Совдетство. Узник пятого волнореза бесплатное чтение

1. Поцелуй соленых губ

Утром началось Черное море. Издали оно казалось то небом, голубеющим между горами, то полем незабудок, то россыпями стекла, сияющего на солнце. Вскоре поезд пошел по самому берегу, и стало видно, как прозрачные волны набегают на крупную мокрую гальку, а потом, отпрянув, обнажают камни, поросшие буро-зелеными гривами.

Тепловоз сбавил скорость, огибая лукоморье, наверное, машинист боялся не вписаться в поворот и соскочить с рельсов. Наше купе было в середине состава. Я высунулся наружу, подставив лицо встречным порывам, и увидел весь выгнувшийся дугой зеленый поезд «Москва – Сухуми». В последнем вагоне, даже не плацкартном, а общем, ехал, как предупредила всех проводница Оксана, табор: из окон развевались цветастые тряпки, которые цыгане постирали в туалете и теперь сушили на ветру. Тетя Валя всю дорогу не выпускала из рук свой лаковый ридикюль, с ужасом вспоминая дорожные кражи прошлых лет. Из ее рассказов складывалось ощущение, что редкий пассажир добирается до места отдыха, сохранив отпускные деньги.

В окне, как на экране, показался пляж дома отдыха, его белые корпуса с портиками и дорическими колоннами (их мы проходили в пятом классе) лепились к зеленым покатым горам, видневшимся в открытую дверь купе, ее не закрывали даже ночью для живительного сквозняка. На темных бетонных волнорезах, редкой гребенкой уходивших в бирюзовую воду, стояли шоколадные люди, они махали нам руками и панамами. На деревянной вышке, напоминающей стремянку, сидел спасатель в сомбреро и ругал через рупор тех, кто заплыл слишком далеко:

– Вернитесь немедленно за буйки! Повторяю…

Но его никто не слушался. На море люди, даже военные, совершенно забывают о дисциплине. Между неказистыми телами, тесно загорающими на деревянных топчанах и расстеленных полотенцах, почти не было видно серой гальки. Наверное, миллионы трудящихся из разных уголков огромного Советского Союза съехались сюда и впритык разлеглись вдоль извилистого берега Черного моря.

– А мне ведь предлагали путевку в пансионат ВЦСПС, – грустно сказала тетя Валя. – На всем готовом!

– Ну и взяла бы… – отозвался дядя Юра. – А я бы в военный санаторий поехал.

– Ага, и запил бы!

– Ну, Валюш!

– Да ну тебя к черту, Башашкин! Знаю, что говорю!

Дядя Юра, страстный футбольный болельщик, получил свое прозвище из-за преклонения перед знаменитым центральным защитником ЦСКА Анатолием Башашкиным, прославившимся своими длинными пасами.

Потом опять потянулся дикий берег с выброшенными штормом корягами и черными пятнами кострищ. Вдоль воды, с опаской поглядывая на грохочущие вагоны, ковыляли бакланы, смахивающие на серых гусей с короткими шеями. Над морем метались жалобные чайки. Вдали, у горизонта, виднелись сиреневые силуэты кораблей, томящихся на рейде. А чистое синее небо перечеркивали две параллельные реактивные полосы, похожие на рубчатые следы шин в снегу.

В купе было влажно и жарко, будто в парилке Доброслободских бань, куда с отцом мы теперь ходим по субботам, так как новый директор Маргаринового завода Зобов запретил мыться в казенном душе тем, кто не в штате предприятия.

– Воды ему, что ли, жалко? – сердился, узнав, Тимофеич. – У нас вода пока еще бесплатная.

– Не воды. Воды – залейся. Яичный порошок стали подворовывать. Завод не проходной двор. Мы на партбюро Зобова поддержали, – строго объяснила Лида.

– А где же теперь мыться? Тогда пусть в общежитии душ устроят!

– Мы этот вопрос тоже поставили. Ребром. А пока будете ходить в баню, как все.

– Не все! У некоторых буржуев дома ванны имеются.

– К концу пятилетки отдельных квартир с удобствами станет больше на десять процентов, – со знанием дела сообщила маман.

– Вот обрадовала, кулёма!

Я лежал на верхней полке, подставив лицо теплому встречному ветру, который пах пряными южными ароматами, как булочная-кондитерская – ванилью. Напротив меня храпел под простыней наш попутчик Добрюха, эту смешную фамилию я прочитал на кожаной бирке его багажа. Чемодан, облепленный этикетками, одиноко стоял на тележке, которую носильщик торжественно подвез к вагону за минуту до отхода поезда. Опаздывающий пассажир неторопливо шел следом, покачивая великолепным магнитофоном «Сони» размером с коробку из-под зимних ботинок.

– Пол-«москвича»! – присвистнув, оценил Башашкин.

– Петр Агеевич! – представился он, появившись на пороге, и купе наполнилось изысканным коньячным амбре.

В Армавире на платформе, не торгуясь, Добрюха купил трехлитровую банку красного домашнего вина и всю сам выпил, но не из жадности, наоборот, он упорно угощал всех, но дядя Юра отказался наотрез. Пять лет назад Батурин с похмелья потерял сознание в ГУМе, куда пришел за покупками с женой, так долго приценивавшейся к горжеткам, что организм военного музыканта не выдержал. Начальник оркестра, узнав про этот случай, положил Башашкина в госпиталь, где ему вшили «торпеду» с гарантией на три года. Это такое лекарство от алкоголизма, а называется оно так не случайно: если принять даже каплю водки, «торпеда» буквально взрывается внутри, и ты гибнешь, как линкор в морском бою. Тетя Валя после долгих уговоров выпила полстаканчика вина и, когда попутчик вышел в тамбур покурить, тихо сказала: «Брать три рубля за такую “бормотуху” – настоящее свинство». Дядя Юра в ответ вздохнул и плеснул себе минеральной воды «Бжни». К трезвому образу жизни он относился с безысходным оптимизмом.

– Дельфин! – вдруг крикнул кто-то.

– Где? Где? Где же?

Поезд огибал синий залив. В окнах появились любопытные головы, на ветру затрепетали прически: короткие – мужские, и длинные – женские. С кого-то сорвало «наполеонку», сложенную из газеты, и она, расправляясь на лету, взмыла вверх, словно пестрая птица.

– Где, где дельфин? – слева выглянула красивая девушка с модной стрижкой «паж», как у Мирей Матьё. – Где, Михмат, покажи!

– Там! Заенька, не туда смотришь, правее! Вили, проспишь дельфина! Эх, опять на глубину ушел… – показал пальцем вдаль крючконосый пассажир в массивных дымчатых очках, судя по всему, ее отчим.

За этой семьей, ехавшей в соседнем купе, я наблюдал с самого начала и понял из обрывков разговоров, что они тоже сходят в Новом Афоне. Такое совпадение отозвалось туманной мечтательностью в моем измученном сердце: оно сначала было занято Шурой Казаковой, потом Ирмой Комоловой, а в седьмом классе ненадолго приютило Надьку Кандалину. И вот теперь, кажется, в нем поселяется девушка-паж по имени Зоя. Сердце человека, видимо, похоже на эластичную авоську, такие продаются на базаре в Сухуми. На вид они размером с кошелек, но чем больше кладешь в них продуктов, тем сильнее эти сетки растягиваются.

– Дэсять кило картошки выдержит! – гордо обещал продавец. – Мамой клянусь!

Для убедительности сзади на гвозде в безразмерной сумке висел огромный арбуз, но не полосатый, а темно-зеленый и продолговатый, вроде дыни.

Тетя Валя сказала мне по секрету, что такие авоськи в подпольном цеху плетет великий и ужасный Мурман – друг их курортной молодости.

– Вынырнул! Вынырнул! Вон он! – завизжала в окне справа девчушка с льняной косичкой. – Ой, какой большой!

Петр Агеевич оборвал храп, закряхтел, завозился и высунул из-под простыни набрякшее свекольное лицо со страдающими глазами.

– О чем шум? – спросил попутчик, обдав меня кислым перегаром.

– Дельфин.

– Я уж подумал – ихтиозавр. Далеко?

– Кабельтовый от берега, – громко и специально для девушки-пажа ответил я.

– Ого! Мальчик начитался Жюля Верна. Ну, и где ваш зверь? – Чтобы выглянуть в окно, он приподнялся на локтях, и с его багровой шеи свесился на витой цепочке большой золотой крест.

– Это рыба, а не зверь! – возмутилась девочка с косичкой.

– Сама ты рыба! – засмеялся Добрюха. – Ага! Ну, привет, афалина! Действительно, крупный экземпляр!

Метрах в ста от берега то появлялась, то исчезала в волнах черная лоснящаяся спина с высоким изогнутым плавником. Казалось, в море ныряет глянцевый рояль с поднятой крышкой…

Дельфин, словно почувствовав внимание целого поезда, на этот раз почти выпрыгнул из воды, и стала видна его хитрая поросячья мордочка.

– Артист! – похвалил крючконосый Михмат. – Ты видишь, Заенька?

(Если бы родители звали меня на людях «Юранька», я бы ушел из дому!)

– Вижу, – сдержанно ответила девушка-паж.

– Помнишь, в цирке?

– Помню, – еще холоднее отозвалась она, ей, видимо, тоже не нравились сюсюкающие прозвища.

– Какой огромный! – воскликнула пигалица с косичкой.

– Да, мяса много, – поморщился Петр Агеевич. – Но оно невкусное, рыбой отдает…

– Откуда вы знаете? – вскинулась Зоя.

– В войну с голодухи ели… – тяжко вздохнул наш попутчик и взялся за сердце.

– Вы что?! Нельзя есть дельфинов! – чуть не заплакала «косичка».

– Почему же?

– Потому что они умные!

– Умных-то и съедают в первую очередь! – тонко усмехнулся Михмат.

Но тут поезд канул в тесный, сырой и гулкий тоннель, а когда через минуту снова выскочил на солнце, дельфина не было, он остался за мысом, напоминавшим огромного зеленого ежа, лакающего из моря соленую воду. Людям стало неинтересно, и постепенно окна опустели.

Добрюха снова тяжело вздохнул, отыскал в наволочке толстый бумажник, кряхтя, спустился вниз, влез голыми ступнями в сандалеты. На нем была голубая майка с надписью «Спартак» и красные треники с белыми лампасами.

– Ресторан направо или налево? – морщась, спросил он. – Опять забыл.

– Направо, через три вагона.

– Да, верно. Я такой забывчивый стал. Сегодня суббота?

– Сегодня понедельник, – улыбнулся Башашкин, поняв тонкий намек на Аркадия Райкина, и добавил: – Четвертое августа.

– Как летит время! Третий вагон направо, говорите? Дойду. Я же советский человек! Может, примкнете, Юрий Михайлович?

– Нет, спасибо! – самоотверженно ответил Батурин.

– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Вернусь, в кинга сыграем, как вчера!

– Обязательно! – недоверчиво кивнула тетя Валя.

– Сколько нам еще ехать?

– Куча времени! – посмотрев на циферблат, сообщил дядя Юра. – Решили, где сойдете?

– Не знаю. Где понравится… Комнаты везде сдают.

– Выходите в Новом Афоне – не ошибетесь! – посоветовала тетя Валя.

– Хорошая мысль! Славный городок, намоленный. – Он пощупал крест на груди. – Освежусь – и будем решать. За «Сонькой» присмотрите! – Добрюха кивнул на магнитофон, мерцавший в нише над дверью.

Когда Петр Агеевич, въехав плечом в косяк, покинул купе, Батурина быстро накрыла маленький вагонный столик. Доставая из корзины еду, она причитала:

– Как это можно ехать на юг, не зная куда!

– А мы с тобой в молодости как ездили?

– Тоже верно… Но он-то солидный мужчина!

– Может, ему так нравится? Новые места. Приключения…

– Знаем мы эти приключения! Оберут как липку. Крест у него золотой, тяжеленький. За такой головы можно лишиться.

В душном купе запахло вареной курицей, колбасой, помидорами, укропом и малосольными огурцами, купленными на Тихорецкой. Я высунулся из окна по плечи. Вид моря, смыкающегося на горизонте с небом, жалобы мечущихся чаек, горький дым от «титана», затопленного проводницей, и мысль о том, что в соседнем купе едет девушка-паж, которая тоже выходит в Новом Афоне, – все это смешалось в какое-то щемящее чувство ожидания. Чего? Не знаю…

– Юраша, иди кушать! – громко позвала тетя Валя.

– Сейчас… – буркнул я, надеясь, что красивая попутчица через стенку не слышала этого дурацкого – «Юраша».

Я медлил на своей верхней полке, надеясь, что лоснящаяся спина с большим плавником снова вынырнет из волн, и тогда я крикну: «Дельфин!» Пассажиры метнутся к окнам. Зоя тоже выглянет. Я равнодушно покажу пальцем на диковину и, пожав плечами (мол, что за волнения из-за таких пустяков?), спущусь вниз, чтобы поесть. Но минута промедления обошлась мне дорого: кто-то с криком «Берегись!» выплеснул наружу опивки из стакана, и мокрые чаинки залепили мое лицо. Кое-как протерев глаза, я слез с полки и, сшибая углы шатающегося вагона, побрел в туалет – умываться. Тетя Валя, увидев мою физиономию, только охнула, а дядя Юра пошутил, что в жизни лишний раз лучше не высовываться.

– О це жах! – крякнула могучая проводница Оксана, вжимаясь в стену и поднимая над головой, как фонари, подстаканники с желтым чаем. – Ну шо за люди? Талдычишь: ничего в окна не бросать. Без толку!

Едва разминувшись в узком проходе с ее обильной грудью, распиравшей серую форменную рубаху, я оказался перед запертой дверью туалета, оттуда сквозь стук колес слышался плеск воды и напев:

Наконец из санузла вышла умытая, свежая, пахнущая цветочным мылом Зоя с проштампованным вафельным полотенцем на голых плечах. Я заметил, что глаза у нее синие, а губы необычные, с маленькими ямочками по краям рта, отчего кажется, будто она усмехается. От этой улыбки по всему моему телу пробежал теплый озноб. Рядом с ровесницами я обычно испытываю странную, щекочущую неловкость или бесцельное томление, переходящее в дружеское влечение. Так было с Ирмой и Шурой. Но девушка-паж старше меня на целых три года! Я для нее пацан. Из коридорного разговора Михмата с Добрюхой стало понятно, что она поступила в МГУ. «Запасть» на нее – то же самое, как влюбиться в «Девочку с персиками». Глупо, тупо и нелепо…

Увидев меня, Зоя сперва испуганно вздернула тонкие брови и округлила синие глаза, даже слегка отшатнулась, но потом, сообразив, что случилось, обидно засмеялась и убежала в свое купе. Я зашел в туалет, глянул на себя в зеркало и понял, что выгляжу чудовищно, будто на меня сел рой маленьких черных мух. Смыть налипшие чаинки оказалось не так-то просто, особенно трудно было выполаскивать их из бровей: вагон сильно шатало, и воду в пригоршнях донести до лица, не расплескав, удавалось через раз. Вдруг поезд остановился. Без помех умывшись, я посмотрелся в зеркало и ногтями отслоил от кожи несколько прочно приставших чаинок, которые можно было принять за родинки. На случай, если в коридоре кто-то стоит, я принял выражение независимой иронии и вышел.

Но вагон как вымер. Только Оксана в своем закутке считала мелочь.

– Это какая станция? – спросил я.

– Та никакая. Спецсоставы пропускаем.

– А долго будем стоять?

– Бригадир сказал, минут сорок. Все купаться поскакали.

В купе меня ждал дядя Юра, он с нетерпением крутил на пальце мои плавки, их благодаря завязкам на боку можно надевать, не снимая трусов. Очень удобно, если вокруг полно женщин и девочек.

– Быстрей, племяш, коммунизм проспишь!

– Далеко не заплывайте! – строго предупредила тетя Валя, отгоняя скрученной газетой мух, норовивших сесть на разложенную снедь. – Может, сначала все-таки поешьте, а?

– Тогда точно не успеем окунуться. Тупася, за мной!

В первый раз Батурины взяли меня к морю, когда я только собирался идти в школу, но читать уже немного умел. Чтобы я тренировался в буквосложении, дядя Юра, тогда еще сильно зашибавший, отправлял меня перед каждой остановкой к расписанию. Напечатанное через копирку на листке, оно висело в коридоре, между окнами. Встав на приступочку, я разбирал по слогам трудные названия, а потом мчался в купе со счастливым криком:

– Следующая станция – Курск!

– Молодец! – хвалил Башашкин и лихо выпивал с попутчиками за талантливого племянника.

Но когда я радостно сообщил, что следующая станция – «Тупа́се» (вместо – «Туапсе»), все в купе просто легли от хохота, – и я получил обидное прозвище Тупася. Однако главная беда ждала меня впереди: перед Новым Афоном поезд проезжает платформу «Пцырсха». Я, вернувшись, громко доложил: «Следующая станция “Пцы-ро́-ха”». Тут уже хохотал весь вагон во главе с усатым проводником – и я стал еще вдобавок «Пцырохой». Правда, в Москве Батурины меня так почти не называли, но едва мы садились в поезд, чтобы ехать в Новый Афон, я сразу становился «Тупасей» или «Пцырохой» в зависимости от ситуации.

Легко спрыгнув на промасленную щебенку, я дождался, пока дядя Юра, изнемогая от тяжести живота, который он называл большим полковым барабаном, сползет по ступенькам на землю. Насыпь от берега отделяли канава и двухметровый вал ежевичных зарослей. Дорожка, вытоптанная до каменного блеска, вела к просвету в колючих дебрях. Я на ходу, не подумав, сорвал и съел сладкие, черные ягоды. На зубах заскрипела придорожная пыль, отдающая копотью. Отплевываясь, я осторожно скользнул в проход и все-таки слегка задел плечом колючки.

За зеленой стеной открывалось бескрайнее бирюзовое море. У берега плавали, ныряли, плескались или просто мочили ноги пассажиры нашего поезда. Повсюду виднелась отпускная одежда, наскоро снятая и разбросанная. Белые войлочные шляпы с бахромой валялись на гальке, точно выброшенные волной медузы. Тела купающихся были сине-бледные, цвета вареной курицы, что ждала нас на столике в купе. Чуть в стороне несколько цыганят, кудрявых и черных, как негритенок из фильма «Цирк», кувыркались в воде под надзором носатого дядьки с золотой серьгой в ухе.

Вдруг я увидел, как из моря выходит девушка-паж! Белый купальник облепил ее почти взрослую грудь, а сквозь мокрые трусики брезжил темный мысок. Я отвернулся, чтобы не встретиться с ней взглядом, быстро продел плавки, завязал тесемки, легким движением скинул на гальку майку и шорты, разбежался, подняв руки над головой, резко оттолкнулся ногами от берега, изогнулся в полете и позорно плюхнулся брюхом на жесткую воду, обдав брызгами окружающих, включая Зою…

– Ну ты и комод, Тупася! – крикнул Башашкин мне вдогонку.

2. Имеющий глаза и уши

Не успел я проплыть и десяти метров, как поезд издал хриплые гудки, все заторопились и метнулись к насыпи, кто-то второпях искал одежду, брошенную на берегу, кто-то – сумки, кто-то – детей. Но большинство выбежали окунуться в плавках и купальниках, даже полотенца не взяли: солнце-то в зените, и соленая влага высыхает почти мгновенно, приятно стягивая кожу. Возле узкого прохода в колючках образовалась толчея. Галантный Башашкин долго пропускал вперед женщин и детей, потом, наконец, пихнул в просвет меня, проломившись следом. Проводники стояли у подножек, махали нам руками и ругались:

– Быстрей! Быстрей! Отстанете! Весь отпуск впереди, еще до одури накупаетесь!

Состав тем временем дернулся, заскрежетав. Люди, паникуя, вскакивали на подножки, подсаживали и подталкивали друг друга. Я оказался позади Зои и видел, как Михмат помог ей вскарабкаться по крутым железным ступеням, вдавив пятерню в круглую попку, обтянутую мокрыми трусиками. Она оглянулась на него со строгим недоумением. А поезд уже тронулся и пополз, разгоняясь.

– Никого не забыли? – спросила Оксана, с лязгом опуская стальную секцию перед вагонной дверью.

– Вроде бы нет…

– Один мужик далеко заплыл. Но не известно, из какого вагона, – отдуваясь, сообщил Башашкин.

– Известно, – вмешался очкарик. – Наш сосед – Павел.

– Тю-ю… – всплеснула руками проводница. – Вот дуролом! Вещей-то у него много?

– Порядочно.

– Опять опись делать.

– Может, еще нагонит! – успокоил дядя Юра. – Бывает. Йод есть?

– Зеленка. В аптечке, – кивнула она. – А что такое?

– Чертовы колючки! – Через большой волосатый живот Батурина тянулась алая сочащаяся царапина.

– Ну пойдем, раненый, пойдем! – проводница поманила его за собой. – Помажу!

Я зашел в туалет, снял влажные плавки и с помощью пятерни причесался перед зеркалом: от морской воды волосы становятся жесткими и держат форму, а мне очень хотелось на прощание предстать перед синим взором Зои в достойном виде. Зачем? Не знаю… Когда я вышел из санузла, Башашкин как раз вывалился от проводницы, его живот пересекала изумрудная полоса, а лицо светилось взрослым озорством. Тетя Валя, отругав его за царапину, а меня за долгое отсутствие и влажные шорты, заставила нас съесть все, что было на столике.

– Ешьте, а то испортится! Здесь юг! – понукала она.

– Петр Агеевич не возвращался? – спросил я.

– Как провалился! Из купе боялась выйти из-за его магнитофона!

Потом, забравшись на верхнюю полку, я снова смотрел в окно. То удаляясь от моря, то приближаясь, мы ехали вдоль берега, тесно застроенного домиками из плоских камней, серых блоков или каких-то строительных отходов. Над зеленью садов поднимались шиферные и железные крыши, дранкой, как у нас в Селищах, здесь жилье не покрывают. К небу тянулись огромные эвкалипты с голыми, словно костяными, стволами и узкими листьями, растущими пучками. Кое-где к пляжам спускались неказистые, наклоненные в одну сторону сосны с длинными, как у дикобразов, иглами. Все чаще попадались на глаза войлочные стволы пальм с кронами, похожими на огромные петушиные хвосты. Проплыла мимо белая колоннада.

– Гагра! – мечтательно вздохнула тетя Валя, глядя в окно.

– «О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх! – пропел Башашкин. – Кто побывал, то не забудет никогда!..» Да здравствует отдых и вечная музыка!

Впереди нас ждало ласковое море, три с половиной недели южного счастья, не считая день приезда и день отъезда. У дяди Юры как военнослужащего отпуск тридцать суток и билеты бесплатные. А тете Вале в Главторфе за сверхурочную работу в выходные дни дали отгулы. Мы возвратимся в Москву только 31 августа, в воскресенье, а 1 сентября мне уже в школу. Надо загореть так, чтобы выглядеть самым черным в классе. Это вопрос принципа!

Батурины начали суетливо собираться, заранее готовя вещи на вынос. Страх забыть что-нибудь в купе присущ всем пассажирам, но у тети Вали он превратился в манию. Однажды, когда Башашкин еще сильно выпивал и в Новом Афоне его иногда вытаскивали из поезда вместе с багажом, мы забыли под сиденьем рюкзак со старой, прошлогодней, картошкой, которая вернулась в Москву, там полежала в камере забытых вещей, а потом с помощью жены Ашота Эммы, служившей проводницей, была все-таки доставлена в Новый Афон. Клубни проросли и напоминали оленьи головы с белыми рогами, я играл ветвистыми корнеплодами в «Бэмби». Эту книжку Лида читала мне четыре раза, мы вместе плакали над бедами осиротевшего олененка, а Тимофеич злился, считая, что она растит из меня «неженку» и «рыдальца».

– Юраша, переоденься и приготовь свои пожитки! – приказала тетя Валя.

Я подчинился, спрыгнул вниз и нагнулся: в нише под нижней полкой лежал мой фибровый чемоданчик, а в глубине, у самой стены, ждали своего часа завернутые в несколько газетных слоев две пики для подводной охоты, одна моя, вторая – подарок Ларику. Я выдвинул чемодан, откинул крышку и, поколебавшись, достал абстрактную рубашку, которую маман мне купила еще в прошлом году в «Детском мире». Сначала обновка казалась нелепой, я даже не взял ее тогда с собой на юг, а теперь она стала мне нравиться: веселенькая, как говорит бабушка Аня. Но я из нее почти вырос – еле в штаны заправляется. Стараясь не помять волосы, я надел через голову ковбойку, а потом влез в зеленые техасы, они тоже за год стали мне коротковаты.

– Ты чего так вырядился? – удивился Башашкин.

– Чтобы не мялись, – объяснил я и спохватился: на торце чемодана все еще белела бумажка с надписью:

ЮРА ПОЛУЯКОВ – 2 ОТРЯД.

Не хватает еще, чтобы Зоя это увидела и снова улыбнулась своими ямочками. Нет ничего обиднее девчачьих насмешек. Они, наверное, специально перед зеркалом тренируются, чтобы добиться максимальной концентрации ехидства. Ты и без того себе не нравишься, а тут еще разные ухмылочки вслед. В последнее время, кстати, мне опостылела моя фамилия, нелепая какая-то, недоделанная: Полу-я-ков. В детстве, когда я капризничал, соглашаясь съесть только полтарелки супа, Тимофеич хмуро спрашивал:

– В чем дело? Ты половинкин сын, что ли?

Наверное, при получении паспорта, в будущем году, я возьму материнскую фамилию, а вместо Юры (их вокруг как собак нерезаных!) можно стать Георгием: мне объяснили, что это одно и то же. Георгий Михайлович Барминов. Каково? Звучит! Допустим, служа в армии, я совершу подвиг, а потом, после госпиталя, с рукой на перевязи заеду в нашу 348-ю школу. Директору, запыхавшись, доложат:

– Анна Марковна, к вам Герой Советского Союза Барминов! Наш ученик.

– Какой еще такой Барминов?

– Георгий Михайлович.

– Не знаю такого…

И тут войду я с новенькой звездой на груди. О!

Чтобы не позориться перед Зоей, пришлось взять со столика нож и соскоблить наклейку с чемодана. Странно: я понимаю, что, сойдя с поезда, расстанусь с попутчицей навсегда. Почему же мне так хочется выглядеть в ее глазах получше? Никто этого не знает, даже Захар Загадкин из радиопередачи «Ровесники».

– Ты чего там возишься? – раздраженно спросила тетя Валя. – Дай сюда нож! Порежешься! Один уже в зеленке. Вот, отнеси проводнице за чай! – Она ссыпала мне в горсть мелочь, теплую, даже влажную от многократного пересчета.

…Прежде чем выйти, я еще раз посмотрел на себя в зеркало и с досадой обнаружил на щеке красный желвачок. Ну вот, опять! В космос летаем, а таких таблеток придумать не можем, чтобы половое созревание не выпирало на лице несчастного подростка вулканическими прыщами! У меня-то еще пустяки, вот у моего одноклассника Сереги Воропаева вся рожа в лиловых волдырях, а ему хоть бы хны: с лица воды не пить…

Я шагнул в шатающийся коридор вагона и сразу увидел у открытого окна Зою, она разговаривала с Михматом и Петром Агеевичем, явно повеселевшим после ресторана. На меня студентка глянула вскользь, словно не заметив перемен ни в одежде, ни в прическе. Стесняясь к ним подойти, я встал поодаль, у титана, мне до сих пор было неловко за позорное ныряние, ведь она наверняка слышала, как Башашкин обозвал меня комодом. Встречный ветер трепал ее короткую прическу «паж» и уносил слова, но кое-что было слышно.

– …обезьяний питомник… обязательно… хочу, – сказала Зоя.

– Братья меньшие – это, конечно, хорошо, но и в Симоновой келье побывать надо! – наставлял наш Добрюха.

– А где это? – спросила она.

– В Новом Афоне. За водопадом. Очень интересные места.

– Бывали?

– Проездом в Сухуми.

– А мы как раз в Афон направляемся, в пансионат «Апсны». Слыхали? – спросил очкарик.

– А-а, помню-помню, это где Чехов ночевал. Там слева парк отличный. И ресторан «Поплавок», прямо на середине озера. Сиживал там…

– А вы куда, если не секрет? – спросил Михмат, задетый бывалостью попутчика.

– Пока еще не знаю…

– Интересно живете! Как «Летучий голландец»?

– Без руля и без ветрил. Планового хозяйства на службе хватает. Говорят, ваш сосед от поезда отстал?

– Да, заплыл далеко! Он смешной, этот Павел. Замуж меня позвал, – улыбнулась студентка. – Я ответила: мне восемнадцати еще нет…

– Наглец! – вставил отчим. – А вы, Зоя Борисовна, прямо загордились!

– А кто такой Симон? – спросила она и отпрянула от ревущего мрака внезапного тоннеля.

В коридоре стало темно, но тут же включили колеблющийся желтый свет.

– Святой, наверное, – предположил Михмат и ласково пригладил Зоины волосы, взметенные порывом, на что она сердито тряхнула головой.

– Михаил Матвеевич, Симон был апостолом, – поправил Добрюха.

– А какая разница? – удивилась девушка-паж.

– Примерно как между инженером и главным инженером, мадмуазель! – улыбнулся вольный курортник. – Как я завидую вам, будете французский изучать! Лямур-тужур… Нас только немецкому учили: хенде хох!

– Петр Агеевич, я читал про Новый Афон в энциклопедии, – ревниво заметил Михмат, – там ничего нет про келью апостола.

– В какой энциклопедии?

– В Большой советской.

– То-то и оно! – грустно улыбнулся Добрюха. – У Брокгауза есть.

– Ребенку всю эту религиозную белиберду знать не обязательно! – строго возразил отчим и обнял Зою, словно защищая. – Вы-то, вижу, верующий! – он кивнул на золотой крест.

– Скорее уж, оглашенный.

– Оно и заметно. Где служите, если не секрет? У нас в НИИ электроники за ношение предметов культа по головке не погладят. Следят за атеистическим воспитанием кадров.

– Ну, во-первых, я на отдыхе. Во-вторых, я служу в организации, которая, как и церковь, отделена от государства…

– Ого, это где же?

– В Центросоюзе. По снабжению.

– Грибы-ягоды собираете?

– Не только. Мелкие городские услуги. Обувь у ассирийцев чистили? Наши люди. А в-третьих, ваша падчерица давно уже не ребенок, – усмехнулся снабженец, – и знает гораздо больше, чем вы думаете.

– С чего вы взяли, что Зоя – моя падчерица? – обиженно спросил крючконосый, нервно поправляя дымчатые очки.

– Имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит, – ухмыльнулся Добрюха.

Поезд вырвался на свет и снова помчался вдоль синего моря.

– О! Подъезжаем! Поторопи маму! – Михмат быстро открыл купе и подтолкнул туда Зою, но я успел ухватить взглядом складчатое женское тело, выпирающее из розовой комбинации. Да, мамаша у них в теле!

– Аникин, одурел! – сердито крикнула она и с силой задвинула дверь.

– Я слышал, в кооперации очень хорошо зарабатывают? – после неловкого молчания спросил электронщик.

– Бывает. Ферапонт Головатый в свое время самолет для фронта купил. Упаковал сто тысяч и Сталину отправил.

– И никто не спросил, откуда столько деньжищ?

– Спросили. Пасечник он был, а мед всегда в цене.

– Кучеряво живете! – буркнул Михмат и скрылся в своем купе.

Поезд шел все медленнее, за окном толпились покатые зеленые горы с провалами ущелий и подпалинами камнепадов, под колесами громыхали ажурные железные мосты, переброшенные через сухие разветвленные русла, сохранившие посередке еле заметные ручейки. Иногда вровень с окном парила чайка, она летела некоторое время рядом, косясь на меня круглым глазом, а потом перед очередным тоннелем взмывала вверх.

– О, этот юг, о, эта Ницца! – Петр Агеевич облизнул сухие губы. – Увидеть и опохмелиться!

– В Новом Афоне стоим десять минут, – предупредила, появившись, Оксана. – Кто за чай не расплатился?

Снабженец поманил проводницу и дал ей целый рубль, отвергнув сдачу:

– Детишкам на молочишко.

– Ой, спасибочки!

– У тебя пивка случайно нет?

– Да вы шо! Откуда?

Я стыдливо впихнул ей в руку потную мелочь. Мы медленно ехали мимо той самой Пцырсхи, из-за которой я стал на всю жизнь «Пцырохой». Станция уместилась на берегу бирюзового озера в зеленом ущелье, в промежутке между тоннелями. Чуть ниже, с плотины падал широкий пенистый поток, и там, как всегда, толпились отдыхающие, подставив лица прохладной водяной пыли, переливающейся всеми цветами радуги. Каждый год я старался не пропустить этот белый, резной, напоминающий постройки ВДНХ, павильон. Машинист, верно, знал, как нравятся здешние красоты пассажирам, и всегда замедлял ход: любуйтесь на здоровье!

Вообще, на Кавказе все выглядит роскошно, каждая станция и санаторий вроде дворца, наверное, наше государство нарочно делает так, чтобы любой труженик раз в год, приехав сюда, мог почувствовать себя настоящим вельможей. У нас же в Подмосковье все по-другому. Например, платформа Востряково, где находится наш лагерь «Дружба», – это просто бетонные плиты, не очень-то ровно уложенные, затем укатанные сверху асфальтом и огражденные водопроводными трубами, сваренными в три прожилины. Касса там размером с дачный нужник. А здесь что ни станция – узорчатое белоснежное чудо!

Тем временем дядя Юра, пыхтя, вытаскивал из купе в тамбур наш «сундук» с железными наугольниками: крупа и консервы весят немало. Помогая ему, я подумал, почему еще никто не догадался приделать к чемоданам колесики на подшипниках, как у кустарных самокатов? Везти багаж гораздо удобнее, чем тащить. Остальная поклажа была полегче, если не считать рюкзака с картошкой, купленной на остановке в Мичуринске. Здесь, на юге, картофель, по словам тети Вали, дороже апельсинов, а на вкус чистое мыло. Пока мы Башашкиным волокли «сундук» к выходу, Батурина считала багажные места: раз, два, три, четыре…

– Ну, что решили? – спросила она Петра Агеевича, снова затосковавшего.

– Ладно, уговорили! Афон так Афон! К Симону снова схожу. А еще там какую-то пещеру открыли – огромную. Надоест – перееду в Гагры…

– Да вы что! Там все гораздо дороже.

– Не в деньгах счастье! – Он хлопнул по боковому карману, проверяя сохранность пухлого бумажника, потом, встав на цыпочки, достал из глубокой ниши над дверью магнитофон и чемоданчик, весь в молниях и зарубежных наклейках.

– Вы, наверное, посол? – спросила тетя Валя.

– Посол пьет рассол. Нет, Валентина Ильинична, я по снабжению. А этикетки друзья из-за бугра привозят. Вот и «соньку» на сорок лет подарили, чтобы холостую жизнь скрасить…

Поезд уже останавливался. Тетя Валя цепким взглядом обшарила пустое купе и на всякий случай заглянула, проверяя сохранность денег, в ридикюль, хотя не расставалась с ним ни на минуту.

– Ты ничего не забыл? – Она пытливо взглянула на меня.

– Нет, все нормально, – солидно успокоил я.

– А это что?

– Точно!

Мои плавки были разложены для просушки на откидывающейся сетчатой полке под самым потолком купе.

– Эх ты, Тупася!

3. Приехали!

Состав миновал очередной тоннель и полз над городом. В коридоре столпились пассажиры.

– Ой, мороженое продают! – крикнула пигалица с косичкой, увидев ларек на набережной.

В окне показался купол вокзала, проплыли белые колонны, просияла на фронтоне золотая надпись «Новый Афон». На веранде в станционном ресторане за столиками густо сидели посетители, официантка с белой наколкой в волосах тащила, накренившись, поднос с бутылками.

– И всюду жизнь! – посвежел взором Добрюха. – Какой местный напиток порекомендуете?

– «Имерули», – с мемуарной печалью ответил Башашкин.

Сквозь бетонную балюстраду внизу виднелось Сухумское шоссе, а за ним неряшливый песчаный пустырь с покойной пальмой на краю. Раньше там впадала в море мусорная речка, но два года назад ее убрали в трубу, чтобы не огорчать отдыхающих. Дальше начинался дикий пляж, где сплоченно загорали бесчисленные курортники. Меня всегда удивляло, что какая-нибудь важная дама, например инспектор РОНО, которая в Москве ходит в длинной юбке и строгой блузке, застегнутой по самое горло, здесь, на юге, может раздеться и раскинуться у воды, как одалиска с картины Энгра. Альбом этого художника приносил в школу Андрюха Калгашников и показывал нам втихаря, чтобы не заметили учителя, так как там сплошь голые женщины. Но математик Ананий Моисеевич все-таки застукал, отобрал, не возвращал три дня, но потом отдал со словами: «М-да, мастер!»

На низкой платформе толпились встречающие, в основном – пожилые местные тетки в черных глухих платьях и темных платках, повязанных иначе, чем у наших русских старушек. Владелицы свободных коек, они шли за тормозящим составом и наперебой предлагали пассажирам, высунувшимся в окна, замечательное жилье. Среди хозяек частного сектора попадались и светловолосые женщины в пестрых открытых сарафанах, но они держались потише – здесь тебе не Россия. Отдельно, подняв над собой табличку «Пансионат “Апсны”», застыл, как памятник, тучный грузин. На его голове, несмотря на жару, красовалась кепка-аэродром, такие тут шьют по мерке. В Сухуми возле рынка есть специальное ателье с вечным объявлением «Заказы временно не принимаются». Рядом с толстяком стояли два парня. Первый, помоложе, Степка Фетюк, одноклассник Ларика, входил в нашу кодлу ныряльщиков. Второго, постарше, я тоже немного знал, это – Георгий, по прозвищу Немец, бедовый племянник Мурмана. В отличие от Степы, одетого в трудовые обноски, на Гоге была фуражка-капитанка с крабом на тулье, белые простроченные брюки в обтяжку и черная майка с трафаретным изображением четырех поющих битлов. Ничего подобного даже в Москве, возле «Метрополя», где крутятся модно прикинутые фарцовщики, я еще не видел. Как пить дать последний визг моды! А теперь скажите, какими глазами после этого должна смотреть Зоя на мои зеленые техасы и абстрактную ковбойку? Сами Аникины к выходу переоделись, вышли из купе все как один в новехонькой джинсе цвета свежей синьки. Тетя Валя про людей, которые заявляются в общественное место, надев одинаковые шмотки, говорит: «Как приютские…»

И тут я увидел среди встречающих нашу хозяйку – тетю Нину, дядя Юра зовет ее на французский лад «Нинон». Она хмурилась, вертела головой, ища в окнах знакомые лица, нервно заправляла под белую косынку светлые пряди. Рядом с ней озирался юный нацмен с пробившимися усами и темной шевелюрой, отливающей рыжиной, как засохшие чернила. Ни фига себе! Да это же мой друг Ларик! Как же он изменился за год! Наконец они нас заметили, встрепенулись, заулыбались и замахали руками, спеша за составом.

Поезд остановился. Оксана с грохотом откинула железный порог и выглянула наружу, словно убеждаясь, что это именно Новый Афон, а не какой-нибудь другой курортный городок.

– Прибыли! Выходим! Не суетимся! Никто не останется…

С помощью подбежавшего Ларика мы по возможности быстро, чтобы не создавать затор, сгрузили вещи из тамбура на платформу. Тетя Валя, раза три пересчитав «места», бросилась целоваться с Нинон, не выпуская при этом из вида наш багаж, так как из последнего вагона выпрыгнули и рассыпались по перрону шустрые цыганята. В сутолоке встреч и проводов человека легче всего обокрасть. С напряженной вежливостью дождавшись, пока мы сгрузимся, сошли на перрон и Аникины с чемоданами, одинаковыми по фасону, но разными по размеру, точно накомодные слоники.

– Илларион, ититская сила, ты теперь чистый абрек! – Дядя Юра хлопнул моего друга по плечу и потрепал по волосам. – Девок еще не крадешь?

– Бывает! – поиграл бровями мой друг.

– Тех, что плохо лежат, не бери! Понял? – посоветовал Башашкин.

– Ну ты… ты… комик жизни! – не сразу понял каламбур Ларик.

А Батурин повернулся к Нинон и широко раскинул объятия, отчего рубашка разошлась, обнажив зеленую царапину на обширном животе.

– Ну, здорово, казачка! Почеломкаемся?

Пока они обнимались и целовались, тетя Валя шуганула вороватого цыганенка, слишком близко подошедшего к нашим сумкам.

– А это еще что такое? – удивилась Нинон, отстраняясь и поправляя вафельное полотенце, сложенное и засунутое в лифчик под правую грудь.

– Рана любви! Валька к проводнице приревновала! – засмеялся Башашкин и кивнул на Оксану, которая в этот момент как раз забиралась по крутым ступенькам в вагон, демонстрируя увесистый тыл.

– Смотри – не балуй! – засмеялась хозяйка, оценив юмор.

– Как Сандро?

– Сам увидишь… – вздохнула она.

Ларик тем временем критически осмотрел меня с ног до головы, подошел вплотную, с огорчением убедился, что на полголовы ниже, нахмурился и произнес непривычным баском:

– Ну ты, Юрастый, и вымахал! – Вместо рукопожатия он звонко шлепнул по моей протянутой ладони, как в фильме «Кавказская пленница». – Чистый бамбук!

– Ты тоже… подрос…

– Да, я теперь не тот, не тот! – загадочно произнес мой приятель, шевеля пятерней в кармане затрепанных шортов. – Ты чего так вырядился?

– Чтобы не мялось… – повторил я удобный ответ.

– А-а-а… Ты уже харился?

– Н-нет, – промычал я, краснея от неприличного слова.

– Зря! Туда, сюда, обратно, тебе и мне приятно…

– Качели! – Эту пионерскую загадку я в прошлом году привез сюда из лагеря «Дружба». – Смотри-ка, не забыл!

– А где же пики? – нахмурился Ларик.

– Пики? Пики! Забыл! – воскликнул я. – В купе… остались…

– Эх ты, Тупася! – укоризненно покачала головой тетя Валя. – Я же тебя спрашивала! Беги, а то в Сухум уедут.

Вспотев от ужаса, я метнулся в вагон, чуть не сбив с ног проводницу, собиравшую грязное постельное белье, влетел в наше опустевшее, сразу ставшее незнакомым купе, пал на колени, нашарив в нише у стены два гарпуна, обернутые в несколько газет и перетянутые шпагатом. Пики еще весной из сверхпрочной стальной проволоки смастерил на заводе для меня Тимофеич, специально заточив и зазубрив их на станке. Но это только полдела, самое трудное – вынести что-то с оборонного предприятия, однако спирт, сэкономленный от протирки контактов, творит чудеса.

Батурины не раз списывались с тетей Ниной о времени нашего приезда – из-за «плавающего» отпуска дяди Юры: в то лето в Москву повадились разные главы дружественных держав, и Образцовый оркестр Московского военного округа, где служил Башашкин, буквально дневал и ночевал в аэропорту Шереметьево. Тетка по моей просьбе передавала Ларику приветы, подтверждая, что я везу ему в подарок настоящую, заводскую пику для подводной охоты, ведь в конце декабря он прислал мне обещанную посылку. Тимофеич, поддев стамеской, снял с фанерного ящичка крышку, на которой химическим карандашом был выведен наш адрес. И хотя вместо «Балакиревского переулка» там значился какой-то «Балакаревский», ценный груз все равно дошел до нашего почтового отделения. Внутри оказались переложенные ветками лаврушки желтые, как цыплята, мандарины. Комната сразу же наполнилась пронзительным южным ароматом, и он, смешавшись с хвойным запахом наряженной елки, согрел сердце щемящей радостью скорого Нового года.

Поезд содрогнулся и тронулся, белые колонны вокзала медленно двинулись назад. Оксана, ругаясь, не опускала железный порог, ждала, пока я торопливо спрыгну с подножки на уплывающую платформу. Она обозвала меня вдогонку Машей-растеряшей и хотела уже опустить металлическую секцию, прикрывавшую ступени, чтобы захлопнуть дверь, как вдруг на перроне показался здоровенный мужик в одних плавках. Он бежал, размахивая руками, и кричал:

– Стойте! Я успел! Стойте! Я успел! Не закрывай!

Это был Паша из Зоиного купе, отставший во время купания. Догонять поезд ему пришлось, видимо, на попутке, тучный водитель – тоже в кепке-аэродроме – трусил следом, чтобы получить причитающуюся плату, ведь денег с собой у ротозея-курортника, конечно же, не нашлось. Я подумал, неплохо бы делать в плавках специальный непромокаемый кармашек на молнии для таких вот внезапных случаев. Наверняка нечто подобное давно изобрели, чтобы, например, засылая под водой к врагам разведчиков, не подмочить поддельные документы. Но Башашкин говорит, что с товарами для населения у нас беда, и если бы космические корабли строили так же, как шьют костюмы на Можайской фабрике, то Гагарин никогда бы не полетел в космос.

Голый пассажир на ходу вскочил в наш вагон, обнял Оксану и через мгновение выбросил в окно скомканную купюру, подхваченную на лету шофером.

– Спасибо, генацвале!

А пыльные зеленые вагоны с узкими белыми табличками «Москва – Сухуми» шли мимо, гремя, шатаясь, набирая скорость и обдавая запахами смазки, угольной гари от «титанов» и зловонью туалетов, выбрасывающих нечистоты на рельсы, но только на перегонах, вдали от станций. В детстве меня очень волновала судьба этих дорожных отходов. Спуская нажатием педали воду и глядя, как в отверстии мелькают шпалы, я всякий раз огорчался, ведь даже палочку от эскимо меня учили отправлять в урну, а тут… Но Лида, свято верившая в мудрость нашего родного государства, успокаивала, что следом за составами идут специальные команды, и они особыми совками подбирают нечистоты в бочки на колесах, а потом сдают ценные отходы на завод, производящий удобрения для сельского хозяйства.

– Ага, подбирают, – хмыкал отец, слушая эти прекрасные рассказы. – Природа-матушка и подбирает. Жуки-навозники на что?

– Миша, не порть мне ребенка!

– Это ты его своим враньем портишь!

Размахивая пиками, я поспешил к своим. Грузин в кепке-аэродроме все еще созывал тех, кому предстояло ехать в «Апсны». Фетюк суетился, предлагая, поднести багаж к автобусу. Гога с ленивым интересом оглядывал приезжих, особенно молодых женщин. Зоя с предками стояли чуть в стороне, привлекая взгляды своими новыми, ярко-синими джинсами. На широких кожаных лямках, пришитых сзади к поясу, виднелись буквы «Lee». У мамаши штаны были какого-то невероятного размера, по сравнению с ней даже могучая проводница Оксана выглядела стройной, как кукла наследника Тутти.

«Неужели и джинсы тоже на заказ шьют, как кепки?» – удивленно подумал я.

О том, что в пансионате «Апсны» отдыхают исключительно блатные, это всем известно, но чтобы сразу три «Lee» на одну семью – это перебор! У нас, например, в роду ни у кого нет фирменных джинсов. Да что там у нас! Во всем общежитии Маргаринового завода ни у кого не сыщешь.

Я прошел мимо Аникиных медленно, выпрямив спину и чуть поводя плечами, как Жан Маре в «Фантомасе», но попутчица равнодушно скользнула по мне взглядом, словно не узнавая. Оно и понятно: что ей, без пяти минут студентке, какой-то там недоделанный восьмиклассник в прикиде из «Детского мира»! Подтянутый Михмат выглядел моложе своей дородной половины, впрочем, лицо у нее приятное, как говорится, со следами былой красоты. Но я никогда бы не женился на пожилой толстухе. Зачем? Это при царе Горохе богатые старухи приманивали красивых молодцов, позарившихся на роскошную жизнь. А теперь-то зачем? У нас буржуев нет, их ликвидировали в 17-м как класс, хотя по недосмотру еще попадаются отдельные неприлично состоятельные граждане. Сам слышал, когда относил в учительскую журнал, как историчка Марина Владимировна, по прозвищу Истеричка, пыхтела Ирине Анатольевне, нашей классной руководительнице: «Ир, ты видела Зенину?! Заявиться на родительское собрание в мехах, с шестью каратами на пальце, разве не хамство? И ладно бы народная артистка была, так нет же – товароведка на овощной базе! Куда идем? За что боролись?!»

Мимо прогремел последний, общий, вагон, из опущенных окон смотрели угрюмые бородатые цыгане, золотозубые цыганки и кудрявые чумазые цыганята, они строили оставшимся на перроне рожи, показывая рожки. Когда я вернулся к своим, дядя Юра ласково трепал за холку неизвестно откуда взявшегося Рекса, пожилого рыжего сеттера, облепленного клещами, точно серыми висячими бородавками.

– Здорово, Рваные Уши!

Пес очень любил Башашкина, он юлил, повизгивал, лупил хвостом, словно палкой, по нашему багажу, страстно радуясь приезду двуногого друга. Меня Рекс тоже узнал и по-свойски лизнул руку.

– Вот! – Я протянул Ларику сверток с пиками. – Одна моя, другая твоя.

– Отлэ! Потом посмотрим. Как мандарины? – спросил он. – Понравились?

– Сила! А где Лиска?

– Вашу комнату с Каринкой убирает. Отдыхающие только съехали. Шахтеры. Бутылок осталось – гора! На будущий год мне каску с фонарем привезут.

– Зачем?

– В пещеру полезем. Гиви обещал меня с собой взять.

– В какую пещеру?

– Потом расскажу.

Тем временем растерявшегося Добрюху обступили со всех сторон местные хозяйки, наперебой предлагая ему койку в частном секторе всего по рублю в день, а он в ответ только мотал головой:

– Гражданочки, по мне хоть трояк в сутки, но чтобы отдельная комната, вид на море и удобства не во дворе! Ясно?

– Ясно. Ишь ты! – Женщины недоумевали, столкнувшись со странными требованиями. – «Что за фон-барон выискался?»

– Чему ты радуешься, собакевич? – тоскливо спросил снабжененц Рекса, вертевшегося под ногами. – Жизнь безысходна! А я духовной жаждою томим…

Судя по смущению хозяек, такие условия никто из них привередливому гостю предложить не мог. В разговор влезла тетя Валя, славящаяся своим умением устраивать чужие дела. Например, если она разочаровывалась в добытой по случаю дефицитной обновке, то уже на следующий день находила покупателя у себя в Главторфе, да еще приносила домой тортик – благодарность за услугу. Лида же просто тихо плакала над разонравившейся блузкой, пока старшая сестра не говорила ей, сжалившись:

– Ладно уж, бестолковая, давай сюда – пристрою!

Батурина быстренько познакомила Нинон с бездомным Петром Агеевичем, и они стали прикидывать, где ему лучше остановиться.

– У золовки комната вчера освободилась, но к ней уже едут. Да и удобства у нее, как у всех, во дворе. Ларик, от Алана краля съехала?

– Нет еще, через две недели уматывает.

– Не говори так про отдыхающих! Мы с них живем. Не беспокойтесь, Петр Агеевич, что-нибудь подберем. Но с удобствами в доме вы зря себе придумали. В многоэтажках, конечно, есть, а в частном секторе едва ли. Я лично только у Мурмана видела.

– У Жбании тоже, – подсказал мой друг.

– Еще бы! У него отец – судья!

– Председатель суда! – поправил Ларик, надорвал газету, попробовал пальцем острие и зазубрины, поцокал языком: – Класс! Даже у Ихтиандра такой нет. Теперь уж лобан не сорвется!

– Послушай, Петр Агеевич, – твердо сказала Нинон. – Ты, вижу, мужик с деньгами, поэтому двигай-ка прямо в «Апсны» к директору, скажи, так мол и так… У него всегда свободные комнаты есть для хороших людей. Заплатишь мимо кассы – и порядок. Дорого, но зато как ты хочешь: с удобствами и море в окне! Трехразовое питание, биллиард…

– Так и сделаю, Нина…

– Егоровна.

– Нина Егоровна. Только вот освежусь… – Он мечтательно кивнул в сторону вокзального ресторана.

– Правильно, холодное «Имирули» помогает! «Соньку» только не потеряйте где-нибудь! – предостерег Башашкин.

– Юрий Михайлович, не знаю, как у вас, а у нас в потребкооперации пьют, но меру знают, как Засядько, – улыбнулся в предвкушении счастья Добрюха и двинулся к ресторану, держа в одной руке чемоданчик с иностранными наклейками, а в другой – магнитофон, сияющий на солнце хромированными панелями.

Мы посмотрели ему вслед с тем выражением, с каким, наверное, провожают бойца, идущего за линию фронта с опасным заданием и почти без надежды на возвращение к своим.

– Ну, пошли, что ли? – Дядя Юра взвалил на спину бугристый рюкзак. – А то картошка прорастет. Да и в море уже хочется!

– Смотри-ка, не забыл! – засмеялась Нинон, показав ровные белые зубы, и я подумал, что в молодости она была, наверное, очень красивой, не хуже, чем девушка-паж.

– Конечно, помню! – отозвался Башашкин. – Нам вершки не нужны – только корнеплоды!

Мы с Лариком вдвоем еле оторвали от земли «комод» и поволокли, надрываясь. Сумки взяли женщины. Оглянувшись, я увидел, как гостей, приехавших в «Апсны», повели вниз по каменной лестнице к «пазику», ждавшему на обочине шоссе. Фетюк хотел подхватить Зоин чемодан, но Михмат ему не позволил. Я вдруг позавидовал Петру Агеевичу, который тоже будет жить в санатории и, возможно, даже питаться за одним столом с Аникиными. Гога брезгливо отстал от толпы и, заметив Ларика, вяло помахал ему рукой, потом кивнул в сторону удалявшейся студентки и показал большой палец.

– Мой лучший друг! – гордо сообщил юный мингрел.

– Немец?

– Ну да!

– А сколько ему лет?

– Двадцать один.

– Где работает?

– Нигде. Из института свалил, сказал: не интересно. Весной хотели в армию забрать, Мурман отмазал. Шмар на раз подогревает. Ас! Я тебя с ним познакомлю.

– Всю жизнь мечтал!

Когда мы дошли до конца низкой платформы, обрывавшейся прямо посреди путей, сзади послышались рыдающие вопли. Растрепанная пассажирка металась между колоннами, размахивая открытой сумкой, из накрашенного рта, ставшего почему-то квадратным, как довоенный репродуктор, несся нарастающий вой:

– Обокра-а-али! Все деньги вытащи-и-или! О-о-ой, куда ж мне теперь, лю-ю-ди до-о-обрые?!

К ней скучающей походкой уже направился милиционер. Он был, как и все местные постовые, в белой форменной рубахе с короткими рукавами и невероятной фуражке размером, наверное, с зонтик от солнца.

– Цыгане! – с угрюмым удовлетворением определила тетя Валя и снова проверила свой ридикюль.

– Редкий день кого-нибудь не обносят, – вздохнула Нинон. – Такой вот народ рукастый! Я деньги всегда к лифчику изнутри булавкой пристегиваю. От греха!

Не зря, выходит, цыганята кривлялись и строили рожи, они смеялись над нашей доверчивостью, а ведь сами всю дорогу ходили по вагонам, плакались, попрошайничали, предлагали погадать, и люди из сочувствия угощали их конфетами, фруктами, даже куриными ножками. Мне пришла в голову мысль: хорошо бы создать где-нибудь охраняемый район, чтобы там приучать их к усидчивому труду и честности. Я на ходу поделился этим соображением с дядей Юрой.

– Отличная идея, племяш! У тебя не голова, а Дом Советов! – похвалил он, отдуваясь, – Можно в Биробиджан их отправить, по соседству с евреями. Два сапога – пара.

– А кто такой Засядько?

– О, это легендарный мужик, начальник шахты на Донбассе!

И Башашкин, пыхтя от натуги, рассказал такую историю. Сталину кто-то доложил, что Засядько пьянствует на работе. Вождь вызвал его в Кремль, вроде бы для отчета, и между делом наполнил стакан водкой. Тот поблагодарил, выпил не морщась и продолжил доклад. Хозяин минут через десять налил ему еще, шахтер хряпнул, рукавом занюхал и дальше рапортует. Такая же история вышла и с третьим стаканом. Генералиссимус начал сердиться, шевелить усами: мол, правду сказали: тот еще бухальщик! Но когда он хотел налить ему в четвертый раз, тот накрыл посуду ладонью и строго сказал:

– Это лишнее, Иосиф Виссарионович, отец родной! Засядько меру знает.

Вождь засмеялся, хлопнул его по плечу, наградил орденом Ленина и отпустил восвояси.

– Засядько-то меру знает, – ехидно заметила Батурина, слушая наш разговор. – Не то что некоторые…

4. Семья Суликошвили

Мы сошли с платформы и, перешагивая через рельсы, по растрескавшимся шпалам и замусоренной щебенке, перебрались на каменистую тропу, именуемую Привокзальной улицей. Она тянется между железной дорогой и частным сектором. Дома тесными уступами поднимаются по косогору, теряясь в густой зелени. Среди них попадаются старинные сакли, сложенные из плоских желтых камней, но есть и новые сооружения из серых самодельных блоков, а некоторые халабуды состоят из десятка пристроек, прилепившихся неведомо уже к чему и сделанных непонятно из чего. Над буйной растительностью видны порой только крыши, серые шиферные или железные, выкрашенные в самые разные цвета, но чаще в темно-коричневый. И только трехэтажный особняк Мурмана смотрится настоящим дворцом, возвышаясь над всеми, словно орлиное гнездо. Широкую террасу окаймляет балюстрада, а кровля сияет чешуей, похожей на металл, из которого делают самолеты. Нинон называет его «дом под бляхой».

Справа, вдоль дорожки, тянется канава, куда, судя по запаху, смываются дождями все местные нечистоты. В кустах, треща ветвями, пасутся местные коровы, рыжие, мелкие, размером с теленка, совсем не то что великанша Дочка у нас в Селищах. Зато молоко они дают жирное и вкусное, как сливки, хотя жрут все, что попадается, даже газеты.

Рекс весело бежал впереди, словно показывая дорогу на случай, если за год мы забыли, куда идти. Изредка пес останавливался, обнюхивал камень или корявый ствол, задирал ногу, а потом оглядывался на нас, мол, не отставайте, и мчался дальше, распластав по ветру длинные мохнатые уши – если присмотреться, рваные по краям. Это следы от дроби: до болезни Сандро любил поохотиться. Двустволка с курчавыми курками досталась ему от отца и стоила столько, что можно взамен купить мотоцикл. Но как человек нервный и нетерпеливый, Суликошвили-старший, боясь упустить поднятых уток, палил обычно, едва те взлетят, поэтому иногда свинцовая дробь доставалась и бедному псу, мчавшемуся впереди. Башашкин так и звал его Рекс – Рваные – Уши.

Мы шли к цели не торопясь, останавливались, встряхивали затекшие от тяжести руки. Я, отдыхая, огляделся: тут за год ничего не изменилось, все по-старому и так же останется, когда я выйду на пенсию или даже умру: над городом поднимается Иверская со старинной башней, похожей на гнилой зуб. У подножия двугорбой Афонской горы сгрудились мрачные, без крестов, купола бывшего монастыря, там теперь турбаза и танцплощадка. Где-то на вершине, которую местные зовут Акуй, притаился паровозик, я не первый год хочу на него посмотреть, но что-то не складывается.

– Нин, как Сандро? – спросила тетя Валя, взваливая на плечо две сумки, связанные веревкой.

– Хуже некуда. В Сухуме лежит, в больнице. Может, отпустят сегодня с вами повидаться. Очень хотел! – грустно ответила она и снова поправила вафельное полотенце, подложенное под грудь.

Тетя Валя что-то спросила у нее на ухо, та кивнула и сокрушенно развела руками:

– Мне двух дармоедов достаточно. Чем кормить-то? Со стройкой в долги по уши влезла. Сам-то плох, по инвалидности копейки получает. Я на Госдаче через день убираюсь – тоже кот наплакал. Если бы не отдыхающие да мандарины, хоть в кулак свисти.

– Не так уж он и плох, как я погляжу! – хохотнул дядя Юра.

– Дурацкое дело нехитрое! – поморщилась наша хозяйка. – Пошли, а то к вечеру не дойдем!

Мы добрались до начала улицы Орджоникидзе, в конце которой обитали Суликошвили. Она уходила вглубь частного сектора, а потом снова выныривала на Привокзальную тропу, образуя загогулину. Кружным путем по узкому мостику, перекинутому через речку, да еще с поклажей мы не пошли, продолжив движение вдоль канавы. Навстречу из проулка выехал на велосипеде усатый почтальон. На нем была синяя форменная рубаха и фуражка, тоже огромная. Правую брючину он прихватил бельевой прищепкой, чтобы не попала между зубцами и цепью. Я на такой случай предпочитаю железные «крокодильчики» для штор: надежней и не так бросаются в глаза. К багажнику была приторочена большая кожаная сумка с письмами. Увидев нас, почтальон соскочил с сиденья, прислонил велосипед к упругому кусту и кинулся обниматься с Батуриными:

– Джим-джим, кого я вижу! Здравствуй, дорогой!

– Здравствуй, Аршба!

– Ай, Башашкин, ай, молодец, что опять приехал! Да обойду я вокруг вас! А Валентина твоя все хорошеет! Смотри, украду! – Он, хитро щурясь, пропел: – «И на лоб нахлобучив башлык, увезу ее в горы!»

– На велосипеде? – усмехнулась Нинон.

– А хоть бы и так! – крутанул ус письмовозец. – Надо отметить приезд! Нина Егоровна, я зайду?

– Попробуй, – мрачно отозвалась она.

– Не один, а с дамой!

– С какой же, Аршба?

– С молодой! Изабеллой зовут. От нее голову можно потерять! Ждите! – пообещал он и укатил, виляя перегруженным багажником.

– Крути педали, пока не дали! – пробормотал ему вдогонку Ларик. – Да обойду я вокруг вас! Папуас! Много вас тут ходит!

– Т-с-с! – предостерег я друга, удивляясь: здесь, на Кавказе, к старшим относятся с особым уважением.

– А чего они к ней липнут! – огрызнулся Ларик. – Знают, что Пахан в больнице, и лезут. Диккенс, этот вообще достал…

Не успел Аршба скрыться за поворотом, как из-за колючего забора раздался счастливый вопль:

– Кого я вижу! Башашкин! Валя-ханум!

Батуриных обожали все аборигены. Тетя Валя и дядя Юра ездили в Новый Афон много лет, с тех давних пор, когда все еще были молоды, здоровы, веселы, безалаберны и могли ночи напролет пить самодельную чачу и вино-изабеллу, срывая закуску прямо с веток, свисавших к столу. В Новый Афон Башашкину порекомендовал съездить сослуживец по оркестру, уверяя, что цены там просто смехотворные по сравнению с теми же Гаграми. Но настоящая слава пришла к барабанщику, когда Сандро попросил его подменить захворавшего ударника из местного оркестрика, игравшего на танцплощадке. Ну, Батурин и показал им столичный класс! С тех пор он стал всеобщим любимцем. Однажды в ресторане дядя Юра приревновал молодую тетю Валю, хорошенькую до невозможности, к местному хулигану Мурману. Она лихо отплясывала модный рок-н-рол, и нахальный мингрел решил к ней присоединиться, да еще показал рискованные движения, когда танцоры с разворота сталкиваются попами. Этого Башашкин не стерпел, слово за слово, мужчины подрались, причем Батурин, в ту пору худой и ловкий, прилично навешал наглецу, и тот помчался домой за ружьем, чтобы пристрелить москвича, как собаку. Ссору мог бы на корню уладить Сандро, тоже известный в Афоне нарушитель общественного порядка, но он в ту пору сидел в КПЗ. К счастью, дружки успели объяснить разъяренному абреку, что пристал он к законной половине того самого виртуоза, чьим десятиминутным соло на ударных сам же и восхищался накануне. Жена на Кавказе – это святое, башибузук осознал ошибку, вернулся, извинился, выставил дюжину шампанского, они обнялись и стали навек кунаками. Теперь Мурман – лысый, солидный, пузатый, а его белая «Волга» с серебряным оленем на капоте часто стоит возле ресторана «Поплавок» прямо на газоне. Говорят, у него несколько подпольных цехов, где тайком делают растягивающиеся авоськи, шариковые ручки и пасту для заправки стержней.

Наконец мы свернули на улицу Орджоникидзе в нужном месте и двинулись вверх между домами. Из-за невысоких заборов выглядывали хозяева, приветливо махали руками, узнавая Батуриных, унимали собак, волновавшихся из-за Рекса, известного забияки, которому в результате всегда и доставалось. Аборигены улыбались нам, сияя золотом зубов. Я давно заметил: здесь, на Кавказе, любят набивать рты драгоценным металлом. В Москве, конечно, тоже, но у нас чаще ставят железные коронки: дешево и сердито. А вот в деревне Селищи такими глупостями вообще не заморачиваются, ходят щербатыми.

Взяв на развилке левее, мы проползли еще метров сто вверх по каменистой дороге, и вот уже знакомая калитка в заборе, оплетенном ежевикой, ее здесь называют «ажиной», и она надежней охраняет от непрошеных гостей, чем любая колючая проволока. Если вывести сорт, вырастающий, скажем, до трех метров, и обсадить такими кустами, например, тюрьмы или сумасшедшие дома, никто оттуда не убежит – невозможно продраться. Ежевика с виду напоминает крупную черную малину с глянцевой зернью, но она здесь гораздо слаще, чем в Подмосковье, зато и шипы длиннее, собирать ее – одно мучение: руки потом выглядят так, словно ты пытался приручить дикую кошку.

За год тут ничего не изменилось: к приоткрытой, как всегда, калитке криво прибит тот же ржавый почтовый ящик с двумя желтыми газетными наклейками – «Советский спорт» и «Советская Абхазия». Счастливый Рекс, встав на дыбы, передними лапами толкнул, распахивая настежь, дверцу, и мы зашли следом. По сторонам дорожки, уводившей вглубь тесного участка, росли мандариновые деревья, меж узких, словно навощенных листьев виднелись маленькие плоды в зеленой кожуре. Посередке торчала беленая туалетная будка, прикрытая сверху шиферным листом. Остроумный Башашкин прозвал ее «Храмом раздумий». Чуть дальше стоял знакомый длинный стол с лавками по бокам, а над ним по проволочному каркасу густо вился виноград, образуя густой навес, под ним можно обедать даже во время ливня. Между резными листьями, похожими на кленовые, свисали грозди пыльных сизых ягод.

– Батюшки! – ахнула тетя Валя, чуть не выронив сумки. – А где же алыча?

– Да вон же! – Нинон небрежно кивнула на свежую поленницу дров сбоку от беседки.

– Заче-ем?

– Тень от нее. Ничего не растет. Мусор все время под ногами…

– Ну и зря!

– Сама теперь знаю, что зря. Пахан чуть не убил, когда из больницы приехал. За топор хватался, орал: «Дед посадил! Зарублю и сдамся!» Нервный стал. Потом остыл.

– Хэ! Мужа-то остужать ты умеешь! – хитро улыбнулся Батурин.

– Ты его давно не видел… – помрачнела хозяйка.

– Ну, ребята, остались вы теперь без компота! – вздохнула тетя Валя.

Речь шла об огромной, трехствольной старинной алыче, накрывавшей кроной чуть ли не половину участка. В августе, когда мы приезжали, земля была сплошь усеяна желтыми падалицами размерами с райские яблочки. Созревшие плоды беспрестанно сыпались сверху, и, направляясь в «Храм раздумий», можно было получить болезненный удар в голову. Инженер Василий Макарович, снимавший койку одновременно с нами, подсчитал на бумажке: если бы дерево было втрое выше, а плоды из свинца, то они пробивали бы череп насквозь, как пули. Тетя Нина готовила из алычи острый соус ткемали, а тетя Валя, чтобы сварить ароматный компот, протягивала мне кастрюлю и говорила:

– А ну-ка, Юраш, собери!

Две минуты – и готово. Правда, экономная Батурина сахар почти не клала, и напиток получался кислый – «вырви глаз», но именно таким лучше всего утолять жажду в жаркий день, от сладкой грушевой газировки пить хочется еще сильнее.

Однако утрата огромного дерева, на месте которого уже успели высадить юные мандариновые кустики, оказалась не единственной переменой в тесном хозяйстве Суликошвили.

– А теперь прошу к нашему шалашу! – пригласила Нинон, как циркачка, взмахнув рукой.

– Ититская сила! – восхитился Башашкин. – Ну ты теперь владычица морская! Дай поцелую!

– Тебе можно!

Между старой покосившейся избушкой, где мы прежде останавливались, и дощатой кухней с примыкающим сарайчиком (там в курортные месяцы ютились сами хозяева) вырос новый двухэтажный дом под четырехскатной шиферной крышей. Точнее, над нами вознесся второй этаж, опирающийся на бетонные ходули, напоминая шагающую боевую машину марсиан из книжки «Война миров». Стены были сложены из пористых, величиной с обувную коробку, блоков, их делали, когда заканчивался сезон, прямо здесь, на участке: в старом корыте перемешивали, добавляя воду, цемент, песок и мелкую гальку, а потом жидкий бетон заливали в фанерные формы, похожие на ящики для почтовых посылок, и оставляли так, пока «не схватится». Готовые серые блоки складывали вдоль сетки-рабицы, отделявшей Суликошвили от соседей, и стена, похожая на крепостную, росла год от года. Остроумный Башашкин, приезжая на отдых, обычно начинал с того, что пересчитывал пальцем свежие брикеты, отличавшиеся от старых более темным цветом:

– Ого, дядюшка Тыква хорошо поработал! Когда строиться начнете?

– Когда рак свистнет! – отвечала хозяйка, сердито глядя на Сандро.

Несчастный сапожник Тыква из «Приключений Чиполлино», покупавший с каждой получки по одному кирпичу для задуманного жилища, был тут ни при чем: стройматериалы лепила сама Нинон, ей помогал Тигран по прозвищу Диккенс, Ларик, иной раз даже отдыхающие, если было пасмурно и штормило. Однажды в августе внезапно похолодало на целую неделю, и я смог наблюдать этот процесс, даже принял в нем посильное участие, тяжело ворочая в корыте совковой лопатой. Гальку с пляжа возили в тачке, а цемент по дешевке брали у водителей, доставлявших материалы для возведения нового корпуса санатория «Апсны».

Сандро считал это занятие глупым, он все еще надеялся выиграть деньги на постройку в карты и нанять шабашников. Ларик с возрастом стал разделять точку зрения отца. Суликошвили-старший бесцельно бродил по участку в полосатых пижамных брюках и майке с узкими бретельками, он воздевал руки, ругался по-грузински и на предложение взяться за лопату скрывался в жилом сарайчике, успев крикнуть:

– Я тебе что – Давид-строитель?

– Пошел ты к Люсе! – был ответ.

Считалось, Александр Илларионович происходит из княжеского рода Суликадзе, но в революцию его дед, чтобы уцелеть и сохранить добро, заменил благородное «дзе» на простонародное «швили». На плече у Сандро синела пороховая наколка, похожая на детский рисунок: длинноволосая дама с дымящейся папиросой, а ниже подпись «Люся». Любая попытка вступить в серьезный спор с женой кончалась для него советом немедленно убираться к этой самой чертовой Люсе. Разумеется, следовало суровое напоминание, что глупая женщина, осмелившаяся предложить ему такое, пребывает на земле, испокон принадлежащей гордому клану Суликадзе, поэтому в следующий раз он просто отрежет ей язык.

– Да ну! Ты кому это говоришь? Забыл? Мы Рубакины! Мы казаки! – подбоченивалась Нинон. – А тебе самому, горный орел, ничего не отрезать? Хватит выстебываться! К черту всех вас, уезжаю к матери, на Кубань. Лиска, тащи мою торбу!

Понятно, никто никому ничего не отрезал и никуда не уезжал, вечером все пили вино и обнимались, потом играли в карты по маленькой, а на ночь Ларику и сестре стелили в тесной избушке, обычно в нашей комнате.

– Стряпаем мы теперь тут! – похвалилась казачка, показывая на обширное пространство между бетонными опорами.

– Вижу. Шикарно! – кивнула тетя Валя.

И в самом деле, старый потрескавшийся буфет с посудой, вся кухонная утварь, тазы, кастрюли, сковородки, керосинки перекочевали сюда, где со временем появится первый этаж, а пока были лишь утоптанный земляной пол да едва начатая задняя стена, упиравшаяся в сетку-рабицу. Появилась больничная тумбочка с телевизором «Рекорд», а когда-то мы ходили смотреть мультики к зажиточным Сандукянам. Даже Сандро, смиряя грузинскую гордыню, шел к шурину-армянину, если передавали футбол.

– Ого! Телик! – воскликнул я.

– Сломался… – буркнул Ларик.

– Хоромы! Клад, что ли, нашла? – снова поддел Башашкин. – Разоружись перед партией! Сандро банк, наверное, сорвал?

– Пуп он себе сорвал, за медсестрами бегая! – огрызнулась хозяйка. – Накопила. Мандарин три года подряд обсыпной родился! Ну, и Мурман одолжил. Тигран помогал…

– Свежо предание! – недоверчиво усмехнулся Батурин.

– А старую кухню сдаешь? – уточнила рачительная тетя Валя.

– Вот еще! Мы там с Лиской спим. Ларик теперь отдельно – мужик, скоро девок начнет сюда таскать!

– Ну, джигит. – Дядя Юра хлопнул его по спине. – Есть куда жену привести!

– Вот еще! Пусть сами тут живут, а мне секцию в Сухуме купят, – проворчал мой друг: секциями здесь называют отдельные квартиры в новостройках.

– Ага, спешу и падаю! Кому ты нужен, двоечник? – рассердилась хозяйка. – Да и на какие шиши секцию покупать? В долги до самой смерти влезла!

– А в избушке у тебя кто? – не унималась любопытная Батурина.

– Нелька. С Давидом.

– Не разбежались еще? – удивилась тетя Валя.

– Нет, представь себе! Так с двумя бабами и живет, султан хренов! Ну пошли, что ли, альпинисты!

На второй этаж вела бетонная лестница, явно не рукодельная, а заводского производства. Как можно со стройки утащить мешок цемента или пучок арматуры, я представляю. Когда у нас во дворе общежития завелся бездомный щенок, мы соорудили ему конуру из кирпичей и шифера, позаимствованных со стройплощадки в Налесном переулке. Но как безнаказанно упереть с объекта лестничные марши, я не понимаю! Перил у лестниц пока еще не было, и мы с Лариком тащили тяжелый «сундук» с предосторожностями, боясь оступиться. Мой приятель кряхтел от натуги и ворчал под нос:

– Зачем жениться, если любую дуру можно подогреть!

Наверху располагались три комнаты, но готова к приему жильцов была только одна, две другие стояли еще не оштукатуренные, с пустыми оконными и дверными проемами, кроме того, там сложили строительные принадлежности: грубо сколоченные козлы, бочки, ведра, банки с краской, мастерки, валики, большие кисти на длинных палках…

Наша «зала», пахнущая свежей побелкой, была самая просторная с полуторной семейной кроватью, раскладушкой и тумбочками, точь-в-точь как у нас в пионерском лагере в корпусе для персонала. На стене висели картинки, вырезанные из «Огонька» и вставленные в самодельные рамочки: Аленушка на берегу омута и Царевна-лебедь, удивительно похожая на Ирму Камолову, которая в этом году так и не приехала в «Дружбу», хотя я очень ее ждал.

Мы занесли пожитки, и простора в помещении сразу поубавилось.

– Хоромы! – восхитилась тетя Валя. – Ой, парни, не крутитесь под ногами, дайте разложиться!

– Может, перекусите с дорожки? – предложила Нинон. – Я целую кастрюли харчо наварила.

– Спасибо, Егоровна, мы в поезде поели – от пуза! – ответил Башашкин, для достоверности хлопнув себя по «большому полковому барабану», перечеркнутому зеленой полоской.

– Ну, тогда устраивайтесь, а я пойду известку заквашу. Мне к бархатному сезону еще бы одну комнату справить! Не успели к августу… Эх!

– Айда на море! – позвал Ларик.

– Может, сначала пики приготовим? – предложил я.

– Потом. Просто окунемся! А еще… – он понизил голос, – сегодня испытуха.

– С рапаном?

– Нет.

– А что – это мысль! – обрадовался дядя Юра. – Валюш, мы пойдем, чтобы тебе не мешать?

– Да уж идите! Смотри, не сгори, Пцыроха! – предупредила она. – Сейчас солнце самое злое!

– Все будет – хоккей! – ответил я.

– Это так теперь в Москве говорят? – встрепенулся мой друг.

– Ага!

– Надо запомнить.

Переодеваясь, я глянул в распахнутое окно: сквозь разлапистые листья инжира открывался вид на потемневшую шиферную крышу с телевизионной антенной, похожей на большую букву «Т». Там жили Сундукяны, построившие жилье на десять лет раньше, чем Суликошвили, – и это страшно угнетало Сандро. Выпив вина, он порой начинал хвалиться, каким большим и красивым будет его новый дом – на зависть всем соседям, прежде всего шурину – Мишке-армяшке, которого все звали «Мишаном». Живым я его не застал, но все о нем вспоминали как об очень сильном и добром мужике. А вдова, сестра Сандро Машико, до сих пор носила по нему траур.

Я сбросил попугайский наряд, с наслаждением переобулся в легкие вьетнамки, надел старые шорты, выцветшую майку с короткими рукавами, хотел прихватить с собой маску с трубкой, но решил отложить ныряние до лучших времен.

– Голову покрой – напечет! – крикнула вдогонку тетя Валя.

Пришлось нахлобучить старую тюбетейку – позор восьмиклассника. Во главе с дядей Юрой «группа купания», так говорят в пионерском лагере, торжественно спустилась по лестнице. Метавшийся по участку Рекс, увидев нас, заскулил от восторга и бросился к выходу, с разбега распахнув передними лапами калитку, открывавшуюся в обе стороны. Он любил море до самозабвения и в глубинах собачьей души, наверное, тосковал, что не родился дельфином, но местные сами-то редко купаются, поэтому вся надежда у пса – на отдыхающих.

Перед ежевичной изгородью курил плечистый, почти квадратный дядька с бакенбардами, точь-в-точь как у Чарльза Диккенса на портрете в Детской энциклопедии.

– Тигранушка! – воскликнул Башашкин и распахнул объятия.

– Юра-джан!

Они расцеловались, хлопая друг друга по спинам, и я в который раз поразился мускулатуре дяди Тиграна, рельефной, как у культуриста, и ничем не уступавшей бугристым мышцам Юрия Власова – самого сильного человека планеты. Оно и понятно: выковыривать старые и укладывать новые шпалы – работа не для слабаков.

– А ты чего тут топчешься? – спросил его Батурин.

– Так… мимо шел… Ларик, – с виноватой редкозубой улыбкой спросил силач, – мама дома?

– А твое какое дело? – надменно ответил мой друг.

– Не груби старшим, – одернул дядя Юра, иногда вспоминая, что он все-таки сержант, хоть и музыкант. – Дома она, дома, известку заквашивает. Валентина вещи разбирает.

– Я помогу! – Здоровяк улыбнулся так широко, что его бакенбарды разъехались веером.

– Помощничек нашелся… – пробурчал Ларик. – Обойдемся! Ходят тут всякие…

Но калитка уже хлопнула, и широкая спина Диккенса скрылась за мандариновыми ветками.

– Ходят тут всякие, а потом шнурки от галош пропадают! – подбавил я, чтобы успокоить распсиховавшегося товарища.

– Это так в Москве теперь говорят? Надо запомнить! – Он был всегда рад услышать от меня какую-нибудь новую столичную примочку.

Рекс вернулся к нам от развилки и даже сел, негодуя на бестолковым людей, которые вместо того чтобы, высунув язык, мчаться к морю, заводят бесполезные разговоры со всякими встречными-поперечными и толкутся на одном месте.

– Вперед, за орденами! – воскликнул Башашкин и закинул за спину конец махрового полотенца, напоминавшего широкий белый шарф.

5. О море, море!

До моря было недалеко – минут семь неспешным шагом. Нетерпеливый Рекс убегал вперед, возвращался и с упреком смотрел на нас грустными карими глазами, точь-в-точь как у моего одноклассника Марика Шифмана. Но дяде Юре надо было раскланяться со всеми, кто встречался на пути и выглядывал со дворов. Дважды его пытались угостить изабеллой, но он с веселой мукой отвергал стаканчики рубинового вина, ссылаясь на пакт о ненападении, заключенный со своей печенью на неопределенный срок. Тогда нам вынесли кусок теплого пирога с домашним сыром. Доедая его, мы, наконец, пересекли железную дорогу, но сквозного прохода на пляж здесь не было, вдоль моря тянулись заборы с железными воротами, а возле калиток на табуретах стояли трехлитровые банки, пустые или с мацони, к ним были прислонены картонки: сдается комната или койка.

Мы шли вдоль узкого Сухумского шоссе, выжидая момент, чтобы пересечь опасную трассу. Даже Рекс, несмотря на свою безалаберность, под колеса не лез, а пытливо смотрел на нас, дожидаясь разрешения перебежать проезжую часть. Вообще, собаки, по моим наблюдениям, гораздо смышленее, чем принято думать, они абсолютно все понимают, а человеческой речи не учатся нарочно, сообразив, что говорящим псам хитрые люди тут же придумают кучу нелегких обязанностей, кроме охраны и охоты, а вот кормежки при этом не прибавят. Тявкать и скулить – оно спокойнее.

Конечно, движение здесь не такое плотное, как в Москве на улице Горького или на Калининском проспекте, зато местные водители носятся с дикой скоростью, точно на пожар спешат, даже грузовики-длинномеры и пассажирские автобусы летят как ненормальные. Новенькие «Икарусы» промахивают, будто курьерские поезда мимо платформы, только отшатнешься под ударом тугого резинового воздуха. Кстати, начальство тут ездит не на черных, как в России, а на белых «Волгах». Почти у всех к лобовому стеклу, справа, прикреплен портрет Сталина, чаще в кителе, фуражке и при орденах. Его здесь очень любят и уважают. Сандро, когда еще был здоров, до крови дрался с любым, кто позволял себе нехорошие выражения в адрес генералиссимуса.

– Как же так? – удивился однажды Башашкин. – Ты князь, а Иосиф Виссарионович из революционеров. Они ж у вас все отобрали. Неувязочка!

– Какой еще революционер? Он царь был!

За высоким бетонным забором Госдачи, меж кипарисов и пальм, можно разглядеть в просвет ворот особняк, где отдыхал вождь и учитель, но пробраться туда даже не мечтай: на въезде у шлагбаума стоят солдаты, а периметр охраняют овчарки. Даже тетю Нину, которая работает там сменной уборщицей, всякий раз осматривают так дотошно, словно впервые видят. Знакомая кастелянша однажды разрешила ей для интереса прилечь на кровати Сталина.

«Узкая и жесткая! – заметила привередливая казачка. – Один спал. Без жены. Точно – к гадалке не ходи!»

А машины все летели мимо. Наконец местная бабуля в черном платье и платке, гортанно ругаясь, взмахом руки остановила движение и поволокла под уздцы через дорогу обиженного ослика, груженного взъерошенным хворостом и похожего со стороны на голенастого дикобраза. Гигантский кран с ажурной стрелой встал перед бабкой как вкопанный. Пожилых на Кавказе уважают!

– Старикам везде у нас дорога! – наставительно заметил Башашкин.

Узкий проулок между заборами круто спускался прямо к пляжу. Запахло лаврушкой, ее здесь тоже используют в качестве живой изгороди. А в Москве в бакалее невесомый пакетик этой приправы стоит десять копеек! Рекс яростно заметался от калитки к калитке, старательно перебрехиваясь со знакомыми псами, отвечавшими ему звонким лаем. Очевидно, он издевался над собратьями, мол, вас, блохастых кретинов, держат на цепи, а я, как вольное четвероногое существо, иду с хорошими людьми купаться!

И вот – море! Между серыми бетонными волнорезами, уходящими в воду, теснились мутно-бирюзовые волны, они торопились к суше, вскипая белыми пенистыми гребешками. Я представил себе, что Москва тоже стоит на побережье, которое начинается возле Измайловского парка, там, где Оленьи пруды. Выйдя из школы, я сажусь в 25-й троллейбус, останавливающийся на Бакунинской улице за гастрономом, и еду освежиться в соленых волнах. Красота!

В обеденное время загорающих на пляже было немного, остались самые стойкие, прокопченные, задавшиеся целью за отпуск почернеть, как гуталиновые негры. Но попадались и комики: светловолосый курортник, прибывший, видно, утренним поездом, стал уже цвета вареного рака, к вечеру ему станет совсем худо, подскочит температура, заколотит лихоманка, а через пару дней тело покроется жуткими хлюпающими волдырями. Уж я-то знаю: сколько лет мы ездим в Новый Афон, ни разу мне не удалось уберечься, год от года отличался лишь степенью солнечных ожогов, даже «до мяса» сгорать умудрялся, правда, в детстве. Я мысленно дал себе слово в этом году уберечься, постепенно покрываясь ровным черноморским загаром, отличающимся от подмосковного, как шоколад от соевого батончика.

Рекс, взвизгнув от восторга, с разбегу влетел в воду и поплыл, высунув наружу черный кожаный нос, а его длинные, посеченные дробью уши шлепали по воде, точно ласты. Я, трепеща от радости, стряхнул с ног вьетнамки, продел в штанину и завязал влажные еще плавки, выскочил из шорт, сбросил майку и выжидательно глянул на спутников. Башашкин не спеша разоблачился и обмахивался руками, чтобы «остыть» перед погружением. Его белое обильное тело на фоне темнокожих пляжников напоминало огромный пельмень, помеченный зеленой полосой с засохшей царапиной. Ларик, даже не раздевшись, смотрел на пляшущие волны со скучным видом, как мы, москвичи, на снег в феврале. Правую пятерню он по старой моде засунул в шорты, эта дурная привычка, которую остроумный Батурин называл «карманным биллиардом», была у моего друга с детства. Мать на него постоянно ругалась:

– Вынь руку, блудень! Дотеребишься, дурак! Жениться нечем будет!

Сколько помню, он так всегда и бродил по участку: правая рука в трусах, а в левой – резиновая пшикалка от астмы. Кстати, а почему он теперь без ингалятора? Надо бы спросить…

– Первый раз в этом году? – поинтересовался Ларик.

– Во второй. На остановке окунулись. Эх, где наша не пропадала! – крикнул я и помчался к воде.

Крупная галька больно вдавливалась в отвыкшие ступни, но человек, который в детстве с деревенскими друзьями бегал босиком по сосновым шишкам, способен вытерпеть и не такое! Оттолкнувшись от берега, я под идеальным углом вошел в воду и пожалел, что поблизости нет Зои! Море, охолонув разгоряченную кожу, показалось на миг ледяным, но уже в следующую минуту стало ясно: оно теплое, как парное молоко. Ощутив во рту знакомую соленую горечь, я почуял во всем теле восторг и ушел в глубину с открытыми глазами. Впереди в зеленоватой мути угадывались каменные отроги, покрытые мятущимися водорослями, справа тянулась сплошная стена пятого волнореза. Сбоку мелькнула стайка серебристых рыбок, казалось, на дно опускаются осколки разбитого зеркала. Чуларки! А я без пики. Эх, обидно!

Вынырнув и поплавав, я повернул к берегу. Навстречу мне мощно пёр «остывший» Батурин. Он шел своим особым стилем, который называл «батурфляем». Дядя Юра совершенно исчезал в воде, потом на поверхности показывались его ладони, сложенные одна на другую (так делают балерины по телевизору), затем на поверхности появлялись голова и покатые плечи, и вверх взлетал фонтанчик, как у кита, затем Башашкин снова скрывался в волнах… Уплывал он обычно далеко, пользуясь тем, что спасателей здесь нет, никто не призывает в рупор вернуться за буйки, которые появились тут лишь в прошлом году. Раньше пляж считался совсем диким, а теперь полудиким.

Я вышел на берег, попрыгал на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из уха. Ларика на том месте, где мы расстались, не было. Он стоял на пятом волнорезе в компании ребят из нашей стаи. Всех, кроме одного, новенького, я знал с детства. Не было, правда, Степки Фетюка, но у него теперь другое занятие. Пацаны тоже сильно изменились за год: вытянулись, раздались в плечах, стали еще смуглее. Юный князь махнул мне рукой, мол, что стоишь – двигай сюда!

Когда семь лет назад я приехал в Новый Афон впервые, волнорезы уже были и выглядели так, словно их построили до нашей эры: серые, ноздреватые блоки потемнели, покрылись скользким налетом, а под водой обросли мидиями и зеленой паклей, мотавшейся в такт волнам. Кое-где из бетона торчали в труху проржавевшие железные петли, за которые когда-то монтажники цепляли крюки крана. Видимо, блоки были с самого начала положены неидеально, а потом, оседая, разошлись еще больше, перекосились, и внутри возникли затопленные проходы, образуя лабиринты. Особенно славился подводными коридорами пятый волнорез, Отчаянные местные шкеты втискивались в щели, а через минуту выныривали там, где лохматые плиты под углом уходили в море. Мне было строго-настрого запрещено соваться в эти бетонные недра, я, конечно, не слушался, заглядывал в запретные проходы вместе с Лариком, но углубляться, теряя из вида свет, не решался. Мало ли что…

Я подошел к парням и каждому старательно пожал руку.

– Здорово, Юрастый!

Новый Афон – единственное место в СССР, где меня звали Юрастым. Почему? С какой стати? Теперь уже не вспомнить. Мне больше нравилось обращение Москвич.

– Давно приехал? – сдержанно улыбнулся Алан, лучший здешний ныряльщик по прозвищу Ихтиандр, парень с мускулатурой, как у Гойко Митича.

– Сегодня.

– Поныряем?

– Я чуларок видел!

– Что там твои чуларки? Лобаны пришли. Здоровенные! – У Алана было смуглое волевое лицо и близко посаженные карие глаза, настороженно-внимательные.

– Ну ты и вымахал! – хлопнул меня по плечу второй мой давний знакомец – армянин Сероп, по прозвищу Сиропчик.

Еще в прошлом году он выглядел кудрявым херувимом с большими голубыми глазами, опушенными такими густыми ресницами – любая девчонка обзавидуется. За год он превратился в крепкого пацана, а на щеках выступила темная поросль. Из разговоров я знал, что родился Сиропчик в Турции, откуда его родители с детьми сбежали на собственном грузовике, который у них в СССР не отобрали, разрешив развозить на нем молоко по санаториям. Добрый, улыбчивый Сиропчик, едва заходила речь о стране, где он появился на свет, темнел лицом, ругался и говорил, что турки хуже фашистов.

Братья Чучба молча пожали мне руку. Нестор и Фазил, коренастые, чернявые, смотрели обычно исподлобья, были немногословны и редко улыбались. Ларик относился к ним свысока, называя чукчами, хотя на самом деле они были абхазами родом из села Лыхны, а жили в блочной хрущевке за рынком, так как их мать работала уборщицей на турбазе. Иногда, обсуждая что-нибудь между собой, они переходили на свой гортанный язык, которого толком никто не понимал. Однажды братья крепко сцепились с моим другом, со слов Сандро, доказывавшим, что никакой Абхазии в природе не существует, это часть великой Грузии, а настоящее название Нового Афона – Ахали Атони. Те отвечали, что истинное имя этих мест – Пцырдсха, и, наоборот, когда-то даже Кутаис принадлежал абхазским царям! Слово за слово, и дело кончилось потасовкой. Алан еле растащил драчунов, навешав звездюлей всем спорщикам.

Пятого пацана, рыжего, веснушчатого, губастого, я никогда прежде не видел. Звали его Яшей, рука у него оказалась холодной, как лягушка, он явно нервничал, готовясь к чему-то важному.

– Ну что, Горелый, готов? – строго спросил новичка Алан после того, как я со всеми поздоровался и для приличия высказался по поводу хорошей погоды.

– Гот-т-ов… – ответил тот, не попадая зубом на зуб.

– Смотри, дело стремное! У тебя что по физкультуре? – Ихтиандр неожиданным тычком проверил Яшин пресс, но пацан был начеку.

– Пять.

– Неплохо! У нас теперь новая испытуха. – Алан повернулся ко мне, объясняя: – Без этого в стаю не берем!

– Какая? – спросил я, внутренне сжимаясь от недоброго предчувствия.

– Сейчас узнаешь. Тебе тоже предстоит!

И тут я обратил внимание, что парни стоят вокруг довольно широкой щели между блоками, внизу плескалась черная вода. Когда-то давным-давно я бежал по волнорезу и чуть не провалился туда.

– Запоминай, Горелый, – приказал наш вожак Алан. – Подныриваешь сбоку, между пятой и шестой секцией. Проход там широкий, потом поворачиваешь налево, будет поуже, но терпимо, а вот дальше, направо, надо протискиваться. Главное – не дрейфь, руками помогай! Потом будет куб, там просторнее. Когда строили, наверное, пару блоков налево загнали. Там и вода светлая, солнце через щель попадает. В кубе перегруппируешься и прочухаешься, лицо как раз в щель умещается, можно отдышаться. Сначала дышишь, потом руку высовываешь. Не наоборот, запомни! Одновременно не получится: узковато. Поприветствуешь нас, наберешь воздуха под завязку – и назад тем же путем. Усек?

– Усек… – неуверенно кивнул Яша. – Я попробую…

– Нет, Горелый, так не пойдет! Если не уверен, бздишь – даже пробовать не стоит. Там и останешься.

– Я не бзд… не бзд… Не боюсь! – твердо ответил Яша, побледнев так, что веснушки на лице стали фиолетовыми, как чернильные брызги от испорченного пера на тетрадном листе.

– Тогда – вперед! И запомни: самое трудное – это обратный путь. Там есть такой выступ… Когда туда плывешь, его почти не чувствуешь, скользкий, а вот обратно он почему-то упирается в живот. Ты брюхо-то втяни, но воздух ни в коем случае не выпускай, иначе кислорода не хватит. И звездец котенку. Понял?

– Понял.

– Повторить?

– Не надо.

Яша обреченно помотал рыжей головой и медленно, словно оттягивая время, обнял всех нас поочередно. Он прижал свои жесткие, как мочалка, волосы к моему лицу и я почувствовал запах девчачьего мыла, знакомый по заводскому душу, когда входишь в кабинку после молоденькой фасовщицы с конвейера.

– Давай, давай! – Алан хлопнул его по плечу и резко подтолкнул.

Яша обреченно улыбнулся и прыгнул с мола, очень грамотно войдя в воду, почти без плеска и брызг, не то что я, тюлень, на глазах у Зои. Мы сгрудились на краю волнореза, наблюдая, как он вынырнул, жадно глотнул воздух, снова ушел на глубину, словно прильнув ко дну, и буквально заполз в расщелину, часто работая ногами, и вода в этом месте стала молочного цвета от мелких пузырьков воздуха.

– Не утоп бы! – проговорил Сиропчик, когда белые ступни ныряльщика исчезли в проходе.

– Не должен, – ответил Алан. – Крепкий пацан. Мы же не утопли. Если все делать правильно, не психовать – ничего не случится. Главное не бздеть!

– Значит, рапаном больше не испытываете? – по возможности равнодушно спросил я, обратив, наконец, внимание на то, что у каждого члена стаи на груди висит «крабовый амулет».

– Детский сад! – скривился Ларик.

– Ясельная группа, – подбавил Сиропчик.

– Х-р-р, – фыркнули братья Чучба, переглянувшись.

– Да, это для хиляков, – кивнул я, хотя и прежняя проверка тоже была не из легких.

Брался крупный рапан, конечно, вываренный и вычищенный, красился в белый цвет, затем Алан отплывал в море и не сразу, а попетляв между волнорезами, незаметно бросал раковину на глубину, где каменные отроги терялись в светлом песке, изборожденном волнистыми линиями, как стиральная доска. Достать меченую раковину непросто. Во-первых, ее еще надо высмотреть на дне, во-вторых, донырнуть – с каждым годом глубина увеличивалась. Алану-то что? Он на десять, а то и двенадцать метров запросто погружается: у осетин очень широкая грудная клетка, как разъяснил мне Башашкин, а значит, и легкие емкие. У них в оркестре есть трубач-осетин, он такое соло без всякого передыха выдает, что его маршал Малиновской именными часами наградил, прослезившись.

Я в прошлом августе нашел заветную раковину только с третьей попытки, а когда выныривал, думал, не выдержу и потеряю сознание. Хорошо, что мне известен один приемчик: когда воздуха катастрофически не хватает, надо делать частые-частые глотательные движения, обманывая организм, тогда можно выиграть секунд двадцать-тридцать, чтобы не захлебнуться. Тем, кто прошел испытуху рапаном, Алан торжественно надевал на шею леску с «куриным богом», так называется обкатанный морем камешек с дырочкой, не просверленной, а натуральной. Подумаешь, скажете, поищи на пляже, повороши мелкую гальку и обязательно найдешь вскоре серый окатыш с отверстием. Но в том-то и дело, что «куриные боги» Алана были розовые, полупрозрачные, очень красивые, и где он добывал такие – никто понятия не имел!

– Дошел до поворота! – произнес Ихтиандр, заметив крупные пузыри воздуха, вынырнувшие из лаза и устремившиеся вверх.

– Что-то долго копается… – поежился Ларик. – Я вообще не заметил, как туда-сюда проскочил. Не надо было полудёнки дожидаться.

– Может, заблудился? – с тревогой предположил Сиропчик. – Там есть одно ответвление, а мы Яшку не предупредили…

– Плохо, – произнес Нестор.

– Очень! – добавил Фазил.

– Значит, так, – скрипучим голосом предупредил Алан, – если не дай бог… сразу расходимся. Никто ничего не видел, не слышал, не знает. Москвич, ты все понял?

– Угу… Но… – Я кивнул и мотнул головой как-то одновременно, чувствуя холод в животе.

– Никаких «но». Помочь мы ему уже не сможем. Просто разбегаемся.

– Но ведь нас же все видели…

– Кто все? – Вожак стаи посмотрел на меня с удивлением. – Никто нас не видел. Оглянись!

В самом деле, в нашу сторону никто даже не смотрел. Немногочисленные загорающие лежали или ничком, уткнувшись в подстилки, или же навзничь, заслонившись от солнечной действительности чем попало: газетами, шляпами, полотенцами… Один комик прикрыл глазницы плоскими овальными камешками. Чистый покойник! Кто-то углубился в книгу, кто-то сосредоточенно отгадывал кроссворд, встряхивая головой, как копилкой, чтобы вспомнить нужное слово из пяти букв, заканчивающееся на «й». Парочка молодоженов с новенькими кольцами, сияющими на солнце, закрылась большим полосатым пледом и безответственно целовалась. В московском троллейбусе им давно бы сделали строгое замечание, но тут курорт… Башашкин неторопливо беседовал, присев на край лодки, с другом своей молодости Ардавасом – седым пузатым стариком в черных сатиновых трусах.

– И вообще… Сначала мы гуляли в эвкалиптовой роще, а потом пошли на Голый пляж, – нарочито беззаботным голосом проговорил Сиропчик. – Яшка матери так и наврал. На всякий пожарный…

– А кто у него мать? – спросил я.

– Новая русичка – Софья Леонидовна… Горелик. Она с первого сентября приступает.

– Откуда ты знаешь? – насторожился Ларик.

– Мой отец их вещи перевозил из Адлера. Сказал, столько книг еще никогда не видел!

– Тихо! – поднял руку Алан. – Не каркайте!

И тут из щели донеслось бульканье, послышался отдаленный всхлип и сиплое дыхание. Мы склонились: там, внизу, где плещется темная вода, белело сжатое с боков бетонными стенками лицо с выпученными глазами, острым носом и раздвинутыми, как у рыбы, губами. Потом оно исчезло, а из просвета между блоками показалась бледная пятерня с синими ногтями.

– Молодец, Горелый! – просиял Ихтиандр, присел на корточки и с чувством пожал руку, торчащую из каменной расщелины.

Мы сделали то же самое. Яшины пальцы были холодные, как лед, и мелко дрожали. Алан сложил ладони рупором и крикнул вниз:

– Теперь не торопись, отдохни, отдышись, успокойся. Потом возвращайся!

Мы вернулись на край волнореза, уставившись на то место между секциями, откуда должен был вынырнуть испытуемый. Вода возле лаза клубилась мутью, видимо, протискиваясь, он разбередил ил, набившийся в щели. Вдруг на поверхность, как пробка, выскочила рыжая голова Горелого. Глаза его были широко открыты, а рот разинут. Яша с хрипом несколько раз втянул в себя воздух, потом, опрокинувшись, долго лежал на спине, вздымая грудь. Наконец, очухавшись, он подплыл к поросшей водорослями бетонной стене.

– Осторожно, не порежься о мидий! – предупредил Фазил. – Давай руки!

И мы втащили его на горячий от солнца волнорез. Парня всего трясло, а его тело покрылось гусиной кожей, твердой, даже колющейся, как крупная наждачка, такой на уроках труда работают по дереву.

– Молодец! – похвалил Алан и торжественно достал из кармашка синтетических шортов заслуженную награду – зазубренную фалангу боевой клешни большого краба.

Несведущие люди могли принять ее за клык какого-то страшного зверя. В самом деле, похожа! Внутрь «зуба» была вставлена и залита сургучом проволочная петелька, а в нее продета леска. Но желающий может заменить жилку на анодированную цепочку. Ихтиандр торжественно надел фалангу на Яшину шею и по-комсомольски пожал руку:

– Поздравляю! Теперь ты наш!

И мы снова, только теперь совсем с другим чувством, обняли смельчака.

– Страшно было? – спросил я как бы между прочим.

– Ерунда! – синими губами улыбнулся Яша. – Главное, чтобы мать ничего не узнала. Вы никому не говорите, а то всем достанется!

– Она у тебя строгая? – подозрительно спросил Ларик, видимо, готовя себя к урокам русского языка, дававшегося ему с трудом, особенно правописание.

– Нет. Добрая. Просто она сразу умрет от ужаса.

– Ну, Юрастый, а тебе слабо? – повернулся ко мне Алан.

– Почему слабо? – смело ответил я, чувствуя внезапную дрожь в коленях.

– Может, прямо сейчас? – усмехнулся Сиропчик.

– Ему надо отдохнуть с дороги, – вмешался мой друг. – Да и Башашкин заметит.

– Это ни к чему! – покачал головой Нестор.

– Ни к чему! – подтвердил Фазил.

– Тогда готовься! – предупредил Ихтиандр, внимательно глянув на меня.

– И готовиться тут не к чему! – беззаботно ответил я, покосившись на Яшу, которого все еще бил озноб.

Когда мы гурьбой сошли с волнореза на берег, нам навстречу из воды выскочил счастливый Рекс, и все шарахнулись в стороны, так как, отряхиваясь, пес мог обдать водой с ног до головы не хуже поливальной машины. Рассыпались мы вовремя: сеттер несколько раз содрогнулся всем телом, а уши захлопали, как лопасти вентилятора, и брызги разлетелись на полпляжа. Кто-то из загоравших взвизгнул, заругавшись…

6. Женская честь

Батурин так и сидел на краю лодки с другом своей бурной молодости, и они о чем-то невесело разговаривали. Увидев, что мы с Лариком направляемся к ним, он пожал Ардавасу руку, тот тяжело поднялся и, припадая на одну ногу, сильно усохшую, поковылял к калитке: его дом стоял почти на пляже, и свободных коек там никогда не было.

– Какой джигит пропал! – вздохнул, глядя ему вслед, Башашкин. – Что жизнь с людьми делает! Боже мой…

– Вы еще Пахана не видели… – тихо сказал Ларик. – А знаете, что отец в молодости Ардаваса чуть не зарезал? За тетю Аню…

– Это весь Афон знает. Ладно, пошли домой! – дядя Юра строго на меня поглядел. – Накинь на плечи полотенце, сгоришь, как сукин сын!

…Старшая сестра Сандро – Машико, позоря княжескую кровь, вышла замуж за армянина Мишана Сундукяна, работавшего простым шпалоукладчиком. Поначалу за ней, правда, ухлестывал Мурман, но, как выяснилось, без серьезных намерений. Да и какие намерения могли быть у главного афонского хулигана? Когда он сел в тюрьму, к девушке посватался Мишан, она сразу согласилась, а свадьбу сыграли быстро, как на пожар торопились, боялись, родня отговорит его жениться на грузинке. Старик Суликошвили Илларион Леванович, которого я никогда не видел, долго не мог смириться с выбором старшей дочери, а Сандро год с ней не разговаривал. Иногда, крепко поддав с Башашкиным, в ту пору выпивавшим, он в сердцах восклицал, жестикулируя, как итальянец:

– Вах! Я грузин, а мои родные племянники – армяне! Она бы еще абхаза в дом привела!

– А ты, кацо, с евреев бери пример, – советовал ему рассудительный дядя Юра.

– В каком смысле?

– В прямом: у них национальность по матери считают, чтобы наверняка. Умный народ. А мать у твоих племяшей кто?

– Чистокровная мингрелка!

– То-то и оно! Спи спокойно, дорогой товарищ, анонимка не подтвердилась!

– Погоди, но тогда получается, мой Илларион – русский, вернее – казак?

– С чего ты взял? У вас-то, грузин, как национальность определяется?

– Конечно, по отцу!

– Ну вот! В метрике у него что написано?

– Грузин!

– Что и требовалось доказать. Выпьем за дружбу народов!

Родня еще долго дулась бы на Машико, но тут отчудила младшая сестра Анна. Сначала она до помрачения влюбилась в своего одноклассника – юного Ардаваса, невозможного красавца, сбежала с ним в горы, там они жили в заброшенной сакле, возле паровоза, пока Сандро их не нашел, и точно зарезал бы соблазнителя, но тот скрылся в чаще, а разгневанный брат привел беглянку в дом на веревке, как шалопутную козу. Разгневанный дед Илларион с криком: «Дались вам эти армяне!» – хотел застрелить ее из охотничьего ружья, но бабушка Кетеван спрятала патроны, а у соседей гордый мингрел одалживаться не привык. Так, по крайней мере, вспоминали взрослые, выпив вина и чачи, но вот что удивительно, давние события, едва не закончившиеся кровопролитием или вечным проклятием, с годами воспринимались иначе, чуть ли не с грустной благосклонностью. В горах, судя по тем же застольным обмолвкам, Анна лишилась девичьей чести, потеряв право стать со временем чьей-то невестой, а следовательно, и женой. Жуткое горе для кавказской семьи!

Слушая эти разговоры и будучи крайне мал, я догадывался, что речь идет об утрате чего-то очень ценного для девушки, но чего именно, не мог понять, хотя важность потери косвенно подтверждал один факт: во всех киосках Нового Афона и Сухуми пылилась толстенная книга. На лиловой обложке большими белыми буквами было написано:

Иван Папаскири

ЖЕНСКАЯ ЧЕСТЬ

Роман в трех книгах

Со временем я, конечно, понял, о чем шла речь. Образно выражаясь, если билет девушки уже кем-то прокомпостирован, то в поезд семейной жизни ее вряд ли посадят. В общем, недостойное замужество Машико померкло в сравнении с позором несчастной Анны. К тому же Мишан оказался невероятным трудягой, и вскоре на своем куске родового участка, выделенном дедом Илларионом, он начал строить новый дом для растущей семьи: два сына и дочь. Сандро, глядя на это, злился, хорохорился и клялся, что его дворец в отличие от халупы шурина будет двухэтажный с террасой по периметру, но дальше обещаний дело не шло, а потом он попал в тюрьму за драку на базаре с представителем закона. С милицией здесь, на Кавказе, можно всегда договориться, но буйный Суликошвили отнял у постового табельный наган и гонял сержанта по всему рынку, стреляя на ходу и взводя курок почему-то зубами, на этой детали делали упор все, кто брался описывать знаменитую перестрелку: «Ну, чистый абрек!» Этот подвиг прославил Пахана от Гагр до Сухуми.

Тем временем Анна от позора сбежала в Россию, в Армавир, где окончила техникум и вышла замуж за русского инженера Петю Карнаушкина, без памяти влюбившегося в нее с первого взгляда, едва увидев на городской танцплощадке. Конечно, невеста побаивалась, что в ночь после загса ребром встанет вопрос об утраченной девичьей чести и прокомпостированном билете, но бедняга на свадьбе от радости так напился, что совершенно не помнил момент, когда из жениха превратился в законного мужа. А узнав от юной жены, что ей было очень больно, впал в бессознательное счастье. Обо всем этом острая на язык тетя Аня, понизив голос, со смехом не раз рассказывала за столом сестре и невестке, вспоминая все новые и новые подробности.

На русского зятя семья Суликошвили нарадоваться не могла, прощая ему очевидные недостатки, и если он приезжал с женой и сыном Павликом в отпуск, его носили на руках в буквальном смысле слова: Петя в отличие от местных мужчин, знавших меру в застолье, надирался до самонеузнаваемости, и тогда его бережно уносили в избушку. Один приезд армавирской семейки мне хорошо запомнился из-за грандиозного скандала, редкого даже для шумных и сварливых нравов Суликошвили-Сундукянов. Когда блаженно-беспомощного Карнаушкина в очередной раз оттащили на покой, мрачная Машико буркнула, мол, для грузинки жуткий позор жить с таким алкоголиком. Вот она бы не смогла ни за что! Лучше одной. В ответ обидчивая Анна крикнула: да, муж у нее пьет, как помпа, зато он инженер, а не шпалоукладчик, и первенца она, если кому-то интересно, родила от законного супруга, а не черт знает от кого! И хотя это была явная клевета, тянувшаяся со времени давней дружбы с Мурманом, Машико побелела, как наволочка, схватилась за сердце и убежала, горько рыдая, а уж это она умела в совершенстве. Повисла страшная тишина, слышно стало, как оса ползет по липкому краю стакана. Сандро, даже не выругавшись, что свидетельствовало о высшей степени ярости, встал и залепил младшей сестре такую пощечину, что та буквально слетела с лавки.

– Еще раз скажешь такое убью как собаку! – тихо пообещал он, и ему все поверили.

На следующий день Карнаушкины переехали в санаторий «Апсны», где в ту пору служил истопником Сандро, правда, долго он там не задержался, так как макнул в фонтан слишком заносчивого курортника, занимавшего номер люкс. Уступив им свою служебную каморку, сам Суликошвили ночевал в библиотеке, в бывшей церкви. «Сплю, как святой, в алтаре!» – сообщил он, вернувшись со смены. В следующий раз Анна приехала к родне погостить с Павликом уже без Пети Карнаушкина.

А легендарного Мишана я ни разу живьем не видел, в мой первый приезд он так и не появился в Новом Афоне, работал далеко от дома без выходных: через Грузию в Армению должен был проследовать Хрущев для встречи с ереванскими трудящимися, и железную дорогу срочно приводили в порядок. А на следующий год я обнаружил Машико во всем черном. Оказалось, одновременно строить свой дом и укладывать без отдыха государственные шпалы невмоготу даже очень сильному человеку. Закончив побелку комнат, готовых к приему первых отдыхающих, что обещало резко повысить благосостояние семьи, Сундукян-старший спустился по новенькой лестнице во двор, чтобы занести в помещение кровать. Она была втрое легче тех шпал, которые Мишан, если верить Башашкину, крутил в руках, как фокусник тросточку, но вдруг силач страшно закричал, схватился за грудь и рухнул замертво.

– Разрыв сердца! – констатировала скорая помощь. – Покойный пил?

– Нет, что вы! Он работал! – сквозь рыдания ответила безутешная Машико.

– Лучше бы пил… Сосуды надо тренировать.

На похоронах ее держали за руки, так как она в отчаянии вырвала почти все волосы на голове. У вдовы смолоду было плохое зрение, на что и списывали ошибки молодости. Теперь же от потрясения она почти ослепла и носила очки, напоминавшие театральный бинокль, к которому приделали заушные дужки. Машико осталась с двумя несовершеннолетними детьми: Карине, как и мне, было восемь, младшему, Мишане, любимцу покойного, – три. Все утверждали: мальчик – копия отца и лицом, и статью. В дошкольном возрасте он смахивал на пятиклассника. А вот старший сын Ашот в ту пору служил срочную на Байконуре, и по гуманным советским законам, как единственного кормильца в семье, его досрочно уволили в запас.

Рядовой Сундукян вернулся домой дней через пять после нашего приезда, не отслужив года. Он всех обнял, созвал родных и близких за длинный стол, еще не разобранный после поминок, и тут же, во дворе, хотел сжечь, как и положено, парадную форму, оставив себе на память только фуражку, но дядя Диккенс, младший брат покойного, не позволил, объяснив, что китель и брюки из чистой полушерсти просто необходимы ему при укладке шпал зимой. Оказывается, в Абхазии тоже бывает снег!

Из шумных застольных разговоров стало ясно, что из десяти месяцев службы боец половину просидел на гауптвахте, где неплохо себя чувствовал.

– Есть в кого, – тихо заметила Анна, но Нинон так ее пихнула в бок, что та чуть не подавилась мясом.

И все бы ничего, но у Сундукянов тем летом снимали комнату ленинградские чертежницы, одна постарше, вторая помоложе. Подруги. Я их хорошо запомнил, так как ежевечерне смотрел вместе с ними телевизор, стоявший на новенькой веранде. У Суликошвили тогда своего «ящика» не было, Сандро из-за этого страшно переживал, ерепенился, но если передавали футбол, смирив гордыню, шел к полуармянской родне. Молодую чертежницу я и сейчас вижу будто живую, особенно ее голубые, как у Мальвины, глаза, а вот старшую помню хуже, так как старался на нее не смотреть. Она курила, а женщины с сигаретами почему-то сызмала действуют на меня очень странно, по неизвестной науке причине мой двадцать первый палец мгновенно твердеет, вздымая штаны, поэтому, отправляясь к телевизору, я всегда брал с собой книжку и, раскрыв, клал на колени.

– Какой развитой мальчик! – переглядывались чертежницы.

Как-то вечером мы смотрели спектакль «Оптимистическая трагедия». Когда красивая большевичка в кожанке, застрелив развязного матроса-анархиста, строго спросила: «Ну, кто тут еще хочет комиссарского тела?» – старшая захлопала в ладоши и закурила, а я поправил книгу на коленях.

Так вот, вернувшись, Ашот праздновал «дембель» неделю. Заодно решили отметить и отъезд ленинградок, их отпуск закончился, поезд отходил утром. Когда стемнело и застрекотали цикады, рядовой запаса позвал девушек погулять вдоль берега и на прощание искупаться в ночном море. Младшая наотрез отказалась, объяснив, что у нее еще не уложены вещи, а старшая охотно согласилась, так как хотела в последний раз окунуться в светящуюся соленую воду.

Посреди ночи я проснулся в избушке от шума: крики, рыдания, причитания, грохот, топот…

– Что там такое? – спросил я Батуриных, когда те, странно переглядываясь, вернулись в комнату.

– Спи, не твое дело! – цыкнула тетя Валя.

Наутро, отправляясь на пляж, я не обнаружил ни чертежниц, что понятно – они уехали, ни Ашота. На вопрос, где наш «дембель», мне раздраженно ответили, мол, ушел в горы за кизилом на несколько дней.

«Странно, – подумал я, – за кизилом идут утром, а возвращаются к обеду, сгибаясь под тяжестью полных ведер. Если собирать несколько дней, то просто не хватит рук, чтобы дотащить до дома. Нужен транспорт… Хотя бы тележка. А она стояла на месте, прислоненная к стене». Башашкин, выслушав мои сомнения, сказал так:

– Запомни, племяш, при Сталине Беломорканал рыли с одной стороны слишком разговорчивые, а с другой слишком наблюдательные. Понял?

После обеда примчался взъерошенный и обсыпанной мукой Сандро (он тогда работал в пекарне). Взрослые сошлись за столом и что-то обсуждали, озираясь. Я как раз завернул по надобности в «Храм раздумий» и задержался там, оттуда был хорошо слышен секретный разговор старших, и мне стала известна невероятная вещь: оказывается, прогуливаясь вдоль тихого ночного моря, Ашот изнасиловал чертежницу, у которой не оказалось с собой пистолета, как у красивой комиссарши в кино. Это слово – «изнасиловать» – я тогда услышал впервые, и оно мне сразу не понравилось своей грубой избыточностью.

– Скотина! – вскричал Сандро. – Идиот! Это же 117-я! Трешка в лучшем случае. Ему что, шмар на турбазе мало?!

– Мальчика можно понять, – всхлипнула Машико. – Он из армии… Соскучился…

– По чему соскучился? По нарам? Я, когда с зоны вернулся, хоть кого-то пальцем тронул? А я ведь тоже «соскучился»… Не бил он ее хотя бы?

– Нет, не бил, но синяки остались, – пролепетала Нинон. – Беда в другом…

– А в чем?

– Нетроганая она оказалась.

– Целка, что ли? – ахнул Сандро. – Не может быть. Она ж курила!

– Курить курила, а мужиков до себя не допускала, – вставила тетя Валя. – Так бывает. У нас в Росторфе, в отделе кадров…

– 117-я с отягчающими. До десяти! – перебил Суликошвили.

– Но она сама-то дура, что ли? – возмутилась Анна. – С молодым жеребцом на ночь глядя купаться пошла! Не понимала, чего ему от нее надо? После казармы. Как нарочно дразнила!

– Не понимала, – объяснила Батурина. – У них в Ленинграде вдоль Невы обгуляйся ночью – никто тебя даже пальцем… не тронет. Ей в голову не приходило!

– Здесь Кавказ! Южная кровь! Понимать надо! – заорал Сандро. – Вина налейте! Подала она заяву-то?

– Нет-нет, – затараторила Нинон. – Мы ее по-бабски уговорили. Мол, в милиции сейчас все равно никого нет: свадьба у инспектора. А по пути могут схватить, увезти в горы и закопать, никто потом не найдет. Так уже бывало…

– Когда?

– Сам знаешь. Они, даром что ученые, поверили, до утра в комнате закрылись, а чуть свет с чемоданами на поезд убежали.

– Это вы хорошо придумали! Бог даст – обойдется. Целки, они больше всего позора и стыда боятся. А кобеля этого чтобы я здесь не видел. Вот дурная кровь! Застрелю как собаку!

Но не обошлось. Из обрывков новых разговоров (взрослые недооценивают остроту слуха у подрастающего поколения) стало ясно: доехав до Ленинграда, бедная чертежница побежала в милицию, а те переслали заявление потерпевшей в Новый Афон, по месту преступления, и вскоре в нашу калитку вошел тогдашний участковый Гурамишвили, по прозвищу Гурам. Он тяжело присел к столу, снял фуражку, вытер ее изнутри носовым платком. Жарко. Я заметил, что его белая рубашка с короткими рукавами настолько промокла от пота, что стали отчетливо видны густые полосы на спине служителя закона. Машико хотела угостить его домашним вином с козьем сыром, но он покачал головой и строго спросил:

– Где Ашот Михайлович Сундукян, 1944 года рождения?

– Сами не знаем… – неумело всплеснула руками мать нарушителя.

Участковый хотел поглядеть ей в глаза, но передумал: сквозь такие толстенные стекла понять, какой у человека взгляд, честный или лживый, невозможно.

– Будем объявлять в розыск.

– Зачем в розыск?

– А ты чего хотела, женщина? Это же – 117-я с отягчающими.

– Она сама с ним пошла!

– И что с того? Там и справка от гинеколога приложена. Мало ему гулящих? Пусть лучше сам придет! За явку с повинной скостят пару лет.

– Может, денег дать? – Нинон положила руку на грудь, где хранила, пристегнув булавкой к лифчику, семейные сбережения.

– Кому дать?

– Тебе.

– А заявление я куда дену – съем? Оно же в горотделе на контроле.

– Что же делать?

Тут казачка заметила, как мы с Лариком, разинув рты, внимательно слушаем их разговор, и так рявкнула, что нас ветром сдуло. Но имя Мурмана мы уловили. На следующий день вернувшись с моря, я с удивлением увидел у нашей покосившейся калитки белую «Волгу» со скачущим серебряным оленем на покатом капоте, именно такие тачки угонял Юрий Деточкин в фильме «Берегись автомобиля». Шофер в ворсистой, несмотря на жару, кепке, опершись о крыло, величественно курил. За столом под виноградным навесом сидел лысый пузатый грузин в белом костюме. Лицо у гостя было красное, щекастое, а густые сросшиеся брови над мощным носом напоминали фигурную скобку. На волосатом пальце сверкал золотой перстень с печаткой, а на ногах сияли белые лаковые штиблеты с мысками, острыми, как нос Буратино. Машико стояла перед ним на коленях и плакала, а Нинон, увидев нас, замахала руками, мол, сгиньте с глаз долой, ироды!

Через несколько дней появился Ашот, тихий, побитый и пристыженный, а вскоре мы отбыли в Москву. К Новому году Батурины получили, как обычно, из Нового Афона посылку с мандаринами и письмо, из него следовало, что рядового запаса, чудом избежавшего наказания, слава богу, женили на проводнице поезда дальнего следования Эмме, правда, разведенной и с сыном-пионером, но зато обладательницей двухкомнатной секции в Сухуми. А еще она привозила из рейсов много отличных шмоток. Когда мы приехали в следующий сезон, гордый Ашот, одетый во все импортное, похвалялся своей женой, предлагая оценить ее в купальнике на пляже. Я так и сделал: ничего особенного, не считая арбузной груди и бедер, напоминающих контрабас. А вот Башашкин одобрительно цокнул языком и, к неудовольствию тети Вали, сказанул, что без хорошего смычка в этой оркестровой яме делать нечего.

Прошел год. Из обрывков разговоров я узнал, что молодая семья распалась. Пока жена пропадала в рейсах, Ашот бездельничал, сшибал девушек на пляже, прельщая их своей атлетической фигурой и завлекая на ночные прогулки вдоль моря, но теперь уже по взаимному согласию. Однако и Эмма своего не упускала, как-то из поездки, кроме обновок, она привезла нехорошую болезнь, впрочем, проводница всех уверяла, что чиста, как утренняя роса, а «наградил» ее как раз муженек, шлявшийся неведомо с кем. На это мудрый Башашкин покачал головой:

– Странно, обычно зараза к заразе не пристает…

В общем, они со скандалом разбежались, а дядя Юра заметил, что оно к лучшему, так как в результате беспорядочных измен оба могли остаться без носа. Что он имел в виду, я тогда не понял. У нас в Маргариновом общежитии тоже случаются разные семейные скандалы, но чтобы, ссорясь, супруги отгрызали друг другу носы, такого я не слышал.

Ашот вернулся из Сухуми в Новый Афон, упорно вел антиобщественный образ жизни, тунеядствовал, в конце концов затеял драку на танцплощадке возле монастыря и сломал челюсть отдыхающему со связями. Дело запахло судом, тогда снова бросились в ноги к Мурману, и тот услал хулигана куда-то далеко в горы – выращивать и сушить табак. Больше я Ашота не видел, хотя слышать о нем мне приходилось еще не раз.

7. Шампанские яблоки

Когда мы вернулись с моря, приготовления к обжорству по поводу нашего приезда были в самом разгаре. Под виноградным навесом накрывали стол, точнее два сдвинутых вместе стола, второй принесли Сундукяны. На блюде белел украшенный зеленью ноздреватый домашний сыр, вроде брынзы, но не такой соленый. Посередке поставили эмалированный тазик с салатом: крупно нарезанные огурцы и помидоры вперемешку с кольцами фиолетового лука, все это обильно полито маслом и посыпано молотым черным перцем. На отдельной тарелке возвышался стог из петрушки, кинзы, укропа, тархуна, базилика. Блеклые веточки тархуна напоминали наш подмосковный сорняк, растущий где попало. Но запах!

Впервые приехав в Новый Афон, я с удивлением обнаружил, что зелень здесь едят совсем не так, как в Москве. Мы мелко ее режем и посыпаем кушанья, а они бросают в рот целый пучок и жуют, будто коровы сено. На блюдце я заметил очищенные зубчики чеснока и длинные бурые перчики с загнутыми концами. В наивном детстве, увидев, как Сандро поглощает эти стручки, хрустя и жмурясь от удовольствия, я захотел тоже попробовать, думая, будто это местная разновидность сладких гороховых лопаток. Меня долго отговаривали всем столом, но я заладил:

– Хочу, хочу, хочу…

– Ладно, попробуй, пацан! – ласково разрешил Суликошвили-старший. – Но потом уж не плачь!

Я решительно, словно это эскимо, отгрыз верхушку, некоторое время жевал, недоумевая, чего хорошего взрослые находят в бессмысленном перце – трава травой. Стручки желтой акации и те вкуснее! Но вдруг мой рот запылал колючим огнем, казалось, я жую раскаленный уголь, даже странно, что пламя из губ не вырывается! У меня намертво перехватило дыхание, по щекам покатились слезы. Я выскочил из-за стола, замахал руками и побежал по двору, как курица с отрубленной головой, не понимая – куда и зачем. Все сначала потешались, смеялись, показывая пальцами, потом забеспокоились, наконец, поймали меня, орущего не своим голосом, и высыпали в пекло разинутого рта горсть сахарного песка. Жжение постепенно стихло, сладость одолела перечный пожар, хотя язык еще долго потом болел, словно меня угораздило лизнуть кипящий чайник. С тех пор на острый перец, в отличие от безобидного болгарского, я только смотрел издали – и то с опаской.

– А Сандро будет? – спросил я.

– Обещал! – ответила на бегу Нинон. – Скучает он в больнице.

– А если врачи не отпустят? – усомнилась Машико.

– Сбежит! Ты же знаешь Пахана! – успокоил Ларик, гордившийся буйным своеволием отца.

Карина, тоже сильно повзрослевшая за минувший год, принесла в глубоких тарелках мое любимое сациви, куски курицы высовывались из бежевой зернистой подливы, напоминающей с виду кашу «Дружба», знакомую каждому лагернику. Жаль, что у цып всего две ножки, а не больше, как у насекомых! На месте дедушки Мичурина или академика Лысенко, чьи портреты красуются в учебнике «Природоведение», я бы вывел кур-сороконожек, причем оторванная конечность у них снова отрастала бы, как хвост у ящерицы. И не надо никаких птицефабрик с обреченно кудахтающими рябами – две-три «сорокуроножки» могли бы, не погибая, прокормить целое общежитие!

– Юрастый, не стой столбом! – приказала Карина и протянула мне полную тарелку.

Ставя ее на стол, я угодил пальцем в подливу, а потом незаметно облизнул: то что надо! Здесь сациви делают по-настоящему, добавляя много грецкого ореха, а не гороха, как в заводской столовой, и ничего удивительного, жалко им, что ли: в самом углу участка растет дерево с большими, как у фикуса, листьями, а с ветвей свисают гроздья плодов, напоминающих зеленые сливы, из них осенью вылупляются, как птенцы из скорлупы, настоящие грецкие орехи. Карина тем временем принесла корзинку с хлебом, насмешливо глянула на меня и спросила:

– Ходили на море?

– Ага… А вы с Лиской где были?

– В магазине. Алана видел?

– Да. А что?

– Ничего. Как там Москва?

– Стоит… – уныло пробормотал я.

А можно было ответить: «Хорошеет, как ты!» Вообще-то, я ребенок в душе остроумный, только вот с находчивостью хуже, она у меня какая-то замедленная, вроде двери со специальным придерживателем. Карина пожала загорелыми плечами и снова поспешила на кухню. За год она вытянулась, особенно ноги, стали шире бедра, а грудь едва умещалась в тесной кофточке. Ее распущенные каштановые волосы доставали теперь до края короткой полудетской юбчонки.

– Пить хочешь? – спросил меня Ларик.

– Угу.

– Сейчас!

Он по-хозяйски подошел к оцинкованному детскому корыту, стоявшему под грушей, в него был опущен садовый шланг. В воде, переливавшейся через край, плавали отклеившиеся этикетки и охлаждались разнокалиберные бутылки: водка, вино, шампанское, пиво, лимонад. Воровато выхватив одну, мой друг зубом поддел железную рифленую пробку, послышалось знакомое шипение, и он протянул мне емкость с чуть дымящимся горлышком:

– Хлебни!

– Так это же пиво! – удивился я, сделав приличный глоток.

– А ты все еще лимонад сосешь? – ухмыльнулся он.

– Не только…

– Не харишься, не пьешь… Я из тебя сделаю человека. Пойдем покурим!

– Пойдем… – нехотя согласился я.

От пива голова слегка затуманилась. Ларик повел мня в наше укромное место – за избушку. Навстречу попалась Лиза, младшая сестра моего друга. Башашкин звал ее на французский манер «Лизон», а домашние – «Лиска» – за хитренький взгляд, который заметили все, едва ее привезли из роддома. Она тащила с кухни глиняную миску «баялды», так здесь называют тушеное рагу из овощей – баклажанов, помидоров, моркови, чеснока. Вкуснейшая вещь! За год Лиска почти не выросла, а только округлилась, да еще в повадках появилось что-то томное, как у настоящей женщины, она стала подводить глаза и прицепила к ушам большие красные клипсы взамен крохотных серебряных колечек, такие здесь носят все девочки, чтобы не заросли проколотые мочки. Ее лицо, даже когда она была совсем крохой, казалось мне иностранным, как у певицы Эдиты Пьехи. А когда по телику показали сериал «Четыре танкиста и собака», все тут же воскликнули: «Наша Лиска – вылитая “сержант Лидка”!» И Башашкин стал звать ее «пани сержантка».

– А я матери скажу! – пригрозила ябеда, сощурив узкие глаза. – Курильщики!

– Скажешь – пожалеешь! – пообещал Ларик.

– Ага, испугал ежа голой попой! Обязательно скажу!

– Классные клипсы! – похвалил я, чтобы разрядить обстановку. – Даже в Москве таких не видел.

– Нелька подарила, – зарделась, подобрев, Лиска. – Кому-то в ресторане денег не хватило расплатиться…

Я давно заметил, чем дальше от столицы, тем безотказней действуют на местных обитателей лестные слова, мол, здесь у вас все гораздо лучше, чем в скучных окрестностях Кремля. Наивные люди!

– И глаза тебе тоже она намазюкала? – завелся мой друг. – Размалевалась, как шмара вокзальная!

– Дурак! – фыркнув, та посмотрела на брата с презрением. – Все про тебя расскажу! Накуришься и задыхаться потом будешь! – процедила ябеда и понесла «баялду» к столу.

– Крути педали, пока не дали! – крикнул ей вдогонку юный князь.

– Лиска, небось, уже с парнями ходит? – тихо предположил я, глядя ей вслед.

– Что?! Я ей похожу! Зарежу сразу! Пошли!

За стеной избушки был тесно сложен тес, перепачканный цементом, видно, остался от разобранной опалубки. Ларик нашарил между досками красивую пачку: в синем ромбе золотом было оттиснуто «Иверия» – самые дорогие местные сигареты, которые в Москве почему-то не продаются. Там же, в щели, нашелся и спичечный коробок с яркой этикеткой: трехъязыкое, как на пионерском значке, пламя охватило домик, а ниже подпись: «Не шути с огнем!»

– Эх, последняя! – огорчился Ларик, заглянув в пачку. – Ну ничего, завтра у Додика возьму. В киосках таких нет. Дефицит. «Иверия» круче американских, понял? Спецтабак! Для правительства делают.

– А как же твоя астма? – поинтересовался я.

– Стал курить – сразу прошла! – засмеялся он, чиркнул спичкой, но лишь содрал коричневую боковину. – Отсырели… Погодь!

Ларик, снова пошарив между досками, извлек из щели увеличительное стекло без оправы, определил место, где солнце еще пробивает листву, поймал лучи, а потом, то приближая, то удаляя лупу, совместил их в ярко-жгучую точку света и направил ее на серную головку. Через минуту послышалось шипение, и спичка вспыхнула, дав нам возможность закурить.

– Умеешь так?

– Еще бы, – я снисходительно фыркнул. – У нас на Казанке таких стекол – вагоны, приходи – бери!

– Привезешь на будущий год?

– Привезу, – твердо пообещал я, понимая, что напрасно соврал: за все наши опасные вылазки на товарные пути железной дороги я нашел всего две лупы и то со сколами.

Запах сигареты оказался в самом деле очень приятным, не то что отцовский «Беломор», не говоря уже про «Махорочные», которые так любил покойный дед Жоржик. Мой друг выдохнул дым через ноздри, потом, вытянув губы, как аквариумная рыбка, поднимающаяся на поверхность к сухому корму, пустил несколько колец и повторил свою загадочную фразу:

– Я теперь, Юрастый, не тот. На, дерни!

Он протянул мне тлеющую сигарету. Я сжал, как учили, фильтр губами, стараясь не слюнявить, и «дернул».

– Да ты не затягиваешься! Не умеешь, что ли?

– Умею. Просто сегодня не хочется…

– Э-э, давай сюда! Нечего добро переводить, умельщик!

В прошлом году в пионерском лагере Лемешев учил меня затягиваться. Делается это так: надо набрать полный рот дыма, а потом воскликнуть, как будто удивляешься внезапной встрече с кем-то: «А-ах!» Я так и поступил, а потом долго, надрываясь, кашлял, будто вновь подхватил острый катар верхних дыхательных путей, из-за чего меня на две недели освободили от физкультуры. После того случая я не рисковал курить взатяжку.

– Надо закусить, а то мутер учует. – Ларик затоптал окурок, нагнулся и поднял с земли двухметровый арматурный прут, заточенный с одной стороны.

– Помнишь?

– Еще бы!

На соседнем участке у тети Белы около забора росли удивительные яблоки, такой сорт называется «шампанским»: если хорошенько откусить, мякоть пенится и шипит, как самое настоящее «Советское», которое у нас в семье пьют только на Новый год, и то Тимофеич всегда ворчит, что это баловство, пустая трата денег: два девяносто пять, дороже водки! А вдобавок потом еще изжога с отрыжкой.

В глупом детстве мы с Лариком часто играли в индейцев: втыкали в волосы куриные перья, бегали по двору, истошно кричали, потрясали срезанными в бамбуковой роще древками, примотав к ним вместо наконечников кровельные гвозди. Не помню уж, кому первому пришло в голову с помощью этих копий добывать, просовывая сквозь забор, яблоки. Покуда дело ограничивалось падалицами, все шло нормально, а вот когда мы занялись плодами, висевшими на ветках (некоторые были величиной с дыньку «колхозницу»), разразился скандал. Тетя Бела, заметив резкую убыль урожая, прибежала на нас жаловаться и нарвалась на Сандро, а тот был и без того сердит: его за буйный нрав выгнали с очередной должности, кажется, билетера открытого кинотеатра. Услышав о хищении, он взбесился и долго гонялся за Лариком с ремнем, на котором правил обычно свою опасную бритву. В конце концов Суликошвили-старший умаялся, сел за стол и, повеселев, сказал, что парень, умеющий так бегать и увертываться, в жизни не пропадет. Мне же Башашкин дал за воровство подзатыльник, но легкий, словно взъерошил волосы. Он считает, чужих детей бить непедагогично, для этого есть родители. В воспитательных целях нас наказали – заставили собирать алычу, рассыпанную повсюду, и каждый раз, когда мы рапортовали об успешном завершении работы, тетя Валя, зорко оглядев двор, указывала нам на желтые шарики, затаившиеся под кустом, как отбившиеся от наседки цыплята:

– А это что там такое?

Когда мы подчистили, наконец, весь участок, и даже дотошная Батурина не смогла найти нигде ни одной палой алычи, налетел резкий ветер, и на землю обрушился настоящий желтый град. Только наступившая темнота освободила нас от исправительных работ. В результате набралось пять ведер. Часть пошла на компот и варенье, остальное Сандро и Башашкин оттащили Ардавасу, гнавшему чачу, знаменитую от Сухума до Гагр.

…Когда мы, покурив, вернулись из-за избушки к коллективу, стол был накрыт. Тетя Валя выставила московские деликатесы: шпроты, лосось в собственном соку, баночка красной икры – ее давали в праздничных заказах. Из печени трески она сделала салат, добавив мелко порезанные вареные яйца, лук и соленые огурцы. У нас в общежитии такой салат готовят только на Новый год, 8 Марта и 1 Мая. Деликатес!

В наше отсутствие появился дядя Диккенс, он, присев на корточки, раздувал мангал, размахивая куском фанеры, отчего его пушистые бакенбарды трепетали, как на ветру. В эмалированном тазу млело вперемешку с кольцами лука мясо, мелко нарезанное, залитое винным уксусом и густо поперченное. Шашлычных дел мастер Тигран вместо железных шампуров использовал очищенные от коры ветки местного кустарника, который, как уверяет Ларик, почти не горит. Угли под опахалом мерцали, наливаясь жаром и выпуская синие коготки пламени. Вокруг таза кругами ходила кошка Мася, серая, грязная, тощая, с голодными глазами.

– Нина Егоровна, шашлык ставить? – громко спросил Диккенс, глядя на казачку с блаженной улыбкой.

– Без Пахана не смей!

– А если он не приедет?

– Приедет!

Хозяйка осмотрела стол, нахмурилась и поменяла местами некоторые кушанья. Ей помогала Карина, в детстве нас с ней дразнили женихом и невестой, отчего мы оба жутко смущались, так как в слово «жениться» взрослые всегда вкладывали особый нескромный смысл. «Ну вот еще, – сердилась моя суженая. – Нужен мне ваш московский дурак!» Все знали: ей нравится Алан, хотя любой намек на эту склонность мог привести к потасовке, а дралась Карина как мальчишка, не царапалась, не щипалась, а била крепким кулачком прямо в нюх! Эти вспышки ярости, наверное, случались из-за того, что Ихтиандр до поры до времени не обращал на нее никакого внимания.

– А где Ашотик? – Башашкин вспомнил про старшего сына Сундукянов.

– Зимой в отпуск приедет… – хмуро ответила вдова, проходя мимо с блюдом долмы, это такие маленькие голубцы, завернутые не в капустные, а в виноградные листья.

– Машико, а жилички твои где? Может, их тоже за стол позвать?!

– С Мурманом катаются. Нашли, дуры, с кем связаться! Он завтра в Москву уезжает. Развлекает напоследок. Седина в бороду, бес в ребро! Боюсь, чего бы там не вышло…

– Мурман еще никого не обидел! – игриво заметил дядя Юра.

– Не то что некоторые… – вставила злопамятная Нинон.

– Ну, хватит, хватит! Сколько можно? – застонала нервная Машико, переживая за непутевого сына.

– Давайте садиться, что ли! – неуверенно предложила казачка.

– Без хозяина вроде неудобно… – засомневалась тетя Валя.

И тут хлопнула калитка. За кустами, в сгущающейся темноте, не видно было, кто идет.

– Пахан! – расцвел Ларик и метнулся по тропинке навстречу.

Но это пришел Давид, директор продмага, расположенного в трехэтажке, между вокзалом и Госдачей. Невысокий, пухлый, лысоватый, он был всегда печален, бессонная тревога материальной ответственности залегла в его маслянистых темных глазах.

– А что так рано, Додик? – удивилась Нинон. – Ты же до восьми торгуешь.

– Надоели! Идут и идут! – сердито объяснил гость, натягивая задравшуюся трикотажную тенниску на тугой живот. – Сколько можно! Имею я право на отдых? А еще говорят, у людей денег мало. Много у них денег, курицы не клюют! Вот закрылся и к вам!

– А чего один? Нельку-то где потерял?

– Не отпустили. Напарница заболела. А ресторан сегодня забит. Я заходил за ней – бегает с подносом, как лошадь намыленная. Попозже придет… – С этими словами Давид выставил на стол бутылку с красной этикеткой «Букет Абхазии».

– Ого! – оценили женщины, любившие сладкие напитки.

– Дефицит! – кивнул Башашкин, произнеся это слово с присвистом, в точности как Аркадий Райкин по телевизору.

– Если под прилавок хороший товар прятать, тогда все скоро станет дефицитом! – сердито заметила казачка.

Вторая бутылка, выставленная завмагом, оказалась армянским коньяком с пятью красными звездочками.

– Ого! – воскликнул дядя Юра. – Где мои семнадцать лет?

– Может, развяжешь, Михалыч, на недельку? – мечтательно спросил труженик прилавка. – Как в старые добрые времена! Погудим…

– Ага, а за чертями потом ты с ним гоняться будешь? – сварливо уточнила тетя Валя.

– Нина Егоровна, мясо ставить? – снова нежно спросил Диккенс.

– Вот пристал, черт волосатый! Погоди! Остынет. Ладно, садимся! Наверное, моего врач не отпустил! – Она тяжело вздохнула. – Наливайте уж!

Нас с Лариком погнали мыть руки. Сбоку от «Храма раздумий» к старому инжиру, от которого остался полутораметровый пень, был привинчен алюминиевый умывальник. На ровном круглом спиле в жестяной банке от леденцов, прибитой гвоздем, лежало хозяйственное мыло. Мой друг для блезира погремел железным стержнем, разбрызгивая воду, и пошел к столу, а вот я основательно потер руки шершавым, как пемза, коричневым бруском. В прошлом году, хватаясь за все грязными пальцами, я заработал такой понос, что дня три выходил из «Храма раздумий» лишь для того, чтобы размять ноги, так как в позе орла они быстро устают и затекают. Когда я вытирал насухо ладони висевшим на гвоздике вафельным полотенцем со штампом пансионата «Апсны», у калитки появилась сгорбленная фигура. Это был изможденный старик в мятом обвислом костюме, явно с чужого плеча. В руках он нес круглую коробку с тортом. Видимо, ошибся адресом, здесь такое бывает, отдыхающие ходят друг к другу в гости, не зная местности, а улица Орджоникидзе, извиваясь, делает почти петлю, да еще ветвится тупиками.

– Гражданин, вам кого? – громко спросил я.

– Пацан, не узнал, что ли? – послышался знакомый прокуренный голос.

– Дядя Сандро?!

– А кто ж еще? Разуй глаза, Юрастый!

– Паха-а-ан! – закричал Ларик, метнулся навстречу отцу и повис у него на шее, как девчонка.

Вокруг них, счастливо лая, метался восторженный Рекс.

8. Пир горой

Утром я проснулся рано. В комнате пахло свежей побелкой и мебельным клеем, снаружи гомонили птицы, а южное солнце, едва встав над горами и пробившись сквозь листву, уже припекало лицо: на окна пока еще не повесили шторы. День обещал быть жарким.

– «Главное сегодня не сгореть!» – подумал я, ворочаясь и вспоминая, как по неосмотрительности «обугливался» в прошлые годы.

Жуть! Я слышал, за границей уже придумали специальный крем: намазался и загорай весь день – даже не покраснеешь. Интересно, почему они там, за рубежом, раньше нас до всего додумываются? В чем тут дело? Лида считает, вся беда в бюрократии, вот, например, БРИЗ регулярно отправляет рацпредложения в главк, а их там кладут под сукно. Я представил себе большой канцелярский стол, застеленный зеленой скатертью, которая буквально вспухла от засунутых под нее рацпредложений. «В “Правду” надо писать!» – говорит в таких случаях наш сосед дядя Коля Черугин. Он, кстати, когда-то пожаловался в газету, что детям в нашем Балакиревском переулке негде побегать-поиграть, в итоге для нас соорудили скверик на углу. «Печать – большая сила!» Даже если тебя в простой стенгазете «протащат» за опоздания на урок, все равно действует на нервы. А тут напечатали в типографии в жутком количестве экземпляров да еще засунули в каждый почтовый ящик!

Ребристая раскладушка, застеленная тонким матрасом, больно давила спину, я, колебля шаткую конструкцию, перевернулся на живот и продолжил критические раздумья.

Ну, зачем, например, делают эти дурацкие спальные сооружения из трубчатых перекладин, реек и пружин? Самые лучшие раскладушки были у нас в детском саду, простые – дальше некуда: деревянные схлопывающиеся козлы с двумя продольными брусками, к которым крепился обивочными гвоздями брезент – ни складочки, ни поперечинки, нигде не жмет, не давит – лежишь, как у Христа за пазухой! Воспитательницы ходят мимо и следят за тем, чтобы дети со своими глупостями не игрались. А что еще делать в тихий час, если не хочется спать?

От воспоминаний меня оторвал громовой раскат храпа. Я поднял голову с подушки: Батурины спали на новой полуторной кровати с полированными спинками. Для простора ее слегка отодвинули от стены, но так, чтобы не провалиться в образовавшуюся щель. Башашкин, раскинувшись, клокотал с такой силой, что дрожала пыльная паутинка под потолком. Тетя Валя тихо прикорнула сбоку. В котором часу они вчера вернулись из-за стола, я не знал, так как уснул без задних ног. Думаю, под утро. За полночь появился Аршба, в руках он, точно «конверты» с близнецами, держал два трехлитровых баллона вина изабеллы.

– Принимайте гостя, да умру я раньше вас! – весело сказал почтальон.

– Это вряд ли, – пробурчал Сандро, приглашая его за стол.

Засыпая, я слышал, как хозяева и гости, наевшись, режутся в карты, без чего тут не обходилось ни одно гулянье. Последнее, что я запомнил, перед тем как забыться, был возмущенный вопль Пахана. Если кто-то пытался подсмотреть его карты, он всегда кричал одно и то же:

– Твои глаза – мне в жопу!

– Уароубиджир! Не бранись, дад, да ослепну я вместо тебя, тут же дети! – виновато отозвался почтальон.

– А если дети, значит, можно в чужие карты пялиться?

…Вчера внезапно появившегося хозяина все по очереди обняли, расцеловали и с почетом усадили во главе стола, а потом старательно делали вид, будто не замечают в нем перемен, вызвавших у меня оторопь. Наоборот, все уверяли, мол, окреп, посвежел, появился румянец. Суликошвили-старший в ответ криво усмехнулся и сообщил, что врачи ему строго-настрого запретили пить, и тут же, умело подцепив ногтем «козырек», сорвал металлическую пробку с коньяка и вопросительно посмотрел на Давида. Тот тяжко вздохнул, приложил ладонь к печени, словно спрашивая у нее разрешения, и скорбно кивнул. Сандро налил ему полстакана, и аромат пятизвездочного напитка перебил пряные запахи южного вечера.

– Тебе, Башашкин, не предлагаю…

– Да уж… – Дядя Юра торопливо наполнил свой стакан шипучим боржомом.

– Нам категорически нельзя! – строго объяснила тетя Валя.

– Совсем нельзя, – уныло подтвердил дядя Юра.

– Так и сдохнешь трезвым! – предупредил хозяин и щедро плеснул себе коньяку.

Женщины налегли на «Букет Абхазии». Нам с Шуриком налили немного сухого вина «Имирули», чтобы постепенно приучались к «взрослой жизни». В детстве я не понимал, почему вино называют сухим, оно ведь на самом деле жидкое. «Потому что оно кислое, без сахара», – объясняли взрослые, которые больше всего на свете любят растолковывать подрастающему поколению хитрости жизни. «А если с сахаром, тогда – мокрое?» – допытывался я. «Нет, тогда – крепленое». – «От него крепит?» – «Да ну тебя к лешему, бестолковый!» – разозлился Тимофеич, выдержкой никогда не отличавшийся. «Подожди, Миш, с ребенком так нельзя! – упрекнула терпеливая Лида. – Детям надо все объяснять подробно, ничего не скрывая, в этом смысл педагогики!» – «Вот и объясняй, а с меня хватит!» – «Вот и объясню. Понимаешь, сынок, крепленое вино крепче сухого, и градусов в нем побольше…» – «Но ведь не крепче водки?» – уточнил я. «Откуда ты это знаешь?» – насторожилась маман, глянув на отца. «Когда вы пьете водку, то всегда мухортитесь, а если – вино, то, наоборот, причмокиваете…» – «Какой ты у меня наблюдательный! – удивилась Лида и, покосившись на отца, добавила: – Да, водка крепче, но ее надо пить только от простуды…» «И от давления!» – уточнил Тимофеич. «А сколько в водке градусов?» – поинтересовался я. «Сорок». – «Значит, ее надо пить, когда болеешь и температура – сорок градусов!» «Возможно, и так…» – нахмурилась маман, пытаясь понять мою логику. «А сколько градусов в сухом?» – «Примерно, двенадцать». – «Значит, сухое надо пить, когда температура – двенадцать градусов…» – «Такая температура у жмуриков, – ухмыльнулся Тимофеич. – Термометр с тридцати пяти градусов начинается!» – «Значит, сухое вообще нельзя пить, а вы пьете!» – подытожил я. «Да ну тебя! – Тут уж терпение лопалось у Лиды. – Бестолковый! При чем тут покойники? Все настроение испортил!»

Подняв стакан с коньяком, Сандро сказал, что сам он выступать в застолье не мастак, но у его двоюродного брата Анзора есть хороший тост про голодного путника, который так долго выбирал между рогом с вином, шампуром с горячим шашлыком и обнаженной красавицей, обитавшей в сакле, что вино выдохлось, шашлык остыл, а девушка состарилась до неузнаваемости. Так выпьем за вековую мудрость: сначала вино, затем пища, а уж потом любовь!

– Первым делом самолеты! – подхватил Батурин, и гости с облегчением выпили. – Ларик, передай мне натрий-хлор! – попросил он моего друга.

– Что?

– Соль. Химию надо учить!

– А почему Анзора не пригласили? – ворчливо спросил хозяин.

– Разве он вернулся? – удивилась Нинон.

– Его видели в городе. Был бы тамадой…

Некоторое время за столом царило молчание, все налегли на угощения, нахваливая хозяек и стараясь угадать, что стряпала казачка, а что Машико. Между ними уже много лет шло негласное соперничество: кто лучше готовит. И только Пахан смотрел на блюда с неприязнью: коньяк он занюхал долькой лимона, зато остальные жевали с громким, нескрываемым аппетитом. А ведь сколько я получил подзатыльников за то, что чавкал во время еды – не счесть! Мишаня, тот просто набросился на питание, словно приехал из голодного края, и его неуемный рот напоминал жерло мясорубки, в которую набили столько говядины, что уже и не провернуть.

– Растет! – Машико нежно погладила сына по голове.

– Сейчас лопнет – и больше не вырастет! – усмехнулась Лиска: у нее появилась новая манера держать вилку, оттопырив наманикюренный мизинец.

– Крупный мальчик, – кивнула тетя Валя. – В отца…

– Помянем Мишана! – предложил Диккенс.

– Помянем! – подхватили гости.

Когда у нас в школе Ритка Галушкина приперлась в класс с розовыми ногтями, Марина Владимировна, по прозвищу Истеричка, поставила ее у доски и так долго чихвостила, что на восстание Разина времени не осталось, и про поход за зипунами задали прочитать в учебнике, а историчка вызвала еще родителей Галушкиной и устроила им «небо в алмазах».

Кушанья с тарелок исчезали с такой же скоростью, как в кинокомедиях, когда хотят высмеять обжор: ра-аз – и вместо метрового осетра на блюде остался один хребет с удивленными рыбьими глазами, ра-аз – и от жареного поросенка – только завитушка хвостика… Курицу из сациви я попробовать не успел, но мне посоветовали обмакнуть в подливу хлеб, оказалось, тоже очень вкусно, хотя и не так питательно. Жевать прекращали, только когда говорили очередной тост:

– Чтобы у нас все было и нам за это ничего не было! – провозгласил завмаг.

То тут, то там из-под стола высовывалась просительная морда Рекса, и его, несмотря на ругань Нинон, угощали, особенно Сандро, сам почти не евший, разве что немного серого хлеба. Черный в здешних местах почему-то не пекут, и тетя Валя всегда привозит из Москвы несколько буханок «орловского» и «бородинского», обсыпанного круглыми пахучими семенами.

– Пацан, перчика не хочешь? – улыбнувшись, предложил мне Пахан, намекая на давнее происшествие.

– Не-ет! – замотал я головой.

– Ну и зря, Юрастый! – Ларик демонстративно схрумкал полстручка, а Лиска доела, облизнувшись, как после шоколадного батончика.

«Безумцы!» – подумал я.

«Имирули» оказалось кислым, как лимон, и мой друг хотел втихаря долить мне в стакан пива под видом ситро, но я отказался и разбавил вино сладким «Дюшесом». Голова затуманилась, а в животе потеплело, захотелось потянуть за длинные волосы Карину или дернуть за маленькое ухо Лиску, обе они стали настоящими воображалами, чего в прошлом году еще не было в помине.

Вдруг я вспомнил девушку-пажа и подумал, что, не колеблясь, отдал бы серию треугольных марок «Птицы Бурунди» за то, чтобы снова хоть на минутку увидеть ее. Впрочем, поглядеть на Зою не так уж и сложно. Если пойти вдоль моря в сторону центра, то минут через пятнадцать доберешься до лежбища санатория «Апсны». Закрытый пляж начинается сразу за длинным пирсом-причалом, к которому пристают прогулочные теплоходики и ракеты. Там тоже есть волнорезы, но они гораздо ниже и короче тех, что напротив вокзала. К тому же пляж огорожен рабицей, посторонних туда не пускают, на входе стоит дежурный и проверяет санаторные книжки. Но железная сетка уходит в море всего метров на двадцать, не дотягивая даже до оранжевых буйков, и можно, раздевшись у пирса, заплыть подальше, выйдя из воды уже в охраняемой зоне. Если на человеке, кроме плавок, ничего нет, понять, дикарь он или путевочник, невозможно. Проникнув таким образом на пляж санатория, я смогу увидеть Зою. Смогу… А зачем? Общение с гордой первокурсницей бесперспективно, как крестьянские восстания против царизма до возникновения пролетариата. Незачем. Но очень хочется!

– А кто за углями смотрит? – в разгар застолья грозно спросил Суликашвили-старший.

Диккенс, пьяненький и благостный, как раз исподтишка подкладывал Нинон «баялду». Я давно заметил, что он трепетно относится к своей… А кто она ему? В этих родственных связях даже взрослые путаются, иной раз споря до хрипоты: кто деверь, кто шурин, кто зять, кто золовка… Кончается тем, что идут за разъяснением к неграмотной бабушке Мане:

– Марья Гурьевна, рассуди! Кем будет Аграфена Санятке?

– Невесткой.

– А он ей?

– Зятем…

– Погоди, теща, а я тогда кто тебе? – изумлен Башашкин.

– И ты зять! Зашел к невестке зять, чтобы куницу взять…

Диккенс, услышав суровый вопрос Пахана, вскочил как ужаленный, метнулся к остывшему мангалу и начал, виновато причитая, размахивать фанеркой, чтобы разбудить уснувшие угли. Наконец он крикнул из темноты:

– Мясо ставить?

– Да ставь уж, черт косорукий! – нарочито грубо ответила казачка, искоса глянув на мужа.

– Ларка, проследи! – приказал отец и под нос себе добавил: – Не умеют эти армяне шашлык делать!

Вскоре восхитительно запахло жареным мясом, но до готовности было еще далеко, и пока ждали, успели сказать еще несколько тостов: выпили за новый дом Суликошвили, за здоровье «внуков наших детей» и «за те дубы, из которых будут сделаны наши гробы…»

– Пусть они живут сто лет! – со значением закончил тост изнуренный Сандро, и все, как по команде, отвели от него взгляды.

Наконец Диккенс и Ларик принесли шашлык, шипящий на тонких деревянных шампурах, в самом деле даже не обгоревших, а только посмуглевших. Мясо было необыкновенно мягкое, нежное, с хрустящей перечной корочкой. Понятно, почему за ним пришлось ездить в село, в магазине такое не купишь. То, что в замороженном виде лежит на магазинных прилавках, местные зовут «мослами». Но взыскательный хозяин не удержался и упрекнул деверя, мол, пересушил, собака, шашлык.

– Это тебе не шпалы укладывать – мозги нужны!

– Зря ты, Сандро, – заступилась тетя Валя. – Мы тоже иногда шашлык на природе жарим, но такой у нас никогда не получается!

– Чистое «Арагви»! – подтвердил дядя Юра, имея в виду ресторан, где иногда он подхалтуривал вечерами в оркестре.

– Это потому, что у вас в России мясо мороженое, – объяснил осведомленный Давид. – Сами не знаете, кого жрете, может, мамонтов из вечной мерзлоты. А у нас здесь кушают только свежее, утром зарезали, вечером съели. Специальное решение Политбюро имеется!

– Так это ж на базаре, для тех, у кого денег куры не клюют, – покачала головой Машико. – А в магазине и у нас мороженное, как полено.

– Да, без башлей теперь никуда! – кивнул Батурин. – Ах, какой шашлычок! Филе ягненка! Нинон, нельзя ли еще твоего фирменного ткемали?

– Из чего же ты теперь соусы будешь делать? – участливо спросила моя тетка и прикусила язык.

Сандро метнул в жену взгляд-молнию и налил себе водки – коньяк закончился.

– Будешь? – спросил он завмага.

Тот снова посоветовался с печенью и покачал головой. Хозяин брезгливо слил из бутылки остатки Диккенсу.

– А как там Анет? – сменила тему деликатная тетя Валя и снова попала пальцем в небо.

Суликошвили-старший посмотрели на Батурину так, словно она на сборе пионерского отряда вместо «Взвейтесь кострами…» запела про «Мурку». Разговор становился не для детских ушей, нам отрезали по куску бисквитного торта, осыпанного жареным арахисом, и выпроводили из-за стола. Карина, глянув на нас с презрением, как на малолетних дебилов, отправилась домой смотреть телевизор – фильм «Еще раз про любовь…» Про это девчонкам всегда интересно! Наверное, и Зоя сейчас в холле санатория смотрит это кино, а, может, пошла в монастырь на танцы…

Мы, Ларик, Лиска, я и Мишаня, которого еле удалось оттащить от жратвы, устроились на крыльце избушки и стали играть в переводного дурака, слушая вполуха споры за столом. Конечно, взрослые старались говорить потише, но после десятка тостов делать это довольно-таки трудно. Оказалось, тетя Аня, младшая сестра Сандро, все-таки развелась со своим пьющим Карнаушкиным, нашла себя какого-то зубного врача, естественно, еврея, и теперь они со скандалом делят квартиру в Армавире и участок земли, оставшийся от деда Иллариона Левановича, здесь, в Новом Афоне, выше по улице Орджоникидзе. Далее выяснилось, что непутевый Ашот снова вляпался в историю, связавшись с малолеткой из села, что рядом с табачной делянкой, и Мурман отправил его в Вологду, там у него точка на рынке. Озорник теперь будет отсиживаться в России и фруктами торговать, пока с родителями девчонки не удастся договориться, а они сказали: или десять тысяч, или кровная месть!

– На пушку берут! – предположил Батурин.

– Берут не берут, а жакан в брюхо никто не хочет! – заметил Пахан.

– Что ж он никак не угомонится-то? – ахнула тетя Валя. – Жениться ему надо!

– Женился уже. Хватит! – рассердилась Машико. – В Гудауту лечиться ездил. Лекарства от таких болезней как черная икра стоят! Мурман Эмке, чтобы на суде нас не позорила, гарнитур «Амалия» купил. Румынский!

– Знаю! – воскликнула Батурина. – С виньетками и розочками!

– Точно!

– А тут еще такое горе… – чуть не зарыдала вдова Сундукян.

Беда приключилась вот какая: завтра должен был прибыть на отдых Федор Матвеевич из Горловки, он останавливался у них не первый год и денег никогда не жалел: шахтеры зарабатывают чуть меньше космонавтов. Я вспомнил этого здоровяка с огромными ручищами и лицом, испещренным мелкими синими точечкам. Без бутылки водки обедать он не садился. Дядя Юра в ту пору еще употреблял, и если наши отпуска совпадали, это становилось адом для тети Вали. Выпивохи могли пропасть дня на два, а потом позвонить из ресторана в Гаграх, чтобы не волновались: мол, живы, берем такси и едем в Афон. Башашкин Федора Матвеевича уважал, говорил, что углекопы пьют не меньше, чем музыканты, но здоровья у них больше – в забой хлюпиков не берут, а музыка – удел худосочных. Однажды горловец в первый день отпуска страшно сгорел на пляже и покрылся жуткими волдырями. На вопрос, как же его так угораздило, он лишь разводил руками:

– Так солнце же было за хмарами!

У нас эти слова стали поговоркой на случай, если кто-то совершал очевидную нелепость. Так вот, от Федора Матвеевича днем пришла телеграмма: на шахте авария, и отпуска отменили.

– Слава богу, хоть жив остался! – перекрестилась Нинон.

– Оно, конечно, так, но я же ему комнату держала. Не знаю, что теперь делать! Мишане в школу новая форма нужна. На Каринку смотреть стыдно – платьице едва срам прикрывает.

– Не бойся, сестра, найдем тебе отдыхающего! Мужа хорошего найти трудно, а коечника – тьфу! – успокоил ее Сандро, странно глянул на жену и небрежным жестом послал Диккенса, как пацана, глянуть – не осталось ли в корыте с водой чего выпить. Что-то нашлось.

Мишаня трижды остался в дураках, причем один раз – с погонами. Когда коварная Лиска шлепнула ему на плечи две шестерки, пацан от обиды заплакал, крикнул нам «радт каши!» и убежал.

– Что он сказал? – уточнил я.

– Тебе лучше не знать, – уклонился Ларик. – Это по-армянски.

Мы снова раздали карты, но сыграть втроем нам не удалось: Давид подозвал Шурика и, вручив ему красненькую, отправил в вокзальный ресторан за коньяком, а главное велел спросить Нелю, когда она заканчивает работу, потому что сегодня он ночевать не останется – ему надо домой. Мой друг, весело прикидывая размеры сдачи, кивнул и умчался, а сам завмаг отправился в «Храм раздумий». Во время его отсутствия Нинон сообщила тете Вале что-то секретное про официантку.

– Третий месяц! – ахнула Батурина. – А он?

– Ни мычит, ни телится…

Вдвоем с Лиской, зевавшей во весь рот, играть было совсем не интересно, к тому же она постоянно мухлевала, мы вдрызг разругались, и мне захотелось на боковую. Когда я начал задремывать, вернулся сначала Ларик с коньяком, а потом явился не запылился почтальон Аршба с двумя банками изабеллы. Разбуженный шумом, я выглянул в окно, чтобы понять, чему это так все обрадовались. Подкрепившись, взрослые сели играть в карты, а я еще поворочался, повспоминал долгий день приезда и перешел из яви в сон, как из одного вагона поезда в другой. Мне привиделась девушка-паж, она в мокром, прилипшем к телу купальнике стояла на перроне возле белого павильона и посылала мне воздушный поцелуй, а я метался по набирающему скорость составу, пытался сорвать стоп-кран, чтобы вернуться к Зое, но железную ручку словно приварили к стене…

9. «Утро начинается с рассвета…»

…Снаружи послышался треск, и я увидел в окне кудлатую голову Ларика. В лучах утреннего солнца его темные вихры искрились, словно ему на голову высыпали горсть бронзовых опилок. Мой друг ловко вскарабкался по толстому старому инжиру и в том месте, где ствол раздваивался, устроился, как бедуин между верблюжьими горбами:

– Вставай, соня! Пошли на море! Они теперь полдня дрыхнуть будут, до утра играли. А сколько выжрали! Изабелла у Аршбы клевая!

– Э-э-х! – Я потянулся до хруста и вскочил, откинув простынь.

– Давай очухивайся! А я пока к Алану слетаю, может, сегодня тебе испытуху устроим. Готов?

– Как Гагарин и Титов! – не очень уверенно ответил я.

В саду пахло высыхающей росой, полусонными цветами и цементным раствором. Из черной шляпы, прикрепленной к стене старой кухни, лилась песня, такая бодрая и заводная, что хотелось совершить подвиг:

Рекс приветствовал меня счастливым визгом, прыгал вокруг, играл бровями и смотрел в надежде, что сегодня его снова возьмут на море. Бедный пес, как он ошибался! Мася спала под столом между многочисленными пустыми бутылками. Огромный живот, наеденный вчера, помешал ей свернуться, как обычно, клубком. Интересно, сколько дней она сможет теперь без пищи? Крокодил, сказали по телевизору, способен голодать полгода, а то и больше. Я направился к «Храму раздумий», где и продолжил размышления. Сбоку на гвоздик были наколоты, словно чеки в магазине, ровные куски газеты, размером чуть больше листка отрывного календаря. Вырезка, оказавшаяся у меня в руках, повествовала о высадке американцев на Луне, случившейся две недели назад.

Я вспомнил, как по телевизору передавали расплывчатое дрожащее изображение из космоса: два пухлых скафандра плавно прыгали между камнями. Звездно-полосатый флаг, который они воткнули в грунт, был совершенно неподвижен, будто бы полотнище перекрахмалили. Лида однажды перестаралась, и отцова рубашка после стирки тоже стояла на диване, как безголовый гипсовый бюст. В пионерском лагере в июне я как раз проглотил книжку «Первые люди на Луне» и вечерами под впечатлением прочитанного, задрав голову, рассматривал золотой диск, похожий на стертую монету, фантазируя, как, став космонавтом, первым ступлю на пыльные дорожки спутника Земли. И вот пожалуйста! Американцы нас опередили, хотя мы обещали их перегнать по производству мяса и молока на душу населения…

Встретив во дворе общежития дядю Колю Черугина, начальника бондарного цеха, я с досадой спросил, почему до Луны первыми добрались они, а не мы? Это же несправедливо, ведь первым в космосе был наш Юрий Гагарин! Сосед хитро посмотрел на меня и ответил словами, смысл которых остался для меня загадкой:

– Кино, Юрок, оно и есть кино…

Вот как хочешь, так и понимай, хотя все в общежитии знали, что дядя Коля умеет совершенно по-особенному, между строк, читать газеты и может за игрой в домино растолковать мужикам передовую статью в «Правде», где речь идет о взятых трудовых вершинах, и люди, послушав его объяснения, сразу бегут в сберкассу снимать деньги, чтобы успеть купить что-то до подорожания.

«А вот если бы астронавтам там, на Луне, приспичило?» – подумал я, комкая и разминая вырезку.

Дело-то житейское. Как тут быть? Наверное, в скафандре предусмотрен какой-то резервуар, вроде отцовской манерки для выноса спирта с завода. Но, возможно, в программу тренировок, помимо «солнышка» на качелях и жуткой центрифуги, входит умение терпеть, сдерживая напор мочевого пузыря. Непростая профессия – космонавт!

Грохоча рукомойником, я почистил зубы, умылся, вытерся захваченным с собой полотенцем и, только возвращаясь в комнату, заметил странную картину: в кустах, у забора, стояла раскладушка, а на ней дрых прямо в одежде, даже не разувшись, Добрюха. Лицо снабженца было скорбно-сосредоточенным, брови сдвинуты, нос заострился, а лиловые губы дрожали во время выдоха. Что за явление Христа народу?! Правую руку Петр Агеевич даже во сне держал в боковом кармане мятого пиджака, оберегая бумажник с деньгами, а левой сжимал ручку своего чемоданчика, обклеенного импортными этикетками. «Соньки» рядом с ним я не увидел, значит, все-таки потерял, разиня!

Однажды, когда мы выезжали в Измайлово на травку, Тимофеич повесил свой любимый «Сокол» на березу, включив по просьбе Лиды на полную громкость, передавали концерт по заявкам слушателей и пела Майя Кристалинская, которую маман обожала:

Когда в сумерках заторопились домой, отец не снял приемник с сучка: батарейка села, «Сокол», похрипев, умолк, затаился в листве и был забыт. Пропажа обнаружилась только в общежитии при разборе сумок. Тимофеич, сраженный утратой, изнывая, ругал Лиду и Кристалинскую, обзывая обеих кулёмами, рвался на такси вернуться в ночной лесопарк, но маман, плача, убеждала его: во-первых, это дорого (95 копеек в один конец!), во-вторых, небезопасно (хулиганья с финками развелось – страшное дело!) и, наконец, бессмысленно, ведь в темноте найти то место, где мы отдыхали, нереально, ночью все полянки одинаковые.

– Да и бог с ним! – с очевидным равнодушием зевнула Лида. – Как пришел – так и ушел. Давай спать!

Маман была непоколебимо уверена в том, что «Сокол» подарил отцу вовсе не завком за высокие показатели в соцсоревновании, а неведомо за какие показатели Тамара Саидовна из планового отдела, и хотя Тимофеич намертво отнекивался, без передышки давая «честное партийное слово», Лида ему не верила и теперь, вероятно, про себя радовалась утрате. Однако надо знать моего папаню: едва посерело за окном, он на первом же троллейбусе помчался в Измайлово, быстро, как опытный грибник, нашел нашу полянку, где на березовом сучке в кожаном футляре висел «Сокол», чуть поскрипывая, так как батарейка села не до конца.

Вот какой переполох поднялся в нашей семье из-за отечественного транзистора, а Добрюха посеял где-то японский маг и дрыхнет себе без задних ног! Снабженец жалобно всхрапнул во сне и, почти до земли проминая раскладушку, повернулся на бок.

На кухне хлопотала Нинон, бледная и хмурая от недосыпа, она молча поставила передо мной стакан молока, накрытый краюхой серого хлеба, тонко намазанного маслом.

– Спасибо!

– На здоровье!

– Кто вчера выиграл?

– Сам-то как думаешь?

– Тетя Валя.

– Всех обула. Сандро бесился не дай бог!

– А где он?

– В больницу уехал. Там строго. К утреннему обходу надо в палате лежать и градусник держать, а то выпишут к чертям собачьим. Его же к операции готовят, а он… режим нарушает…

– Угу, – кивнул я, вспомнив, как Суликошвили-старший хлопал вчера стакан за стаканом, мешая коньяк, водку и вино.

– Как спалось на новом месте?

– Отлично! А Петр Агеевич откуда тут взялся?

– Этот-то? – Она кивнула в сторону Добрюхи. – Нелька, когда ресторан закрылся, притащила. Значит, его Петром Агеевичем величают? Будем знать.

– А вы разве не знали?

– Я? С какого испуга? Он только мычал. Кто, куда, откуда – неизвестно. Нелька сказала: сначала пировал, шиковал, чаевые разбрасывал, а потом уснул прямо за столиком. Она его пожалела: не сдавать же в милицию. Оберут. По виду солидный мужик. Костюм дорогой. С кем не бывает на отдыхе! А ты-то его откуда знаешь?

– Он с нами в одном купе ехал. Разве Батурины вам не сказали?

– Да ну? Нет, они раньше спать ушли. А он не говорил, куда, в какой санаторий или дом отдыха приехал?

– Хотел в частном секторе комнату найти, но обязательно с удобствами и видом на море.

– Ага, и чтобы лодку к крыльцу подавали. Нашел?

– Не знаю. Он плохо себя чувствовал, и дядя Юра посоветовал ему холодного винца в ресторане выпить.

– Теперь все понятно! Ну, Башашкин, ну, паразит, сам-то зашился, а добрых людей с толку сбивает. Так он, выходит, бездомный! Надо срочно Машке сказать, пока не перехватили. Таких отдыхающих сразу разбирают: один, без детей, а денег, судя по всему, как у дурака махорки. Есть Бог на свете! Еще молочка?

– Не надо, спасибо!

– Ну, мое дело предложить – твое отказаться. – И Нинон умчалась к золовке с удивительной вестью.

Вернулся Шурик и сообщил, что сегодня всех ребят собрать не получится. Я сделал вид, будто огорчен отсрочкой, и мы занялись снаряжением. Мой друг вновь и вновь с восторгом разглядывал пику, цокал языком, трогал пальцем закаленное острие, осторожно щупал нарезанные на станке зазубрины. Раньше мы использовали для изготовления подводного оружия толстую проволоку, ее искали обычно на берегу, где можно найти все что угодно, потом клали на рельсы и долго выпрямляли молотком, затем расплющивали и затачивали напильником кончик, а резину чаще вырезали из старой автомобильной камеры, в крайнем случае приспосабливали эластичные лямки сношенных вьетнамок, пружинили они неплохо, но рвались после нескольких выстрелов. Такая пика быстро искривлялась и тупилась о камни в случае промаха. Теперь же у нас были настоящие гарпуны, можно сказать, заводского качества! Оставалось к тупому концу крепко примотать алюминиевой проволокой кусок бинтовой резины. Она, между прочим, даже в Москве дефицит, а тут ее вообще днем с огнем не сыщешь. Я несколько раз заходил в аптеку возле метро «Бауманская», пока удача мне не улыбнулась. Пятиметровый рулон стоит 47 копеек, но резина часто рвется, приходится приматывать все новые и новые куски.

И вот пики готовы! Я поднялся наверх и тихонько достал из чемодана снаряжение, купленное еще в прошлом году в «Детском мире». Батурины по-прежнему спали, только дядя Юра перевернулся на живот и храпел теперь в подушку, пол вибрировал так, словно за стеной работал отбойный молоток. Рекса мы с собой, понятно, не взяли: если хозяева надолго уплывали в море, он начинал метаться по пляжу, скулил, лаял, подбегал к загорающим, призывая их немедленно снарядить спасательную экспедицию. Когда мы шли к калитке, пес, поняв свою собачью участь, лишь молча проводил нас безутешными темно-карими глазами. Но у четвероногих друзей есть преимущество перед нами: они не накапливают в себе печаль, и когда мы вернемся с моря, Рекс будет ликовать как ни в чем не бывало. А вот люди накапливают грусть. Например, бабушка Аня, купив свежей докторской, обязательно вспомнит, что в прошлый раз ей подсунули лежалую колбасу, и страшно расстроится…

Мы спешили вниз по улице, чувствуя себя заправскими охотниками. В правой руке я держал дыхательную трубку с оранжевым загубником, на ее изгибе висели, зацепившись резиновыми ремешками, маска и ласты. Узкое махровое полотенце свисало с плеча. В трубку, словно в короткие ножны, была вставлена пика, и кусок бинтовой резины развевался, как флажок. Довершали мой внешний вид темные шпионские очки, купленные в киоске возле Политехнического. Местные жители, высовываясь из-за заборов, провожали нас уважительными взглядами.

– Ни хвоста, ни чешуи! – добродушно крикнул вслед дедушка Заур: его лицо, расплывшееся в морщинистой улыбке, напоминало кору древнего дерева.

– К черту! – солидно ответил мой друг, со значением помахивая уникальным полиэтиленовым пакетом фирмы «Мальборо».

Эх, если бы меня сейчас увидела Зоя, она бы поняла, что с ней в одном вагоне ехал не простой московский школьник, а покоритель морских глубин и гроза обитателей подводного мира. Хорошее настроение слегка омрачали два факта. Во-первых, у меня нет рельефного, как у Алана, пресса с выпуклыми квадратиками мышц. Во-вторых, Ларик нес под мышкой не обычные, спорттоварные, а водолазные ласты, черные, узкие, длинные, явно импортные. На мой вопрос, откуда у него такая невидаль, он лениво ответил:

– Отдыхающие оставили…

Забывчивый народ курортники!

Мы пересекли железную дорогу и перебежали, рискуя жизнью, Сухумское шоссе, потом спустились к морю, ослепительно искрившемуся под солнцем. На борту лодки так же, как и вчера, сидел печальный Ардавас, он едва кивнул нам, и мне показалось, что даже легкое движение головы стоит ему усилий. А ведь был, говорят, первым красавцем Нового Афона, нырял на двадцать метров, под водой мог пробыть чуть ли не пять минут…

– Иди сюда, бездельник! Задницу отсидишь! – позвала его из глубины участка бабушка Асмик.

Башашкин называл ее «ведуньей». Тетя Валя несколько раз ходила к ней, чтобы узнать будущее, и все предсказания старой армянки сбылись: с потомством у Батуриных так ничего и не вышло, дядя Юра бросил пить, а новый начальник Главторфа Грушко оказался уравновешенным и отзывчивым мужиком. Ардавас с трудом встал и покорно поплелся на зов матери, приволакивая ногу.

На берегу загорал народ, постелив на бугристую гальку все что только можно: полотенца, циновки, старые шторы… Одна пара принесла с собой настенный ковер с оленями. Кое-кто устроился на деревянных лежаках, явно стыренных с казенного пляжа. Амбалистый чувак в модных леопардовых плавках кайфовал на пухлом надувном матрасе – они совсем недавно появились в продаже и стоили дорого. На таком можно не только кемарить, но и плавать в море.

На нашем пляже людей не так уж много, а вот если идти по берегу вправо, к центру города, голых тел становится все больше, в иных местах народ лежит так тесно, что, откинув руку, можно, как говорит Башашкин, нечаянно обнять чужую жену и получить в глаз от законного мужа. Но если двинуться влево, на окраину, то с каждым метром отдыхающих становится меньше, потом начинаются и вовсе дикие места с выброшенными на сушу белесыми корягами, похожими на лосиные рога. А в маленькой бухте, загороженной оползнем и густыми зарослями, скрыт Голый пляж для нудистов. В детстве я думал, речь идет о занудах, которые из-за дурного характера желают купаться отдельно от курортного коллектива, но, оказалось, эти отщепенцы предпочитают загорать нагишом, совершенно не стесняясь друг друга. В прошлом году Ларик таскал меня подглядывать за ними, мы незаметно, дыша через трубки, заплыли со стороны моря, спрятались за большим камнем, выступавшим из воды, и наблюдали. Две пары, сев кружком, играли в карты. Мужики пузатые, один лысый, другой весь волосатый, вроде орангутанга. А тетки до смешного разные: первая тощая с медицинскими прыщиками вместе грудей, а вторая, наоборот, дебелая с батонами до колен.

– Сейчас начнут хариться! – волнуясь, прошептал мой друг.

Но нет, закончив игру и нащелкав картами по длинному носу тощей нудистки, они, резвясь, как дети, наперегонки побежали к воде. Мы предпочли смыться.

Я вообразил, как пробравшись на Голый пляж в этом году, обнаружу там Зою…

Пока Ларик здоровался со знакомыми и хвалился новой пикой, я высмотрел место, где галька помельче да поровнее, расстелил полотенце и прижал концы вьетнамками, чтобы не завернуло порывом ветра. Море, как всегда, показалось мне сначала холодным, хотя на самом деле было не меньше двадцати четырех градусов. Обмыв стекло, я надел маску на лоб, просунул трубку между резиновыми ремешками, отвернул в сторону загубник, а потом, зайдя по грудь и бросив на дно гарпун, опрокинулся на спину и уже на плаву привычно втиснул ступни в ласты, подтянув рубчатые крепления. Затем, надвинув маску на лицо и прижав, чтобы она плотнее села, присосавшись к коже, я вставил загубник в рот, продул трубку, набрал в легкие воздуха, перевернулся и с наслаждением нырнул.

Пика лежала на гальке, словно потерянная стрела Робин Гуда.

Подхватив оружие, я поплыл на охоту. С утра море было чистое и прозрачное, можно рассмотреть даже мраморные прожилки на круглых камешках, казавшихся больше, чем на самом деле. По дну метались увеличенные водой мальки, вроде головастиков. Малюсенький краб бочком пробирался по своим делам, прячась в крупной гальке, казавшейся ему, наверное, валунами.

Я вспомнил, как в первый приезд Ларик дал мне маску и я, не умея плавать, бродил вдоль берега, опуская лицо в воду и рассматривая сквозь стекло неведомый морской мир: под ногами сновали бесстрашные рыбешки, и вдруг я увидел краба величиной с перочистку, но схватить руками побоялся, заметив опасные, хоть и крошечные клешни. Однако охотничий азарт уже овладел мной. На следующий день я принес с собой вилку, стыренную со стола. Нырять я еще не научился, поэтому долго гонялся за юрким, как таракан, вчерашним крабиком, и наконец на мелководье мне удалось проткнуть его насквозь. С индейским воплем я выскочил на берег, высоко над головой держа добычу, оказавшуюся на поверку размером с пуговицу от пальто.

– Я поймал, я… Дядя Юра, тетя Валя, я поймал!

– Поздравляю, – сказал Башашкин, оценивая трофей. – А инфузорий там не было?

– Чего?

– Микробов.

– Почему он с одной клешней? – удивилась тетя Валя.

– Разве? Было две! – Я огорчился: видимо, краб от предсмертного ужаса потерял одну из конечностей.

Подошла бабушка с карапузом, купавшимся по малолетству еще без трусов, выставляя напоказ задорно торчащую пипетку.

– Мишенька, никогда в жизни не поступай так, как этот злой мальчишка! – строго сказала она внуку и погрозила пальцем.

– Ты зачем маленьких обижаешь? Отпусти его немедленно! – заголосила девчонка, по виду моя ровесница.

– Да чего уж там отпускать! Погиб он… Преставился! – пророкотал усатый дед таким убитым голосом, словно потерял лучшего друга.

Глотая слезы обиды, я убежал от позора в заросли тростника на край пляжа и похоронил нечастного краба, насыпав небольшой песчаный холмик и водрузив сверху пробку от шампанского, валявшуюся рядом.

10. Подводный охотник

Человек, никогда не нырявший в маске, не подозревает, какая невидаль скрыта под водой. Даже если внимательно наблюдать за тем, что происходит в твоем маленьком аквариуме, можно всегда заметить что-то новое, ранее упущенное из виду, хотя вроде бы ты знаешь свою стеклянную каморку на подоконнике до последнего камешка, до веточки роголистника, до потрепанного хвостика драчливого петушка. А теперь вообразите, что вы идете по Новому Арбату, но вокруг не великолепные стеклянные башни, которые Башашкин почему-то называет вставной челюстью Москвы, а огромные, необозримые аквариумы с бесчисленными, как звезды, обитателями! Так же и в море…

Местный подводный пейзаж мне хорошо знаком. Дно сразу идет под уклон, у берега галька мелкая, как горох, даже гречка, но чем глубже, тем она крупнее, и вскоре становится величиной с булыжник, а потом идут валуны, обросшие короткой щетиной. Из песка, словно хребты доисторических ящеров, выпирают остатки скал, покрытые бурыми космами, мятущимися в такт волнам. Иные гребни поднимаются почти до поверхности: если встать на вершину, со стороны покажется, будто в этом месте глубина смешная, по пояс. В позапрошлом году мы брали с собой в Афон моего младшего брата Сашку, прирожденного нытика и вредителя. Увидев меня, возвышающегося над водой метрах в пятнадцати от берега, этот простофиля, не умеющий толком плавать, смело бросился в море – ко мне, так как я (в шутку, конечно) призывно махал ему руками. Выловили малолетнего идиота, когда он уже пускал пузыри и голосил «У-у-у-у!», что означало «тону». Башашкин, вопреки своему убеждению, что детей бить непедагогично, дал мне за провокацию такого леща, что в ушах зазвенело.

– Знаешь ты кто? – трясясь от злости, спросил он.

– Кто?

– Ты Чомбе – предатель конголезского народа!

В тот год это было самое страшное ругательство в его репертуаре, постоянно обновлявшемся. Но и Сашке тоже обломилось – за доверчивость.

В скалах под водой много узких проходов, щелей и гротов, в одни можно просунуть руку, в некоторые уместиться целиком, но я не рискую, так как трусоват в Лиду. В пещерках таятся крабы, в основном мелочь, но встречаются размером с консервную банку. Там же прячутся каменные окуни, похожие раскраской на судаков, но подстрелить их трудно: почуяв малейшую угрозу, они тут же смываются через «черных ход» (а такой есть в любом гроте) и острие пики ударяется в камень. Один-два таких промаха, и пожалуйте бриться, то есть заново точить гарпун. Местные рассказывают, что в пещерах и щелях волнорезов живут ядовитые морские змеи, способные одним укусом убить наповал даже дельфина, но я никогда их не видел. Аборигены, по-моему, тоже. Изредка можно заметить морских коньков, напоминающих маленькие шахматные фигурки, неведомым образом ускакавшие с клетчатой доски под воду.

Скалы кое-где словно покрыты черной вздыбленной чешуей. Это мидии, их можно отрывать от камней целыми гроздьями, но следует быть осторожным, края очень острые, и легко обрезаться до крови. Иногда мы под вечер разводим на берегу костер, а потом накрываем угли железным листом. Когда он хорошо раскалится, на него рядами выкладываются черные плотно сомкнутые раковины. Буквально пять-десять минут ожидания, и створки сами распахиваются, открывая оранжевые тельца, кипящие с собственном соку, источая запах, от которого текут слюнки. Очень вкусно! Тут главное не зевать, так как очень скоро моллюски подгорают и чернеют, точно грибы на сковородке. Именно мидиями под сухое винцо на вечернем берегу и прельщал коварный соблазнитель Ашот доверчивых курортниц, пока Мурман не сослал его сторожить табак и торговать фруктами. Башашкин недоумевает, почему в ресторане мидий не подают, хотя посетители постоянно спрашивают. Неля говорит, нет какого-то разрешения, которое не могут согласовать между собой большие начальники из разных министерств.

Но вернемся под воду. Чем глубже, тем меньше камней и больше белого песка, в нем постепенно, словно утопая, теряются хребты, а дальше видна лишь наклонная равнина, изборожденная извилистыми узорами, которые каким-то неведомым способом оставляют на песке волны, прокатывающиеся по поверхности. Здесь, внизу, взметая усиками придонную муть, копошатся барабульки – вкуснейшая рыба! Самочка всегда крупнее, и ее, как Карамболину из оперетты Кальмана в исполнении Татьяны Шмыги, назойливо сопровождают два-три самца.

Кое-где на песке видны шипастые наросты размером с кулак и даже побольше, на самом же деле это рапаны, они ползут медленнее улитки и оттого кажутся неподвижными. Чем глубже, тем они крупнее. Сиропчик уверяет, что в Турции их едят и даже считают деликатесами. Врет, наверное…

Если, набрав полную грудь воздуха, нырнуть и двинуться дальше по наклону, вода вокруг постепенно потемнеет, словно опустятся сумерки, в ушах сначала появится какой-то скрежет, а потом давящая боль. Солнце вверху станет похоже на лучезарный спасательный круг, качающийся на ветрах. Еще метров десять, и ты на краю обрыва, а там внизу только густой синий мрак. Тут главное вовремя вынырнуть: не рассчитаешь силы и запас воздуха – можешь захлебнуться…

Рыбы в море полно, как в перенаселенном аквариуме начинающего любителя. У самого берега прячутся в камнях черные головастые бычки, правда, мелкие. Башашкин уверяет, что раньше они были гораздо крупнее, водились в изобилии и хватали чуть ли не голый крючок: за час натаскать ведро – плевое дело. На каждом шагу предлагали вязанки вяленых бычков, отдавали чуть не даром. Теперь уже не то: на базаре ими торгуют поштучно: 5 или 10 копеек за хвост в зависимости от размеров. Едят их целиком, вместе с костями, в основном под пиво, но можно и с лимонадом.

Чуть поглубже, в камнях, копошатся и постоянно что-то клюют морские собачки, темно-рябые уродцы с большими пятнистыми плавниками. Когда я, обзаведшись первой пикой, короткой, как школьная линейка, подбил это пугало и гордо вынес добычу на берег, меня дружно подняли на смех. Оказалось, собачки несъедобны, даже вечно голодные афонские коты ими брезгают.

На отрогах пасутся губастые зеленушки, пестрые точно ситец, среди них попадаются внушительные экземпляры размером с хорошего окуня. Они очень удобная мишень: роются себе в водорослях, оставаясь на одном месте и беспечно выставив наружу ярко-синий хвост. Охотиться на них даже не интересно. Я бью зеленушек одной рукой. Делается это так: надо придавить большим и указательным пальцами к проволоке конец туго натянутой резинки, потом медленно подвести острие почти вплотную к увлеченно питающейся рыбе и резко ослабить зажим. Чпок! Гарпун сам вонзится в добычу. И вот уже зеленушка вертится на проволоке, как взбесившаяся радуга! Одна беда: мясо у губана невкусное, напоминает жеваную промокашку, поэтому местные ребята на него не охотятся. Но тетя Валя добавляет в сковородку каких-то специй – и есть можно: полезно, что в рот полезло…

А еще повсюду, ближе к поверхности, плавают морские карасики, иные величиной с вьетнамку, Ларик называет их карагёзами. Они и в самом деле похожи на наших карасей, но с полосками, как у аквариумных скалярий, или с большим черным пятном на хвосте, как у барбусов. Карагёзы очень любопытны, вертятся вокруг тебя, подплывают совсем близко, смотрят круглыми глазами, могут даже больно ущипнуть, приняв волосок или висячую родинку за червячка. Особенно достается мужикам с косматыми туловищами. Но караси в отличие от зеленушек чутки к опасности и увертливы. Подпустив поближе, в них надо хорошенько прицелиться, одной рукой тут не обойдешься: левой сжимаешь кончик резинки, а второй оттягиваешь пику, как стрелу лука. Чпок! Прости, друг, но как говорится, любопытной Варваре на базаре нос оторвали…

Иногда мимо проносятся чуларки, и чем мельче молодняк, тем длиннее косяк. Кажется, мимо летит, огибая тебя и сверкая лезвиями, стая мельхиоровых ножей. Прицелиться все равно не успеешь, бей на удачу! Если повезет, пронзенная рыба начинает крутиться на пике, как пропеллер, и ее надо побыстрей схватить рукой, иначе, порвав брюшко, она умчится помирать в глубину, оставив за собой в воде бурый дымящийся след. Но чем кефаль взрослее и крупнее, тем малочисленнее стая. Огромные лобаны ходят по двое или по трое, грузно, неторопливо, даже величественно, как комиссия РОНО по школьному коридору.

Изредка можно уловить длинные тени, мелькающие в отдалении. Это катраны, местные акулы, но они здесь в отличие от океанских чудовищ небольшие, до метра, и не кусаются. Стрелять в них бессмысленно даже из пневматического или капсульного ружья: гарпун летит медленнее, чем они мчатся мимо. Про пику и говорить нечего! Это как из рогатки подбить истребитель. Катранов ловят спиннингом на блесну с волнорезов, но можно и закидушкой, они обожают мидий и попадаются на крючок с приманкой. Говорят, из плавников катранов получается великолепная уха. Не знаю, не пробовал. А их печень – это вообще лекарство от всех болезней, но больше всего помогает мужчинам на склоне лет. Наверное, что-то вроде седуксена, который в нашем общежитии хвалят все пенсионеры.

Если внимательно присмотреться к продолговатым камням, поросшим кроткими бурыми водорослями, то рано или поздно обнаружишь: под видом булыжника скрывается морской ерш, страхолюдная рыбина с крупными выпуклыми глазами и большим брезгливым ртом, в котором легко уместится даже барабулька. Хищник стоит в засаде, едва шевеля плавниками, и терпеливо выжидает жертву, чтобы совершить молниеносный глотательный бросок. В ерша целишься, как в неподвижную мишень, промахнуться трудно, но если все-таки промажешь, он улетает пулей, оставляя за собой извилистый шлейф мути, взметенной со дна. Можно поплыть по этому оседающему следу и найти место, где беглец снова застыл на песке, точно окаменев. Когда подстреленный ерш трепыхается на пике, разевая огромную пасть, топорща жабры и плавники, прикасаться к нему нельзя, а на берег надо выносить осторожно, отстранив от себя: если уколешься его спинными иглами, беда. Конечно, это не так страшно, как шипы рыбы-скорпиона, но пораненное место будет болеть и даже нарывать. Зато какой вкусный, мерзавец! Но сегодня ни одного ерша мне не встретилось, а жаль…

Чтобы не возвращаться с пустыми руками, я выбрал довольно крупного и чересчур любопытного карагёза, дождался, когда он снова ко мне приблизится, поднырнул и выстрелил, как лучник. Чпок – карась пробит насквозь. Из раны заклубилось облачко крови, и бедняга обреченно закрутился на проволоке. Только тут я сообразил, что забыл впопыхах взять из дома садок, похожий на школьный мешок для сменной обуви с затягивающейся на веревке горловиной, его сшила мне наша рукодельница бабушка Маня из старой плащевки. Сквозь такую плотную материю ни один ерш не уколет! Если бы я нырял в трусах, можно было бы закатать добычу под резинку: спинной плавник карася не опасен. Но в сатиновых трусах купаться неприлично, это как на танцы прийти в шароварах и кирзовых сапогах. На мне – узенькие плавки с завязками, тоже, конечно, прошлый век, и это я особенно остро осознал, увидав Зою в белом, явно импортном купальнике. У мужчин же теперь в моде шорты из непромокаемой синтетики или из материи, напоминающей мелкую шерстяную вязку.

Значит, пора выбираться на берег, у Ларика с собой полиэтиленовый пакет с изображением красной пачки сигарет «Мальборо» – редкая вещь, такие выдают покупателям «Березок». Тоже, видно, кто-то из отдыхающих оставил. В последний вечер они с горя, что отпуск кончился, часто напиваются в хлам и могут забыть в комнате даже паспорт. Случалось. Потом Нинон высылала документ заказным письмом.

Я доплыл до галечной полосы, встал на ноги, выплюнул загубник, переместил маску на лоб, поднял над головой пику с добычей и стал задом (передом в ластах шагать в воде затруднительно) выходить на берег. Пока я нырял, воздух нагрелся и стало по-настоящему жарко. Карагёз, казавшийся крупным в воде, на воздухе выглядел жалкой, трепещущей на проволоке рыбешкой. Чтобы не конфузиться от насмешек и дурацких вопросов, пришлось спрятать трофей за спину.

В прошлом году я брал с собой в Афон отцовский ФЭД, дядя Юра щелкнул, как я выхожу с ершом, ощетинившимся на пике и казавшимся оттого громадным. В Москве я проявил пленку, высушил, повесив на сквозняке, вроде змеиной шкурки, потом, закрывшись в темной прихожей, вставил негатив в увеличитель, получил изображение, навел на резкость и расстроился: трофей на картинке выглядел более чем скромно. Обидно, ведь я хотел показать свою добычу одноклассникам, похвастаться, да и вообще… И тогда мне пришла в голову неожиданная идея. Я положил под рамку картонку, раза в три укрупнил ерша, обвел карандашом и аккуратно вырезал по контуру. Получилась рыбка, вроде тех, что в детской игре вылавливают из картонных прорубей с помощью удочки, к которой привязан магнитик. Затем я спроецировал – теперь уже на фотобумагу – негатив, закрыв изображение рыбы вырезанным силуэтом, и дал выдержку… Торопясь узнать, что же в итоге получилось, я нетерпеливо покачивал ванночку с проявителем, и когда на белой поверхности засмуглели контуры, понял: результат превзошел все ожидания: я выходил из волн, держа на пике морское чудище размером с хорошего крокодила. Напечатав несколько фоток, я раздал их школьным друзьям, и они рты пораскрывали, а Серега Воропаев даже присвистнул. Узнав, что Дина Гопоненко собирается в гости к Шуре Казаковой на новую квартиру в Измайлове, я попросил передать снимок и ей: пусть знает, какого друга потеряла!

Когда Башашкин рассматривал фотокарточку, его удивлению не было предела.

– Когда же ты такого ихтиозавра подбил, племяш?

– Этим летом. Ты же сам меня щелкнул…

– Я… Да, было дело. Но тот ерш вроде был раз в пять меньше.

И тогда я ему во всем признался.

– Ну ты, племяш, даешь! Знаешь, как это называется?

– Мошенничество?

– Подымай выше – фотомонтаж! Доходное, говорят, дело. Не бойся, я никому не скажу. И ведь почти незаметно, хотя если присмотреться…

…Когда я вышел на берег, никто на меня не обратил внимания. Люди, побросав лежбища, толпились вокруг чего-то очень интересного. Я снял ласты и маску, дошел до своего места, стряхнул с пики на гальку умирающего карасика и накрыл углом полотенца, а то снова будут ругать меня за истребление мальков.

Как выяснилось, народ обступил Алана, который добыл здоровенного лобана, удивительным образом попав ему пикой между жабрами. Изгибаясь, рыбина подпрыгивала и широкой плоской головой билась о гальку так, что чешуя и слизь летели в разные стороны. Бедняга смотрела на любопытных людей красными умоляющими глазами. В толпе я увидел Батуриных, они хоть и с опозданием, добрались все-таки до пляжа. Тетя Валя, обнаружив меня, нахмурилась, показывая пальцем на плечи, мол, смотри, сгоришь, как всегда! Я покачал головой, мол, все под контролем. Возник и Ларик. Судя по выражению лица, похвастаться выдающимся уловом он тоже не мог.

– А как она называется? – спросила невежественная девочка с чурчхелой в руке. – Она кусается? Можно ее погладить?

– Зачем ее гладить, глупенькая! Это не кошка. Ее кушать надо, – объяснили плотоядные взрослые.

– Ну, и кефалища! На два кило точно потянет! – восхищались те, кто понимал в рыбном деле.

Алан сидел на корточках возле своей добычи и хранил гордое молчание.

– За сколько отдашь, парень? – поинтересовался модник в леопардовых плавках.

– За трешку, – не моргнув, ответил наш вожак.

– Не дороговато?

– Свежак!

– Ладно! Сейчас принесу деньги.

Заметив знакомое лицо, Алан кивнул мне по-свойски и даже подал руку. Люди посмотрели в мою сторону с явным интересом, как на близкого друга легендарного подводного добытчика. Я расправил плечи и пригладил мокрый чуб.

– Как успехи? – снисходительно спросил Ихтиандр.

– Так, по мелочи. Разминался, осматривался, восстанавливал форму. Все-таки год не охотился… – солидно ответил я, стараясь говорить басом.

– Форму? Ну-ну…

– А ты где его подбил? Я только чуларок видел. Мелочь – даже время тратить не стал.

– Мне тоже одни секелявки попадались, – присоединился к нашей беседе Ларик.

– Там, – Алан указал за шестой волнорез. – Ты, кстати, когда рискнешь, москвич? Клешня для тебя готова.

– Завтра! – твердо ответил я.

– Пора уж! – кивнул мой друг.

– Хорошо. Завтра. Только натощак. А то не пролезешь.

– Мог бы не предупреждать!

– Юраша, куда ты должен пролезть? – встревожилась тетя Валя.

– Это мы так, шутим! – успокоил ее Ларик.

Толпа, затаив дыхание, слушала полупонятный разговор профессионалов. Тут как раз вернулся чувак в леопардовых плавках с зеленой бумажкой: видно, он снимал койку неподалеку, возможно, у Ардаваса. Модник продел тростник сквозь раненые жабры и, как на кукане, унес лобана на кухню: рыба, пожаренная заживо, вкусна невероятно! Наверное, людоеды в дебрях Амазонки поступают с пленниками так же…

– Трешник! Эдак на работу ходить не надо! – завистливо удивился кто-то.

– Парень, достанешь нам крупных рапанов? На базаре мелковаты.

– Достану. Сколько? – хмурясь, кивнул Алан.

– Пяток.

– Полтинник штука.

– Идет.

– А вываривать вы умеете?

– Нет. Как это?

– Могу выварить и прочистить, а то вонь пойдет. Но тогда – рубль за штуку. Лаком покрою бесплатно.

– Договоримся!

– Видишь, какой паренек добычливый! – наставительно сказала какая-то бабушка своему беспорточному внуку. – Ты чего, Котик, жмешься? По-маленькому? Ну тогда пойдем! – И повела мальца к морю.

Уточнив у Алана, в каком именно месте он подстрелил лобана, мы с Лариком переглянулись и, не сговариваясь, кинулись туда с пиками наперевес.

– Ребята, на обед не опаздывайте! – только и успела крикнуть нам вслед тетя Валя.

Часа два мы безрезультатно бороздили море в том месте, где бурная речка, протекающая под железной дорогой и шоссе, извергается через огромную ржавую трубу в море. Шумный поток, спускаясь с гор, несется вниз через несколько улиц, включая нашу – Орджоникидзе, и в него по обыкновению выбрасывают разные отходы, а проще говоря – помои, которые, попадая в море, представляют питательный интерес для рыб, в облаке мути пасутся целые косяки. Но сегодня, как назло, там не нашлось ничего стоящего, кроме любопытных карагёзов да стайки мелких юрких ставридок.

Когда мы наконец вышли из воды, пляж совсем опустел, люди на время лютого солнцепека ушли перекусить, а после сытного обеда по закону Архимеда полагается поспать. Остались смельчаки, убежденные, что из отпуска надо возвращаться черными, как боксер Кассиус Клей или певица Элла Фицджеральд, которую обожает Башашкин. Пузатый курортник в газетной шапочке стоял столбом, положив руки на затылок, как во время производственной гимнастики, и подставив лучам лохматые подмышки. Не мнее упитанная дама вывернула к солнцу свою складчатую, точно гофрированную, шею, надеясь избавиться от белых полос в углублениях кожи. Курортная парочка давала храпака, завернувшись в ковер с оленями…

Ветерок все же откинул край моего полотенца, и бедный карагёз под жгучим солнцем завялился, точно вобла. Я щедро предложил карася худой кормящей кошке, попавшейся нам по пути домой. Она понюхала и отказалась. Мы брели вдоль Сухумского шоссе. Жар от раскаленного асфальта чувствовался даже сквозь резиновые подошвы вьетнамок. От рельсов пахло расплавившейся смазкой. Я подумал о том, что братская Грузия, неотъемлемая часть нерушимого Советского Союза, вполне могла бы поделиться излишками солнца с прохладной Москвой, особенно осенью и зимой, а мы дадим им снега сколько захотят.

11. Красота требует жертв

– Ты чего ежишься? – спросила подозрительная тетя Валя, наливая мне супа, сваренного из тушенки с овощами.

– Соленая вода на спине высохла и кожу тянет… – объяснил я, уже догадываясь, что случилось.

– Смотри у меня!

– Когда рыба-то на столе будет? – поинтересовался дядя Юра. – Не покупать же! Видал, какого зверя ваш приятель загарпунил?

– Повезло. Сегодня ни одного лобана не видел, а зеленух я вам хоть ведро набью!

– Не надо! Лучше карасиков…

– Одной левой! А где Петр Агеевич? – я кивнул на пустую продавленную раскладушку под грецким орехом. – Проснулся?

Возле нее стояли пустые бутылки из-под минералки и валялась плоская коробочка от пирамидона с анальгином.

– Проснулся, – проворчала тетя Валя.

– Нашел себе комнату?

– Нашел, – еще неодобрительнее добавила она. – К Машико заселился. Вместо шахтера.

– Как? От них же моря не видно и удобства во дворе.

– Зато там есть кое-что другое! – Башашкин игриво кивнул в сторону дома Сундукянов, наполовину скрытого южными зарослями.

И только тут я услышал, что оттуда доносятся музыка, веселые голоса, женский смех. Хлопнуло откупоренное шампанское.

– Нашлась «сонька»?

– Нашлась.

– И где была?

– У Нельки. – Дядя Юра, вздохнув, налил себе в чашку компот из яблок-падалиц, попробовал и грустно произнес, посмотрев на меня: – Где же наша алыча?

– Порубили сгоряча! – почти сразу срифмовал я.

– Молодец! Поэтом будешь! Говорят, неплохо зарабатывают, если лесенкой пишут. Эх, надо теперь придавить часок-другой для пищеварения.

Мне тоже после еды хотелось полежать с книжкой, даже подремать: от долгого ныряния тело налилось усталостью, а кожу, особенно плечи, пощипывало, но так часто бывает после первого дня на солнце и в море, потом проходит и появляется неутолимая бодрость. Я вышел из виноградной беседки, не забыв по пути сунуть горбушку, пропитанную супом, Рексу, бессильно лежавшему в тени. Подношение он, конечно, принял, но поднял на меня безутешные карие глаза, укоряя за то, что его не взяли утром на море. Бедные существа собаки! Они или во всем зависят от кормящих хозяев, или же становятся бездомными, а значит, питаются объедками. Что лучше, сытое рабство или голодная свобода? Не знаю…

Проходя мимо избушки, я увидел на крыльце тетю Нелю. За год, что мы не виделись, она заметно располнела. Ее крашеные, стеклянного цвета, волосы были накручены на черные пластмассовые бигуди, отчего голова напоминала макушку робота, у которого радиолампы, заменяющие мозги, выведены для лучшей вентиляции наружу. В ресторан на работу она уходила совсем в другом, привлекательном виде: кудлатая прическа, румяные щеки, вишневые губы, черные брови вразлет, мохнатые ресницы… Сейчас же лицо у нее было какое-то серое, пористое, беззащитное, а глаза лысые. Мы тоже, чтобы привести в порядок наш запущенный пришкольный двор, раз в год, 22 апреля, в день рождения Ленина, выходим на субботник, а женщинам приходится это делать каждое утро!

– Здравствуйте Неля Изотовна! – вежливо поздоровался я, вспомнив ее редкое отчество.

Когда они ссорились с завмагом, то некоторое время звали друг друга по имени-отчеству: Неля Изотовна и Давид Рубенович, но потом труженик прилавка являлся с букетом роз или коробкой духов, оставался ночевать и гостил несколько дней, поскольку его отправили в Тбилиси на курсы повышения квалификации. «Воровать их там, что ли, учат? – всякий раз недоумевала казачка. – А чему еще? Пересортицу они и так знают, дай бог каждому!»

– А, Юрастый, привет от старых штиблет! Ну, ты и вытянулся! – заметила меня Неля.

Отвернув полы халата ваше колен и обнажив мощные голени, покрытые темной курчавой растительностью, официантка предавалась странному занятию: вынув из коробка очередную спичку, она, чиркнув, зажгла ее и осторожно провела дрожащим пламенем вдоль ноги, буквально в миллиметре от кожи. Послышался треск сгорающих волосков, и в нос ударил запах, какой бывает у нас на общей кухне, если хозяйка палит над конфоркой магазинную, плохо ощипанную курицу с длинной безжизненной шеей. Неля потерла голень ладонью, сшелушила огарь и критически осмотрела облысевшее место.