Если бы стены могли говорить… Моя жизнь в архитектуре бесплатное чтение

В чем скрыт личный, глубинный источник творчества? Невероятная книга Моше Сафди великолепно отвечает на этот вопрос.

Стивен Гринблатт, лауреат Пулитцеровской премии

Сафди творит здания, которые невозможно забыть. Мемуары Сафди так же незабываемы, как и все, что он создал из камня, цемента и стали.

Саманта Пауэр, экс-представитель США при ООН, автор 4 книг

Рассказы Сафди о его проектах, от Музея истории Холокоста в Иерусалиме – здании, встроенном в гору, «которое проходит через нее, как шип», – до Marina Bay Sands в Сингапуре, сочетают убеждения интеллектуала с рассуждениями о влиянии пространства, света, звука, земли и воды.

New Yorker

Кто бы мог подумать, что один из ведущих архитекторов в мире так увлекательно и тепло сможет рассказать о своей жизни и объяснить, чего он стремится достичь?..

Air Mail

Как показывают эти с теплотой написанные мемуары, идеи, касающиеся прав человека, социализации и доступа к природе, по-прежнему составляют основу философии города и архитектуры Сафди даже сейчас, когда ему уже за восемьдесят.

Globe and Mail

Информативно и увлекательно… Свободный от терминов монолог о многих успехах и неудачах архитектора, который создает проекты по всему миру.

Quill & Quire

Очень интересный, преимущественно хронологический обзор карьеры Сафди.

Architectural Record

Чудесно!.. Простым и понятным языком Сафди формулирует свою философию художника и блестяще отстаивает архитектуру как средство выражения истины и красоты.

Publishers Weekly

Сафди обладает даром рассказчика. Он красноречиво объясняет, как архитектура может улучшить общество или место, и как она может служить общественному благу.

Дуглас Джонстон, Winnipeg Free Press

Содержательные, трогательные мемуары об архитектуре, творчестве и жизненном предназначении.

Kirkus Reviews

Мемуары, сопровождаемые манифестом об ответственном, тщательно продуманном проектировании.

Cultured

Знаменитый архитектор размышляет о своей жизни, о проектировании знаменитых зданий, таких как Habitat’67 в Монреале и Marina Bay Sands, и ратует за архитектуру, которая сосредоточена не только на красоте, но и на социальных функциях.

New York Times Book Review

Моше Сафди продолжает заниматься архитектурой в самом чистом и полном смысле этого слова, не обращая внимания на моду и стремясь придерживаться идеалов и идей мирового масштаба.

Президент Бостонского общества архитекторов Эмили Грандстафф-Райс – в своем письме о выдвижении Моше Сафди на Золотую медаль

Американского института архитекторов

Moshe Safdie

IF WALLS COULD SPEAK

My Life in Architecture

© Moshe Safdie, 2022

© Левензон С.М., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024

КоЛибри®

Введение

Одна неделя из моей жизни

Купание в бесконечном бассейне, Marina Bay Sands, Сингапур, 2010 г.

Офисы Safdie Architects располагаются в четырехэтажном производственном кирпичном здании конца XIX века постройки. Это неприметный объект в одном из переулков Сомервилля, штат Массачусетс, в пятнадцати минутах ходьбы от Высшей школы дизайна Гарвардского университета. В разные годы здесь были производство плетеных изделий, оптовый склад виноторговли, автосервис. Наша компания въехала сюда в 1982 году. Мы расчистили внутреннее пространство здания, но его внешний вид сохранили в основном нетронутым. Кирпичное строение поддерживает каркас из массивных деревянных балок и колонн с элегантными чугунными капителями – самыми верхними характерными элементами, формирующими соединение между колонной и балкой. Большие, разделенные на части окна в стальных рамах подчеркивают кирпичную кладку снаружи. Мы расширили свои владения, добавив с задней стороны три эркера, и надстроили четвертый этаж. Когда мы купили это здание, тут и там на его внешних стенах зеленел плющ. Сегодня оно полностью увито плющом, бостонским и обыкновенным, так что кирпичная кладка с улицы совсем не видна. При дуновении легкого ветерка кажется, будто здание дышит. За окном моего кабинета под сенью плюща устроил себе логово енот. Большую часть дня он спит за оконным стеклом, и его присутствие успокаивает.

Однажды в начале 2020 года, в четверг утром, я приехал в офис на машине, за пять минут добравшись сюда от своего дома в Кембридже. В этот раз я вернулся в офис на целых две недели, что бывает редко. Через два дня я опять уеду. Хотя наш головной офис находится в Сомервилле, в последние годы большая часть работы ведется в Азии. Пандемия быстро нарушила наши привычки, но не саму работу. Мы с коллегами только что побывали на официальном открытии «Жемчужины Чанги» (Jewel Changi), торгово-развлекательного комплекса аэропорта Чанги, расположенного в центре широкого тороидального стеклянного купола, закрывающего террасы тропического леса. Каскад дождевой воды – самый высокий крытый водопад в мире – непрерывно падает из отверстия на вершине купола. На церемонии открытия ленточку перерезал премьер-министр Сингапура. Он весьма восторженно отозвался о дизайне. К празднованию присоединились сотрудники моего офиса и моя семья. Мы также отпраздновали свадьбу нашего партнера Харона Лубина и Хелен Хан, тоже архитектора, на фоне водопада. Харон был одним из двух руководителей проекта Jewel Changi. В Сингапуре мои семья и коллеги останавливались в Marina Bay Sands – эту береговую застройку также спроектировала и построила наша компания; комплексу уже 10 лет, и он стал достопримечательностью Сингапура. Если вы смотрели «Безумно богатых азиатов», то вы видели Marina Bay Sands – место действия во многих сценах фильма. Открытие комплекса Jewel Changi стало кульминацией шестилетних усилий. Сотни тысяч людей пришли в Jewel Changi на спокойную церемонию открытия и продолжали приходить потом. (В первые 6 месяцев ее посетили 50 млн человек.) В офисе после нашего возвращения царило ликование.

Помещение в Сомервилле приятно в любой день, при любых обстоятельствах: оно спроектировано так, чтобы поддерживать и укреплять дух товарищества, который необходим такой компании, как наша, и при этом сдержанно демонстрировать наши достоинства. От стеклянных парадных дверей посетителю, идущему по переходу, открывается вид на внутреннее пространство здания, вплоть до задней стены, где разливается мягкое сияние естественного света. Внутренняя часть просторна и многослойна: мостики и открытые лестницы обеспечивают беспрепятственный обзор. Отовсюду на любом этаже видно, что делается в остальной части помещения на этом уровне, а из различных мест на любом этаже можно увидеть участки других этажей. Интересно, что бы сделал из этого места художник Мауриц Корнелис Эшер?..

Крытый водопад в Jewel Changi, Сингапур

Вы входите в здание там, где на самом деле расположен второй этаж: посетителю кажется, будто это первый этаж, но ниже есть еще один уровень, где находятся наши служебные помещения, а его большую часть занимает макетная мастерская – место, где я бы с радостью проводил много часов в день. В вестибюле на стенах висят фотографии некоторых наших знаковых проектов: Jewel Changi и Marina Bay Sands; Музея американского искусства «Хрустальные мосты» в Арканзасе, выполненного по заказу Элис Уолтон; Habitat’67, жилого комплекса в Монреале, спроектированного к Всемирной выставке 1967 года «Экспо-67» – с этого проекта моя карьера резко пошла в гору. Но по соседству также расположены фотографии Музея истории Холокоста Яд Вашем в Израиле, культурного центра Скирболла в Лос-Анджелесе, штаб-квартиры Американского института мира в Вашингтоне, округ Колумбия, и Центра наследия хальса в Пенджабе, Индия. Также в холле много фотографий восьми новых башен, которые были только что построены в Чунцине, Китай, на стрелке, где встречаются две великие реки, – эти здания обозначили новые границы центра одного из крупнейших городов мира.

Второй и третий этажи состоят преимущественно из открытых чертежных зон, перемежающихся с моделями как законченных проектов, так и тех, что в силу различных обстоятельств так и не были реализованы: например, Коламбус-Серкл в Нью-Йорке (гнетущая история) и Национальный музей Китая, многообещающее предприятие, которое потерпело неудачу по не вполне понятным для меня причинам. Чертежный зал – теперь это анахроничное название для пространства, заполненного компьютерами, где никто, кроме таких старожилов, как я, не чертит карандашом или пером. Почти все в Safdie Architects работают в общем пространстве, разделенном низкими перегородками. В некоторых отсеках у компьютеров по два или три монитора. Я люблю физические модели – на самом деле мне они необходимы, – но в офисе почти все чертежи создаются именно с помощью компьютерного проектирования, когда изображения можно вращать, переворачивать и всячески ими манипулировать.

Мой кабинет (уединенный, если не считать енота), где я могу проводить встречи и небольшие конференции, находится на третьем этаже. Одна стена заполнена книгами и игрушками, вдохновленными нашими проектами, – в их числе LEGO-версия Marina Bay Sands. Стена за моим столом увешана фотографиями детей и внуков. Моя дочь Тааль с семьей в Мачу-Пикчу. Мой сын Орен с семьей в Египте. Мои дочери Кармелла и Ясмин в Иерусалиме. Моя жена Михаль на обложке Newsweek 1973 года. Есть фотография, на которой я показываю исторический музей Яд Вашем Бараку Обаме, в те времена еще молодому сенатору. И карикатура из New Yorker, беззлобно высмеивающая Habitat’67. Большую часть дня я провожу не в своем кабинете, а перехожу от стола к столу, встречаюсь с одной группой за другой, показываю наброски, сделанные накануне вечером или привезенные из поездки, или сижу с коллегой за монитором компьютера и наблюдаю, как разрабатывается замысел и какой вид он приобретает в трехмерном изображении.

Наши офисы в помещении бывшей фабрики и склада в Сомервилле, Массачусетс, непосредственно над железной дорогой из Кембриджа

Самый верхний этаж состоит из очень большого конференц-зала, из которого виден силуэт делового центра Бостона. Зал вмещает сорок человек. Мы построили его, когда работали над проектом Marina Bay Sands, узнав нечто важное о культурном разнообразии и разных стилях ведения бизнеса по всему миру. В ходе реализации гигантских проектов в Азии, подобных Jewel Changi и небоскребам в Чунцине, на встречи будут приезжать клиенты – представители разных народностей, и существует иерархия, которую нужно уважать. Есть люди, которые должны участвовать в каждом совещании. Элементы процесса могут быть столь же священны, сколь и непонятны. Это не похоже на мозговой штурм с набросками, сделанными в кофейне на обратной стороне салфетки.

Моя жена Михаль Роннен Сафди, 1973 г. Журнал отмечал 25 лет со дня создания Государства Израиль

Сегодня мы встречаемся с представителями еще одной незнакомой культуры – командой из Facebook (ныне Meta)[1], прилетевшей из Менло-Парка, Калифорния. Мы только что закончили большую модель нового комплекса, который Марк Цукерберг намерен построить на месте штаб-квартиры корпорации. Модель Project Uplift, как Meta/Facebook называет комплекс, представлена в масштабе 1:240, ее размеры около 2,1 м в длину и 1,2 м в ширину. Проект выиграл конкурс, завершившийся всего три месяца назад. Перед нами стояла задача соединить два существующих кампуса корпорации с предполагаемым третьим. Пространство между ними не пустовало – оно включало скоростные шоссе, болота и часть городской застройки, – нужно было все это как-то связать. А новый кампус должен стать многофункциональным, объединив в себе не только офисный комплекс, но и гостиницу, и сквер. В конце концов наша команда выиграла конкурс, разработав проект, который включает эллиптический парк, нависающий над пространством и соединяющий главные сооружения, а также площадку с садом под куполом – «Форум» – для конференций и общественных программ. К настоящему времени в процессе работы, продолжающейся несколько месяцев, для Цукерберга уже проведены две презентации. Обе встречи стали короткими, им предшествовало напряженное планирование, и они были назначены на очень небольшие окна в его расписании. В конференц-зале на столах были подготовлены модели и чертежи. Цукерберг осмотрел их все и сосредоточился на самом необходимом.

Сегодня с группой инженерно-технических работников компании мы обсуждаем более подробно план «Форума», а также решение вопросов, касающихся согласований с местными и федеральными органами власти Калифорнии. Согласования – проведение проекта через лабиринт строительных норм и правил, законов о зонировании и различных общественных советов, которые в разных местностях отличаются, но везде сулят сложности, – это большая и неблагодарная часть работы, которую делает каждый архитектор. И это лишний раз напоминает о том, что архитектура не существует в каком-то абстрактном, неземном измерении, где полубоги размахивают своими волшебными палочками. Архитектура связана с реальными местами, населенными реальными людьми.

Встреча с Meta/Facebook заканчивается после обеда. Время после полудня я провожу в чертежных зонах, чтобы встретиться с разными группами. Некоторые работают над строительно-технической документацией медицинской школы, которую мы строим в Сан-Паулу, Бразилия. Мы только что получили образцы материалов с места, и необходимо пересмотреть некоторые детали конструкции покрытия из стекла и стали, разработанного и произведенного в Германии. Другая группа работает над новым жилым комплексом в Кито, Эквадор. Мы уже представили общую концепцию и получили одобрение, и теперь начинается этап эскизного проектирования. От инженеров получены новые данные с различными вариантами улучшения геометрии. Через зал наша команда по дизайну интерьеров компонует образцы и цветовые гаммы ковров, кафеля и дерева для больницы, которую мы строим в Картахене, Колумбия. Потом мы рассматриваем палаты, приемные и рестораны.

Встреча с клиентами в нашем офисе, 2019 г.: рассмотрение проекта нового кампуса для Meta/Facebook, строительство которого планируется в Менло-Парк, Калифорния

К пяти часам я возвращаюсь за свой рабочий стол. В электронном почтовом ящике начали накапливаться письма, и на некоторые нужно срочно ответить – это запросы из наших офисов на местах в Сингапуре, Шанхае и Иерусалиме. В любое время наше бюро занято проектами стоимостью несколько миллиардов долларов, и эти проекты находятся на разных этапах разработки. Проекты распределены в двенадцати часовых поясах, каким-то образом со всем этим справляется команда из восьмидесяти человек в Бостоне и из двадцати-тридцати человек в офисах на местах. Я отвечаю на письма с учетом срочности, часто добавляя наброски, чтобы детально проработать вопрос или объяснить мой более масштабный замысел. К семи часам я уже дома, раньше, чем обычно, чтобы спокойно поужинать с Михаль. Я рассказываю о событиях дня; Михаль слушает и дает советы. Хорошим новостям она радуется, а из-за плохих расстраивается даже больше, чем я. Наша жизнь и работа (Михаль – фотограф) тесно переплетены.

Пятница – последний день перед длительной поездкой. Как всегда в такие дни, торопливо стараемся проверить все, что надо сделать. Мы напряженно работаем над презентацией, которую я собираюсь провести в Сингапуре для Управления по перепланировке города (Urban Redevelopment Authority, URA) – это касается большой пристройки к Marina Bay Sands. 3D-принтер загружен до предела, как и макетная мастерская: там заканчивают модель и готовят ее к поездке. Почти все видели архитектурные модели, но лишь немногие задумывались о том, что приходится делать, чтобы безопасно переправить большую модель через половину мира. Надо изготовить не просто ударопрочные контейнеры с большими окнами для досмотра на таможне, а также для того, чтобы операторы багажных служб видели, что содержимое действительно хрупкое. Искусство упаковки представляет собой в данном случае одну из форм архитектуры.

Marina Bay Sands, воспроизведенный в LEGO

Для меня еще с первых дней в архитектурной школе, а потом в период ученичества у Луиса Кана макетная мастерская всегда была волшебным местом. В нашем бюро семь специалистов все рабочее время напряженно трудятся над созданием учебных моделей, моделей для презентаций, макетов – как в больших, так и в малых масштабах. Некоторые модели зданий настолько большие, что можно, засунув голову внутрь, рассматривать интерьеры. В других моделях воссоздаются целые городские районы или неровный сельский ландшафт для того, чтобы показать здание в окружении. Осматривая макетную мастерскую, я вижу пилы и дрели, камеры покраски, 3D-принтеры, лазерные резаки, листы древесины и пенопласта и разноцветный пластик. В шкафах со множеством ящичков стоят крошечные фигурки людей и крошечные эскалаторы в различных масштабах, крошечные машинки, лодки и самолеты. Здесь есть материал для подстриженных газонов и кустарников пустыни, пресной воды и океана, а также самых разнообразных кустарников и деревьев: осины, дуба, клена, веймутовой сосны, пальмы. В своих проектах мы стремимся к экологической стабильности и к объединению архитектуры, места строительства и растительности в единое целое, а для этого необходимо, чтобы модель полностью описывала как здание, так и ландшафт. Ящички шкафов наполнены материалом, который помогает нам добиться этой цели.

Вечером (семь часов вечера в Бостоне – это восемь часов утра следующего дня в Сингапуре) у нас видеоконференция, посвященная пристройке к Marina Bay Sands, с использованием сервиса Webex. С помощью такой формы видеоконференции можно проецировать изображения, чтобы их видели все участники, а во время встреч рисовать и переделывать их иными способами. Позднее, весной 2020-го, когда будет введен карантин из-за пандемии, видеоконференции помогут продвижению наших проектов по всему миру точно по графику. Сегодня в видеоконференции участвуют представители клиента, наш архитектор-компаньон из Сингапура и проектные группы из Нью-Йорка, с которыми мы работаем. Мы обсуждаем, как пройдет встреча во вторник в Сингапуре: чего нужно остерегаться, какие вопросы и какие задержки могут возникнуть.

На следующий день мы с Михаль летим в Нью-Йорк, чтобы пересесть на рейс Singapore Airlines до Чанги. Пару часов между рейсами мы проводим с нашим двухлетним внуком Джином, сыном Кармеллы. Перелет в Сингапур от места отправления до места прибытия очень долгий – без малого сутки. Я устраиваюсь в самолете, совершающем беспосадочный восемнадцатичасовой перелет из Ньюарка, Нью-Джерси, чтобы провести в пути почти все воскресенье. Как всегда, я много работаю и много читаю. Делаю наброски в своих блокнотах – это практика, которой я следую на протяжении 60 лет. У меня накопилось более двухсот таких блокнотов, которые последовательно пронумерованы, еще с начала 1960-х. Во время долгих перелетов я обычно смотрю фильм. На рейсах Singapore Airlines доступно множество иностранных фильмов, и я всегда ищу европейские или азиатские киноленты, которые вряд ли встретятся в кинотеатрах Бостона или даже Нью-Йорка. Во время этой поездки я смотрю изумительный польский фильм «Холодная война» Павла Павликовского. Я сплю по меньшей мере восемь часов – это необходимо, поскольку я начинаю работать сразу же после приземления. Я пользуюсь необходимой роскошью полета бизнес-классом и, проведя десятки лет в поездках в креслах, в которых невозможно спать, даже если путешествуешь бизнес-классом, безмерно рад, что в этих долгих перелетах есть удобные места для сна. В некоторых самолетах предлагаются даже каюты.

Мы приземляемся рано утром в понедельник по сингапурскому времени. Я всегда удостоверяюсь, что в отеле, где мы остановимся, работает бассейн, потому что стараюсь плавать каждый день. В Бостоне в теплое время года, и даже не в очень теплое, как в конце сентября, я плаваю по утрам в озере Уолден в Конкорде – это красивое место, да и дисциплину нужно соблюдать. Во время этой поездки, после заплыва в бассейне отеля, я готовлюсь к встрече с представителями Управления по перепланировке города. Затем, в полдень, мы устраиваем репетицию. К двум часам дня мы собираемся на совещание с чиновниками из правительства: проводим презентацию, обсуждаем, получаем информацию и предложения. У нашей компании долгая история успешного сотрудничества с URA. Мы разделяем позицию Управления относительно роли градостроительного проектирования: объединять множество проектов для формирования целостных районов города. Наши взаимоотношения с URA основаны на взаимном уважении, и встреча проходит хорошо.

Вечером мы с Михаль встречаемся за ужином с моим клиентом и ныне близким другом Лю Мунь Леоном, бывшим руководителем CapitaLand, крупнейшего застройщика Сингапура, для которого мы выполнили несколько мегапроектов. Лю, оказавший нам немалое содействие при создании Jewel Changi, в то время руководил аэропортом Чанги, а также возглавлял крупнейшую сингапурскую архитектурно-проектную компанию Surbana Jurong, для которой мы проектируем новое здание штаб-квартиры. Всякий раз, когда я бываю в Сингапуре, один вечер обязательно посвящен встрече с Лю. Мы посещаем разные рестораны и разговариваем на разные темы, от положения в мире до различных видов деятельности, которой мы оба занимаемся. Мы часто обсуждаем прочитанные книги, недавние путешествия и политические события в США, Израиле, Сингапуре и Китае. Лю подтянут и энергичен – он занимается бегом, говорит он очень быстро и импульсивно. Я должен сосредоточиваться, чтобы все понять.

Во вторник мы снова едем в аэропорт: нам предстоит шестичасовой перелет в Чунцин, город в Китайской Народной Республике, о котором мало кто знает, несмотря на то что это муниципалитет с общим населением 33 млн человек. Чунцин – это также место, где находится крупнейший из разработанных и построенных нами проектов: многофункциональный комплекс Раффлз-Сити площадью 1115 тыс. м² на историческом и стратегическом месте – площади Чаотяньмэнь. Здесь встречаются реки Янцзы и Цзялинцзян, формируя клин, немного похожий на оконечность Нижнего Манхэттена, – он известен как Пристань Императора. Это самое символическое место в городе. Проект выиграл конкурс, в котором мы участвовали вместе с CapitaLand, ведущей активную застройку в Китае.

Раффлз-Сити в Чунцине, Китай, 2020 г.: восемь башен на «стрелке», известной как Пристань Императора

Термин «конкурс проектов» кажется простым, но конкурсы отнимают много времени, их проведение стоит дорого, и это неизбежно. В такой компании, как наша, более половины реализуемых проектов добыты в результате сражений с другими компаниями, чьи руководители – мои ровесники, а в некоторых случаях и близкие друзья, как, например, Фрэнк Гери, Норман Фостер, Ренцо Пиано и другие. Большинство таких конкурсов – закрытые, в них участвует ограниченное число компаний из шорт-листа, обычно с вознаграждением, частично покрывающим затраты, но не более 10 % стоимости выполнения работы. На один крупный проект музея в Китае, ради которого мы прошли четыре этапа конкурса, прежде чем проиграли, наша компания потратила около миллиона долларов. Чем крупнее и сложнее проект, тем больше риск и затраты. Для средней или крупной компании почти невозможно, учитывая накладные расходы и издержки, участвовать в конкурсе проектов ради суммы, не доходящей до нескольких сотен тысяч долларов. Некомпенсируемые затраты могут превышать несколько миллионов долларов, когда речь идет, скажем, о конкурсе на строительство крупного международного аэропорта. А динамика может быть коварной: чем амбициознее компания и заманчивей проект, тем больше рычагов у клиента при включении в шорт-лист архитекторов, чтобы заставить их инвестировать в конкурс все больше и больше собственных ресурсов. Мы выиграли примерно половину конкурсов, на участие в которых подавали заявки, но эта статистика вводит в заблуждение: у нас иногда бывает несколько побед подряд, а затем тяжелая череда неудач, которая вызывает уныние и приводит к финансовой нестабильности. Я часто задаюсь вопросом: как знаменитый архитектор Заха Хадид могла многие годы переносить отказы, прежде чем ее карьера расцвела? Это свидетельство ее глубокой и непреклонной убежденности в достижении цели.

К счастью, в Чунцине мы поднялись на верхнюю строчку. Теперь, после восьми лет проектирования и строительства, проект близок к завершению. Уже несколько лет каждые 6–8 недель я путешествую в Шанхай или Чунцин, пересматривая детали, макеты, материалы. В Чунцине я провел на месте строительства бесчисленную череду летних дней при 38-градусной жаре. Я бывал там и в холодные зимние дни. Экстремальный изменчивый климат Чунцина побудил нас создать на пятидесятом этаже закрытую оранжерею, соединяющую четыре из восьми небоскребов, вместо открытого поднебесного парка, подобного тому, что украсил крышу Marina Bay Sands, словно открытое всем ветрам зеленое плоскогорье. Представьте оранжерею как «горизонтальный небоскреб» – лежащую на боку башню высотой 305 м. Вообразите, что Эмпайр-стейт-билдинг, Крайслер-билдинг, Вулворт-билдинг и Рокфеллер-центр собраны в группу в Нижнем Манхэттене и соединены этим горизонтальным небоскребом – это закрытая версия парка Хай-Лайн в трубе на высоте 243 м над уровнем улицы. Оранжерея вошла в Книгу рекордов Гиннеса как самый длинный в мире крытый переход. Здесь, на «стрелке» Чунцина, создается новый вид лесного полога в городе: мы используем новый способ смягчить плотность застройки с помощью высотной «парковой зоны», где могли бы встретиться люди, которых в ином случае разделяли бы множество высоток и поездки на лифтах.

Оранжерея в Чунцине, озелененный крытый переход

Мы приземляемся в Чунцине в 13:00 и сразу же отправляемся на место. У нас всего два дня для того, чтобы обойти огромную территорию. Мы должны осмотреть открытую галерею для розничной торговли, жилые башни, офисы, гостиницу и оранжерею, находящиеся на стадии завершения. На этом этапе наша работа сводится в основном к последним штрихам: регулировке освещения, проверке вывесок, улучшению интерьеров. Все серьезные решения приняты давным-давно. Лифты установлены, и, ко всеобщей радости, в большей части помещений уже работают кондиционеры. Но необходимо все проверять самому. На месте я внимательно смотрю на все широко раскрытыми, как у совы, глазами, чтобы контролировать все – в том числе, например, такую деталь: на листьях растений в оранжерее скопилась почти сантиметровая строительная пыль, а это вредит тысячам только что высаженных деревьев и кустарников. Нужно вызвать армию уборщиков, чтобы они вымыли губками каждый листочек.

Тем же вечером у нас ужин за большим круглым столом с нашей командой, клиентом и многими консультантами, которые присоединились к архитекторам из нашей компании, находившимся на месте строительства последние пять лет. Закончив работу в Чунцине, на следующий день, в среду, после полудня, мы летим в блистающий город Шэньчжэнь, расположенный в материковой части Китая и граничащий с Гонконгом. Две недели назад на открытии Jewel Changi мы встретились с вице-мэром Шэньчжэня и руководителем аэропорта этого города. На самом деле они привезли с собой целую делегацию. Разговор шел о Jewel: о том, что этот комплекс изменил всю систему дизайна аэропорта. Американцы, возможно, сами того не осознавая, привыкли принимать как данность неудобство, унылость, а иногда и просто убогость многих нестандартных аэропортов. Однако в Азии дизайн аэропорта является предметом соперничества: в ожесточенной борьбе за превосходство сингапурский аэропорт Чанги несколько лет держал статус «лучшего аэропорта мира» по версии Skytrax, международной организации, составляющей рейтинг аэропортов, а Jewel представляет собой сооружение, с которым не может сравниться ни один другой аэропорт. Но Шэньчжэнь хотел попробовать. Город недавно завершил строительство нового аэропорта (который много фотографируют) по проекту итальянского архитектора Массимилиано Фуксаса. Встреча в Шэньчжэне касалась вопросов создания комплекса, подобного Jewel, но даже еще более крупного, соответствующего аэропорту. Шэньчжэнь стал первой свободной экономической зоной Китая. Муниципальные власти этой зоны считаются просвещенными, к тому же они амбициозны даже по китайским стандартам, в которых не так много видимых границ.

Как только самолет приземляется, прямо у трапа нас встречает исполнительный директор аэропорта – это всегда хороший знак – и сразу же сопровождает на банкет. К нам присоединяются Харон Лубин и Чару Кокате, партнер из сингапурского офиса нашей компании, которые прилетели несколькими часами ранее. За ужином с кантонскими деликатесами (утка, морские ушки, дамплинги) главный исполнительный директор и председатель совета директоров аэропорта вместе с командой описывают свой замысел: масштабы, планы, видение.

На следующее утро, в четверг, мы совершаем обход и осматриваем участок, отведенный под комплекс. Это будет аэропорт-город: соединение элитных офисов и передовых исследований на основе нашего вдохновляющего проекта, который мы назвали «Кристалл». Затем мы идем еще на один банкет, в этот раз к нам присоединяются официальные представители власти Шэньчжэня. Банкет проходит оживленно и весело, с пылкими тостами, частыми и продолжительными. К счастью, тосты не связаны с употреблением маотая – очень крепкого китайского алкогольного напитка. Возможно, из уважения к гостю или с учетом времени каждый тост сопровождается глотком бордо. Во второй половине дня нас провозят по городу. Это место за два поколения превратилось из небольшого поселка на задворках Гонконга в мегаполис с 12-миллионным населением. Китай никогда не перестает удивлять, так же как его правительство и бюрократические системы не перестают создавать трудности. Но из того, что мы узнали во время нашего двухдневного пребывания в Шэньчжэне, следует, что проект аэропорта, кажется, будет нашим.

Это хорошие новости, но настоящая работа и настоящий риск еще впереди. Если отставить в сторону проектирование, то экономическая сторона занятий архитектурой внушает страх. В США десятки лет назад антимонопольное законодательство запретило архитекторам устанавливать единый прейскурант. С тех пор каждый архитектор обязан заранее обсуждать общий гонорар при получении каждого нового заказа. Для того чтобы оценить, насколько это бессмысленно, представьте деятельность юриста, где оплата в основном почасовая и ее размер включает стоимость работы и накладные расходы (и, конечно, прибыль). Размер гонорара архитектора фиксируется на ранней стадии проекта, и здесь перед нами стоят две противоположные задачи. Для ответственного выполнения работы необходимо уделять ей все положенное время, включая надзор за строительством, и в то же время коммерческий директор компании всегда посматривает на часы.

Стоимость проекта такого масштаба, как береговая застройка Marina Bay Sands, исчислялась миллиардами долларов. Наш общий гонорар за проектирование включал гонорары местных архитектурных бюро, игравших вспомогательную роль, и множества инженеров и специалистов в самых разных областях – от ландшафта до графики и акустики, – эти гонорары даже по самым низким расценкам измерялись девятизначными числами. Количество задействованных в проекте сотрудников архитектурных и конструкторских бюро доходило до пятидесяти человек. На строительство отводились определенные сроки (несколько лет), но порой возникали непредвиденные обстоятельства и, соответственно, задержки. Однажды ураган «Катрина» заставил нашу команду пересмотреть проект здания федерального суда, которое мы проектировали в Мобиле, штат Алабама. Также разрушительные последствия могут иметь инфляция и колебания обменных курсов. Например, когда мы приступили к проекту терминала № 1 международного аэропорта имени Лестера Б. Пирсона в Торонто, наш контракт оплачивался в канадских долларах. В начале проекта канадский доллар стоил 90 американских центов, а в конце – 65 центов, поэтому наш гонорар значительно сократился. По сути, каждая составляющая проекта, подобного Marina Bay Sands, или объекту в Чунцине, или в Шэньчжэне, или публичной библиотеке Солт-Лейк-Сити, – величина переменная: время, люди, материалы, цены и положение в мире, в том числе во время пандемии. И тем не менее от архитектора ожидают, что он будет выполнять обязательства в рамках зафиксированного гонорара и нести убытки, если что-то пойдет не так. Можно заранее обозначить непредвиденные обстоятельства и установить размеры надбавок, а иногда и провести переговоры о пересмотре гонорара, но, учитывая диапазон не поддающихся учету обстоятельств, занятие архитектурой – профессия с высоким риском.

Енот за окном моего кабинета

И в то же время она приносит глубокое удовлетворение. Результаты меняют человеческую жизнь: то, как организована работа, сон и путешествия; то, как люди потребляют ресурсы нашей планеты; то, как они черпают вдохновение из окружающей их искусственной среды. Лишь немногое сравнится с удовольствием, получаемым, когда посещаешь построенный объект, который полностью заселен и функционирует, как планировалось, и слышишь от жителей или работников рассказы о том, как их жизнь изменилась к лучшему.

Во второй половине дня мы за два часа добираемся из Шэньчжэня в аэропорт Гонконга, чтобы прямым рейсом Cathay Pacifci улететь домой. Мы приземляемся в Бостоне в 11 вечера в субботу. С начала поездки прошла неделя. В воскресенье я беру выходной, который провожу с друзьями и за прослушиванием музыки. В понедельник я опять совершаю пятиминутную поездку от моего дома до офиса.

Шелестит плющ. Внутреннее пространство офиса манит светом. Мы возобновляем работу с того, на чем остановились.

Глава 1

Дом на холме

Хайфа в 1940-х годах, вид со склона горы Кармель – таким я знал город, когда был ребенком. Вид похож на тот, что открывается из нашей квартиры

Сейчас, когда мне уже за восемьдесят и я путешествую по миру несколько раз в год, я думаю о долгом странствии, которое невероятным образом привело меня из Хайфы тех времен, когда государство Израиль еще даже не существовало, к приключениям в архитектуре, которые продолжаются для меня уже шестьдесят лет.

Хайфа, ныне израильский город, во времена моего детства входила в состав мандатной территории Палестина, которой управляли британцы по мандату Лиги Наций. В Хайфе находилась штаб-квартира британцев. Город расположен в южной части побережья длинного серповидного залива, на дальнем краю которого, к северу, раскинулся город Акка (Акра) и виден горный хребет Ливан. Хайфа росла по склонам хребта Кармель ступенями. На берегу был порт, построенный и управлявшийся британцами. Портовая территория простиралась вдоль берега к востоку до границы нефтеперерабатывающего завода трубопровода Ирак – Хайфа (с его знаменитыми трубами). Вдоль порта проходил главный проспект центра города, в те времена известный как Кингзуэй, а сейчас улица Независимости. Здесь находились банки и деловая часть города. За этой улицей начинался Нижний город, или Старый город, как его называли. В этих районах преобладала характерная арабская средиземноморская архитектура с узкими улочками и многолюдными базарами. Воздух наполняли ароматы специй и жаренного на кострах мяса. В Нижнем городе была каменная застройка – теплая, средиземноморская, со сводами и куполами. Я с детства любил купола. В этом присутствует, я уверен, духовный элемент – кругообразность символизирует единство, – но есть и практический, эволюционный аспект, о котором я узнал много позже и который внушает благоговение: в пустынных районах, где мало деревьев для древесины, купола из кирпича или камня служат единственной формой для перекрытия большого пространства.

По направлению вверх от Старого города, как тогда, так и сейчас, цвет и характер города меняются по мере подъема. На полпути к вершине, на склонах хребта Кармель находился район Хадар-Ха-Кармель из белых зданий в стиле баухаус. В центре Хадар-Ха-Кармеля располагался кампус Техниона, ныне израильского аналога Массачусетского технологического института. В отличие от яркой, современной простоты баухауса Технион представлял собой увенчанное куполом здание с симметрично расположенными крыльями с полированными каменными аркадами – попытка воссоздать романтический ориентализм в европейской архитектуре. Дальше вверх по склону находились Сады Бахаи, святое место для бахаитов, где похоронен основатель их религии. В юности я считал эти сады самым красивым местом в мире – воплощением рая. Наконец, на вершине, с которой открывался невероятный вид на гавань и город, находилась огороженная территория с озелененными виллами и малоэтажными многоквартирными домами. На вершине горы жили в основном высокообразованные немецкие евреи-иммигранты с утонченными манерами – профессора, квалифицированные специалисты, предприниматели, – которых менее утонченные обитатели района называли yekkes (от акронима для фразы на иврите, означающей «трудно понять»). Над этими людьми потешались – например из-за выраженного акцента, когда они говорили на новом для себя языке, – и в то же время их глубоко уважали. Именно с ними, а также с другими выходцами из Восточной Европы связано появление архитектуры баухауса в Хайфе и Палестине. В теплый полдень из открытых окон их домов звучала классическая музыка. На вершине горы Кармель росло много сосен. До сих пор всякий раз, почувствовав аромат сосны, я думаю о Хайфе. Это по-прежнему красивый город.

Я родился в Хайфе в День взятия Бастилии в 1938 году – через год с небольшим с момента знакомства моих родителей. Мой отец, Леон Сафди, приехал в Хайфу из своего родного сирийского города Алеппо в 1936-м. Он был девятым из десяти детей в семье еврейского торговца. Я никогда до конца не понимал, что привело моего отца в Хайфу. Был ли он сионистом? Старался ли проложить свой путь в семье, где было слишком много конкурентов? Но он приехал в Хайфу и основал собственное торговое предприятие. Он занимался импортом текстиля, высококачественной шерсти и хлопка из Англии и тканей из Японии и Индии для местных рынков.

Моя мать, Рейчел Сафди, урожденная Эссес, была англичанкой, но тоже родом из еврейской семьи с корнями в Алеппо. Бизнес ее отца тоже был связан с текстилем, и на рубеже XX века мой дед с семьей, эмигрировав в Англию, осел в Манчестере, который в то время был международным центром текстильной промышленности. Моя мать родилась в этом городе и воспитывалась как добропорядочная английская девушка. Она сохранила на всю свою жизнь сильный манчестерский акцент.

В 1937-м мама (ей тогда было 23 года) отправилась из Манчестера в путешествие на корабле, чтобы навестить свою сестру Глэдис, которая жила в Иерусалиме. Из Англии корабль прибыл в порт в Хайфе, откуда моя мама намеревалась по суше добраться до Иерусалима. Сойдя на берег, мама почти сразу же познакомилась с молодым человеком, у которого был офис рядом с доками, и через месяц вышла за него замуж. Поскольку вскоре началась мировая война, прошло десять лет, прежде чем мама вернулась в Британию.

Мой отец говорил на арабском, плохо владел ивритом, а образование получил на французском языке, поэтому владел им в совершенстве; мама говорила по-английски и немного по-французски. Так что поначалу у них даже не было надежного общего языка. Я был их первым ребенком, в течение нескольких лет родились еще двое, Габриэль и Сильвия, а Лилиан, четвертый ребенок, появилась на свет, когда мне было восемнадцать и наша семья уже жила в Канаде.

Технион в Хайфе, построенный по проекту Александра Бервальда в 1924 г., – флагман еврейского образования в Палестине

Евреи из Алеппо были широко известны как мизрахим, или восточные евреи, но большинство из них также утверждали, что принадлежат к сефардам, то есть происходят от евреев, изгнанных инквизицией из Испании и Португалии в конце XV века (слово «сефарад» на иврите означает «Испания»). На самом деле в Алеппо жило и множество других евреев, чьи предки никогда не покидали Ближний Восток. Сефарды говорили на ладино (сефардском языке), испанском диалекте, хотя в свое время давние жители Ближнего Востока тоже переняли ладино, и стало трудно провести четкие различия между двумя группами. Еврейский народ строго разделялся на ашкеназов (европейцев) и восточных евреев, а евреи из Алеппо, независимо от их фактического происхождения, принадлежали к восточной группе. Моя семья происходит из города Сафед в Галилее, отсюда и фамилия Сафди, варианты которой (Сафдие, Сафади) также можно встретить среди мусульман, христиан и друзов. Когда-то, в XVI–XVII веках, из-за экономического упадка Сафеда многие евреи переселились из Галилеи на север, в Алеппо.

В Хайфе моя семья сначала жила в трехэтажном многоквартирном доме в стиле баухаус в буржуазном районе Хадар-Ха-Кармель, где проживала основная часть представителей большого еврейского сообщества города. Я ходил в детский сад на территории кампуса Техниона. Помню, с четырех или пяти лет мне разрешали ходить туда одному, а мама смотрела с балкона, как я перехожу улицу Бальфур и оказываюсь в кампусе, до тех пор, пока я не пропадал из виду. В таком раннем возрасте я уже наслаждался независимостью, и это чувство начало проявляться еще ярче, когда я стал подростком, – это знакомо многим израильтянам моего поколения.

Одни из моих самых ранних воспоминаний связаны с началом Второй мировой войны. По вечерам в пятницу на ужин в шаббат мы принимали гостей – солдат-евреев, служивших в австралийской армии. Почти каждую ночь мы спускались в бомбоубежище в подвале нашего дома. Я помню, как с волнением смотрел на привязанные к тросам гигантские серебряные аэростаты заграждения, которые запускали над заливом в качестве препятствия для воздушных атак. Помню поглотительные башни вдоль побережья, выпускающие дым для маскировки нефтеперерабатывающего завода, который был основной причиной, по которой Хайфа становилась первоочередной целью для врага. К счастью для нас, врагами были не люфтваффе, а Королевские ВВС Италии, и хотя итальянцы действительно нанесли несколько ударов, которые причинили ущерб, они не были сокрушительными.

В отличие от Хайфы, Иерусалим во время войны не бомбили. Сестра моей матери, Глэдис, жила в Иерусалиме с мужем и четырьмя детьми. Наша семья, чтобы избежать опасностей на побережье, довольно долго оставалась у них в 1940 году, и именно тогда родился мой брат Габриэль. Путешествие из Хайфы в Иерусалим в начале 1940-х было серьезным предприятием: четыре или пять часов на автобусе по пыльным дорогам с постоянными остановками для перерыва и отдыха у магазинчиков, предлагавших фалафель, апельсиновый сок и сэндвичи.

Торговый центр Хайфы, 1940 г. Очертания многих районов города сформировались под влиянием наплыва архитекторов-модернистов

Мне не нравилось у тети и дяди. Их дом в Иерусалиме был маленьким и тесным, а сами они были очень религиозными и слишком рьяно соблюдали все предписания, в отличие от моей семьи. Дядя, представительный мужчина, однажды предложил мне фунт стерлингов за то, чтобы я не пользовался электричеством в шаббат в течение целого года – это было в те времена, когда за фунт давали четыре доллара. До сих пор вижу ту серебряную монетку в его руке. Но я отказался. Иудаизм и духовное начало в моей жизни тесно переплетены и имеют большое значение, но непримиримая религиозность моих тети и дяди – их попытки навязать ортодоксальность – только усиливали мое сопротивление.

Сам Иерусалим я любил, особенно Старый город с его узкими улочками и ведущими вверх и вниз ступенями повсюду. Я бродил по базарам со стойками для специй и изделий местных ремесленников. Под стать настоящему оркестру языков и диалектов было разнообразие одежд: мусульманки, скромно закутанные в разноцветные хиджабы, британские солдаты в шортах цвета хаки, религиозные иудеи в черном, англичанки в шляпках с цветами. Громкий звон церковных колоколов прерывал призыв мусульман к молитве – в те времена с минарета на молитву призывал настоящий муэдзин, человек из плоти и крови, а не усиленная запись. К Западной стене (Стене Плача), единственным сохранившимся до наших дней остаткам Второго храма, в то время можно было пройти только по переулку шириной около 4,5 м между Храмовой горой и Марокканским кварталом (кварталом Муграби). Для еврея посещение Западной стены, по сути, означало преодоление похожего на каньон прохода через арабский район. Напряженность была осязаемой. Нельзя было предугадать, в какой момент в тебя начнут бросать камнями или случится что похуже. Однако у стены всегда толпились молящиеся иудеи, причем мужчины молились вместе с женщинами, в отличие от дня сегодняшнего. Увидеть стену в перспективе из переулка-каньона было невозможно, поскольку его окружал Марокканский квартал и стена нависала над головой; тогда еще не было широкой площади, благодаря которой в наши дни стена кажется меньше.

За стенами древнего города шумел современный развивающийся центр. Элегантный отель King David с высокими суданцами-швейцарами в великолепных красных тюрбанах взирал на Старый город. С террасы в задней части отеля открывался вид на стены города, Купол Скалы (мечеть Куббат-ас-Сахра) и Масличную гору за пределами города. Улица Бен-Йегуда была наполнена суетой из-за кафе и магазинов.

Мне Иерусалим казался очень космополитичным. Присутствие британцев было неизбежным: чиновники, солдаты, дельцы. Так же обстояли дела со старинной арабской аристократией. Жизнь евреев вращалась вокруг медицинского центра «Хадасса», Еврейского университета и Еврейского агентства, предшественника правительства Израиля.

Мои мать (третья слева) и отец (крайний справа) во время путешествия в Египет, 1938 г.

Путешествие от прибрежных равнин к возвышенности во внутренней части страны давало волнующее ощущение восхождения к Иерусалиму; это точно выражает библейский язык псалмов – «восхождение» к дому Господнему. После того как в 1948 году Израиль обрел независимость и последующие двадцать лет до победы в Шестидневной войне 1967-го Иерусалим был разделен, Старый город оказался недоступен для израильских евреев. Однако в начале 1940-х, когда я впервые его увидел, город был единым. Как правило, мы ездили в Иерусалим два раза в год. Кроме того, каждое лето мы путешествовали из Хайфы в другом направлении – на север, в Ливан. Там жила большая часть наших родственников: они переехали в Бейрут из Алеппо. Еще мы ездили на курорты в горах Ливан[2], такие как Дхур-Шуэйр и Бхамдун. Моя сестра Сильвия родилась во время одной из таких поездок – это была еще одна продолжительная остановка из-за войны. На этот раз состояние тревоги было близко к панике, хотя я осознал это лишь значительно позже. Панику вызвало продвижение Африканского корпуса под командованием немецкого генерала Эрвина Роммеля через Ливийскую пустыню к Египту. Будет ли Палестина следующей?.. Мы оставались в Ливане до сражения при Эль-Аламейне в Египте в 1942 году, после которого успехи английских войск под командованием фельдмаршала Бернарда Лоу Монтгомери ослабили прямую военную угрозу со стороны нацистской Германии.

Наша последняя поездка в Ливан состоялась в конце лета 1947 года. С одной стороны, я знал, что в семье все хорошо. Изобилие было почти осязаемым. Годы войны благотворно сказались на бизнесе – отцу удалось продолжить ввоз товаров, которые отправляли из Индии мои дяди. Родители купили многоквартирный дом на горе Кармель. Мы поехали в Бейрут и купили машину. И не просто машину, а «студебекер-коммандер» 1947 года – первый автомобиль с горизонтально вытянутым багажником, похожим на капюшон. Люди смотрели на это чудо и гадали, в какую сторону оно поедет. Было потрясающе обладать «студебекером» цвета слоновой кости, новый радикальный дизайн которого разработал блистательный Реймонд Лоуи.

Во время этой поездки в 1947 году мы отправились дальше, чем обычно, в сам Алеппо. Это был мой единственный визит в этот город. Наша семья в полном составе, дети и взрослые, загрузилась в три лимузина «крайслер» и отправилась из Бейрута на север, проведать мою хрупкую и миниатюрную бабушку Симбел. Мы посетили древнюю цитадель Алеппо – впечатляющее средневековое строение на месте, которое было укрепленным в течение четырех тысячелетий. Помню, как мои дяди запаниковали, когда увидели на наших с братом рубашках эмблему нашей школы «Реали» с вышитыми на ней словами vehatznea lechet, что означает «поступайте смиренно». Так как надпись была на иврите и обозначала нас как евреев, взрослые боялись выпускать нас на улицу.

Реклама автомобиля «студебекер коммандер» 1947 г. (дизайн Реймонда Лоуи), который мои родители купили в Бейруте

В арабском мире напряженность особенно возросла в последние дни мандата Британии на управление Палестиной. В это самое время страны, входящие в недавно созданную Организацию Объединенных Наций, обсуждали вопрос об образовании Государства Израиль, который имел жизненно важное значение для всех жителей региона. В конце концов дяди срезали с наших рубашек эмблемы и сказали не говорить на иврите на публике. Мы перешли на английский, наш второй язык.

Палестина несколько лет находилась в состоянии гражданского мятежа, когда евреи – борцы за независимость вели партизанскую войну против британских властей. Наша семья была в Иерусалиме в июле 1946-го, когда «Иргун», вооруженная подпольная сионистская организация, которая считала насилие средством убеждения, взорвала бомбу в отеле King David, где британцы устроили свою штаб-квартиру. Мне тогда было восемь лет, и в тот самый момент мы с кузенами стояли у Яффских ворот и смотрели на запад. Мы увидели вспышку, а секунду спустя ужасный звук достиг наших ушей. Десятки людей – британцев, арабов, евреев – были убиты.

ООН согласилась создать независимое израильское государство 29 ноября 1947 года, разделив Палестину, и с этого момента конфликт с британцами расширился до конфликта между евреями и арабами. К весне велась борьба за Хайфу, когда еврейские вооруженные силы – Хагана, ядро израильских войск, – стремились получить контроль над стратегически важным городом, который находился в регионе, предназначенном для еврейского государства. Из нашего дома на склоне горы, выходящем на порт, мы слышали стрельбу. После того как шальная пуля влетела через окно в мою спальню, мы установили защитные стальные листы на веранде и на окнах. Говорят, что после битвы за Хайфу евреи-победители через громкоговорители, установленные на машинах, обращались к арабскому населению, призывая их оставаться в городе, – такой призыв точно не звучал в других городах во время Войны за независимость. На самом деле лишь немногие арабы остались. У моих родителей были друзья-арабы. Сегодня Хайфа представляет собой одно из наиболее успешных сообществ израильтян-евреев и арабов. Но десятки тысяч арабов, испытывая вполне понятный страх, в 1948 году покинули город, устремившись в арабские города на севере, в Ливане и за его пределами.

Мои воспоминания об этом исходе болезненны. Вместе с друзьями я наблюдал, как многие представители арабского населения собрались и уехали, а потом видел, как евреи из более бедных прилегающих районов зашли в арабские кварталы и начали грабить. Они заходили в дома, выдвигали все ящики и опустошали их. Люди часто уезжали очень быстро, оставляя серебряную посуду и другие вещи. Я видел, как кто-то уносил коллекцию марок. В этом юном возрасте я уже чувствовал, что все изменилось и жизнь становится сложнее.

Помню, как в День независимости, 14 мая 1948 года – мне тогда еще не исполнилось десять, – я пошел в центр Хайфы с друзьями. Родителей с нами не было. Мы присоединились к толпе перед зданием муниципалитета и слушали радиотрансляцию, когда Давид Бен-Гурион в Тель-Авиве провозгласил независимость Израиля. Арабские армии соседних стран вторглись на следующий день. Оглядываясь назад, я нахожу примечательным то, что в период постоянной вражды группка десятилетних мальчишек могла свободно гулять по улицам без надзора.

Школа «Реали» представляла собой элитное учреждение, основанное перед Первой мировой войной, и я посещал представительство этой школы на вершине горы Кармель, а не основной корпус рядом с кампусом Техниона. Моим родителям было непросто устроить меня в школу «Реали»; однажды они рассказали, что меня сначала не принимали, как они думали, из-за того, что мы были сефардами. Как рассказывал отец, он пошел к управляющему Англо-Палестинским банком, с которым вел дела, и попросил его вмешаться, чтобы меня приняли. Я был одним из двух учеников-сефардов, позже нас стало трое, а затем и четверо, когда в школу зачислили моих брата и сестру, Габриэля и Сильвию. Ребенком я никогда не испытывал какой-то изоляции, не говоря уже об откровенной дискриминации, из-за своего происхождения. Но мои родители явно обладали иным опытом и были очень чувствительны к проблеме.

Когда я был подростком лет тринадцати-четырнадцати, я вел себя в школе так, будто забыл, что попал сюда исключительно по чьей-то милости, и особо не придерживался правил и условностей. Я примкнул к ребятам, чья резвость и жизнерадостность граничила с дикостью, и часто создавал проблемы. Мой табель успеваемости пестрел записями наподобие этой: «Moshe lo sholet berucho» – «Моше не способен контролировать свое настроение». Маму постоянно вызывали в школу из-за моих проступков или, по крайней мере, сообщали ей о них. Один раз ученика исключили за какую-то шалость, и остальные посчитали это величайшей несправедливостью. Мы собрались всем классом перед зданием школы и, выстроившись в ряд, побили камнями все окна на фасаде. Всех родителей вызвали в школу, и в конце концов им пришлось оплатить ремонт.

Примерно в то же время, когда я поступил в школу «Реали», я также стал участником движения скаутов, как почти все, кого я знал. Это были не бойскауты, а просто скауты – одно из трех или четырех крупных молодежных движений Израиля, представлявшее собой смешанную группу. К основным молодежным движениям также относились «Ха-Шомер ха-ца’ир», которое придерживалось крайних социалистических взглядов, и группа умеренных социалистов «Ха-Ноар Ха-Овед». Скауты, или «Цофим», олицетворяли самое либеральное крыло социалистов. Участие в скаутском движении, в отличие от принадлежности к школе, я воспринимал очень серьезно, меня привлекали дух товарищества, идеализм и погружение в природу, и очень скоро это стало центром притяжения в моей жизни. Родители меня поддерживали. Для скаутов было обязательным посещать собрания два раза в неделю, первый раз в будни, второй – в выходные, а также ходить в трех- и четырехдневные походы в горы и другие места за городом и ездить на все лето в кибуц в рабочие лагеря.

Я и до этого проводил время в кибуцах: там устраивали летние лагеря, где дети младшего возраста могли поплавать и развлечься, своими глазами увидеть хлев и почувствовать вкус жизни в коммуне. Рабочий лагерь для подростков значительно отличался. Мы жили в деревянных лачугах и ели за длинными столами в общинной столовой. Приходилось вставать в 5 утра и идти на работу, а она была тяжелой: мы копали картошку, делали садки для рыбы, собирали мусор, а также снимали сливы, персики и другие фрукты. Вечером мы бродили по округе. Часто устраивали костры с песнями. У нас в рабочих лагерях были свои мероприятия, но иногда мы встречались с детьми из кибуца, которые жили все вместе, отдельно от родителей. В рабочем лагере каждый по-настоящему становился частью сообщества коммуны. В те времена большинство кибуцев занимались сельским хозяйством; в наши дни в некоторых из них находятся крупные промышленные объекты. Обо всех рабочих лагерях, в которых я бывал, можно сказать одно: вокруг было очень красиво. Например, кибуц Неот-Мордехай к северу от Тивериадского озера (Галилейского моря) рядом с ливанской границей находился в плодородной долине, окруженной горами, а некоторые вершины были покрыты снегом.

Было делом решенным, что после окончания школы мы с друзьями пойдем в армию – в Израиле военная служба обязательна и для мужчин, и для женщин – и запишемся в бригаду «Нахаль» как общинная группа, специализирующаяся на сельском хозяйстве. Было понятно, что после армии группа организует свой кибуц. Лет в пятнадцать я решил, что буду изучать сельское хозяйство, и уже был внесен в список поступающих в сельскохозяйственную школу «Кадури», пансион под сенью горы Фавор. Школа была основана в 1933 году по завещанию филантропа Эллиса Кадури, семья которого происходила из Багдада. Одним из выпускников этой школы был Ицхак Рабин.

Мое будущее оказалось другим. Но, несмотря ни на что, мы с друзьями тех времен остаемся сплоченной группой. Шестьдесят или семьдесят лет спустя мы по-прежнему встречаемся каждые пять лет. Мы понимаем, что нам довелось вместе разделить уникальный момент истории и что когда-то наша группа была центром мира.

Сегодня, будучи архитектором, я действительно «обрабатываю землю», хотя и не так, как я себе представлял. Не помню, чтобы в свои юные годы я осознанно рассматривал архитектуру как предмет особого интереса, и все же, оглядываясь назад, я вижу связь с темами, которые станут основными для моего становления как архитектора. Сады Бахаи, которые находились по соседству, почти как приусадебный участок, внушили мне глубокую и бесконечную любовь к садам и ландшафту. Интуитивно я понимал два архитектурных языка, выраженных в центре Хайфы: вернакулярную средиземноморскую архитектуру, которую можно описать словами «простая, каменная, выразительная, теплая, украшенная куполами», и модернистский интернациональный стиль – «белый цвет, минималистский, холодный, с изогнутыми линиями, формальный». Конечно, я не использовал такие слова, как «язык» или «вернакулярный» в архитектурном смысле, но фиксировал эстетические различия между верхней и нижней частью Хайфы. Тогда я принимал это как должное, но осознавал существование различий, и, вероятно, именно тогда были посеяны семена, которые со временем принесут плоды.

«Я с детства любил купола». Мой первый набросок иешивы «Порат Йосеф» в Иерусалиме, 1972 г.

В начале XX века, когда йишув (еврейское население Палестины) начали обустраивать места для проживания – строить новые города, такие как Тель-Авив, и новые районы, например Верхний город в Хайфе, – они сначала заимствовали элементы романтической ближневосточной архитектуры и возводили здания с арками и куполами. Первоначальный Технион, построенный в 1912 году, был таким местом. Но потом, в 1930-х, из Европы хлынула волна иммигрантов-архитекторов, бежавших от растущего антисемитизма и неизбежно надвигающейся войны. Они были выпускниками Баухауса, обучались в Германии и в Вене и строили целые районы, используя модернистский стиль, который больше нигде в мире не пустил таких глубоких корней. В отличие от Афин, Берлина или Милана, где здания в стиле баухаус стоят вперемешку с более старыми строениями, в Израиле не имелось более старых зданий, с которыми вновь проектируемые могли бы конкурировать. Так называемый Белый город, район Тель-Авива в стиле баухаус, в наши дни внесен ЮНЕСКО в список объектов Всемирного наследия. В этом районе находится около четырех тысяч зданий в стиле баухаус, преимущественно трех- и четырехэтажные многоквартирные дома, а также школы, концертные залы, театры, универмаги. Этот стиль также встречается в кибуцах. Были и некоторые примечательные местные адаптации. В 1918 году британцы издали закон, в соответствии с которым все строения в Иерусалиме должны были возводиться из иерусалимского известняка, мягкого местного материала золотистого цвета, который использовался для строительства с древности. Британские власти надеялись таким образом сохранить гармонию цвета и текстуры в городе. И поэтому в Иерусалиме здания в стиле баухаус выполнены из иерусалимского камня. Я называю эту архитектуру «золотой баухаус».

В Израиле с друзьями-скаутами, 1952 г., кибуц Хульда. Я в нижнем ряду справа

Сегодня в моих детских предпочтениях я нахожу и другие смутные предвестники будущего. Размышляя сейчас о том, насколько высокого мнения я был об отцовском «студебекере», я понимаю, что уже тогда, по-видимому, интуитивно чувствовал дизайн, хотя имя Реймонда Лоуи, разработавшего дизайн обтекаемого локомотива Pennsylvania Railroad S1, логотип нефтяной компании Shell и классическую цветовую гамму и оформление «Борта № 1», ни о чем мне не говорило.

Повседневные нужды жизни в Израиле также давали представление о том, что необходимо общинам для самосохранения. Во время и после Войны за независимость и в первые годы становления Государства Израиль в условиях строгой экономии все нормировалось: по два яйца на человека в неделю, очень мало мяса. Нашей семье было легче, чем некоторым, потому что братья моей мамы, переехавшие из Манчестера в Ирландию – в Дублин, – присылали нам посылки с продуктами. Тем не менее на фоне экономии нас всех поощряли становиться фермерами. И я тоже этим увлекся. Поскольку не все было застроено и превращено в городские районы, мы выращивали овощи на древних террасах вокруг дома. В саду у меня был курятник и 25 кур, которые несли довольно много яиц в день. У меня был ослик и голуби.

Я также держал пчел, очарованный их социальным поведением и архитектурным развитием. Все началось как школьный проект: школа помогла заказать ульи, и я получил из Италии пчелиную семью вместе с инструкциями. Я был абсолютно заворожен социальной организацией пчел и той точностью, с которой они научились возводить свои структуры. В современном пчеловодстве пчелам дают небольшой оттиск воска, но это всего лишь контур гексагональных ячеек – пчелы самостоятельно строят стены сот из выделяемого ими самими воска. Пчелы не примут восковые соты, созданные машиной, – такая архитектура для них недостаточно точна. В те времена я не мыслил категориями архитектуры и не думал о процессе создания материальной конструкции. Гораздо позже я узнал о геометрии, плотной упаковке, платоновых телах и других полезных идеях. Тогда мне просто нравилось пчеловодство.

Еще один школьный проект имел долгосрочные последствия: нам дали задание, связанное с идеей использования сил природы. Все должны были разработать проект. Мы с моим другом Майклом Силигом, который впоследствии тоже стал архитектором, сделали огромную модель, взяв за основу старую дверь размером приблизительно 0,9×2,4 м. Поверхность покрыли глиной и гипсом. Мы создали горы с водопадами и расписали ландшафт, чтобы он выглядел реалистично. Потом мы добавили гидроэлектрические установки и ветряные мельницы для производства электричества. Модель весила тонну. Родителям пришлось нанять грузовик, чтобы привезти ее в школу. Но модель стала сенсацией. Я до сих пор с увлечением работаю в макетной мастерской в офисе – к счастью, мы используем более легкие материалы, чем глина и гипс.

Наконец, когда я думаю о том, что оказало на меня влияние – какие семена гораздо позже дали всходы в виде моей страсти и профессии, – невозможно забыть о моем родном доме. Я родился в трехэтажном модернистском многоквартирном доме. Наша квартира с маленьким балконом занимала второй этаж. Общей лестницей пользовались несколько семей. Когда мне было десять, мы переехали в район на склоне горы, ближе к вершине. Мы жили на третьем, последнем этаже многоквартирного дома на склоне, и в нашу квартиру можно было попасть по мосту из сада; поскольку здание находилось на холме, у каждого этажа был отдельный вход. Из нашей квартиры открывался великолепный вид на город, и в нашем распоряжении была целая крыша, чтобы им наслаждаться.

Моя церемония бар-мицва[3] состоялась на этой крыше в июле 1951 года. Это были времена экономии – на иврите она называлась tzena, – но нашей семье было намного легче благодаря посылкам с фруктами, мясными консервами и другими деликатесами, которые приходили от моих дядей из Ирландии. В 1951 году Ирландия казалась мне страной изобилия – по одному этому можно судить о том, какой была повседневная жизнь в Израиле в те времена.

1951 г., мне исполнилось тринадцать. Наш дом повлиял на мои более поздние представления о том, каким может и должен быть дом

Квартира в доме на склоне расширила мой идеальный образ «родного дома», который дополнялся каждый раз, когда мы бывали в гостях у моей тети, Рене Ситтон, и ее мужа Джозефа, заместителя директора Англо-Палестинского банка. Они жили на вилле на вершине горы Кармель. В доме имелся гараж на улице и огороженный стенами сад с дорожками. Дом, расположенный почти на самой вершине отлогого склона, был одноэтажным, из каждой комнаты открывался вид на пышный зеленый сад и на море внизу. Вскоре я стал считать, что дом моей тети – само совершенство.

Со временем, когда мне было двадцать с небольшим, в моем представлении сложился образ идеального дома, и эти идеи родом из моего детства. Я пришел к выводу, что дом должен иметь собственную территорию – частную и четко определенную, пусть даже маленькую. В нем обязательно должен быть сад, или внутренний дворик, или какая-то иная форма внешнего пространства – переходная зона, создающая связь между закрытым миром внутри дома и миром снаружи. Желательно, чтобы из дома открывался какой-нибудь вид – не обязательно на побережье Амальфи или Гранд-Титон, это может быть вид на сельскую местность, на деревья, на воду, или даже на соседние здания, если они красивы и гармоничны. Много лет спустя все это будет отражено в концепции Habitat.

В новообразованном Государстве Израиль моя семья столкнулась с серьезными трудностями. Мой отец особенно ощутил, что ему, мягко говоря, усложняют жизнь, а если говорить как есть, то намеренно уничтожают. Новое правительство Израиля, основу которого составляла социалистическая партия МАПАЙ, находившаяся под сильным влиянием профсоюзов, душило бизнес отца: не выдавало ему лицензии на импорт, отдавая предпочтение своим союзникам, и требовало долю в его предприятиях. У отца был большой запас товаров – преимущественно тканей, ввезенных до 1948 года, – однако из-за новых форм контроля цен продавать их стало невыгодно. Некоторые конкуренты отца продавали свой товар на черном рынке и хорошо на этом зарабатывали, но отец не имел ничего общего с нелегальными сделками. Отец считал, что к нему все равно относятся как к спекулянту: внимательно за ним следят и причиняют беспокойство всеми возможными способами. Он стал называть правительство «большевиками». Но было также и нечто более серьезное: мой отец считал, что он и его друзья были выбраны в качестве объектов для травли, потому что они сефарды, а также потому, что наш относительный достаток вызывал зависть.

Отца также беспокоило, что в школе «Реали» и в движении скаутов мне внушают идеи социализма. Я действительно считал себя социалистом и был приверженцем движения кибуцев и кооперативного движения, отражавших ценности сионистского социализма, которые были тесно сплетены с нашим образованием. В те первые дни после рождения нового государства меня восхищало, что автобусной компанией может владеть и управлять кооператив и что различные производства – стекольные, сталелитейные, молокоперерабатывающие – тоже кооперативы, которыми владеют сами рабочие. Я видел свое будущее в кибуце. Однажды в родительский день в школе мой отец произнес речь о социалистической идеологии и о том, почему для образовательного учреждения неприемлемо навязывать такую повестку. Должен сказать, к стыду своему, я с тревогой ожидал этого события еще до того, как все произошло, – не только из-за темы выступления отца, но и из-за его недостаточно хорошего иврита и сефардского акцента.

Выборы в Израиле не сулили каких-то послаблений для таких предпринимателей, как мой отец. На первых выборах, состоявшихся в 1949 году, отец активно поддерживал небольшую партию сефардов, которая получила четыре места из 120 в кнессете – израильском парламенте. Один из представителей этой партии стал министром внутренних дел – «символическим министром-сефардом», как сказал мой отец. Во время вторых выборов, в 1951-м, отец поддерживал «Общих сионистов», партию частных предпринимателей, надеясь, что они добьются большего и принесут облегчение бизнес-сообществу. «Общие сионисты» действительно добились большего и получили 20 мест в парламенте, но этого было мало, чтобы сбросить «большевиков из МАПАЙ».

Все больше отчаиваясь, мой отец поехал в Италию – в Милан, чтобы попытаться организовать новое дело. Он разработал планы по созданию в Израиле завода по производству гвоздей и шурупов и, насколько я помню, отослал эти планы на одобрение правительству, а не вернулся домой, чтобы представить их лично. В первые годы независимости эмиграция из Израиля не поощрялась, и это была не просто риторика правительства, а практические меры – например, было очень трудно получить выездную визу. Опасения отца были оправданны: когда профсоюзы узнали о его замыслах, они потребовали 51-процентную долю в новом предприятии, а для отца это было неприемлемо. Для моих родителей настало время принимать трудные решения.

Мама на три месяца отправилась к отцу в Италию; британская подданная, она не испытывала с визой никаких проблем. Так как я был в некотором роде неуправляемым – был груб с братом и сестрой и, как правило, не слушался, когда взрослые старались подавить меня своим авторитетом, – меня оставили с семьей двух учителей из моей школы. С моими более послушными братом и сестрой остался старший кузен.

За те три месяца, что я жил с учителями, я угомонился, начал делать домашнюю работу и неожиданно стал получать хорошие оценки. Когда назначенный трехдневный поход отменили и несколько моих одноклассников решили сесть на поезд и сбежать в Тель-Авив на три дня, я, как ни странно, проявил зрелость и беспокойство о семье, с которой жил, и решил не присоединяться к друзьям в этом приключении.

В начале 1953 года родители приняли решение уехать из Израиля и пустить корни в другом месте. Мама сообщила нам эту новость сразу после возвращения из Милана. Эмиграция из Израиля в 1953 году была серьезным делом. Евреев, которые уезжали, называли yordim – «диссиденты». Это унизительное прозвище было больно слышать. Эмиграция рассматривалась властями как своего рода национальное оскорбление. Билеты на корабль или на самолет нужно было оплачивать из денег, присланных из-за рубежа. Мои учителя из школы «Реали», узнав о нашем отъезде, пригласили маму вместе со мной в школу. Они признали, что в классе я был смутьяном, но сказали, что будут рады принять меня обратно, если я вернусь. Казалось, будто Израиль стремится удержать даже своих неудачников.

Известие о том, что наша семья покидает Израиль, было для меня очень тяжким. Я прочно здесь закрепился и был счастлив. К тому же я жил в просторном доме – а это было доступно в Израиле не всем – и наслаждался комфортом. Но у меня, пятнадцатилетнего подростка, был небольшой выбор. Оглядываясь назад, я могу оценить реальность, о которой не особенно задумывался в то время: какую жгучую боль вызвало это решение у моих родителей. Моему отцу было сорок пять, матери – тридцать восемь. Они были совсем еще нестарыми, но все же переезжать в другую страну в этом возрасте было несладко. Мама начала распродавать имущество. Она оставила рояль «Бехштейн» и часть мебели, отдав их на хранение до тех пор, пока мы окончательно не определимся с местом жительства, – но продала «студебекер». Семейный бизнес был закрыт.

Что касается финансов, то наше положение оказалось более шатким, чем мы ожидали. Отец потратил большую часть своих сбережений, когда его дела пошли плохо, однако он рассчитывал на один резерв. Во время Второй мировой войны, когда мои дяди отправляли товары в Палестину, часть товаров шла в Бейрут, где мой отец основал компанию на пару с кузеном. Отец предполагал, что в Бейруте скопилась значительная часть прибыли, и рассчитывал на эти деньги, пока тратились средства в Израиле. В течение нескольких лет контактов с офисом в Бейруте не было из-за закрытия границы между Израилем и Ливаном с момента объявления независимости. Отец подумывал о том, чтобы в Бейрут для улаживания дел отправилась моя мама с ее британским подданством, но отбросил эту идею – в те времена подобная поездка была для мамы слишком опасной, учитывая ее проживание в Израиле. Уже распрощавшись с Израилем, отец сумел попасть в Бейрут и обнаружил, что кузен истратил все деньги. Резервный фонд отца исчез.

Помимо денежных проблем, был еще один сложный вопрос: куда ехать? Большая часть родственников отца уехала из-за негостеприимной обстановки, сложившейся в Сирии и Ливане, и временно жила в Милане. Они рассматривали различные варианты и остановились на Бразилии. Дело в том, что одного из членов семьи отправили в Южную Америку и он вернулся с лицензией на строительство целлюлозно-бумажного комбината. Поэтому Бразилия оказалась подходящей страной, и многие родственники, объединив ресурсы, отправились в Южное полушарие. Семьи быстро разрастались и процветали, занимаясь производством и банковской деятельностью. В наши дни в Сан-Паулу существует огромный клан Сафди.