Крым глазами писателей Серебряного века бесплатное чтение

Крым и его особенности

Фрагмент

Крым – часть Таврической губернии, кроме того, что он – одна из Новороссийских областей, и один из множества углов необъятной России, – кроме всего этого и прежде всего этого, он – Крым, то есть вполне самостоятельный, ни на что другое непохожий край, имеющий свою специальную и чрезвычайно оригинальную историю, свою совершенно отдельную от России географию и этнографию, свои достопримечательности такого характера, о которых не знает ни остальная Новороссия, ни остальная Россия.

Крым географически почти не связан с Россиею. Одна тонкая жилка перекопского перешейка (имеющего меньше 7 верст в ширину) соединяет с широко раскинувшимся на запад и восток южным берегом русского материка. И эта утлая связь была постоянно, в течение истории, пересекаема глубоким рвом, в который напускалась вода моря, и который должен был прекращать последние сношения маленького уединенного полуострова с беспредельными степями материка. Начиная от доисторических времен Тавроскифии до последних походов Миниха, Ласси, Суворова, в XVIII столетии, постоянно существовал этот искусственный барьер между Крымом и Россиею, в помощь тем естественным барьерам, которые кругом оцепляли Крым, в виде волн Черного, Азовского и Гнилого морей…

И по существу, нет ничего противоположнее между собою, как очертанье России и Крыма.

Россия – это громадный сплошной материк на многие тысячи верст в глубину и ширину, цельный и простой как обрубок дерева, почти без заливов и мысов. Крым – это капризно изрезанный полуостровами, бухтами, мысами, стрелками, заливами маленький обрывок земли, почти совсем отгрызенный морями от материка, почти кругом, как остров, охваченный их волнами.

Богато развитая береговая линия Крыма гораздо более напоминает собою счастливые приморские уголки Юга, вроде Греции, Малой Азии и Италии, чем суровые сухопутные равнины Севера.

Оттого-то Крым так же, как малоазиатские берега, Кипр, Крит, Эллада, Пелопоннес, Южная Италия и Сицилия, стал еще на заре истории гнездом европейской культуры.

Всё звало, всё манило сюда предприимчивость первых цивилизаторов: и безопасные глубокие пристани для судов, и неприступность скалистых мысов, с которых так удобно было сторожить море, на которых так легко было укрываться и защищаться от врага и зажигать сигнальные огни товарищам морских странствий; тепло солнца, красота моря и гор, благодарное обилие почвы…

Еще люди, которые своими устами рассказывают воспоминания, помнят то время, когда крымский татарин бросал семена на непаханую землю и получал богатые урожаи, когда из косточки персика, случайно упавшей на землю, без всякого ухода человека, вырастало в три-четыре года целое сильное дерево и давало душистые плоды.

Древность переполнена рассказами о крымском изобилии. Босфорский царь Левкон, в IV веке до Рождества Христова, доставил в Афины из Феодосии 375 000 четвертей пшеницы, и тем спас от голода афинян, которые наградили его в благодарность за это почетным званием афинского гражданина. Митридат точно также получал из Крыма множество хлеба.

Немудрено, что уже первые поселенцы Европы заглянули на берега Крыма, проплыв тогда еще «Негостеприимный Понт» (Понт Аксенос) и оставили на его берегах свои легенды и свои развалины.

«Ифигения в Тавриде» оставила Крыму теперешний Партенит под Аюдагом и мыс Партениум (то есть мыс Девы) около Георгиевского монастыря. Там еще не очень давно путешественники видели пещеру, в которой скрывались Орест и Пилад, храм девственной богини, в котором совершались кровавые жертвы над чужеземцами, приносимыми волною «Негостеприимного Понта», и древние бронзовые доски, на которых была изображена трагическая история Агамемноновых детей…

Серьезные ученые не сомневаются, что Улисс побывал прежде всего на скалистых берегах Крыма, что в его каменных пещерах, уцелевших доселе, жили собратья Полифема – циклопы, пастыри овец, поедавшие живых людей, что на его берегу стоял город лестригонских людоедов, что судно Улисса входило в «узкоустую» бухту нынешней Балаклавы.

Всё благоприятствовало истории и цивилизации на этих теплых берегах. Непочатая чаща лесов для кораблей; несокрушимый камень для домов везде под рукою; тучные долины, защищенные от ветров, открытые солнцу; обилие горных вод; сзади недоступные хребты гор, образующие естественную крепость против набега кочевников; спереди – всюду открытое море, за которым Колхида и Троя, Гераклея и Милет, афинский Пирей и финикийские пристани…

Гераклейцы (жители той самой теперешней Пендераклии, перед которою наши герои-моряки захватили вооруженную Мерсину) основывают еще за несколько сот лет до Рождества Христова знаменитый впоследствии Херсонес близ Севастополя, ставший сильною и самостоятельною республикою.

Почти в то же самое время милетцы в честь своего бога Пана, олицетворявшего сытое обилие земли, воздвигли почти на месте нынешней Керчи город Пантикапею.

Пантикапея сделалась потом таким же средоточием Восточного Крыма, каким Херсонес был для Западного. Вокруг нее собирается Босфорское царство, поглощающее древнюю Феодосию, воздвигающее против диких туземцев степи длинную стену по всей границе своей от берегов Сиваша до берегов Черного моря. Точно также и херсонесцы отделили стеною свое царство от Черной речки до моря значительно позже, и византийский император Юстиниан оградил стенами и башнями от номадов трудолюбивых поселенцев всего горного Крыма, признавших его власть…

Очень долго в Крыму действовали только прибрежные местности, цивилизованные колонии эллинов, которые затем перешли в римское и византийское владение, а в средних веках перешли к генуэзцам и венецианцам с их Каффою, Сугдайею и пр. Только в конце крымской истории степное татарское царство, а потом материковое русское с его обычаями централизации и единства заслоняют собою деятельную историю множества маленьких, друг от друга независимых, портовых городков…

Степной Крым и горный, в сущности, две отдельные, несовместные друг с другом страны, только прихотью природы связанные в один нераздельный полуостров. Крымская степь безотрадная, глазом необъятная гладь, летом высыхающая и трескающаяся, как битые черепки глиняной посуды, бурая от глины, седая от солончаков, покрытая бурыми пыльными бурьянами, колючим «кураем», татарками, ворсильною шишкою, петровым батогом, вся седеющая жидким бородатым ковылем… Осенью и зимою – невылазная сплошная грязь, распускающаяся в глубину нескольких аршин, в которой безнадежно вязнет и тонет самая привычная и выносливая скотина… Только весною эта степь бывает прекрасна в девственно зеленом пуху своих молодых трав, испещренная яркими южными цветами, оттененная стадами белых овец и серых журавлей, вся переполненная весенними звуками… Тогда даже и самый простор ее кажется красотою и счастием; тогда никуда бы, кажется, не вышел из нее, никогда бы не расстался с нею. Но коротка эта молодость крымской степи.

В обычное же время всё гонит отсюда человека цивилизованной мысли и цивилизованного обычая. Только желтому, как пергамент, косоглазому, скуластому нагайцу, с его терпеливостью и выносливостью степного зверя, с его вкусами кочующего волка, кажется возможным и даже отрадным жариться шесть месяцев на голом припеке солнца, да слушать завыванье степных осенних бурь, которые врываются сюда из дальних азиатских пустынь… Он лежит себе, словно зверь в берлоге, в своей низенькой сакле, затерянной в бурьянах, землею покрытой, из земли сделанной, землею вымощенной, к земле прилегшей. Ему даже печки не нужно. Он бесхитростно печет свою лепешку прямо в золе открытого очага; дует целыми кубанами кобылий кумыс, да гложет, когда случится, лошадиную кость… Табуны его пасутся по степным балкам, и он только изредка заглядывает к ним.

Эти истые татарские деревушки прячутся тоже по балкам, чуть приметные даже вблизи своими земляными трубами, а издали их никто не увидит… Ни деревца, ни веселого светлого домика с яркою крышею, приветливо смотрящего на свет божий. Это скорее гнездо земляных нор вроде тех, которые устраивают себе сурки, овражки, хомяки, чем действительные сельбища человека. Разве изредка торчит над этими вкопавшимися в землю берлогами старая серая башенка минарета, теряющаяся на фоне серого поля.

Татарину, исконному кочевнику, не страшна ни эта безводица, ни эта пустынность. Не привыкать стать ему к ним после тех выжженных степей Азии, из которых он вышел когда-то, где воспитались долгими веками его вкусы пастуха и разбойника… Татарин умеет разыскать воду там, где никто не подозревает ее, и умеет обойтись таким малым, каким никто кроме него, не обойдется. Живут теперь и, кроме татарина, люди в степи. Стоят теперь в ней кое-где и помещичьи овечьи экономии, колонии болгар и немцев. Но не уживаются ни те, ни другие с тяжкими условиями этого полудикого быта. Чабан, который всю жизнь ходит за отарами овец, чувствует и мыслит немного более овцы, которую он гонит. Он также дома в этой степи, как и стаи птиц, кочующие в ней весною и осенью. Но человеку иных привычек не под силу это зоологическое существование…

К окраинам своим степь разнообразится только цепями соленых озер. Озера эти – памятники тех отдаленных веков, когда гладь крымской степи была еще ровным дном соляного моря… Ничто не идет так к безотрадной обнаженности степи, как эти безотрадно обнаженные бассейны вод, в которых вместо воды неподвижный тяжелый рассол, берега которых покрыты не зелеными рощами и не яркими дачами, а унылыми сплошными скирдами черного, как грязь, бузуна. Дальше море, ближайшее к степи, и то словно несет на себе отпечаток ее неприютности и безжизненности.

«Гнилое море», или «Сиваш», как называют его жители Крыма, омывает своими мертвенными водами почти весь северный и западный берег полуострова. В этих водах, насыщенных йодистыми солями, не может жить ни один животный организм; но это море мертво не по одному отсутствию в нем всякой жизни; оно мертво и для торгового движенья, потому что Арабатская коса отрезывает его от сообщения с Азовским морем торговыми портами, и оставляет его лежать заключенным и бесплодным… Сильный запах йода проникает атмосферу берегов этого странного моря и растущие в нем водоросли, и дано ему совершенно ошибочное название «Гнилого моря». В сущности же, ничто не может гнить, потому что здесь ничто не может жить; напротив, на берегах этого поистине «негниющего моря» почти никогда не бывает заразы, даже во время сильнейших эпидемий, потому что неоткуда взяться миазмам в этом аптекарском воздухе.

Большую оригинальность степного Крыма представляет Арабатская стрелка. На 104 версты в длину тянется узкая, иногда не более четверти версты, иногда версты три шириною, эта природная каменная плотина, этот удивительно смелый и удивительно прочный брекватер, вот уже несколько столетий отделяющий бурные воды Азовского моря от тихих заводей Сиваша…

Едешь по этой на вид столь утлой стрелке, сопровождаемый справа грохотом штурмующих волн, и всё ждешь, что вот-вот она порвется надвое под неистовым напором моря. Среди необозримой шири воды направо и налево она кажется впереди только протянутой ниточкою. А на ней безопасно стоят почтовые станции, хутора и деревеньки. Она – не из земли, даже не из камня; она вся сплошь из мелких раковин моллюсков, которые скипелись под давлением воды и времени в одну непроницаемую толщу на несколько саженей в глубину, на сотню верст в длину…

Весною и это пустынное шоссе через морские глубины полно жизни. Темно-синюю поверхность Сиваша покрывают тогда тысячи водяных птиц: пеликанов, уток, чаек и всякой всячины. Они пользуются спокойствием и уединением его, чтобы истребить всю ту рыбу, которую захватили они в Азовском море, и безопасно отдохнуть…

Ни истории, ни этнографии, ни экономической жизни нет в голой степи Крыма. Она еще всецело проникнута первобытным характером тех времен, когда служила полем диких сшибок одних варваров с другими и временно стоянкою кочевника-победителя… То же безлюдье, то же безводье, то же бездорожье, то же грубое овечье и табунье хозяйство номадов…

Селения, тысячами выжженные Минихом и Ласси, словно не возобновлялись после них, а старых колодцев больше засыпалось и пересохло с тех пор, чем выкопано новых.

Артезианский колодец безмерной глубины и безмерной стоимости, над которым бесплодно хлопотало столько лет множество ученых комиссий, стоит праздно в самой центральной котловине степи, оказавшись не в силах напоить эту от века безводную почву… Он служит живым доказательством бессилия цивилизации против укоренившегося степного варварства, которое заставило гордую европейскую затею спустить перед собою флаг… Правда, железная дорога забралась из России через Сиваш по Чонгарскому мосту и перебежала бесприютную степь; но она не внесла в нее жизни и движения; она, не оглядываясь на нее, не задевая ничем ее сонного покоя, пронеслась прямо в счастливые предгорья, к цветущим берегам моря, где приютились многолюдство и обилие…

Сама же степь отвечает на давление цивилизации, всюду охватывающей ее кругом, только бегством от нее старых кочевников, выселениями туземцев степи – татар и ногайцев – в родную им Азию…

Степняки уходят, но степь через это не перестает быть степью, только становится скуднее и унылее… Еще в конце XVIII века можно было купить для нашей армии более тысячи верблюдов так легко, что это было решительно не заметно для степного хозяйства, хотя цена верблюда уже достигала 150 рублей. Косяки мурзаков были очень многочисленны, и, по словам Палласа, в его время «всякая степная деревня владела многочисленными стадами рогатого и мелкого скота». А теперь верблюда уже встречаешь как редкость, и можно прожить в Крыму довольно долго, ни разу не видев его.

Немудрено, что при таких условиях цена степной земли в Крыму доходит до самого низкого уровня; что десятину можно еще купить за 5–6 рублей; что почти все степные имения Крыма заложены и перезаложены, и безнадежно просрочены, так что нужно бывает особое вмешательство высшей власти, чтобы удерживать от немедленной продажи с молотка большинство таких имений.

Только в долинах, поближе к горам, есть доходные имения, урожайные сады, табачные огороды. Но это уже не степь, это – уже преддверие горного Крыма, это – уж не царство кочевника-ногайца, когда-то завоевавшего страну своею плетью и колчаном стрел, а царство древнего поселянина Крыма – грека, итальянца, гота, которые сохранили под мусульманскою шапкою и при татарском языке свои родные вкусы садовника, рыбака и винодела…

Истинный Крым – не Крым степной орды, а Крым горных долин и южных морских берегов. Там уже не общий характер Новороссийской или Прикаспийской степи, а разнообразный живописный пейзаж итальянского или малоазиатского горного приморского юга. Там теснота, красота, своеобразность, неожиданность. Там реки, леса, моря и скалы, глубокие долины и заоблачные пастбища. Там многолюдные богатые селения и развалины древностей, виноград и кипарис, олива и смоковница, грушевые сады и табачные плантации. Там домашний буйвол и дикий олень, форель ручьев и устрица моря. Там все языки, все религии, все племена и промыслы, обломки всевозможных веков и народов собраны в тесных пределах одного крымского края, словно в своего рода драгоценный музей исторических этнографических и естественнонаучных редкостей.

Оттого-то Крым так привлекателен и нам русским, и иностранцам. Редко в каком другом месте на таком ограниченном пространстве можно изучать историю нескольких царств, археологию нескольких цивилизаций, этнографию самых разнообразных племен. Генуэзская крепость Цимбало в каких-нибудь 15 верстах от древнего эллинского и греческого Херсонеса, а столица готов Манкопия всего в 5–6 верстах и от Бахчисарая, «дворца садов» Менгли Гирея, и от ветхозаветного Киркора караимов.

В каком-нибудь Эски-Кермене – пещеры доисторических троглодитов, а рядом, в Инкермане, в Успенском ските – памятники первого христианства, первых проповедников и первых мучеников. Татарская мечеть, еврейская синагога, караимская синагога, армянская церковь, католический храм, лютеранская кирка, молельня менонита и молокана, – всё это в Крыму существует вместе, подобно тому как в его гаванях перемешиваются между собою звуки русского языка с турецким, греческим, еврейским, армянским, итальянским и прочими.

В Крыму нередкость видеть даже простонародье, которое говорит на трех языках. С другой стороны, отправьтесь от моря, с его дельфинами, кефалью, устрицами, крабами и полипами, через теребинты и кипарисы берега, через леса шелковиц и орехов, одевающие южные скаты, через сосновый высокоствольный бор, приютившийся еще выше, в буковые и грабовые леса яйлы и потом в низкорослую поросль можжевельника, одевающую вершины, в их заоблачные пастбища, с снеговыми пещерами, не тающими круглое лето, – и вы воочию познакомитесь почти со всеми поясами земной растительности, с фауной моря, леса и гор, не сворачивая с какого-нибудь одного Узеньбашского перевала…

Проезжая внимательным наблюдателем по дорогам Южного берега, вы, не слезая с коня, читаете целый практический курс геологии, потому что у вас на глазах вся жизнь и история горного хребта, поднявшего из недр земных свои куполы диорита и порфира, перевернувшего мимоходом нептунические пласты, где совсем вертикально, где углом, где самыми капризными изгибами, прокалившего также мимоходом слои глины в хрупкий и звонкий грифель огнем своей расплавленной массы…

Вы можете несколько лет изучать по книгам геологию в черноземной равнине России и не получить десятой доли того ясного и наглядного представления о ней, какое дается вам несколькими часами езды по природному геологическому музею горного Крыма.

Русскому Крым вдвое интереснее, чем всякому другому. Кроме того, что он «свой», кроме того, что жителю однообразной и голой равнины особенно в диковинку всё это крымское разнообразие и вся эта крымская живописность, – русскому Крым еще интересен исторически. В Крыму совершались подвиги его первых князей, подвиги его удалого казачества, первые смелые шаги ее торговли. В Крыму началось русское христианство, в Крыму несколько веков гнездился грозный враг России, сосавший ее кровь, обращавший южные области России в безлюдную пустыню и так долго не дававший необходимого ей доступа к южным морям… Словом, почти всё тысячелетие своей истории Россия была тесно связана с Крымом в своих судьбах – связана славою и страданиями, торговлею и войною…

Когда грубые французские воины XV века впервые «открыли» утонченную роскошную Италию, с ее райским климатом и чудными памятниками искусства, они, конечно, не почувствовали так сильно разницы между тем, что они знали прежде и что открылось вдруг перед ними, как чувствует это житель русского поля, русского леса, попадая в горный Крым через волшебные перевалы Чатырдага или Байдара.

Сзади его, в его воспоминаниях, гладкая сплошная равнина расплывающегося чернозема, на котором не остается никаких следов прошлого, ни каменного замка, ни твердого очертания скал и обрывов, ни прочной исторической формы; навозное и соломенное царство, из году в год выгорающее, сегодня вырастающее, сегодня и гниющее, как вырастает и гниет всё выносливая ракита, это самое русское из всех русских деревьев.

Впереди его, кругом его – совсем не то.

Здесь негниющий, пропитанный бальзамическою смолою кипарис, живущий столетия, сохраняющий в течение столетий даже мумии мертвых, сосредоточенный, сжатый вокруг самого себя в ощетинившийся зонтик, вечно зеленый и вместе вечно траурный, вечно неподвижный сторож восточных кладбищ… Коренной житель сухого Афганистана, он перебрался сюда, на раскаленные камни береговых скал, так напоминающие ему родную Азию, еще в то далекое время, когда первые финикийские мореплаватели и легендарные аргонавты, не зная ни пара, ни компаса, смело отдавались суровым божествам моря, отыскивая новые земли и новые богатства.

Может быть, и здесь эти темные, печальные монахи растительного мира сторожат великое историческое кладбище погибших царств, исчезнувших народов…

Здесь не один кипарис, здесь всё негниюче, вековечно. Теребинт с своею вязкою душистою струею терпентина, железное дерево тисса, белая и непроницаемая, как кость, древесина самшита, этой мнимой «пальмы» кавказцев, красное как кровь, голое, словно из мрамора выточенное, дерево арбутуса.

Все здесь разрастается роскошно и живет века. Ореховые деревья – три саженя в обхват – помнят первых Гиреев, греков и генуэзцев – это орехи Массандры, Алупки, Сюреня, знаменитый орех Уркусты, дававший при Палласе до 100 000 орехов ежегодно. Под ветвями таких орехов целые селения собираются на домашний суд, на местный праздник. Целое семейство живет доходом с одного такого дерева. Встречаются такие же многовековые дубы, в том числе и чернильные, и драгоценные пробковые; такие же древние и громадные каштаны, смоковницы, шелковицы, лавры и масличные деревья…

Маслина не даром стала любимым деревом всего черноморского и средиземного побережья; не даром она для грека, итальянца, провансальца – то же, что кормилица-рожь, что матушка-капустка для русского человека. Ее вечная зелень и несокрушимый многовековой ствол противятся всяким морским бурям и не боятся никакой засухи. Еще секиры гомеровских героев насаживались на молодые стволы маслины. Из узловатого сука маслины и палица страшного циклопа. А Феокрит даже Геркулесову дубину делает из масличного дерева. Ветвями маслины венчались победители Олимпийских игр, и эта награда мирных состязаний сделалась у всех народов эмблемою мира и гражданских доблестей. Маслины древности, знакомые и Крыму, так громадны, считаются символом такой несокрушимости, что Одиссей даже свое брачное ложе устраивает на пне старой маслины…

Но, конечно, душистый и сытный сок масличной ягоды привлекает к себе южного человека еще более, чем твердость ее дерева. Французы называют провансальцев «mangeurs des olives» (едоки оливок. – Ред.). Грека, итальянца вы на всяком шагу увидите глотающего с аппетитом черные оливки и прихлебывающего из стаканчика золотистое прованское масло. Оно недаром и у нас считается самым чистым, почти священным, так что худший сорт его горит в наших лампадках перед образами, наравне с чистым воском пчелы.

Еще верховная богиня греков – Гера, жена Зевса, для соблазна своего божественного супруга, развлекаемого разными Данаями, Ио, Европами, Ледами, – услащается душистым маслом оливы, запах которого «проникает небо и землю». Монотеисты-евреи на самой заре своих исторических и религиозных легенд возжигают оливковое масло в своих лампадах, наливают им жертвенники, смазывают им тело и едят его за столом.

В собственной истории Крыма известная гражданка Херсонеса, Гикия, дочь богача Ламаха, вышедшая впоследствии замуж за сына босфорского царя Асандра, ежегодно устраивала роскошное угощенье херсонесскому народу в день смерти своего отца, причем вино и оливковое масло стояли на первом месте.

Вековечная прочность отличает не одну растительность Крыма. Каменный остов Крымских гор, в противоположность вечно изменчивой наплывной почве русской равнины, состоит из известняков, более крепких, чем мрамор, из диорита, серпентина, порфира, которых не в силах сглодать даже море, даже время. Каждая капризная складка скал, по-видимому, сквозная и воздушная, в таком же виде стояла и была описана века назад. Даже утлое жилище человека здесь уже не утлое, а переживает целое тысячелетие и стоит таким же неизменным памятником прошлого, как и утес, на котором торчит оно. Генуэзские замки, древние греческие храмы, готские башни венчают каждый мыс морского берега, охраняют перевалы и входы долин. Загадочные городки караимов с их могильными памятниками, поставленными еще до Р<ождества> Х<ристова> прячутся на недоступных столовых горах. Даже доисторический человек каменного и пещерного периода оставил в Крыму до сих пор сохранившиеся груды черепов на недосягаемых вершинах…

Но, конечно, было бы очень мало причин придавать такую цену Крыму, если бы всё значенье его ограничивалось оригинальностью, разнообразием и многочисленностью памятников прошлого.

В наш век суровых экономических вопросов и от страны, как от человека, прежде всего, требуются практические силы, способности к работе, источники дохода. Как бы ни был привлекателен эстетический или археологический облик края, все-таки трезвая правда жизни заставила бы предпочесть ему менее поэтические, но более обильные местности.

Но Крым одарен природою настолько роскошно, что и в отношении экономическом является одною из выгоднейших и богатейших стран России. Мы только что указали на его древнее обилие, как на главную причину его раннего заселения и продолжительности его истории. Путешественники разных веков постоянно отзываются о нем с величайшею похвалою в этом смысле. Но нам особенно интересно убедиться, что и в последнее время наш Крым отличается необыкновенным обилием и плодородием.

Вот что говорит, например, один из описателей его в 1787 году, то есть спустя всего четыре года после присоединения его к России: «я видел татарина, засевающего невспаханное и неунавоженное поле. Как скоро дождь смягчил землю, то он запряг лошадь в борону, сел на нее и, повесив через плечо корзинку с семенами, сеял их проезжая. Через два месяца он сжал хлеб, прогнал скотину свою по снопам, вывеял его на том же поле, отвез ночью в ближайший порт и на другой день возвратился в недра своего семейства с горстью пиастров».

Знаменитый ученый, исследователь Крыма и Кавказа, Дюбуа де Монпере, оставивший нам многотомную классическую книгу свою «Voyage autour du Caucase… et en Crimée»[1] и при ней драгоценный атлас, подробно описывает в 6-м томе своего замечательного труда следы сельскохозяйственной деятельности древних жителей Крыма, которые он видел даже в первой половине ХIХ столетия.

На пространстве одного небольшого совершенно пустынного теперь полуострова, который тянется от Севастополя до Балаклавы, отделяясь от остального Крыма Черною речкою и двумя бухтами, Балаклавской и Севастопольской, и который в древности назывался Трахейским по каменистости почвы своей, и Гераклейским по имени гераклейцев, основавших на нем когда-то славный Херсонес, – Дюбуа нашел явственные следы 12 отдельных деревень и 300 загородных домов херсонесцев. Земля же, оставшаяся от поселения, обнаруживала признаки высокой садовой обработки. Поэтому Дюбуа убежден, что виноград и фрукты производились здесь в самых широких размерах. Во многих местах этого полуострова еще в 40-х годах встречались основания больших четырехугольных оград, параллельных стен, и даже целых искусственных террас, среди которых была насыпана мягкая садовая земля, и еще оставались одичалые «смоковницы» и иссохшие виноградные корни огромной толщины. На одном только хуторе близ Севастополя найдено семь древних колодцев, из которых и до сих пор можно доставать воду.

В другом соседнем хуторе, на кургане, открыто большое строение, сложенное из циклопических камней, и в нем – древний колодец с прекрасною водою. Огромное множество колодцев и цистерн открывается и в других развалинах и оградах древних херсонских жилищ, иногда даже до 60 аршин глубиною.

Ближе к Севастополю найдены даже остатки целого древнего водопровода, который признают за пресловутый водопровод Корсуня, перекопанный во время осады великим князем Владимиром, крестителем Руси. Огромный бассейн, около 300 квадратных саженей пространством, и гончарные водопроводные трубы, расположенные в разных местах на покатостях в направлении к древнему Корсуню, не оставляют сомнения в значении этой важной гидротехнической работы.

Точно также находят следы прекрасных шоссированных дорог, каменных пристаней на морском берегу, даже вполне уцелевшие «тарапаны», то есть долбленные каменные вместилища с отверстиями, в которых давилось вино каменными прессами, и зарытые в землю громадные сосуды из превосходно выжженной глины в форме гигантских кубанов, иногда в рост человека. В таких сосудах сохранялось древними греками вино и оливковое масло. И не в одних окрестностях Херсонеса сделаны подобные открытия. Можно сказать, нет уголка на Южном берегу и даже в самых глубоких горных долинах, в которых бы не было поразительных следов трудолюбивого и широко распространенного хозяйства древних, в виде тех же амфор, цистерн, оград и прочего, особенно же в виде одичавших садовых деревьев всякого рода.

«Целые лавровые сады» известный академик Паллас застал в Алупке, у Кара-Тепе и в других местах, посетив Крым в конце XVIII столетия. «Прелестная долина Симеиза, – по его словам, – была покрыта старыми оливковыми и гранатными деревьями и прекрасными фруктовыми садами. В Кикинеизе даже на горах посредине леса растут в изобилии, в диком состоянии терпентинное дерево и все сорты фруктовых деревьев. На каждом шагу встречаются фиговые, гранатовые и масличные деревья, растущие между скал в диком состоянии, без всякой культуры». Такие же несомненные следы садов, между прочим шелковичных деревьев, находили путешественники XVIII века около Старого Крыма, близ Сюрени и проч. И теперь еще путешественник встречает множество одичавших виноградных лоз, груш, шелковиц и других культурных деревьев в самых глухих лесных порослях, вдали от теперешних дорог и жилищ. Весною, когда леса еще голы, белый цвет одичавших плодовых деревьев ярко выделяется даже издали.

Недаром Паллас говорит, что крымские леса зачастую ни что иное как фруктовые сады, оставленные на произвол судьбы древними жителями. Около татарской деревни Таш-Бакшан-Сюрени недавно даже найдено среди густой лесной растительности, не сохранившей никаких наружных следов жилищ, пять винных тарапанов, высеченных прямо в природной скале.

Очевидно, что в древности хозяйственная деятельность Крыма была несравненно шире и энергичнее, чем теперь в руках полусонного татарина и неумелых русских поселенцев.

Еще Мартин Броневский, посол польского короля, писал в XVI столетии о местности между Бельбеком и Севастополем: «на этом перешейке видны многочисленные и превосходные фруктовые сады и виноградники, насаженные некогда греками». В настоящее же время это – голая и безотрадная местность, нисколько не напоминающая цветущего сада.

Вообще везде, где жили древние греки, готы и генуэзцы, садоводство и виноделие составляли главный промысел. В Сугдее, древнем русском Суроже, то есть нынешнем Судаке, генуэзцы уже застали исстари укоренившееся виноделие. Судакские виноградники простирались более, чем на две мили кругом городка, и судакское вино считалось лучшим вином. В Москву постоянно отправлялось вино из Сурожа, за которым нарочно приезжали русские купцы. По словам Пейсонеля, еще в ХVIII столетии одни украинские казаки вывозили из Крыма до 100 000 ведер прекрасного крымского вина.

Но самым убедительным доказательством того, что виноделие развилось в Крыму в глубокой древности, служит замечательный археологический памятник, относящийся ко временам Херсонесской республики и открытый среди развалин Херсонеса. На лицевой стороне белого мраморного памятника иссечена по-гречески надпись: «Народ – Агасиклу». И тут же, в венке из лавровых листьев, при перечислении достоинств этого Агасикла и заслуг, оказанных им республике, прибавлено: «ему, который привел в цветущее состояние возделыванье виноградной лозы в деревнях».

Понятно после этого, почему одичавшая виноградная лоза в крымских лесах достигает таких громадных размеров. М. Кастельно в 20-х годах настоящего <девятнадцатого> столетия встречал лозы до 3 футов (то есть почти 1,5 аршина) толщины. Могучие стволы такой виноградины поднимаются на высоту самых огромных деревьев и, задушив их своими объятиями змея-удава, нередко обламывают или иссушают их, а сами снова ниспадают до земли и снова перебрасываются на соседние деревья, переплетая их капризными извивами своими, словно канатами.

Первые администраторы, ученые и путешественники, познакомившиеся с Крымом, около времен присоединения его, застали у татар многие такие отрасли хозяйства, которые сулили блестящую будущность, но к сожалению, однако, вовсе исчезли с течением времени. Так, французский консул Пейсонель пишет, что в половине ХVIII столетия около Бахчисарая разводился с большим успехом рис. «Главный муфтий Крыма посеял в 1775 году на сырой и болотистой земле, в устьях реки Качи, много рису и так усовершенствовал его производство, что теперь получает от рисовых полей своих 10 000 экю чистого дохода». Пейсонель прибавляет при этом: «если и прочие землевладельцы последуют примеру муфтия, то Крым станет скоро производить столько рису, что будет не только снабжать им всех своих жителей, но и вывозить его за границу».

А вот что говорит о прежних сельскохозяйственных опытах и сельскохозяйственной будущности Крыма такой здравомыслящий и проницательный человек, как знаменитый натуралист академик Паллас, сам бывший, в конце XVIII столетия, землевладельцем Крыма. «В прежнее время, – пишет он, – культивировали в Крыму с большим успехом кунжут; культуру его было бы чрезвычайно полезно восстановить снова, равно как и культуру хлопчатника»; «Старший хирург Синчельский, ревностный ботаник, ввел очень успешно разведение сибирского ревеню в Ак-Мечети. Но никто еще до настоящего времени не делал опытов к разведению, в больших размерах, хлопчатника, шафрана и марены, тогда как возделывание этих растений в Крыму могло бы принести большие выгоды. Может быть, было бы возможно так же возделывать и сахарный тростник в южных долинах от Алупки до Ялты».

Вообще, по мнению Палласа, «полуостров Крым по своему географическому положению, по климату и по натуре своей почвы, единственная страна в России, в которой могут быть с большею легкостью водворены все произведения Греции и Италии… В ней легко водворить воспитание шелковичного червя, культуру винограда, кунжута, оливы, хлопчатника, марены и других полезных растений для многих родов производства».

Шелководство еще исстари процветало в некоторых местностях Крыма, например, в Алупке, в Большом Ламбате; вокруг заштатного теперь городка Эски-Крыма, между Симферополем и Феодосией, который до основания Бахчисарая в XV веке, был многолюдною и богатою столицею татар, находились в прежнее время обширные тутовые сады, истребленные потом почти до основания татарами.

Князь Потёмкин обратил внимание на это прошлое Старого Крыма, приказал устроить в нем особое заведение для воспитания шелковичных червей и вновь развести повсюду тутовые плантации. Для заведывания этим делом был даже вызван из Милана, в качестве директора шелковичного заведения, граф Парма.

Паллас считает горные долины Южного берега, от Фороса до Коз и Отуз, самою драгоценною частью не только Тавриды, но и всей империи; климат их, по его мнению, тот же, что в Анатолии и Малой Азии. Он думает, что даже апельсины, лимоны и особенно померанцы могли бы переносить зиму этих укрытых долин, только под самым небольшим покровом; а фиги, оливы, гранаты могли бы достигнуть самого высокого качества. «Многие превосходнейшие аптекарские и красильные растения, которые теперь еще получаются из Архипелажских островов, из Греции, из Малой Азии и Персии, могут быть разводимы очень успешно, тем более, что некоторые из них уже растут в Крыму в диком состоянии».

Известный русский патриот адмирал Мордвинов, потомству которого доселе принадлежат богатейшие многочисленные местности Крыма, перешедшие к нему, насколько известно, от Потёмкина-Таврического, подал в 1802 году императору Александру Благословенному замечательное «мнение» свое о Крыме, в котором он приписывает упадок крымского садоводства неблагоразумному выселению из горного Крыма при императрице Екатерине II греков и армян, поселенных правительством из политических видов в Мариуполе и Нахичивани. «Крым пришел в упадок с тех пор, когда вывели из горной части христиан, и татары вошли в их сады и места, – говорит Мордвинов. – Какова есть польза раздавать земли садовые незнающим их обрабатывать?»

«Тавриду некогда узреть вожделенно было изобилующую виноградом, маслинами, померанцами и прочими богатейшими для империи Российской произведениями; ненаселенный же Крым, не просвещенный, не оживленный трудом и искусством, но скудный, дикий, унылый, ускоряющийся к своему ничтожеству, – пребывать уже на веки долженствует во убыточенье и бремя державной России», – заканчивает патриот-адмирал, словно он еще тогда провидел то печальное состоянье, в которое впадет Крым через 80 лет.

Желания и усилия немногих благоразумных людей не привели, однако, Крым ни к какому доброму результату. Невежественное чиновничество и невежественные русские землевладельцы пошли скорее по стопам татар, вырубивших шелковицы и забросивших оливковые сады и виноградники, чем по следам тех просвещенных древних жителей, от которых уцелели тысячелетние маслины, которые сумели при самых неблагоприятных обстоятельствах пересадить в долины Крыма самые полезные и редкие произведения Востока и Юга.

Однако некоторые важные отрасли садоводства укоренились прочным образом в Крыму, хотя и далеко не достигли той степени развития, на которое можно было рассчитывать по природным условиям Крыма. Так, виноделие усилиями правительства и некоторых образованных владельцев в управление князя Воронцова вновь возродилось на всем Южном берегу Крыма, а из Судакской, Качинской и других долин, где оно уцелело исстари, проникло даже в полустепные местности Крыма, в его северные предгорья. Точно также табаководство и фруктовые сады, хотя медленно и не особенно успешно, но все-таки распространились с течением времени. Производство же шелковичного червя, оливкового масла, сухих южных плодов для вывоза и прочие отрасли садовой промышленности, частию уже существовавшие, частью легко возможные, – остановились совершенно.

Одною из главных причин такого застоя нужно считать узкий канцелярский взгляд на управление Крымом со стороны ближайших его правителей последних десятилетий; они оказались далеко не по плечу своей высокой задаче и не могли следовать по пути тех мудрых экономических мер, которыми Мордвинов, Паллас, князь Воронцов и подобные им просвещенные умы стремились возродить благосостояние Крыма. Крым, можно сказать, застыл на той ступени, на которую его подняли благотворные усилия замечательного государственного человека и патриота в лучшем смысле слова, – покойного князя М.С. Воронцова.

Князь Воронцов положительно создал южнобережное виноделие, как собственным примером, так и раздачею небогатым хозяевам мелких казенных участков в Магарачской даче, под условием разведения в них винограда. Он даже снабжал хозяев лозами из своих собственных садов и перенес на почву Крыма много новых дорогих сортов винограда из разных местностей Европы, не говоря уже о вызове знающих специалистов и всяких других поощрениях этого промысла.

В 1812 году основан в Никите императорский ботанический сад с целью акклиматизировать в Крыму свойственные его почве растения и снабжать ими местных владельцев. При саде было впоследствии открыто Магарачское училище образцового виноделия. Всеми этими мерами местность от Аю-Дага до Ялты сделалась главным центром южнобережного виноделия; известные вина Гурзуфа, Ай-Даниля, Магарача и Массандры добываются именно здесь.

Осуществившиеся до сих пор скудные попытки садоводства дают только приблизительный намек на то, каким сокровищем мог бы стать Крым в экономической жизни России, если бы и управители Крыма, и его хозяева, по энергии и просвещенности своей, сделались вполне достойными своей задачи. Крым без труда мог бы отбить у Греции, Турции, Леванта, Италии, Южной Франции, Испании торговлю многими драгоценными продуктами, поглощающими теперь миллионы русского золота. Крым легко мог бы стать поставщиком целой России оливкового масла, табаку, вина, сухих и свежих фруктов, которых расходится по России такое невероятное количество. Каперсовый кустарник растет в диком состоянии по всему Южному берегу Крыма, особенно между Судаком и Алуштою, и плоды его ни в чем не уступают заграничным каперсам, хотя почти никем не собираются. Ворсильная шишка, необходимая для суконных фабрик и дорого покупаемая нашими фабрикантами во Франции, заполоняет в Крыму пустыри наравне с бурьянами и крапивою. Марена, шафран, ревень, множество ценных душистых трав тоже растут повсеместно в Крыму в диком состоянии.

Словом, каждый клочок Южного Крыма при разумной эксплуатации его мог бы сделаться чрезвычайно доходным. Нельзя забывать, что какой-нибудь один фунт тех тонких и редких продуктов, которые способны родить благословенная почва Крыма и благословенное солнце Крыма, бывает иногда дороже целых пудов грубого сырья, доставляемого нашими северными равнинами. Какая-нибудь одна бутылка крымского муската стоит больше, чем целая четверть русской ржи. Оттого и земля Южного Крыма ценится уже не в 10, не в 20 и даже не в 100 рублей за десятину, как в степях и полях России. Одна десятина виноградника стоит несколько тысяч, и даже голые пустыри и скалистые бугры нередко продаются теперь по 1000 рублей, по 500 рублей за десятину. Не говорим уже о дачной земле Ялты и ее окрестностей, цены которой доходят до 10, 24, и 36 000 рублей за одну десятину.

Удивляться этим ценам нельзя потому, что средняя доходность одной десятины виноградника бывает в 400–500 рублей в год. Грушевые и яблочные сады приносят в Крыму доходу по несколько тысяч в год; так, известный сад г<осподина> Алексиано на Бельбеке дает в год 10, 12 и более тысяч.

Клочок табачной плантации, 3–4 ореховых дерева делают татарина зажиточным. Правда, почва горного Крыма, при всей благодарности своей, требует необыкновенно тщательного ухода и затраты капитала. Этим объясняется, почему при такой поразительной выгодности крымского хозяйства только не более 10 процентов всей способной к обработке земли обработаны до сих пор в горной части Крыма и почему множество крымских хозяев кончают разорением. Но это же служит еще лучшим доказательством блестящей будущности Крыма. При высшем развитии народной культуры мыслимо только интенсивное хозяйство, а Крым – это именно страна, требующая самой интенсивной, сосредоточенной, глубокой разработки. Только очень дорогое хозяйство окупается в Крыму; с Крымом нельзя поступать по нашей излюбленной отечественной системе хозяйничанья на авось, да на дурничку, редко-редко на расколотый грош… Если крымская десятина требует тысячи для хозяйственного оборота, а наша русская только 5 руб., то за то же она и производит 300 ведер дорогого вина, а не 10 четвертей овса по 1 р. 50 к. за четверть.

Крым стоит хлопот, затрат, ухода! Крым настолько же дороже всякого другого края России, насколько драгоценный камень дороже булыжника. Недаром Екатерина II назвала его, тотчас после присоединения, лучшею жемчужиною своей короны.

Крым не только великий клад производства, но и самое удобное поле сбыта. Он весь окружен морями до такой степени, что только семиверстная ниточка Перекопского перешейка соединяет его с материком. Его глубокие и тихие бухты никогда не замерзают. В обширном Севастопольском рейде, на 6 верст вдавшемся в гористые берега, могут поместиться флоты целой Европы. Крым прилежит всеми берегами и гаванями своими к общей водной чаше, вокруг которой лежат богатейшие страны света, издревле бывшие полем торговли и источниками обилия. Он ближайший сосед Анатолии, Кавказа, Турции и Греции. Он – природный сторож со стороны России, Дарданелл и Суэцкого канала; он – природный торговец со Смирною, Трапезунтом, Кипром и Афинами. Недаром мимо его берегов, со времен глубокой древности, аргонавты ходили за золотом и новыми землями, ахеяне – за властью и славою. Недаром смелые торговцы древнего и средневекового мира теснились на уютных мысах и заливчиках этого крошечного полуострова, бились и спорили за него, покидая свою родину; недаром разрослась на весь мир торговая слава Сурожа и Каффы, и всесветные торговцы – евреи, караимы, армяне, греки, итальянцы издревле явились сюда на промысел и сделались туземцами Крыма еще на заре нашей русской истории.

Только новый век забыл Крым и его богатства. Призрачная слава Севастополя, – этого «знаменитого города» по переводу с греческого, – как всякая военная слава, как всякая выставка грубой и внешней силы, бесследно исчезла вместе с его бойницами, неподдержанная глубокими внутренними силами экономической жизни народа. Всё созданное искусственно не имеет корней, не имеет плодотворного будущего. Севастополь может быть тогда только могучим и грозным защитником русских берегов, когда его бухты будут кишеть бесчисленным торговым флотом, а его окрестности зацветут обилием и многолюдством главного греческого предка его – Херсонеса Таврического. Все силы и помыслы России должны быть устремлены теперь в Крым. Крым – оплот и владыка Черного моря, то есть всей торговой и политической будущности России.

Только Крым разрешит вопрос проливов. Здесь должен быть развит до громадных размеров наш торговый, а вместе с ним наш военный флот. Это будет венец радужной политики. Из Крыма Россия будет владеть всем соседним Югом, Кавказом, Арменией, Балканским полуостровом. Здесь ей удобнее всего встретить Европу успехами своей промышленной жизни и своими торговыми силами, которые вернее одержат победу, чем неповоротливые поповки. Отсюда она завалит Европу хлебом, рыбою, солью, шерстью; отсюда она отобьет от русского рынка Бургундию, Прованс и Мессину. Это во всех смыслах наш «фронт» Европе и Азии. Отсюда наши пути в Индию и Китай, в Египет и Америку.

К ним можем мы пробиться на свободу только через Дарданелы, только из Крыма.

Бесплодная серая Балтика, полгода окованная льдом, отдана судьбами истории под охрану таких соседей, с которыми никогда не справиться нам, которые всегда будут держать нас в торговом рабстве.

Дарданеллы уже на половину пройдены нами; их открывают нам, в них толкает нас вся наша прошлая и настоящая история.

Не касаясь общих предметов русского сбыта, который мог бы двинуться путем всегда доступных крымских портов, не касаясь громадного соляного производства Крыма, которое словно по заранее обдуманному плану соединяется с такими же обширными добычами по берегам Крыма красной и мелкой рыбы, осетров, сельдей, кефали, не касаясь, наконец, широко развитого тонкорунного и простого степного овцеводства и коневодства Крыма, – остановимся для примера только на той, по-видимому, мелочной промышленности, которая составляет специальность собственно горного Крыма, на продуктах его разнородного садоводства.

До какой степени серьезные убытки несет ежегодно Россия вследствие дремоты и апатии нашего южного садоводства, видно из следующих данных торговой статистики. В 1873 году через один только Одесский порт, стало быть, в ближайший район сухопутной торговли Крыма, провезено было по ведомостям таможни: оливкового масла около 242 000 пудов, на сумму до 2 000 000 рублей; оливок, изюму, миндаля, каштанов, орехов, винных ягод, чернослива и других сухих плодов и лакомств около 435 000 пудов <на сумму> около 1 615 000 рублей, а всего – около 700 000 пудов, на сумму почти в 4 миллиона рублей. При том нужно заметить, что ввоз этих продуктов в настоящее время не уменьшился, а значительно увеличился; ценность же его, то есть размер нашей потери, увеличилась еще более.

Наша, по-видимому, бедная Русь проедает ежегодно десятки миллионов рублей на так называемых «гостинцах» и «лакомствах», и потребность в этих лакомствах разрастается с поразительною быстротою. Берем на выдержку несколько цифр из IV тома сочинения г<осподина> Блиоха («Влияние железных дорог на экономическое состояние России», 1878 г.).