Мэри энд Лили бесплатное чтение

Лильку я нашла в дальней части сада. Туда мои руки так и не добрались, и крапива, произраставшая среди кустов черноплодной рябины, чувствовала себя превосходно. Ее толстые стебли томно опирались о старый забор, широкие листья нежились на солнце. Острые высокие соцветия бдительно наблюдали за мной тысячами зеленых глазок. Нет, глаз у крапивы, конечно, не имелось, но у меня было такое ощущение, что она все прекрасно видит и чувствует. Мы с крапивой неплохо уживались в огороде: она меня редко жалила, а я за это к ней не подходила. Сорняков в саду и без нее хватало. Там выдернешь, а они уже здесь вылезли. За черноплодной рябиной я почти не ухаживала. А зачем, если и так каждый год ягод на ней столько было, что некуда девать. Рябинового варенья много не съешь – ягодки жесткие, терпкие. Я варила каждый год всего одну баночку рябины с яблоками и вишневым листом. И то, в память о бабушке. Остальные ягоды собирал дядя Сеня. Заодно и крапиву всю выдергивал, приговаривая: «Ну, Манька, крапива у тебя злющая, вся в хозяйку. И жадная такая же, не даст спокойно ягоду собрать».

– А раз жадная, так и вали отсюда, дядя Сеня, – заводилась я.

– Да больно нужна мне твоя рябина, – огрызался дядька, не переставая, впрочем, ее собирать. Дядьке рябина была нужна на вино. Меня этим вином он угощал только на словах, так как оно всегда выпивалось еще в процессе брожения.

Но это мы так в шутку переругиваемся. На самом деле у нас нормальные родственные отношения, мы друг на друга не обижаемся.

А вот Лилька на дядю Сеню регулярно дуется. А заодно и на меня, потому что я их сразу начинаю мирить, а получается это у меня не всегда хорошо. Увы, в дипломаты меня не готовили.

Я в задумчивости стояла на грядке, соображая, как бы половчее перебраться через канавку. За канавой рос овес, который я тоже не сажала. Папа где-то вычитал, что небольшая полянка, засеянная овсом, может обеспечить нас геркулесом на всю зиму. Поэтому, он его как-то посеял, а когда дело дошло до сбора урожая, папа вдруг стал рассуждать более, на мой взгляд, здраво. Он вспомнил, что в пяти минутах от дома есть магазин, где геркулеса водится видимо-невидимо, всякого-разного. В том числе есть каши быстрого приготовления. Овес осеменился и на следующий год бодро взошел на том же месте. Он заполонил свою полянку и замахнулся на соседние грядки, откуда мне приходилось его регулярно выпалывать. Овес с крапивой жестоко конкурировали за место под солнцем, и побеждала, кажется, крапива.

Не знаю, чего меня туда понесло, наверное, решила выдрать пару луковиц к ужину. Если честно, Лильку там я и не надеялась отыскать, думала, что она убежала на речку. Поэтому, когда среди густой травы мелькнули ее светлые волосы, я обрадовалась.

Плечи Лильки ритмично поднимались и опускались над зарослями. Поскольку ни единого бой-френда в ее окружении на данный момент, не наблюдалось, логично было предположить, что подруга в тайне от меня качает пресс, что при ее худобе было явно лишним.

Нашла же, куда забраться, покачала я головой. Ладно, пусть валяет дурака, так уж и быть, сама вымою посуду. Только я собралась убраться восвояси, как Лилька тряхнула головой, откидывая волосы за спину. На лице ее блуждала улыбка, адресованная отнюдь не земляным червям. Нет-нет, физкультурой здесь не пахнет. Там, под ней, явно мужик.

Вот, свинья какая, расстроилась я, завела себе хахаля и мне ни полслова. Я-то, ей обо всем рассказываю. Кто-то из местных? Местный «Челентано» Соколов обаял? То-то он всю неделю вокруг нас круги нарезает. Я-то думала, он ко мне подкатывается несмотря на то, что я вроде как при мужике, а оно вон как оказалось.

В этот момент Лилька заметила меня, и с коротким отчаянным визгом упала в траву.

Ну, вот, поломала людям кайф, расстроилась я.

Ухожу, хотела весело крикнуть я, и не успела.

«Не подходи», – со слезой в голосе провыла подруга.

И не собиралась, возмутилась я про себя. Лилька, вообще-то гиперскромностью никогда не отличалась. С чего тогда такой трагизм в голосе? Я почти развернулась, собираясь удалиться. Как вдруг, очередная мысль, мелькнувшая у меня в голове, заставила меня остановиться.

– Антон, – нерешительно позвала я.

– Уйди, – глухо донеслось из крапивы.

Я стояла, руки по швам, как солдат на плацу, и не понимала, что, собственно, происходит. Почему вокруг все потемнело, и стало так тихо?

– Маша! Маша! Манечка! Ну, очнись же!

Небо распахнулась перед глазами во всю ширь, и две склоненные головы на его ярком фоне, показались головами гидры.

Я почему-то лежу на грядке с луком. Слева испуганная мышиная физиономия Лильки, а справа – мой, почти муж, Антон, со сжатыми в ниточку губами.

– Ма-а-нечка! – завопила Лилька, и теплый соленый дождик полился на мое лицо.

Антон взял меня за плечи и осторожно посадил на траву.

Я сидела и молчала.

– Антон, ну, что ты, как чурбан, – голосила Лилька. – У нее шок, надо похлопать по щекам!

– Еще и это? – удивилась я, услышав свой голос, сиплый и чужой. – Ты ничего не перепутала?

– Манечка, прости, – рыдала Лилька. – Я тебе все объясню!

– А тебе сказать нечего? – Я уселась поудобнее, думая: а пойдут ли ноги, если встать?

Антон отпустил мои плечи и, отряхнув колени, встал.

– А что ты хочешь услышать?

Я задрала голову и поглядела на него. Антон с непроницаемым лицом смотрел на забор. Снизу мужчина казался особенно высоким. Такой красивый и такой чужой.

– Ничего я не хочу. – Я некрасиво поднялась на четвереньки и встала на ноги. Остро пахло луком. Домой, скорей домой. Рыдать перед ними – никогда. Надо успеть захлопнуть за собой дверь и тогда…

Я хлопнула входной дверью и прошла в большую комнату. Старинный кожаный диван с деревянной спинкой, обеденный стол и плотно задвинутые под него четыре стула, телевизор на деревянной подставке – вот и вся обстановка. Была еще узкая, как чулок, спальня, при входе в которую во всю ширину возвышается старинный шкаф темного дерева, затем огромная кровать у окна и маленькая этажерка из красного дерева, и кухня, размером со спальню, из нее можно было попасть в самую маленькую комнатку – гостевую спальню. Там стояли две железные кровати и тумбочка. Большая комната двумя окнами выходила на улицу, а из третьего окна был виден огород. Из спальни можно было пронаблюдать как огород, так и соседский участок, а два окна кухни выходили опять-таки на огород. Кусты рябины и эти двое прелюбодеев видны были только с веранды, куда я пока не собиралась выходить.

Сидя на продавленном диване, я лихорадочно соображала, что же мне делать? Обычно мои мысли скакали внутри черепа, перескакивая с темы на тему, и делали при этом весьма замысловатые повороты. Тем не менее, почти сразу придумывалось несколько верных решений. Когда я начинала мыслить вслух, Антон обычно вскоре терял терпение и спрашивал, понимаю ли я сама себя. Прекрасно всегда понимала, смею вас уверить. Сейчас я просто не знала, что мне делать. Все намеченные мелкие хозяйственные делишки казались лишенными смысла теперь, когда все рушилось. Было ясно, что я потеряла сразу двух близких мне людей, с которыми привыкла проводить большую часть своего времени. Смешно вспомнить, как мы с Лилькой представляли, что выйдем замуж за самых классных в мире мужиков, нарожаем и вырастим детей, потом состаримся, и будем сидеть на лавочке у подъезда. К тому времени, мы обзаведемся теплыми вязаными кофтами и белоснежными вставными зубами, и мы будем еще очень даже ничего бабки. Потом, мы будем сидеть и сплетничать обо всех соседях, хорошенько их изучим и даже раскроем какое-нибудь преступление, как миссис Марпл. Тьфу!

В данный момент яркие картины мщения живо сменялись траурным унынием. Эти двое остались там, на солнце. Наверное, им хорошо вдвоем. Взять бы дедову плетку и лупить их, пока, пока…поди, ее найди сначала, эту плетку. Или у меня отказало сердце, и меня хоронят. За гробом идут немногочисленные родственники и друзья. И эти негодяи ведь потащатся в первых рядах, опустив долу блудливые глаза. Я помахала кукишем в сторону веранды. Вот вам! Вот вам похороны! Внезапно перед внутренним взором возникло доброе бабушкино лицо в легкой сеточке морщин. Я всегда вспоминала ее в трудных ситуациях.

Вот и сейчас, будто наяву, я услышала ее голос: «Деточка, у тебя есть из чего выбрать: можно поплакать, или что-нибудь сделать по хозяйству. Что-нибудь потяжелее, чтобы выпустить пар». Так, надо решить, какой я хочу себя сейчас видеть. Если слабой, то порыдаю всласть, а если сильной, то буду мыть пол. По крайней мере, я попытаюсь быть сильной. Начну мыть полы. А там видно будет. Начать рыдать можно в любой момент.

Я налила в ведро воду и бросила туда половую тряпку. Вообще-то, это мероприятие было запланировано на завтра. Но, что поделать, особые обстоятельства ломали все планы вообще. Между прочим, это мой дом, и он вполне заслуживает ухода. Да, мой дом, моя нора. Хочу – мою, хочу – вою.

– Ма-ня! – жалобно донеслось с крыльца. – Мне надо с тобой поговорить, пожалуйста.

И хватает же у людей наглости, подумала я. И этот гад, конечно, рядом стоит, переминается с ноги на ногу.

Я высунулась по пояс в окно. Была видна часть веранды и крыльцо. Лилька, поджав ноги, сидела на перилах крыльца одна.

Сбежал, порадовалась я. Ну, что ж, одним врагом меньше – воздух чище. Вот, выйду сейчас, и шваброй ее, шваброй. Хорошо, что Антона нет. Чего доброго, стал бы заступаться за нее. Этого б я точно не вынесла.

Я домыла гостиную и принялась за кухню. В раковине стояла посуда, не мытая с обеда. И Лилька, и Антон, они оба незаметно выскользнули из дома. А я замочила белье и вспомнила про необработанную клубнику. Еще и посуду мыть. Поэтому, я пошла искать Лильку, или Антона, словом, кого найду, решив привлечь одного из них к мытью посуды. Нашла обоих. А если бы не нашла, то, что, все так и было бы, шито-крыто?

Я бросила швабру на пол и принялась с грохотом перемывать чашки. Вымыла две из сервиза и медленно взяла в ладонь темно-зеленую кружку с надписью золотом «Антошка». Холодная и мокрая, как жаба, она лежала на ладони и нагло смотрела на меня огромным черным глазом дна.

А зачем, ее, собственно, мыть, пришло мне в голову. Кружка со свистом улетела в распахнутое окно веранды.

– Ма-а-ня! – взвыла Лилька, со страху падая на ступеньки.

На очереди были три тарелки. Готовила я на обед макароны «по-флотски», поэтому определить, кто из какой ел, не представлялось возможным. Пришлось вымыть все три. К тому же, злорадно подумала я, из них вполне может поесть другой мужчина и другая подруга.

Вилки последовали за тарелками. Оставалась кастрюля из-под макарон. Я тщательно вымыла ее и с наслаждением запустила ей в стену. В комнате что-то с грохотом упало. Не что-то, а часы, висевшие с той стороны стены, но сейчас это не имело значения. С посудой было покончено, и можно было вернуться к прерванному занятию. Я принялась мыть веранду. Пол там покрыт серо-голубым линолеумом, и мыть его легко. Почти закончив с трудотерапией, я посмотрела на себя в зеркало.

Физиономия приобрела зловещий багровый румянец. В глазах горел яростным синим пламенем пожар войны. Волосы выбились из-под косынки, и в целом вид был довольно воинственным. Я распахнула входную дверь и грохнула ведро на широкие доски крыльца. Лилька сидела на нижней ступеньке, спина ее выражала полную готовность к любому возмездию с моей стороны. Я отжала тряпку прямо на крыльцо. Грязная вода потекла по ступеням, просачиваясь под треугольный Лилькин зад, обтянутый белыми шортами.

Пятьдесят долларов, злорадно припомнила я. Вместе покупали. Причем я Лильку долго отговаривала. Тратить полташку баксов на какую-то тряпку, по моему мнению, просто не разумно. Другое дело обувь. Вот тут жалеть денег не надо. А шорты, по нашей-то погоде, три раза одел. На четвертый выкинул, потому что – белые. А главное, деньги. Лилька на работу-то устраивалась, по-моему, только чтобы с кем-нибудь познакомиться. Деньги ей давали родители, старавшиеся всячески оберегать свою «птичечку» от житейских бурь. Много денег они дать не могли, поэтому Лилька недостающую на жизнь сумму вытряхивала с очередного ухажера. Накопить, тем более на шорты, Лилька была просто не в состоянии. Ей на жвачку-то вечно не хватало. Они у нее именно завелись, причем, внезапно. Вот бы мне спросить тогда, откуда, дескать, деньги? Целых сто долларов. Лильке тогда хватило на шорты, дурацкую майку и бутылку «Мартини». Я себе такие же шорты купила за пятьдесят рублей в «Сэконд Хэнде». Антон тогда еще похвалил меня за экономию семейных средств. Для кого я, интересно, экономила?

Я разглядывала розовый Лилькин зад, постепенно проявляющийся под мокрой тканью шортиков, и прикидывала, в какую ягодицу ее пнуть, в правую или левую. Лилька тихо плакала. Ее утлые плечи заметно вздрагивали. Вот, стерва, возмутилась я. Она же меня прекрасно изучила, дает выходиться. Знает, гадина, что я и комара, выпившего у меня литр крови, убить пожалею, если сразу не прихлопну. Выплеснув на крыльцо оставшуюся в ведре воду, я с грохотом бросила его в открытую дверь веранды. Лилька втянула голову в плечи.

– Где этот? – ласково поинтересовалась я.

Вот тут Лилька испугалась по-настоящему. Я была через-чур мила. В рамки поведения нормального человека в такой ситуации, мой тихий, нежный голос никак не укладывался. Мне полагалось рыдать, орать, а Лильке жалобно плакать. Что она с блеском и исполняла.

– Манечка, – Лилька вскочила и, прижав руки к груди, залепетала, – давай я тебе чего-нибудь накапаю?

– Яду? – предположила я.

– Ма-аня! – Лилька заревела, как в детстве, громко, широко открыв рот, щедро размазывая по щекам тушь.

Грязная, растрепанная, в мокрых пятнистых штанах, она выглядела ужасно здорово. Главное, что это зрелище пошло на пользу моей нервной системе. Я громко засмеялась, глядя на нее. Смеялась-смеялась и никак не могла остановиться… Лилька разом прекратила рев.

– Как глупо все получилось, – тихо сказала она. – Наверное, надо было все как-то по-другому сделать…

Стало не до смеха. Я молча на нее смотрела. Что он в тебе нашел, думала я, внимательно и, как-то по-новому, ее рассматривая. Так уж получилось, что я всегда опекала безголовую Лильку, давала ей советы, помогала. Лилька всегда была худенькой, бледненькой и малорослой девчонкой. Эта худоба и бледность вовсе не мешали ей с воробьиным задором встревать везде, куда не просят. Я до сей поры, относилась к ней как к младшей сестре. А девочка-то выросла. Я отчего-то вспомнила ее в белом свадебном платье. Она сшила его сама. Вернее, она активно руководила процессом, а шила мама. Лилькина мать вообще классно шила. Она выросла в Прибалтике, где хороший вкус весьма ценится и прививается с детства. Платье выглядело просто дорого. Вернее, и просто и дорого. Никаких рюшечек, тюли и необъятных кринолинов. Отливающий розовым льдом атлас обтекал стройные бедра и ослепительными белыми потоками стремился к полу. Простое приталенное платье, без рукавов, оно идеально сидело на изящной хрупкой фигурке, при взгляде на которую хотелось затаить дыхание. Сережа Хромов, свидетель со стороны жениха, мягко держал меня под руку и не отрывал взгляда от Лилькиного затылка. Лилька тогда носила волосы длиной до лопаток. На свадьбу она сделала простую высокую прическу, выпустив над ушами два тончайших пепельных локона. Прическу венчала крохотная шляпка, расшитая стразами.

Игорь, жених и свежеиспеченный лейтенант, солидно покашливал, волновался и крепко держал Лильку за локоток.

– Королева, – с непонятной интонацией проговорила мать жениха, глядя на Лильку, которая с уверенной улыбкой на бледном лице мадонны шла к «алтарю».

Сережа одно время безуспешно пытался ухаживать за Лилькой. Ласковый и покладистый, он преданно заглядывал ей в глаза, причем делал это так часто, что Лилька довольно быстро вышла из себя и дала поклоннику от ворот поворот. Игорь, на мой взгляд, был ничем не лучше Сережи. Правда, я видела его только два раза. Первая встреча прошла весьма мило. Мы втроем сходили в кино. Игорь смотрел на Лильку нежно и многозначительно. Во второй раз, когда мы решили посидеть в кафе, сладкая парочка на глазах расцапалась, и едва не разодралась. Я уж было подумала, что между ними все кончено. Тем не менее, подруга решила выйти за него замуж. Я ее долго отговаривала, но Лилька рассудила так:

– Он единственный в состоянии со мной справиться. Зачем мне муж, который позволяет садиться себе на шею?

Я же внушала ей, что если она полюбит по-настоящему, то легко справится сама со своим характером. Может быть и так, покивала головой Лилька. Она всегда меня внимательно выслушивала и во многом со мной соглашалась, но делала все всегда по-своему.

После свадьбы Игорь увез молодую жену к месту службы. Гарнизон размещался вблизи районного центра. Судя по Лилькиным письмам, самым значительным зданием в городке была почта, а самым посещаемым местом – рынок. Молодой семье дали комнату в общаге. Общага – общаге рознь. В этой было печное отопление и удобства во дворе. Первые зарплаты Игоря ушли на покупку немудреной мебели. На наряды и косметику их совсем не оставалось. «Представь, – писала Лилька. – Вчера я купила дрова. У меня уже все руки в занозах. А моемся мы тут в бане. Так что, если повезет, можно увидеть всех первых дам нашего гарнизона без всяких прикрас. Они меня уже разглядели, обсудили и за глаза называют «килькой». А когда они учат, что «мыло надо ложить в мыльницу», с ударением на «о», разумеется, у меня скулы сводит, так хочется что-нибудь сказануть в ответ. Да нельзя, Игорю потом достанется на орехи от их мужей. Все же кругом командиры – куда ни плюнь…»

Когда она вернулась, всласть нахлебавшись гарнизонной жизни, она была почти та же неунываемая, беспечная Лилька. И все же я заметила в ней нечто новое. Она и раньше не была покладистой, теперь же в ней появилась жесткость и даже жестокость по отношению к мужчинам.

– Когда они берут нас, мы делаемся тряпками, вот они нас и отжимают, отжимают, – желчно говорила подруга. – А остальные норовят вытереть об тебя ноги. Там, – вспоминала она свою гарнизонную жизнь, – все такие. Мужики горло норовят друг другу перегрызть из-за должностей и чтобы выслужиться, их жены ничем не лучше. Стоит чуть пококетничать, и все, ты уже шлюха. Представь, жены мужиков своих отправят на службу и ломятся с утра в гости. Припрутся и давай расспрашивать, где шторки куплены, отчего диванчик продавлен? Да еще и бесцеремонно лезут по кастрюлям, дескать, что ты сегодня вкусненького готовила? И все разговоры о жрачке, мужьях и детях. Как мне тебя там не хватало!

Мне тоже ее очень не хватало. Когда Лилька уехала, я осталась с глазу на глаз со скучной пресной жизнью. Некому было давать советы. Не с кем стало смеяться по вечерам на кухне.

Теперь я опять останусь без подруги, похоже, навсегда. Прислушиваясь к себе, я с удивлением поняла, что не испытываю ничего, кроме сожаления от двойной потери и жалости, острой жалости к этому ребенку-жеребенку. Как она теперь без меня? А, как хочет. В матери я ей не нанималась. Разница в три месяца для этого слишком мала.

Сцена все больше затягивалась и все больше напоминала известную картину «возвращение блудного сына», вернее, дочери. Во многом напоминала. К, примеру, этот дом, к порогу которого жалась Лилька, был мой. Он достался мне от бабушки. Лилька, насколько я ее помню, по полгода жила у нас на даче, так как своей дачи у нее не было, а в родительской двухкомнатной квартире ей было тесно. Даже будь она шести-комнатной, все равно, было бы тесно. Все дело было в том, что родители страшно мешали ей быть независимой. Я их всегда жалела. Лилька, по своей дурости, то и дело совершала разные ляпусы, исправлять которые в немалой степени приходилось «предкам», но при этом она так настойчиво давала им понять, что уже взрослая, самостоятельная, а они ей всячески мешают, что бедные родичи по собственной квартире перемещались исключительно перебежками. Причем, часть маршрута, проходящая мимо Лилькиной комнаты, преодолевалась ими почти на цыпочках. Со мной они были исключительно ласковы, поскольку я регулярно обеспечивала им полгода спокойной жизни.

С моими родителями такой номер бы не прошел никогда и ни за что, какой бы замечательной или, наоборот, стервозной я не была. После окончания техникума меня торжественно препроводили в бывшее бабушкино жилье, состоящее из одной комнаты шестнадцати метров в четырехкомнатной квартире старого дома на Васильевском острове. Комнату получила в наследство мама, и мое пребывание в ней рассматривалось всеми, включая меня, как временное.

– Вот, – говорила мама, – заработаешь себе на квартиру, переедешь, а комнату я буду сдавать, и будет у меня прибавка к пенсии.

Не понадобилось много времени, чтобы выяснить, что до собственной квартиры мне тянуться как до неба. Я честно откладывала деньги. Сначала «в чулок», то есть в сахарницу, стоящую в буфете. Но как-то сдуру достала оттуда деньги при соседе, и не прошло и двух дней, как они оттуда чудесным образом испарились. В результате у меня завелась сберкнижка, куда я скрупулезно относила запланированную сумму из получки. Накопления велись, ясное дело, в долларах, и никакие чрезвычайные обстоятельства и трудности не влияли ни на дату взноса, ни на вносимую сумму. «Выжига», -шутил Антон. «Курочка по зернышку клюет», – шептал светлый бабушкин образ.

– Мэри, – собравшись с силами, приступила к разговору Лилька.

Мэри, к вашему сведению, это тоже я. Маня и Маша меня звали только самые близкие люди: бабушка, мама с папой и, до последних событий, Лилька с Антоном. Мэри меня называли одноклассники. На самом деле, мое полное имя – Марианна. Теперь понятно, какими книгами зачитывалась моя мама? Лилькины родители тоже лицом в грязь не ударили, и вполне может быть, читали одни и те же книги. Дочь они назвали Лилианой. Мы и ходить вместе, а затем и дружить стали потому, что, завидя нас, в школе говорили: «Вот, идут Марианна энд Лилиана». Звучало красиво, по-заграничному, а главное, имена были свои, не выдуманные.

– Ты слушаешь меня? – Лилька с надеждой вглядывалась в мое лицо.

– Слушаю, – устало отозвалась я. – Сейчас ты скажешь, что там, – я махнула рукой в сторону жизнерадостно качающейся крапивы, – ты не трахалась с моим мужиком, а случайно на него упала.

– Да, нет, – опровергла меня Лилька. – Именно трахалась. Как это еще назвать?

Я задохнулась от возмущения. Длань моя занеслась над блудной, вернее, блудливой, головой, но в этот момент жуткий вопль разнесся по окрестностям.

– Помогите! Убивают!

Моя рука остановилась на полпути, и я устремила глаза на противоположный дом. Похожие, с небольшими вариациями, вопли, доносились оттуда частенько, причем их появление можно было предсказывать с вероятностью в девяносто девять процентов. В доме напротив жили мои однофамильцы, потому как, являлись моей родней, кисельного, так сказать, варианта. Мать дяди Сени, которого родная супруга Зинаида по настроению именовала Семушка, или Семка, была родной сестрой моего деда Ивана. Дядя Семен Талапин и Талапина же тетя Зина жили яркой, бурной жизнью, многим на зависть. Они частенько устраивали себе праздники. Дядя Сеня извлекал из старенького баяна целый оркестр, а тетя громко и красиво подпевала. Зинаида мастерски гнала самогонку, а дядя Сеня в устрашающих количествах ее употреблял. Тетка, впрочем, тоже немножко употребляла. Правда, это «немножко» никто не измерял. В деревне попивали многие, но так залихватски-весело получалось не у всех. Усваивалась огненная вода непросто, при этом на окружающих выплескивалась лишняя энергия вкупе с накопившимися с прошлого праздника обидами. Вот тогда улицу и оглашали истошные вопли. Гоняли супруги друг-друга по-очереди, и прежде, чем броситься на выручку, друзья той и другой стороны прислушивались к оттенкам вопля, пытаясь определить пострадавшего. А поскольку оба говорили и орали хриплым прокуренным баском, то это было не простым занятием.

На этот раз явно голосил дядя Семен, так как, извергаемые им ругательства были исключительно женского рода. Мы с Лилькой рванули через дорогу. Дядя Сеня весьма дальновидно нарезал круги вокруг дома, надеясь, что тетя Зина, с ее немалой комплекцией выдохнется быстрее, чем он. Он на полном скаку налетел на Лильку, и едва успел затормозить, чтобы не составить кучу-малу. Лилька обхватила его руками и намертво сковала в объятиях.

– За что?! – заревела Лилька. – Дядя Семен, за что?

Сказать, что дядя Семен был удивлен, значило исказить истину. Он покорно замер в Лилькиных цепких руках и только тяжело дышал. Но уж, как была удивлена тетя Зина, это словами просто не описать.

– Уже, – задыхаясь, просипела тетя Зина, вывернув из-за угла, – уже и девок тискает, кобель проклятый!

– Да, сама она, дура, навалилась, – попытался отодрать Лильку дядя Семен.

Но Лилька так самозабвенно рыдала, сцепив руки в замок, что проняла даже толстокожую, как мамонт, тетю Зину.

– Ну, чего, ты, девка, чего? – она попыталась разжать Лилькины руки. – Чего ревешь-то? Все живы.

– А вы че-е-го, – захлебываясь в плаче, провыла Лилька. – Кричали же, «убивают».

Супругов такой простой, казалось бы, вопрос заметно смутил.

– Да, нет, мы так, – стал убеждать нас дядя Сеня. Я удивилась еще больше, потому что всегда и во всем у дяди Сени была виновата тетя Зина. И вдруг это «так»! Интересно, сделала я глазки-незабудки. Заметив по моей озадаченной физиономии, что ситуацию ему прояснить не удалось, дядя Сеня бухнул:

– Да просто, мы бегаем.

– И давно вы так бегаете? – осторожно поинтересовалась я.

– Как Люська ушла, так и бегаем – вздохнул дядя Сеня, утирая со лба бисерины пота обтрепанным рукавом красной клетчатой рубашки.

Люська – это почтальон. С чего бы ей вообще переступать порог этого дома? Обычно ее приход-уход в этом доме никак не отмечался. Писать письма и посылать поздравительные открытки, у нас в родне не было заведено. Детей у Талапиных не было. Ближайшая родня жила напротив – то есть я, причем наезжала я не только летом. Стало быть, писать им было особо некому. Рекламными газетами их Людмила обносила принципиально, так что никаких отношений с почтовым ведомством пять лет у них не наблюдалось. Примерно столько же лет назад, тетя Зина вступила в неравный бой с почтаркой. Первую мину в этой битве подложил самолично дядя Сеня. Отправившись рано поутру к Люське чинить забор, дядя Сеня не явился домой обедать. Когда тетя Зина не дождалась супруга к ужину, она отправилась сама поглядеть, что там с этим забором, и почему ремонт так затянулся. Не найдя ни единой души в доме и во дворе, тетя Зина не поленилась забраться на сеновал. Широко раскинув, кто руки, кто ноги, работник и наймодатель мирно почивали на свежем сене. Люська, довольная качеством ремонта, устроила сытный обед с обильной выпивкой. День был жаркий, и полчаса, отведенные на послеобеденный сон, каким-то образом растянулись на все восемь, пока не усвоились в желудке и обед и алкоголь. Во сне, совершенно случайно, дяди Сенина мозолистая рука отыскала теплое, с аппетитным изгибом, Люськино бедро, да так там и осталась. Именно на этой руке остановился взгляд тети Зины, пока в мозгу проворачивались разные непотребные картины, главные герои которых сладко спали. Скандал тетя Зина устроила славный. Люська, которая, скорее всего, виновна была только в совместном распитии, обиделась не на шутку, и перестала подходить к дому Талапиных с бесплатными рекламными газетами. Тетя Зина, вдвойне обиженная таким отношением, писала на нее жалобы. За то, что газеты со столь необходимой рекламной информацией шли мимо потенциального потребителя котлет «Морозко», путевок на Кипр и диванов класса «люкс». Из жалоб следовало, что без этого дивана в гостиной, и котлет в организме, тетя Зина не спит последние десять лет, что неизменно вызывало слезу у работников почтовых ведомств. Все было гораздо проще – тете Зине газеты нужны были на растопку. Ведомство на жалобу реагировало и воспитывало почтарку по телефону. Люська, с неделю, исправно носила газеты в Талапинский дом, при этом вопила на всю улицу, что ящик у Талапиных, как свиное корыто и совать туда прессу – только газеты пачкать. И действительно, периодику оттуда тетя Зина вытаскивала мятую и грязную, после чего, озлясь, крикнула Люське, чтобы ноги ее в доме три не было.

Анна Николаевна – Люськина мать, сама, время от времени, подбрасывала газеты Талапиным целыми пачками. Таким образом, все и устроилось, и газеты были, и Люська на горизонте не появлялась.

– Зачем это Людмила к вам заходила? – Лилька широко распахнула покрасневшие от плача глаза и ослабила хватку. – Принесла чего?

Дядя Сеня, наконец, вырвался, минуту поразмышлял, не удастся ли сохранить тайну взаимоотношений с Люськой, решил, что нет, и попытался быть честным.

– Она, это, эта, Люська то бишь, к ней, короче, мужик приехал, шабашник, будет крышу перекрывать.

В том, как произнесено было слово «шабашник», крылось все отношение к мастеру, к Люське и к ее крыше. Имелось в виду, что крыши лучше дяди Семена никто не перекроет, но контры, есть контры, с этим ничего не поделаешь. Выгодный заказ прошел мимо.

– Они вчера гуляли, до сегодня, – с особой обидой продолжил дядя Сеня, – вот, эта дура Люська, косая с утра, как заяц, вспомнила, что у нее лежит посылка и принесла нам. Спьяну перепутала. Вам посылочка-то, в девятый дом.

– А-а, – неопределенно произнесла я, догадываясь, из-за чего произошла свара. – Вы ее случайно не открывали?

– Почти, – застеснялся дядя Сеня. – На адрес не посмотрели сперва.

– Где посылка-то? – деловито прервала его Лилька.

Тетя Зина вздохнула и вынесла из дома небольшой сверток грязно-желтого цвета с надорванным уголком. Где он лежал у Люськи, оставалось только гадать. Я с сомнением взяла ее в руки.

– Ну, чем радует жизнь? – с надеждой глядя на меня, спросил дядя Сеня и хитренько добавил. – С прибавкой Маня, с тебя причитается.

Открывать при них посылку мне не хотелось.

– А вдруг там бомба? – правильно поняла мои сомнения Лилька.

– Ладно брехать, фря нашлась. Будут всякой сопле бомбы присылать, – придвинулась ко мне тетя Зина, задорно тряхнув кудрявой головой. – Открывай, не томи! Ну, в кого ты такая рохля?

Почему-то эта последняя фраза ударила по больному. Действительно, рохля. Ничего не видеть, ничего не слышать, рохля и есть.

Я прижала коробку к груди и заплакала. Все молча на меня смотрели. Я развернулась и побрела домой.

Лилька в этот день меня больше не доставала. Распаковывать посылку я устроилась на кухне. В плоской коробке лежала икона и старая, явно дореволюционная, фотография. Лица на фото были смутно знакомы, хотя я была готова поклясться, что раньше ее не видела. Иконе, на вскидку, было не меньше ста пятидесяти лет. От нее сильно пахло клопами. Хмурый Спаситель, в рамочке из темного полированного дерева, рассматривал меня сквозь треснувшее в двух местах стекло. Очень может быть, что в момент отправки стекло было целое. Ознакомившись с моей родней, Спаситель скорбно поджимал губы.

Я потянула к себе упаковку. Желтая грубая бумага, на весе которой наше почтовое ведомство зарабатывает неплохие деньги, была безжалостно изодрана. Причем особенно пострадал адрес отправителя. Обычное вложение в бандероль отсутствовало. Зато получатель – Талапина М.Е. читался преотлично. Людмила, действительно, была сильно пьяна, раз притащилась с посылкой в стан врага. Право-лево перепутала, что-ли?

В посылке больше ничего не было. Ну, хоть бы письмо какое-нибудь приложили. Я мрачно смотрела на обретенные дары, и некстати вспомнила от чего наверняка может умереть женщина – разумеется от любопытства, причем не утоленного. Даже если я произведу изыскания на почте, то где гарантия, что послал это человек, с невыдуманным адресом и вымышленной фамилией. Тогда вообще дохлый номер узнать, кто и зачем ее прислал.

Я вгляделась в фото. На фоне старого кирпичного завода, стояло целое семейство: глава семьи, кряжистый хмурый бородач, лет пятидесяти, супруга, полная рыхлая женщина лет сорока, одетая в шелковое полосатое платье с темным кружевом. Она стояла, слегка склонив голову к мужу. Строгий взгляд и поджатые губы. На ее правой руке сидел кудрявый двухлетний малыш в вышитом платьице с широкой полосой кружева по подолу. Судя по сдвинутым бровкам, и крепеньким скулам, это был мальчик. Левая рука мужчины лежала на плече девочки лет тринадцати. Она напряженно смотрела в объектив, до смерти боясь не вовремя моргнуть и испортить снимок. Еще одна девочка, скорее всего, ее сестра, несколько старше, статная, темноволосая, стояла ближе к матери. Правой рукой бородач обнимал жену. На среднем пальце был хорошо заметен крупный перстень. Если учесть, что завод тот самый, что и по сию пору стоит на въезде в Оршанск, и который когда-то был собственностью моего прадеда, то было понятно, что люди на фотографии вполне могут быть моими родственниками. Кому еще придет в голову сниматься на фоне кирпичного мрачного здания? К сожалению, в нашей семье не осталось фотографий прадеда. Как знать, вдруг это он? Тогда имеет смысл допросить родню.

Вечером, прихватив тетрадь и ручку, я отправилась в магазин. Поскольку ближайший семейный архив располагался в доме номер три, явиться туда по делу и без бутылки было верхом неприличия. Во-первых, у тети Зины, не дай Бог, отыскался бы самогон, во-вторых, еще хуже, если бы он не отыскался. Прием был бы, мягко говоря, прохладным. До употребления тети Зининого самогона жизнь меня еще не опускала, так что следовало купить напиток, устраивающий всех. Водку Талапины уважали, но я ее не пью. Вино я пью, но «компот», как его называл дядя Сеня, у Талапиных не употреблялся. Пройдясь взглядом по магазинным полкам, я наконец нашла то, что надо. Коньяк, «Дагвино», три звезды. Дороговато обойдется поиск корней, но здоровье, в конечном счете, дороже. В гостевой комплект вошли – палка копченой колбасы, шоколадка, банка огурцов и батон.

В доме номер три слабо светилось окно, и царила подозрительная тишина. Я постучалась.

– Ну, кого там черт несет? – рявкнула из-за двери тетя Зина.

– Я это, тетя Зина, – проблеяла я. – Можно войти?

– А что, закрыто? – удивилась тетя Зина.

Я осторожно вошла. Дядя Сеня зайчиком лежал на кровати и только скосил на меня глаза. Тетя Зина, с очками на носу, разодетая в желтую кофту и красную вязаную юбку, читала рекламу в старой газете. В свете маленькой настольной лампы, выпущенной в конце шестидесятых годов, она выглядела доброй бабушкой, только что убаюкавшей внуков. Рыжие кудряшки были тщательно причесаны и прижаты к голове массивным бархатным ободком.

– Я, может, не вовремя? – Я скромно переступила порог и слегка встряхнула сумку. Бутылка звякнула о пузатый бок банки с маринованными огурцами. Родственники вытянули шеи и хором возмутились:

– Ты, Маня, чего ерунду городишь?!

– Заходи, не чужие, чай!

– Подумалось, – пояснила я, – сейчас лето, а там и осень, потом зима, когда еще увидимся. – Я вздохнула и водрузила на стол коньяк.

– Ух, ты, – дядя Сеня пушиной слетел с кровати и двумя руками схватился за емкость.

– Тетя Зина, а тарелку не дашь? – колбаса улеглась рядом с батоном.

Тетя Зина жар-птицей взметнулась на кухню. Дядю Сеня я привлекла к открытию банки с огурцами.

– А-а-а… Это кстати. – Дядя Сеня захрустел огурчиками. – В огороде еще цветут, а прошлогодние уже сожрали.

– Ты же и сожрал, – тетя Зина выложила на стол деревянную доску и суповую тарелку. Батон и колбасу, не чинясь, нарезала по-крестьянски, то есть так, чтобы готовый бутерброд пролезал в широко раскрытый рот. Огурцы предполагалось брать из банки вилкой и затем рукой отправлять в рот. Такой ерунды, как салфетки, в доме у тети Зины отродясь не водилось. Пальцы всегда можно было облизать или вытереть об одежду. Тем, кто сидел у окна, в этом смысле везло больше, так как под рукой всегда имелись цветастые ситцевые занавески. Проявленное мной уважение, в виде бутылки коньяка, подвигло тетю Зину достать из буфета почти хрустальные рюмки. Заодно она принесла чистое полотенце, которое я положила на колени. Подготовку к застолью на этом сочли законченной, и дядя Сеня поднял рюмку.

– Хорошо, – он посмотрел рюмку на свет и сдвинул брови. – Но мало.

Конечно, если пить все время стаканами, то рюмка, как посуда, воспринимается с трудом. Мы все выпили и закусили бутербродами. Поскольку тетя Зина делала их под размер своего рта, мне пришлось отделить колбасу от булки и есть отдельно.

– Что Мария обмываем? – дядя Сеня споро налил по второй.

– А, – махнула я рукой, – икону.

Родственники вытаращили глаза, – Так в посылке икона была? Зачем? От кого?

– Ну, там же написано было, вы что, не прочитали, от кого?

Тетя и дядя дружно покачали головой:

– Какой-то Пономарев или Пименов, не из наших, точно.

– А город – Санкт-Петербург, это было крупным, а улицу я не успел прочитать, – Дядя Сеня с укоризной взглянул на жену.

– Наливай дядя Сеня. – Я положила перед собой тетрадь. – Давно хотела записать свою родословную. Как дедушку звали, прадедушку, откуда родом.

– Деда твоего Иваном звали, а прадеда – Прохор. Была у нас фотка, да ушла, а то бы показал.

– В посылочке и фотография была, – я сунула дяде картонку.

– Мать-перемать! – хлопнул по столу ладошкой дядя Сеня. – Как ушла, так и пришла. Та самая фотка, которую Танька поперла. Вот пятнышко знакомое, и краешек надорван вот туточки. – дядюшка нежно потер пальцем уголок фотографии. – Делаю выводы, что она до сих пор жива-здорова и проживает в Питере. Раз прислала тебе посылочку, получается, что она про нас знает, а вот мы про нее – нет. Этот вот, с бородой, дедушка мой Прохор, тетка – это бабуся Серафима, на руках у ней – твой дедуля Иван. Под рукой у Прохора – маменька моя Катерина. А вторая девица, стало быть, Анька.

– Ишь ты, – умилилась тетка. – У своего заводика снялись.

– Да, – вздохнул дядя Сеня, – хорошие были люди. Взять прадеда нашего, Прохора, ух, деляга был, купчина, разворот имел, будь здоров. Лесопилкой владел, а перед революцией завод кирпичный поставил.

– Не в тебя пошел, – съязвила тетя Зина, макая в соль маринованный огурец.

– Куда тычешь, дура, – схватил ее за локоть дядя. – Беда, с вами, с бабами, великие мастера добро на говно переводить. Если б меня дедка воспитывал, я б, может, в графья пробился. А так, мать одна растила. Что с нее, с бабы, взять?

– А наследственность? – не унималась тетя. – Хотя, ты, скорее всего, в отца пошел, в пастуха местного.

– Почему это в пастуха? – оскорбился дядя Семен. – Мать как-то проговорилась, что отцом моим был комиссар из Питера.

– Ага, комиссар, – разошлась тетка. Коньяк явно пошел ей на пользу. Она разрумянилась и молодела на глазах. – Хвосты коровам комиссарил.

– Это у тебя во рту не язык, а хвост бычий. Метешь им, сама не зная что, – обиделся дядя. – Матке моей, вы все, – он ткнул в меня пальцем, – должны в ножки поклониться. Как наехала в тридцать третьем году комиссия в Вереево, наше семейство разъяснять, пропали бы, кабы не маманя. Дед-то богатеем был, могли нас всех по этапу отправить. Маменька-то с комиссаром заседание провела, внеплановое, на сеновале. Так и отбоярилась от ареста, и Ивана с Ольгой спасла. Дед-то твой токо-токо поженился с ней. А матка с того сеновала понесла. Да, а комиссар этот, засранец, батя мой, строго ей наказал, чтоб не трепалась. Она и молчала. Комиссар потом убыл в Москву на руководящий пост, а в войну его убили.

– Погоди, – нахмурилась тетя Зина. – Чего, брешешь-то? Ивашку, ведь, в тридцать седьмом забрали.

– Забрали, – вздохнул дядя Сеня, нащупывая свою стопку. – Из наших же, деревенских, какая-то сука донос накатала. Чего же тут поделаешь? Разобрались же, вернули назад Ивана, в 1939, перед войной. Всего два года отсидел-то, радоваться должен.

– Так он и радовался, – буркнула тетя Зина, разливая по рюмкам ароматную жидкость. Коньяк красиво золотился в свете лампы. – Кашлял кровью и радовался. Застудил, должно быть, легкие на лесоповале.

– А вы, дядя Сеня, своего дедушку видели?

– Орел был дедуля, – дядя задумчиво понюхал пустую рюмку.

Сам он сейчас более всего походил на старого сытого коршуна. Крупный хрящеватый нос и острый взгляд выцветших желто-зеленых глаз. На прадеда дядька походил, но мало. Сухопарый, суетливый. Сильна оказалась комиссарская кровь. А вот нос и волосы, – это, конечно от деда Прохора. У моего отца похожий нос, брови и такие же буйные кудри. Сейчас они поседели и поредели, но, судя по фотографии, снятой в молодые годы, все было. Разрез глаз у моего отца и прадеда совпадает. А дядю Сеню папенька-комиссар наградил шальными разбойничьими глазищами. Папа говорил, что в молодости дядя Сеня был очень хорош собой. Может быть, вот только годы и набрякшие мешки под глазами его не красили. Зинаида, поскольку была значительно моложе супруга, выглядела неплохо. Живые смешливые глаза, задорная полнота. Ей бы бросить пить, курить и дядю Сеню… Хотя, зачем? Они друг-друга стоят.

Вот что я узнала от своих родных.

Поскольку об остальной, допрадедовой родне, ввиду ее незначительности, Семен не распространялся, то начну рассказ с прадеда, Прохора Талапина. Он родился в 1860 году, в крестьянской семье, в селе Вереево. Обрабатывать дерево начал его отец, а Прохор продолжил дело и основал лесопилку. Кроме досок и бруса, по всему уезду стали расходиться табуреты и столы. Родительский дом сгорел, поговаривали, что это был поджог, и Прохор отстроил этот дом, в котором сейчас была моя дача. В тридцать два года он взял в жены двадцатилетнюю Серафиму и на фундаменте ее приданого взрастил кирпичный завод. Завод был выстроен в пригороде Оршанска. В самом Оршанске был выстроен красивый дом из закаленного особым образом кирпича, и вскоре вся семья перебралась жить туда. Последние двадцать лет, в нем располагается детский сад, и ни одной малолетке еще не удалось вывинтить из стен, хотя бы пару кирпичей. Капитально строил дедушка. Через год после свадьбы родилась дочь Анна, через два года Катерина. Родив в 1907 году сына Ивана, Прохор счел свою миссию по продолжению рода исполненной, тем более, что вскоре заболела и надолго слегла Серафима. Намучившись сама и измотав родных, она наконец умерла. Больше жениться охоты у прадеда не возникало. Дела шли успешно вплоть до семнадцатого года. Прадед к революции отнесся серьезно, почуял ее издалека, лесопилку и дом в городе продал еще в шестнадцатом году, и перебрался со всем семейством в Вереево, а завод передал в 1917 новой власти, надеясь на то, что она отнесется к нему лояльно. Но власть время от времени вспоминала о проданной лесопилке и взывала к Прохору с вопросом – где деньги? Впрочем, спрашивала она недолго, в девятнадцатом году ее терпение истощилось, и прадеда отправили заниматься заготовкой леса в Сибирь. Там он и сгинул. Когда его забирали, мать рассказывала, припомнил дядя Семен, он все кричал Ивану:

– Анька знает!

– Что знает? – хором спросили мы с тетей Зиной.

– А черт, ее знает, – вздохнул дядя Сеня, косясь на бутылку. – Анька ночью куда-то смылась.

– А мать не говорила, о чем знает ее сестра? – хищно прищурилась тетя Зина.

– Да, нет, – покачал головой дядя, – Анька старшая была, значит, больше и знала. Матери моей было двадцать пять, а дедуле твоему, Маня, двенадцать лет. Может, он ему чего и сказал, а тот по малолетству не запомнил. В деревне одно время трепались про Прошкины денежки. Дурные люди! Если б было чего, разве я в такой хибаре жил?

– Может, искал плохо? – забеспокоилась Зинаида.

– Искал, – усмехнулся дядька. – Весь дом простукал, подвал перекопал, огород раза два на пол-метра в глубину перепахал. Ничего нет. Если чего и есть, то не в доме. Знаешь, как в старину клады скрывали? У трех дорог, между трех дубов, в глубоком колодце… Короче, фиг найдешь.

– А чего тетя Катя замуж не вышла? – задумалась я.

– Не расхватали, да и время тяжелое было, революция эта, ети ее. Времена тяжелые пошли. Потом, она на лицо проста была, красавиц-то в роду не было, – ответил Семен и, скосив на меня глаза, добавил, – кроме тебя, конечно. Замуж мать так и не сходила, а я родился в тридцать четвертом году, случайно. Матери-то уже сорок к тому времени стукнуло. Ванька год, как женился, так что было кому меня нянькать. Так вот мы и жили. А в тридцать седьмом году Ваньку забрали, так что остались в доме – две бабы и я, за мужика. В тридцать девятом году Иван Прохорович вернулся, страшный, худой, но главные органы, к счастью, не пострадали.

В этом месте повествования дядя Сеня воздел к верху указательный палец, как иллюстрацию к слову «органы».

– Года не прошло, как Евгешка народился, батя твой. Стало в хате тесно, и нам с маманей построили этот дом. – Дядя звонко хлопнул ладонью по столу. Мы с тетей Зиной подпрыгнули.

– Ты про эту расскажи, про эту, – встряла тетя Зина. – Помнишь, ты говорил, что после войны к вам приезжала девчонка.

– Ну, да. – Почему-то покраснел дядька. – Приезжала. В 1950 году, что-ли. Да не помню я! Откуда мне знать, кто приехал, кто уехал. Мало ли кто к нам шлялся! Черт ее знает кто!

– Она же сказала, что мать ее звали Анной, и что она умерла. – Буркнула тетя Зина. – Сестра твоя двоюродная, между прочим.

– Щас! – разозлился Семен. – Ни документов при ней, ни денег. Не то время было, чтобы всяким побирушкам верить.

– А я все-таки думаю, что эта Танька не врала. – Ты же сам говорил, что она была вылитая мать в молодости.

– Сколько было девочке лет? – спросила я.

– Пятнадцать, нет, шестнадцать. – Неохотно отвечал дядя Семен. – Взрослая уже кобылища была.

– И, что, вы ее так и выгнали? – охнула я.

– Она у нас пожила неделю, – промямлил дядя, – и сама уехала. Материну шаль уперла и пару фотографий. Вот эту, например. Может быть, она по сию пору жива, совесть замучила, она и решила ее назад вернуть. А, шали, в посылке не было? – с надеждой спросил дядя Сеня.

Я покачала головой. Дядюшка печально глянул на пустую бутылку, лег на кровать и демонстративно отвернулся к стене. Тетя Зина зевнула, широко открыв беззубый рот, и я подумала, что следующий раз, приду к ним в гости с паштетом.

На утро я решила, что делать мне в деревне больше нечего. Закрыла дом на висячий замок и двинула на автобус. Народу в город ехало немного, и я уселась у окна. Мимо мелькали деревья и дома, в голове вертелись невеселые мысли.

Сколько я себя помню, рядом всегда была Лилька. Она выскальзывала из любой ситуации, как намыленная. Кстати сказать, эти ситуации возникали не без ее участия. Лилька обожала дурачить учителей и одноклассников. В сумочке нашей классной руководительницы, которая вела у нас русский и литературу, энергичной и честолюбивой Валентины Васильевны, постоянно обнаруживались тараканы, которых она на дух не переносила. Все прекрасно знали, что это Лилькины проделки, но никто и никогда не видел, как она их туда подсовывает. В, результате, наша классная перестала оставлять сумочку на своем столе. Регулярно пропадали тетради с контрольными работами, ручки и указки. Необъявленная война началась после одного из родительских собраний. Лилькиной матери было объявлено, что ее дочь непроходимая тупица и лентяйка, способная только на мелкие пакости. Лилькина мама, придя домой, долго плакала и пила валерьянку. Мамины слезки дорого обошлись Валентине Васильевне. Нервы ей Лилька потрепала изрядно. Но, хотя подловить ее было практически невозможно, классная дама охотилась на подружку с азартом борзой собаки. Стоило ей застукать нас на горячем, она тут же устраивала допрос с пристрастием. Я тут же принимала виноватый вид, даже если была ни в чем не виновата. Лилька, напротив, начинала возмущенно вопить и стенать, жалуясь на несправедливые придирки. Под пронзающим насквозь взглядом педагога, я начинала наливаться бурым цветом, а Лилька, глядя честными голубиными глазами, с упоением врала, частенько ссылаясь на свою мать. Классная кисло выслушивала Лилькины врушки и отпускала нас восвояси. Лилькина мать, Антонина Ивановна, во всем и всегда поддерживала свое чадушко. Так что, у классной не было ни малейшего шанса вывести нас на чистую воду. Итогом затянувшейся войны стала тройка по русскому и литературе. Впрочем, по другим предметам троек тоже хватало. У меня аттестат был получше, и родители думали, что я буду поступать в институт. Но Лилька заявила, что если мы настоящие подруги, то должны везде быть вместе. Так что, после школы мы поступили в техникум пищевой промышленности. Я выучилась на бухгалтера, а Лилька выбрала отделение автоматики, надеясь на то, что в группе будут, в основном, парни. Ее надежды не оправдались. Парней было всего двое, а девчонок пятнадцать. Должно быть, все они рассуждали примерно так, как и Лилька. Во всяком случае, двое юношей очень скоро перестали быть холостыми, переженившись на своих одногруппницах. По окончании техникума я осталась работать в Питере, а Лилька выскочила замуж за свежеиспеченного офицера, о чем я уже рассказывала, и уехала хлебать гарнизонную жизнь туда, куда в старые времена приличных людей не посылали. Хватило ее аж на три года. После чего она, ни капельки не изменившаяся внешне, громко хлопая крыльями, вернулась в родное гнездо. Родители наслушались такого, от чего на полгода потеряли покой и сон. Дескать, муж (мерзавец, мот и пьяница) ужасно с ней обращался. Поскольку я его видела на свадьбе робкого и влюбленного, ничего подобного даже предположить не могла. Конечно, парень он был с характером, но не отпетый же негодяй! Можно было только изумляться, что армия делает с людьми. Вообще-то, Игорь выглядел обычным парнем, довольно симпатичным, я за него особо не переживала, такой без жены надолго не останется. Причем на фоне взрывной, импульсивной Лильки любая другая женщина должна показаться ему ангелом. Лилька недолго зализывала душевные раны, в наличии которых я сильно сомневалась. Передо мной мелькала ее постная физиономия целых две недели. А еще неделю спустя, розовая и сияющая, она знакомила меня с новым бой-френдом, огромным кобелякой, в стильной дубленке, которую распирали мощные мышцы. Паренек нагло пялил на меня оловянного цвета гляделки и щипал Лильку за сдобные места. На ее ценные замечания он реагировал коротко: «фигня». На не менее ценные предложения, не менее коротко: «забей». Через месяц Лилька изрекла:

– А знаешь, Игорь-то был святой.

– Ну?

– Вот именно, мы Маня с тобой отпетые дуры. Надо было с треском нагуляться перед замужеством, чтобы научиться разбираться в мужчинах, а потом взять и выйти замуж за Игоря. Правда, – вздохнула Лилька, – он от этого богаче не стал бы. А в бедности я жить не могу, никак не могу.

Я вздохнула и подумала, что мне-то, как раз, ничто не мешало «нагуляться с треском», но вот, не получилось же. Да, и как можно было удариться в загул, имея таких родителей? Тем более, выйти замуж. Если я возвращалась домой после девяти вечера, уже в коридоре ощущался запах корвалола. Надо было оправдываться, что-то объяснять отцу, жалеть и обнимать заплаканную маму. «Ты, конечно, уже подросла, – всхлипывала мама, – но я ничего не могу с собой поделать. Как представлю тебя в грязных лапах какого-нибудь маньяка, сердце буквально останавливается». Ничего хорошего не было и в моих робких попытках познакомить родителей с очередным претендентом на сердце. Про руку, насколько я помню, речь так ни разу и не зашла. Вернее, до этого просто не дошло. Большинство молодых людей залетает в ЗАГС как бы случайно, на крыльях любви. Мои родители, после детального допроса, ставили моих ухажеров прочно на ноги, которые быстренько уносили их прочь. Мама вообще не представляла, что порядочный молодой человек может ухаживать за девушкой, не имея «намерений». В это понятие мама вкладывала горячее стремление молодого человека вскоре стать мужем, отцом, примерным зятем, наконец, трудиться до седьмого пота, чтобы одеть, обуть и накормить своих родных, старых и вновь приобретенных. Молодые люди, надо сказать, своих намерений от меня и не скрывали, но это было нечто иное. Причем добивались своего весьма настойчиво, что невольно меня настораживало. «Учти, – вздыхала мама, – они до сути доберутся, и поминай, как звали. А, ты, потом, сиди, агукой, вытирай малому сопли. Кому это надо? Никому. Значит – аборт придется делать. А ты знаешь, к чему это может привести? Вообще детей может не быть». Эти речи повторялись в день по два раза. Можно смело утверждать, что со стороны родителей имело место быть кодирование. Иначе почему, я с таким упорством отказывалась от близости с мужчиной? Кому признаться, что до двадцати лет была девочкой, засмеют. Антон, например, мне просто не поверил. Он как-то намекнул, что, вот, некоторые делают операции, и как новенькие. А я-то носилась, как дура, со своей особенностью. Глупость какая! Ценности нынче поменялись. Где дружба навек? Если бы не Лилька, которой я доверяла на все сто, могла бы выйти замуж. Антон, вроде, собирался на мне жениться. Не может же мужчина так просто предложить делать ремонт на даче. И не простой, а капитальный, с перепланировкой и бильярдной в подвале. С ума сойти, он бы ремонтировал дачу, спал с Лилькой, а потом совершенно спокойно женился бы на мне. Но все равно потом бы все открылось, и мне было бы только больнее.

Хотя, и сейчас больнее некуда. Почему я такая невнимательная дура? Тут же вспомнился бойкий мальчик Вася, с которым я познакомилась на каких-то танцульках. После двух совместных походов в кино, он прошептал мне на ухо: «Ты мне так нравишься», и поцеловал. Потом мы целовались под аккомпанемент этих самых «нравишься» где только можно. Я, конечно, мечтала о признании в любви, просто нравиться уже не хотелось. Да мало ли о чем мечталось. Отрезвление состоялось дождливым октябрьским вечером, когда мы большой компанией уходили из гостеприимного Нютиного дома. где только что отметили ее день рождения. Мы с Лилькой отправились домой, а Вася предложил проводить Тоню. Она жила в другом квартале и не хотела идти поздно вечером одна. Я, конечно, не стала возражать, и бодро потопала бок о бок с Лилькой. По дороге мы успели обсудить наряды, угощения, музыку и нового кавалера Нюты – худощавого «ботаника» Валентина.

– Он такой умница, – восторгалась я. – представь, читает по памяти те же стихи Брюсова, что и я. А тебе они не понравились, я помню. И еще он такие дифирамбы выпевает в Нютину честь, просто захвалил ее совсем. Если бы я Нютку не знала…

– Да, уж, – усмехнулась Лилька, – действительно, уникальный юноша. Болтать с незнакомой симпатичной девчонкой о своей подружке не каждый способен. Таких просто нет.

– Ну, как это нет…

– Да так, – отрезала Лилька. – Ты сегодня на дне рождении кино смотрела?

– Да, – удивилась я. – Все смотрели. «В джазе только девушки».

– А вот и не все, – едко пропела Лилька. – Некоторые смотрели на других девушек, и хватали их под столом за коленки. А еще эти некоторые с этими девушками целовались на кухне.

– Подожди, – пробормотала я, останавливаясь и хватая Лильку за рукав пальто. – Ты о ком говоришь, Лиль?

– О ком, о ком, – поморщилась подружка, дергая рукавом. – Ты же все и так поняла.

– Ты Ваську имела в виду? – не унималась я. – И ты не ошиблась? Там же темно было.

– Да, там было темно, и я ошиблась, если тебе так хочется.

На следующий день я позвонила Василию и попросила его больше ко мне не приходить. «Как хочешь», – ответил он и повесил трубку. А я-то думала, что он начнет расспрашивать меня, что, да почему? И тогда, я ему все выложу и про чужие коленки, и про поцелуи. Хорошо, что не пришлось с ним об этом говорить.

Ну, ни Юлий я, Цезарь, и все! Если я читаю книгу, то не слышу орущего над ухом радио. Есть же люди, которые умеют одновременно делать множество разных дел: об одном говорить, о другом читать, и еще кого-то в это же время хватать за коленки. Увы, это не я.

Автобус занесло на повороте, и глазам открылся вид на обрывистый берег Верейки. В ее неторопливых мелких водах отражался тот самый заводик с фотографии. Когда-то он был единственным в городе. В советские времена тоже кое-что построили в Оршанске. Возвели сарай, он же текстильный цех, Дом Культуры, небольшой молочный завод, который и сейчас выпускает творожные сырки и кефир. Непонятно из чего все это делается, коровы повсеместно повывелись. На все Вереево три буренки осталось. А раньше в каждом дворе корову держали. Колхозное стадо тоже сильно поредело. И колхоз перестал быть колхозом, а превратился в акционерное общество, акциями которого владеют кто угодно, только не бывшие доярки. Последнее десятилетие подарило городу несколько торговых палаток и пару-тройку частных предприятий. Причем предприниматели изо всех сил старались подчеркнуть значимость своих объектов, выкрасив их так ярко, насколько это было возможно. При въезде в Оршанск глаза начинали метаться между новехонькой голубой башней завода по производству минеральной воды (которой в окрестностях отродясь не водилось) и вытянутым в сторону реки заправочно-развлекательным комплексом, с салатно-розовыми стенами, красной крышей и крашеными белой краской дверьми и окнами, словом, сооружение в целом было цвета вечного праздника.

В авангарде этого сооружения действительно находилась заправка, где можно было купить неплохой бензин. На ее территории имелось кафе, магазин, и кемпинг на пять номеров. Чистенькое кафе с нехитрым названием «Мираж», было всегда полно народу, в отличие от местной столовой-ресторана, вонючего и давно не ремонтировавшегося. Сидя в кафе можно было пить ароматный натуральный кофе и наблюдать за проносящимися по шоссе машинами. Также хорошо просматривалась железнодорожная платформа, что позволяло быть в курсе, кто, куда и по какой надобности направляется, и делать далеко идущие выводы. Я как-то раз заходила в кафе, дожидаясь опаздывающую электричку, и к своему удивлению обнаружила внутри мирно попивающих кофеек двух вереевских старушек, из тех, что исправно разносят по домам всяческие почти достоверные сплетни. Они, затаив дыхание, наблюдали за некой таинственной фигурой, выбравшейся на четвереньках из вагона. Очки у бабушек запотели от волнения, горячий кофе из крохотных чашечек проливался на подол. В такие моменты наплевать на то, что кофе в кафе стоит пятнадцать рублей за чашку. Сейчас кафе тоже не пустовало. И к заправке то и дело подъезжали все новые машины.

Я рассматривала ее с платформы, дожидаясь электрички. К заправке подъехала красная машина иностранного производства неведомой мне марки. «Победу» и «Волгу» я определяю легко, а вот «ИЖ» от «Жигулей» не отличаю. Что уж, про иномарки говорить. Из машины выскочил мужчина в черной майке и спортивных штанах. Он изо всех сил надрывался в сотовый телефон, и даже приседал от натуги. Лица его было не разглядеть, но спортивное телосложение и высокий рост, заставили меня вздохнуть. Вот где надо работать – на заправке. Кассирши там наверняка имеют множество поклонников с машиной и прочими радостями жизни.

А я с кем могу познакомиться, раскатывая в метро и общественном транспорте? У всех мужиков такие же, как у меня, озабоченные физиономии, тусклый взгляд дохлого судака, и это в лучшем случае. Отдельные представители дышат перегаром сквозь синие «зенитовские» шарфы или ржут так, что впору перегружать их в товарный вагон со стойлами.

С Антоном я познакомилась в кафе месяца два назад. Он вошел, заказал себе кофе, и попросился ко мне за столик. Свободных мест было много, но он сел именно за мой столик, так что, все было ясно. Симпатичный, светло-русый парень представился Антоном. Услышав мое полное имя, уважительно поднял брови. Мы обсудили качество подаваемого в этом заведении кофе, потом Антон предложил мне сходить с ним в кино. Я не очень устала на работе и согласилась. Кинотеатр был за углом. Я уже забыла, когда последний раз была в кино, и многое мне показалось в новинку. Герои экрана орали мне прямо в ухо, иначе их было не услышать. Весь зал сосредоточенно грыз попкорн и прихлебывал «Фанту» и пиво. Дважды включали свет и выводили парочки с заднего ряда.

– За что их выпроваживают? – Недоумевала я.

– Бедные студенты, – пояснил Антон.

– Ну, и что? – Не поняла я.

– Комнату не на что снять, вот они и…

Фильм закончился бурной эротической сценой. После сеанса Антон завел меня в блинную. Наевшись, я всегда заметно добрею. Поэтому, когда Антон проводил меня до дома и пожелал чашечку кофе, я не стала ему отказывать. Мы проболтали с ним до пяти утра, после чего он нежно попрощался и тихонько ушел, выяснив, где я работаю. После работы он меня встретил и повел гулять по вечернему городу. Когда я находилась так, что ноги приготовились отвалиться, как хвост у испуганной ящерицы, Антон остановил меня у особняка, постройки начала прошлого века и показал пальцем на окна второго этажа.

– Здесь я живу, зайдем на минутку?

Минуткой дело не обошлось, и я с трудом вырвалась утром из жарких неутомимых объятий и поспешила на работу. На следующий день я перебралась к нему жить, готовить, прибирать квартиру. Антоша трудился старшим менеджером в издательской фирме, неплохо зарабатывал, и мог позволить себе снимать однокомнатную квартирку с кухней. «Вскоре куплю свою», – хвастался он. Я мысленно сложила наши капиталы в один, добавила родительские сбережения, и посчитала, что вместе мы вполне можем купить двухкомнатную квартиру. Антон вел себя так, что вскоре в моей голове завелись первые мысли о возможном замужестве. Я познакомила его со своими родителями, которые понимали, что мои года уже перестали быть моим богатством, поэтому вели себя в высшей степени деликатно. Мы с ним съездили на дачу, где с первых чисел мая обитала Лилька. Подруга собирала в кулак размотанные очередным поклонником нервы. Лильке Антон не понравился. Она высказалась о нем в том смысле, что мой ухажер «с двойным дном». Теперь выяснилось, что и у Лильки оно тоже имеет место быть.

Дачу Антон одобрил. Он внимательно обследовал ее всю: от чердака до подвала. После чего, набросал план реконструкции. Лилька только хмыкала в кулак. В воскресение он затеял, было, разбирать подвал и даже вынес оттуда пару ящиков с журналами и книгами. Предполагалось продолжить уборку после обеда, но захотелось вздремнуть, потом мы все вместе пошли купаться на Верейку, от души повалялись на горячем песке, поиграли в волейбол, перекусили дома и с трудом успели на последний автобус до Оршанска. Лилька долго махала вслед автобусу. Потом мы приезжали на выходные, а Антон ездил и в будние дни, привозил цемент и инструменты. «Надо найти рабочего, одному там за лето не управиться», – озабоченно сдвинув брови, внушал мне любимый. Думаю, тогда он и один прекрасно управился, вместе с Лилькой. Целых два дня там трудился, бедняга. Бурил, не покладая, так сказать… А, ладно, бес с ним! Зарыто и забыто.

Начало июля выдалось дождливым. Я подолгу засиживалась на работе, потом сразу ехала домой, где, наскоро перекусив, читала, лежа в постели. Вспоминала, как приехала к бывшему жениху отдать ему оставленные на даче вещи и забрать свои. Он впустил меня в квартиру и повалил на диван, оправдываясь и валя на Лильку вину за произошедшее. Исцарапав его и покусав, я, в какой-то степени отмщенная, собрала свои пожитки и оставила Антона в прошлом. Лилька, в свою очередь, тоже делала попытки к сближению, получила в ответ отворот в столь грубых и не свойственных мне выражениях, что решила на время оставить меня в покое. С моей дачи она съехала, к великому огорчению своих родителей.

Через неделю до меня дозвонился дядя Сеня, что для него было весьма непросто. Телефон в Вереево был только на почте, заведовала им Люська, так что пришлось дядюшке ехать в Оршанск. Семен поставил меня в известность, что на дачу пытался пробраться вор, но был застукан на месте преступления бдительной родней, и с позором изгнан. После чего дядя Сеня арендовал у соседей старую злющую суку, сторожевую овчарку по кличке Найда, которую привязал у крыльца. Получив от меня согласие оплатить ее прокорм, Семен со вздохом попрощался, намекнув, что они с Зинаидой скучают. Я, в ответ, обещала вскоре приехать и привезти что-нибудь из веселительного. Дядя Сеня довольно похрюкал в трубку.

С четверга я начала готовиться к поездке. Купила пару бутылок водки и затарила морозильник свининой. Собаки должны есть мясо. Вряд ли дядя Сеня дает псине что-нибудь, кроме похлебки на костях и вареной перловки, но, если я не привезу для собаки мяса, он этого не поймет. Отдам ему мясо, пусть порадуется. Не так часто они его с Зинкой едят. Еще прикупила коробку конфет для хозяев овчарки. Сама я на даче обычно ем геркулес, сваренный на местном, жирном молоке и салаты из зелени с маслом или сметаной, как душа пожелает. Одной-то много ли надо. Лилька тоже обожала всякие салатики…

С магазина я пришла довольно поздно и обнаружила, что доступ в квартиру несколько затруднен. На коврике у дверей темнело тело. Выходить оно никому не мешало, так как соседи всей семьей укатили отдыхать к родственникам в Харьков, и я благодушествовала в квартире одна. На площадку выходили двери еще одной квартиры, в которой жила старая глухая бабка Настя. В такое позднее время, нечего было и думать, звать ее на помощь. Бабка обычно укладывалась спать, как в последний раз. Обматывала свою поседевшую голову двумя платками, косила глазом на аккуратную стопочку «похоронной» одежды, оставленной на видном месте в кресле, и погружалась в крепкий здоровый сон.

Я поставила сумки и нагнулась к лежащему. От него шел целый букет ароматов. Доминировали запахи хорошего парфюма и дорогого коньяка. Мужчина всхрапнул, стало быть, живой, что уже хорошо. Я зажгла на площадке свет, чтобы получше разглядеть препятствие. Приблудившийся к моему порогу мужчина, скорее всего, был старше меня лет на десять. Первым делом, я отметила, что его темные волосы с красиво серебрящимися висками аккуратно подстрижены, черные джинсы и темно-синяя ветровка, модные и дорогие. Лицом он кого-то мне напомнил. Господи, да вылитый же Ричард Гир! Классного мужика прибило к моему порогу.

– Эй, мужчина! – Я осторожно потрясла его за плечо, на всякий случай, держась подальше, помня о том, как мама будила пьяного дядю Сеню. Он, спросонья не разобравшись, подумал, что это тетя Зина и по привычке махнул кулаком. Мама до сих пор не простила ему тот синяк под глазом.

Лежащий пошевельнулся. Я отскочила в сторону. Мужчина, постанывая, сел, прислонившись спиной к двери, и помотал головой. Глаза его были закрыты, на висках выступили капельки пота. Приходить в себя он, по всей видимости, не собирался. Я критически осмотрела его довольно крупное тело. Оттащить его в сторону у меня вряд ли получится. Я вновь решительно затрясла его за плечо.

– Вы бы шли отдыхать в другое место, – чуть не плача, предложила я. – Вон, подоконник свободен.

– Не обращайте на меня внимания, – внезапно хрипло проговорил незнакомец, и сделал попытку вновь завалиться на коврик.

– Ну, что же вы так напились-то? – взвыла я.

– Меня девушка бросила, – пробормотал мужик. – Пожениться хотели, а она говорит, что мой друг лучше, чем я. Моложе, и прочее, и прочее, и прочее… Вот так. Вам этого не понять.

Я мигом прониклась к нему состраданием. Как это мне не понять? Как раз я-то в состоянии оценить всю глубину его переживаний.

– Вы, только, милицию не вызывайте. Я полежу немного и пойду, – жалобно вздохнул товарищ по несчастью. – Сердце, что-то прихватило. Я вообще-то не пью, а сегодня с горя выпил.

– Я сейчас «скорую» вызову, – забеспокоилась я.

– Они меня сразу в вытрезвитель определят. Потом на работу сообщат, опозорят. Не надо, я вас прошу. Оклемаюсь и так, – едва слышно бормотал бедолага.

– Ладно, – решилась я, помогая ему подняться на ноги. – Заходите в квартиру.

Усадив его на шаткий кухонный табурет, я заварила крепкий чай. Пока кипел чайник, налила страдальцу рюмку корвалола и заставила выпить.

После бокала чая клиент пошел на поправку. Через час можно было уже не сомневаться в его дееспособности. Незнакомец назвался Борисом и рассыпался в благодарности своей спасительнице. Я зачарованно глядела на его блестящие волосы и быстрые глаза. Борис снял ветровку, под которой оказалась тонкая обтягивающая футболка, так что можно было вдоволь любоваться его сильным красивым телом. Сеточка морщинок в углах глаз подсказывала, что лет ему за сорок пять, точно. Но выглядел он значительно моложе, а все благодаря прекрасной физической форме. Наверное, он частенько посещает бассейн, тренажерный зал, теннисный корт. Что-нибудь, да посещает. У богатых свои причуды. Результат – на лицо, и не только. Глядя на такие мышцы, и у Венеры Милосской под мраморной кожей забьется ожившее сердце.

Мое-то, уже билось вовсю.

– Вы необыкновенная девушка, мне вас Бог послал, – проникновенно вещал Борис. – Могли ведь в ментовку сдать, соседей позвать, прогнать пинками, да что угодно еще, а вы так по-человечески ко мне отнеслись.

– Просто я вас очень хорошо понимаю, – грустно призналась я. – Со мной тоже недавно поступили как с вами. Так что, искренне желаю вам счастья.

Борис осторожно взял мою руку и, медленно поднеся к губам, поцеловал. Мое сердце едва не выпрыгнуло. Его теплые губы едва коснулись моих пальцев. Ничего не произошло, только я не представляла, что этот простой жест может вызвать такой отклик во всем теле. Борис внимательно и спокойно смотрел мне в глаза. Мне казалось, он читает там, как в открытой книге. В глубине его темно-зеленых глаз мерцал загадочный огонек. Он завораживал, и я осознала, что смотрю на свою находку, буквально открыв рот. Я сглотнула и закашлялась. Борис едва заметно улыбнулся и посмотрел на старенькие настенные часы.

Я зачарованно наблюдала, как он поднялся и потянулся, играя мышцами: – Мне пора.

Борис вызвал по телефону такси и вскоре уехал. Я посмотрела на часы. Четыре утра! А спать почему-то, совсем не хочется.

Я оглядела кухню и вдруг обнаружила, что давно пора побелить в ней потолок и покрасить стены. А еще повесить новые занавески. Обязательно этим займусь в ближайшее время. А сейчас надо умыться и идти спать. В ванной не мешает повесить новое зеркало. Я машинально в него взглянула. Ну, ни фига себе, это я? Перечеркнутое трещиной отражение явило мне мою раскрасневшуюся физиономию с шальными голубовато-зеленого цвета глазами, блестевшими весело и странно. Из волос, заколотых на макушке, выбрался непокорный локон и задорно пружинил над головой. «Все с вами ясно, девушка, – подумала я, тряхнув волосами, и тихо смеясь, – все с вами ясно». Я провела ладонью по лицу, стирая улыбку. Надо же, разлакомилась, не про тебя кавалер.

Утром я с трудом встала и быстренько собралась на работу. Конечно, опаздывать нехорошо, но пусть попробуют что-нибудь сказать. Молчат, ведь, когда идет сдача баланса, и приходится сидеть на работе допоздна.

Я выскочила из дома и едва не угодила под колеса резко тормознувшей перед самым носом красной «Хонды». Рот открылся, чтобы высказать водителю пару теплых слов. Потом он открылся еще шире, потому что из машины вышел Борис с букетом цветов.

– Напугал, – с тревогой глядя в мое открытое ротовое отверстие, Борис протянул мне цветы.

– Немного, – призналась я, и засияла как медный грош.

Борис успел побриться, переодеться в легкие светло-серые льняные брюки и бледно-зеленую рубашку с коротким рукавом.

– Садитесь, Марианна, я отвезу вас на работу.

Таким образом, опоздать у меня никак не получилось. Я подьехала одновременно со всеми прочими сотрудниками. Хуже всего, что моя непосредственная начальница, Галина Станиславовна, тучная старая дева, не поленилась подойти к машине и поздороваться со мной. Осмотрев цепким глазом и машину и водителя, Галина одобрительно покивала головой и пропела:

– Вы, Марианночка, недолго тут.

– Марианна, – Борис крепко держал меня за руку. – Я буду вас ждать после работы. Во сколько вы заканчиваете?

– В шесть, – растерялась я.

– Вы, деточка, пользуетесь популярностью. – Галина Станиславовна пододвинула мне чашку чая. – То один все ходил, то другой ездит. Моя дорогая, вы еще молоды, плохо разбираетесь в жизни, но мужчинами в наше время не разбрасываются.

Галина Станиславовна проработала в пятом филиале Треста «Ленокрспецстрой» лет пятнадцать и, несмотря на обилие мужского персонала, замуж так и не вышла. Что не мешало ей весьма пространно высказываться о сложностях семейной жизни. Кстати, Антон ей категорически не нравился. Она прозвала его коротко «Хахиль», и советовала особенно на него не надеяться. Тогда я была с ней не согласна, я очень рассчитывала выйти замуж. Празднуя мое тридцатилетие, мама неудачно пошутила, что я «все еще дева, правда старая». Антон мне казался подходящей парой. Любовью я к нему особой не пылала, и с его стороны особого пламени и пыла не наблюдала. Все было как-то обыденно. Но не все же выходят замуж по большой любви, уговаривала себя я. Многие создают семьи, просто устав быть одинокими. Да и есть ли она, эта бешеная, страстная любовь, которую описывают в романах? Почему я решила, что Антоша собирается жениться на мне? Очень просто. Как-то мы все вместе поедали разнообразные блинчики в кафе «Чайная ложка», и Антон сказал, что запросто женится на женщине, которая умеет готовить такие же блины.

– Так это Марианка, – воскликнула Лилька. – Она такие блины печет, объедение!

– Вот, как? – удивился Антон. – Не пробовал. Ты, Манечка, правда такие блинчики можешь состряпать? Пожалуй, стоит на тебе жениться.

Сказано это было шутливым тоном, но я зарделась и решила, что это почти предложение.

Когда я рассказала о наших посиделках в блинной Галине Станиславовне, моя начальница только отмахнулась, сказав: – Пустое все.

Я так не считала. Поэтому я не относилась всерьез к ее советам относительно сильной половины человечества. Однако, на работу, три года назад, меня пригласила именно она, что заставляло меня уважительно кивать и соглашаться, хотя бы для виду.

В обеденный перерыв Борис неожиданно прорвался к моему рабочему месту, и с ходу покорил мою начальницу своим опрятным видом и неотразимой улыбкой.

– Человек, который умеет так улыбаться, добьется в жизни многого, – закатила глаза Галина Станиславовна и распорядилась. – Нечего сегодня засиживаться в духоте. Отправляйтесь, дорогие мои, на природу.

Так получилось, что на дачу я поехала с Борисом, который вызвался меня подвезти туда. Не успели мы приехать, заявился дядя Сеня с полной миской мясной похлебки. Очень может быть, он только что пожертвовал собаке собственный обед. Я отдала ему все мороженое мясо и водку. Дядя Сеня не торопился уходить и пожелал познакомиться с моим новым ухажером поближе. Мужчины открыли одну бутылку, выпили, и стало ясно, что Борис никуда сегодня не поедет.

Мужики устроились на веранде и разговаривали «про жисть». Я надергала в огороде лука и укропа и вернулась в дом, очень надеясь, что дядю унесли черти. Но он, как ни в чем ни бывало, восседал на веранде в гордом одиночестве. Дядюшка накрепко закрутил пробку на бутылке и, поглядывая на нее с вожделением, давился слюной. Я поинтересовалась, куда делся Борис.

– К Соколовым пошел, и в магазин, – охотно поведал дядя.

– К Соколовым-то зачем? – изумилась я.

– Во-первых, у них свадьба завтра, во-вторых, они свинью вчера зарезали. Сейчас свежей убоинки нажарим. – Дядя, кряхтя, поднялся. – Пойду, скажу Зинке, пусть картошки почистит.

Я вздохнула. Ничего не поделаешь, на горизонте родственное застолье. До прихода Бориса я успела протереть полы и кое-где вытереть пыль.

– Надо же, – Борис споро разгружал сумки на кухонный стол, – у вас в магазине все есть: и водка неплохая, и шампанское, и консервы всякие. Еще я хлеба купил. Да, Николай Соколов обещал занести мясо и яйца.

Какой ужас, подумала я. Кольку Соколова от накрытого стола можно отвадить только с помощью пулемета.

Борис переоделся в шорты и черную майку и вызвался жарить мясо. Пока он гремел сковородками, я застилала старенькой пожелтевшей скатертью стол в гостиной. В доме было прохладней, чем на веранде. Борис лихо орудовал на кухне. Маринованные овощи споро прыгали в салатники, ломтики колбасы обежали по кругу тарелку, лук толстым пучком стоял посреди стола в литровой банке. Я расставляла тарелки в гостиной, поглядывая в раскрытую дверь.

На кухне, дрожа от нетерпения, восседал на табурете Коля Соколов и расхваливал зарезанную свинью. Какая она была умница, красавица, мать-героиня и так далее. Можно подумать, что ее фото висело в кабинете завфермой на доске почета, среди засиженных мухами портретов знатных свинарок. Бедную свинью сгубило то, что в этот год она не принесла поросят, а также предстоящая свадьба Колиной сестры, Надежды. С удовольствием вдыхая пары, исходящие от жаркого, Коля пригласил нас с Борисом на завтрашнее мероприятие. «Гарантирую, – рубил ладонью воздух Николай. – На своих ногах никто не уйдет!» Вот радость-то, нахмурилась я. Стукнула калитка. Тетя Зина тащила на вытянутых руках порядком закопченную кастрюлю, из которой валил пар. Дядя Сеня тоже шел не с пустыми руками – нес за зеленые хвосты целый сноп ярко-малиновых редисок.

– Все за стол, – рявкнул Борис, держа в руках огромное блюдо с жареным на трех сковородах мясом.

Повторять никому не пришлось. Свинина и впрямь оказалась хороша. Родня и гости дружно чавкали.

– Маррыя! – проревел с крыльца сиплый бас. – Колька мой не у вас ошивается?

– Заходи, батя, – жизнерадостно отозвался сын.

– Ах, ты, пес! Я его ищу-ищу, а он уже пирует во-всю – изумился нежданному застолью дядя Толя Соколов, тщательно вытирая о половик резиновые опорки и кивая всем сразу. – Я там запарился колбасы крутить, а он тут пристроился. – Он протянул широкую руку Борису и отрекомендовался. – Анатолий.

Тетя Зина подвинулась на диване и скомандовала: – Маня, тарелку!

Я, прекрасно изучив нашу деревню, принесла сразу две. И правильно сделала. В дверь постучал легкий кулачек, и тут же появилась Людмила. Людмиле было лет около пятидесяти. Чистенькая и подтянутая, с круто завитыми короткими рыжими прядями, тщательно уложенными на маленькой головке, она умильно заглядывала мне в глаза и прижимала к груди банку с молоком.

– Вот-те, мама послала молочка, вы ж любите, – защебетала почтальонша. – Я, собственно, извиниться зашла. Нехорошо с посылочкой-то вышло.

– Да, ничего, – промямлила я. – Мне отдали.

– Я и не сомневаюсь, что отдали, люди у нас все порядочные.

Тетя Зина, ухитрившаяся, сидя на диване, подбочениться, расслабилась и перестала сверкать глазами.

– Люська, кончай трендеть, садись, мясо стынет. Уж такая красотка была, в теле. Она и покойная продолжает нас радовать, – проникновенно вещал захмелевший Николай, высоко поднимая рюмку. – За здоровье.

Все дружно выпили, не особо вникая, за чье, собственно, здоровье следует выпить.

– Что, Людмила, как крыша твоя, не протекла? – ядовито поинтересовался дядя Сеня.

– Да, ну, – махнула полной рукой Людмила. – Разве кто сделает, как вы? Если бы не богатая фантазия, понятно чья, разве я бы к кому другому обратилась?

– Не надо, про фантазию, – взвилась тетя Зина. – Я сама видела, как ты своими грабками… убить мало!

– Да что, мы, голые, что-ли, были? Ну, выпили, ну, разморило, – застонала Людмила.

– Ну, не было же ничего, Зинуля, – жалобно подвыл дядя Сеня.

– Может, и не было, – смирилась тетка.

– Да, сказано уже сто раз! – дядя вытер вспотевший лоб.

Борис бросал на него странные острые взгляды.

Мне эти разборки надоели, тем более что я наелась до отвала. Я вышла на улицу. Солнце стояло в зените. Зелень, обильно политая дождем, пахла так, что кружилась голова. На крыльцо вышел Борис.

– Ой, не могу, сейчас умру, так наелся, – он присел на ступеньках.

– Хотите купаться? – бросила я призывный взгляд.

– А гости? – удивился Борис.

– А, ну, их, – засмеялась я.

Верейка легко несла свою красно-коричневую воду в далекую Ладогу. У воды пахло свежестью и летом: нагретым солнцем песком, скошенной на пригорке травой и земляникой. Я набрала ее целую горсть и скормила Борису. Ветерок разогнал комаров, и мы долго и с удовольствием плескались в воде. Я как следует, рассмотрела нового претендента на свое сердце и тело. Насчет руки я даже не думала, слишком это было бы здорово.

Когда мы вернулись домой, в доме никого уже не было. Стол был прибран, и даже посуда вымыта. В уголке за диваном лежала, аккуратно свернутая, заляпанная жиром скатерть.

Мы устроились на веранде играть в карты. Наши глаза все чаще встречались, а руки сталкивались. Наконец, Борис отобрал у меня карты и, подхватив на руки, понес в спальню.

Наутро он по-хозяйски бродил по дому и высказывался в том духе, что неплохо бы его подремонтировать. Ну, уж, нет, возмутилась я. Один уже ремонтировал. И, потом, дом не настолько плохо выглядит, чтобы его перестраивать. «Ну, хорошо, – сдался Боря. – Слегка его подмажем, подкрасим, и будет порядок».

Поскольку он заинтересовался историей дома, пришлось вытащить икону и фотографию и рассказать о корнях.

– Хочешь, я ее в углу пристрою? – Борис держал икону на вытянутых руках. – Красивая вещь. Чего она в шкафу пылиться будет? Вот, только, стекло битое надо вынуть.

Он ловко открыл крышку и осторожно дунул.

– Дай-ка Машенька, тряпку, надо ее протереть. Он осторожно вытащил окованную серебряным листом доску.

– Смотри, бумажка какая-то!

Я осторожно развернула желтый листик. Всего лишь, записка.

«Все, как в доме.

(Гарнитур большой, гарнитур малый, камни)».

– Ерунда какая-то! – воскликнула я.

– Мари, дорогая, все понятно, по-моему. – Борис снисходительно смотрел на меня. – Ты, что, не знаешь, что такое гарнитур? Так называли комплект украшений. Прадед твой, говоришь, был человек небедный? Вот и делай выводы. Он вполне мог в этом доме что-нибудь спрятать. Так что придется порыться здесь.

– В нашей семье никогда и пол слова не говорилось про клады. И про украшения тоже. Если бы они были, то я бы знала. Нет здесь ничего. И я не собираюсь дом рушить ради этой бумажки.

– Дело ваше, – пожал плечами Борис.

Через неделю мы подали заявление в ЗАГС. Родители, глядя на наши счастливые лица, тихо млели и допросов жениху не устраивали. Борис рассказал им, что является заместителем директора фирмы, торгующей сантехникой. У него была своя квартира на проспекте Ветеранов, рядом с метро. Маму, собственно, ничто иное не интересовало.

– Очень, хорошо, – деловито порадовалась мама, – не будешь, Марьяша, на работу опаздывать.

– Поглядим еще, с этой работой, – строго сказал будущий муж.

На вопрос о родителях, Борис признался, что мамы давно нет рядом и вздохнул.

Регистрацию брака наметили на 28 июля, на воскресенье. В ЗАГСе предлагали или регистрироваться в будний день, или подождать. Я ничего не имела против как буднего дня, так и варианта с подождать. Боря же считал, что тянуть нечего, подмазал тетку в районном ЗАГСе и я пулей полетела покупать платье и туфли. Стоя перед прилавком с обручальными кольцами, я невольно вспомнила Лильку и едва не расплакалась. Антон как-то легко ушел из сердца и мыслей, а вот стоило вспомнить о Лилькином предательстве, начинало щемить сердце. Сколько счастливых минут мы провели в ювелирных магазинах, примеряя кольца. Выбирая колечко к Лилькиной свадьбе, мы собирались вместе подобрать кольцо к моей свадебке, но, вот, не получилось.

Свадьбу мы с Борей сыграли тихую, не приглашая родню и знакомых, что мои родители только одобрили. После регистрации брака посидели вшестером в китайском ресторане. В свидетели Борис пригласил своего холостого начальника и его девушку. Мы с Борей целовались сначала под шампанское и приглушенное «Горько», затем под вкусное сливовое вино. На столе дымилось мясо, которое нам подали на металлическом блюде, под которым едва горел огонек спиртовки. На мой взгляд, все было в меру чинно и романтично. Свадебный маршрут пролегал от ЗАГСа к ресторану и затем, домой. Знаменитые места Питера, мы не посещали, к моему глубокому огорчению. Боря сказал: уволь меня от этого, – и мы не поехали. Зато свадебное путешествие предполагалось как у людей, на юг.

Путевку брать не стали.

– Давай поедем, осмотримся, где понравится, там и остановимся. Сейчас не прошлые годы, мест в пансионатах полно, были бы деньги, – уговаривал меня мой практичный муж.– Начнем с частного сектора. Зато все кафе наши, не будем привязаны к санаторной столовке. Там обычно дорого и невкусно.

Я бегала по магазинам, искала сарафаны и легкую удобную обувь. Дома то и дело поглядывала на настенный календарь. Скорее бы двадцатое августа, а там, два дня на поезде и море, солнце, и мы вдвоем.

В выходные мы с мужем поехали на дачу. Там было все в полном порядке. Огород поливал дядя Сеня. Тетя Зина навела в доме такой блеск, какого в ее собственном доме отродясь не было. Уж не знаю, как с ними договаривался Борис, скорее всего, дал денег. А деньги – это страшная сила.