Любовь, смех и хоботы бесплатное чтение

Сквозь пластик

Автор: Борис Крамар

Рис.0 Любовь, смех и хоботы

В особо грустные дни Элета возвращалась на свалку. К коробке.

Отчего-то коробке выговориться было легче, чем Крифу. Криф всё понимал: пожимал плечами, брал за руку, слушал, а потом вклинивался, чтобы предложить припасённую невесть когда конфету и начать что-то говорить о завтрашнем дне, который непременно будет лучше нынешнего. Иными словами, он знал, как Элету приободрить. Иногда она этого боялась.

Коробка лежала крышкой вверх в раскрытом багажнике брошенного автомобиля. По форме она напоминала миниатюрную витрину. Нижнюю часть украшала жёлтая виниловая наклейка-этикетка. «ЭЛЕТА» – гласили ровные буквы, а чуть ниже значилось: «САЙФЕЙРИ МОД. 4.3-Р». Некоторое время Элета подумывала сменить имя, чтобы при встрече с другой Элетой не чувствовать себя неловко. Но, по всей видимости, «САЙФЕЙРИ МОД. 4.3-Р» являлась какой-то ограниченной серией, потому что других ей так и не встретилось.

На боку коробки располагалась вторая этикетка. Элета её столько раз перечитывала, что уже помнила наизусть. «ЭЛЕТА – романтичная, влюбчивая, милая фея, – гласил текст. – Она всегда будет рада вас выслушать. Она воспринимает переживания хозяина на глубоко личном уровне и неизменно оказывает поддержку. Забудьте о пикап-коучах, шарлатанах-колдунах и спид-дейтинге. ЭЛЕТА – живая собеседница, которую ничто не интересует так, как ваша личная жизнь!»

Эх. Её бы кто выслушал. Ей бы кто помог.

В этот раз у коробки Элета приземлилась около пополудни. Днём большая часть местной фауны старалась держаться где-то в норах под горами мусора. На свалке прямо под боком у Криптограда расцветала новая жестокая экосистема. Элете тут на глаза попадались самые разные чудовища: крысы с лишними комплектами ног; бесстрашные осы-наездницы, которые на этих крыс научились охотиться; колонии огромных муравьёв, способных челюстями ей руку отхватить.

К счастью, днём все эти гады предпочитали прятаться. Элета оглянулась по сторонам, сложила лазурные крылья и неспешно прошествовала к родной коробке. Она осторожно потянула за прозрачную створку: ей в лицо ударил спёртый, нагревшийся воздух. Элета помотала головой, несколько раз вдохнула-выдохнула, а затем забралась внутрь. Сайфейри устроилась поудобнее на гелевой подушке.

Она осторожно затворила над собой полупрозрачную дверцу. Небо помутнело, покрылось вязью царапин и грязных разводов. Элета вздохнула. Смутные воспоминания: ряды похожих контейнеров, гиганты-люди в рабочих халатах, роботы-сортировщики, и там, где-то далеко, кто-то смотрит из рубки управления, попивает неспешно кофе из маленькой чашечки… Жизнь до пробуждения. Перед поставкой на рынок их чем-то накачивали, чтобы они были в сознании в момент покупки.

Человек в рубке поворачивает голову, смотрит в сторону – может, в чьё-то лицо, может, в экран. Чашка выпадает из его руки. Она не разбивается, она отскакивает.

Элета знала о происшедшем с чужих слов. Компания Создателя с треском пролетела. В Криптограде такое случалось сплошь и рядом, разве нет? Каждый день новые идеи пробивались в верхние эшелоны рынка. Вступали в борьбу за превосходство. Побеждали. Проигрывали. Тот, кто придумал сайфейри, проиграл. Строчки цифр под жирными чёрными линиями не сошлись. Ожившие сказки из инкубаторов оказались никому не нужны. Сказка ожила, столкнулась с реальностью Криптограда и отправилась на покой.

Ну а те партии, которые до прилавков так и не добрались, отправились на свалку.

– Не знаю, что делать с Крифом, – проговорила Элета, изучая грязный рисунок на акриле. – Мне с ним не скучно, – поспешно добавила она. – Это не… ну, ты понимаешь.

Про себя Элета коробку иногда именовала мамой. Они провели вместе несколько месяцев: всё это время «мама» её питала из внутренних запасов. Простенькая программа ожидала, что рано или поздно её кто-то всё-таки купит. Этого так и не случилось. Питание иссякло, система жизнеобеспечения отказала, и капсула выпустила Элету в мир, чтобы та могла всю жизнь шнырять по тёмным уголкам Криптограда и кушать чужие крошки.

Да, «мама» понимала: Элета ей не в первый раз жаловалась. Криф – хороший, нежный, умный Криф – ей не наскучил. Это было бы слишком дёшево, слишком клишированно, и вообще Элету учили от подобных мыслей своих хозяев отваживать. Нет. Дело было совсем не в Крифе, который, кажется, искренне её любил.

Дело было в Элете.

– По-моему, – сдавленным тоном произнесла она, – я не умею любить.

От глупости сказанного челюсти сводило. Фея любви – и любить не умеет! Но ведь специальную «САЙФЕЙРИ МОД. 4.3-Р» серию создали не для этого. Она должна была стать маленькой игривой дьяволицей на чужом плече. Надёжной советчицей. А не… вот этим.

– Чего-то не хватает, – пожаловалась она. – Мне с ним бесконечно хорошо, но и… всё. Я не ревную. Меня даже не раздражает ничего. Нет такого, что нервы натягиваются, будто нейлоновые струны, и сердце не бьётся колоколом в груди, и не бывает так, что все мысли только о нём, и нет… – Сайфейри прикрыла глаза. – Ничего не колет, не режет, не обливается кровью, нет горечи на языке, в горле, в груди…

Много, много в неё когда-то загрузили красивых метафор. Как-то ей попалась на глаза в чужом паде заметка о провале сайфейри: там говорилось, что «некоторые серии» почти получилось научить поэзии. Вот тебе и ещё одно доказательство, что любить ты не умеешь. Элета чётко знала: поэзия – язык прекраснейшего из чувств.

– Всё как-то неправильно, – прошептала она. – Как понять, настоящее оно или нет? Ну вот как?

«Мама» ей, конечно, не ответила. А больше спросить Элете было некого. Криф её всегда рад будет приободрить, но этого мало. Вопрос останется открытым. Как она должна любить? Как в самой себе разобраться?

А ведь он-то постоянно говорит: «Люблю я тебя, Эля» или что-то похожее, и ей приходится отвечать: «Я тебя тоже!» – иначе-то как? Но вот это «тоже» – это отмазка, это костыль, на который вечно опираться не выйдет. Он вот-вот сломается. А значит, надо разобраться. Надо найти другую Элету. Собственную копию. Кто подскажет лучше романтичной феи-советчицы, специально для этого выращенной в пробирке?

Логическая несостыковка: сама-то себе она посоветовать ничего не может. Но вдруг со стороны всё выглядит иначе. Вдруг всё как-то волшебным образом прояснится само. Иррациональная надежда, но такая, такая притягательная.

* * *

– Ну давай, давай, – раздражённо шептал Криф. Его левое крыло – огромное, розовое, округлое – билось на ночном ветру. Он прикрыл глаза; крыло опало… Опять неправильно. Опять скомкалось. Элета покачала головой, оглянулась воровато по сторонам. Всё спокойно. Ночь…

Со дня полёта на свалку другой Элеты ей так и не встретилось. Вопросы остались без ответа. Зато она по пути назад отыскала коробочку с детским картонным пазлом, которую обвязала верёвкой и притащила домой. Они с Крифом пару месяцев назад обустроили себе жильё в заброшенной квартире на четвёртом этаже одного из мегаблоков Южжилмасса. Облагородили подставку-шкафчик под давным-давно высохшим аквариумом.

В пазле было всего шестьдесят четыре детали. И всё равно коробка была чуть ли не больше самой Элеты. Она свой рост как-то измерила линейкой: гордые восемнадцать с половиной сантиметров. Ей всегда было интересно: вот она без проблем такую коробку тащит. Да чего уж там: она видела, как муравьи таскают в челюстях такие куски пластика, что со стороны самого муравья-то не разглядеть. А люди иногда пыхтели даже над пакетом с продуктами. Как так? Что-то с физикой.

Но физику ни она, ни Криф не понимали. Её создали для романтического тренинга. Его – для творчества. Они собрали вместе этот пазл, потом разобрали, собрали заново, и ещё раз… потом он им надоел, и Криф его перекрасил, нанёс поверх старых деталей новую картинку, на которой маленькая бескрылая фея на широком зелёном листочке пересекала бурный ручеёк. Идиллическая картина: в Криптограде Элета в жизни ничего подобного не видела.

Но им по-прежнему было скучно, и им хотелось есть, и тогда Криф предложил наведаться в трейлер-парк и поживиться чем-нибудь на чужой кухне. Всё, что нужно, – найти в вечернее время приоткрытую створку.

Они сидели на натянутой меж двух трейлеров бельевой верёвке. Узенький зазор не до конца закрытой створки источал притягательный оранжевый свет. Так и хотелось прыгнуть внутрь. Но Криф всё пытался сложить крыло.

Оно пошаливало уже месяц. Ни Элета, ни Криф не понимали, в чём проблема. Они вообще не знали, где в их телах заканчивается плоть и начинается техника. Коробка Элеты инструкций не содержала. В какой-то момент левое крыло Крифа просто перестало правильно с первой попытки сворачиваться, и ему приходилось его упрямо переключать туда и обратно. Она пыталась массировать место, где крыло соединялось со спиной, и он говорил ей, что это приятно и помогает, но она-то видела, что мышца (или всё же механизм?) по-прежнему функционировала с перебоями. Ещё одно маленькое несовершенство. Ещё одна причина просто их выбросить, превратить в голодных бабочек на улицах Криптограда. И то не центрального; в центре их сбивали коптицы. Только Южжилмасс, Рельсы, Окраина и эти дурацкие, уродливые трейлер-парки. Спектакль их молодой любви разворачивался на сцене из уставшего бетона, ржавых арматур, слепых выбитых окон, пошлых неоновых вывесок и мёртвых фабричных труб. Криф всё это считал по-своему романтичным.

Его крыло с резким щелчком сложилось наконец правильно и улеглось ровным розовым треугольником. Он довольно хмыкнул, взглянул на Элету и получил в ответ довольный кивок. Они друг за дружкой зашагали по верёвке к приоткрытому окну. Элета нашарила его ладонь; Криф ободряюще сжал её пальцы. Узкий зазор между створкой и рамой манил тёплым сиянием.

Они скользнули внутрь и оказались на узеньком подоконнике. Пригнувшись, сайфейри прильнули к откосу. Им открылся вид на уютную кухоньку. На электроплитке тихо булькало в мятой кастрюльке пахнущее грибами варево. Большую часть кухни занимал допотопный холодильник, конденсатор которого жалобно, свистяще булькал. На столике между плиткой и холодильником жались друг к дружке жестяные банки и пластиковые коробки. С ярких, кричащих этикеток улыбались пририсованными ртами мультяшные полуфабрикаты. «Всякая дрянь», – мысленно заключила Элета.

Создатели сайфейри не сочли нужным в полной мере их наградить человеческими чувствами. Запахи она слышала плохо. Чувство вкуса так и вовсе находилось в катастрофическом состоянии. Она могла на консервах выжить, но на вкус все эти разнообразные яства друг от друга ничуточку не отличались. Все походили на мокрую бумагу.

(а ведь есть ещё и то самое чувство)

Но…

– Смотри, – заворожённо прошептал Криф.

…из этого правила были свои исключения. Она прекрасно чуяла цветы. И фрукты. И любые сладости. Сайфейри должны были стать ожившей в неоновой реальности сказкой. Какая фея откажется от сахара?

В самой середине стола располагалась мутная стеклянная банка. Из банки высовывалась деревянная ложка. На самой банке красовалась поблёкшая наклейка. Жёлто-белая. С шестиугольниками и насекомыми.

– Это наверняка мёд, – констатировал Криф негромко. У него округлились глаза. – Настоящий мёд, Эля!

– Сколько ему лет? – в шоке спросила Элета. – Это ещё можно есть?

– Конечно, – убеждённо сказал он. – Он не портится.

Она не знала, верить ли ему. Но она уже почувствовала запах. Терпкий, сладкий, он манил её к столу, влёк к жёлто-белой банке. Она подалась вперёд, шагнула на край подоконника, чуть присела, чтобы оттолкнуться ногами…

Криф осторожно сжал её плечо, потом вытянул руку в направлении противоположного конца трейлера. Там на прохудившемся диване спала женщина. Лицо спящей расчертили глубокие борозды морщин. Волосы рассыпались по подлокотнику дивана. Она укрылась клетчатым одеялом. На полу рядышком Элета заметила потёртые тапки с разноцветными носами.

Чуть дальше, за диваном, виднелась входная дверь.

– Не шуми, – сказал Криф. Элета фыркнула и сорвалась с подоконника, рухнула вниз, чтобы насладиться мгновением свободного падения перед тем, как раскрыть крылья. Если у Крифа они были округлые, бархатно-розовые и широкие, то у неё – сложные, узкие, с «хвостами», и небесно-голубые. Создатель очень много труда вложил в то, чтобы сделать их всех разными, друг на друга непохожими, на любой вкус. Может, потому у него и перестали сходиться на счетах бесконечно важные циферки. Слишком много тонкостей.

Она приземлилась на край стола, дальше – побежала; крылья бесшумно сложились, исчезли из виду. Она направилась прямо к притягательной банке с мёдом. Пчёлы на этикетке при ближайшем рассмотрении оказались мультяшными, с огромными блестящими глазами и маленькими ручками. Под одной из пчёл кто-то карандашом приписал: «Анвару на 12 д. р.». Элета подпрыгнула, ухватилась руками за край банки. Ладони прилипли. Она подтянулась, и в этот же миг рядом с ней на край банки приземлился Криф. Он слишком рано сложил крылья – может, опять ожидал, что правое заартачится, а оно возьми и послушайся. Потеряв вдруг равновесие, Криф замахал в панике руками. Элета, перекинув одну ногу через край банки, отодрала от липкого стекла руки и вцепилась ему в пояс.

– Ух, спасибо, – выдохнул он, осторожно опускаясь на край банки рядом с ней. Сайфейри уставились внутрь банки

– С ним точно всё в порядке? – усомнилась Элета.

На этикетке мёд выглядел светло-коричневым и полупрозрачным. На дне банки же она увидела несколько чайных ложек густой, неоднородной массы; местами поверхность мёда покрывали мелкие блестящие кубики.

– Да, – твёрдо сказал Криф. – Точно!

Он по краю банки отодвинулся от неё чуть подальше, потом – ещё чуточку, пока не оказался вплотную к забытой в банке ложке. Он упёрся в ложку одной ногой, потом осторожно соскользнул внутрь. Уже через несколько секунд он высунулся обратно поближе к Элете. Он воздел к ней руки: в его сложенных лодочкой ладонях лежал комок мёда. Она со смешком его приняла. Липкая масса в её руках на ощупь походила на смолу.

– Не испачкайся слишком сильно, – назидательно заметила она. – Не взлетишь.

– Ешь давай!

Она подняла руки к лицу, высунула язык, осторожно лизнула – и обомлела: какая сладость, как хорошо! Не сдержав звонкого смеха, Элета напала на мёд. Он прилипал к губам, слегка хрустел на зубах, обволакивал внутреннюю поверхность щёк. Ничего вкуснее сайфейри никогда не пробовала. Она глянула вниз: Криф соскабливал мёд со стенки и слизывал с пальцев. Он поймал её взгляд, и они друг другу улыбнулись. У неё тревожно ёкнуло сердце.

Зрительный контакт прервался. Они уминали за обе щёки мёд: он успевал и себе собрать, и ей передать, а она то и дело поглядывала в сторону женщины на диване. Та почти не двигалась: только грудь её мерно и еле заметно вздымалась. Лицо у неё было осунувшееся, болезненно-бледное, усталое той вечной усталостью, которой страдают хронически перетруженные люди.

Элета с удовольствием глотала мёд, слизывала с губ, с рук, наслаждаясь его вельветовой мягкостью. В нём присутствовали нотки чего-то цветочного, чистого, чего-то, чего она в Криптограде в жизни не видела, не чуяла и не пробовала. Это был продукт из другого времени. Из прошлого, которое она видела только в поблёкших плакатах на стенах. Криф собирал для неё горсть за горстью. Он весь в меду измазался, но его это ничуть не смущало: ей даже показалось, что он, наоборот, нарочно собирал побольше липкой массы на рукава и штаны, чтобы забрать с собой запас на остаток ночи. Будто он и сам был пчелой. Последней на свете.

– Говорил я, – выдохнул он, – не пожалеешь.

Она звонко рассмеялась. Элета и впрямь совсем не жалела.

В этот момент дверь трейлера громко щёлкнула. Элета замерла, вскинулась, шикнула на Крифа. Распахнулись глаза спавшей на диванчике женщины. Она приподняла голову и уставилась прямо на Элету. Сайфейри застыла. Люди очень часто на неё вот так прямо смотрели – и всё равно не видели.

В открывшуюся дверь вошли ещё двое людей. Мальчики. Разного возраста: одному на вид было лет пятнадцать, второй был на несколько лет младше. В обоих она заметила сходство с женщиной на диване.

Женщина издала болезненный стон.

– На столе! – сорвалось с её губ, и Элета поняла, что время вышло.

Она бросила взгляд вниз, в банку. Криф запаниковал, его непослушное крыло раскрылось и прилипло к внутренней стенке. Элета протянула ему руку, схватила за плечо, дёрнула вверх. У дверей трейлера ребята удивлённо пялились в сторону кухни. Старший выронил из рук объёмный чёрный пакет: он ударился о пол со стеклянным звоном и опрокинулся набок. Из его раскрытого зева выкатилась грязная бутылка. Младший издал неразборчивый, полный ярости звук.

– Быстрее! – крикнула Элета, дёрнув Крифа на себя. Его крыло пристало прочно. Он вцепился в него обеими руками и отчаянно потянул: оно с еле слышным чмоканьем оторвалось от потёков мёда на стенках банки. Криф подтянулся к ней.

Женщина и старший из её сыновей всё ещё на них просто пялились. Младший же пришёл в движение: схватил стоявшую возле двери щётку с длинной рукоятью и решительным шагом устремился на кухню. Элета и Криф переглянулись, кивнули друг другу и расправили крылья. Она взлетела первой и понеслась к спасительному окну. На полпути она бросила взгляд через плечо. Парнишка со щёткой уже примеривался для замаха. Криф летел неуклюже, заваливаясь набок.

Она приземлилась на подоконник, сложила крылья, нырнула в зазор. Холодный ночной воздух ударил ей в лицо. Она развернулась, протянула в зазор руки. Крифу пришлось удвоить усилия, чтобы увернуться от щётки. Он практически упал на подоконник, отжался и прыгнул вслед за ней. Их руки нашли друг друга, пальцы переплелись. Она дёрнула его на себя, но потеряла равновесие, и они оба скатились в прохладную пропасть за окном. С другой стороны о мутный пластик ударилась щётка.

Они сориентировались в воздухе, расправили вновь крылья и устремились в ночную полутьму. Из трейлера им вслед неслись гневные крики. Элета не сдержала довольного смешка.

* * *

Они отдалились на несколько сотен метров, отыскали заброшенную автозаправку и уселись плечом к плечу на старенький проволочный забор. Элета хотела убраться подальше, но Крифу нужно было почистить крыло. Они выбирали пальцами липкие потёки, потом совали пальцы себе и друг другу в рот и нежно посмеивались. Элета ощутила укол вины – жители трейлера, похоже, нешуточно расстроились, и ей от этого было грустно, – но ей не составило большого труда отмахнуться от сожалений. Мёд оказался безумно вкусным.

– Надо будет проверить, не выкинут ли они банку, – заметил Криф, лениво слизывая ещё несколько капель липкого золота с тыльной стороны ладони. – Я даже вызовусь покопаться в мусоре.

Люди нередко оставляли много-много еды на стенках выброшенной тары. Когда-то Элета брезговала после них доедать. Когда-то она, пожалуй, и воровать не хотела. Достаточно было попрошайничать. Но, единожды поголодав, привередничать перестаёшь, а голодать им с Крифом доводилось не раз.

Она согласно ему кивнула. Криф осторожно взмахнул крылом, одобрительно хмыкнул, но складывать его не стал: хотел, чтоб немножко высохло. Элета боязливо взглянула в небеса.

– Может, перебраться куда, – предложила она.

– Ночь слишком хорошая, – ответствовал беспечно Криф. – Не беспокойся. Коптицы сюда не летают. И аутомов тут нет.

– Ты наверняка не знаешь, – заметила Элета.

– Знаю. Какая-нибудь из корпо обязательно купит весь этот парк…

Он широко взмахнул руками. Трейлер-парк, украшенные косыми безвкусными вывесками фасады, скелет текстильной фабрики, и над всем этим – дуга ржавой эстакады. Маленький кусочек Рельс, одного из немногих районов Криптограда, который ещё не успели передать в корпоративную собственность. «Что Рельсы, что Южжилмасс… всё либо разрушено, либо…».

– …и тогда тут пропадут трейлеры, появятся стены, вышки, и всё засияет, – вздохнул Криф. Они оба невольно оглянулись на восток, туда, где вдалеке торчали обелиски небоскрёбов Центра.

– Может, уже покупают, – предположила Элета. – Прямо сейчас.

– Может, – согласился он.

– И тогда коптицы уже летят.

– Тоже может.

– Так давай убираться отсюда.

Он с таинственной улыбкой покачал головой и поднял глаза к небесам.

– Ты лучше на звёзды глянь, – предложил он.

Звёзд на ночном небе было немного. Криптоград отбрасывал на небеса слишком яркую тень. Ей говорили, мало на Земле осталось мест, где красотой Млечного Пути можно было насладиться по-настоящему. У неё от этого почему-то сердце сжималось. И скудная россыпь редких огоньков на небосклоне казалась печальной. Бедной.

И всё равно она улыбнулась. Криф тоже улыбался.

– Хорошая ночь, – сказал он негромко. – Просто хорошая.

– Да.

Они приникли друг к другу. Его плечо казалось ей тёплым и крепким. Она приобняла его, чувствуя ладошкой ещё одно липкое сладкое пятно. Сколько ж мёда на него налипло? Элета зажмурилась, представила себе, как снимает с него рубашку, находит это пятно, подносит его к губам… Приятно. Хорошо, уютно. Но где же пламя, где же всепоглощающая страсть…

Криф раскрыл рот. Видение рассеялось.

– Я…

– Не надо, – ответила она чуть резче, чем хотела. Он дёрнулся рядом с ней. Элета обомлела. Как, как объяснить ему, что всё не так, если он не знает того, что знает она? «Сердце не так бьётся?» А как оно должно биться? Элета знает: не так, оно должно заставлять грудь ходить ходуном, оно должно пытаться вырваться наружу. Ведь любовь – это, в первую очередь, страдания, это постоянные потрясения, это когда то в жар, то в холод, словно нервы из тебя тянут щипцами. Она должна быть умопомрачительной. Она должна тобой управлять.

Уж кому, как не «САЙФЕЙРИ МОД. 4.3-Р», об этом знать.

Только почему-то ей с ним хорошо и без всего этого…

– Эля…

– Подожди…

– Эля, кто-то идёт!

Она растерянно отстранилась, завертела головой по сторонам: всё тот же полумрак, всё те же огни Центра вдалеке и тёмные громады ставшего им родным Южжилмасса – на севере. Но – всё верно: человеческая фигурка перебегает от одного мусорного бака к другому. Она моргнула, потом поднялась на ноги и оттолкнулась от забора: воспарила, мерно взмахивая лазурными крыльями.

Криф крякнул, тоже поднялся на ноги. Его крылья щёлкнули.

Нет. Крыло.

Второе осталось сложенным.

Человек выпрямился во весь рост. Она узнала мальчишку из трейлера: это он чуть не достал их шваброй. Теперь он держал в руках… палку? Маленькую, раздвоенную палочку с резинкой…

– Быстрее!

Она затанцевала в воздухе, надеясь привлечь внимание, но мальчик уже положил в резинку блестящий шарик, уже оттянул её к щеке, целясь в Крифа. А тот всё пытался уломать собственное дефективное крыло. Элета рванулась к нему.

Шарик прогудел в воздухе огромной злой пчелой. Он ударился о плечо Крифа с противным хрустящим звуком. Криф исчез: он и пискнуть не успел. Элета затормозила и тупо уставилась туда, где только что стоял её спутник.

Потом она заметила проблеск розового внизу, на земле, по ту сторону забора.

Мальчик издал победный возглас:

– Это вам за папин мёд!

Элета ушла в короткое и крутое пике, приземлилась на выщербленный бетон, подскочила к Крифу. Он молчал. У неё под ногой что-то хлюпнуло. Шарик она заметила в нескольких шагах. С боков блестящей сферы прямо у неё на глазах стекали тёмные капли.

Элета ахнула; этот звук перешёл в горестный крик. Она отвернулась, сжала кулаки; у неё подкосились колени, и она в последний момент упёрлась в пол ладонями. Сладкий вкус во рту показался вдруг тошнотворно-приторным. По ту сторону забора маячила тёмная фигура: мальчишка приближался.

Она оглянулась. Криф еле заметно шевелился. Здоровое крыло при ударе о землю скомкалось, превратилось в бесполезную тряпку. Его волосы блестели. Разбитая кукла, раздавленное насекомое; сколько раз она наблюдала нечто похожее в пустынных коридорах Южжилмасса?

– Нет, – прошептала она и оттолкнулась руками от бетона, поднимаясь вновь на ноги. Она подскочила к Крифу, присела, осторожно взяла его на руки: он показался ей на удивление лёгким. Элета расправила крылья, зная, что демонстрирует их убийце с рогаткой, а потом – подпрыгнула и воспарила, быстро набирая скорость. Опасность она почувствовала спиной: аж волосы на затылке встали. Она вильнула, и где-то неподалёку от неё в воздухе прогудел уже второй стальной шарик. Элета стремительно набирала скорость. Неся на руках своего искалеченного спутника, она помчалась в лабиринт ночных улиц Рельс, на лету ругая себя.

* * *

Она чувствовала себя героиней глупой поучительной сказки: не знаешь ты, дескать, Элета, как ты счастлива. Глянь, как плохо будет, если вдруг всё возьмёт и пропадёт. Только сказки на таких моментах заканчиваются. А Криф лежал у неё на руках, еле дышащий, сломанный, изуродованный. Ей не хотелось смотреть, но она должна была как следует взглянуть, потому что от этого зависела его жизнь.

Принявшее на себя удар плечо взорвалось: на его месте образовался красно-чёрный цветок. Рука болталась, словно держалась на одной коже. Дыхание было свистящим. Крепление для крыльев погнулось и наполовину вышло из полуорганического паза. «Хорошее» крыло теперь ни на что не годилось; плохое так и осталось туго свёрнутым валиком.

Но он ещё дышал. С каждым его вздохом Элета теряла драгоценные мгновения. Куда? Домой? Уложить его, замотать потуже раны обрезками ткани и вы́ходить? Да, можно так. Она справится. У неё на это хватит сил…

Она быстро покинула окраину трейлер-парка. Мимо мелькали яркие неоновые вывески, рекламные щиты и тускло подсвеченные окна. Сверкали в сиянии уличных фонарей хромированные диски на колёсах автомобилей. Горели огоньки, обрамлявшие цветастые меню уличных ларьков с лапшой и лепёшками. Если Южжилмасс – это тёмный бетонный лес, то Рельсы – безвкусный калейдоскоп, район, в котором ночью ярче, чем днём. И всё равно ей казалось, что её голубые крылья горят ярче всего. Она старалась держаться в тени, но замечала, как поворачиваются в их сторону головы. В каждом взгляде ей чудилась угроза. Сайфейри всё ещё пользовались неплохим спросом на чёрном рынке; он только подскочил после городской директивы, сравнявшей их с крысами. Обычно они с Крифом облетали самые занятые улицы, пробирались узкими переулками и вентиляционными шахтами.

Но у неё не было времени думать над маршрутом. Быстрее, быстрее… Она прижимала его к груди, крепко-крепко, и он казался ей до невозможности хрупким; по её рукам стекала его темная кровь. Ей в лицо бил поток горячего воздуха; крыло Крифа под его порывами вяло трепыхалось изорванным в клочья парусом.

А впереди – собранная из мусора статуя, ряды неряшливых навесок, дым, поднимающийся от десятков электрических грилей. Она резко затормозила, осознав, что вылетела случайно прямо к Депо, центральному базару Рельс. Тут беспрестанно кипела жизнь; она знала, что тут продают еду, одежду, восстановленную бытовую технику и наверняка ещё великое множество других вещей, о которых она ничего не знала и знать не желала. Она беспомощно оглянулась по сторонам: всё ярко, всё кричит, кто-то уже указывает на неё пальцем, а Южжилмасс всё ещё маячит где-то далеко, и Криф издаёт странный, высокий звук…

Её взгляд упал на рекламный плакат. Простенький адрес в пару строчек и подпись: «КОНСИ РЕЧЕФ: К МЯСУ С УВАЖЕНИЕМ». И эмблема, которую она разобрать не смогла. Кажется, на ней человеческая рука что-то пожимала.

«Это же мясник, – осознала она. – Кирург».

Она опять сорвалась с места; ещё решить не успела, а крылья уже сами её несли по адресу.

* * *

Она осознала, что уже бывала здесь, пролетала пару раз: просто никогда не обращала на окружение внимания. Над двойной дверью висела жестяная пластина с чёрными, будто выжженными буквами: «КИРУРГ». Раньше она её не замечала, будто взгляд сам собой соскальзывал. Но она всегда там была. Будто ждала.

А куда ещё? Даже если она сможет сама Крифа вы́ходить, он останется калекой. А ей так хотелось ещё раз с ним вылететь в рейд за провизией; хотелось с ним обняться; хотелось, балансируя на краю забора или на бельевой верёвке, уставиться в небеса.

Кирурги лечат. Обычно – людей, да. Но сейчас она согласилась бы даже на ветеринара.

Сбоку от двери располагалось открытое окно. Его защищала тяжёлая решётка, но её приварили из расчёта на людей, а не сайфейри. За решёткой мерно колыхалась полиэтиленовая занавеска. Элета протиснулась меж прутьев: она ударила случайно Крифа об один из них, и он негромко застонал у неё на руках. Она приказала себе не смотреть. Элета спрыгнула с подоконника, вылетела из-под занавески и оказалась в приёмной. Ещё несколько раз взмахнув крыльями, она приземлилась на стойку. За плексигласовой перегородкой – письменный стол и кресло; в кресле – уставившаяся в экран планшета девушка с кислотно-розовыми кудрями. Она негромко хихикала себе под нос.

Элета пнула перегородку.

– Эй!

Ноль реакции. Она выдохнула, ударила ещё раз, крикнула погромче, и девушка подняла наконец голову. Мучительно медленно. На лице – туповатое, расслабленное, сонное выражение; разница в размерах только усугубляла впечатление. Оказалось, волосы она на самом деле уложила в подобие цветочного бутона. Раздавленного.

Рот девушки округлился в озадаченную «О».

– Помогите! – рявкнула Элета, красноречиво потрясая Крифом. Девушка всё пялилась. Сайфейри в исступлении завопила:

– Ну! Быстрее, прошу!

– Эм… – начала розововолосая. Элета сделала шаг вперёд, высвободила руку и провела пальцами по прозрачной ширме. На плексигласе остался тёмно-красный мазок.

– Ах, – сорвалось с губ розововолосой. – Эм…

Она нахмурилась, облизнула губы, огляделась по сторонам. Кроме них, в приёмной никого не было. Взгляд девушки упал на старенький, пожелтевший от времени телефонный аппарат.

– Сейчас, – сказала она и подняла трубку. Элета, затаив дыхание, вслушивалась в далёкие гудки.

Девушка дозвонилась. Её изначальное смятение сменилось деловитой лаконичностью. «Док, в приёмной разбившаяся фея, просят помощи прямо сейчас». Пауза. «Да, док, фея». Пауза. Мучительно долгая. Бесполезная. Быстрее, быстрее, люди, каждое слово – удар сердца, а запас ударов у него заканчивается, неужели вы не понимаете…

– Гардбёрд? – спросила она и, спустя секунду, пояснила: – Коптица?

– Нет, – помотала головой Элета.

– Она говорит нет, док.

Пауза. Глаза девушки сфокусировались на Элете. Сайфейри не отвела взгляда. Сжала покрепче зубы. Тряхнула опять Крифом.

– М-м… Да, док, я ей верю.

Откуда-то из-под стола донёсся тихий щелчок.

– Включила, док. Веду.

Трубка со стуком легла обратно. Девушка поднялась на ноги.

– Док Речеф вас примет… Тебе, кхм, помочь?

– Нет, – помотала головой Элета и поднялась в воздух.

* * *

Кабинет мясника располагался в задней части здания. Его заливало болезненно-белое сияние. Бо́льшую часть помещения занимала роботизированная кушетка со сложными зажимами. Над ней склонился обесточенный многорукий робот, на круглую, безликую голову которого кто-то налепил выпуклые мультяшные глаза. Они резко контрастировали с хирургическим инструментарием, львиную долю которого робот растопырил веером и демонстрировал входящим в дверь.

Тощий лысый мужчина застилал кушетку клеёнкой. На правом глазу у него красовался вдавленный прямо в глазницу окуляр с тёмной линзой; радужка же левого была настолько бледна, что Элете его глаз показался прозрачным. Придавив клеёнку по углам блестящими зажимами, доктор Речеф щедро побрызгал поверх чем-то пахучим. Элета зависла в паре метров от него, мерно взмахивая уставшими крыльями. Криф по-прежнему молчал. Ей показалось, что он бессознательно нахмурился, когда она влетела под белые лампы мясницкой. С его плеча сорвалась капля крови: она ухнула вниз и с негромким шлепком разбилась о плитку.

Кирург смерил их строгим взглядом и еле заметно кивнул. Девушка из приёмной удалилась. Её шаги быстро затихли в коридоре.

– На стол, пожалуйста, – слегка дребезжащим голосом сказал доктор, уже роясь в шкафчике с инструментами. Элета приземлилась поближе к середине постеленной им клеёнки. Она сгрузила Крифа, машинально попыталась устроить его поудобнее, потом присела рядом с ним, сжала в ладонях его холодные пальцы. Её слегка нервировал зависший у неё над головой робоврач.

– Чем это его так? – спокойно спросил Речеф.

– Из рогатки, – пробормотала Элета; она с удивлением услышала в собственном тоне злость. Доктор цокнул языком. Он сел на край кушетки. В одной руке он держал стальные щипчики; в другой – стеклянную палочку.

– Вы позволите мне взглянуть?

– Осторожно с ним.

– Конечно.

Пальцы у него были тонкие, паучьи, манера – необычайно плавная. От его рук пахло спиртом. Элета никогда раньше так близко не сидела к человеку. И уж тем более никогда раньше не встречалась с кирургами, пусть и видала издалека результаты их трудов. Они умели творить чудеса. Они умели и обратное; не зря их за глаза так часто обзывали мясниками.

Она не отпустила Крифа. Доктор очень осторожно его подвигал, потыкал, рассмотрел: щипчиками он орудовал нежно, стеклянной палочкой – очень аккуратно.

– Я никогда не оперировал фей, – задумчиво сказал доктор. – Я вживляю людям хром.

– Вы можете ему помочь?

Он взглянул на неё, вскинул бровь, улыбнулся одними уголками рта.

– Не уверен. Но я могу его стабилизировать и позвать кое-кого на помощь. Мне потребуется, кхм, помощь эксперта. У вас анатомия другая.

– Правда?

– Конечно, – кивнул он, запуская руку под кушетку. Что-то щёлкнуло, и автохирург ожил, задвигал энергично руками над головой доктора. Он осторожно поднялся на ноги и подошёл к одной из стен: там в аккуратной нише располагались несколько мониторов и контрольная панель. Он при этом продолжал говорить: – Не сильно, но другая. Материалы, пропорции… Меньшее давление в сосудах: человек бы уже истёк кровью… – Он покачал головой. На его лице появилось отсутствующее выражение. Она заметила, как мигнул у него в ухе огонёк: в следующий миг он вновь заговорил, но уже другим голосом, мягким, осторожным.

– Мам, нужна твоя помощь. Можешь выехать ко мне на Цуранку с инструментом?

…

– Не поверишь. Сайфейри. Несколько переломов, кровопотеря, наверняка сотрясение, внутренние травмы…

…

– Принесла его… подруга, наверное. Да.

…

– Да. Да, да. Конечно. За мой счёт. Пока едешь, посоветуй… может, знаешь… что на них работает… Анальгетики?

…

– Ага. Понял. Спасибо. До встречи.

Робоврач мягко загудел. На экранах расцвели яркие картинки. Таблички, схемы, столбики показателей. Мясник надел тяжёлые, закрытые очки; потом поверх тоненьких хирургических перчаток натянул ещё одни – серые, плотные, унизанные сверкающей серебряной нитью. Он пошевелил пальцами, и робоврач отозвался: задребезжали руки, зажужжали приводы. Несколько тонких рук сошлись вместе, зашипели, начали прямо на глазах прясть тонкую, полупрозрачную нить.

– У меня есть инструментарий для тонкой работы, – прошептал Речеф. Она подумала, что, если бы не Криф, она бы к этому человеку близко не подошла: что-то в его спокойной, шелестящей манере напрямую противоречило всем понятиям о привлекательности, которыми Элету наделили создатели. – Пока мы ждём, я его подготовлю. Пожалуйста, шаг назад.

Она погладила Крифа по лбу, ещё раз сжала его вялую руку; он не реагировал, не приходил в себя.

– Ему будет больно? – очнулась она.

– Я постараюсь что-нибудь сделать, – сказал он. – Ты не знаешь, на вас работают обезболивающие препараты?

Она неуверенно покачала головой. Он вопросительно на неё уставился. Элета спохватилась:

– Не знаю. Как-то… обходилось.

Манипуляторы опустились. Кирург шевелил пальцами, еле заметно поворачивал голову. У неё сердце дрогнуло, когда она увидела, как опускаются манипуляторы робоврача; уже готов целый валик той странной нити, раскрываются челюсти белых мягких щипчиков, брызжет вода с кончика трубочки-капилляра…

– Осмотрю, промою, ощупаю, – комментировал Речеф. – Немножко крови сейчас, меньше – потом. Сканер, сканер; подсветим кости, изучим состояние черепа. Микроанализ. Локальная анестезия. Что-то лёгкое. Ментол? Эфир?

Она уселась неподалёку, приобняла колени, упёрлась в них подбородком и уставилась на Крифа. Он еле заметно шевелился под нежными прикосновениями манипуляторов. Речеф продолжал что-то бормотать, но она заставила себя перестать слушать: ей становилось только хуже. Её воображение без конца, по кругу, проигрывало тот страшный момент: вот он, Криф, говорит с ней, а вот в него врезается стальной шар, и он летит, падает головой вниз, и в воздухе мерцают капли крови… Она закусила губу, сжала покрепче челюсти, смахнула слезу: успокойся, верь, верь!.. Но ведь она могла и ошибиться. Кирургов не просто так называют мясниками. Если ошиблась, если подвела, то что потом? Что делать?

Ещё некоторое время она так сидела и наблюдала за тем, как Речеф работает, мурлыкая себе под нос. А потом из приёмной раздался шум. Шаги. Несколько человек: это она давным-давно научилась определять на слух. Она оглянулась только тогда, когда в операционную кто-то вошёл. Женщина: сухонькая, на голову ниже доктора, остроносая, со смешливыми глазами и седыми кудрями. Она прижалась к стене и, не говоря ни слова, прокралась к стенным полкам, на которых Речеф хранил всякую всячину: клеёнки, перчатки, защитные очки и ещё много завёрнутых в полиэтилен предметов, предназначения которых Элета не знала. Женщина экипировалась в считаные секунды, потом шагнула к кушетке.

– Это моя мать, – прокомментировал доктор Речеф. – Сегодня она выступит в роли доктора.

Та аж вздрогнула. По её округлившимся глазам стало понятно, что Элету она только что заметила.

– Семья? – хрипло спросила она.

Элета пожала плечами.

– Тебе лучше выйти, – буркнула женщина. – Или вылететь.

Сайфейри покачала головой.

– Я серьёзно.

– Я не буду вас отвлекать…

– Эй!

Новый голос раздался со стороны дверей. Они синхронно обернулись. Мужчина: немолодой, невысокий, с редкими волосами и большим, широким носом. Он благодушно улыбнулся Элете и сказал:

– Ты уже его сюда вытащила. Отдохни. Ты ему ещё нужна будешь, как эти закончит. Хорошо?

«Нет», – подумала Элета, но, к собственному удивлению, кивнула.

* * *

– Это не кость, это «трубки»…

Женский голос затих где-то позади. Из операционной они перебрались в небольшую комнатку в противоположном конце коридора. Даже не комнатка, а так, тесный закуток. Когда они вошли, девушка из приёмной как раз наполняла большую красную кружку горячей водой.

– Чаю? – предложила она.

– Не надо, Синни. У тебя есть влажные салфетки?

– Где-то были…

Они обнаружились в выцветшей пластиковой тубе. Синни открутила крышку и вручила салфетки спутнику Элеты. Тот кивнул, коротко её поблагодарил и многозначительно помахал тубой перед Элетой, прежде чем поставить на стол. Сайфейри подлетела к салфеткам, ухватилась за белый, пахнущий мылом уголок и что есть мочи на себя потянула. Получилось: салфетка вылезла… и потащила за собой следующую. Новый знакомый пришёл ей на помощь: придержал пальцами, легонько дёрнул, и салфетки разошлись по линии перфорации.

Сайфейри приземлилась на стол и энергично принялась стирать с себя кровь Крифа и налипшую по пути грязь. Ей всё ещё попадались липкие пятна. Мёд.

– Меня Марек зовут, – раздался мужской голос. – А вас?

– Элета.

– Как ты, Элета?

Вопрос её обескуражил. Она раскрыла было рот, потом закрыла его обратно. Пожала плечами. Шаркнула ногой. Продолжила чистку. Помыться как следует можно будет и потом: сейчас бы просто в порядок себя привести.

– Извини, извини, – кивнул Марек. – Паршивый денёк, знаю. Беспокоишься, жуть!

Она отвела глаза, присмотрелась к чайнику, в котором Синни только что нагрела воды. На выпуклом, блестящем боку красовалась цветастая наклейка. Мультяшный персонаж. Какая-то рыба: синие бока, белое брюхо, растерянная мордочка, колпак на голове… Элета в жизни не видала рыб. По крайней мере, живых. В аквариуме, который стоял на крыше их с Крифом жилища, лежал рыбий скелет.

У неё на глаза навернулись слёзы.

– Шоколада хочешь?

Она помотала головой: желудок взбунтовался при одной мысли о сахаре.

– Ты его всю дорогу на руках несла?

– Да, – сказала она.

– Знала, куда лететь?

– Объявление увидела.

– Повезло тебе, – улыбнулся он. – Очень повезло. Конси своё дело знает. Знаешь, почему он позвонил матери? Она уже двадцать с хвостиком лет работает с анитехом. До того, как придумали вас, сайфейри, анитех-зверьки считались чуть ли не волшебством. Несколько компаний активно соревновались… Моя Тирзе – её так зовут – говорит, что в Криптограде сейчас где-то с четверть животного мира – анитех. Они лучше в нём выживают, чем обычная живность. Да и я говорю – четверть, но это в плане численности, если же считать виды, то все девяносто. Натурального зверья в Криптограде… мало. Крысы, конечно, муравьи, а дальше – не знаю. Голубей и тех не сыщешь.

– А было иначе? – спросила она. – Зверей было больше?

– Немножко, – сказал Марек. – Они потихоньку исчезали, вид за видом. В Криптограде всё так меняется. Наверное, во всех городах так. Что-то каждый день исчезает, что-то каждый день появляется.

Она нахмурилась.

– Однажды они спустили на нас коптиц, – сказала она. – Мы заметили. Это было не немножко.

– Ну, это был спусковой крючок, – ответствовал Марек. – Началось-то оно раньше. Они коптиц сначала построили, и совсем не ради вас, а ради того, чтобы птиц – настоящих, голубей всяких – истребить. И вас придумали не ради того, чтоб в итоге на улицу выпустить. Всё познаётся в процессе. Вот, скажем, с чего у вас сегодняшний кошмар начался?

Она горестно вздохнула.

– С мёда.

Её рассказ – от проникновения на кухоньку трейлера до рокового выстрела из рогатки – уложился в пару минут. Марек кивал. Ей нравились его манеры. Он был раз в двадцать больше неё, но держался как-то так, что смотрел совсем не сверху вниз. Мягкая поза. Руки на виду, но лежат спокойно, одна поверх другой. Может, конечно, она просто так сильно устала, что у неё уснул инстинкт самосохранения, но она совсем от него угрозы не чувствовала.

– Так это, получается, километра полтора, – протянул он. – Ну даёшь. Быстро ты. Я даже не знал, что вы так быстро летать можете. Ещё и с ношей.

– Надо было заранее улететь побыстрее и подальше, – посетовала Элета. – А теперь…

– А теперь вы здесь, – сказал спокойно Марек. Она ожидала что-то вроде «в безопасности», но, к его чести, он ничего подобного не сказал. – И его лечат.

– Лечат, – эхом отозвалась она, всхлипнула и отвернулась в сторону.

– Ты всё, что могла, уже сделала.

Элета резко выдохнула.

– Это уж точно, – процедила она негромко. – Я уже всё сделала.

В груди кольнуло. Червь сомнений, который давным-давно там свился колечком, вцепился зубами в сердце. Сколько ты с ним провела времени? Сколько в мыслях поотрывала лепесточков от воображаемых ромашек, гадая сама о себе: любишь, Элеточка, или не любишь? Сколько могла выбрать в своей маленькой жизни других дорожек; сколько из них заканчиваются на операционном столе? На скольких дорожках ты даже напоследок ничего хорошего сказать не успеваешь?

Марек добродушно смотрел на неё.

«Какие, в самом деле, глупые вопросы, – подумалось ей. – Он же там по-настоящему лежит, я же его кровь с рук стирала, это ж у него кости переломаны, я-то тут при чём?»

Но она знала, при чём. У неё крылья чесались. Просились в путь. Долго ты, Элета, мучилась. Долго фантазировала о том волшебном трепете в груди, о душевной боли, об эмоциональных бурях. Тебя создали для любви, а любви ты не чувствуешь. Ты ведь знаешь…

А знаешь ли?

Она взглянула на Марека. Хорошее у него лицо было, открытое, широкое, морщинистое. Редко когда она рядом с людьми себя так спокойно чувствовала. А ведь обычно они о её присутствии даже не подозревали.

– Я хочу улететь, – выпалила она. – Я хочу его оставить. Разве ж это нормально?

Он медленно пожал плечами.

– Я не знаю, – сказал он. – Иногда самое лучшее – и правда оставить. Но, мне кажется, ты не зря его сюда принесла.

– Может, и не зря, – молвила Элета. – Может. Только… Просто… Я не знаю. Я думала… До этого мёда, до этого выстрела… Я думала его оставить. Совсем. Навсегда.

Марек совсем не удивился. Только спросил, наклонив чуточку голову:

– Почему?

– Потому что голову не хочу морочить, – сказала она, чувствуя, как наливаются слезами глаза. – Потому что, мне кажется, мне… Рано. Я знаю, как должно быть у других, но не знаю, как должно быть у меня. Я же Элета. Сайфейри Мод четыре-три-эр, что бы это ни значило. Я же про любовь… для любви… И мне с ним хорошо, он хороший, и я за него так боюсь, но…

Она всплеснула руками. Ей не хватало слов. Может, словарный запас ей тоже специально порезали. Про любовь надо только розовой поэзией, с аханьем и оханьем, с рюшечками, с бантиками и обязательно с регулярными ссорами. Любовь – она воздушная, что пенопласт. А не про любовь – это не для Элеты, и Элета не для этого.

– Должна же быть тайна, – проговорила она. – Должна быть романтика.

– А у вас её нет?

– Может, была, – помотала она головой. – А теперь всё просто… обычно. Даже этот полёт за мёдом. Естественно. Просто. Ровно. Мне хорошо, но без трепета. Струны играют, но не рвутся. Я не страдаю.

Она почти сорвалась.

– Ты понимаешь?! А теперь он уми… он ранен, и он думает, что я его люблю, а я даже не знаю…

– Конечно, – кивнул он тут же, и она на него подозрительно воззрилась. Но Марек на неё даже не смотрел. У него глаза затуманились. – Играют, но не рвутся. Да. Красиво сказано. Хорошую они с тобой работу проделали, Элета. Первоклассную. Чистые чувства – на первый план. Чтобы всё дрожало. Чтобы страдать…

Он постучал по столу кончиками пальцев, отбил короткую дробь.

– …И всё-таки они просчитались, – проговорил он негромко, и на его губах расцвела улыбка. – Всегда бы так.

– А?

Его взор прояснился. Он глянул опять ей в лицо.

– Я тебя, конечно, держать не стану, – проговорил он. – Но струны, и трепет, и вся эта блажь – это влюблённость. Про неё, Элета, болтают много, и даже больше, чем про любовь. Знаешь, почему? Её легко продать. Её продавали на страницах, на экранах, на чипах, и даже через живых людей пытались продавать. Она недолговечна. И она повторяется. Раз за разом.

Он усмехнулся себе под нос.

– Она – как наркотик, и её многие ищут, и в помощь тем, кто её ищет, кто-то придумал даже таких, как ты. Она прекрасна. Опасна. И… – он пожал плечами. – Не так уж, если честно, и ценна.

– Что ж тогда ценно? – спросила сайфейри.

Он потёр пальцами подбородок и улыбнулся:

– А вот это уже ты мне скажи.

* * *

Полчаса спустя Тирзе присоединилась к ним в подсобке. Марек немедленно предложил ей чаю, и она кивнула, усаживаясь рядом с ним за стол. Элета пристально наблюдала за тем, как эти двое обмениваются десятками крошечных жестов: мимолетные взгляды, отточенные годами привычки, даже то, как изгибались их телавблизи друг от друга. Потом Тирзе её заметила – опять запоздало – и довольным тоном ей сообщила, что с её другом всё будет в порядке. Элета благодарно им обоим кивнула. Марек ей напоследок довольно подмигнул. Она соскочила со стола, взмахнула крыльями и понеслась в операционную, где нашла Крифа на столе. Он лежал на боку, мерно посапывая. Рука покоилась в аккуратной перевязи, свежая розовая кожа влажно блестела. Его искалеченное крыло заменили новеньким, темнее на пару оттенков. Конси Речеф ей что-то сказал, но она даже не услышала.

Она присела рядом с Крифом. Его губы были слегка приоткрыты. Она наклонилась и осторожно поцеловала его в лоб.

– Вы с ним посидите? – будничным тоном спросил Конси Речеф.

– Конечно, – сказала Элета. – Всегда. Слушайте… Почему вы нам помогли?

Мясник пожал плечами.

– «Сегодня вы, завтра – я», – молвил он. У неё создалось впечатление, что он кого-то процитировал. Речеф отвесил ей маленький поклон и вышел.

Она осталась, прокручивая в голове разговор с Мареком. Он окончился сумбурно. Она что-то выпалила, отчаянно избегая слова на букву «л», но он всё равно её прекрасно понял. И помог найти слова – о радостной рутине, о времени, о крепком плече рядом…

Она ещё сомневалась. Её запрограммировали крепко: за один вечер не стереть, не вырезать. Сердце ещё желало пообливаться кровью.

Но она пообещала себе, что больше никогда не вернётся к пустой коробке на свалке.

Красота

Автор: Елена Букреева

‒И этот пакет, он как будто танцевал со мной…

Из фильма «Красота по-американски»
Рис.1 Любовь, смех и хоботы

…а ещё я думаю о том, что всё это могло бы не произойти, не окажись я случайно на другом конце города.

«Другой конец города» – говорю и представляю бельевую верёвку, на которой сушатся: дома вместе с их жителями; тополя, набитые пухом; новые трамваи с кондиционерами рядом со старыми, которые без; собаки, выгуливающие сонных хозяев; развалины так и недостроенного Дворца культуры; тротуары, дороги, тропинки в парках, машины, светофоры, бордюры, пешеходы и переходы.

На одном конце этой веревки – наша девятиэтажка с четырьмя подъездами. Во втором подъезде пахнет кошачьей мочой и грязным ковром, который Жанна Иосифовна из тридцать пятой постелила у лифта. Если на улице выпадает снег, уже на следующий день ковёр начинает неприятно чвакать под ногами и не перестаёт так делать почти до самого лета. Ковром этим Жанна Иосифовна дорожит и очень гордится: «Вот уютно же, как дома». Однажды я помог Жанне Иосифовне с тяжёлыми сумками, занёс их прямо в квартиру и приблизительно понимаю, что она имеет в виду под словом «уютно». А когда в прошлом году ковёр внезапно исчез…

– Вечно ты перескакиваешь с одного на другое! Вот при чём здесь ковёр, который пытались стащить эти бомжи?

Это Анна Андреевна, моя мама. Она всегда говорит, что я перескакиваю, и считает всех, у кого длинные волосы и рваные джинсы, бомжами. А на самом деле это были музыканты, которые устраивали бесплатный концерт в сквере напротив. Они просто одолжили ковёр, чтобы поставить на него барабанную установку. И хоть пропажа быстро нашлась, вернулась даже вычищенной, всё равно приходил участковый и терпеливо выслушивал: «У меня муж инвалид, я двадцать лет здесь живу, развели вседозволенность, я это так не оставлю», а в подъезде ещё долго пахло не только кошками, но и валокордином.

‒Если не умеешь нормально рассказывать, лучше замолчи и поправь подушку, шея затекла.

Мама не злая, просто устала болеть. Уже семь лет она прикована к кровати, точнее, к старому раскладному дивану в нашей маленькой, давно не видевшей ремонта двушке: общая площадь тридцать семь, жилая двадцать четыре (восемь и шестнадцать), кухня шесть (есть возможность увеличить на три квадрата за счёт балкона), санузел совмещен. Пару лет назад мы пытались продать квартиру, чтобы купить что-нибудь поближе к поликлинике. Точнее, Михаил Ильич пытался ‒ это его риелторская контора в цокольном этаже дома, а вывеска под нашим окном, на третьем: красные буквы на белом фоне «Агентство элитной недвижимости „Пантеон“» и стрелочка вниз. Из-за вывески мы и познакомились с Михаилом Ильичом. Он приходил договариваться, чтобы монтировать с нашего балкона. Он же и подкинул идею с продажей и сам разместил объявление.

Михаил Ильич всегда предупредительно звонил перед тем, как привести потенциальных покупателей на показ: «Анна Андреевна, дорогая, веду человечков к вам». Мама начинала суетиться, покрикивать на меня, требуя зеркало, расчёску, косметичку и: «раздвинь занавески, мне нужен свет». Я отодвигал шторы, и свет каким-то волшебным образом из окна перебирался в мамины, подкрашенные осыпающейся тушью, глаза. Мне нравилось это преображение, и я хотел, чтобы квартира продавалась вечно. Но однажды Михаил Ильич позвонил и сказал: «Сегодня моя Танечка приведёт к вам человечков, теперь она будет с вами работать», и мы передумали.

‒Не так уж и далеко от нас поликлиника, а здесь всё-таки прошла моя молодость, сюда двадцать восемь лет назад я принесла из роддома комочек счастья.

Комочек был завернут в розовое одеяло ‒ гадалка нагадала, что родится девочка, и всё купили для девочки, и живот был круглый, и гладили по нему: «Поля, Полюшка», и тянуло на сладкое, и мама крутилась возле зеркала с притворным недовольством: «Девочки всегда красоту материнскую забирают», и пони с крылышками на обоях в моей комнате до сих пор напоминают, что здесь ждали не меня. Но я без обид, честно.

– Сгоняй на Толбухина. Там одна бабка продаёт сосновые шишки, она их томит в казане на барсучьем жиру и заговаривает особыми молитвами. Галя сказала – мёртвый затанцует! Купи две банки. Вот, адрес написала, не потеряй.

Толбухина, 17 – хрущёвка на другом конце бельевой верёвки. По понятным причинам я редко бываю так далеко. Когда случилось с мамой, я бросил университет (нет, не жалею, это как раз единственное приятное) и всё время проводил в больнице. Когда маму выписали, устроился работать в нашу управляющую компанию. Так что я всегда рядом с домом и тоже в каком-то смысле прикован к старому раскладному дивану.

Мама первые два года часто плакала и говорила о смерти: где хоронить, в чём, кого звать, кого ни в коем случае. А потом Галя стала подкидывать ей телефоны знахарок, травников, старцев и прочих любителей лёгких денег, и мама поверила, что рано или поздно встанет. Пусть лучше так.

Галя – наша соседка по лестничной площадке. У нас с ней бывает секс. Учитывая обстоятельства, это удобно, но не больше. А Галя хочет больше. Она уже была замужем, но неудачно: Игорь, её муж, изменял ей с её же родной сестрой, Людой. Галя догадывалась, что что-то там между ними такое есть, но верить не хотела. А выяснилось всё окончательно, когда за Игорем пришли полицейские. Оказывается, Игорь и Люда наняли киллера, чтобы Галю убить, а потом жить счастливо вместе в её квартире. Об этом потом и по телевизору рассказывали, и в Интернете писали. Галя у нас звезда… Странно всё это ‒ вроде бы счастливый конец (ведь Галя осталась жива), но как это счастье пережить? Наверное, жизни не хватит… Галя изменников не простила, но посылки в тюрьму шлёт обоим ‒ «жалко их, дураков».

– Хорошая она баба. Женись. Ничего, что старше, это даже лучше. И ребёночек у неё готовый, подрощенный ‒не такой маленький, чтобы хлопоты, но и ещё успеет привыкнуть, что ты отец. А некрасивая… так от красивой потом замучаешься мужиков отгонять.

А я всегда мечтал, чтобы красивая. Но не такая, чтобы всем понятно было, что красивая. А такая, чтобы только мне понятно. Чтобы как в фильме «Красота по-американски». Там есть момент, когда ветер поднимает полиэтиленовый пакет и кружит его над землей. И герой фильма говорит о том, что, когда увидел танец этого пакета, понял, сколько в мире красоты. Чтобы я тоже понял, сколько, когда увидел.

– Как ты можешь эту нудятину по сто раз смотреть? И в кого ты такой прибабахнутый? Отец твой козёл, конечно, но нормальный. Без этого вот.

Не хочу про отца. Мне кажется, что я бы никогда не бросил жену, если бы с ней случилось такое. Никого бы не бросил: ни жену, ни сына, ни собаку бездомную. Не мне судить, но в городе на моей бельевой верёвке отца нет, хоть он и живёт в соседнем подъезде. Мы видимся иногда на улице, здороваемся, как дела спрашиваем. Но ни ему, ни мне не интересно, как оно на самом деле. Нормально всё ‒ ты бы зашёл как-нибудь в гости ‒ зайду как-нибудь. Между нами ничего общего. У него новая жена, новый сын, а у меня всё по-старому: старая больная мать и старый трусливый отец. Пока-пока.

– Деньги есть? Две семьсот нужно. Наличными. Бабка принимает только наличные. И сказала, чтобы без сдачи.

Чтобы без сдачи, нужно купить что-то на триста рублей ‒ менять просто так никто не хочет. Я и в цветочный заходил, и в фото на паспорт. Спасительная «Пятёрочка» ‒ на первом этаже нужного мне дома. Адрес мама написала на куске страницы из журнала кроссвордов. Забавно так получилось, что, помимо кривой строчки «Толбухина, 17, квартира 65, Нина Васильевна, две банки», на листочке несколько обрывков слов и одно целое ‒ как будто шифр или заклинание: «ОТАЖ», «ЕЖИМ», «ПРАЧ», «РАЧ», «ЖЕРНОВА».

Согласен, я всё время перескакиваю с главного на всякую ерунду. Такой вот у меня недостаток. Я пытаюсь, правда, пытаюсь идти за главным, но сбиваюсь, путаюсь. Да и кто знает, что в этой жизни ерунда, а что главное?

Отаж-ежим-прач-рач-жернова… Сметана, чипсы с беконом, колгейт макс фреш свежая мята…

– Это всё? Пакет брать будете? – спрашивает продавщица на кассе. Я киваю. – Только потрите его хорошенько. Новая партия. Такая неудачная! Ужас как плохо открываются. Но других нет.

Продавщица права ‒ несмотря на все мои старания, пакет отказывается раскрываться. Я тру, мну, тереблю, злюсь ‒ никак.

– Надо дунуть, – слышу женский голос за спиной и поворачиваюсь. ‒ Говорю, дунуть надо. Дай сюда, покажу!

Она невысокого роста, можно даже сказать, маленькая. Пепельные, местами почти фиолетовые, локоны, круглые глаза с наращёнными ресницами и чуть раскрытые, в коралловой помаде, губы… Она немного похожа на куклу из моего детства, из той самой коллекции «девочку ждали». От неё пахнет чем-то вкусно-ванильно-клубничным. Через ткань розовой блузки слегка просвечивает бюстгальтер из синтетического кружева. Я почти физически ощущаю, какой он колючий на ощупь. Мы так близко друг к другу, что я почти дотрагиваюсь. Очень хочу дотронуться.

‒ Ну, давай! ‒ она выдергивает пакет из моих рук и подносит ко рту.

В фильмах часто используют такой приём, когда главный герой смотрит на героиню, и вдруг всё исчезает ‒ люди, звуки, ‒ остаются только он и она.

– Это просто невыносимо! Ты можешь не перескакивать с одного на другое? В каких ещё фильмах?

Мама, да помолчи ты, наконец!

Так и со мной: как будто кто-то перевернул город на бельевой верёвке вверх тормашками, и всё, что болталось, чертыхалось, двигалось, звучало по-разному, ‒ всё осыпалось, затихло, остались только мы вдвоём.

Воздух проходит через щёлочку её пухлых губ, заставляя трепетать пакет и меня. Между бровями и на лбу собираются смешные морщинки, когда она сосредоточенно, с шумом выдыхает, и расправляются, когда она набирает воздух для новой попытки. Пффф… Пффф… Пффф…

Непрямой массаж для моего давно остановившегося сердца. Пффф… Пффф… Пффф…

Наконец пакет, наполненный её дыханием, раскрывается.

– Ну вот, красота! – говорит она и улыбается. – Эй, только мои пельмени в свой пакет не надо засовывать! Нормально ты так под шумок…

Мир снова возвращается на бельевую верёвку. Я что-то говорю, какой-то бред, изо всех сил стараясь её рассмешить: про то, что моя сметана и её пельмени – идеальная пара, про барсучьи шишки и сосновый жир (ой, наоборот), про то, что сохраню её дыхание на память, заморозив пакет.

Она смеётся, запрокидывая голову и обнажая ровные, аккуратные, чуть желтоватые зубы.

– Прибабахнутый ты какой-то, но симпотный. Я помчу, а то перерыв закончится. У нас строго с этим. За опоздание ‒ штраф в половину дневной зарплаты. Я тут рядом в белорусском трикотаже работаю. Телефончик запишешь? Тебя как зовут, кстати?

– Павел, можно Паша.

– Красота! А я Ленка. Вот и познакомились. Пиши.

Она диктует, а я так и записываю: «ЛЕНКА КРАСОТА».

Я возвращаюсь домой в трамвае, крепко прижимая к груди пакет со следами её губной помады. В пакете банки с барсучьим жиром, окрашенным в зелёный цвет сосновыми шишками, и подарок для мамы ‒ ночная сорочка в мелкий цветочек из мягкого белорусского трикотажа.

Я еду с закрытыми глазами, чтобы город, раскачивающийся на бельевой верёвке в такт железным колёсам, не мешал сменяющим друг друга мыслям.

Я думаю обо всём подряд.

О Ленке, конечно, думаю. О том, с каким наслаждением она, наверное, снимает после работы колючее бельё, и с каким бы удовольствием я потёр ей надавленные за день лифчиком места.

О маме, которая злится, потому что не может ходить, ‒ если она сможет ходить, сможет ли она и перестать злиться?

Об отце, не оставившем мне шанса устроить свою жизнь дальше границ того самого раскладного дивана, который он, уходя, хотел забрать, ‒ интересно, жалеет ли, что не забрал?

О пьяном водителе, который семь лет назад сбил маму на пешеходном переходе, ‒ бросил ли он пить после этого или запил ещё больше?

О посылках, которые отправляет Галя, ‒ интересно, что она в них кладёт? И что чувствуют несостоявшиеся убийцы, когда их получают?

О Михаиле Ильиче и его Танечке ‒ сегодня срежу эту дурацкую вывеску, давно хотел: от неё тень, мусор и напоминание, что каждый сам за себя.

О чвакающем ковре Жанны Иосифовны ‒ почему она сказала участковому про мужа-инвалида? Нет, даже не так. Почему участковый, зная, что никакого мужа у Жанны Иосифовны нет, всё равно терпеливо слушал её драматический монолог?

О бабке. О том, как жарко у неё в квартире, я взмок, пока она считала деньги и выносила банки.

О молитвах над томящимися в жиру шишками.

О бедных обезжиренных барсуках…

Пока жизнь не разлучит нас

Автор: Ксения Еленец

Рис.2 Любовь, смех и хоботы

Чайник на плите тревожно загудел. Яна вздрогнула. Она с трудом привыкала к новой квартире, но с чайником отношения не ладились особенно. Свисток на его носике издавал жуткие звуки, напоминая о сиренах воздушной тревоги.

Яна раздражённо крутанула переключатель газа и сняла чайник с плиты. Ручка с пластиковой нашлёпкой неприятно нагрелась. Ойкнув, Яна перехватила её другой ладонью и поспешила наполнить кружку. Разумеется, хвост с ярлычком нырнул вслед за чайным пакетиком. Она подцепила верёвку кончиками подушечек и, зашипев, сунула ошпаренные пальцы в рот. Квартира ополчилась против своей постоялицы.

Свет сквозь плотно прикрытые шторы пробивался с трудом. Яна балансировала на расхлябанной табуретке, грела ладони о кружку и хандрила. Ей не нравился новый район, не нравилась щекотная пустота в голове на месте затёртых воспоминаний, не нравились лезущие в сны невнятные образы. Тесная конура с видом на соседнюю многоэтажку не нравилась тоже. И не только ей.

Под столом послышалось копошение и тяжёлый шлепок. Ной сверзился с табурета со всей доступной ему грацией.

‒ Не убился? ‒ лениво поинтересовалась Яна у выползшей на середину кухни полосатой серой туши. Енот поднялся на задние лапы, распушился до размеров шара и буркнул:

‒ Не дождёшься.

Отношения с Ноем у Яны не клеились с момента, когда она, потерянная, не помнящая даже собственного имени, впервые открыла глаза на этой стороне. Первым, что она увидела, был одышливо пыхтящий комок шерсти с пачкой бумаг в маленьких лапках. Кажется, Яна тогда заорала. Енот деловито сообщил, что он связной, но все последовавшие вопросы проигнорировал. С чем Ной её связывал, Яна не знала до сих пор. Представляться енот тоже отказался, за что был сокращён до удобоваримого прозвища.

Документы, принесённые связным, теперь валялись где-то в недрах рюкзака. В них значилось, что она, Славяна Огнёва, покинула мир живых по причинам, не связанным с самовольным уходом из жизни, не имеет склонностей к каким-либо религиям, поэтому определена в самый разношёрстный квартал Города.

Ной, хмурый и сонный, пыхтел громче обычного. С недосыпа в нём частенько просыпались склочность и страсть к дешёвой драме.

Енот бесцельно побродил по кухне. Сморщенный гармошкой нос и прижатые уши отбивали любую охоту затеять разговор. Вымотавшись, Ной с трудом взобрался на диванчик, перелез с него на стол и нервным движением смахнул крышку с сахарницы. Крышка сделала круг и опасно замерла на самом краю столешницы, но Яна даже бровью не повела. Хочет истерить, пускай истерит. Объяснять битую посуду хозяевам всё равно придется ему ‒ с Яной местные почему-то общаться не любили.

Маленькая когтистая лапка вцепилась в кусок рафинада. Ел Ной неаккуратно. Сахарная крошка падала на спутанную серую шерсть, засыпала скатерть, но Яна лишь прикрыла глаза, делая несколько глубоких вдохов. За то не особо долгое время, что они с енотом жили под одной крышей, она успела понять, что Ноя невозможно заставить вести себя прилично.

Кружка немного остыла. Греть руки стало не так приятно, и Яна сделала большой глоток. Чай был несладким ‒ брать рафинад, которого каждое утро касались маленькие мерзкие лапки Ноя, Яна брезговала.

Мельтешащая белым шумом пустота на месте воспоминаний упрямо твердила, что чай должен быть другим ‒ ароматным, заварным, с фруктовым или ягодным привкусом. Яна делала вид, что не замечает этих попыток памяти пробиться за возведённые чьей-то рукой барьеры. От воспоминаний одни расстройства. Почему-то все они стремились осесть на сердце тяжестью. Словно и не было в Яниной жизни белых полос.

Опасно балансируя на двух ножках табурета, она потягивала тёплый напиток и старалась не вслушиваться в усердное чавканье.

‒ Ты чего расселась? ‒ подал голос Ной. Яна подняла брови в молчаливом вопросе. Связной ощерил желтоватые клыки, поскрёб пузо когтями и ехидно протянул: ‒ У нас вообще-то задание.

Наученный опытом, пушистый засранец рыбкой нырнул под стол, и метившая ему в голову крышка от сахарницы врезалась в стену, брызжа осколками дымчатого стекла.

Нужно было сразу заподозрить, что хвостатая дрянь, полночи шарившая по шкафам и щёлкавшая пультом от телевизора, не просто так подскочила ни свет ни заря.

* * *

Собиралась Яна в спешке. Кое-как заплела волосы, сунула лицо под струю ледяной воды. Она не была фанатом закаливания, но горячую опять отключили. Яна подозревала, что в их части Города банально не хватало рабочих рук. Всех мастеровитых покойничков, очевидно, быстро разбирали по приличным местам.

‒ Вот не могла ты при жизни быть более путёвой? ‒ Яна хмуро уставилась в глаза собственному отражению. То исподлобья зыркнуло в ответ. Очереди из желающих объяснить местное мироустройство на пороге не наблюдалось, но Яна и сама уже поняла, что при расселении попала в категорию «не определившихся». Тех, кто при жизни ничем особо не увлекался, ни во что не верил и, похоже, не блистал никакими талантами.

Зубной щётки в стаканчике не оказалось. Яна не стала искать и почистила зубы пальцем. У Ноя временами просыпалась страсть к воровству, и щётка, скорее всего, осела в одном из его многочисленных тайников.

‒ Неустановленная личность совершила побег из квартала самоубийц, ‒ бесцветным голосом нудел енот, привалившись к стене и наблюдая за Яниными метаниями. ‒ Твоя задача попробовать поймать след беглеца и проследить его путь.

‒ Какие здесь могут быть неустановленные личности? ‒ буркнула Яна, втискивая голову в ворот толстовки. ‒ Если к каждому приставлен надсмотрщик.

‒ Связной, ‒ ворчливо поправил енот. ‒ И не к каждому. И вообще, закрой рот и шевели конечностями.

Яна стиснула челюсть. Работа ищейки ей не нравилась, но отказаться от её выполнения было не проще, чем воскреснуть. Ей это объяснили в первый же день новой не-жизни. Быстро и доходчиво ‒ волной выламывающей кости боли. Вид орущей, скорчившейся на земле подопечной пронял даже Ноя. По крайней мере, тот не стал язвить и говорить, что предупреждал о подобном исходе.

‒ На автобусе доберёмся? ‒ коротко поинтересовалась Яна, снимая с вешалки объёмистый рюкзак и раскладывая его на полу.

‒ Общественный транспорт? ‒ енот закатил глаза. ‒ Тебе неделю назад на карточку капнула оплата за прошлый заказ, почему мы опять живём как бомжи?

‒ Потому что половина денег ушла на ремонт прошлой съёмной квартиры, ‒ прорычала Яна. ‒ Тобой, между прочим, разгромленной!

Ной только фыркнул. Неуклюже переваливаясь с боку на бок, он подошёл к рюкзаку и ухватился когтистыми лапками за молнию. Яна дождалась, пока зверь, тяжело пыхтя, заберётся внутрь, и закинула рюкзак на плечи. Поясница сразу же протестующе заныла. Веса в связном было немало.

Нечто, нашептывающее задания в пустую енотью голову, было сегодня немногословно ‒ никаких указаний больше не последовало.

Яна ждала их, когда стояла под козырьком остановочного комплекса, созерцая пустынную улицу, ждала, когда тряслась на заднем сиденье автобуса, рассеянно глазея на пролетающие мимо дома. Но рюкзак лишь тихо похрапывал и ворчал, когда Яна недостаточно нежно сбрасывала его с плеча.

Автобус остановили на границе с крупным кварталом. Ввалившийся в салон служака был одет в нечто красное и длиннополое. В голове вспыхнуло слово «кафтан», но подтвердить догадку было трудно. На этой стороне ещё не провели Интернет. По крайней мере, на той её части, где Яна успела побывать.

Стражник обошёл пассажиров и деловито проверил документы. Забирая свои корочки, Яна бросила быстрый заинтересованный взгляд, но мужчина так зло зыркнул из-под кустистых бровей, что все вопросы застряли в горле.

‒ Здесь живут противники перерождения, ‒ тихо пояснил женский голос, когда автобус снова тронулся. Яна, не ожидавшая, что с ней заговорят, вздрогнула и повернулась к попутчице, но оказалось, что обращались вовсе не к ней.

Сухонькая темнокожая женщина нежно потрепала по макушке тощенького, похожего на неё как две капли ребёнка. Жёсткие чёрные кудряшки, смятые чужой рукой, мгновенно встопорщились, когда мальчишка отпрянул от материнской ласки.

‒ Ну и дураки, ‒ буркнул он, уставившись в окно.

Яна проводила фигуру в камзоле долгим взглядом. Интересно, она будет так же цепляться за своё прошлое, если сможет его вспомнить? Столетиями ходить в привычной одежде, прятаться за высокими заборами, трястись над каждой секундой прожитой жизни? А другие будут пялиться из окон проезжающих мимо автобусов, словно зеваки в зоопарке. Нет, всё-таки от воспоминаний одни проблемы.

Высокие, перевитые поверху колючей проволокой, стены квартала самоубийц показались на горизонте ближе к полудню. Автобус остановился практически у самого пропускного пункта.

Яна соскочила с подножки, и рюкзак больно приложило о спину. Ной внутри зарычал, взывая к отсутствующей у напарницы совести.

На пропускном пункте сидел взмыленного вида мужчина в серой форме служителя правопорядка. Узкий, словно с чужого плеча, китель, отсутствующая фуражка ‒ полицейский выглядел только что спешно прибежавшим с перекура.

Яна раньше не задумывалась, остаются ли после смерти дурные человеческие привычки. Скорее всего, остаются. Мысль о том, что где-то на просторах этого бескрайнего города приютилась табачная плантация, не казалась дикой. Наверное, на ней работают те, кто при жизни не смог отказаться от сигарет и на этой стороне не захотел ничего менять.

Яну в принципе интересовало, как другие мертвецы выбирают себе работу. Её вот, например, никто не спрашивал. Но енот на вопросы не отвечал, а друзьями среди местных Яна как-то не обзавелась.

Она стащила рюкзак с плеча, открыла самое большое отделение и, внутренне сжавшись, сунула туда руку. На удивление, Ной повёл себя прилично. Прикусил почти нежно, только обозначая намерение, и сам сунул документы в Янины пальцы.

Полицейский принял корочки, дотошно сверил Янино лицо с фотографией и приподнял бровь:

‒ Славяна?

‒ Яна, ‒ буркнула она, вытаскивая документы из чужих пальцев.

‒ Забавно, ‒ чёрные насмешливые глаза мазнули по Яниному лицу.

‒ Что вам забавно? ‒ Яна почувствовала, как теплеют щёки, и от этого разозлилась ещё сильнее. О сочетании своих раскосых азиатских глаз и имени она вдоволь наслушалась от Ноя.

‒ Такое красивое имя, а вы его стесняетесь, ‒ полицейский обезоруживающе улыбнулся. Из рюкзака послышалось насмешливое фырканье Ноя. Щёки запекло сильнее, и Яна толкнула турникет в попытке сбежать. Турникет не поддался.

‒ Славяна, ‒ позвал полицейский. Собственное имя, произнесенное чужим голосом, царапнуло краешек сознания, а мужчина продолжил: ‒ Меня зовут Игнат.

Турникет приглашающе мигнул зелёным, но Яна замешкалась, пытаясь ухватить странное ощущение. Заблокированная часть памяти зудела, как заросшая коркой рана.

Из оцепенения вывел завозившийся енот. Он смерил полицейского тяжёлым взглядом и без предупреждения вцепился в Янину толстовку когтями. Ной в несколько неуклюжих движений вскарабкался ей на плечо, ухватился пальцами за волосы и заёрзал, устраиваясь поудобнее.

‒ Что за акробатические номера?! ‒ возмущённо выдохнула Яна, толкая турникет бедром. Ной, разумеется, не ответил. Пробурчал что-то невнятное, пакостливо дёрнул напарницу за волосы и затих, уходя в глухую несознанку.

В квартале самоубийц она была впервые. Сверившись с картой, Яна жадно огляделась по сторонам.

Улица казалась совершенно обычной. Разномастные строения, магазинчики с яркими вывесками, спешащие по своим делам люди. Никакой тюремной серости и уныния, которые успело нарисовать воображение.

У подъезда нужного дома Яна практически столкнулась с хмурой девочкой-подростком.

‒ Под ноги гляди, ‒ буркнула та.

Яна, не ожидавшая встретить здесь столь юного человека, робко отступила в сторону. Зато не растерялся Ной.

‒ За языком следи, дохлая недоросль, ‒ прошипел он, гневно топорща хвост.

Девочка словно бы только сейчас заметила енота. Глаза её удивлённо расширились. Хмурая складка над переносицей разгладилась. Она, будто зачарованная, протянула к Ною руку. Связной ощерился и зашипел, как разозлённый кот. Яна ткнула таблеткой вездехода в табло домофона, толкнула дверь и буквально ввалилась в пропахший сыростью и плесенью подъезд.

‒ Веди себя прилично, ‒ бросила она, когда за спиной послышался щелчок магнита, прижимающего дверь. ‒ Это просто ребёнок.

‒ Этому ребёнку пошла вторая сотня лет, ‒ фыркнул Ной, щекоча Янино ухо жёсткими усами. ‒ Самоубийцы заперты здесь навечно. Без права на перерождение. Без связи с миром за стенами.

‒ Без связных? ‒ Яна уцепилась за внезапную разговорчивость напарника, но тот уже исчерпал лимит откровений. Он сполз с Яниного плеча, оставляя мелкие саднящие царапины, и засеменил к лестнице.

Со ступенями Ной справился с трудом. Шоркал по бетону пузом, старательно подтягивался на тоненьких лапках. Но упрямо полз. Яна тащилась следом, рассеянно вслушиваясь в цокот когтей по бетону.

Остановился Ной на четвёртом этаже.

Нужная дверь оказалась опечатана бумажной полоской с ядовито-синим кругляшом полицейской печати. Но Яне заходить и не требовалось. Она опустилась у двери на корточки и, гадливо поморщившись, тронула голой ладонью устланный плиткой пол.

Видение накрыло сразу же. Сначала накатила слабость. Яна покачнулась и упёрлась лопатками о стену. Следом замелькали вспышки.

Входная дверь. Распахнутая, ещё не опечатанная. Пушистое дерево у подъезда. Пропускной пункт на входе в квартал. Вывеска со стилизованной кружкой, выплетенной из розового неонового шнура. Пустота.

След обрывался на выходе в город. Яна поморщилась. К горлу подступила желчь. Видения брали плату без спроса и цену устанавливали сами. Сегодня Яна ещё дёшево отделалась. На прошлом задании она позорно грохнулась в обморок. Ной ещё долго потом зубоскалил на тему нежных благородных барышень.

Яна тяжело сглотнула и ухватилась за дверную ручку в попытке встать. Вторая волна видений едва не вышибла из неё остатки посмертного существования. Образы замелькали калейдоскопом. До головокружения. До тошноты.

Жёлтый цветок, похожий на огромную ромашку. Усатая енотья морда. Перемигивание красно-синих маячков. И по кругу. Цветок, енот, маячки, цветок, енот, маячки, цветок, енот, темнота.

В себя Яна пришла от грубоватых похлопываний по щекам. С трудом сфокусировавшийся взгляд нашарил встревоженное мужское лицо.

‒ Вы-то здесь откуда? ‒ простонала Яна, приподнимаясь на подламывающихся руках. Голова гудела. С трудом добытые фрагменты видений прыгали перед глазами, но в цельную картину собираться отказывались.

‒ Меня сменили. Решил посмотреть на работу ищейки, ‒ пожал плечами Игнат. В джинсах и свитере он выглядел приятнее. Словно вылез из чужой, узкой шкуры. Он улыбался, но в глубине чёрных глаз плескалась плохо прикрытая тревога.

К щекам прилила кровь, и Яна, раздражённая собственными реакциями, фыркнула:

‒ Я вам цирковая лошадь, что ли?

Она, пошатываясь и держась за стены, поднялась на ноги. Тело слушалось с трудом. Продолжать погоню в таком состоянии было невозможно. Яна скосила глаза на Ноя.

Енот привалился спиной к лестничным перилам, сложил на груди лапы и глядел исподлобья.

‒ Лучше бы лошадью была, они крепче, ‒ фыркнул Ной, заметив обращённый на него взгляд. ‒ И нос лошади не суют, куда их не просят. А от вас, смертных, одни проблемы и расстройства.

‒ Это мне говорит жирный пушистый дармоед, который только и умеет, что мусорить и многозначительно молчать? ‒ Яна практически задохнулась от возмущения.

Енот распушился.

‒ Меня в это тело запихали из-за тебя, ‒ прошипел он, прижимая уши. ‒ Тело связного собирают из подсознания подопечного, чтобы не травмировать его нежную дохлую психику. Мне почём знать, что было перед смертью в твоей башке!

Ной опустился на все четыре конечности и вздыбил хребет. Яна рассеянно посмотрела на растрёпанную полосатую щётку хвоста, на внушительные желтоватые клыки, отливающие красным глаза и нервно хихикнула. С её головой при жизни явно было не всё ладно, если из подсознания удалось выскрести только это.

Она с силой потёрла виски и неуверенно покосилась на плитку возле двери:

‒ Может, мне попробовать ещё раз?

На самом деле пробовать не хотелось. Её до сих пор мутило. Но проваленное задание каралось гораздо сильнее, чем пара вспышек головной боли. Ной торжествующе встопорщил уши.

‒ Давайте сделаем небольшую передышку, ‒ вклинился Игнат, обхватывая запястье Яны и увлекая её в сторону.

Яна честно собиралась возразить. Но привкус желчи, осевший на корне языка, и ноющая боль в висках заставили промолчать. Уступить настойчивым рукам, утягивающим в сторону лестницы. Что-то трусливое внутри искало отмазку. Требование полицейского покинуть место происшествия отлично вписывалось в разряд хороших отговорок.

В глазке соседской двери блеснул свет. Привлечённые шумом зеваки потихоньку стягивались посмотреть на бесплатное представление.

Это стало последним кубиком в пирамидку сомнений, и Яна сдалась. Она выдохнула, чувствуя, как расслабляются нервно сжатые пальцы. В конце концов, след беглеца Яна поймала. Вёл он в сторону выхода из квартала, значит искать новую ниточку стоило именно там. И плевать, что след на таком людном месте будет размытым и видение окажется не таким ярким. Зато меньше шансов, что Яна снова очнётся, уткнувшись носом в пол.

Она подхватила рюкзак и направилась в сторону выхода, игнорируя рассерженные вопли енота.

* * *

Сменщица Игната оказалась женщиной грузной, хмурой и до жути неприветливой. Поймав тяжёлый взгляд исподлобья, Яна стушевалась. Удостоверение, которое она робко пропихнула в окошечко, выскользнуло из неловких пальцев.

Сотрудница КПП раздражённо раздула ноздри. Яна затравленно оглянулась на Игната. Тот выглядел насторожённым и напружиненным. Поймав испуганный Янин взгляд, он ободряюще улыбнулся, оттеснил её за спину и едва ли не по пояс нырнул в окошко.

Приглушённые голоса Яна разбирать не пыталась, но слух царапнули обрывки, смутно похожие на «пропуск» и «должностное преступление».

Под ложечкой закрутило. Конечно, Яна прибыла на тщательно охраняемую территорию закрытого квартала по заданию, но с чего она решила, что этот визит не нужно было заранее оговаривать с кучей различных инстанций? Да и о том, что Яне поручили какое-то задание, знает лишь она и голоса в голове енота.

Допустим, Игнат пропустил их с Ноем, потому что Яна ему приглянулась. Вот только суровая сменщица проникаться симпатией не спешила. На горизонте отчётливо замаячила перспектива остаться навечно за стенами квартала самоубийц.

Волны ужаса захлестнули с головой. Яна почти накрутила себя до панической атаки, когда турникет мигнул зелёным огоньком.

Игнат вынырнул из окошка, торжествующе улыбаясь во всю ширину рта и помахивая её документами. Сердце споткнулось, чтобы забиться с новой скоростью.

За ворота она выползла на еле гнущихся ногах. От остановки как раз отъезжал автобус. Яна проводила его зад печальным взглядом. Следующий по расписанию должен был прийти только через полчаса. Если, конечно, не собьётся, как обычно, с графика.

В животе грустно заурчало, напоминая, что пакостливый напарник не позволил ей нормально позавтракать. Яна завертела головой в поисках какой-нибудь забегаловки и вздрогнула, когда взгляд наткнулся на стилизованную чашку, сплетённую из потушенных сейчас проводов.

Когтистые пальцы подступающего видения сжали голову. Она никогда ещё не ловила их вот так ‒ ничего не касаясь. Но видения пульсировали короткими вспышками. Погружали окружающий мир в мешанину образов. Закручивали реальность каруселью. Ворох жёлтых и рыжих лепестков. Свечи. Маски. Людская толпа.

Ромашка. Енот. Маячки. Ромашка…

Яна пошатнулась и обхватила голову ладонями. Сквозь вату в ушах пробивался перепуганный мужской голос, но разобрать слов она не могла. Кажется, её подхватили на руки. Кажется, куда-то несли.

Более-менее осознала себя Яна полулежащей на скамейке. Заглядывающий ей в лицо Игнат выглядел напуганным, но старательно растягивал губы в кривоватой улыбке.

‒ Мама в детстве говорила, что передо мной девчонки будут падать штабелями, но я думал, это будут разные девчонки, ‒ неловко хохотнул он, когда понял, что Яна может сидеть без посторонней помощи.

Яна лишь вымученно усмехнулась. Пережитое видение засело на подкорке, терзая навязчивым запахом свечного дымка и почему-то специй. Она несколько раз сглотнула, пытаясь избавиться от посторонних ощущений. Ной как-то советовал носить с собой мешочек с зёрнами кофе. Но горстями зёрна не продавали, а на целую пачку Яна зажлобила денег. Мысль потянула за собой закономерный вопрос:

‒ Кстати, а где мой енот?

Совесть шепнула, что жирный неуклюжий увалень отстал ещё на лестнице. Она слишком торопилась сбежать, чтобы беспокоиться о напарнике.

По лицу Игната скользнула тень.

‒ Отстал, видимо, ‒ осторожно сказал он. Между бровями пролегла суровая складка, чёрные глаза внимательно следили за Яниной реакцией.

‒ Наверное, нужно за ним вернуться, ‒ неуверенно произнесла Яна. Её пальцы вцепились в подол толстовки. Возвращаться не хотелось. Взгляд суровой дамы с КПП до сих пор сверлил спину фантомным ощущением.

‒ Смысла нет, ‒ напряжённое выражение стекло с лица Игната. Он снова улыбался тепло и искренне. ‒ Это же связной. Пока ты окончательно не определишься, он будет болтаться за тобой хвостом, как бы ты не старалась отвязаться.

‒ Пока не определюсь? ‒ нахмурилась Яна.

Игнат, открывший рот, чтобы ответить, вдруг выругался, согнулся пополам и закашлялся.

‒ Мы засиделись на месте, ‒ криво усмехнулся он на перепуганный Янин взгляд. ‒ Давай уже найдём беглеца, пока тебя тоже не скрутило. А за енота не переживай, перестанет играть в оскорблённое достоинство и явится сам.

Напоминание о расплате за невыполненное задание пробежало мурашками по загривку. Все остальные мысли выбило из головы. Яна вскочила на ноги и растерянно заозиралась, пытаясь понять, с чего ей стоит начать. Руки трясло мелкой дрожью.

‒ Что ты видела? ‒ спросил Игнат, осторожно обхватывая её пальцы своей ладонью. Движение было таким машинальным и привычным, что Яна не сразу его осознала. А осознав, дёрнулась так резко, словно её шарахнуло током. Игнат разжал ладонь и растерянно отступил на шаг.

‒ Ничего внятного, ‒ буркнула Яна, по-детски пряча руки за спину. ‒ Море цветов, кучу разодетых людей в масках. Наверное, какой-то праздник.

‒ Жёлтые цветы и люди в масках, говоришь? ‒ Игнат смотрел странно. Насторожённо, но с какой-то надеждой. ‒ Ну пойдём.

Он без предупреждения сорвался с места, и Яна, больше от неожиданности, бросилась следом.

* * *

Солнце лениво ползло к горизонту. Янины ноги гудели от длительной ходьбы.

Игнат, наотрез отказавшийся пользоваться автобусом, вёл её вперёд с упорством служебной собаки. Яна едва поспевала за широкими, размашистыми шагами.

Если бы кто-то спросил, почему она продолжает следовать за своим странным новым знакомым, Яна бы не нашлась с ответом. Возможно, потому что боялась наказания за проваленное задание. Хотя она не была уверена, что без Ноя тот-с-кем-её-связывают узнает о неудаче.

Возможно, потому что Игнат был первым человеком, который нормально заговорил с ней на этой стороне.

Солнце практически скрылось за горизонтом, когда они остановились перед входом в незнакомый Яне квартал.

‒ Пришли, ‒ Игнат кивнул в сторону ворот.

Яна хмуро оглядела забор. Ажурный, двухметровый, без колючей проволоки поверху ‒ здесь он скорее обозначал границы. Но пропускной пункт у символических ворот всё же имелся. И как попасть внутрь без связного, Яна не представляла.

Она нахмурилась в попытках почуять след беглеца, но видения, так щедро сыпавшиеся у квартала самоубийц, притихли.

‒ Как мы войдём? ‒ поинтересовалась Яна, опасливо косясь на будку пропускного пункта.

Игнат бросил на неё быстрый взгляд и изогнул уголок губ. Он без предупреждения ухватил Яну под руку и потащил в сторону от ворот. На этот раз вырываться она не стала.

Путь оказался недолгим ‒ пропускной пункт едва скрылся из вида, когда Игнат остановился и указал на погнутый прут в секции забора:

‒ Вот наш вход.

Дыра была узкой даже для невысокой и миниатюрной Яны.

‒ Ты останешься здесь? ‒ внезапно охрипшим голосом поинтересовалась она.

‒ Ты ведь видишь, я не смогу пролезть, ‒ печально вздохнул Игнат, демонстративно расправляя плечи. ‒ Удачи в поиске.

Яне стало неуютно. Захотелось остаться по эту сторону забора. Тряхнув головой в попытке выбросить это ребяческое желание, она присела на корточки и просунула голову в зазор между прутьями.

Металл сдавил, вызывая острый приступ клаустрофобии. Яна старалась дышать реже и глубже. Сердце заполошно стучало уже не о рёбра ‒ о прутья забора.

На миг показалось, что она застряла, но сдавивший металл отпустил, и она вывалилась на мощённый плиткой тротуар чужого квартала.

Уходящее за горизонт солнце золотило крыши невысоких домишек. Яна завертела головой, совершенно забыв про оставленного за спиной товарища.

Улица утопала в цветах. По ажурным металлическим балконам вились гирлянды с бумажными бутонами, жёлтые и рыжие букеты теснились в вазах возле магазинчиков. Ленивый ветер гонял по тротуарам золотистые лепестки. Улицы дышали предчувствием праздника.

‒ Как вы здесь оказались, донья? ‒ Яна дёрнулась от неожиданности. Мужчина в чёрной форме с незнакомыми шевронами смотрел с недоумением и осуждением. У Яны мгновенно вспотели ладони, а битое о рёбра сердце ухнуло куда-то в район коленок. Она открыла рот и тут же закрыла, понимая, как глупо будут звучать любые объяснения.

Прячась от строгого взгляда, она отвела глаза в сторону и обомлела ‒ от пропускного пункта к ним вальяжно шёл Игнат.

‒ Это со мной, ‒ бросил он патрульному, развязно хлопая Яну по спине.

‒ Почему не через ворота? ‒ местный полицейский продолжал сверлить их тяжёлым взглядом, не принимая лёгкого тона собеседника. ‒ То, что вы пока не принадлежите ни одному кварталу, не даёт вам право…

‒ Больше не повторится, ‒ перебил Игнат. Он покаянно опустил голову, обхватил Яну за плечи и потащил прочь.

‒ Ты нормальный? ‒ обманчиво-спокойным тоном поинтересовалась Яна, когда они отошли достаточно далеко.

‒ Прости, не удержался, ‒ в голосе Игната не было ни капли раскаяния. ‒ Ты очень забавно злишься.

Яна поперхнулась от возмущения, но высказаться не успела. Округу затопил шум. Сначала показавшийся какофонией, он распался на бодрый звон струн сразу нескольких инструментов и нестройный хор голосов.

Цветастая змея процессии вынырнула из-за поворота и потянулась вдоль выкрашенных разноцветной краской домов.

Яна дёрнулась, и только ладонь Игната удержала её на месте. Сначала показалось, что по улицам бредут скелеты. Лишь несколько лихорадочных ударов сердца спустя она сообразила, что наблюдает костюмированное шествие. Маски, грим, буйство красок. Солнце окончательно спряталось. В руках людей загорались звёздочки свечей.

Мир утонул в гомоне, бойком бренчании струн, пьянящем пряном аромате.

Яна вжалась спиной в стену дома.

Толпа плыла мимо, не замечая её, испуганную, потерянную в своём одиноком посмертии.

Люди общались. Веселились, переговаривались, пританцовывали, обнимались, пели. Жили. Они плевать хотели на связных, задания и тревожный гудок чайника.

У них впереди была жизнь. У кого-то длиннее, у кого-то короче. Они ступали по улицам мёртвого города, принося в него тепло мира живых, и не видели, что из окон им машут улыбающиеся местные.

У Яны в её новом сложном и неприветливом мире был только ворчливый енот и предчувствие немедленной кары за любой проступок. Горло сжалось.

‒ Тебе здесь не место, ‒ тёплая ладонь взъерошила волосы и невесомо коснулась щеки. Игнат смотрел без насмешки. Куда-то очень глубоко. Туда, куда сама Яна заглядывать опасалась.

‒ Тогда почему ты привёл меня сюда? ‒ охрипшим от обиды голосом пробормотала она.

‒ Я? ‒ Игнат улыбнулся легко и светло. ‒ Ты пришла сама. Тебя привели твои воспоминания, твоё подсознание. Зачем?

Глаза Игната оставались серьёзными, пытливыми, вынимающими душу. Он ждал. Яна не могла понять, чего именно. Не хотела понять.

Улыбка Игната стала печальной. Яркий людской поток за его спиной начал мельчать, истаивать.

Яна заторможенно проследила взглядом за совсем ещё крошечной девчушкой с размалеванным белым гримом личиком. Девочка поддерживала полы наряда и торопливо перебирала ногами в попытке не отстать от жуткой и манящей процессии. Маскарад смерти. Карнавал жизни. Ароматный дурманящий дым свечей, пьянящая, захватывающая ритм сердца музыка. Уходящая процессия, в которой перемешались начало и конец, истончились границы между мирами.

Игнат обернулся. Воздух дрожал мягким маревом. Там, в нескольких шагах от процессии, волшебство кончалось.

Яна не могла смотреть ему в глаза. Боялась увидеть в них разочарование. Она всегда была трусихой. В отличие от него.

Взгляд нашарил чужие руки. Пальцы Игната мелко подрагивали. Он тоже боялся. Смелый, сумасбродный Игнат, шагнувший за грань, чтобы вытащить с того света одну маленькую трусливую женщину.

Нутро затопило острое осознание, что Игнат останется. Если она струсит, он останется рядом. Разделит её унылое посмертие, как разделил жизнь до этого.

Видение прошило голову раскалённой спицей.

* * *

Ромашка.

Может, и не ромашка, Яна в растениях смыслила мало. Жёлтый дурацкий цветок, пахнущий сладкой химией, болтался в такт движению машины. Игнат вёл беспечно. Он всё в жизни делал беспечно. Все пять лет их брака Славяна чувствовала себя стоп-краном несущегося под откос поезда.

‒ Оп, авария, ‒ Игнат вытянул шею, вглядываясь в мелькание красно-синих проблесковых маячков. Яне не хотелось смотреть на аварии. Она вымоталась на дежурстве, маялась головной болью и мечтала уснуть на целую вечность.

‒ За дорогой следи, ‒ еле ворочая языком, проворчала она.

Ромашка колыхалась из стороны в сторону, гипнотизируя, раздражая душным цветочным запахом. Взмах. Серая лента дороги несётся навстречу колёсам их старенького японца. Взмах. Мимо проносятся чахлые придорожные деревца. Взмах. Игнат выжимает педаль газа. Ребячится. Он тоже после суток. Это кажется, что у анестезиолога непыльная работа, но Игнат вымотан, как бы ни хорохорился. Взмах. Дорога пустая и тёмная. Взмах.

Как он оказался на проезжей части, Яна не поняла. Время слиплось в комок и растянулось на километры. Жёлтый кругляш стилизованного цветка уплыл в сторону. Фары выхватили стоящую прямо посреди дороги фигуру. Слишком мелкую и угловатую, чтобы принадлежать взрослому. Яна не видела лица. Её внезапно ставшее туннельным зрение выцепило жёлтую, как дурацкий машинный освежитель, футболку с ухмыляющейся енотьей мордой на груди.

Пацан просто стоял, глядя на приближающуюся машину. Игнат, снова засмотревшийся на далёкие мигалки, безбожно не успевал заметить и отреагировать.

Руки Яны действовали сами. Без её ведома они вцепились в руль и выкрутили его на себя. Всё остальное утонуло в темноте, боли и гуле подъехавших машин скорой помощи.

В растянувшемся и сжавшемся безвременье их сирены звучали тревожно и уныло, как сигнал воздушной тревоги.

* * *

Видение схлынуло, оставив после себя горечь и щемящую тоску в груди.

‒ Вспомнила? ‒ грустно улыбнулся Игнат.

Янина вспомнила. Всё.

Как пришла в себя на этой стороне вычерпанная, словно баночка из-под йогурта. Как язвительный Ной объяснял ей новые реалии существования. Как она потихоньку наращивала память. Как встретила Игната. Такого же деятельного и пробивного, как при жизни.

Они, наверное, могли бы быть счастливы. Путешествовать по бесконечно огромному городу, искать место по душе, перебиваться случайными подработками.

Могли. Если бы не Янина дотошность. Она отжимала информацию из своего несчастного связного, как воду из почти просохшей тряпки, ‒ старательно, по капле. И выжала на свою голову.

Что в их квартал на самом деле селят не бесталанных атеистов, а тех, кто ещё не до конца умер. Кома ‒ подсказывал жизненный опыт и куча просмотренных сериалов. Шанс ‒ твердил Игнат, и Яна не хотела становиться в этот раз его стоп-краном.

Дальше был долгий поиск способов вернуться. И наконец, день мёртвых с его красочным карнавалом жутких масок и костяных лиц.

Игнат ушёл, как делал всё, ‒ решительно и не оглядываясь.

А Яна затормозила.

Когда пёстрая толпа выплюнула её к собственному телу ‒ жалкому, обвитому проводами, изломанному, ‒ Яна струсила. Рванула назад, в спасительное беспамятство.

‒ Закончили миловаться? ‒ прозвучал голос откуда-то снизу. Енот стоял на задних лапах, опираясь передней о стену. Серые бока часто вздымались. Шерсть на загривке стояла дыбом.

Сердце тревожно замерло. Прижимающий уши к голове зверь больше не был её неуклюжим ворчливым напарником. Всё нутро затопило предчувствием подступающей беды.

‒ Славяна сделала свой выбор, ‒ холодно возвестил связной, глядя Игнату в глаза. ‒ Тебе придётся вернуться в квартал самоубийц. Твоё тело на пределе, ты сам это чувствуешь. Осталось недолго.

‒ Я знаю, сколько осталось. Я чётко рассчитал дозировку. Дай нам ещё немного времени, ‒ попросил Игнат, спокойно глядя Ною в глаза.

‒ Я уже дал тебе слишком много шансов и времени, ‒ енот устало потёр переносицу. ‒ Но ты же видишь, она не хочет возвращаться.

По хребту Яны прокатилась ледяная волна. Они стояли посреди опустевшей, усыпанной цветами улицы. Двое не до конца умерших людей и запертое в тело енота, бесконечно уставшее от чужих проблем существо.

Хвост процессии практически скрылся из виду. Дымное марево тонкого места между мирами почти рассеялось, и свежий, пахнущий подступающим дождём ветер прочистил мозги.

Игната ждёт вечное заключение в квартале самоубийц. Потому что в этот раз без помощи ему не выбраться. Потому что он даже не станет пытаться. Не оставит её здесь. Снова. Это читалось в кривящихся уголках его губ, в упрямо вздёрнутом подбородке, в нежно сжимающих её предплечье пальцах.

Он готов ради неё провести вечность в клетке, а она? Боится прожить короткую человеческую жизнь в искалеченном теле?

Яна вцепилась в рукав Игната и сорвалась с места.

Хвост процессии был ещё виден. Небо за спиной ворчало далёкими раскатами грома, звон гитарных струн тонул в рёве ветра, отдаляясь слишком быстро. Они бежали, едва касаясь ногами мостовой. Практически летели. Но процессия, словно в дурном сне, только отдалялась.

Первые капли дождя упали на разгорячённую кожу, почти обжигая, руша марево перехода.

Они опоздали. Замерли посреди пустынной улицы, растерянно прижимаясь друг к другу. Дождь хлынул стеной. Злые ледяные струи дробно колотили по крышам, хлестали по ссутуленным спинам. Яна глядела на их намертво переплетённые пальцы и гадала, пустят ли её жить в квартал самоубийц, когда сердце там, в реальности, перестанет биться.

Цокот когтей по мостовой Яна различила даже сквозь шум ливня. Ной, мокрый и взъерошенный, приближался медленно и неотвратимо. Пухлое серое тельце больше не казалось нелепым. Сквозь чёрные бусины глаз на Яну смотрело что-то древнее и неподкупное.

‒ Время вышло.

Яна неосознанно шагнула вперёд, заступая еноту дорогу.

‒ Нет! Игнат ещё жив.

‒ Надолго ли? ‒ енот сощурил глаза и склонил голову набок. ‒ Он оставил себе только один путь к спасению ‒ твоё пробуждение. Кто откачает этого запертого в квартире дурака, если ты решила остаться здесь? Забившись в раковину и старательно прячась от своего прошлого.

Игнат за её спиной напрягся. Яна прижалась к нему, то ли пытаясь удержать от необдуманных действий, то ли ища утешения.

Где-то там, по ту сторону границы, он боролся за жизнь. Где-то там лежало её безвольное, истыканное иголками тело.

Яна крепко зажмурилась. Губы, сухие и горячие, коротко тронули её лоб. Игнат бережно, но настойчиво выпутал ладонь из её пальцев.

Яна слышала отдаляющиеся шаги. Тяжёлые и уверенные. Раскалывающие землю между ними бездонной пропастью.

Она кусала губы и упрямо стискивала горящие веки. К шагам прибавился цокот когтей. Ветер свистел в водосточных трубах. Рокотала приближающаяся гроза. В ушах шумел пульс.

Яна жмурилась и вслушивалась. Искала. Набиралась сил, чтобы заглянуть в старательно запертый уголок сознания.

Звук был робким и коротким. Он мелькнул на грани слышимости и скрылся.

Яна впилась ногтями в ладонь. Писк повторился. Рваный. Нарастающий. Дублирующий ритм её сердца. Шкалящий. Набирающий обороты. Заполняющий собой всё.

Писк приборов опутал сознание, дёрнул в темноту.

Он всегда был рядом. Звучал лейтмотивом в её снах, бился на уголке сознания во время видений. Тело, уставшее лежать мёртвым грузом, тянуло назад. Сопротивлялось лишь упрямое сознание.

Писк и темнота заполнили собой всё. Накрыли колпаком, отрезая рокот грома, порывистый свист ветра и шаги. Тяжёлые, усталые ‒ человека. Когтистые, бодрые ‒ енота.

‒ Наконец-то. Передай ей, что это тело мне не нравится. Пусть в следующий раз так не облажается.

Яна не слышала ‒ не могла слышать ‒ ворчливый голос бывшего напарника.

Боль накрыла её резко, заставив задохнуться. Спину выгнуло дугой. Больничные датчики заголосили, призывая медицинский персонал.

Реальность встретила болью в каждой клеточке, удушающим запахом лекарств и единственной бьющейся в голове мыслью. Успеть. Объяснить налетевшим врачам, что спасать нужно не её.

В конце концов, все свадебные клятвы они уже нарушили ‒ не позволили смерти себя разлучить. Осталось не позволить сделать это жизни.

Тыковка

Автор: Ирина Захарова (Irynne)

Продолжение книги