Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года бесплатное чтение

УДК 323.272(091)(47+57)«1917»

ББК 63.3(2)611

Б90

Редактор серии Д. Споров

Рецензенты: Аксенов В. Б., доктор исторических наук;

Тихонов В. В., доктор исторических наук

Владимир Булдаков

Страсти революции: Эмоциональная стихия 1917 года / Владимир Булдаков. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия «Что такое Россия»).

Революция 1917 года – частый предмет исследования для современных историков. Но насколько они приблизились к пониманию ее природы за более чем сто лет? Владимир Булдаков считает, что современное обществоведение склонно скользить по поверхности внешних событий вместо проникновения в суть одного из главных тектонических сдвигов российской истории. На материале архивных документов, дневников и воспоминаний современников он – вопреки распространенным интерпретациям – стремится показать, что революция не подчинялась политической логике, а представляла собой скорее стихийное восстание, к реальности которого страна не была готова. Именно поэтому В. Булдаков отказывается от попыток описать революцию как управляемый проект и предлагает читателю эмоциональную хронику событий. Эта хроника призвана ответить на вопрос: как утопию мировой революции накрыл кровавый туман «красной смуты»? Владимир Булдаков – доктор исторических наук, главный научный сотрудник Центра изучения новейшей истории России и политологии. Автор нескольких сотен работ по истории России конца XIX – начала XX века.

В оформлении обложки использован фрагмент рисунка К. Хассмана для журнала Puck. N. Y.: J. Ottmann Lith. Co., Puck Bldg., 1905 Dec 27. Библиотека Конгресса США.

В книге использована серия иллюстраций «1917. Оммаж Хаиму Соколу», Евгений Никитин, MidJourney.

ISBN 978-5-4448-2439-9

© В. Булдаков, 2024

© Е. Никитин, иллюстрации, 2024

© Д. Черногаев, дизайн серии, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

Татьяне

• И черная, земная кровь
• Сулит нам, раздувая вены,
• Все разрушая рубежи,
• Неслыханные перемены,
• Невиданные мятежи…

А. Блок

…Всякий… переворот снова воскрешает самые дикие энергии – давно погребенные ужасы и необузданности отдаленных эпох; что, следовательно, хотя переворот и может быть источником силы в ослабевшем человечестве, но никогда не бывает гармонизатором, строителем, художником, завершителем человеческой природы.

Ф. Ницше

• Они пройдут – расплавленные годы
• Народных бурь и мятежей:
• Вчерашний раб, усталый от свободы,
• Возропщет, требуя цепей.

М. Волошин

ПОЧЕМУ МЫ НЕ ПОНИМАЕМ СВОЕГО ПРОШЛОГО. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Взаимоотношения истории с обществом парадоксальны. Как наука история не нужна, как мифотворчество – постоянно востребована. Это неудивительно. Наука разрушает иллюзии, без которых люди не могут жить. Получается, что беспристрастный взгляд в прошлое – бесполезен, вреден и даже опасен для современности.

Человек просвещенный лишь делает вид, что нуждается в подлинной истории. На деле он, сам того не сознавая, разыскивает в ней то, что способно удовлетворить его нынешние – познавательные, нравственные, эстетические – запросы и потребности, включая досужее любопытство. А потому история угодливо переписывается по старому как мир черно-белому сценарию; при этом былые победители и жертвы, гении и злодеи и даже добро и зло беспечно меняются местами. В особой мере это относится к событиям революции.

История призвана способствовать самопознанию человечества. В известном смысле это «предупреждение о будущем». Но как быть, если наука подсказывает, что путь к нему лежит через кризисы и революции, драмы и трагедии, а не через материальный прогресс? Возникает соблазн отбросить дурную часть прошлого, препарировав его соответственно текущим обывательским вкусам.

В своем недолгом мирном бытии человеку относительно комфортно, его жизнь кажется предсказуемой, хотя и не всегда счастливой. Но что он почувствует, оказавшись в бездушном пространстве большого исторического времени с его бесконечной чередой войн и революций? Вероятно, ему захочется разглядеть в нагромождении «случайных» событий обнадеживающую закономерность, отыскать вдохновляющих кумиров, – в общем, сделать прошлое оптимистичным. Из благих побуждений испокон веков складывались лживые мифы.

Однако человеческая мысль пытлива до безрассудности. Так, было замечено: французскую революцию сделали либертены (последователи маркиза де Сада), русскую – футуристы. Действительно, под влиянием идей Просвещения во Франции вызрел настоящий «бунт телесности» против религиозного ханжества. Но народ понял суть происходящего шире: как восстание против короля, церкви, понимая это как путь к свободе, равенству, братству.

Нечто подобное сопровождало русскую революцию. А. Блок в свое время заметил: «Русский футуризм был пророком и предтечей тех страшных карикатур и нелепостей, которые явила нам эпоха войны и революции; он отразил в своем туманном зеркале своеобразный веселый ужас, который сидит в русской душе и о котором многие „прозорливые“ и очень умные люди не догадывались». Действительно, тяготы войны спровоцировали революционный бросок из казенного застоя в неведомый социализм. Историю всегда подталкивали сумасшедшие идеи, которые бездумно подхватывались, а затем равнодушно отбрасывались косными массами. Между тем еще К. Маркс протестовал против «старой истории религий и государств». Возражал он и против того, чтобы его «Капитал» стал «универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей историко-философской теории». Увы, его эпигоны попытались сделать именно это. Результат известен.

Если человеческая мысль может быть непреклонной, то массовое сознание склонно к конформизму. До недавнего времени исходным пунктом российских исторических представлений о бурном XX веке являлась «Великая Октябрьская социалистическая революция». Сегодня очевидно, что мы пребывали во власти надуманного идеологического клише, призванного подменить тягостную реальность. Убогий симулякр развитого социализма лишь ускорил конец «большого мифа». Но старые идеологические подпорки из области социально-экономической и политической истории сохранились, продолжив свое обособленное существование. С их помощью продолжается оболванивание обывателей и стимулирование очередных сочинителей конспирологических сказок и страшилок. Разглядеть реальный ход событий 1917 года стало еще сложнее.

Между тем мировой общественной мыслью подмечены универсальные факторы, незримо подтолкнувшие мировую войну и революцию в России: демографический бум привел к омоложению населения; промышленный прогресс породил веру во всесилие человека; информационная революция усилила иллюзорный компонент его сознания. Увеличивалось количество людей с замутненным сознанием и спутанными страстями. Возросла «стадная» эмоциональность, а заодно и безрассудность человека толпы. Таков результат эмоционального перегрева всей европейской культурной среды – относительно сытой, старающейся мыслить рационально, но остающейся социально и эмоционально неустойчивой. В ход истории впервые вмешалась психика «маленького человека». Mass media сумели довести его до социальной истерии. Эмоции – от фантастических надежд до агрессивного отчаяния – вторгались в большую политику.

Не следует думать, что никто не понимал опасностей происходящего. Предчувствий было более чем достаточно. Но из них обычно вырастают не теории, а утопии. Последние имеют обыкновение разгораться под влиянием общественного нетерпения, а затем угасать в условиях остывания социальной среды.

К сожалению, к настоящему времени эмоции чаще классифицируют по внешним признакам, нежели анализируют их природу и динамику. Нынешние сочинения о революции невообразимо скучны. Это неудивительно: застой мысли усиливает естественное отчуждение от прошлого. Современные авторы по-прежнему предпочитают ориентироваться на видимое и интеллектуально доступное – то, что уловимо современными глазами.

Даже люди, именующие себя историками, безвольно прячутся от смыслов истории за частоколом цифр, некогда возведенным нерассуждающей бюрократией, за «бездушными» социологическими обобщениями или пестрыми картинками ушедшего быта. Так возникают условия для оптимистичных (психологически вполне понятных) заблуждений относительно того, что революции могло и не быть, не вмешайся в ход событий вездесущие – как свои, так и чужеземные – заговорщики. Подобные иллюзии поддерживались сверху – возможно, из опасений очередного пробуждения опасных для любой власти избыточных страстей.

Историю мы «потребляем», выкрасив ее в цвета нашего сегодняшнего бытия и нынешних эмоционально-этических предпочтений. По меркам современности идеи революции кажутся нам нелепыми, ценности – ложными, страсти – поддельными. Отсюда бегство от ее «больших» смыслов. Единственный способ преодолеть этот недостаток – вчувствоваться в прошлое, проникнуться страстями людей того времени. Это не столь сложно, если попытаться охватить основную массу личных свидетельств очевидцев, не разделяя их на «наших» и «чужих».

В советское время ход революции представлялся так: тяготы военного времени вызвали пролетарский протест, последовала волна забастовок, затем люди вышли на улицы, однако войска отказались в них стрелять. Ситуацией воспользовалась либеральная буржуазия, которая и пришла к власти. Конечно, эта схема обогащалась. По мере отдаления и отчуждения событий прошлого у Февральской революции находили все новых творцов и виновников. Все это не случайно.

Разложение сложноорганизованной системы всегда вызывает поток простейших объяснений. Они востребованы познавательными слабостями человека – особенно применительно к реалиям бунтов, мятежей и революций. В постсоветское время былое недомыслие обогатилось поисками либеральных организаторов «управляемого хаоса». Политологи, как всегда, выхолащивают прошлое для сокрытия своей интеллектуальной несостоятельности.

Вглядываться в безумства революционного насилия – малопривлекательное занятие. Хочется забыть, что всякий переворот «снова воскрешает самые дикие энергии – давно погребенные ужасы и необузданности отдаленных эпох; что, следовательно, хотя переворот и может быть источником силы в ослабевшем человечестве, но никогда не бывает гармонизатором, строителем, художником, завершителем человеческой природы». Эти слова были произнесены особо почитаемым в предреволюционной России Фридрихом Ницше задолго до февраля 1917 года.

В годы Первой мировой войны многие говорили, что мир сошел с ума. Поэтому объяснять, что российское культурное пространство отличалось повышенной эмоциональностью, – задача рискованная. Между тем всякая традиционная культура перенасыщена эмоциями (даже в тех случаях, когда обычай предписывает скрывать их). К тому же российское самодержавие, отягощенное крепостническим наследием, искусственно – через церковь и образовательную политику – поддерживало недоразвитость сознания своих подданных. Отсюда характерный результат. Философствующий аристократ, директор Императорских театров С. М. Волконский считал:

В русском обывателе не было критических убеждений, а были критические настроения… Нигде… как в России, критическое мышление не имело такого огульного, сплошного характера. Поражала не только одинаковость самого мышления, но и одинаковость приемов его, трафаретность его словесного выражения. Это выливалось в постоянную – скрытую или демонстративную, сдержанную или яростную, правую или левую – критику власти. Последняя превратилась в своего рода профессиональное занятие русской интеллигенции.

Условия навязываемого духовного застоя провоцировали в среде интеллигенции протестные идеи и эмоции. Из них рождались метафоры, метафоры оборачивались понятиями, из которых складывались теории. На этой почве, сдобренной западными доктринами, и вырастали интеллигентские представления о революции – ожидаемой, происходящей, а затем и произошедшей. Массы, напротив, смотрели назад – в воображаемую гармонию утраченного бытия. Из столкновения разнородных утопий и выросла «красная смута».

Подданный абсолютной власти не желал понимать условности и ограниченности европейской политики. Отсюда постоянная подмена практического расчета спонтанными – часто противоречивыми – эмоциональными реакциями. Обычно они приобретали характер крайностей: между «Да здравствует!» и «Долой!» не находилось компромисса. При этом искренние порывы приобретали «стадный» характер. В результате собственно политика отражала на деле скорее динамику неполитических страстей. Именно спонтанные эмоции масс по-своему распоряжались судьбами политиков. Такое наблюдалось и во времена Великой французской революции.

Некоторые мыслители догадывались, что под обывательской поверхностью российской жизни бродит некое «темное вино». «В русской политической жизни, в русской государственности скрыто темное иррациональное начало, и оно опрокидывает все теории политического рационализма», – считал бывший марксист Н. А. Бердяев. Происхождение этой «варварской тьмы» он связал с географическим фактором – чувством неспособности россиянина самостоятельно – без государства – организовать громадные пространства. Позднее философ С. А. Королев показал, что перед имперской властью, в сущности, существовала лишь одна задача: выработать из географических территорий и совокупности «людских душ» единое и максимально однородное пространство власти. Это было чревато застоем, мертвящим все культурное пространство. Отсюда неизбежность ответной реакции. Возникал риск в некий роковой день увидеть на месте царственного абсолюта тень власти или фигуру голого короля.

Ход российских событий несомненно подталкивала мировая война, что предвидел и К. Маркс. В январе 1917 года солдат более всего впечатляли отнюдь не антиправительственные речи, а газетные известия о том, что в то время, как «честный русский народ голодает», в тылу пьют шампанское, разъезжают в автомобилях, «которых не хватает армии, и кричат громко „ура“ за победу и наши „бесподобные войска“». Сильнее всего сказывалось недовольство армейскими порядками. «Форменный хаос, очковтирательство», начальники ведут «телефонную войну», – так характеризовал происходящее генерал А. Е. Снесарев, будущий советский военспец.

Задним числом даже материалист В. И. Ленин писал о предреволюционных ощущениях: «…Мы догадывались о той великой подземной работе, которая совершалась в глубинах народного сознания. Мы чувствовали в воздухе накопившееся электричество». Он был уверен, что это должно было «неизбежно разразиться очистительной грозой»1.

В такой обстановке старые как мир утопии получали научное воплощение. Позднее выдающийся социолог П. А. Сорокин (в прошлом эсер) писал:

Все крупные общественные движения начинаются и идут под знаменем великих лозунгов… Это явление «иллюзионизма», расхождения «тьмы низких истин» от «возвышаемого обмана» – явление общее… История еще раз трагически обманула верующих иллюзионистов 2.

Теоретически было известно, что ожидаемая революция никогда не произойдет в «нужное» время, ее результаты будут совсем не теми, на которые надеялись людские массы. Но водовороты человеческих самообольщений могут повторяться до бесконечности. Мне уже приходилось писать об этом в книгах «Красная смута», «Хаос и этнос», «Война, породившая революцию» (совместно с Т. Г. Леонтьевой), «Утопия, агрессия, власть» и других, не говоря уже о ряде статей. Использованы также материалы XI тома «Империя, война, революция» двадцатитомного академического издания «История России». В общем, по своей документальной основе данная работа не представляется совершенно новой. Новизна заключается лишь в концентрированной подаче материала, который остался незамеченным в прежних моих работах.

Поскольку настоящая книга адресована читателю, далекому от академических штудий, я постарался избавить его от многочисленных ссылок на документы за исключением малоизвестных и недооцененных свидетельств, а также текстов и заявлений, о которых их авторы предпочли бы забыть. Некоторые факты и явления приходилось подкреплять ссылками на источник, ибо в противном случае их могли счесть за выдумки, которыми столь богата наша современность.

Приходится учитывать, что нынешние медийные гуру готовы до бесконечности твердить о некоем «красном проекте». Это от наукообразного самомнения и трибунного словоблудия, такое происходило и в 1917 году. На деле произошло нечто иное: утопию мировой революции накрыл кровавый туман «красной смуты». И это началось еще в феврале 1917 года.

ПЕРЕВОРОТ ИЛИ САМОРАЗЛОЖЕНИЕ ВЛАСТИ?

Всякую революцию сопровождает особая психическая аура. «Самодержавное упрямство монархического строя в России против прогрессивных реформ и уступок, обуславливаемых требованиями эпохи, явилось причиной бешеного размаха влево маятника революции…»3 – писали представители ранней эмиграции. Возникла ситуация, когда «верования господствовали над идеями… Словесные формы царили без всякого понимания…»4 – считал психиатр-контрреволюционер, сам впавший в политическую паранойю, однако не утративший профессиональной проницательности. Тот и другой возражали против попыток осмыслить прошлое через обывательскую логику, привычно опирающуюся на спускаемую сверху цифирь.

До сих пор трудно признать, что революцию ждали все, но при этом все, включая сознательных революционеров, бездействовали. Либеральные оппозиционеры предпочитали подобие дворцового переворота, произведенного неведомо кем; обессиленные социалисты ждали самовоплощения «железных» законов истории. Между тем был потерян центр управления империей: то ли Петроград (с министерской «чехардой»), то ли Могилев (Ставка Верховного главнокомандующего, куда сбегал от неподъемных столичных дел Николай II), то ли Царское Село (место пребывания замещавшей его императрицы). И тогда, в условиях пагубного бессилия самодержавия, заявила о себе безмолвствовавшая человеческая масса, точнее, вырвался наружу накопившийся в ней гигантский заряд эмоционального перенапряжения. «Революция началась неожиданно и стихийно, она делалась безмерно, одним инстинктом»5, – так показалось известному искусствоведу Н. Н. Пунину.

Люди долго терзались предчувствиями. Военврач В. П. Кравков, побывавший в столице, 22 января 1917 года записывал в дневнике: «Панихидное настроение… Кошмарное ожидание имеющего совершиться чего-то катастрофического. С чувством ужаса встречаю, просыпаясь, каждый грядущий день». Он добавлял 3 февраля: «Уезжаю на фронт. Увожу с собой большую усталость, безбрежную неуемную тоску и дьявольскую злобу на весь мир людской»6. Внешне благополучные люди с подвижной, но сдавленной казенщиной психикой лучше других ощущали дрожание почвы под ногами. Говорили, что «революция висит в воздухе». Однако разразилась она внезапно.

Как бы то ни было, ожидание революции обернулось реальной революцией, точнее стихийным бунтом. Определиться с его инициаторами и участниками, с ведущими и ведомыми было непросто. Природа всякого социального потрясения такова, что теории, концепты и критерии мирного времени становятся малопригодными для ее описания. Революция поставляет материал скорее для эмоциональной, нежели теоретической своей интерпретации. Так же было с Великой французской революцией. Однако в России понимание «своей» революции осложнилось воздействием марксистской теории. И это случилось вопреки тому, что непригодность принципов последней стала особо ощутимой уже в феврале 1917 года.

Даже современникам трудно было разобраться, чего хотят столичные рабочие: их заработная плата вроде бы росла; продовольствия в городе, по крайней мере по официальным сообщениям, было достаточно. После побед 1916 года война казалась безобидной и далекой.

Фабриканты говорят, что забастовка не экономическая, а политическая, – с недоумением отмечал 26 февраля в дневнике писатель М. М. Пришвин. – А рабочие требуют только хлеб. Фабриканты правы. Вся политика и государственность теперь выражается одним словом «хлеб».

Нечто подобное вечером 27 февраля писал искусствовед и художник А. Н. Бенуа: «…Все дело в хлебе, иначе говоря, в войне, в фактической невозможности ее продолжать уже год назад…» При этом он отказывался верить в «осмысленность всего того, что творится, в какую-то планомерность».

Похоже, что требования хлеба были только предлогом. Люди даже настоящий голод переносят с покорной обреченностью. То же самое относилось к иным лозунгам. Толпа бездумно раскачивала самое себя.

Вдали от столицы люди недоумевали: «Пришли вести о разгоне Думы. Вильгельм без боя выиграл генеральное сражение! И черта ли воевать, во имя чего?»7 Подобным людским реакциям не следует удивляться. Системный кризис разворачивается по своим, не всегда понятным законам.

Случилось так, что в результате забастовок рабочих сдавленная энергия всех столичных масс вылилась в открытое пространство. День был солнечный, хотя и морозный, после сумрачной зимы это радовало. Впечатляли требования демонстрантов: «Хлеб!», «Мир!», «Свобода!», «Долой войну!» Через некоторое время к ним добавились лозунги, известные с 1905 года: «Долой правительство!», «Долой самодержавие!», «Да здравствует демократическая республика!», «Да здравствует армия!» Происходящее захватывало как водоворот. Одна гимназистка испытала на себе магию толпы, кричащей: «Да здравствует свобода!»:

Какое-то волнение охватило меня и вдруг совершенно неожиданно для самой себя у меня появилось неудержимое желание слиться с этим колыхающим морем. «Пойдем», «пойдем», – говорила я подруге 8.

Отмечали, что 24 февраля на Невском, в скоплениях народа, были заметны не только рабочие, но «и дамы, и дети, и старые генералы». Все они приветствовали благодушно настроенных казаков и пытались устыдить их, когда те делали попытки оттеснить толпу. Далеко не все понимали суть происходящего. Уже известный тогда композитор С. С. Прокофьев вспоминал:

Баба с тупым лицом, совершенно не понимая идеи момента, советовала «бить жидов». Какой-то рабочий очень интеллигентно объяснял ей об иных задачах движения, даром тратя перед дурой свое красноречие.

Ему казалось, что проходила «огромная, но очень мирная демонстрация», – иного и быть не могло. В других местах звучали выстрелы, причем в толпе были уверены: стреляют с крыш9.

Картина происходящего гипертрофировалась фантазийными слухами, замешанными на неясных страхах. 26 февраля говорили о «переряженных в военные формы полицейских», которые стреляли в народ. На следующий день в массах расходились известия «о сражении между старыми и молодыми солдатами, о разгроме тюрем, освобождении арестантов, освобождении заарестованных военных частей, не захотевших стрелять». Солдаты уверяли, что «полиция на Невском стреляет из пулеметов с крыш домов»10. Пришвин запечатлел уличную сценку, почти символичную: «И кого ты тут караулишь!» – упрекала женщина знакомого солдата, который сомневался: стоит ли теперь охранять «внутреннего врага». Массовые переходы солдат на сторону восставших начались вечером 26 февраля.

У нижних чинов были свои основания для недовольства. Столица была переполнена солдатами запасных батальонов, не желавших отправляться на фронт. Условия их содержания оставляли желать лучшего: в казармах «нары в три яруса». Офицеров, способных поддерживать дисциплину в непомерно раздутых батальонах, не хватало. О ненадежности этих «защитников отечества» знали. Верхи готовы были прислать в столицу верные части с фронта, но места для их размещения не было. В командных верхах, как признавали, возник управленческий психоз11.

Решающую роль в переходе войск на сторону восставших сыграли солдаты Волынского полка, которых возглавил унтер-офицер Т. И. Кирпичников. Кое-кто из журналистов опросил его сразу после победы революции. Независимо от степени достоверности рассказа и адекватности его передачи, обнаруживаются причины, заставившие солдат нарушить присягу.

Выяснилось, что солдаты были обозлены тем, что их, голодных, разместили в помещении, где до них в непролазной грязи обитали китайцы-рабочие. Уже 26 февраля они, вопреки приказам, стреляли только поверх голов демонстрантов, однако один из командиров стал выхватывать у них винтовки и стрелять в толпу. Это был человек «жестокий, язвительный, грубый», прозванный за золотые очки «очкастой змеей», который ухитрялся «оскорблять до слез даже старых солдат». Взрыв неповиновения делался неизбежным. Утром 27 февраля Кирпичников договорился с солдатами, что теперь они станут подчиняться только его командам. Накал страстей был таков, что во время стычки Кирпичникова с командиром один прапорщик упал в обморок. Вслед за тем солдатами были разбиты полковые цейхгаузы12. Конечно, и Кирпичников, и журналист рассказали далеко не все. Между тем в Волынском полку издавна царил мордобой; нервы солдат были на пределе.

Со временем Кирпичников стал героем, срочно награжденным Георгием. Со временем судьба его растворилась в смуте революции и Гражданской войны. Ходили слухи, что он по наивности пытался предложить свои услуги белым. Его тут же приказал расстрелять А. П. Кутепов – в февральские дни полковник Преображенского полка, пытавшийся организовать сопротивление бунтовщикам.

Тем временем на улицах ни революционные вожди, ни партийные функционеры, ни сознательные рабочие не были заметны. Лидером толпы мог стать случайный человек. Это нашло свое литературное отражение в рассказе «Подарок», сочиненном, как видно, по горячим следам. 25 февраля обычный интеллигентный обыватель отправился покупать подарок девятилетнему сыну ко дню рождения – 27 февраля. Однако он смог вернуться домой нескоро: поначалу участвовал в демонстрации, а 26 февраля едва не стал жертвой расстрела ее участников. Вслед за тем он призвал рабочих к оружию, после чего, неожиданно для себя, оказался в роли предводителя толпы, громящей Арсенал. Символика рассказа прозрачна: обстоятельства превратили мирного человека в революционера, подарившего сыну нечто бесценное – Свободу13. Похоже, Ю. С. Волину, уже известному журналисту и писателю, умершему в 1942 году в блокадном Ленинграде, не пришлось фантазировать: подобных случаев было предостаточно. Впрочем, в своих революционных грезах все люди воображали себя драматическими персонажами, точно следующими общему порыву души. Эмоциональная стихия словно подбрасывала их вверх. Некоторые пытались удержаться там, что порождало политические коллизии и конфликты.

В те дни были заметны, однако, и элементы трагикомедии. Некий «актер с львиной гривой в белых гетрах», почувствовав себя творцом событий, кричал: «Я хочу командовать революционным полком!.. Как это сделать? Кому позвонить?» Однако на улице среди выстрелов его охватила паника14. Случай отражал характерный перепад общих настроений.

Масштабные события не обходятся без театральности. Британский военный атташе Альфред Нокс запомнил такую картину:

Мы смогли увидеть двух солдат, своего рода авангард, которые шествовали посреди улицы, то и дело прицеливаясь из винтовок в тех, кто недостаточно быстро освобождал им дорогу. Один из них дважды выстрелил в какого-то беднягу шофера. Потом показалась огромная беспорядочная масса солдат, растянувшаяся как по проезжей части, так и по тротуарам. Их вел студент, который, несмотря на свой малый рост, шествовал очень гордо 15.

По другим улицам носились грузовики, полные вооруженных солдат, некоторые нижние чины восседали на офицерских лошадях, повсеместно шли обыски квартир и чердаков. Было немало случаев хулиганства, грабежей магазинов; в провокациях по отношению к полиции были замечены не только фабричные подростки и «темные элементы», но и гимназисты. Английского журналиста поразил состав увешанной оружием революционной толпы. Все были увлечены демонстрацией силы. «Отдельные солдаты и шайки бродили по городу, стреляя в прохожих и обезоруживая офицеров», – отмечал очевидец.

Уголовные, освобожденные вчера из тюрем, вместе с политическими, перемешавшись с черной сотней, стоят во главе громил, грабят, поджигают, – убеждал меньшевик Н. Н. Суханов. – На улицах небезопасно: с чердаков стреляют охранники, полицейские, жандармы, дворники…

При этом все страшились возврата. Особенно солдаты – нарушители присяги. В тогдашних событиях они были особенно заметны. Недавние вершители судеб могли лишь отстраненно наблюдать за происходящим. Оказавшийся на Невском 25 февраля член Государственного совета граф А. А. Бобринский философски вздохнул: «Вот как начинается наша революция». Через день отмечали: «Революция делается мальчишками». На деле революцию сделали солдаты: «мальчишки» могли лишь провоцировать бунт.

Чистая публика и городской плебс словно соединились в едином порыве. В Петрограде обыватели потянулись в центр города; люди, оказавшиеся вдали от столицы, устремились в нее. Писатель-романтик А. Грин, находившийся в Финляндии, узнав, что «в Петрограде резня», готов был отправиться туда пешком (поезда почти не ходили). Он вспоминал:

…до самых Озерков преследовали нас слухи самого ошарашивающего свойства. Говорили, что взорваны все мосты, что горит Коломенская часть, Исаакиевский собор и Петропавловская крепость, что город загроможден баррикадами, что движется на Петроград свирепая кавказская дивизия…

…От Шувалова до Петрограда Выборгское шоссе представляло собой сплошную толпу… По дороге я видел сожжение бумаг Ланского участка, – огромный, веселый костер, окруженный вооруженными студентами, рабочими и солдатами; обстрел нескольких домов с засевшими в них городовыми и мотоциклетчиками…

Пройдя гремящий, по всем направлениям, выстрелами – Лесной, я увидел на Нижегородской улице, против Финляндского вокзала, нечто изумительное по силе впечатления: стройно идущий полк. Он шел под красными маленькими значками 16.

27 февраля считается днем победы революции. Около двух часов дня войска и демонстранты двинулись к Думе. Задним числом рассказывали, что ее депутаты не знали, чего ожидать, – одобрения или расправы – от возмущенных толп. Тем не менее «первым бросился их встречать Керенский, вышедший на четырнадцатиградусный мороз без шубы и шапки и встреченный восторженными криками». Некоторые добавляли, что именно А. Ф. Керенский, «когда караул был выстроен, взял разводящего за руку и ввел его в Государственную Думу»17. (Интересно, что кадеты оспаривали этот факт: первым якобы встречал войска М. В. Родзянко18.) Свидетельство кажется надуманно-символичным, однако, похоже, именно Керенский первым из думских деятелей «овладел» толпой. И лишь после него в Таврическом дворце перед возбужденными «победителями самодержавия» выступили другие социалисты и либералы. Вдобавок Керенский совершил символический «революционный» арест, отправив в Петропавловскую крепость бывшего министра юстиции И. Г. Щегловитова. Создалось впечатление, что вездесущий Керенский всякий раз оказывался в центре событий. И это во многом предопределило его стремительную карьеру.

В сущности, легитимный центр новой власти утвердился благодаря ожиданиям масс, под моральным давлением которых капитулировала полиция; гарнизон перешел на сторону восставших. Вечером состоялось последнее заседание царского правительства. Отправленная за подписью премьера Н. Д. Голицына телеграмма сообщала, что в столице собственною властью военного министра введено осадное положение, однако Совет министров чувствует себя неспособным справиться с создавшимся положением и считает необходимым создание того самого ответственного министерства, которого ранее домогались думские оппозиционеры. После этого растерянным министрам пришлось тайком через черный ход выбираться из Мариинского дворца.

В партийных верхах также царила растерянность. А. В. Тыркова, женщина, имевшая репутацию «единственного мужчины в кадетском ЦК», описала в дневнике почти символическую сцену. 27 февраля М. В. Родзянко с А. И. Гучковым собирались отправить телеграмму царю, а графиня С. В. Панина – влиятельная красивая женщина – уговаривала их идти к солдатам. Лидеры октябристов отговаривались: «Пусть они сначала арестуют министров». Положение спас П. Н. Милюков, который якобы привел солдат к Думе. При этом жена Милюкова считала, что Дума, вероятно, уже «объявила себя Учредительным собранием». Это было невозможно: депутаты колебались. Зато 28 февраля на ступеньках Таврического дворца чаще других появлялся Родзянко, призывавший солдат «служить верою и правдою новому порядку» и сохранять дисциплину. Председателю Думы казалось, что именно ему суждено управлять страной. На деле Петроградский Совет образовался раньше Временного комитета Государственной думы. А поскольку настроение толп опережало намерения политиков, былые оппозиционеры оказывались в роли революционеров поневоле. Последнее, впрочем, не мешало некоторым из них почувствовать себя настоящими вождями.

На улицах события развивались по своим законам. «Идет братание войск с народом: от умилительной картины публика плачет», – свидетельствовал один из первых историков революции умеренный социалист С. П. Мельгунов. Вспоминали, впрочем, и другое. Так, у пустующего Таврического дворца выступал высокий и худой студент:

– Наши депутаты!.. Да, нечего сказать, представители народа!.. Трусы! Жалкие трусы!.. В такое время, товарищи, они уходят со своего поста, прячутся!..

Вчера было заседание… И ни слова не было сказано о том, что творится на улицах… Я сам видел их!.. Они были жалкие и растерянные… Милюков подбегал к Шульгину, и сверху было видно, что они ссорятся… И оба бледные испуганные… Это прогрессивный блок!..

Трусы! Лгуны! Болтуны!.. Они надеются, что за эти три дня солдаты расстреляют демонстрантов, и тогда они опять начнут лить свою водичку!.. Тогда они предъявят правительству запрос: на каком основании расстреливали на улицах Петрограда безоружных манифестантов!.. На них нечего надеяться, товарищи!

Кто-то кричит:

– Долой Думу!

Кто-то подхватывает этот возглас:

– Долой Думу!.. Долой трусов!.. Долой ставленников правительства! 19

Говорили все. Перед Аничковым дворцом ораторствовал какой-то интеллигентный рабочий. «Нам не нужен Николай Романов и вел. князья; когда устроим свою власть, тогда придем сюда – пусть выходят вел. князья», – убеждал он присутствующих, очевидно настроенных на погром дворца. Очень многие жаждали расправы над царскими приспешниками. Возникали и подозрения даже относительно новых лидеров. Генерал А. Е. Снесарев 4 марта записывал в своем фронтовом дневнике: «…Милюковы и Гучковы добиваются портфелей, гешефтники и дельцы делаются миллионерами, лабазники мародерствуют». Генерал ошибался: людей охватывал «пароксизм сомнений». Поскольку произошло нечто иное, нежели мысленно допустимая революция, социалистам казалось, что все пропало, спасти может только чудо20.

Людское сознание рыскало в поисках точки опоры. Бывшие подданные царя, вроде бы превратившиеся в свободных граждан, по-прежнему озирались на место, где полагалось быть Власти. Требовалось «свое» правительство. Журналист и писатель Б. Мирский вспоминал:

Для колеблющихся душ, тронутых рафинированным «декадансом», нужно всегда яркое и четкое событие, нужен какой-то опорный пункт, который собрал бы раздрызганные и беспорядочные мысли, произнес какое-то командное слово, и внес в поток сознания стройный порядок. Образование временного правительства… явилось тем опорным пунктом, который определил дальнейшее настроение…

Весь мир словно раскололся на «друзей» и «врагов». А. Нокс отмечал, как 28 февраля у охваченного пламенем здания окружного суда некий солдат убеждал толпу: «Это англичане! Мы не должны обижать их!» Другой солдат, схватив Нокса за руку, воскликнул: «Мы хотим только одного – до конца разгромить немцев, и мы начнем с немцев здесь, с семьи, которую вы знаете по фамилии Романовы». «Толпы на Невском, – добавлял Нокс, – кричали: „Долой Сашку!“ (императрицу Александру)».

Некоторые интеллигенты с восторгом писали об организованности рабочих демонстраций, сравнивая их с «безобразной, недисциплинированной студенческой толпой» или собственными «бесконечными словопрениями». Господствовали крайние чувства. «Клятвы, призывы, обличения, ораторский пыл – все это внезапно тонуло в неистовых криках „долой!“ или в восторженном хриплом „ура!“», – вспоминал К. Г. Паустовский, будущий известный писатель. 28 февраля профессор Б. В. Никольский, человек правых взглядов, так описал психологию толп:

Везде одно и то же: любопытство, веселое ощущение полной безнаказанности, сдерживаемое тайным страхом, изредка пьяные, гулянье, гулянье и гулянье. Словом, анархия на себя смотрит и удивляется.

Люди будто ошалели от случившегося. Все чего-то требовали, а «чего „требовали“ – неизвестно…», – комментировал происходящее наблюдатель в Челябинске21.

Старый порядок поносили все, включая тех, кто ему служил. Казалось, люди готовы были сжечь все, связанное с ним. «Хаос на Знаменской площади. Горит вокзал, – отмечал С. П. Мельгунов, будущий обличитель „красного террора“. – Накануне сожгли весь участок Александро-Невский. Горит, как фитиль, верхушка сброшена…» Очевидцы вспоминали и о таких сценах:

На набережной Екатерининского канала против здания участка огромный костер.

Горят всякие отношения, приказы, циркуляры, протоколы, – весь тот хлам, который годами накапливался в полицейских норах.

Толпа гудит и злорадствует:

– Гори, иродова работа!..

Перед костром вырастает фигура какого-то мастерового.

Страшно экзальтирован, упоен событиями. Срывает шапку, машет ею и кричит во весь голос:

– Горит!.. Гори, гори, старая Россия!.. Вырастай новая!..

И вдруг, широко улыбаясь, бросает в толпу:

– Христос воскресе!..

– Спохватился! – замечает из толпы кто-то иронически.

Хлопочущая около костра фигура нервно подскакивает к толпе.

– Кто сказал «спохватился»? Ничего не спохватился… Правду говорит: воскресла нынче Россия. Христос воскресе! 22

Создавалось впечатление, что нехватка продовольствия стала лишь поводом для выплеска накопившегося недовольства. Наблюдатели отмечали странности: «голодные» толпы, ворвавшись в хлебные лавки, иной раз разбрасывали захваченный хлеб по улице, а в самом магазине били стекла. Британский инженер Дж. Стинтон отмечал, что в «большинстве случаев толпа врывалась в аптеки, из которых выносились любые виды спирта, который тут же выпивался, в результате чего в „революционной толпе“ было значительное количество пьяных и сошедших с ума элементов». Тем временем подростки расхватывали пирожные, конфеты, банки с вареньем, погромщики ломились в ювелирные магазины, а почитатели Бахуса врывались в аптеки в поисках спирта. В разных частях города шел разгром винных магазинов «группами солдат и уличных бродяг»23.

Откуда-то возникали странные персонажи. Очевидец вспоминал:

На грязной водовозной… кляче важно восседал длинноногий, безнадежно глупый по виду оборванец. В руках держал он, как знамя, обнаженную саблю. Грудь его была украшена красной нелепо широкой лентой через плечо. Опоясан он тоже был красной лентой, и вся в красном была фуражка.

В общем, все это напоминало «детское» – безответственное и глумливое – веселье, сопровождаемое жестокими выходками. Обыватель чувствовал себя на подмостках героической пьесы. Всем хотелось мысленно оказаться в рядах победителей. Поэт Г. И. Золотухин, в свое время спонсировавший футуристов, увидел в происходящем глубокий патриотический смысл:

…От гордости, что ты русский, улыбаются ростки духа и душа напевает песни молодой России…

Быть ближе голубодали и дальше от всего темного – вот цель близкой России и ее поэтов…

Сегодня, быть может, первая за тысячи лет русская Весна 24.

Лишь много позднее И. Бунин в «Окаянных днях» заметил:

Подумать только, до чего беспечно, спустя рукава, даже празднично отнеслась вся Россия к началу революции, к величайшему во всей ее истории событию, случившемуся во время величайшей в мире войны!

Строго говоря, Россия не была готова к тому перевороту, о котором давно и страстно мечтала. Отсюда все последующие события.

Сомнительно, чтобы сословно и культурно разобщенная империя могла в одночасье стать граждански сознательной и патриотичной. На протяжении столетий система строилась, в сущности, лишь на одной идее – идее обязательного обожания монарха. Сложилось убеждение, что «не было на Руси слова более „подмоченного“, более опоганенного, чем слово „патриотизм“», поскольку «этим именем прикрывались при царском режиме прихлебатели, лакеи самодержавия». Однако некоторым хотелось верить, что все изменилось.

Перечень тогдашних самообольщений можно продолжать до бесконечности. Казалось, что теперь революция нуждалась не в начальниках, а в поэтах. Они действительно способны были возвысить протестный и даже преступный замысел. Футурист В. В. Каменский взывал:

В поэтических образах того времени красный цвет постоянно сопровождала «позолота». Кровь революции словно застывала в золотых окладах новых иконостасов. В любой революции всегда присутствуют не только футуристические инновации, но и архаичные иллюзии. Однако В. В. Каменский утверждал, что «земля нового мира… никак и никогда не представлялась нам в виде либеральной буржуазной республики, заменившей монархию…».

Александр Блок писал: «Все происшедшее меня радует. Произошло то, чего еще никто оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала». Он был прав. Уловить подлинный смысл событий не удается до сих пор.

КОНЕЦ ОДРЯХЛЕВШЕЙ ДИНАСТИИ

Николай II некоторое время неуверенно противился тому, что было неизбежно. Уговорить его согласиться на формирование требуемого думцами «правительства доверия» пытались и последний премьер Н. Д. Голицын, и начальник штаба Верховного главнокомандующего М. В. Алексеев. Последний, как утверждал представитель МИДа в Ставке Н. А. Базили, даже вставал перед ним на колени. Был составлен текст манифеста. Однако император отправился в Царское Село, рассчитывая быть поближе к заболевшим корью детям. Ситуация казалась символической: в сознании последнего самодержца «детская болезнь» перевесила судьбу империи.

Поезд императора был остановлен в Пскове. 2 марта вечером туда прибыли на украшенном красными флагами поезде А. И. Гучков и В. В. Шульгин. По иронии судьбы просить Николая II об отречении пришлось монархисту, 39-летнему Шульгину, человеку весьма темпераментному. Он вспоминал, что они «ехали как обреченные» с единственной надеждой «спасти Россию». После сбивчивой речи о безнадежности положения нынешней власти Гучков передал императору набросок приличествующего случаю манифеста. Царь не раздумывал. Его уже убедили в безнадежности положения высшие армейские чины. Осталось только «сохранить лицо». Вариант манифеста, привезенного из Петрограда, был отвергнут. По-видимому, он действительно выглядел жалким в сравнении с текстом, загодя составленным в Ставке Н. А. Базили при участии М. В. Алексеева и А. С. Лукомского. Согласно манифесту, Николай II «в условиях внутренних народных волнений» счел за благо передать престол брату Михаилу для того, чтобы «вывести Государство Российское на путь победы». После отречения он сохранял равнодушие человека, убежденного, что его все предали. Некоторым казалось, что он продемонстрировал «мистическую покорность судьбе».

Оригинал документа, заверенного министром Императорского двора графом В. Б. Фредериксом, был отмечен некоторыми странностями. Машинописный текст словно сполз вниз, едва оставив Николаю II и Фредериксу место для подписи. В левом верхнем углу значилось: «Ставка». В нижнем левом углу был указан г. Псков. Вверху посередине напечатано: «Начальнику Штаба». Создавалось впечатление, что сбежавший, но пойманный на полпути Верховный главнокомандующий был вынужден сдать должность своему начальнику штаба. Вероятно, смысл события в том и состоял: армейское командование под давлением неподвластных ему обстоятельств предпочло избавиться от своего бесполезного военного руководителя. Однако сдержать последующее развитие событий уже никто не мог.

В Могилев вернулась и вдовствующая императрица Мария Федоровна. Вдвоем с «несчастным Ники» они плакали. Это выглядело житейски трогательно. Она считала, что ее сын был «неслыханно спокоен и величественен» в своем «ужасно унизительном положении».

Конечно, это было действительно «горестное свидание», за которым последовал скромный обед в присутствии дюжины приближенных. А 6 марта «прямо на глазах у Ники над Городской думой вывесили два огромных красных флага». Неудивительно, что и в наше время находятся люди, готовые лить бесполезные слезы по поводу того, что было предуготовлено безжалостной историей. Однако историк обязан бесстрастно соизмерять масштабы мировой истории с личными трагедиями.

Николай II не был ни злым, ни добрым человеком, он превращался в человека эмоционально бесцветного. В свое время его психика была травмирована деспотизмом отца настолько, что он уже не различал никаких альтернатив правления, предпочитая тупое следование прежним курсом, положившись скорее на божественное провидение, нежели на исполнителей собственной воли. Впрочем, воля также была подавлена и собственной неспособностью управлять динамично меняющейся империей, и общим недоумением перед глобальными вызовами. Он по сути сбежал от своей императорской миссии в личную жизнь (которая со временем сделала его еще более зависимым – с помощью собственной жены – человеком).

Относительно молодой, прекрасно выглядевший (хотя и «мелковатый») и даже лично обаятельный император внутренне становился «старым», практически недееспособным человеком. Он пассивно реагировал на вынужденные реформы, полагая, что это «временно». В сущности, он превратился в знак угасания не только монархической формы правления, но и самой империи. Друзей у него не было и не могло быть, были лишь немногие внешне преданные министры и околовластные «весельчаки», позволявшие житейски расслабиться.

Неудивительно, что за императора, покинувшего отнюдь не сломленную армию, не вступился почти никто. Генералам он оказался не нужен. Некоторое исключение составили лишь командир конного корпуса генерал-адъютант Г. Хан Нахичеванский и генерал-лейтенант граф Ф. А. Келлер, имевший репутацию «первой шашки России». Первый будет расстрелян большевиками в январе 1919 года в Петропавловской крепости, где находился в качестве заложника; второй будет убит петлюровцами «при попытке к бегству» в декабре 1918 года в Киеве.

Даже члены Св. Синода 26 февраля демонстративно отказались выступить с осуждением революционного насилия, мотивируя это тем, что еще неизвестно, «откуда идет измена». Вскоре из помещения Синода было вынесено ставшее ненужным «царское» кресло. Среди сторонников императора, являвшегося главой Русской православной церкви, был епископ Тобольский Гермоген (Долганев), обличавший в свое время и Л. Н. Толстого, и Г. Е. Распутина, и Илиодора (Труфанова). Пермский епископ Андроник (Никольский), член Союза русского народа, продолжал прославлять Николая II, сравнивая его с пострадавшим Христом. Гермоген в июне 1918 года будет утоплен большевиками в реке Туре, Андроник расстрелян в том же месяце того же года в окрестностях Перми.

Гораздо заметнее были деятели церкви, поспешившие признать новую власть. Так, епископ Енисейский Никон (Бессонов), в прошлом видный черносотенец, забросал Временное правительство поздравительными телеграммами, а 12 марта вступил в кадетскую партию. В связи с этим он публично заявил: «В то время, когда наши герои проливали свою драгоценную кровь за Отечество… Ирод упивался вином, а Иродиада бесновалась со своим Распутиным, Протопоповым и другими пресмыкателями и блудниками»25. В апреле 1917 года, после того как на съезде духовенства и мирян Никону было выражено недоверие, епископ сложил сан. В январе 1918 года епископ-расстрига возглавил департамент исповеданий при МВД Украинской Центральной рады.

О последних днях, часах, минутах монархии в России существует масса свидетельств. Их можно воспринимать по-разному: и как хронику «величайшего исторического события», и как формальную процедуру, призванную закрепить неизбежное, и даже как акт «крушения России». Обо всем этом не раз писали. Разброс мнений определялся углом зрения, который зависел не только от социальной среды, но и от умственных и моральных переживаний людей прошлого и настоящего. В конце марта журнал «Огонек» опубликовал такие строки Ф. К. Сологуба:

Сологуб был известен своими обличениями беспросветности дореволюционной жизни. Рядом с его стихами был помещен рисунок «пулеметчиков», которых на самом деле так и не нашли. Не было и «молота»: «ветхий дом» скорее развалился сам. Однако «гром» во всем мире революция действительно произвела.

Николаю II позволили вернуться в Ставку, ничуть не опасаясь, что бывший Верховный главнокомандующий обратит войска против столичных смутьянов. Было очевидно, что он смирился со своей участью. На перроне в Могилеве собрались высшие чины Ставки. Был сильный ветер, мокрый снег. Встречающие выстроились в две длинные шеренги. Бывший император по своему обыкновению заговорил с великими князьями о погоде, затем стал обходить присутствующих, «здороваясь с каждым и, как всегда, глубоко в каждого вглядываясь». Отмечали, что к концу церемонии у него по щекам текли слезы.

3 марта 1917 года в Петрограде Михаил также отрекся от престола. Единственным, кто пытался его отговорить, был П. Н. Милюков, рассчитывавший на плавную эволюцию власти, сохранявшую легитимные подпорки. В этом был свой резон, некоторые провинциальные либеральные деятели, с запозданием узнававшие о ходе событий, надеялись, что новый император (Михаил) «найдет общий язык с Думой»26. Напротив, московский предприниматель Третьяков заявил: «Мы не для того свергли Николая Романова, чтобы посадить себе на шею Михаила Романова… Кто может поручиться, что этот „гражданин“ будет лучше своего брата?» Со своей стороны, некоторые солдаты вроде бы грозились «устроить самосуд над новым монархом»27.

Из этих сомнительных свидетельств об умонастроениях марта 1917 года можно определенно заключить: возврата к старому никто не хотел, относительно будущего существовала полная неясность. Люди были растеряны, подобно человеку, неожиданно вытянувшему счастливый билет.

Между тем в Ставке также объявились свои революционеры в лице солдат-электротехников, смутивших своим поведением даже георгиевских кавалеров. В присутствии отрекшегося царя был устроен «революционный парад» – мимо дворца почти все солдаты гарнизона прошли с красными бантами. Вскоре стало заметно, что бывшие приближенные сторонятся Николая II: сказалась отчужденность царской семьи от своего ближайшего окружения. Великий князь Кирилл Владимирович в интервью демократической газете заявил: «Мой дворник и я – одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет все и в тылу, и на фронте. Не видела этого только царствовавшая семья».

Не ко времени появился в Ставке великий князь Николай Николаевич, которого император перед отречением вернул на пост Верховного главнокомандующего. Ему пришлось встретиться с могилевскими рабочими. Те вели себя почтительно, говорили, что только на него и надеются, и даже просили разрешения поцеловать руку. Вскоре прибыла телеграмма от князя Г. Е. Львова, сообщавшая, что Николай Николаевич занять прежний пост не может. Великому князю пришлось подписать присягу о верности Временному правительству – он сделал это так нервно, что на бумаге остались громадные кляксы. Стали наведываться в Ставку и «революционные полковники». Среди них был князь Г. Н. Туманов, производивший «впечатление какого-то болезненно восторженного всем происходящим» человека. Появился и новый военный министр А. И. Гучков. Его поезд сопровождали матросы гвардейского экипажа. Один из них «буквально впился глазами в Алексеева», в этом взгляде очевидец усмотрел нечто «безумно злобное, кровожадное, можно сказать сатанинское». Подозрительность ко всему бывшему действительно была очень велика. «Дух кровавого царя живет в начальнике штаба Верховного главнокомандующего», – писали петроградские «Известия», отражая недовольство «реакционными» приказами нового Верховного главнокомандующего М. В. Алексеева.

Революцию до сих пор хочется представить кем-то организованной. Со временем в этом усомнились даже преданные императору люди. Н. А. Базили писал:

Одна из характерных особенностей русской революции 1917 г., хотя бы по сравнению с французской революцией 1789 г., заключается в том, что в России первые революционные успехи были одержаны «слепыми», стихийными силами…

Так случается чаще, чем может показаться человеку, живущему в упорядоченном отрезке времени и потому не склонному верить в естественное происхождение исторических «неожиданностей». Но в начале марта революция действительно выглядела не только стихийной, но и беспартийной. «Ни одна партия не готовилась к великому перевороту, – подчеркивал левый социал-демократ Н. Н. Суханов в многотомных „Записках о революции“. – Все мечтали, раздумывали, „ощущали“…» Когда к А. Ф. Керенскому и Н. С. Чхеидзе 22 февраля 1917 года обратилась делегация путиловских рабочих с сообщением, что готовящиеся к забастовке пролетарии сознают, что вскоре «произойти может что-то очень серьезное», революционные парламентарии не обратили на это должного внимания. Один из лидеров эсеров В. М. Зензинов писал:

Революция ударила, как гром с ясного неба, и застала врасплох не только правительство, Думу и существовавшие общественные организации. <…> Начавшееся с середины февраля забастовочное движение… рассматривалось как обычное… Никто не предчувствовал в этом движении веяния грядущей революции.

«Революция застала нас, тогдашних партийных людей, как евангельских неразумных дев, спящими», – отмечал другой эсер С. Д. Мстиславский.

Свергнутая власть вызывала широкий спектр эмоций. Тем, кто служил ей с показной преданностью, приходилось непросто. Генерал А. Е. Снесарев не без иронии записывал в дневнике: «Брусилов угодничает вовсю: то через жену, то сам; „товарищ“, да и только. Жена говорит, что он всегда был „социал-демократом“». Герой названного его именем «прорыва» не знал, как приспособиться к новой власти. А его супруга твердила, что он «уже двенадцать лет, как революционер и социалист». Поведение Брусилова вовсе не было чем-то исключительным. А тем временем в Петрограде выстраивались очереди из офицеров и генералов для получения вида на жительство. Все это напоминало бегство крыс с тонущего корабля.

Старые верхи поспешно перекрашивались. В апартаментах А. Ф. Керенского накопилась масса писем великих князей, клявшихся в верности министру юстиции и даже обещавших выделить любую сумму на сооружение памятника декабристам. Еще более поразительным фактом можно считать письмо высоких чинов полиции и жандармерии. В нем говорилось об «искреннем чувстве готовности отдать все свои силы на служение России при новом строе». Это была стандартная формулировка тех дней. Трудно сказать, что двигало «перебезчиками»: возможно, кое-кто пытался подстраховаться от возможных репрессий, не исключено, что некоторые, оставаясь добросовестными профессионалами, готовы были служить стране (идентифицируя ее с властью), сохранив при этом привычное жалованье. Очевидно, однако, что подписанты не походили на идейных защитников старого строя. Их практически не осталось. Так, писали, что при всей своей развращенности безнаказанностью, даже охранка – это та же «бюрократия», «такая же равнодушная к смыслу своей „деятельности“»28. Мемуарист подметил, что «в первые дни революции именно гвардейские офицеры раньше всех нацепили красные банты». Он связывал это с их «чисто гвардейской гибкостью и гуттаперчевыми политическими убеждениями»29. Дело было, однако, не в их угодливости (хотя и этого хватало), а в привычной фронде, невольно представшей революционной.

Поэтических причитаний по поводу рухнувшей династии не было заметно. Высказался лишь поэт-монархист С. С. Бехтеев. В стихотворении «Конец былины» он описал случившееся так:

Стихотворение датируется 1917 годом. Вряд ли оно было написано сразу, вслед за роковым событием. Скорее, эти строки относятся к концу года: автор, как и все современники, не сразу определился с оценкой случившегося.

Прежняя власть порождала людей, теряющихся в неожиданной ситуации. Они внутренне разлагались вместе с ней. Идея монархии, считал А. Н. Бенуа, «целиком выдохлась, опустошилась». «Приближенные царские давно уже, как карамельку, иссосали царя и оставили народу только бумажку», – отмечал М. М. Пришвин.

Революции не было, – записал в дневнике в 1917 году московский литературовед Н. М. Мендельсон (автор биографии М. Е. Салтыкова-Щедрина), – самодержавие никто не свергал. А было вот что: огромный организм, сверхчеловек, именуемый Россией, заболел каким-то сверхсифилисом. Отгнила голова – говорят: «Мы свергли самодержавие!» Вранье: отгнила голова и отвалилась.

Сходным образом высказывался не менее проницательный Г. А. Ландау: революции не было, произошло «автоматическое падение сгнившего правительства». «Русь слиняла в два дня, – изумлялся В. В. Розанов. – Самое большее – в три». В эмиграции в 1931 году М. Флоринский в англоязычной книге, словно отвечая сторонникам заговорщической версии революции, отмечал: «Едва ли будет правильным сказать, что царский режим был свергнут, он просто пал…» Отсюда и легкость, с которой народ воспринял исчезновение 300-летней династии. Однако людям нужно было убедиться в своем праве на избавление от старого режима. Поэтому полоса поношений нежизнеспособной династии оказалась столь длительной, скабрезной и грязной. Позднее, также в эмиграции, известный представитель Серебряного века Г. Иванов писал:

А пока люди мстили не только могущественной власти, но и своим страхам перед ней.

В Москве на одной из революционных демонстраций на черном бутафорском гробу восседал известный дрессировщик В. Л. Дуров, ниже красовалась надпись: «Старый режим», рядом располагались фигуры Протопопова и Распутина, за ними клетка с воронами и надпись: «Темные силы». Водил Дуров по улицам и «революционного» слона. Все происходило, как в известной басне. Запавшая в душу «сказка» становилась былью – именно это, казалось, лежало в основе тогдашнего восприятия русской революции.

ВОЦАРЕНИЕ ОППОЗИЦИИ

Состав пришедшего ей на смену Временного правительства намечался еще в думских кулуарах: его председателем стал 56-летний князь Г. Е. Львов, возглавлявший в годы войны объединенный комитет Земгора – объединения Всероссийского земского союза помощи больным и раненым военным и Всероссийского союза городов. В недавнем прошлом правые деятели отзывались о премьере не лучшим образом. Н. А. Хомяков считал главу Всероссийского земского союза «героем рекламы и совершенным ничтожеством». Князь С. С. Волконский, член Союза 17 Октября, еще в 1915 году говорил, что он «и бездарный, и дурной человек». Другой октябрист Н. В. Савич считал, что «Львов вообще не был человеком борьбы», добавляя, что «на борьбу с левыми ни он, ни поддерживавшие его кадеты абсолютно не были способны». В общем, люди, близкие к Львову по партийной ориентации, были не самого высокого мнения о нем, как о политике. Как ни странно, во времена премьерства С. Ю. Витте кандидатура Г. Е. Львова всерьез предлагалась либералами на пост министра земледелия, а в период П. А. Столыпина – на пост министра внутренних дел. При этом сам Львов был уже тогда не самого высокого мнения о деловых качествах кадетов.

Пост военного министра занял 55-летний А. И. Гучков – председатель Военно-промышленного комитета. В прошлом этот труднопредсказуемый человек то надеялся на Николая II и П. А. Столыпина, то «ссорился» с ними. На ключевой должности министра иностранных дел оказался 58-летний П. Н. Милюков, лидер кадетской партии, разобравшей почти все оставшиеся портфели. В общем, это были зрелые, известные еще по 1905 году либералы, однако, по понятиям новой революции, слишком возрастные. Сомнительно, что по своему психическому складу они эмоционально соответствовали перенасыщенной атмосфере 1917 года. В этом смысле заметное исключение составлял единственный социалист – 37-летний А. Ф. Керенский, запрыгнувший в министерское кресло вопреки принципиальным установкам его товарищей по эсеровской партии о неучастии в «буржуазной» власти. Принцип устарел: на местах социалисты работали в «буржуазных» самоуправлениях и многочисленных «буржуазных» общественных организациях.

В Петрограде в новую городскую думу вошли 57 социалистов-революционеров, 40 социал-демократов-меньшевиков, 37 большевиков, 11 трудовиков, 6 народных социалистов, 5 представителей плехановского «Единства» и 47 членов Партии народной свободы (кадетов). В Москве председателем городской думы был избран О. С. Минор, городским головой – В. В. Руднев, оба эсеры. Скоро некогда террористическая партия стала модной, в нее спешили записаться многие обыватели – появился даже термин «мартовские эсеры». Лидеры «самой революционной» партии не замечали, что их воинство тонуло в обывательском болоте.

Большевики были пока незаметны. Кадеты утверждали, что сыграло свою роль разоблачение работавшего на охранку сотрудника «Правды» М. Е. Черномазова. Вряд ли это соответствовало действительности. К тому же меньшевики и Петроградский Совет взяли «Правду» под защиту от «травли буржуазной печати». О большевиках массы начали узнавать не столько через их агитаторов, сколько через критику со стороны их противников – она возбуждала естественное любопытство.

Оказалось, что самоорганизационные потенции российского общества весьма велики, но при этом корпоративно эгоистичны. Гражданское чувство не было развито, тем сильнее проявляло себя ощущение сословной и профессиональной общности. Собирались священники и старообрядцы, артисты и художники, еврейские общества и сионисты, всевозможные общества научного характера. Устраивались даже детские митинги. Все добивались «классовых» выгод для себя – о «революционном Отечестве» вспоминали лишь записные ораторы. В Одессе 10 апреля состоялся митинг дезертиров, на котором после речей представителей местного Совета постановлено было избрать особый комитет для заведывания делами беглецов с фронта, прощенных революционно-патриотической общественностью.

Новые организации стали расти как грибы, старые общества стали переорганизовываться. Так, Общество 1914 года образовало в столице «Первый надпартийный республиканский клуб», объявивший, помимо задач «противодействия германскому капиталу», о необходимости защиты «жизненных интересов России» и одновременно борьбы против «аннексионистских стремлений тех или других кругов общества и правительства». Возник «союз юнкеров-социалистов», в котором состоял будущий убийца главы Петроградской ЧК М. С. Урицкого поэт Л. И. Каннегисер, восторгавшийся тогда Петроградским Советом30. Во всем этом было мало политики – было много наивной радости по поводу «новизны».

Повсюду проходили конгрессы партий, союзов, сообществ, организаций. Самоорганизационная пестрота соответствовала уровню социальной разобщенности. Стали намечаться или зародились Республиканский клуб офицеров; Бюро помощи освобожденным политическим (ранее свыше пятнадцати лет существовавшее нелегально); Совет студенческих депутатов; Союз деятелей высшей школы; Всероссийский крестьянский союз; Союз союзов; Крестьянский республиканский союз; Родительский союз; Еврейское демократическое собрание; Общество политического просвещения; Народный университет; Лига аграрных реформ; Польский военный союз; Республиканская демократическая партия и т. п.

Свободе группового самоопределения сопутствовал гнилостный душок. Так, в столице выявился странный феномен: старые интеллигентские общественные организации, вроде клубов просветительского характера, вдруг превращались в притоны, где процветали азартные игры. При этом владельцы подобных заведений упорно сопротивлялись попыткам властей прикрыть их. Среди них были общества, названия которых говорят сами за себя: «Собрание интеллигентных тружеников», «Кружок любителей музыки и пения», «Петроградский литературный кружок» и др. Характерно, что «Собрание интеллигентных тружеников» уже закрывалось десять лет назад, но после революции открылось явочным порядком. А созданное в январе 1916 года общество «Вешние воды», известное в свое время литературно-художественными вечерами, превратилось в игорный дом. Летом азартным играм стали предаваться открыто, иной раз в местах отдыха горожан. В сущности, игроки также составляли определенного пошиба «общество». В известном смысле в обстановке тогдашней неопределенности многие поневоле ощущали себя игроками.

Появилось громадное количество карликовых профсоюзов (около 2 тыс.) – их образовывал каждый заводской цех. Здесь сказалось не только ощущение ремесленно-артельной общности, но и земляческий фактор. При этом нарастала психология корпоративного эгоизма, воплощением которого становились фабрично-заводские комитеты. Один из первых историков революции описывал это так:

Все, кто как умел, хотел и мог, все заговорили и записали, все стали непрестанно собираться, все стали организовываться в кружки, общества, союзы, партии, коалиции… Лихорадка, горячка, вакханалия слово- и мыслеизлияния охватили русские народные массы. То, что подневольно скрывалось за стиснутыми зубами в течение десятилетий; то, что жило в глубине души каждого, не смея показываться на свет и стать всеобщим достоянием; то, что составляло в одно и то же время и величайшую думу, кручину и горе, и величайший помысел и надежду всякого русского человека, – то всплыло разом на всех устах и полилось широчайшей волной русского народного слова. Не было конца митингам и собраниям и по деревням, селам и местечкам, и по городкам, городам и столицам… 31

Новую власть предстояло слепить из организационного хаоса, который управлялся вихрем «справедливых» человеческих эмоций. На каких основаниях это можно было сделать? На основе объединяющей веры? Ее не было, более того, исчезла духовная составляющая империи. Временное правительство оказалось сугубо светским; к числу искренне верующих можно отнести разве что «внепартийного» Г. Е. Львова. Выдвижение его на высший пост было заведомо неудачным: он привык действовать в совершенно иных условиях, к тому же был подвержен фаталистическим настроениям. Прежнего авторитета не могло хватить надолго, данная фигура могла быть только переходной.

А. И. Гучков был выходцем из среды предпринимателей-старообрядцев (о чем никак нельзя было догадаться по его поведению). Он казался яркой фигурой, хотя далеко не всем. «Гучков „орлом“ не был, – писал о нем Ф. А. Степун. – По своей внешности он был скорее нахохлившимся петухом». По отнюдь не беспристрастному мнению М. Д. Бонч-Бруевича (первого генерала, перешедшего на сторону большевиков), Гучков в прошлом был «самовлюбленный человек, специализировавшийся на отыскании благоглупостей в работе военного ведомства…». Теперь в его речах «много искусственного пафоса», который сгодился бы для парламентской трибуны, но не для русских солдат, которые слушают его «невнимательно и безразлично». Былые оппозиционеры психологически не годились на роль революционных лидеров.

Пост обер-прокурора Св. Синода занял другой Львов, умеренный либерал, но импульсивный, относительно молодой (44 года) человек, склонный к православному обновленчеству. Именно ему, в силу дурной непоседливости, предстояло сыграть столь выразительную роль в развитии революционных событий. Позднее В. И. Ленин назовет его «самым глупым из обновленцев».

Однако, несмотря на обычный скепсис людей проницательных, претензий к правительству не было пока даже у петроградских большевиков, пребывавших в нерешительности. К тому же правительство считалось «временным» – его была призвана сменить власть, избранная на Всероссийском Учредительном собрании. Некоторые далекие от политики люди скептически оценивали возможности грядущей конституанты. «Эта учредилка во время войны и смуты есть бессмыслица, которую вынудили „товарищи“: может быть, удастся ее отстрочить если не до греческих календ, то до конца войны», – записывал в дневнике профессор Московского университета А. Н. Савин. К этому он добавлял, что «до конца войны может смениться еще много программ и правительств». В общем, «учредилка», или «учредиловка», как злословили позднее большевики, вдохновляла в марте 1917 года лишь партийных либералов и умеренных социалистов.

Тем временем подготовка к пришествию «Хозяина Земли Русской» (будущую конституанту тогдашние демагоги именовали также «Великий государь») велась медленно (хотя обстоятельно): либералы, надеявшиеся на остывание политических страстей, то ли сознательно, то ли бессознательно оттягивали созыв Учредительного собрания. Лишь 25 мая приступило к работе так называемое Особое совещание по изготовлению проекта положения о выборах в Учредительное собрание. Возглавлял его 46-летний кадет Ф. Ф. Кокошкин, блестящий юрист, искренний (сравнительно с однопартийцами) человек. Он будет убит как раз накануне открытия Учредительного собрания в начале января 1918 года вместе со своим коллегой по партии А. И. Шингаревым матросами, ворвавшимися в Мариинскую больницу. Тогдашние события были наполнены жутковатой символикой, не замечаемой, казалось, одними политиками. Позднее большевики так же оттягивали открытие конституанты, опасаясь на сей раз не его левизны, а напротив, его контрреволюционности.

А пока левые силы жили надеждами. Эсер А. Ф. Керенский – единственный социалист в правительстве – стал министром юстиции, уверив при этом лидеров Совета, что освободит политических заключенных и будет контролировать действия правительства изнутри. Н. Н. Суханов воспроизвел его пылкую речь:

– Товарищи! Ввиду образовавшейся новой власти… я должен был немедленно, не дожидаясь вашей формальной санкции, дать ответ на сделанное мне предложение занять пост министра юстиции…

– В моих руках… находятся представители старой власти, и я не решился выпустить их из своих рук (бурные аплодисменты и возгласы: «Правильно!»). Я принял сделанное мне предложение и вошел в состав Временного правительства в качестве министра юстиции (аплодисменты, далеко не столь бурные, и возгласы: «Браво»…). Первым моим шагом было распоряжение немедленно освободить всех политических заключенных и с особым почетом препроводить наших товарищей – депутатов социал-демократической фракции Государственной Думы из Сибири сюда…

В условиях, «когда психология совершенно еще не успела переварить новых явлений, понятий, отношений», заявление Керенского произвело необыкновенный эффект. Эсер В. М. Зензинов через 35 лет вспоминал, что после выступления

Керенского подхватили на руки и на руках, среди бешеных аплодисментов и криков одобрения, вынесли из зала. Помню, что, когда я опомнился от всего пережитого, с удивлением заметил, что лицо мое было залито слезами…

Мало кто вспомнил, что будущий народный вождь ведет себя вопреки социалистической этике, заняв свой пост по приглашению монархиста В. В. Шульгина, надеявшегося «вырвать у революции ее главарей». Напротив, писали, что, войдя в правительство, Керенский «внял единственно голосу своего революционного инстинкта, велениям своей революционной совести…». Это было справедливо: революция творилась инстинктивно, а не в соответствии с партийными доктринами. Решение, санкционирующее выбор Керенского, было принято без голосования. Лишь у немногих, включая Суханова, произошедшее вызвало «ощущение неловкости, пожалуй, конфуза, тоски и злобы». А новоиспеченный министр действительно взялся за дело. На свободе оказалось около 90 тысяч человек – не столько политических заключенных, сколько уголовников. При этом, как уверяли анархисты, некоторые из освобожденных преступников раскаялись настолько, что им доверяли охранять собираемые на революцию деньги.

С обещанным Керенским контролем над правящей «буржуазией» ситуация была сложнее. Лидеры Петроградского Совета привыкли говорить, а не контролировать. Керенский, «не спавший несколько ночей, затративший нечеловеческое количество нервной энергии… ослаб до тривиальной истерики, жаловался, что против него все интригуют». В действительности эти истерики постоянно увлекали рядовых представителей Совета. (Позднее нечто подобное произойдет с Л. Д. Троцким.) Руководителям Совета оставалось только разводить руками.

Симбиоз правительства и Совета был невымученным и противоестественным. Но лидеры последнего не заметили, что попали в своеобразную политическую ловушку. Утопии и иллюзии – а именно они правили бал в первые дни революции – словно выключили политический разум. И тогда событиями все основательнее стал управлять социальный инстинкт.

Приказ отнюдь не был продуктом социалистического теоретизирования, напротив, он был навязан недоумевающим лидерам Совета эмоциями солдатской массы. Н. Н. Суханов застал в посещении Совета 1 марта следующую картину:

…За письменным столом сидел Н. Д. Соколов… его со всех сторон облепили сидевшие, стоявшие и наваливавшиеся на стол солдаты и не то диктовали, не то подсказывали Соколову то, что он писал… Никакого порядка и никакого обсуждения не было, говорили все – все, совершенно поглощенные работой, формируя свое коллективное мнение безо всяких голосований…

Такова история этого документа, завоевавшего себе такую громкую славу… Вызван он был общими условиями революции…

Приказ этот был в полном смысле продуктом народного творчества, а ни в коем случае не злонамеренным измышлением отдельного лица или даже руководящей группы… Буржуазная пресса, вскоре сделавшая этот приказ поводом для бешеной травли Совета, почему-то приписывала авторство его Стеклову, который неоднократно открещивался от него… Соколов… явился лишь техническим исполнителем предначертаний самих масс… Со стороны пленума Совета это был едва ли не единственный акт самостоятельного политического творчества за всю революцию…

Из тогдашних благих намерений выросло нечто противоестественное для профессиональной армейской среды. «Военная психология показывает, что трусость легко воспринимает либеральное, оппозиционное и пацифистское резонерство, заражающее массы… – отмечал психиатр Н. В. Краинский. – Армия должна принять войну, как факт. Она должна удовлетворяться своими лозунгами и слепо подчиняться дисциплине…» Попросту говоря, нельзя допускать, чтобы внутри этого «орудия империи» пробудился человек с его разнородными житейскими устремлениями. Однако Приказ № 1 объективно оказался направлен именно на это.

Все необычное возбуждает подозрения. Неудивительно, что мнительный В. В. Розанов заявил, что Приказ № 1 был заготовлен в Берлине, где хорошо изучили русскую литературу, наполненную пренебрежением к офицеру как к «дураку, фанфарону, трусу». Говорили также, что этот документ был «в огромном количестве экземпляров доставлен через Швецию из Германии в распоряжение Совета солдатских и рабочих депутатов и последними распространен среди армии и населения»32. И этот конспирологический бред произвел отклики в умах последующих поколений.

В отличие от столиц в провинции складывалось совсем иное идейно-политическое соотношение между буржуазными органами и Советами. В Москве 1 марта был образован Комитет общественных организаций из 150 представителей, на котором председательствовал известный деятель кооперации С. Н. Прокопович. Ситуация оставалась неопределенной. Рабочим, как и в Петрограде, пришлось прорываться через кордоны полиции и солдат. Толпы вели себя неуверенно. Особой революционной решимости не замечалось и у руководителей.

У нас все плохо, полный хаос, ни одного сильного человека, – писала известная благотворительница М. К. Морозова кадету Е. Н. Трубецкому. – …Челноков, Грузинов и К° (тогдашние московские либеральные лидеры. – В. Б.) замучены и потеряли голову. Надеюсь, что новое правительство даст твердые директивы – иначе, боюсь… И хорошо, и страшно…

6 марта философ отвечал ей:

О тревогах и опасениях пока молчу, но скажу тебе по совести, что они – глубоко мучительны. Есть хорошее, но есть и ад. Который ад лучше: республика чертей или самодержавие сатаны – решить трудно… Дай Бог, чтобы «республикой чертей» российская демократия не стала… Но в республиканский рай могут верить только малолетние…

Аналогичным образом высказывался князь Л. В. Урусов:

Демократическая республика в России – можно себе представить, что это была бы за штука, – узаконенный грабеж для начала, анархия, как продолжение, и призыв к твердой власти, как конец этого ненового эксперимента.

Характерно, что разумный скепсис не помешал Трубецкому разместить в кадетской газете статью «Народно-русская революция», в которой утверждалось:

Это – революция единственная или почти единственная в своем роде. Бывали революции буржуазные, бывали и пролетарские. Но революции национальной в таком широком значении слова, как нынешняя, русская, доселе не было на свете. Все участвовали в этой революции… и пролетариат, и войска, и буржуазия, даже дворянство… И потому никто не имеет на нее исключительного права. Это революция народно-русская, всенародная…

Морозовой Трубецкой объяснял, что «в день первого выхода газеты нужно было написать в праздничном тоне только хорошее». Трудно сказать, сколько в тогдашних словах тогдашних общественных деятелей было обмана и сколько самообмана. Впрочем, со стороны происходящее выглядело иначе. А. Белый свидетельствовал, что Е. Н. Трубецкой «косолапо слонялся… меж Гучковым и Милюковым; и от того и этого его отделяла порядочность; он был честен и прям, но политически туп». Однажды, отвечая кадетам, он «убил себя наповал» фразой: «Знаете ли вы мою политическую программу? Я-то – ее не знаю!»33 Вольно или невольно многие становились заложниками общественных страстей, задающих направление собственным иллюзиям, порождающих характерные слухи. Они были противоречивы. «Ходит масса вздорных слухов: будто убит кайзер, будто умер наследник, будто взяты Двинск и Рига», – констатировал Урусов.

Как бы то ни было, власть возникала с помощью «либеральной» администрации и известных в прошлом общественных деятелей. В Вологде 1 марта о своем подчинении Временному комитету Государственной думы объявили в совместной телеграмме «начальник губернии, вице-губернатор, городской голова, состав губернской земской управы, председатель уездной вологодской управы, прокурор, начальник гарнизона». Они именовали себя Временным губернским правительственным комитетом. Курский вице-губернатор Штюрмер заявил, что «подчиняется распоряжениям Временного правительства и будет управлять губернией совместно с новой властью». С такой же просьбой обратился в МВД пензенский губернатор Евреинов, заверивший, что лично к нему общественные круги «относятся с доверием». В Астрахани 1 марта губернатор Соколовский с балкона поздравил граждан с «новой жизнью», заявил, что он – «слуга нового правительства». Губернатора арестовал командир 156‑го пехотного полка Маркевич. В тюрьму отправился также крайне правый деятель Тиханович-Савицкий. В Орле 34-летний губернатор граф П. В. Гендриков предложил образовать для управления губернией особое совещание, куда бы вошли, помимо него, губернский предводитель дворянства, председатель губернской земской управы, представитель комитета общественной безопасности и Совета. Местные либералы и социалисты согласились. Они аплодисментами приветствовали заявление начальника Орловского кадетского корпуса генерал-лейтенанта Р. К. Лютера о том, что учащиеся вверенного ему заведения верны Временному правительству, и даже жандармского подполковника, обещавшего служить новой власти не менее честно, чем старой. Гендрикова сместил своим указом Г. Е. Львов. 8 марта в городе началась организация рабочей милиции, подчиненной Совету рабочих депутатов.

В целом власть формировалась методом своеобразного «напыления» достаточно случайных людей на призрачные символы. Новые идолы вырастали из людского воображения, навеянного опытом былого авторитаризма и навязанного им общинного самоуправления. Так, заводской комитет Путиловского завода разъяснял:

Приучаясь к самоуправлению на отдельных предприятиях, рабочие готовятся к тому времени, когда частная собственность на фабрики и заводы будет уничтожена и орудия производства вместе со зданиями, воздвигнутыми руками рабочих, перейдут в руки рабочего класса.

Это походило на устремление к эсеровскому идеалу самоуправляющихся общин. Иного в тогдашнем – крестьянском и полукрестьянском – культурном пространстве ожидать не приходилось. Со временем это могло обернуться непредсказуемыми последствиями, особенно для революционеров марксистского типа. Однако тогдашнее стремление урвать, прикрываемое традиционными утопиями, остановить было уже невозможно.

ПОДПОРКИ НОВОЙ ВЛАСТИ

Как известно, слово «совет» в любых своих смыслах не несет собственно государственного звучания. В России любили совещаться вокруг государственной власти. Теперь слово «совет» почему-то приобрело иное – почти магическое значение. Оно стало своего рода гарантом веры в «светлое будущее».

Петроградский Совет возглавил 53-летний Н. С. Чхеидзе, член Государственной думы, меньшевик. Его заместителями стали меньшевик М. И. Скобелев (32 года) и эсер А. Ф. Керенский (37 лет) – тоже известные по думской деятельности. Определять решения Исполкома стало Бюро, получившее ироничное название звездной палаты. Среди его членов, по характеристике Ф. А. Степуна, выделялись И. Г. Церетели – «честный, чистый, мужественно-прямой»; Н. С. Чхеидзе – «сутулый седеющий грузин, не очень образованный теоретик и малосамостоятельный политик, но всеми уважаемый человек»; Ю. М. Стеклов – «наглый бородач», «лютый анархо-марксист»; Б. О. Богданов – «очкастый и потный… с шишкой на лбу»; Н. Н. Суханов – «скептически-брезгливый», «беспартийный марксистский чистоплюй и никчемный деятель революции». В общем, это были молодые, сравнительно с министрами, то есть более «подходящие» для революции деятели. Опыта государственного управления они не имели, зато оставались доктринерами, причем каждый по-своему. Неудивительно, что эти «люди Февраля» не стеснялись во взаимных характеристиках.

Лично Церетели производил впечатление искреннего человека: к его словам не случайно прислушивался даже Ленин. Но в словах Церетели не было «сильных аргументов или увлекающих кого бы то ни было призывов». Он просто «располагал к себе». Такого хватало ненадолго.

Скоро было замечено, что по любому поводу брали слово политические двойники: 46-летний Ф. И. Дан – «одутловатый хрипун» и 37-летний М. И. Либер – «желтолицый», «щуплый, похожий на гнома» с «ассирийской бородой». Первый был сухой «ученый муж» и «начетчик меньшевизма». Второго называли «историческим маклером от политики». «Либерданить» означало «нести ерунду». Впрочем, над проштрафившимися политиками не насмехается только ленивый.

На этом фоне как «наиболее значительный теоретик» выделялся 44-летний Ю. О. Мартов (в 1890‑е годы соратник В. И. Ленина), который, по мнению Суханова, отнюдь «не был человеком тех быстрот и упрощенно-определенных решений, без которых нельзя было вести революционную массу». Трудно говорить об адекватности оценок тех лет: люди мстительны по отношению к не оправдавшим надежд кумирам. Суханов, к примеру, считал, что «Дан – одна из наиболее крупных фигур русской революции». На деле яркого следа в истории революции тот не оставил – как и сам доктринер Суханов, несмотря на его многотомные «Записки». Ротация революционных лидеров происходила вовсе не по уму и талантам мирного времени. Они словно взлетали на людских эмоциях, которые со временем сдували их с политической сцены.

Справа их ненавидели. Однако, опасаясь поначалу в полной мере высказаться на этот счет, они предлагали деятелям Совета публично раскрыть свои псевдонимы. Вообще, по мере «углубления революции» антисемитизм набирал силу; со временем он направился даже против Керенского. Можно сказать, что юдофобия, вопреки официальной интернационалистской риторике, стала одним из эмоциональных двигателей событий.

В Исполкоме Совета преобладали и идейно господствовали меньшевики. Это приобрело поистине роковое значение для судеб революции – направлять ее ход взялись упорные и искренние политики доктринерского склада. По их представлениям, время для социалистических экспериментов не подошло, двигаться к демократии следует в коалиции с буржуазией. Под последней понимался не общественный класс, а его призрачное подобие – буржуазные кадеты и остатки октябристов. Себя сторонники меньшевистско-эсеровских Советов именовали «революционной демократией», своих классовых «противников-союзников» – «цензовыми элементами» или «имущими классами». Позднее И. Г. Церетели совершенно искренне стал делить буржуазию на «ответственную» и «безответственную». С первой социалистам следовало изо всех сил поддерживать коалицию – от устойчивости последней зависели судьбы революции.

Уничижительную характеристику Петроградскому Совету дал Ф. А. Степун. Самый стиль деятельности его Исполнительного комитета исключал законодательный характер этого учреждения. Он мог лишь идейно воздействовать на низы. Вряд ли этого было достаточно для поддержания авторитета в общероссийском масштабе. Депутаты митинговали беспрерывно, иногда до поздней ночи. Решения исходили, как правило, от Исполнительного комитета и носили каузальный характер. Совет представлял собой скорее символическую величину. Изнутри его раздирали типичные доктринерски-интеллигентские склоки, снизу на него давили все более требовательные массы. При этом он не имел управленческого аппарата, который связывал бы его с представляемыми низами. В известном смысле Совет сам был частью революционного хаоса; его авторитет не мог не падать в связи с остыванием социального пространства. Как отмечал Степун, «душою революции был хаос, оттого и авторитетом революционных масс мог быть только хаотический Совет».

Сами того не подозревая, тогдашние теоретики эволюционно-прекраснодушного социализма готовили себе политическое самоубийство. При этом наиболее разрушительные последствия для них имело доктринальное пристрастие к лозунгу «Мир без аннексий и контрибуций».

Добр русский человек, – иронизировала по этому поводу газета Г. В. Плеханова «Единство». – Выпустил наш Совет рабочих и солдатских депутатов воззвание, а затем и от Временного правительства потребовал объявить всем народам, что мы чужого не хотим 34.

Но ради чего стоило тогда продолжать войну, могли подумать солдаты. Ради долгожданного мира, который, как казалось, проще заключить немедленно?

Наиболее известным деянием Совета (точнее, его далекой от законотворчества солдатской секции) стал так называемый Приказ № 1. В нем говорилось о необходимости избрания «во всех ротах, батальонах, полках, батареях, эскадронах» особых солдатских комитетов; о командировании представителей в Совет рабочих депутатов; о подчинении политических выступлений в войсках столичному Совету; о переходе всего вооружения в ведение солдатских комитетов; о соблюдении «строжайшей воинской дисциплины» в строю и необязательности отдания чести офицерам вне службы; об отмене прежней системы титулования офицеров и генералов (от «благородия» до «высокопревосходительства») и заменой их общим «господин» (будь то прапорщик или генерал); воспрещение офицерам «тыкать» нижним чинам. По некоторым данным, весьма незначительная – около 6% – часть офицеров соглашалась на нечто подобное. Как бы то ни было, Приказ № 1 узаконил неизбежное: в Петроградском Совете солдаты продолжали настаивать на переизбрании офицеров, в Москве были введены правила, аналогичные тем, что содержались в пресловутом приказе.

Приказом № 1 Петроградский Совет ставил столичный гарнизон – единственную реальную силу Февраля – под свой политический контроль. В сущности, этот акт объективно был направлен против Временного правительства (почитаемого самими же лидерами Петроградского Совета главным источником власти). Вольно или невольно Совет получил важнейший и единственный рычаг власти (но не управления). Однако и его попытались использовать для поддержания Временного правительства, которому фактически передавалась вся полнота управления.

В марте 1917 года даже в революционной столице ни рабочие, ни солдаты не противопоставляли Советы Временному правительству. В Таврический дворец приходило немало посланий, нелепо адресуемых «Исполнительному комитету рабочих и солдатских депутатов Государственной Думы». Социалистические лидеры также были настроены на их сотрудничество, хотя на доктринальном уровне между ним и буржуазными министрами существовали принципиальные противоречия. Существовало представление о том, что Временное правительство и Петроградский Совет, чтобы удержаться на ногах, подпирали друг друга35. Эта характеристика довольно точна – по крайней мере, для марта 1917 года. При этом сами социалисты склонны были видеть в Советах своего рода строительные леса, обеспечивающие сооружение здания российского парламентаризма. Тогдашние политические верхи и партийные доктринеры имплицитно воспроизводили неистребимую российскую тягу к единоначалию, воображая, что своей «продуманной» осторожной политикой закладывают основания российской демократии. Порой это сопровождалось недовольством анархией. Так, в Златоусте Уфимской губернии уездный комиссар уже 12 марта жаловался, что «власть делится между двумя организациями, в самом Совете р[абочих] д[епутатов] полный хаос», его представители «крайне неинтеллигентны и ненавидят интеллигенцию», а стоящая за ними толпа «абсолютно недисциплинированна». И здесь надежды на «порядок» связывались с умеренными социалистами. И таких представлений было множество.

Считается, что на местах в течение марта возникло 242 Совета рабочих и 116 Советов солдатских депутатов. Как правило, рабочие Советы создавались представителями ВПК, профсоюзов, кооперативов. Повсеместно преобладали меньшевики и эсеры, а также «беспартийные социалисты», лишь 27 рабочих Советов возглавляли большевики (как правило, настроенные пока не столь непримиримо). В некоторые пролетарские Советы избирались и служащие, из среды которых и рекрутировались преимущественно «соглашатели с буржуазией». В небольших городах, гарнизон которых подчас превышал местное население, первым делом возникали солдатские Советы. В Курске, где находился крупный гарнизон, первым организовали свой Совет офицеры, солдаты к нему присоединились 9 марта; рабочий же Совет возник лишь через месяц. В Пензе 6 марта одновременно с буржуазным органом власти был образован Совет солдатских и офицерских депутатов, в который вошли 33 солдата, 22 офицера, 2 военврача и 2 военных чиновника. Решение об образовании Совета рабочих депутатов было принято только 10 марта. В Самаре 8 марта на совместном заседании солдатских и офицерских депутатов (44 солдата и 19 офицеров) был создан объединенный Совет, который возглавил прапорщик Филиппов. При этом в Совете признавали, что двоевластие опасно, а потому следует усилить буржуазный Комитет народной власти левыми элементами. Через несколько дней после такого заявления 20 марта во главе Исполкома Совета рабочих депутатов встал большевик В. В. Куйбышев, а сам Исполком состоял из двух большевиков, двух меньшевиков и одного бундовца. В данном случае Совет во главе с большевиком также взялся подпирать буржуазную власть. Ничего удивительного: до появления В. И. Ленина сходным образом были настроены едва ли не все большевики.

В Кронштадте, которому суждено было сыграть особую роль в революции, 1 марта был избран Временный Кронштадтский комитет народного движения, 5 марта образовался Совет рабочих депутатов, а 6 марта Комитет движения постановил образовать Совет военных депутатов армии и флота, который позднее слился с Советом рабочих депутатов.

Вопреки сложившимся представлениям, в 1917 году существовали не только Советы рабочих, солдатских или крестьянских депутатов. Так, в марте в Петрограде сформировался особый «совет» из «офицеров 2 Марта», пытавшийся наладить взаимоотношения с солдатами. В Москве в начале марта также возник Совет офицерских депутатов, в мае его члены клялись «победить или умереть», постановив, «что если солдаты в недельный срок не организуются в маршевые роты», они отправятся на фронт одни. Кроме того, офицеры, военные врачи и чиновники создали так называемый Республиканский клуб. В Севастополе действовал Совет рабочих и военных депутатов (87 солдат и матросов, 55 рабочих, 20 офицеров). В Николаеве в Совете военных депутатов состояли 20 солдат и матросов и 10 офицеров. В Гельсингфорсский Совет депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта входили 29 солдат, 24 матроса, 15 офицеров и 6 рабочих. Появилось множество мелких армейских организаций. А. И. Деникин отмечал, что только при штабе одной из армий Северного фронта, не считая организаций при отдельных частях этой армии, функционировала 21 организация: военных врачей, фельдшеров, сестер милосердия, военных чиновников, солдат-литовцев, солдат-украинцев, солдат-мусульман и т. п. В Сибири офицерские Советы возникли в Тюмени, Барнауле и Томске, но они проработали недолго, слившись с солдатскими Советами. В Тифлисе возник офицерский комитет для представительства в местном Исполнительном комитете и налаживания взаимоотношений с солдатской массой.

Наряду с ними создавались и действовали Советы военных депутатов, Советы матросских и офицерских депутатов, Советы безземельных крестьян (в Прибалтийских губерниях). Из бывших военнопленных со временем был создан Совет немецких революционных рабочих и солдат. На Черноморском флоте сам адмирал А. В. Колчак поначалу вникал в дела Совета и влиял на его деятельность.

Аналогом Советов в армии стали солдатские комитеты. Кое-где возникали и солдатско-крестьянские Советы. Солдаты принялись выбирать в них «хороших» командиров вместо «дурных». В Московском полку, где были убиты три офицера из 75, солдаты оставили на месте лишь семь командиров. В целом в московском гарнизоне свои должности сохранили около половины офицеров. В действующей армии такого не было.

Некоторые офицеры предпринимали отчаянные попытки наладить взаимоотношения с солдатами. Описан характерный случай:

Подполковник Г., стуча себя кулаками в грудь, как плохой провинциальный актер, произнес от имени Союза офицеров патетическую речь о необходимости скорейшего сотрудничества между солдатами и офицерами… 36

Однако солдаты по-прежнему смотрели на офицеров как на бар, выделяя среди них полезных в практическом отношении. Так, на один из армейских съездов «стихийно выбрали почти равное количество солдат и офицеров»37.

Как бы то ни было, нервная сутолока марта 1917 года исключала возможность какой-либо планомерной работы людей, вознесенных на вершину власти. На этом фоне возникло представление о двоевластии, о чем всуе стали твердить и правые, и левые. От Л. Н. Андреева трудно было ожидать восторгов – ему лучше удавались мрачные пророчества. Он писал 2 марта 1917 года в дневнике:

Праздник души кончился. Положение очень трудное и тревожное. Конечно, эта ничтожная Дума оказалась ничтожной и в великий момент. Куда им!.. Торжественный, кровавый, жертвенный и небывалый в истории порыв увенчался двумя ничтожными головами: Родзянки и Чхеидзе. Точно два дурака высрались на вершине пирамиды…

Писатель плохо представлял реальную конфигурацию власти, но почувствовал главное: она определяется иллюзиями – надеждой на преемственность «закона и порядка» у либералов и утопией «царства справедливости» у социалистов. Они были несовместимы. «Противоречие непримиримое», – считал он, отождествляя Временное правительство с «палатой господ, а точнее „бар“», а Петроградский Совет – с «палатой» бывших подпольщиков38. На деле и там, и там заседали упертые доктринеры, однако разного психического типа. Баланс этих сил держался на негласной договоренности: Совет поддерживает Временное правительство постольку, поскольку оно в своих действиях не выходит за некоторые рамки. Возможно, данная формула политикам казалась идеологически безупречной и тактически выверенной, но низам, ищущим свою единую власть, она вряд ли была понятной. Таким образом, политическая ситуация изначально оказывалась зыбкой. В сущности, она держалась на доверии масс к новым политикам. Последние между тем одинаково боялись ответственности – отсюда постоянные ссылки на волю будущего Учредительного собрания. Троцкий со свойственным ему ядовитым юмором назвал существующее положение «двоебезвластием». И именно это психологически раздражающее состояние вносило в ход событий элемент непредсказуемости.

Строго говоря, двоевластие в принципе могло существовать только в пугливом людском воображении. Устойчивость данного представления определялась авторитарной политической культурой, инстинктивно отталкивающей диалоговые формы взаимоотношения власти и общества. Но призрак был психологически необходим всем политикам, ибо он позволял либо уходить от бремени власти (как социалистам), либо демонстративно, подобно большевикам, домогаться ее, надеясь обрести авторитет. Не случайно представление о двоевластии быстро подхватил Ленин. Едва успев прибыть в Петроград, он сообщал через «Правду», что рядом с «правительством буржуазии» возникло «еще слабое, зачаточное, но все-таки несомненно существующее на деле и растущее другое правительство». Конечно, по опыту 1905 года он имел в виду столичный Совет. Впрочем, его лидеры были далеки от предложенных Лениным планов. В их среде обычные для всякой победившей революции страхи подчас приобретали фантазийные очертания. Так, 24 марта на заседании Исполкома Петроградского Совета из уст Ю. М. Стеклова прозвучала достойная изумления фраза: «Мы имеем уже двух врагов: Николая и Временное правительство»39. Паники хватало тогда и без нервного Стеклова (который, как ни странно, изумлял всех своей работоспособностью). Страхи в верхах и непомерные надежды в низах стали главным стимулятором политического хаоса и управленческого коллапса. Ничего удивительного: страх – это «головокружение свободы» (С. Кьеркегор). Совладать с ним в России не научились.

Тогдашние Советы пытались играть политико-просветительскую роль. Но влияние этой деятельности не стоит преувеличивать. Один солдат 25 апреля сообщал из Пензенской губернии: «Крестьяне ничего не понимают в политике. Хотя здесь уже побывали депутаты [из Совета], крестьяне очень скоро забыли, что они им говорили о свободе, республике, монархии». Это было естественно. Крестьянские миры дробились по поколенческому, гендерному и хозяйственному признакам. Усиливалось влияние рабочих, все чаще появлявшихся в деревне. При этом молодежь и те, кого по традиции относили к сельским маргиналам, играли растущую роль в деревенской «политике». К этому добавлялось неуклонно растущее влияние солдат. Всего этого не замечала советская историография, всякий раз отдавая предпочтение классовому расколу деревни. За этим стояла устойчивая интеллигентская традиция. Ф. А. Степун писал:

Считая такие отвлеченные социологические категории, как буржуазия, пролетариат, интернационал, за исторические реальности, Россию же лишь за одну из территорий всемирной тяжбы между трудом и капиталом, наши интернационалисты, естественно, ненавидели в России все, что не растворялось в их социологических схемах: крестьянство, как народно-этнический корень России, православие, как всеединяющий купол русской культуры, и армию, как оплот национально-государственной власти.

Исходя из таких представлений создать эффективную систему управления было невозможно.

Аналогами Советов в армии были солдатские комитеты. Ранее было принято считать, что их революционность неуклонно нарастала. На деле они далеко не везде и не всегда были столь непримиримыми даже по отношению к офицерам. Судя по некоторым воспоминаниям, офицеры, вставшие во главе солдатских комитетов, были не такой уж редкостью. Описан случай, когда во главе комитета был избран полковник. Правда, со временем его сменил поручик, затем его сменил младший унтер-офицер с уголовным прошлым (в 1905 году он убил офицера), но всем троим, как видно, пришлось постоянно «уговаривать» солдат. Впрочем, в других солдатских комитетах ситуация оставалась достаточно стабильной на протяжении всего 1917 года. Так, в полковом комитете 15‑го Шлиссельбургского полка неоднократные перевыборы мало сказались на его составе: 22 марта в нем было 8 офицеров (в том числе и с немецкими фамилиями) и 20 солдат, 26 марта – 9 офицеров и 41 солдат, 10 августа – 6 офицеров и 23 солдата. Заметны лишь некоторое изменение риторики комитета в связи с интенсивной выработкой образа врага, некоторая украинизация ее состава, обернувшаяся сменой ориентации с Временного правительства на Центральную раду. Для того чтобы мобилизовать солдат на целенаправленное противостояние Временному правительству, требовались качественно иные организации, находящиеся под партийным влиянием. При этом характерно, что в октябре 1917 года военной организации большевиков для осуществления захвата власти оказалось недостаточно – потребовалось создание «межпартийного» (при несомненном преобладании большевиков) Военно-революционного комитета при Петроградском Совете.

Увы, даже через столетие сохраняется представление об альтернативах революции, всерьез рассматриваются перспективы реализации тех или иных – чисто умозрительных – проектов. На деле буржуазия добивалась единовластия в коалиции с Советами. Об этом заговорили еще 3 марта в правительственных кругах. Напротив, в Совете сочли это предложение недопустимым. В результате первое время буржуазные министры в ходе своих заседаний тратили немало времени на телефонные звонки членам Совета, выясняя их мнение по тому или иному вопросу40. Со временем за коалицию из идейных соображений стала цепляться основная масса социалистов. На этой почве создалось то крайне размытое умственное состояние, которое сдерживало ту или иную политическую инициативу. Рано или поздно это могло возмутить нетерпеливые массы.

Петроградский Совет (почему-то представший верховным советским органом, а не местной общественной организацией), по иронии истории давший имя будущему господству большевиков, отнюдь не намеревался утруждать себя законотворчеством – казалось, что важнее избавиться от наследия царизма. Однако кое-что приходилось делать – часто невпопад. Левые опасались правых, правые – левых. При этом те и другие были заражены чистоплюйской «властебоязнью», объясняемой нежеланием участвовать в буржуазной власти. Так, когда Комитет Государственной Думы «позабыл» высказаться о созыве Учредительного собрания, об этом ему напомнили из Петроградского Совета. Но лидеров Совета по-настоящему разделяло с министрами нечто более существенное: если буржуазия настаивала на войне до победного конца, то социалисты – в соответствии с давно провалившимися интернационалистскими установками – провозглашали миролюбивое возвращение к довоенному status quo. Предполагалось, что это удастся сделать по согласованию с социалистами враждующих стран. А. В. Тыркова так оценивала ситуацию применительно к своей кадетской партии: «Генералы у нас есть, а армии нет. У левых армия огромная, но нет ума в центре».

Правые, учитывая поведение низов, опасались отмежевываться от левых. Однако со временем не могло не возникнуть конфликта взаимоисключающих лозунгов внутри власти, которую в России привыкли воспринимать как нечто единое. Система несла в себе вирус саморазрушения. Один из самых популярных в то время писателей Л. Андреев так комментировал события:

В Думе, где заседают два… правительства, хаос и бестолковщина. Не то митинг, не то казармы, не то придворный бал… Сверхумных много, а просто умных не видно и не слышно. Все с теориями.

Но что может сверхумный человек среди бестолковщины? Некоторые крайне правые не видели ни двоевластия, ни единовластия. По их представлениям, новая власть, подобно царской, была отмечена стигмой государственного предательства. Возникло нечто вроде революционного черносотенства. Так, один армейский полковник

критически высказывался о Временном правительстве, называл Брусилова «бездарным» за прислужничество перед новой властью, а Гучкова, Милюкова и Керенского – «жидовскими ставленниками», которые «из Берлина деньги получают» 41.

Столичная ситуация словно клонировалась на местах. В Екатеринбурге не только солдаты и офицеры, но и жандармы выявили полную готовность признать новую власть. Правда, здесь проявило себя также желание арестовать «губернатора, полковых командиров, жандармов» и даже архиерея, а также «занять почту, телеграф, телефон и вокзал». В Орле арестовывать губернатора никто не собирался, но 3 марта толпа разгромила один из полицейских участков. Из Сарапула (Вятская губерния) сообщали, что 3 марта командир гарнизона заявил в городской думе, что он со всем полком переходит на сторону нового правительства. При этом «его речь дышала любовью к солдату и родине». Затем состоялся парад, подъем был «неописуемый». 13 марта в Уфимской губернии на одном из волостных сходов известие об отречении царя было встречено с «великой радостью и неописуемым восторгом». Впрочем, такие случаи были скорее исключением. В крестьянских низах преобладало недоумение.

Уже в мартовском упоении свободой содержался хулиганский компонент. Людям хотелось говорить своим естественным языком, отбросив прежние культурные сдержки. Стихотворение поэта-сатирика А. Д’ Актиля (будущего советского поэта-песенника), опубликованное в сатирическом журнале «Бич», называлось подобающе: «Похороны Эзопа»:

Увы, похороны эзопова языка обернулись торжеством языка разнузданности и глумливости. Как видно, Д’Актиль не случайно использовал «детскую» стилистику. Крах официального патернализма обернулся заурядным словесным похабством. Наружу словно вырвалось все дурное, некогда таившееся под покровом официального благочестия.

Какие-то люди бесновались около костров, кружась в диком танце, с громкими криками и воплями, произнося страшные ругательства. – Так, совсем по-другому, описывал обстановку вокруг окружного суда чиновник Е. А. Никольский. – Я видел вокруг себя толпу безумных существ…

Сознание возбужденных людей словно рыскало в поисках виновников былых неудач. 10 марта солдаты просили в письмах: «Товарищи, уберите немцев с фронта, отстраните их от командования, дайте нам русских начальников, русских душой…» Людям надо было выплеснуть свое экзистенциальное недовольство «своими» и осудить «чужих». В истории такое случалось не раз. «…Накопление невыговоренного, невысказанного должным образом может привести к неврозу… – так объяснял это через многие десятилетия Иосиф Бродский. – Чувства… скапливаются внутри индивидуума и могут привести к психологическому взрыву или срыву». Так было всегда. Однако только во времена революций одинокие невротики могли провоцировать массовые психозы. Между тем революция превращалась в череду всевозможных съездов – этих масштабных «говорилен».

МАРТОВСКИЕ РАСПРАВЫ

Радость победы стирала впечатления от расправ над контрреволюционерами. При этом в преувеличенных свидетельствах не было недостатка. Сообщали, к примеру, что «одного пристава у Александро-Невской части, на которой трещали пулеметы, привели… подхватили на штыки и бросили в огонь»42. Я. М. Окунев (Окунь), очевидец событий, будущий советский писатель-фантаст, вспоминал, как ночью у Николаевского моста солдаты собирались «расправиться с двумя „фараонами“, снятыми с крыши». Прапорщик их успокаивает: надо судить. Солдаты наконец согласились: злоба ушла. Последующие свои ощущения он передавал так:

И когда, спустя два часа, я видел, как на льду Невы толпа своим судом расправлялась с городовым, захваченным на барже с дымящимся револьвером в руках, я только отошел в сторону – я только не мог смотреть, как его медленно добивали, уже подстреленного и хрипящего в агонии.

Мне страшно сознаться в этом и когда-нибудь, быть может, будет стыдно. Но мы люди боевой эпохи. Нам нельзя жалеть и не за что жалеть. Мы ожесточились в ненависти и борьбе…

Я, как и тысячи сражавшихся рядом со мною, убивал людей, к которым не питал ни малейшей злобы…

К этим я питаю больше, чем злобу. Ненависть перешла через край и сделалась равнодушным презрением…

Сегодня принципы гуманности – пустой звук…

В Кронштадте бунт вспыхнул в ночь с 28 февраля на 1 марта под влиянием событий в столице. Были убиты военный губернатор адмирал Р. Н. Вирен, известный у матросов как «дракон», начальник штаба порта адмирал А. Г. Бутаков, командир 1‑го Балтийского флотского экипажа генерал Н. В. Стронский. Количество погибших офицеров не могли установить точно: то ли 51 человек, то ли 39 (сыщики и жандармы в последнем случае не учитывались). Около 250 офицеров были арестованы. Говорили, что убивали офицеров матросы из рабочих. О ненадежности судовых команд говорили уже давно, но мер не предпринималось.

Между прочим, 27 февраля адмирал Вирен распорядился выделить манную крупу для раздачи больным детям рабочих. А на 1 марта он назначил на Якорной площади города собрание рабочих со своим участием. Однако среди ночи матросы вошли в его апартаменты, «вывели его раздетым и разутым в ров у Морского собора и, надругавшись… убили»43.

По-своему показательны события в Гельсингфорсе. Убийство командующего Балтийским флотом адмирала А. И. Непенина объясняли его отношением к матросам как к скотине. «Моряки не понимали, как жестокий Непенин мог встать на сторону революции», – отмечал морской офицер. Парадоксальным образом революция понималась как избавление от прежнего насилия. При этом Непенин, как и большинство флотских офицеров, поддержал революцию. В общем, одни сторонники переворота расправлялись с другими.

Были и другие интерпретации событий. Будущий лидер матросской вольницы П. Е. Дыбенко уверял:

Рассказывали, как Вирена в Кронштадте выводили на соборную площадь и ставили под винтовку… о том, что в Гельсингфорсе, прямо к пристани, было прислано несколько распечатанных вагонов водки и спирта, но матросы не пили и не уничтожали [спиртное].

К чести этого беспутного героя революции следует сказать, что он, не привыкший особенно задумываться над происходящим, просто ретранслировал тогдашние слухи, не добавляя к ним того, что существовало и зародилось в его воображении. Как видно, матросы жаждали наказать офицеров так, как те их прежде наказывали; у матросов и солдат складывались опасные отношения с алкоголем – однако иные наблюдатели воспринимали это по-своему, то есть видели только то, что им хотелось видеть.

Так, неудивительно, что обычно офицеры связывали происходящее с деятельностью «немецких агентов», якобы организовывающих на базах Балтийского флота специальные отряды убийц. Кадетская «Речь» 8 марта постаралась минимизировать жестокость случившегося, уверяя, что погибли люди, «чья беспощадная и бессмысленная жестокость вызывала к себе гнев восставшего народа». Однако неформальные сведения о происходящем были устрашающими. Рассказывали, что в Гельсингфорсе матросы не позволяли оказывать помощь раненым офицерам, «раздевали тела убитых и забирали у них все ценности». Труп адмирала Непенина в морге «поставили стоя к стене и воткнули в рот папиросу», а «у противоположной стены выстроили тела других офицеров, сложив их окостеневшие руки в форме приветствия». Говорили, что убийцы «грубо оскорбили вдову Непенина и не пустили ее в покойницкую», женщина «не выдержала шока, и ее пришлось отправить в лечебницу». Убивали и зверски пытали офицеров преимущественно матросы с линкоров. Встречались такие, кто публично похвалялся участием в расправах. Некоторые матросы признавались, что погорячились, и восстанавливали отношения с офицерами.

Концовка событий выглядела неожиданно. Прибывший в Гельсингфорс один из кадетских лидеров Ф. И. Родичев (оратор французской школы, стремящийся «ударять по сердцам») произнес буквально следующее:

Товарищи матросы и солдаты! Вы вместе с нами наконец завоевали свободу!.. Теперь вы знаете, за что будете воевать… без предательства в тылу… Ненавистный царизм умер навсегда. Весь! И весь народ с нами!.. Это доказано тем, что переворот произошел бескровно.

Казалось невероятным, однако известный буржуазный оратор обратился к толпе как социалист: «Товарищи!» Консерваторы употребляли это слово исключительно с негативной коннотацией. Позднее один из киевских артистов со злой иронией разъяснил его происхождение: «Товар ищи». Имелась в виду склонность стихийных революционеров к обыскам.

Родичев произнес еще одну нелепость, ставшую, однако, метафорической «нормой». Говорить о бескровном перевороте перед людьми, перебившими несколько десятков офицеров, было, по меньшей мере, странно. Но, как видно, этого не замечал ни сам Родичев, ни матросы. Позднее в Гельсингфорсе те же матросы рукоплескали прибывшему на митинг новому командующему флотом – «революционному» адмиралу А. С. Максимову, опоясанному «широкой красной лентой через плечо» и сопровождаемому матросами и офицерами с такими же лентами. Революционный театр требовал соответствующих декораций.

В Ревеле, третьей базе Балтийского флота, было спокойнее. Немногочисленными жертвами революции стали тюремная стража и командовавший ею офицер. Сообщали, правда, что еще нескольких офицеров 3‑го артиллерийского полка солдаты заживо сожгли в амбаре в нескольких верстах от города. Несмотря на общую ненависть к офицерам, матросы словно старались убедить самих себя в том, что ими движет чувство справедливости. Описан инцидент с матросом-демагогом, который едва не спровоцировал самосуд над офицером, заявив, что тот сдал его жандармам. Матросы чуть не линчевали провокатора. Наблюдатели отмечали, что именно солдаты, а не матросы, составляли в Ревеле «худший элемент». Напротив, рабочие, не в пример солдатам, всячески подчеркивали свой патриотизм.

В мартовском поведении матросов нельзя недооценивать ситуативный фактор: погибали сопротивлявшиеся офицеры. Вместе с тем были случаи сохранения взаимного доверия офицеров и матросов: на некоторых весь личный состав оборонялся от вторжения на корабль посторонних погромщиков. А командир «Гангута» капитан 1‑го ранга П. П. Палецкий сразу же объявил о падении монархии и предложил команде избрать свой орган самоуправления, что привело к сохранению дисциплины. На «Севастополе» лейтенант С. П. Ставицкий активно содействовал разоружению командного состава. В дальнейшем он даже вошел в судовой комитет. Но самое удивительное другое: после расправ наступило успокоение, по кораблям прокатилась волна примирительных церемоний. На «Андрее Первозванном» офицеры извинились перед матросами. Было решено, что время с 3 по 5 марта будет вычеркнуто из жизни корабля. На миноносце «Гайдамак» личный состав сплотила гибель мичмана Г. В. Биттенбиндера. Его провожала в последний путь подавляющая часть экипажа.

Психику матросов взвинчивал громадный наплыв слухов, противоречивших друг другу. На Балтике одни говорили, что войска с фронта вошли в Петроград и арестовали правительство; другие – что немцы перешли в наступление и взяли Ригу. Утверждали, что офицеры с «Олега» хотели взорвать корабль, но заговор был раскрыт. Распространился слух, что адмирала Вирена долго пытали, затем облили керосином и подожгли. Адмирал Бутаков, сын выдающегося деятеля российского флота Г. И. Бутакова, стойко принял смерть: надел белые перчатки и пришел на Якорную площадь, где матросы расстреливали офицеров. Трупы сбрасывали в ров у собора. Говорили, что матросы избегали ночью ходить мимо этого места, боясь привидений, а часовые на ближайших постах слышали стоны мертвых и видели белые фигуры, карабкающиеся по склонам оврага. Так рождалась новая легенда.

Согласно некоторым свидетельствам, в Кронштадте «роковую роль в жестокостях играли женщины, работницы порта: «Эта слабая часть человеческого рода… своими истерическими и исступленными воплями… побуждала мужчин к убийству и расправе там, где они этого и не предполагали делать». Описано, как толпа женщин растерзала «совсем им незнакомого, не сделавшего им ни малейшего зла» офицера. По-своему отличились матросы знаменитой позднее «Авроры». 28 февраля был убит командир крейсера, капитан 1‑го ранга М. И. Никольский и тяжело ранен старший лейтенант П. П. Огранович. Вероятно, матросы отомстили им за убийство одного своего товарища. Характерно, что матросы осознали потребность в новом начальстве: 1 марта на общем собрании экипажа, которым руководил лейтенант Н. К. Никонов, был избран судовой комитет, а также командир и старший офицер.

Создавалось впечатление, что матросы словно выполняли некую обязанность: «глаз за глаз». Рассказы о том, что адмиралы и офицеры перешли на сторону революции, их не убеждали: «злой» командир мог быть только «слугой старого режима». Матросам казалось, что они выполняют свой революционный долг: восстанавливают попранную справедливость. Со временем некоторые из них описывали расправы, словно стесняясь собственной жестокости:

Может быть, сгоряча и были убиты немногие, которых следовало бы пощадить, как сохранена была жизнь другим… но уж очень тяжела была офицерская лапа. Так что не очень разбирали на первых порах. Не выносили, если вдруг заругается, вместо того, чтобы повиниться. Ну и как вспомнишь товарищей, которых расстреливали… И, оно, конечно, нашими же руками… Эх, единодушия не было у нас!.. Кажется, чего проще, а, между тем, бывало, товарищ, которого приговорили к расстрелу, сам просит: цельте, братцы, в сердце, чтобы не мучиться… И мы все это терпели! Адмирал Вирен приказывал честь отдавать его дому – даже его лошади! Если по-человечески идешь со своей дамочкой под руку – и вдруг попадешь ему на глаза – тридцать дней ареста!.. Еще у нас тридцать палачей проживало – так мы их тоже порешили 44.

Возможно, за подобными признаниями стояли некоторые реалии. Сатирический журнал поместил странную карикатуру: адмирал Вирен командует матросам: «Стреляйте!» И «матросы выстрелили в спину палача». Ситуационное насилие вызывало эмпатические реакции, которые, в свою очередь, требовали «эстетизации» расправ. Вместе с тем агрессивное напряжение приводило порой к добродушной разрядке.

Не следует думать, что революционное насилие – это последовательная эскалация неистощимых жестокостей. Напротив, череда жестокостей сменялась «добродушием победителей». Многое зависело от случайных, в том числе политических, факторов.

Повсеместно развернулась «патриотическая» охота на «предателей-немцев» из числа офицеров и генералов. В Петрограде генерал-лейтенанту барону К. Г. Маннергейму, будущему руководителю независимой Финляндии, пришлось три дня менять квартиры, чтобы избежать расправы. Не всем офицерам с немецкими фамилиями это удалось. В Луге в ходе разгрома винного склада и грандиозной попойки были убиты командир кавалергардского полка граф Г. Г. Менгден и лейб-гусар граф В. К. Клейнмихель, отказавшиеся изменить данной императору присяге.

Случалось, что убивали по недоразумению. Генерал-лейтенант граф Г. Э. Штакельберг, 64 лет, был инспектором военных лечебных заведений Петрограда. Согласно некоторым донесениям, восставшие полагали, что «надо убрать как можно скорее немца барона Штакельберга», который «собирает правительственную дружину и будет ожидать из Царского Села подхода войск». Здесь же сообщался адрес его квартиры. По другим сведениям, он был убит «по ошибке» – вместо генерала Кноринга – людьми, проникшими в его квартиру. «Сибирская газета» уверяла, что Штакельберг открыл огонь из пулемета по матросам, пришедшим его арестовывать. Разнесся слух, что ему отрезали голову. На деле, согласно медицинскому заключению, на теле зафиксированы огнестрельные раны грудной клетки, живота и головы. Расправа обросла литературными подробностями:

Когда пришли арестовать барона Штакельберга, он оказал сопротивление. Попросил надеть пальто – ему разрешили и приказали идти. Он выхватил револьвер и стал стрелять. В это время с крыши пулемет затрещал, а из подъезда швейцар несколько выстрелов сделал. Расправа была с ним коротка: расстреляли на набережной и выбросили в Неву.

Поражало ожесточение восставших. Из медицинских заключений о смерти видно, что жертвы расправ чаще погибали от рубленых и огнестрельных ран головы, штыковых ран в область живота и груди. В Пензе солдаты восторженно качали отдельных офицеров. Они же расправились с генералом М. А. Бемом. Его ненавидели за жестокость, и, кроме того, «ходили слухи, будто он, немец, предал два корпуса на Карпатах». Очевидцы свидетельствовали, что его «труп, желтый, замерзший, был совершенно голый», а голова «представляла из себя бесформенную кровавую массу». При этом каждый солдат считал «своим прямым долгом ударить ногой или плюнуть на это страшное, бесформенное тело». Примечательно, что среди обычных лозунгов того времени можно было увидеть «шест, украшенный красным бантом с висящим портретом Николая Николаевича»45.

В подмосковном Егорьевске 3 марта солдаты убили, «забросав поленьями», командира 80‑го запасного полка П. А. Делобеля, полковника пришлось хоронить украдкой. Но те же солдаты с легкостью перешли в подчинение революционным прапорщикам.

Расправа над тверским губернатором Н. Г. фон Бюнтингом, потомственным дворянином, гофмейстером, православным, по-своему символична. За последние годы он ухитрился испортить отношения со всей местной общественностью, а в глазах простых людей предстал в образе «предателя-немца». Возможно, ему припомнили деятельность на посту эстляндского губернатора в 1906 году, хотя он отмежевался от действий карательных отрядов и вскоре подал в отставку. Считалось также, что он «по отцу коренной немец»: его отец до переезда в Россию был генералом германской службы и состоял даже в свите императора Вильгельма. Он словно намеренно шел к своей гибели: узнав о революции, вернулся из отпуска, отказался спастись бегством, исповедался и в одиночестве ждал ареста во дворце. С ним расправились по пути на гауптвахту, революционные лидеры не смогли спасти его от толпы. Описания самосуда выглядят противоречиво. Труп долго оставался лежать на площади. По странному обычаю тогдашних расправ, рядом на столбе повесили его форменное, на красной подкладке пальто46. В известном смысле Бюнтинг шел к гибели по тому же сценарию, что и весь режим, которому он по-своему добросовестно служил.

Позднее расправам приписывали приличествующую случаю мотивацию. Сочиняли и такое:

На Забалканском проспекте одного «фараона» на чердаке переодетого за пулеметом застали. Хотели тут же прикончить, а он взмолился: говорит, что мы, дескать, люди проданные. Пристав обещал выдать по 500, по 800 рублей за время работы с пулеметом, а потом, когда круто пришлось, так заявил: «Братцы, по 200 рублей в час!»

Посмотришь – и жутко становится, как готовились к расстрелу народа трусливые слуги старого правительства…

На самых людных улицах… на высоких крышах, на выступах домов, на перекрестках и углах – всюду стояли наверху скрытые пулеметы. На почти всех церковных колокольнях были поставлены пулеметы, и засели на них изверги-«фараоны» и только ждали условного сигнала. На колокольне Андреевского собора привязали пулемет к языку церковного колокола, чтобы удобнее было стрелять!

Святыни осквернялись, над верой православной глумились!

Особенно заботливо украсили пулеметами улицы, по которым собирался идти в Государственную Думу народ ,– Невский проспект и Суворовский, Садовую улицу и Тверскую, Шпалерную, Литейный проспект и другие. С точностью выяснилось после победы, что каждую большую улицу обстреливало по несколько пулеметов.

Пулеметов в людском воображении просто не могло не быть. На деле ни одного пулемета не запечатлели многочисленные фотографии тех лет, ни один священник не палил из них, вопреки соответствующим журнальным карикатурам. Описан случай, когда толпе померещился в чердачном окне не только пулемет, но и «фараон»47. Задним числом сочиняли коварные правительственные планы:

…Тактический план действий Протопопова сводился… к вызову частичных беспорядков в столице, чтобы затем, не дав рабочим возможности сорганизоваться в сплотившиеся массы, расстрелять их по частям. Департаментом полиции были сфабрикованы листки и прокламации, призывавшие рабочих, якобы от имени члена Государственной думы Милюкова, идти к Таврическому дворцу. Провокаторский план правительства сразу же был обнаружен, и лишь небольшая часть рабочих… забастовала в день 14 февраля… 48

Писали также, что «Протопопов, ожидая погромов, приготовил для него пулеметы, бомбы… Но народ вышел на улицу не для погромов…»49. Писатель А. Зарин (некогда левый, в войну – патриот, воспевавший монаршую благотворительность) уверял, что

пулеметы были доставлены 11 января из Ораниенбаума и размещены по чердакам и на крышах намеченных по плану домов в тех улицах, по которым ожидалось движение рабочих… Городовым были обещаны громадные оклады, по 60 и 100 руб. в день. В ночь с 24‑го на 25‑е число пулеметы вновь были расставлены по намеченным местам.

В Москве говорили, что местные полицейские якобы были вооружены 800 пулеметами50. Но С. П. Мельгунов позднее пришел к выводу, что «„протопоповские пулеметы“ существовали только в воображении современников». С чем были связаны тогдашние фантазии? Предложения об использовании против бунтовщиков пулеметов периодически появлялись в верхах еще в 1915 году. Осенью 1916 года некоторые правые деятели предлагали ввести в обеих столицах военное положение, снабдить гарнизоны пулеметами, закрыть левые издания. Эти по-своему резонные предложения, раздутые слухами, были приняты за реальные правительственные планы. Со своей стороны, городские низы люто возненавидели полицейских за то, что они не подлежали отправке на фронт. Отсюда «правдивые» сообщения о том, что министр внутренних дел А. Д. Протопопов попросил начальника Петроградского военного округа генерал-лейтенанта С. С. Хабалова переодеть полицию в армейские шинели с провокационной целью. На деле все, что смог сделать Протопопов накануне революции, – «обойти все посты»51.

Другой особенностью февраля – марта стала «автомобильная революция». «Орудие прогресса и культуры – автомобиль – стал эмблемой революции», – гневно комментировали консервативные современники событий. Как и в Петрограде, в Москве появились автомобили с солдатами «с ружьями и саблями наголо». Протоиерей И. И. Восторгов, человек крайне правых взглядов, описывал их так:

Офицеры едут на автомобилях, на автомобилях красные флаги. Офицер, стоя на автомобиле, гордо держит красный флаг, офицер не из воюющих, спрятавшихся в тыловых организациях купно с жидами, фармацевтами, фельдшерами, со всей сволочью из интеллигенции, со всеми сынами и племянниками тыловых мародеров…

Другой автомобиль, помимо офицеров, был «увешан студентами и курсучками (так мемуарист злобно именовал курсисток. – В. Б.)». В Москве автомобили появились 1 марта:

На Мясницкой толпа, появился грузовик, а в нем солдаты, студенты и штатские, едут потрясая ружьями и шашками. Впереди рабочий высоко поднял… красный большой флаг, на котором написано: Долой старое правительство! Да здравствует новое!.. За первым автомобилем второй, третий… 52

Некоторым казалось, что автомобили направляют движение толп. «По Садовой выезжает автомобиль, объявляющий, что за ним идут с музыкой вновь присоединившиеся три полка. Дикий энтузиазм. Затем встречаем с музыкой хорошо выстроенную юнкерскую школу… – свидетельствовал С. П. Мельгунов. – На автомобилях вместе с рабочими и солдатами изредка офицеры…»

По-своему увидел автомобильную революцию будущий матросский вождь П. Е. Дыбенко:

По улице промчались два грузовых автомобиля с вооруженными рабочими, студентами, женщинами. Стрельбой полицейских автомобиль был вдруг остановлен. На автомобиле падает раненая женщина. Остальные быстро выскакивают, прячутся за автомобиль и начинают отстреливаться. Кто-то около автомобиля возится с пулеметом и не может с ним справиться. Подбегаю, схватываю пулемет и открываю стрельбу по полицейским. А из‑за заборов и угла улицы в полицейских летят камни и поленья. Через несколько минут полицейские сдаются. Двое из них убиты.

Трудно понять, что Дыбенко видел, в чем принимал участие, а что, сам того не замечая, присочинил. Именно так, мешая реальное с воображаемым, воспринимали события очень многие.

В Москве заговорили о том, что в Петрограде околоточных и городовых убивали и сбрасывали с мостов в незамерзшую воду. То и другое действительно имело место, однако в самой Москве: с Яузского моста был сброшен помощник пристава, убивший двоих рабочих. Заодно расправились с городовым. И толпа, и защитники старого режима вели себя отчаянно, но неуверенно. Говорили, что небольшого числа преданных старой власти солдат было бы достаточно, чтобы повернуть ход событий. Но таковых не осталось.

Каждый видел в происходящем то, что хотел увидеть. Так было по всей России. «Думают, гадают, пустить или не пустить нос по ветру, и по какому направлению», – так описывала 3 марта состояние обывателей газета «Оренбургская жизнь».

С автомобилями связаны по-своему символичные явления. С началом войны частные авто были реквизированы в пользу армии, однако скоро было замечено, что в них разъезжают дамы сомнительной репутации и жены военачальников. Теперь ситуация изменилась: «мотор» стал символом устрашения одних, объектом восторга других. «Очень принято – двум солдатам помоложе лежать с ружьями в позе прицела на колесных крыльях… грузовиков, – комментировал А. Н. Бенуа. – Так более картинно, в этом больше показной удали». Действительно, сохранились фотографии, иллюстрирующие это свидетельство. Вместе с тем непонятно, что хотел сказать Ю. П. Анненков (человек наблюдательный, художник эклектичный и яркий), изобразивший красный автомобиль, падающий то ли в невскую воду, то ли в пропасть.

У А. В. Тырковой сложилось впечатление, что солдаты считали автомобили чем-то вроде революционной награды. Петроградский Совет с самого начала уделил большое внимание реквизиции автомобилей – с их помощью рассчитывали оперативно подавлять оставшиеся очаги сопротивления. На деле машины иной раз захватывала пьяная молодежь, которую приходилось разоружать. Сдерживаемое дисциплиной неосознанное солдатское недовольство выплеснулось неуправляемым озорством. Действительно, сохранились фотографии, иллюстрирующие это свидетельство. М. М. Пришвин писал:

…Мчится автомобиль с красным флагом с солдатами, пулеметом, и барышня там зачем-то сидит, и косичка у нее маленькая, маленькая рыженькая. «Ура!» – кричит, а из автомобиля стреляют: салют.

Революционеры самоутверждались в соответствии с символикой времени; боязливым обывателям оставалось только демонизировать происходящее.

Революциям, чтобы распалить себя, нужен сильный, коварный и вездесущий враг – его образ создавали слухи. В дни революции среди демонстрантов распространилось поверье, что полиция стреляла по ним из пулеметов, да еще и с крыш и чердаков домов. Последнее ничем не подтверждается, большинство полицейских чинов пулеметов в глаза не видели, тащить «максимы» и «льюисы» на крыши было проблематично. Со временем последовали беллетристические выдумки: «на некоторых автомобилях приходилось видеть штук по шесть пулеметов, отнятых у „фараонов“ и снятых с чердаков». Затем последовала перверсия воображения. 2 марта газеты сообщали, что «появился в Петербурге некий „черный автомобиль“, …стрелявший в прохожих чуть ли не из пулемета». В начале апреля «Огонек» поместил рисунок полицейских, захваченных на чердаке (правда, без пулеметов), а рядом рисунок «черного автомобиля», якобы стрелявшего «в милицию и народ». За этим стояло желание придать свергнутой власти черты дьявольски-изощренной и могущественной репрессивности.