Феномен колдовства в Средневековье бесплатное чтение

Jeffrey Burton Russell

Witchcraft in the Middle Ages

© 1972 by Cornell University

© А. А. Ефременко, перевод, 2024

© Издательство АСТ, 2024

Благодарности

Пятнадцать лет продолжается моя работа по изучению средневековой ереси и ведовства, и я не могу выразить словами признательность за помощь и поддержку, которые я получил за это время. Позвольте мне просто поблагодарить всех, кто в беседах, письмах, изготовлением копий или каким-либо другим способом способствовал моему пониманию феномена ведовства: в частности, я хочу поблагодарить тех, кто вносил свой особый вклад в течение последних нескольких лет, пока шла работа над этой книгой. За финансовую поддержку этого исследования я глубоко признателен Мемориальному фонду Джона Саймона Гуггенхайма, Исследовательскому совету по социальным наукам, Американскому совету научных обществ и Исследовательскому комитету Академического сената Калифорнийского университета в Риверсайде. За средства, предоставленные мне на различных этапах исследований, я хочу поблагодарить сотрудников межбиблиотечного фонда Калифорнийского университета в Риверсайде, особенно Хейзел Шупбах, Библиотеку Корнелльского университета, Библиотеку Пенсильванского университета, библиотеку Медицинского института Уэлком, Бодлианскую библиотеку, Британский музей, Фонд Гарри Прайса, Собрание библиотеки Лондонского университета и Института Варбурга. Я особенно благодарен Институту Варбурга за то, что он предоставил мне тихое место для работы в Лондоне.

Среди всех тех замечательных людей, которые оказали мне поддержку своими идеями и советами, я хочу особенно поблагодарить Альфонса Барба, Сону Розу Бурштейн, Кристину Хоул, Малкольма Ламберта, Уилла-Эриха Пекерта, Росселла Хоупа Роббинса, Хью Тревор-Ропера и Уолтера Уэйкфилда. С теплом я вспоминаю студентов на семинаре по истории ведовства, который мы вместе с профессором Роббинсом провели в Калифорнийском университете в 1969 году: это был один из первых курсов по этому предмету, предлагаемых в академическом учреждении. Студенты моего семинара для выпускников, особенно Леон Маккриллис и Марк Уиндем, поспособствовали моему пониманию предмета. Леон Маккриллис, оказавшийся также превосходным научным сотрудником, заслуживает двойного упоминания. Деннис Симпсон, Гэри Вудс и Джозеф Лерой также внесли свой вклад.

Я хочу поблагодарить Уэйланда Хэнда, директора Центра сравнительного изучения фольклора и мифологии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, за его любезность, позволившую мне воспользоваться его обширной картотекой фольклорных мотивов, связанных с ведовством. Спасибо также Клодин Блэк и покойному Орасу Блэку за фотографию, с которой сделан снимок на суперобложке. Cornell University Press – замечательное издательство, и я в долгу перед его сотрудниками.

И отдельная благодарность моей жене и детям, которых слишком мало для ковена[1]: спасибо за то, что позволили мне лично наблюдать за деятельностью демонов.

Джеффри Бартон Рассел

Риверсайд, Калифорния

Глава 1. Понятие ведовства

Чтобы понять феномен ведовства, мы должны погрузиться в мрачные глубины нашего разума. В попытках избежать столкновения с реальностью зла в человеке мы приручили ведьму и сделали ее комичной, надев на нее остроконечную шляпу и посадив на метлу для развлечения детей на Хэллоуин. Наделив ее такими нелепыми чертами, мы можем легко изгнать ее из своих мыслей, а также можем убедить наших детей – и самих себя, – что «ведьм не существует». Однако кое-что все же есть или, по крайней мере, было. Феномен, на протяжении веков занимавший умы людей, от самого неграмотного крестьянина до самого образованного философа или ученого, приведший к пыткам и смерти сотен тысяч, не может быть ни шуткой, ни иллюзией.

И все же если в основе мира и лежит страдание, то в сердце страдания заключена глубокомысленная комедия. Христос – это Бог тех, кто умеет смеяться, и, как отметил Питер Бергер, чувство юмора – одна из христианских добродетелей, позволяющая нам видеть сквозь лицемерие и притворство мира. Осознав, что любая точка зрения относительна, и начав замечать не только чужие глупости, но и свои собственные, мы перестаем относиться к себе с прежней серьезностью. В пугающей, пронзительной комедии Фланнери О’Коннор взрыв пророческого смеха разрушает комфортные иллюзии мира. Ведовство – это человеческая комедия, в которой пророческий дух способен различить безумие, неотъемлемо присущее и соприродное роду человеческому.

Поэтому изучение феномена ведовства имеет фундаментальное значение для понимания человека. Оно проливает свет на теологию. Способствует пониманию индивидуальной и социальной психологии. Оно занимает особое место в истории и социологии идей, в изучении народных верований, в истории социального протеста, в истории Церкви и религиозных гонений. В этой книге, в некоторых смыслах относящейся к области социологии знания, исследуется, почему в конкретное время и в конкретном месте извечная человеческая глупость и порочность привели к появлению феномена ведовства. Нам предстоит ответить на несколько главных вопросов о том, как возник подобный феномен, как он развивался в Средние века, кто и в какой мере признавал его существование.

История фольклора и народной религии помогает нам поместить европейское ведовство в контекст социологии знания. Мы должны оценить, в какой степени этот феномен можно рассматривать как нормальный в плане сходства с верованиями и практиками колдовства в других обществах, например у китайцев или у индейцев племени Навахо, и до какой степени он был ненормальным и несвойственным западному христианскому обществу.

Ведовство также играло важную роль в истории социального протеста. Одновременное появление к концу Средневековья многочисленных движений – флагеллантов[2], танцоров[3], милленариев[4], мистиков и других – указывает на то, что чума, голод, войны и стремительные социальные изменения спровоцировали мощные общественные волнения. Как всегда бывает в обществе, в котором религиозные ценности превалируют, эти движения облекались в религиозную форму. Позднее, когда в западном сознании деньги заняли место Христа одесную Бога, народное недовольство все чаще стало выражаться в экономических формах.

В Средние века социально-религиозные протесты были обращены против Церкви. В истории христианства ведовство – это эпизод долгого противостояния власти и порядка с одной стороны и пророчества и мятежа – с другой. Развитие ведовства в Средние века тесно связано с развитием ересей, борьбой за выражение религиозных чувств за гранью дозволенного Церковью. Иногда борьбой руководили фанатики, чья убежденность в собственной правоте позволяла им оправдывать любые эксцессы, лишь бы они наносили ущерб общественным устоям.

Поскольку любой вызов авторитету Церкви, по средневековым понятиям, был вызовом не только общественному порядку, но и самому Богу, общество вполне естественно реагировало на ересь и ведовство репрессиями. Члены епископальных и светских судов и инквизиционных трибуналов считали себя защитниками Бога. В общем и целом эти люди не были ни корыстными, ни как-то особенно безнравственными; скорее, из-за беспредельной склонности человека к самообману они были ослеплены уверенностью церковников в собственной правоте. Их можно обвинить в «недобросовестности – готовности пожертвовать правом выбора ради ложной необходимости»[5]. Должно быть, не так уж трудно понять, как люди могли пытать и убивать во имя Князя мира[6], если в немецком Дрездене[7] и вьетнамской деревне Милай[8] люди убивали и пытали во имя демократии и свободы. Жестокость нельзя прощать ни мятежнику, ни инквизитору. Понять вовсе не значит простить. Если толерантность доходит до того, что допускает разрушение тех процессов, которые эту толерантность гарантируют, то терпеть это нельзя. Но наша задача – не в том, чтобы осудить фанатика или инквизитора; она в том, чтобы пережить шок, увидев фанатика и инквизитора в самих себе.

Ведьмы олицетворяли собой протест против Церкви в ту эпоху, когда общество и Церковь были неразрывно связаны друг с другом. Современный расхожий образ ведьмы как сутулой беззубой старухи в остроконечной шляпе, на метле и с черной кошкой, безусловно, уходит корнями в прошлое, но этот карикатурный образ не имеет большой исторической ценности. Тем не менее найти более подходящее определение нелегко. Нам не следует искать истинное определение – по причине того, что по своей природе определения являются человеческими изобретениями, которые не обязательно совпадают с реальностью, – но мы вправе требовать, чтобы они были полезными. Наиболее разумным подходом к определению ведовства было бы признание его феноменом: продуктом человеческого восприятия. В таком случае определение будет динамичным, а не статичным, поскольку представления о ведовстве различались очень значительно и часто были крайне неточными в разных культурах и обществах. Наилучшее определение будет учитывать развитие концепции ведовства в Средние века, а также изменения в подходе к этой концепции у историков в недавнем прошлом, что будет рассмотрено в следующей главе.

Магия, религия, наука, колдовство

Чтобы получить относительно точное представление о феномене ведовства, мы должны поместить его в контекст магического мировоззрения, но при этом стоит отделить его от высокой и низкой магии, черной и белой магии и религии. Как не раз отмечали исследователи семантики, наиболее полезный способ работы над определением термина – показать его связь с другими терминами, составляя кластеры из слов, которые можно проиллюстрировать диаграммой Венна. Прилагаемая диаграмма наглядно показывает место ведовства в кластере связанных терминов.

Ведовство представляет собой феномен, находящийся на стыке двух других феноменов: религии и магического мировоззрения. Магия, которая была повсеместно распространена во все времена, в том числе и в нынешнее, принимала различные формы в Средние века. Магию правильнее всего следует понимать не как низшую разновидность науки или религии, а как особое мировоззрение. В древних культурах не делали различий между магией, наукой или религией, или даже между ними и философией, поэзией и искусством; все они были направлены на понимание Вселенной и управление ею. Только в некоторых более развитых обществах произошло постепенное разделение этих функций[9]. Антропологи и историки часто воспринимали магию как своего рода суеверие, но это не объясняло, что такое магия[10]. «Суеверие» – уничижительный термин, обозначающий невежество или даже глупость, и слишком много людей просто применяют его ко всему, во что они сами не верят. Точнее было бы сказать, что суеверие – это убеждение, не согласующееся с последовательным взглядом на Вселенную. Высокая магия, по крайней мере, не была суеверием. Она сформировала целостное мировоззрение, ассоциированное как с наукой, так и с религией – особенно с последней, – но независимое от обеих.

Суть магического мировоззрения заключается в вере в гомоцентрическую Вселенную. Человек – это микрокосм, отражающий макрокосм, поэтому микрокосм, в свою очередь, является проекцией человека. Следовательно, все на свете – звезды, травы, камни, металлы, планеты, элементы и элементали – связаны с человеком, его стремлениями, страстями, желаниями, страхами и даже с его физическим обликом и здоровьем. Любой природный объект и природное явление оказывают непосредственное влияние на какую-либо часть тела человека или на его психику, а действия человека, в свою очередь, могут оказывать влияние на стихии. Все сотворено для человека и по образу и подобию его. Магия – это учение, которое возносит человека к вершинам славы в гораздо большей степени, чем религия или наука; отсюда извечная притягательность магии и ее особая привлекательность для эпохи Возрождения, когда амбиции человека и его способности их реализовать казались безграничными. Так, все предзнаменования предсказывают гибель шекспировского Цезаря; стихии свирепствуют, когда Лир сходит с ума; так размышляет Фауст у Марло:

Ибо нет ничего столь глубокого, или столь далекого, или столь великого, чего не смог бы достичь маг, и нет силы, которую он не мог бы надеяться обуздать.

Подобные убеждения говорят кое-что о людях, которые их исповедуют; вероятно, это люди, которых постигло большое разочарование в жизни и которые обращаются к ритуалам, чтобы воплотить в жизнь свои надежды[12]. Вместе с тем магия – это феномен скорее социальной, нежели индивидуальной психологии, поскольку это мировоззрение обычно передавалось через традицию, черпало свою силу в общественных ценностях и выполняло определенные социальные функции[13].

Разновидности магии, описанные Фрэзером[14] и его последователями, – симпатическая магия, заразная магия и так далее – имеют лишь второстепенное значение для изучения колдовства. Плотно засевшее в массовом сознании различие между «белой» и «черной» магией является творением современных авторов, в основном оккультистов, и редко встречается в истории мировой магии. Позиция средневекового христианства заключалась в том, что вся магия, добрая или нет, является злом, потому что она обращается ко злым духам и противопоставляет себя Богу, пытаясь подчинить себе силы Вселенной.

Намного более продуктивным представляется нам различие между низкой и высокой магией. Связь ведовства с низкой магией прочна; гораздо слабее его связь с высокой магией. Низкая и высокая магия иногда пересекались, но всегда отличались друг от друга. В Средние века такие богословы, как, например, Александр Гэльский, делали четкое различие между divinatio (прорицанием), центральным аспектом высокой магии, и maleficium (порчей), центральным аспектом магии низкой. Низкая магия практична и направлена на получение результата незамедлительно: например, если помочиться в канаву, то можно вызвать дождь; если проткнуть восковую куклу булавкой, можно причинить боль. Высокая магия сродни религиозным, научным и философским спекуляциям и с помощью оккультных знаний достигает понимания, постижения Вселенной и, в конечном счете, контроля над ней.

У этих двух видов магии разная история. В средневековых процессах над ведьмами нет упоминаний об астрологии или алхимии и мало намеков на другие разновидности высокой магии. Адептов высокой магии также редко обвиняли в использовании грубой низкой магии. Эти два понятия имеют разное происхождения. Даже тракт XV века «Молот ведьм», печально известный своими попытками расширить определение колдовства, четко отделяет его от астрологии. Хью Тревор-Ропер утверждает, что в Средние века и эпоху Возрождения два эти вида магии вдохновлялись разными философскими традициями: высокая магия опиралась на идеи платонизма и неоплатонизма, а низкая – на аристотелизм. Поэтому он вынужден также утверждать, что рост влияния высокой магии и феноменальный всплеск охоты на ведьм – не больше чем совпадение. Установить связь между этими явлениями позволяет тот факт, что многие богословы эпохи Возрождения, такие как Дель Рио, проявляли интерес не только к высокой магии, но и к ведовству. Более того, влияние высокой магии на средневековых теологов, как показал Торндайк, было очень велико и в итоге просочилось на уровень инквизиторов и обычных людей, укрепляя магическое мировоззрение и веру в ведовство.

Высокая магия была чрезвычайно изощренной. Точка зрения Конта, согласно которой человеческая мысль развивалась от магии к религии и науке, в настоящее время полностью дискредитирована, поскольку зачастую эти три формы были неотделимы друг от друга, и в любом случае различная степень сложности каждой из них обнаруживается на всех уровнях общества, от примитивного до современного. Идея о том, что примитивное общество обязательно следует считать недоразвитым или неискушенным, была оставлена; также было признано, что высокая магия, отличавшаяся системным характером и значительной сложностью, существовала на протяжении всей истории. Высокая магия в Западной Европе имеет корни в вавилонской нумерологии и астрологии, философских идеях Пифагора и древних греков, а также религиозных традициях Персии, откуда пришли маги[15] (magoi: мудрецы, провидцы, маги). Она проникла в иудео-христианскую традицию и была важным элементом гностицизма и неоплатонизма. «Герметический кодекс», собрание магических писаний, считавшийся очень древним, но на самом деле составленный во II–III веках нашей эры, возник в гностической среде. Этот «Кодекс» лег в основу магической каббалы средневековых евреев и, в свою очередь, средневековой христианской и современной магии. Традиции высокой магии был нанесен серьезный удар, когда в XVII веке Исаак де Казобон обнаружил относительную современность «Герметического кодекса», но она была искусственно возрождена в XIX–XX веках и нашла свое место в кажущемся бездонным арсенале фальшивого и ребяческого оккультизма. В лучшем случае высокая магия стремилась к слиянию с теологией: неоплатоник Псевдо-Ямвлих писал, что общаться с богами можно с помощью магии, а в эпоху Возрождения Джованни Пико делла Мирандола утверждал, что «никакая наука не дает лучшего доказательства божественности Христа, чем магия и каббала»[16]. Руководствуясь не столь нравственными, но столь же возвышенными целями, высокая магия стремилась овладеть Вселенной в эгоистичных целях: это была традиция Фауста и Саймона Клерка из великого романа Чарльза Уильямса «Канун Дня всех святых».

Все разновидности высокой магии исходили из того, что миром управляет Судьба. Ничто не происходит случайно, все в макрокосмосе было создано для человека-микрокосмоса. Поэтому одной из характерных функций высокой магии было предсказание будущего посредством исследования внутренностей, снов, книг, зеркал, костей, чисел, воды, вина, воска и др.[17] Второй такой функцией было исследование природы в попытках понять ее воздействие на человека, оно способствовало изучению трав и растений, камней, животных, небесных светил (астрология) и металлов (алхимия). Алхимия, в которой магия, наука и религия были, возможно, наиболее тесно переплетены, основывалась на идее, что человек может изменить свою духовную природу путем изменения химического состава веществ. Одновременно с семиступенчатым процессом очищения неблагородного металла и превращения его в золото очищалась и душа человека. Третья функция высокой магии заключалась в попытке сконцентрировать космические силы, сосредоточив их в пентаграмме или другом магически определенном пространстве либо подчинив их своей власти, используя их имена в заклинаниях. Латинское слово «incantatio» сначала означало «пение», но позднее стало означать «заклинание»: отсюда происходит и английское enchantment – очарование. Использование слов всегда было неотъемлемой частью как высокой, так и низкой магии; вера в то, что власть над именем предмета – это власть над самим предметом, была широко распространена во всем мире. Как верно заметил нововременной оккультист Элифас Леви, в магии сказать – значит сделать. В иудео-христианской традиции самыми ужасными и могущественными магическими заклинаниями были те, в которых использовали тетраграмматон (YHWH – транслитерация четырех еврейских букв, означавших имя Бога[18]), предпочтительно перевернутый.

Связь высокой магии и религии порой отрицалась, между ними проводились четкие границы. Определение, приведенное сэром Джеймсом Фрэзером, стало классическим: магия пытается подчинить себе силы Вселенной, религия взывает к ним[19]. Шведский теолог Натан Содерблом утверждает: «Сущность религии – это подчинение и доверие. Сущность магии – это дерзкое самовосхваление. Магия не ведает границ своих возможностей; религия, в собственном смысле этого слова, начинается тогда, когда человек чувствует свое бессилие перед лицом силы, которая наполняет его благоговением и страхом… Магия, таким образом, противопоставляет себя религии»[20]. Тиллих отождествляет религию с высшей заботой и видит в ней отклик на откровение Бога, в отличие от магии, которая стремится к контролю и власти. Антрополог Уильям Дж. Гуд выделяет следующие характеристики, отличающие магию от религии: 1) наличие определенной цели; 2) манипулятивная установка; 3) акцент на отношениях «профессионал – клиент», а не «пророк – последователь»; 4) сосредоточенность на индивидуальных, а не на социальных целях; 5) магия практикуется в основном отдельными лицами, а не представляет собой коллективное поклонение; 6) в случае неудачи готовность быстро сменить ритуалы и техники; 7) меньшая эмоциональная вовлеченность; 8–10) сосредоточенность на уклонении от действия природы Вселенной или искажении ее, а не на принятии и следовании ей; 11) инструментальное использование ради реализации конкретных целей[21].

На практике же различия стерты, когда, например, молитвы содержат элементы шантажа (Господи, сделай это для меня, или я не сделаю этого ради тебя). Большинство современных историков религии отвергают идею дихотомии религии и магии. В любой религии есть магическая составляющая; как магия, так и религия рассматривают Вселенную как нечто живое, реагирующее на человека тем или иным образом, по модели отношения «я – ты». Современные антропологи также отрицают различия между магией и религией. Р. и М. Уаксы, например, утверждают, что идея о практичности магии и теоретичности религии несостоятельна ввиду свидетельств обратного у многих народов; идея об индивидуалистическом характере магии и общинном характере религии также признана несостоятельной. Еще одним важным источником путаницы выступает то обстоятельство, что новые религии часто рассматривают практики старых религий как магию: христианство считало язычество, будь то греко-римское, германское или кельтское, дьявольским проявлением колдовства и не признавало различий между магией и религией, существовавших у самих этих народов. Среди древних римлян были те, кто практиковал магию, но не каждый, кто исповедовал римскую религию, практиковал магию. Само христианство едва ли было свободно от магических представлений, высоких или низких. Молитвы использовались как заклинания, Бога и святых принуждали с помощью угроз, таинства использовались в магических целях, и часто люди ждали чудес, не делая различия между ними и магией[22]. Магические элементы содержит в себе схоластическое определение пресуществления, где хлеб и вино, по сути, становятся телом и кровью Христа, сохраняя при этом свойства хлеба и вина. Подобные превращения форм характерны для колдовства: черная кошка «в действительности» является ведьмой, хотя она приняла кошачье обличье.

И все же, несмотря на множество схожих моментов между религией и магией, есть и существенные различия. Церковь в эпоху Средних веков и Возрождения, безусловно, верила, что они есть. Церковь прилагала немалые усилия, чтобы держать в узде магию, высокую и низкую, в то время как естествоиспытатели охотно занимались магическими практиками.

После публикации работы Торндайка никого уже не удивляло существование связи между наукой и магией, гораздо более сильной, чем связь между религией и магией, однако прочность связи все еще не до конца изучена. Удивительный и неопровержимый аргумент выдвинула Фрэнсис Йейтс в работе «Джордано Бруно и герметическая традиция»: он заключается в том, что не только величайшие ученные эпохи Возрождения – например, Марсилио Фичино и Джордано Бруно – практиковали магию, но и сама природа их научных изысканий и их отношение к науке имели магическую составляющую. Следовательно, противодействие Церкви некоторым достижениям естествознания в эпоху Возрождения было неотъемлемой частью ее противостояния магии. В этих ученых-магах христианская вера боролась с магическим мировоззрением, которому она противостояла со времен Симона Волхва[23]; наука в те времена еще не выработала своего собственного мировоззрения и в значительной степени приняла мировоззрение магии.

Это объясняет, почему большинство попыток определить различия между наукой того времени и магией потерпели неудачу. Действительно, некоторые различия существуют. Магия основывается на традициях, а наука – на экспериментах, магия стремится к контролю, а наука – к знанию, объяснения в науке носят материальный, а не духовный характер, а магия часто обращается к сверхъестественным силам. Но даже сегодня эти различия не всегда имеют силу, а в Средние века и эпоху Возрождения тем более: сравнение современной науки со средневековой магией – это ловушка, которой следует избегать. Наиболее релевантное из всех предлагаемых различий могло бы состоять в том, что толкование вещей в магии имеет расплывчатый, общий, неопределенный и оккультный («скрытный») характер, тогда как в науке они основаны, насколько это возможно, на взаимосвязях между чувственно воспринимаемыми фактами[24]. Однако даже великие антропологи и историки науки, такие как Малиновский и Торндайк, считали, что магия – это псевдонаука, поэтому они не могли понять, до какой степени магия предлагала целостный взгляд на мир, который часто разделяли ученые того времени. Различия между наукой и высокой магией или даже между наукой и низкой магией или колдовством зачастую с трудом поддаются определению.

Между ведовством и высокой магией существует тонкая связь. Взывание к космическим силам и контроль над ними часто влекли за собой призыв духовных существ, называемых демонами, либо теми, кто их призывал, либо ортодоксальными христианами, осуждающими эту практику. Каббала, например, содержит подробную демонологию, но каббалистику считали ересью как евреи, так и христиане. Отголоски заклинаний, жертвоприношений, ритуальных таинств, чтения молитв в обратном порядке и другие черты каббалистической высшей магии есть и в колдовстве.

Однако наиболее важной представляется связь колдовства с низкой магией, которую можно было использовать как в благих, так и в злонамеренных целях[25]. В Средние века злокозненная магия обозначалась термином maleficium, под который попадало любое преступление или злодеяние, а в раннем Средневековье со злыми магами обычно обращались как с любыми другими преступниками, причинившими вред другим. Сломаю ли я вам ногу, столкнув с лестницы, или разобью глиняную фигурку – в обоих случаях я совершил преступление, а значит, понесу соответствующее наказание. Добрая магия существовала с молчаливого согласия Церкви, но Церковь тем не менее предполагала, что любая магия уповает на помощь демонов независимо от намерений мага. Логика заключалась в следующем: магия творится путем принуждения сверхъестественных сил, но ни Бог, ни ангелы не подвержены такому принуждению, следовательно, принуждаемые силы обязаны быть демонами. Поэтому Церковь считала, что доброй магии не существует. Такая позиция не была безосновательной, адепты низкой магии во всем мире часто обращаются к духам, а также используют, как предполагается, механические средства магии. В Европе такие практики исторически восходили к молитвам старым богам или местным духам, таким как эльфы и феи, которых средневековое христианство со временем стало классифицировать как низших демонов точно так же, как оно считало основных языческих богов главными демонами[26].

Слово «ведьма» – и его эквиваленты в других языках – часто использовалось для обозначения колдуньи, иными словами, «той, которая практикует низкую магию». Схожие мотивы можно найти и в истории европейского колдовства, и в ведовских традициях других культур; обилие прямых параллелей между ними, даже в мелочах, опровергает аргумент о том, что европейское ведовство имеет исключительно теологическое происхождение и тесно не связано с фольклором. Европейское ведовство изобилует мотивами, которые можно обнаружить и в других культурах. Можно выделить около пятидесяти различных параллелей: способность воздействовать на воздух (полет или подчинение погоды магическим путем); перемещение в пространстве на пчелиных ульях, метлах, помеле, кошках или на другом «транспортном» средстве; служащие ведьмам животные, рыскающие по ночам; способность обращаться самим или обращать других в животных; использование мази для колдовства; ночные шабаши (например, ведьмы в Индии летали обнаженными и пожирали человеческую плоть); шабаши ведьм, проводимые в дни христианских праздников, которые заменили собой языческие (Хэллоуин, например, стал заменой кануна Дня всех святых, празднуемого 1 ноября, который изначально был тевтонским праздником огня); вера в то, что пчелы – злые духи; ассоциация черного цвета кожи, одежды или других предметов с ведьмами или злыми духами; использование ведьмами лодок; ведьмы, покидающие свои тела, чтобы бродить бестелесными; использование метел ведьмами, против ведьм или в качестве проверки на ведовство (в некоторых культурах ведьмы не могли переступить через метлу); каннибализм ведьм; связь ведьм с животными, особенно с кошками, собаками, лягушками или жабами, ящерицами, змеями, мышами, совами, свиньями, лошадьми и волками; особая власть ведьм над детьми и их склонность к пожиранию детей; хороводы, часто в обнаженном виде; страх увидеть танец ведьмы; использование перекрестков как мест, где демонические силы особенно сильны; добровольная связь с дьяволом (гораздо более выраженная в европейской традиции ведовства, чем в других культурах, где мало свидетельств о формальных сделках с демонами или поклонении демонам, хотя чероки, например, верили, что могут продавать себя злым духам); ассоциация экскрементов с колдовством; сглаз; домовые, часто в виде животных; выкапывание трупов ведьмами; ассоциация зеленого цвета, как и черного, с ведьмами (зеленый был цветом фей); использование зайцев или кроликов в качестве фамильяров[27]; поедание человеческих сердец; ведьмы, насылающие болезни или смерть; обряды инициации (хотя их разнообразие настолько велико, что трудно установить связь между ними, но в любом случае идея формальной отдачи себя дьяволу и отречения от Бога распространена только в европейском ведовстве); половые сношения между демонами и ведьмами; способность ведьм становиться невидимыми; использование узлов (лигатур) для различных целей, включая вызывание импотенции; ассоциация наготы с ведьмами; вера в то, что ведьмы собираются по ночам; представление о том, что ведьмы – это обычно старухи; устраивание оргий; вера в то, что соль можно использовать против ведовской силы; использование палок (обычно в качестве волшебных палочек, полеты на метлах, по-видимому, являются фундаментальной европейской традицией); высасывание крови; и, наконец, почти всегда колдовство ассоциировалось прежде всего с женщинами[28].

Даже в самой Европе колдовство и ведовство постоянно смешивались. Ведьм и колдунов называли по-разному: 1) strix, stria, striga или strigimaga (изначальное значение – «сова», затем слово стало означать духа или вампира и, наконец, ведьму); 2) sortiarius или sortilegus (то есть предсказатель, тот, кто читает судьбы [sortes]); 3) masca (иногда talamasca) – слово, связанное с использованием масок животных во время праздников[29]; lamia или lama (вампир)[30]; 5) maleficus (тот, кто практикует злую магию, малефициум); 6) scobax (от греческого σκώψ – сова-крикун или латинского scoba – метла); 7) gazarius (от Catharus – еретик-катар)[31]; 8) waudensis (от Waldensis – еретик-вальденс); herbarius (травник); 10) pythonissa (прорицательница); 11) factura (слово, которое, по-видимому, происходит от латинского factus и означает «творец заклинаний»); 12) divinator (прорицатель); 13) mathematicus (прорицатель); 14) necromanticus (тот, кто гадает по трупам, позднее это слово в результате искажения превратилось в nigromanticus); 15) veneficus (тот, кто готовит зелья, обычно ядовитые); 16) tempestarius (вызывающий бурю); 17) incantator (заклинатель, тот, кто произносит заклинания); 18) англо-саксонская wicce, wicca (тот, кто предсказывает или произносит заклинания; мужская форма wicca была более распространена, чем женская wicce); 19) немецкое слово «Hexe», происходящее от старонемецкого hagazussa (ночной дух, каннибал или колдунья)[32].

Очевидно, что европейское ведовство очень похоже на колдовство в других культурах и имеет глубокие корни в традициях низкой магии. И все же ведовство выходит за рамки магии. Одно из различий между европейским ведовством и низкой магией заключается в том, что ведьмы, как правило, полагались на помощь духов. Однако даже это различие в двух аспектах представляется размытым. Имеющиеся в нашем распоряжении свидетельства не всегда показывают, когда и в какой степени колдуны или ведьмы осознанно полагались на помощь духов. Кроме того, теологи и инквизиторы, особенно начиная с XIII века, сами все больше не желали признавать это различие, предпочитая относить низкую магию к категории колдовства и обвинять колдунов в сделках с дьяволом если и не официально, то, по крайней мере, молчаливо – считая, что никакие магические действия не могут быть совершены без помощи демонов. Генри А. Келли заходит далеко и говорит, что «в контексте христианской демонологии колдовство означает любую деятельность человека, осуществляемую с помощью злых духов. С теологической точки зрения нет разницы между ведовством, колдовством и магией»[33]. Это неверное утверждение для большинства христианских теологов, но оно, по существу, стало истинным для теологов XV и XVI веков.

Наиболее заметным различием между европейским колдовством и ведовством является степень почитания демонов и отречение от Христа. В этом контексте их взаимосвязь может быть проиллюстрирована прилагаемой диаграммой. Из нее можно понять, что европейское ведовство лучше всего рассматривать как религиозный культ дьявола, построенный на фундаменте низкой магии и народных поверий, но сформированный и определенный христианским обществом, в котором он появился. Влияние христианства на европейское ведовство привело, среди прочего, к появлению идеи о шабаше, то есть собрании ведьм, обычно возглавляемом дьяволом, где ему поклонялись и отрекались от Христа[34]. Концепция ведовства как организованного культа – в противоположность индивидуальным maleficia – является еще одним порождением христианской среды, которая превратила колдовство в форму извращенной религии.

Колдовство и ведовство

Сложность взаимоотношений ведьм со злыми духами наиболее характерна для христианского понимания колдовства. Приходилось иметь дело с тремя видами злых духов: это низшие демоны, часто принимающие форму фамильяров и происходящие от эльфов, фей и кобольдов[35] из фольклора; высшие демоны, например Вельзевул, Астарот, Асмодей, происходящие из иудео-христианской демонологии; и, наконец, сам дьявол. Можно выделить по крайней мере пять степеней близости со злыми духами: заклинание, когда их призывают и заставляют исполнять чьи-то приказы (с демонами это было гораздо легче, чем с дьяволом); сделка с духами без заключения договора; договор с ними, предполагающий обещание им чего-либо в обмен на их помощь; жертвоприношение, гомагиум[36] или другие знаки почтения; поклонение[37].

Именно идея договора с дьяволом наиболее прочно овладела умами схоластов и инквизиторов. Поскольку вера в демонов всегда была неотъемлемым элементом иудео-христианской традиции, она никогда не осуждалась, хотя до XIII века можно было найти богословов, которые отказывались верить в демонов или пытались придать этой вере другой смысл. Начиная с XIII века и особенно в XV–XVI веках подобные сомнения больше не допускались, и отрицать силу демонов означало риск быть обвиненным в ереси. Одержимость демонами также обычно не считалась колдовством. Одержимость могла быть отчасти добровольной – например, когда кто-то призывает демона, чтобы предсказать будущее, – но в Новом Завете она рассматривается как независимая от человеческой воли и, как правило, именно так и рассматривалась далее на протяжении Средних веков. Вместе с тем договор всегда подвергался осуждению, поскольку он подразумевал преднамеренную сделку с дьяволом или демонами. Идея договора появилась до христианства – например, она упоминается язычником Луканом[38], – однако идея эта, несмотря на то что она обсуждалась в трудах Святого Августина, не получила широкого распространения в раннем Средневековье. Древнейшая христианская легенда, в которой упоминается договор, – это житие святого Василия (ок. 380); наиболее широкую известность получила история о святом Феофиле (ок. 540), которая была переведена на латынь Павлом Диаконом в VIII веке и с тех пор приобретала все большую популярность. Сначала сделка с дьяволом рассматривалась как юридический договор, в котором каждая из сторон имела права, и именно в такой форме эта легенда использовалась в высшей магии, как, например, это было в жизнеописаниях Герберта (ученого X века и папы римского[39]) и Фауста. В позднем Средневековье договор включал в себя гомагиум или иные формы почитания дьявола и, таким образом, рассматривался как вид вероотступничества и ереси[40].

Лучше всего рассматривать европейское ведовство как ересь, поскольку для того, чтобы поклоняться христианскому дьяволу, нужно для начала быть христианином. Ведовство неотделимо от ереси по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, схоласты и инквизиторы определяли всякое поклонение дьяволу как ересь. Во-вторых, как писал в XVI веке Томас Стэплтон, crescit cum magia haeresis, cum haeresi magia («ересь растет вместе с ведовством, а ведовство – вместе с ересью»). Они пережили быстрый рост в XIII–XV веках, и в тех местах, где была сильна ересь, было распространено и ведовство.

Хотя в важном вопросе реальности ведовства последние два тезиса представляют собой нечто вроде petitio principii[41] в принципиально важном вопросе – вопросе о реальности ведовства, на самом деле нет никаких сомнений в том, что феномен ведовства был реальным. Он был реален в том смысле, что большое количество людей – в какой-то момент почти все – верили в колдовство, и сама их вера представляет собой исторический феномен. То, до какой степени люди были одержимы колдовством, магией и демонами с XIV по XVII век, можно увидеть почти во всех аспектах жизни того периода; ведьмы были тогда такой же частью повседневных фантазий людей, как в наши дни коммунисты в фантазиях консерваторов или империалисты в фантазиях последователей Че Гевары. Современные историки не могут в одно и то же время признавать широко распространенную веру в стигматы и явления Девы Марии и отвергать шабаши и поклонение дьяволу, называя их выдумками схоластов и инквизиторов.

Но стояла ли за этим феноменом веры объективная реальность? Одна из трудностей в ответе на этот вопрос, помимо фундаментальной сложности установления объективности, заключается в предвзятости источников в отношении ведовства. Еще более важным моментом является методологическая предвзятость историков. Если европейское ведовство определять таким образом, чтобы не принимать в расчет его укорененности в ереси, колдовстве и фольклоре, но при этом охватив все сверхъестественные элементы, приписываемые ему инквизиторами, такие как ночные полеты и бесстрастное соитие с демонами, то, скорее всего, ответ на вопрос будет отрицательным. Когда вам задают вопрос «Вы действительно верите в колдовство?», это обычно означает, что вас спрашивают, согласны ли вы со всеми безумствами и глупостями, которые приписывали ведьмам фантазия и вымысел, и вы обязаны ответить «нет». Но если посмотреть на ведовство со стороны распространенного во всем мире феномена поклонения демонам и веры в существование ведьм, то ответ будет иным. Как заметил Доминик Араго[42], «за пределами чистой математики любому, кто произносит слово “невозможно”, недостает благоразумия».

В исторических интерпретациях европейского ведовства существует по меньшей мере восемь степеней скептицизма (в порядке убывания): 1) практически никто в Средние века не верил в ведовство, которое было выдумкой инквизиторов и теологов, их сообщников, – они порождали страх перед ведьмами, чтобы приумножить свою власть и богатство; 2) многие (в том числе инквизиторы и теологи) были введены в заблуждение суевериями, распространенными в средневековом обществе, и подозревали других в колдовстве, но никто не думал, что сам является колдуном или ведьмой; 3) по крайней мере некоторые ошибочно полагали, что они ведьмы; 4) некоторые поверья и практики ведьм были весьма реальны и происходили из древних языческих культов, фольклора, колдовства и ереси; 5) вера в ведовство и колдовские ритуалы, описанные в источниках (в основном в протоколах судебных заседаний), действительно в значительной степени были реальны, ведьмы поклонялись дьяволу, они верили и совершали то, что им приписывалось, хотя эти верования и практики постоянно развивались; 6) формально культ ведьм существовал практически без изменений с древних времен (так считает Маргарет Мюррей[43] и современные оккультисты); 7) странные явления, такие как полеты и превращения, реальны; 8) странные явления не только реальны, но и сверхъестественны, и являются доказательством того, что дьявол и его приспешники существуют.

Все эти позиции, кроме последней, с исторической точки зрения допустимы. Историк не имеет права поддерживать (или, если на то пошло, оспаривать) последнее утверждение, потому что его должны интересовать события, инициированные людьми, для которых люди являются причиной; как и естественные науки, история по определению не имеет и не может иметь дело со сверхъестественным. Лучший подход к рассмотрению остальных семи пунктов состоит в том, чтобы следовать принципу, согласно которому чем меньше вероятность предполагаемых событий с точки зрения жизненного опыта и других вариантов обоснования, тем более убедительными должны быть доказательства в их пользу, чтобы преодолеть инерцию оправданного скептицизма. Вместе с тем скептицизм никогда не должен становиться догматизмом, и критика Алана Ричардсона в адрес тавтологического скептицизма Юма в отношении чудес звучит убедительно: «Не существует исторических обобщений (или исторических законов), которые до исторического исследования определяют, могло ли событие произойти или нет; исторические обобщения возникают из исторических свидетельств и не являются априорными условиями мышления, которые предшествуют им»[44]. Хороший историк всегда остается непредвзятым и сознательно подходит к делу.

Основываясь на этих общих правилах скептицизма, можно исключить седьмой тезис; шестой, несмотря на количество (не качество) утверждений Мюррей и оккультистов об обратном, тоже должно быть исключен. Минимальное понимание средневекового христианства несовместимо с первым тезисом, а исторические свидетельства ставят под серьезное сомнение обоснованность второго. Наиболее правильный ответ на вопрос о реальности колдовства лежит между третьим и пятым тезисами.

Даже признавая широкое влияние схоластов и инквизиторов и принимая определение колдовства, предложенное ими в XV веке, мы обнаружим, что имеем дело с реальным феноменом. Около 30 % обвинений против ведьм, выдвинутых инквизиторами в то время, связаны с колдовством, около 25 % – с другими фольклорными традициями и еще около 25 % – с более древними ересями. Если вы признаете – как это делают все историки, знакомые с фактическим материалом, – что колдовство существовало и практиковалось в Европе, как это было в большинстве культур, и что на протяжении Средних веков ересь и магические народные верования и обычаи сохранялись в разных формах, то следует сделать вывод, что около 80 % обвинений связаны с явлениями, независимыми в своем существовании от теологических измышлений. Остальные 20 % обвинений были выдвинуты в процессе разработки формального определения ведовства его противниками. Некоторые из последних определений были созданы схоластами и инквизиторами, занимавшимися определением ереси, но почти все они, за важным исключением шабаша, появились до того, как инквизиция взялась за ведовство. Необходимо рассматривать феномен ведовства как реальность, не отрицая, что многие черты, приписываемые ведовству, физически невозможны или что многие из людей были невинно[45] осуждены.

Определение ведовства, которое мы используем здесь, является последовательным, не содержит внутренних противоречий и позволяет исследовать природу и развитие ведьмовских практик в Средние века. Это определение не вызывает вопросов из-за излишней широты, ведь оно не предполагает приравнивания ведовства к любым видам колдовства или излишней узости, так как оно не ограничивается тем, что именно попадало под определение колдовства в разгар охоты на ведьм. Ведовство – это сложное явление, основанное на фольклоре, колдовстве, демонологии, ереси и христианской теологии. Для исследования примем определение ведьмы, данное в XV столетии схоластиками и инквизиторами, в качестве классического, а затем углубимся в Средневековье в поисках составляющих этого определения, прослеживая их происхождение, развитие и процесс объединения. Лучшее определение колдовства – это то, которое признает развитие феномена и само является динамическим. Ведовство было именно тем, что о нем думали.

Но что считалось ведовством? В классический период выделяли следующие основные компоненты ведовства: 1) те, которые происходят от колдовства (примерно 31 %), – превращения различного рода, езда и полеты на разных предметах, каннибализм, убийство детей, использование мазей, фамильяры, вызов демонов и совершение ритуалов и обрядов под покровом ночи; 2) компоненты, как правило, заимствованные из фольклорных традиций других культур (23 %), – богиня Диана, дикие танцы, «хорошее общество», дикий человек и дикая охота, инкубы и прохождение сквозь стены или закрытые двери; 3) компоненты, происходящие в основном от ереси (27 %), – определение колдовства как секты, тайные собрания, осквернение распятия или таинств, формальное отречение от Церкви, синагоги, оргии и пиршества; 4) компоненты, добавленные по большей части теологами (19 %) – договор, печать дьявола, служение, жертвоприношения или гомагиум дьяволу, непристойный поцелуй и шабаш. Идея шабаша появилась в средневековом ведовстве только в конце XV века; до этого шабаша и черной мессы просто не существовало, поэтому они никоим образом не являются частью средневекового колдовства.

Процесс, посредством которого эти элементы были собраны воедино, образовав феномен ведовства, включал в себя постепенное накопление верований и практик и был не так прост, как процесс накопления, в котором результат достигается путем добавления элементов в заданной последовательности. История ведовства – это история аккультурации, в которой культурные элементы не только передаются и накапливаются, но и соединяются и переосмысливаются, а потом наконец трансформируются. Говоря об аккультурации, мы зададимся вопросом, откуда взялись элементы ведовства, посредством каких процессов они транслировались, как и почему они были преобразованы и какие смысловые изменения стояли за изменением форм.

Наше исследование географически ограничено областью, обладавшей относительно высокой степенью религиозного и социального единства: те части средневекового христианского мира, которые находились в подчинении у Рима[46]. Оно исключает восточноевропейское, а также нехристианское колдовство на том основании, что развитие этих форм колдовства происходило независимо и сильно отличалось от истории ведовства в Западной Европе, которое лучше всего воспринимать как разновидность протеста против католической церкви. Мы исключаем высшую магию как почти совершенно не связанную с ведовством, а также все случаи простой низкой магии или простого колдовства, в которых отсутствует элемент протеста. Многочисленные судебные процессы, перечисленные и прокомментированные Хансеном и Ли, в материалах которых речь идет о простом колдовстве, также не будут рассматриваться в данной книге. Хронологические границы исследования простираются от IV века, когда христианство было узаконено в Римской империи, до 1486–1487 года, публикации «Молота ведьм», когда завершилось формирование классического образа ведовства. Наше исследование посвящено происхождению ведовства в контексте средневекового общества, и, следовательно, оно не может охватывать XVI и XVII века, когда охота на ведьм достигла своего пика.

Согласно нашей теории, существовала преемственность между древними языческими верованиями и практиками, средневековым ведовством и ведовством классического периода в XV–XVII веках. Но эта преемственность была совершенно неосознанной: без организации, институтов или догм. Ее элементами были магическое мировоззрение, колдовские практики, народные традиции (особенно те, которые связаны с сельским хозяйством и охотой) и стремление игнорировать власть и общественное мнение или противостоять им, общаясь со сверхъестественными силами, которые Церковь считала злом. Поскольку преемственность была неустойчивой и зачастую не имела четкого определения, она была сильно подвержена влиянию господствующего мнения – как среди ученой публики, так и в народной среде. Иными словами, ведьмы обычно делали то, чего от них ждали. Ведовство раннего Средневековья представляло собой отчасти пережиток языческих верований и магии, а отчасти – результат их трансформации под влиянием христианства.

Примерно с 700 года на развитие ведовства стала оказывать большое влияние реформистская ересь. Примерно с 1140 года движение катаров благодаря той роли, которую играла в нем фигура Сатаны, а также тому обстоятельству, что на многих территориях оно стало преемником реформизма, поспособствовало дальнейшему преобразованию колдовства. В то же время развитие институциональной организации Церкви, особенно института папства, а также подъем схоластической философии и народных движений, принимавших форму антисемитизма, фанатизма и крестовых походов, способствовали формированию феномена колдовства. Инквизиция была учреждена в 1230-х годах и с начала XIV века приложила руку к тому, чтобы подводить обвиняемых под схоластическое определение ведьмы посредством применения пыток. В XIII и XIV веках на формирование ведовства оказал влияние антиномизм[47], а начиная с 1300 года усиливающиеся экономический, политический и социальный кризисы средневекового общества создали условия, в которых заявили о себе различные формы протеста, самой яркой из которых было ведовство. Наконец, с 1420-х по 1487 год теоретики ведовства из числа схоластов и инквизиторов при помощи убеждения и силы утвердили классический образ ведьмы в том виде, в каком он просуществовал вплоть до XVIII века.

Глава 2. Ведовство в истории

Ведовство, как и любое историческое явление, представляет собой сложный конструкт, который человеческий разум применяет к тому или иному событию. Этот конструкт менялся во времени двумя путями. Представление о колдовстве, которого придерживались современники этого феномена, претерпевало изменения: колдовство в XVI веке отличалось от колдовства в XIV веке. Менялась и концепция колдовства у историков. Только приняв во внимание разнообразные интерпретации и определения колдовства, мы сможем в полной мере понять этот феномен[48].

Именно таинственность ведовства заставила авторитетных историков обходить тему, отзываясь об этом феномене с излишней несерьезностью и скептицизмом, чтобы оградить себя от назойливых любителей острых ощущений или насмешек со стороны коллег. Бо́льшая часть работ на эту тему далека от научной строгости (ни об одной другой теме в истории не было написано столько бессмыслицы) и серьезности по отношению к феномену, который унес жизни сотни тысяч людей. Любопытно, что наиболее серьезные и скрупулезные работы по средневековому ведовству были написаны до 1905 года Генри Чарльзом Ли в Америке и Йозефом Хансеном в Германии; к сожалению, ни один из них не был профессиональным историком и не имел в своем распоряжении студентов, которые могли бы продолжить их работу.

XVIII век ознаменовался не только окончанием судебного преследования ведьм и колдовства, но и объединением критических методов эрудитской традиции с философией, из которого родилась современная историческая мысль. Следовательно, именно тогда появились первые критические исследования колдовства как исторического феномена, а не как одного из текущих событий. Рационализм того времени отрицал объективное существование колдовства и ведовства, а ведовские процессы приписывались суеверным заблуждениям и мошенничеству. Первая критическая историческая работа на эту тему на английском языке под авторством Фрэнсиса Хатчинсона с презрением отзывается о ведовстве как о продукте «языческих и папских суеверий», враждебных делу истинного, рационального христианства[49].

Работа Хатчинсона включала в себя краткий перечень рассказов о ведовстве со времен Ветхого Завета до наших дней, однако самую большую коллекцию материалов по историям о ведовстве, а также самую солидную библиографию вопроса суждено было собрать немцам, и ученость ее уже тогда славилась своей основательностью: этими трудами успешно воспользовался Джордж Линкольн Бёрр[50], когда в начале XX века собирал монументальную Белую коллекцию материалов о ведовстве для Корнелльского университета[51]. Во Франции опыт общей истории магии был предпринят Жюлем Гарине, но лучший образец нарративной истории ведовства в ту эпоху принадлежит перу Иоганна Морица Швагера[52], который, к сожалению, не продвинулся дальше первого – по сути, вводного – тома.

Начиная с середины XIX века интерпретации ведовства стали разнообразнее и могут быть классифицированы в соответствии с подходом, лежащим в их основе. Одна из интерпретаций, основанная на оккультизме и эзотерике, популярна до сих пор. Оккультизм, зародившийся в лоне романтизма, был значительно дополнен в конце XIX столетия с ростом интереса к сатанизму, психологии и фольклору, а также всеобщим увлечением спиритизмом и другими эзотерическими практиками. Этот интерес имел двойственную природу: во-первых, он был связан с ростом влияния иррационализма в конце XIX века, отчасти же – с поиском некоторого сверхъестественного опыта теми, кто отвергал традиционную религию и считал спиритические сеансы более достойными веры, чем церковные таинства. Авторы этой школы склонны верить в объективную реальность колдовства и в его действенность, видя в нем разновидность оккультной практики. Их книги, обычно характеризующиеся бесцеремонным отношением к исторической критической мысли и попытками вписать колдовство в давнюю, но ложную традицию высокой и древней мудрости, столь же бесполезны, сколь и многочисленны[53].

Ко второй школе принадлежат консервативные христиане, стоявшие ближе, чем любые другие авторы, к традициям Отцов Церкви и великих богословов Средневековья и Реформации. Они небезосновательно утверждают, что к колдовству следует относиться серьезно – не в том смысле, что ведьмы действительно обладали всеми теми оккультными силами, на обладание которыми они претендовали, а в том смысле, что они намеренно и осознанно поклонялись силам зла. Многие из авторов заходили так далеко, что допускали, что особо преданным из них помогал дьявол. Исходя из последнего, с середины XIX столетия католические апологеты защищали Церковь от обвинений в жестоком обращении с ведьмами, и подобный апологетический момент все еще можно различить в работах Сежурне и Мансера[54]. В наше время католическая церковь не занимает никакой официальной позиции в отношении колдовства.

Безусловно, самым решительным и компетентным защитником ортодоксии от скептиков был Монтегю Саммерс, который не сомневался в утверждениях первых охотников на ведьм о том, что дьявол помогал ведьмам в совершении всех приписываемых им злодеяний. Саммерс, печально известный эксцентрик, умерший в 1948 году, утверждал (но так и не сумел доказать), что имел духовный сан. В каждом из его многочисленных трудов мы встречаемся с одной и той же позицией, артикулированной в написанном им введении к «Молоту ведьм», труду одного из самых безжалостных инквизиторов Средневековья: «Malleus Maleficarum – одна из немногих в мире книг, написанных sub specie aeternitatis[55]»[56]. Собственные работы Саммерса и его многочисленные издания и переводы классических книг о ведовстве полны вольностей перевода и неточных ссылок на источники, а также безумных предположений; они почти полностью лишены исторического смысла, поскольку Саммерс рассматривал колдовство как проявление вечной и неизменной войны между Богом и Сатаной. Тем не менее Саммерс хорошо разбирался в источниках, и его гипотеза о том, что европейское колдовство в основном представляло собой извращение христианства и было связано с ересью, а не было возрожденным язычеством, как утверждали мюрреисты, оказалась верной. Работы Саммерса были полны ошибок и ненадежны, но не лишены ценности.

Гораздо более влиятельным, чем два предыдущих подхода, является либеральный подход конца XIX века, основанный на сциентизме, оптимизме и вере в прогресс и человеческую рациональность. Недостаток этого подхода заключается в непонимании существования природы зла в самом человеке, что впоследствии будет продемонстрировано Фрейдом и нацистами. Ведовство, согласно либеральной точке зрения, было порождением суеверий Темных веков, за пределы которых мы давно вышли и с которыми у нас мало общего. Из-за этого предположения, а также вследствие преимущественного внимания к правовым и политическим аспектам в исторической литературе конца XIX – начала XX века авторы этой школы сосредоточились на ведовских процессах, инквизиции и других репрессивных механизмах. Авторы эти, эмоционально приверженные либерализму и считавшие Церковь препятствием на пути прогресса, отвергали возможность существования каких-либо ведовских верований и практик и настаивали на том, что не ведьмы, а инквизиторы изобрели колдовство.

Либеральная, антиклерикальная точка зрения нашла свое отражение в работах Гарине, Скотта и других, но наиболее компетентным и влиятельным из этих авторов был Генри Чарльз Ли, американский историк, изучавший ересь, инквизицию и колдовство. Ли, каким бы великим ученым он ни был, с недостаточной долей скептицизма относился к бытовавшему в его время предположению о том, что историк может объективно описать прогресс человечества. Твердо веря, что колдовство было выдумкой невежественного католицизма, Ли назвал суеверием веру в то, что кто-то мог действительно поклоняться дьяволу: странная позиция для человека, так много знавшего о средневековой ереси. Он допускал, что некоторые ведьмы, возможно, действительно верили в свои способности, но только потому, что распространяемые инквизицией идеи довели их до истерии[57]. Хотя Ли, несомненно, обогатил наши знания о преследовании ведьм, его догматический либерализм помешал ему всерьез подойти к изучению ведьм самих по себе и тем самым понять, что у религиозных людей и авторитарных институтов нет монополии на иррациональность и порочность человека. Это предубеждение привело к дальнейшим ошибкам. Поскольку Ли считал, что инквизиция, а не ведьмы изобрели колдовство, он настаивал на том, что преследование ведьм началось не ранее середины XIV века, и поэтому в его трудах игнорируются судебные процессы до 1321 года, а также не принимается в расчет тесная связь колдовства с ересью и его частичное происхождение от религиозных течений и социальных трансформаций XII и XIII веков.

Это сочетание научной эрудиции и скрупулезности с философской и методологической ограниченностью в какой-то степени характеризовало всех последователей Ли. Отчасти под влиянием Ли лучшие научные труды по истории ведовства на английском языке публиковались в Соединенных Штатах. Выдающийся президент Корнелльского университета Эндрю Диксон Уайт, стоявший на агрессивно сциентистской и антирелигиозной позиции, считал ведьм несчастными бедолагами, которых невежественные католики обвиняли во всех стихийных бедствиях – таких, например, как бури. У Уайта были наготове настоящие, научные объяснения[58]. Библиотека Эндрю Диксона Уайта в его университете, до сих пор являющаяся лучшим в мире собранием печатных материалов по ведовству, была в основном собрана его учеником и помощником Джорджем Линкольном Бёрром (1857–1938), чье влияние на американскую науку по изучению колдовства уступает только влиянию Ли[59].

Бёрр выдвигал либерально-рационалистические аргументы с той же решительностью, что и Уайт, и более бескомпромиссно, чем Ли. Ведовство никогда не существовало на самом деле и «было лишь тенью, кошмаром: кошмаром религии, тенью догмы»[60], его придумала инквизиция, когда ее «созревающему судебному аппарату» нужно было «найти место для тяжкого преступления»[61]. Бёрр с презрением относился к утверждениям Саммерса и Мюррей о том, что к колдовству следует относиться как к реальному явлению.

Многие другие историки в Европе и Америке разделяли мнение Бёрра о том, что ведовство приобрело характер эпидемии благодаря схоластике и инквизиции. В своей великолепной книге «История возникновения и распространение влияния рационалистического духа в Европе» в главе «Магия и колдовство» У. Э. Г. Леки объясняет ведовство суевериями и террором Церкви и доказывает, в духе Дэвида Юма, что, несмотря на великое множество свидетельств реальности ведовства, оно нереально, поскольку рационально невозможно[62]. Большинство историков инквизиции сосредоточивались скорее на институциональном аспекте этого феномена, нежели на самих ересях, с которыми инквизиция была призвана бороться, но и они склонны согласиться с тем, что ведьмы стали невинными жертвами. Одним из самых влиятельных представителей либеральной школы был английский антиклерикальный историк Г. Г. Колтон, он утверждал, что ересь ведовства была выдумкой инквизиции, чтобы покончить с колдовством, которое существовало веками, но которое Церковь только начинала понимать в достаточной мере, чтобы дискредитировать.

Уоллес Ноутстейн[63] и великий гарвардский литературовед Джордж Лайман Киттредж[64] также придерживались взглядов либеральной школы, однако Киттредж лучше, чем большинство представителей этой традиции, осознавал взаимосвязь фольклора и колдовства. Подобно Жану Марксу и Фрицу Билоффу он считал, что существует преемственность в истории ведовства от бытового колдовства раннего Средневековья до классического ведовства XVI века. И хотя именно инквизиторы стали приравнивать колдовство к ереси, они работали с уже существующими элементами этой идеи[65]. Наиболее четко эту точку зрения формулирует Маркс: «Ученая и схоластическая концепция ведовства, используемая инквизиторами, включала в себя определенную долю народных поверий и традиций»[66]. Эти поверья и традиции, а не репрессивные институты, стали центром внимания фольклористов и антропологов XX века.

Самая важная работа о ведовстве была опубликована в самом конце XX века кёльнским архивариусом Йозефом Хансеном под названием «Одержимость колдовством, инквизиция и ведовские процессы» [Zauberwahn, Inquisition, und Hexenprozess]. Эта книга сопровождалась собранной автором коллекцией документальных источников, многие из которых были обнаружены и изданы самим архивариусом: «Источники и исследования по истории охоты на ведьм» [Quellen und Untersuchungen zur Geschichte des Hexenwahns]. Работы Хансена стали кульминацией научной традиции, в которой полемика считалась недопустимой, а тщательная работа с документами проводилась лишь для подкрепления готового тезиса. Самой ранней из этих работ была книга В. Г. Золдана, которая впервые была опубликована в 1843 году под названием «История процессов над ведьмами» [Geschichte des Hexenprocesse]. Этот первый подробный труд по истории ведовства переиздавался сначала в отредактированном виде зятем Золдана Генрихом Хеппе, а после – Максом Бауэром, причем каждая редакция включала новые материалы и представляла собой почти новую книгу. Золдан, Хеппе, Баэур уловили суть исторического взгляда на ведовство, его эволюцию от древней магии в нечто качественно иное под сильным влиянием теологии и ереси. Акцент на римских корнях колдовства в их работах устранил перекос Гримма в сторону тевтонского происхождения колдовства и побудил приверженцев либеральной школы обратить внимание на влияние римского и канонического права. И тем не менее работам Золдана, Хеппе и Баэура недостает фактологической точности и связи с общей историей социальной среды, не свободна она и от общего для либеральных авторов XIX века недостатка – акцента на репрессиях против ведьм, а не на самом феномене ведовства. Даже издание Бауэра в 1911 году значительно уступает работе Хансена, опубликованной десятилетием ранее[67].

Тот факт, что спустя семьдесят лет работа Хансена все еще остается самым тщательным исследованием истории средневекового ведовства, свидетельствует о ее высоком научном значении. У этой работы есть лишь один недостаток – неспособность избежать сосредоточенности XIX века на институциональных репрессиях, которые занимают непропорционально большую часть в книге. «Источники», например, почти полностью состоят из протоколов позднесредневековых судебных процессов над ведьмами и почти не включают в себя важные документы, свидетельствующие о происхождении колдовства из фольклора и социальных движений. И, по мнению Хансена, «повальное преследование магов и ведьм является результатом пропаганды со стороны средневековых теологов, Церкви и судов над ведьмами, проводимых папством и инквизицией. Они под влиянием схоластической демонологии проводились по образцу судов над еретиками»[68]. При этом сильные стороны Хансена проистекали из сочетания эрудиции и философии. С тех пор были обнаружены новые материалы, но «Источники» остаются наиболее ценной сокровищницей для историка, занимающегося средневековым колдовством. Другим достоинством Хансена был тщательный анализ самих судебных процессов над ведьмами. Наибольшую важность представляет разработанная им кумулятивная теория ведовства – идея о том, что оно представляет собой совокупность многих элементов, включая магию, фольклор, демонологию и ересь, а также репрессивную политику Церкви. Хотя в развитии этой идеи Хансен ограничился выдвижением нескольких гипотез, он все же зашел дальше своих предшественников, предположив, что социальный контекст – например, войны и эпидемии – необходимо учитывать при объяснении причин охоты на ведьм. Наконец, он создал прецедент применения наиболее полезного метода исследования истоков колдовства: описал составные элементы колдовства так, как они были определены в XV веке, а затем проследил их происхождение. Все современные научные интерпретации ведовства многим обязаны Хансену.

Хотя труды Хансена стали лучшим произведением либеральной школы XIX века, они не были последними, написанными в русле этой традиции. Тем не менее в XX веке все больше внимания уделялось фольклору и антропологии. Научный интерес к народным верованиям восходит к работам братьев Гримм в Германии начала XIX века, но только на заре столетия антропология начала оказывать широкое влияние на историческую мысль. Изучая обычаи африканских и американских народов, а также народов Океании, антропологи обнаружили поразительное сходство с ведовскими обычаями в Европе, и европеисты быстро воспользовались этими новыми подходами. Сейчас нам трудно оценить тот расцвет энтузиазма к изучению ритуалов и мифов, который царил в европейской науке, литературе и искусстве в первые десятилетия XX века под влиянием работ таких авторов, как Фрейзер, Леви-Стросс, Эванс-Притчард и Джесси Уэстон. И все же мы все еще в долгу перед этими учеными за то, что они указали нам новый подход, с помощью которого мы можем описать и нанести на карту местность, в значительной степени игнорируемую либералами. Эта местность населена не теориями философов или юристов: ее заполняют народные легенды и сказки, народные мотивы в искусстве и литературе, народные праздники и фестивали, дикая охота и ее всадники, тайные культы и ведовство. Большим вкладом фольклористов в изучение колдовства является признание того, что примитивные элементы верований в ведьм не были изобретены ни схоластами, ни инквизиторами, а проистекают из народных традиций и варьируются от места к месту.

Некоторые фольклористы пошли дальше, утверждая, что средневековый культ ведьм был пережитком древних греко-римских или германских языческих культов. Еще в 1835 году Якоб Гримм говорил о том, что колдовство пошло от древних тевтонских культов. Золдан считал, что оно происходит от греко-римских культов. А. А. Барб и Хью Тревор-Ропер резонно полагали, что провести различие между тевтонскими и греко-римскими языческими элементами сложно и в любом случае подобное различение не имеет большого значения, поскольку нас интересует общая теория ведовства как пережитка язычества. Эта идея получила некоторую популярность в определенных кругах. Хофлер утверждал, что у германских народов была давняя традиция тайных демонических культов, продолживших существовать в Средние века и сохранившихся до наших дней. Эти культы включали в себя маскарады с переодеванием в животных, оргиастические танцы и дикую охоту.

Безусловно, самым влиятельным сторонником теории пережитков тайных культов была Маргарет Элис Мюррей, антрополог, фольклорист и египтолог. Первая работа Мюррей о европейском ведовстве была опубликована в 1921 году, когда антропология, фольклор и мифы были на пике популярности, – «Бесплодная земля» Элиота выйдет в 1922 году. Две последующие ее работы были выдержаны в более радикальном духе и более уязвимы для критики, тем не менее она больше, чем любой другой антрополог, поспособствовала тому, чтобы потеснить господствующую либеральную точку зрения, и Британская энциклопедия до недавнего времени помещала именно ее статью на слово «Ведовство»[69]. Чтобы дать корректную оценку работам Мюррей, необходимо учитывать странности ее более поздних работ, в которых, например, она утверждала, что каждый король Англии, от Вильгельма Завоевателя до Якова I, был тайным адептом ведовского культа. Справедливости ради стоит отметить, что те, кто знал ее лично, были убеждены в ее здравомыслии, хотя, быть может, не в научной аккуратности. Однако оценка научного вклада Мюррей должна основываться на ее первой, самой умеренной и оказавшей наибольшее влияние книге под названием «Культ ведьм в Западной Европе».

Однако даже в «Культе ведьм» фундаментальная ошибка Мюррей уже очевидна: она утверждала, что древняя религия плодородия, в центре которой находилось поклонение богу Дианусу (который сам, по сути, был выдуман Мюррей), сохранилась в форме организованного и широко распространенного культа от поздней Римской империи до XVII века. Эта ошибка повлекла за собой другие. Поскольку, по ее мнению, в верованиях и обрядах этого культа существовала преемственность, лишь незначительно изменяясь на протяжении веков, на ведовские культы мало повлияли христианские идеи или другие аспекты средневекового общества. Следовательно, Мюррей, не опираясь на источники, распространила на всю историю колдовства ведовские практики, которые были характерны для определенных времен и мест, например такие, как ковен, позднее явление, специфически характерное для Шотландии, или шабаш, который она поместила в центр придуманного ею культа плодородия, но который не упоминался ни в каких источниках до конца XV века.

Действительно, Мюррей в общем и целом ужасно обращалась с источниками. Она не только подгоняла свидетельства под свою теорию, но также игнорировала огромное количество материалов, особенно по Средневековью, которые были ей легко доступны и которые, по иронии судьбы, в некоторых случаях даже укрепили бы ее позицию[70]. Тем не менее в ее работах выдвинуты важные антропологические идеи, такие как связь между религией и низкой магией, а также происхождение определенных ведовских верований, например фамильяров, из простонародных языческих обычаев. Также книга Мюррей подчеркивает один важный момент, который в значительной степени игнорируется либералами: языческие обычаи и верования, будь то греко-римские, тевтонские или кельтские, не исчезли с появлением христианства, а напротив – выжили и составили прочную основу колдовства.

Худшим результатом работы Мюррей стало усиление позиций шарлатанов и оккультистов. Хотя самозваные ведьмы сегодня вполне разделяют мнение либералов о том, что они были невиновны во вменяемых им преступлениях, но они не согласны с мнением либералов о том, что ведовство не существовало вовсе: напротив, они настаивают, что ведовство – это подлинная и древняя разновидность религии. Теории Мюррей, по их мнению, подтверждают их убеждения, и потому они надстроили еще один этаж над нагромождением ее нелепиц. К сожалению, из множества абсурдных утверждений Мюррей отклик получил не только тезис о существовании ведьм; в работах некоторых современных авторитетных ученных также можно проследить сильное влияние ее теорий[71]. Другие историки, такие как Байлофф и Бономо, стремясь развивать полезные стороны работ Мюррей, отказались от несостоятельных аспектов ее теории, а независимые и тщательные исследования современных ученых придали тезисам Мюррей значительную новую силу.

На историческое изучение колдовства большое влияние оказали не только психологи и социологи, но и антропологи. С тех пор как Фрейд начал исследовать психологические основы магических и религиозных верований, особенно в своих работах «Тотем и табу», «Моисей и монотеизм», психологи стали уделять внимание пониманию психопатологий, основанных на изучении веры в ведовство. Психологический подход усилил смещение акцента в историографии от репрессивных институтов, на которых сосредоточивали свое внимание либеральные историки, к более глубокому исследованию психологических причин поведения как ведьм, так и их преследователей. Было ли ведовство формой протеста против общества или бегства от него? Давало ли оно иллюзию власти тем людям, которые чувствовали себя бессильными и бесправными в мире? Можно ли считать ведовство еще одной формой побега от реальности наравне с ритуалами, драмой, ересью, мистицизмом или паломничеством? Может, ведовство – это воплощение панических страхов, бытующих в народной среде, таких как страх перед лесом и животными? Или это отвратительная форма проекции, в которой извращенные желания преследователя проецируются на ведьм? Могли ли ведьмы вызвать у себя галлюцинации с помощью таких растений, как аконит? Это лишь некоторые из многих вопросов, обсуждаемых психологами и историками, ориентированными на психологическую историю ведовства. По крайней мере один психиатр, Натаниэль С. Лерман, выбивается из общего ряда. Следуя скептической позиции либеральной школы и утверждая, что ведьмы были невиновным и совершенно вменяемыми, он критикует не только психиатрическую интерпретацию ведовства, но и сами основы фрейдистской психологии. Мы не будем продолжать эту дискуссию, а вместо этого станем в будущем опираться на социальную психологию и социальную динамику, чтобы понять, какие общественные условия позволили вере в ведьм широко распространиться. Еще в 1862 году Мишле утверждал, что ведовство было формой социального протеста, коренящегося в тяжелых событиях XIV века, и с тех пор другие историки, часть из которых были марксистами, предположили, что ведовство, как и ересь, было порождено недовольством общественности своими правителями[72].

Многие из наиболее ценных материалов за последние полтора столетия были научными отчетами о конкретных городах, епархиях или странах, основанными на тщательной работе в архивах. Новые материалы иногда в нетронутых архивах все еще обнаруживают историки-краеведы, которые осознали важность публикации документов, касающихся ведовства. Большинство хороших книг и статей, посвященных частным сюжетам, связанным с феноменом ведовства, были написаны в Германии, Австрии, Швейцарии, Франции, Италии и Англии.

Пониманию средневекового ведовства также способствовали работы по демонологии, магии, ереси, особенно в несколько последних десятилетий. Это помогло нам расширить понимание того, как динамика изменений в обществе повлияла на развитие ведовства как такового и на его связь с демонами, магией и ересью. Для понимания феномена ведовства изучение ереси играет бо́льшую роль, нежели изучение магии или даже демонологии, поскольку противники ведовства воспринимали его как разновидность религиозного инакомыслия, а его корни глубоко уходили во многие ранние ереси.

Одним из самых влиятельных современных исследователей ведовства был Рассел Хоуп Роббинс, чьи резкие антихристианские взгляды делали его одним из последних ярых защитников либеральной школы XIX века. Подход Роббинса не только выступает хорошим противовесом к эксцессам школы Мюррей, но и имеет ряд собственных достоинств. Моральное негодование по поводу явления, приведшего, по некоторым оценкам, к казни двухсот тысяч человек, соответствует лучшей исторической традиции, исходящей из того, что значение событий не умаляется с течением времени. Роббинс скептически относился к протоколам инквизиционных судов, поскольку часто признания были получены под пытками, что было подтверждено известным историком ереси Гербертом Грундманом.

Однако мы не можем принять аргумент, что инквизиция изобрела колдовство, когда закончились еретики, которых можно было предать суду. На самом деле ересь никогда не была так широко распространена, как в XIV и XV веках, когда число вальденсов действительно росло и возникло множество новых сект. «И конечно же, – как замечает один историк, – на каждого еретика, павшего жертвой инквизиции, приходилось двадцать тех, кто избежал подобной участи»[73]. История ведовства должна быть связана с историей ереси, а не с историей колдовства. Так, географический обзор распространения ведовства показал бы, что оно было гораздо теснее связано с ересью, чем с инквизицией. В Испании и Польше, где инквизиция была особенно могущественна, было очень мало судебных процессов над ведьмами, тогда как в Англии, где инквизиция не существовала, судебные процессы проводились повсеместно. В тех местах, где ересь была сильна, ведовство тоже приобрело особое значение. Так же было и в Англии. Именно в XV веке, когда Англия впервые ощутила натиск ереси, ведовство стало проблемой. Следовательно, идея о том, что ведовство – это выдумки христианства, верна лишь отчасти.

Современные приверженцы антропологического и социологического подхода тоже внесли ценный вклад. Бурштейн исследовал феномен ведовства с точки зрения медицины, особенно в связи с психопатологией. Рунеберг, придерживаясь сильных сторон теории Мюррей и избегая свойственных ей преувеличений, критикует либеральную школу за то, что она отвергает антропологические доказательства в пользу реальности ведовства, которые свидетельствуют о том, что нечто очень похожее на европейское ведовство существовало в Америке и Африке среди людей, не принадлежащих к христианскому миру. Как и Хансен, Рунеберг считал колдовство композитным явлением, однако он также полагал, что элементы народных верований присутствуют в ведовстве в той же степени, что и элементы христианской теологии. Ведовство происходит от древних обрядов плодородия, передававшихся из поколения в поколение в Средние века и претерпевших некоторые, но не радикальные, изменения под влиянием христианства. Под давлением преследований со стороны Церкви, которая ставила колдовство в один ряд с ересью, древние культы плодородия в итоге трансформировались в ведовство.

Огромный вес теории Рунеберга и интерпретации фольклора в целом придает блестящая монография молодого итальянского ученого Карло Гинзбурга. Гинзбург заинтересовался историей фольклора, ознакомившись с трудами Мюррей, Рунеберга и Бономо. После долгой работы в архиве он нашел поразительные доказательства в пользу их теорий. Он утверждает, что преемственность в истории какого-либо древнего культа сложно доказуема, но можно показать преемственность народных верований и практик, связанных с плодородием, на которые на протяжении веков накладывались «культурные наслоения самого разного характера»[74]. В качестве доказательства Гинзбург использует существование культа плодородия во Фриули еще в конце XVI века – культа под названием бенанданти (benandanti – «идущие на благое дело»). Бенанданти были приверженцами культа плодородия и поклонялись богине Диане. Неопровержимость доказательств лишь подтверждает некоторые части тезиса Мюррей и Рунеберга. Еще более любопытной является трансформация, случившаяся с бенанданти после прихода инквизиции. Бенанданти ранее открыто отвергали любые намеки на поклонение дьяволу и даже выходили ночью на улицы и ожесточенно дрались со стригонами (strigoni), адептами местного культа ведьм. Когда прибыли инквизиторы, они, в силу ригидности своих установок, отказывались видеть разницу между двумя культами: поклонения Диане и участия бенанданти в нехристианских обрядах оказалось достаточно, чтобы обвинить их в ведовстве. На судебных процессах и под пытками инквизиторы вынудили бенанданти признаться в колдовстве, и за удивительно короткий промежуток времени их ложь укоренилась не только в умах населения в целом, но и у самих бенанданти. Еще в 1610 году бенанданти твердили о том, что не поклоняются дьяволу, однако к 1640 году они уже были убеждены в обратном и зашли так далеко, что признали себя стригонами – членами той самой секты, против которой они ранее так решительно выступали. «Мы можем со всей уверенностью утверждать, – пишет Гинзбург, – что поклонение дьяволу и ведовство распространилось по Фриули в виде искаженного культа плодородия»[75]