготовилась. Когда у вас?
– Ах, тятенька, о чем вы? – дернула плечом Нюрка. – Месяц еще, успею подготовиться.
– А ну как не сдашь?
У Нюрки аж дух занялся.
– Не сдам? Да в классе я по всем предметам первая… почти.
– Да неужто? – прищурился тятенька. – А кто в ту зиму по географии почти что удовлетворительно получил?
– А почти не считается! И вообще! Вот не сдам, тогда и ругать будете!
Чебнев посмотрел на пышущие негодованием круглые дочкины щеки и улыбнулся в усы. Ребенок, честное слово, ребенок! Ишь как вспыхнула!
– Ладно, – примирительным тоном проговорил он, – заранее ругаться не буду. А теперь забирай свою кошелку и дуй домой.
– А вы, тятенька, когда? Поздно уже.
– Не до отдыха. Следствие начали. Это понимать надо. Мои все на местах. Работы невпроворот. Будешь уходить, позови мне Кулакова. Надобно опись найденного при убитом начисто переписать.
– Так давайте я помогу. Почерк у меня, сами знаете, каллиграфический.
– Опять ты за свое!
– В сто раз быстрее Кулакова все сделаю!
– Так и быть, – махнул рукой тятенька. – Только пошустрей.
– Вмиг управлюсь, не сомневайтесь.
Нюрка уселась за стол и начала списывать с мятого листочка на чистый.
Кроме почему-то не взятого грабителем портсигара и перстня, ничего интересного при трупе обнаружено не было. Всякая ерунда, какую господа в карманах носят, да газета. И вдруг в самом конце списка…
– Кукла? У него кукла в кармане сюртука была?
– Ну да. Небольшая такая. Дюймов десять-двенадцать. Тряпичная вроде. Пестрая. Танцовщица как будто.
– А ты ее видел? Какая она, эта кукла? Из тех, что на базаре для деток продают?
– Нет. Эту детям давать нельзя. В два счета раздерут! Она такая… изящная, что ли. Ну вроде как… не знаю… на полку поставить. Да погоди-ка. В деле снимок есть. Велел сделать. Подумал, вдруг понадобится.
Чебнев достал из папки фотографию. Нюрка так и впилась в нее глазами.
Красивая куколка. Сразу видно, тонкая работа. И сделана с талантом.
– А этот Лохвицкий, он женат был? – спросила она, не отрывая взгляда от снимка.
– Да. Жена сейчас у начальника.
– А дети?
Афанасий Силыч призадумался.
– Детей, кажись, нет у него. Или… Точно нет. Бурмистров говорил, что бездетный. Это ты к чему спрашиваешь?
– Кому он куклу нес?
– Да кто его разберет.
– Любил, наверное.
– Кого это? – уловив в голосе дочери опасную мечтательность, насторожился Чебнев.
– Жену.
– Ты, Нюрка, кончай меня отвлекать. Дописывай и марш отсюдова. Не дай бог заявится кто, а потом доложит начальству, что ты в участке ошиваешься.
Нюрка уткнулась в опись, но кукла покоя ей не давала. То и дело она поднимала глаза на снимок и глядела задумчиво.
Афанасий, заметив это, грешным делом подумал, что дочке хотелось бы иметь такую себе. А что? Она ребенок совсем. В детстве игрушек было мало, а таких фасонистых – вообще никогда.
Афанасию вдруг так жалко стало своей дочурки, что ком в горле встал. Он даже решил, что на следующей неделе, получив жалованье, непременно купит ей такой же расшитый бисером ридикюльчик, какой они видели намедни у соседки Варвары Модестовны. Нюрка даже рот открыла, когда та вышла с ним в коридор. А ведь и вправду сказать: не приходило ему в голову, что хочется девчонке принарядиться, щегольнуть. Ну хоть изредка. Куклу уж вряд ли приобретать стоит. Не возьмет Нюрка. Зыркнет только. Вы что, мол, за ребенка меня до сих пор считаете? Даже если очень хотеть будет, не возьмет! А ридикюль этот в самый раз будет. Вещица красивая и взрослая.
– А помните ли вы, тятенька, того гусарского корнета, что в тринадцатом году в марте самоубийством жизнь кончил? – спросила вдруг Нюрка и взглянула пристально.
Афанасий Силыч, пребывающий в трогательных раздумьях, уставился непонимающе:
– Чего?
– Ну вспомните, пожалуйста. Его Всеволод звали, а фамилия… Князев. Ну, который в Риге застрелился. Служил там.
– И при чем тут корнет? – совсем растерялся Афанасий.
– Его к нам хоронить привозили. Тело сопровождал ваш знакомый исправник, а с ним урядник. Ну? Вспомнили?
– Это Вистов, что ли? Вместе служили в восьмом году?
– Да, точно. Он еще к нам на обед приходил, все Фефин пирог с капустой нахваливал, а между делом рассказывал, как дознание учиняли.
– Да к чему ты клонишь, не пойму? – раздосадованно спросил тятенька.
Не любил он, когда дочь начинала загадками говорить, которые он отгадать не мог. Чувствовал себя дубиной стоеросовой, да и только.
– Этот ваш приятель упомянул, что когда они прибыли на место, рядом с телом корнета в комнате валялась тряпичная кукла маленькая.
– Не валялась, а лежала.
– Ну, это он сказал – «валялась». Я повторяю просто.
– Не припоминаю, если честно.
– Да как же, тятенька! Он эту куколку забрал с места происшествия, как не имеющую отношения к делу. Она у него в кармане была. Он мне показывал. Вот, дескать, все забываю дочке отдать, так и таскаю с тех пор. Мне тогда как-то не по себе стало. Зачем, думаю, своему ребенку вещь от убитого нести?
– Да к чему ты все это говоришь-то? – рассердился Афанасий Силыч.
– А к тому, тятенька, что уж больно та куколка на эту похожа. То есть не то чтобы похожа. Та не танцовщица, а цыганка вроде. Но словно ее та же мастерица делала, понимаете?
– Нет, не понимаю. И что с того? Связи никакой нет. Тот корнет бывал в Петербурге, и не раз. Ну подарил кто-то на память сию безделицу, так что? Или ты думаешь, между Лохвицким и Князевым что-то общее было?
– Не что-то, а кто-то.
– Да не тяни ты кота за хвост! – вконец рассвирепел Афанасий Силыч.
– Не ругайтесь, тятенька, но уж больно мне интересно вдруг стало, не связаны ли Лохвицкий и Князев с одной и той же особой.
Афанасий Силыч, собиравшийся в очередной раз отчитать дерзкую за то, что умничает не к месту, вдруг стал догадываться, к чему она ведет.
– Думаешь, через ту мастерицу можно на убийцу выйти?
Нюрка качнула головой.
– На убийцу, не знаю, но ниточку какую-нибудь авось ухватим. Эта дама…
– Дама? Да с чего ты взяла? – вскинулся Афанасий Силыч. – Из-за ткани, что ли? Если работница мастерской, так у них много дорогих лоскутков остается от пошива. Швея или модистка куклу делала.
– Нет, тятенька, не швея она. Рука не та. Вы присмотритесь, сами увидите. Я ту куколку, что рядом с телом Князева нашли, потому и запомнила, что она на других не похожа.
– Кукла она и есть кукла, – буркнул Чебнев, в глубине души понимая, что Нюрка права.
– Другие просто куклы. Для игры. А эти для красоты. Ну, как картины, понимаете? Сами сказали: на полку ставить. Вот почему я думаю, что делала их женщина особенная и не на продажу. Она так себя выражала.
Афанасий вздохнул. Про выражение себя он слушать не хотел. Не понимал просто таких вычурностей. Однако, судя по всему, так и есть. Только какое отношение все это имеет к убийству надворного советника Лохвицкого? Уж не дама ли эта его прикончила? Чепуха полная! Чего только Нюрка не придумает! А все потому, что воли слишком много взяла!
Афанасий Силыч кашлянул и изо всех сил сдвинул брови, чтобы вид иметь грозный и пугающий.
– Нюрка! Кончай мне зубы заговаривать! Тебе что было сказано? Переписывай, и кончено дело!
Нюрка снова склонилась над бумагой, но через минуту не утерпела:
– Тут у вас бумаг много, а людей не хватает.
– На фронт позабирали, – откликнулся Афанасий, не отрываясь от работы.
– Слыхала я, что теперь в некоторых отделениях письмоводителями женщин берут! Помните, вы говорили, что на наем писцов и канцелярские издержки сыскной двадцать тысяч рублей в год дают.
– Так то на все части! На все! Самому письмоводителю от тех тысяч шиш да маленько достается!
– А все ж таки семье поддержка, – потупила глазки Нюрка.
– Это ты к чему клонишь? – наморщил лоб Афанасий Силыч. – Что за глупости?
– Да ничего не глупости! Не слыхали разве? Или паспортисткой…
И взглянула хитро.
– Ишь чего решила! – догадался наконец Чебнев. – И думать не смей! Тебе учиться надо!
– Людей в полиции не хватает! Курляндцев берут и поляков!
– Их только в пешие городовые берут, да и то тех, кто по-русски говорит сносно! И перестань наконец ко мне со всякой небывальщиной липнуть! Иначе велю больше в отделение не пускать! – крикнул Афанасий Силыч и с удовлетворением заметил, что в ее глазах мелькнул испуг.
В кабинете повисла тишина. Чебнев углубился в составление рапорта и на дочь не смотрел. А то снова прилипнет, не отвяжешься.
Нюрка, однако, больше разговоров не заводила, быстренько закончила переписывать, поцеловала тятеньку в щеку и, выскочив из кабинета, поскакала к выходу.
И тут, как нарочно, из кабинета начальника сыскного отделения вышла пышнотелая дама в сопровождении его самого, он поддерживал ее под локоток.
Дама куталась в песцовое манто и все прикладывала к глазам платочек. Глаза, впрочем, были сухие, да и манто смотрелось не к месту. День выдался на удивление теплым. Нюрке было жарковато даже в тощеньком пальтеце. Зачем же меха? Показать, что ее знобит от горя?
Они прошли мимо нее, вжавшуюся в стену. Дама говорила громко, повелевающе так, словно это она, а не Василий Саввич, была тут хозяйкой.
Это ей, что ли, убитый куколку нес? Нюрка прищурилась. Как-то не вязалась изящная поделка с толстой громогласной дамой.
Может, все же не ей, а кому другому? Полюбовнице, например.
Нюрка усмехнулась. Несмотря на юный возраст, она умела наблюдать и делать выводы, а посему знала, какие нравы нынче в том обществе, к которому принадлежал убитый Лохвицкий.
А что, если та любовница и есть причина смерти? Наверняка у красотки имеется муж. Узнал про адюльтер, разгневался, подкараулил совратителя и пырнул ножом.
Хотя едва ли он сделал это лично. Судя по Лохвицкому, в любовницах у него не горничная была. Следовательно, и муж у нее не извозчик. Господа ножом не убивают, а в соперников из пистолетов стреляют. Вернее всего, обманутый муж нанял кого-то из местных. Сейчас убийцу нанять недорого стоит.
Нюрка перешла улицу и направилась в сторону Шпалерной. Захотелось самой посмотреть на то место, где нашли труп. Вдруг станет понятнее, откуда и куда направлялся господин Лохвицкий?
Она походила по улице, осмотрелась, но ничего нового не высмотрела.
Кто ж таков этот преступник?
Беспутный Говорчиков
Ее слова про куклу тятенька все же в дело не взял. Рассудил, наверное, что игрушка тут ни при чем. К тому же через два дня в одном из кабаков на Лиговском взяли известного вора по прозвищу Лысый, и во время обыска обнаружили среди прочего часы, в точности такие, какие были взяты из кармана Лохвицкого.
Лысый, понятно, часов не признал, плакал и божился, что подбросили ему. Ну а когда понял, что светит ему каторга не за грабеж даже, а за убийство, перепугался и припомнил, что часы выиграл в карты у одного приезжего.
Назвал место и время, описал приметы того человека. Сыщики проверили. Был в том трактире Лысый и в карты действительно играл. Лакей подтвердил, что часы в самом деле были на кону. И даже вспомнил того, кто их выставил.
Описывали приезжего все одинаково, но как-то так выходило, что приметы эти могли подойти многим. Ну рост выше среднего. Так что? Молодой. Да мало ли их! А что волосы светлые, курчавые да глаза серые, так их вообще тринадцать на дюжину. Сейчас и не такие молодцы по Петрограду ходят. Кто в отпуск, кто по ранению, а кто и для худого дела – разжиться чужой деньгой.
Когда приволокли Лысого в кутузку и стали показывать снимки всех, кому подходило описание, старый ворюга не признал никого. Сколь ни стращали его, ни уговаривали, ни на кого не указал.
«Стало быть, появился в столице залетный ухарь», – сделал вывод Афанасий Силыч, который с самого начала сомневался, что дрищеватый Лысый в одиночку саженей десять тащил борова Лохвицкого в кусты.
Другое дело, что мог Лысый быть у сероглазого сподручным, а часики получил в качестве платы. Но и тут сомнительно, что опытный вор мог оставить при убитом перстень и папиросницу. Уж наверняка все карманы вывернул бы! И копейки не оставил!
Значит, как ни крути, работал приезжий один, а кроме роста и молодости можно к приметам прибавить недюжинную силу.
Осталось только разослать словесный портрет во все части да самим зорче глядеть – не мелькнет ли на вверенной им стороне похожий тип.
За прошедшую после ареста Лысого неделю полиция дважды устраивала облавы в злачных местах, прочесывала кварталы, где селились нелегально приехавшие в столицу, а уж в питейные и увеселительные заведения наведывалась без счету, но человека не нашла. Попадались похожие, конечно, но Лысый никого не признал.
Однако считать рейды бесполезными было нельзя. Значимым результатом поисков стали четыре дезертира, два карманника и еще один старый знакомый Чебнева – член банды Биндюжника, один из тех, кому удалось ускользнуть от полиции в торговом порту.
Так что улов был неплохой, но убийство Лохвицкого оставалось нераскрытым, и начальник уже дважды мылил надзирателю холку за нерадение.
Афанасий Силыч приходил домой расстроенным, без аппетита. Да и спал плохо.
А в довершение ко всему аккурат перед Пасхой, которая в том году приходилась на одиннадцатое апреля, произошло еще одно убийство. И прямо в номере дорогой гостиницы, что находилась на участке Рождественской части.
Убитого звали Аристарх Говорчиков, сын одного из богатейших сибирских фабрикантов. Семья Аристарха была далеко, а сам баловень судьбы жил, понятное дело, в столице и вел богемный образ жизни.
Когда опрашивали служащих гостиницы, все в один голос называли молодчика беспутным и высказывали уверенность, что через то он и пострадал. Напился, дескать, и стал задирать кого ни попадя. А швейцар добавил, что в номере Говорчикова не раз бывали дамочки. Какие из местных чаровниц, а какие приличные и, сразу видно, замужние.
– Так что удивляться нечему, господин полицейский, получил непутевый по заслугам. Не сомневаюсь, что прирезал его ревнивый муж или любовник.
К этой версии сыщиков склонило и то, что из номера Говорчикова ничего не пропало, даже кошелек оказался на месте. Одна из горничных вроде припомнила, что был у постояльца дорогой мундштук – сам из золота и весь бриллиантами вот такущими осыпан, – но настаивать не стала.
– Да кто его знает, ваше благородие, может, подарил кому! Грех на душу не возьму!
Осматривающие труп полицейские сообщили, что удар был не один, как в случае с Лохвицким, а несколько, но это потому, что Аристарх пытался сопротивляться и хватался руками за лезвие ножа.
Всех служащих, кто поднимался на четвертый этаж и имел надобность в номере Говорчикова, а также постояльцев, находившихся в гостинице в этот час, проверили. Опросили также посетителей. Их оказалось всего трое, и ни один из них непутевого молодчика не знал, что подтвердили и те, к кому гости наведывались.
Сняли, конечно, и отпечатки. Их оказалось немало, и сразу стало очевидно, что на выяснение, какой кому принадлежит, уйдет уйма времени. В общем, расследование по горячим следам результатов не принесло.
Домой Чебнев вернулся поздно, от ужина отказался, выдержал Фефин нешуточный натиск, а когда она, обиженная, заперлась в кухне, зашел в комнату дочери и плотно притворил за собой дверь.
Нюрка кинулась к нему с вопросами, но Афанасий Силыч приложил палец к губам:
– Подожди, дочка. Сядь. Хочу тебе кое-что показать.
Он стал разворачивать что-то, завернутое в бумагу. Нюрка как загипнотизированная следила за его руками и молчала, а потом ахнула и зажала обеими руками рот, чтоб не вскрикнуть от изумления. Из свертка Афанасий Силыч достал тряпичную куколку в изысканном наряде.
– Где она была? Рядом с трупом? – с трудом оторвав от куклы взгляд, спросила она.
– Под кроватью лежала. Я так думаю, что ее случайно туда запнули, когда беготня началась.
Нюрка осторожно взяла куколку и стала рассматривать.
– На таком материале отпечатков не сыщешь, – посетовал Афанасий Силыч.
– Однако делала ее та же мастерица, что и прежних.
– Сам вижу, не слепой. Только что это дает? И почему кукла? Ясно же, преступник мужеского полу. В куклы не играет. Хотя… кто их знает, нынешних. Во что только не играют.
Нюрка погладила чудесную вещицу, расправила смятый наряд и положила на стол.
– Можете мне не верить, тятенька, но мы должны найти ту даму, что их мастерила. Через нее все и поймем.
– Да что поймем-то? Кто убийца?
– И почему он оставляет рядом с трупами именно ее куклы.
– Ой, не знаю, дочка, – покрутил головой Чебнев. – Не по ложному ли пути он нас направляет? Может, как раз и думает, что будем мастерицу искать и время упустим.
– А мы его обхитрим. Вы будете убийцу искать, – по-своему, по-полицейски, – а дамой, что куклы делает, я займусь.
Афанасий Силыч чуть не подпрыгнул на стуле.
– Опять за свое! Неймется тебе, егоза! Скажу сразу: забудь навсегда! Одно дело – рассуждать, другое – по злачным местам шляться и преступников на свою голову искать. Ты и так много воли взяла! Лезешь, куда не зовут! Мешаешься только!
В другой раз Нюрка стала бы препираться по поводу «мешаешься», но она сразу сообразила – хочет тятенька ее разозлить и разговор в сторону увести. Мол, разобидится, надуется как мышь на крупу, и поднимать тему о помощи следствию неловко будет.
– В этот раз мешаться не буду, – сложив рученьки в умоляющем жесте, смиренно сказала она, – даже не увидите меня ни разу. Да и как? Ясно же, что дама эта не ведает, что с ее созданиями такое происходит. Живет себе, в ус не дует.
– С чего взяла, что не дует? – насторожился тятенька. – Не она ли тех кукол убийце подарила?
– А с чего он тогда ими разбрасывается?
– Да кто ж его поймет?
– Мы поймем, тятенька! Только сперва ее разыщем.
– Да как? На улице будешь спрашивать?
Нюрка поняла, что тятенька готов сдаться, и решила: сейчас лучше показать свою уверенность в благополучном исходе поисков.
– Она может не только дарить, но и продавать кукол. Пройдусь по магазинам, где подобные вещи выставляют. На рынок зайду, в ломбарды. Если увижу, расспрошу, откуда вещица. Что-нибудь да вызнаю. Здесь никакой опасности нет. Вам даже волноваться не придется. По темноте ходить не надо. Да и по злачным местам тоже.
Тятенька сидел, насупившись, и молчал, но Нюрка почуяла: позволит.
– Только смотри ни во что не ввязывайся. Если заметишь кого подозрительного и особенно походящего под приметы, сразу дуй в участок.
– Это уж не сомневайтесь! Разве не понимаю, что мне с убийцей не совладать! Да и боюсь я его! Эвон как этих двоих на нож посадил! Ужас ведь прямо!
Афанасий Силыч с сомнением посмотрел на вытянувшееся как бы от страха дочкино лицо.
Врет, что боится. Как пить дать врет! Эх, знала бы Евлампия-покойница, что он ребенку дозволяет, другой раз бы скончалась. Не пережила бы. Да что Евлампия! Фефа, та пострашнее будет! Он ей слово давал девчонку к сыскным делам на версту не подпускать, а сам… Эх, Афанасий, слабый ты человек! Каждый раз тебя дочка вокруг пальца обводит, а ты не в состоянии ее к порядку призвать. Да еще сам потакаешь! Вот и сегодня! К кому за советом прибег? Болван, одно слово, и никчемный отец! А ну как не убережет единственное дитя? Как потом жить на свете?
Афанасий Силыч так растравил себе душу, что собрался было дать Нюркиному плану полный афронт, но тут дверь отворилась, и на пороге с воткнутыми в бока руками встала Фефа.
– Сообщаю вам, господа хорошие: ежели вы немедля за стол не сядете, я ячневую кашу собакам отдам, а щи в помои вылью! Ишь чего выдумали! Голодными ходить! Да как я после такого людям в глаза смотреть буду, а? А ну марш!
Афанасий с Нюрой вскочили и ринулись вон из комнаты. Дела делами, а ссориться с Фефой охотников мало!
Серьезные разговоры за рюмочкой
Ходить в питейные и увеселительные заведения полицейским было запрещено. Сыскным, правда, дозволялось, но лишь по делу, в ходе дознания. Посему собирались обычно у кого-то дома. К ним тятенькины сослуживцы обычно приходили в один из вечеров на пасхальной неделе и за столом – прежде выпив и хорошенько закусив Фефиными разносолами – затевали умные разговоры.
В такие вечера Нюрку из дома было не выпроводить. Все крутилась поблизости, и уши у нее были торчком. Слушала так, что себя забывала. Ей казалось, что, внимая взрослым разговорам, она учится сыскному делу. Без тонкостей пока, но в общих чертах.
На самом деле так оно и было. Где еще ее могли посвятить во все прелести сыщицкой работы, как не тут?
По разговору выходило, что поначалу после царского указа тысяча девятьсот восьмого, когда было решено создавать сыскную полицию, все складывалось неплохо. Появились отдельные части, и разыскная деятельность стала самостоятельной.
В сумбуре работы наконец попытались навести порядок. Другими словами, все разделить. Одним – одно, другим – другое.
Специальное справочное бюро, к примеру, занималось регистрацией преступников и собирало о них сведения. Постепенно появилась фотографическая, антропометрическая и даже дактилоскопическая техника. От одних слов голова начинала кружиться! А еще имелся учебный музей с коллекцией оружия, воровских инструментов, образцов почерков. Совсем как в Англии или какой-нибудь Германии!
Была и наблюдательная часть, осуществлявшая надзор за подозрительными личностями и адресами. Эти работали совместно со столом розыска, который, собственно, преступников выявлял и задерживал.
В этом месте Нюрка всегда немного гордилась. У них с тятенькой из всех – участок самый наиважнейший!
А уж потом пойманных доставляли в стол приводов для выяснения личности и проверки.
Порядок, конечно, не сразу стал налаживаться, к тому же начальство никак не хотело прибавить сыщикам зарплату. Перед самой войной вроде собралось, да не успело.
Теперь же с каждым годом становилось только хуже! И прежде всего это касалось непосредственно ведения расследования.
Нередко бывали случаи, когда околоточные надзиратели вообще отказывались принимать заявления о совершенных преступных деяниях, а потерпевшего сразу отправляли в сыскное отделение. Вот и получалось, что все дознания ложились тяжким бременем на чинов сыскной полиции. А где ж их столько набрать-то? Сыщики и сотой частью времени для тщательного расследования преступлений не располагали! А ведь каждый потерпевший требовал выделить ему лучшего агента! Начальству приходилось в самом разгаре отрывать их от одного дознания и посылать на другое. Перебегая с места на место, они скоро вообще теряли все нити. И что в результате? Нераскрытых дел становилось все больше, и виновны в этом, как водится, сами сыщики!
Тут Нюрке всегда становилось обидно, а пуще из-за того, что сыскной полиции никто не хотел помогать по-настоящему! Всяк радел лишь о себе! Побольше наград и почестей, а преступников пускай кто хочет, тот и ловит!
Когда в августе десятого года вышла инструкция чинам сыскных отделений, все было подумали, что неразберихе конец. Ибо в ней было отмечено, что основной целью деятельности сыскных отделений являются расследование и производство дознаний в целях пресечения преступных деяний уголовного характера. А кроме прочего, указывалось, что общей полиции следует оказывать сыскным частям всяческое содействие.
Казалось бы, после такого живи да радуйся! Хватай преступников, и каждый встречный тебе в помощь! Но не тут-то было!
Чины общей полиции оказывали не содействие в деле сыска, а явное противодействие! Не предоставляли необходимых документов, не сообщали в сыскные отделения о происшествиях, дающих возможность отличиться им самим.
Сидящие за столом горячились, стучали кулаками. В иных местах Нюрка сама чуть не плакала от обиды. Вот радей за общее дело, а тебе за это кукиш с маслом!
– Речная полиция тоже не разбежится! – запихивая за щеку пирог, жаловался седоусый унтер-офицер Катышков, перешедший в сыск из «летучего отряда». – На подмогу не прилетит! Ее бы к порядку призвать!
– Кроме речной наружную полицию тоже! – вторил ему Бурмистров, считавшийся одним из лучших агентов их части. – Подсоблять нам должны, а они легкие преступления на себя тянут, к нам же отправляют безнадежные! А ведь их аж сорок семь участков, не то что у нас!
– Добавь восемь резервных рот пеших городовых, шесть отделений коннополицейской стражи и полицейские команды на железной дороге.
– Отделение по охранению порядка забыл. Хорошо хоть «летучий» наш!
– В портовый участок бы еще! Весь торговый порт стоит без специального отряда! Дело ли! – горячился старинный тятенькин приятель Седов.
– После начала войны заботушки нам, братцы, прибавилось.
– Без малого почти два года воюем! Военное положение, оно не зря, чай! Регистрация и надзор за беженцами чего только стоят! А тут еще забастовки, и не только лишь политические!
– Снабжение столицы ухудшилось, людям невмоготу стало!
– Да что говорить! У нас на Петроградской стороне всего двести с небольшим городовых! Это на триста тысяч жителей!
– Да всей полиции – если уж правду-матку – раз-два и обчелся! Надо на патрулирование переходить! На постоянную охрану людей не хватает! На окраинах вообще городовых не осталось! Особенно путевых!
– Война все. Все она. Понятно, что преступность поднялась до небес.
– По преступности завсегда лидировали Петергофский пригородный участок, второй и третий Нарвской части.
– Третий участок Александро-Невской части добавь.
– Зато по числу грабежей мы первые! – словно хвастаясь, убеждал Седов. – У нас Путиловский завод, от него все. А уж если изнасилования – так это Александро-Невский! Все из-за театров разных, кинематографов и увеселительных заведений. Вам, Афанасий, считай, повезло: наименьшее число в центре.
– Кроме первого Спасской части! На том участке, почитай, все воры, карманники, проститутки и фальшивомонетчики собрались. В Рождественской по сравнению с ними благодать.
– Да не скажи, – вступал тятенька. – У нас дел тоже невпроворот. Еще и Литейная часть своих подкидывает. Никак территорию с нами не поделит. У них тоже и Потемкинской кусок, и Парадной с Бассейной, и нашей Кирочной. Так и норовят свои дела перекинуть. Будто бы нам делать нечего! Ворья хватает.
– Дезертиров добавь!
– Дезертиры по окраинам, не ври!
Иной раз разговоры переходили в крик, но тятенька не давал разгореться ссорам. Осторожно, по-доброму осаживал особо шумных.
Немало тому способствовала и Фефа. Только мужики разойдутся и в гневе начнут голос повышать, она тут же выкатывается в столовую то с новым блюдом, то с пирогами. И все невиданной вкусноты и духмяности! Крики тут же стихают, а за славной едой и вовсе переходят в обычную беседу. О детях, женах, планах на лето, которое было все впереди. Потом, правда, вспоминали, что не всем планам суждено сбыться из-за проклятой войны, и снова начинали горячиться.
Расходились обычно за полночь, когда притихшая на сундуке в коридоре Нюрка начинала клевать носом. Фефа выходила из кухни, стаскивала ее и уводила в комнату спать.
Но даже во сне Нюрка все думала, какое же это нелегкое дело – преступников ловить. Нелегкое, но интересное. Лучшее на всем белом свете.
Вот как!
Прекрасная Коломбина
На самом деле в бойко изложенном тятеньке плане Нюрка уверена не была. А ну как куклы не продаются? Ведь если дама в средствах не нуждается, то свои работы, вполне вероятно, просто дарит друзьям и знакомым. Относится ли к ним тот, кого они разыскивают, неизвестно. Может, да, а может, просто крадет их у хозяйки. Если так, то кукол у нее не пяток и даже не десяток. Иначе давно бы спохватилась и наглость пресекла.
Или все иначе? Кукол она делает не просто так, а для определенного человека, то есть к специальному случаю. Тогда выйти через нее на убийцу проще простого.
Но сделать это удастся при одном условии – если найти неведомую мастерицу.
Итак, возвращаемся к началу. Где и как ту даму искать?
Или она уже не уверена, что речь идет о даме?
Нюрка взяла танцовщицу и заглянула в нарисованные глаза. Совершенно непонятно, почему ей показалось¸ что куколка похожа на свою создательницу. Наверняка женщина столь же прекрасна, легка и нарядна, как и ее кукла.
– И где же мне тебя найти? – спросила она танцовщицу.
Та посмотрела огромными грустными глазами, таинственно улыбнулась и не ответила.
В самом конце пасхальной недели Краюхины пригласили Нюрку в гости. Предполагался большой – Зина так и говорила «большой» – обед, игры, а вечером чай и концерт. Нюрка, не избалованная развлечениями, ждала похода к подруге с предвкушением чистой радости. На этот случай они с Фефой приготовили новое платье с кружевным воротником и туфли с перепоночкой. Они покупались специально к празднику и лежали в шкафу ненадеванными. Лишь накануне Нюрка немного походила в обновке по дому, чтобы проверить, не жмут ли.
Туфли не подвели, наряд сидел как влитой, в косу вплели новые голубые ленты, словом, настроение у Нюрки было приподнятым и праздничным.
За два дня до этого она ходила по лавкам с подарками и гостинцами, высматривала, не встретит ли похожую куклу, поэтому ту, что принес тятенька, носила с собой в школьной сумке. Взяла она сумку и к Краюхиным. С родными была договоренность, что после праздника она останется на Васильевском ночевать, а утром они с Зиной вместе отправятся в гимназию.
Взрослых гостей, кроме нее, собралось человек пятнадцать. В основном сослуживцы Зининого отца и приятельницы матери. Детей так вообще целый выводок! Поэтому в большой квартире Краюхиных яблоку негде было упасть.
Зине, как самой старшей, досталась роль ответственной за порядок, но справлялась она плохо. Нюрка прямо с порога принялась помогать. Сладить с оравой ребятишек оказалось делом почти невозможным, поэтому, когда позвали к обеду, обе вздохнули с облегчением. Хоть час посидят в тишине.
После обеда малышей погнали кого на террасу с няньками, кого с гувернантками на улицу, благо было по-летнему тепло, – и в большой зале начался концерт.
Охочая до музыки Нюрка так и застыла на стуле. Особенно хороша была игра дальней родственницы Зининой маменьки Аделаиды Кох. Зина шепотом пояснила, что Аделаида – концертирующая пианистка. Недавно вернулась из Австрии, где выступала с оркестром Венской оперы, и остановилась у них на несколько дней.
После таких слов Нюрка просто глаз не могла отвести от пианистки и ловила каждый звук, издаваемый инструментом под ее пальцами.
Аделаида играла Шопена. Это было так восхитительно, что у Нюрки сердце сжималось. Особенно тронул ее ноктюрн в до-диез миноре. Слушая, она не раз украдкой утирала слезы.
Уже под конец музыкальной пьесы в залу вдруг вбежал самый младший Зинин братишка и, направившись прямиком к роялю, встал рядом с Аделаидой, заслушавшись.
Никто не посмел его одернуть, боясь помешать игре. Нюрка с тревогой взглянула на проказника и застыла.
В руке мальчик держал тряпичную танцовщицу!
И когда этот злодей успел ее из сумки вынуть?
Наконец прозвучал последний аккорд. Аделаида оторвала руки от клавиш, все принялись аплодировать, а Нюрка вскочила и кинулась к шалуну отбирать куклу.
Однако мальчик ее опередил: подошел и протянул куклу Аделаиде.
– Ах, спасибо, мой милый! – произнесла женщина и прижала танцовщицу к груди.
Нюрка даже оцепенела на мгновение. И как теперь получить куклу назад?
Она двинулась к Аделаиде, но та вместе с подарком юного поклонника направилась к своему месту, села и стала слушать следующего выступающего.
Нюрке пришлось вернуться. До окончания концерта она сидела как на иголках, уже не в состоянии ничего воспринимать.
Наконец выступления закончились, прозвучало приглашение на чай, и гости направились в столовую.
Нюрка нашла глазами Аделаиду и приблизилась.
– Простите меня, но произошло недоразумение. Эта кукла моя. Не понимаю, как Петя ее нашел. Она в сумке была.
Аделаида, ни слова не говоря, протянула танцовщицу.
– Я догадалась, что это не его игрушка. Взяла, чтобы он не утащил ее куда-нибудь еще.
Нюрка рассыпалась в благодарностях и собралась уходить, как вдруг услышала:
– У меня дома есть похожая. Оленька подарила мне ее три года назад на день ангела.
Если бы на голову Нюрки обрушился гром небесный, она была бы потрясена гораздо меньше. Вздрогнув, она развернулась на каблуках новых туфель и едва удержалась, чуть не упав на Аделаиду.
– Что? Что вы сказали?
– У меня есть одна из кукол Ольги Судейкиной, – недоуменно повторила та.
– А кто такая Судейкина?
– Как? Разве вы не знаете? Я думала…
Не помня себя, Нюрка вцепилась женщине в руку.
– Прошу, умоляю: кто такая Судейкина?
– Не понимаю, что вы от меня хотите, – растерялась не ожидавшая подобного натиска Аделаида.
– Просто пару слов. Кто?
– Ольга Глебова-Судейкина. Личность довольно известная в артистической среде. Актриса… сейчас даже не знаю, какого театра. Когда-то играла у Комиссаржевской, затем у Суворина в Малом. Потом еще где-то. Уже не помню. К тому же Ольга прекрасно танцует. Я несколько раз аккомпанировала ей на частных вечерах. Мы познакомились в «Бродячей собаке» в тринадцатом году. Она танцевала полонез с самим Нижинским.
Женщина отвечала вежливо и любезно, но с ее лица не сходило недоумение.
– А где находится эта «Бродячая собака»?
– Она давно закрылась.
– Тогда вы, наверное, знаете, где живет Глебова-Судейкина?
– Нет. Не знаю. Раньше я бывала у нее, но мы давно не встречались. И… я по-прежнему в легком шоке. Для чего вам знать?
– Простите меня. Простите, пожалуйста! Это ужасно невежливо с моей стороны, но ответьте на последний вопрос: вы уверены, что и эту куклу сделала Судейкина?
– Абсолютно. Это увлечение у Ольги с детства. Кажется, она сама мастерила себе игрушки. Я не раз любовалась ее работами. Таких изысканных кукол вы больше нигде не встретите. Та, что у вас, Изабелла, как и моя. В комедии дель арте это юная возлюбленная. И обе немного похожи на свою создательницу. Как, впрочем, все ее куклы. Один влюблённый в Ольгу корнет называл ее Коломбиной.
При слове «корнет» Нюрка затаила дыхание, а Аделаида продекламировала с улыбкой:
- – Вы – милая, нежная Коломбина,
- Вся розовая в голубом.
- Портрет возле старого клавесина
- Белой девушки с желтым цветком!1
И вдруг оборвала себя:
– А теперь извините, мне нужно идти.
Аделаида ушла, а Нюрка осталась стоять с куклой в руке.
Итак, мастерицу зовут Ольга Глебова-Судейкина, и она похожа на своих кукол.
Прекрасная Коломбина.
Нюркины сыскные потуги
Всю ночь Нюрке снилась Коломбина – то ли кукла, то ли живая женщина, – а утром она решила еще раз поговорить с Аделаидой Кох. Вчера своей горячностью она напугала бедную женщину. Сегодня надобно завести спокойный разговор и выведать о Судейкиной побольше. Для этого следует после гимназии напроситься к Краюхиным, что совсем нетрудно.
Однако сбыться ее планам было не суждено. Вернувшись после учебы, девочки застали всю семью на пороге. Выяснилось, что Краюхины отправляются на вокзал провожать Аделаиду в Париж, где ей предстояло продолжить карьеру пианистки. Сама Аделаида тоже была здесь, но даже не взглянула на Нюрку. Так и есть. Ошарашила она чувствительную даму своими приставаниями.
Разумеется, не привыкшая отступать Нюрка увязалась на вокзал вместе со всеми, однако и там подступиться к Аделаиде не удалось.
На перроне к Кох подбежала и кинулась на шею высокая молодая женщина. С нею была девочка лет пяти, которую пианистка сразу стала тискать, не забывая щебетать с ее мамой и беспрестанно повторяя:
– Боже, Саломея, как же я счастлива видеть тебя!
«Всю обедню испортила», – расстроилась Нюрка.
И что за Саломея такая?
Тятеньке о том, кто изготовил кукол, она говорить не стала.
Почему? Да потому что решила найти эту Коломбину-Судейкину сама.
Вот так-то!
Друзей в сыскной части у Нюрки было немало. Узнал бы тятенька, удивился бы сильно. Он-то думал, что ее посещений никто не замечает, а если с кем и сталкивается, то на ходу, случайно. Однако уже давно Нюркой была разработана и успешно осуществлялась стратегия по освоению тятенькиной территории. Другими словами, постепенно – и для Афанасия Силыча незаметно – она обзаводилась собственной агентурой, коей считала всех сотрудников Рождественской сыскной части. Исключая начальника, разумеется.
После праздника у Краюхиных она после уроков отправилась прямиком в отделение, но не к тятеньке в кабинет, а туда, где сидели рядовые сотрудники, агенты и сыщики.
Предварительно, конечно, заглянула к Афанасию Силычу. На ее удачу, тятенька вместе с агентом Кулаковым отбыл по неотложному делу, как в сыскной называли расследование.
Зато на месте был ее любимый Золотарев, пожилой добряк, у которого всегда находилось для нее доброе слово, а в кармане – тянучка или леденец.
Вот и сегодня он встретил ее улыбкой.
– Заходите, заходите, Анна Афанасьевна. Рад видеть. А батюшка ваш отбыл совсем недавно. И ребята с ним.
– Ах, как жаль! А я как раз хотела домой его позвать.
– Расстрою тебя, Анюта. Рано быть не обещались.
– Тогда можно я с вами посижу? Передохну маленько.
– Да, посиди. Ландринку хочешь?
– Спасибо.
Золотарев извлек из кармана кулечек с конфетами, отлепил несколько леденцов и протянул ей.
– Может, чаю? Голодная, поди.
– С удовольствием, – кивнула Нюрка, радуясь такому замечательному поводу завести беседу на интересующую ее тему.
Золотарев только с виду выглядел простоватым. На самом деле служил он очень давно, к тому же был коренным петербуржцем, поэтому знал многое из того, что другим сотрудникам оставалось неведомо.
Запивая чайком кислую ландринку, Нюрка ловко завела разговор про всякие увеселительные заведения и спросила про «Бродячую собаку».
– Так закрыли год назад, – не удивившись ее интересу, поведал Золотарев. – И правильно сделали.
– Неужели там всякие темные личности ошивались?
– Смотря кого считать темным, – прихлебывая из стакана, ответил он. – Если бандитов разных, то нет. Там чистая публика бывала. Поэты, художники, актеры разные. Только у них там организовалось что-то вроде закрытого заведения.
– Это что значит?
– Попасть туда можно было только по рекомендации, чужих даже за деньги не пускали. В общем, подозрительно. Вот Владимир Гаврилович Филиппов – он тогда сыскную полицию города возглавлял – и добился от градоначальника, чтоб, значит, закрыть эту «Собаку» к чертям! Только все зря.
– Это еще почему?
– Хозяин «Собаки» Пронин хитрее оказался. Выждал немного и открыл на Марсовом поле новое заведение. «Привал комедиантов» называется. И разрешение на алкогольные напитки выбил. Хитер. А все через знакомство с новым начальником сыскной полиции – господином Кирпичниковым. Смекаешь?
– Ага. Знаю такое заведение.
Золотарев поднял брови. Она торопливо поправилась:
– В смысле мимо шла.
– Ты, Анюта, смотри, – погрозил пальцем Золотарев. – Приличным девушкам в таких местах делать нечего. Разврат один!
– Да неужели разврат?
– А ты думала! Поэты через одного чистые развратники. И бабы у них – им под стать. Поэтессы! Художницы! Актерки! Тьфу!
– А вы кого-нибудь знаете, ну, из посетителей?
– Да кто ж их не знает! Каждый хоть раз был в непотребствах замечен.
– И женщины тоже?
– Ну… нет. Они не такие.
– Так вы же сами сказали…
– Я другое имел в виду: ни жены, ни матери из них путевые не получаются. Легкомысленные создания. Понимаешь?
– Как не понять, – важно кивнула Нюрка. – А вот мне ни одной из таких дам видеть не приходилось.
– Так и хорошо! Тебя, моя девочка, ничему хорошему они не научат.
Нюрка все хотела подойти к теме – вдруг Золотарев слышал что-нибудь о Судейкиной? Например, бывает ли она в «Привале комедиантов» и с кем. Но он пошел рассуждать о роли женщины и о том, что место ее в семье, а эту тему Нюрка всегда считала скучной.
Единственное, что получилось выяснить: в «Бродячей собаке» несколько раз доводилось бывать Румянцеву.
– Это по какой же надобности?
– У него там мать на кухне работала до войны. Никита ее встречал, когда задерживалась. Рассказывал нам, что там за нравы.
Румянцев там бывал? Значит, надо к нему!
Нюрка быстренько допила чай и, заявив, что к тятеньке зайдет позже, кинулась вон. Когда заходила, видела Румянцева у стола дежурного. Тот искал что-то в журналах. Вдруг он еще там?
Румянцев был на месте и, увидев ее, обрадовался. Расцвел прямо, как будто ему праздник был обещан.
Этого в разговор втянуть оказалось еще проще, и, зайдя с двадцать пятой стороны, Нюрка стала расспрашивать о «Бродячей собаке».
– Ты знал кого-нибудь из посетителей?
– А тебе зачем? Решила в богемную жизнь окунуться?
– Нет, просто… Чего пристал? Если не знал, так и скажи!
– Ну, допустим, некоторых знаменитостей я там видел.
– Кого?
– Поэтов разных.
– А из женщин?
– Их там много было.
Нюрка уже начала подозревать, что Румянцев просто тянет время, а сам ничего не знает, но тот вдруг сказал:
– Однажды я даже представление смотрел. Краем глаза. Одна барышня голая танцевала.
– Прямо голая?
– Ну… почти. А ты что думала, там девицы из Смольного института? Эта, кстати, которая танцевала, с мужем была. Он тоже из этих… из творцов. Художник, мать говорила. И как только позволил своей жене в непотребном виде к публике выходить?
У Нюрки вдруг забилось сердце. Так бывает, когда предвкушаешь удачу.
– Не помнишь, как фамилия?
– Чья?
– Ну, творца этого и его жены.
– Суворов, кажется. Или нет, подожди. Судейкин! Точно!
Он Судейкин, а его жена, стало быть, Судейкина? Конечно! Иначе и быть не может!
– А какая она, эта… танцовщица?
– Да она не только танцовщица. Другой раз стихи читала.
– Ты там что, часто бывал?
– Да не бывал я! Мать ждал просто. Ну и смотрел от скуки. Интересно же.
– Она красивая?
– Та, что танцевала? Красивая. Они все красивые там. Ну что? Расскажешь, зачем тебе знать про эту «Собаку»?
– А теперь вместо этого кабаре что? – не слушая, продолжала наседать Нюрка.
– Этого конкретно – ничего. Публика теперь в другом месте посиживает. Здесь недалеко, кстати.
– Твоя мать там уже не работает?
– Нет, она теперь в ресторане на Невском. Говорит, там посетители понятнее. Из генерального штаба.
Нюрка хмыкнула. Да, в генеральном штабе народ понятнее. Поэты и художники – все не от мира сего.
– Так скажешь? Или что? – подсунулся Румянцев и блеснул глазом.
– Да что ты заштокал! Пристал тоже! В танцовщицы хочу пойти, вот!
– Ты? Да не поверю!
– А ты проверь! – крикнула Нюрка и, показав ему язык, помчалась к выходу.
Ее просто распирало от нетерпения. Нужно любыми путями попасть в «Привал комедиантов»! Там она сможет выяснить все! Как туда попасть? Да проще простого! Устроиться на работу, и всего делов! Посудомойкой или еще кем. Неважно!
Конечно, с улицы затесаться вряд ли получится. В заведения такого уровня абы кого не принимают, но на этот случай у нее есть нужный человек – тятенька Афанасий Силыч. Для него устроить своего человека куда угодно – не проблема. Если только она сможет его уговорить.
Придется рассказать о прекрасной Коломбине – Ольге Судейкиной.
«Привал комедиантов»
К делу она подошла тонко и издалека. Сначала похвасталась, что знает, чьи куклы находили рядом с трупами. На этот раз Афанасий Силыч слушал внимательно и настолько заинтересовался, что позволил еще раз высказать свою версию. Ну, что все убитые как-то связаны с актрисой Ольгой Судейкиной. А пока он, задумчиво теребя ус, переваривал услышанное, Нюрка перешла ко второму этапу:
– Тятенька, вот послушайте. Раньше поэты и художники собирались в «Бродячей собаке». Год назад заведение закрыли, но господин Пронин Борис Константинович недавно открыл новое. «Привал комедиантов» называется. Красивое название, правда? Как в Италии.
Сразу мечтательное выражение у нее на физиономии появилось. Афанасий Силыч почесал плешь. Ох уж эти гимназии! Одна смута от них в мозгах!
– Это в доме Адамини который? На Марсовом поле? Бывал я там перед самым открытием. Искали одного бегунка. Он туда забежал, мы за ним. Не понравилось мне. Непонятное что-то. То ли ресторан, то ли театр. Кабаре какое-то! Опять же в подвале расположен. Случись пожар…