Темные проемы. Тайные дела бесплатное чтение

Школьная подруга

Тайное желание каждой женщины – чтобы ей воспользовались.

Принцесса Элизабет Бибеско

Ложная скромность – отрицать, что мы с Салли Тесслер были в школе очень умными, смышлеными девчонками. Позже стало ясно, что я поспешила свой ум растратить; Салли же оставалась толковой еще довольно долгое время. Как многие мужчины и немногие женщины, даже среди склонных к учености, Салли сочетала в себе настоящую любовь к классической литературе с пониманием математики, которая даже в той малой степени, что меня интересовала, казалась мне чем-то сродни магии. Салли выиграла три почетных стипендии, удостоилась двух золотых медалей и экскурсии в Грецию с полной оплатой всех расходов. Еще до окончания учебы она опубликовала небольшую книжку по популярной математике, которая, как я поняла, принесла ей удивительную по меркам тех лет прибыль. Позже она редактировала несколько менее значительных латинских авторов, издававшихся настолько небольшими тиражами, что ничего, кроме внутреннего удовлетворения, принести ей они не могли.

Основы ее эрудиции почти наверняка были заложены еще в раннем детстве. Слышала, что ее отец, доктор Тесслер, некогда стал жертвой какой-то серьезной несправедливости – или полагал, что такое с ним произошло; я вполне была готова поверить соседской молве, утверждавшей, что он – затворник, никогда не выходящий из дома. Сама Салли однажды сказала мне, что она не только ничего не помнит о своей матери, но никогда не встречала никаких свидетельств или записей о ней. Говорили, что с самого начала Салли воспитывал один отец. Ходили слухи, что воспитание доктора Тесслера состояло из трех частей: чтение, тяжелая работа по дому и послушание. Я пришла к выводу, что он использовал последний элемент, чтобы усилить два первых: когда Салли не мыла пол или посуду, она штудировала Вергилия и Евклида. Даже тогда я подозревала, что способы, с помощью которых доктор изъявлял свою волю, не выдержали бы проверки со стороны родительского комитета. Но когда Салли впервые появилась в школе, оказалось, что за ее хрупкими плечами – солидный багаж знаний почти по каждому преподаваемому предмету, а также по некоторым, еще пока не преподававшимся.

Понятное дело, такая заучка не могла не вызвать немалое раздражение у наставниц. Она стабильно не дотягивала пару лет до среднего возраста своей группы, но на пару голов опережала сверстниц по части образованности. Она уважала мудрость своих учителей… но столь же почтительно замечала ее отсутствие. Однажды я попыталась выяснить, по какому же предмету доктор Тесслер получил свою академическую степень; ничего не вышло – но, конечно, в те времена от немца ожидалось, что он будет врачом.

Дело было в первой школе, которую посещала Салли. Я была ученицей того же класса, к коему она была первоначально приписана – но в котором задержалась менее чем на неделю, настолько ошеломляющим и затмевающим остальных учеников оказался объем ее знаний. В то время ей было тринадцать лет и пять месяцев; почти на год моложе меня. Надо сказать, что в конце семестра я тоже перешла в новый класс – и после этого придерживалась примерно того же академического курса, что и девчонка-вундеркинд. Возможно, я была ей до того очарована, что невольно тянулась за ней.

Ее волосы были удивительно красивыми – идеально светлые, блестящие, но коротко подстриженные и не уложенные каким-либо определенным образом, пребывающие в некотором беспорядке. У нее были темные глаза, бледная кожа, крупный выдающийся нос и пухлые губы. Кроме того, у нее была стройная, но не по годам развитая фигура – позже она даже напомнила мне Тессу из «Верной нимфы»[1]. Хорошо это или плохо, но школьной формы у нас не было, и Салли неизменно появлялась в темно-синем платье иностранного покроя и чрезвычайной простоты, которое тем не менее подчеркивало ее внешность. Вырастая, она появлялась словно в новых изданиях того же платья, новых и более крупного размера, как некоторые публикации.

Салли и в самом деле была красива; но вряд ли часто встретишь такую прекрасную девушку, которая совершенно и искренне не осознавала бы этот факт и его последствия. И, конечно же, небрежность во внешности и простая одежда добавляли ей очарования. Ее нрав казался мне до крайности добрым и беззаботным; даже в голосе ее находила отражение эта свойственная ей беспечность, будто заставляя ленно растягивать слова. Но тем не менее, казалось, Салли жила лишь для того, чтобы учиться. Я, будучи ее лучшей подругой, знала о ней прискорбно мало.

Казалось, у нее вообще не было карманных денег: поскольку это представляло собой социальный разрыв огромной величины, а мои родители были весьма щедры (и могли себе это позволить) – я регулярно делилась с ней. Она принимала мою помощь тепло и непринужденно – взамен часто даря небольшие книжки. Например, экземпляр «Фауста» Гете на языке оригинала, в странно выглядящем коричневом кожаном переплете; издание Петрония с выдающимися рисунками… Много позже, когда уже мне самой понадобились деньги, я без особой надежды отнесла «Фауста» в аукционный дом «Сотбис» – оказалось, что это заново переплетенное первоиздание.

Но именно разговор об иллюстрациях к «Сатирикону» Петрония – для девочки я прилично разбирала латынь, но меня на меня наводили уныние наклонное начертание букв и длинные «s»[2], – привел меня к открытию, что Салли знала о предмете этих иллюстраций больше, чем кто-либо из сверстниц. Несмотря на этот не по возрасту солидный багаж, она казалась (и тогда, и долгое время после) совершенно незаинтересованной в какой-либо личной жизни. Рассуждая на смелые темы, Салли будто говорила – в самой беспечной, умильной манере – о какой-то далекой-далекой вещи или, если использовать нелепо-избитое, но уместное здесь сравнение, о ботанике. Наша школа в этом плане ничем не выделялась – половой вопрос стоял традиционно остро; но позиция Салли выглядела удивительно свежо и необычно. В конце концов она попросила меня не рассказывать остальным о том, что поведала мне.

– Как будто мне это нужно! – ответила я вызывающе, но все же с некоторой задумчивостью.

И, вообще-то, я сдержала слово – никому не распространяясь даже много позже, уже тогда, когда поняла, что научилась от Салли вещам, о которых, похоже, вообще никто ничего не знал. Вещам, которые, как мне иногда кажется, сами по себе немало повлияли на мою жизнь. Однажды я попыталась прикинуть, сколько лет Салли было на момент того разговора. Думаю, едва ли больше пятнадцати.

В конце концов Салли выиграла университетскую стипендию, а я потерпела неудачу, но удостоилась школьной премии за эссе по английскому языку, а также медали за хорошее поведение, которую я считала (и до сих пор считаю) стигмой, но утешительно полагала, что ее вручили скорее моим терпеливым родителям, чем мне самой. Поведение Салли явно отличалось от моего в лучшую сторону – можно сказать, она держала себя безупречно. Я подала заявку на стипендию с намерением заставить экзаменаторов – в том маловероятном случае, если я ее выиграю, – вручить ее Салли, действительно в ней нуждавшейся. Когда этот, как я теперь понимаю, неосуществимый план доказал свою ненужность, мы с Салли разошлись по разным берегам жизни. Мы переписывались время от времени, но все реже – по мере того, как уменьшались области наших общих интересов. В конце концов на очень значительное время я вообще потеряла ее из виду, хотя время от времени в течение многих лет видела рецензии на ее научные книги и встречала упоминания о ней в самых передовых изданиях Классической Ассоциации и подобных влиятельных организаций. Я считала само собой разумеющимся, что к этому моменту у нас в принципе возникнут трудности с общением. Я заметила, что Салли не вышла замуж; «удивляться нечему», – глупо и недоброжелательно предположила я…

Когда пошел сорок первый год моей жизни, произошли две вещи, играющие важную роль для моего повествования. Во-первых, претерпев череду самых разнообразных неудач – детали, полагаю, излишни, – я вновь поселилась у своих родителей. Во-вторых, доктор Тесслер умер.

Я, вероятно, в любом случае узнала бы о его кончине, ибо мои родители, которые (как и я, и остальные соседи) никогда не видели доктора в глаза и потому питали к нему некий интерес. Так или иначе, впервые я узнала новость, когда увидела похоронные дроги. Я делала покупки по поручению матери и томилась от скуки и возмущения, когда заметила, как старый мистер Орберт снял шляпу, крайне редко покидавшую его лысину, и склонил голову в недолгом молитвенном поклоне. Через «пшеничный» узор, украшавший витрину магазина, я увидела проезжающий мимо старомодный (а потому очень богато украшенный) катафалк, запряженный лошадьми. На нем возлежал гроб, покрытый потертым пурпурным бархатом. Скорбящих, впрочем, вовсе не наблюдалось.

– Не думала, что когда-нибудь снова увижу конную повозку с гробом, мистер Орберт, – заметила старая миссис Ринд, стоявшая впереди меня в очереди.

– Бедняка хоронят, видать, – произнесла ее подруга, дряхлая миссис Эдж.

– Нет, – резко сказал мистер Орберт, нахлобучивая шляпу назад, – доктора Тесслера. Не думаю, что хоть один наследник приедет утрясти его последние дела.

Убеленное сединами старичье собралось в углу и пустилось в перешептывания; я же, только услышав фамилию «Тесслер», направилась к двери и выглянула наружу. Огромный древний катафалк, который тянули кони с черными плюмажами на сбруях, выглядел каким-то слишком уж большим для узкой улочки, упоенной осенним духом. Впрочем, жизнь ведь не состоит из одних лишь идеальных соответствий. Я увидела, что вместо скорбящих за дрогами с визгом и насмешками бежит группа мальчишек, чьи лица полускрыты ранними сумерками. Наверное, в нашем благопристойном городке такое поведение могло вполне сойти за возмутительное.

Впервые за несколько месяцев, если не лет, я задумалась о Салли.

Три дня спустя она без предупреждения появилась у входной двери моих родителей. Дверь ей открыла я.

– Привет, Мел, – сказала она мне.

Знаете, бывают такие люди, по прошествии многих лет обращающиеся к тебе так, как если бы ваша разлука длилась от силы пару часов. Вот с Салли был очень показательный случай. Более того, мне сперва показалось, что она и внешне не особо-то изменилась. Да, может быть, ее блестящие волосы сделались темнее на тон-другой, но остались все такими же коротко остриженными и слегка растрепанными. Ни одной морщинки не проступило на ее бледной коже; пухлые губы складывались в знакомую улыбку – милую, но рассеянную. Ее наряд отличался простотой, делая ее одинаково не похожей ни на кухарку, ни на светскую женщину. Трудно было составить сколько-нибудь полное впечатление о ней по ее наружности.

– Привет, Салли! – Я поцеловала ее и пустилась в соболезнования, но она от этих моих причитаний только отмахнулась:

– Отец по-настоящему умер еще до того, как я родилась. Сама знаешь.

– Ну, я кое-что слышала. – Наверное, мой траур смотрелся бы искреннее, знай я чуть больше.

Салли сбросила пальто, опустилась перед огнем и сказала:

– Я прочла все твои книги. Мне все понравились. Стоило черкнуть тебе письмо.

– Спасибо, – поблагодарила я. – Жаль, что понравились они, похоже, тебе одной.

– Ты – художница, Мел. Нельзя везде и всюду рассчитывать на успех. – Она протянула к камину свои бледные руки.

Надо же, я – и «художница»? Для самой – новость. Впрочем, даже такое признание моих творческих потуг грело душу.

Вокруг камина кругом выстроились обтянутые скрипучей кожей кресла. Я села рядом с подругой.

– Я часто читала о тебе в «Литературном обозрении», – сказала я, – но и только. И так шли годы. Долгие, долгие годы.

– Я рада, что ты все еще живешь здесь.

– Не «все еще», а «снова».

– Ого?.. – Она улыбнулась своей нежной, рассеянной улыбкой.

– Ну, чужбина задала мне хорошую трепку. В итоге я решила, что лучше вернуться.

– В любом случае, я рада застать тебя здесь. – Только это она и сказала – и никаких уточняющих вопросов.

– А у меня вот поводов для радости мало. Дивлюсь, откуда они у тебя!

– Мел, глупенькая. Я и сама теперь буду здесь жить.

Да, такой ответ мне в голову не пришел.

– Кто сообщил тебе, что отец скончался? – не удержалась я от прямого вопроса.

– Один друг из местных. Пришлось мне срочно бросать дела в Малой Азии – у нас там раскопки – и мчаться сюда. – Она была на удивление светлокожей для человека, жившего под солнцем; но ее кожа была такой, какая в принципе не загорает.

– Будет здорово снова видеть тебя часто, Салли. Но чем ты здесь займешься?

– А чем занимаешься ты?

– Я пишу… ну а в свободное время горюю о том, что жизнь пошла под откос.

– Я тоже пишу. Иногда. По крайней мере, занимаюсь редакторской работой. И я не думаю, что моя жизнь, собственно говоря, когда-либо начиналась.

Я ляпнула то, что ляпнула, из чистой жалости к себе – хоть и не собиралась. А вот тон ее ответа определить я не смогла. «Естественно, – подумала я не без легкого злорадства, – естественно, она выглядит до абсурдности девственно».

Неделю спустя к дому доктора Тесслера прибыл фургон, в котором было много книг, несколько упакованных чемоданов и еще немного всякого скарба, – и Салли переехала. Она не дала никаких дальнейших объяснений своему спонтанному уезду «вдаль от обезумевшей толпы» – наш городок, удаленный на сорок миль от Лондона, был слишком провинциален по стандартам «столичной жизни», но и сельской уверенной самообеспеченности ему явно недоставало. Мне пришло в голову, что средства Салли, возможно, не столь велики, чтобы она пренебрегла дармовым жильем. Я, правда, понятия не имела, находился ли дом теперь в ее собственности и написал ли Тесслер завещание. Салли всегда была небрежной во всем, что касалось житейских моментов, и меня они подчас волновали как бы за нее – и сильнее, чем ее. Но на сей раз она отвергла всякую помощь. Несомненно, выставив дом на продажу, она не выручила бы за него достаточную сумму, чтобы перебраться в края поинтереснее, – и еще меньше выгадала бы, сдав его в аренду.

О содержимом фургона я узнала от мистера Дитча, перевозчика. Только пробыв здесь около десяти дней, Салли прислала мне приглашение в гости. Все это время, после того как она отказалась от моего участия в ее делах, я считала за лучшее оставить ее в покое. Но вот, несмотря на то, что дом, перешедший в ее владение, находился всего в четверти мили от дома моих родителей, Салли… прислала мне по почте пригласительную открытку, с видом Митилены[3] на лицевой стороне. Вот так она пригласила меня на чай.

Итак, я собралась – и пошла на встречу через проспекты и повороты жилого массива середины девятнадцатого века, выстроенного для купцов и ученых (то есть для родителя Салли – в последнем случае, и для моих – в первом). Нужный мне дом стоял, собственно, в самом конце тупика: даже сейчас на здании напротив висела табличка дантиста.

Я часто смотрела на дом во время пребывания в нем доктора Тесслера и до того, как познакомилась с Салли; но только в тот день я вошла туда. Снаружи он выглядел почти так же, как и раньше. Дом был построен из серого кирпича – до того унылый с виду, что можно было лишь гадать, как вообще кто-то мог в нем жить (впрочем, то же самое можно смело заявить о множестве графских домов в Англии). Направо от парадной двери в обрамлении бело-голубых мозаичных вставок выдавался весьма непропорциональный тупоугольный эркер: он напоминал острый нос на сером и морщинистом лице, и из него, насколько я могла оценить по его наружности, имелись проходы в подвал, на первый и на второй этаж. Самый верх «носа» венчало зарешеченное окно – видимо, особым образом защищенная детская комната. Взбежав по дюжине ступенек к двери, я позвонила в дверь.

Салли, конечно же, ждала меня в доме одна.

Я сразу ощутила в ней перемену, едва ступив за порог – первую, по сути, перемену за все время, что я ее знала, поскольку женщина, пришедшая в дом моих родителей две или три недели назад, во многом показалась мне той же девочкой, которая пришла в класс, когда мы обе были детьми. Только теперь разница стала заметна.

Во-первых, она выглядела хуже. Раньше, какой бы недорогой ни была ее одежда, она смотрелась элегантно и достойно – теперь же на ней был мешком висящий желтовато-коричневый джемпер, остро нуждающийся в стирке, и серые брюки свободного кроя, очень грязные и не выглаженные; когда женщина надевает брюки, они должны выглядеть изящно; эти были и впрямь мешковаты. Довершали картину безвкусные сандалии и неухоженный колтун волос.

Во-вторых, само выражение ее лица изменилось.

– Привет, Мел. Не против присесть и подождать, пока закипит чайник? – Она провела меня в комнату на первом этаже – хотя, чтобы создать подвал, пол подняли высоко вверх, – откуда как раз можно было попасть в эркер. – Пальто можешь просто бросить на стул. – Салли поспешила прочь. Мне пришло в голову, что ее кулинарный апломб изрядно усох со времен овеянного загадкой детства.

Комната оказалась ужасной. Я ожидала легкой эксцентричности в обстановке, дискомфорта, чего-то такого, что свойственно закоренелым книжным червям, слегка жутковатой атмосферы. Но комната моим глазам предстала совершенно обычная, в самом неприятнос смысле этого слова. Мебель, вероятно, производилась серийно в начале двадцатых годов – такую невозможно поддерживать в хорошем состоянии никакими затратами времени на полировку. Ковер, казалось, был сплетен из каких-то грязных лохмотьев. Безликие картины в позолоченных рамочках украшали голые стены без обоев; современные безделушки лишь подчеркивали сирость окружения, вместо того, чтобы как-то ее скрадывать. Имелся там и радиоприемник – явно нерабочий. В камине горел трескучий, дымный огонь, не дававший много тепла по меркам времени года. Отвергнув предложение Салли раздеться, я поплотнее запахнула полы пальто.

Читать здесь было нечего, кроме довоенного экземпляра британского еженедельника, который я нашла на полу под продавленным диваном. Как и джемпер Салли, кружевные плотные шторы стоило бы постирать. Вскоре хозяйка принесла нашу трапезу – поднос, на котором умостились шесть одинаковых розовых пирожных из ближайшего магазина и две чашки с жидкостью без запаха, полной плавающих чаинок. Посуда была всему этому под стать.

Я спросила Салли, нашла ли она себе какую-нибудь работу.

– Пока нет, – ответила она немного сурово. – Сначала мне нужно привести этот дом в порядок.

– Полагаю, твой отец оставил хозяйство несколько… запущенным?

Она пристально посмотрела на меня.

– Отец никогда не выходил из своей библиотеки.

Похоже, она понятия не имела, что мне не так уж и много известно о быте покойного доктора Тесслера. Интересно, как же выглядит «библиотека» в таком-то доме. Я сменила тему:

– Не думаешь, что этот дом окажется слишком большим, чтобы жить в нем одной?

Вопрос прозвучал безобидно, хотя и имел нарочито постный тон. Но Салли, вместо того чтобы ответить, просто устремила взгляд в пустоту перед собой и замолчала. Похоже, в ее голове в этот момент крутилась некая крайне неприятная мысль. Тогда я решила немного поддаться импульсу:

– Салли. У меня есть идея. Почему бы тебе не продать этот дом, который слишком для тебя велик, и не переехать жить ко мне? У нас достаточно места, а человека гостеприимнее и щедрее моего отца еще поискать надо.

Она только покачала головой.

– Спасибо, Мел. Нет. – Казалось, она все еще поглощена своими невеселыми думами.

– Помнишь, на днях ты говорила, что останешься жить здесь? Что тебе здесь нравится. Знаешь, наверное, и я это наконец-то поняла. И я бы хотела, чтобы ты была со мной, Салли. Пожалуйста, подумай над моим предложением.

Она поставила свою уродливую маленькую тарелку на уродливый столик. Откусила один маленький кусочек от розового пирожного. Протянула ко мне руку; очень осторожно, едва касаясь. Слегка сглотнула.

– Мел…

Я хотела взять ее за руку, но она отдернула ее. Внезапно она яростно замотала головой. Потом – начала рассказывать о своей работе. Ее перестали заботить еда и питье на столе, и это, в общем-то, было мне понятно – чай и пирожные, принесенные мне без церемоний, в почти узнаваемой прежней манере, смотрелись на удивление неаппетитно. Но ее болтовня звучала живо, интересно, и благодаря ей я и не заметила, как полчаса пролетели за всякой повседневной чепухой. Затем Салли сказала:

– Прости, Мел. Мне пора по делам.

Она поднялась. Я, конечно, тоже. Но потом меня охватили сомнения.

– Салли… прошу, подумай над моим предложением. Я бы очень хотела, чтобы ты его приняла. Пожалуйста.

– Спасибо, Мел. Я подумаю.

– Обещаешь?

– Обещаю. Спасибо, что навестила меня.

– Я бы хотела навещать тебя гораздо чаще.

Она встала у открытой входной двери, в сумерках выглядя необъяснимо измученной и удрученной.

– Приходи ко мне, когда захочешь. Приходи завтра к чаю и оставайся ужинать. – Любые слова, лишь бы вытащить ее из этого ужасного, гнетущего дома.

Но Салли осталась тверда:

– Я подумаю.

По пути домой я никак не могла избавиться от впечатления, что пригласили меня в тот дом сугубо ради исполнения социальных обязательств. Осознание горчило; но я была слишком напугана переменой в подруге, чтобы всерьез расстраиваться. Уже дойдя до ворот родительского дома, я вдруг застыла как вкопанная, сраженная только что дошедшим до разумения наблюдением: за все время нашего разговора ни разу на лице Салли не появилось улыбки.

За последующие пять-шесть дней мы с Салли так и не свиделись снова, и тогда я ей написала – повторно зазывая перебраться ко мне. Несколько дней она вообще не отвечала, а потом прислала новую открытку с изображением какого-то старинного бюста в музее, сообщив, что с удовольствием приедет, когда у нее появится немного больше времени. Я заметила, что она допустила небольшую ошибку в моем адресе, которую впопыхах и не очень-то успешно исправила. Почтальон, на счастье, меня знал. Я вполне могла принять на веру, что в доме Салли есть чем заняться – в подобных жилищах ни уборка, ни ремонт, как правило, не приносят чувства законченности, достижения пусть даже временного идеала. Такой дом, как голодная пасть, горазд поглощать и переваривать все усилия, направленные на его облагораживание. Я помнила Салли как очень, не по годам, развитую… но не могла вообразить, что обновлением отделки заниматься она будет сама. Строго говоря, я вообще не понимала, чем она там занята. И, пожалуй, не очень-то хотела понять.

Некоторое время спустя я встретила Салли в магазине, в который обычно не заходила – и мне, конечно, было любопытно, помнила ли подруга о том, что в этом конкретном месте меня обычно застать нельзя. Так или иначе, она была там, когда я вошла, – в тех же свободных брюках, но в белой блузке. Блузка смотрелась еще хуже, чем прежний джемпер, потому как была грязнее. Синий осенний плащ – кажется, тот же, в котором Салли ходила в школу, – плотно облегал ее ставшую заметно нескладной фигуру. Моя подруга казалась неряшливой, но что еще страшнее – нездоровой. Нервно сгребая продукты в очень древнюю дорожную сумку, она сиротливо маячила у дальней стороны прилавка, где никто больше не стоял – и это несмотря на полный людей торговый зал. Я твердо прошествовала к ней.

– Доброе утро, Салли.

Сперва она прижала к себе уродливую сумку, как будто я собиралась ее отнять; уже в следующую секунду – приняла нарочито расслабленный вид. Потом, не говоря ни слова, она развернулась – и зашагала к выходу.

– Ваша сдача, мисс! – обеспокоенно крикнул ей вслед молодой продавец.

Но она уже ушла. Другие женщины в магазине с любопытством смотрели ей в спину, будто какой-нибудь городской знаменитости. Затем ряды покупателей сомкнулись вдоль той части прилавка, где она стояла.

– Бедняжка, – неожиданно сказал продавец. Женщины злобно посмотрели на него, а потом оживленно загудели в своем узком кругу.

А затем с Салли произошел несчастный случай.

К этому времени уже не могло быть сомнений, что с ней что-то не так. Я всегда была почти единственным ее «контактом» в городе, и ее поведение по отношению ко мне мешало оказать помощь. Дело не в том, что мне не хватало воли или, как мне кажется, смелости; но я не могла решить, как подступиться к этой задаче. Так время и прошло в раздумьях, а потом Салли угодила под машину. Какие бы тучи над ней ни сгустились, они явно затуманили ей здравый взгляд на вещи – ибо, насколько я сумела выяснить, Салли попала под грузовик на Хай-стрит, выйдя из здания почты. Вскоре после этого я узнала, что она стала отказываться от доставки писем к себе домой, настаивая на том, чтобы их оставляли до востребования.

Когда ее доставили в поселковую больницу, за мной послала тамошняя медсестра по фамилии Гарвис. Все знали, что я – подруга Салли.

– Вы знаете, кто ее ближайший родственник? – строго спросила она.

– Сомневаюсь, что они у нее остались, – был мой ответ.

– А друзья?..

– Только я, насколько мне известно. Но кто-то же должен был известить ее о кончине доктора Тесслера. Выходит, я просто не все знаю.

Мисс Гарвис на мгновение задумалась.

– Я беспокоюсь о ее доме. Строго говоря, учитывая обстоятельства, полагаю, мне следует сообщить обо всем в полицию и попросить их следить за ситуацией. Но, сдается мне, она сама предпочла бы, чтобы я первым делом справилась у вас. Вы живете близко… можно будет попросить вас время от времени проверять дом?

Думаю, я согласилась главным образом потому, что подозревала – есть что-то в жизни моей подруги, что лучше скрывать от посторонних глаз. Две гостьи для этого дома будет уже слишком много.

– Вот ее ключи.

– Я буду следить за домом, мисс Гарвис. Как думаете, лечение будет долгим?

– Сложно сказать. Но я не думаю, что Салли умрет.

Одна из проблем заключалась в том, что я чувствовала себя обязанной выполнить это задание без посторонней помощи. Я не знала никого в городе, кто отнесся бы к трудному положению Салли с той чувствительностью и деликатностью – и даже любовью, – которые, как я подозревала, были необходимы. Стоит ли мне обыскивать этот дом? Несомненно, на это я не имела права – но, с другой стороны, я могла пойти на подобное прегрешение ради блага и интересов подруги. Впрочем, что и говорить – на этот шаг меня толкал в том числе и чистый интерес. Но вовлекать других было нельзя. Если кому-нибудь попадется на глаза эта одиозная гостиная, репутация Салли в обществе всяко пострадает.

В заключение мисс Гарвис предположила, что мне, возможно, следует немедленно нанести первый визит. Я вернулась домой пообедать. Затем отправилась в путь.

Первым делом я обнаружила, что Салли держала абсолютно все двери в своем доме запертыми – и что остатки нашего с ней чаепития давностью в несколько недель до сих пор можно найти в гостиной. К счастью, еду убрали – остались только тарелки, чашки и ложки, да еще чайник с присохшими ко дну чаинками. Я прошлась по набору ключей – больших до неприличия, как и все местные замки, – и примерилась к двери в комнату, примыкающую к гостиной и встроенную, насколько я понимала, в заднюю часть дома. Как только один из ключей провернулся в замке и дверь отошла от косяка, мои ноздри защекотал неприятный затхлый запах. Свет в комнате не горел. Возможно, здесь я нашла пресловутую библиотеку доктора Тесслера?

Я пошарила по стене в поисках выключателя, но ничего не найдя, сделала робкий шаг через порог. Никогда, похоже, не приходилось мне видеть комнату, настолько погруженную в темноту. Дух застоя накатил еще сильнее, спровоцировав легкий дискомфорт в горле. Я решила повременить, отложить на потом задуманное исследование, а потому закрыла дверь и пошла наверх. Комнаты первого этажа – их было две, под ними располагалась идентично спланированная пара помещений, – отличались высокими потолками, поэтому лестницы здесь забирали круто ввысь. Вообще, многое в этом доме производило такое впечатление, будто его намеренно спланировали и построили неудобным. В первой комнате, чей замок потребовал от меня еще немного возни с ключами, не оказалось ничего, кроме каких-то гор бумаги, наваленных одна на другую; снова – все ветхое, неухоженное. Пыль и грязь здесь так давно никто не убирал, что стены и бумажные штабели буквально засалились. Одна только мысль о том, чтобы разворошить всю эту неухоженную груду свитков и рукописей, заставила меня содрогнуться.

Вторая комната оказалась спальней – занимаемой, предположительно, Салли. Окна были плотно зашторены, и мне пришлось включить свет. «Скудная меблировка» – именно это клише пришло на ум при взгляде на здешнее убранство; скудная, еще более древняя и побитая временем. Высокие потолки, тяжелые гипсовые карнизы и массивная гипсовая же розетка в центре потрескавшегося потолка подчеркивали убого-анахроничную обстановку. Однако там стоял более современный двуспальный диван – очень низкий и выглядевший так, будто на нем спали, но не перестилали несколько недель кряду. Я взялась за рукоятку ящика шаткого туалетного столика, подергала на себя – тот страшно скрипел и, похоже, заклинил. Оказалось, внутри было сложено затрепанное и заношенное нижнее белье Салли. Я в растерянности оглянулась на темно-зеленые шторы – длинные, из очень тяжелой ткани.

Расследование складывалось удручающе, но я решила поупорствовать.

Второй этаж выглядел так, будто изначально это была одна комната, куда можно было попасть с небольшой лестничной клетки. Здесь все переоборудовали – без надлежащего умения и уж точно без квалификации; видимо, намеревались воздвигнуть тут перегородку, чтобы установить ванную и туалет, а также сколько-нибудь удобный проход между ними. Мог ли дом изначально быть спроектированным без этих необходимых удобств? В случае чудаковатого доктора Тесслера все казалось возможным. Мне сразу вспомнился лимерик:

Но было здесь что-то, что мне показалось не только убогим, но и смутно пугающим. Дверь, ведущая с небольшой лестничной клетки в единственную комнату, выглядела так, будто ее взломали силой, причем изнутри. Что характерно, открывалась-то она изначально именно наружу. Этот ущерб, судя по всему, нанесли не столь недавно – хотя, не спорю, не так-то просто на глаз датировать подобные вещи, – но разбитая дверь до сих пор понуро висела на одной только массивной нижней петле, и из-за нее в комнату вообще с трудом получалось пройти. Действуя очень осторожно, я продвинула ее немного вперед – и вся эта покореженная конструкция пронзительно завизжала. Тогда, боязливо прошмыгнув в косой проем, я настороженно заозиралась.

Первоначальный вид комнаты был полностью изменен, когда установили решетчатый каркас, отделявший ванную, покрытый вздутым темно-коричневым лаком. За ним я, сама того не ожидая, наткнулась на гору порченных временем игрушек. Детская комната, надо полагать. Сквозь щель между распашной дверью и ее рамой я изучила решетки на окнах – ужасно прочные с виду; затем снова посмотрела на игрушки – и только теперь поняла, что это чучела реальных животных. Они были заплесневелыми и изъеденными молью, но все равно было видно, что некоторым досталось не только от времени и условий, но и от чьей-то жестокой руки. В нескольких дюймах от туловища барсука лежала его разлагающаяся лапа; еще чуть поодаль – отрубленная чем-то вроде садового секатора голова птицы с причудливым узором оперения. Вид зловещий – как, впрочем, и любой другой вид в этом доме.

Что Салли делала целыми днями? Как я и подозревала, точно не убиралась здесь. Все, что мне оставалось изучить, – кухонные помещения и библиотеку покойного доктора.

В подвале нашлись странные остатки еды и свидетельства того, что недавно здесь что-то готовили, хотя и без успеха. Я была почти удивлена, обнаружив, что Салли питается не одной лишь солнечной энергией. Но в целом подвал не вызывал ничего, кроме знакомого чувство изумления перед масштабами и сложностью приготовления пищи в домах наших прадедов среднего класса.

Я огляделась в поисках свечи. Заглянула в ящики, шкафы, пошарила по тумбочкам. Нигде – и ничего. В любом случае, подумала я, недоверчиво косясь на тени, углубленные подступающими сумерками, одной свечи мне бы не хватило, чтобы осветить библиотеку от угла до угла. В следующий раз захвачу мощный отцовский фонарик.

Кажется, пришла пора уходить. Хорошо, что я не сняла пальто. В доме ничего такого, что указывало бы на разгадку тайны Салли, не нашлось. Может, она принимала наркотики? Нет, как-то уж слишком надуманно. Я выключила свет на кухне, поднялась на первый этаж, а затем, закрыв входную дверь, спустилась обратно в сад. Я посмотрела на сломанные входные ворота с новым подозрением. Спустя некоторое время я вспомнила, что не заперла ни одну из внутренних дверей в доме.

На следующее утро я посетила больницу.

– В некоем смысле, – сказала мисс Гарвис, – вашей подруге гораздо лучше, что весьма удивительно.

– Могу я ее увидеть?

– Боюсь, что нет. К сожалению, у нее была очень беспокойная ночь. – Мисс Гарвис сидела за столом с большой рыжей кошкой на коленях. Пока она говорила, та смотрела ей в лицо с выражением тихого интереса на мордочке.

– Ее мучают боли?

– Не совсем. – Мисс Гарвис почесала кошку за ухом, помолчала, а потом добавила: – Она всю ночь напролет плакала. И разговаривала сама с собой. Скорее в истерике, чем в бреду. В конце концов нам пришлось перевести ее в отдельную палату.

– И что она говорила?

– Было бы низко по отношению к нашим пациентам пересказывать то, что они говорят, будучи очевидно не в себе.

– Я вас понимаю. И все же…

– Могу только признать, что совершенно не понимаю, что с ней сейчас происходит. Что творится у нее в голове. Да, это шок… но какая эмоция провоцирует его, я пока сказать не могу. – Кошка спрыгнула с колен мисс Гарвис на пол, прошла мимо меня, потерлась о мои ноги. Хозяйка проследила за ней взглядом. – Вы же были у нее дома?

– Да, заскочила на несколько минут.

– Там все в порядке? – Она явно хотела задать гораздо более детальный вопрос, но ее что-то остановило.

– Да, насколько могу судить, – решила и я обойтись кратким ответом.

– Тогда, пожалуйста, принесите оттуда кое-какие вещи… ну, когда навестите Салли в следующий раз. Думаю, я могу поручить вам такое дело.

– Хорошо, попробую. – Вспомнив о доме, я задумалась, что́ оттуда так срочно могло понадобиться. – Загляну к вам завтра. – Кошка, мурча, проводила меня до двери. – Надеюсь, я смогу увидеть Салли.

Мисс Гарвис только кивнула.

И все-таки я не могла проигнорировать ту заднюю комнату, где не горел свет. Да, я ее боялась, но любопытство было сильнее страха – даже страха перед неизведанным, который сам по себе сильнее оторопи перед чьей-то скверной тайной. Ох, если бы я только смогла заручиться чьей-то помощью! Увы, но только сейчас я остро осознала – как только Салли выбыла из моей жизни, я осталась практически в одиночестве.

Снова войдя в гостиную, я сняла намокшие под дождем плащ и берет и, проявив некое благоразумие, оставила их не слишком далеко от входной двери; немного постояла у зеркала, расчесывая спутавшиеся волосы. Смеркалось; порывистый ветер направлял струи дождя прямо в большое эркерное окно, укрепляя власть темноты в доме и превращая мир снаружи в отгороженную волнистой мембраной недостижимую даль. Оконная рама, как я заметила, сильно протекает – на полу уже собрались лужи.

Подняв воротник свитера, я достала фонарик и направилась прямо к интересующей меня комнате. Почти сразу луч электрического света помог мне найти выключатель. Он располагался на обычной высоте, но примерно в трех футах от дверного проема – будто бы специально, чтобы тот, кто входил сюда, не мог дотянуться до него в первые же секунды.

Я много раздумывала о том, что ждет меня здесь, но открытие все равно удивило меня. «Родные» стены комнаты кто-то обложил каменной кладкой в три ряда – заползающей даже на потолок, образуя подобие арочного свода. Кладка была уложена неумело, выглядела так, будто свод вот-вот рухнет. Внутренняя часть двери была укреплена одним листом железа. Окна вообще не осталось; примитивная система электрического освещения имелась, но ни отопления, ни вентиляции, похоже, не было предусмотрено. Вероятно, предназначалась эта комната для пережидания воздушных налетов – она явно успела «пожить» в подобном виде какое-то время. Тем страннее было обнаружить в этом каменном мешке следы чьего-то бытования.

В этом жутком помещении стояло с десяток книжных полок из неотделанного дерева, заставленных заплесневелыми фолиантами, несколько потертых кресел, большой рабочий стол, заваленный бумагами, и койка, которая, как и кровать наверху, имела следы недавнего использования. Самыми странными вещами были маленькая пепельница рядом с кроватью, заваленная окурками, и пустая чашка из-под кофе. Я подняла подушку; белье Салли лежало под ней – не сложенное, а просто засунутое кое-как. Трудно было устоять перед неприятной мыслью, что сперва она спала в комнате наверху, а потом по каким-то причинам спустилась в эту комнату-пещеру, из которой, как она сама говорила, ее отец никогда не выходил.

Видит Бог, я руководствовалась больше воображением, чем доводами рассудка, когда предполагала, что доктор Тесслер в какой-то момент жизни обезумел, и это помещение ему заменило палату с мягкой обивкой стен. Казалось невероятным, что все детство Салли ее отец провел в своего рода заточении. Кроме того, комната ужасным образом напоминала склеп. Возможно, доктор возомнил себя кем-то из тех провидцев, которые посвящали себя размышлениям о Конце и окружали себя символами смертности, как Донн с его саваном? Трудно было представить Салли в этой же роли. Думаю, какое-то время я сопротивлялась осознанию мало-мальски правдоподобных сценариев, придавая серьезный вес всяким иным догадкам, лезущим мне в голову. Хорошо, если все-таки каземат, а не склеп и не место заточения, – значит, в этом доме есть от чего защищаться? Допустим. Вполне убедительно. Запертые двери, запустение верхнего этажа, странное поведение Салли – все это укладывается в картину. Я погасила тусклую лампочку, висящую на витом шнуре.

Запирая дверь библиотеки, я задавалась вопросами о неизвестных бедствиях, которые мог повлечь вчера мой несвоевременный уход отсюда. Я сделала несколько шагов обратно по коридору из библиотеки в гостиную, вся в своих мыслях, но при этом – настороже. Но мысли на поверку оказались неглубоки, а моя бдительность – недостаточна; ибо, когда я вернулась в гостиную при почти полностью исчезнувшем дневном свете, я увидела его и вся обмерла, не готовая к зрелищу.

Он явил себя на считанные секунды, как мимолетная вспышка. Он, похоже, с умыслом встал прямо у большого эркера, дающего какое-никакое освещение с улицы – точно хотел, чтобы я его видела. Он стоял вполоборота, так, чтобы лицо – кипенно-белое и усушенное, как у мумии, с проступающим сквозь кожу черепом, – все же различалось хотя бы отчасти; угадывалась и высокая линия тонких, как паутина, волос. Думаю, он был одет в черное – во что-то вроде фрака или сюртука. Единственное, что я разглядеть не смогла, – это, конечно, глаза. Излишне говорить, что он исчез почти сразу, как только я обратила на этот чуждый, слегка ссутуленный силуэт внимание; сразу – но все же почти, не в мгновение ока, оставив мне целую секунду, чтобы моргнуть. Первой моей мыслью было то, что мне явился сам доктор Тесслер – живой или мертвый, – но уже вскоре я сочла, что такого всяко не может быть.

В тот вечер я попыталась рассказать обо всем отцу. Я всегда считала его добрейшим из людей, но могучие волны взрослой жизни уж слишком разнесли нас по сторонам. Что ж, от него я хотя бы смогу получить неожиданный, нетривиальный ответ. Когда я закончила свой рассказ – хотя я не выложила ему прямо-таки все, – он, до этого крайне внимательно слушавший и задававший проницательные вопросы касательно тех или иных лакун моей истории, сказал:

– Если тебе интересно мое мнение, я им поделюсь.

– Конечно, давай!

– Как по мне, тут все просто. Вся эта кутерьма с Салли – совершенно не твоя забота. – Эти слова прозвучали резковато, и он улыбнулся – хотя взгляд его остался очень серьезным.

– Но я… я неравнодушна к Салли. Кроме того, мисс Гарвис попросила меня…

– Мисс Гарвис попросила тебя заглянуть и посмотреть, не пришла ли почта – и все ли в порядке в целом. Изучать дом сверху донизу при этом необязательно, правда же?

Тут он, конечно, был прав – но не железно прав.

– Салли не позволяет почтальону доставлять почту, – возразила я. – Она забирала свои письма из почтового отделения сама – до того, как ее сбили. Понятия не имею почему.

– И не пытайся понять, – сказал отец.

– Но кого я видела? Черт с ним, с правом ходить по чужому дому, – тот человек…

– Мел, – сказал мой отец, – кто из нас писатель? Разве к этому времени ты не заметила, что жизнь каждого человека полна вещей, которые другим понять попросту не дано? Если что-то тебе до конца и понятно – это ситуация из ряда вон. Знавал я одного типа – свел знакомство, когда только приехал в Лондон… – Тут он умолк ненадолго и развивать мысль не стал. – К счастью, жизнь и не требует от нас всеохватного понимания. И уж точно она не требует от нас слишком пристального интереса к делам других.

Совершенно сбитая с толку, я ничего не сказала. Отец похлопал меня по плечу.

– Знаешь, иногда, при плохом свете, людям всякое чудится… особенно тонко чувствующим девочкам вроде тебя, Мел. – Прошло уж столько лет с моего детства, а он все еще зачем-то называл меня «девочкой».

Когда я поднималась наверх, чтобы лечь спать, мне пришло в голову, что снова кое-что забыла; а именно – забрать «кое-какие вещи» Салли.

Естественно, мисс Гарвис первым делом спросила меня именно о них.

– Мне очень жаль. Я забыла. Наверное, из-за дождя, – рассыпалась я в извинениях, как ученица перед учительницей.

Мисс Гарвис слегка цокнула языком. Но ее мысли были заняты другим. Она прошла к двери, выходящей из ее кабинета на сестринский пост.

– Серена!

– Да, мисс Гарвис? – донесся голос младшей медсестры.

– Проследи, чтобы меня не беспокоили какое-то время, хорошо? Я скажу тебе, когда закончу свои дела.

– Да, мисс Гарвис. – Дверь робко затворилась изнутри.

– Я хочу сказать вам кое-что по секрету, – сказала она, повернувшись ко мне.

Я улыбнулась. Заранее оказанное доверие редко бывает оправданным.

– Вам известны наши распорядки. Мы взяли ряд анализов у Салли. Один результат у нас вызвал весьма конкретные подозрения. – Мисс Гарвис чиркнула спичкой о запальник у себя на столе и, кажется, на мгновение забыла, что это все – ради сигареты, зажатой у нее в пальцах свободной руки. – Вы знали, что ваша подруга беременна?

– Нет, – ответила я. – Но это, в принципе, могло бы кое-что объяснить.

– Конечно, я вам о таком говорить не должна. Частная жизнь наших пациентов – дело неприкосновенное. Но состояние Салли до того аномально… говорите, вы не знаете, есть ли у нее живые родственники?

– Их нет. Я к вашим услугам.

– Вы не могли бы поселить ее у себя? Не прямо сейчас, конечно, а как мы выпишем ее – хотя бы на первое время. Салли явно нужна компания.

– Она не согласится жить со мной. Я ей уже предлагала.

Мисс Гарвис удивленно выпустила дым:

– Зачем?

– Боюсь, это мое дело.

– Вы не знаете, кто отец?

Я промолчала.

– Не то чтобы Салли была молодой девушкой. Честно говоря, есть в ее состоянии такие особенности, которые мне решительно не нравятся.

Настала моя очередь задавать вопросы.

– Разве авария не сказалась на здоровье плода?

– Как ни странно, нет. Не иначе как чудом… или по безмерно счастливому стечению обстоятельств, – добавила мисс Гарвис, явно рассчитывая щегольнуть широтой взглядов на вещи. Похоже, дальше с ней не продвинуться.

Заверив мисс Гарвис, что, когда придет время, я приглашу Салли к себе еще раз, я снова поинтересовалась, могу ли повидать ее.

– Мне жаль, но о том, чтобы Салли с кем-то встречалась, не может быть и речи, – было мне ответом.

Ну, хорошо уже то, что мисс Гарвис больше не просила меня разыскать «кое-какие вещи», – хоть я и чувствовала себя виноватой из-за своей забывчивости. Но у меня не было теперь никакого желания возвращаться в тот дом. Я не могла объяснить мисс Гарвис мои истинные причины, но преданность Салли продолжала тяготить меня – срочно стоило что-то по этому поводу предпринять. Более того, нельзя допустить, чтобы кто-то отправился в тот дом вместо меня. Похоже, оставалось только порыться по собственным закромам – и выдать свой скарб за вещи Салли. Не думаю, что в ее нынешнем состоянии она не примет подмену.

Но на следующее утро я задалась уже другим вопросом – реально ли положить конец злу в доме Салли? Может, мне стоит принять там какие-то меры? Состояние моей подруги едва ли обнадеживало – меня пока волновала не столько ее беременность, сколько именно что здоровье души, – и сомневаться в том, что нужно предпринимать скорейшие действия того или иного рода, не приходилось. Но что я могу? Пригласить священника? Спалить этот дом? Вряд ли первое поможет против чего-то столь зримого, как тот человек у окна; вряд ли второе уничтожит ту комнату-каземат, укрепленную кладкой. Может, мне и впрямь надо отступиться, сдаться?.. Я обдумывала идею долго, серьезно. До сих пор казалось, что моим самым сильным мотивом в этом деле оставалась всеохватная жалость к Салли.

И я не отступилась.

Снова в больницу я решила не ходить, не зная, что там делать и о чем говорить с мисс Гарвис. Вместо этого я снова направилась в дом. Несмотря на мой ужас перед этим местом, я решила, что смогу найти новую подсказку, а там уже и разработаю план действий. Стоило повнимательнее изучить старые бумаги, заглянуть в библиотечные книги. Идея спалить дом все еще не шла у меня из головы – если о чем и стоило печься, то лишь о риске для соседей. Мой волюнтаристский настрой, слава богу, не до конца отметал здравый смысл.

Но за распашными воротами я вдруг совершенно пала духом – чего со мной никогда ранее не случалось ни в ходе этих событий, ни в какую-либо более раннюю пору. Мне стало очень плохо, и я даже испугалась, что потеряю сознание. Напряженное до предела, мое тело будто утратило реальность, его границы размылись.

Затем я поймала на себе взгляд мальчишки-посыльного из магазина мистера Орберта. Он смотрел на меня от крыльца зубоврачебной клиники, стоящей через дорогу. Я, сдается мне, представляла собой странное зрелище – во взгляде парнишки читалось недоумение пополам с любопытством, и он даже слегка разинул рот. Мне этот посыльный был знаком, и уж на его-то глазах по целой уйме причин мне стоило вести себя как следует – за худыми плечами мальчишки маячило все совокупное общественное мнение нашей округи. Сделав глубокий вдох, а за ним – еще один, я вытащила из сумочки увесистую связку ключей и как можно спокойнее поднялась по лестнице.

Оказавшись внутри дома, я пошла прямиком в подвал с надеждой выпить стакан воды. Теперь, когда курьер мистера Орберта больше не таращился на меня, я почувствовала себя даже хуже, чем на улице. Без оглядки рухнув на ближайший из двух колченогих кухонных стульев, взмокшая, в пропотевшей и казавшейся невыносимо тяжелой одежде, я не нашла в себе сил поискать стакан или даже добраться до крана.

Услышав тяжелую поступь на лестнице, ведущей в кухню, я все-таки потеряла сознание.

Я пришла в себя от звуков животного – от сопящего и хрюкающего вопля, идущего откуда-то сверху. Должно быть, я какое-то время прислушивалась и даже пыталась, хотя и тщетно, идентифицировать животное, прежде чем немного пришла в себя и заметила Салли – прислонившуюся к комоду и смотрящую на меня.

– Салли? Это ты?..

– А кто же еще, скажи на милость? Это ведь мой дом.

На ней больше не было засаленных брюк, она была одета весьма своеобразно – но здесь, полагаю, не стоит вдаваться в детали, дабы не порочить ничью честь; и еще в одном отношении перемена в ней стала слишком очевидна – глаза Салли обрели отталкивающую безжизненность. Ее лицо, невероятно миленькое и округлое прежде, побледнело и исхудало – за кожей теперь тоже угадывался череп. Голос стал напоминать сухое карканье – как если бы она перенесла какую-то неприятную операцию на гортани.

– Отдашь мне ключи?

Мне было трудно понять, что она говорит, и мое осоловелое состояние не облегчало ситуацию. Я встала крайне неуклюже, а Салли уставилась на меня своими изменившимися глазами. Я лежала на каменном полу. Острая боль пронзила затылок и шею.

– Рада, что ты чувствуешь себя лучше, Салли. Вот уж не ждала тебя встретить здесь.

Эти мои слова прозвучали невероятно глупо.

Она ничего на это не сказала, просто протянула руку – серую, костлявую, увитую ярко проглядывающими вспухшими венами. Я протянула ей увесистую связку ключей, на миг задумавшись, как она проникла в дом без нее. Животное над нами продолжало беспрерывно скулить; к его голосу присовокупился шум, похожий на ворчание борова. Я невольно и с некоторой опаской подняла взгляд к потолку.

Салли забрала ключи – плавным, мягким жестом, без резкости. Затем, будто подражая мне, она уставилась немигающими глазами вверх – и вдруг пронзительно, резко и визгливо, рассмеялась, застав меня врасплох.

– Ты любишь детей, Мел? – спросила она. – Хочешь посмотреть на моего ребеночка?

Меня этот вопрос пробрал до костей, и я точно не помню, как отреагировала. Салли теперь, казалось, была полна ужасной гордости.

– Поверь мне, Мел, – сказала она, – есть способы прийти в этот мир, которые ты даже не можешь себе представить.

Меня снова начало трясти, но Салли схватила меня своей серой рукой и потащила по лестнице в подвал.

– Хочешь, будешь крестной мамочкой? Познакомься со своим крестником, Мел.

Звуки доносились из библиотеки. Я вцепилась в перила. Несмотря на весь тот туман, что заволок мне ум, я все же поняла, что странные «хруп-хруп», вклинившиеся в звериную какофонию, издают книги доктора Тесслера, которые кто-то рвет. Но именно гортанные и хриплые завывания невидимого существа заставили мое сердце покрыться инеем.

Или сталью… ведь когда Салли потянулась, чтобы оттащить меня от перил и уволочь за собой в биб-лиотеку, я внезапно поняла, что у нее совсем нет сил. Что бы ни случилось с ней, этот опыт явно ее изрядно вымотал.

Я высвободилась из ее хватки, отпустила перила и поспешно зашагала к выходу. Тогда Салли принялась царапать мне лицо и шею; я энергично отпихивала ее и даже отвесила раз-другой суровую пощечину. Тогда Салли понесла своим неестественным ломким голосом громкую околесицу, будто выкликая существо в коридор. Она полосовала и терзала меня своими отросшими за время пребывания в больнице ногтями, попутно лопоча приторные, отдающие умопомешательством нежности в адрес звереныша в библиотеке.

Наконец я обнаружила, что мои руки сомкнулись на ее шее – ничем не прикрытой, несмотря на холодную погоду. Я больше не могла терпеть этот надломленный голос. Она принялась бить меня ногами; у ее туфель, казалось, были металлические носы – ну или сами ее ноги, пришла мне в голову абсурдная мысль, сделались стальными. Навалившись на нее всем телом и опрокинув на пол коридора, я сумела-таки сбежать из дома.

На улице меня встретила темень – но почему-то не такая густая, как внутри.

Оказалось, силы не оставили меня совсем – я даже смогла бежать.

Я уехала на две недели – хотя, в общем-то, это было последнее, чего мне хотелось. По истечении этого срока, когда приближалось Рождество, я вернулась в дом своих родителей. Как бы я ни боялась Салли, менять устоявшийся жизненный уклад из-за нее я не собиралась.

Зимой время от времени я оглядывалась на дом Салли, проходя мимо того тупика, где он стоял. Я ни разу не замечала, чтобы хоть одно окно горело, да и в целом логово доктора Тесслера имело все тот же запустелый вид. От мисс Гарвис я узнала, что Салли в какой-то момент просто исчезла из больницы.

– Исчезла? – переспросила я недоверчиво.

– Да, и задолго до назначенной выписки.

– И как это произошло?

– Медсестра на ночном обходе заметила, что ее кровать пуста.

Мисс Гарвис посмотрела на меня так, будто я что-то обо всем этом знала. Будь здесь неподалеку Серена, ее наверняка попросили бы проследить, чтобы нас не беспокоили.

Салли вернулась не так давно, чтобы ее пропажу заметили в городе. Вскоре о ней и вовсе перестали упоминать. Но затем, в день между Пасхой и Троицей, она сама объявилась у меня на пороге.

– Привет, Мел. – И снова разговор начала она – все та же, какой была всегда до своего странного прибытия прошлой осенью, беззаботная и рассеяно улыбающаяся. Теперь на ней красовалось простое белое платье.

– Салли! – только и воскликнула я.

Наши взгляды встретились. Она понимала, что ей придется сразу перейти к делу.

– Я продала свой дом.

– Говорила же я тебе, он слишком для тебя велик, – кое-как нашлась я с ответом. – Ну, ты заходи…

И она вошла.

– Вместо него купила коттедж на Кикладских островах.

– Чтобы работать там?

Она кивнула.

– Разумеется, это было недешевое жилье. Но отец оставил мне куда больше, чем я от него ожидала.

Я пробурчала в ответ нечто невразумительное.

Устроившись на большом диване, Салли поднесла руку к лицу и посмотрела на меня через пальцы.

– Мел, я бы хотела, чтобы ты переехала и осталась жить со мной. Правда, чего тебе здесь торчать? Ты – птица вольная, так будь же моей гостьей.

Психологи, вспомнила я, обнаружили, что относительная неполноценность женщин в том, что считается «сугубо интеллектуальной сферой», обусловлена тем, что еще в детстве их любознательность всячески подавляли.

– Спасибо, Салли. Но я вполне счастлива здесь, знаешь ли.

– Будь честна, Мел. Это ведь не так.

– Нет. Не счастлива.

– Ну что ж?..

Скорее всего, однажды я приму это предложение.

Мертвые идут!

Джеральду никогда не давили на слух церковные колокола, но тот памятный вечер в Холихэвене заставил его пересмотреть свое мнение. Хотя он пробыл в этом городе всего ничего, звон уже начал действовать ему на нервы.

Он слишком хорошо осознавал опасности, связанные с женитьбой на девушке на двадцать четыре года моложе его самого, чтобы усугублять их обычным медовым месяцем. Странная сила любви Фрины унесла их обоих от прежнего «я»: прежний бессистемный и непринужденный подход к жизни у Джеральда сменился почти архитекторской сметкой в вопросах построения семейного счастья. Фрина, прежде казавшаяся холодной, разборчивой девушкой, теперь была согласна на все, лишь бы он был рядом.

– Если поженимся в июне, медовый месяц придется отложить до самого октября, – сказал ей Джеральд и пояснил с серьезной улыбкой: – Если бы мы встречались дольше, я бы успел расквитаться с делами. Увы, пока что они приковывают меня к месту. – Он ничуть не приукрасил свое положение на работе – потому что оно было менее влиятельным, чем он внушал Фрине. Да и в их случае было бы невозможно встречаться дольше, ибо то, что называется «период ухаживаний», началось для них в день знакомства – то есть менее чем за шесть недель до дня их свадьбы.

– «Деревня, – процитировал Джеральд, когда они с Фриной садились в пригородный поезд на захолустной станции-развязке, – это, если верить молве, такое место, откуда можно дойти до самой лондонской Ливерпуль-стрит – но только к старости…» – Уж теперь-то он имел право шутить о возрасте – хотя, пожалуй, пользовался этой привилегией слишком уж часто в последние дни.

– Чьи это слова? – полюбопытствовала Фрина.

– Бертрана Рассела.

Ее глаза, огромные на крошечном личике, уставились на него.

– Правда, – с улыбкой подтвердил он.

– А я и не говорю, что неправда.

Она продолжала смотреть на него. В старинном купе горела романтичная газовая лампа, и в тусклом свете он не разглядел, улыбается она в ответ или нет. Он решил сомнение в свою пользу – и запечатлел на ее губах поцелуй.

Машинист дал свисток, и поезд с грохотом влетел в темноту. Ветка до того резко отклонилась от основной, что Фрина чуть не свалилась со своего сиденья.

– Почему мы идем так медленно, если местность такая плоская?

– Потому что инженер проложил линию вверх и вниз по холмам и долинам. Их здесь не стали ровнять или прорезать, не сделали насыпь – мы следуем природному ландшафту. – Сообщив об этом Фрине, он испытал какое-то странное удовольствие.

– Тебе-то откуда знать? Джеральд! Ты говорил, что раньше не был в Холихэвене.

– По такому принципу построено большинство железных дорог на востоке Англии.

– Значит, даже если поезд идет по равнине, мы все равно едем медленно?

– В этих краях время имеет существенно меньшее значение.

– Стоило сказать, что я ненавижу посещать те места, где всем наплевать на время – и где ты уже бывал. Мне нужно особое место, которое всегда будет ассоциироваться у тебя со мной.

Джеральд не стал бы клясться, что эти слова точно выражают его мысли – но сами по себе, они облегчили его сердце.

Вокзал Холихэвена вряд ли мог быть построен во времена великолепия города, ибо та пора осталась в средних веках; но он по-прежнему выглядел куда более впечатляюще, чем то, что строят сейчас. Протяженные платформы вполне могли предоставить маневр и лондонским экспрессам, давно уж сюда не въезжавшим; в зале ожидания уместно было провести время даже иностранным августейшим особам, пожелай они посетить город. Масляные лампы на насестах, смахивающих на попугаячьи, освещали персонал в уни форме числом в два человека. Эти мужчины, как и все уроженцы Холихэвена, выглядели как моряки, что привыкли к лихим штормам.

Станционный смотритель и носильщик, как их опознал Джеральд, наблюдали, как гости приближаются к платформе – он с тяжелым чемоданом в руке, она с сумочкой, ничуть не стесняющей ее легкую, грациозную поступь. Джеральд видел, как эти двое обменялись меж собой какими-то ремарками, но никто не выступил вперед с предложением помощи; чтобы предъявить билеты, ему пришлось опустить поклажу на землю. Прочие пассажиры уже давно покинули платформу.

– Где у вас тут гостиница «Белл»? – спросил Джеральд. Ее он нашел в справочнике – что не составило труда, ибо других постоялых мест в Холихэвене попросту не имелось. Но пока Джеральд говорил – и прежде, чем контролер успел ответить, – из темноты донесся до них утробный колокольный звон. Фрина невольно схватила мужа за рукав.

Не обращая внимания на пару, станционный смотритель, если это был и вправду он, сказал своему коллеге:

– Что-то они сегодня рано.

– Есть на то причины, – ответил носильщик. Тогда смотритель кивнул и с беспечным видом убрал билеты в нагрудный карман.

– И все-таки, – настоял Джеральд, – не подскажете, как добраться до «Белл»?

– А у вас забронирован номер? – спросил смотритель с прищуром.

– Конечно.

– На сегодняшний вечер?

– Естественно, – слегка раздраженно ответил Джеральд, недоумевая, к чему вся эта неуместная подозрительность.

Смотритель снова обратился к носильщику:

– Они хотят жить у Паско, смотри-ка.

– Ну да, – вклинился Джеральд, – все верно. Фамилия владельцев «Белл» – Паско.

– Никто не останавливается у Паско, – снизошел до подобия объяснения смотритель. – Но чтобы к ним попасть, вам нужно дойти до Рейк-стрит. – Он изобразил маршрут некой трудноуловимой чередой жестов – с тем же успехом мог бы ничего и не пояснять: – Отсюда – прямо. Потом – вниз по Стейшн-роуд. Потом – сюда, на Рейк-стрит. Вы не проглядите это здание, это я вам гарантирую.

– Спасибо.

Как только они вышли в город, большой колокол снова настойчиво зазвенел вдали.

– Какие тут улочки узкие, – заметила Фрина.

– Тут ничего особо не меняли со Средних веков. До того, как река заилилась, город был одним из важнейших морских портов Великобритании.

– И куда же все подевались?

Хотя пробило всего шесть часов, улочки определенно казались пустынными.

– И где этот чертов отель? – добавил Джеральд в сердцах.

– Бедняга. – Фрина покачала головой, глядя на его тяжелую ношу. – Давай помогу. – Она попробовала ухватиться за ручку одного из чемоданов, но, будучи значительно ниже мужа, явно мало чем могла помочь. Четверть мили ходу спустя она участливо спросила:

– Как думаешь, может, мы уже на нужной улице?

– Едва ли. Тут ведь даже спросить не у кого!

– Может, у них тут что-то вроде фиесты.

– Фиеста в Англии? Звучит как вздор. – Джеральд улыбнулся Фрине, но улыбка тут же сползла с его лица, когда буквально у них над головами раскатисто ударил колокол. Снова.

– Да на кой им этот звон сдался? – пробормотал он. – Хоронят, что ли, кого?

– Поздновато для похорон. – Фрина посмотрела сперва на свои изящные наручные часики, затем – на мужа, немного встревоженная. – В любом случае, на улице не холодно… приятная погодка для восточного побережья.

– Да, надеюсь только, колокола не будут звонить всю ночь.

Вдруг Фрина потянула Джеральда за чемодан:

– Смотри-ка! Мы ее прошли.

Его ноющая рука нехотя оторвалась от тела, и Джеральд, остановившись, оглянулся.

– Как же так получилось? – сконфуженно произнес он.

– Ну… как-то. – Фрина была права: гостиница «Белл» была прямо перед ними, уже в первом проулке. Он мог видеть большой декоративный колокол, свисающий с кронштейна, прикрепленного к зданию примерно в сотне ярдов позади них.

Они вернулись по тому же пути и вошли в вестибюль. К ним тут же подскочила женщина, одетая в темно-синее пальто и юбку, с хорошей фигурой, но слишком уж дико и вызывающе выкрашенными в рыжий волосами. С ее лица прямо-таки сыпалась косметика.

– Мистер и миссис Банстейд? Я Хильда Паско. Дону, мужу моему, нездоровится…

Джеральда одолевали сомнения. Все шло не так, как он запланировал. Нельзя было доверять рекомендациям путеводителя! Проблема отчасти заключалась и в том, что Фрина настояла – если и ехать куда-нибудь, то только туда, где его нога не ступала.

– Мне жаль это слышать, – сказал он.

– Знаете же, какими становятся мужчины, когда хворают? – Миссис Паско взглянула на Фрину, явно рассчитывая на понимание.

– Просто несносными, – откликнулась Фрина. – Тяжелыми на подъем.

– «Но, право, ты – сущий ангел в скорбный день»[4], – процитировала миссис Паско и склонила голову.

– Я? О да. – Фрина просияла. – Так в чем проблема вашего мужа?

– С Доном всегда одна и та же проблема, – пробормотала миссис Паско, затем словно осознала, что выдала это вслух. – Он мучается желудком. С детства у Дона проблема с язвой – слишком уж он чувствительный.

– А нам можно взглянуть на наши комнаты? – вклинился в разговор Джеральд.

– Прошу прощения, – сказала миссис Паско. – Не могли бы вы зарегистрироваться? – Она извлекла из-под стойки потрепанный журнал, обтянутый искусственной кожей. – Нам достаточно имени и адреса. – Она сказала это так, будто Джеральд собирался вписать туда ни много ни мало свою краткую биографию.

Это был первый раз, когда они с Фриной регистрировались в отеле; но его доверия к этому месту не увеличило долгое время, прошедшее с момента регистрации выше.

– В октябре у нас всегда тихо, – заметила миссис Паско, глядя на него. Ее глаза слегка налились кровью. – Полны разве что питейные заведения. И то – не всегда.

– А мы, собственно, и хотели погостить в тишине, – успокоила хозяйку Фрина.

– Тогда вы вовремя, – сказала миссис Паско.

– Мы что, одни во всей гостинице? – спросил Джеральд, тронутый, впрочем, явным желанием хозяйки угодить им.

– Да, если не считать коменданта Шоткрофта. Надеюсь, он вас не смутит. Проживает у меня на постоянной основе.

– Уверена, коменданта мы как-нибудь стерпим, – сказала Фрина.

– Люди говорят, что без мистера Шоткрофта дом был бы другим.

– Ясное дело…

– А почему здесь все время что-нибудь звенит? – уклончиво спросил Джеральд, когда очередной удар колокола прозвучал где-то под самым боком.

Миссис Паско отвела взгляд. Ему показалось, что она выглядит подозрительно под своим стойким макияжем.

– Пономари практикуются, – последовал ответ.

– Хотите сказать, это только разминка? – Джеральд присвистнул.

Хозяйка кивнула.

– Но пусть это вас не тревожит, – ободряюще сказала она. – Пойдемте, я покажу вам ваш номер. Вы уж простите, но носильщика у нас нет.

Не успели они дойти до спальни, как колокол загремел снова, во всю мощь.

– Это самая тихая комната? – нервно спросил Джеральд у хозяйки. – Может, лучше нам устроиться в дальнем крыле гостиницы?

– А вы уже в дальнем крыле. Церковь святого Гутлака[5] – вон там. – Она указала на открытую дверь спальни пальцем.

– Милый, – Фрина взяла Джеральда за руку, – они ведь не будут звонить вечно. Это просто временная подготовка.

Миссис Паско ничего не сказала. Выражение ее лица говорило о том, что она была из тех людей, чье дружелюбие имеет четкий и никогда не превышаемый лимит.

– Ну, если тебя ничего не смущает… – без уверенности протянул Джеральд.

– В Холихэвене живут по своим законам, – заметила миссис Паско с легким вызовом в голосе. «Что-то не нравится – езжайте себе», вот что втихомолку постулировал этот вызов. Джеральд мысленно махнул рукой: он понимал, что хозяйка вела бы себя по-другому, если бы им было куда перебраться.

И все же звон колоколов раздражал его, он становился дерганым.

– Очень симпатичный номер, – заметила Фрина. – Обожаю кровати с пологом.

– Спасибо, – поблагодарил Джеральд миссис Паско. – Во сколько подают ужин?

– В семь тридцать. Вы еще успеете завернуть в бар, если пожелаете.

Сообщив это, она ушла.

– Конечно успеем, – буркнул Джеральд, когда дверь за ней закрылась. – Сейчас всего шесть часов.

– Вообще-то, – произнесла Фрина, стоя у окна и глядя на улицу, – мне церковный звон даже нравится.

– Ну, это главное, – откликнулся Джеральд. – Но во время медового месяца… сдается мне, он будет нарушать атмосферу.

– Не для меня, – возразила Фрина и добавила: – На улице все так же – ни души.

– Наверное, все разбежались по, как бишь там… питейным заведениям.

– Я вот не в настроении пить. Давай просто погуляем по городу, осмотримся.

– Пойдем. Разбирать вещи не будешь?

– Пока не хочу. Сперва я должна увидеть море.

Такая маленькая демонстрация независимости в ней очаровала Джеральда.

Миссис Паско не было за стойкой, когда они проходили через вестибюль, и сверху донизу гостиница, казалось, была наполнена ничем не нарушаемой тишиной; а вот снаружи колокола, казалось, грохотали и перекатывались прямо над их головами.

– Прямо битва небесного воинства! – весело воскликнула Фрина, повышая голос в попытке перекричать звон. – Как думаешь, море – вон там, внизу? – Она показала рукой в ту сторону, откуда они вышли к гостинице.

– Наверное. Похоже, что улица никуда не ведет. Там должно быть море.

– Давай наперегонки!

Она бросилась бежать, не дав ему даже задуматься. Ничего не оставалось делать, как припустить следом. Джеральд лишь надеялся, что его в этот момент никто не видит.

Фрина резко затормозила посреди улицы и протянула к нему руки. Ее макушка едва доставала до его подбородка. Он понимал, что она молчаливо успокаивает его, дает понять: в его летах неспособность за ней угнаться – ничуть не повод для расстройства.

– Правда, красивое?

– Ты про море?

Стояла безлунная ночь, и мало что просматривалось там, в конце улицы.

– Не только.

– Все, кроме моря. Его-то как раз не видно.

– Зато я его чую. Пахнет морем.

– А я вот ничего такого не улавливаю.

Фрина ослабила хватку на нем и склонила голову, прислушиваясь.

– Колокола звонят так громко, как будто тут у них две церкви.

– Думаю, даже больше. В таких старинных городках – всегда по несколько приходов.

Внезапно его поразило значение своих слов в связи с тем, что она сказала. Он ушел в себя, напряженно прислушиваясь.

– О да, – восторженно протянула Фрина. – Где-то здесь еще один храм.

– Да как такое возможно? Не будут же два устраивать тренировку в одну ночь!

– Говорю тебе, так и есть. Левым ухом я слышу звон одних колоколов, а правым – других.

На улице им так никто и не повстречался. Рассеянный свет газовых фонарей падал на мощеный променад, небольшой, но явно часто посещаемый.

– Похоже, все население города практикуется, – заметил Джеральд, и ощутил дискомфорт от собственных слов.

– Рада за них. – Фрина взяла мужа за руку. – Пошли на пляж, поищем море там.

Они прошли по каменным ступеням, явно познавшим на себе и ласку, и гнев моря. Пляж казался таким же каменистым, как и променад, только мостившие камни здесь были грубее и торчали острыми гранями кверху.

– Пойдем прямо – скомандовала Фрина. – Пока не найдем море, не остановимся.

Если бы Джеральд был предоставлен самому себе, он был бы менее воодушевленно настроен. Камни казались очень большими и скользкими, и глаза, казалось, не привыкли к темноте.

– Кстати, Фрина, – окрикнул он, – ты была права насчет запаха!

– Да, Джеральд, море пахнет вот так.

– Охотно верю, дорогая. – Но он был уверен, что так пахнут гниющие водоросли – и именно из-за них камни под ногами так скользили. С такой интенсивной йодной вонью его обонянию еще не приходилось сталкиваться. Энергии на размышления у него почти не оставалось, и продвигаться рука об руку с ней ему оказалось не по плечу. Они лишь изредка перекидывались словом, и после весьма продолжительной паузы Фрина спросила – полным удивления голосом:

– И где же оно, Джеральд? Что это за морской порт… без моря?

Она продолжила идти вперед, но Джеральд остановился и оглянулся. Он подумал, что расстояние, которое они преодолели, слишком велико, но был поражен, увидев, до чего оно велико. Темнота, несомненно, сбивала с толку, но огни набережной показались ему до ужаса далекими, отодвинувшимися к самому горизонту. В его глазах все еще отражались далекие точки, когда он повернулся и посмотрел вслед Фрине. Он едва мог разглядеть ее. Возможно, без него ей шагалось легче.

– Фрина! Дорогая!

Внезапно она громко вскрикнула впереди.

– Фрина!

Ответа он не услышал.

– Фрина…

Ее более-менее спокойный голос вдруг донесся из мрака:

– Отставить панику. Прости, дорогой, я тут на что-то наступила.

Теперь он точно запаниковал.

– С тобой все в порядке?

– Вроде да.

Спотыкаясь, он поравнялся с ней.

– Здесь пахнет еще хуже. – Странный смрад забил ноздри снизу доверху.

– По-моему, это как раз то, во что я наступила, так пахнет. Я как только ногой увязла – так сразу этот запах пошел.

– И что, бога ради, может так смердеть?

– Прости, – с легкой иронией повторила она. – Пошли отсюда.

– Давай вернемся, хорошо?

– Давай, – согласилась Фрина. – Но должна тебя предупредить, все это ужасно разочаровывает. Я считала, что в приморские достопримечательности должно входить море.

– Весь этот город разочаровывает, – протянул Джеральд, глядя, как супруга скребет краем одной из туфель о камни в попытке счистить какую-то грязь. – Я тут вообще ничего хорошего не нахожу. Виноват, Фрина. Поехали куда-нибудь еще.

– Мне нравятся здешние колокола, – осторожно заметила она. Джеральд оставил ее замечание без ответа. – И я не хочу проводить медовый месяц там, где ты уже бывал.

Над пустынным мрачным пляжем пронесся звон. Теперь звук, казалось, обволакивал супругов со всех сторон.

– Похоже, все церкви тут практикуются одновременно. Отдуваются за одну ночь, – пошутил Джеральд.

– Так продлится, пока один приход другой не перезвонит, – предположила Фрина.

– Осторожнее, дорогая. Не подверни ногу.

Шум, когда они достигли маленькой грубой набережной, был таким, что наводил на мысль, что Фрина не шутила.

Вход в кофейню при гостинице «Белл» оказался настолько низок, что Джеральду пришлось пригнуться, проходя под бревенчатой притолокой.

– К чему такое название? – насупилась Фрина, прочтя вывеску. – В прейскуранте же сказано – кофе здесь подают исключительно в гостиной.

– Наверное по принципу lucus а non lucendo[6].

– Это все объясняет. Где сядем?

Джеральд нахмурился при виде настенного светильника – по сути, просто лампочки, ввинченной в допотопный патрон. Откуда в подобных местах эта страсть к тусклому свету, к маломощным лампочкам? Не может же все объясняться одной только экономией.

– Принцип lucus а non lucendo в том, чтобы белое называть черным.

– Не совсем, – донесся голос из полумрака. – Как раз наоборот. У «black» имеется очень древний корень, означающий «to bleach»[7].

Только теперь супруги увидели невысокого мужчину, сидевшего в полутемном углу. Игра света делала его вытянутое лицо похожим на обезьянье.

– Поправка принята, – сказал Джеральд. Они с Фриной заняли лучше всего освещенный столик.

– А чем вы вообще тут заняты? – стал допытываться мужчина из угла.

– Отдыхаем, – как можно беспечнее ответил Джеральд, чувствуя напряжение Фрины. – Мертвый сезон – лучшее время для отпуска, не находите? Вы, полагаю, и есть тот самый комендант Шоткрофт?

– Не полагайте, а располагайте. – Мужчина вдруг резко выбросил руку в сторону и включил ближайший к себе светильник. Его столик был заставлен тарелками с остатками трапезы. Джеральд вдруг понял, что он выключил свет, как только услышал их шаги у входа в кофейню. – Впрочем, можете и не располагать особо – мне пора.

– Мы опоздали к чему-то? – мягко спросила Фрина, сторонница мирных решений.

– Вовсе нет, – ответил комендант глубоким, сердитым голосом. – Мне здесь готовят стряпню за полчаса до прихода остальных. Ненавижу есть в обществе. – Он встал со стула. – Так что, смею надеяться, вы меня извините. – Не рассчитывая, похоже, на ответ, странный мужчина быстрым шагом вышел за дверь. Свет вывески заиграл на его коротких седоватых волосах, блеснул мимолетно в запавших, утомленных глазах.

Но мгновение спустя его лицо снова возникло в дверном проеме.

– Позвоните, – сказал он, и только после этого был таков.

– Здесь и так все кругом звонит, – проворчал Джеральд. – Но не понимаю, что еще мы можем сделать.

Невидимый набат загудел подобно сирене пожарной тревоги, будто извещая приход в «Кофейню» миссис Паско. Женщина с трудом передвигала ноги; похоже, она была пьяна до чертиков.

– Вы не посетили бар, – бросила она, завидев супругов, словно обвиняя.

– Наверное, не приметили нас в толчее, – дружелюбно ответил ей Джеральд.

– В толчее? – нетвердым голосом переспросила она, постояла немного молча, а потом кинула им на стол писанное от руки меню. Супруги сделали заказ, и миссис Паско принесла его сама. Джеральд опасался, как бы ее состояние радикально не ухудшилось, пока она несла тарелки, но, судя по всему, нетрезвость хозяйки, подобно ее дружелюбию, упиралась в хорошо очерченные границы.

– Учитывая обстоятельства, могло быть хуже, – заметил Джеральд. «Хоть что-то здесь не идет наперекосяк, – подумал он. – Блюда хотя бы подали горячими».

– Комплимент повару, – добавила Фрина с нервной полуулыбкой.

– Я все это приготовила сама, – подала голос миссис Паско. – Хотя, зря я вам в этом призналась, правда?

Джеральда очень удивило, что хозяйке удалась готовка в таком состоянии. Ему пришла тревожная мысль о том, что, возможно, у нее было много практики.

– Кофе подаем только в гостиной, – напомнила миссис Паско.

Они перешли туда. В углу гостиной красовалась ширма, расписанная роскошными елизаветинскими дамами в рюшах и чепчиках. Из-под нее выглядывали черные ботинки небольшого размера. Фрина ткнула Джеральда локтем в бок и показала на них. Джеральд кивнул. Пришлось вести пустые, натужные разговоры. Что ж, хотя бы это помещение отличалось надежной шумоизоляцией. Бой колоколов не заглушал разговор в пустой гостиной, хоть отголоски и неслись отовсюду, словно они пили кофе не в провинциальной гостинице, а в осажденной крепости, где в каждой бойнице стояло по пушке.

После второй чашки кофе Джеральд вдруг сообщил, что его терпение на исходе.

– Милый, от них ведь никакого вреда. Разве здесь не уютно? – Протянув ноги к огню, Фрина поудобнее устроилась на стуле с откидной спинкой и просторным сиденьем. Ткань цвета ряски, имитирующая бархат, служила этому деревянному реликту обивкой.

– Когда уже добрых два с половиной часа отовсюду несется этот звон, без передышки – нет, дорогая, это ни капельки не уютно.

– Если бы кто-то из них сделал перерыв, мы бы все равно не услышали. Потому что в это время звонили бы другие приходы.

Минут десять они просидели молча. Потом Джеральд решил, что придерживаться обычной программы отпускников – единственный выход в сложившихся обстоятельствах.

– Давай хотя бы выпьем. Что будешь?

– На твой выбор. Давай так – что ты возьмешь, то и я. – Фрина потянулась у огня, как кошка, разве что не замурлыкала. Джеральд, проигнорировав ее кокетничанье, заметил не без сварливости в голосе:

– Не понимаю, чем тебе нравится эта парильня. Как вернусь, перейдем куда-нибудь.

– Ты просто слишком тепло одет, дорогой, – напевно протянула супруга.

Вопреки ожиданиям Джеральда, в баре, как и во всей гостинице – да что там, во всем городке, – было безлюдно. За стойкой его никто не ждал. Джеральд раздраженно стукнул по медному колокольчику. Резкий, непрошеный звук заставил его вздрогнуть. Из-за двери, спрятавшейся меж стеллажей со спиртным, хмельным привидением выплыла миссис Паско. Она сняла пиджак; ее макияж начал смазываться.

– Коньяк, пожалуйста, Двойной. И кюммель[8].

Трясущимися руками миссис Паско попыталась извлечь пробку из бутылки бренди, но у нее никак не выходило.

– Давайте подсоблю, – протянул руку помощи Джеральд. Миссис Паско уставилась на него плавающим взглядом.

– Давайте. Но чур распределяю я.

Джеральд выдернул пробку и передал ей бутылку. Хозяйка налила в бокал щедрее, чем тот мог вместить. Последовала катастрофа: не сумев водрузить бутыль на положенную верхнюю полку, миссис Паско пристроила ее пониже, но самым краешком – и та, почти на две трети наполненная бренди, опрокинулась на пол, стоило хозяйке потянуться к кюммелю. Спертый гостиничный воздух мгновенно пропитался терпким коньячным духом.

Внезапно дверь, из которой вышла миссис Паско, открылась, и на ее пороге возник мужчина – не старый, но уже обрюзгший, с одутловатым красным лицом, в подтяжках и рубахе без ворота. Остатки волос цвета пшеницы облепили массивный красный череп. От него разило спиртным, как из бочонка с вином. Джеральд догадался, что это и есть Дон; и Дон был до того пьян, что и двух слов связать не мог – просто стоял в дверях, ухватившись за косяки, и гневно пускал губами пузыри в сторону жены.

– Сколько? – спросил Джеральд у миссис Паско. Он оставил попытки добыть Кюммель. Придется искать другой бар.

– Три фунта, шесть пенсов, – отчеканила миссис Паско на диво трезво, и Джеральду показалось, что она вот-вот ни с того ни с сего ударится в слезы. Когда он отсчитал ей сумму без сдачи, она проковыляла к кассовому аппарату и сгрузила туда выручку. Когда миссис Паско вновь повернулась к нему, под каблуком у нее хрустнуло разбитое стекло. Джеральд бросил на ее мужа косой взгляд. Все так же качается, слюна течет по подбородку. Джеральда передернуло.

– Жаль, что с бренди так вышло, – посочувствовал он миссис Паско, взял бокал и собрался уходить. Хозяйка уставилась на него. Глаза у нее были на мокром месте, но при этом выглядела она сейчас куда трезвее.

– Мистер Банстейд? – окрикнула она безжизненным голосом. – Можно мне посидеть с вами и женой в гостиной? Я… я не отниму у вас… много времени.

– Разумеется! – согласился Джеральд. Ему этого, конечно, не хотелось, и было непонятно, кто останется присматривать за баром. Но эту женщину ему вдруг стало ужасно жаль, и он не позволил себе отказать.

Ей требовалось пройти мимо мужа, чтобы покинуть место за стойкой. Ее минутное колебание не укрылось от Джеральда, но потом она твердо и с вызовом выступила вперед, глядя строго перед собой. Ее муж не мог ослабить хватку на косяке – он попросту оказался бы на полу, – но когда супруга прошествовала мимо него, он смачно плюнул в ее сторону. Снаряд в итоге попал ему же на брюки. Джеральд поднял полог перед миссис Паско и отступил в сторонку, пропуская ее. Следуя за ней, он услышал, как Дон пускается в неразборчивую ругань, оставшись в гордом одиночестве.

– Кюммель! – вдруг осенило миссис Паско.

– Не страшно, – сказал Джеральд. – Возможно, в других барах он есть?

– Этим вечером они все закрыты. Давайте я…

– Не надо, сообразим как-то иначе. – Он глянул на часы – стрелки уже клонились к девяти – и задался вопросом, есть ли у кого-то из здешних торговцев горячительным хотя бы нормальная лицензия.

Но в гостиной произошла еще одна неожиданная сцена. Миссис Паско остановилась, как только они вошли, и Джеральд, зажатый между двумя креслами из искусственной кожи, посмотрел через ее плечо.

Фрина уснула. Голова ее была слегка склонена набок, но губы сомкнуты, а тело лишь немного расслаблено, так что она выглядела очень хорошенькой и, как подумал Джеральд, немного потусторонней, как мертвая девушка на ранней картине Милле[9].

Ее красота, похоже, так же впечатлила коменданта Шоткрофта; ибо он молча стоял позади нее и взирал на нее сверху вниз. Его печальный лик преобразился. Джеральд увидел, что завесь псевдоелизаветинской ширмы отдернута и открывает вид на маленькое кресло с кретоновой обивкой, на котором лежал раскрытый фолиант лицевой стороной вниз.

– Вы не присоединитесь к нам? – смело сказал Джеральд. На лице коменданта было выражение, не предвещавшее никакой обиды. – Могу я заказать для вас напиток?

Комендант не повернул головы и на мгновение, казалось, что он не собирается вовсе отвечать. Но затем тихим голосом он изрек:

– Если только ненадолго.

– Хорошо, – сказал Джеральд. – Присаживайтесь. И вы, миссис Паско…

Хозяйка промокала лицо. Джеральд обратился к коменданту:

– Что будете?

– Пить здесь нечего, – ответил комендант все тем же тихим голосом. Джеральду тут пришло в голову, что, если Фрина проснется, этот человек уйдет.

– А вы? – повернулся Джеральд к миссис Паско, искренне надеясь услышать отказ.

– Ничего, спасибо. – Она смотрела на коменданта, явно не ожидая его здесь увидеть.

Джеральд присел рядом со спящей Фриной, потягивая бренди. Романтизировать это действо тостом было явно излишне. События в баре заставили его забыть о колоколах, но теперь, когда они молча сидели вокруг спящей женщины, вся их мощь напомнила о себе.

– Не думайте, – сказала миссис Паско, – что Дон всегда такой. – Все они говорили приглушенными голосами; казалось, у всех на то была своя причина. Комендант продолжал угрюмо созерцать красоту Фрины.

– Конечно, нет. – Но что-то Джеральд сомневался в искренности своих слов.

– Торговля спиртным ставит многих на путь искушения.

– Да, удержаться, наверное, трудно.

– Не следовало нам сюда переезжать. В Южном Норвуде мы были счастливее.

– В разгар сезона дела у вас идут неплохо, полагаю.

– «Разгар сезона» – это два месяца, – с горечью покачала головой миссис Паско. – От силы – два с половиной. Те, кто прибывают сюда в сезон, понятия не имеют, как идут дела в остальное время.

– Зачем же вы покинули Южный Норвуд?

– По болезни Дона. Врач сказал, морской воздух пойдет ему на пользу.

– Кстати, о море… не слишком ли оно далеко? Перед ужином мы ходили на пляж, но так его и не повидали.

Сидевший у камина комендант Шоткрофт оторвал взгляд от Фрины и уставился на Джеральда.

– Не знаю, – ответила миссис Паско. – У меня нет времени глазеть на волны.

Это был вполне невинный ответ, но Джеральд чувствовал, что он не раскрывает всей правды. Он заметил, что миссис Паско с тревогой взглянула на коменданта, который к тому времени смотрел не на Фрину и не на Джеральда, а на рушащиеся в огне цитадели из щепы.

– Знаете, вернусь-ка я к работе, – продолжила миссис Паско. – Я ведь ненадолго, да… так, на минутку расслабилась. – Она посмотрела Джеральду в лицо. – Спасибо вам, – только и сказала она – и встала.

– Пожалуйста, подождите еще немного, – попросил Джеральд, – подождите, пока моя жена проснется. – Пока он говорил, Фрина слегка пошевелилась.

– Извините, не могу, – сказала миссис Паско, выдавливая из себя улыбку. Джеральд заметил, что она все время наблюдает за комендантом исподлобья и понял, что, не будь его здесь, она бы осталась. – Я еще навещу вас, пожелаю спокойной ночи. Извините, если вдруг бак в ванной будет прогреваться плохо… у нас нет штатного сантехника.

Колокола звонили и звонили.

Когда дверь за миссис Паско закрылась, заговорил комендант.

– Он был порядочным человеком однажды. Не думайте.

– Вы имеете в виду Паско?

Комендант серьезно кивнул.

– Не в моем вкусе.

– Орден «За боевые заслуги» и бар. Крест «За летные боевые заслуги» и бар…

– А теперь только бар. Что же так?

– Слышали, что она сказала? Она лжет. Из Южного Норвуда они подались сюда не ради какого-то там морского воздуха.

– Я это понял.

– Дон угодил в переплет. Его подставили. Он был не из тех людей, кто разбирался в человеческой природе и всей ее… гнилости.

– Жаль, – посетовал Джеральд. – Я так понимаю, здесь его дела не выправились, так? Не лучшее место?

– Худшее, – ответил комендант, в его глазах всколыхнулось темное пламя, – для кого бы то ни было.

Фрина снова шевельнулась во сне – легонько вздрогнула, едва не проснувшись при этом. Оба мужчины молча застыли на месте и не издавали ни звука, пока вновь не услышали ее мерное дыхание. В тишине колокольный звон разносился еще громче. Казалось, ударами своими он проделывает в крыше гостиницы дыры.

– Шумно тут – вполголоса заметил Джеральд.

– И надо вам было приехать именно сегодня! – с жаром, но вполголоса произнес комендант.

– Этот перезвон, он ведь… не всегда?..

– Конечно нет. Всего раз в год.

– Почему нас не предупредили заранее?

– Обычно они не принимают бронь на этот день. Не имеют права. Когда заправлял Дон Паско, он за этим зорко следил.

– Вероятно, его супруга пожелала не упускать клиентов.

– Женщине нельзя доверять решение таких вопросов.

– Разве была альтернатива?

– В глубине души женщины всегда остаются порождениями тьмы. – Серьезный тон и горечь в голосе коменданта слегка обескуражили Джеральда.

– Моя жена не возражает против колоколов, – сказал он через мгновение. – Шутка ли, они ей даже нравятся. Не думаю, что это делает ее…

Комендант повернулся и уставился на него.

– Увезите ее отсюда, – перебил он ее тоном, не терпящим возражений, как если бы взрослый приказывал неразумному ребенку.

– Мы и так съедем через денек-другой, – как можно миролюбивее ответил Джеральд. – Увы, Холихэвен нас совсем не радует.

– Уезжайте сейчас. Пока еще не поздно. Живо!

Стальная уверенность в голосе Шоткрофта не могла не тревожить. Джеральд волей-неволей задумался над возможностью. Пустой вестибюль с его депрессивным декором и безликой мебелью вдруг показался ему поистине враждебной средой.

– Вряд ли они будут упражняться всю ночь напролет, – робко заметил он, но на этот раз его голос прозвучал приглушенно от страха.

– Упражняться? – От этого слова из уст коменданта повеяло ощутимым – особенно в этом пропаренном помещении – холодком. Они, по-вашему, упражняются?

– А что же еще?

– Они будят мертвых.

Дребезг ветра в дымоходе на мгновение привлек внимание к уже вовсю ревущему огню. Джеральд сильно побледнел.

– Это ведь фигура речи? – спросил он еле слышно.

– Где угодно, но не в Холихэвене. – Шоткрофт вновь обратил взгляд к огню.

Джеральд посмотрел на Фрину. Она дышала уже не так тяжело. Его голос упал до шепота.

– Что у вас тут происходит?

Комендант ответил – тихо, в тон ему:

– Никто не знает, сколько времени они будут звонить. Каждый год – по-разному. Не знаю, почему так. До полуночи ничего не случится. Может, и чуть позже. Но потом… потом мертвые восстанут. Сперва – один-другой, но некоторое время спустя – все, все они. Видели же, сегодня даже море отхлынуло от берегов. В городках вроде нашего каждый год тонет несколько забулдыг. В этом году мы, можно сказать, побили рекорд. Но утопленники – это малая часть нашей проблемы с мертвецами. Больше всего их лезет не из воды, а из-под земли. И, поверьте, это вовсе не прекрасное зрелище.

– И зачем они… вылезают? Куда идут?

– Думаете, я отслеживал? Вот уж нет. Я пока что в уме не повредился.

В глазах коменданта отражалось красное пламя. Повисла долгая пауза.

– Я не верю в воскрешение, – наконец нарушил молчание Джеральд. С каждым часом колокола звонили все неистовее и громче. – Во всяком случае, в воскрешение тела.

– А какое еще может быть воскрешение? Все остальное – так, пустые теории. Никто не может себе представить, что еще может воскреснуть.

Джеральду вспомнился полузабытый спор двадцатилетней давности. Давненько он не заговаривал с кем-либо на такие щекотливые темы.

– Ладно, – подвел черту он, – вы советуете мне хватать жену и бежать. Но куда?

– Да хоть куда. Без разницы. Подальше.

– У меня нет машины.

– Тогда топайте отсюда пешком.

– С ней? – Он указал на Фрину только глазами.

– Она молодая и сильная. – В словах коменданта звучала суровая нежность. – Она на двадцать лет моложе вас. Соответственно, на двадцать лет важнее.

– Да, – кивнул Джеральд, – тут вы правы. Но… как же вы? Что будете делать вы?

– Я торчу в этом аду уже не первый год. Я знаю, как быть и что делать.

– А Дон Паско?

– Он пьян. Если надраться до бесчувствия, сам черт не страшен. Да и потом, не за здорово живешь он все эти ордена получил.

– Но вы сами не употребляете алкоголь?

– Не пью с тех пор, как приехал в Холихэвен. Разучился.

Фрина неожиданно села.

– Доброго времени, – поздоровалась она с комендантом Шоткрофтом, не до конца проснувшись. – Ох, надо же! Колокола до сих пор звонят.

Комендант встал, отведя глаза.

– Я все сказал, – бросил он, обращаясь к Джеральду. – У вас еще есть время. – Кивнув Фрине, он покинул гостиную, строго чеканя шаг.

– На что у нас есть время? – потягиваясь, спросила Фрина. – Он что, пытался обратить тебя в какую-то веру? Держу пари, он – перекрещенец[10].

– Кто-то в этом роде, – ответил Джеральд, пытаясь собрать бегающие мысли воедино.

– Может, пойдем в номер? Ох, я так хочу спать, ты уж извини…

– Не извиняйся.

– А хочешь, пойдем еще погуляем? Прогулка меня взбодрит. Может быть, начался прилив.

Джеральд, хотя и наполовину презирал себя за это, не мог объяснить ей, что следует уйти немедленно; без транспорта и пункта назначения; идти всю ночь, куда глаза глядят, если необходимо. Он сказал себе, что, вероятно, не пустился бы в такую авантюру сам, даже и будучи один, без жены.

– Если хочешь спать – это, наверное, к лучшему.

– Джеральд!..

– Я про эти колокола. Бог знает, когда они смолкнут. – Тут же он ощутил новый укол страха от того, что сказал.

Из двери, ведущей в бар – напротив проема, через который удалился комендант, – появилась миссис Паско, неся поднос с двумя дымящимися стаканчиками. Она огляделась вокруг, будто желая удостовериться, что Шоткрофта взаправду больше нет поблизости.

– Это угощение вам на ночь, – сказала она. – Какао с пряностями.

– Спасибо, – поблагодарила Фрина. – Лучше и придумать было нельзя.

Джеральд поставил стаканы на плетеный стол и быстро допил коньяк.

Миссис Паско принялась передвигать стулья и поправлять подушки на диванах. У нее был изможденный вид.

– А этот ваш комендант, он ведь из перекрещенцев? – полюбопытствовала Фрина и отхлебнула прямо из горячей чашки, отчего Джеральд поморщился.

Миссис Паско на мгновение оторвалась от подушек.

– Не уверена, что вы имеете в виду, – ответила она.

– Он забыл книгу, – заметила Фрина, и миссис Паско бросила равнодушный взгляд в ту сторону, куда она указывала. – Интересно, что он читает. Ставлю на «Книгу мучеников» Джона Фокса. – После короткого сна Фрина странным образом оживилась, хотя обычно случалось ровно наоборот.

– Я-то знаю, что он читает, – сварливо бросила миссис Паско. – У него эта книга не меняется. «Пятнадцать величайших баталий в истории человечества». Он мусолит ее с тех самых пор, как приехал сюда. Как дойдет до конца – возвращается к первой странице.

– Может, я ему верну ее? – спросил Джеральд – не из вежливости или сочувствия, а скорее из страха, что Шоткрофт вернется в гостиную и устроит всем перекрестный допрос.

– Было бы прекрасно! – Миссис Паско просияла, словно избавившись от тех же опасений. – Он живет в первом номере. Рядом с самурайскими доспехами. – Сказав это, она вернулась к своему занятию. Наблюдая за тем, как она ворочает подушки, Джеральд вдруг понял, что его воспаленным нервам это зрелище ничуть не идет на пользу.

Он пошел наверх, по дороге изучая книгу. Явно подарочный экземпляр – в кожаном переплете, с позолоченным обрезом. Выйдя из гостиной, Джеральд взглянул на титульный лист – размашистым почерком там было выведено: «Моему дорогому сыну Реглану за его заслуги, признанные Королевой. От гордого отца, генерал-майора Б. Ш.». Под надписью красовался уродливый военный крест, оттиснутый грубо сделанным штемпелем.

Самурай притаился в темном углу – как и сам комендант во время их первой встречи. Лицо скрывал широкий козырек шлема, но усы топорщились из-под него весьма реалистично. Казалось, он стоит тут на страже, охраняя дверь позади себя. На двери не было номера, но, поскольку другой поблизости не оказалось, Джеральд решил, что пришел-таки по адресу. Чуть дальше в пустом, тускло освещенном коридоре виднелось окно с древней подъемной рамой. Рьяный перезвон колоколов заставлял стекло отчетливо дребезжать.

Джеральд резко постучался.

Если ему и ответили, он этого не услышал из-за колоколов – поэтому повторил свой жест. Не дождавшись ответа и после третьего стука, он осторожно открыл дверь. Ему нужно было узнать, могут ли они рассчитывать на благоприятный исход, если просто запрутся на пару с Фриной у себя в номере до рассвета. Джеральд заглянул в комнату – и обмер.

Искусственный свет не горел, но шторы, если они вообще были, были отдернуты от единственного окна, а нижняя створка поднята, насколько возможно, вверх. На полу, в сумрачной пустоте, в водовороте звуков стоял на коленях комендант – его подстриженные седые волосы слабо отражали безлунный свет, а голова лежала на подоконнике, совсем как у человека, которого собираются казнить на гильотине. Его лицо было закрыто руками, но отвернуто слегка вбок, так что Джеральд мог получить смутное, искаженное представление о его выражении. Кто-то мог бы назвать его восторженным, экстатическим – но Джеральду оно показалось полным дичайшей муки. Ничего страшнее за свой короткий отпуск в Холихэвене он еще не видел. Внутри номера набат ревел, будто разгневанный лев.

Некоторое время Джеральд простоял, совершенно не в силах пошевелиться. Он не мог определить, знал ли комендант о его присутствии. Шоткрофт не подал прямого знака, но тело его пару раз дернулось в том направлении, где стоял Джеральд, – как у беспокойного спящего, бессознательно реагирующего на чуждое присутствие. Поглядев на книгу у себя в руке, Джеральд решил все-таки оставить ее в номере – главным образом потому, что сама мысль о дальнейшем контакте с ней была ему подспудно неприятна. Он на цыпочках прошел вглубь комнаты и положил ее на едва различимый в темноте деревянный сундук, стоявший около простой металлической кровати. Другой мебели в комнате, казалось, не было. За дверью свисающие пальцы манекена-самурая в доспехах коснулись его запястья.

Джеральд вернулся быстро, но миссис Паско успела за время его отсутствия снова приложиться к бутылке. Она закончила уборку только наполовину, оставив гостиную в полубеспорядке, и теперь сидела у камина, поглощая виски из темного стакана. Фрина еще не допила свое какао.

– Как долго эти колокола еще будут звонить? – спросил Джеральд с порога. Он уже твердо решил, что заберет Фрину и уйдет отсюда – хоть бы даже и под предлогом невозможности спокойного сна при такой-то какофонии.

– Вряд ли миссис Паско знает больше нашего, – ответила Фрина.

– Прежде чем принимать бронь, вы должны были предупредить нас об этих ваших… ежегодных традициях.

Миссис Паско отпила еще виски – неразбавленного, как заподозрил Джеральд.

– Никто не знает заранее, когда это начнется, – хрипло сказала она, глядя в пол.

– Что ж, мы съезжаем, – гневно выпалил Джеральд.

– Джерри! – Фрина схватила его за руку.

– Предоставь это мне, дорогая, – сказал он и обратился к миссис Паско снова: – Само собой, плата за номер остается. Будьте добры, вызовете нам такси.

Уставившись на него осоловелыми глазами, хозяйка неприятно усмехнулась, когда прозвучало слово «такси». Потом выражение ее лица переменилось. Произведя над собой зримое усилие, она сказала:

– Знаете, ни к чему воспринимать трепотню коменданта всерьез.

Фрина бросила быстрый взгляд на мужа. Виски у миссис Паско кончился, и она с усилием грянула пустой стакан о каминную полку.

– Никто не воспринимает коменданта Шоткрофта всерьез, – продолжала она, – даже его ближайшие друзья.

– У него есть друзья? – удивилась Фрина. – По-моему, он – грустный одиночка.

– Он… талисман нашей с Доном команды, – пробормотала она; ее язык уже слегка заплетался, но даже выпитый алкоголь не утихомирил ее острый язык.

– Но, думаю, он – человек с твердыми убеждениями, – закончила мысль Фрина.

– И с этим добром, и много с чем другим. – Миссис Паско хмыкнула. – Но только это его не спасло.

– От чего?

– От поругания, приведения под трибунал, лишения всех наград, преломления шпаги о колено, – перечислила хозяйка с садистским воодушевлением.

– Бедный старик. Уверена, его осудили несправедливо.

– Вы его не знаете, милочка. – Миссис Паско явно ждала, что Джеральд предложит ей еще виски.

– Такое трудно пережить, – размышляла вслух Фрина, сидя с поджатыми под себя ногами. – Вот почему он такой странный. Он знает, что попал под судебную ошибку.

– Говорю же, никакой ошибки не было, – сердито бросила миссис Паско.

– Откуда нам знать?

– Вам-то? Ниоткуда. А я – знаю. И получше многих. – Гнев в ее голосе мешался с глубокой, затаенной печалью.

– Если вы хотите получить деньги, – вмешался Джеральд, – выпишите нам уже счет, в конце-то концов. Фрина, иди наверх и собирай вещи. – Все-таки зря он убедил ее разобрать чемодан между прогулкой и ужином.

Фрина медленно опустила ноги на пол и поднялась. Она явно не хотела собираться и отчаливать, но и перечить тоже не собиралась.

– Надеюсь, ты мне поможешь, – пробормотала она.

С миссис Паско произошла еще одна перемена. Теперь она выглядела испуганной.

– Не уезжайте. Прошу вас, не надо. Не сейчас. Уже слишком поздно.

Джеральд резко повернулся к ней.

– Слишком поздно для чего? – резко спросил он.

Миссис Паско побледнела.

– Для… для т-т-такси, – запинаясь, выдала она. – Они в такой час не… не ездят.

Джеральд закатил глаза и взял Фрину за руку:

– Кто куда, а мы – наверх, собираться.

Но миссис Паско предприняла еще одну попытку отговорить их:

– С вами ничего не случится, если вы останетесь. Правда. – Ее обычно резкий голос звучал так слабо, что совсем потонул в колокольном звоне. Джеральд заметил, что хозяйка где-то успела подхватить очередную бутыль виски и теперь наполняет стакан трясущимися руками. Все так же держа супругу за руку, он первым делом подошел к массивной входной двери гостиницы. Удивительно, но она оказалась не запертой ни на ключ, ни даже на засов – от легкого толчка открывшись на улицу. Колокола гремели во все небо, их дьявольские голоса неистовствовали повсюду, в каждом закоулке.

Фрина, как отметил Джеральд, впервые показалась напряженной, павшей духом.

– Ты прав, уж слишком долго они звонят, – сказала она, прижимаясь к мужу. – Вот бы уже перестали.

– Мы собираем вещи и уходим. Мне нужно было знать, сможем ли мы выбраться этим путем. Как бы эту дверь закрыть потише…

Петли, будто в пику ему, отчаянно взвизгнули, и Джеральд нерешительно замер. Вдруг что-то темное и бесформенное – с рукой, которая, казалось, придерживала черное одеяние над головой, – пронеслось через острые углы улиц, словно летучая мышь, вниз по узкому, плохо освещенному тротуару… почти что без звука. Первое движущееся существо на улицах Холихэвена – и как же Джеральд радовался тому, что увидел его только он, а жена как раз в этот момент отвернулась! Дрожащей рукой он резко захлопнул дверь.

Но он тревожился понапрасну – набат заглушал собой все. В гостиной безутешно рыдала миссис Паско, и Джеральд мысленно похвалил Фрину за то, что она не стала здесь задерживаться и расспрашивать, чем можно помочь. Поднявшись наверх, первым делом они уперлись в дверь номера коменданта: им пришлось пройти вплотную к самураю, чтобы свернуть в левый коридор.

Вскоре они оказались в своих покоях и закрыли дверь на ключ.

– Господи, – выдохнул Джеральд, опускаясь на двуспальную кровать. – Чертовщина какая-то творится. – Не в первый раз за вечер он – даже сильнее, чем прежде, – испугался непреднамеренной уместности своих слов.

– Чертовщина, верно, – спокойно согласилась Фрина. – И поэтому мы останемся здесь. Переждем.

Он не понимал, что́ жене известно, о чем она догадалась или что́ вообразила; поэтому любые попытки объясниться могли сыграть с ним дурную шутку. Но силы бороться с этим ее характерным упрямством тоже едва ли у него имелись. Фрина глядела из окна на главную улицу.

– Знаешь, их можно слышать, но не слушать, – предложила она устало.

Джеральда куда больше напугало бы сейчас отсутствие набата, а не его звучание. Но надеяться на то, что незримые пономари будут трезвонить до первых лучей солнца, – затея, вернее всего, бесполезная. Вот одна группа колоколов смолкла: иного объяснения тому, что звук явно притих, в голову не приходило.

– Вот видишь, унимаются, – сказала Фрина. Джеральд резко сел на край кровати.

Почти сразу еще какие-то пономари сдали свои полномочия, за ними – еще одни, и еще, еще… Пока не осталась лишь одна группа, с которой все, похоже, и началось. Потом колокольная полифония сменилась ударами лишь одного колокола. Он пробил пять, шесть, семь раз… и тоже смолк.

Тишина обрушилась на город.

В голове Джеральда все еще гремело звонкое эхо, заглушаемое лишь стуком сердца.

– Боже мой, – выдохнула Фрина, отвернувшись от окна и вытянув над головой руки. – Нет, серьезно, давай завтра уедем в другое место. Без разницы, был ты там или нет. – Она начала раздеваться.

Они быстро улеглись в постель и заключили друг друга в объятия. Джеральд силой отводил взгляд от окна. Фрина не предложила открыть его – хотя обычно они проветривали спальню ночь напролет.

– Раз мы спим на такой кровати, может, задернем полог? – спросила Фрина. – Чуть-чуть уюта не помешает. После этого-то проклятого трезвона…

– Мы задохнемся.

– У нас ведь была кровать с пологом. И что, кто-то задохнулся?

– Полог был нужен только для тех случаев, когда в спальню входили люди.

– Милый, что-то ты весь дрожишь. Давай все-таки закроем…

– Лучше ляг ровно, дорогая, и люби меня.

Но все его нервы ужасно напрягала эта тишина. Не было слышно никаких звуков ни за пределами отеля, ни внутри него; ни скрипа половиц, ни крадущейся кошки, ни далекого крика совы. Он боялся смотреть на часы теперь, когда перестали звонить колокола, и сама мысль о том, сколько сумрачных часов пройдет, прежде чем они смогут навсегда покинуть Холихэвен, угнетала. Видение коменданта, стоящего на коленях у темного окна, отчетливо предстало перед его глазами – как если бы обшитые деревянными панелями стены были сделаны из театральной сетки; и образ того угловатого существа, увиденного им на улице, до сих пор носился по его памяти взад-вперед.

Но вскоре в нем начал раскрываться бутон страсти, медленно, лепесток за лепестком, как алый цветок иллюзиониста, который без земли, солнца и воды растет прямо на глазах. Затхлая комната наполнилась нежной истомой, волшебными ароматами. Прозрачная кисея вновь превратилась в прочную стену, а пророчества старика – в обычное безумие. В такой час улица наверняка пуста – что тогда, что сейчас; ему что-то почудилось в темноте, всего-то…

Хотя, скорее всего, его обмануло не зрение, а страсть – она заставила забыть о часах, пролетевших после воцарения тишины. Ибо в какой-то момент Фрина прижалась к нему очень плотно, всем телом, и он услышал шаги на улице – и чей-то громкий зазывной глас. Каблуки громко стучали по мостовой; поступь человека была слышна даже сквозь окно с закрытыми ставнями, а в голос звучал резко и исступленно, как у уличного проповедника.

– Мертвые идут!

Ни сильный буколический акцент, ни зычное vibrato[11] не скрывали и не перевирали смысл этих слов. Поначалу Джеральд лежал тихо, весь обратившись в слух, сосредоточив внимание на приближающихся звуках. Но потом он вскочил-таки и подбежал к окну.

По улице бежал плотный длинноногий мужчина в матросской рубашке – его фигура то на секунду ослепительно вспыхивала в свете фонарей, то пропадала во тьме, обращаясь в нечеткий призрак. Он кричал – не то радостно, не то в ужасе, – петляя от одной стороны улицы к другой, размахивая над головой руками. В один из моментов «высветления» этой фигуры Джеральд обратил внимание на искаженные черты обветренного лица моряка.

– Мертвые идут!

За ним уже собралась целая толпа. Люди выходили из своих домов, спускались из комнат над магазинами – мужчины, женщины и дети. Почти все – полностью одетые, будто все это время они только молча сидели в темноте и ждали окончательного призыва; но были и такие, кто выскочил прямо в пижаме или ночной сорочке или нацепил на себя первую попавшуюся одежку. Кто-то двигался группами, рука об руку, как рейдеры, набегающие на Блэкпульские пески[12], – но больше попадалось одиночек, в исступленном восторге едва ли не приплясывавших. Снова и снова они вразнобой выкрикивали одни и те же слова:

– Мертвые идут! Мертвые идут!

Джеральд вдруг понял, что Фрина стоит рядом.

– Комендант предостерег меня, – упавшим голосом произнес он. – Стоило уехать.

– За нами все равно не прислали бы машину. – Фрина, качнув головой, взяла мужа за руку. Ее голос, хоть она и старалась это скрыть, подрагивал от страха, она таращилась перед собой ничего не видящими глазами. – Не думаю, что от них нам будет много вреда.

Джеральд быстро задернул толстые плюшевые шторы, оставив их в полной темноте.

– Мы переждем, – сказал он; голос от страха звучал немного театрально. – Черт с ними. – Он подошел к выключателю, но по щелку свет не зажегся. – Они что, отключили нам электричество? Ох… давай просто ляжем в постель.

– Джеральд! Помоги мне, прошу.

Он вспомнил, что Фрина боялась темноты; прошел ней наугад и провел к кровати.

– Прости, я не смогу продолжить в этой темени, – сказала она, стуча зубами.

– Ничего страшного, дорогая. – Джеральд поцеловал жену в губы со всей нежностью, на какую был только способен.

– Я заметила, что они бегут к морю, – робко произнесла она.

– Давай просто даже думать о них не будем.

Но шум все нарастал. Казалось, весь город высыпал на улицу, скандируя раз за разом одни и те же ужасные слова.

– Думаешь, мы сможем?

– Да, – кивнул Джеральд. – Нужно только дождаться завтрашнего дня.

– Они ведь не могут быть опасными по-настоящему, – сказала Фрина. – Иначе их бы остановили местные власти.

– Конечно, ты права.

Теперь толпа слилась воедино, как всегда и бывает, и принялась скандировать хором – как мятежники, выкрикивающие лозунги, или толпа нарушителей спокойствия на матче. Но в то же время шум постепенно стихал. Процессия, похоже, двигалась по определенному маршруту – шум от нее разносился из квартала в квартал, то приближаясь и насылая на Фрину с Джеральдом холодные волны паники, то почти затихая где-то вдалеке. Возможно, именно эта большая изменчивость громкости звука заставила Джеральда поверить в то, что всеобщий гомон нарушали явственные паузы; промежутки времени, когда гомон вытесняли беспорядочные аплодисменты. Ему также почудилось, что они теперь выкрикивают другие слова, но никак не мог их разобрать, хотя против своей воли напрягал слух.

– Кто бы знал, что можно испытывать такой ужас, – сказала Фрина, – когда тебе, по сути, ничто напрямую не угрожает.

– Спасибо, что сказала, – выдохнул Джеральд. – Я как раз о том же самом подумал.

– Извини, если сняла с языка. Или если это глупость…

– Да брось. Лучше говорить хоть что-то, чем молчать.

…Да, толпа теперь определенно пела – Джеральд никогда прежде не слышал этой песни, но, судя по мелодии, это был религиозный гимн или псалом, переложенный на мотив старой популярной песенки. Толпа снова приближалась; неумолимо, но на сей раз почему-то безо всякой спешки.

– А теперь-то какого черта они делают? – мрачно вопросил Джеральд. Его нервы уже давно были на пределе.

Очевидно, толпа завершила свой маршрут и возвращалась с моря на главную улицу. Певцы задыхались и сбивались с ритма, словно устали от веселья, как дети на празднике. Кто-то надсадно хрипел, кто-то завывал. Но никто никуда не торопился.

– По-моему, они танцуют, – проговорила Фрина. Она качнулась, будто собиралась выйти и посмотреть.

– Нет, нет! – испугался Джеральд, отчаянно прижимая ее к себе.

На первом этаже под ними что-то страшно загрохотало. Входную дверь явно сорвали с петель. Было слышно, как гостиницу ворвалась орава, гарцующая и голосящая.

Только теперь Джеральд смог разобрать слова.

Повсюду хлопали двери, мебель, судя по звукам, ломалась и разбивалась в щепки. Звенели стаканы, трескался фарфор, падали вазы из бирмингемской меди. Через мгновение Джеральд услышал, как на пол рухнули, звеня, опрокинутые самурайские доспехи. Фрина издала придушенный вскрик. В следующий миг мощное плечо, задубевшее от соленой воды и ветра, протаранило панельную обшивку, и дверь в их номер распахнулась.

Рука об руку, через тускло-серый проем двери, танцоры ввалились внутрь, поющие неистово, но надрывно, экстатичные, но измученные. В душной черноте они раскачивались и шатались, их становилось все больше и больше, пока комната, должно быть, не оказалась забита ими до отказа.

Фрина снова закричала:

– Смердит! Боже, как от них смердит!..

Это была та самая вонь, с которой они столкнулись на пляже; в переполнившейся комнате он казался уже не просто неприятным, а натурально нестерпимым.

Фрина забилась в истерике. Она перестала контролировать себя, царапалась, рвалась и кричала – снова и снова. Джеральд попытался удержать ее, но один из танцоров в темноте ударил его с такой силой, что она вырвалась из его рук. Мгновенно показалось, что ее тут же стерла с лица земли зомбированная толпа.

Танцоры толпились повсюду, их конечности вихрились, а легкие разрывались от ритма песни. Джеральду было трудно даже окликнуть Фрину по имени. Он попытался рвануться за ней, но тут же удар вспухшего локтя опрокинул его на пол, к невидимым топочущим ногам.

Но вскоре танцующие снова ушли, причем не только из их номера, но, казалось, и из всего здания. Раздавленный и измученный, Джеральд все же слышал, как на улице звучит песня, как разномастные спонтанные союзы образуются, чтобы скоротечно распасться. Для Джеральда весь мир ужался до мельтешения в темноте и бьющего по ноздрям запаха гнили; ему стало так плохо, что пришлось буквально цепляться за свое меркнущее сознание. Он не мог ни думать, ни двигаться – несмотря на отчаянную потребность и в том, и в другом.

Затем он с трудом перебросил тело в сидячее положение и опустился на разорванные простыни кровати. В течение неопределенного времени он ничего не замечал, но в конце концов услышал шаги, приближающиеся по темному проходу. Дверь оттолкнули с дороги, и вошел комендант, держа в руке зажженную свечу. Казалось, он не обращал внимания на потоки горячего воска, который уже успел застыть на большей части его узловатого сухого предплечья.

– Она в безопасности, – сказал он. – Не вашими трудами, конечно…

Комендант ледяным взором окинул распластанную фигуру Джеральда, пытавшегося встать. Он был весь в синяках и так возбужден, что сомневался, не схлопотал ли сотрясение мозга в кутерьме. Но облегчение от известия окрылило его.

– Значит, вашими?

– Ее затянули в пляс. К остальным. – Глаза коменданта блестели в свете свечи. Пение и танцы почти утихли.

Джеральд не мог ничего сделать, кроме как сесть на кровати. Его голос был низким и невнятным, как будто исходил не из его тела.

– Они… кто-то из них…

Комендант ответил, как никогда презирая свою слабость:

– Ее схватили двое. Один держал за одну руку, другой – за другую…

Джеральд не нашел в себе сил встретиться с ним взглядом.

– И что вы сделали? – спросил он все тем же чужеродным голосом.

– То, что должен был сделать. Надеюсь, я поспел вовремя. – Он выдержал небольшую паузу и добавил: – Она ждет вас внизу.

– Спасибо… спасибо вам. Звучит, конечно, глупо… но что еще остается?..

– Идти сможете?

– Думаю, да.

– Я провожу вас вниз. – Тон коменданта был как всегда бескомпромиссен.

В гостиной горели еще две свечи, и Фрина, одетая в чужое женское пальто с поясом, сидела между ними и пила. Миссис Паско, полностью одетая, пряча глаза, возилась среди обломков. Казалось, будто она завершает дело, которое прежде оставила незаконченным.

– Дорогой, ты цел? – Голос жены все еще был надломлен истерикой, но звучал так же нежно, как и всегда. Джеральд, забыв о синяках и мыслях о сотрясении мозга, повлек ее к себе в объятия. Они долго стояли молча, обхватив друг друга, а затем Джеральд нашел в себе силы взглянуть ей в лицо.

– Я с тобой, – сказала она и отвела глаза. – Не беспокойся.

Тихо и незаметно комендант Шоткрофт отступил в тень. Не видя его, Фрина допила свой напиток. Джеральд предположил, что этот коктейль подала ей миссис Паско.

В том углу, где возилась хозяйка гостиницы, было очень темно, но ее труды, похоже, мало что приносили; и ни она ничего не сказала своим постояльцам, ни они – ей. У дверей Фрина вдруг сняла с себя чужое пальто и бросила его на стул. Ее ночная рубашка порвалась так основательно, что она предстала практически обнаженной. И, хотя света, как и прежде, было мало, Джеральд все же увидел, как враждебно блеснули глаза хозяйки, обращенные к красивому телу Фрины.

– Можно взять одну свечу? – спросил он, чувствуя, как понемногу приходит в норму.

Миссис Паско его вежливость не оценила, продолжая злобно сверлить пару взглядом и застыв в окостенелой позе. Так что супруги сами посветили себе путь, пробираясь сквозь дебри сломанной мебели к развалинам снятого ими номера. Доспехи самурая так и валялись на полу, дверь в покои коменданта была плотно закрыта.

Вонь мертвецов к тому моменту почти уже выветрилась.

Они спустились вниз в семь утра. Несмотря на ранний час, миссис Паско успела на удивление многое восстановить, и гостиная стала выглядеть почти как раньше.

В вестибюле никто не дежурил, и Джеральд с Фриной отбыли, не попрощавшись.

По Рейк-стрит колесил молочник, но Джеральд заметил, что на его тележке написано название другого города. Однако маленький мальчик, которого они встретили чуть позже, идущий к неясной, но однозначно определенной цели, вполне мог быть местным жителем; и когда супруги достигли Стейшн-роуд – увидели небольшой участок земли, где уже молча работали люди с лопатами в руках. Они были толстыми, как мухи на ране, и такими же иссиня-черными. Над их головами, на высокой калитке, стальные литеры складывались в:

НОВОЕ МУНИЦИПАЛЬНОЕ КЛАДБИЩЕ

В сумерках прошлого вечера Джеральд и Фрина их не заметили.

Теперь же, в мягком свете осеннего утра вид траурных молчаливых тружеников был ужасен; но Фрина, похоже, так не считала. Наоборот, ее щеки залил румянец, а мягкие губы вдруг чувственно очертились, мимолетно напрягшись.

Она, казалось, забыла про присутствие Джеральда ненадолго, и он смог – впервые со вчерашнего вечера, – получше к ней присмотреться. В следующее мновение она уже казалась собой, прежней; но в за эту секунду Джеральд осознал, что их что-то разделило – они не станут это обсуждать впредь, но забыть никогда не смогут.

Выбор оружия

Фенвилл никогда раньше не бывал в «Антресоли», но решил, что, раз Энн считает это место вполне пристойным, туда они и направятся – незачем сорить деньгами где-то еще, в более фешенебельных местах; он и экскурсию-то смог позволить лишь потому, что получил в тот квартал от матери больше денег, чем обычно. А затем, как только он вошел в ресторан – и еще до того, как они сели за стол, – он влюбился в другую.

Впервые он увидел ее через расписной стеклянный экран. Ширма, застекленная лишь в верхней части, отделяла основную зону ресторана от вестибюля, где напитки подавали на лакированные трехногие столики. Пока Энн снимала шубу, Фенвилл сидел за одним из этих столиков, отбиваясь от двух заботливых юношей-официантов в льняных куртках; и на другом конце зала, далеко не полностью занятого гостями, он увидел эту женщину – сидевшую в одиночестве за столиком у стены. Расстояние, тусклый свет и бегущие по стеклу яркие маленькие цветочки, нарисованные по краям, не позволили тогда всерьез счесть ее образ волнующим, будоражащим, и Фенвилл просто легонько одернул себя. Когда Энн подсела к нему, он заказал коктейли – и выпил свой неспешно, смакуя, с апломбом, приличествующим окружению.

Вскоре, когда освободился более уединенный столик за ширмой, им предложили туда перейти. Тогда-то ситуация и вышла из-под контроля. Лысый метрдотель, довольно изучая взглядом исподлобья мягкие роскошные формы Энн, провел их через весь зал к столику у дальней стены – недалеко от места, занятого одинокой женщиной. Оказалось, даже просто пройти мимо нее и сохранить самообладание – не так-то просто, как Фенвилл думал.

Официанты пригласили его сделать заказ, но аппетит, который он, может, раньше и испытывал к экзотическим перечисленным блюдам, покинул Фенвилла. Энн была обаятельней, чем когда-либо, но ее искусные старания поделиться с ним уверенностью оказались тщетны. Да и вино, когда его поставили им на столик, не отшелушило его, а лишь укрепило скорлупу трезвости.

Женщину за другим столиком, которую он теперь видел лучше, правильнее было бы назвать девушкой – с виду она казалась даже моложе, чем Энн. На ней было черное платье с открытым верхом; из-за фасона ее плечи и руки выглядели более бледными и желанными, чем Фенвилл мог вообразить. Русые волосы, перевязанные черным бантом, мягкой полутенью спадали по бокам круглого, кукольного, печально-прекрасного лица с большими, расставленными шире, чем это предписывают условные стандарты красоты, глазами. Ее руки так и порхали над тарелкой, но казалось, что ест девушка так же мало, как и Фенвилл. Ей подали несколько блюд – но вскоре унесли, ибо те, остыв, так и остались нетронутыми. Фенвилл слышал ее тихий музыкальный голос, когда она обращалась к официантам, но не сказанные ею слова. Он слушал ее с болью в сердце, стараясь быть внимательным к Энн – в условиях, к которым он, во всяком случае, был совершенно непривычен. Другая девушка выглядела куда увереннее, хотя обстоятельства ее пребывания в ресторане казались ему несколько необычными. Фенвилл заметил, что она даже не пьет – расхожая официантская головная боль, частенько дающая о себе знать в случае с посетительницами женского пола. С другой стороны, девушка казалась несчастной – она была бледна и неулыбчива; и вдруг Фенвилл увидел, как она достала маленький позолоченный кошелек и извлекла оттуда носовой платочек, которым провела по щеке, как бы вытирая слезу.

Энн не выказывала никаких признаков понимания, насколько Фенвилл не привык к фешенебельным ресторанам, и продолжала говорить о том, что собирается делать, когда ее учеба успешно завершится. Они оба изучали архитектуру; и Фенвилл подозревал, что их профессора считали Энн, пользующуюся во многих отношениях благосклонностью, более многообещающей. Энн рассказывала о том, что ее пригласили в партнерскую программу; о том, что ее отец готов оплатить свадьбу, если она вдруг «найдет того самого». Фенвилл знал – Энн, месяц назад показавшаяся ему недостижимой, а неделю назад – самой любимой, ныне предлагает ему шанс, который вряд ли еще когда-то выпадет: целую жизнь, полную взаимопонимания, процветания и уверенности в завтрашнем дне… Но пока она доносила это до него, девушка за другим столиком потребовала счет.

Фенвилл сидел и смотрел на нее. Рука его так дрожала, что он не мог удержать вилку, которой пытался есть волован[13]. Энн притихла, а вот все остальные в зале ресторана, мало-помалу заполнявшемся, казалось, кричали во весь голос. Энн коснулась его руки – впервые за все время их знакомства.

Та другая девушка заплатила. Официант очень низко поклонился ее щедрым чаевым и отодвинул стол. Девушка накинула на плечи черный шелковый шарф и поднялась. Запах, исходящий от нее, таинственным образом настиг Фенвилла.

– У мадемуазель есть пальто?

Девушка покачала головой и начала уходить.

– Я скажу носильщику, чтобы он вызвал мадемуазель такси.

Девушка еще энергичнее покачала головой и сделала жест, ясно приказывающий юноше-официанту удалиться. Она подошла к экрану с раскрашенным стеклом. Фенвилл посмотрел на Энн. Теперь она не просто касалась его руки – она ее держала, крепкой хваткой.

И тогда он отстранился от нее.

– Энн, – пробормотал он, – ты прости меня… мне очень жаль. – Больше он ничего не успел сказать: девушка с черной лентой в волосах выскользнула за двери ресторана.

Он выбежал из-за стола и протолкался сквозь только что вошедшую шумную толпу друзей – не меньше дюжины человек, – оттоптавшись попутно на чьих-то ногах. На улице было тепло – заботливость официанта в отношении гостьи казалась явно излишней. Саму ее Фенвилл увидел впереди, примерно в сотне ярдов. Охваченный облегчением от того, что не потерял ее, он стал мыслить чуть яснее. Если навязаться прямо сейчас, с наскока, он ее наверняка потеряет. Она испугается, ответит резким отказом, исчезнет из его жизни; куда разумнее – проследить за ней и узнать, где девушка живет.

Поначалу на улицах было многолюдно, и Фенвилл видел, как люди оборачиваются, когда она проходит мимо. Вскоре они достигли площади, которая была почти пуста, и шаги незнакомки остались единственным громким звуком. Она ни разу не обернулась, будто бы только и сосредоточенная на том, чтобы удержать большую шаль на голове. Силуэт юбки выступал по обе стороны от ее колен, и Фенвилл знал – будь он ближе, он бы слышал, как шуршит ткань.

Она пересекла Оксфорд-стрит, и к тому времени он был уже менее чем в тридцати ярдах позади нее. На северной стороне она остановилась и вызвала такси. Фенвилл был не более привычен к такси, чем к таким ресторанам, как «Антресоль», но тут же запрыгнул в машину с узнаваемыми «шашками», припаркованную у бровки тротуара, и велел водителю следовать за машиной, в которую села девушка.

– Зачем? – спросил водитель и подозрительно сощурился на него.

– Не спрашивайте, – ответил Фенвилл, доставая не глядя банкноту из пачки, собранной специально на увеселение Энн, и протягивая ее таксисту. Тот охотно вцепился в подачку и сразу стронулся с места. Удача в этот вечер была на стороне Фенвилла – второе такси все еще виднелось впереди; машину милостиво задержали светофоры.

– Не самая удачная улица для погони, конечно, – бросил водитель через плечо.

Фенвилл сел на край скрипучего сиденья, его взгляд пожирал такси впереди. Чтобы они не потеряли его, он тоже должен следить. Где-то в конце Бонд-стрит мальчик упал с велосипеда; такси Фенвилла замедлило ход.

– Не ждите! – крикнул Фенвилл напряженным, срывающимся на визг голосом.

Таксист терпеливо ждал, постукивая пальцами по рулю.

– Ну же, ну! Мы плетемся, как улитки!

Водитель иронично оглянулся на Фенвилла, явно намекая, что кому-то тут недостает простой человеческой порядочности, но ничего не сказал – и поехал быстрее.

Фенвилл вскоре понял, что погоня стала возможной только благодаря тому, что у машины впереди, потрепанной солидным пробегом, барахлил мотор. И даже так второе такси умудрилось почти сбросить их с хвоста в дальнем конце Бэйсуотер-роуд, завернув в переулок у Ноттинг-Хилл. Но водитель Фенвилла нашел правильный поворот. Возможно, у него было больше опыта в данной работе, чем казалось. На другом конце улицы девушка вышла из машины.

– Стоп! – крикнул Фенвилл.

Таксист, закатив глаза, вдарил по тормозам.

– Простите.

– Да уж не стоит извиняться, – пробурчал водитель и еще раз оглянулся на несносного пассажира – в этот раз с очевидным укором. Он явно все еще думал о том парнишке, что сверзился с велосипеда, и горевал, что деньги Фенвилла заставили его поступиться своими достойными уважения принципами.

Фенвилл вышел из машины и отослал такси. Он боялся, что не поспеет. Следовало соблюдать хоть какую-то дистанцию, а шум отъезжающей машины мог привлечь внимание девушки. Извозчик поднял флажок «свободен», напоследок еще раз укоряюще покачал головой – и наконец-то отчалил.

Теперь главная трудность – отследить, в какой дом она зайдет. Такси девушки тоже тронулось с места, а сама она исчезла. Дома кругом стояли бесформенные, громоздкие, все в искусной лепнине; некоторые из них были поздними пристройками соединены попарно. Ночь стояла пасмурная, улица не могла похвастаться хорошим освещением, да и окна в массе своей были наглухо зашторены. Если раньше стук каблуков девушки было трудно услышать, то теперь даже цокот коготков украдкой метнувшийся с угла на угол кошки ему показался оглушительным. Фенвилл весь подобрался.

Он медленно пошел к тому месту, где остановилось такси девушки, и осмотрел все двери, выходящие на эту сторону улицы. Дома казались одинаковыми – старомодными, но едва ли этого стесняющимися. Фенвилл запаниковал и пошел быстрее. Лучше завершить этот жалкий фарс поскорее и даже не пытаться откладывать признание неудачи. Затем он заметил дом, менее всего похожий на остальные.

Это был единственный дом, расположенный дальше, чем соседние, еще более солидный и с более сложной архитектурой. Неглубокие проходы для экипажей вели с каждой стороны к портику с колоннами, над которым парил ряд декоративных обелисков, миниатюр Иглы Клеопатры[14], различающихся по размеру, будто фигурки в настольной игре. По обе стороны выступающего крыльца стояли два гладких и отполированных сфинкса, прирученных, чтобы охранять секреты за стенами. Вся отделка дома, похоже, несла на себе смутный египетско-ассирийский отпечаток – впору в сгущающихся сумерках усомниться, дом ли перед тобой, или какой-то захолустный музей, художественная галерея, закрытая на ночь.

Фенвилл двинулся дальше. Следующие дома казались уже более обычными с виду. Понять, в какое из этой россыпи зданий вошла девушка, едва ли представлялось Фенвиллу возможным – и вряд ли ему хватит терпения дождаться ее повторного появления. Он побрел назад к дому с портиком и в отчаянии уселся на спину одного из прирученных сфинксов. В принципе, терять нечего – можно торчать здесь хоть до утра; по крайней мере, пока на него не наткнется полицейский.

Через десять минут он почувствовал себя не только расстроенным, но и замерзшим. Он встал и начал мерять шагами тротуар. Досада холодила душу сильнее, чем нехитрое упражнение согревало тело; Фенвилл не рисковал покидать короткий отрезок улицы, так что избранная им шаговая рутина стала еще и утомительной. Хотя девушка, вне всяческих сомнений, уже легла спать, вдруг у нее еще остались какие-то полуночные дела? Вдруг она покажется снова, снова куда-то пойдет? Фенвилл рискнул нарастить темп, пока не свернул ярдах в пятидесяти от первого дома – где-то здесь остановилось ее такси.

Вдруг до его ушей донесся хлопок двери. Он обернулся и увидел мужчину, идущего в его сторону. Смущенный, Фенвилл почувствовал необходимость ускорить шаг. Мужчина тоже шел быстро, так что держать его в поле зрения все время не получалось. Но, пройдя примерно двадцать ярдов, он попал в пятно света одного из тусклых уличных фонарей, и Фенвилл вздрогнул – на незнакомце был маскарадный костюм: фрак коричневого цвета дополняли жабо и узкие черные брюки. У него были темные, густо вьющиеся волосы, ниспадающие на шею, весьма аристократичные, тонкие черты лица… и держался он как-то по-особенному воздушно. Проходя мимо, он словно бы бросил на Фенвилла мимолетный, полный презрения взгляд. Под мышкой этот странный мужчина держал толстую трость с инкрустированным набалдашником.

Фенвилл не мог не повернуться и посмотреть ему вслед; но чуть не сгорел от стыда, когда через секунду незнакомец сделал то же самое. На этот раз трудно было усомниться в том, что его колкий хмурый взор устремлен на него. По сути, именно враждебность в глазах мужчины привлекла внимание Фенвилла и помешала ему пойти дальше своей дорогой, как требовали того манеры. В следующую секунду ситуация еще больше обострилась – черты мужчины исказила прямо-таки звериная гримаса, и он едва ли не зарычал. Фенвилл повернулся, быстро прошагал мимо всех оставшихся домов и выбежал на соседнюю улицу. Он доехал на автобусе до своего дома и всю ночь размышлял, не сходит ли потихоньку с ума.

На следующее утро – раньше, чем обычно, – в дверь постучала хозяйка.

– С вами все в порядке, мистер Фенвилл?

Он не спал и услышал ее шаги еще на подходе. Надев халат, он открыл дверь – и, к большой для себя неожиданности, обнаружил, что за хозяйкиной спиной, в коридоре, стоит Энн. Увидев его, она улыбнулась.

– Мисс Террингтон рассказала мне длинную историю о том, что вы вчера вечером себя плохо чувствовали, – сказала хозяйка. – Но сейчас, сдается мне, с вами все в порядке.

– Конечно, в порядке. Энн, заходи. Я все тебе объясню.

– Никаких посетителей в спальне! – запротестовала хозяйка. – Вам отлично известны правила постоя, молодой человек.

– Тогда увидимся позже? – понимающе уточнила Энн.

Фенвилл кивнул.

Но он понятия не имел, как ей все объяснить, так что пришлось просто пропустить занятия в Школе архитектуры. Он понятия не имел, увидит ли еще раз ту, другую девушку, но чувствовал себя неспособным противостоять обаянию столь хорошо расположенной к нему Энн. Ощущение безнадежной потери пронзило его нервы и холодной хваткой сдавило сердце. В таком состоянии даже самые простые движения требовали осознанных усилий. Но время от времени образ девушки и туманные воспоминания о ее голосе, запахе и звуке шагов по площади сменялись куда более отчетливым образом мужчины, повстречавшегося ему на улице, – в странном костюме, с загадочной походкой и звериной злобой на лице.

По правилам общежития Фенвилл должен был покинуть его до десяти часов, а идти ему было некуда. Он сказал хозяйке, что ему все-таки нехорошо; и она, кажется, поверила – вид у него был невротический, бледный. Для него неохотно сделали исключение.

– Но я вызову вам врача, – добавила хозяйка строго.

– Право, я не так уж и болен.

– Тогда вам нельзя здесь оставаться.

– Мне дурно, но… врач не нужен.

– Я пошлю за доктором Бермудой. Он хороший специалист.

– Мне не нужен врач, говорю же!

Но к тому времени, как появился доктор Бермуда, Фенвилл уже не был в этом сильно уверен – до того невыносимо-затруднительным сделалось его положение. Бермуда оказался неопрятным, но располагающим к себе человечком средних лет в толстых очках. На вопрос, беспокоит ли его что-то, Фенвилл не только рассказал историю своей любви к Энн, но и понял, что невольно обнаружил добросовестного, заинтересованного слушателя – где-то совершенно за рамками простых формальных отношений врача и больного. Один раз хозяйка подошла к двери и нетерпеливо забарабанила в нее, на что доктор благодушно, но властно откликнулся:

– Миссис Старк, ну прошу вас… занимайтесь своими делами, пока я занят своим!

Фенвилл осознал, что не слышал ее приближения, и пришел к выводу, что эта хитрая карга подслушивала. Он понизил голос, хотя и слышал, как она удаляется по коридору:

– Я понятия не имею, как быть дальше.

– Мой совет будет достаточно прост, – сказал доктор Бермуда. – Продолжайте вести за той особой наблюдения. Не поймите превратно, но мой врачебный опыт говорит: если и есть быстрый способ избавиться от искушения, то – только поддаться ему. – Он изъяснялся мягко, как пожилой деревенский священник, всерьез озабоченный проблемами и искусами своей маленькой паствы.

– Но как?

Доктор извлек из внутреннего кармана пиджака потертый бумажник и вынул оттуда визитку.

– Какая, говорите, улица?.. Напишите на обороте. – Он протянул картонный квадратик Фенвиллу, держа его между средним и безымянным пальцами. Они пахли табаком.

– Я не знаю. Я не запомнил.

– А, вы в этих делах новичок! Да, юноша, еще многое вам предстоит на этом поприще освоить.

Фенвилл ничего не сказал – он был слишком подавлен даже для того, чтобы спорить с такой, в общем-то, справедливой оценкой собственной мужественности.

Доктор Бермуда неуклюже поднялся на ноги.

– Ложитесь, – приказал он.

– Не надо меня обследовать.

– Надо, – твердо бросил доктор, коротко и резко взмахнув левой рукой; перед самыми глазами Фенвилла сверкнуло большое кольцо с драгоценным камнем цвета жженого сахара. Ничего не оставалось, кроме как покорно улечься на спину, обратив взгляд к потолку.

– Глаза на меня, – сказал доктор Бермуда, размахивая левой рукой, как полицейский, направляющий трафик. – Следите за моими движениями.

Фенвилл понял, что его гипнотизируют, но было слишком поздно возражать.

Мгновение спустя, когда ясность ума вернулась, доктор что-то писал на карточке.

– Аркадия-Гарденс, значит… Какой конец?

– Дальний, – ответил Фенвилл.

Доктор посмотрел на него.

– Дом со сфинксами на крыльце стоит в дальнем конце.

Доктор посмотрел ему в глаза и записал его фразу в точности.

– С чего вы так уверены, что я назвал нужную улицу? – спросил Фенвилл.

– Вы заметили название, даже не осознав этого. Благодаря современной науке я могу восстановить любое подавленное воспоминание.

– Подавленное?.. Уж я-то точно ничего не подавлял.

Доктор серьезно воззрился на него.

– Вы уверены? – спросил он. – Уверены, что тот мужчина, странно на вас смотревший, был в… маскарадном костюме, правильно я понял? – Он поднял руку и принял задумчивый вид. – Я по глазам вижу, юноша, его-то вы запомнили прекрасно. – Перстень снова блеснул на пальце – но теперь Фенвилл не увидел камня, лишь золотую перемычку на пальце. – Не выходите из дома, пока я не нанесу вам повторный визит. – Это странное предписание, если не сказать приказ, прозвучало из уст доктора донельзя органично, так, что Фенвилл даже не вздумал противиться. – Я поговорю с миссис Старк. Ну и с той второй молодой особой – вашей незадачливой спутницей в ресторане. Ее адрес вы мне тоже сообщите. – Фенвилл послушно продиктовал адрес, и доктор внес новую запись. – После этого я начну наше, так сказать, маленькое расследование. Сегодня у науки имеются ресурсы для решения таких вопросов. Ваш случай, конечно, тяжелый… тяжелее многих таких болезней, которые, имея комплекс очевидных суровых симптомов, требуют серьезнейшего вмешательства. Если вы не встретитесь с этой женщиной снова – не сведете знакомство, не вторгнетесь в ее быт, не распробуете и не переварите без остатка, – о выздоровлении говорить не придется. Редкая у вас хвороба – смертельная, если основательно не взяться за лечение. – Доктор Бермуда улыбнулся в свои поникшие усы. – Что ж, юноша, до новых встреч, – сказал он, натягивая потертые коричневые перчатки. – И да помогут вам новейшие достижения науки.

В половине двенадцатого миссис Старк принесла обед: лазанью, рис с черносливом и большую белую кружку «Кэмп-кофе»[15]. В половине четвертого она снова появилась, на сей раз – с письмом. Написанное странно «гуляющим» почерком на рецептурном бланке, оно было послано доктором:

«Ее зовут Дорабелла. Магнит, спрятанный в вашем подсознании, верно указал вам на ее дом. В скорейшем времени я переговорю с мисс Террингтон; и да пребудет с вами дар красноречия».

Доктор приложил счет за свои услуги – на две с половиной гинеи.

К четырем часам Фенвилл понял, что больше не может оставаться в постели – в нем физическая энергия боролась с духовным недугом. Когда пробил церковный набат, он встал и прокрался в ванную, чтобы побриться. В тот час вода из крана шла еле теплая. Одевшись, он прокрался вниз – и услышал, как миссис Старк храпит в своей маленькой комнатушке. Многие годы кряду нижняя кромка входной двери в общежитие волочилась по линолеуму, протертому и кое-как уложенному, и скребущий звук, производимый ей, словно все здание поднимал на дыбы. Как только Фенвилл попытался проскользнуть за дверь, порыв ветра вырвал у него из пальцев ручку и громогласно пришиб видавшее виды полотно к дверной коробке. Какое-то время он постоял молча, выжидая, но послеобеденный сон миссис Старк, к счастью, не нарушился. Со второй попытки он оказался на улице.

Он дошел до Холборна и сел на омнибус номер семнадцать до Ноттинг-Хилла. Затем, восстанавливая с некоторыми трудностями маршрут в памяти, он, немного пропетляв, все же добрался до сфинксов на Аркадия-Гарденс. Улица с вереницами то сдвоенных дорогих домов, то особняков, изнутри поделенных на квартиры – при свете дня эти особенности подмечались легче, – была все такой же безлюдной и давящей духом старины. Ветер гнал по тротуару изорванную утреннюю газету; один из листков зацепился за штанину Фенвилла.

У знакомой уже входной двери он налег на дверной молоток. Не один раз он потянул за большую железную ручку – из дома не доносилось ни звука. Очередной порыв стылого ветра наслал на него дрожь. Видимо, никто его тут не ждал… нет, вот же они – без спешки, в каком-то слегка беспорядочном ритме приближающиеся шаги.

Дверь открылась. Очень высокий пожилой мужчина с бледным морщинистым лицом, одетый в черное, обратился к Фенвиллу:

– Вы торговец? Тогда вам лучше обратиться в соседние дома.

Взяв себя в руки, Фенвилл решил идти напролом:

– Мне нужно повидаться с вашей хозяйкой.

Мужчина посмотрел на него. Его внешний вид был настолько хрупким, что казалось, ветер вот-вот унесет его прочь. Ужасно утомленным голосом он произнес:

– На прошлой неделе один такой уже заходил… – Вид у старика был будто бы чуть оскорбленный. – Ладно, подождите минуту. Я поищу, что осталось, и вернусь. – Отступив куда-то в царящий в доме мрак, с трудом передвигая ноги, вскоре он и впрямь возвратился, сжимая в костлявых пальцах пятифунтовую купюру. – Ради чего все эти труды, молодой человек? Не понимаю, какая в наши дни необходимость в благотворительности.

– Я не собираю деньги на «благотворительность», – отрезал Фенвилл. – Разве я не ясно выразился? Мне нужно повидаться с хозяйкой дома. Она на месте?

– Это другой вопрос. – Старик нахохлился. – Спрашиваете, дома ли она сейчас?

– Именно. И мне нужно с ней увидеться. – До Фенвилла дошло, что он впервые за всю жизнь имеет дело с дворецким. Старик окинул его пытливым взглядом.

– Увидеться, значит. Могу я поинтересоваться, как вас зовут?

– Фенвилл.

– У вас к ней какие-то дела?

Фенвилл замешкался, но тут сам слуга пришел ему на помощь:

– А знаете, неважно. Мне нельзя так долго стоять на морозе. – И действительно, он зашелся в приступе кашля. – Притворю-ка я, – угрюмо добавил он.

Фенвилл невольно отступил на полшага, и старик и впрямь закрыл дверь у него перед носом. Дворецкий отсутствовал долго, и он подумал даже постучать еще раз. Сердце билось до того быстро, что к горлу подкатила легкая тошнота. Он задавался вопросом, не лучше ли будет уйти отсюда подобру-поздорову и попытать счастья как-нибудь в другой раз. По улице, ниже портика с колоннами, против ветра шла старуха в серой шали – сгорбленная и изнуренная, тяжело переставляющая ноги. Она казалась женским аналогом того дряхлого дворецкого.

– Войдите. – Дверь снова приоткрылась на несколько дюймов, и ее хранитель неохотно заговорил через щель. Фенвиллу пришлось толкнуть дверь обратно. Как только он вошел, дверь снова затворилась; а дворецкий все сетовал о погоде.

– Сюда, – сказал мужчина, как и прежде – нелюбезно, и тяжко захромал вперед.

Мрачный холл был выдержан в том же сложном полуегипетском стиле, что и фасад здания, но здесь преобладали темно-желтые «песчаные» тона. На кафельном полу лежал огромный ковер – очевидно, когда-то дорогой, а ныне выцветший и протершийся в уйме мест. Огонь во вместительном камине странной пирамидальной формы не горел. Мебели тут стояло мало, а та, что имелась, выглядела неиспользуемой и пыльной. В углу Фенвилл приметил открытый сундук.

За рядом желтых колонн слева поднималась черная деревянная лестница. Дворецкий медленно шел вперед и вверх, чеканя шаг за шагом, цепляясь за крепкий отполированный поручень. Фенвилл последовал за ним. Казалось, прошло две или три минуты, прежде чем они достигли первой площадки. Ворсистая дорожка, устилающая лестницу, была такой же потертой, как и ковер внизу, а на стенах не висело картин. В доме гулял странный сквозняк, но Фенвилл гадал о его источнике недолго – в огромном витражном окне, освещавшем всю лестничную клетку, как он заметил, не хватало нескольких ромбовидных сегментов.

Старик-дворецкий, поднимаясь, то и дело заходился в мучительном кашле. Лестница явно давалась ему с трудом. Фенвилл подумал, что ему следует извиниться за доставленные неудобства, но не хватало ни слов, ни духу.

Наверху, там, где лестница вела на второй этаж, мимо нескольких обшитых панелями дверей вел высокий, похожий на тоннель проход с лестничной клеткой на одной стороне. В конце коридора дворецкий остановился и слабо постучал в приоткрытую дверь. Фенвилл не услышал никакого ответа, но таковой, должно быть, прозвучал, ибо дворецкий толкнул дверь длинной рукой и головой пригласил Фенвилла войти.

– Спасибо, Гюнтер, – сказал голос, который звучал в ушах Фенвилла со вчерашнего вечера. – Можешь идти.

Дверь закрылась, и Фенвилл остался наедине с девушкой, которую преследовал.

Она сидела в углу высокого эркера за вязанием. Кресло, которое она занимала, было настолько огромным, что очень напоминало старомодный сценический трон, а она, видимо, исполняла тут роль молодой королевны. Собственно, все в комнате отличалось солидными габаритами – высокие потолки, вместительное ведро для мусора, каминный набор. Но, в отличие от холла и лестницы, комната отличалась ухоженностью, теплом и уютом.

– Итак, вы все же решили официально навестить меня в условленный час? – спросила девушка с легкой иронией.

Фенвилл только и смог, что кивнуть. Она посмотрела на него, и он отвел взгляд.

– Вы не мерзнете? Лучше сперва обустройтесь, согрейтесь, а потом уже поговорим. – Она продолжала орудовать спицами. На ней красовалось платье из парчи, гармонирующее с убранством комнаты и делавшее ее сокрушительно красивой. Фенвилл робко подошел к ревущему в очаге пламени – оно рождало до того громкий, осязаемый гул, что задавало фон всем звукам в комнате вообще.

– Какой сейчас месяц? – спросила девушка внезапно.

– Октябрь. В этом году он выдался холоднее обычного… – нашелся Фенвилл.

– Присаживайтесь, не стесняйтесь.

– Спасибо. – Фенвилл опустился в кресло с четырьмя позолоченными ножками, обитое узорчатым бархатом. Полуотвернувшись от девушки, он осторожно протянул руки к огню.

– Почему вы на меня совсем не смотрите?

Фенвилл почувствовал, как заливаются краской лицо и шея. Ощущение было столь же болезненным, сколь и новым.

– Странно это – нанести визит и даже не удостоить меня взгляда.

Фенвилл сполз на самый край кресла – и повернулся к ней. Теперь он заметил, что в эркере уровень пола приподнимался над остальной частью комнаты, так что его взгляд был направлен снизу вверх. Девушка сосредоточенно вывязывала узор.

– Не стесняйтесь говорить, пока я вяжу, я вас слушаю. Или вы до сих пор еще не согрелись? – Ее руки порхали с той же грацией, какую она проявляла и в ресторане, но теперь движения смотрелись более осмысленными, целеустремленными.

– Спасибо. Мне тепло.

– Хотите чаю? Раз вы нанесли мне официальный визит, я должна принять вас самым подобающим образом. Видите колокольчик? Позвоните, и рано или поздно Гюнтер придет.

– Едва ли это гуманно – вынуждать его снова подниматься к нам. Думаю, он даже еще не спустился вниз – с его-то прытью…

Девушка снова взглянула на Фенвилла и улыбнулась. На него резко накатило чувство, будто они остались с ней одни в целом мире.

– Вы мой гость, – произнесла она, – так что не стесняйте себя ничем. Колокольчик – сразу позади вас.

Гюнтеру нечем было помочь. Фенвилл обернулся, озираясь вокруг.

– Приглядитесь получше.

Фенвилл заметил широкую полосу толстого желтого шелка, свисающую с потолка к полу в углу за камином. Конструкция антикварная, иначе и не скажешь. Он с величайшей осторожностью, боясь приложить слишком много сил и оборвать шнур, потянул за нее.

– Сильнее. Не бойтесь.

Вздохнув, Фенвилл дернул со всей силы. Звука не последовало.

– Что-то я ничего не слышу, – оправдался он.

– Гюнтер все услышал, будьте покойны.

– Надеюсь, я не повредил эту штуку.

– Как, скажите на милость, вы бы ее повредили? Это же не современная электрическая игрушка, умирающая от одного касания. Я уверена, вы со мной согласитесь.

– Да, вообще-то, я действительно согласен. – У Фенвилла было много проблем с электрическими звонками – отчасти потому, что он ни капли не разбирался в электронике.

– Этот колокол ни разу не ремонтировали с тех пор, как построили дом.

– Как давно это было?

– Ровно сто лет назад. Я живу здесь, ибо не могу позволить себе иного.

– Понимаю. – Он не знал, что еще сказать. Глаза девушки были прикованы к вязанию, а Фенвилл пристально смотрел на нее.

– Вы знаете, что ни у кого в наше время больше нет денег? – Неуклюжее высказывание ее голос превратил в сущую музыку. Более того, она, казалось, ждала ответа.

– Мои предки разорились, а сам я еще ничего не скопил, – сказал Фенвилл, набравшись смелости. – А может, и не было у них никогда ничего.

– На Аркадия-Гарденс раньше работало много дворецких, а сейчас остался один лишь Гюнтер. Можно сказать, я его спасла.

Фенвилл вспомнил про старика и забеспокоился. Что-то он так и не появился. Но ему не хотелось терять нить разговора, размениваясь на сторонние тревоги.

– Когда я постучался, Гюнтер подумал, что я собираю деньги на благотворительность, и предложил мне пять фунтов. – Он хотел было заметить, что одно только это говорит о состоятельности хозяйки дома, но осекся и зарделся.

– Ну само собой, мне кое-что оставил отец, – бесстрастно сказала девушка, затем вдруг повысила голос: – Гюнтер, заходи! – Фенвилл был до того сосредоточен на ней, что все же пропустил осторожный стук в дверь. – Приготовь нам с гостем чаю, да поскорей. – Старый дворецкий что-то пробормотал. – Будь добр, поторопись.

Гюнтер удалился. Девушка не удостоила его даже взгляда.

– Мне кажется, ему бы не помешал врач, – заметил Фенвилл. – Этот кашель…

– Извините за то, что он такой копуша. Мне очень жаль.

Не эта черта Гюнтера беспокоила Фенвилла. Но хозяйка дома снова заговорила:

– А скажите-ка, часто ли вы ходите в ресторан с одной женщиной и бросаете ее, чтобы потом увиться за другой?

– Извините, я просто не устоял.

– Надеюсь, это у вас не любовь с первого взгляда?

– Боюсь, она самая.

– Если вы говорите «боюсь», значит, уверенности у вас нет. Когда это случилось со мной, я ни в чем не сомневалась.

Не веря своим ушам, Фенвилл тихо сказал:

– Нет сомнений и у меня.

Она отложила спицы и зевнула, прикрыв рот ладонью.

– Скажите мне, – сказала она, – как вы проводите все эти долгие бесцельные часы?

– Я работаю… я студент-архитектор.

– Студент-архитектор, обедающий в «Антресоли»? – Она поднялась и подошла к нему. Фенвилл затаил дыхание. Казалось, ответ ей особо и не требовался, но Фенвилл сказал:

– Случай был особый.

Она села в одно из больших кресел и, засучив широкие рукава платья, подставила огню свои бледные руки.

– Та девушка – ваша жена?

– Нет, – сказал Фенвилл. – Всего лишь… подруга.

– Ах, вот как. У нее внешность типичной богатой наследницы, знаете ли. – «Не так уж и сложно догадаться», – решил Фенвилл про себя. – Как жаль, что я не богата.

Фенвилл смотрел на ее очаровательные губы, тонкую паутинку ресниц, нежную кожу, идеальные запястья и миниатюрные ручки.

– Зато вы прекрасны.

Она никак не отреагировала на комплимент и сказала:

– У каждой комнаты в этом доме – особая стать. Их отделкой занимались разные люди – лучшие специалисты своего времени. Здесь, например, выдержан стиль кватроченто.

– Я заметил, – сказал Фенвилл, оглядываясь вокруг. – Покажете мне остальные?

– Остальные сейчас пусты. Заперты, забыты. Я больше не собираю вечеринки.

– И много на ваш век пришлось вечеринок? – На вид девушке можно было дать лет девятнадцать от силы, или двадцать.

– Да здесь чуть ли не каждую ночь собирались люди. Дом всегда был полон. Ну, само собой, когда отец был жив. И мне приходилось отдуваться за хозяйку. Отец предпочитал, чтобы это была я, а не мать. А потом, однажды ночью, он застрелился, и я обнаружила, что на мне повис и этот дом, и целый ворох долгов.

– Какой ужас! И давно это произошло?

– Точно не скажу… много лет назад. Моя мать повредилась в уме после этого. Но она всегда была бесхитростной душой, бедная моя матушка. Отец ее на дух не переносил, вечно гнал прочь. А меня вот любил.

– Грустно это. Мне очень жаль. – И вновь Фенвиллу больше нечего оказалось сказать.

– Да, – серьезно ответила девушка, – разоряться – всегда трагично.

Фенвилл задумался. И опять, это не то, что он имел в виду. Глядя на огромные уголья в камине, он спросил вместо этого:

– Вы когда-нибудь задумывались о том, чтобы выйти в мир?

– Вот только вчера вечером я выходила в мир. Раньше я ходила в «Антресоль» с отцом. И до сих пор хожу туда, когда хочу подумать о нем или спросить его совета.

– Вот почему вы выглядели такой печальной?

Глаза девушки округлились, взгляд подернулся странной поволокой.

– Я любила своего отца. – Казалось, она вот-вот расплачется.

– Ох, извините. Я… я задал весьма бестактный вопрос.

– И мне нужно было, чтобы он сказал мне, как быть. – Девушка все еще смотрела на Фенвилла, растапливая его сердце и разум.

– Но… разве вы не упомянули, что он наложил на себя руки? – Слова были сказаны прежде, чем он успел обдумать их – вырвались-таки.

– Он до сих пор говорит мне, что делать, когда у меня проблемы. По крайней мере, он обычно так делает. Вчера вечером он почему-то молчал. – Ее голос был полон недоумения и сожаления. Она медленно отвернула голову. Суть ее речей была довольно-таки странной, но для Фенвилла все это с лихвой искупала трепещущая в сердце нежность по отношению к ней.

– Жаль, что он вас так подвел, – решил подыграть он.

Тут ей, похоже, пришла в голову новая мысль:

– Возможно, он послал вас дать мне совет? Вместо того, чтобы отдуваться самому. – Она чуть склонила голову, как бы задавая немой вопрос. – Это многое объяснило бы.

– Возможно, так оно и есть, – согласился Фенвилл.

– Вот почему вы бросили там жену и проследовали за мной до самого дома. Я думала, вас вела любовь… но нет, кое-что гораздо более важное. О, дорогой отец! – Она сложила руки на груди, и ее глаза странно заблестели. В этом упоминании о чем-то «гораздо более важном», нежели любовь, Фенвиллу причудилось нечто невинное, почти что детское.

– Это была любовь, – произнес Фенвилл, снова покраснев. – И Энн – не моя жена.

– Энн? – Молодая хозяйка воззрилась на него почти с подозрением.

– Энн Террингтон. Она сопровождала меня вчера вечером.

– Да, эта богатая девушка. – Она была так взволнована, что, казалось, ей было трудно следить за ходом своих мыслей. – Думаете, мой отец послал вас, чтобы помочь мне?

– Может, и так.

– Знаете, мне не помешала бы помощь.

Фенвилл улыбнулся ей в глаза.

– Я к вашим услугам.

– Ох, ну наконец-то! Новый друг! – Она захлопала в ладоши, изображая ребяческое счастье, выгляда при этом донельзя очаровательно. Затем, переменившись в лице будто по щелчку невидимых пальцев, она уточнила: – А вам точно можно доверять?

– Да, – твердо сказал Фенвилл. – Можете на меня положиться.

– Вы клянетесь?

Он протянул руку и коснулся ее пальцев. Она отдернулась и сказала:

– Ну, конечно, что вы об этом знаете.

– Так расскажите мне все, что нужно знать, Дорабелла.

Ему пришло в голову, что в свете нелепого предположения об ее отце неожиданное появление в его жизни доктора Бермуды смотрелось по крайней мере любопытно.

– Вы знаете мое имя? – Она выглядела искренне пораженной. – Но откуда?

– Поскольку я люблю вас, я поставил перед собой задачу побольше о вас узнать. Меня, кстати, зовут Малкольм.

Она хихикнула.

– Ничто не страшно мне. Малкольм – мальчишка![16]

Хотя Фенвилл ее не понял, ему понравилось, что она уже мило подшучивает над ним. Но смех ее звучал резковато – далеко не так музыкально, как обычный ее голос.

– Ну где там наш чай? Пойду проверю. – Она с птичьей грацией перепорхнула с одного конца комнаты на другой, и Фенвилл последовал за ней по холодному коридору и вниз по лестнице. – А знаете, Гюнтер плохо справляется со своими обязанностями. Смотрите-ка – оставил сундук с деньгами на милостыню открытым. – Она указала на маленький ларь, что стоял в холле.

– Может, мне закрыть его?

– Даже более того – запереть. Ключ должен быть на связке у Гюнтера, но я не особо удивлюсь, если он торчит из замка. Проверьте, сами увидите.

Она ушла, предположительно – в комнату для прислуги. Фенвилл прошел по рваному и грязному ковру в коридоре. Прежде чем запереть сундук – и впрямь с позабытым ключом, – он не мог не заглянуть внутрь. Тот был плотно, под завязку, набит пачками черно-белых банкнот Банка Англии. Хотя это был небольшой ларь, в нем, должно быть, умещалась не одна тысяча фунтов. Одна пачка, перевязанная красной нитью, лежала поверх остальных. Фенвилл на мгновение огляделся и глубоко погрузил руку в шелковистое денежное море, затем, насладившись сполна этим непривычным ощущением, закрыл и запер сундук, как было велено, после чего отправился искать Дорабеллу.

Один продуваемый всеми ветрами коридор сменял у него на пути другой, и комнаты, проходы в которые были задрапированы паутиной, тянулись нескончаемой шеренгой. Звук голоса Дорабеллы донесся до него издалека, и он пошел на него. Плиты, выстилающие пол, были до того криво подогнаны друг к другу, что Фенвилл подумал – тут запросто можно, не ровен час, споткнуться и разбить себе голову.

Когда он добрался до огромной кухни – неуютного квадратного помещения из голого камня, – он сперва заподозрил, что какое-то подобное несчастье случилось с Гюнтером. Старик сидел на деревянном стуле, у которого в спинке отсутствовала пара прутьев, лбом уткнувшись в угол огромного стола. Похоже, он так и не приготовил чай, и Дорабелла, судя по всему, отчитывала его за это.

– Вот ключ, – подал голос Фенвилл.

При этих словах Гюнтер поднял голову, сел прямо и требовательно протянул к нему ладонь. Заполучив ключик, он вытащил из кармана брюк связку на конце цепочки и стал возиться с нею, перебирая неуклюжими костлявыми пальцами.

– Нам придется самим готовить чай, – заметила Дорабелла. – Гюнтер сегодня, я вижу, ни на что не годен. Какой позор! Еще и при госте!

Гюнтер продолжал слабо возиться с кольцом. Дорабелла молча стояла, наблюдая за ним. В какой-то момент старик расщепил себе ноготь об острую кромку кольца.

– Давайте я помогу с чаем, – вызвался Фенвилл, поворачиваясь спиной к дворецкому. – Что мне сделать?

– Боюсь, все, – сказала Дорабелла и скорчила мину. – Я не привыкла хозяйничать в этом доме. – Затем она добавила: – Ого, чайник наконец-то разогрелся.

«Чайник» оказался чрезвычайно тяжелой, но вместительной бадьей, установленной на старинной угольной плите. Она давала столь мало тепла, что Фенвилл не удивился бы, если бы на то, чтобы вода закипела, ушел весь день. Чай ему пришлось заварить в огромном серебряном тигле, который стоял на монументальном комоде в окружении чашек, похожих на лодочки.

Он огляделся в поисках снеди. Несколько шкафов с деревянными дверцами все того же расхожего в этом доме песочно-желтого цвета обступали их с Гюнтером и Дорабеллой. Фенвилл открыл одну из них наугад – и тут же затворил: полки были завалены отнюдь не съестными припасами, а пачками банкнот, вроде тех, что лежали в сундуке в прихожей. Это был далеко не самый большой из шкафов, но Фенвилл попросту не рискнул заглянуть в другой, а лишь сообщил:

– Итак, чай готов. Чего еще желаете?

Дорабелла встала у дальнего конца большого пустого кухонного стола. Она смотрела на Гюнтера с выражением враждебного любопытства.

– Давайте вернемся наверх, – предложила она. – Там у меня припасено печенье.

Фенвилл поставил чайник, молочник, сахарницу из серебра и две чашки на дорогой расписной поднос и последовал за ней в комнату. Достав жестянку, набитую засахаренным печеньем, на которой не значился производитель, девушка сняла с нее крышку и протянула ему. Печеньица оказались где-то пять дюймов в диаметре и не менее полдюйма толщиной каждое, и от них распространялся сильный аромат аниса.

– Что ж, я расскажу вам все, – заявила Дорабелла, попивая чай из большой низкой чашки. – Таково желание моего отца.

– О да, – согласился Фенвилл, – полагаю, так будет лучше. – В конце концов, она почти сказала, что любит его.

– Я влюблена. Ужасно влюблена.

Фенвилл наградил ее нежной улыбкой.

– Гораздо сильнее, чем вы – в меня.

Он качнул головой.

– Это случилось сразу после смерти моего отца.

Она сказала это как раз тогда, когда он ставил чашку. Рука дрогнула, и чай плеснул за край.

– Я, шутка ли, даже не знаю его имени…

Фенвилл уставился себе под ноги. Сердце горестно заныло, отяжелело.

– Я неправильно вас понял, Дорабелла, – произнес он тихо. – Моя вина. Не думаю, что вам стоит продолжать.

– А я продолжу. Все равно нужно с кем-то поделиться – никто ведь не знает. – Глаза ее снова лихорадочно заблестели; руки миниатюрными голубями запорхали над коленями.

Фенвиллу стоило больших усилий кивнуть. Застыв над чайным подносом, в уютной и непринужденной обстановке, Дорабелла выглядела даже более очаровательной и милой, чем обычно, – он бы попросту не смог ей отказать.

– Итак, в этом доме есть большое зеркало. Раньше оно стояло в Версальской комнате. Я спрятала его, как только жизнь моя пошла наперекосяк. Перенесла к себе спальню.

Как ни странно, Фенвилл до этого момента даже не задавался вопросом, где молодая хозяйка спит.

– Раньше я часами разглядывала себя в нем. Но однажды ночью себя я там не увидела.

– В смысле… там отразился кто-то еще? – Он постарался, чтобы голос звучал тепло и сочувственно. Когда надежда исчезает, порой и простое утешение не менее ценно.

– Нет-нет, что вы такое говорите. Не в этом дело. Как-то вечером я готовилась ко сну… – Ее взгляд затуманился, обратившись внутрь, к стародавним воспоминаниям. – Ну да, я приготовилась ко сну – и черт меня дернул взглянуть в зеркало. Так вот, хотите – верьте, хотите – нет, а там никого не было.

Только теперь Фенвилл остро осознал, что Дорабелла, возможно, слегка не в себе.

– Вы думаете, я сумасшедшая? Я и сама так тогда подумала. – Она кивнула с чинным видом. – Я закрыла глаза… долго их так продержала… а когда решилась снова посмотреть – мое отражение вернулось.

– Скорее всего, вы просто переутомились.

Она улыбнулась – снисходительно и чуть более откровенно, явно подводя к самому важному:

– На следующую ночь там отразился он.

Фенвилл с трудом удержался от облегченного шумного выдоха. Так его соперник за ее любовь… даже не настоящий? Какое счастье.

– Расскажите поподробнее, – попросил он ободряюще.

– Я вошла в комнату – и, по сути, впервые увидела его боковым зрением, просто глянув через плечо. Это потом я уже повернулась к зеркалу лицом. Меня в нем не было, а вот он… он был. И я влюбилась в него с первого взгляда, совсем как вы – в меня. Не думаю, что я впустила бы вас, если бы он не открыл мне, что такое – мгновенно вспыхнувшая любовь – вообще возможно.

– И как же он выглядел?

– Примерно одного роста со мной. Ужасно красив – особенно в этом маскарадном наряде. Он иногда выряжается в пух и прах. Ужасно тщеславный. – Она опустила взгляд к чашке и чуть покраснела.

По последним надеждам Фенвилла начал звонить колокол.

– Вас не затруднит описать этот его… маскарадный наряд? – спросил он.

– О, это что-то из восемнадцатого века – жабо, напудренный парик. Может, эпоха Регентства… не сочтите меня излишне старомодной, но такой наряд делает мужчину очень привлекательным.

Чашка Фенвилла опустела, но он не решился наполнить ее.

– Вы с ним… говорили?

– Ну да. Конечно. О, у него такая изысканная манера речи.

– Но вы сказали, что не знаете его имени.

– Он откроет его мне, только если я соглашусь выйти за него замуж.

– Вряд ли вы сможете выйти замуж за человека, который живет в зеркале… и имени которого вы не знаете, – суховато заметил Фенвилл.

– Но что мешает? Если и обзаводиться мужем – то только таким! Отец бы мой выбор одобрил. – Дорабелла воззрилась на гостя с горечью, но – и с гордостью, и на миг Фенвиллу почудилось, что суровый, тяжелый взгляд соперника тоже лег на него. Но вот ее лицо вдруг смягчилось. – Но существует одна трудность. Об этом я хотела посоветоваться. Прошу вас, окажите мне милость.

– Конечно. – Казалось, она совершенно позабыла, что у него, Фенвилла, на вопрос ее замужества может быть некий особый взгляд. Впрочем, так ли это? Все слишком туманно, слишком… непредвиденно.

Дорабелла тем временем увлеченно продолжила:

– Мне кажется, его привлекает мой финансовый статус. В некоторых отношениях он слишком прямолинеен. Все время упоминает про то, что дом завален деньгами. Как будто я сама не знаю, что у меня тут хранится! Вот почему… именно поэтому я хотела для вас все прояснить, Малкольм. С самого начала.

– Понимаю, – ответил Фенвилл. – Спасибо. Но, – ухватился он за соломинку, – разве вы хотели бы связать себя узами брака с охотником за чужим богатством?

– Ох, нет. Нисколько не хотела бы. Если я выйду за него замуж – я, само собой, все с ним разделю. Но я не хочу, чтобы он видел во мне лишь источник достатка. На самом-то деле у меня за душой ни гроша. Я ничего не умею, а деньги отца рано или поздно кончатся.

– Почему бы прямо ему об этом не сказать?

– Он не услышит. – Дорабелла упрямо сцепила пальцы.

«Дуракам везет», – чуть не проронил Фенвилл, но вовремя прикусил язык. Нет, он не собирался преподносить сопернику победу на тарелочке с каемочкой. – Не думаю, что его настрой сулит безоблачный брак, – произнес он. – Вот у кого одни штаны, а крова нет над головою – пусть не берет себе жены[17]…

Дорабелла пристально посмотрела на него. По-видимому, она была впечатлена.

– И что это за ребячество – скрывать имя? – решил закрепить успех Фенвилл.

– Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет[18], – играючи утерла ему нос молодая хозяйка.

Внезапно взгляд Фенвилла на что-то упал. Позади Дорабеллы, прислоненная к столу, на котором громоздились принадлежности для вязания, стояла толстая трость со знакомым инкрустированным набалдашником. Едва заметив ее, Фенвилл похолодел. Что-то в самом виде этой вещи было очень злонамеренное – она лучилась силой, с которой не так-то просто было тягаться. Он с трудом отвел от этой вещи взгляд.

– Я так его люблю, – мечтательно протянула Дорабелла. – Но не думаю, что он достоин моей руки под ложным предлогом.

– Не достоин, – сказал Фенвилл изменившимся голосом, силясь взять себя в руки. – И лучше вам вообще не связываться с таким проходимцем. Уверен, оно того не стоит.

– Но он – единственный, с кем меня ждет счастье, – удивленно парировала она.

– Откуда вам знать?

– Раз я взаправду вас так очаровала – вы-то знаете, откуда!

Повисла неловкая пауза.

– Вы нуждаетесь в каком-либо еще совете? – спросил Фенвилл, мало-помалу приходя в норму.

– На что вы так смотрите? – Она оглянулась через плечо, проследив за направлением его взгляда. – А, вязание… за ним я провожу часы в ожидании его.

– Он выходит к вам из зеркала? – очень тихо спросил Фенвилл.

– Нет. Стекло всегда стоит между нами, хотя порой оно очень тонкое. Как пленка на молоке. Иногда кажется, что оно совсем исчезло, но тогда я понимаю, что сплю, и, конечно же, в конце концов я просыпаюсь. Нет, – сказала она более уверенно, – мне больше ваших советов не требуется. Чует мое сердце, вы далеко не так бескорыстны, как кажется.

– Я предельно бескорыстен.

– Я вообще уже не верю, что это мой отец послал вас.

– Я и не говорил, что это так, – выпалил Фенвилл, тут же посетовав на горячность.

– Вечереет. Вам, наверное, пора идти. – Хозяйка оглянулась кругом.

– Могу ли я навестить вас еще раз, Дорабелла?

– Конечно. Если хотите.

– А завтра?

– А вы хотите?

– Само собой.

– Приходите завтра, что ж. А пока… давайте покажу вам, что успела связать. Я очень долго тружусь над этой вещицей…

Отвращение к той части комнаты, где стояла трость, захлестнуло его с необычайной силой, но все же Фенвилл вынудил себя проследовать за девушкой. Он вступил на высокий пол в эркере, все время держа в поле зрения зловещую трость.

– По-моему, вышел прекрасный узор.

Сосредоточив большую часть своего внимания на совершенно другом предмете, он скосил глаза на вязание – и испугался даже больше, чем прежде. Глаз не распознал никакого узора – одну лишь безумную мешанину, ворох свободных концов и стежков невпопад.

– Ну красиво же? – спросила Дорабелла голосом школьницы, ищущей одобрения. Он был выше ее, и ей пришлось чуть задрать голову, чтобы видеть его глаза. – Да… вижу, вы так не думаете, – произнесла она наконец. А Фенвилл так и не промолвил ни слова.

Она вежливо проводила его. Гюнтера нигде не было видно.

Снаружи сгущались сумерки.

Уже почти открыв входную дверь, она вдруг помедлила и повернулась к нему.

– А знаете, вам определенно нужно прийти сюда еще не раз, – сказала она. – Все-таки это приятно – когда в тебя влюбляются с первого взгляда. – Она подалась вперед и быстро поцеловала Фенвилла прямо в губы; это было, пожалуй, самое неожиданное событие сего вечера – и, разумеется, самое катастрофическое.

Он не помнил, как оказался снаружи.

Сон и аппетит оставили его. Способность концентрироваться на том, что видят глаза и слышат уши – тоже.

– Добрый день, Гюнтер, – сказал он на следующий день, придя на полчаса раньше, чем в предыдущий визит.

Гюнтер не удостоил его ответа.

– Вы выглядите лучше. – Самое странное, что это была правда: Гюнтер двигался куда живее и даже дышал без хрипов. Более того, его руки перестали трястись. Одно только его отношение и казалось неизменным.

– Вы уже знаете, как пройти наверх, – сказал он, удостоив Фенвилла странного косого взгляда, и удалился в серокаменную кухню, похоже, служившую ему пристанищем. Сундук с деньгами, как заметил Фенвилл, из коридора куда-то убрали.

Он поднялся по мрачной лестнице и постучал в дверь комнаты в стиле кватроченто.

Дорабелла сидела в большом кресле у камина. Трости поблизости не наблюдалось.

– А вот и вы, Малкольм, – поприветствовала она его. На ней было то же платье; правда, теперь она была буквально окружена коконом из мягкого, черного, прозрачного материала, по которому она водила иглой.

Еще вчера Фенвилл был полон до краев безумной храбрости. Сегодня он чувствовал себя изнуренным и смущенным.

– Гюнтер не проводил вас?

– Он сказал, что я уже знаю дорогу. Справедливо.

– Причина, по которой дворецкий обслуживает господ, – вовсе не в том, что господа не могут обслужить себя сами. Нет, все-таки Гюнтеру пора на покой!

Фенвилл уселся напротив нее. Даже менее чем за двадцать четыре часа бессонницы он забыл великолепные подробности ее красоты. Их повторное открытие временно утолило напряженные нервы.

– Неужели, по-вашему, старик так плох?

– Да, он лентяй. – Дорабелла издала надтреснутый смешок, вновь напомнив о, похоже, единственном своем недостатке. – Раз я обручена, у моего будущего супруга должен быть преданный, трудолюбивый слуга.

Феннвиллу очень хотелось заплакать. Борьба с желанием разрыдаться парализовала его язык и гортань.

– Как видите, я решила пренебречь вашим советом, – добавила Дорабелла. Какое-то время она продолжала шить молча. Черная марля поднималась с ее колен за левое плечо и сбегала через спинку высокого стула, словно дымный призрак.

– Значит, вашего поздравления я не дождусь? – спросила она наконец.

– Думаю, я недостаточно хорошо вас знаю, – с горечью сказал Фенвилл.

– Но мы ведь старые друзья?

Он смолчал.

– Только старый друг мог дать такой плохой совет. – При такой-то легкомысленности ее тона и впрямь легко было поверить, будто они знакомы целую вечность.

– Я видел его однажды, – резко сказал Фенвилл. – Этого вашего избранника. Надеюсь, вы удивлены. Мне не понравилась его наружность. – Конечно, он вел себя как дурак. Само собой, Дорабелла не выглядела удивленной или даже задетой.

– А мне он нравится больше всех на свете.

– Он плохой человек, поверьте, – бросил Фенвилл, дивясь своей бездумной грубости.

– А вы – хороший? – Она озадаченно посмотрела на него, как будто эта идея пришла ей в голову впервые.

– Уж точно лучше, чем он.

Она отвела взгляд и засмеялась своим резковатым смехом.

– Вы, должно быть, слышали, что любовь не приходит по заслугам.

Фенвилл, разумеется, слышал. И не очень-то верил в истинность этих слов.

– А вот дружба, – добавила она, – да, дружбу вполне можно заслужить.

– О дружбе между нами не может быть и речи. – Потеряв первый корабль, Фенвилл решил не щадить весь свой флот.

– Ох, какой же вы, в сущности, еще мальчишка, Малкольм.

Как раз-таки она была явно младше его, но он покраснел, будто признавая за ней долю превосходства. Собственно, он уже не первый раз краснел в ее присутствии. Отвлекшись от своего шитья, Дорабелла подошла к нему и села у его ног.

– Малкольм, двери моего дома будут всегда открыты для вас, – произнесла она, беря его за руку.

– Зачем мне приходить, если вы выйдете за кого-то другого?

– Если вы меня действительно любите – а я знаю, это так, – вы не захотите отречься от меня из-за этого. Вы бы отреклись лишь в том случае, если бы любили больше себя, чем меня. – Это неожиданно острое замечание смутило Фенвиля и, хотя он и не был привычен к серьезным сердечным делам, могло посеять подлинное сомнение.

– Я люблю тебя, Дорабелла. – Слова застряли в горле, лишили возможности дышать, как ядовитый газ.

– Если больше не навестишь меня – я тебя возненавижу, – произнесла она в ответ, все еще держа его за руку, неулыбчивая и загадочная. Он мог различить ее белую грудь под свободным парчовым платьем. Ничто в целом мире сейчас не могло помешать ему привлечь ее к себе и покрыть поцелуями лицо и шею.

Она не ответила, но и не сопротивлялась. Приступ страсти Фенвилла в конце концов утих. Но когда он заключил ее в объятия, все ее тело тотчас же пробила дрожь. Жизненная сила, как казалось Фенвиллу, мощнейшим током проходит через нее – и этот контраст с ее прежней пассивностью сводил его с ума. Он погрузил губы в ее мягкие волосы, бормоча бессвязные нежности, потерянный для всего мира – и для всякого понимания того, что она думала или чувствовала в этот момент.

Но вот их молниеносный контакт прервался. Он увидел, как она встала, заложив руки за спину, у камина – волосы растрепаны, губы приоткрыты, глаза подобны огню.

Тут Фенвилл услышал скрип отворяемой двери.

Сначала он был слишком испуган, чтобы обернуться. Но в одно мгновение Дорабелла расслабилась и обрела свой обычный властный статус. Это был всего лишь Гюнтер, и то, что он сказал – угрюмо, как и всегда, – прозвучало как гром среди ясного неба:

– Мне нужна помощь с моими вещами.

Реакция Дорабеллы шокировала Фенвилла. Рука девушки взметнулась к широкой каминной полке и ухватила знакомую трость с набалдашником – все это время лежавшую там, вне поля зрения. Ее лицо исказила пугающая, прежде невиданная яростная гримаса. Не особо раздумывая над тем, что делает, Фенвилл выступил вперед и перехватил ее руку – чувствуя, как напряжены ее мышцы и переживая странный момент сплочения.

– Я спущусь и помогу, – бросил он через плечо Гюнтеру, почти уверенный, что гнев хозяйки сейчас перекинется и на него. Она отстранилась, не сказав ни слова, но испепеляя его одним лишь взглядом.

Не оглядываясь, Фенвилл последовал за Гюнтером в холл. Только сейчас он заметил, что старый дворецкий как-то необычно принарядился и помолодел. Что-то в этой перемене, случившейся с ним, было… необоснованное, как минимум.

Багаж Гюнтера состоял из потрепанного чемодана и трех больших коробок. Таксист безутешно воззрился на эту груду. Его нахождение здесь тоже удивляло – Фенвилл не ждал, что дворецкий отбудет таким путем. Хотя, если подумать, других и не было. Он ухватился за одну из коробок.

– Осторожно, – бросил таксист, сдвинув матерчатую кепку на затылок. Фенвилл с легким недоумением глянул на него, и мужчина пояснил: – Вдруг хрупкое.

– Что в ней? – поинтересовался Фенвилл у дворецкого.

– Документы, – ответил Гюнтер с некоторым вызовом.

– Тогда я справлюсь. – Фенвилл вздохнул и кивнул таксисту. На пару они уложили все три коробки, пока сварливый старик стоял и наблюдал. Поверх коробок втиснули чемодан, оказавшийся, вопреки внушительному виду, не таким уж и тяжелым – таксист играючи поднял его одной рукой. Затем Гюнтер, не проронив ни слова благодарности, но, по мнению Фенвилла, почти ужасно проворный и даже будто бы больше не хромающий, запрыгнул в салон автомобиля – и такси медленно тронулось с места. На прощание водитель бросил на Фенвилла выжидающий взгляд – будто в расчете на предоплату.

Полный отвлеченных надежд и страхов, Фенвилл поднялся наверх, готовый к всякому – но не к тому, что обнаружилось. Комната в стиле кватроченто была пуста. Такого-то он точно не ожидал. Он замер ненадолго, не в силах пошевелиться, растерянный и испуганный, – после чего, ступая спиной вперед, сдал к двери и выглянул в коридор.

– Дорабелла?.. – Он хотел окрикнуть ее, но голос оказался до смешного слаб. Тусклый осенний свет из комнаты падал в коридор, и Фенвилл заметил, что дом сохранился хуже, чем показалось в первый визит: на одной из резных деревянных стоек, поддерживающих перила, пророс ужасный оранжевый грибок, а на полу за лестницей без ковра растеклась какая-то застойная лужа. В комнате громко гудел и потрескивал огонь в большом камине, создавая уют, – но здесь, в холодной проходной, неприкаянно летали комья пыли, и на полу Фенвилл мог различить следы – собственные и более крупные, принадлежавшие, видимо, отбывшему дворецкому.

Он прокрался через площадку к лестнице, где снова остановился и прислушался. Ему показалось, что он уловил, как кто-то тихо расхаживает там, этажом выше. Стараясь особо не шуметь, он сбежал вниз. За входной дверью его ждал очередной сюрприз – у дома снова припарковалась машина. Он даже не слышал, как она подъехала.

– Добрый вечер, юноша! – Это был громоздкий древний «Даймлер», и из заднего окна высунулась плешивая голова доктора Бермуды, все такого же энергичного и насмешливого.

– Как вы меня нашли? – спросил ошарашенный Фенвилл.

Низкорослый юноша, одетый в черное, вышел со стороны водителя и распахнул для него заднюю дверь. Фенвилл решил не упираться – так сильно ему хотелось очутиться где-нибудь подальше от дома со сфинксами – и залез внутрь. Пейзажи Аркадия-Гарденс вскоре остались позади.

– Мой сын, – сказал доктор Бермуда, кивая на водителя. – И ассистент – заодно. Он знает и ценит мою… профессиональную миссию.

– Откуда вы узнали, что я здесь? – снова спросил Фенвилл.

– Даже несмотря на то, что профессионально вы занимаетесь искусством, а не наукой, – ответил доктор Бермуда, – вы, должно быть, слышали: ученые наконец-то доказали, что свобода воли является иллюзией.

– При чем здесь философия?

– И действительно, при чем? – спросил доктор своим мягким голосом счастливого человека. – Такие дела решаются не философией, а точной наукой. Я специализируюсь – когда мне это нужно, само собой, – на науке о разуме. Науке, подчеркиваю.

– Очень хорошо, – сказал Фенвилл, – но мне не нужен психолог. Извините.

– Я понимаю, – участливо сказал доктор Бермуда. – Пациенты, которым мы поистине нужны, редко хотят иметь с нами дело.

На Бэйсуотер-роуд зажегся свет. После паузы Фенвилл сказал:

– Нет, правда. Я не нуждаюсь в ваших услугах. Я уже выздоровел.

– Отрадно слышать, – ответил доктор.

– Я просто сам себя накрутил. Надумал невесть что.

– Даже с вашей, непрофессиональной точки зрения – не звучит ли подозрительно?

– Я оплачу вам все расходы.

В темноте машины доктор сделал жест, явно подразумевавший, что когда-то он получил образование за пределами Англии. Разговор сошел на нет. Отказываясь взглянуть самому себе в душу, Фенвилл сидел, наклонившись, глядя на тощую спину сына доктора. Уши парня были разного размера, а волосы – хоть и густые, но редкие.

– Он – зеница моего ока, – заметил доктор, который, казалось, действительно обладал способностью следить за мыслями своего пациента. – Ему предстоит стать гораздо более великим ученым, чем я.

Фенвилл ничего не сказал.

– Я трачу слишком много времени на общую практику. Изменяя чистой науке.

Они достигли Мраморной арки[19], и неожиданно машина свернула в переулок налево. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы нарушить оцепенелое спокойствие Фенвилла.

– Куда мы едем? – В его голосе сквозили паника и страх.

Доктор бросил на него мимолетный взгляд. Уличный фонарь сверкнул в его мудрых, усталых глазах.

– Везем вас домой, – сказал он. – Куда же еще?

– Странную дорогу мы выбрали.

– Мой сын, – с гордостью произнес доктор, – знает в этом городе все короткие пути.

Войдя в свою убогую комнату, Фенвилл понял – краткий период бесчувственности закончился. Он, конечно, рассчитывал, что состояние продлится подольше – хоть сколько-нибудь пропорционально потрясениям, которые его вызвали. Через минуту после того, как дверь закрылась, неутоленная страсть и смутный ужас снова охватили его, выжигая на душе каинову печать. Впору было поверить, что доктор Бермуда взаправду помогал Фенвиллу, выручая и утешая одним лишь своим присутствием.

Он сел на высокий табурет и опустил голову на маленький, подержанный письменный стол. Обогреватель не работал. За последние три дня Фенвилл, казалось, не съел ни крошки.

Какое-то время спустя к нему постучались. Он решил не отвечать.

Тогда дверь сама осторожно открылась.

– Вы чего в такой темноте сидите, мистер Фенвилл?

Миссис Старк потянулась к выключателю. Свет заставил его сжаться в комок.

– Почему вы не спустились к ужину?

– Я не голоден, миссис Старк. Спасибо.

– Как же вы выздоровеете, если не слушаетесь предписаний доктора?

– Я не надеюсь, что мне станет лучше. – Как это часто случалось, мысли у Фенвилла слетали с языка необдуманно.

Миссис Старк злобно уставилась на него:

– Тогда ищите себе другое жилье! У нас тут не больница, а я – не сиделка. – Тут она будто о чем-то вспомнила. – Вы что, не слышали, что произошло с мисс Террингтон?

– Что с ней? – Фенвилл почти не вспоминал об Энн с тех пор, как доктор упомянул ее в своей записке.

– Она покончила с собой. Выпила слишком много снотворного. Если хотите знать мое мнение, вы к этому тоже причастны. – Миссис Старк, этот суровый арбитр, скрестила руки на груди.

Фенвилл рухнул на кровать.

– Не осуждаю ваше расстройство. Вы ведь были с ней помолвлены? Судя по тому, что я видела своими глазами, – уверена, между вами что-то было.

Фенвилл вспоминал извечное, неутомимое жизнелюбие Энн… и скупую строчку в послании доктора: «В скорейшем времени я переговорю с мисс Террингтон».

– Когда это произошло? – тихо спросил он. – Как вы узнали?

– Вчера. Об этом в газетах писали. – Она посмотрела на него еще злее, чем когда-либо. – Чем вы таким занимались, мистер Фенвилл, раз даже газеты не читаете?

– Мне не всегда хватает на газеты. – Миссис Старк, очевидно, с трудом могла поверить в такое заявление. – Будет ли расследование?

– Конечно будет, – уверенно, будто выступая от лица всего общества, заявила миссис Старк.

– Я не верю, что она покончила с собой.

– Ну, сдается мне, мисс Террингтон – не из тех, по чью душу приходит несчастный случай.

– Несчастные случаи, – с грустью произнес Фенвилл, вспоминая свой странный визит в «Антресоль», – могут случиться с кем угодно.

Той ночью он заснул тяжелым сном, как только лег в постель. Ему приснилось, что с Дорабеллой они сочетаются браком в огромном здании с опаленными каким-то давешним огнем сводами, где всюду носятся замаранные в копоти светлячки. В разгар службы чья-то рука упала ему на плечо, и Фенвилл проснулся. Он все еще чувствовал это прикосновение – и увидел, что у его кровати горит ночник, который он не включал. Вряд ли миссис Старк зашла бы к нему вот так, без спроса. Возможно, это какие-то очередные проделки доктора Бермуды.

Хватка сна ослабевала, как будто реальная рука истаивала до состояния призрачной. Фенвилл сел с гудящей от сбивчивых дум головой. Под ночником лежал лист бумаги. Он потянулся за ним, поднес к глазам. Всего три простых слова: «Ты мне нужен».

Фенвилл встал с кровати и включил верхний свет. Бумага была нежно-голубого цвета, а вверху ее украшал штампик в виде сфинкса. Подписи не было.

Кое-как одевшись, он, шатаясь, вышел из общежития. Ему показалось странным, что в закутке миссис Старк до сих пор горит свет. Снаружи он посмотрел на часы: без двадцати два.

Шел небольшой моросящий дождь, так что Фенвилл бежал закоулками к Холборну. Там он увидел идущий в его сторону ночной автобус, который сумел догнать, едва по пути не задохнувшись. Он услышал, как кондукторша отпускает нелестный комментарий по поводу его внешнего вида мужчине, сидевшему рядом с ней у двери.

Когда они доехали до Ноттинг-Хилл, дождь перестал. В Аркадия-Гарденс к Фенвиллу подошел полицейский, патрулировавший улицу:

– У вас все в порядке, сэр?

– Конечно.

– Вы здесь живете?

– Да, – бросил Фенвилл. затем, предвидя следующий вопрос, передумал. – Нет. Я живу недалеко от Холборна.

– Тогда вы идете не в ту сторону.

– Разве я не могу пойти той дорогой, которая мне нравится?

Возможно, эти слова заставили полицейского решить, что Фенвилл безвреден.

– Я только сказал, что вы идете не в ту сторону, сэр, – сказал он и вернулся к своим патрульным заботам.

Фенвилл задавался вопросом, выйдет ли к нему сама Дорабелла. Этого не произошло: в тот самый момент, когда он потянул за большую железную ручку молотка, дверь широко распахнулась, и Фенвилл увидел мужчину в маскарадном костюме. Его красивая фигура выделялась на фоне зажженных свечей в массивных серебряных подсвечниках.

Фенвилл тут же отпрянул, но поздно. Рука мужчины метнулась вперед и втащила его внутрь – элегантно, словно приемом из джиу-джитсу. Затем мужчина закрыл дверь и встал к ней спиной.

– Вор! – Голос мужчины оказался глубоким и музыкальным.

Фенвилл не смог придумать, что сказать.

– Вор, – повторил мужчина в маскарадном костюме.

– И что же я украл? – Вопрос, в сущности, напрасный – ответ он знал и так. Видимо, не только сундук с деньгами на благотворительные цели пропал в день отъезда Гюнтера – вполне возможно, не досчитались чего-то еще. Фенвилл многое заметил, но в своей острой любовной горячке ничего не понял. – Это Гюнтер. Уверен, это Гюнтер.

– Не только вор, но и трус, – бросил мужчина безапелляционно.

Фенвилл попытался взять себя в руки.

– Я не имею к пропаже никакого отношения, – сказал он. Бесконечный строй суровых обвинителей выстроился перед его внутренним взором, голося на разные лады.

– Тогда, – сказал мужчина, – нас ждет дуэль. – И снова он будто констатировал факт – тоном, не терпящим возражений. – Вам будет предоставлено право выбрать себе оружие по вкусу, – насмешливо добавил он, и в руке у него будто из воздуха появилась та самая трость с инкрустированным набалдашником.

Так случилось, что отец Фенвилла в юности был фехтовальщиком-любителем и дал сыну несколько уроков.

– Не несите чепухи, – отрезал Фенвилл. – Этот маскарадный костюм плохо влияет на ваше здравомыслие.

В лице мужчины не дрогнул ни один мускул.

– За часами в холле, – сказал он, – есть рапиры. А в моей спальне – мушкеты.

– Рапиры, – выбрал Фенвилл. Его идея заключалась в том, чтобы загнать в угол этого безумца, а потом – сбежать. Как ни странно, он чувствовал себя довольно уверенно.

Мужчина запер входную дверь и забросил ключ на высокую каминную полку над головой Фенвилла – тот звякнул об основание одного из тяжелых подсвечников. Мужчина пружинистой походкой прошел к высоким напольным часам и на какое-то время замер, ни слова не говоря. Затем, в порыве необоснованной ярости, он опрокинул их на пол – и часы с ужасным дребезгом разбились, разбросав по сторонам стекла, щепки и ржавые пружины. Он повернулся – в руке у него тускло блеснула рапира в клочьях паутины.

– Поймать-то сможешь? – грубо спросил он и метнул рапиру в голову Фенвиллу. Как ни странно, Фенвилл смог – хоть и повредил палец о кромку стальной рукояти.

Разбитые часы лежали между ними. У мужчины, казалось, не было никакого оружия, кроме толстой трости; затем он сделал выпад, и Феннвилл понял, что внутри аксессуара был сокрыт клинок. В следующую секунду мужчина перешагнул барьер – и атаковал.

Он сражался с дикой яростью, легко передвигался и был дьявольски зорок. Фенвилл нашел время удивиться своей удали; но противник наскоро оттеснил его к лестнице в конец холла, а затем, закрепляя успех, загнал его на две ступеньки вверх.

Не только прихожая, но и лестница, да и, казалось, весь дом были освещены свечами в серебряных подсвечниках: Фенвилл, по-дилетантски защищаясь, шаг за шагом отступал, уклоняясь то к одному источнику света, то к другому. Враг сражался молча и методично – меж его тонких, напряженных губ то и дело поблескивал яростный оскал.

Их оружие стучало, как адские кастаньеты. Сиюминутный восторг Фенвилла прошел – они явно сражались не на жизнь, а на смерть, и долго продержаться ему явно не светило. Еще минута… от силы – две… и эта дикая архаичная дуэль завершится, а вместе с ней – и его жизнь. Инстинкт самосохранения взыграл в нем – преодолев две оставшиеся ступеньки и встав на почти уже знакомой лестничной площадке, Фенвилл схватил подсвечник, ближе всего стоявший, и швырнул его в лицо оппоненту. Мига замешательства со стороны того хватило, чтобы предательским выпадом Фенвилл пронзил его рапирой насквозь. Мужчина в маскарадном костюме изогнулся дугой – а затем молча рухнул в пролет; тело скатилось по лестнице с глухим стуком. Сам же Фенвилл осел на пол, чувствуя, как сознание уносится куда-то вдаль.

Когда он пришел в себя, над ним стоял доктор Бермуда.

– Попробуйте встать, – произнес он. – У нас мало времени. – По его затуманенным глазам можно было прочесть, что случилось нечто неприятное.

Фенвилл увидел неподалеку большой стул, явно вынесенный из комнаты Дорабеллы, и всполз на него. На этот раз он не удосужился спросить доктора, как он здесь оказался. На заднем плане маячила фигура низкорослого Бермуды-младшего.

Собравшись с силами, он подошел к поручню и выглянул вниз, в пролет. Где же тело его врага? Впервые он заметил, что пол усыпан потускневшими старыми конфетти.

– Сюда, – сказал доктор. – Идемте со мной.

Фенвилл послушался.

На длинном позолоченном диване перед камином лежала Дорабелла. Свет множества свечей сиял на ее белом лице и растрепанных волосах. Она была завернута в одеяло, но оно уже порядочно вымокло в крови, хлещущей из колотой раны. Странно, но Фенвилл ощущал себя в определенной мере готовым к такому зрелищу. Дорабелла ведь сама ему обо всем рассказала. Той частью себя, которую доктор Бермуда наверняка назвал бы «магнитом, спрятанным в подсознании», он давно уже обо всем догадался.

– Поторопитесь, – прошептал доктор ему на ухо. Затем, поманив своего ассистента-отпрыска, он оставил их наедине.

Фенвилл опустился на колени и слегка коснулся губ Дорабеллы. Ее прекрасные руки лежали под одеялом, но она смогла обвить ими его шею.

– Свет моей жизни, – пробормотала она, – единственная моя любовь.

Он страстно поцеловал ее. На этот раз она, казалось, ответила; и Фенвилла охватил истерический прилив радости. Он целовал ее снова и снова, покуда не осознал, что ее губы ощутимо холодеют. Дорабелла умерла. Проливая горькие слезы, он отчаянно прижал к себе бездыханное тело. До его ушей донесся стук – от входной двери внизу; вскоре чей-то голос обратился к нему из коридора:

– Папа говорит, это полицейские.

Фенвилл поднял голову – кровь Дорабеллы осталась у него на лице.

Дверь открылась, и доктор Бермуда решительно встал в проходе.

– Современная наука, – сказал он, – не смогла вас вылечить; но она не оставит вас на произвол устаревшей арлекинады закона. – Он мягко улыбнулся и снова поманил сына. – Ступай в спальню, – сказал он. – Поищи за зеркалом. Принеси то, что там найдешь. Скорее, сынок – время не ждет.

Зал ожидания

Против такого вмешательства судьбы, как это, размышлял Эдвард Пендлбери, самые мудрые и дальновидные люди действительно ничего не в силах предпринять; и небольшое расстройство планов – разве эти три слова не характеризуют всю жизнь как процесс? Всю дорогу от Грэнтхэма было неясно, не приведет ли опоздание поезда, отчалившего с Кингс-Кросс, к тому, что Пендлбери не поспеет на пересадку в Йорке. Контролер предположил, что его дождутся-таки, но попутчики Эдварда, все как один – деловые люди, знавшие этот маршрут как свои пять пальцев, были настроены скептически и намекнули ему, что таким образом проверяющий всего-навсего успокаивает всех слишком нервных пассажиров.

– Это поезд из Скарборо, – несколько раз сказал попутчик-бизнесмен. – Он не годится для тех, кто следует дальше на север.

Пендлбери прекрасно знал, что поезд – из Скарборо: только на него он и успевал, и прекрасное, хотя и немного неспешное сообщение, отмеченное в расписании, не вызывало опасений при предварительном изучении. Теперь же никто не мог объяснить ему, почему экспресс опаздывал.

Само собой, в Йорке его никто не дождался.

– Не ты один хочешь поскорее попасть домой, – пожурил один из попутчиков, когда Пендлбери стал жаловаться на ситуацию вслух. Ему пообещали добраться за два часа, но честно предупредили: желаемую скорость состав из Скарборо так и не наберет. «„Времени вагон“, плавно переходящее в „поезд ушел“ – вот как мы это называем», – сообщили ему деловые люди.

– Но мы хотя бы приедем по назначению? – упавшим голосом спросил Эдвард.

– Рано или поздно – да.

«Рано или поздно» наступило, и к тому времени у Пендлбери голова шла кругом от неопределенности. Он попытался, усевшись в кафетерии (который, как ему сказали, скоро закрывается, что лишь усугубило его уныние), ознакомиться с документами – требовалось изучить их все до начала завтрашних дел, – но вскоре понял, что застрял на одной странице с уймой технических подробностей. Кофе быстро остыл, соседние столики оккупировали какие-то моряки навеселе, и сосредоточиться хоть на чем-то стало задачей поистине невыполнимой.

В конце концов, задолго до прибытия нужного поезда, Эдвард, слегка раздраженный, вышел на платформу, откуда предстояло продолжить путь. Слабый, но до жути холодный ветер дул теперь через темную станцию с севера; его напора не хватало, чтобы сгрести весь разбросанный по перрону мусор к стенам, но пальцы Пендлбери быстро заледенели на нем. Неудивительно, что, когда огни поезда показались невдалеке, он почувствовал изрядное облегчение. Состав оказался старый, но вполне комфортабельный. Вагоны отапливались на славу, и попутчики показались Эдварду приятными, достойными людьми.

Начало долгого путешествия совпало с полночным боем часов на далекой башне. Поезд не торопился набирать скорость; звон еще долго наплывал из неведомой дали, гуляя по вагону долгим реверберирующим эхом, и Пендлбери с тревогой отметил его странную продолжительность. Он был почти уверен, что услышал тринадцатый и четырнадцатый удары, коих, само собой, быть не должно, – а потом запоздало отметил, что уже провалился частично в сон, и эта странность перестала его удивлять. Его обуяли тревожные, как часто с ним бывало, сновидения – мир что-то требовал, намеченные планы вдруг ни с того ни с сего рушились, счастье ускользало из-под носа. Наконец Эдварду приснилось, что он где-то на юге Франции – пусть в одиночестве, зато в самом сердце прекрасной нарождающейся весны. Тут на него дохнуло откуда-то мертвенным холодом – и он проснулся, ощущая жар и озноб разом.

– Конечная. – Дверь купе была открыта, и к нему обращался носильщик.

– Где это мы? – Пендлбери сонно огляделся по сторонам. Вагон пустовал.

– В Кастертоне, конечно. Поезд дальше не идет.

– Мне нужно сойти на Уайкби.

– Уайкби? Так это главная линия. Уайкби шестью остановками раньше был.

– Ох. Когда прибудет обратный поезд?

– Не раньше половины седьмого.

Появился дежурный по станции, громко топая.

– Поторопитесь, пожалуйста, – бросил он Эдварду. – Конец смены, все устали…

Пендлбери поднялся на ноги. У него свело судорогой левую руку, и он не мог держать чемодан. Носильщик вытащил его багаж и поставил на платформу. Пендлбери вышел, и дежурный закрыл купе, дав машинисту отмашку – «зеленый огонек». Состав пополз прочь.

– Что вы делаете с пассажирами, проспавшими свою станцию? – спросил Пендлбери. – Не первый же я в такую передрягу угодил.

– Обычно все пассажиры сходят на главной линии, – ответил ему носильщик.

– Я просто не успел пересесть… опоздал на лондонский рейс.

– Бывает, – сказал носильщик голосом, указывающим, что чужие невзгоды его особо не волнуют. Состав, которым прибыл Пендлбери, остановился на запасном пути, и все огни в нем вдруг погасли.

– Кастертон, я полагаю, довольно большой город?

– Средненький, – бросил носильщик, темнолицый и безрадостный.

– Здесь есть отель?

– С тех пор, как «Армс» был продан, – нет. В наше время поди найди кого-нибудь, кто захочет в нашей глуши убираться в номерах.

– Хорошо, и как же мне быть? – спросил Пендлбери капризно, прекрасно понимая, что носильщик не обязан отвечать на этот вопрос.

Мужчина посмотрел на него с неким проблеском сочувствия в глазах.

– Пойдемте, – коротко бросил он. Подхватив чемодан – рука все еще плохо слушалась, – Пендлбери последовал за ним. Пошел снег – не нежные тающие хлопья, а что-то вроде кусачего мелкого града.

Носильщик первым делом заглянул в небольшой кабинет, освещенный шипящей керосиновой лампой и до духоты прогретый потрескивающей угольной печью. В нем он разобрался с какими-то неясными формальностями, пока Пендлбери ждал снаружи. Потом он жестом пригласил его проследовать за ним, погасил свет в кабинете и запер дверь; снял с кронштейна единственную масляную лампу, освещавшую платформу, – и отпер воротца с табличкой «Общий зал ожидания». Светильник он вдруг поднес к самому лицу, и Эдварда застала врасплох внезапность и резкость этого движения.

– Имейте в виду, – произнес носильщик, – я не несу за вас никакой ответственности. Если вы решите остаться здесь на ночь – то только на собственный страх и риск.

– У меня нет выбора, – устало заметил Пендлбери.

– Пользоваться этим залом в каких-либо целях, кроме ожидания поездов, запрещено правилами железнодорожной компании.

– Разве железнодорожная компания не служит с известных пор на благо народа?

Вероятно, носильщик слышал этот вопрос слишком часто, чтобы счесть его сколько-нибудь достойным ответа.

– Я оставлю вам лампу, – сказал он вместо этого. – Какое-то время еще погорит.

– Спасибо, – поблагодарил Пендлбери. – Огонь, я так понимаю, разжечь негде?

– Камины разжигали здесь до войны. Теперь – сами понимаете. – Носильщик фыркнул.

– Понятно, – протянул Пендлбери. – И вы уверены, что больше нигде?..

– Ну, поищите, если хотите.

Через дверь Пендлбери мог видеть, как град засыпает перрон ледяной шрапнелью.

– Что ж, хорошо, посижу здесь, – сдался он. – В конце концов, это дело нескольких часов, всего-то… – Он уже прикидывал в уме, сколь многое ему придется нагонять в темпе вальса завтра.

Носильщик поставил лампу на полированный желтый стол.

– Еще раз напоминаю, – сказал он, – я здесь ни при чем.

– Если я не проснусь в полседьмого, надеюсь, меня кто-нибудь проведает?

– Конечно, – сказал носильщик.

– Тогда – спокойной ночи. Сердечное спасибо вам еще раз.

Благодетель Эдварда ничего не ответил и даже не кивнул ему, лишь резко дернув головой. Кажется, причина отрывистости его движений крылась в нервном тике или каком-то подобном недуге. Не самый приятный случай, конечно. Уходя, носильщик хлопнул со всей силы дверью, будто проверяя замки на прочность.

Первой идеей Пендлбери было оттащить стол в сторону, а затем передвинуть одно из длинных сидений так, чтобы оно стояло вплотную к другому такому же, образовав таким образом более широкое и удобное ложе на ночь. Он поставил лампу на пол и, подойдя к другому концу стола, начал тянуть – но не смог сдвинуть его и на дюйм. Оказалось, что стол намертво привинчен полу – в установлении этой нехитрой истины Пендлбери помог круг идущего от керосинки света. Блага народа – благами народа, а ныне канувшая в Лету «железнодорожная компания» все так же пеклась о сохранности своего имущества.

Тогда Эдвард решил максимально эффективно приспособить под свои нужды одну-единственную стоявшую в зале скамейку; но та оказалась слишком жесткой и узкой, да еще и в центре у нее имелась странная неудобная выпуклость. Более того, Пендлбери даже не смог уместиться на ней целиком – ноги свесились за край. Ему было так холодно и неуютно, что он не решался погасить керосиновую лампу, но в конце концов он решился на этот шаг. Помимо всего прочего, Пендлбери обнаружил, что свет слишком уж сгущает тени по углам зала, и причудливые образы, то и дело выхватываемые усталым зрением, не дают ему настроиться на сон. Возможно, лампа еще пригодится ему позже – не так-то и много в ней масла.

Поддерживая левой рукой пальто под головой, – к счастью, он взял с собой второе, деревенское, на случай, если погода окажется очень холодной, – он правой свободной рукой плавно опустил фитиль вниз, чтобы пламя погасло само по себе из-за отсутствия кислорода. Темнота сгустилась до такой степени, что даже края двух окон стали неразличимы. Эти два пятна неясного туманно-серого света, казалось, появлялись и исчезали, как пара оптических иллюзий – вроде тех расплывчатых узоров, что появляются перед зажмуренными глазами. Если и был хоть какой-то шанс, что глаза Пендлбери привыкнут к мраку, его почти сразу забрала сонливость – все-таки за этот долгий день Эдвард очень устал.

Не то чтобы в таких условиях его сон был глубоким и непрерывным. Много раз он, вздрагивая, возвращался в неуютную реальность зала ожидания или, наполовину придя в сознание, ворочался и тщетно пытался устроиться поудобнее на жестком ложе. Звук ветра в вентиляции иногда будил его; но чаще всего Эдвард проваливался в промежуточное, на диво уютное состояние расслабленности и бесконтрольности во всем, что касалось тела – что-то внутри него в такие моменты даже протестовало против окончания ночи, против необходимости вставать куда-то и идти, и даже дискомфорт казался чем-то преодолимым. Он почти радовался своей стойкости, ведь даже мороз будто перестал быть властен над ним. Он читал – в статье о полярной экспедиции, – что в утрате ощущения холода кроется своя опасность, что это грозящее смертью заблуждение. Что ж, если так – возможно, это еще и счастливое заблуждение, ибо Пендлбери был пресыщен реальностью.

Конечно, ветер усиливался. Время от времени сильный невидимый заряд – но уже не градин, как прежде, а просто снега – ударял в одно из окон, и тайные сквозняки начинали гулять по просторному залу. Поначалу Пендлбери не ощущал их ни кожей, ни на слух – но вскоре они уже вились у самого его лица и превращали ноги в лед. Такое неудобство он тоже мог без труда игнорировать. Продуваемый насквозь, город, несомненно, спал где-то там, за пределами безжизненной железнодорожной станции: темными стояли крестьянские дома, обледенели улочки, мощеные кусковой гранитной брусчаткой. Редкий нарушитель закона, припозднившийся любовник – все укрылись в темноте глубоких дверных проемов. В такие небольшие горные поселения еще два или три столетия назад волки спускались по ночам с холмов, во время сильных снегопадов. В этих размышлениях о месте, которое он никогда не видел, Пендлбери обрел странное контрастное утешение.

Внезапно ветер взбаламутил сажу в дымоходе; отвердевшие до состояния каменьев комки загремели, просыпаясь вниз, и в следующий миг у Пендлбери в горле запершило. С ужасной неохотой он приподнялся на жестком ложе – и тут же пострадали и его глаза. Он понял, что вообще ничего не видит из-за облака черных хлопьев и крупиц; тусклые окна совсем исчезли из виду. Шаря по карманам в поисках носового платка, Пендлбери ощутил, что даже на пальцах у него осела копоть – наверное, и костюм запачкался. Он закашлялся, и спазм будто разогнал кровь по его затекшим конечностям – а с кровью вернулся и дикий холод, пронизывая до костей; на пару с невозможностью вдохнуть полной грудью – поистине скверное сочетание. Куда ни подайся – всюду облака копоти, сгущаемые сквозняками, так и пронизывающими каменные стены зала со всех сторон. Очередной болезненный приступ кашля заставил Пендлбери броситься к двери. Животом он тут же врезался в прикрученный намертво тяжелый стол и отшатнулся назад к скамейке. Ему показалось, что уж этот-то удар наверняка окончательно лишит его воздуха – и тем самым убьет.

Но в этот момент странный свет затрепетал в зале, и, хоть Эдвард и не мог сказать наверняка, что вообще видит, глаза различили тускло-красную полоску, медленно, но верно раздававшуюся в стороны. Вскоре он понял, что лишь каминное пламя могло давать такого рода освещение. Значит, кто-то разжег его – если верить носильщику, впервые со времен войны? И это было именно то, чего он хотел, теперь, когда стряхнул свое счастливое бесчувствие и холод вгрызся в него со всей природной силой.

Огонь мало-помалу разгорался и сверкал добродушными жизнелюбивыми сполохами. Пендлбери наблюдал, как пламя растет, и разливающееся по залу ожидания тепло начало отзываться в пальцах рук и ног мягким покалыванием. Насколько он мог видеть, в воздухе до сих пор витали черные хлопья, выписывая странные траектории между полом и высоким потолочным сводом – будто какие-то живые летучие насекомые. Но они уже не мешали ему дышать – перестав кашлять, Эдвард опустил голову на смятую самодельную подушку. Он вытянул ноги в сторону тепла и почувствовал новый прилив упоительной летаргии.

Копоть, похоже, редела – оседая на полу, стенах и скамьях. Но огонь разгорался все сильнее, и Пендлбери в конце концов стало казаться, что все пылинки в зале, подсвеченные им, сложились в подобие живых, передвигающихся византийских колонн, протянувшихся сквозь структуру воздуха этакими сахарными завитками. Но они быстро теряли плотность, и повисшее в воздухе марево прояснялось. Когда последние пыльные вихри, оттанцевав свой танец, умерли, Пендлбери понял, что зал ожидания полон людей.

На боковой скамье, начинавшейся почти сразу за его головой, сидело шесть человек; где-то столько же – на сиденьях в противоположном конце зала. Может, и больше – трудно было счесть наверняка, ведь еще несколько человек отгораживали обзор, сидя за столом. Еще несколько темных фигур, насколько мог судить Эдвард, заняли скамью, стоявшую ближе всего к камину. Присутствующие были обоих полов и всех возрастов, одетые в самые разнообразные, какие только можно себе представить, одежды. Они негромко, но серьезно разговаривали друг с другом. Сидевшие ближе всего к камину порой небрежно протягивали руки к огню, как обычно делают люди, желая согреться.

И, если подумать, за исключением разве что одежд некоторых из них – одна женщина, например, была в великолепном вечернем платье, – в этих людях только одно казалось по-настоящему необычным… и даже это одно Пендлбери не мог точно назвать. Все они, как ему казалось, выглядели утонченными, очаровательными, во всех отношениях хорошими – и те, что имели наружность состоятельных людей, и очевидные бедняки. Но проглядывала в них во всех какая-то одна необычная связующая черта – если бы только он мог уразуметь ее, Эдвард тогда сразу бы понял, на кого смотрит и почему. Что бы это ни была за черта, он был уверен, что разделяет ее с людьми в зале ожидания… и кем-то еще, определенно… за всеми этими думами пришла одна-единственная простая мысль: «Само собой, все они мне просто снятся».

Осознавать сон – не самый приятный опыт; осознанное сновидение всегда тяжелее стряхнуть. Но странное видение пришлось Пендлбери по нраву. Чувство полуспокойствия, ощущаемое им в зале лишь время от времени, теперь стало полным, завершенным. Эдвард вздохнул и устроился поудобнее – чтобы лучше видеть и лучше слышать всех этих людей.

На боковой скамье рядом с ним, положив голову на плечо соседу, сидела миловидная девушка в черной шали. Пендлбери знал, что она миловидная, хоть и по большей части ее лицо было отвернуто от него – она смотрела на сидевшего рядом с ней молодого человека, к коему прислонилась и чью руку сжимала в своей. И спутник ее был тоже на диво красив; и в одеждах, и в наружности этой пары было что-то от героев классицистической живописи девятнадцатого века. Было очевидно, что эти двое живут лишь чувствами друг к другу – та любовь, что крепко связала их, служила своеобразным двунаправленным увеличительным стеклом.

На ближайшем углу скамейки, по другую сторону от камина, восседал внушительный старик с копной шелковистых седых волос, высоким лбом, крючковатым носом и лицом как у философствующего монарха. Он сидел молча, но время от времени слегка улыбался каким-то своим мыслям. Он тоже, казалось, был одет по старой моде.

А вот люди за столом – уже очевидные современники. Почти все – молодые, они вели себя как закадычные друзья, привыкшие делиться друг с другом самым сокровенным. Как раз с ними Пендлбери пообщался бы с наибольшим удовольствием – настолько показалась ему располагающей атмосфера в их компании. Нужда влиться в круг этих уверенных в себе и счастливых юнцов достигла вскоре такой страстной силы, какой Пендлбери никогда не ожидал испытать во сне – может, лишь изредка, в первые минуты возврата к яви, он что-то похожее ощущал, после того, как в ходе долгого пребывания в царстве Морфея заводил чрезвычайно приятное знакомство или переживал страстный роман. Пробуждение в такие моменты воспринималось разочарованием – и безумно хотелось вернуться к тем друзьям и любимым, что остались в небыли, ведь обязательства перед ними все еще казались какое-то время до того сильными и реальными. Вот и сейчас со славными обитателями грезы его вот-вот разделит непреодолимый барьер яви – но ведь он даже не успел узнать их!..

Но, может статься, в этот раз все будет иначе? Нет ошибки, это общество – в кои-то веки ему под стать. Наводняющее душу чувство принадлежности к нему было, похоже, самым искренним и самым важным из всех, что он когда-либо испытывал. Где же тот мост, по которому можно пройти от него – к ним? К этим лучшим людям всех эпох, классов, возрастов и темпераментов; к самым дорогим и добрым людям, каких он только знал, если бы только мог их знать…

И вот теперь красивая женщина в вечернем платье (платье эдвардианской эпохи, подумал Пендлбери, c декольте и множеством складок) пела, а все остальные – притихли, слушая ее. Она пела собравшимся в зале салонную балладу о доме, любви и Рае – в иной обстановке это показалось бы абсурдным, но здесь воспринималось как нечто милое, искреннее и трогательное, отчасти благодаря ее ровному меццо-сопрано и мягкому, задушевному тону.

Пендлбери мог видеть в свете камина только ее бледное лицо и грудь, и темный ореол волос, плотно облегающий голову над бровями; блеск и свечение духа, заключенного в драгоценный камень на ее шее – и уверенно вскинутый подбородок. Звук ее голоса проходился по его сердцу острейшим лезвием, пробуждая невыносимую, беспричинную горечь утраты неизвестного. Казалось, с этой женщиной он уже встречался раньше – всего один раз, и разлука погасила весь свет его жизни, – и Эдвард прямо сейчас горевал оттого, что, проснувшись, забудет и могучие чувства, овладевшие им, и сам факт того, что он вспомнил ее и узнал. Он осознавал, что скоро ничего этого не останется; остается только лелеять пожалованные ему скупые мгновения… Греза уносилась от него, как поток воды сквозь открытый шлюз. Ему хотелось поговорить с людьми в зале ожидания или даже попросить у них помощи – пусть отвадят хватку жизни, разжавшуюся ненадолго. Нет, уже ничего не попишешь – сон отступал, все больше обнажая истинные тень и свет, материю и энергию. Голос вернулся к Пендлбери – но он знал, что больше говорить в зале не с кем.

Или?..

В дверях зала ожидания стоял мужчина с фонарем.

– Все в порядке, сэр? – Вежливый тон подсказывал, что это был не тот носильщик, что дежурил минувшей ночью.

Пендлбери кивнул. Затем он повернулся лицом к стене, подальше от холодного света фонаря.

– Все в порядке, сэр? – снова спросил мужчина. Похоже, он был искренне обеспокоен.

– Спасибо, со мной все нормально, – подал голос Пендлбери, снова живой, снова – в мутном, негостеприимном русле действительности. Он все еще чувствовал себя отчасти бестелесным, скованным, занемевшим и холодным.

– Я пришел вас проведать, потому что слышал, как вы кричали во сне. Ох и страшно же слышать такие вопли в ранний час! – дружелюбно попрекнул его мужчина.

– Прошу извинить, если напугал. Который час?

– Скоро шесть. Не оправдывайтесь. Хорошо, что все хорошо.

– Я… я немного замерз.

– Я заварил вам чай в конторе. Утром я нашел на столе записку парня с предыдущей смены. Не стоило ему оставлять вас тут!

Пендлбери встал и озябшими руками принялся оправлять пальто.

– А что ему еще оставалось. Я проехал свою станцию. Деваться-то было некуда…

– Не стоило ему оставлять вас тут, сэр, – повторил носильщик.

– Если вы про правила станции – что ж, он предупредил меня о них.

Носильщик посмотрел на помятого Эдварда, привалившегося к неудобной скамье, едва ли не с жалостью.

– Ну, я пойду приготовлю чай. – Когда он ушел, в дверной проем хлынул первый призрачный свет угрюмого северного утра.

Вскоре Пендлбери дошел-таки до кабинета, ориентируясь на гул разожженной печи.

– Так-то лучше, сэр, – сказал носильщик, пока гость прихлебывал невероятно крепкую жидкость.

Пендлбери попытался сквозь объявшую его дрожь выдавить улыбку.

– Если хотите знать мое мнение, ночь под мостом – лучше, чем пребывание в местном зале ожидания, – заявил носильщик. Он откинулся на широкую спинку стула, скрестив руки на груди и протянув ноги к огню. Это был мужчина средних лет, с серыми глазами, донельзя сердобольного вида.