Волчья невеста бесплатное чтение

Ты зря не молился

Ты зря не молился, стрелу пуская,
а после прося у меня руки.
Дивился двор царский весь на невесту:
как кожа бела да шаги легки,
как песня задорна да соловьина,
как руки, что лебедя два крыла.
Лишь ты один знал, прячу что в светлице,
и сам до поры помогал скрывать.
Ты зря не сходил за советом к ведьме,
авось бы сказала, чего да как.
Иван мой царевич – свет ясный сокол,
остаться теперь тебе в дураках.
Про шкурку зеленую вызнал тайну,
все путал с лягушкой. Что ж, быть тому.
Лишь ты один знал, что скрываю правду,
и сам помогал себя обмануть.
Ты зря попросил меня стать нежнее,
решился распробовать пух перин,
пришел темной ночью к невесте в спальню
и замер как вкопанный у двери.
Я сделала то, о чем умолял ты.
Печи алый рот шкуру взял в кольцо:
и белую кожу, и руки-крылья.
Мне шло Василисы, скажи, лицо?..

Генерал

За каждым Каем стоит своя Снежная Королева.

Генерал, вам к лицу края этого холод
с его льдом и снегами. Застывший и мертвый.
Говорите, искать правду – ваше заданье,
но вы словно сбежали сюда от чего-то…
От себя самого? Что хранит ваша память?
Черта плеч держит груз, что по силам немногим,
в глазах боль слишком дорого давшихся знаний.
Взгляд поэтому ваш столь пронзительно строгий?
Говорите, у каждого есть своя тайна.
Равнодушным вас сделала ваша? Ответьте!
Словно вы позабыли про то, что есть счастье,
как край проклятый этот не помнит о лете.
Но я верю, я знаю: вы жаждете солнца,
отрицая тепло и его подпуская
к себе из моих рук. Кто ж та Королева,
что сумела сломать, из вас вылепив Кая?..

The Unquiet Grave

Я звала тебя. Помнишь, где-то среди могил
колокольчик звучал отчаянно: по-мо-ги,
пока пальцы сдирали обивки атлас, но зря —
забрала право воздуха принявшая земля.
Был бы гроб мой хрустальным, качался бы на цепях,
авось, кто-то бы заявился будить меня,
как царевну, уснувшую в нем беспокойным сном,
но простой гроб – мой дом, и так холодно в доме том.
Я тебя умоляла, но звук поглощал туман,
он окутал собой хранящие вас дома,
где очаг своим жаром отводит дурные сны.
А со мной только мрак, и навек мне в нем быть – и с ним.
Я молила, ты не пришел. Бросив горсть земли,
ты сбежал, на прощанье едва ли потратив миг,
и не слышал, а может, просто не захотел,
разрешил приключиться смертельной со мной беде.
Я хотела иного, теперь же лишь одного.
Я, живая, была чужой здесь, земле врагом,
а теперь поостыла и стала ей, словно дочь,
попросила ее – не тебя больше – мне помочь.
Давай, будто я верю, что правда все, что сказал,
что не лгали твои, что смотрели в мои, глаза,
потому что тогда будет радостным брачный пир,
а иначе тебя ждут удушие, смерть и гниль,
не поможет огонь, не помогут слова молитв,
будет крепким объятие только могильных плит.
Я звала тебя, жаль только, ты предпочел молчать.
Как красиво звенят колокольчики по ночам!

Принцессе не дожить до двадцати

Принцессе не дожить до двадцати
и до шестнадцати, на самом деле, тоже,
ее проклятье ведьмы не сразит,
и принца поцелуй ей не поможет.
Бывают сказки, где сюжет иной,
где зло, как и добро, не торжествует,
а строчка на словах про хэппи-энд
вдруг обрывается, как жизни нить, впустую,
и ничему от смерти не спасти.
Но спи спокойно и доверься маме.
Она тебя качает и молчит
про то веретено у вас в чулане.

Да иначе там все случилось

Да иначе там все случилось на самом деле:
то смотрела лягушка с болота на царский терем,
и хотелось ей стать хозяйкой его палатам.
Только кто на болота лягушку поедет сватать?
Наловчилась тогда надевать человечью шкуру —
не была та лягушка, стало быть, совсем дурой,
но дурак ой как нужен был. Лучше бы знатной крови,
ведь в палаты к царю не пускают кого-то кроме.
Не стрела, так еще бы чего-то с небес свалилось,
уж на это-то у лягушки хватило б силы.
Не Иван, так Емеля, Гвидон, Елисей, Алеша —
все они для лягушки что статью, что ликом схожи.
Но палаты-то – не простор над родным болотом,
и все тянет назад ее в воды его охота,
но под боком царевич да буйные его кудри,
и приходится ей терпеть, оставаясь мудрой.
Ой царевна-лягушка, болотная тина слаще,
потому что была жизнь простою и настоящей!
Но раз выбрала клетку из золота да залезла,
не ругайся, что в ней нелюбо тебе и тесно.

Элиза печальна, бела, красива

Элиза печальна, бела, красива.
С ладоней ожоги сошли давно.
В ее спальню ночью Король приходит,
точнее, крадется в нее, как вор,
и, с уст похищая безвольных ласку,
Король с каждым днем раздражен сильней:
невеста не топит его в объятьях,
а топит в слезах его и вине.
Король позабыл про костер, темницу,
ему непонятна ее печаль.
Элиза молчит, на его вопросы
она не торопится отвечать.
Мрак под балдахином пустой кровати
давно не зовет в себе утонуть.
Все чаще и чаще Король сбегает,
ее оставляя совсем одну.
Он сердится, чувствует, что неладно
с любовью Элизы, с ее душой.
Но, если проклятие с братьев снято
и сказка закончилась хорошо,
где долго и счастливо? Кровь. Иголки.
Исколоты пальцы. Рука. Рукав.
С Элизой осталось все то, что брату
вернуть не смогла, его обокрав,
и душит, словам не давая литься,
и спит рядом с ней вместо Короля,
отняв у нее право быть счастливой,
а с ним, в общем, все у нее отняв.

Не взойти б до времени на крыльцо

Дом без окон и дверей –
вот где теперь будет жить Верея.

Не взойти б до времени на крыльцо.
Я смотрю, сестра, на твое лицо,
как спокойно, тихо оно, бело:
спишь, и не иначе.
В твоем доме места нет для гостей.
Расскажи, сестра, мне, мягка ль постель
для твоих оставшихся здесь костей?
Мама часто плачет.
У тебя соседей не перечесть,
у тебя теперь все, что хочешь, есть,
лишь причины нет к нам обратно слезть,
теплой стать, как прежде.
Говорят, за огненной ты рекой,
но я захочу – прикоснусь рукой,
так что и не думай ты про покой.
Мне оставь надежду,
мне оставь не слезы, а тайный знак,
навещай почаще меня во снах,
не забудь, что здесь у тебя сестра.
Приходи обратно.
Я пойду навстречу – тебя встречать
по путям тумана да в черный час.
На тебе печать, и на мне печать,
и они – как клятва.

Мгновение это не будет долгим

Ты ведь не желаешь мне смерти?

Мгновение это не будет долгим,
но ранит так сильно, что навсегда.
Вопрос слишком прост. Говоришь, что любишь,
сдаваясь под собственным своим «да» —
так рыба прощает, когда крюками
ее, вынимая, калечат плоть,
за тот миг единственный, когда руки,
что держат ее, дарят ей тепло.
Недолго стоял под напором Гамельн:
он был обречен на чуму и крыс.
Так был ль спасением в самом деле
мольбы услыхавший его флейтист?
Мелодией голос тебя уводит,
и ты поддаешься, мягка, слаба,
не видя, как пальцы его, что гладят,
сжимаются крепче, чтобы сломать.
Как тонущий в воздуха взять попытке,
ты бьешься, пытаясь спасти хоть часть,
ты держишься там, на краю рассудка,
что просит тебя в ответ промолчать,
но яда испивший не ценит воду.
И ты, поддаваясь его глазам,
сдаешься, шагая навстречу бездне,
и делаешь то, что он приказал.

Эта песня

Ненасытная дерзость, слепая ярость —
в этом горьком напитке не нужно хмеля,
он и так опьяняет. Смотрю в глаза, и…
Разве так на добычу не смотрят змеи,
заставляя застыть, подчиняясь воле?
Ждать броска и клыков твоих, не боясь, и
понимать, что любой шрам, что ты оставишь,
лишь еще один символ топящей страсти.
В это стылое утро, пустой рассвет, где
мои руки тебя не нашли в объятьях,
небо серостью пело, и его тяжесть
была гимном печальным моей утрате.
Как дрожала под лаской моих ладоней,
так дрожи, зная, что я иду по следу.
Ты споешь мне, Эвтида, и эта песня
будет алой, пронзительной и последней.

Ты явилась за мной

Ты явилась за мной, но пришла чужой мне.
Кто ты, Герда? Тебя не могу узнать.
Я не вижу добра в твоем светлом сердце,
впрочем, если быть честным, в нем нет и зла,
равнодушие только, что хуже снега —
тот щипает и колет, гоняя кровь —
а ты, бледная, тонкая, так похожа
на принцессу зимы этой и снегов.
И я больше не пленник и не игрушка:
суррогат Королеве держать зачем?
Как покоится ласково и надежно
ладонь белая там, на твоем плече…
Ты наследница, Герда, зимы и стужи.
Королева от царства отдаст ключи,
а я стану покинут, забыт, не нужен,
и спасаться не будет уже причин.

Все вокруг пусто, блекло, серо

Все вокруг пусто, блекло, серо,
как и я, что теперь лишь тень.
Я же знал, что зиме поддаться —
значит двери открыть беде.
Я все знал. Да мы оба знали!
Холод держит, как цепь, меня,
О, так много готов отдать я
и на горстку тепла сменять!
Ты ко мне опоздаешь, Герда,
и застанешь лишь стылый труп.
Впрочем, вряд ли тебя увижу,
кроме снов своих глупых, тут:
ты, поди, у тепла камина
ждешь прихода скорей весны.
Там, где я, снег, увы, не тает,
и холодное сердце с ним
королевы моих несчастий,
края мертвого госпожи.
Здесь нельзя, допустив осколок
в свое сердце, суметь прожить —
только статуей стать холодной
в зале, полном таких, как я:
добровольно отдавших души,
опасающихся огня.
Я зависим от этой боли.
Словно бабочка на игле,
я распят ледяным осколком.
Отогрей меня, отогрей!..

Сюжетец

Так кто тебе ближе: все ж я или эти льды?
А вечность прошла, как сошел с белых яблонь дым,
и, пусть ты остался таким же, каким и был,
но ближе не стал называвший меня сестрою.
Сбегаю от снега, а вместе с ним от тебя,
не в силах уже изменить ничего, менять
не в силах тебя. И пора бы уже понять,
кто правит здесь всем, восседая на снежном троне.
История эта давненько не о любви.
Наверно, пройдет, как проходит тяжелый грипп.
Пока что болит, но оно так у всех болит —
от ран у других эта мало отлична рана.
Твоя нелюбовь, мое пламя, попытки жечь,
обрывки пустых, едва ль памятных тебе встреч,
все то, что уже невозможно суметь сберечь —
так много! По факту ж сюжетец обычной драмы.

Ты дрожишь

Ты дрожишь, мой заслышав голос,
самой нежной из всех сирен.
Жаль, что песня моя не нова,
но впервые спою – тебе.
Я спою тебе очень нежно,
как никто никогда не пел:
о герое, что любил море
и взять в жены его посмел.
Быть могла бы иною песня,
и счастливою, и простой:
я бы стала твоей женою
луноликою и с хвостом,
но ты выбрал судьбу другую,
отказавшись принять мой дар.
Поцелуев моих приятней
ледяная тебе вода,
и хвоста моего прекрасней
темнота, за которой смерть.
Я не стану тебя спасать, но
буду петь тебе, нежно петь.

Не смотри ей в глаза

Не смотри ей в глаза, коль не хочешь призвать в дом смерть,
отвернись, помолись, зажми в пальцах холодных крест.
Говорят, она ведьма, что пляшет в лесу глухом,
говорят, ее дьявол сам выбрал из всех невест —
так черно ее сердце, душа ее так темна!
Как в лесу поселилась, стал мертвым рождаться скот,
не родит рожь земля, иссыхает в ручьях вода,
псы скулят, если мимо ходит она ворот.
Чем отвадить нечистую, чем ее обуздать?
В оберегах нет силы, они для нее пустяк.
Говорят, сердца варит в своем она котелке,
говорят, что гадает на детских она костях.
Говорят, говорят, запираются по домам,
с наступлением ночи на имя ее табу.
Только манят звериный танец и громкий смех,
о судьбе правда выпавших на землю из рук рун.
Как влетают в огонь, веря пламени, мотыльки,
так, боясь ведьмы, каждый в деревне к ней знает путь,
потому как глаза ее могут призвать в дом смерть,
только чаще глядят все ж так, чтоб ее спугнуть…

Отрава

Он не сразу мне дался верным, на все согласным:
я годами варила, как зелье, земное счастье,
мысли в голову, словно травы в котел кидала,
и, росла пусть любовь, только мне ее было мало.
Я сначала его отучила о милой помнить —
стало сердце при виде милой той биться ровно.
Ой как плакала, ой как плакала, выла псиной!
Но я вырвала это чувство из сердца силой.
Я потом ему стала всех женщин на свете краше,
а хотела, чтоб самый мир ему стал неважен:
отвести от других, от заботы да от досуга,
чтоб ничто не могло отлучить нас с ним друг от друга.
Долго, долго варила темное это зелье.
А потом, как случилось все, словно глаза прозрели:
не хотела глядеть на него – так от страсти тошно!
Только выгнать взашей его стало вдруг невозможно.
Он меня, как любил, так остался любить навечно,
только я загадала, чтоб больше не вышло встречи.
Как щенка на мороз, пнула прочь, заперла все двери,
а он дни напролет под ней ждал – вот настолько верен!
Говорила ему: заигралась я, заигралась!
Песьей верности мне твоей мало, ой как мне мало!
Надоело, измучило, стала скучна забава.
Зелье вылила на землю горькое, как отрава.
Говорили, он быстро умер потом, несчастный.
Впрочем, зелий любовных последствие это часто.
Но мне дела-то нет: судьба меня одарила —
с какой страстью глядит на меня, поглядите, милый!
Как сладки его речи, как руки его горячи.
Настоящее чувство пылает в нас, не иначе.
До других с нашей встречи мне дела и нет как будто…
Только вот поцелуи со вкусом знакомым смутно.

Ой в колыбели злую судьбу качали

Ой, да как хотела меня мать
за четвертого отдать.
А четвертый ни живой, ни мёртвый!
Ой, не отдай меня, мать!..
Русская народная песня

Ой в колыбели злую судьбу качали!
Да наряжали не в платье меня – в печали,
с бледными лицами мне расплетали косу.
Всё говорили, жених мой среброволосый,
под стать луне красотою своей холодной,
ждал меня годы. Теперь уж промчались годы…
Поезда цокот копыт за версту грохочет,
значит, быть свадьбе глухой и промозглой ночью.
Ой не отдай, не отдай меня замуж, мама,
пусть я была непокорна, была упряма!
Не откажу женихам, кто бы ни сосватал.
Чем от рождения вышла я виноватой?
Кто меня продал, кто отдал меня чужому?
Где теперь дом мне, коль гонят меня из дому?
Мама мне, слыша, как голос зовет невесту,
сунула крест, только тут не поможет крестик.
У жениха моего, словно лед, касанья,
словно по воздуху мчат, не по снегу, сани
в темную ночь, в черный дом без окон и света.
Позже жених вместо матери даст ответы,
и я узнаю, я все про судьбу узнаю,
только не рада останусь такому знанью,
но будет поздно, ведь станет жених мне мужем,
а белый свет быть навек перестанет нужным.
О, он отпустит однажды семью проведать,
даст посмотреть, как живется им всем безбедно,
как сестры младшие статны мои, румяны,
как братья младшие выросли без изъяна,
как утопают в коврах да шелках богатых,
как ждут по осени в гости заезжих сватов,
как дом кривой стал богаче всех да огромней.
Мало кто день моей свадьбы печальный помнит.
Матушка-мама, не виделись мы так долго!
Смеюсь, а чудится матери: воют волки,
глажу ее, обнимаю со всей тоскою,
только все мнится, как будто на грудь доскою
давит ей крышка тяжелая сверху гроба.
Смотрят; как мел, лица, словно не рады оба,
те, кто меня постарались продать дороже.
А значит, выбор мой тоже не будет сложен.
Братьям собачьи шкуры пришью на спины:
выть станут, если мой муж будет ехать мимо.
Сестрам седым братьям вторить, да по-вороньи,
если мой муж ночевать решит в чьем-то доме.
А уж потом вы и сами готовьтесь к встрече,
а я не стану решенью его перечить,
и не пронять меня плачем теперь, речами:
сами свою в колыбели судьбу качали.

На кой мне?

Что мне принц, говорит и смеется, хвостом зеленым
задевая пещеры холодные камни стен, и
ведьмы руки дрожат от того, что та просит сделать.
Ты дай шанс мне взойти на песок, дай покинуть море —
мало стать мне владычицей черного дна морского,
ведь не всех украшает, как принято думать, скромность.
Замки, принцы, короны, шелка и парча, и легкий
ног манящих, и белых, и голых искусный танец:
так легко их, смотрящих столько верно, служить заставить.
И я буду платить, приносить, отдавая волнам,
каждый год тебе ту, что назначишь за просьбу, цену:
платить легче всего тем, кто миром владеет целым.
Я ей не откажу, как и всем, кто сюда приходит:
ворох чьих-то желаний жизнь делает не столь скучной.
Утаю только то, как желанье, ее измучив
и не дав ничего, ко мне вновь приведет обратно
и заставит молить о любви, мира что огромней.
Но платить будет нечем. А голос ее на кой мне?

Просто цена

Как легко вмиг лишиться надежды, уж я-то знаю.
Говорили: сестрица любимая – ведьма злая,
а я молча держался. Дрожали от злости пальцы.
Только смысла немного во всем этом разбираться —
да, оставила так: не хватило дошить крапивы.
Пусть крыло на спине одно смотрится сиротливым
и не держит, а значит, что небо теперь мечта лишь —
бело-синий квадрат на свободу из клетки спальни.
Я прощаю, прощаю! Весь пол, как ковер из перьев,
капли алые вытекают из ран доверием.
Нас одиннадцать было. Ты как из нас выбирала?
Вопрос жалит виски неотступно железным жалом.
Я тебя не хочу потерять, но прошу ответить:
ты плела из крапивы – кого увести от смерти?
Это просто цена, говорит, избежать костра мне,
тебя все всё равно за глаза называли странным.

Грезит морем

Чешуи серебро где и хвост твой гибкий,
голос, что бы заслышав, я тут же спрыгнул
прямо в волны чернильные, холод мрачный?
Почему же в реальности все иначе?
Заползает русалка: зубов два ряда,
в животе все от хищного узлом взгляда,
под когтями кайма почерневшей крови —
значит, вышел обедом ей кто-то, кроме
принца, жалко трясущегося от страха,
чье лицо белей собственной же рубахи
и кто тоже конец через миг свой встретит.
Он клянет всех, кто смели очеловечить
в сказках сладких и глупых подобных тварей,
кто поверить сумел и его заставить,
что живут в море краше наземных девы,
но теперь ничего уже не поделать.
Волны, кровь слизав с досок, сотрут улики,
ветра шум в себе скроет любые крики,
кости лягут на дно, их песком укроет.
Новый принц, сказку слушая, грезит морем.

Ты приходила

Ты приходила в мехах, золоте и парче,
на белом лбу висели ниточки из жемчужин,
и я, касаясь лаской тайной твоих колен,
перед тобой был так нелепо обезоружен.
Я был не пьян, но поцелуи на вкус, как яд —
меня мутило, снова позже маня прижаться.
Устав от шелка обвивавших атласных лент,
я просто рвал их, не жалея дрожащих пальцев.
Я не был рад, но остро чувствовалось, что жив.
Я просто брал, себе не требуя ни ответов,
ни правды той, что я, конечно же, прочитал
в глазах твоих, но, впрочем, поздно теперь об этом.
Я доверял, и ты за мной взобралась на трон,
но, видит бог, я мало требовал, любви кроме…
Ты ж, все украв, короны вместо одела мне
на белый лоб венец терновый, вдавив до крови.
Так посмотри, как кровь лежит на моих кудрях,
с ней рядом меркнут жемчуг, золото и рубины.
Но ты не смотришь, ты ласкаешь в ладони нож
и выбираешь, где удобнее вонзить в спину.

Подороже

Говорила, цепляясь за
край рубахи: предать не сможешь.
Оказалось, вполне себе.
Лишь искала, как подороже.

Продолжение книги