Концептуальное позиционирование в русле регионоведения. Опыт латиноамериканистики и не только бесплатное чтение

Мир может войти в мой разум только в том случае, если структура этого разума в чем-то совпадает со структурой мира, если деятельность моего мышления так или иначе совпадает с бытием.

Хосе Ортега-и-Гассет Пер. Н.Г. Кротовской

ПРЕДИСЛОВИЕ

Самопознание на почве науковедения

В качестве заставок в главах и разделах книги использованы рисунки из рукописи «Первая новая хроника и доброе правление», принадлежащей авторству перуанского хрониста XVI в . Фелипе Гусмана Помо де Айала.

Не исключено, что среди потенциальных читателей окажутся те, кого озадачат выбор нашей темы, способ ее раскрытия и, может быть, стилистика изложения. А это означает для автора необходимость дать пояснения и, если хотите, представить нечто вроде собственного «алиби».

Полагаю, для этого существуют серьезный повод и объективная потребность. И современная латиноамериканистика, и ее регионоведческие «родственники» подошли к определенному рубежу, когда научная мысль невольно обращается к поиску и использованию концептуальных резервов, к систематизации творческих достижений внутри собственной специализации и в границах смежных школ. Такой повод и такая потребность чаще всего возникают, когда накоплена критическая масса аналитических знаний об объекте исследований или (и) в силу масштабного изменения национального и международного контекста, которое модифицирует детерминацию исследовательского процесса, задает качественно иные подходы и критерии. Как представляется, именно такая ситуация сложилась к настоящему времени.

Переход научной школы к новому этапу и новому качеству работы затрагивает содержание традиционных и нетрадиционных функций. Конечно, главенствующая наша задача – выработка адекватных знаний, то есть тех, что соответствуют изучаемой действительности. Это в любом случае остается первым императивом. А тот призван реализовываться с учетом должного понимания глобальных процессов, мнения глобалистов, отечественных и зарубежных, с учетом концептуальных достижений близких регионоведческих школ и, разумеется, опираться на доводы страноведов. Все это будет означать приближение к искомому результату, органическому сопряжению трех уровней анализа. Именно на это (по мере сил) настроена наша книга.

В оценке научного труда практикуются два основных подхода – науковедческий и наукометрический. В первом случае приоритет отдается содержательному результату, его познавательным свойствам, во втором предпочтение за количественной, формализованной стороной дела, когда, казалось бы, упрощается функция бюрократической отчетности. Научные статьи измеряются в штуках, а фундаментальные монографии учитываются фактически валом как маргинальный продукт. В чиновничьем рвении доходят до «редуцирования» затрат научного труда. Его порой (эврика!) предлагают свести к «всеобщему эквиваленту» – затратам человеко-часов.

Наверное, адекватная ситуация может складываться тогда, когда соблюдается баланс между первым и вторым подходами. К сожалению, в последнее десятилетие в ажиотаже реформирования баланс был явно нарушен в пользу наукометрии. В результате пострадали стимулы к творческому обогащению научных школ. Автору хотелось бы надеяться, что авансируемая книга привлечет внимание к системообразующей роли научных школ, работающих в поле отечественного обществознания. В нашем случае речь пойдет о регионоведении применительно к изучению зарубежного мира, главным образом его латиноамериканской части, с которой связано профессиональное первородство автора.

Итак, что такое науковедческий подход в рамках отдельной научной школы? Он, на мой взгляд, опирается на «трех китов» – самопознание, самоидентификацию и, наконец, саморегулирование. Благодаря самопознанию (как процессу коллективного действия) накапливаются зерна, очищенные от плевел, выстраивается логика причинно-следственных связей, уясняется диалектичность развития объекта исследования, происходит отработка аналитического инструментария. Самоидентификация устанавливает место школы в иерархии общественных наук, собственный вклад школы в концептуальную основу обществознания, а также параметры целесообразного заимствования концептуально-методологических наработок соседей по цеху. Саморегулирование предполагает определение очередной тематической повестки, адаптацию императивов, задаваемых профилирующими инстанциями (заказчиками) к наличным ресурсам, к кадровым резервам. Именно в последнем звене обнаруживаются, на мой взгляд, функциональная зрелость и самостоятельность соответствующей школы. Здесь, в этом звене, реализуется предназначение коллегиальных структур (отделений РАН, ученых советов институтских, факультетских, всей гаммы научных мероприятий, предполагающих профессиональную дискуссию).

Самопознание и самоопределение применительно к новой ситуации ведут к обновлению ключевой повестки научного поиска, к выявлению пробелов и тематических пропусков, к адаптации научной школы к новорожденным вызовам. Они – действенное средство лечения от концептуального застоя, интравертной замкнутости, пагубно сказывающейся на научной конкурентоспособности той или иной школы, ее способности участвовать в теоретическом синтезе на глобальном уровне, на высоких ступенях философской абстракции.

Самопознание и самоопределение позволяют установить баланс между качеством и количеством в оценке плодов научного труда, который был нарушен в последнее десятилетие в пользу формалистических критериев (причем почерпнутых у устаревшей зарубежной практики). Реформаторы и их чиновные исполнители утверждали, что качество учитывалось повышенной оценкой публикации в высокорейтинговых журналах, признанных международными базами данных. В большинстве своем речь шла о зарубежных изданиях западного происхождения. Игнорировалось то, что расхождение взглядов и принципов оценки общественно-политических и экономических реалий служило препятствием для публикации работ российских обществоведов. В свою очередь, оказывались в проигрыше те наши научные журналы, которые ориентировались на узкоспециализированную аудиторию, придерживались традиций отечественной научной журналистики, осуществляли собственную редакционную политику, широко практиковали и поощряли дискуссии, коллективные обсуждения (ныне этот жанр становится все большей редкостью). Увы, в современной практике эти плодотворящие жанры оказываются изгоями.

Сейчас справедливо отмечается, что глобализация на ряде направлений сменяется контртенденцией. Но все равно мир остается взаимозависимым. С другой стороны, понятно, что в наше время исследование сложного регионально очерченного объекта требует выхода за рамки доморощенных представлений. А это влечет за собой определенную обязанность – соотносить собственные выводы с концептуальными оценками зарубежных школ, идущих параллельным курсом. Иными словами, так сказывается научная глобализация (но, желательно, без потери суверенитета).

Обращаясь к категории исторического времени, нужно иметь в виду, что детерминация повестки, целей и задач исследовательского процесса реализуется в основном с трех сторон. Во-первых, разумеется, импульсы детерминации идут от объекта исследования, от динамики и диалектики развития изучаемого региона. Во-вторых, детерминирующим образом сказывается обстановка на месте «обитания» регионоведческой школы, состояние национальной среды, индоктринация, задаваемая действующим режимом (индоктринация власти, заказчика). Наконец, системообразующие импульсы исходят от самой школы, от логики ее развития в контексте достижений отечественного обществознания.

Итак, латиноамериканистика (наряду с другими регионоведческими школами) – плод собственной динамики, а также постоянного воздействия реки времени, обтекающей наши пенаты, другую сторону земного шара, орошая латиноамериканскую историю. Одновременно речь идет о влиянии политической, экономической и общефилософской мысли, продуцируемой и передаваемой «мозговыми центрами» Латино-Карибской Америки (ЛКА), мнений их лидеров, влияющих на зарубежных коллег своим личным авторитетом. Итак, в книге хотелось бы показать то, что сообщество латиноамериканистов – лишь малая часть нашего социума, но часть, подверженная всем ветрам, овевающим этот социум.

Целесообразно также раскрыть смысл того понятия, которое фигурирует в названии книги – концептуальное позиционирование. Можно было бы свести объяснение к «теории регионоведческой школы», что, откровенно говоря, отпугивает своей претензионностью. Да и по существу, у латиноамериканистики, на мой взгляд, нет задачи забираться на высший этаж научной абстракции. Но есть другая задача – систематизации концептуальных представлений о траекториях исторического движения (поступательного и/или реверсивного) на соответствующем геоцивилизационном пространстве. Представлений, полученных на основе анализа и синтеза в процессе коллективной рефлексии научного сообщества внутри родовой и родственной специализации. Представлений, которые в конечном счете образуют ключевой инструментарий познания на ниве латиноамериканистики, либо (по аналогии) на ином геоцивилизационном пространстве, выходя на средний уровень научной абстракции.

Концептуальные подходы, обществоведческая методология находятся в постоянном движении, отрабатываются на различных экспериментах. Один из последних провел наш латиноамериканский коллега Эктор Перес Бригноли (ученик известного аргентинского историка Гальперина Доньи). В исторический сегмент латиноамериканистики он ввел логику обратного хода, своего рода генеалогию1. Он берет ключевые события или явления современности и поэтапно идет к его историческим истокам. Иными словами, он выясняет родословную. В какой-то мере в предлагаемой книге хотелось бы (насколько получится) прояснить родословную отечественной латиноамериканистики.

Представляя книгу, не могу не вспомнить благодарным словом тех, кто оставил глубокий след в латиноамериканском обществоведении, чьи имена хорошо знакомы профессиональным латиноамериканистам. Речь пойдет о тех, с кем довелось удостоиться личным общением, а в ряде случаев и многолетней дружбой. Начну, конечно, с общепризнанного мэтра Рауля Пребиша (экономиста с философским складом ума). Продолжу именами бразильца Теотонио дос Сантоса – «амазонского Маркса», как его величал В.В. Вольский, мексиканского философа и политолога, пассионария мировой латиноамериканистики Леопольдо Сэа и, конечно, немецкого коллеги Вольфа Грабендорфа, пропитанного латиноамериканской идентичностью.

Конечно, не смогу упомянуть всех достойных представителей отечественной латиноамериканистики. Их много – уже ушедших и продолжающих плодотворно трудиться. Обязан отдать должное моим наставникам на первых этапах профессионального становления: В.В. Вольскому, В.А. Кузьмищеву, С.А. Микояну. Благодарность храню светилам советской латиноамериканистики, на чьих статьях и книгах учился понимать латиноамериканские страны и самих латиноамериканцев – С.А. Гонионскому, Я.Г. Машбицу, А.Ф. Шульговскому, А.Н. Глинкину, И.Р. Григулевичу, К.Л. Майданику, И.К. Шереметьеву.

Признательность моим коллегам, с которыми разделял трудовые будни и творческие заботы: первому читателю, первому критику и кормчему моего ковчега Т.Ю. Рютовой, моему неоднократному соавтору и «единоверцу» А.В. Бобровникову. Особые слова благодарности Л.Н. Живиловой – моей маме, с ранних лет приобщавшей меня к испаноязычному миру.

Стоит упомянуть и то обстоятельство, которое во многом подтолкнуло к написанию этой книги, – чтение лекционного курса «Введение в регионоведение» на экономическом факультете РУДН.

Глава 1

ЛОГИКА МОТИВАЦИИ, ЛОГИКА ИНТЕРПРЕТАЦИИ

Научная школа приобретает облик и права самостоятельной ветви знаний тогда, когда перестает быть только потребителем теоретического «ноу-хау», выходящего из арсенала инструментальных наук либо из области более высокой абстракции. Это происходит, когда полученное таким образом знание обогащается собственными теоретическими представлениями, обретенными на ниве принятой специализации, т.е. в работе c собственным объектом и в границах своего предмета.

Думаю, на сегодня присутствуют достаточные основания для утверждений о свершившемся факте – качественном перевоплощении объектов нашего изучения, макрорегионов современного мира. Это создает немало ответственных вызовов. Но нас в той или иной мере вооружают традиции, учитывая зрелость регионоведческого сегмента отечественного обществознания. Регионоведческий анализ мирового сообщества (в англоязычной практике – area studies, в испаноязычной – estudios regionales) утвердился не только в качестве самостоятельного предмета обществоведческих изысканий. Согласно номенклатуре специальностей профессиональной подготовки, утвержденной Министерством науки и высшего образования РФ, он теперь реализуется как отдельная специализация – «зарубежное регионоведение»2. При этом понятие регион (макрорегион) зарубежного мира в ряде случаев может отождествляться с изучением проблематики стран континентального масштаба, каковыми являются такие гиганты, как США и КНР.

Не располагая задокументированным определением регионоведческой специализации, полагаем допустимой собственную интерпретацию. Речь идет о совокупности фундаментальных знаний и профессиональных навыков, полученных в результате систематической вузовской подготовки, обеспечивающей выполнение научных, аналитических, консультационных и административных функций в области международных отношений и деловых связей применительно к определенному региону зарубежного мира, либо к составляющим его странам. Предполагается многодисциплинарность либо междисциплинарность такой работы с опорой на базовое образование в области экономики, истории, политологии либо культурологии и лингвистики.

Если апеллировать к институционализированной части регионоведения на академической платформе, то здесь задел времени, проведенного в систематической работе, в любом случае выглядит убедительно. Ведь даже минимум представлен ретроспективой с протяженной предысторией. Что касается институционализированной, то она измеряется многими десятилетиями, а максимум – двумя веками (в случае востоковедения). Но, разумеется, созданный научный задел и заложенная в нем традиция обеспечивают необходимую предпосылку. Решающее же значение приобретают императивы времени, которые побуждают к поиску адекватных концептуальных ответов на вызовы, меняющие среду и способ обитания мирового социума.

На сегодня главенствующим императивом нужно признать беспрецедентный переход к «новой нормальности». Так говорилось до поры до времени (впервые на встрече «большой двадцатки» в 2009 г.), пока не определились его основные очертания наяву, в каждодневной действительности3. Сегодня, как уже говорилось, налицо беспрецедентность трансформационного процесса, обусловленная его масштабами, диапазоном и степенью вовлеченности, глубиной проникновения в толщу экономической и социальной жизни, в саму ткань международных отношений. У стартовавшего переходного процесса два спусковых механизма. Первый – радикальное обновление технологического базиса. Второй – нагнетание экзистенциальных угроз, порождаемых, с одной стороны, геополитической конфронтацией, с другой – несоразмерной антропогенной активностью.

Повышенная востребованность обновленного теоретического знания ощущается в условиях смены поколений в нашем обществе. Интеллектуальное лидерство переходит от поколения, сочетающего советское воспитание и новороссийское восприятие, к поколению новороссийской формации. В этих условиях важно соблюсти рациональный баланс, сохранить позитивную традицию регионоведческих школ, не допустив выплескивания младенца вместе с грязной водой (которой у нас предостаточно).

Сказывается и возросший «вес» самой регионоведческой проблематики. Ее рейтинг, по вполне объективным обстоятельствам, подкрепляется продолжающейся ломкой прежнего мироустройства, постепенным смещением миропорядка в режим полицентричности. Отсюда, в частности, более заметная роль региональных держав в хитросплетениях мировой политики последнего времени. С другой стороны, в обстановке укоренения конфронтационной дивергенции на международной арене серьезно затрудняется (если не блокируется) консенсусное решение глобальных проблем. Относительно этого региональный масштаб все же оставляет реальные шансы для нахождения развязок конфликтных узлов и поиска конструктивных решений международного сотрудничества. На такие шансы все чаще обращают внимание авторитетные аналитики в нашей и зарубежной экспертной среде4. На сей счет найдется немало аргументов в полемике по поводу опыта открытого, закрытого, а также «нового» регионализма5. Полагаю, в частности, что в тренд возвышения региональной повестки укладывается и практика ШОС. Шанс войти в это русло есть и у СЕЛАК (Сообщества государств Латинской Америки и Карибов) в ходе реализации второго издания «левого поворота» с началом третьей декады XXI века.

Следующее обстоятельство – эффект информатизации общества, массового распространения соцсетей. Попутный результат – деформация (часто намеренная) представлений о реальности происходящего, процветание мифотворчества – все то, что сегодня связывают с феноменом «постправды». В то же время нужно отдавать себе отчет в реальном риске для нашей научной практики того, что обществоведческий постмодерн способен утопить здравый смысл, который так необходим нам в восприятии новаций современности. Более широкий взгляд указывает и на опасность другого рода: духовный постмодерн опрометчиво деформирует систему традиционных ценностей. И это неизбежно возвращается бумерангом к его же адептам.

Неудивительно, что столь весомые обстоятельства создают вызовы не только для практики, но и для возможности адекватного осмысления нарождающейся действительности. Будь с нами сегодня Леопольдо Сеа (признанный мексиканский мыслитель, теоретик «латиноамериканской самобытности» и пассионарий латиноамериканистики), он непременно продекламировал бы свою любимую присказку на случай интеллектуальных вызовов: “A filosofar, hombre, a filosofar!” Буквальный перевод на русский в данном случае не подходит. Смысл присказки: давай-ка размышлять, приятель, давай-ка размышлять6. Похоже, Дон Леопольдо воодушевлялся примером Чарльза Дарвина. Тот, находясь в пятилетнем кругосветном путешествии на барке «Бигль», располагал изрядным временем для раздумий после сбора фрагментарных сведений о природе южноамериканского побережья. Включив механизм умозаключений, он начал тогда разгадывать секрет «естественного отбора». Это, в конечном счете, натолкнуло его на теорию происхождения видов. Правда, если бы все происходило в наше время, Дарвину пришлось бы анонсировать «теорию исчезновения видов». Даром предугадывания, даром мыслительного проникновения в суть вещей обладал Анотонио Грамши. Он в полной мере воспользовался целенаправленной рефлексией для выявления обусловленности социально-политических процессов и логики их разворотов, что постфактум подтверждалось выходом в свет «Тюремных тетрадей». Наверное, аналогичным талантом был одарен и Лев Гумилев, вскрывший пружины пассионарности и ее воздействия на поведение масс.

Обращаясь к теме концептуально-теоретического оснащения регионоведения (прежде всего, его латиноамериканской ветви), автор далек от мысли вернуться к «вертикали» всесильного учения либо заняться изобретением его заменителя в некой актуализированной версии. Речь о другом – о том, что наступила пора «собирать камни», признавая одновременно правомерность и необходимость соблюдения интеллектуального плюрализма. Но, вместе с тем, автор настроен на преодоление всеядности обществоведческого постмодерна, воцарившегося у нас после ликвидации монополии «всесильного учения». Проще говоря, нужна платформа общего понимания, платформа с применением общедоступного понятийного аппарата. Это, конечно же, поможет наладить концептуальный взаимообмен – по вертикали и горизонтали. Причем, надеюсь, одновременно сохраняя элементы здравого смысла, отделяя зерна от плевел.

Иными словами, пафос нашей рефлексии обусловлен тем, что сегодня нужна отнюдь не квазимонополия на ниве обществоведческой теории в ее регионоведческом исполнении. Нам также не к лицу слепое следование очередной моде. У нас немало возможностей для опоры на концептуальные достижения отечественных школ. И это, полагаю, нисколько не конфликтует с климатом научного плюрализма. При этом, разумеется, важно поддерживать диалог, не исключающий полемику с авторитетными зарубежными школами, работающими в поле аналогичной специализации. Впрочем, отчасти так было и в советском прошлом. Но теперь, надеюсь, мы можем вести диалог без шор идеологизированного критиканства, без комплекса превосходства либо комплекса неполноценности (хотелось бы верить!). Таким образом, автор апеллирует к животворной роли научных школ в аккумулировании фундаментального знания, акцентирует содержательный науковедческий подход в качестве антитезы наукометрическому формализму.

Если говорить в общем плане, то, реагируя на указанный выше вызов, нам необходимо концептуально обновленное осмысление диалектики мирового развития, трактуемой как механизм и результат системного взаимодействия его основных факторов и компонентов.

В советском контексте мы волей-неволей привыкали к системному восприятию действительности, к системному построению своего мировоззрения. К этому, хотим мы того либо нет, приучил марксизм. И сегодня на руинах прежнего мировосприятия нам для адекватного понимания требуется собственная концептуальная опора. А потому, как представляется, формула «диалектика мирового развития» по смыслу и содержанию вполне соответствует вышеобозначенной функции. Хотелось бы верить, что в своем полихромном виде она займет достойное место в обществознании и миросозерцании. В равной мере речь идет о вероятном заполнении той ниши, которая предназначена для общеобразовательной дисциплины на финале среднего и на пространстве высшего образования. В какой-то мере это, надеюсь, позволит преодолеть вульгарный разброд и метания в головах молодого поколения. Вместе с тем повторюсь: я ни в коей мере не претендую на «смирительную рубашку идеологии».

Одновременно желательно избавиться от соблазна сводить диалектику развития к упрощенческим дихотомиям: социализм versus капитализм, демократия versus авторитаризм, правые versus левые либо государство versus рынок. И социализм, и капитализм не существуют в «чистом» виде и представлены в истории множеством вариаций. Демократия на деле дает слишком много эксцессов формализма и паразитирования на казуистике, а авторитаризм слишком склонен к конъюнктурному популизму и злоупотреблениям с искусственно устанавливаемым иммунитетом. В свою очередь, власть правых уже не может игнорировать социальные императивы, а левые – законы рынка и стимулы предпринимательской активности. Современная практика демонстрирует парадоксальные метаморфозы. Раньше левые грешили герильей, не видя альтернативы для via armada (вспомним максиму «винтовка рождает власть»). Теперь левые приходят к власти преимущественно электоральным способом. Напротив, справа перестают цепляться за «демократический фасад». Цель оправдывает средства! Все чаще ставка делается на прямое либо косвенное насилие, а вульгарный подлог перестает быть постыдным исключением.

Наконец, выбор в пользу государства рационален, когда оно имеет здоровый организм, не поражено коррупцией и криминалом. В свою очередь, частнопредпринимательский сектор, как хорошо известно, подвержен криминализации и сам заражается (и заражает) коррупцией. Короче, абсолютных истин очень мало, чистый эксперимент доступен химикам, но не общественной практике. Истина, как правило, конкретна. Исторический процесс многовариантен, и он не может сводиться к неким абсолютным истинам (верный путь к догматизму!). Спрашивается: почему в логике реализма нельзя найти оптимальное сочетание двух начал, приспосабливаясь к национальной и локальной конкретике?

Все это означает: как минимум требуется уточнение прежних категорий, которые наполняются новым содержанием. С другой стороны, немало событий, явлений и процессов до сих пор остаются за бортом своего научного (а тем более концептуального) определения. По сему поводу невольно всплывают слова Габриэля Гарсиа Маркеса, предпосланные роману «Сто лет одиночества». Мастер магического реализма написал: «То было время, когда многие вещи еще не имели наименования и их заменяли указанием пальца».

2022 год смешал карты не только в геополитической «игре», но и в интерпретации диалектики мирового развития, резко усилив ощущение неопределенности. Другое дело, что появляется определенность другого рода – со знаком минус. Рушатся надежды на достижения консенсуса в мировых делах, включая, разумеется, шансы согласия и сотрудничества в переходе мирового сообщества на платформу устойчивого развития.

Такова в общих чертах логика мотивации рассуждений на заданную тему. Другую функцию выполняет логика интерпретации, которая призвана шаг за шагом отреагировать на императивы мотивации. Отсюда следуют построение, композиция наших очерков, вошедших в эту книгу.

Первый шаг интерпретации – отправление от известных регионоведческих школ, от их достижений, обогащающих концептуальную основу обществоведческого изучения мирового сообщества, изучения междисциплинарного, предоставляющего свое «ноу-хау» отечественной латиноамериканистике.

Второй сюжет – опыт родственных регионоведческих школ, апелляция к тем их достижениям, которые имеют общезначимый характер и обогащают концептуальный арсенал осмысления современной геополитической и геоэкономической картины мирового сообщества.

Третий шаг – погружение в латиноамериканскую проблематику в жанре «кейс стади». Погружение с надеждой на понимание генетики, механизма ее развития с осознанием как творческих стимулов, так и ограничений, продиктованных чаще всего политической индоктринацией – неизбежным спутником советского времени.

Четвертое – попытка оценить концептуальные издержки и концептуальное приобретения отечечественной латиноамериканистики на этапе дезинтеграции СССР и перехода на альтернативный – «продемократический и прорыночный» путь.

Пятый шаг – объяснение побуждений к выходу за пределы регионоведческой (а порой и страноведческой) интравертности. Этот шаг прокладывает путь к сопряжению глобальной, региональной и национально конкретизированной проблематики в соответствии с объективно данной реальностью.

Наконец, шестая ступень анализа ведет к пониманию ключевых особенностей нашего времени на глобальном срезе и того, как латиноамериканский регион вписывается в эту реальность. Отсюда следуют вызовы, которые, на наш взгляд, лягут в основу исследовательской повестки обозримого будущего.

Глава 2

ТЕОРИЯ МЕРТВА, А ДРЕВО ЖИЗНИ БУРНО ЗЕЛЕНЕЕТ?

Сентенция Мефистофеля продиктована явным пристрастием – не ради истины, а ради соблазнения малооплачиваемого научного работника Фауста. В нашем же случае истина ассоциируется с тем, что у советско-российского обществознания серьезный концептуальный задел получен на ниве регионоведения. Причем, такой задел, который так или иначе подкрепляет теоретический багаж отечественной глобалистики, а, с другой стороны, помогает выстроить методологическую платформу страноведческой работы. Слухи о кончине теории, распространяемые Мефистофелем, сильно преувеличены. Та также зеленеет и зеленеет двояко. Во-первых, давая свежую поросль, а, во-вторых, разворачиваясь в последние (допандемийные) годы в сторону «зеленой» повестки, к приоритетам устойчивого развития7. Теперь, когда геополитическая конфронтация переросла в военно-политический конфликт, начав тем самым переформатирование миропорядка, теоретикам приходится рефлексировать в новом ракурсе.

О наработках наших регионоведческих школ нужно, конечно, говорить обстоятельно. Заслуги у них немалые, но не хотелось бы злоупотреблять пространными отступлениями в «историю вопроса». Придется довольствоваться напоминанием о ряде ключевых результатов в каждом конкретном случае, зарезервировав жанр «кейс стади» за латиноамериканистикой. В то же время в предварительном порядке следует напомнить о триаде, которая сложилась в распределении функций и компетенций при изучении реалий мирового сообщества у нас и за рубежом. Речь идет о специализации на проблематике глобального порядка, на региональной и страноведческой тематике. В одних случаях такое распределение сложилось де-факто, в других оно институционализировалось, как это произошло в рамках академической науки советского времени, распределившись на два «этажа» – применительно к вопросам общемирового достоинства, с одной стороны, и регионального плюс страноведческого, с другой. Причем логически очевидно и подтверждено практически, что глобалистика, регионоведение и страноведение не могут плодотворно развиваться без органической взаимосвязи, без плодотворного взаимообмена, в том числе при формировании концептуально-теоретических основ обществоведческого познания зарубежного мира.

Раздельная трактовка регионоведения и страноведческого жанра не всегда позволяет проводить четкие границы. Но, видимо, это и не обязательно, учитывая, что страноведение позволяет вычленить регионально типические черты. Свидетельство тому – специализированный номер журнала «Контуры глобальных трансформаций». Широкий тематический обзор страноведческого номера невольно пересекается с региональными обобщениями8.

Обратившись к регионоведческим школам, начнем с американистики, что оправдано хотя бы алфавитной последовательностью. На этапе биполярного миропорядка американисты сыграли авангардную роль в разработке подходов к обеспечению стратегической стабильности. Возвращаясь к прежнему словарю, можно говорить о базовых условиях сосуществования двух противоположных социально-экономических систем. На этом пути фундаментально проработаны императивы и шансы разрядки международной напряженности. С исчерпанием биполярности исследовательский интерес переключился на детерминанты однополюсного миропорядка. Далее, на этапе, окрашенном пошатнувшейся гегемонией североамериканского центра, получили признание разработки, которые трактуют не только конъюнктуру его отступления, но также способность переходить в контрнаступление.

Холодная война, ее уроки дали обильную пищу для выводов относительно «равновесия страха и угроз», о механизмах дезактивации противоборства, о безальтернативности разрядки в отношениях ведущих мировых держав, которая задает тон в использовании механизмов глобального регулирования. То есть для всего, что в обстановке дезактивации минного поля конфронтации (по большому счету безальтернативной) должно по идее обрести повышенную востребованность9.

Наконец, в последнее время на ниве приращения общезначимого теоретического знания возросла ценность разработок по содержательному наполнению категории лидерства в мировой иерархии, по проблематике, связанной с его эрозией либо с его закреплением. Сегодня американисты ставят вопрос о феномене разделенного лидерства, а также о шансах наступления новой биполярности.

2015.

Другое традиционное тематическое направление – усложнение системы воспроизводства капитала и модификация экономического механизма при достижении более высоких ступеней на путях зрелого (а может быть, и «перезревшего») капитализма. Речь здесь о том, что обильно представлено современной хозяйственной практикой США. Эволюция модели американской экономики, императивы ее модификации, позиционирование основных школ экономической мысли обозначены во многих статьях последнего времени10. В частности, фундаментально представлено диалектичное соотношение частнопредпринимательской практики и роли модернизированного государства11, трактовка противоречивого воздействия глобализационного процесса на экономическую систему лидера западного мира и появления деглобализационного тренда в практике последнего времени.

Особо нужно выделить то, что весомо и отрезвляюще прозвучало в наших пенатах в обстановке увлечения вульгарным неолиберализмом, низводившим функцию государства к роли «ночного сторожа». Книга академика С.М. Рогова, глубоко проникнувшего в механизм «образцового» либерального капитализма, вернула нас к объективности в оценке стратегической роли государства в воспроизводстве общественных благ. Причем в условиях самой (что ни на есть) рыночной системы ради обеспечения сбалансированности общественных структур и институтов.

Впрочем, не лишне здесь сослаться на феномен исторической памяти, которая в случае американского социума хранит опыт рузвельтовского «нового курса», активно использовавшего резервы государства для антикризисного оздоровления хозяйственной системы и ее своевременной подготовки к отражению надвигавшейся военной угрозы.

Панорама американистики окажется, наверное, ущербной без ссылки на весомый вклад в цивилиографию результатов изучения и трактовки конвергенции и дивергенции в историческом процессе формирования нации и общества применительно к условиям США, то есть с учетом большого этнорасового разнообразия общества12. Все это акцентирует свою актуальность на фоне периодически вспыхивающих массовых волнений в среде афроамериканцев.

Но, похоже, учитывать надо не только эти волнения, но, в частности, и латиноамериканскую «реконкисту», чреватую отложенными, но не отмененными этносоциальными конфликтами. Симптоматично, что представления российских американистов согласуются с ощущениями прозорливых представителей научного мира США. Не обойтись без упоминания Самуэля Хантингтона и его книги с интригующим названием «Мы». Символичны озабоченность и критические признания, прозвучавшие в последней книге Фрэнсиса Фукуямы. Рассуждая о нелегкой судьбе либеральной демократии, политолог говорит о беде ее апологетов, которые неспособны осознать неотвратимо растущее разнообразие североамериканского социума13.

Африканистика советского периода внесла в теоретический арсенал результаты неоднократных попыток сконструировать концептуальный фундамент исследования тех ситуаций, когда выбор падал на социалистическую ориентацию развития, оперируя, разумеется, принятым на то время «строительным материалом» марксизма-ленинизма. Не думаю, что итог получен лишь на потребу партийных идеологем. Отнюдь. Ведь параллельно шло погружение в многоукладную структуру экономического базиса, в проблематику тех особенностей, с которыми связано формирование политической надстройки, учитывая пределы вестернизации, эффект трибальизма, причины и последствия этноконфессионального соперничества.

Африканистам принадлежит особо значимый вклад в изучение феномена колониализма, а затем эффекта деколонизации на волне 60-х годов. Много трудов положено на исследование прерывистого и явно болезненного становления национальной государственности. И, конечно, в целом в осмысление опыта формирования в регионе современной институциональной структуры на ранних этапах ее утверждения.

Общезначимыми оказались результаты изучения демографических процессов. Они сначала подвели к пониманию закономерности популяционного «взрыва», затем позволили убедиться в объективности появления хронического «избытка» населения и, наконец, изучить действие выпускного клапана эмиграции14. Короче, результат явствует: демографический взрыв в комбинации с демонстрационным эффектом (теперь на почве Интернета) однозначно сулит миру масштабный миграционный переток на многие десятилетия вперед15.

Обильная ресурсная обеспеченность африканского континента стала детерминантой его вовлечения в мировой хозяйственный оборот. Изучение соперничества ключевых протагонистов современной авансцены в получении преференциального доступа к богатствам континента позволяет коллегам из Института Африки РАН дать свой срез мировой расстановки сил и возможностей контролировать распределение конкурентных преимуществ на верхнем этаже мировой иерархии.

Что нам дало востоковедение? Во-первых, экстра-плодотворную и, на мой взгляд, еще недостаточно реализованную концепцию «переходной многоукладности». Она имеет действительно универсальное значение для понимания сложного процесса формирования экономики и общества развивающихся стран. Помимо смыслового обогащения самой категории «уклад» (на среднем уровне теоретической абстракции), отработана технология познания многоукладной структуры в ее многовариантной практике.

Концепция переходной многоукладности позволяет отойти от линейного понимания процесса социально-экономического развития, видеть в нем разнокачественность этапов, диалектику усиления восходящих укладов и ослабления нисходящих, видеть в этом движении тормоза цивилизационной инертности и деструктивный потенциал вестернизации. При этом многоукладность не сходит на нет. Она дополняется в одних звеньях (преимущественно авангардных) и замещается в других – в угасающих субсистемах.

По публикациям последнего времени хорошо видно, что наши востоковеды не считают возможным вести изучение современного состояния экономики и социумов Востока без апелляции к глобальным процессам, без учета противоречивого воздействия последних на региональные тренды. Убедительно звучат аргументы ученых в обоснование тезисов о пределах глобализации, о переформатировании былого (западноцентричного, американоцентричного) миропорядка. Жесткие схемы включения в экономические и политические объединения перестают быть доминирующей формой международного сотрудничества на долгосрочную перспективу. Все чаще расчет делается на ситуативное партнерство, на межгосударственное объединение под конкретную задачу16.

Заслуживает серьезного внимания типологическая разработка, предпринятая академиками РАН В.В. Наумкиным и В.Г. Барановским17 на историческом материале вековой жизни ближневосточного ареала – зоны имевшей, имеющей и сохраняющей стратегическое положение в геоэкономическом и геополитическом смысле. Один из ключевых выводов их работы гласит: сопряжение глобальных и региональных мегатрендов имеет место быть, и оно предопределяет результирующую траекторию, но в противоречивом соотношении, при котором региональный воспринимает действие глобального, но придает ему специфическое содержание, часто идущее вразрез глобальному. «Развитие на региональном уровне впитывает в себя некие глобальные тенденции, но отнюдь не определяется ими полностью. Более того – может даже им противоречить, тормозить исходящие от них импульсы и производить прямо противоположные по направленности, характеру воздействия на социум и реальным последствиям. Но и глобальные мега-тренды не являются лишь общим знаменателем (или суммой) тех процессов, которые развиваются в региональном контексте. Хотя корректирующее воздействие последних может быть исключительно весомым»18.

И еще одно общезначимое наблюдение, высказанное недавно В.В. Наумкиным: глобализация сегодня не отменяется, но она сопровождается противоположным трендом. Причем контрглобализационный эффект достигается геополитическим действием. Геополитика все чаще поедает достижения экономической глобализации.

Трудами многих своих поколений отечественное востоковедение внесло весомый вклад в цивилиографию, в понимание роли мировых религий в качестве стержня локальных цивилизаций, в объяснение устойчивости цивилизационных реальностей, социокультурных идентичностей народов Ближнего, Среднего Востока и Северной Африки. Обозначенная тема перекликается ныне с вопросом допустимости экспорта либо трансплантации иноцивилизационных структур в устоявшуюся на протяжении веков общественно-экономическую среду. А в случае допустимости такого экспорта необходимо привлечение внимания к специфическим формам адаптации. Нельзя не признать: коллегам из востоковедческих рядов удалось серьезно пополнить теоретическую аргументацию по этому поводу.

Работа на дальневосточном треке дала два очевидных и плодотворящих достижения. Во-первых, то, что связано с изучением преобразований, обеспечивших восхождение современного Китая, – реформирование экономического базиса, перевод его на рыночную платформу при сохранении основ политической надстройки. Полагаю, что анализ и интерпретация китайского (а также вьетнамского) опыта вновь подводит нас к теме конвергенции двух систем, активно обсуждавшейся на финале «перестройки».

По ходу дела позволю себе лирическое отступление. Раз уж устами президента Российской Федерации (на валдайской встрече 2021 года) в полный голос говорилось о кризисе капитализма как системы, то хотелось бы понимать: что за этим кризисом должно последовать логически? Если не социализм, от которого многократно открещивались с высоких трибун, то что же еще? А, если не социализм, то, может быть, все же некая конвергентная модальность? Хотя бы постольку-поскольку мы отрицаем фукуямовский «конец истории»19. И тогда нам придется оценить результаты преобразований под брендом «социализма ХХI века», получившего прописку в Латинской Америке в начале нашего века. Пока осуществляемого, откровенно говоря, без убедительного позитива.

Другой внушительный итог – изучение опыта «новых индустриальных стран», которые прорвали порочный круг «периферийной обреченности». Таким образом, аргументация конвергентности сегодня может отталкиваться не только от шведской либо норвежской «печки», как это чаще всего практиковалось ранее. Кстати, к последнему сюжету резонно добавить рассуждения о социализме с российской спецификой, если мы хоть как-то всерьез воспринимаем аналогичную китайскую идеологему. Почему нет?

Но, конечно, трудно обойтись без превосходных степеней в оценке монументального труда – пятитомной энциклопедии, посвященной исследованию философского наследия духовной культуры Китая, издания, вышедшего под редакцией академика РАН М.Л. Титаренко20 и удостоенного Государственной премии РФ. Излишне сегодня говорить о вкладе духовного мира Поднебесной в философское достояние современной мировой науки.

Что же дало изучение европейского опыта в пределах современного Евросоюза? Во-первых, конечно, то, что вытекает из богатой практики интеграционных процессов21, из экспериментов с преодолением неравенства условий и возможностей отдельных участников. В свете все более настойчивых интенций отхода от доллара и перехода на расчеты в национальных (либо альтернативных) валютах заслуживает пристального внимания изучение опыта создания коллективной резервной валюты в ЕС. Во-вторых, думаю, что в круг плодотворных итогов европеистики входит сегодня осмысление результатов разработки и осуществления Брюсселем «зеленого курса». Разумеется, в части его конструктивных итогов. Наконец, аналитически и методологически значима оценка возможностей и пределов гармонизации социальных прав на пространстве Евросоюза. Но сегодня очевидно: исходные различия слишком велики для расчета на скорое выравнивание национальных ситуаций.

Рассматривая соотношение общего и особенного в интеграционном опыте ЕС, лидеры отечественной европеистики говорят сегодня о переоценке первого и недооценке второго. К такой точке зрения склоняют кризисные тенденции, отчетливо проступающие в современной практике Евросоюза. В свою очередь, недооценка многообразия в рамках ЕС заводит в тупик и в политической практике, и в аналитической работе.

Творческий анализ отношения участников Евросоюза к проблематике безопасности, к военному строительству на коллективной основе осуществлен академиком В.В. Журкиным22. Это исследование дает ключ не только для оценки прошлого опыта, увенчанного Лиссабонским договором. В книге В.В. Журкина мы находим ключ для понимания противоречивой реальности последнего времени. Автономный проект ЕС в сфере безопасности и обороны остался в потенции, но на практике во многом лишился первоначального импульса. Пока возобладала «круговая порука», навязываемая Вашингтоном и цементируемая механизмами НАТО.

Внося вклад в теорию международных отношений, европеисты нынешнего поколения обращают внимание на симптомы эрозии западоцентричного мира. Среди прочего это прослеживается, по мнению чл.-корр. РАН Ал. А. Громыко, на путях эволюции политической философии, которая ныне проявляет себя как «родственник» экономического неолиберализма23. Коллеги из Института Европы держат в поле зрения ключевые тенденции, определяющие сегодня смену ориентиров мирового развития, последствия кризисного спада в глобальном и региональном разрезах. В коллективной монографии, вышедшей под редакцией Ал.А. Громыко, дан обстоятельный анализ сочетания глобальных факторов и региональных тенденций24. Концептуально новым можно считать анализ проекции актуальных глобальных изменений и центробежных процессов, происходящих в мире, на региональный уровень – в пределах Европы. Неолиберально сориентированная модель мирового порядка уходит в прошлое. Ее вытесняет полицентризм, который не имеет пока четких очертаний и понятной структуры. Иллюзии бывших гегемонов сталкиваются с амбициями сторонников нового мироустройства. В этих условиях обращается внимание на риски дестабилизационных и кризисных процессов на европейском и на мировом пространстве. Междисциплинарный анализ, представленный авторским коллективом монографии «Европа в кризисном мире», позволил дать комплексную картину современных тенденций и вызовов, стоящих перед Евросоюзом: в сфере интеграции и безопасности, в социально-экономической сфере.

Итак, автор прошелся «галопом по Европам» (а также и другим регионам), глядя на достижения коллег как бы «со стороны». Это, разумеется, оправдано, когда не подменяет, а дополняет самопознание, когда отражает общий настрой на взаимодействие в отработке концептуального позиционирования.

Казалось бы, логично продлить предпринятый обзор переключением на латиноамериканистику. Но в данном случае, исходя из профессионального опыта автора, полезнее, на мой взгляд, другое – на ее примере показать многофакторный процесс формирования концептуальной основы регионоведческой школы, прекрасно понимая, что аналогичная задача для других объектов подвластна лишь непосредственным представителям соответствующей школы.

Глава 3

ВРЕМЯ ВОДИТ НАШИМИ ПЕРЬЯМИ

Многолетняя причастность к делам латиноамериканистики и знание ее «изнутри» позволяют автору более обстоятельно остановиться на результатах концептуальной работы на этой ниве. Причем по возможности совершить это в жанре диалога с представителями других регионоведческих школ и отечественной глобалистики, с одной стороны. А с другой – апеллируя к представлениям зарубежных коллег, которые шли параллельным курсом, находя отклик в нашем обществоведении. Не думаю, что удастся таким образом соблюсти все названные ориентиры. Но пусть это будет сделано хотя бы частично. Иначе говоря, обращение к латиноамериканистике будет реализовано здесь как своего рода «кейс стади» (уже анонсированный). То есть как пример формирования одной из регионоведческих школ, осуществлявшегося с учетом родственного опыта в стране и за рубежом.

Коль скоро латиноамериканистика рассматривается в обозначенном ключе, хотелось бы прежде всего обратиться к содержательной стороне дела. Это реально в том случае, если по мере сил будет восстанавливаться баланс между концептуальным науковедением и статистической наукометрией, баланс, явно нарушенный в последние годы в пользу второго. А это также означает, что придется отдать должное той печати исторического времени, которая так или иначе модифицирует наши научные и мировоззренческие представления. Порой они (будем откровенны) непроизвольно мимикрируют под историческое время. Имеются в виду его метаморфозы в отечественной практике, в событиях на пространстве изучаемого региона и, разумеется, императивы, задаваемые глобальным контекстом.

ЛКА с достаточными на то основаниями традиционно рассматривалась в общих границах развивающегося мира, в огромном массиве развивающихся стран25. Но это множество на сегодня потеряло былую, пусть относительную определенность. В обыденном понимании речь идет о странах, отстающих в своем экономическом развитии, но теперь с бóльшим либо меньшим успехом встающих на догоняющую траекторию. Сохраняются и те, что остаются в плену устойчивого отставания и социально-экономической архаики. В свое время эксперты ООН и ряда других общемировых организаций, выстраивающие страновое типологическое ранжирование, оказались в замешательстве после исчезновения «второго мира» во плоти советского лагеря. Тогда смысл категории «третий мир» отпал сам собой. А в мировых реестрах и рейтингах появились категории «транзитных» государств и «нарождающихся рынков». Между тем неизменно продолжало хорошо работать деление геоцивилизационного порядка. И косвенно это подкрепляло репрезентативность регионоведческих школ, с одной стороны, а с другой – фундаментальность цивилизационного подхода.

Дискуссия в жанре переоценки ценностей развернулась еще на исходе «перестройки» второй половины 80-х. Тогда коллеги из ИМЭМО (Р.М. Аваков и М.А. Чешков), предчувствуя распад былой концептуальной основы, действовавшей при совокупном исследовании проблематики развивающихся стран, подняли вопрос о теоретическом самоопределении «третьемироведения». По моим представлениям, на финале советского времени аргументация в пользу такой позиции оказалась недостаточной, о чем было сказано в статье 1989 года26.

В центре дискуссии оказались тогда четыре полемических узла. Во-первых, место и роль нашего регионоведческого сегмента в широком контексте общественных наук. Во-вторых, то, что обещало нашим интерпретациям обращение к качествам взаимозависимого мира (к эффекту глобализации). В-третьих, возможности и пределы адаптации капитализма к новым условиям существования в его периферийной зоне. Четвертое – выводы, которые последовали по результатам ревизии того, что принесла практика социалистического выбора и социалистической ориентации развития в периферийной зоне мирового хозяйства. Тогда в научной трактовке преимущественно сказывались предчувствия. А на сегодня мы имеем свершившийся факт распада «второго мира». Отнюдь не до конца, но, определенно, в его советском сегменте. С неизбежностью пострадала логика выделения «третьего мира». Сузилась и зона государств, неопределившихся в своем историческом выборе. Рынок все более масштабно «поедал» их остатки. Переходная многоукладность эволюционировала в сторону повышения веса того уклада, который ассоциируется с развитым капитализмом.

Легко понять мотивацию тех наших коллег, которые в нынешних условиях вернулись к вопросу построения концептуальной основы, на которую могут опираться исследования разнородной совокупности развивающихся стран. Среди них представители африканистики, члены-корреспонденты РАН И.О. Абрамова и Л.Л. Фитуни. В своей интерпретации они отталкиваются от эрозии прежнего мироустройства, сопровождаемой нарастанием веса развивающихся государств как в мировой политике, так и в мировой экономике. С другой стороны, аргументация ведется с учетом соперничества сильных мира сего в доступе к ресурсному обеспечению, осуществляемому за счет резервов, которыми располагают развивающиеся страны27. Это, однако, не снимает с обществоведческой повестки вопрос сущностной диверсификации обширного массива государств, по инерции называющихся развивающимися. Разброс по качественным характеристикам обществ и экономик становится все более рельефным и явственным.

Мотивация «переоценки ценностей», продиктованная осознанием реальности происходящего ныне разрушения прежнего мироустройства, близка сегодня широкому кругу отечественных и зарубежных ученых. Примером служит последний (январь 2023 г.) доклад Давосского форума о глобальных рисках. Доклад исходит из концепции «поликризиса» – множественного, многовекторного поражения существующего миропорядка, что порождает императив переформатирования мировой системы28. Как представляется, будь то в мировом сообществе в целом либо в сегменте развивающихся стран, типологическая принадлежность государств, их место в глобальной иерархии будут зависеть от способности выходить из зоны риска по мере преодоления «поликризиса» и издержек этого процесса.

Обращаясь к ЛКА, логично начинать с ее места в мировой системе координат. В совокупности регион легко, почти арифметически, попадает в среднюю страту мирового сообщества, имея примерно равную квоту в мировом продукте (по ППС) и мировом населении. Но прав профессор В.Б. Кувалдин, называющий ЛКА «незолотой серединой»29. Если она и середина, то скорее в ее нижнем срезе. Другое дело – неизбежная обманчивость «средней температуры по больнице», требующая типологической конкретизации. Да, ЛКА несомненно лидирует по критериям общности, но вместе с тем по многим сопоставительным измерениям разброс слишком велик. Тогда типология – незаменимый инструмент. И, как представляется, он с очевидностью востребован в арсенале того научного течения, которое принято именовать «цивилизационным подходом». Симптоматично, что один из столпов советской латиноамериканистики член-корреспондент АН СССР В.В. Вольский, увлекшись страновой типологией, нашел исходный материал анализа именно в цивилизационной разнокачественности30. В своё время, чувствуя ту же потребность в инструментах типологии, автор ввел в научный оборот категорию цивилизационной матрицы (и цивилизационного ареала), позволяющей отразить основные результаты общественно-экономического становления и их расхождение по базовым характеристикам31.

Содержание указанной категории определяется нахождением типического (своего рода архетипов) в множестве конкретных вариаций, которые давало формирование экономик и социумов по результатам конкисты и освоения занятых пространств. XVI век – первый век колонизации – принес возникновение и утверждение гибридной матрицы там, где конкисте предшествовали высокие доколумбовые культуры, где еще до конкисты возникли институты государственного (или даже, условно, имперского) порядка. Перу, Мексика, Боливия и Гватемала концентрированно представляют первую матрицу. География перечисленных стран определяется горным рельефом. Нагорье – их типичный ландшафт. В основе социальной пирамиды здесь оставалась производящая автохтонная община, способная на выдачу добавленного продукта, который позволял адекватно прокормить всю социальную пирамиду, включая, конечно, обеспечение роскоши имперских верхов. Конкистадоры, поэкспериментировав (не всегда удачно) с утверждением своей власти, де-факто заместили собой лишь верхнее звено общественной пирамиды, оставив нижестоящие действовать почти в прежнем режиме. Понятным исключением была жреческая каста, замещенная католическим клиром.

Начав существование в XVII веке и в полной мере утвердившись в веке XVIII-м, обрела свою жизненную почву матрица плантационного рабства. Она характеризовалась, соответственно, принудительным переселенчеством, вытеснением автохтонного населения, врожденной ориентацией на спрос мирового рынка (пусть опосредованный метрополией)32. Жизненность такой матрицы обеспечивалась природной средой – влажными тропиками равнинной местности преимущественно в приморской зоне. Классику этой модели представляют Куба, Доминиканская Республика, а также Карибское побережье Колумбии и Венесуэлы.

Последняя матрица хронологически сложилась на рубеже XIX и XX веков в основном в результате свободного переселенчества из европейских стран, переживавших аграрное перенаселение, политические пертурбации и военные конфликты. Она масштабно проявила себя частично в сельской, частично в городской среде. Наиболее характерна эта матрица для Аргентины и Уругвая – стран небезосновательно называющихся ныне квазиевропейскими (идеал этнодемографического микса, еще не достигнутый в зоне Евросоюза). Иными словами, переселенченская матрица вполне заслуживает прилагательного аргентино-уругвайская.

Оставаясь в общем ряду регионоведческих школ, латиноамериканистика обладает рядом несомненных особенностей. Их необходимо учитывать сегодня при изучении реакции латиноамериканских экономик и обществ на ключевые глобальные процессы, а также при оценке способности регионоведческой школы вносить лепту в обобщение мирового опыта. Итак, к чему можно свести ее специфику? ЛКА, во-первых, уникальна тем, что имеет парадоксальное сочетание несомненной цивилизационной общности и широкого диапазона национальных ситуаций, демонстрирующих разность исходных матриц. Общность отмечена беспрецедентным лингвистическим родством, преобладающей конфессиональной принадлежностью, весомым и часто определяющим присутствием иберийского компонента в национальной культуре. Наконец, повсеместно сказывается сходство исторических судеб стран ЛКА. Национальная государственность стала, как правило, результатом первой волны деколонизации в латиноамериканской части региона и результатом третьей в случае карибских государств33.

Налицо беспримерное родство, с которым может соперничать лишь арабский ареал. Но он заметно меньше по суммарному населению и занимаемому пространству. Другое обстоятельство – в арабском ареале обнаруживается и воспроизводится цивилизационная преемственность даже при продолжительной колониальной летаргии. В латиноамериканском регионе ход истории определяется сломом преемственности, трансплантацией и укоренением метропольных тканей, а затем адаптацией либо гибридизацией общественно-экономических структур.

Не меньше впечатляют различия стран ЛКА: по степени экономической развитости, по стратификации социума, по композиции этнорасового состава, по качеству природной среды и ресурсной обеспеченности, по устойчивости системообразующих общественных институтов. Существующие различия в экономике можно проиллюстрировать красноречивым обстоятельством. Измеряя различия показателем ВВП на душу населения, мы легко обнаруживаем, что дистанция, отделяющая наиболее развитые страны региона от верхнего эшелона западного мира, меньше той, которая отделяет наиболее развитые страны ЛКА от наименее развитых соседей. Согласно пересчету ИМЭМО на эквивалент ППС в первом случае фиксируется двухкратный разрыв. Во втором случае мы видим максимум десятикратный и минимум пятикратный разрыв34. И, судя по статистике последних десятилетий, отмеченный разрыв имеет тенденцию к увеличению. Проиллюстрируем самоочевидными сравнениями. Думаю, наш читатель способен почувствовать разницу между квазиевропейской Аргентиной и квазиафриканской Гаити. Или, опять же, между квазиевропейским Уругваем и преимущественно индейской Гватемалой.

Третья ключевая особенность: ЛКА, возможно, в наибольшей мере выполняла и выполняет роль «экспериментальной лаборатории» мироисторического процесса. Здесь синхронно представлены практически все модальности, все ступени социально-экономического развития. Диапазон максимально возможный: от присваивающей первобытной общины до финансовой группы с высокой концентрацией активов и передовой цифровизацией бизнеса. Наряду с этим здесь представлен очаг консервативного социализма (Куба), а в ряде государств до недавней поры находили почву эксперименты в духе «социализма XXI века».

Сегодня, на исходе «деидеологизированного времени» остается соблазн свести мотивы создания академического центра латиноамериканистики к геополитическим побуждениям. Думаю, причины явно многограннее. К началу 60-х годов в советском социуме созрел соответствующий общественный запрос. Получена критическая масса первичных представлений о далеком континенте, пробуждавшая позновательный интерес. Впечатляет символическое совпадение – переход Кубы, ведомой антидиктаторской, антиимпериалистической революцией, в лагерь «реального социализма», с одной стороны, и – с другой – полет Гагарина. Он прямо возвестил миру о выходе на международную арену технологической мощи альтернативного центра, а косвенно – о претензиях советской державы на политику глобального уровня.

Конечно, еще до институализации латиноамериканистики проявили себя отдельные прецеденты. Стоит обратить внимание на 20-е и 30-е годы прошлого века – время веры в мировую революцию и миссию Коминтерна как прообраза общемировой компартии. В структурах Коминтерна, в среде его деятелей и экспертов, работавших в Москве, рождались первые публикации о реалиях стран ЛКА. Они не были многочисленны, и, конечно, отличались тендециозностью. Однако академическая, университетская публика все же получила минимум знаний о латиноамериканской современности. Кстати (что показательно), именно тогда (до создания ИЛА) стартовала специализация по латиноамериканской тематике сразу на трех факультетах МГУ – на географическом, экономическом и историческом. Поступая в МГУ в 1961 году, на экономический факультет, автор избрал Латинскую Америку, тематику которой стали преподавать на кафедре экономики зарубежных стран.

Шесть десятилетий существования академического центра латиноамериканистики отмечены, конечно же, печатью переменчивого исторического времени. В случае латиноамериканистики старт пришелся на период недолгой хрущевской оттепели35, которая, впрочем, слабо отразилась (может быть, не успела?) на тональности восприятия латиноамериканской действительности. Инерция давала себя знать в течение всего времени «первоначального накопления» знаний о регионе (первое десятилетие ИЛА, основанного в 1961 г.). Его плоды проявили себя во второй половине 70-х годов как результат обогащения наших представлений по мере более глубокого освоения эмпирического материала. С другой стороны, сказывалось, конечно, восприятие «нестандартных» реалий региона.

Советская латиноамериканистика, казалось бы, не могла и не должна была пройти мимо Карибского кризиса 1962 года. Действительно, не могла, но и не смогла в полной мере оценить его историческое значение и сопутствовавший ему резонанс в идейно-политической сфере (не нашего ума дело?). Фундаментальный труд, давший разноплановую оценку Карибскому кризису, подготовленный С.А. Микояном, вышел в свет только в 2006 году36, позднее (2021) был опубликован труд академика А.А. Фурсенко, выступившего в соавторстве с американским историком Т. Нафтали37. Непредвзятая оценка Карибского кризиса, по-моему, пришла еще позже – в ассоциации с восприятием специальной военной операции, объявленной 24 февраля 2022 года, и с осознанием сопутствующих ей рисков.

Тем временем в советском обществоведении, так или иначе, начали проявлять себя обновленческие тенденции. Их представителем стала кафедра политической экономии современного капитализма, которую в Ленинградском государственном университете (сейчас СПбГУ) возглавлял профессор С.И. Тюльпанов. Школа Тюльпанова сделала немало для того, чтобы особенности развивающихся стран (включая латиноамериканские) нашли достойное место в традиционном курсе политической экономии38. Практически одновременно начал выдавать концептуальные наработки отдел развивающихся стран ИМЭМО, возглавлявшийся чл.-корр. АН СССР В.Л. Тягуненко, а затем профессором Г.И. Мирским (одно время до Мирского отделом руководил Г.Е. Скоров).

Важнейшие достижения латиноамериканистики того времени (на переходе из 70-х в 80-е годы) связаны, во-первых, с фундаментальным анализом социального состава латиноамериканских обществ, в основном на базе традиционного марксизма (а как иначе?). И, во-вторых, с дискуссией относительно особенностей развития капитализма в периферийной зоне мировой экономики. В первом случае удалось отойти от стандартного восприятия социальной обусловленности антиимпериалистического и национально-освободительного движения. Пришлось заняться истолкованием «отклонений», продемонстрированных Кубинской революцией, согласиться (де-факто) с тезисом о наличии предпосылок построения социализма там, где ранее они не воспринимались (по крайней мере официозом).

С другой стороны, советские латиноамериканисты, рассуждая в духе идеологических установок своего времени, отмежевывались (как и было положено в наших пенатах) от апелляции к герилье, к вооруженной борьбе, представлявшейся оппонентами слева в качестве действительно революционной панацеи. В то же время замалчивалась критика в адрес «бюрократического социализма», с которой в ЛКА на то время выступали представители леворадикального течения и вошедшего в зрелую жизнь нового поколения «ревизионистов». Те обрели активность под влиянием диссидентства, стартовавшего в рубежном 1968 году, а позднее еврокоммунизма, продвинувшегося на политическую авансцену к исходу 70-х годов39