Фатальная ошибка опера Федотова бесплатное чтение
Пролог
– Слышь, начальник, отпусти, а?
Мелкая засранка смотрит глазами котика из Шрека, выпячивает пухлую нижнюю губу, по-блатному тянет гласные. И где только научилась, мерзавка?
Я прикуриваю, не обращая внимания на представление, разворачивающееся перед моим носом, тыкаю пальцами в кнопки клавы, набивая текст нового протокола.
Аська сопит, ерзает, привстает, пытясь заглянуть в экран, садится обратно, вздыхает, ерошит волосы, короче, все делает, чтоб отвлечь от работы. Качественно.
Но я не отвлекаюсь.
Ее ужимки выучил уже давным давно, не первый раз она тут, у меня перед столом, представление устраивает.
Поняв, что меня не проймешь, Аська опять затягивает на одной сиротской ноте:
– Ну нача-а-альник…
– Ася, – отрываюсь я от протокола, – может, хватит, а? Ты откуда это слово отрыла? У вас там что, рен тв подключили, что ли?
– Куда? – хлопает она ресницами. Длиннющими, кстати, придающими худому лицу кукольное выражение. Очень оно ей, это выражение, на улице помогает… Если вдруг попадается она, или кто-то из их веселой гоп-компании, то чаще всего сердобольные люди, глянув вот в такие несчастные глазки на пол лица, смягчаются и отпускают. Как такую милоту можно обидеть?
Ага, еще как можно. Главное, чтоб она вас не обидела, милота эта.
Плавали, знаем.
– Что, “куда”? – пиздец, диалог у нас, конечно, увлекательный. – На телевизор.
– Какой телевизор, о чем ты, начальник? – усмехается Аська, и эта усмешка на детском лице смотрится очень даже по-взрослому, – у нас отродясь такой радости не водилось. Мы ж не центральные.
Центральными они называют ребят, живущих в Центральном детском доме, который, как понятно из названия, находится в центре. И является образцовым детским домом. Само собой разумеется, что там есть все, и телевизоры, и телефоны у детей, и новые хорошие игрушки, и постоянная спонсорская помощь. Это не считая дотаций от государства.
А Аська живет в “Западе”. То есть, в детском доме номер три, расположенном в другом районе города, западном, как можно понять опять же из названия.
Из достопримечательностей там промзона с кирпичным заводом и военная часть с вечно голодными срочниками.
Дотации, конечно, есть, и спонсорская помощь тоже, но до детей это все дело не доходит. Я, когда работал в отделе по делам несовершеннолетних, еще лет пять назад, сразу после армии, пару раз наведывался туда. Впечатлений получил массу…
Тогда же и с этой засранкой познакомился… Если б знал, какой крест себе на спину взваливаю, бежал бы куда глаза глядят, ей-богу…
– Ладно, замнем, – решаю я не развивать тему телевизора. Смысла нет. Расследовать исчезновение бытовой техники, которую в последний раз дарили спонсоры и в числе которой, я точно знаю, были три телевизора, я не собираюсь. И без того завален по самые уши, моральных сил никаких не хватит.
И нет, мне не стыдно.
Мне никак.
Атрофировалось все уже давным давно. Мне бы теперь тупо разгрести все, что есть, чтоб на премию заработать в конце месяца. Но это, похоже, к категории мечт относится.
– Ты мне лучше скажи, какого хера ты полезла опять на склад? И, самое главное, как умудрилась спалиться. А если б я не узнал? А? У нас полно новичков, не все в курсе, что надо с тобой делать при поимке. Завели б дело опять, и что? Тебе скоро восемнадцать, по полной ведь пойдешь.
– Мне вчера восемнадцать исполнилось, – обидчиво говорит Аська, – забыл, начальник?
– А с какого хера мне помнить? – удивляюсь я наглости засранки. – У меня дел, кроме тебя, хватает. Поздравляю, кстати.
– Спасибо, – дует она губы, а я поражаюсь в очередной раз преображению.
Ну надо же, только что сидела такая печально приблатненная коза, чуть ли не по фене со мной разговаривала, а сейчас вся из себя нежная обиженка. Очередная маска, не иначе…
– Если есть восемнадцать, значит, должна понимать, покрывать я тебя больше не смогу, даже по старой памяти… И переводят меня, к тому же.
– Куда? – она таращится с неподдельным удивлением, и это уже не игра.
– На повышение, в другой отдел. Теперь не тут буду сидеть, а на Мичурина.
Мичурина – это тоже центр, но там другое совсем. И Аська, если будет как обычно залетать со своими придурками, туда никак не попадет.
– То есть… – тихо говорит она, – я тебя больше и не увижу?
– Вполне вероятно, – киваю я, – так что сейчас я тебя отпущу, уже договорился с ребятами, но больше не смогу… Сама понимаешь, каждый раз они меня не до…
Тут меня вынужденно прерывают.
Поцелуем.
Я, охренев от смены действий и вообще творящейся фигни, выпадаю из реальности на пару мгновений, машинально кладу руки на талию прижавшейся ко мне Аськи, словно в трансе отмечая ее тонкость под многослойной пацанской одеждой, раскрываю рот, позволяя юркому остренькому язычку нагло скользнуть внутрь.
Не то, чтоб отвечаю, но и не прерываю.
Сначала реально от шока, потому что уж в таком ракурсе я эту мелкую шмакодявку никогда не рассматривал. Она же… Она же не девка. Она пацан. Или нечто бесполое, вечно замурзанное, нахальное и безбашенное.
Оно не может так целовать…
Может.
И целует.
Отчаянно, дерзко, с болью какой-то затаенной и нежностью. Неопытно, но с большим энтузиазмом. Подкупающе искренне.
Меня так никогда не целовали…
Аська ощущает мои руки на талии и отчаянно жмется сильнее, стонет тихо мне в губы, зарывает пальцы в волосы на затылке…
И этот тихий, сладкий стон одновременно заводит еще сильнее и заставляет протрезветь и прийти в себя.
Я с трудом отдираю от себя девчонку, отталкиваю ее, откидывая на жесткий кожаный диванчик, специально поставленный для того, чтоб кемарить на нем во время ночных дежурств.
Аська шокированно хлопает ресницами, облизывает губы, и я с досадой отмечаю, что вот в таком ракурсе, развалившись на диване, без кепки, с растрепанными волосами и красными, зацелованными губами, она выглядит… соблазнительно. Даже хочется подхватить ее и продолжить начатое.
Но этот бред появляется в голове на доли секунды и пропадает, смытый волной стыда.
Это же Аська! Я же ее с тринадцати ее лет знаю! Дикая, безбашенная дурочка! Ребенок по сути!
О чем я вообще?…
А она? Она-то какого хера?
– Какого хера ты творишь? – голос у меня хрипит, провожу по лицу ладонью, пытаясь хоть немного привести себя в чувство.
Случившееся выбивает из колеи, шокирует даже.
С ума она, что ли, сошла?
– Ничего… – отвечает она, садится более ровно, смотрит на меня пристально, а затем выдает, – просто… Слушай, начальник, я тебе нравлюсь? Я красивая?
– Ну… – да хер ее знает… Никогда о ней не думал в таком ключе, я же не педофил гребанный…
– Трахни меня, а?
Ничего себе, просьбочки!
– Ты еб… То есть, с ума сошла? Ты чего тут устраиваешь, дура?
– Ничего… – она опирается локтями на колени, подается ко мне, внимательно глядя в глаза, серьезно так, жадно, – просто подумала… Лучше пускай ты… Я тебя давно люблю.
– Так… – все, этот бред надо прекращать, – хватит. Ты себе придумываешь херню, у тебя возраст такой, я все понимаю. Давай сделаем вид, что ничего не было, я тебе пропуск выписал, вали.
– Вов… – она обращается ко мне по имени, а это значит, что сейчас все без шуток, серьезно очень, – Вов… Я тебя правда люблю… Понимаешь, сразу, как увидела, еще тогда, пять лет назад…
– Ты ебнулась. – Знаю, так с детьми нельзя говорить, но у меня как-то словарный запас подрастерялся в связи с последними событиями, – ты ребенком была тогда…
– Нет, не ребенком, – качает она головой, – я все помню… И я все думала, что ты заметишь. И тоже меня полюбишь. Дура, да, знаю. Но думала. А ты… Не замечал. А теперь тебя переводят, и я даже так тебя увидеть не смогу больше…
– Так ты… – осеняет меня внезапно, – ты это все… Специально? Все эти годы?
Ее улыбка подтверждает мои опасения. Все. И насчет мотивов ее поведения, и насчет “ебнулась” тоже. Одно без другого не идет, похоже.
– Так… – я решительно встаю, подхожу к ней, продолжающей сидеть на диване. Теперь она смотрит на меня снизу вверх, и глаза, с этими длиннющими пушистыми ресницами, наивно порочные, заставляют сердце неожиданно дико застучать. Я хмурюсь, не радуясь такой реакции организма, но списываю это все на стресс, подхватываю мелкую засранку под локти, поднимаю и тащу к двери.
Она не сопротивляется, словно разом шарик сдули, ноги переставляет и глаза не поднимает.
– Все, Захарова, вали. И больше такой херни не пори. Поняла?
– Я тебя больше не увижу? – спрашивает она, глядя из коридора печально и слезливо.
– Нет, и это к лучшему, – наставительно говорю я, стараясь не замечать ни глаз ее огромных, ни тоски в них.
– А что нужно сделать, чтоб тебя увидеть? – не уходит она никак.
– Или убить кого-то, или в полиции работать, одно из двух. И оба мимо тебя, так что вали скорее отсюда. И больше так не шути, а то не все шутки понимают.
– Я и не шучу…
Тут я не выдерживаю и закрываю дверь.
И даже ключ в замке проворачиваю, на всякий случай.
Потом иду к столу, достаю бутылку воды, наливаю, пью. Мелкими глотками, с задержкой дыхания, пока хватает сил.
И только так чуть-чуть успокаиваюсь, могу нормально мыслить.
Мелкая засранка, с ее подростковой любовью, выбила из колеи.
Любит она меня, блять… С тринадцати лет… Да смешно же, глупость.
А целуется хорошо… Кто научил?
Думать об этом – вступать на опасный путь, и потому я спешно заставляю себя переключиться.
И уже к концу рабочего дня забываю о мелком утреннем инциденте.
В принципе, я все сделал правильно, отшил ее грубо. Зато не будет больше херней страдать и лезть во всякие тупые замуты, чтоб попасть в отделение и меня увидеть.
Надеюсь, я был достаточно груб, чтоб у нее отбилось все желание и вся ее, так называемая, любовь… И больше я ее не увижу.
Тогда я еще не знал, как сильно ошибался.
Фатально просто…
Глава 1
– Оперуполномоченный Федотов слушает, – говорю я в трубку и даже сам со стороны слышу, насколько заебанно звучит мой голос. Оно и понятно, второе дежурство нон-стопом, да еще и дикое такое. За все время удалось поспать только три часа на продавленном диване в дежурке. Так что я сейчас больше отзовусь на хрип зомбака, чем на свое имя.
– Федот, приезжай давай, тут по твою душу дело, – басит в трубку дежурный третьего отделения, того самого, где я работу начинал, еще участковым.
– Что опять? – никуда ехать я не хочу. Я хочу сейчас лечь и прямо тут сдохнуть. И чтоб мое счастливо разлагающееся тело не шевелили минимум трое суток. А потом можно закопать… Ох, отдохну, мать его!
– Тут опять твоя Захарова…
Бля-а-ать…
– Пошли ее нахуй…
– Не, она не посылается, ты же в курсе…
– Ну скажи, что я потом приеду…
– Говорил. Не верит.
Сучка.
Надо же, какая сучка!
Лучше б я ее не спасал в свое время от малолетки, дрянь такую! Только нервы мне портит! Постоянно. Крест мой, блять, железобетонный. Придавил, дышать не дает…
– Слушай, Вадимыч… – голос мой становится просительным, – ну разберись с нею сам, а? Ну на кой хер там я?
– Да я бы разобрался… Но тут реально нужен кто-то из центра. А ты дежурный. Давай, Федот, приезжай, а то тут смена вернулась, сейчас ее увидят, начнут хороводы водить… Оно мне надо?
Какие еще, блять, хороводы???
Бросаю трубку, плетусь в туалет, сую голову под напор холодной воды, пытаясь прогнать остатки сомнамбулического состояния из организма.
Смотрю на себя в зеркало, чуть не шарахаюсь, затем ухмыляюсь, и серо-зеленый зомбак из зазеркалья скалится ответой усмешкой.
Хорош… Красавец!
Может, это и правильно. Есть маленький процент, что напугаю сейчас Захарову до усрачки, и она отстанет от меня.
Хотя, это вряд ли.
Прилипчивая дрянь такая, как конский клещ.
Хер скинешь… И кровь пьет так же.
В третьем появляюсь через полчаса и по гоготу в дежурке понимаю, что смена пришла и Захарову увидела.
Кривлюсь, отчего рожа моя, наверняка, еще жутче становится, толкаю дверь в дежурку.
И, по мгновенно наступившей тишине понимаю, что цель достигнута.
Кто не обосрался сразу от появления зомби-опера, те прям уже на подходе, судя по пугливому бульканью.
Перевожу взгляд налитых кровью глаз, а они у меня реально налиты кровью, сам видел, сам пугался, по очереди на каждого из веселящихся смертничков, пока не достигаю, наконец, цели своего путешествия, Захаровой.
Она, в отличие от своих коллег-слабосилок, нервами покрепче, детдомовское детство и наше прежнее плотное общение сказываются, а потому просто чуть кривится, отчего ее пухлые губы противоестественным образом становятся еще пухлее.
С досадой осматриваю ее, полусидящую верхом на крышке стола, в строгом форменном костюме, на ней смотрящемся вообще не строго, а очень даже вызывающе: грудь немалого размера обтянута рубашкой, скромно застегнутой до самого ворота. И сразу же, вот буквально в этот же момент, представляется, как пуговки эти по одной расстегиваю… Или, наоборот, рывком полы рубашки в стороны, чтоб сразу увидеть, чего она там такое за этой голубой тканью скрывает… Юбка, строго ниже колен, как положено по уставу, сейчас чуть задралась и бедро вызывающе облепила, очень красивый, крутой такой изгиб. И волосы, убранные по тому же уставу в строгий пучок, чуть разлохматились, словно она только что с кровати, где не спала, совсем не спала!
Захарова смотрит на меня вызывающе, выразительно очерченная бровь чуть приподнята, в глазах – насмешка.
Дрянь такая, прекрасно знает, как действует на мужиков. Вон они, слюнями ее уже залили и мысленно поимели во всех позах и ракурсах!
Она на всех одинаково действует.
Кроме меня.
Потому что я ее помню мелкой сопливой замарашкой, с вечно наивно распахнутыми голубыми глазенками. Очень ей это все помогало на улице, сколько раз добрые люди отпускали восвояси воровку, просто посмотрев в эти невинные прозрачные озера. Такой ангелочек не может врать…
Ага, конечно…
– Чего ржем? – вместо приветствия уточняю я, и, не получив ни одного внятного ответа, киваю Захаровой, – Захарова, на выход.
– Это еще зачем? – спрашивает она и еще шире распахивает ресницы. А они у нее, как у куклы, черные-черные. И длинные, тени на щеки отбрасывают… Сучка. Если б не знал на сто процентов, что это свое такое богатство, заставил бы снять. Потому что не по уставу тут с такими опахалами лазить.
– Сама же требовала, чтоб я приехал… – рычу я, уже из последних сил сдерживаясь. Вот заводит она меня с полоборота! Все время! Даже уже и зомбаком себя не ощущаю! Ожил, блять!
Хоть патентуй Захарову, как средство борьбы с живыми мертвецами!
– Аа-а-а… – она опять хлопает ресчичками, поворачивается к своим обожателям, уже опознавшим меня и теперь усиленно хмурящим брови. Словно я на их сокровище претендую! Да нахер мне такое чудо сдалось! – Так я уже без вас обошлась… Мне вот Янин помог… – и, глядя с удовольствием и вызовом в мою, наверняка, краснеющую от ярости морду, договаривает медленно и четко, – долго ехали, товарищ капитан. Я-то ладно, нашла выход… А вот на вызов с таким таймингом нельзя…
Как только замолкает эхо ее язвительного голоска, грохают здоровым мужским ржачем ее преданные вассалы, а меня прямо на месте подбрасывает от ярости.
Сучка! Ну сучка же, а?
– Захарова! – жутко скалюсь я в ответ, – выйди, парой слов перекинемся.
– О чем, товарищ капитан? – округляет она глаза, – у меня больше нет к вам дел…
– У меня есть! Пошла, я сказал!
Все, больше у меня нет сил с ней танцевать. Сейчас эта маленькая дрянь получит по жопе! Надо было раньше не сдерживать свои порывы, а пороть ее, засранку вредную, форменным ремнем! Может, теперь и хлопот бы поубавилось…
– Эй, товарищ капитан, – тут же вступается за свою Дэйенерис один из дотракийцев, – что-то вы слишком много…
Я перевожу на него взгляд, и защитник тут же трусливо умолкает.
Н-да, королева драконов пока еще не торт, пугливые у нее всадники… Но прямо верной дорогой идет… Если так дальше пойдет, то скоро трупами преданных вассалов будут устланы коридоры родного мвд.
– Ничего, Вась, я разберусь… Спасибо… – Захарова очаровательно улыбается своему рыцарю, и я прямо вижу, как парня растаскивает от ее улыбки.
Ведьма гребанная.
Ничего ж не делает, чего все так охреневают-то в момент?
Хорошо, что на меня эти ее фокусы не действуют…
Пропускаю ее вперед, ловлю ошалелые взгляды парней на заднице Захаровой, обтянутой форменной юбкой, вроде и не сильно, но все равно слишком… Прямо слишком.
Скалюсь напоследок, типа, улыбаясь, и с грохотом захлопываю дверь дежурки.
Не глядя на наблюдающего за нами со своего места Вадимыча, хватаю стерву за запястье и тащу вглубь коридора, туда, где камер нет. И никто не помешает воспитательному процессу.
Захарова не сопротивляется, податливо позволяя вести себя туда, где мне будет удобно выяснять отношения.
Те самые, которых у нас нет и быть не может, но, они, противоестественным образом, каждый раз возникают…
Глава 2
Третий я знаю, как свои пять пальцев, не зря же в свое время именно здесь начинал, потому тащу Захарову в закрытый кабинет, который давно уже не используется. Его для всякой херни приспособили еще в мою бытность тут простым летехой. Опера здесь неучтенные вещдоки кидают, хотя так нельзя, конечно, эксперты всякой херни натащили тоже. А еще тут диван стоит, но на нем спать не стоит, если, конечно, не хочешь какую-нибудь заразу опасную подхватить.
Дверь в кабинет, типа, закрыта, это от случайного интереса приблудного начальства или проверяющих, но я легко толкаю открытой ладонью чуть поверх замка и распахиваю ее.
Затаскиваю несопротивляющуюся, что очень сильно настораживает, Захарову в темное помещение, закрываю с грохотом дверь.
И тут же разворачиваюсь, прижимая мелкую пакостную дрянь к хлипкому деревянному полотну за плечи.
Смотрю ей в глаза, в полумраке кабинета блестящие настолько потусторонне, ведьмовски, практически, что в душе, помимо ярости, что-то еще такое начинает ворочаться. Опасливое.
Это как в лесу встретить на ярком, залитом солнцем пригорке разноцветную маленькую змейку, невинно свернувшуюся в клубок.
И манит она к себе нарядной своей расцветкой, словно игрушка новогодняя, обещая удовольствие. И в то же время, что-то внутри орет истошно: “Беги, дурак! Беги! Она тебя сожрет!”
А ты, понимая это все: что опасно, что неправильно, что не бывает просто так таких красвиых, ярких, тем не менее, тянешь ладонь…
Потому что невозможно не прикоснуться…
Невозможно не смотреть…
Моргаю, приходя в себя чуть-чуть и понимая, что слегка увлекся разглядыванием и потерял прежний боевой, разрушительный настрой.
Спешно вернуть его не выходит, Захарова, мать ее, дышит тяжело, грудь, упакованная в форменную рубашку так туго, что того и гляди, пуговицы начнут отстреливаться по одной, поднимается и опускается взволнованно.
И нет, я не смотрю на это! Просто краем глаза… Чисто боковым зрением… Нижним, мать его…
Набираю воздуха, чтоб выдать длинную матерную тираду, но Захарова делает ход конем.
Облизывает губы. Сучка.
Вид остренького юркого язычка, быстро скользнувшего по нижней губе, мутит голову настолько, словно я прямо сейчас выхватил по ней от моего спарринг-партнера, мужа моей сестренки, придурка Немого.
Прямо качественно очень, до звезд перед глазами…
Безотчетно наклоняюсь ниже, уже не контролируя себя и жадно втягивая ноздрями свежий, со сладкими возбуждающими нотами запах Захаровой.
И вот клянусь, еще немного, и потерял бы контроль полностью, но в этот момент она тоже делает легкое, едва уловимое движение ко мне, глаза в полумраке блестят довольно и шало…
И я прихожу в себя, возвращаюсь в реальность. Четкую, прозрачную.
Где я – вполне себе серьезный, матерый, можно сказать, опер Федотов, умеющий держать себя в руках.
А Захарова – мелкая сопля, много о себе возомнившая. Вредная, доставучая коза. Табу для меня навсегда просто потому, что я ее с тринадцати лет помню. Худой, голодной и вороватой до клептомании.
Этот бэкграунд никуда не деть… Черт, чуть было не подумал – “к сожалению”! Не к сожалению! К счастью!
Потому что Захарова выросла из мелкой пронырливой девки в смачную стервозу, способную испортить жизнь любому нормальному мужику. И все мои инстинкты вопят, что от нее надо как можно дальше! Дальше, Федотов! Еще дальше!
И плевать, какие у нее губы, глаза и титьки!
Нахуй она тебе не нужна, Федотов!
Она тебя сожрет!
– Что вы хотели сказать, товарищ капитан? – Захарова, видно, задолбавшись ждать от меня сколько-нибудь внятного слова, решает проявить инициативу. Опять.
В этом ее ошибка, кстати.
Нетерпеливая стерва.
Все ей надо сразу, в один момент.
Я тут же прихожу в себя настолько, что способен уже связно складывать слова в предложения.
И складываю.
– Захарова, отвали от меня уже, наконец! – хриплю я, убирая от нее руки, засовывая их для надежности в карманы и просто злобно давя ее взглядом, – у меня вторые сутки дежурства сегодня. И я мог бы поспать хоть чуть-чуть, а не мотаться сюда по надуманному тобой предлогу!
– Это не надуманный предлог, – картинно округляет она глаза, еще больше, до идиотизма и замирания всех членов в организме становясь похожей на няшную анимешную куклу для взрослых, – мне в самом деле нужна была помощь, Владимир Викторович… Если бы я знала, что мне может помочь другой… офицер… Я обратилась бы к нему… Но мне можете помочь только вы…
Это “вы” у нее получается с придыханием, нежно-нежно… И я не понимаю, каким образом мы опять оказываемся близко друг к другу. Практически, на расстоянии одного вздоха.
– Захарова… – рычу я уже, чувствуя, как опять начинает сбоить сердце и стучать в висках от напряжения и желания вытащить руки из карманов и… И, блять, даже не хочу представлять дальше! Не хочу! – Я тебе в последний раз говорю, прекрати это все! Поняла? Нихрена у тебя не выйдет!
– Что – все, Владимир Викторович? – шепчет она, и я чувствую, как ее дыхание достигает моих губ… Это, блять, практически поцелуй… Сладкий, сука, такой сладкий… – я просто выполняю свою работу…
– Ты, Захарова, думаешь, что я поведусь на… Это все… – из последних сил сопротивляюсь я, руки в карманах, кажется, уже от напряжения в камни превратились, хер разожму же теперь кулаки, – но я тебе уже сказал… Еще раз так сделаешь, буду писать докладную. Поняла?
– Докладную? – она распахивает ресницы в уже непритворном изумлении, – но за что?
– За неумение решать вопрос своими силами, не привлекая занятых офицеров, – чеканю я ей в лицо, с наслаждением, подленьким и глупым, видя, как расширяются в полумраке зрачки и искажается в обиде лицо. Получай, стерва! Не все же тебе меня мучить? Делаю важную паузу и добиваю, – ты, Захарова, совсем недавно закончила колледж полиции, там вам должны были преподавать все необходимые процедуры… Какого хера ты уже третий раз таскаешь меня, я не понимаю? И сколько раз ты отвлекала от работы других оперов? Ты же, вроде, с отличием закончила обучение? За что тебе диплом выдали? За красивые глаза? Или за другие умения? Может, переквалификацию надо?
С каждым брошенным в лицо Захаровой грязным словом, обвинением, я вижу, как меняется выражение голубых, наивных глаз.
И, если в самом начале нашего разговора ее взгляд был полон превосходства и ехидства, то сейчас он наполняется обидой и слезами.
В итоге, она, не выдержав, сильно толкает меня в грудь обеими ладонями и выбегает из кабинета, хлопнув дверью.
А я остаюсь в полумраке, дурак дураком, смотрю на то место, где только что было ее лицо. И все никак не могу разжать сведенных бешеной судорогой пальцев в карманах.
На душе гадко, мерзко, словно не младшего по званию, косячного до невозможности сотрудника отчитал, а что-то плохое сделал. Неправильное. Подлое даже.
Обреченно, уже, практически, не удивляясь этому, отмечаю, что, несмотря на дикость ситуации, орагнизм все еще сильно взбудоражен.
Неправильная реакция на неправильную Захарову.
Или потрахаться надо.
Хотя, не поможет. Это я уже выяснил оперативным путем… К сожалению, физический напряг – не равно эмоциональный. И, избавляясь от первого, вообще не затрагивается второй…
Тем не менее, мне срочно нужно выпустить пар, желательно кого-нибудь побить, раз уж не выходит выебать.
И в качестве груши идеально подойдет муж моей младшей сестренки.
Выдыхаю, вытаскиваю ладонь из кармана, расцепляю пальцы ровно настолько, чтоб можно было набрать нужный номер.
– Привет, морда немая, – здороваюсь я и, не тратя времени на выслушивание привычного бурчания в ответ, продолжаю, – как насчет получить по харе? Отлично, через полчаса тогда подгоняй.
Отключаюсь, смотрю на часы.
Пожалуй, час я смогу выделить на восстановление пошатнувшейся из-за Захаровой психики, если, конечно, никто меня опять не дернет по какому-нибудь надуманному предлогу.
В голове на мгновение возникает картинка обиженного взгляда Захаровой, ее полные слез, и от этого еще более залипательные глаза, губки влажные, трясущиеся…
Моргаю и снова сатанею, получив привет снизу. Да что это, блять, такое-то?
Не, срочно нужна груша для битья. Прямо срочно!
Да и совет не помешает…
Немой, он неплохо умеет советы давать. Вовремя и правильно помолчав.
Глава 3
– Ты еще больше раскабанел, что ли?
Я аккуратно трогаю челюсть, по которой совсем неаккуратно прилетело недавно от родственничка, мать его, проверяю комплектность зубов и думаю, что в следующий раз, если захочу поиметь с Немого разговор, обойдусь без предварительных ласк в виде спарринга.
А то как-то неправильно получается: на работе меня имеют в мозг, Захарова, дрянь такая, имеет в печенку и ниже, а родственник, хорошо, хоть некровный, только что дополнил комплект ласк…
Так недолго и на инвалидность уйти, с такой-то интенсивной личной жизнью!
Немой привычно не отвечает на мои слова, он вообще у нас по большей части – молчаливое привидение. Не знаю, что нашла в нем моя правильная, а, главное, вполне умеющая складывать слова в предложения сестренка. Верней, догадываюсь, конечно, что нашла. А вот подтверждать свои догадки нихера не тянет. И без того паршиво, когда они рядом сидят. И Немой пялится на нее так, словно, если бы нас не было тут, поблизости, то прямо сожрал бы мою няшную сестренку.
У меня в памяти еще свежи воспоминания, как мы их застали в кровати, чуть ли не в процессе. Это в те времена еще, когда Немой проходил по делу под кодовым названием “тварь, лизать пятки Алке недостойная”, а не как сейчас – “муж, мать его”.
Надо же, как время-то все меняет…
Совсем недавно Немой был моим не друганом, конечно, потому что дружить с сыном местного авторитета, пусть и завязавшего с этим делом, Горелого сыну прокурора западло…
Но недостатки в биографических данных не мешали Немому быть вполне нормальным пацаном, вменяемым, не подлым, а, главное, умеющим в бокс так, как мне хотелось. Хороших тренеров у нас в городе почему-то не осталось, последний умер несколько лет назад… Кстати, Немой был его внуком. И дед, чемпион еще СССР в супертяжелом весе, много чему внука своего научил. По крайней мере, удар поставил охренительно, причем, как левой, так и правой. Ох, я и получил в первый раз по челюсти, когда еще не знал, что он – амбидекстер! До звезд перед глазами! Да каких звезд? До темноты кратковременной. Нокдаун, короче, поймал.
Немой ржать, кстати, не стал тогда, подождал, пока я прочухаюсь, и с серьезной рожей принялся объяснять мои ошибки.
Вот с тех пор у нас как-то общение и заладилось.
Встречи пару раз в неделю, чтоб качественно побить друг другу рожи… Отлично, я считаю.
Постепенно чисто спарринг перешел в пиво после, с разговорами по душам.
И Немой в момент душевного раздрая рассказал про то, что давно уже, несколько лет, страдает по одной девчонке…
Я, когда пришел в себя от новости, что это бревно с глазами может нормально общаться и даже не односложными предложениями, а еще от того, что это бревно может что-то чувствовать, и даже девушку какую-то, бедолагу, конечно, не позавидуешь ей, издалека сталкерить, боясь подойти…
Короче, я едва сдержал дикий здоровый ржач, только представив себе эту картину, как этот мамонт два метра ростом и с размахом плеч в полтора метра, не меньше, гоблин, короче говоря, монстрятина, следит за какой-то невезучей девочкой… И пялится на нее влюбленным взглядом. И страдает… Страдает, мать его!
Слова “Немой” и “страдает” в одном предложении вообще не совмещались, потому удивление мое было вполне понятным.
А еще до сих пор не понимаю, где нашел в себе силы тогда сдержаться и не заржать, просто глядя на задумчивую рожу этого придурка. Очень мне хотелось в тот момент съязвить, что, если он и на девочку (вот бедолага-то, а, чего ж она в прошлой жизни такого хренового сделала, что на нее этот зверюга запал?) так смотрит, то в кровать ее затащить сможет, только предварительно по башке отоварив. И это будет благо для нее! Анестезия!
Но сдержался. Не заржал. И даже дал пару мудрых советов, как более опытный в укладывании девочек в горизонтальную плоскость человек.
Немой, насколько я был в курсе, вообще такого опыта не имел. Нет, конечно, девственником он не был, но вот именно ухаживать, убалтывать девочку на постель…
Ну бля!
Слова “Немой” и “убалтывать” тоже в одном предложении смотрелись крипово…
Короче, я ему чего-то такое посоветовал, типа, не ждать, а брать свое…
Если бы я в тот момент знал, что Немой, сука каменная, про мою маленькую сестренку Альку говорит… Я бы его прямо там в маты вколотил, в лес вывез и закопал, блять!
Но Немой не говорил, как зовут девочку, вообще про нее ничего не говорил, кроме того, что она умница-красавица-отличница-инстадевочка. И еще, что у нее парень есть. И этот парень, типа, приятель Немого. А у приятеля забирать девочку – очень неправильно.
Дед его этому не учил.
Короче, понятно, насколько там все было запущено.
И я не особо верил, что у этого придурка дело выгорит.
Ни одна девочка, особенно, если он не врал, и она реально умница-красавица-отличница и инстадевочка, на такого придурка не поведется. А если поведется, то она – не вот это самое, то, что он говорил…
Когда выяснилось, что моя сестренка Алька, которая реально умница-красавица-отличница и инстадевочка, все же повелась на такого придурка, у меня реально башню снесло.
Я даже разговаривать с Немым не собирался, когда узнал.
Встретил и сразу ударил.
А потом еще раз. И еще. Короче, от души прямо насовал ему. И не сразу понял, что он толком и не защищается, покорно позволяя себя мутузить и только лениво прикрывая жизненно важные органы. Давал мне время выпустить пар, сука хитрая.
И очень, просто очень настырная. И нихрена не боящаяся. Потому что наши наезды, а к делу подключился вскоре и Мишка, мой старший брат, и потом отец даже, вмешательство которого у нас в семье всегда проходило по категории: “крайний вариант, когда надо тупо снести объект с лица земли”… Короче, Немой эти наезды и требования оставить нашу маленькую девочку в покое просто игнорировал, привычно включая равнодушное бревно с глазами. Все слышу, все понимаю, делаю так, как считаю нужным.
В итоге, нам пришлось смириться…
Ну, а куда деваться?
Алька закатила истерику, выбивая себе право на личную жизнь с тем, с кем хочется, а она – не мы с Мишкой. Против нее у отца оружия никогда не было. Потому что это для нас с Мишкой он – отец. А для этой мелкой засранки – папочка. И глазками так – хлоп! И у главного прокурора города сердчишко сразу – блямс! – и мягонькое становится, бери и лепи, чего хочешь… Оружие массового поражения, короче, глазки эти Алькины, реснички и фирменное “папочка”.
Так что Немой у нас теперь – член семьи, и косо на него никто не смотрит. Даже когда он, тварь, обманным движением бьет по физиономии ближайшему некровному родственнику…
– Пиво? – гудит Немой, привычно поводя плечами, чуть сведенными после спарринга.
– Давай… – соглашаюсь я, думая, что некоторая анестезия сейчас точно не помешает. Опять же, рот спиртным прополоскать – самое оно, а то, похоже, зубом все-таки зацепил что-то там внутри, слишком уж вкус металлический на языке.
Мы выходим из зала, топаем за угол, в самую обычную пивнушку, привычную всем обитателям небольшого клуба, в котором мы периодически отводим душу, колошматя друг друга. Этот зал еще деда Немого помнит. Хорошее место, с хорошей аурой, как бы сказала моя умница-сестренка.
Выпиваем по первой, чисто для продышаться. Сразу по второй, уже медленней, спокойней…
– Ну? – задает наводящий вопрос Немой, когда я, выпив половину второй, отставляю кружку в сторону и тоскливо пялюсь в пространство.
– Да бля… – выдаю я, – чего-то херово все…
Немой молчит, поощрительно так. И я, под это поощрение, выдаю ему всю историю. Пока говорю, сам понимаю, насколько тупо, отвратно звучит.
Я, нормальный, здоровый мужик, в звании, погонах и с перспективами, сижу и жалуюсь на какую-то мелкую засранку… Типа, она мне жизнь портит! А она и не портит же! Ну так… Чуть-чуть… Начальство-то больше портит. Но начальство у нас проходит по категории “необходимое зло”, от него не денешься… А от Захаровой? Денешься?
Вопрос вопросов…
Закончив, выпиваю до дна вторую и сразу принимаюсь за третью. Она уже идет отлично. И дышать как-то легче становится, веселей, что ли…
Немой, пока я отдыхаю от рассказа, демонстрирует напряженную работу мысли, а затем выдает:
– Не, я тут ничего не скажу… Я таких баб терпеть не могу и вообще не понимаю, ты же в курсе… Тут эксперт нужен.
И, пока я перевариваю длинный монолог своего некровного росдственника, набирает номер и говорит в трубку:
– Сомяра? Че делаешь? На Васнецова в пивнушку подваливай.
Отключается и отвечает на мой вопросительный взгляд усмешкой:
– Сомяра в этих вопросах фишку сечет. Его поняшку мало кто вынесет…
Глава 4
– Ну че тебе сказать… – Сом ставит на стол ополовиненный бокал пива, второй уже, кстати, первый был выжран в один глоток, чуть ли не на подходе к столику, вот что значит, человек тоже с работы вырвался, – я тебе не завидую…
Я кривлюсь, тянусь за зажигалкой, просто, чтоб руки занять. Пива во мне уже прилично, а завтра на работу, потому надо бы тормознуть процесс. Но как-то сначала хорошо расслабило, а потом позвонили с работы с шикарным известием, что начальство убыло к херам и вернется не скоро, какой-то там у них генеральский субботник для взрослых дяденек в погонах, говорят, наш прихватил наградной пистолет и банку вазелина на случай, который, как известно, бывает всяким.
Так что мои три часа дежурства прикроют, как раз кое-кто в должниках ходит… И значит, могу расслабляться с чистой совестью… Не полностью, конечно, но даже такое в кайф.
А, учитывая, что эти сутки у меня уже вторые, и все на ногах, и постоянно в говнище, холоде и голоде, то понятно, что повело меня от тепла и выпитого сразу и очень конкретно.
Потому ловлю себя, буквально за руку придерживаю, чтоб не расслабиться окончательно. Снять, как сказать, стресс…
Немой слушает Сомяру с профессионально невозмутимой рожей, с которой, наверно, все в своей жизни делает, никак не давая понять, нравится ему высказывание “ эксперта” или нет.
Мне вот до такого каменного выражения на морде еще далеко. Тренировки не хватает.
Потому и отворачиваюсь, и руки занимаю, попутно прикидывая, что будет, если я сейчас этого умника носом об стол приложу… Интересно будет, ага…
Ловлю себя на кровожадных мыслях и понимаю, что, несмотря на все попытки сдерживания, не того… Не особенно получается сдерживаться. Много градуса уже в организме. Не уследил, блин.
– Отличный комментарий, Сомик, – сладко тяну я, – прямо в тему. Глаза ты мне, можно сказать, открыл…
– А че ты сразу в позу-то? – скалится этот придурок, вообще не испугавшись моего тона и выражения морды. Отмороженный потому что наглухо. Никого и ничего не боится. И это даже уважение иногда вызывает. – Я понимаю, че ты…
– Откуда тебе… – с досадой отворачиваюсь я.
– О-о-о, бля… – тянет Сомик, – ты многого обо мне не знаешь… Это сейчас я – счастливый женатик, а совсем недавно…
– Да в курсе я, – усмехаюсь я.
Тоже мне, Америку он тут открывает…
Я этого Сомика знаю дольше, чем Немого, на самом деле.
Когда-то он был ближайшим дружбаном бывшего парня моей сестренки Альки. И я даже пару раз вытаскивал этого придурка из проблем, которые он на свою жопу умел собирать просто феерически.
А все потому, что Сомяра совсем недавно стал счастливым (хотя тут бы я поспорил, зная его жену – ту еще бедовую засранку) женатиком и загруженным под самую макушку участковым полиции, коллегой моим.
Еще буквально полгода назад Сомяра у нас был золотой, мать его, молодежью, со всеми прилагающимися к этому званию атрибутами: тачкой, бабками и наглой харей.
Все это и теперь осталось, но вот поведение изменилось…
Так посмотришь и охреневаешь, что с нормальными людьми женщины делают…
– Короче, тут такая тема, – берет быка за рога Сомяра, ставя локти на стол и пристально глядя на меня, – ты для себя еще не решил, надо тебе ее или нет.
– Нихера, – решительно отнекиваюсь я, – все решил. Не надо!
– Понимаешь… – Сом мнется, тянет из пачки сигарету, прикуривает, выпускает дым… Паузу, короче, отрабатывает по-полной, актер, мать его, – если бы ты решил точно, что не надо, ты бы здесь не сидел…
– Ты сейчас о чем? – злюсь я, – что я, типа, специально ее привлекаю? Так я объяснил, что нихера! Она просто… Она вообще непрошибаемая! Я ей говорил, говорил по-всякому, угрожал даже! А она…
– Друг, – перебивает меня Сом, – когда человек реально не хочет с кем-то общаться, он тупо не общается.
– Так и я тупо не общаюсь! – взрываюсь я, – не пиздить же мне ее, в самом деле, чтоб дошло?
– Ну… Ты на вызовы ездишь? Разговариваешь с ней? Может, еще чего делаешь… – возражает Сом.
– А я могу отказаться? – язвлю я злобно, – могу не ездить на вызовы? И там, на этих вызовах, могу с ней не говорить? Ты че несешь?
– Это все отмазки, друг, – скалится Сом, – когда ко мне приставали девки, которых я не хотел трахать, я быстро решал вопрос… Когда не хочешь, реально не хочешь, то находишь варианты…
– Знаешь… – я едва сдерживаюсь, чтоб не выполнить свое заветное желание, не познакомить морду этого нахала со столешницей, – ты не прав, Сом. Вообще не прав.
– Ты злишься, а значит, ты не прав… – радостно скалится Сом, выпрашивая пиздюлей.
Я хмурюсь и тянусь к наглой харе, практически не соображая уже, что делаю. Четвертый литр был определенно лишним.
Немой никак не вмешиваясь в наш разговор, меланхолично гоняя зубочистку во рту, а затем легко перехватывает мой порыв внести правки в явно неправильное мнение о ситуации у одного слишком наглого урода, придерживает меня за плечо и молча кивает на телефон.
Я смотрю на экран, матерюсь громко и с выражением, выпитое пиво очень способствует красочности высказываний и техничности их исполнения, затем выдыхаю и тапаю на зеленую кнопку.
– Товарищ капитан, – голос Захаровой звучит сухо, напряженно, – у нас вызов…
– А я причем? – хриплю я, – я уже не на дежурстве.
– Вы еще полчаса дежурите, – все так же сухо отвечает мелкая дрянь, и я снова матерюсь, уже про себя, думая, как ей удалось продавить Вислова. Он же должен был прикрывать! Прикрыл, мать его… На титьки ее, что ли, залип и все на свете забыл?
– Я не за рулем, не смогу подъехать.
– Я за вами заеду, – информирует она меня, – адрес скиньте смс.
И отрубается.
Ну не сучка ли?
Я еще пару минут отвожу душу в мате, попутно отсылая Захаровой свое местоположение.
Немой с Сомиком с удовольствием слушают монолог одного заебавшегося в край артиста.
– Ну вот че, – спрашиваю я Сома, – мне надо было отказаться? А? Чтоб она на меня рапорт?
– Ну и чего страшного? В первый раз, что ли? – смеется довольный Сом, и мне опять хочется долбануть его башкой об стол. Чувствую, определенно он сегодня допросится.
“Эксперт”, мать его…
Вместо затылка Сомяры хватаюсь за кружку с пивом и мрачно выдуваю остаток. Плевать, что на вызов, вот похер.
И на Захарову похер с ее мнением.
И вообще…
Может, и в самом деле, пусть лучше рапорт, а?
Один раз, два, три… А потом меня понизят до летехи, переведусь спокойненько на землю. На соседний с Сомярой участок. Буду периодически с ним встречаться и чистить ему харю… Релакс ловить… И жизнь красками расцветет. Привычная работа, заявители, обход квартир, мелкие дела, много пахоты… И никакой Захаровой… Хорошо же? Да?
– Нихера себе, чика, – бормочет Сом, глядя мне за спину, – слушай, Федот, только не говори мне, что это и есть твоя Захарова… Пожалуйста, не дай мне окончательно похерить веру в то, что ты – нормальный мужик…
Глава 5
Перед глазами потолок. Белый.
И качается, сука, качается…
Лети-и-ит…
Моргаю, пытаясь сфокусироваться на каком-то одном элементе, понять, до какой степени все херово.
На потолке точечный светильник, хрустальный такой, от него прикольно лучи разлетаются, типа звезда яркая перед глазами…
Моргаю.
Звезда летит.
Блять, нехило я вчера надрался. Вертолетов с универа не ловил, а тут…
Дико хочется пить, сухо сглатываю, пытаюсь повернуться на бок, но голова тут же отдает дикой, нестерпимой болью.
– Пи-и-ить…
Охуеть, это мой такой рык пугающий? Словно живой мертвец на последней стадии разложения. Когда уже голосовые связки сгнили к херам…
Самое главное, вообще непонятно, где я, но очень надеюсь, что не один, и этот “кто-то” мне поможет…
Перед глазами появляется стакан, я, видя только его перед собой и больше ничего, обхватываю покрепче подрагивающими пальцами и пью, пью, пью самую восхитительную, самую вкусную в мире, реально живую воду.
И в этот момент по полной доходит смысл выражения “ восстать из мертвых”.
Потому что восстаю.
Прямо чувствую, как восстаю!
Стакан пустеет, я хриплю:
– Еще!
И снова получаю порцию живой воды.
И после этого понимаю, что могу уже видеть. Зрение восстанавливается, становясь не как до этого, строго тоннельным, а еще и чуть-чуть охватывающим окружающее пространство. Перед глазами перестают кружиться звезды с потолка, а мозг потихоньку начинает восставать из анабиоза и выполнять свою прямую функцию – мыслительную и аналитическую.
По крайней мере, в голове появляются логичные вопросы:
“Где я?”
“С кем я?”
И контрольный: “Что вчера было?”
Слава яйцам, вопроса “Кто я?” удалось избежать, значит, не все еще потеряно…
Оформив в голове основной круг ближайших задач, требующих разъяснения и решения, начинаю потихоньку их реализовывать.
Осматриваюсь.
Так. Я не дома.
Бежевые обои, постельное белье мягкое, чистое, мебель светлая… Опять же, звезды светильников на потолке… Вообще ничего общего с моей холостятской дырой. Значит, вчера к какой-то бабе зарулил.
Провожу ладонью по себе вниз, чтоб определить уровень собственного вчерашнего коматоза.
Трусов нет. Значит, кое-чего смог все же.
Наверно, уже практически в астрале трахался, на автопилоте.
В любом другом случае я бы этот момент запомнил…
Комната пустая, кто бы мне ни принес воду, сейчас никого не видно.
Прислушиваюсь, из глубины квартиры доносится тихое звяканье тарелок. На кухне, значит, девочка. Завтрак готовит… Это правильно. Мне еще один стакан воды, и пожрать будет – самое оно.
А потом, может, и потрахаться опять…
Организм планам радуется, что не удивляет, я все же молодой мужик, утренняя эрекция в любом состоянии присутствует. Даже если накануне нажрался, как свинья.
Вздыхаю, откидываюсь на подушку, вспоминая, по какому поводу так расслабился. И боль опять шарашит по башке.
Потому что повод-то – откровенно херовый.
Убийство – это всегда херово. В конце месяца – особенно, все показатели в жопу мгновенно улетают… А тут еще и само по себе отвратное. Бытовушка, пьяная драка, уделанный кровищей однокомнатный тараканник с двумя трупами двухдневной свежести примерно. Точнее эксперты скажут.
На кухне – обычный набор из фанфуриков и плесневой дешевой закуски.
Вонища, мухи, тараканы.
И два мелких пацана, которых нашли под кроватью. Живых, слава богу.
Но в таком состоянии, что реально хуево стало прямо там. Причем, не только мне, но и видавшим виды экспертам.
Вот сколько лет работаю уже, а к такому дерьмищу никогда, наверно, не привыкну. Держать своего ребенка, словно животное, на подстилке, кормить отходами… Городские маугли, блять.
А мне еще и Захарову пришлось успокаивать. У нее, в силу особенностей прошлой жизни, о которой в курсе только я и она, очень остро эта тема проходит.
Я только в глаза ее голубые глянул, так и потащил прочь из квартиры, предчувствуя пиздец.
На лавке отпоил прихваченным из пивной коктейлем, дал закусить сигаретой и заставил выдохнуть.
Она посидела, покурила, неловко и неумело поднося сигарету дрожащими пальцами к губам, подышала…
А после поднялась и молча пошла обратно. Работать работу, которую никто не отменял, каким бы скотским ни было у тебя прошлое, и какие бы детские травмы ни имелись в анамнезе.
В итоге, после завершения всего и передачи детей через опеку в больницу, мы с Захаровой посмотрели друг на друга…
– Выпить хочешь? – спросил я.
И она кивнула.
А вот что дальше было, как раз к категории амнезии и относится.
Понимание, что я могу сейчас в кровати Захаровой валяться, накрывает внезапно и заставляет вздрогнуть и вытаращиться на дверь, ведущую в кухню.
Нет…
Да ну, нет, бля!
Я не мог!
Я точно не мог!
Я просто накатил на пиво водяры и подцепил в состоянии комы какую-то телку. Я на это мастер, пару раз случалось уже… Сто процентов!
Не мог я с Захаровой!
Не мог!
Это все равно, что сестренку трахать же… Не моя тема, не-не-не!
В этот момент в коридоре раздаются легкие шаги, и я с дикой надеждой пялюсь на дверь, чуть ли не молясь про себя, чтоб не Захарова.
Кто угодно! Хоть секретарша нашего полкана, Лариса Петровна, дама на редкость корпулентного формата! Кто угодно! Только не…
Тут в проеме двери появляется невысокая, очень фигуристая, очень няшная блонди. И я, мучительно застонав, закрываю глаза…
Захарова, мать ее…
И чего мне теперь делать?
Глава 6
– Доброе утро, Вов, – улыбается Захарова и протягивает мне стакан с водой.
И я беру, да. Потому что, хоть и в полном ахере сейчас, но пить-то все равно хочется. И сильно.
– Вода? – хриплю я на всякий случай, припадая к краю стакана и выдувая сразу половину. Ка-а-а-айф…
– Да, со слабительным, – кивает серьезно Захарова.
Я замираю, таращусь на нее, мучительно сглатывая.
– Ну а что? – невомутимо продолжает она, – лучшее средство от похмелья. Сразу все токсины выйдут. Отовсюду.
– Прикалываешься? – с надеждой хриплю я, не желая верить, что она такое могла сделать.
– Как знать… – неопределенно пожимает она плечами, – минут через пятнадцать узнаем…
– Ты-ы-ы… – злобствую я, отставляя недопитый стакан в сторону, – охерела, Захарова?
– Опять я Захарова? – удивленно картинно поднимает она брови, проходя от двери к окну и рывком распахивая шторы, – а ночью-то по-другому называл…
– Как я тебя еще мог называть?
– Рановато для амнезии, Вов, ты же, вроде, молодой еще… В самое сердце меня ранишь…
От света, хлынувшего в комнату, становится больно глазам, щурюсь до рези и слез, и все равно не могу прекратить смотреть на ее силуэт, очень даже четкий и залипательный на фоне оконного проема.
Захарова в простеньком шелковом халатике, светлом таком, длинные волосы подколоты небрежно вверх и мягкими волнами выбиваются из прически. Словно она только что с постели встала, накинула шелк на голое тело… И пришла сюда.
Опять сглатываю, но уже по причине того, что в горле сохнет не от похмелья, а от внезапного желания проверить, верно ли мое предположение, и у нее под халатиком этим нихрена нет…
Захарова поворачивается, рассеянно присобирает расходящийся на груди ворот, шелк туго натягивается… Лифчика точно нет…
Вот за что мне эта еботня с похмелья?
Раздраженно ерзаю голым задом по кровати, пытаясь устроиться так, чтоб утренний стояк не выглядывал чересчур уж радостно, отворачиваюсь, обшариваю взглядом комнату.
– Какого хера я у тебя делаю?
Это я так изысканно игнорирую замечание насчет “ночью по-другому называл”, чтоб вы понимали. Не готов потому что пока к этой информации. Надо сначала насчет шутки про слабительное выяснить. Надеюсь, что шутки, хотя от этой дряни мелкой можно всего ожидать.
А если реально подсыпала? Сколько я стаканов воды из этих мягких лапок принял? Два? Три?
Тревожно прислушиваюсь к организму, но, кроме похмельного синдрома в башке и каменного стояка в члене, никаких дополнительных пугающих симптомов не чувствую. И это уже хорошо.
– Ты у меня спишь, – комментирует мой тупой вопрос не менее тупо Захарова, – а теперь, вот, проснулся.
– Капитан “Блядская очевидность”, – хамлю я, – отвечай на вопрос.
– Пока еще лейтенант, – скромно поправляет меня Захарова, – а насчет вопроса… Не вы ли меня учили, товарищ капитан, что искусство правильных ответов не менее значимо, чем искусство правильных вопросов?
– Не я, блять! – рычу уже, дико устав играть в тупейшую игру, которую она мне навязывает.
– Ой… – делает губки колечком Захарова, и я опять сглатываю, ерзаю, пытаясь убить стояк. Хорошие губки. Хорошо между ними член бы смотрелся. Мой, блять. Ох, и дебил ты, Федотов… – значит, кто-то другой… Учил…
– Кто еще, блять? – вырывается у меня, прежде, чем успеваю затормозить мысли и их передачу сразу словами через рот. Это все от потери концентрации: похмелье, Захарова в шелковом халатике, рот ее блядский, глазки наивные, разговор бесячий… Ну вот кто выдержит?
– А вы думаете, на вас свет клином сошелся, товарищ капитан? – язвит Захарова, надменно задирая подбородок.
– Если бы не сошелся, ты бы так не прыгала…
Так. Заткнись, Федотов. Вообще обрежь эту нитку, соединяющую мозг и рот, к херам. Сегодня она тебе явно не нужна будет.
Захарова на мгновение замирает, а затем начинает белеть. Странно так, пятнами.
И странно, что я это все подмечаю, несмотря на непрекращающийся похмельный коматоз с сушняком и головной болью вдогонку.
– Слушай… – начинаю я примирительным тоном, но Захарова прерывает мои попытки если не вырулить в ситуации, то, хотя бы не доводить ее до критической точки.
Она шагает к кровати, медленно, спокойно, и я, словно завороженный, пялюсь на ее грудь, обтянутую шелком, на проступающие под тонкой тканью соски, на ложбинку, белую, заманчивую… Если Захарова сейчас распахнет этот свой халатик, я ее выебу. Клянусь. Потому что, блять, не монах. И силы воли во мне тоже не особенно много. Это все будет вообще неправильно, очень плохо, это педофилия и мать его, инцест, потому что Захарова – мелкая и глупая, хоть ей и двадцать лет уже, но для меня она так и осталась бедовой засранкой, которую я постоянно выручал из всяких передряг…
Трахать ее неправильно и плохо, плохо и неправильно…
Но она идет, все ближе и ближе… И мантра моя привычная не работает! Вообще.
А руки сами тянутся к ней, скрюченные, словно клешни зомбака, желающего добраться до лакомой, долгожданной добычи.
Я ее сейчас сожру просто. Разорву эту гребанную тряпку, а эту наглую дрянь завалю на кровать и жестко выебу. Под ее писки и визги.
Все, блять. Просто все.
Глава 7
Захарова, явно не ощущая того, что сейчас ей конец будет, большой такой и твердый, настолько твердый, что им можно стены проламывать, усмехается довольно, пока идет.
А мне реально похер на ее мимику. Пусть празднует победу, дрянь.
Посмотрим, кто будет визжать сейчас. И кого будут ебать.
Подаюсь к ней вперед всем телом, одеяло падает ниже пояса, и член шлепает по животу, приветствуя свою добычу.
Иди сюда уже, блять! Добилась своего, сучка мелкая!
Захарова переводит взгляд с моего лица на член, глаза ее чуть расширяются, словно в испуге, рот опять открывается…
Я, уже не обращая внимания на ее мимику, потому что насрать, не та голова сейчас работает, еще чуть-чуть наклоняюсь вперед и тяну руку, чтоб сцапать Захарову и утащить под себя.
А она неожиданно сруливает с маршрута, наклоняется, подхватывая что-то с пола…
И в следующее мгновение мне в рожу летит это что-то!
Машинально ловлю и узнаю в кинутой в лицо тряпке собственные трусы.
– Оденьтесь, товарищ капитан, – брезгливо и насмешливо скалится Захарова, предусмотрительно оставаясь на безопасном, недосягаемом для рывка, расстоянии. – А то друга своего простудите, будет потом соплями исходить…
Сжимаю в кулаке трусы, тяжело опираюсь на кровать и смотрю на Захарову, молча, оценивая расстояние между нами.
Конечно, она зря думает, что в безопасности, я ее при желании легко достану… И достал бы прямо сейчас. Если б не ее тон пренебрежительный и взгляд презрительный.
После такого ее в кровать укладывать – себя не уважать.
Словно холодной водой обливает от ее слов.
Сучка какая, а? И когда чего выросло? Хотя… Детдом и школа уличного выживания дают о себе знать. А, наложенное это все на реально стервозный характер, вылупляет то, что сейчас есть: невыносимую, наглую, жестокую дрянь.
Выяснять с ней сейчас ситуацию бессмысленно, тупо поржет, еще больше запутает и будет от этого кайф ловить.
А потому включаю мужика, хоть и очень хочется продолжить, и поймать ее, и завалить уже, наконец, в постель, и силой вытрахать всю эту гнусность, гонор, язвительность, стервозность. Хочется заставить ее стонать, выпрашивать, молить. Хочется глаза ее увидеть под собой, влажные, огромные, умоляющие, жаждущие…
Член снизу вопит, что со мной в этом вопросе солидарен, и баб надо наказывать и учить жизни, но мозг – все же главный орган, отвечающий за поведение… По крайней мере, я на это сильно надеюсь.
И потому силой воли унимаю в себе зверя, сжимаю зубы и натягиваю трусы.
Прячась под одеяло, как стыдливая принцесса.
Захарова смотрит, как я это делаю, взгляда не отводит, сучка. И кривит губы в усмешке. Припомню я это тебе, дрянь, ох, припомню…
– Остальное где? – холодно спрашиваю я, откидывая одеяло и вставая с перед ней в полный рост.
Честно говоря, очень надеюсь, что Захарова отшатнется, проявит благоразумие.
Но уж чего в ней никогда не водилось, так это благоразумия. Потому дрянь просто стоит на месте, задирает подбородок и нахально смотрит мне в глаза:
– Ищите там, где оставили, товарищ капитан. Я – не ваша девка, чтоб вещи вам собирать после попойки.
Скрип моих зубов, наверно, даже на улице слышен.
Сжимаю кулаки, уговаривая себя не беситься, не налетать на нее, не сжимать за тонкую, нежную шею, и так, чтоб сразу зубами в плечо, чтоб след оставить, а потом ее на себя потянуть и халат это гребанный…
Блять!
Все!
Все, Федотов!
Шагом марш!
Нах хаус, блять!
Разворачиваюсь, иду на выход, по пути собирая разбросанный по квартире шмот и показательно не обращая внимания на Захарову, насмешливо наблюдающую за этим позором, сложив руки на груди. И да, она, судя по всему, кайф ловит от зрелища, соски сейчас ткань халата прорвут к херам… Извращенка долбанная.
Оскорбленный в лучших чувствах мужик во мне требует оставить за собой последнее веское слово. Но благоразумие не дает этого сделать.
Все равно Захарову не проймет.
Потому надо собрать яйца в кулак и тупо уйти отсюда.
Но это все, Захарова.
Реально, все.
Теперь только война.
Глава 8
– Федотов, мать твою! – голос Вадика, эксперта, чаще всего гоняющего со мной на вызовы, заставляет вздрогнуть и продрать глаза, – ты че, спишь? Какого хера ты спишь?
– Отвали, – распознав приятеля, я спокойно роняю гудящую башку обратно на столешницу. Ищу местечко попрохладней, кайфую…
– Федот! Подъем! У нас вызов!
– Бля-а-ать…
Вызов – это серьезно. Вызов – это работа. А работу надо работать. Вставай, Вова, вставай… Еще немного, еще чуть-чуть…
Вторые сутки без сна даются тяжко, мой организм отчаянно пытается дать понять, что, хоть и железный, но железо тоже ломается. Когда его перекалят. Или переморозят. А тут и то, и другое случилось одновременно практически.
Вообще, как уже понятно из моего ебанутого графика, начальство меня сильно любит. Прямо дышать тяжело от любви такой. А все почему?
А все потому, что я – сын Федотова. Главного прокурора города. И в областную, кстати, метит отец, так что, вполне возможно, что скоро меня будут любить еще сильнее. Хотя, куда сильнее-то? Куда???
Традиционно розыск и прокурорские друг друга недолюбливают. Эта хрень тянется испокон веков, была задолго до моего рождения и, чувствую, если случится чудо, и я доживу до пенсии и на нее даже уйду, вражда эта не прекратится.
И потому, узнав, чей я сын, меня на земле приняли красиво и душевно.
А учитывая, что мой старший брат Мишка не стал выебываться и пошел по стопам отца в следаки, то понятно, что меня в отделе еще больше возлюбили. Типа, папенькин сынок, мажорик на крутой тачке, весь в понтах, как в псина в блохах… Слишком хорошо жил в шоколаде, у папочки под крылышком, на тебе говна на лопате.
Я сначала не понял такого отношения, удивлялся все, а потом Мишка разъяснил. И в очередной раз настойчиво предложил перейти к нему в отдел. В папин аппарат.
Но я закусился, некстати проявив дурной федотовский нрав, из-за которого отца, еще в бытность его простым следаком, понижали несколько раз в званиях. А из взысканий он вообще не вылезал никогда. Как при таком охерительном послужном списке он умудрился карьеру сделать, вообще непонятно…
Когда я просек ситуацию полностью, то не стал искать правых и виноватых, не стал ничего говорить отцу и матерно проаргументировал свое желание в самостоятельность старшему брату, взяв с него страшную клятву тоже языком не мести. А затем просто уперся рогом и принялся тупо вывозить все, что на меня кидали. А кидали на меня много чего, я же тогда простым участковым работал. Ох, и повеселился, до сих пор мурашки по коже от приятных воспоминаний…
Год, два, три… Ничего позитивного в моей жизни не происходило, подвижек никаких, кроме очередных взысканий, потому что находилось, за что. Тут даже у марафонца дыхался собьется. Но я терпел. И вез.
И на четвертый год как-то все легче пошло, проще… То ли меня приняли коллеги, то ли просто увидели, что я, несмотря на крутую тачку и смазливую нахальную морду, нормальный парень… Короче говоря, когда я с участка подал заяву в центр, в розыск, ее рассмотрели. И меня взяли.
Правда, тут все пришлось по-новой начинать. Конечно, информация обо мне, как о нормальном, а не о конченом, уже пролетела по отделу, но проверить-то на вшивость, сходу порадовав нового коллегу висяками, дополнительными интересными делами, дежурствами на праздники – святое дело.
Короче, еще два года я веселился, выстраивая нормальные отношения с коллегами. А когда выстроил, нарисовалась Захарова…
И все мои мечты начать, наконец, нормально работать, полетели к чертям.
Про Захарову вспоминается вообще некстати, потому что только три дня прошло с момента моего феерического пробуждения у нее в постели.
И каждый из этих дней я нахожусь на диком взводе.
Вспоминаю, пытаюсь реанимировать упорно не желающую реанимироваться память, насчет того, было у нас чего или нет. Попыткам сильно мешают наложившиеся свежие воспоминания: как она стоит на фоне окна, с забранными волосами. И халатик шелковый, соски просвечивают… Губы… Пухлые. Натертые? Нет?
У меня щетина за полсуток отрастает дико, явно, если б трахал, то все щеки и губы были бы красные… А у Захаровой как было? Не помню нихера… Не смотрел. Верней, смотрел, но как-то… Не туда, наверно. Губы помню. Пухлые, кукольные. Щеки чуть красные. Но это от ярости могло быть…
Если трахал, то должны были остаться следы на бедрах, я свои лапы железные знаю, особенно в коматозе если, то вообще же не сдерживался… Почему не проверил сразу? Дурак…
Обиделся, дурак…
Надо было сначала все прояснить… А теперь чего делать?
Если не было ничего, это один разговор.
А если было?
А у меня с собой резинок не было…
И чего?
Тянет застонать и треснуться башкой о стол.
Дурак ты, Федот, какой же дура-а-ак… Надо же так лажануть-то…
– Федот, ты чего там? – Вадик, уже нагруженный своими экспертными прибамбасами, пляшет у двери, – давай! Нам еще полчаса до Запанской трястись!
– А какого это хера? – уточняю я, отрывая задницу от стула и проверяя по карманам комплектность, – не наш же участок?
– Там, походу, мокруха. Двойная. Местные глянули и сразу нам ее подарили.
– Щедрые какие…
– Ага, перекрестились, наверно, от радости…
– А от следствия кто сегодня?
– Так Захарова.
– Блять…
Глава 9
– Асенька, а ты сегодня до конца? – игривый голос моего коллеги, Корниченко Игоря, дико отвлекает от работы. Причем, почему-то именно меня, хотя клеится он к Захаровой, и, по идее, ей должно быть неприятно.
Злюсь, кошусь на скромно сидящую в уголке у стола и заполняющую протокол Захарову, отворачиваюсь.
Просто, чтоб не спалила, что пялюсь.
Хотя, она, странное дело, вообще за все то время, что мы сидим тут, в компании экспертов, криминалистов, парочки понятых, постоянно бегающих туда-сюда полицейских на подхвате и двух трупов, на меня ни разу не посмотрела.
Верней, не так. Смотрела, но как-то… Не так. Неправильно. Странно.
И эта странность, которую я не мог нормально разложить в башке на составляющие и понять, в чем она, собственно, заключается, бесит и выводит из себя.
И Захарова, в ее форменной узкой юбке, бесит. Какого хера опять в форме? Следаки вполне могут в штатском лазить, как и опера… Так нет же, таскает постоянно эти юбки, эти рубашки, галстуки эти! Бесит!
И пучок волос, аккуратный такой, открывающий вид всем, кому это нахер не нужно разглядывать, на длинную шею и несколько выбившихся из прически локонов. А еще у нее уши не проколоты. И мочки такие нежные-нежные, словно прозрачные даже…
И вот на кой хер я опять на нее засмотрелся-то?
И не только я, не только!
Корниченко, тварь такая, круги нарезает вокруг Захаровой, словно коршун, уже полтора часа минимум. То кофейку ей, то стульчик поудобней, то ручку придержать, то окошко прикрыть, чтоб не дуло… Миньон долбанный.
И, главное, эта дрянь все принимает! С таким видом прямо королевским! Разрешающим. Принцесса, блять, голубых кровей.
Отворачиваюсь, в голове флешбеками опять – она на фоне окна, декольте, влажные губы…
Сука!
Сука-сука-сука-сука!!!
Да чего меня так клинит на ней?
Кажется, скриплю зубами, потому что понятая, женщина средних лет в халате и теплой шали на плечах, испуганно косится на мою, наверняка, перекошенную рожу и пытается отсесть подальше.
– Асенька… – опять вкрадчиво шепчет Захаровой Корниченко, и я не выдерживаю:
– Корниченко, ты поквартирный сделал?
– Отправил людей, – солидно кивает он, не отрывая, сука такая, взгляда от затылка Захаровой, низко склонившейся над протоколом.
И заводя меня этим неимоверно.
Кидаю взгляд на ползающих по кухне криминалистов, затем коротко командую:
– На выход, Корниченко.
– А вы, товарищ капитан, не забываетесь? Мы с вами в одинаковых званиях, – обидчиво задирает подбородок Корниченко, напоминая мне этим независимым и глупым движением горбоносого верблюда. Того и гляди, плеваться начнет!
– В одинаковых, верно. Но я по должности старше, – ласково скалюсь я ему фирменной безумной крокодильей улыбочкой, – на выход! Нехер тут устраивать игрульки.
– О чем это вы, товарищ капитан? – все так же по-верблюжьи поджимает губы Корниченко и стреляет взглядом на Захарову, не оторвавшуюся от своего занятия ни на мгновение. Словно вообще тут у нее, над аккуратно причесанной макушкой, не происходит особенного.
– О том, что следователь может ошибиться в протоколе, и нам потом прыгать и собирать недостающие данные.
– Следователь не собирается ошибаться в протоколе, – неожиданно говорит Захарова, все так же продолжая писать, мы с Корниченко смотрим на нее, ожидая продолжения.
Захарова ставит точку, перепроверяет написанное, затем передает понятым:
– Ознакомьтесь и распишитесь.
И, пока они изучают документ, поднимает на нас с Корниченко спокойный, равнодушный даже взгляд. И я опять ловлю себя на том, что сегодня какая-то хрень происходит. Слишком она тихая. Обычно Захарова кучу эмоций выдает, все время или улыбается, или серьезная, или задумчивая, или еще какая, но в любом случае лицо никогда у нее не было таким вот пустым, отстраненным, как сейчас. Красивая восковая кукла. И глаза – пуговицы.
– Я закончила, – констатирует она факт, – могу быть свободна?
– Ага… – глупо моргаю я, а Корниченко, не будь дурак, тут же срывается с места:
– Подвезти тебя, Асенька?
– А ты еще не закончил, Корниченко, – вмешиваюсь я в его брачные танцы.
– Закончил тоже!
– Нет. У меня для тебя еще поручение.
– Для ваших поручений есть сержанты с вашего отдела, товарищ капитан.
– Ну, ты же для чего-то толкался тут битых два часа, хотя это дело ваши сразу нам подарили. Значит, явно желаешь принять участие в расследовании. Тебе и карты в руки, Корниченко!
Я шагаю прямо на него, вынуждая двигаться в сторону двери.
Смотрю жестко, предупреждающе. Попробуй сейчас возбухни, урода кусок. Отправлю перерывать архив в поисках похожих дел. А он у нас не весь оцифрован!
Захарова идет следом за мной, и ее присуствие ощущается очень четко, буквально вся спина горит.
Она, что ли, глазами прожигает, пока не вижу?
Резко поворачиваюсь, натыкаюсь на прежний пустой кукольный взгляд.
Эй ты, манекен ходячий, куда мою Захарову дела?
В подъезде торможу, даю надутому Корниченко ценные указания с применением матерных аргументов, давлю, короче, своим положением, как могу.
И в пылу свершения справедливой мести упускаю момент, когда Захарова исчезает из поля зрения.
До конца дежурства больше мы с ней не сталкиваемся, хотя еще пару вызовов отрабатываем, но как-то так получается, что она уже завершает к тому времени, когда я приезжаю. Или наоборот.
И это дико странно. Обычно Захарова делает все, чтоб мы оказались в одном помещении как можно дольше. Знает, мелкая дрянь, как меня клинит, чувствует, и пользуется этим вовсю.
А тут…
Чудеса на виражах…
Интересно, надолго ли ее хватит?
Думаю, что нет.
Черт, была бы возможность, я бы даже ставку на это сделал. В свою пользу, естественно…
Глава 10
– Вовчик, ты чего такой бледный?
Я давлюсь от неожиданности блином, кашляю, затем поднимаю взгляд наверняка красных, как у вампирюги, глаз на младшую сестренку. Заботушка, блять, мелкая. Очень вовремя!
– Сынок, все в порядке у тебя? – тут же, вполне закономерно, начинает хлопотать вокруг меня мама, – ты и в самом деле бледненький… Температура, может?
На лоб мне ложится прохладная ладонь, и я невольно подаюсь вперед, подставляясь под ласку. Потому что ты можешь быть хоть сто раз крутым опером и нереальным суперменом, но мама… Она и есть мама.
– Нормально, мам… – мычу я, прокашлявшись, наконец, – подавился…
Мама внимательно осматривает меня, легко гладит по голове, прикрываю глаза от кайфа… И ловлю на себе насмешливый взгляд мужа сестренки, Немого.
Блять…
– Все хорошо, мам…
– Я все же градусничек принесу сейчас, температуру тебе…
Мама, больше не слушая моих возражений о том, что все в порядке и не надо, уходит в комнату, а Немой скалится, уже не скрываясь, и выдает:
– Готовь жопу, Вовчик.
Кошусь на него злобно, а Алька хмурится, стучит ладошкой по деревянной башке своего недоумка-мужа, а затем поворачивается ко мне и непонимающе хлопает ресницами:
– А почему?..
Слово “жопа” моя принцесса-сестричка знает, конечно, и даже употребляет, но, завтракая за столом в доме родителей, явно считает это неуместным.
– Ну так градусничек же… – поясняет непонятно, по какой причине, разговорившийся Немой, – его в задницу вставляют… – и добавляет с нескрываемым наслаждением, – младенчикам.
Делаю себе пометку при следующем спарринге уронить этого урода пару раз головой о пол, чтоб мозги сотряслись и нашлись, наконец-то, в черепушке, и отворачиваюсь. Молча.
Смысла лаяться с ним нет, тем более, что мама скоро придет, вопросы начнет задавать… А ей не надо знать о некоторых особенностях наших с Немым отношений. Она до сих пор не в курсе, что мы раз в неделю, а то и чаще, друг другу рожи чистим с нескрываемым наслаждением.
– Дурацкая шутка, – комментирует моя сестренка, сурово поджав губки и сердито сверкнув глазками, и я откидываюсь на спинку стула, забрасываю в рот зубочистку и готовлюсь наблюдать незабываемое фрик-шоу: “Сконфуженный Немой выпрашивает прощения у принцессы Альки”.
Правда, есть у меня подозрения, что, когда они наедине это шоу репетируют, то роли чуть-чуть другие, да и сама мизансцена чуток меняется, но на эту тему думать упорно не желаю. Сестра, все же.
И без того, когда узнал, что она с Немым спит, чуть в окрошку не покрошил урода… А потому что нехер своими грязными лапами лезть к моей маленькой чистой сестренке. Не достоин ее, придурок. Ее никто не достоин. И прежний ее женишок тоже не был, каким бы сахарочком ни смотрелся, а уж Немой, с его каменной уголовной рожей и повадками гоблина, вообще мимо…
Но любовь зла, и Алька на себе эту поговорку прочувствовала по полной программе.
Проявила слабость, подпустила к себе этого козла, а он, не будь дураком, сходу понял, что за бриллиант моя сестричка, и вцепился в нее с такой силой, что даже отцу не удалось оторвать. А уж он у нас в семье главный дока по отрыванию чужих конечностей… И в прямом смысле тоже.
Немой стал членом семьи, а мы с Мишком теперь развлекаемся, периодически наблюдая, как наша мелкая сестричка (и когда только вырасти успела, вроде, вот только-только в первый класс ходила, и бантики на голове больше этой самой головы были) строит здоровенного двухметрового лосяру… Очень прикольно это выглядит всегда, удовольствие одно наблюдать. И радоваться, что у нас с братишкой, несмотря ни на что, хребет-то покрепче будет. Не переломишь шпилькой.