Триединая. Путеводитель по женской душе бесплатное чтение

© Светлана Лаврентьева, текст, 2024

© Бортник В., иллюстрации в книге, дизайн обложки 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Девочка

Давай, давай, не мешкай, выходи, пока звонят колокола в груди и боль еще металлом не застыла. Пока живой, умеющий прощать, запутавшийся в людях и вещах, державший фронт и нападавший с тыла, пока нескладный, главный, угловой, пока дырявишь небо головой и под дождем внезапным затихаешь, пойдем со мной – без карты, без пути, пойдем, пока нам некуда идти, – за будущим.

За счастьем.

За стихами.

Варя рисует марево, зарево заоконное, озеро, грозы, зеркало темной воды у пристани. Варя уже не мамина – дикая, потаенная, странница чужеземная, искорка серебристая. Варя идет на улицу, лес открывает двери ей, древняя сила ведает, но до поры не скажется. Мама не налюбуется, не верит глазам, но верует, Варя играет с ведьмами в тайны свои бумажные. Ведьмы ей красят волосы темным закатным золотом, в озере духи водные пальцев ее касаются, лес говорит с ней голосом – шелестом, свистом, совами, ночи ее свободные становятся предсказанием.

Варя рисует верное, вечное, невозможное, мама любовь баюкает под городскими крышами.

Дочь открывает первое – нежное, осторожное.

Женщину будит юную.

Солнце встречает рыжее.

Вот город, как насыщенный раствор, вбирает нас и в бар, и в разговор, сгущает краски, повышает градус. Случайный взгляд, нечаянная радость, мы рядом – это лучшая награда, в которую не верим до сих пор. Но верь не верь, а просто посмотри: заводят джаз, и музыка внутри такое вытворяет – боже правый. И провода, и кованые рамы, и своды, и кирпич, и запах пряный единый отчеканивают ритм. За стенами, в просветах мостовых – брусчатка, вечер, шпили и кресты на куполах ноябрьских соборов, и фонари, и блики светофоров, и дождь со снегом – дружеские споры сезонов, не желающих остыть.

Иди и пей, и пой, и обретай свои ответы и ключи от тайн, читай о том, что скоро воплотится.

Вино играет, истина искрится,

пока мы открываем не страницу,

но будущее

с чистого листа.

Расходимся кругами по воде, глазами дышим – рядом и нигде, изъятые из стен мироустройства. Идем на веслах в зарево костра, и каждая другой теперь сестра, в нас геккельберифинское геройство. На финских землях, в гротах финских кирх, мы хатифнатты, странники реки, мы Тофсла, Вифсла и немножко Мюмла, мы даже Морра – если комары, и время замерзает до поры, а нас святой отогревает юмор. Мы прохохочем черную беду, ты позови, и я к тебе приду, неси смешные бабушкины чашки. Мы будем пить волшебные чаи, нырять с мостков, дурачиться, чудить, мы новых музык сердцу сочиним.

И наша смерть не выйдет к нам из чащи.

И когда-нибудь, черт возьми,

мы отправимся в Сан-Франциско.

Автостопом.

С рюкзаками.

В потертых кедах.

У нас не спросят имен, мы не будем в списках

Тех, кто остался в гетто.

Где-то в гетто, аллилуйя его обескровленным мостовым,

Его решеткам на окнах, его комендантскому часу,

Аллилуйя всем оставшимся, всем живым.

Аллилуйя всем погибшим и всем причастным.

Когда-нибудь, черт возьми, мы выйдем на этот мост

И, взявшись за руки, пересечем залив.

Апостол Павел заденет рюкзак крылом,

Апостол Петр будет ласков и молчалив.

Мы сидим на самом краю, пригревшись, мы у Него в руках. Мы бежали через ноябрь к марту и обогнули шар. На двоих у нас есть беспокойный компас и с десяток дорожных карт. У меня – очки и смешная шапка, у тебя – разноцветный шарф. Нет ни общего прошлого, ни историй, душащих по ночам, нет терпения, чтобы найти причину, по которой мы тут сидим. Я умею с тобой проходить сквозь стены, чтобы потом молчать, потому что, когда замолкаешь, слышишь сердце в твоей груди.

Соль на губах проступает морем, море покорно ждет. Если бежать босиком по пляжу, там остается след то ли влюбленного зверя, то ли ловца, что за ним идет – без отдыха, через ноябрь к марту по этой большой земле.

Вот прибой прорастает сквозь дикий камень, вот мы стоим на нем.

Рыбы плывут по морским дорогам, словно осколки льдин.

Я говорила с ветреным мартом и с пасмурным ноябрем.

Теперь я буду молчать и слушать сердце в твоей груди.

Привычка видеть тебя подобна привычке верить твоим словам. Ты проявляешься так подробно, что можно даже не рисовать. Мы состоим из звонков и писем, людьми надежно окружены. И каждый дерзок и независим от огнестрельных и ножевых. Живем деталями и штрихами, как будто время не смотрит вслед. Я так умею тебя стихами, что разрешается не взрослеть, смеяться громче, у самых кромок стоять на цыпочках – высота! Моих колец и татуировок, не прикоснувшись, не сосчитать. И наша осень – мороз по коже, такая резкость и глубина. Мы так отчаянно не похожи, что бьется символом каждый знак. Тебя почувствовать, петься, длиться – теплом в мерцающей глубине…

Когда я переверну страницу, не останавливайся во мне.

Слишком яростно, слишком ясно начинаешь по ней скучать. Неслучайная сопричастность обостряется по ночам. Мысли множатся на виденья, поворачиваются вспять. Продолжение совпадений, не дающих спокойно спать. Это карма. Духовный голод по запретности общих тем. Ночь за ночью огромный город перемешивает людей. Люди встретились. Стрелки встали. Не смотри туда, не смотри. Там змея начинает танец, поднимается изнутри, позвоночник послушной флейтой отвечает на этот зов…

Слишком жаркое нынче лето. Время – спицами в колесо. Слишком яростно, слишком ясно. Ты услышан – считай, спасен. Неслучайная сопричастность, как всегда, объясняет все.

Просветление – лишь сноровка вырываться из круга дней.

Бодхисаттва, татуировкой проступающий на спине.

Ивот она, красивая, как бес, за хвост поймав и аэроэкспресс, и самолет, готовящийся к взлету, откидывает кресло у окна, включает shuffle, трогает журнал, но не берет – довольно переплета. Ее побег невыносимо прост: от пробок, брендов, мудаков и звезд, на деле предстающих мудаками, от гениев всех рангов и мастей, поющих песни, тянущих в постель, от Кастанед, Коэльо, Мураками, от переплетов книжных и живых, от огнестрельных, рваных, ножевых, от нищеты и пошлого достатка, ее побег сквозь зиму, за рубеж, без багажа, сомнения, рублей, без памяти, а значит, без оглядки.

Погонь не будет, рации молчат, у звездного десанта тихий час, включают свет, подходит стюардесса. Вода без газа, яблочный и плед, святой огонь блуждает по земле, крыло в граните облачного пресса.

Она сидит, красивая, как бес, и вспоминает, есть ли интерес искать билеты в точку невозврата. Посадка через несколько минут, в Париже дождь, прибытия не ждут, ждут там, в Москве.

Но ей туда не надо.

Ав 5 утра он мой и ни луча не уступает призрачным неспящим, бездомным, дворникам, впередсмотрящим трамваям, что ревнуют, грохоча. Он выдан мне, в огромности своей не скрывший тайн и требующий знака, он царственная серая собака и господин, принадлежащий ей, он темная вода в руке моста, сквозь пальцы утекающая в вечность, он в 5 утра нежней и человечней, чем может показаться красота. Он чаячий, нечаянный, как взмах не облака, но радуги крылатой, он золотые солнечные латы, которые дозволено снимать.

Я чествую его своим не-сном, шагами, измеряющими камни, и каждый слог на память обрекая, под стать ему я становлюсь иной.

Мейнстрим опять пестрит местами сил, все тянутся, кого бы ни спросил, как птицы перелетные – южнее. Чужой язык становится важнее, блаженные выходят из такси.

Вина не пьют, приветствия поют, на берегу порядок и уют наводят перед зорким объективом. И открывают – чакры, перспективы и третий глаз, и Азию свою.

Мы собираем вещи и еду, рассветом рассекая Теберду, идем все выше в пихтовое море. И снег скрипит, и в каждом разговоре мы чествуем смешную ерунду. Мы молимся неведомым богам, Домбай-Ульген вздымает на рога два вечных диска: солнечный и лунный. И Бог глядит сквозь ледяную лупу и знает все о нас наверняка. Есть истина, но нет у нас причин ее искать: вот чай, глинтвейн, хычин и темный лес – с балкона на Аланской мы видим мир, и этот мир неласков, но все еще невыразимо чист.

Суши перчатки, обувь и носки, смотри, какой рисунок у доски – круги Сансары, кольца годовые. На склонах фонари, как часовые, и снег вокруг – зыбучие пески.

Салат готов, дружок, иди поешь, Гокарну, Варанаси, Ришикеш мы сдвинули левей по параллели.

И никогда о том не пожалели, с вершин гранит спуская в рюкзаке.

Все по воле Его, а значит, по нашей воле, ибо в Нем нас больше, чем тех, кто Его не знает. Каждый день наполнен нами, как алкоголем. Это лето Господне, оно происходит с нами. Мы блаженные, мы странники, одиночки, нами правит беспричинное беспокойство. У тебя есть все, но ты ничего не хочешь, все слова приобретают дурное свойство становиться то ли вещими, то ли вещью, приготовленной заранее для обмена на другую вещь, которой уже обещан новый дом, обозначающий перемены.

Привыкаешь отпускать, не держать корнями, отделяешься пунктиром, межой, полоской.

Только лето Господне нас снова соединяет.

Плавит и выливает горячим воском.

Каждый день извечный чат, новостная лента. Ни один из нас не может уже иначе. Трансцендентны, социальны, амбивалентны, основательно заточены на удачу. Обитаем то в пространстве, то в перспективе, утоляем жажду жизни вином и млеком. Как до откровения дорасти мне, чтобы ощутить себя человеком? Терабайты, килоджоули, мегагерцы. Километры бесконечности за плечами.

Ты опять сидишь напротив и смотришь в сердце.

Ничего из мира не замечая.

Нам и думать нельзя с тобой ни о чем таком. Интеллект, этикет, дресс-код, боевой заряд. Мы владеем одним таинственным языком, на котором даже люди не говорят. Узнаем повадки, чуем слова нутром, отмечаем все, чем можно наполнить речь. Мы храним здесь имя, племя, число и род, даже время получается уберечь. Это редкое искусство течет песком, под которым текст надежнее, чем гранит. Нам и думать нельзя с тобой ни о чем таком.

Только правила не действуют вне границ.

Почему я знаю, как я тебя увижу, несмотря на то что зрению я не верю? Я ведь чертов кинестетик, мне надо ближе, у меня же голос крови, повадки зверя. Мне совпасть до самой сути – в одно касанье, чую алчущих и плачущих, духом нищих. Только мы себя уже сотворили сами и сейчас неумолимо друг друга ищем. Время ставить мир на карту и брать билеты, выйти утром в геометрию трех вокзалов.

Полагаю, все случится в начале лета.

И совсем не так, как я тебе написала.

Питер пристает с дождем к горлу – бесцеремонно, ветрено, то снимает шарф с Невы, то набрасывает, вальсируя. Ты одеваешься потеплее, выходишь голая – верь ему, провоцируй его: красивая. Впрочем, он тоже под стать тебе, без сомнения и стеснения обнажается до последнего закоулка. У вас с ним питеропение, переплетение, вы два раскаленных сердца: гудите гулко, бьетесь о выступы поз – локтевых, коленных, переворачивая улицы, как страницы. Когда ты молчишь, его накрывает ленью, когда впиваешься в шею – вода искрится. Если бы он был городом, а не северным богом, – дарлинг, он бы дал тебе пищу, и кров, и балкон, и кошек. Но он хочет, чтобы ты поднималась на крышу, и вы летали, сбивали время с толку, сводили с ума прохожих.

Ваша осень созрела, поспела, упала, хрустнула – яблоком сочным, кленовым листом поджаристым.

Дерзкие девочки оказываются

тоненькими

и хрупкими.

Продолжай, продолжай, продолжай смотреть на него, пожалуйста.

По солнечным квадратам на полу, по шторам, чашкам, зеркалу, стеклу, вслед за лучом, опережая луч, проходит взгляд, детали отмечая. Колдунство, волшебство, шаманский трюк – наш Кормчий к нам заглядывает в трюм, ты рядом спишь, а я с ним говорю, и крылья вырастают за плечами. Я говорю о том, как нежно быть, ценить, беречь и принимать любым, вот наша лодка, видишь, вот наш быт, мы ничего, играя, не разбили. Переходить на сторону добра – знакомая и древняя игра, когда из утра сложится вчера, он вспомнит там, о чем мы говорили.

По солнечным квадратам на полу /ты рядом спишь, /опережая луч/ проходит взгляд /хвала его теплу/ детали, лица, солнце на подушке.

Мы будем осторожны и нежны, и суждены, и Кормчему нужны – и слушаться, и попусту не ныть, и руки мыть, и не ломать игрушки.

Свобода, высота – да будет так: спина окаменевшего кита, великая не Ладога, но лодка, и мы лежим в ней, маленькие, – ловко устроенная кем-то красота. Баюкать нас, доверчивых детей, Господь поставил главной из затей на эти дни подкупольного солнца, смеемся мы, и с нами он смеется, дарует жизнь всему и счастлив тем. Мы избраны и ловим вечный ритм, какие травы, только посмотри: кипрей и клевер, северное море. Мы ни о чем с создателем не спорим, он души нам латает изнутри. Отныне жизнь – не драма, не борьба. Летают чайки, на скале рыбак за жабры держит древнюю добычу, и ветер здесь, и лес, и гомон птичий, и волны бьют в гранитный барабан.

Спина кита – так ладно и тепло в волшебных шхерах заповедный склон оставлен нам – великое наследство.

На этот раз мы живы без последствий:

небесное

защитное

стекло.

Мостки уплывают в озеро, в кувшинки и гул стрекоз, по звездной дороге возят нам небесное молоко, туман над долиной стелется – Велламо достала сеть, а мы образуем стеллиум в вечерней святой росе. Планета моя – огромная, планета твоя – сильней, нам выданы гром и молния, лабазника белый снег, ракита и дуб качают нас, скрывают в своей тени, извечное неслучайное ночным серебром звенит. Мы помним, как жить прозрачными, бесплотными, налегке, мы кем-то сюда назначены и скоро узнаем кем, мы молимся тихой музыкой и рифмой, и танцем рук, сердечные наши мускулы скрывают свою игру. На том берегу ни хижины, ни лодки, ни огонька, за нами следили хищники, но мы впереди пока, вода расступилась теплая, ладонь приняла в ладонь – и брызги сверкнули стеклами, и мир уместился в дом.

Нагретые доски лавочки янтарные, будто мед.

К тебе прилетают ласточки.

А сердце твое – поет.

Отебе, пожалуй, не стоит писать ни строчки, потому как в словах обоим ужасно тесно. Поскорее бы время сдвинулось с мертвой точки. Что за точкой – мне доподлинно не известно.

Я порой предполагаю в порядке бреда, что за точкой начинается шум прибоя. Я же чувствую, я чую, иду по следу, небо в море отражается голубое. Ты сидишь у края мира, у кромки моря, прикурив, глядишь на воду завороженно. «Между прочим, – говоришь ты, и я не спорю, – ведь к чужим мужьям не приходят чужие жены. Если ты стоишь сейчас за спиной и слышишь, если я сижу и знаю о том, что будет, значит, мы намного дальше, намного выше, не мужья, не жены, даже почти не люди. Между прочим, – говоришь ты, но губы сжаты, все слова идут потоком, минуя воздух, – мне не важно, как узнала ты, как пришла ты. Я придумал мир, и мир для тебя был создан. Дольше века я прождал тебя у прибоя, длился день, клубился дымом над вечным морем».

Море в небе отражается голубое.

Я все чувствую, я чую. И я не спорю.

О тебе нельзя, конечно, писать ни строчки.

Только думать – осязаемо и детально.

Но однажды время сдвинется с мертвой точки.

Как известно, мысль слишком материальна.

Они сегодня едут на маяк, они все время едут на маяк, вчера и завтра, девочка моя, здесь происходит таинство событий. Так важно дотянуть до ноября, об этом никому не говорят, ведь счастье в ноябре, и он упрям, но ты сильней, ты научилась быть им. Их океан – окраина земли, они стоят, а раньше не могли узнать имен или представить лиц, еще не существуя друг для друга. Но вот случилась осень – осенить и натянуть невидимую нить, соединить разрозненные дни и до поры не выпустить из круга.

Они сегодня едут на маяк, а раньше было – не они, не так, чужие страны, встречи, камни, пена. Они всегда, любимая моя, все правильно – дороги и моря, и этот шторм, и берег, и маяк.

Приехали.

Кто загорится первым?

Ручная кладь, иллюминатор, укрыться пледом, слушать джаз – нам больше ничего не надо, все предначертано для нас, как будто бог, большой и нежный, нам стал приятелем в пути. Нас больше ничего не держит, и мы легки, и мы летим. И зрением иного рода мы различаем без труда, как изменяется погода, как вырастают города, как дети требуют рождаться, как слово требует строки. Полета стоило дождаться, и мы летим, и мы легки. Над бесконечностью пространства, над нереальностью потерь свободу равенства и братства мы постигаем в пустоте, в потоке воздуха и света, крылатым ангелам подстать, мы обнуляем километры во славу чистого листа. Иерихонские турбины, всепобеждающий мотив.

Мы избраны и мы – едины.

И мы легки.

И мы летим.

Свет мой, скажи, почему я тебя встречаю там, где закат невидим, но осязаем? Город похож на пагоду, замечаешь? Укрыта земля циновками из сизаля, в мерцающих стеклах, как в озере, карпы кои, луна золотым пером плавники обводит. Свет мой, скажи мне, что это? Что такое необъяснимо сильное происходит?

Чаши поют, не пели уже полгода. Ветер попутный все время – куда ни шел бы. Город похож на пагоду, там, у входа, девушка ждет, звенит изумрудным шелком. Свет мой, скажи, почему мы все это видим? Как совпадаем – мыслями, снами, днями? Тысячи нитей, тысячи тонких нитей нас обвивают, прочно соединяя.

Город похож на пагоду или гору, пирамидально острую. Он так близко, что хаос в моей голове обретает форму

Зеленой Тары,

сидящей

на лунном диске.

Октябрь – бармен, он боготворит глинтвейны, гроги, пунши, алфавит используя, как пряную приправу. Он греет красное и тихо говорит о том, что раскрывается внутри, о том, на что мы не имели права. Иди сюда, дружок, и повтори вино, гвоздику, кардамон, имбирь, налей еще горячего, не мешкай. Смотри в окно – как льется по листве и золото, и патока, и свет, течет к стволам и застывает между. И этот сруб, и горная тропа, и камень, и медвежьи черепа, и дерево, и кованые цепи придумал бог, когда устал молчать, здесь в солнечный сургуч его печать ложится, счастью назначая цену. Мы, налегке пришедшие сюда, не знающие, хлеб или вода нам суждены, не верящие в силу, сидим внутри немыслимых чудес и пьем глинтвейн, и обретаем лес, октябрь – бармен, солнце на столе,

считай нам вместе, Господи, спасибо.

Помнишь, как мы смотрели «Ускользающую красоту» Бертолуччи? Уходила весна, обещая нам долгое плодородное лето. Обладание становилось мечтой бесплотной, а потому несбыточной, ибо нельзя обладать тем, кого нет. В тот вечер, цветущими садами встречающий нашу новую жизнь, в тот вечер нам было даровано высшее искусство видеть и не касаться, следить за движением, не строя препятствий, быть благодарным за право сопричастности и никогда не требовать большего. Ускользающая красота – как далекое эхо забытой песни, что поется раз в тысячу лет.

Никогда, никогда не давайся мне в руки, всегда будь моим завтра, рассветным, неясным, состоящим из намеков и предчувствий, чтобы я могла идти за тобой, мечтать о тебе, разгадывать шифры твоих телеграмм. Нас не существует вместе, поскольку раствориться равно умереть. Нас не существует друг без друга, поскольку движение, подобное вечному кружению планет, зовет одного за другим. Я следую за тобой в своей абсолютной свободе.

И в этой свободе мои величие и сила, из которых, вспыхивая, возникают новые и новые миры. И красота, ускользающая от меня, становится ветром, осыпающим цвет садов, согревающим почву, рождающим завязь. И длится плодородное лето, и благодатная осень, и зима, могучая в своей животворящей смерти, и чудо необладания создает нас, нерушимых, бесконечных, ведущих друг друга извечным путем чистого творчества, где нет ничего, кроме духа, неподвластного желаниям и законам.

В тот вечер, отпуская надолго, может быть навсегда, мы создали мир, не знающий разлуки и смерти. Ускользай и не давай мне дотронуться, ибо в этом таинство и спасение. Следуй за мной, но никогда не найди меня. Omnia praeclara rara, ищи красоту, но не стремись овладеть ей и, приблизившись, найди в себе силы отойти и увидеть тот путь, по которому она ведет тебя – как далекое эхо забытой песни, что поется раз в тысячу лет.

Журналы и спортивный инвентарь, отцовский «Киев», бабушкин янтарь, альбомы и маркшейдерские карты, открытки, телеграммы, шашки, нарды, и мишка плюшевый, и старый календарь. И мамин шарф – колючий и большой, который от простуды хорошо, и чемодан – коричневая кожа – потертый временем, на каждого похожий, кто с ним когда-то по перрону шел. И письма – сплошь подтеки от чернил, пластинки – недослушанный винил, и платье детское с пурпурными цветами…

Слезай скорее, побежали к маме!

Скамью поправь, оградку почини.

У нас дедлайн, конверсия, цейтнот, но червь сомнений точит этот код, и в черном зеркале не обнаружив средства, на антресоли сломанного детства заглядываем мы который год.

Она пахнет мужским Kenzo и адреналином, научилась в жизни взвешивать каждый грамм. У нее ботфорты – три пары – ходить по спинам и одни кроссовки – бегать в них по утрам. Она чья-то находка, тайна, жена и мама, она может – коньяк, бездорожье, шипы и грязь. Но когда она в воскресенье подходит к храму, с колокольни ей голубь машет крылом, смеясь. Она знает так мало, но знает довольно точно, и стихи не расскажут главный ее секрет. Между прочим, привычка ложиться в 12 ночи – это просто побочный, вынужденный, эффект. Вы ей пишете в личку – а как, мол, и что имели, препарируя тексты, копаясь в ее душе. У нее Камасутра вышита на постели и Харлей непременно пропишется в гараже. Она помнит и вальс во дворце с золотыми люстрами, и как выла от боли, случаем спасена.

Эта девочка слишком

Слишком

умеет чувствовать.

И что платит за это – знает она одна.

Страница, на которой ты можешь написать подсказки и пожелания своей вечной юной части души.

Ты девочка. Стремительная и влюбчивая, пылкая и непостоянная, легкая и мечтательная. Ты можешь не знать, чего ты хочешь, и хотеть того, что создано твоим воображением, можешь опережать события и никуда не торопиться, ты умеешь быть разной и не знаешь, какая проснешься завтра. Ты видишь все краски мира, слышишь всю его музыку, ты сама – мелодия, полет, рифма.

Юная, легкая девочка, солнечное смеющееся дитя, ты всегда живешь во мне.

Я люблю тебя.

Женщина

Рассказать тебе о моей катастрофе, девочка? Показать полигон, что ядерным взрывом выжжен? Сквозь огонь или медные трубы? Но это мелочи. А из крупных купюр остается простое: выжить. И ведь не было боя, снаряды дождем не падали, не атака пришельцев, не новая мировая. Это мы отравляли наш воздух, дышали ядами, друг от друга себя потихонечку отрывая, лоскутками обвисшей кожи сходили, клочьями, даже тело июня пахло сожженным августом.

Брось монетку – еще вернешься, когда захочется.

Можно я помолчу о том, что внутри?

Пожалуйста.

Все порывы души упираются в немощь тел.

Сложи мне сказку о моем отце – изменнике, безумце, беглеце, скитальце, не дожившем до седин. В каких чертогах он сейчас сидит, с какими пьет богами/если пьет/, как имя мне находит – не мое?

Сложи мне сказку. Кажется, пора. Я уходил – в себя, в запой, в астрал, я бил татуировки и людей, но, видит Бог, не этого хотел.

Сложи мне сказку, отпусти с галер, мне скоро сорок – бот, аккаунт, клерк, бессменный адресат и абонент, я сын того, кто не пришел ко мне.

Сложи мне сказку. Или стань отцом, дай весточку, подсказку, письмецо, из садика пораньше – и домой. Пусть мама спит, ты посиди со мной.

Проснется, спросит, где ты пропадал.

А ты крестился.

Голубь.

Иордан.

Наследник Тутти вырос и стал большим. Три толстяка в нем не чают теперь души, наследник с железным сердцем жесток и глуп. Кукла наследника Тутти стоит в углу. «Потанцуй мне, Суок, как будто я снова мал, как будто я никогда тебя не ломал. Сердце стучит, часовой механизм идет. Оружейник Просперо пойман и осужден». Суок отвечает: «Тутти, ведь я больна. Мы с тобой танцевали, потом началась война, ты сказал мне, я плохо танцую, я не о том пою. Ты приказал стоять здесь – и я стою». Наследник злится и повышает тон, в парадную залу кондитер выносит торт, три толстяка с любопытством глядят на дверь.

Доктор Гаспаро, скажи мне, куда теперь?

Под канатом на площади снова стоит толпа.

Я пройду даже там, где каждый второй упал.

Лихорадит город, наследник лежит в бреду.

Улыбнись, мой мальчик, ты видишь, как я иду?

Кукла поет, сердечко ее стучит.

Оружейнику в клетку наутро несут ключи.

Адавай, как будто это не мы, не нам умирать друг без друга медленно, по кускам вырезая вросшее прошлое – часть его…

А давай, как будто не было ничего.

Просыпаешься утром, смотришь на телефон, на холсте окна лимонное солнце – фон, по нему узор зеленой резной листвы. Это лето такое, девочка, это вы – опьяненные юностью, легкостью, всем и вся, пара радостных рыжих шустрых смешных лисят, и седьмое небо дышит над головой…

А давай, как будто не было ничего.

Просыпаешься утром, носом – в тепло плеча, натянуть одеяло, прижаться к руке, молчать, слушать, как из предсердия лавой идет душа, как по дому бродят шорохи, не спеша, дождевой колокольчик, вздрагивая, звенит. Это осень такая, девочка, осени ее молча крестом и нежностью вековой…

А давай, как будто не было ничего.

Просыпаешься утром и видишь, что снег – внутри. Каждый чувствует холод, просто не говорит. За окном посмертной маской висит туман. Познакомься, девочка, это твоя зима. Научись ей улыбаться, в ее горсти – все, что ты пока не можешь произнести. Дождь замерз в снежинки, явственней слышен звон…

А давай, как будто не было ничего.

Просыпаешься поздней ночью – ноль три ноль пять, потому что и не думала засыпать. За окном наклеен темный цветущий сад. В телефоне замурованы голоса. Омут страшен, неопознан и незнаком. Кто с крючка сорвался, кто кому был крючком? Крик внутри тебя царапает, как блесна. Это все весна такая, девочка.

Все.

Весна.

А давай, как будто не было ничего, и смеется лето – солнечно, лучево, достает до дна, вода – как зеленый дым…

А давай, как будто там, глубоко – не мы.

И почему мне больно? Потому что мои смешные плюшевые крылья подвешены во времени, в пространстве на острых до безумия крюках, я продолжаю никому не нужной историей, давно покрытой пылью, рассказывать легенды дальних странствий для тех, к кому протянута рука. Я продолжаю путаться в предлогах для встреч, звонков, для собственных желаний, стирая недописанные строчки с пергаментных желтеющих сердец, я медальон, хранящий чей-то локон, как артефакт чужих воспоминаний, как документ, что сотни раз просрочен и выброшен архивом наконец.

И почему мне больно? Это время размеренно ползет по циферблату, царапая потертые деленья нелепой и отчаянной шкалы, я музыкант, покинувший свой Бремен, чтоб где-то стать отчаянным солдатом, чтоб променять любовь и вдохновенье на торжество отравленной стрелы. И почему? Да просто по сигналу инерционных нервных окончаний, еще не научившихся не верить в твое давно забытое тепло. Наверное, и смерти будет мало, чтоб сделать это бывшим и случайным, мне догорать – тебе судить и мерить.

Мне будет больно.

Но тебе – светло.

Островом стану. Или осколком острова. Буду царапать море краями острыми, буду звенеть ручьями, лежать под звездами, ждать Робинзонов или считать суда, буду встречать рассвет голосами птичьими, красить листву зеленым, стволы коричневым, буду плевать на правила и приличия, будто бы их и не было никогда. Будто не я разрасталась громадой каменной, и не мои перекрестки тонули в мареве, и не на мне выступала река испариной между сплетенных кровлями площадей, будто и не было неба, что так сутулится, словно собой укрывает глухие улицы, где обреченное время устало хмурится и начинает новый безумный день. Будто не я прохожих ждала под крышами – тех одиночек, которые чудом выжили, путала их в проулках, звала афишами и запирала в комнатах до утра, даже не слушая, как они тихо молятся, как набухает вена, иголка колется, по отсыревшим стенам ползет бессонница, вместо имен рождаются номера. Здесь не осталось больше живого, нужного. Я открываю люки. Прощай, оружие. И на реке плотина скрипит и рушится, я осыпаюсь медленно, по годам…

Волны меня качают – морскими сестрами, к берегу льнут, ласкают шелками пестрыми.

Островом стану. Или осколком острова.

А городов и не было никогда.

Снова с твоей подачи случится грусть, которую мне придется делить на части, и чередой глаголов, имен, причастий все превращать в изысканную игру, и вся наша боль опять обернется счастьем – с этим я завтра как-нибудь разберусь. Видишь ли, нынче время идет быстрей: мы же хотели по-взрослому – без морали, мы же о нашей избранности орали под каждой из пугающих нас дверей, и нам иногда приветливо отпирали демоны, которые подобрей. Мы не жалеем крови, ее чернил хватит еще на пару томов «о важном», но этот мирок, наш странный, смешной, бумажный, давно бы исчез в пустоте, растворился, сгнил, если бы я изменила тебе однажды.

Если б меня хоть кто-нибудь изменил.

Итебе не придется меня держать: ухожу, конвертируя мысли в мили. Я склоняю город по падежам, жаль, учебники звательный отменили. Вот и мечется звуком, лишенным нот, не способным окликнуть тебя при встрече. Да и встреч не случалось уже давно, потому что больше делиться нечем. Все остались, как водится, при своих, обрастая бытом, быльем и ленью. Так на месте, где некогда шли бои, появляются новые поселенья. В них рождаются, маются, ждут чудес, не дождавшись, в землю врастают крепче. Парадигма, в которой все формы есть, кроме тех, что ей явно противоречат. Я склоняю город к твоей душе, не имея, в общем, альтернативы.

Шесть бессмысленных косвенных падежей.

И один – Necessarius Vocativus.

Останови меня на полпути к знакомой пропасти. Я помню эти скалы, земную твердь, сведенную оскалом, и шрам обрыва… Видишь, впереди густой туман, в него скользит песок с крутого склона, камни, осыпаясь, рождают в недрах эхо, и слепая земля поет на сотни голосов – не ангельских, не демонских, но тех, кому нет места в каждой из епархий. И я пою. И звук горчит, и пахнет бессмертием, разлитым в темноте.

Останови меня.

Ее края расходятся, как вспоротая рана, но пропасть дышит, чувствует, и странно, что там, внутри, однажды буду я. Смотреть нельзя. Упавших не спасти. Тропинка петли путает устало.

Но я иду.

Я помню эти скалы.

Останови меня на полпути.

Ау нас сегодня срывается дождь. На крик. А иначе никто не станет его жалеть. У трамваев люди высечены внутри, как рисунки в первобытной седой скале. Вдоль дорог гуляет ветер – пора теплеть, только он упрямый, северный, по глазам, и слезинки проявляются на стекле, словно кто-то их нарочно подрисовал. Так идут вагоны, медленно, как в кино, вот такой дождливый, странный палеолит. А у нас сегодня срывается все. С весной. Мы, пожалуй, даже сделали, что смогли. Посидели, улыбнулись, спросили «как?», помолчали и ответили «хорошо». За стеной пещеры слышится барабан – оказалось, это дождь на порог пришел. С ним явились злые духи слепых ночей, с ним явилась эта липкая тишина. Нам друг друга надо просто спросить: зачем? Так жестоко. Надо. Просто. Друг друга. Нам.

Наша эра – приспособься и выживай в предвесеннем обострении бытия.

Где-то в будущем этот город похож на рай.

А сегодня здесь срывается дождь.

И я.

Они забрали мебель, одеяла и даже книги. В пыльных фолиантах с засушенным соцветьем под обложкой, в случайных письмах, заполнявших ящик, они уносят все, что составляло меня… уносят… Господи, анданте! Скрипят ступени так, что невозможно опередить молчанием уходящих.

Они выходят, даже не считая необходимым навести порядок, стереть следы присутствия, что въелись в полы и стены, в атомы пространства. Оставленная комната пустая, как пуст больной на утро после яда, что убивает, но на самом деле является единственным лекарством от прошлого… Распахнутые окна. Случайный шорох. Пыль на пальцах солнца. И пустота, по степени излома похожая на крылья или горы… Я возвращаюсь внутрь понемногу, осознавая, что теперь придется начать сначала, стать кому-то домом, подслушивать чужие разговоры, встречать других, пока не приручивших, но будущих, стремящихся вселиться в пустую суть… Уставший от агоний, так ждет зимы измученный аллергик.

Я жду людей. Смотрю на город с крыши своей души.

И прилетают птицы.

И я кормлю их зернами с ладони.

И повторяю: «Господи, аллегро!..»

Яиногда не чувствую ничего, кроме усталости. Даже твое инферно, магнитные бури где-то над атмосферой, томление духа и возмущенье вод не вызывают во мне ни имен, ни лиц, ни ощущений причастности. Я не помню, бывает ли что-то значительней и огромней вот этого дерева, что пропускает лист сквозь створку окна… Я вижу внутри листа деление клеток, движение жизни в тонкой среде. Остальное проходит по строчкам током, спускается в землю и замирает там.

Мне кажется, они сошли с ума. И лучший друг, и этот первый встречный. Они живут и думают, что вечны. А я глотаю утренний туман, теряю ключ, бегу на остановку, сажусь к окну и поправляю шарф. Мне иногда становится неловко за то, что я могу еще дышать, за то, что я владычица империй – неповторимых, яростных секунд… Им некогда. Они в себя не верят. И думают, что вовсе не умрут. И не умеют радоваться ветру, простым словам, трамвайному звонку, а я по каплям собираю это и в темноте предсердий берегу. И если вдруг мой маленький кораблик теряет курс, кренится и дрожит, я достаю спасительные капли.

И продлеваю вверенную жизнь.

Мы опять не имеем ни шансов, ни прав – только выкрутить пробки и стать потемнее. Почему тебя нет ни online, ни in love, если я без тебя засыпать не умею? Позвони, расскажи мне забавную чушь – про невежливый ветер и злые трамваи, я тебя продышу, проживу, промолчу, я тебя удержу до рассвета словами – где-то в снах, от которых всего лишь черта остается под утро на смятой подушке. Иногда ты умеешь меня не читать. Иногда я пытаюсь об этом не слушать. Иногда нас разводят по разным углам, как детей, что уже напроказили слишком. А сегодня – сидеть без назойливых ламп, просто ждать, когда ты наконец позвонишь мне, в темноте вспоминать, как звучат голоса, как от счастья и нежности пальцы немеют…

Я б сама позвонила, чтоб это сказать,

но ты помнишь —

ни шансов,

ни прав

не имею.

Когда ты возвращаешься домой, когда ты возвращаешься домой, когда ты возвращаешься домой? Мы будем ждать, мы вымоем посуду, мы чистое наденем и цветы, сиреневые-желтые цветы, которые ты любишь, любишь, ты ведь любишь нас? А за любовь не судят. Сама подумай: разве хорошо, когда искал везде и не нашел, когда квартира – каменный мешок, и мы на дне болтаемся стихами. Ты приходи, ищи и доставай, ругай кота, сгоняя со стола, и чайник ставь, и говори слова – без слов, ты знаешь, нежность затихает. Как будто был здоров и занемог, как будто мир вокруг – глухонемой, когда ты возвращаешься домой? Где шаг, и смех, и голос твой знакомый? Мы будем ждать, мы наведем уют и музыку любимую твою.

Нам эти расстояния дают, как памятку, что было по-другому.

Дорога начинается не с выезда, не с запертой машины во дворе, дорога – это то, что в сердце вызрело, Господь привел или кривая вывезла, дорога не умеет не гореть.

Лежит наш мир – изученными картами, и, кажется, довольно пары фраз, но сломаны вселенские локаторы,

куда свернем? Давай по навигатору, а вдруг не подведет на этот раз. Налево со двора и прочь из города, по трассе – в порт, а там уже решим. Мы все больны: морской ли, звездной, горной ли, бездомные, отчаянные, гордые, скитальцы сердца, странники души. И что нам предначертано с тобой еще – в стихах моих почуем за версту. Что видим мы? Щиты, дома за рощами, коленопреклоненных дальнобойщиков, молящихся у неподвижных туш. И требуя у Бога озарения, на вечный путь к себе обречены, что знаем мы? Терпение, смирение, поля, столбы, особенное зрение, отчаянье режимов скоростных.

Давай отныне будем осторожными, не выйдем вон, не попадем под плеть и в этот раз сумеем невозможное:

промчаться, не сворачивая в прошлое,

чтоб до заката

в будущем

успеть.

Время пишет в полночь: «Мне тебя не хватает. Я за городом, звезды не падают, а летают, спутники – росчерком, месяц внизу – печатью. Тебе некогда, можешь не отвечать мне». Время терпит, иногда отправляет войсы, задает риторические вопросы, присылает старые песни, стихи и клипы: «Думаешь, мы могли бы?..» Время делает свое дело – летит, крадется, иногда меня лечит, но чаще над всем смеется, говорит: «Это глупости, мелочи, пыль, детали. Просто вспомни, кто ты. Мы уже вспоминали».