Песня о братьях бесплатное чтение

УДК 821.161.1.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)6

П59

Предисловие Е. Захаркив

Алексей Порвин

Песня о братьях / Алексей Порвин. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия «Новая поэзия»).

Поэзия Алексея Порвина получила широкое признание как самобытный сплав европейской традиции с авангардным письмом, при этом художественная система, создаваемая автором, далека от того, чтобы застыть в однажды достигнутой точке. В новой книге одним из важнейших измерений оказывается политическое, которое нельзя понимать в отрыве от истории современной России – так, «Ямбы-2021», являясь своеобразной вариацией античного обличительного жанра, преломленного через метафизическую оптику, в то же время отсылают к остро публицистическим ямбам А. Шенье, а поэма «Песня о братьях» исследует маскулинность и преобразующую силу (в том числе поэтического) зрения, в точках соприкосновения личного и политического обнаруживая ресурс для сопротивления машине насилия через освобождаемую сексуальность. Алексей Порвин родился в 1982 году в Ленинграде. Поэт, переводчик, литературный критик. Стихи и эссе публиковались в журналах «Нева», «Дружба народов», «Воздух», «Новая Юность», «Носорог», «Урал», «НЛО» и др. Автор стихотворных книг «Темнота бела» (2009), «Стихотворения» (2011), Live By Fire (Cold Hub Press, 2011), «Солнце подробного ребра» (2013), «Поэма обращения. Поэма определения» (2017), «Радость наша Сесиль» (2023). Стихи переведены на английский, немецкий, французский, итальянский, финский, чешский и китайский языки. Лауреат премии «Дебют» в номинации «Поэзия» (2012), входил в шорт-лист Премии Андрея Белого в номинации «Поэзия» (2011, 2014). Живет в Санкт-Петербурге.

ISBN 978-5-4448-2453-5

Дорогой читатель, дорогая читательница

Может быть, стоит попробовать подступиться к разговору о сложной, непрозрачной поэзии Алексея Порвина через набросок читательского образа, подчеркнув, что этот образ – лишь условная модель. Читатель – это тот, кто относительно отчетливо определяется в поле «рассеянной субъектности» (или так называемой бессубъектности1) самой поэтики Порвина. Здесь «рассеянность субъекта» связана с растворением в собственном объекте наблюдения2, то есть с пристальным вниманием к миру во всей его детальности.

Наш читатель обладает глубокими познаниями – особенно в области мировой истории литературы, начиная с древнегреческих истоков, с которыми связана своего рода мифологическая система умолчаний («он весь замолчан мифом»). Речь идет об аллюзиях, не требующих или больше не поддающихся однозначной расшифровке. Например, в цикле «Ямбы-2021» в галерее чтения выставлены животные и птицы, разнообразная утварь, портреты людей, невозможные пейзажи, фрагменты домашнего быта и городской жизни, механистические «детали» и «шестеренки», а также образы библейского рая и древнегреческого космоса. В этом подвижном комплексе каждый изображенный объект является знаком скрытых законов мироздания, как будто, опять же, известных по умолчанию и за счет этого умолчания уже далеко не очевидных. Такой таинственный ассамбляж присущ мифу, что сам по себе – особая непрерывность, то есть синхронная конфигурация обломков исторического и внеисторического происхождения3.

Самым красноречивым умолчанием и вместе с тем самым конституирующим элементом выступает поэтический размер стихотворений, вошедших в сборник, который можно обозначить как свободный дериват античной метрики, создающий ауру античности. В своей книге «Возвращение Адама. Миф или современность архаики» Михаил Ямпольский указывает на обязательное условие современного ревизионизма мифов – их деформацию, достигаемую за счет других источников, своеобразных промежуточных инстанций между исходным мифом и окончательным текстом ревизии4. Например, «Ямбы» Порвина отсылают к остро публицистическим «Ямбам» Андре Шенье и через них – к античному обличительному жанру, совпадающему в названии с метром. Представляется, что обращение «темного поэта» Порвина к производным от античного стиха – жест его специфической гражданственности, выразившейся в виде своего рода спаянности образного (объекта репрезентации) и дискурсивного (объекта рефлексии, в том числе политической): «Портрет протеста вправлен в раму / оконную, и всякий выходящий / из дому погружается в пейзаж / от лозунга едва ли отличимый…».

Познания порвинского читателя не научно отстранены и не политически ожесточены, его отличает большая, если не сказать патологическая, любовь к слову, которая возносит его до высшего регистра – поэтической формы, нуждающейся в чистовике («поэзия – ты форма очищения»). Фило-логия, а точнее сказать – лого-филия, практикуется как повседневность, нечто неотъемлемое от существования.

В концепции филологии Вернера Хамахера подчеркивается затруднение, вызванное невозможностью обладать своим объектом исследования, от которого филология отдаляется, едва приблизившись. Это можно объяснить мотком референций, разрастающимся по мере попытки его распутывания. На значении, форме, смысле языкового высказывания невозможно задержаться, так как каждый упомянутый аспект отсылает дальше – к комплексу форм, к приметам современности, к идее и так далее. Поэзия как то, что производит филолог-логофил, облаченный в античные одеяния, стремится найти себя в чем-то, каждый раз отличном от себя же самой, руководствуясь фило-логикой свободного и вместе с тем одинокого отклонения от себя же. Как у любви (philia) нет и не может быть универсального определения, а только множащиеся формулы, так и у слова (logos) нет и не может быть зафиксированного значения, его семантика представляет собой беспрерывное смещение. Особенно если слово и есть любовь – в текстах Порвина между ними поставлен авторский знак равенства в виде двух параллельных векторов, направленных «от слова к слову / от любви к любви».

В поэме «Песня о братьях» рассказывается про двух братьев-призывников (один из которых «вроде как был девочкой»), отправившихся по воле фатума на условную и одновременно известную нам войну где-то между Элладой и Эротиадой5, хотя и в современной России – тоже. В преддверии их плавания по военной повестке вдоль возможностей гендера, пола и сложноустроенной сексуальности возникает фигура читательницы:

проведя ладонью
по спине читательницы, Пелеоглий стирает в пыль
своё знание о различиях

С ее появления берет свое начало рассуждение о женственности одного из братьев, Пелеоглия, чьи мысли, по мнению персонажа поэмы – школьного учителя – представляют собой «сомкнутую узость, таящую неизвестно что / Скорее всего, сырость, мрак, / готовность впускать в себя и обхватывать / что угодно». В то время как «Перебирая облака, словно шаблоны для желания, / грезит Геловроний», демонстрируя, что для его желания есть готовая метафора. Хотя оба брата противостоят предначертанной им нормативной гетеросексуальности и маскулинности, запустившей машину войны и насилия, «мужская» версия (Геловроний) все же представлена как концепт, вмещающий всеобщность, конкретику, универсальное знание и др. Тогда как сущность-женщина (женское, Пелеоглий) занята «чем-то неопределенным» и расположена в зазоре – даже соединение основ в словообразовании названо «женской промежностью».

Поэма наполнена эротизированной лексикой, образами и намеками. Параллельно с этим разворачивается история современной России, что формально повторяет устройство бинокулярного зрения поэтического субъекта. В одном из фрагментов он полностью проявлен через местоимение первого лица «я» и рассказ о его временной (эдипальной?) слепоте. Этот окулярный недуг, пережитый в детстве, как раз и повлек за собой дальнейшее раздвоение зрения на мужской и женский глаз (можно смотреть одним братом) и на два нарратива – условно личный и политический (исследование желания и сексуальности соседствуют с выдержками из новостей, публичных интервью и злободневными реалиями). О такой расщепленности и стремлении к различным дискурсивным напластованиям в этой части рассуждения можно подумать через понятие клиторального чтения Катрин Малабу6.

Философия, как говорит об этом сама исследовательница, вызвала сомнения в идее о женственности, и вместо этого предложила помыслить возможность «гендерной множественности». Согласно Малабу, клиторальное чтение, связанное со сложной процессуальностью наслаждения, доступно любому7. Поэтому к поэзии Алексея Порвина была приглашена читательница (не женщина, но женское, присущее любому полу), чтобы открыться для любого, то есть любителя или любительницы. Чтобы придать тексту способность будоражить, вдохновляя на познание, наделить его правом приносить удовольствие без всякой иной прагматики. Читательница идет об руку с философией и рассеивает чтение по всему развернутому тексту, позволяя признавать одну реальность без отвержения другой:

По вечерам братья, выбравшись из мужского
именования, образа мысли и способа чувства,
наблюдают за памятником: сквозь него
прорастает нечто, раздвигая атомы
Братья не сразу понимают – это ростки
их восприятия…

Такая множественность (социальная, сексуальная вариативность) обладает политическим потенциалом. Она формирует особый способ восприятия, в котором неопределенность, непрозрачность – это анархическое движение, борющееся с доминированием прямого конкретного смысла и одновременно дополняющее его.

Екатерина Захаркив

Ямбы-2021

Не исчезало зрение, но уходило
в простор обменный, загрудинный:
спускалось, как шахтёр, в биенье
пластов, таящих вечные запасы
возобновленья мира – и оттуда
так ясен взгляд, что не о чем молчать.

Не исчезало зрение, но поднималось —
пари́ть над головой, приделав крылья,
шуршащие истоком надсловесным,
где всякое перо приравнено к тебе,
покой белеющий: вот сброшенный покров,
и не на что указывать иное —
творись, в веках прославленная линька.

На ярмарке подрагивают клети
с домашней птицей, и торговые ряды
веселием змеятся, где звенят чешуйки
в раздутых кошельках погоды,
пришедшей выбирать другое имя,
а прежнее сдавать в сияющий утиль.
Трепещут на ветру поношенные шкурки,
не ощущая прежнего скрепленья
с горячей кровью и звериной мглой.

Линяет мрамор, и его частицы
в дыхание набились, норовя
проникнуть глубже в грудь,
касанием щекотным ободрить
людское сердце, что глядит на время,
не признавая выползок в минуте;
в ладонях, потемнелых от угля,
пригрет рассказ про переходы зренья
то вверх, то вниз.

Пустые древки обрастают мраком
упругим, как резина, знающим наотмашь,
какие листья избежали варки:
считайте сахаром – белейший голос,
но белизна мгновенно уступает,
почуяв натиск соков перекисших.
Изображение – каким бы ни было оно —
с пустотами сравнится вряд ли,
хоть восприятье, сданное в музей,
под стёклами нежданно шевельнётся,
экскурсионный ступор вызвав.

Устроить в сердце галерею
и рассуждать о технике мазка:
забрызган воздух раскаленной алычой,
для кухонного вдоха столько чистых
полотен, что даемся диву: разве
кто выберет шипящую мазню,
что стекленеет мутной пенкой
слюды плодовой?

Портрет протеста вправлен в раму
оконную, и всякий выходящий
из дому погружается в пейзаж,
от лозунга едва ли отличимый.
Варенье флаговое нужно остудить,
разлить в глазницы, чтобы скрасить зренье:
так, словно зренье – одиночество: да-да
всяк зрящий перезрелую свободу —
толпой себе подобных одинок.

Купальщик столь поспешен, что одежда
опомниться не успевает и хранит
тугие очертанья тела, раздуваясь
смиренным ветром, что пришёл с линкора
разведать, чем песчинки золотят округу
(не купольным ли блеском) – не забыть бы звон,
на палубу заплёснутый карманом;
вдали лотками оттесняя горечь,
торговля нагревает воздух.

Канализаций покорённые ветвленья
не верят в корень, созданный людским
желанием двухвесельным: о левом
весле сказало чистое биенье,
для правого не нужно слов, когда
волна оттолкнута поближе к песне,
несомой птицами к базарному теплу;
от отпуска останься, целлулоид,
жди – часа своего, как время – нас.

Касанием приливным проявив монету,
признать – она есть микро-люк
в обитель сточных вод, в туннельный сумрак
разменных смыслов, помнящих ладони:
подковырнёшь блестящую кругляшку —
и хлынут нечистоты дивной простоты;
покажется сладчайшей всякая продажа,
а речь продолжится, сближая
морское плаванье и древо.

Наклеены обрывки сада
на стены способом послойным:
сперва – газеты с добрыми словами,
затем – газеты с бессловесной вестью,
а после – лиственное придыханье,
с каким произнесён солдат:
взбирайся, говор почвенный, по дням,
и в сердце распознав ступень,
покуда скользкий берег затаил
сокровища, не принятые речью:
воспет предбанник.

Вникает щётка въедливым шуршаньем
в стопу, прошедшую полмира по огню,
довольную лечебной слякотью, одетой
лишь в цепь дурных ассоциаций;
мочальное свивание беседы
погладит грязевую наготу;
надорванным приветить обновленьем
(оно – конверт с письмом) —
погоны, лычки, звёзды, аксельбанты,
что найдены в прибрежной глине
(потеет глина, исторгая хладный блеск,
хоть поры главные раскроются едва ли) —
не выдержала лестница, мы помним,
запачканных шагов, распалась
на буквы алфавита.

Пронырливую речку выводя
на слово чистое, восславить ветошь
на волокнистом берегу, помогшем воссиять
небесным стёклам: эта близость
песчаных пляжей с облаками значит:
отряд, что ринулся в помывку, верит —
отлична плоть от водного массива,
где стало время упразднением отличий,
никто не ждёт на верхней смотровой площадке.

Призывное «тай тай» адресовалось
снегам последним: налетай, сыграем
в дворовый сумрак, мчащийся по следу
такого же, пока крепки сосульки
на пастбищах, осеменивших прозу
надмирным облаком, проблеявшим зарю:
банально, было много раз, но всё же —
мы переводим имя за руку, внушаем
несвязанность поднадоевшей формой:
кто принадлежен окончанью «а» в глаголе,
а кто-то нет: но смотрят в нас, как в небо,
былые боги, представляя интерес
для порошка заморских рассуждений.

Застиран пах пейзажный? Да, застиран
до дыр (смешок), но неустанно стадо
блюдёт своё движение к просветам,
что школам розданы за неименьем лучших
учебников по самым тем основам
сподручной жизнедеятельности, резво
склоняющей просторы
к приятным компромиссам за-словарным.

Подвластны имена, готовы прикрепиться
к любому вопреки границе: он, она —
ужель ресурсы языка на том иссякли?
Сыграем в догонялки во дворе, где сохнет
бельё – и натыкаясь лбом на юбку
иль на мужской костюм – на миг предстанем
той мыслью, что свободы не чуралась,
была и тем, и тем – и чем-то бóльшим:
впитайся, влага, в лица привнося
просторный холодок, пропахший Тайдом.

Поэзия, ты – навык очищенья
от инея, осевшего в сплетеньях
курчавых проводов, и лучше обратиться
к пейзажу любования, а то…
Как звать его – Аксесий, Идофей?
Не Персефон – и слава Богу, значит, нагота
легко докажет очевидное: он весь
замолчан мифом, но шерстистый куст – зацвёл
овечьей белизной, не греющей взрастанье;
должно быть, стадо пробегало мимо,
пообтерев боками цепкую натуру:
душа – изъятие из пола, не иначе,
но время оседает звёздным хладом в волосах
быстрей, чем слово успевает.

Война граничит с перемирьем,
себя не отрицая, соблюдая луч,
хранящий разделенье территорий:
продлится стройка дольше,
чем время, полное имён;
о благородстве гаснущих металлов
кто вспомнит, расплескав тосол
по запчастям, душе необходимым?
Гуляющий по стройке в ранний час
притаптывает время, и в пыли
бетонной различит едва ли крылья.
Придавлен город сыростью, когда
волной влечётся пробужденье
к учебнику, к последним властным главам.

Витой металл; пружинящий, как слово, блеск,
верёвка, по какой взбиралось детство;
полно обозначений, тщательно хранивших
горючий свет, что ржавчину повергнет:
разлитой нефтью омывает море
всю память о походах к дальним ранам,
каким не нужно утоленья, кроме
яснейших очертаний
на школьной карте.

На усилителе начертан герб – иначе,
хиджабной тканью слёзы утирая,
выходит пауза на свежий воздух,
где стробоскопной пахотой маячат
огни, по чернозему пробираясь:
осталось верить, что уместится в иглу —
с пластинки считанная тьма.

Предгорье вынув из кармана,
в слова насыпав горечь луговых
сладчайших трав, танцуй(,)
простор, пришедший обретать
ночные очертанья человека,
сквозь ритм к победе пробираться,
толпу расталкивая.

Передвижной кавказской дискотеки
нам счастье брезжило, покуда с хрипотой
моторы тракторные бороздили
неясный берег музыки зацветшей,
где соловьиные гортанные щелчки
включают-выключают свет надречный
и крутится зеркальный шар – составлен
из всех осколков, что героя отразили,
но позабыли отраженье.

Тетрадь листается прибрежным ветром
всё дальше в тишь: мы рады усложненью
учебных матерьялов, полнящихся светом,
готовя развлечение для слова:
покуда в клетках запертые звери
(да, звери в (одно)клеточном пространстве)
поют родными голосами,
граничащими с музыкой высот,
неявно разграфлённой.

«Я жду военных, пестую погоны,
как пестуют птенцов морские скалы» —
пейзаж наплечный лёгкостью своей
сказал людскому телу: зритель
ликует, глядя на жонглированье прахом,
что в гильзы расфасован тщательно, как время:
воспламенись, любое знание, покуда
взлетают камни, трогая крылом
прили́вным человека, проверяя:
на месте речь, и сердце рядом.

Всесветный штаб раскроет двери:
оружие – акробатический этюд,
прогиб ветвистый; золотые всплески
сквозь водный обруч множащийся прыгнут,
огнём не обожгутся солнечным, замрёт
дыхание над кочевым конспектом:
душа копирует в шуршанье
влюбленный кувырок листвы.

Туман поднят строительными кранами
в напевный скрип, в страну под облаками,
всё выдержат златые тросы, чьё
сокрыто золото под войсковым мазутом,
прошедшим полстраны: пусты канистры,
по ним камыш побьёт, заглядываясь на
удары барабанных палок,
ведущие кирпич, призвавшие цемент.

Долбили клювами, творили
сквозной ответ стремленью человека:
да, инструменты духовые – лучший,
пожалуй, вид подзорного усилья,
ведь дальше зрения – музы́ка долетит,
ухватит присмирелые планиды,
себя вручившие покорно восприятью
людскому, самовольному:
не затупить бы пенье
усердным птицам.

Поймав дыхание, определив
его дневное направленье, скрипнет
столетний флюгер, познавая
строенье лёгких: назначать всеобщим
обменом кислородным – речь о главном —
всё легче, чем – ржавея – удаляться
от всех металлов благородных.

Какой шутник скрошил буханку хлеба
на бронзу? Недослушав стук глухой
ритмичных утолений птичьих,
совпасть нельзя с движеньем звуковым,
что стало небом, столь открытым взгляду:
увидев дворника, следящего за чистотой
познания – кто хочет светом стать
далёких звёзд – идёт смелее,
вдыхая ветер.

Что звёзды в телескопе бронзовом —
ужели золотыми показались,
возгонкой алхимической насытив
желанье перемен? Тряпьём протрёт
рука заботливая памятник победе
над прежним знанием иль новым —
неважно, если ветер ляжет
во тьму подзорной флейты.

«Свобода – в равенстве сторон» —
с причала долетела фраза,
ещё чуть-чуть – родится лозунг,
пока проходит по морскому дну
осенний свет в толпе подобных:
волной над миром восстаёт,
по сердцу не стекает блюз,
волной другой предстанет имя
любви невыразимой, но не ждёт
припева этот дождь, пересекая
аккорды самовольной правдой.

Незанятого места холодок,
телесное тепло, продлившее пейзажный
рассказ про невозможность отыграться
(сюжет придуманный, ненастоящий) —
азартный некто всё поставил
на блеск пустых сидений;
в числе счастливейших мерцаний
найти своё, подбрасывая в воздух
монету, что охотно в переплавку
пойдёт во имя тишины какой-то.

По набережной двигал ветер
пластмассовые стулья – и для них
цепей, должно быть, не нашлось;
пристёгнутая мебель в шорох тента
подкидывала звон блестящих звеньев;
ржавели якоря, не зная взлёта
к матерчатой беззвёздной темноте,
в какой дыра любая выглядит, как солнце
на потолке дрянного планетария, сто лет
не обновлявшего кромешность карты.
Хоть линии брусчатки – внятнее, чем жизнь,
природа не блюдет деленье на квадраты,
пустыми стульями поставив шах
процессу наблюденья.

В стекло витринное подышат сухофрукты,
для зренья трудного стараясь пелену
создать, пока задержано дыханье
в рядах торговых, пахнущих удушьем:
кто вынырнет, запомнит разноцветный порох
восточных специй, ждущих искровых
велений дерева, что трётся
о дерево в ближайшем сквере;
добычей дыма занят мелкий молодняк,
у стен базарных шелестя лениво.

Повисло видимое, словно
прозрачного дождя полуслепая капля —
на ветках, чьё взрастание постичь
легко, когда следишь ветвленье чувств
до самого ствола упорной вертикали:
и как сказать пришедшему отряду
ваш враг распался на частицы –
их восприятье стало дульным,
тоннельной жизнью пули
исчерпанным, но всё же их забота —
с шинелей стряхивать округу,
иначе сырость пробирает до костей.
Покуда в травах сок живёт,
они огню едва ль доступны.

Заморский отсвет на штыках играет,
ныряет вглубь металла, ищет жемчугá
такого нетерпения, каким не станут
знамёна, в шорохе прилива
нашедшие собратьев звуковых:
километровой очередью мёрзнет
толпа, пришедшая к святым мощам,
исторгнувшим всю сырость: в этой
победе дегидрации над плотью
не видит пользы караульный вдох,
созревший прежде безымянных ягод;
слюны восславив клейкость на краю
бумаги свёрнутой в горчащий свиток,
приходит время.

Какой-то свет примешан к поклоненью:
не состязаться – значит, отделить
себя от примесей, стремящихся заполнить
объём движения телесного, и даже
у праха есть субстрат, легко определимый
как совокупность мыслимых лучей;
подковырнув историю киркой,
легко узнать, вдыхая древность песен:
любая вещь – спасает.

Раскопки лязгают лопатной
душой своей призы́вной, коллективной,
но отстают от графика, намеченного книжным
сближеньем шороха с боготворимой пылью,
от предков перешедшей по воде
небесной, пролагающей маршруты
от слова к слову, от любви к любви.

Откапывая вековые амбразуры,
бетонные пустоты вызволять,
вручая камни омовенью самому —
владыке среди действий;
сдувать песчинки с памятных глубин —
в дыханье веря, словно в подношенье,
не ждать награды, зная: ожиданье
есть лучший приз для всех, кто не щадит
себя в подземной гонке углублений.
Отсутствие, как прежде, спасено
от сырости и темени грунтовой.

В пейзаже гладкоствольном – склонность
остаться в прошлом: небольшая дальность
стрельбы и точность небольшая —
помогут сделать выбор в пользу речевых
твердейших оборотов: свет мишенный
отрикошетить в силах, поразив
стрелкá и всех, кто рядом.

Поглубже в рану запустив лучи,
извлечь кусок земли, расплющенной о сердце:
как славно, что не разбрелись
по телу тёмные частицы грунта,
не затерялись в сжиженной толпе
яснейшей атмосферы звёздной, что слывёт
бессмертной кровью.

«Ожившие отломленные дульца»
про земляных червей сказавший это —
калибром неба, в принципе, доволен,
его поверхностью блестящей, нарезной:
резьба, ты – следствие спиральных восхождений,
словесных: твёрдостью алмазной славясь,
любой оставят метчик позади,
но лучше говорить о пулях земляных,
а не о кольчатом плевке подземном.

«Оживший» – значит:
отломленный от смерти,
ползёт на свет – и что там есть ещё.
Но важно место прикрепления былого,
неявный стык (его назвать бы словом «я») —
он выдал слабину
заместо верного ответа;
кто отвечать привык
на эту силу – видно, ошибется.

Не знает лапа правая о том,
что левая ступает по людскому сердцу:
кто согласует крылья с тишиной,
прорвавшейся сквозь небо – станет
свободу означать, воздетую на луч;
колоннам марширующим вручили
критерий, да и он вспорхнул,
воссел на золотящейся ограде.

Есть птица светлая, есть тёмная: среди
подробной совести, рассыпанной в пейзаже,
скрипящей под ногами – жить частицам
всё большей белизны, опровергавшей
снегá людского песнопенья.

У синевы внутри сироп течёт
заместо крови: нечем больше объяснять,
зачем стремятся трогать существа —
лазурь ночными языками,
не ждущими рассвета и других
– не взятых птицами в певучий арсенал —
попутных слов.

Где лужи заросли́ вороньим леденцом,
в ходьбу полусырую втянут голубь,
шаг – по воде, другой – по солнечному грунту:
о сладость ничего не знать,
ты отражаешься в сиянии зимы
столь хрупким образом, что стынет
у неба в жилах сахар.

О чувствах двунаправленных ответит
корзинное сплетение лозы:
бежит по кругу, создавая ёмкость
своей податливости, признавая день
нежданной россыпью попутных ягод,
не усидевших в темноте.

Метрическим себя насытив тленьем,
восходит шорох, на стволах творит
незримые зарубки, что сочатся равной
и чистой участью – восславим хватку
отжимную, не отпустившую деревья
маршировать под сенью духоты
аккордного вторжения в отгульный
зазор, от смысла отделённый.

Стебельчат брюхом поднебесный гуд,
садовым дуновеньем перепончат:
почуяв завязь штучную в душе,
шинельные запевы распознав
считает всё – цветком, чей стебель – зренье,
направленное в землю/в небеса.

Волна и берег, разве можно цифрой
означить вашу связь со временем людским —
для числовых рядов есть продолженье
тождественное пению, летящему с высот
сады узреть, учуять грунт словесный,
взрыхляемый лучом, уставшим видеть сны
сквозь разум человека: свет поправит
дневную линзу – к темноте она едва
приучена, но не страшится выбрать
прозрачность бóльшую, чем небо.

Нависнув недоспелой колыбельной
над флагом, повзрослевшим раньше всех,
чем станет голос птичий, коль плодовых
метафор, занесённых из‑за моря
хватает лишь на розжиг чувства,
столь нужного для чтения впотьмах —
ужели возрастом приморскому пейзажу?

Настанет время арифметики несложной,
ну а пока меж цифрами беспечен прочерк,
стремится разрастись и с горизонтом
сравняться по длине – таким стремленьям
ветвящихся дано благословений
премного: «на листве родится
заря, перенимая тихий шелест
и просит песню выдохнуть в золу;
затеплится свободы имя…»
И толкованье снов заснёт.

На цепь сажая травы полевые,
какой-то недруг ищет имена
себе, но облака на счастье
не цедят сквозь решётчатые тени
остаток света: жест прядильный,
поможешь свить войну в ручную нить.

Трепанием беспривязного льна
насытилась душа, глядит на стебли:
бывали измочаленной тропой,
о главном шелестящей, зеленящей
просторы, что решили побледнеть —
одумались, ведь означают время.

Один товарищ стал
товарищем себе, одолевая
кавычки птичьих голосов,
забравших речь его
и удержавших в статусе чужого слова.
Из плена вырвется погода.

«Ленцой встречая дупляной
потоки воздуха, таящего дневную примесь
(тележный скрип и хлебный запах) —
над ворохом костричным гнётся
полесок, увлажняющий подкорье
слезами почвенными, вынося
кусочек неба с поля боя
желанной давности, но кто над кем
одержит верх – всегда неясно».

Встречая речью камуфляжной
идею возвращения, ступая
по грунту, вымерзающему напрочь,
по всем пустотам неподъёмных нор —
шаги послушать армий олицетворенья:
быть может, выдастся полезный звук.

Кто стал телесным продолженьем ружей,
рассыплет порох по тропинке —
огню всё будет легче отыскать,
ступая по крупинчатой струне,
способной к музыке, но позабывшей
смычковую натянутость дождя.

Морозцем дульным проросла дубрава,
зашелестела полковыми днями,
с ветвей на сердце каплет небо,
отыскивая правду хоть какой весны.
Отпрянет от погоды тело —
под руку просится жесткошёрстый ветер,
размотаны клубки по небесам.

Мерцают вывески, не подтверждая:
минуты выданы на имя и под роспись
печатной буквы разноцветной;
осталось верить, разбирая фразы —
за магазинами живёт мерцанье
научных центров, жаждет указаний
от чередующихся звуков, слов, поступков,
от смены пауз в смысловых потоках.

Всё та же стирка, отмывание царапин,
оставшихся от всех касаний звёздных:
царапины, вы тоньше волоса – и крепче,
чем нити, сшившие стезю и волю,
свободу и молчание, огни и флаги.
Легко сквозь память продираться
бесплотностью, но лошадь дышит тяжко.
Дрожит земля от холода подковы.

Союзник главный наш удержится в седле,
хоть расцарапан бег животный
сквозь вечер сказанных кустов колючих,
хватающих ветвями именное время.
У всех, глядящих небом или почвой,
хватило мужества – плоды сорвать,
но вывески горят всё ярче.

Патрульной лошади макнётся в сумрак
златая грива, и копытным ритм-надзором
аллея обовьёт мерцание витрин;
в лаборатории, невидной глазу,
неутомимый некто расщепил продажу:
энергии так много выделилось, что
наполнилась мгновенно ёмкость
словесная, грозя неявным взрывом,
но взрыва не последует, не жди —
течёт бесформенная масса.

Коляска детская не дрогнет, исторгая
не всхлипы, а ручную погремушку,
звенит полёт всего секунду: хватит
и времени, и слóва – приравнять тот звон
к победе сердца, к чистоте, к идее возвращенья:
а всё, с чем песню мы сравнили,
слетается, вплетаясь в звук метафор,
как ветви – в свежий ветер.

Свет – вряд ли якорь, отчего же
его кидают в море фонари,
пуская корни в грунт и даже в небо
гуденье ламп забросив, словно невод?
Деревья-рыболовы, верно, снятся
столбам, и так удобно сочетать в себе
и лодку с ловлей, и ветвление небес.

Прогулкой по причалу утомившись,
вздремнула мать, и вмиг сквозь сон взошла
к приливу, к становленью леской и наживкой:
и вот уж не скамеечная рейка
в лопатки давит, а мешок заплечный
деревенеет, тяготясь уловом
(крылом себя сочла холстина) —
копеечная снасть протянута сквозь сердце
едва избывной нитью золотой.

Соударяясь, порождая звуки,
всё говорили, стали называться
местоименьем «ты», когда решило
адресоваться время, слабо различая
в толпе частиц отдельность фразы:
пейзаж, ты герметичен, кто в тебя насыпан —
младенцу дарит радость, но не знает
о веществе в своем составе,
пока не треснет погремушка и пока
наполнен пластик силой и терпеньем.

Тетрадь раскрыта, светят в середине
нагие скрепки, призывая луч
в креплении страниц полнее
и тише отразиться, чем смогла душа:
река, тебя мы любим вопреки
любому смыслу, что таят глубины.

Непроходимой речью кто укутан,
о чистых не смолчит волнах:
«На водах – катером – муляжная линовка,
творись для человечьих букв,
для муторных лучей обвалистой приглядкой
восстанет берег, говоря песками
следы, исполненные книжной тишины…»

Продолжить хлебной речью о себе:
огонь для музыки, конечно, оживёт —
втекать заместо выдоха во флейты;
вода воспрянет духом, дух – водой,
земля встряхнётся, но не дрогнет
на словаре стоящий дом.
Поспешен флагов рваный холодок.

О плоских зёрнах (каждое имеет номер),
о пыльных зёрнах (так желанна пыль) —
бескрайний мир, продолжи расширенье
до самой звёздной светлоты:
отсчитаны круги размола,
но цифры протестуют, уходя
с прохладных циферблатов, измельчивших
сердцá до состояния частиц
словесных, смахнутых природой.

Мы не такими выскажем словами
всё счастье, а крылами мельниц,
ведомых ветром в повторенье:
пятно окружности, твои края
столь ровные, что зря к тебе приложены знамёна,
ты рассосёшься и сольёшься с небом
(как песня, не уймётся лопасть).

Поспешность приравняли к боли,
страницы книг в целебный порошок
перемололи жерновами забыванья:
проём дверной ударен дверью,
краснеет угловатый свет, болит
залиться синевой – других не нужно
рассвету дефиниций.

На поле урожайном собрались
для дела, для поживы скороспелой,
охранным силам сговор предлагали,
военной памятью (взошедшей прежде,
чем волны в тишину плеснули,
пытаясь чувство в чувство привести) —
да-да, военной памятью пощекотали
полнеба, предвкушая смех и свет.

Травинкой в подреберье распрямилось
другое время, смятое полкáми;
пружинит стебель: вытолкнуть нетрудно
из тела все сомнения о хлебе,
приравненном к дыханию: вот звенья
метафор, вот неоновая привязь
чуть видных городов, ветвящих корни
сквозь мрак подземный, чтобы выйти —
помолодев, у сердца, у реки.

«Какого голода вам надо,
когда нутро неотличимо от
простора…» – так они сказали,
и тут же превратились в «я» и «ты» —
в краю таких обозначений
ограда огороду не нужна,
покуда жердь в себе лелеет гвозди
и перекладины собой горды́.
Для бледности нет видимых причин.

На берегу рассвет делили,
словесные отхватывая части;
насколько позволяла звоном цепь —
собака подбирала крошки,
вода молчала и впивался в голос
матерчатый ошейник, чьи волокна
размягчены дождями и туманом,
задобрены хозяйской речью,
умаслены цветочным ароматом,
жирующим на вражеских костях.

Подводной лодкой вытеснена серость
и в берег плещется: уложены луга
в такие свальные высоты,
что памятник любви к скоту
едва ль замедлит появиться здесь —
о цвете моря в силах рассказать
отдельный голос?

Прошедшиеся косами по травам
пропели в пустотелый дым костра:
нас ждут растения родных морей —
раскидистость безмолвий рыбьих,
дополненное зрение волны,
беззвучный перископный выпад,
растрата шороха, цветущего в векáх.

Какой кусочек моря выбран
тобою, перископ: пронзить
границу между водами и ветром?
Какой кусочек – неужель тот самый,
следы хранящий, что легко сошлись
с небесным отражением и всяким
лицом людским, глядящимся в покой?

Искали облака в рассветном небе —
в каких местах проделать вход
лучам, желающим узреть в пейзаже
основу времени, сгустившегося в звук
людских речей: стога укажут
запасливость, стремящуюся ввысь
в порыве пьедестальном.

Кусты глядят на реку, дозревая
до облачных плодов, но всё же
оставим шелесту нагие ветви,
пружинящие от людских касаний.
Акация в зарю не зря впивалась:
удержан миг, не впал в себя же,
наполнена словесная держава
доступным светом, знаньем анатомий.
А кто шуршит переносным полуднем,
теплом страничным тешит пальцы —
побудет в шкуре чтения, и всякий
по буквам разберёт строенье тела.

Что кроме гула в сердце у игрушек —
лишь снег, всё иссушающий, да омут ваты,
пустынная зима уютных бутафорий:
скрипучий белый пенопласт, ты – заготовка
снежка, круглеющего в детскую ладонь.
Засыпан в облако всеобщий наполнитель,
открытым говорением побудь, свобода.

Прожилки в листьях, обнимайте вязью
дневное зрение, освоившее сквозь
как способ знания, входящего в полесок,
а после – как предлог: в служебной речи
есть части, что блюдут регламент бунта
и распорядок строгого восстания: о них
века расскажут после детства
в глаза, стекляннее любых сосулек.

Следы реки, три века отступившей
назад, доступная продажа:
здесь можно выкупить права на имя
речного дна – и называться донным
скоплением предметов, ставших мутью,
а можно корабельный остов
берёзам навязать как образ счастья,
полёт натягивая птичий, словно снасть,
себя назвав пресветлый парус.

Насытятся недобрые приметы
и примут дань, перебегут дорогу
любую, но не эту, проторённую с востока
в слова: как славно перечень пополнить
обочин, вымытых дождём приречным:
забор есть путь для размышленья,
ступают мысли по жердям, вдыхая
идею разделенья, а за ними
какое время устремится следом?

Кошачий вой над рыбьими костями
сгущался, призывая поединок
как принцип древний, потому неинтересный
игре лучей над гаснущим компостом —
когда-то разожжённый запах тленья
пушистыми угля́ми перепрыгнет
ограду, скроется в соседской
беседе, в крик переходящей;
воскреснут рыбы, обрастая плотью световой.

Тряхнули на границе засыпанья
пейзажную нагретость, словно одеяло,
хранящее остатки прошлых снов.
Течение, конечно, многослойно:
сквозняк придонный, плоскость фактов,
придавленных всей водной массой —
не то, чего сердцам хотелось,
нырявшим в бесконечный стук.

Дыханье, станешь ножкой трона,
прозрачностью престольной упирайся
в покой грудинный, в мягкость живота,
в паху опору находя, в ступнях, в лодыжках:
всё тело, разраставшееся смыслом —
твой орган и твоя система,
не ограничивайся лёгкими, небесная стезя,
пока не нужно знать, куда течёт вода,
пока слова неявный означают берег.

Поверхность прославляя, силу отражений,
способность породить слепящий блик,
скольжение щепы, опередившей время…
Забыть нельзя сквозящий илом сумрак.
Открыта форточка великой глубины,
чихают рыбы, становясь прыжком надводным,
чтоб воздух им носы утёр.

Возводится чьё тело – сном гамачным
в дневную негу, в статус эмбриона,
тот счастлив положением верховным,
молчальным маревом продляет грёзу
всё дальше за ограду лёгкого участка,
утратившего гильзы, камни, крики,
следы горчащие и травы,
влекущие на дно попятных чувств.

Ребёнок на плече отцовском видит:
песочница бортами разрослась —
там столько вырыто ходов, что хочет слово
хотя б один заимствовать, пласты соединить,
усыпанные смехом и золой.
Огня не знает полковой привал,
и пища холодна, полезна.

Солдат на дерево влезает,
ветвяный треск роняя прямо в грунт:
взрыхлённости неважно, кем она
порождена – снарядом или плугом.
Всё лучше, чем студёный кофе
из родника подземного испить,
историю признавав невнятной гущей.
Где сталь есть сталь – одно занятье:
язык с плодов снимает пробу.
В пещерный сумрак затекает сок —
соседствовать со словом, привыкать к молчанью
и память высоты под сводами таить.

Своё дыханье ищут губы, не иначе,
ощупывая яблоко: касание живёт
мгновение-другое – разве это
свободу означает, взявшую ветвями
полдневный воздух – посмотреть на всё,
пейзаж прозрачностью окинуть?
Печаль слежалась, и гадает небо,
по целине водя людское восприятье.

Жар времени внушает переплавку,
вбегая в двери голода к нутру,
привыкшему к военной силе, и всеядно
умение всходить зерном: ветвяный треск,
твоя причина – нерожденный гром,
полива ждёшь, но медлит ливень,
заталкивая гарь поглубже в небеса.

Вослед баркасу, алчущему шелест
покраски в цвет рассвета,
выходит из волны незримый друг —
спокоен, словно сотворён людским веслом.
Что сердце? Череда увеличений,
где каждое, стихая, призывает
ритмичную способность сбросить морок,
опомниться, увидеть всё как есть.

Алмазной пылью, что набилась между
слогов, легко прозрачность процарапать:
царапина сквозная горизонтом
вживётся в линзу укрупнения событий,
и вот уже озёрный плеск – всего лишь звук,
не существо, пришедшее проверить
людское восприятие на прочность.

Песок, несомый ветром, счистит
с богов всю бронзу, обнажая золотой
исток реки застывшей (звали форма) —
елозит бризовый наждак
по тропам парка, по ветвям аллейным,
не глядя на проделанную словом
работу, для какой названья нет.

Приливом выброшена маска
аквалангиста – и прильнула к почве
стеклом, привыкшим быть защитой
для зрения под натиском морской
дотошной соли – станешь въедлив,
когда в бескрайности волнами растворён
(слова блюдут свои границы).

Всем наблюдавшим стало душно.
Перебирать песок, перечислять причины:
– по водам вдох пошел пройтись;
– от маски отшатнулся воздух,
(горчит дыхательная трубка, не иначе);
– резина пористо взяла остаток кислорода…
И прочее, что в словаре метафор
светлело на полях, неотличимо от
бумаги бессловесной.

В глубины земляные вечно
ныряло небо, лишь надев защитный
костюм, что назывался человек:
у здешних облаков теперь есть маска —
вглядеться в залежи, и затаив дыханье,
его к свободе общей приравнять:
в подземности премного затонувших
сокровищ, тыщи городов и стран,
что не доплыли, а свои вручили флаги
(полотнища дозвукового ритма)
биению сердец.

Фарфор фамильный, костяной, тончайший —
для ангельского рта, воспевшего людей,
семейный герб сплетает очертанья
материка, когда обласканная вязь
в прочтение укутана, молчанием пригрета:
просвечивают стенки, если свет налить.

Озёрный водопой встречает зверя
сияньем льда – и в самый раз отпрянуть
так, будто остротá осколочная стала
заветной кромкой и подножным хрустом,
зовущим душу к бесконечной смене
одежд, пропитанных библиотечной пылью;
так, будто остротá осколочная знает
всю уязвимость языка, но зверь не дрогнет,
лицом белея, словно потолок.

Охотники в свои движения впустили
неотличимость от лесных теней:
хозяйствуй в тишине, не нарушая
сон смысла, утомлённого погоней,
здесь прежние жильцы роняли чашки,
осколки мелкие вне времени блестят
в полночном небе, облакá восславив.

Для отпечатка сапога солдату
потребна масса, но к чему бряцать
оружием бесплотным, если тело
так незаметно перешло в игру
теней и света, что рассветный мускул
закатной коже силу сообщил?

В деревьях – гул, похожий на моторный,
когда решила бронетехника таиться:
не разбудить бы тягу к миру, и снаряды
врывались шепотом ночным, бесстыдным
в былую обоюдность: спутали её
с беспамятством спасаемой границы.

Не имут веса – ни волна, ни омут:
что помнится – останется в безличном
глаголе, как в просвете меж стволами,
где скрылся командир, цепляя ветви
необщим флагом – до сих пор висят обрывки
материи, которой можно лобовое протереть
стечение прозрачности и мысли.

По берегам ступали, говорили
с невнятной глиной, проясняли быль —
отряды, назначая целью действие простое:
озёрным шелестом крыла
расширить мышечную память.

Снастей чурается и просит темноты —
гудение токарного станка,
осевшее в ладонях подростковых:
частица объяснит любое чувство
при помощи других таких же
частиц, скопившихся у знанья на крючке,
маячащих наживкой: захлебнуться нечем.

Сердечный стук переходили вброд,
стопой нащупывая омут неба,
легчало тело, а словесное грузило,
привешенное к леске горизонта,
нежданным пеньем взрослым обернулось
и повлекло к волне как форме бытия.

Играли в страны, в континенты, в города —
не так, как все: вдали от общих правил
(где ночь производила мирную листву)
стояли, означая лишь границу;
один другому называл пароль
на световом или другом молчании —
так, словно клал свинец в нагрудные карманы.
Ужели равнозначны берега – концу войны
и физика вдохнёт всю нежность в губы?

Подбитый танк пробоиной обнимет
свои пустоты: гусеничный лязг,
исписаны твои пластины
словами лучших книг, молчанием столичным
и вязью самых чистых нот:
что значат звенья по отдельности?

Волокна тканей камуфляжных стынут
своей причастностью к сплетаемым лучам:
в надзвёздных мастерских работа
вскипает на огне, рождаемом на стыке
любви и сердца, чтобы мы вдыхали —
пейзаж, рельеф, слова и прочий пар.

Коль видим с высоты вельвичию,
которой поросли просветы межвоенные,
и слышим пальмы, стиснутые жаром,
словно погремушки —
то эти реки, взмахи, траектории полёта
за хворост не сойдут для общего огня:
великий зов природе адресован.

Влетает ветер – потрепать знамёна
и очертанья Африки на местность эту
накинуть, как брезент, дырявый от дождя:
смешались капли с чем-то едким,
с багряным топливом небесным,
с моторным маслом ропота.

Роса на кожу ляжет, заполняя
сияньем силуэт сидящего в траве,
песком белёсым ждёт отчизна
в бумажных одинаковых пакетах:
фасовка, точность веса – всё, что есть.

Проделан путь: а кто покинул жёсткость
свекольную, прошёл переработку,
толпится сладостью сыпучей:
любую форму, как воде, придать нетрудно,
одна надежда – спрессоваться,
слежаться (хоть бы в почве),
провозглашая рафинад.

Товарищ, ляжем вместе в стену,
кусочки сахара – всё лучше кирпичей,
мы столь же речью угловаты и красны,
готовы растворяться в Иордане,
нести сквозь время взвесью мутноватой
туманную идею стройки и стены.

Есть сборщик сладости, его призвать бы —
несданной податью так слово тяготит,
что трудно встать, отринув белую пустыню
былого пения: подводный город —
для всех желающих сберечь дыханье
и сердце удержать от входа в эту речь.

Из яблок сердцевину вырезая,
всыпая пыль сладчайшую в плоды
– разъятые, немые, полные смиренья —
в пустоты, не успевшие стемнеть
внедряя пыль, как голос истолчённый,
распавшийся на блёсткие кристаллы —
росяный человек зовёт пчелу.

В плодовых трещинах нет сходства
со стрćлками, что указуют миг
счастливый, но едва определимый
по отсветам сердечным, расширявшим вдаль
и берег, и волну, взрыхляемую ветром.

На плеске вёсельном взрастает город,
политый пóтом световых гребцов —
в какой момент успели стать лучами
телá, наполненные жаждой победить:
определить дано по циферблатам
объёмным, дозревающим на ветках.

«Мы время раскусили» – этой фразе
язык покорен, чувствуя, как соль
отсеивается от морского ветра,
как соль, кристальной белизной въедаясь,
усиливая ясность звёзд вечерних,
готовит чувства к пресным дням,
что тянутся, подобно рву, вокруг
великих стен прочнейших, звуковых.

О перерыве в магазине механизмов —
обеденная речь, построенная на
жевке: пропитываньем слюнным
так занят был язык, что хлебный мякиш
пробрался незамеченным под сердце,
обосновался, всё теплом обставил.

За окнами по времени побьёт
крылами голубь: в клюве неподъёмна
еда иль трудно продираться взлётом
сквозь память улицы о прочих птицах,
хлопками проторивших вертикаль —
зачёркнутое облако не скажет,
ржавея на табличке «Не курить».

Что лучше, чем полёт, влекомый
прозрачным воздухом – да много
чего: сверкнёт прилавок лаком,
а в порах древесины веществом особым
– от плесени, от всякой гнили —
молчит незримая пропитка.
Так сколько крыльев нужно —
прошедшее поднять?

Душа скрипела веским сном пружин,
словами буксовали шестерёнки:
у всех глотавших плотское смятенье —
животным жиром смазано нутро
(горючим жиром) – ангел чиркнет
в потёмках спичкой, и ещё одно взовьётся
крыло, чтоб выжечь ересь всех
известных истин.

Постиранные плюшевые звери
шуршат капелью, побеждая всё —
и холод пыльного чулана, и морозный
характер всякого забвения: вдохнём
немного памяти – разгадывать взялись
узор заиндевелый на сердцах своих.

Вот, скажем, лев – прихвачен высоты прищепкой:
что взгляд его? Невозмутимость Одиссея,
вобравшего космический закрут
отжима, певшего стиральную машину.
Внутри вращается всё тот же гул: когда-то
позвал в дорогу, ставшую спиралью
для восхождения сквозь время.
Вода иссякла, отступила вязь.

Кто медленнее прочих сохнет —
не динозавр, не кошка, не собака,
а промежуток между зверем и пейзажем,
зазор, залитый светом эволюций,
зияние, зовущее к скачкообразным
мыслительным процессам: разве трудно
отдать земле всю воду? Не труднее,
чем пению тянуться от ствола к стволу
верёвкой – нет же, бельевой струной.
Волна прихлынет, слово зазвучит.

Песня о братьях
поэма

«Прячет от солнца свои жёсткие кудри Геловроний…»

Прячет от солнца свои жёсткие кудри Геловроний,
надев лодочку из газеты на океан безмятежных мыслей
Радует отца трудолюбием, смолит доски, вялит рыбу
Правда, вёсла пересушил – скукожились,
стали соломинками, что изобличают голос

1 Алексей Порвин – яркий представитель направления «бессубъектной лирики», характеризующейся отказом от выраженного поэтического «я».

2 И не только. Алексей Конаков в предисловии к предыдущей книге А. Порвина также пишет, что субъект этой поэзии растворяется в «потоках и взаимодействиях» социальной и политической реальности: например, «солдат теряет субъектность, делаясь частью взвода, роты, полка» (Конаков А. О чем рассказала Сесиль? // Порвин А. Радость наша Сесиль. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. С. 12).

3 Леви-Стросс К. Структурная антропология / Пер. с фр. Вяч. Вс. Иванова. М.: ЭКСМО-Пресс, 2001.

4 Ямпольский М. Возвращение Адама. Миф, или современность архаики. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022.

5 Один из переводов знаменитого романа В. Набокова «Ada or ardor» – «Ада, или Эротиада». Ассоциация с этим романом неслучайна: критиками отмечается, что у В. Набокова в основе конструктивной мифологической составляющей инцеста лежит орфический миф об андрогине, суть которого излагает Платон в диалоге «Пир». Согласно Платону, изначальная человеческая природа была иной и целостной. Человек-андрогин сочетал в своем виде и наименовании признаки обоих полов – мужского и женского. Эта же идея выражается в поэме Алексея Порвина.

6 Malabou К. Le plaisir effacé: Clitoris et pensée. Rivages, Bibliothèque Rivages, 2020.

7 Наравне с фаллически властным пунктумом (согласно идее Р. Барта об удовольствии от текста, см.: Барт Р. Удовольствие от текста // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Пер. с фр.; сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Прогресс, 1989. С. 462–518).

Продолжение книги

Песня о братьях бесплатное чтение

Дорогой читатель, дорогая читательница

Ямбы-2021

Песня о братьяхпоэма

«Прячет от солнца свои жёсткие кудри﻿ Геловроний…»

Песня о братьях
поэма

«Прячет от солнца свои жёсткие кудри Геловроний…»