Дитя Эльфа и Погремушки бесплатное чтение

Пролог

Я умирала бесконечное количество раз, ходила по краю, заглядывала опасности в глаза, падала с высоты, словно специально лезла в смертельные ловушки и каждый раз возвращалась к жизни.

Но не сегодня. Сегодня я чувствую, что мне наконец удалось то, к чему я шла последние несколько лет, – передала свое бессмертие сыну. Золотые, невидимые обычному человеку потоки анимо – жизненной энергии, питающей каждое живое создание, – которые я, как и прежде, ощущаю покалыванием в подушечках пальцев, щиплют его кожу, впитываются в защитные символы, украшающие идеальное тело.

Мой сын. Дитя любви. Совершенное создание. Рожденный от двух бессмертных, посланных хранителями Эссенцио – вместилища мировой Энергии – на Землю, чтобы предотвратить распространение темного слоя мироздания, пожирающего анимо, превращая их в ничтожно малые частицы, вибрирующие до скончания веков в пустоте, называемой Вакуо.

С детства в нем бурлит сила отца, которую тот передал ему еще до рождения. Теперь – мой черед…

Ветер колышет полог шатра, и мне удается в последний раз увидеть краешек неба – светло-голубого, почти серого, перепачканного обрывками набухших дождем туч. Где-то там, высоко, кружит стервятник, поджидает очередную жертву – меня, – чувствуя скорую смерть. Я тоже ее чувствую. У нее одурманивающий запах влажной, разбитой ногами путников глины, затхлой намокшей ткани передвижных палаток и спиртовой настойки из трав, которая раньше помогала усмирить нестерпимую боль последних дней, но давно не справляются.

С улицы доносится смех и визг детей, быстрые разговоры девушек, выстрелы ружей. Жизнь ни на минуту не останавливается. Уже сегодня вечером, как только зайдет солнце, мое бездыханное тело сожгут на костре, задержавшись рядом лишь на мгновение, чтобы полюбоваться, как разлетаются бурлящие в воздухе искры. А утром все займутся своими делами: чьи-то заботливые руки будут готовить завтрак, кто-то решит перекладывать вещи с места на место, словно это имеет какой-то смысл, или читать утренние молитвы. Мой сын снова уйдет, пока не рассвело, чтобы забраться на облюбованную им еще в пятилетнем возрасте крышу старого детского паровозика, дышать одиночеством и ждать первые лучи солнца.

Я с трудом поворачиваю голову – всего на сантиметр – и вижу свою обтянутую потрескавшейся кожей костлявую руку, заботливо прикрытую горячей, сухой, изрисованной въевшимися чернилами с тыльной стороны ладонью.

Перед глазами вспыхивают туманные образы – обрывки прошлой жизни. Они сменяются один на другой со скоростью пульсации моего уставшего, отчаявшегося сердца, и мне едва удается разглядеть их.

Но я не хочу смотреть на себя – я хочу перед смертью увидеть лицо сына. Но разве кого-то заботит желание умирающей раньше срока бессмертной?

Голова тяжелая, неповоротливая. Шея ослабла до такой степени, что, если бы мне повезло встать или сесть, она разломилась бы надвое. Я делаю усилие, и подбородок тянется вверх, туда, откуда раздается едва слышное дыхание. Сын понимает, чего я хочу. Он наклоняется ближе, и вот горячий воздух, очищенный его молодым здоровым телом, обжигает мои впалые щеки. Бескровные губы кривятся в грустной улыбке, голубые глаза буравят меня насквозь, пытаются впитать каждый всполох моей анимо, источающейся через поры, испаряющейся из слез, вырывающейся из горла.

Последние капли анимо срываются с кончиков пальцев. Моя история заканчивается. В лицо ударяет яркий свет. Он ослепляет, выжигает слезящиеся глаза. За этим свечением я вижу начало моего пути…

Глава 1

Огни над мостами уже зажглись, под пальто забирался шаловливый ветер, ласкал колючими пальцами разгоряченную объятиями кожу. Луна пряталась в тучах, нависших над городом, но это к лучшему – вот бы пошел дождь, чтобы получилось хоть на мгновение очнуться после сладкого сна этой волшебной ночи. Но лишь затем, чтобы, визжа от удовольствия, кинуться под ближайшую арку и опять поддаться липким от волнения рукам, под которыми мое тело дрожало от нетерпения и стыда.

Первая жирная капля упала мне прямо на лоб, и от неожиданности я замерла, прервав на полуслове очередную дурацкую, ничего не значащую историю, которые одна за другой сыпались из меня в попытке побороть стеснение. Тэд посмотрел в мои округлившиеся от испуга глаза и засмеялся, схватил за руку и мягко потянул за собой. Я не хотела уходить. Шампанское, выпитое за ужином, ударило в голову воздушными пузырьками, сделало ее невесомой, а меня саму – легкой, как воздушный шарик.

Я дернулась в сторону, надеясь, что Тэд поддастся и побежит следом, но мои тонкие пальцы скользнули по его влажной коже, и в следующий миг я ощутила себя в невесомости.

Мне привиделось, что я не падаю, а парю. Да и длилось это секунду или две… Я увидела, как на меня надвигается мостовая, выложенная камнями, услышала стук капель по не успевшим высохнуть со вчерашнего дня лужам и тут же почувствовала боль в правом боку и гул в голове – точно кто-то подвесил мою черепушку вместо колокола и начал вовсю колошматить во все стороны металлическим языком.

Очнулась я в больнице. Я не чувствовала времени, поэтому могла бы поклясться, что провалилась через пространственно-временной континуум и, поскользнувшись на мокрых камнях моста, упала прямо на белоснежную, слишком жесткую, чтобы ее называть удобной, койку.

Первый запах, который я почувствовала, – вонь закисших в вазе цветов.

Первый звук, который я услышала, – передразнивание биения моего сердца.

Первое чувство, которое я ощутила, – пустота, подсасывающая внутренности, словно вакуумом.

Первый человек, которого я увидела, – Тэд в заляпанной кетчупом футболке с нелепой надписью «Ненавижу футболки с надписями». Кучерявая голова клонилась на грудь, ресницы подрагивали, зрачки глаз двигались под прикрытыми веками. Он что-то бормотал себе под нос, и могло показаться, что спит, если бы не длинный плоский смартфон в руках.

Первые секунд пять тело было расслабленно, как никогда прежде, но потом его пронзила боль, воткнувшись острыми иглами под подушечки пальцев. Кровь закипела, позвоночник изогнулся так, что, казалось, вот-вот треснет, не выдержав нагрузки. Давление нарастало, ломало грудь, выталкивая внутренние органы через горло наружу, давило в голову, сплющивало мозги, сдавливало глазные яблоки.

Я сжала зубы, чтобы не закричать, и почувствовала, как рот наполнился острой крошкой и кровью.

– Эй, эй, ты чего? – Тэд сорвался со стула, бросил смартфон на пол, выказывая наивысшую заботу, на какую только способен. В уставших, ввалившихся глазах плескались страх и облегчение.

– Тэд? – голос звучал глухо и со скрипом. Горло болело, начался кашель, и несколько капель крови упали на белоснежный пододеяльник.

– Погоди, у тебя стоял этот… как его… – суетливые движения нервировали. Внезапно напавшее раздражение обескураживало и отрезвляло. Откуда это во мне? – Аппарат для вентиляции легких.

Он выглядел счастливым, но неряшливым. Замызганная одежда, небритые щеки, отросшие космы кучерявых черных волос, в которые так нравилось запускать пальцы.

Вспомнился наш первый и последний вечер вместе – мокрая мостовая, липкие пальцы на моей коже, колкие прикосновения ветра и жуткий стыд вперемешку с волнами возбуждения. Мы познакомились тем же вечером на открытии выставки картин неизвестного художника у столика с шампанским, долго смеялись, притягивая к себе неодобрительные взгляды. Съели целый поднос таких маленьких сэндвичей, что желудок взбунтовался и затребовал чего-нибудь более внушительного. Не сговариваясь, мы вышли на наэлектризованную скорой грозой улицу, купили по огромному французскому хот-догу в ночной закусочной и пошли вдоль набережной.

Шампанское давно выветрилось, и теперь все это казалось просто сном, далеким и нереальным, и поэтому – печальным.

Захотелось подняться с кровати и умыться, но сил не осталось. Боль, еще пульсирующая в теле, немного поутихла, и глаза сами собой закрывались, затягивая в царство бесконечности и тьмы. Тэд что-то говорил, старался выглядеть остроумным, шутил. Много жестикулировал, снес вазу с загнивающими цветами, суетливо вытирал разлитую воду, вдруг выбежал за дверь, чтобы позвать на помощь.

Но мне не нужна была помощь. Хотелось одного – чтобы меня оставили в покое.

Запах гнилой воды стал нестерпимым и не давал уснуть. Во рту пересохло, с потрескавшихся губ снова сорвалась ярко-алая капля и расплылась на белой ткани. От нечего делать я начала разглядывать замысловатый узор, нарисованный моей кровью: нечеткий полукруг, буква V в центре, выходящая за пределы полукруга, справа от нее две точки, слева – точка, точка, тире, точка. Символ показался смутно знакомым. В памяти начали всплывать эскизы, отрисованные мной по желанию клиентов перед нанесением татуировки.

Мне нравилось это занятие. Оно отражало мою любовь к рисованию и стремление разгадать символы, коими изобиловала реальность. Дракона, например, просил наколоть тот, кто мечтал о власти, силе и мудрости. Ласточку – любители свободы, удачи и молодости. Но приходили и люди с необъяснимыми магическими знаками, многие из которых имели смысл только для того, кто просил навсегда впечатать их себе под кожу. Однако больше всего привлекало запретное желание поддаться искушению и выбить что-нибудь на запястье или на плече – чуть выше ключицы, – так страдающий ожирением тянется к кондитерской лавке. Так алкоголик заглядывается на бутылки спиртного. Так ребенок непременно, во что бы то ни стало, стремится получить запретное. Именно потому, что нельзя.

Усталость оказалась сильнее боли, ярче затхлого запаха воды и громче бормочущих звуков вокруг. Так и не вспомнив, где видела таинственный символ, нарисованный моей кровью, разлетевшейся из израненного трубкой для вентиляции легких горла, я провалилась в сон.

В больнице пришлось задержаться. Врачи ходили на цыпочках вокруг, толком ничего не объясняя, а молодые медсестрички старательно обходили мою палату стороной. История странного падения с моста действительно завораживала – упав с высоты пятого этажа, я отделалась легким испугом, парой дней в коме и синяками, которые на моей белоснежной коже, не тронутой солнцем, смотрелись особенно пугающе. Если бы не сотрясение, меня, очевидно, отправили бы домой гораздо раньше, но, очевидно, что-то настораживало в черно-белых снимках, снятых с моего уставшего мозга.

Но я ничего не чувствовала. Точнее, ничего необычного. Все так же ломило тело, слезились глаза из-за яркого больничного света, и поэтому Тэд принес первые попавшиеся темные очки, какие нашел в магазинчике недалеко от больницы. Его мучила совесть, или он действительно запал на странную бледнокожую девушку с абсолютно белыми волосами, ресницами и бровями, голубые глаза которой на свету окрашивались в красный.

Я родилась такой. Врожденный альбинизм, МКБ-10, Е70.3. Это звучало бы как приговор для большинства родителей, не желающих возиться с ребенком, быстро обгорающим на солнце, страдающим болезнями глаз и мучимым насмешками детей. Но для отца я стала Светлым Ангелом, снизошедшим к нему по благословению Господнему. И неважно, что, даровав меня, Господь забрал умершую в родах любимую – мою мать. Его вера была слишком сильной, чтобы усомниться в решениях, принятых кем-то более мудрым, чем все человечество вместе взятое.

Мне не повезло разделять такую истовую веру. Получая сполна от ровесников и взрослых, я предпочла бы родиться как все, а не «особенной». Предпочла бы играть со всеми, вместо того чтобы рисовать в одиночестве нетвердой рукой, почти до костяшек затянутой в кофту. Мне приходилось прятаться всю жизнь. От отца, считавшего своим долгом «подготовить меня к высшей миссии» проповедями, которые он вел в деревенской церкви, насчитывающей не более тридцати человек прихожан. От задир в школе, стремящихся ублажить неуемное желание сделать кому-нибудь плохо, только бы самим не испытывать боль. От воспитателей и школьных учителей, многие из которых считали меня источником всех своих проблем. Еще бы, кому захочется следить за чужим чадом, которого нельзя оставить на солнце одного.

Однажды, когда такое случилось, мне только-только исполнилось пять, я сгорела до красноты, кожа покрылась волдырями и полопалась. Я стояла в центре стадиона, куда нас выдворили, чтобы дети «подышали воздухом», и оставили одних, благо ни уйти, ни причинить себе вред на огромном поле мы не могли. И я стояла и кричала, боясь пошевелиться, потому что каждое движение причиняло боль.

Тэд иногда уходил домой, сменил футболку с надписью «Ненавижу футболки с надписями» на черную рубашку в мелкую белую точку, постригся и стал выглядеть почти так же хорошо, как я запомнила с того первого вечера. Нам практически не о чем было разговаривать, но, слава богу, удавалось сваливать все на желание поспать и усталость, да и мой неуклюжий кавалер оказался не против посидеть в тишине и погонять на виртуальной мазде по улицам виртуального города. Но, когда, наконец, меня отпустили домой, стало ясно, что притворяться не получится.

Он помог дойти до такси, долго мялся перед дверью, будто не мог окончательно решить, хочет ли напроситься поехать со мной или его порядком достала внезапно набросившаяся реальность (как на меня набросилась проклятая мостовая).

– Я тебе позвоню, – я выжала из себя улыбку и махнула на прощание рукой. Автомобиль взвизгнул шинами по асфальту, включился счетчик.

Квартира встретила тишиной. Лишь легкое бормотание холодильника, одновременно раздражающее и успокаивающее, и жужжание осенней мухи приветствовали вернувшуюся хозяйку скромно обставленного, располагающегося под самой крышей многоэтажного дома жилища. Сразу из прихожей начиналась комната квадратов на пятьдесят, прямо по центру которой громоздился старый потрепанный диван, обитый потрескавшейся искусственной кожей. В одном из углов притаилась маленькая кухонька с плитой на одну конфорку и стеклянным столом, вечно заляпанным отпечатками пальцев. Отсюда, от угла, в разные стороны тянулась череда высоких, но узких окон, через которые в комнату врывался город, лежал у меня на ладони. Больше в комнате ничего не было.

Я кинула в угол пакет с какой-то ерундой, которую «больничные» посчитали за мои вещи, отодвинула раздвижные створки встроенного шкафа, убедилась в полном отсутствии чистой одежды – все валялось на полу – и прямо в обуви упала на диван.

Сон обрывистый и тревожный. Мне мерещились кроваво-красные капли. Они расплывались перед глазами, растекались, собирались в огромные пятна, выстраивающиеся в знакомый символ: нечеткий полукруг, буква V в центре, выходящая за пределы полукруга, справа от нее две точки, слева – точка, точка, тире, точка. Буква V трансформировалась в огромную страшную морду с рогами, витыми, чуть скошенными к центру. Вдруг все завертелось, меня начало затягивать в водоворот окружающего мрака. Я открыла рот, чтобы закричать, но выдавить звук не получалось. И только красные капли летели во все стороны и снова растекались, собирались, трансформировались…

Хотелось проснуться, но это давалось с трудом. Усталость накопилась такая сильная, что получалось только открыть на секунду веки, увидеть огни города, прорывающиеся сквозь узкие окна, но потом меня снова затягивало обратно, в пучину черно-красного безумия. Тело не слушалось. Руки и ноги казались тяжелыми, словно напитанные водой мешки с песком.

Я не знала, сколько прошло времени. Сутки или двое. Или целая неделя. Наконец очнувшись, я стекла с дивана и на карачках поползла в сторону едва заметной двери, длинной и узкой, как окна напротив. Мягкие струи воды отрезвили и успокоили. Напор на последнем этаже был на редкость слабым, но сейчас это к лучшему – все тело болело и вибрировало после долгого сна, так что любое дуновение ветра становилось ударом наотмашь. Замотавшись в пушистое полотенце, я вернулась в комнату – теперь уже на своих двоих.

За окнами все погрузилось в густую темноту. Казалось, город не просто спит, а вовсе вымер. В голову пришла мысль, что никогда прежде я не видела, чтобы так мало горело огней в окнах. Вдруг почудилось, как неведомая, чернее черного, мгла пожирает их, навсегда превращая свет в тьму.

– Что за черт? – из горла вырвался то ли смешок, то ли стон, то ли скрип.

Огни гасли. Один за другим. Тьма сгущалась. Вдруг горло перехватило от страха. Глотая ртом воздух, я подбежала к выключателям – сразу все на «вкл.». Комнату залил желтый теплый свет, разгоняя тени по углам. Вдох, еще один. Легкие расправлялись, расширялись, давили на ребра. Я читала о панических атаках и представляла их примерно так, но никогда не сталкивалась ни с чем подобным сама.

– Мне надо поспать, – проговорила я вслух и испугалась собственного голоса, таким он показался глухим и безжизненным. – И поесть.

Холодильник порадовал перегоревшей лампочкой (не знала, что такое возможно) и свернувшимися от старости сосисками. Доставку на дом ждать час или даже два в такое неудобное для приема пищи время – значит, нет другого выхода, кроме как выйти на улицу.

Прямо туда, где кто-то невидимый крадет огни моего города.

Спортивный костюм, капюшон на голову. Кроссовки чуть спадают, как будто я успела похудеть за время, проведенное в больнице, настолько, что стопы уменьшились в размере. Или их разносил тот, кто в мое отсутствие не гнушался пользоваться моим жилищем. Хотя это похоже на бред.

Сбежав по ступенькам, не желая тратить время, чтобы дождаться проклятого лифта, вечно высматривающего кого-то очень важного на первом этаже, я повернула направо, стараясь жаться к темноте, отбрасываемой зданиями. Недалеко, буквально метрах в пятистах, в подвальном помещении здания католической церкви работала лавка, где предлагали постные блюда для тех, кто не хочет или не умеет заботиться о том, как быстро и вкусно насытить чрево безгреховной – разрешенной – пищей. Тут пекли умопомрачительные пироги с ягодами на миндальной муке и подогревали соевые колбаски в воздушных булочках, щедро приправленных горчицей и релишем из соленых огурцов.

Отец бы удивился чужой хитрости извратить смысл религиозного поста настолько, что простые блюда готовились с шедевральным умением лучших шеф-поваров – есть их было одно удовольствие, и невольно даже атеист задумался бы о грехе чревоугодия.

Пакет с едой приятно оттягивал руку. Хотелось погулять подольше на улице, наслаждаясь забытым запахом города, смешанным из ароматов машинного масла, сточных вод, острой уличной еды, зазевавшихся и подохших в мышеловках крыс и дорогого парфюма редких прохожих. Но на самой окраине города, уползающей вверх по склону, приходилось сражаться с подъемами и спусками, непосильными в моем послебольничном состоянии. Осилив всего квартал, я остановилась на небольшой площадке, открывающей вид на город, и с сожалением всматривалась в сгущающуюся тьму.

С сожалением и страхом.

Старый лифт бренчал и стонал, словно мое исхудавшее тело причиняло ему невообразимые страдания и являло собой непосильную ношу. Наконец остановившись на предпоследнем этаже, он услужливо распахнул передо мною двери и проскрипел что-то похожее на «двадцать второй этаж». Лампочка не горела, но пришлось бы постараться, чтобы заблудиться: от лифта повернуть направо, подняться по лестнице еще на два пролета, где под самой крышей располагалась только одна дверь, и вела она в квартиру, которую я снимала за очень скромные деньги уже второй год, после того как уехала от отца из деревни. Свет из окна на двадцать первом этаже едва добирался сюда, спотыкаясь о ступени.

Попытавшись нащупать в кармане телефон, я поняла, что оставила его в квартире и вообще, кажется, не смотрела в него с выписки из больницы. Скорее всего, он успел превратиться в бесполезный разряженный кусок пластика и металла.

Вздохнув, я сделала пару шагов, стараясь расширить глаза настолько, чтобы уловить хоть какие-то очертания, хоть намек на лестничный проем. На двадцать третьем этаже должен срабатывать выключатель, реагирующий на движение, но до этого места надо еще дойти.

Дотрагиваться до грязных шершавых стен не хотелось, но пришлось, так как боязнь перил во мне горела с негаснущей силой еще с тех пор, как я вычитала о каком-то полоумном, который вставляет лезвия в деревянную поверхность. Окунувшись с головой во мрак, я почувствовала, как тело сковал холод, по рукам от позвоночника пробежал ток и заискрился на кончиках пальцев невидимым огнем. Тело напряглось, его скрутило судорогой, и казалось невозможным сделать даже шаг. Сразу вспомнились гаснущие огни города и тот необъяснимый, животный страх.

Я никогда не боялась темноты. Не то чтобы любила, но достаточно смело шныряла по зданию старой церкви, в которой нам с отцом выделили целую квартиру с полноценной кухней и двумя комнатами. Мне нравилось сбегать к алтарю и смотреть, как гаснут одна за другой свечи, догорающие после ухода прихожан. Иногда я засыпала там прямо на полу, и отец находил меня перед утренней службой и уносил в комнату.

Расстояние от лифта до лестницы и два пролета вверх показались бесконечностью. Под потолком зажглась лампочка, мигнула всего на секунду и взорвалась, разлетевшись на тысячи осколков, которые начали высыпаться из защитного плафона. Дыхание перехватило, уши заложило. Звуки города резко пропали, и вместо них я слышала голос, который звучал отовсюду, пронизывал тьму и отталкивался от стен:

– Ваааааакууууууууоооооо…

«Что за…»

Пальцы сжались с такой силой, что бумажный пакет порвался, и содержимое чуть не вывалилось прямо на бетонный пол. Это привело в чувство, и я в два прыжка оказалась у двери. Ключ в замочную скважину, придавить, два оборота.

Я ввалилась в комнату, споткнулась о расставленные туфли и полетела вниз. Пакет с едой откатился в угол, возмущенно шурша бумажными боками. Резко развернувшись, я уставилась во мрак, запустивший невесомые пальцы за мой порог.

Перед глазами пульсировали темные круги, вторя ритму сердца. Собравшись с силами, я на карачках подползла к двери и, захлопнув ее, заперла на все замки.

Что это было?

Похоже на бред. У тьмы нет пальцев. И нет голоса.

– Ты сходишь с ума, дорогая, – нервно хмыкнула я, все еще не решаясь пошевелиться. В бедро больно упирался каблук новых туфель – специально на выход – и приводил в чувство.

Наконец, придя в себя, я смогла подняться на ноги, включить свет, схватить пакет с едой и убраться подальше, к окнам.

Сидеть на полу стало неудобно, я взяла диванные подушки, вытащила огромное неподъемное одеяло, которым никогда не пользовалась, но которое оказалось так кстати сейчас. Не почувствовав вкуса еды, я проглотила и сосиску, и крошащийся во все стороны пирог – и тут же ощутила приятную теплоту внутри. Будто во мне забрезжил язычок пламени, согревающий, ласкающий, расширяющийся, выходящий за пределы тела. Моя белая, словно лебяжий пух, кожа засветилась, и впервые в жизни я подумала, что это, наверное, красиво.

Раньше я недолюбливала свою внешность. Стыдилась ее. Хотела быть как все, но в голову вдруг пришла мысль: «Что, если отец прав? Что, если я особенная?» Такое случилось впервые.

Огни города загорались и гасли, совсем как свечи у алтаря в старой церкви. Я лежала на пахнущем чем-то сладким одеяле, расстеленном прямо на полу, собирала крошки пирога, рассыпавшиеся по футболке, и чувствовала себя маленькой девочкой.

В тату-салоне на углу Седьмой и Сток-рок авеню царил полумрак. Обстановка, напоминающая скорее пристанище самого дьявола, располагала к чувствованию боли, которую тут могли гарантировать каждому, кто отважится вбить себе в кожу пигмент, умелой рукой мастера выведенный в виде чего-то очень значимого. На стенах висели экраны, транслирующие оживающие образы драконов, парящих орлов, многоликих ангелов, богов войны и мира, распускающиеся цветы и обволакивающие тени морских волн, туманов, лесов. Вдоль стен, прямо под экранами, стояли кресла – сейчас пустые, – обитые черной искусственной кожей. Они легко трансформировались в лежанки, где удобно рисовать узоры на спинах, и были отгорожены от центра помещения стеклянными стенами, превращая заведение в огромный сказочный террариум, где оживали любые фантазии и мечты.

Мне нравилось здесь. Позиционируя салон как галерею нательной живописи, хозяин давал возможность заходить сюда простым зевакам, любителям наблюдать за тем, как работают профессионалы и как люди корчатся от боли. Для тех клиентов, кто не желал выставлять тело на всеобщее обозрение, в глубине салона оборудовали маленькие комнаты. Их сделали всего две, и они всегда пустовали: мало кто отказывался покрасоваться на людях и поймать минуту славы.

Наши услуги пользовались спросом. Отбоя от клиентов не было.

В салоне висела щемящая тишина. До открытия еще целых двадцать минут. Я утонула в мягком кресле прямо напротив стойки администрации и мерно кивала в такт словам подруги Джой, неумолкающей последние пятнадцать минут. Не удивительно – кроме меня, никто не слушал сплетни, собранные со всего города. Меня же всегда поражало то, как она не только узнает, но и хранит в себе столько информации, по большей части абсолютно бесполезной. При этом ей удавалось помнить все имена и ни разу в них не запутаться. Ну, или почти ни разу.

– Ты меня не слушаешь, Рэй-Рэй. А это, между прочим, важно! – сильно подведенные черным карандашом глаза закатились вверх, показывая максимальную степень недовольства. Джой поджала губы, смахнула со лба выбившуюся из высокого хвоста прядь черных волос и убежала к кофеварке.

Меня все называли Рэй-Рэй, хотя по паспорту я Рейчел. Рейчел Александр. Полным именем меня баловали только учителя в школе или различные клерки на государственной службе. Для остальных я была Рэй-Рэй. Иногда просто Рэй. Только отец звал меня Рея – как мать титанов, родившую Зевса. Не уверена, что он знал об этом, погруженный в свои старославянские тексты, но его вряд ли можно было назвать столь ограниченным. Да и времени на чтение у него всегда оказывалось предостаточно.

– О, ты вышла.

Я не сразу услышала перезвон колокольчиков на входной двери и обернулась на голос.

Эрик. Он остался так же красив, каким я его запомнила. Да и как можно забыть неприлично идеально сложенное загорелое мускулистое тело, покрытое татуировками, чуть волнистые темно-каштановые волосы, черные прямые брови над ярко-голубыми глазами, капризные, всегда слегка искривленные в усмешке губы. Эрик знал себе цену, прекрасно осознавал свою привлекательность для абсолютного большинства женщин – об этом красноречивее всего говорил журнал записи клиентов, – но никогда не пользовался этим, не кичился, не кривлялся, не строил из себя греческого бога или какого-нибудь принца. С ним было легко и приятно общаться, шутить и пить горячее какао между клиентами.

И да, меня тоже угораздило пасть жертвой чар, против которых не устоит никто. Однажды я даже думала пригласить Эрика к себе – так, ни на что не намекая. Просто выпить чашечку кофе. Но он, как истинный джентльмен, отказал слегка выпившей спутнице, за что на следующее утро я мысленно его благодарила.

Но, к слову сказать, мы бы отлично смотрелись вместе. Он, загорелый, темноволосый, покрытый черными рисунками, казался дьяволом рядом со мной, абсолютно белой, чистой и почти прозрачной.

Эрик снял теплую кофту и остался в одной черной майке с логотипом заведения. У меня перехватило дыхание, но получилось выдавить из себя улыбку и подставить щеку для приветственного поцелуя.

– Эрик. Я скучала.

Ему можно было не врать. Точнее, хотелось не врать.

– Врешь, – засмеялся он и завалился рядом в точно такое же уютное кресло. – Ты даже не позвонила. Я бы мог тебя навестить.

– Почему же не навестил? – я ехидно прищурилась, стараясь сделать вид, что мне ни капельки не обидно.

– Замотался и забыл. Всех твоих клиентов отдали мне – на других они не соглашались. Ты считаешь, это справедливо? – он секунду помолчал, разглядывал мое лицо, словно впервые видел. – Ну ладно. Я просто не подумал, что надо зайти.

Он тоже не врал, и за это каждый раз получал от меня еще несколько баллов в личном рейтинге окружающих немногочисленных мужчин.

– И правильно, – смилостивилась я. Видеть меня в весьма плачевном состоянии ему было абсолютно необязательно. – И как мои клиенты?

– Обласканы и счастливы, – засмеялся Эрик.

– Не сомневаюсь. Повезло, что тут у нас все на виду. Иначе никто бы не поверил, что ты не оказываешь клиенткам особые услуги.

На слове «особые» я выразительно приподняла одну бровь и снизила голос до шепота.

Он снова рассмеялся, бросил быстрый взгляд на часы и поспешил к кофеварке, у которой все еще суетилась Джой. Кстати, она была единственной, кто оставался к нему равнодушной, и поэтому казалась еще более странной.

Рабочий день пролетел как один час. Так бывает, когда любишь то, чем занимаешься, да еще имел неосторожность шарахнуться на мостовую и провести несколько дней в больнице. С непривычки чувствуя боль в запястье, я накинула куртку, поморщилась, помахала на прощание Джой, опять занятой кофеваркой, и вышла на улицу.

Город пропитала осень. Люди, спешащие по делам, нацепили теплые куртки и шапки, обмотались шарфами. Странно, что кто-то еще мог замечать промозглый холод в этом круговороте жизни, не останавливающемся ни на секунду.

Желтый, поеденный жуками лист спланировал мне под ноги. Задрав подбородок выше в небо, я смотрела на зарево, источаемое многоэтажками, и вдруг вспомнила о звездах, которые видно только за городом, где тьма каждую ночь поглощает ушедший день, оставляя надежду на возрождение света с первыми лучами солнца.

Когда я была маленькой, мы с отцом часто ходили за несколько километров от дома к озеру, чтобы посмотреть, как в него, краснея от стыда, опускается солнце. Иногда я забиралась в черную нагретую за день воду, подсвеченную алым заревом, и не могла оторвать взгляд от горизонта.

– Папочка, а солнце точно вернется завтра? – какой глупый вопрос, но такой трепетный для маленькой девочки, которая боится темноты, но еще не осознает этого.

– Конечно, Рея. Бог есть солнце. Он освещает жизнь всем верующим, – улыбался с берега отец.

Мне не нравилось, когда он все объяснял с точки зрения своей религии, но я верила всему, пока нам в школе не начали вбивать в головы элементарную физику.

– А если человек неверующий? – осторожно переспрашивала я, боясь расстроить его.

– Однажды все становятся верующими. Кто-то в момент великого счастья, кто-то в момент великой скорби. Некоторые приходят к этому лишь стоя на пороге смерти.

Только с годами я осознала, как он был прав, выполняя иногда очень странные заказы и оставляя реально страшные метки на телах людей. Человек действительно в определенный момент времени начинает верить во что-то или кого-то более могущественного. Но вот Бог это или дьявол…

– Домой?

Эрик подошел неслышно, и я вздрогнула. Живот машинально прилип к ребрам, подобрался, словно ожидая прикосновения горячих тяжелых рук. Я повернула голову в его сторону – на миллиметр, не больше, и заметила улыбку, спрятанные в карманы руки и взгляд, устремленный вверх.

– Домой. А ты?

– И я домой. Хотел только кофе выпить. Тут, в соседнем здании. Не хочешь?

Слова казались знакомыми, но упрямо не складывались в осмысленное предложение. Это что, все взаправду? Эрик Перрье приглашает меня на свидание?

Зазвонил телефон. Упрямое жужжание развеяло незабываемость момента, и я неуверенно кивнула, не понимая, это жест согласия или отказа. Эрик тоже не понял, но только заулыбался, подхватил меня под руку и повел вперед, пока я пыталась выудить проклятый телефон, запутавшийся в проводных наушниках в кармане джинсов.

Звонил Тэд. Кажется, мы договаривались встретиться сегодня после работы, и я, кажется, ждала этого, но все стерлось из памяти.

«Черт бы тебя побрал, Эрик!»

Как будто услышав свое имя, он обернулся и уставился дьявольски красивыми ярко-голубыми глазами, в которых можно было утонуть. Нет, не так: в которых хотелось утонуть.

Звонок улетел в пропущенный. Я наберу Тэда позже. И, возможно, мы действительно встретимся. В конце концов, кто сказал, что простая чашка кофе с коллегой после работы к чему-то обяжет или на что-то намекает. Да и вряд ли Эрик был из тех, кому нужно намекать, – он говорил прямо, и ни одна знакомая мне девушка не возмущалась такой вопиющей наглостью.

– Чего смеешься? – он все еще смотрел на меня, считая настоящей дурой из-за глупой улыбки, не сходящей с пересохших внезапно губ. Облизнув их, я нахмурилась и мотнула головой.

– Ничего. Так… – многозначительно округлив глаза, я постаралась напустить чуть больше таинственности на свою скучную жизнь.

Тэд позвонил снова, когда мы с Эриком сидели за маленьким круглым столиком в ближайшей кафешке, уплетали сэндвичи с тунцом, пили вполне приличный кофе – я с ореховым сиропом, а он с корицей – и разговаривали.

– Знакомый? – улыбнулся Эрик, кивая на телефон, на экране которого красноречиво высветилось имя звонящего.

– Ага, – я опять глупо улыбнулась, перевернула телефон экраном вниз и отжала боковую кнопку, чтобы утихомирить вибрации, но не сбросить звонок. Мне не всегда это удавалось, но успех приходит с практикой.

– Чего не отвечаешь? Стесняешься?

– Кого? Тебя, что ли? – я покраснела и сразу подумала: «Когда все успело так измениться, что приходится врать Эрику прямо в глаза?»

– Меня, – он улыбнулся и бросил взгляд на часы. – Мне пора. Тебя проводить до метро или…

– Нет. У меня… встреча тут, в городе… наверно, – неуверенно проблеяла я и судорожно начала хватать то в который раз зазвонивший телефон, то остатки сэндвича, то мелочь, лежащую на столе.

– Ладно. До завтра.

Он встал, улыбнулся на прощание и вышел. Никаких тебе нежных поцелуев в самый уголок губ, ни обещаний позвонить, ни трогательного прикосновения к плечу. Чувствуя себя последней дурой, я откинулась на спинку стула и закрыла глаза.

А когда открыла, то подумала, что ослепла.

Вокруг клубилась темнота. Свет не горел ни в зале, ни на кухне. Только через высокие витражные окна пробивались отблески фар. Оглянувшись вокруг, я сначала подумала, что осталась одна, но потом увидела, как качнулась циновка, отделяющая кухню от зала с посетителями. Кто-то стоял там, во мраке. Кто-то невидимый.

Схватив телефон, я судорожно, не сводя взгляда с темного проема, наугад ткнула в журнал вызовов и нажала на имя Тэда, подсвеченное красным. Длинные гудки. Они высверливали огромную дыру у меня в голове, не прекращаясь ни на минуту. Надо встать и уйти, но меня снова сковало ужасом, придавило к стулу, лишило возможности пошевелиться. Я была уверена: тот, кто прятался во тьме, только и ждет, когда я выдам свое присутствие, хоть и странным казалось думать, что меня не видно в свете фар.

Телефон завибрировал снова.

– Тэд! – из горла вырвался даже не крик, а визг.

– Привет.

Это и правда оказался он. Его голос привел в чувство, страх ушел, оставив после себя лишь следы мокрых ладоней на телефоне. Сорвавшись с места, я бросилась к двери и вылетела на улицу под спасительный свет фонарей.

– Эй, ты там? – голос в трубке не унимался.

– Да, привет. Извини, что не брала трубку…

– Мы увидимся? – не стал играть в обиженного Тэд и сразу перешел к делу.

– Д-да, можно, – прозвучало неуверенно. С одной стороны, я вспомнила, что забыла попросить управляющего починить свет в подъезде, с другой – хотелось побыть одной. – Зайдешь в гости? Я живу на Эльбрусе.

Эльбрусом городские называли окраину, уходящую на склон горы. Как раз то место, где стоял мой дом. Не оригинально, но как есть.

Тэд уже стоял у подъезда, когда я брела от остановки. Он улыбнулся, неловко поцеловал меня в уголок губ и пропустил вперед. В руке он держал пакет с лампочками и коробку с пиццей – набор джентльмена, спасающего даму в беде. В лифте было тесно и душно. Пахло мочой и разлитым вином. Под ногами скрипели осколки разбитой бутылки. Поднявшись до двадцать второго этажа, я замешкалась, пропустила Тэда вперед, ожидая увидеть на площадке кромешную тьму. Но, вопреки ожиданиям, сверху светил белый свет, не оставляя и намека на вчерашнюю мглу.

Поднявшись выше по лестнице, я убедилась, что управляющий справился без моего участия. Наверное, один из жильцов двадцать второго этажа попросил заменить лампочку на новую.

– Ты говорила, света нет, – Тэд мялся у двери в мое скромное жилище, не решаясь переступить порог. И все заглядывал внутрь, словно проверял, не прячутся ли по углам двухголовые монстры или – еще хуже – мои вожделеющие поклонники. Коих, к сожалению или к счастью, у меня не осталось от слова совсем.

– Да, видимо, управляющий заменил лампочку, – повторила я вслух только что пришедшую в голову мысль. – Зайдешь?

Не знаю, чего было больше в этом вопросе. Надежды на отказ или желания провести вечер с, по сути, незнакомым человеком, с которым нас свели живопись и дешевое шампанское.

– Не откажусь, – улыбнулся Тэд, но продолжал мяться на пороге и постоянно оборачивался, как будто хотел удостовериться в возможности успеть повернуть назад, принять другое решение, сбежать вниз по лестнице и забыть об этом доме. Или ждал приглашения, как герой сказки про вампиров.

– Тогда милости прошу, – улыбнулась я, нетерпеливо постукивая пальцами по обивке входной двери. – Не бойся. Я не кусаюсь. Или да. Но не сильно. И не всех. Так, от случая к случаю.

Больше всего на свете я сейчас мечтала, чтобы кто-нибудь заткнул мне рот. Чтобы я перестала нести чушь и расслабилась. Это же Тэд! Тот самый Тэд, который просиживал целыми днями у больничной койки, забывал съездить домой помыться и поменять футболку. Он, в отличие от Эрика, нашел и время, и желание, и возможности уделить частичку внимания той, кого знал без году неделю. Точнее – всего-то один день.

Тэд! Безобидный, милый, улыбчивый. Это же он веселил меня там, на открытии выставки. Это он смеялся над моими глупыми шутками так, что из носа выливалось дешевое шампанское. Это он целовал меня там, на мосту. Это от его рук моя кожа горела, а тело дрожало.

Я прижала ладонь к лицу, закрыла рот и начала вращать глазами, делая вид, что это не я сама управляю рукой, а кто-то другой. Получилось смешно. Это разбавило внезапно появившуюся неловкость, и следующие пару часов мы просто ели пиццу, болтали, будто случайно прикасались друг к другу и не смотрели на часы. Перед нами раскинулся город, и то и дело я нет-нет, да смотрела в окно в ожидании увидеть, как гаснут огни, как свет пожирает мгла, как истончается грань между днем и ночью.

– Когда я была маленькая, я боялась, что солнце утром не вернется на землю, – ни с того, ни с сего вдруг призналась я.

– А я до сих пор этого боюсь, – ответил Тэд, и я, смеясь, обернулась на него, но он оставался абсолютно серьезен.

– Ты это о чем? – переспросила я.

Тэд нахмурился, вглядываясь в ночной город. Мне стало не по себе. Несколько мгновений у него получалось сохранять серьезность на лице, но через секунду он не выдержал и тоже рассмеялся.

Этих мгновений хватило, чтобы настроение окончательно испортилось.

– Наверное, тебе пора.

Он не противился, не желал узнать о причинах довольно грубого предложения уйти. Забрал пустую коробку из-под пиццы, чмокнул в уголок губ – туда, где должен был остаться след поцелуя Эрика, – вышел из квартиры и побежал по лестнице вниз.

В ту же секунду я пожалела о своих словах, и захотелось вернуть его обратно. Я выбежала к лестничному пролету и заглянула вниз, но не увидела ничего, кроме густой, клубящейся, затягивающей в себя темноты.

Лампочка позади меня мигнула и погасла. Обернувшись, я увидела только спасительный, слегка подсвеченный огнями города проем двери, сужающийся, сжимающийся под властью охватившей мир мглы.

Надо было спуститься или позвать Тэда, но животный страх стянул внутренности в невидимый кулак, и я бросилась к спасительному – и единственному – участку света. Еще секунда, и я оказалась дома. За всеми замками. Рука сама тянулась к выключателю, чтобы зажечь лампы под потолком и разогнать сгущающийся ужас.

Следующие несколько недель скомкались в один день. Я вставала пораньше – еще до рассвета, – садилась у окна, закутавшись с головой в одеяло, и смотрела, как загораются огни в домах таких же ранних пташек и начинается новый день. Непонятная тревога родом из детства терзала и мучила. Я понимала, что мои видения, скорее всего, лишь отголоски происшествия на мосту, но ничего не могла с собой поделать.

А потом начало казаться, что солнце встает потому, что кто-то его ждет, и этот ритуал стал обязательным и на удивление приятным.

Часов до девяти я сидела дома. Успевала и позавтракать, выпить пару чашек кофе, приготовленного старой кофеваркой, и даже почитать, чего раньше никогда не делала. Ну, разве что в школе. Да и то, если книга была без картинок, заставить меня обратить на нее внимание становилось крайне сложно.

В десять утра начиналась моя смена и продолжалась до десяти вечера. Галерея нательной живописи работала круглосуточно, и мастера часто менялись, но обычно в ночь оставались мужчины, чтобы избежать ненужных проблем. После работы я шла в супермаркет за углом, покупала себе сэндвич или другую готовую еду и шла домой. Иногда мы с Джой прогуливались пару остановок, болтали о мелочах. И ни разу Эрик не позвал меня снова попить кофе. Или чай. Или что угодно.

С Тэдом мы виделись редко. Сначала, после того вечера у меня дома, он куда-то уехал и долго не отвечал на звонки, только прислал сообщение о неожиданном предложении поучаствовать в конференции в другом городе, так что вернется он недели через две. Потом мы оба замотались, иногда пили кофе в обед, два раза посмотрели вместе кино. Наш не успевший начаться роман сходил на нет, и я сама не понимала, почему чувствую себя так, словно упускаю что-то важное. Словно меня затягивают зыбучие пески, забивают рот и нос, проникают в каждую клеточку, и я становлюсь фигурой из песка, запертой в стеклянной колбе. А мое время медленно высыпается вниз, в темную бездну. Скоро я вся, без остатка, окажусь там же.

Чувствуя себя мухой, увязшей в сиропе, я вдруг физически ощутила потребность что-то изменить. Решение было непростым и недолговечным, но зато своевременным: один из коллег попал в больницу, и срочно искали замену на ночные часы. Не знаю, каким образом мне удалось уговорить управляющего, хотя мне всегда казалось, что он меня немного побаивается, будто не знает, чего от меня ожидать. Скорее всего, сыграло на руку заверение Эрика, сменившего дневную смену на ночную с прошлой недели, в искреннем желании присмотреть за мной.

Ага, конечно. Присмотрит. От одной только мысли о совместных ночах в темной галерее, проведенных вместе, меня охватывало то ли вполне понятное возбуждение, то ли совсем необоснованная тревога. Днем-то он был отличным парнем. Вежливым, смешливым и обаятельным. Но кто знает, на что способна ночь…

В десять часов вечера в салоне обычно наступало затишье. Чуть не столкнувшись с Джой в дверях, я только и успела помахать рукой, как она забралась в подъехавший черный автомобиль с тонированными окнами. На месте администратора в ночную смену работал бугай, ростом не меньше двух метров и весом не меньше ста килограммов. Причем по виду девяносто девять процентов из них составляли мышцы. Мы встречались несколько раз, но не обмолвились и двумя словами. И, к своему стыду, я даже не помнила, как его зовут.

Сегодня в зале работали только я и Эрик. Должен был прийти кто-то третий, но записей оказалось немного, и мы вполне могли справиться вдвоем.

– Ну что, я слышал, у тебя это будет в первый раз, – голос прозвучал у самого уха, обжег кожу на шее – застал меня врасплох, пока я наливала дежурную чашку кофе, уже третью за вечер.

– Ну, ты у нас опытный. Поможешь? – не осталась я в долгу, с вызовом посмотрев в почти прозрачные ярко-голубые глаза.

– Чем смогу, – ухмыльнулся Эрик, окинул меня взглядом с головы до ног, но уходить не торопился, мешая пройти.

Что-то в нем незримо изменилось. Вроде те же угловатые скулы, приятная небритость на лице, зачесанные набок волосы, чуть прищуренные глаза, нервно изогнутый в ухмылке рот. Но то ли тени легли по-особенному, то ли действительно во взгляде читалось слишком много чего-то животного, низменного, я с трудом представляла себе его сидящим за чаем с коллегой после работы без твердого намерения залезть к ней в трусы.

Звякнул колокольчик на двери, привлекая внимание, и напряжение внутри отпустило, сменившись усталостью. Я явно оказалась не готова к флирту в эту ночь. Да и в любую другую, если быть честной – уж очень пугала тьма последнее время, и о том, чтобы остаться с кем-то наедине в темноте, не могло идти и речи.

В зале сгустилась темнота. Только рабочее место освещалось яркими белыми лампами, давая мастеру выводить линии на телах чуть подрагивающих от боли клиентов. В первый день повезло – народу записалось много, и времени на всякие скабрезные мысли, вроде разрисованных татуировками рук Эрика на моей коже, не оставалось. Я даже не успевала посмотреть в его сторону между эскизами, нанесением контуров или ретушью.

Когда рассвело, ночной дурман непрошенных мыслей развеялся окончательно. Взглянув в сторону Эрика, я видела того же милого, пусть и очень красивого парня, с заботой относящегося к клиентам. Вот и сейчас он пытался развеселить совсем молодую девушку, вздрагивающую каждый раз, когда игла приближалась к коже. Похоже, она скорее предпочла бы, чтобы между ней и мастером вовсе не было этой чертовой тату-машинки. Как и меня в зале. Я, кстати, была не против – последний заказ на сегодня я закончила, и повода – да и желания – оставаться не нашлось.

На улице заметно похолодало. Давно пора сменить любимую кофту с капюшоном на белое пальто, купленное еще пару лет назад и ни разу не надетое.

– Привет, – знакомый голос вырвал меня из мыслей. Я сама не ожидала, но искренне обрадовалась Тэду. Слегка обросшему, в помятой одежде, со следами бессонной ночи или просто плохо начавшегося утра на лице. – Подумал, тебе нужна будет поддержка после первой ночной смены.

Я не успела ничего ответить, как появился Эрик. Сверху на свою неизменную черную майку он накинул кожаную куртку с блестящими заклепками. Мускулистые ноги обтягивали черные потертые джинсы, заправленные в высокие зашнурованные ботинки.

– Пока, Белоснежка, – ухмыльнулся Эрик и провел рукой по моей спине так, чтобы Тэд не видел, словно между нами свербела стыдливая тайна.

Ничего более неловкого в моей жизни еще не случалось. Один неудачливый поклонник натыкается на смазливого плохиша, ухаживающего за его дамой сердца. Они встречаются взглядом, между ними завязывается борьба. Кто победит?! И только та самая дама, как бедная овечка, не имеющая права голоса, стоит и глотает воздух, как рыба, выброшенная на берег. Неужели кто-то и правда в это верит?

– Белоснежка, – засмеялся Тэд. – А что, тебе идет.

В голосе не слышалось ни капли сарказма. Он искренне веселился, совсем не напоминая обманутых и оскорбленных из тех же мелодрам.

– Пошли. Я угощу тебя завтраком.

Все просто. Никаких тебе заигрываний и флирта. Да и разве нужно это все, когда в самую первую ночь между нами случилось если не все, то многое.

Бельгийские вафли, шарик мороженого, щедрая порция орехового сиропа и две чашки кофе со сливками – без сахара. Дико клонило в сон, но казалось непростительным тратить время на такие глупости, когда в самом разгаре такая чудесная осень.

Мы позавтракали, и Тэд вызвался проводить меня до дома. Идти предстояло далеко, постоянно в горку, но время пролетело незаметно, несмотря на тягучее молчание. Расстались у подъезда – мой кавалер весьма прохладно отнесся к предложению подняться на еще одну – последнюю – чашечку кофе и, бросив обеспокоенный взгляд вверх, быстро ушел, забыв про дежурный поцелуй.

– Ну и черт с тобой, – буркнула я и поспешила в подъезд.

Вокруг разрасталась пустота, сдавливала тело до ничтожно маленькой точки. Я чувствовала, как хрустят и ломаются кости, как уплотняется кожа и мышцы становятся каменными. Голоса и звуки, никогда не замолкающие при жизни, становились тише, уши закладывало. В пустоте растворялись цвета, предметы. Их смывало дождем, тарабанящим по нарисованной картине, и я поняла, что все увиденное – лишь воспоминания. Вон там, в углу, превращались в потоки грязной воды те дни на озере, где мы с отцом следили за закатывающимся солнцем. Рядом, совсем близко, блекли и меркли трепетные моменты первого поцелуя. Даже последние, свежие и сочные, еще живые часы и минуты последних недель приходили в негодность, истончались, превращались в пыль. Я цеплялась за них глазами, сколько могла, не в силах поднять руку и дотянуться, дотронуться, схватить… Наконец, оставшись в полной темноте и пустоте, я почувствовала давление вакуума на каждую сжавшуюся в миллиарды раз клеточку и осознала себя мелкой песчинкой в пространстве Вселенной. Меньше самой маленькой частицы. Не осталось мыслей, желаний, чувств, эмоций. Я превратилась в полное ничто и замерла.

Но вдруг из центра точки, которой я стала, забрезжил белый искрящийся луч света. Он разрастался, уплотнялся, разбавлял собой успевшие склеиться молекулы моего тела, и я снова становилась собой. Мои руки, ноги, белоснежная кожа, светящиеся волосы. Свет распространялся, выходил за пределы моего тела – из каждой поры, из каждой клеточки. Он лился, рассеивал сгустившуюся тьму, и тьма визжала, скрипела, скрежетала, не желая отдавать власть, – не успела насытиться как следует.

Мое тело пылало. Полыхало белым огнем. Сгорало дотла, превращалось в сгусток энергии. В какой-то миг все исчезло. Белое ничто. Искрящаяся пустота. И началось падение…

Я падала, меня разрывало изнутри желание закричать, но не из-за страха, а от удовольствия. Огонь, поглотивший меня, не обжигал, а, напротив, казался свежим дуновением ветра, пробегавшим по коже в знойный день и задевавшим микроскопические капельки пота. Этот полет продолжался бесконечно долго и ничтожно мало одновременно. Я увидела мокрую мостовую: лужи блестели в лучах фонарей, к одному из камней прилип желтый опавший лист с черно-рыжими зазубринами, трещины и сколы тревожно разбегались в разные стороны, как морщинки у глаз.

Я проснулась в тот момент, когда мое энергетическое тело – или что это такое? – слилось с телом физическим. Просто распахнула глаза, уставилась в потолок и замерла. Пошевелиться было страшно. Руки и ноги затекли и казались тяжелыми, чужими. Голова вдавливалась в подушку и растворялась в ней, слипалась и соединялась. Долю секунды казалось таким спокойным находиться абсолютно без движения, но тут же обрушился страх больше никогда не подняться.

Кое-как я подвигала пальцами. По ним побежали искорки тока и пропали в кожаной обивке дивана. Я пошевелила ногами – неловко, с усилием, перевернулась на бок и скатилась на пол, больно ударившись коленями. Тело просыпалось, приходило в себя, оживало.

Бросив взгляд на часы, пришлось смириться, что приехать вовремя не получится, – маленькая стрелка упорно двигалась в сторону десятки, наплевав на отсутствие таких необходимых тридцати минут на дорогу до галереи при условии, если не будет пробок.

Словно отвечая мне, в окно ударил порыв ветра и очередь капель дождя. Взглянув на вечерний город, я поняла, что точно опоздаю, и понеслась в ванную комнату.

Погода диктовала свои правила: валила деревья, сносила автобусные остановки, клеила осенние листья на автомобили и витрины магазинов. Многие попрятались по домам, пережидая налетевший внезапно ураган, пили горячий чай с шоколадными конфетами и жались друг к другу в попытке согреться. И духовно, и физически.

В галерее нательной живописи было тихо. Угрюмый администратор, выполняющий роль охранника, не смог добраться до работы из-за перекрытых дорог, и мы с Эриком остались в полном одиночестве. Сначала это оказалось даже забавно: мы завалились в глубокие мягкие кресла в зале ожидания, пили одну за другой чашки крепкого кофе и болтали о ерунде вроде цен на нефть и политики. Потом стало труднее найти тему для разговора, и паузы затягивались, превращая простую беседу в пытку.

В конце концов, я не выдержала, решила поспать, раз клиентов нет, и ушла в комнату отдыха. Ничего особенного: старый диван, пара кресел, низкий овальный стол в кругах от мокрых стаканов, шкафчики для одежды и маленький кухонный гарнитур.

Я не помню, как уснула, а проснулась в кромешной темноте, на сто процентов уверенная в чьем-то невидимом присутствии рядом. Нет, я не слышала ничего, кроме завываний ветра и барабанной дроби дождя. Я не видела темного силуэта в оконном проеме. Это было сродни животному инстинкту: колебание воздуха, едва заметный всплеск энергии или волна тепла, как легкое дуновение дыхания, вырвавшегося из приоткрытого рта.

– Эрик? – голос дрогнул. Молчание. – Ты меня пугаешь. Включи свет.

Никакой реакции. Это точно он. Кто еще? Но почему не отвечает? Почему молчит? И почему, черт побери, тут так темно?

В следующее мгновение до меня дошло, что света нет не только в комнате, но и на улице. Обычно яркие фонари, установленные на этой стороне улицы, освещали комнату лучше всяких ламп, но сейчас из окон едва пробивался свет фар, утонувший в непрекращающемся потоке воды, обволакивающем стекла. Все ясно. Городская система электроснабжения не выдержала. Такого не случалось давно – за время, пока я жила тут, ни разу. Хоть и ходили слухи об аномально снежных зимах, к которым, конечно, все оказывались не готовы.

Диван скрипнул, с облегчением избавившись от веса моего тела. Я постояла несколько секунд, вглядываясь в темноту, сделала пару шагов вперед. Как раз туда, где дышал темнотой выход в общий зал.

– Эрик? – позвала я громче. Снова молчание.

Хотелось, как обычно, разозлиться – это придавало смелости совершать любые, даже самые безрассудные поступки. Вроде того, чтобы бросить отца, юридический колледж и уехать в город учиться живописи, чтобы стать обыкновенной татуировщицей. Спустя столько лет сложно было вспомнить, что именно тогда вывело меня из себя, но сейчас не помешало бы чуть больше той старой уверенности.

– Это не смешно! – сделала я еще одну попытку, вздохнула, зажмурилась и шагнула за порог в галерею, огороженную от комнаты для зевак толстенным стеклом.

Здесь темнота оказалась еще гуще, чем в комнате для персонала, потому что совсем не было окон, и свет – слабый и жалкий – падал только из-за прозрачной двери и… экрана мобильного телефона Эрика Перрье.

– Ты не слышишь? Я тебя звала! – обескураженно пробормотала я и огляделась по сторонам, изо всех сил пуча глаза в попытке разглядеть что-нибудь в царящем полумраке.

Лицо Эрика, подсвеченное экраном смартфона, оставалось безучастным и со стороны смотрелось демонической маской, пустоголовой тыквой, вырезанной в честь Хэллоуина. Даже глаза, обычно спокойные, как ласковое море, сейчас скорее напоминали колкие хрусталики льда. Вокруг него подрагивала, струилась мгла. Она пробиралась под кожу, ввинчивалась в поры черными нитями, клубами протискивалась в чуть приоткрытый рот и казавшиеся пустыми глазницы. Но тот, вокруг кого происходила вся эта чертовщина, ничего не замечал. Еще несколько секунд он таращился в телефон, быстро переключая клавиши, а потом, наконец, поднял на меня взгляд.

Повисла гробовая тишина. Даже автомобили, суетившиеся всю ночь, развозя запоздалых пассажиров, затаились в нескольких кварталах отсюда, как будто нарочно объезжая этот район стороной.

Я боялась дышать, перепуганная увиденным до смерти. Эрик отложил телефон, поднялся, подошел так близко, что стало трудно дышать то ли от страха, то ли от нехватки воздуха, разряженного настолько, что, казалось, мы находимся на вершине горы. Проведя рукой по моим волосам, он осторожно дотронулся до оголенного плеча, неспешно спустился до запястья, провожая движение взглядом.

– Что ты делаешь? – голос хрипел, еле просачиваясь в узкую щель голосовых связок.

– А ты как думаешь? – одними губами, почти беззвучно, спросил он.

– Ты… Это не ты.

– Может, это и не я, – пожал плечами Эрик и откинул прядь моих волос за плечи, подбираясь к беззащитному участку кожи прямо за ухом. – Это все ночь. И мгла. И никого вокруг.

У меня закружилась голова. Чтобы устоять на ногах, я ухватилась за его плечи. Мой жест расценили неверно, и уже через мгновение властные жесткие губы ласкали шею, спускались к ключице, оставляя за собой влажный горячий след.

Никогда бы не подумала, что такое возможно, но стало противно. Противно до помутнения в глазах, перед которыми и так висела темная пелена. Я начала извиваться, толкать руками в каменную грудь, но, кажется, лишь раззадоривала его, словно играла.

Но это была не игра. Больше – не игра. Движения стали резче, жестче. Место Эрика, которого я знала до сих пор, занял отвратительный мерзкий мужлан, не чурающийся тем, чтобы применить силу, только бы получить желаемое. Сейчас, очевидно, он желал меня.

Он повалил меня на пол. Зацепившись рукой за рабочее кресло, я опрокинула инструменты и банки с разноцветными чернилами, и они разлились вокруг, отразились темными оттенками от заглянувшей на миг прямо в окно луны. Проехала машина. Еще одна. На лицо Эрика упали лучи света фар, и это отрезвило его. Отстранившись, он с недоумением смотрел сначала на свои перепачканные руки, потом на мои спутанные, окрашенные в разные цвета волосы.

Медленно, один за другим, вдалеке начали загораться фонари, расшвыривая по сторонам шипящие, как угольки, попавшие в воду, тени. Через секунду под потолком вспыхнули лампы, и разноцветные чернила заиграли по-новому, делая происшедшее абсурдным, нелепым, смешным. Совсем не похожим на правду.

– Извини, – прохрипел Эрик, все еще не решив, что делать со своими руками. – Не знаю, что на меня нашло.

– Это все ночь, – пробормотала я, не отводя от него взгляд. Боялась на секунду закрыть глаза или хотя бы моргнуть и позволить тьме снова завладеть всем вокруг. Тогда ничто больше не спасет меня от этого безумия.

– Я… я вызову тебе такси.

Эрик, наконец, поднялся, вытер грязные руки о джинсы, попытался дотронуться до моих перепачканных волос, но я отшатнулась в сторону, больно ударилась бедром о стоящее рядом кресло. Он не стал настаивать. Прятал глаза, делал кучу нелепых движений, как будто потерял власть над телом и не понимал, что дальше.

– Нам… надо все убрать, – повысив голос, чтобы привести Эрика в чувство, сказала я. – Нам надо все убрать!

Ответом был истеричный шум дождя, ни на миг не желающего останавливаться, пока не прольет на землю все слезы небес до последней.

Еще через полчаса я стояла на улице, закрывая руками лицо от хлеставшего в него колючего дождя. Такси обещало приехать еще пять минут назад, но, видимо, что-то случилось на дороге, а заходить обратно в салон не хотелось. И, пожалуй, уже никогда не захочется. Можно подождать дальше или плюнуть и пойти через весь город пешком, уворачиваясь от летящих с дороги грязных потоков воды и надеясь, что никому не придет в голову обратить на меня внимание. Да и вряд ли в мире есть еще один такой сумасшедший, кто отважится высунуться на улицу.

Идти было страшно. Но еще страшнее – остановиться и утонуть во тьме, струящейся прямо за мной, царапающей асфальт. Мой путь лежал от фонаря до фонаря, где в самых темных участках приходилось задерживать дыхание и чуть ли не зажмуриваться, чтобы вообще решиться туда шагнуть.

Но пугала не только тьма.

Люди, будто обезумев, неслись на машинах на таких скоростях, что даже в яркий день это становилось опасно, не говоря о дождливой ураганной ночи. Тут и там слышались вскрики, удары, быстрая дробь погони, натужное дыхание преследования. Оставалось только удивляться, как меня угораздило оказаться в этом водовороте чужих страстей и грехов – и выжить.

Надо отдышаться. Остановившись у одного из переулков, узких и темных даже днем, я оперлась о шершавую мокрую стену, перепачканную ошметками старой краски, блевотины и крови. Мимо шмыгнула крыса размером чуть меньше кошки и зарылась в наваленную там, в глубине, кучу мусора. Из-за кучи вдруг отделилась фигура, которую я приняла за простой полиэтиленовый мешок, набитый останками чьей-то жизни.

Бродяга, один из тех, кто не покидает улиц до настоящих холодов, чтобы затем пристроиться в первый попавшийся приют для бездомных, где будет получать порцию горячего супа и, пусть и ношеную, зато чистую и теплую одежду.

Фигура, покачиваясь, шла в мою сторону. Надо было идти дальше, но жутко захотелось узнать, кто скрывается под темным капюшоном. Сверкнула молния. Проехала машина. На испещренное морщинами лицо незнакомца лег луч света, и от неожиданности я вскрикнула – не смогла сдержаться.

Лицо оказалось покрыто шрамами, остатками пищи, чем-то липким и красным. Губы над беззубым ртом причмокивали, словно у младенца, просящего новую порцию материнского молока и готового вцепиться в набухшую грудь. Глаза, маленькие и черные, как у насекомого, бегали из стороны в сторону, ни на секунду не останавливаясь в одной точке. Они резали меня лазером, пронзали насквозь, пробирались до черепа, скребли по костям.

– Вакуо, – зашипел глухой голос. – Вааакуууоооо.

В нос ударил запах гнилых зубов и протухшей пищи. Казалось, человек передо мной и сам загнивал изнутри еще при жизни. В памяти вспыхнуло воспоминание о том вечере, когда, вернувшись в темный подъезд, я впервые столкнулась с той темнотой, которая пожирает все на своем пути, не оставляя свету никакой надежды. Тогда я подумала, что мне послышалось, что это просто слуховые галлюцинации, но теперь сомнения отпали.

– Вакуо… – не унимался незнакомец и подходил ближе, склонив голову набок в попытке заглянуть под капюшон. – Ты, светлое дитя. Чистая, белая, прозрачная. Ты избранная. Их дитя. Совершенное создание…

Затрезвонил телефон. Это Тэд. Странно, что он не спит, но было все равно на его мотивы – хотелось услышать знакомый голос, за который можно зацепиться, как за ниточку, и найти дорогу домой.

– Тэд. Ты чего не спишь? – Я постаралась улыбнуться, не сводя глаз с темной, источающей зловонное дыхание фигуры передо мной, но губы упрямо отказывались слушаться.

– Не спится. Погода такая… Ты в курсе, что там почти апокалипсис?

«И я в самом его эпицентре».

Его голос оставался спокойным и веселым. Совсем как тогда, когда мы пили шампанское и гуляли по набережной. Казалось, это случилось несколько веков назад.

– А ты где? – послышалось беспокойство. Наверное, его насторожили завывания ветра в трубке телефона.

– Я вышла погулять, – удалось засмеяться, точнее – нервно хихикнуть, причем достаточно бодро. Так что я почти поверила, что все в порядке.

Незнакомец шумно дышал, причмокивая губами. Я отвернулась лишь на секунду, чтобы посмотреть на табличку с названием улицы на углу дома, но когда повернулась обратно, темнота проглотила его, уволокла в подворотню, отбросила к мусорным бакам.

– Погулять? Ты больная? – нервный голос отрезвлял.

«Ну вот. Кажется, он злится».

– Я думаю, да, – буркнула я, говоря это больше себе, чем ему. Что еще оставалось думать, когда ты спросонья вдруг видишь, как тьма пробирается в твоего коллегу, как какой-нибудь… демон! Встречаешь бродягу, который уверяет, что ты избранная. Избранная для чего? И кем?

– Ты где? Я встречу тебя…

Наверное, надо было отказать, соврать, что я возле дома, прямо у подъезда. Незачем втягивать кого-то еще в мое безумие.

– Я в пяти кварталах от Эльбруса. У сквера с фонтаном. Знаешь?

Пусть потом будет стыдно, но в тот момент я хотела одного – чтобы приехал прекрасный принц и спас меня, не менее прекрасную даму, из лап опасности.

– Выезжаю.

Ну вот. Как раз в двух шагах стоит одинокий фонарь, достаточно ярко освещая улицу. Можно спрятаться в этом мягком, растревоженном дождем свете. Тэд живет рядом, так что будет тут совсем скоро.

Холодная вода давно добралась до кожи, стекала по спине. Мокрая одежда стала тяжелей и неприятно липла к телу, заставляла вздрагивать каждый раз, как налетал очередной порыв ветра. Вдруг вспомнился сегодняшний сон: меня сплющивала темнота, сжимала, уплотняла. Двигаться стало точно так же тяжело, думать тоже. И, несмотря на холод, все сильнее хотелось спать.

Я начала бредить. Жизнь откручивалась в обратном порядке, и я мысленно возвращалась в ночную галерею и отбивалась от Эрика, потом перемещалась в больницу и рассматривала красные пятна собственной крови на белоснежном пододеяльнике, сложенные в странный и такой знакомый символ. Дальше было падение с моста, и вдруг пронзила мысль, что я как раз совсем недалеко от того самого места. Нужно пройти всего пару домов, и покажется набережная.

Не отдавая себе отчета в своих поступках, я вышла из спасительного пятна света и нырнула под арку во двор. Быстрым шагом, насколько это было возможно, пробежала метров пятьсот и оказалась на мосту.

Вот оно. То самое место. Если подойти ближе и перегнуться через перила, то можно увидеть нижнюю мостовую, а чуть дальше – бурлящую реку, шум которой доносился даже сюда, до верха.

– Черт побери, как страшно, – сказала я в голос и, на удивление, почувствовала мимолетное облегчение, будто, просто назвав свой страх, я получила над ним силу. – Ну же. Всего два шага.

Они дались труднее, чем весь этот пройденный путь от галереи. Заглянув вниз, где бликовали в свете фонарей мокрые камни и захлестывала край тротуара река, я окаменела – высота составляла не меньше трех этажей.

– Осторожно, дура!

Тэд дернул меня за плечо, оттягивая подальше от пропасти. Не удержавшись на ногах, мы оба полетели на асфальт, в лужу.

– Ты больная? – вопил он, пытаясь подняться. – Жить надоело?

– Я отсюда уже падала, – блеяла я, чувствуя полное бессилие даже управлять собственным телом – я слишком замерзла, чтобы быстро соображать и адекватно реагировать.

– И что?

– И ничего. Выжила. Как я выжила, Тэд? Как я выжила?!

Мой голос сорвался на истеричный крик. Слыша и видя себя как будто со стороны, я с уверенностью могла сказать, что выглядела, как безумная фурия. Я хваталась за Тэда, подталкивала к перилам, чтобы он посмотрел на эту высоту, а он уворачивался, закрывался от моих рук.

Что произошло дальше, я помню с трудом. Точнее, мое восприятие реальности было таким невероятным, что услужливая память стирала события, превращала их в белые пятна на моей истории. Я готова поклясться, что видела, как тьма, сгустившаяся внизу, опутала Тэда и утянула за собой на мокрые камни мостовой, окрашенные желтыми листьями. И как из обездвиженного, покалеченного, изуродованного тела по струям непрекращающегося дождя поднялись ниточки белой искрящейся энергии прямо мимо моего ошеломленного лица, отразившись в голубо-красных глазах, и растворились высоко за нахмурившимся небом.

Здесь все началось, и здесь же все заканчивалось. Поразительная цикличность жизни!

Только мне удалось выжить, а Тэду нет.

Глава 2

Плечо пронзало резкой болью каждый раз, когда автобус входил в крутой поворот, а я, вырубившись в очередной раз после нескольких бессонных ночей, забывалась и наваливалась на окно загородного автобуса, везущего меня домой. Туда, где я не появлялась несколько лет. Туда, где можно считать звезды на небе.

На улице светило солнце, заигрывало в красно-желтой листве и растворялось в налипших на траву каплях прошедшего дождя. Дорога то петляла, то лежала прямо, то ныряла в гущу деревьев, то выворачивала на бескрайние равнины, покрытые песком и редким кустарником. Чем дальше мы удалялись от города, приютившего меня на несколько лет, тем больше окружающий пейзаж напоминал бескрайнюю пустыню, лишь по горизонту обрамленную кирпично-красными горами с ярко-зеленым налетом деревьев.

Пару раз мы останавливались на автозаправках, если кто-то просился в туалет, и тогда все вываливались из салона автобуса, чтобы размять ноги, прикупить бутылку с водой и обязательные в дороге сладкие пончики в яркой глазури. Их было жутко неудобно есть: все пальцы, рот и одежда оказывались в крошках и липкой сахарной пасте, но зато они здорово притупляли чувство страха неизвестности, таящейся за поворотом.

Я практически не выходила из автобуса и, пока все прогуливались, болтали и высматривали что-нибудь подходящее для фотоснимка, сидела на заднем сидении, куда забралась еще на станции автовокзала успевшего стать чужим за те несколько последних дней города.

Больше всего я скучала по своей квартире. Мне нравился Эльбрус, его уединенность, ошеломительный вид на город, полыхающий огнями ночью и утопающий в деревьях днем. Даже зима, мягкая и бесснежная, была по-особенному красива чернотой оголенных веток и стволов, прорезающих голубое, обычно покрытое клокастыми облаками небо. Нравилось работать в галерее нательной живописи, сплетни Джой, тихое жужжание тату-машинок, перешептывание клиентов и зрителей за толстым стеклом. Нравилось привлекать к себе внимание, хоть иногда и становилось обидно замечать у других желание познакомиться, просто чтобы раз или два пригласить на вечеринку – похвастаться такой необычной гостьей перед друзьями. Спустя недолгое время забывали позвонить, встречи сводились на нет, редкие «давай выпьем вместе кофе» исчезали из жизни навсегда. Меня то ли боялись, то ли не понимали, но ясно одно: никто не хотел делать усилий, чтобы узнать получше.

Постепенно к такому привыкаешь. Тебе становится достаточно себя самой, и ты учишься ходить в кино одна на последний сеанс, не стесняясь отсутствия пары, брать заветные “места для поцелуев”, просто чтобы сесть удобнее, вытянуть ноги и разложить на свободное место ведерко с попкорном и пару бутылок воды.

По выходным я любила исследовать город, заглядывать в маленькие галереи живописи и современного искусства. Особенно радовалась, когда получалось попасть на открытие выставки – как тогда, в день знакомства с Тэдом…

Тэд… Он казался олицетворением этого города, но я поняла это только тогда, когда его не стало. Ему, в отличие от меня, не удалось выжить, упав с той высоты в злосчастную ураганную ночь. Когда приехала скорая, он уже не дышал. И я поверила на слово – проверить не хватило духа. Я не поехала на похороны, упорно отводила глаза от маленькой заметки в газетах и новости на телевидении всего на пару секунд: «Молодой человек упал с моста. Спасти его не удалось. Далее новости погоды…»

Вот так обрывается жизнь человека, но это проходит незаметно для других, и только самые близкие могут погоревать несколько дней или недель, но лишь затем, чтобы вернуться в свою жизнь и однажды вовсе забыть того, кого с нами больше нет. Иногда, когда всплывет что-то на поверхность памяти, взгрустнется, вспомнится сумасшедший вечер с шампанским или футболка с надписью «Ненавижу футболки с надписями». Вспомнятся прикосновения липкими из-за волнения и съеденного французского хот-дога пальцами и желание, чтобы это продолжалось бесконечно.

Автобус опять качнуло, боль из плеча ударила в голову, зазвенела по нервам, заискрилась на кончиках пальцев. Болела новая татуировка – последнее мое приобретение в галерее нательной живописи, куда я приехала, чтобы уволиться: нечеткий полукруг, буква V в центре, выходящая за пределы полукруга, справа от нее две точки, слева – точка, точка, тире, точка. Я не знала значение этого символа, просто посчитала важным сделать это, и прямо сейчас, не откладывая. Наплевала на рекомендации врачей отказаться от татуировок. Да и отец, когда увидит такую «красоту» на плече, вряд ли обрадуется – по его религии запрещалось раскрашивать тела какими-либо символами.

Опять удалось заснуть, и когда я проснулась, автобус как раз сворачивал на главную улицу небольшого городка, разросшегося из некогда совсем маленькой деревушки. По обе стороны покрытой битым асфальтом дороги рос низкий кустарник, дома, выложенные красным кирпичом, запылились и казались старше, чем есть на самом деле. Людей практически не видно – стрелка часов перевалила за двенадцать, что в любое время года означало нестерпимую жару, изредка разбавляемую порывами горячего ветра, швыряющего пригоршни песка прямо в лицо.

Я вежливо отказалась доехать дальше, до противоположной окраины, где стоял дом отца – захудалая, совсем развалившаяся от времени церковь, – и вышла у одноэтажного здания автовокзала. Хотелось зайти в местное кафе, выпить стакан лимонада и прогуляться пешком, впитывая запахи и дорожную пыль города моего детства. Вот здесь, в тени старых, почти иссохших деревьев, я обычно сидела и смотрела на автобусы. Я всегда мечтала уехать и поэтому нестерпимо жаждала посмотреть на тех, кто по доброй воле ехал сюда, чтобы осесть на год или два. Или на всю жизнь.

Звякнул колокольчик над входной дверью, на меня уставились четыре пары глаз: молодая смутно знакомая официантка с кофейником, солидного вида повар в перепачканном маслом фартуке и двое посетителей (скорее всего, туристов, если судить по громоздким рюкзакам, брошенным на полу у столика).

– Что закажете?

Девушка жевала жвачку и рассматривала меня то ли с насмешкой, то ли с напускной бравадой, под которой плескался застарелый страх. Я вспомнила ее. Ее звали Нора Билмэри. Мы учились в одном классе и даже сидели вместе за одним столом в школьной столовой, пока я окончательно не заслужила статус изгоя. С тех пор сесть со мной рядом мог только сумасшедший, желающий подписать своего рода контракт на несколько лет издевательств, пока не выпустится и не уедет учиться куда-нибудь на другое побережье.

Нора не хотела ничего такого, и вряд ли ее можно винить. Да я и не расстроилась тогда, потому что никогда не считала себя особенно общительной.

– Привет, Нора, – улыбнулась я и откинулась на спинку стула.

– Привет. – Она дернула головой и огляделась по сторонам, словно тот подростковый страх никуда не делся и ее могут покарать за одно только общение со мной.

– Я бы съела ваш фирменный пирог. – Всегда мечтала заказать, но у отца вечно не хватало денег.

Улыбка прилипла к моим губам, вытянутым в тонкую бесцветную ниточку. Несмотря на возможность проспать почти всю дорогу, невыносимо хотелось завалиться на кровать в своей старой комнате и отрубиться на пару дней. Веки поднимались с трудом, и Нору я видела через пелену белесых ресниц.

– И кофе. Черный, – добавила я, когда Нора отходила от столика.

Пирог с кислой вишней на тончайшем слоеном тесте просто таял во рту. Именно таким я его и представляла все то время, пока могла только глазеть со стороны, без права попробовать хотя бы разочек. Одной чашкой кофе дело не обошлось, но это к лучшему – пусть солнце чуть-чуть придержит безжалостные лучи, бесстыдно выжигающие ярко-красные узоры на телах зазевавшихся прохожих. Мне такой аттракцион был противопоказан в силу особенности моей белой кожи мгновенно сгорать, это могло привести к куда более серьезным проблемам. Так что придется не только, как обычно, напяливать кофту с длинным рукавом (к чему я, в общем-то, привыкла), но и изнывать в ней от жары.

В том городе, откуда я приехала, с постоянными дождями и ветрами, такой проблемы практически никогда не возникало.

– Спасибо! – крикнула я на прощание, не до конца понимая, к кому конкретно обращаюсь, закинула рюкзак на плечи и вышла на улицу.

Пахло пустыней, сухой травой, песком и мокрой шерстью – бродячих собак тут всегда водилось в избытке, и с ними никто не думал бороться, как делают в больших городах. Я старалась держаться в тени зданий, пока шла квартал за кварталом, водя взглядом по сторонам. Я помнила все, и в то же время казалось, что это происходило не со мной или, как минимум, не в этой жизни. Тогда, в детстве, я не могла даже позволить себе идти вот так, глазея на здания и прохожих, – вместо этого постоянно оглядывалась и вздрагивала, боясь, что кто-то из одноклассников вынырнет из-за поворота, поставит подножку, дернет за старый рюкзак, смахнет с головы капюшон или вырвет из рук сумку.

Узкий покосившийся крест виднелся издалека. Остановившись метрах в пятистах, я стояла и смотрела в одну точку, не решаясь проделать остаток пути и встретиться с тем, кого бросила так внезапно, не успев толком попрощаться или спросить его мнения.

Я убегала. Убегала от себя, от прошлого. От необычного цвета кожи и волос. От насмешек и страха, который, я знала, мой облик внушает каждому второму в этом городе. Сейчас же, возвращаясь, я успела забыть, что меня влекло или толкало тогда, несколько лет назад.

Из-за забора соседского дома выбежала собака в грязно-рыжих колтунах и залаяла, разнося по округе весть о моем приезде. Только мало оказалось желающих ее слушать или порадоваться возвращению дочери старого священника. Животное крутилось вокруг, то подлетало прямо к ногам, то отскакивало подальше и все норовило ухватить за край широких джинсов, но не решалось. Скрипнула дверь, с крыльца раздался недовольный крик, отдаленно похожий на человеческую речь, поэтому трудно воспроизводимый. Можно было не оборачиваться, чтобы узнать голос местного пьяницы, невесть как умудрившегося выжить, несмотря на запойный образ жизни.

Я не смогла сдержать удивления и обернулась.

– О, мать твою. Рэй-Рэй, ты, что ли?

Косматое и патлатое, точь-в-точь как его собака, существо, кряхтя, спустилось с крыльца и подошло поближе. Старые, почти бесцветные глаза щурились на солнце, голова на тонкой морщинистой шее склонилась набок, стараясь рассмотреть мое лицо под капюшоном, из-под которого выбивались длинные белые волосы. Скорее всего, по ним он меня и узнал. Ко мне потянулись крючковатые пальцы с обгрызенными ногтями и схватили за плечи.

– Рэй-Рэй… Рэй-Рэй, – бормотало существо, и слюни разлетались из беззубого рта.

– Мистер Тротон. Здравствуйте. Как вы?

Удивительно, но прикосновения этого старого пьянчуги не казались неприятными. Лишь плечо пронзила боль.

Он никогда меня не обижал, в принципе вел себя вполне цивилизованно, напивался у себя на участке, чаще всего дома, и не переходил границ разумного и дозволенного. Иногда он угощал меня обедом, если я приходила домой как раз в разгар крещения или отпевания и не хотела даже близко подходить к зданию церкви – не любила сборища и ритуалы.

Старик засмеялся, пряча в ладошку беззубый рот, помотал головой и махнул свободной рукой в сторону церкви, как бы говоря: «Иди, тебя там заждались».

Я и сама это знала. Пусть и редко, но мы созванивались с отцом, и каждый раз он заканчивал разговор тысячным напоминанием о том, что ждет меня дома. Именно поэтому последние метров пятьсот дались труднее всего. Я, как могла, оттягивала момент встречи: присела на корточки, чтобы проводить к засохшему кусту огромного черного жука, понаблюдала, как растут цветы на соседнем участке, долго завязывала шнурок, так кстати развязавшийся и волочившийся по пыльной дороге, начала новую бутылку воды, предусмотрительно прихваченную с собой еще на автовокзале, отвлеклась на сообщение в телефоне, хотя ничего интересного там не было.

– Могу я вам помочь?

И все равно я оказалась не готова к встрече с отцом – и потому разревелась, как только услышала знакомый, чуть больше состарившийся с нашего последнего разговора голос.

– Привет, папочка, – улыбнулась я, слизывая слезы с губ.

Мужчина напротив с кустистой кучерявой бородой, одетый в черную рясу, прищурился, чтобы рассмотреть меня получше своими полуслепыми из-за постоянного чтения по ночам глазами.

– Рея?

Как только он узнал меня, лицо преобразилось, морщинки разгладились, глаза заблестели, сгорбленная спина выпрямилась. Он протянул ко мне руки, и я упала в сухие, чуть дрожащие объятья и заревела в голос.

Пахло расплавленным воском и ладаном. Свет, исходивший от свечей, мягко трепыхался, улавливая одному ему заметные потоки воздуха в главном помещении маленькой старой церквушки. Под этим светом оживали покрытые налетом времени иконы, и страх ночи растворялся и улетал вместе с тонкой струйкой белого, а иногда черного дыма.

Деревянные полы, истоптанные искавшими здесь покой и утешение верующими, тоже казались живыми – теплыми, гладкими, дышащими. Закутавшись в разноцветное одеяло, от которого пахло чем-то резким, но на удивление приятным, я сидела прямо у алтаря и смотрела, как один за другим гаснут дрожащие огонечки, как течет по упругому боку свечи и падает в специально насыпанный песок капелька воска. Как догорают и вместе с дымом поднимаются вверх, на небеса, мольбы тех, кто нашел время и силы попросить своего Бога об очень сокровенном. Мне всегда нравилось гадать, о чем конкретно шепчет каждый маленький огонек на ухо тому, кто повелевает судьбами и вершит страшный суд. О мире в доме, о здоровье детей, о долгожданном ребенке, об отпущении грехов, о наставлении на верный путь. Все это место пропиталось внутренними слезами и вибрировало из-за скопившейся энергии горя или счастья.

Скрипнула дверь, показалась лохматая голова отца. Он нахмурился, будто видел меня впервые, но через секунду взгляд прояснился, на губах появилась улыбка, едва различимая за косматой бородой.

– Рея. Это ты? – грудной, натренированный службами голос ласкал слух, и я невольно зажмурилась от удовольствия. Как же мне этого не хватало!

– Я, папочка.

Он стал совсем плох. Путался в событиях прошлого, по несколько раз задавал одни и те же вопросы, в следующую секунду забывая об этом и спрашивая вновь. Для него мир скукожился до нескольких самых значимых воспоминаний и людей. И только слова молитв навсегда горячим клеймом впечатались в память.

– Ты давно приехала?

Я вздохнула, с сожалением откинула одеяло, подошла к нему и уткнулась лицом в плечо.

– Недавно. Ты же не против?

– Это твой дом, – шершавая рука легла на белоснежные спутанные волосы. – Надолго?

Я только пожала плечами и ничего не ответила. Я и сама не понимала, что надеюсь найти в этих песках, кирпично-красных горах и изнемогающих от жажды серо-зеленых кустарниках, с такой неохотой решивших поделиться с людьми клочком земли.

– Ты голодная. Иди покушай.

– Уже поздно, – грустно улыбнулась я. – Мы ужинали час назад.

– Да? – отец покачал головой и звучно причмокнул языком. Он понимал, что теряет память и скоро совсем не будет узнавать никого вокруг, но относился к этому на удивление спокойно и даже радостно. Особенно смешно у него получалось шутить насчет смерти и загробной жизни. Или это были не шутки?

У меня же до сих не складывалось определенного понимания, во что я верю и верю ли вообще. Несомненно, приятно знать, что в конце концов мы не превращаемся в груду костей и полное ничто, странным образом продолжаем существовать, при этом умудрившись сохранить разум, а не просто перетекая в новую форму энергии.

У меня не было определенного понимания, и я искала его. Где, как не здесь, рядом с истово верующим, находятся все ответы? Тем более что вдалеке от пугающего города с пожирающей все вокруг мглой можно было спокойно обо всем подумать и предположить, что действительно чудом мне удалось выжить, упав с такой высоты. Что тьма действительно нечто большее, чем просто отсутствие света. Что тот сон, в котором я сначала сжималась в безумно маленькую точку, а затем расширялась благодаря внутреннему свету, – не просто плод больного воображения и недавней травмы. Что увиденное в галерее нательной живописи – темная сущность, завладевшая Эриком, – существует на самом деле.

И реально казалось поверить словам темной фигуры в ночной подворотне, пропахшей гнилыми зубами и грязной плотью.

Что, если я действительно избранная? Что, если у меня есть особая миссия, особый дар… Об этом все детство твердил отец. Может быть, пора в это поверить?

Эти размышления обычно заканчивались диким безудержным смехом. Я смеялась над собой и своими мыслями до слез и не понимала: то ли это слезы облегчения, то ли горя.

Но чаще я старалась вообще ни о чем не думать. Здесь, где меня не торопили с поиском работы (крышей над головой и тарелкой еды меня обеспечивали), можно было вернуться в детство. И я делала это с удовольствием. Долго каталась на старом, совсем разбитом велосипеде по окрестностям, пугая одним свои видом ветхих старушек, коротающих последние дни, если не минуты, жизни в тени редких навесов или огромных разноцветных зонтов. Иногда заезжала так далеко, что ноги отказывались слушаться, и тогда я искала первое попавшееся убежище, чтобы скрыться от палящего солнца. Чаще всего это оказывались пещеры, где я могла спокойно снять кофту и насладиться прохладой кирпично-красных стен. В особо жаркие дни приходилось сидеть дома, и я проводила все больше времени в отцовской библиотеке, день за днем погружаясь в тайные знания и с удивлением открывая для себя его мир.

Как оказалось, отец не остался ярым приверженцем одной религии, с удовольствием собирал книги и читал обо всех возможных вариантах. Когда я его спросила об этом, он только улыбнулся, пробормотал что-то вроде «Бог един» и не стал вдаваться в полемику (видно, наученный горьким опытом околорелигиозных споров, которые так любили разводить местные жители: здесь нашли себе место как минимум три религии, и уживаться вместе иногда оказывалось крайне тяжело).

К концу второй недели я откровенно заскучала. Было бы здорово пережить тут зиму, не кутаясь в теплое пальто и не накрываясь дополнительным очень тяжелым одеялом, но пора решиться, найти работу – хотя бы учителем рисования в местной школе – и признать в себе простую деревенскую девчонку. Уехать отсюда я пока не могла – не могла оставить отца одного из страха, что в его ухудшающемся состоянии тяжело будет справляться по дому.

– Папа, как думаешь, меня возьмут в местную школу? – пробурчала я, пережевывая тушеное мясо с зеленым горошком и разваренным картофелем.

– В школу, – нахмурился он. – Не думал, что тебе такое нравится, Рея.

– А мне и не нравится, – вздохнула я. – Но работать нужно.

– Погоди. Что-нибудь подвернется, – улыбнулся отец. – Жизнь и судьба улыбаются только тем, кто не предает себя, дочка.

Оставалось только улыбаться, доедая тарелку картошки с мясом.

А той же ночью, сидя у горящих свечей, заряженных чьими-то молитвами, я услышала голос. Точнее, шепот. В нем перемешивались знакомые звуки, связывающиеся в незнакомые слова. Только одно я уже слышала – «вакуо». Так скрежетала темнота в подъезде в тот вечер, когда вырубился свет. Так прошипела темная фигура в подворотне, назвав меня избранной. Сначала я думала, что просто уснула и опять вижу непонятный сон. Помотав головой из стороны в сторону, я поднялась на ноги, подошла к свечам и поднесла ладонь к огню.

Больно! Невыносимо! Отпрянув к стене, я забилась в угол, но шепот все нарастал.

– Ваааакууууооооо!

По углам побежали тени. Они казались живыми, дышали, пульсировали. Переметнулись к алтарю и там же пропали, опалившись о пламя свечей. Следом полетели искры, повалил черный дым. Фитильки затрещали, поддакивая несмолкаемому голосу, который с каждой секундой звучал громче и яростнее. Свет разгонял тьму, струился из ниоткуда и тоже жил, пульсировал.

Я вжалась спиной в стену, ударилась головой об икону и почувствовала боль в плече – кожа горела, символ, вытатуированный в последний день моего пребывания в городе, превратился в кровоточащую язву, источающую гнойное зловоние. Голова закружилась, помещение церкви сжималось, грозясь раздавить меня, превратить в кожаный мешок, наполненный перемолотыми костями и раздавленной плотью. Несколько секунд еще получалось цепляться за реальность, но спустя мгновение все померкло – я потеряла сознание.

Передвижная ярмарка выросла на окраине города всего за одну ночь, подмяв под себя огромное пустое пространство из песка и камня. Теперь на несколько метров здесь высился главный шатер из полосатой, выцветшей от времени и разъездов ткани, маленькие палатки по кругу, столы со всякой мелочью вроде выкрашенных вручную кружек, связанных из бисера браслетов, кожаных поделок, деревянных резных игрушек и приторно-сладких леденцов такого ядреного цвета, что становилось страшно их есть. Это нельзя было назвать полноценным цирком – тут не предлагали выступления ни клоунов, ни акробатов, но развлечений оказалось полно: от тира, где любой мог выиграть плешивую залежавшуюся плюшевую игрушку, до стола гадалки, которая раскидывала карты, а в особых случаях доставала мутноватый шар предсказаний. Что она в них видела – известно только ей, но кто же откажется заглянуть в будущее? Было и несколько аттракционов для детей: хилый на вид паровозик, карусель с тремя побитыми лошадками, павильон простейших фокусов и контактный зоопарк, состоящий из пары кроликов, трех или четырех кошек, самого настоящего хамелеона и ленивого полуживого ежа. Для взрослых же владельцы ярмарки умудрились создать уникальное предложение – персонального аниматора для ребенка или группы детей, в то время как отец или мать могли пропустить по стаканчику кофе или чего покрепче в импровизированном баре, напоминающем по оформлению старый салун. По периметру ярмарки высился деревянный забор, обтянутый треугольными флажками и бумажными цветами. Безвкусица, но для деревенских жителей – настоящий подарок. Не удивительно, что с раннего утра вокруг суетились дети и к открытию ярмарки ровно в полдень выстроилась целая очередь. Складывалось впечатление, что весь город собрался, чтобы поглазеть на разноцветные дешевые украшения или выпить ярко-красного лимонада, лишь отдаленно по вкусу напоминающего клубнику.

Меня знобило всю дорогу до пустыря, на котором поселился, словно экзотическая птица, разноцветный шатер. Боль в плече, в месте нанесения татуировки, поутихла, но не прошла полностью, и рука висела безвольной плетью. Я старалась погрузиться в звуки толпы, прислушивалась к чужим разговорам, жадно ловила крики зазывал, только бы хоть на время заглушить все еще звучащие бестелесные голоса, пропитавшие меня насквозь.

Мы с отцом решили не отставать ото всех, но на открытие не попали – народу собралось столько, что у любого, даже самого стойкого, началась бы паническая атака, а отец не очень-то жаловал скопления людей. Он бы вообще остался дома, если бы я не уговорила его составить мне компанию.

Внутри, за забором, все выглядело еще более плачевно, чем снаружи, но, если не придираться, можно простить и давно нуждающуюся в ремонте мебель, и потертые шатры, и старомодные поношенные и явно несколько раз залатанные костюмы аниматоров, усердно старающихся развлекать маленьких посетителей и дать взрослым хоть на день самим стать детьми и отвлечься от ежедневных забот.

Паровозик, разрисованный цветами и бабочками, проехал мимо, издал истошный скрипящий вопль, следом с визгами пронеслась горстка ребятишек, перепачканных сахарной ватой и мороженым, явно ополоумевших от количества углеводов в крови. Слева, за низким столом, сидела женщина в цветастом платке с гадальными картами в руках и высматривала кого-нибудь в толпе. Судя по макияжу и довольно молодому лицу с конопушками по щекам, она явно не родилась цыганкой, и весь этот антураж – не более чем дань прошлому. Моде, установленной еще несколько веков назад.

Прямо за ней стоял главный шатер, возвышающийся над всеми остальными сооружениями. У самого входа красовалась афиша, нарисованная довольно неумелой рукой. На ней изобразили несколько человек в черных мантиях, края которых они держали в руках, предлагая любопытным рассмотреть, что находится под ними. Ниже, большими круглыми буквами, ярким пятном выделялось название: «Шоу уродов».

Меня передернуло. Это все отдавало прошлыми веками, когда никто и не думал ни о политкорректности, ни о других новомодных течениях, отрезающих возможность существования такого представления без должного осуждения людскими массами. Но здесь, кажется, никого это не смущало, даже отца. Напротив, он с любопытством рассматривал афишу, наклонившись совсем низко и почти уткнувшись в старую пожелтевшую бумагу носом.

– Хочешь сходить? – засмеялась я, ожидая услышать отказ и увидеть привычное быстрое крестное знамение – от греха подальше.

– Хочу, – внезапно ответил отец и наклонился еще ниже, рассматривая толстуху, на руках у которой сидел ребенок. – Смотри. Как интересно. Божьи создания. Они все великолепны.

Я скосила глаза на рисунок. Мне его оказалось достаточно, чтобы скорчиться от отвращения – настолько непривычно смотрелись люди, нарисованные на нем. Но вряд ли вживую в наше время можно увидеть что-то подобное. Скорее всего, это просто рекламный трюк, не более. Да и где-то я уже видела такие искалеченные тела. Кажется, в каком-то фильме.

– Ладно. Как-нибудь сходим, – вздохнула я и собралась идти дальше, к тиру, как почувствовала на запястье сухую костлявую руку.

– Не хотите узнать свою судьбу?

Голоса зашептали громче, почти кричали.

Я обернулась. Отец так и остался у афиши, а прямо рядом, дыша мне в щеку, стояла совсем старая сухая женщина, которую язык не поворачивался назвать старушкой. Она была чуть ниже меня, но довольно уверенно держалась, расправив плечи и с вызовом глядя мне в глаза. Если бы не морщинистая, спадающая складками с лица кожа, она бы сошла за вполне молодую девушку – настолько ясно светились карие глаза под густыми черными бровями, выдававшими в ней настоящую цыганку.

– Спасибо, – пробормотала я и отдернула руку. – Не хочу.

– Ну что вы. Девушка с такой внешностью, как у вас, совершенно точно не может иметь простую судьбу. Бьюсь об заклад, вам уготовано нечто крайне интересное. Идем, красавица.

– А я думала, что гадает та молодая девушка, – кивнула я в сторону цветного платка.

– Она моя ученица. Преемница. Хорошая девочка, но без должного духа.

– Духа?

– Анимо.

Я ждала объяснений, но цыганка молчала, буравя меня глазами. Взгляд прошелся по моему лицу, задержался на голубой с красным оттенком радужке глаз, спустился по шее и уперся в правое плечо, чуть повернутое как раз в ее сторону. Морщинистая крючковатая рука потянулась вперед, но на полпути остановилась.

– Извините, мы сейчас идем на шоу. Потом.

Я не собиралась ни на какое шоу, но старуха меня настолько напугала, что я, не думая, подхватила отца под локоть, сунула молодому парню на входе в шатер несколько банкнот, и через мгновение нас окутал полумрак.

В центре располагалась сцена – нечто похожее на арену цирка с черным круглым занавесом прямо по середине. Дальше, вокруг, тянулись ряды разномастных стульев и лавок, очевидно подобранных на свалках по пути следования ярмарки или выторгованные за гроши на распродажах. Людей пришло немного, все они старались занять место поближе к сцене, пытаясь понять, с какого ракурса будет лучше видно, чтобы не смотреть артистам в спины.

Нам было все равно. Мы устроились прямо у прохода в первом ряду на простых деревянных стульях с достаточно высокими спинками и слушали тихую музыку, которая начинала набирать обороты и минут через пять грохотала так, что невозможно было расслышать, о чем говорят на соседнем ряду, но самое главное – в ней тонули утомительные голоса, бормочущие с того вечера у алтаря.

Отец смотрел на сцену, не отрывая взгляд, и только изредка по привычке крестился и что-то бормотал себе под нос. Я же сидела, откинувшись на спинку стула, и наблюдала за происходящим из-под полуприкрытых век.

Музыка резко оборвалась. Громкие выкрики зрителей затихли, но ничего не происходило. Многие начали оглядываться по сторонам, ожидая появления артистов откуда-то сбоку. Всего через пару минут распахнулся черный полог занавеса, установленного в виде круга прямо по центру сцены, зал наполнился отдаленно знакомой мелодией со звуками скрипки – оборванными и резкими. Из-за занавеса один за другим начали выходить люди в черных плащах с капюшонами на головах. Лица и тела оставались скрыты ото всех. Головы опущены. Рассредоточившись по сцене, они встали полукругом и застыли на месте.

Из ниоткуда начал литься шепот, и тело покрылось мурашками. Это показалось похожим на то, что я слышала в церкви, когда упала и потеряла сознание. Машинально, на автомате, я схватилась за правое плечо и почувствовала, как пульсирует от боли и жара символ, выбитый на белоснежной коже. Даже через толстый рукав кофты я ощутила вновь выступившую кровь.

Голос нарастал, усиливался, слова приобретали знакомое звучание и уже не казались бессмыслицей.

– Что знаешь ты о мире? Во что ты веришь, творение земное? Ты чувствуешь струящуюся по венам силу или давно похоронил себя, заколотив в гроб неизбежности еще при рождении? – низкий тембр голоса с легкой хрипотцой пробирал насквозь. Я чувствовала себя ощерившейся на опасность дворовой шавкой. – Раскрой глаза. Отрекись от лжепророков. Доверься Вакуо – отдай ему свою душу. Свою энергию жизни. Свою анимо. Восстань против бесконечности, против бессмысленности проживания никчемной жизни, полной пороков и грехов, раз за разом перевоплощаясь здесь, на Земле. Останови адские круги непрерывного страдания. Стань частицей настоящей силы, которая взорвет, разрушит существующий уклад, и в месте пустоты создастся новый мир.

Голос еще говорил, но я почти не воспринимала слов. Меня мучило внутреннее пламя. Тело горело, распадалось на искры и оседало пеплом внутри. Я вся сама стала этим пеплом.

Фигура в черном из центра сделала шаг вперед и скинула плащ. Под ним была девушка, такая худая, что, казалось, кожа ложилась прямо на кости, а места для мышц и органов не осталось вовсе. На ней свободно висел старинный костюм с короткими пышными шортами, обшитыми выбивающимися по низу рюшами, из-под которых торчали тощие палки ног. Сверху топорщилась шелковая блузка с такими же рюшами. На нее было больно смотреть. Еще секунда, одно неверное движение – и она развалится, превратится в груду костей. Но страшнее всего смотрелось лицо с огромными черными глазницами и плотно сжатыми в ниточку губами, с высокими острыми скулами и впалыми щеками. Довершала образ копна белокурых волос – явно парик – с накрученными прядями.

Она начала говорить, но голос оказался слишком тихим, неслышным даже с первых рядов. Больше похоже на монотонный гул, на чтение молитв – или заклинаний – на одной ноте.

Следом вперед вышла вторая фигура. На пыльную сцену полетел плащ. Из зала раздались короткие вскрики и быстрый шепот. Я не поверила глазам, когда увидела перед собой молодого человека, одетого в старомодный костюм, какие носили на балах в восемнадцатом веке: красный камзол до колен, расшитый черным, кюлоты, туфли с большими красными бантами. Мужчина был очень красив, с совершенным телом и лицом… точнее, с двумя.

Это обескураживало и вводило в ступор. Мозг отказывался понимать, что от него хотят – восхищаться красотой или бежать без оглядки от уродства?

Он тоже начал вторить голосу тощей девушки рядом, и вот уже слова сливались в унисон.

Дальше я мало что понимала. Фигуры в темных плащах одна за другой представали перед изумленными зрителями, давали себя рассмотреть и начинали шептать им одним понятные слова. То ли от нехватки воздуха в душном шатре, то ли от запаха старых, пропитанных нафталином костюмов, то ли от белоснежного дыма, который вдруг повалил из-под занавеса, у меня закружилась голова, перед глазами помутнело. Все мышцы напряжены до предела, тело готово в любой момент сорваться и бежать. Бежать, пока есть силы. Пока не покажутся прямо перед лицом скалистые горы, в которых так нравилось отдыхать после долгих прогулок по жаре.

Наверное, я все-таки потеряла сознание – всего на секунду, потому что очнулась, когда парень с двумя головами вел отца на сцену. Я попыталась ухватить край черной рясы, но не успела.

Откуда-то появился большой деревянный крест, сколоченный из обгоревших досок. С середины с двух сторон горизонтальной линии отходили балки, перекрещивались в центре у вертикального столба чуть ниже и уходили в стороны по диагонали вниз. Его водрузили в центре сцены и начали привязывать отца веревками, ни на минуту не прекращая что-то нашептывать. Зажглись факелы. Фигуры в старинных нарядах замкнули круг. Затем началось настоящее безумие.

Они кричали, кидались в разные стороны, дергались в сумасшедшем танце, переходили на громкий, разрывающий перепонки шепот, поджигали от факела пожелтевшие листы бумаги с непонятными символами на них и кидали к ногам человека, привязанного к кресту. Голубоватый дым бесился вместе с ними, кружился, окутывал все вокруг.

Зрители притихли. Зрелище парализовало. Я попыталась двинуться с места, но ко мне тут же подлетел тот самый молодой человек, стоящий на входе и продающий билеты, и силой удерживал на месте.

Это не было похоже на шоу. Скорее на жертвоприношение или сатанинский обряд. Я во все глаза смотрела на отца, стараясь разглядеть выражение лица, но ничего не получалось – мечущиеся из стороны в сторону фигуры закрывали обзор.

Это продолжалось еще минут десять, люди на сцене начали один за другим хватать затоптанные, перепачканные пылью и сажей плащи, накидывали себе на головы и растворялись за занавесом.

Наконец все закончилось. Только отец так и стоял, привязанный к кресту. Несмотря на запрет, зрители достали телефоны, чтобы заснять эти последние кадры, – настолько впечатлило издевательство над человеком в рясе.

Я с силой оттолкнула удерживающего меня парня и намеревалась вылететь на сцену, как увидела двоих мужчин. Они отвязали уставшего, перепачканного сажей и пеплом священника и проводили до места рядом со мной.

– П-па-па, с-с тоб-бой вс-се в-в поря-адке? – говорить удавалось с трудом, язык не слушался, челюсти не отпускало напряжение.

– Рея? – от удивления его глаза распахнулись, на губах, спрятанных за кустистой бородой, появилась улыбка.

Обессилев, я заплакала, уткнулась ему в грудь, обняла за плечи похудевшее немощное тело. Почувствовала, как быстро бьется его сердце, замирая на долгую страшную паузу, и вновь ударяет в грудную клетку.

На улице стемнело. Прохладный вечерний воздух остудил пыл разгулявшихся посетителей ярмарки и развеял запахи дыма и страха. Мужчины потихоньку начали отправлять жен и детей домой, и вскоре импровизированная барная стойка была занята. Оставался один крохотный столик с двумя стульями. Пусть они и не вызывают доверия и грозят развалиться прямо под тобой, но это лучше, чем ничего.

Крепко держа отца под локоть, я привела его к столику, усадила, а сама пошла к барной стойке, не желая ждать, пока чересчур медлительный официант в заляпанном переднике соизволит к нам подойти. Бутылка воды для отца и стакан сока для меня – больше не хотелось ничего.

– Папочка, как ты? – спросила я.

– Отец Грегори!

Визгливый голос заставил вздрогнуть. Я обернулась и увидела женщину лет сорока со взбесившейся прической, уложенной кое-как по случаю праздника.

– Миссис… – отец нахмурился, попытался вспомнить фамилию, но лишь с извинением улыбнулся и вздохнул.

– Ничего, всех не упомнишь. Правда? Я прихожанка вашей церкви, отец Грегори, – затараторила женщина. – Я ходила на «Шоу уродов» – ну как это возможно?! Вызвать вас, священника… Чтобы участвовать в таком!

Незнакомка закатила глаза, отчего стала немного похожа на тех самых уродов, которых так яростно обсуждала.

– Но вы правильно сделали, что пошли, иначе потом поползли бы слухи. Ну, вы знаете. Эти все язычники и сатанисты, – она быстро перекрестилась и опять закатила глаза. – Будут потом говорить, что ваша вера слаба. Но разве так измеряется вера? Да и эти уроды…

– Они все дети Божьи, – перебил отец. – Я пошел не из боязни осуждения. Я пошел, потому что они мне дороги. Точно так же, как и вы.

Женщина открыла рот, чтобы ответить, но не смогла подобрать слов, буркнула что-то невнятное и ушла.

– Гордыня. Каждому кажется, что он лучше других. И почему-то принято думать, что большинство берет верх. Но чем измеряется большинство? Если загнать в комнату обычных людей и одного особенного (как те, кого называют уродами) – большинство возьмет верх и один будет смотреться странно. Равно как и загони ты в комнату уродов и одного обычного – этот обычный превратится в урода для них.

Я улыбалась, слушая рассуждения отца. Его голос убаюкивал, укачивал, успокаивал. Кажется, даже голоса внутри моей головы притихли, заслушались.

– Ты не испугался? Я просто до жути.

– Испугался? Нет! Чего бояться, Рея? Тем более тебе.

– Тем более мне? Почему ты так говоришь? – я нахмурилась, сделала пару глотков сока и почувствовала себя почти хорошо – странные ощущения, сковавшие меня на представлении, отступали.

– Ты у меня тоже особенная. Как и они. Вы, конечно, разные – ты светлая, а они темные. Но каждый человек похож на луну – у него есть темная и светлая стороны. И каждый человек, подобно луне, светит, только когда повернется к свету.

– Ты считаешь, я могу светить? – прошептала я и сразу вспомнила сон, где из сжавшейся в крохотную частицу я превратилась в светящийся поток.

Отец тихо засмеялся и погладил меня по голове – совсем как в детстве. Он хотел ответить, как вдруг схватился за сердце, пару раз попытался вдохнуть прохладный вечерний воздух, застыл, выпучив глаза, начал бормотать что-то невнятное, нести бред, смешанный из зачитанных до дыр книг. Потом закричал, стал размахивать руками, ударил кулаками об стол, подскочил и рванулся в сторону.

Остатки сока растеклись по деревянной поверхности и закапали в дорожную пыль.

Следующие несколько дней стали кошмаром. Повезло, что у отца за годы службы в церкви накопилось пусть немного, но вполне достаточно тех, кто разделял его религию, и они сделали практически все необходимое. Я заторможено смотрела, как приехала машина с красными крестами на боках, как отца на носилках, обколотого успокоительным, отнесли внутрь, и слушала речи людей, которых даже не помнила и вряд ли увижу снова, – оставаться здесь было нельзя.

К отцу тоже нельзя – по крайней мере, пока. Как я поняла из разговоров с врачом, он еще долго будет приходить в себя, а когда очнется – если очнется, – то, скорее всего, и не узнает меня вовсе.

«Да, вы имеете право его навещать. Через пару месяцев. Позвоните мне, я вам скажу точно».

«Нет, вы не можете поехать с ним – у нас закрытая клиника, да и ваше присутствие будет только мешать».

Уже через неделю приехал новый священник. Мне разрешили остаться еще на пару дней, но потом пришлось освобождать комнату для его семьи, которая вот-вот должна приехать, как только решится вопрос со школой для детей. Ночью я оставалась в главном помещении, рядом с алтарем, смотрела, как догорают свечи, слушала привычные голоса, которые здесь звучали особенно громко и требовательно. Иногда я будто впадала в транс – я снова становилась потоком света, абсолютным ничем и всем одновременно. Я окутывала всю планету, вылетала за границы Вселенной, пропитывала каждую живую клеточку новой энергией. Это больше не пугало. Это стало частью меня.

Когда начиналась утренняя служба, я брала велосипед и уезжала к горам, где проводила несколько часов. Возвращаясь, я либо сидела в кафе над чашкой ягодного чая с куском пирога, либо пробиралась в отцовскую библиотеку.

Я не знаю, чего искала, на что надеялась. В ушах стояли слова: «Жизнь и судьба улыбаются только тем, кто не предает себя, дочка», – и я все думала, в какой момент моя жизнь и судьба отвернулись от меня.

Пришел день отъезда. У меня не было планов, не было места, куда бы я отныне мечтала попасть, не было ни одного человека на свете, кого бы хотелось увидеть. Закинув рюкзак за плечи, я попрощалась с новым настоятелем церкви и пошла на автовокзал, рассчитывая сесть на первый попавшийся автобус. Не важно, куда он идет. Перееду поближе к клинике, чтобы навещать отца, если его вообще когда-нибудь разрешат навестить.

До следующего рейса оставалось целых три часа. Сидеть в душном помещении желания не было. Выйдя на улицу, я заметила главный шатер передвижной ярмарки и вдруг вспомнила ту старую цыганку с блестящими глазами и сухой костлявой рукой. Это все, конечно, бред – все эти гадания. Но моя жизнь в последнее время и так напоминает страшный сон, абсолютно больной. Так что вряд ли реальность способна стать еще хуже.

Через главные ворота, мимо толпящихся людей, поумеривших свой пыл, но все еще слетающихся сюда в надежде отсрочить возвращение в обыденную деревенскую жизнь. Меня не интересовали ни гудящий паровозик, ни тир с мишенями, ни даже бар, оформленный под салун времен Дикого Запада. Тем более хотелось держаться в стороне от главного шатра, где скоро начиналось очередное «Шоу уродов», собирающее самые большие очереди после того, как среди горожан прошел слух, что местный священник сошел с ума после их выступления. Я и сама поверила, что именно это адское представление стало последней каплей, так что не искать в этом всем потусторонний смысл становилось все сложнее.

– Ты вернулась, красавица.

Знакомый голос заставил сердце забиться сильнее. Я пришла сюда по своей воле, знала, чего хочу, но все равно оказалась не готова к встрече.

– Здравствуйте. Вы говорили, можете погадать…

– Соболезную насчет твоего отца. Как он?

Черные глаза впивались в кожу на моем лице, и под этим взглядом хотелось убежать подальше.

– Спасибо. Так как…

– Ты нетерпелива. Мне это нравится, – цыганка усмехнулась.

– У меня скоро автобус.

– Автобус? И куда же ты поедешь?

– Не знаю, я… – я замялась, действительно не зная ответ. Я и самой себе-то не могла с уверенностью сформулировать планы на дальнейшую жизнь.

– Ты бежишь. Бежишь, бежишь. Ты слышишь голоса, они тебя зовут. Ты чувствуешь, что ты особенная, но решаешь это игнорировать. – Она на секунду замолчала, все так же разглядывая меня. – И ты думаешь, что, если бы ты перестала бежать, твой отец был бы здоров.

На глаза навернулись слезы. Захотелось развернуться и действительно убежать отсюда – прочь! Прочь с этой ярмарки, из этого города! Подальше! Туда, где затихнут голоса, где никто меня не знает. Я дернулась в сторону, желая обойти старуху, но она преградила путь, схватила за правое плечо – как раз в том месте, где все еще ныл воспаленный вытатуированный символ: нечеткий полукруг, буква V в центре, выходящая за пределы полукруга, справа от нее две точки, слева – точка, точка, тире, точка.

Руку пронзило болью, и я не удержалась, разревелась прямо посреди толпы на передвижной ярмарке в объятьях незнакомой женщины, которую всего пару минут назад я боялась, словно она являлась высшим злом. Я плакала, и слезы потонули в радостных визгах детей.

Пахло апельсинами и корицей. Еще чем-то крепким, вроде рома. Этот воздух висел так плотно, что едва проникал в легкие. Открывать глаза не было желания. На интуитивном уровне не хотелось возвращаться в реальность, которая последнее время била меня и калечила, по неизвестной причине оставляя в живых.

До меня долетали звуки ярмарки: детский смех, рокот спорящих за кружкой пива мужчин, счастливое дребезжание женщин, собравшихся в кои-то веки обсудить последние сплетни. Я слышала, как бежит, постукивает по редким камням жесткими колесами паровозик – везет детей по кругу, вдоль забора. Я слышала, как шуршит под силой налетающего ветра тяжелая ткань главного шатра. Я слышала шепот – громкий, настойчивый, – доносящийся с представления «Шоу уродов».

Вакуо. Эссенцио. Анимо. Эти слова были теперь знакомы, но все еще чужды моему подсознанию, не желающему мириться с тем, что, возможно, я слишком мало знаю о мире вокруг.

– Проснулась? – глухой голос раздался совсем рядом, и я открыла глаза.

– Да. Где я?

– В моей палатке.

Оглядевшись вокруг, я увидела колыхающиеся стены в некогда яркую, но теперь выцветшую синюю полоску. С краю брошен топчан, на котором я и лежала, в стороне стоял низкий стол, где дымилась тонкая палочка – это она источала настойчивый запах апельсинов и корицы. Старая цыганка сидела рядом со мной, пристроившись на самом краю так, чтобы не мешать, и выкладывала на колени большие, гораздо больше обычных, карты. Иногда она подносила их близко-близко к лицу и долго рассматривала, будто могла прочитать нечто тайное, невидимое простому человеку.

– Извините. Не стоило мне…

– Ничего, красавица. Тебе надо отдохнуть.

– Нет, мне нужно на автобус, – пробормотала я и попыталась подняться, но тут же почувствовала тяжесть во всем теле.

Пора признать – мне некуда идти. И некуда спешить. Меня никто не ждет. Отец – если и придет в себя – вряд ли когда-то выйдет из клиники, да и оставлять его без постоянного присмотра, как оказалось, было просто опасно.

– Тебе некуда идти, – прочитав мои мысли, прошептала цыганка, качая головой. – Спешки нет. Автобусов много. Они ходят каждый день. А пока ты вольна остаться у старой цыганки и узнать свое будущее.

Она смотрела на меня, изучала. Карта, вытащенная из колоды, зависла в воздухе и подрагивала в крючковатой сухой руке. Потом цыганка неожиданно встала и пошла к приоткрытому пологу, на ходу успев кинуть:

– Я принесу тебе чай.

Оставшись одна, я снова предприняла попытку сесть – удалось! Только тогда я осознала, как нестерпимо болит плечо, как начинает гореть тело, как пробивает ознобом, хотя внутри шатра оказалось сухо и жарко. Оглядевшись еще раз по сторонам, я заметила два больших сундука, но не решилась подойти и посмотреть их содержимое – цыганка могла вернуться в любую минуту. Поэтому я просто поднялась, чуть покачиваясь, и начала обходить помещение по периметру, изучая его, заглядывая в каждый угол в попытке увидеть то, что подтолкнет меня к решению: уйти или остаться.

Чай был заварен крепкий, с лимоном и незнакомыми травами. Его вкус обволакивал, успокаивал. К чаю цыганка принесла свежие булочки, на удивление вкусные – для себя они готовили гораздо лучше, чем для посетителей ярмарки.

– Зови меня Дея, – представилась цыганка, помолчала и спросила: – А тебя как зовут?

– Рейчел.

– Рея.

– Нет, – получилось грубо, но называть меня так мог только отец. – Меня зовут Рейчел. Или Рэй-Рэй.

Она улыбнулась, отпила еще глоток чая и взяла в руки карты.

– Ну что, ты хочешь знать свое будущее?

Я неуверенно то ли кивнула, то ли мотнула головой, до конца не решив, хочу ли я что-то знать. Раньше всегда считала все эти гадания простым программированием и догадками. Цыгане, скорее, казались хорошими психологами, нежели волшебниками.

Карты ложились на сжатые вместе колени одна за другой. Когда не хватало места, Дея перекладывала их на топчан и все смотрела, смотрела, смотрела. В какой-то момент показалось, что она хмурится, потом боится, переживает – практически весь спектр эмоций отразился на морщинистом лице.

Наконец, когда на топчан легла последняя, девятая карта, цыганка подняла на меня глаза. В них плескалось любопытство и капелька горечи. И что-то еще, незнакомое.

– У тебя интересная судьба, Рейчел. Ты знаешь, что ты особенная, но бежишь от себя.

Взгляд буравил. Мысли улетучились, как если бы старая цыганка впитала их все, и сейчас это они льются из сморщенных тонких губ.

– Во что ты веришь? В рай и ад? Как отец?

Я неуверенно хмыкнула, пытаясь то ли скрыть волнение, то ли заполнить паузу.

– Нет. Ты не в это веришь. А во что?

Я не поняла, что произошло, но слова посыпались из меня, как песок высыпается из неплотно примкнувших друг к другу ладошек. Я рассказывала про Вакуо – подобие ада, в которое слетаются души тех, кто выбрал темную сторону мира. Как они скукоживаются там до мельчайших частиц и остаются навечно, накапливаются, множатся, расширяются. Придет день – и вся эта энергия взорвется, чтобы испепелить существующий мир. Я рассказывала про Эссенцио – настоящий рай, где анимо – энергетические сущности людей, выбравших праведную жизнь, – ждали своего часа, чтобы вновь вернуться на землю и воплотиться в новом теле, никогда не прекращая этот бесконечный обмен энергией между слоями существующего мироздания. Я тараторила, боялась остановиться, замолчать, навсегда забыть. Я с трудом понимала собственные слова, казалось, я просто повторяю бредни, подслушанные у голосов в старой отцовской церкви, в темном ночном переулке, на адском представлении «Шоу уродов». Но как только слова вылетали изо рта, внутри словно сдувался упругий шарик, распирающий до боли ребра. Становилось легче дышать, напряжение в теле, ставшее таким привычным, отпускало, вытекало из меня вместе со словами. Будто мое тело только и ждало – несколько недель или лет? – того часа, когда я, наконец, смогу увидеть другую реальность.

Сильнее запахло апельсином. Еще сильнее – корицей. Я чувствую теперь не только их, но и запах старого тела, дешевого мыла, отсыревшей во вспотевших руках бумаги, сухой соломы, наполняющей топчан. Я зажмурила глаза, потому что вдруг начала не только чувствовать, но и видеть все запахи. Но видеть этого не хотелось.

Я говорила, говорила, говорила… Про себя – бессмертную сущность, посланную, чтобы спасти людей от непоправимого – того момента, когда Вакуо возьмет верх над миром и превратит его в полное ничто. Я рассказывала о символах, своем даре – и не верила сама себе. В какой-то момент я услышала себя со стороны, рассмеялась в голос, перекрывая крики возбужденных алкоголем мужчин, доносящиеся из бара.

Цыганка сидела тихо, замерев в одной позе. Не отрывала взгляд от меня и, кажется, не дышала. И лишь услышав мой смех, она ожила, улыбнулась, собрала карты обратно в колоду и молча нырнула за полог.

Ровно в двенадцать ночи передвижная ярмарка закрывала двери для посетителей. Больше не дребезжал паровозик, не кричали дети, не слышался стук литровых кружек с пивом. За забором, где стояли автотрейлеры, разводили большой костер, на котором жарили мясо, сладкую кукурузу, простые лепешки на хлебе и воде. Собирались все вместе, пили коньяк маленькими глотками и разговаривали о прошедшем дне, шутили, орали песни, устраивали разборки. Вели себя как одна большая семья.

Которой раньше у меня никогда не было.

Я сидела в стороне, держала в руках тарелку с почерневшими кусками мяса, невероятно вкусного, пахнущего дымом и свободой. Пила мятный чай, заваренный старой цыганкой, слушала чужие разговоры и старалась украдкой смотреть в ту сторону, где пару скамеек облюбовали себе артисты «Шоу уродов». У меня будет шанс узнать их получше и, возможно, подружиться. Не взаправду, а так, для притупления бдительности. Потому что я поняла, чего ищу тут.

Мести. Расправы над настоящим злом, прикрывающимся лицедейскими масками праздности и веселья.

Черный символ на коже горел, не давал забыть о том, кто я. Голоса в голове притихли – обрадовались, что я наконец-то в правильном месте, – и это вселяло еще большую веру в правильность моего выбора. Улыбнувшись проходящему мимо молодому парню – тому самому, кто продал нам с отцом билеты, – я положила руку себе на плечо, желая соприкоснуться с этим огнем.

Я приняла свою силу. Свою судьбу.

Глава 3

К лету жара становилась невыносимой, и передвижная ярмарка все дальше уходила на север. Автотрейлеры останавливались у окраин маленьких городов, намеренно игнорируя мегаполисы, где сложно было справиться с конкуренцией. Возводились шатры, ставились заборы, на деревянные столы выкладывались нехитрые товары и сладости. Аниматоры доставали из сундуков потрепанные костюмы, артисты «Шоу уродов» – свои черные плащи. Все начиналось по новой.

И каждый день, ровно в двенадцать, я выходила вместе со всеми на территорию ярмарки, устанавливала чуть кривой, выторгованный за копейки мольберт и краски, ставила большое кресло и столик с тату-машинкой и чернилами и ждала. Маленьким посетителям я предлагала нанести грим на лицо, а взрослым – сделать настоящую татуировку прямо на ярмарке, под взглядами прохожих. Со времен работы в галерее нательной живописи я точно знала, насколько хорошо это помогает заманить клиентов, и не ошиблась.

Чтобы привлечь больше внимания, я перестала подкрашивать брови и ресницы, зато с особым усердием накладывала на веки огненного цвета тени, контрастирующие на фоне голубой с красным отливом радужки глаз. Волосы распущены и собраны тонким ободком, шея украшена кожаными ремешками, белое платье с глубоким декольте и длинными рукавами свободно развевается под натиском малейшего ветерка, ноги затянуты в грубые ботинки со шнуровкой до колен на высокой рифленой подошве, краешки татуировок на плечах, шее, затылке, ногах. Все это делало меня похожей на хиппи и идеально отражало мою сущность – мою анимо.

Я примирилась с этой частью себя и до конца разобралась со своей миссией: я прятала на телах людей защитный символ: нечеткий полукруг, буква V в центре, выходящая за пределы полукруга, справа от нее две точки, слева – точка, точка, тире, точка. Я видела, как меняется, заново закручивается, светлеет их энергия.

Их анимо.

Они уходили от меня в таком состоянии, будто выпили пару стаканов чистой водки, но пьянил их не алкоголь, а внутреннее преображение. Мне не дано было угадать, чем закончится их путь, но я точно делала максимум возможного.

– Эй-эй, Рэй-Рэй! Нанеси по-быстрому мне грим. А? Тесса возится с Лайлой, как обычно, а скоро на сцену.

Тощая Дейзи. Та самая девчонка с «Шоу уродов». Как я узнала потом, она весила не больше тридцати килограммов, она часто болела, иногда вовсе не могла встать с кровати и идти выступать. Но случались дни, когда энергия била в ней ключом, и оставалось только позавидовать той жизнерадостности, на которой и держалась жизнь в тщедушном теле.

Из всей труппы уродов она нравилась мне больше всего, но назвать нас подругами было нельзя. Они вообще сторонились всех остальных – «нормальных», – предпочитая общаться между собой. Я же потихоньку осваивалась, присматривалась, часто заходила на выступления, и все больше меня наполняла уверенность, что труппа уродов – чистое зло во плоти.

– Хочешь, я тебе еще татуировку набью, – вдруг, повинуясь внутреннему порыву, спросила я. «Получится ли спасти хотя бы одного из них?»

– Татууу, – протянула девушка, сощурив ввалившиеся в череп глаза. – Давай. Вот тут.

Костлявый палец ткнул в правое верхнее веко.

– Вот сюда, кружева… Прикольно будет. Нет?

Я только пожала плечами – насмотрелась и не на такие запросы за время работы в галерее нательной живописи, куда приходили клиенты с самыми извращенными заказами, стараясь выделиться на фоне остальных и привлечь к себе внимание публики.

Пятнадцать минут – и все кончено. Защитный символ – нечеткий полукруг, буква V в центре, выходящая за пределы полукруга, справа от нее две точки, слева – точка, точка, тире, точка – гармонично вписался в кружева, выведенные тончайшей линией по веку Тощей Дейзи.

– Больно, – поморщилась девушка. – Когда заживет?

– Держи. Ухаживай за ней как полагается.

Я протянула листок, который вручала каждому, кто приходил ко мне за татуировкой.

– Заметано.

Тощая Дейзи пригладила топорщащиеся волосы, поправила задравшиеся шорты с рюшами и убежала в главный шатер, где совсем скоро их дьявольская свора начнет свое бесовское представление, призывая собравшихся отказаться от чистой энергии Эссенцио и погрузиться в пустоту Вакуо и предрекая новую жизнь после разрушения сложившегося мироустройства. Я не сразу поняла, зачем они все это делают – зачем сеять зло на планете и обрекать себя на испепеление без возможности возродиться снова, но постепенно, по отрывкам разговоров, до меня начал доходить смысл зловещего плана. Они ненавидели людей. Ненавидели мир, который сперва создал их такими только затем, чтобы посмеяться над их уродством. В этих искалеченных людским мнением и отторжением сердцах не осталось ничего, кроме злобы и мести, жажды разрушения и слабой искорки веры в шанс построить новый мир на пепелище. Вероятно, это мироздание завершится Большим Взрывом, после которого родится новая, лучшая жизнь.

Я докрашивала мордашку девчушки с белокурыми, почти как у меня, волосами, когда полог главного шатра взвился вверх и оттуда вынесли мужчину. Он кричал, дергался, пытался вырваться, брызгал слюной, хватал зубами воздух, желая вцепиться в плоть тех, кто помогал ему выйти. Глаза горели безумием, тело извивалось так, как, скорее всего, не полагается выгибаться человеческим суставам. Его пришлось связать и вывести за ограду, чтобы не пугать собравшихся, которые лишь еще сильнее захотели присутствовать за пологом шатра и сами посмотреть на происходящее.

Людей притягивала темнота. Они готовы были жрать ее глазами, впитывать в свои несовершенные смертные тела, жить с ней и источать в словах, поступках, мыслях. Вакуо овладевало человечеством. Нарушало баланс обмена жизненной энергией между Эссенцио и земным слоем мироздания. Все быстрее приближало апокалипсис – конец всего, где все сущее просто перестанет существовать, разлетевшись на молекулы. Вот и сейчас, смотря, как корчится в муках этот мужчина, они не могли оторвать взгляд – перепуганный, пустой.

– Эй, посмотри, тебе нравится? – я изо всех сил улыбалась, желая привлечь внимание маленького ангелочка, сидящего передо мной с разукрашенным красками лицом. Но девочка как завороженная смотрела в ту сторону, куда только что увели спятившего мужчину.

– А что с тем дядей? – мельком взглянув в протянутое зеркало, спросила она.

– Ему нездоровится. За ним уже едут врачи, – обманывать такую крошку было легко. Но врать себе – все труднее. Смотря, как день за днем люди насилуют душу окружающим развратом, я понимала, что проигрываю эту битву, что нужна большая сила, чем я сама, и ждала, пока хранители Эссенцио пошлют сигнал о скором приближении помощи.

Девочка смахнула волосы за спину и все-таки посмотрела на свое отражение чересчур взрослым для такой крошки взглядом. Я огляделась по сторонам в попытке найти ее отца, который оставил дочку еще полчаса назад, и смогла заметить его в толпе у барной стойки импровизированного салуна.

Внезапная мысль пронзила сознание. Ужалила. Выпустила яд. До омерзения противно стало смотреть, как родители бросали тут детей в надежде насладиться свободным временем и совершенно не беспокоились об их дальнейшей судьбе как минимум пару часов. Решение пришло мгновенно. Пальцы потянулись за острой иглой.

– Давай я еще кое-что нарисую у тебя на руке? – все еще улыбаясь, спросила я. – Вот тут, на запястье.

Девочка нахмурилась, спрятала руки за спиной.

– Зачем?

– Это будет защищать тебя.

Недовольная гримаска.

– На удачу. Только будет немного больно и надо потерпеть. Сможешь не кричать?

Тоненькая рука легла в мою ладонь. Уверенным заученным движением я нарисовала знакомый символ телесной краской, совсем незаметной на бледной коже, лишенной возможности проводить время на солнце из-за патологической необходимости отправлять ребенка то в школу, то в спортивную секцию, либо просто усадить к телевизору – только бы не мешал. Заклеив символ пластырем, я еще раз улыбнулась и погладила малышку по волосам.

– Ты очень храбрая. Это будет наш секрет. Да?

Девочка радостно закивала. Губы кривились от боли, но не настолько сильной, чтобы закричать. Скорее, это просто привычка – устроить истерику, чтобы пожалели.

Подошел ее отец. От него пахло пивом и сигаретами, пальцы перепачканы крошкой соленого арахиса. Он критическим взглядом посмотрел на разноцветную бабочку на горделиво задранной вверх мордашке, хмыкнул, схватил дочь за руку и ушел, забыв поблагодарить. Я этого не заметила – в кресло усаживался бугай, метра под два ростом, с блестящей лысиной и густой бородой. На языке вертелась шутка, которую я иногда вворачивала в беседу, чтобы разбавить напряженность недоверия ко мне как к мастеру, но слова не успели сорваться с губ.

– Вы видели, что произошло? У вас тут первый ряд, – грубый низкий голос соответствовал внешнему виду мужчины.

– Вы про…

– Про этого чудика, которого увезли.

– Его уже увезли? – я вертела в руках альбом с примерами татуировок и смотрела в сторону выхода.

– Да, приехали две машины. Жесть. Ему светит психушка. Я прав?

– Больше похоже на одержимость, – я снова улыбалась во весь рот, стараясь свести свои слова к шутке.

– Даааа, – задумчиво промычал мужчина и, наконец, обратил внимание на альбом у меня в руках. – Посоветуете что-нибудь?..

Дальше, к счастью, разговор завертелся вокруг моей любимой темы – символы и их значение. Об этом я могла говорить часами, да и клиент оказался явно не против послушать. Несколько раз за день на глаза попадалась мордашка с разноцветной бабочкой. С девочки слетела излишняя серьезность, и она просто веселилась. Даже ее смурной отец, все время поглядывающий в сторону бара, не мешал ей получать удовольствие.

Символ работал.

Меня разбудил шум снаружи у палатки (своего трейлера у меня не было, и приходилось спать на топчане старой гадалки, оставаясь единственной, кто проводил ночь на территории ярмарки). В первые дни казалось страшновато, но зато оставалось много времени, чтобы побыть одной: мне, непривыкшей с детства к толпе и скоплению народа, дневное столпотворение давалось сложнее всего. Оставшись в одиночестве, я приподнимала полог так, чтобы виднелось ночное небо, доставала припасенную коробку свежеиспеченного Толстухой Тессой (еще одной участницей «Шоу уродов») печенья, которое продавали днем посетителям, а все остатки раздавали желающим, забиралась под сшитый из лоскутов чьими-то заботливыми руками плед и погружалась глубоко-глубоко в себя. Я видела тьму, я видела свет. Я видела символы, я разгадывала их значение. Я растворялась в ночном воздухе, ловила телом почти невидимые нити энергии Эссенцио – они наполняли меня для следующего еще более сложного дня. Каждый раз получалось лучше: разум, созданный навязанными обществом постулатами, постепенно сдавался, отступал, позволял моей анимо раскрыться и сверкать, согревая тело приятным теплом. Хотя поначалу рука тянулась включить какой-нибудь любимый сериал, но здешняя кочевая жизнь, так похожая на времена, когда интернета не было вовсе, потрепанные костюмы из прошлых веков, – все это отбивало всякую охоту погружаться в современный мир. Время шло, и я с трудом вспоминала те дни, когда жила в городе, – и, на удивление, умудрялась получать удовольствие.

Теперь никакие огни многоэтажек не могли заменить крышу, сотканную из звезд.

Опять непонятный шорох. Снаружи явно кто-то есть. Пожалев, что по привычке не закрыла полог палатки, я сжалась под лоскутным одеялом, стараясь держаться в тени, слиться с темным силуэтом топчана. Скорее всего, бояться нечего – рядом отдыхала вся труппа передвижной ярмарки, – но все равно стало не по себе.

Мелькнула тень. Откинулся полог главного шатра. Следом за ней, по цепочке, стараясь не наделать много шума, скользнули еще несколько фигур – и все стихло. Терзаемая любопытством, я медленно поднялась, нацепила кофту с капюшоном и осторожно, останавливаясь после каждого шага, пошла вперед. Я на месте – надо незаметно пробраться внутрь или найти точку, откуда можно наблюдать за происходящим. Вот оно! Чуть справа, у самой земли, я заметила небольшой надрез в потрепанной временем толстой ткани, и через секунду мои глаза вглядывались в темноту, хотели рассмотреть происходящее.

По импровизированной сцене ползали тени. Свет луны, пробивающийся через круглое отверстие вверху шатра, подсвечивал блестящую черную ткань капюшонов и влажные, пропитанные горючей жидкостью факелы. Через секунду вспыхнул огонь. Пламя взвилось вверх, разбрызгивая вокруг горящие искры. Я увидела нескольких участников «Шоу уродов» – узнать их не составило труда даже с моим, с детства несовершенным из-за альбинизма зрением: Толстуха Тесса выделялась внушительной фигурой не меньше трехсот килограммов веса, сиамские близнецы Нолан и Роман, делящие одно тело на двоих, и Длинный Лу – высоченный, почти под три метра ростом, молодой парень, который обычно тенью шнырял по территории ярмарки, стараясь изо всех сил остаться незамеченным, но редко в этом преуспевал. Он, в отличие от всех остальных, явно не горел желанием выставлять себя напоказ, но деваться ему – как и мне – было некуда.

Они собрались вместе вокруг установленной прямо в центре сцены огромной каменной плиты. В руках факелы, на головах капюшоны. Фигуры раскачивались из стороны в сторону, как загипнотизированные, и говорили, то повышая голос, то снова переходя на шепот. На плите, привязанная по рукам и ногам, лежала девушка. Абсолютно обнаженная, она извивалась, старалась вырваться и кричать, но ее рот оказался набит тканью, пропитавшейся слюной и кровью, которая капала на шею, белоснежную грудь и стекала дальше, на холодный камень.

На сцене появился молодой человек. Обнаженное, хорошо сложенное, но худощавое, загорелое, покрытое татуировками тело блестело в свете факелов. Тени ложились на лицо, прикрытое черной маской. Он подошел к девушке, и она замерла. Настороженно смотрела на него в надежде угадать дальнейшее развитие событий.

В его ладони блеснуло длинное лезвие ножа, рука взмыла вверх, и из тела, распластавшегося на каменной плите, брызнула кровь. Ему оказалось мало. Он резал белоснежную кожу, кромсал, будто это не живой человек, а слабо прожаренный стейк с кровью.

Темные фигуры скинули плащи и начали свой дикий танец, не прекращая выкрикивать слова на неизвестном языке. Девушка была еще жива. Ее окровавленная грудь вздымалась вверх и тут же падала. Парень наклонился, впился губами в растерзанную ножом шею, забрался наверх и начал насиловать извивающееся тело под улюлюканье мечущихся теней.

Я застыла, охваченная ужасом, зажала губы ладонью. Рот наполнился криком и резал щеки, словно битым стеклом. Дышалось и думалось с трудом. Больше всего обескураживали нахлынувшие чувства: отвращение и страх вперемешку с возбуждением.

Пленяющая душу тьма добралась и до меня. Вывернула наизнанку, заставила переживать чувства, которые я испытывать не могла и не хотела. Первым порывом было броситься на сцену, но реальность обескураживала, превращая все происходящее в какой-то сюр. Как такое возможно под носом старой Деи? И что скажут другие члены труппы, узнай они, что вытворяют эти нелюди, собираясь по ночам?

Воздух пропах кровью, потом и дымом. Не в силах и дальше выдерживать происходящее, я поднялась на негнущихся ногах и проскользнула обратно в обнаруженный сбоку от главного входа лаз. Перед глазами пульсировали черные пятна. Я едва понимала, куда иду, но умудрилась добраться до палатки и, забившись в угол за топчан, постаралась привести мысли в порядок.

Сомнений не осталось – интуиция не подвела. «Шоу уродов» – лишь замаскированный культ поклонения темной силе Вакуо, выбравший себе миссию уничтожить мир в том виде, в котором он существует. У меня есть два пути: либо обратиться в полицию, либо самой расправиться с ними. Но кто послушает? Разве кто-то стал меня слушать, когда после смерти Тэда я пыталась объяснить, что он не просто так упал – его утянули вниз? Нет! Меня отправили домой, как ненормальную, предварительно заставив пройти освидетельствование у психиатра. Наверное, могли бы посадить, если бы не камеры, установленные на набережной, благодаря которым все увидели, что я стояла достаточно далеко и точно не могла быть виновницей происшествия или его инициатором.

Нет, в полицию идти нельзя.

Можно пойти к старой цыганке, но она, пожалуй, единственная, кто относится ко всем участникам ярмарки как к своим детям, и вряд ли поверит, если только не увидит все своими глазами. Как часто это происходит? Как часто они позволяют себе проникать на территорию ярмарки и затевать чудовищные обряды?

Решено. Я все расскажу.

Дрожь потихоньку проходила. Во рту пересохло. От напряжения болело все тело, но я боялась встать и закрыть за собой откинутый полог.

Снова показалась луна. На улице скользнули тени, направляясь от главного шатра к выходу. Я слышала смех, тихие разговоры, короткие вскрики – будто они праздновали победу. Но война еще не окончена. Я не знаю, как я это сделаю. Я не знаю, сколько мне потребуется времени, но они умрут. Один за другим. А лучше – все сразу, охваченные огнем их же пылающих факелов.

Я закрыла глаза. Зажмурилась с такой силой, что в темноте начали вспыхивать белые пятна света. Успокоиться и дышать, ощущать энергию, притихшую глубоко. Все еще дрожа от страха, я чувствовала, как внутри нарастает сила. Как в том сне – луч света растет, расширяется, заполняет каждую клеточку, пропитывает молекулы моего тела и выходит за его пределы. Символ, выбитый на плече, снова заныл, напоминая о себе и защите, которую дарует сверх отмеренного мне хранителями Эссенцио.

Я продолжу свою миссию, продолжу защищать людей силами данного мне дара. Я готова сделать и больше. Я готова бороться с настоящим злом.

Уже давно все стихло. Звездное небо так и висело над головой, словно ничего не случилось. А я все так же сидела, забившись в угол, пока не увидела первые лучи солнца.

– Эй-Эй, Рэй-Рэй! – Тощая Дейзи залезла на стул передо мной, забыв спросить разрешения. – Накрасишь меня? Ну пожалуйста! Тесса опять…

– Накрашу, – буркнула я.

– Тебе надо согласиться и присоединиться к нам, – прошептала Дейзи.

Надоели эти разговоры. Голова гудела после бессонной ночи. Не осталось сил даже держать кисточки для макияжа, не то что браться за более серьезную работу. Я хотела напроситься в автотрейлер к кому-нибудь из участников ярмарки, но потом подумала, что лучше будет остаться и присмотреться к происходящему за потрепанными стенами главного шатра – после случая с отцом и до вчерашней ночи я не решалась туда заходить.

– Как татуировка? – сменила я тему и аккуратно потрогала телесного цвета пластырь, которым Дейзи залепила верхнее правое веко.

– Болит, зараза. Ничего. Ты не трогай – так гораздо страшнее.

Она противно захихикала.

– Дэз, ты опять как чучело.

Я вздрогнула, обернулась и уперлась взглядом в красивое ухмыляющееся лицо Нолана. Роман в это время отвернулся в сторону и не обращал на нас внимания.

– Рэй-Рэй, – тоненьким голоском передразнил Нолан. – Нарисуй и мне такое уродливое лицо.

Близнецы заржали, одинаково широко раскрыв рот. Дейзи психанула, соскочила со стула и унеслась в сторону шатра. Я молчала – не желала их провоцировать, – боялась сорваться и наговорить лишнего про вчерашнюю ночь.

– Ну что, Рэй-Рэй. Как дела? Скольких деточек осчастливила своими рисуночками? – Нолан не переставал кривляться.

– Не обращай внимания, Рейчел, – извиняющимся тоном прервал его Роман и ткнул кулаком брата в плечо. Я не знаю, как они ощущали границы одного тела, которое делили на двоих, но поморщились оба, в глазах забегали бесята. Показное заступничество раздражало еще больше, чем открытое издевательство.

– Ничего страшного, – ухмыльнулась я. – Наверное, бессонная ночь…

Опасный намек. Нолан не пропустил его мимо ушей – вцепился дворовой собакой в брошенную обглоданную кость.

– Бессонная ночь?

Красивый образ стал каменной маской. Черты лица скривились и заострились, подбородок подался вперед, под кожей заиграли желваки. Не таким уж красавцем оказался этот парень, когда наружу пробивалась внутренняя сущность. Злобная и уродливая.

Я пожала плечами и собиралась уже что-нибудь ответить, как на стул передо мной залез маленький мальчик, повернул усыпанное конопушками лицо и начал лопотать на своем птичьем языке что-то, видимо, очень важное, но совершенно непонятное.

– Он хочет трансформера, – его мать, молодая женщина с красным обгоревшим лицом, спасла положение.

– Не мни себя особенной, – прошипел Нолан.

Им ничего не оставалось, как убраться восвояси, тем более что через несколько минут начиналось очередное представление, да и бродить среди посетителей не разрешали до вечера – иначе никто бы не стал платить деньги за то, чтобы посмотреть на них.

Следующие несколько часов я занималась любимым делом: разрисовывала любопытные мордашки, била татуировки, тщательно маскируя защитный символ, и при первой же возможности наблюдала за развитием событий у главного шатра, но ничего странного не заметила. Да, оттуда, как обычно, люди выходили опьяненные увиденными ужасами. Им требовалось время, чтобы прийти в себя, но не все с этим справлялись, поэтому большинство оседало у барных стоек, вручив детей аниматорам.

Наконец, когда начало темнеть и невозможно стало работать, мне удалось попасть на последний сеанс шоу. Я увидела знакомые фигуры в темных плащах и с капюшонами на головах, услышала пугающий шепот, перерастающий в крик, увидела и странной формы крест, и зажженные факелы. А вот каменная плита пропала. Как и кровь молодой обнаженной девушки, которая, скорее всего, умерла. Я пожалела, что испугалась вчера и не смогла посмотреть, как они будут убирать за собой: выносить тело, вычищать сцену. Совершенно точно – невозможно скрыть такое.

В этот раз на крест привязали женщину лет сорока в темно-красном платье с длинными рукавами и юбкой, прикрывающей колени. Она хихикала, желая спрятать в смехе охвативший ее ужас, и дергалась в разные стороны, пытаясь вырваться из ловушки.

– Как старается. Работает на публику. Видно, подсадная.

– Тут нет подсадных, – я повернулась на говорящего и обомлела – рядом со мной сидел Эрик Перрье.

Он тоже бросил взгляд на меня, но словно не узнал. Пожал плечами и отвернулся, чтобы досмотреть шоу. Я ошиблась? Но нет, сомнений быть не могло: хорошо сложенное загорелое тело, покрытое татуировками, чуть волнистые темно-каштановые волосы, уложенные на бок, черные прямые брови над ярко-голубыми глазами, капризные губы. Это был он, и в то же время передо мною сидел другой человек. Складывалось ощущение, что прошло несколько лет с той ночи, когда я видела его в последний раз, настолько он изменился. Прежде мягкий озорной взгляд теперь стал ледяной пропастью. Тело хоть и оставалось подтянутым, заметно сдулось и смотрелось скорее поджарым, чем мускулистым. Привычная ироничная ухмылка превратилась в гримасу отвращения.

Со сцены раздался крик, прервав мои размышления. Кричала женщина, привязанная к кресту. Она умоляла отвязать ее, отпустить, но Длинный Лу засунул ей в рот комок тряпья, и шоу продолжилось.

Пленница дергалась, извивалась, беззвучно кричала, но в следующий момент обмякла. Тело повисло на веревках. Голова свесилась на грудь, закрыла ото всех лицо взбешенными локонами волос. Какое-то время никто не обращал на это внимание, и даже мне все происходящее казалось просто игрой, удачной постановкой, минутой славы для этой не к месту разодевшейся женщины. Многие, наслышанные о творящемся на шоу, приходили сюда специально ради этого – попасть на сцену. Стать участником этого омерзительного ритуала. Быть истерзанным на глазах у публики.

Безумные танцы утихали, факелы погасли. Фигуры, разодетые в старинные костюмы, одна за другой исчезали за занавесом, расположенном прямо по центру сцены. Зрители разразились овациями, кто-то повскакивал с мест, закричал «браво» и «бис» – им было мало. Они требовали еще и, скорее всего, не отказались бы увидеть, как действие продолжится и достигнет апогея, как нечто, увиденное мною вчера ночью.

– Что с ней? – выкрикнули из зала. Кто-то с первых рядов, кто лучше всех остальных видел происходящее.

– Эй, ей, кажется, плохо.

Зал затих. Женщина на кресте не шевелилась и, кажется, не дышала. Было заметно, как сильно впиваются в плоть на руках и ногах веревки под тяжестью тела, оставляя кроваво-синие следы. Платье задралось, оголило белые бедра в ссадинах и саже от обгоревшего креста. На сцену вышли двое помощников и надеялись привести ее в чувство. Тщетно. Отвязав веревки, они уложили ее прямо там, в растоптанную в бешеном танце пыль. Зрители достали телефоны, чтобы снять все на камеру, – совсем как тогда, когда на кресте висел мой отец. Им стало наплевать на запреты снимать видео или делать фотографии – у ярмарки не нашлось бы столько людей, чтобы помешать им всем, да и те, кто остался, занимались абсолютно другим.

Новой жертвой чудовищного «Шоу уродов».

– Впечатляет. Да?

Эрик. Он стоял совсем рядом и смотрел прямо на меня. Никогда не поверю, что он меня не узнал.

– Вовсе нет, – с вызовом подняла я голову и уставилась в ледяные голубые глаза.

– Ты не узнаешь меня, Рэй-Рэй? – ухмылка исказила красивое лицо. И как я могла раньше мечтать о том, чтобы…

– Почему? Эрик. Узнаю. Не так много времени прошло с нашей…

– Да. Не так много. Не хочешь выпить по чашке кофе?

– Здесь его делают отвратительно, – соврала я и мотнула головой, не переставая украдкой смотреть за происходящим на сцене.

– Мы можем поехать в город. Я знаю приличное кафе. – Его взгляд резал острым лезвием ненависти, которую он не постарался скрыть. Тьма, поглотившая его еще тогда, в галерее нательной живописи, не отпускала, и, очевидно, он намеревался закончить начатое.

– Извини. Я работаю. Но была рада увидеться.

Не дождавшись ответа, я почти бегом пустилась прочь. Мне нужно побыть одной, забиться в угол, но даже этого никак не получится, потому что в палатке, ставшей мне домом, старая Дея раскидывала карты очередному клиенту. Весь оставшийся вечер, ровно до двенадцати ночи, я буду вынуждена шарахаться по ярмарке, стараясь не попадаться на глаза тем, кого совсем не хотелось бы видеть. Когда все разойдутся, когда большая семья соберется на ужин, у меня появится возможность поговорить с Деей и рассказать все о случившемся сегодня ночью. Молчать нельзя.

Достаточно жертв.

Остаток вечера я провела за барной стойкой, ловя недовольные взгляды старого Рика – бармена, который вечно ворчал из-за моей способности отпугивать его клиентов. Я и забыла, когда пила алкоголь, хотя никогда особо не любила что-то крепче сладкого вишневого вина, больше похожего на сок. Вот и сейчас толку от меня было мало – бутылка лимонада и тарелка начос с таким жгучим соусом, что все мысли улетучивались сами собой – организм стремился выжить и ни на что другое не желал обращать внимание.

– Может, тебе пива налить? – недовольно пробормотал Рик, в пятый раз подойдя и заглянув во все еще полную тарелку.

– Спасибо, не хочу, – улыбнулась я, старательно не замечая ни взглядов, ни намеков.

– Налей мне, Рик.

Я сначала не поняла, откуда слышу голос, но, опустив голову, увидела Крошку Лайлу – карлицу с телом ребенка, лицом старухи и гонором неуправляемого подростка. Иногда казалось, что она считает себя главной среди труппы уродов, а другие просто не против.

– Привет, Лайла. – Возникло желание помочь забраться на высоченный стул, но я его поборола – Лайла жутко не любила, когда с ней обращались как с маленькой. Но такой она и была.

Рик тоже не рисковал, поэтому принес подставку, установил перед высоким стулом, чтобы Лайла могла забраться на него самостоятельно. Уже через минуту на барной стойке появилась запотевшая литровая кружка светлого пива. Он варил его по рецепту, доставшемуся от отца, и жутко гордился, когда заказывали вторую порцию. Значит, нравилось.

– Ты не пьешь? – Лайла смотрела на меня, приподняв иссиня-черные толстые, словно жирные гусеницы, забравшиеся ей на лицо, брови.

– Нет.

– Брезгуешь?

– Н-нет.

Вдох. Выдох. Надо продержаться. Я привыкла, что меня задирали практически все. Те, кто причислял себя к «нормальным», осмеивали необычную внешность и побаивались казавшихся иногда при свете кроваво-красными глаз. Другие, из касты «уродов», ненавидели за то, что при всей своей необычности я довольно легко находила язык с посетителями выставки. Я была наполовину «нормальная» и наполовину «урод», поэтому меня не принимал никто.