Идеальный город: заколдованная вершина, которую так никто и не покорил. Из цикла «Волшебная сила искусства» бесплатное чтение

Посвящается любимой жене Оленьке

1.1. Поворот калейдоскопа. Османизация Парижа

Если обозреть многовековые усилия зодчих, которые хотели приблизить город к их представлениям об идеальном поселении мирных граждан, удобном и комфортном, то поневоле, пожалуй, вспомнишь знакомый с детства разноцветный калейдоскоп. Оптическая игрушка, изобретенная в 1816 году шотландским физиком Дэвидом Брюстером, за счет многократных поворотов призматической системы зеркал генерирует неисчислимое число вариантов «карманных» витражей и дарит радость обладания сказкой, которая у тебя в руках.

Смущает только одно – непредсказуемость поворота. Одно движение – и картинка из сапфиров, яхонтов, топазов меняется кардинально, волшебная картинка сменяется новой, напрочь отменяя предыдущую…

Однако наша основная тема – «ИГ». Тогда причем здесь логоном поливариантности – малышковый калейдоскоп? Для ответа перенесемся на машине времени на более чем полтора столетия назад, в Париж. Именно тогда Наполеон III назначил нового префекта Сены – барона Жоржа-Эжена Османа (1809 – 1891) – и поручил ему в 1853 году из перенаселенного средневекового города, кишащего блохами и крысами, сделать если уж не идеальный город, то, как минимум, образцовую столицу империи.

Человек необузданной энергии, Осман начал строить «парижские магистрали, как Николай I – железную дорогу из Петербурга в Москву, по прямой, сокрушая все на своем пути. Осман проложил „по живому“ множество проспектов и площадей. В местах, где большой считалась улица в пять метров шириной, теперь появлялись засаженные каштанами бульвары шириной в 30 метров. Там, где сейчас находится площадь Бастилии, было уничтожено несколько улиц. В том числе Le Boulevard du Crime, знаменитая улица театров, сыгравшая заметную роль в истории французской культуры. Особенно досталось острову Сите, где были разрушены практически все здания вокруг собора Парижской Богоматери, как средневековые, так и более поздней постройки, проложены три поперечные улицы, расширена площадь перед собором, но при этом часовня Сен-Шапель угодила во внутренний двор Дворца правосудия» (из статьи Александра Беленького «Париж, разрушенный Османом», 11.05.2017).

Не откажешь предприимчивому префекту и в умении тщательно продумать амбициозный план преображения второго по величине (1,31 млн чел.) мегаполиса Европы (первый – Лондон: 2,32 млн чел.): «Преображение Парижа проводилось в три этапа, растянувшихся на 18 лет. Осман наметил несколько целей, главной из которых было создание свободы передвижения людей и транспорта. Воздух, вода, люди и товары должны были иметь возможность беспрепятственно циркулировать в городе. Неудивительно поэтому, что строительство началось с вокзалов, своеобразных городских ворот, связанных между собой и железнодорожными путями и проспектами. К концу строительства в Париже насчитывалось 12 вокзалов» (из статьи Дарьи Жуковской «Османизация Парижа», 31.12.2023).

Эстетическая составляющая процесса кардинальной реновации (правда, в безапелляционной интерпретации руководителя грандиозной стройки), тоже не была забыта: «Гармония нового урбанизма – выравнивание составляющих его элементов по прямой. Османа даже прозвали за это „маэстро прямых линий“. Все, что выступает за линии, необходимо было „срезать“, эта участь постигла, например, выступающий холм Шайо, на котором впоследствии был построен дворец Трокадеро. На новых прямых улицах как по линейке были выстроены новые здания, которые все стали называть османовскими. Дома были оснащены по последнему слову тогдашней техники – вода и газ на каждом этаже, лифтов, однако, не было. Согласно новым стандартам, фасады, облицованные камнем, должны быть выровнены по прямой, первые этажи всегда с просечкой ложных швов, второй этаж – антресоль – предназначался для консьержей и торговцев, выше него – этажи нобль с балконами, и, наконец, чердачные помещения с кровлей под углом в 45 градусов на последних этажах предназначались для прислуги. Облик новых зданий был так унифицирован, что их едва можно было различать» (Там же).

Между тем, дивное преображение города на Сене на пути к идеальности потребовала не только тонны строительных материалов и десятки тысяч рабочих, но и солидные кипы бухгалтерских отчетов: «Ни один гриб не растет с такой скоростью, как росли расходы на реконструкцию Парижа. Цифры, казавшиеся когда-то огромными, становились смешными. Только на начальном этапе на строительство бульваров было потрачено 278 млн франков. Затраты на следующий этап разрушения и строительства на обоих берегах Сены и на острове Сите были оценены Османом в 180, но в реальности достигли 410 миллионов. Когда же в конце 1860-х годов подсчитали общие расходы на османизацию Парижа (это официальный термин – travaux haussmanniens), то, как водится, прослезились: 2,5 млрд франков. Около 15 млрд нынешних долларов. А ведь то было другое время, и количество денег тоже было совершенно иным. Сумма оказалась настолько огромной, что вроде бы даже Наполеон III слегка озадачился, когда узнал, во что обошлась его затея» (из статьи Александра Беленького «Париж, разрушенный Османом», 11.05.2017).

Но что там изрядно опустевшие хранилища с золотыми наполеондорами. Османизация Парижа во время поворота к новому блистательному облику столицы по ходу раз и навсегда (вспомним теперь калейдоскоп) отменила прежнее её обличье.

По этому поводу известный историк Парижа и куратор его музеев Рене Эрон де Вильфос (1903—1985) писал: «Менее чем за двадцать лет Париж потерял свой исторический облик, свой характер, который передавался от поколения к поколению. Живописная и очаровательная атмосфера города, которую отцы передали нам, была уничтожена. Часто без серьезных на то оснований» (Там же).

Больше всего Осману от де Вильфоса досталось за разгром старейшей части города – острова Сите: «Барон Осман пустил торпеду в старый корабль Парижа, который затонул во время его правления. Пожалуй, это было самое страшное преступление страдавшего мегаломанией префекта, а также его самой большой ошибкой. Его работа принесла больше вреда, чем сотня бомбардировок. Частично его действия были вызваны необходимостью, и мы должны отдать должное его уверенности в своих силах, но ему, совершенно точно, не хватало культуры и вкуса. В Соединенных Штатах все это сработало бы прекрасно, но для нашей столицы, которую он на двадцать лет покрыл заборами, строительными лесами, гравием и пылью, его действия были преступлением, ошибкой и проявлением дурного вкуса» (Там же).

1.2. Как купцы-погорельцы отстояли историческую часть Лондона

Однако столица Франции была не первым крупным поселением, где пытались создать образцовый – приближенный к идеальному – город. Еще за два столетия до османских «ковровых бомбометаний» центра Парижа в Лондоне после грандиозного пожара 1666 года, который лишил крова 72 тысячи человек (90% населения центральной части столицы), британским архитекторам предоставилась беспрецедентная возможность воплотить свои мечты о гармонии на классических примерах градостроительства эпохи барокко в Италии и Франции.

Лучшим из предложенных королю Карлу II показался проект Кристофера Рена (1632 – 1723) – математика и архитектора, ставшего позже всемирно знаменитым после сооружения величественного Собора Святого Павла (1710 г.)

Основатель Лондонского королевского общества выделил в Лондонском Сити «два главных центра: у собора св. Павла, который начали перестраивать под его руководством, и у биржи. Перед собором св. Павла на пересечении двух улиц Рен создал огромную площадь, протянувшуюся до самых Ледгэйтских ворот. Биржу он поместил в центре большой овальной площади, окруженной различными правительственными зданиями, к которой сходились десять улиц. Южную магистраль Сити он выпрямил и сделал почти параллельной Темзе, расширив ее при этом до 27 м. Северную продольную магистраль Сити он тоже выпрямил и сделал широкой, но довел ее только до биржи» (из статьи Евгения Михайловского «Архитектура Англии XVII – начала XIX в.» // из книги «Всеобщая история архитектуры. Том VII. Западная Европа и Латинская Америка. XVII – первая половина XIX вв.» под редакцией А. В. Бунина, Москва, «Стройиздат», 1969 г.).

Смелый для архитектурных воззрений семнадцатого столетия генеральный план Рена принадлежал «школе» создателя дворцового парка в Версале Андре Ленотра: «Те же прямые улицы, поэтизирующие дальние перспективы, лучеообразно сходящиеся к парадным репрезентативным площадям и общественным зданиям, отмечая кульминационные точки в планировочной вязи города. В плане Лондон трактуется как единая пространственная композиция с собором св. Павла во главе. Принятый после пожара закон установил, что в дальнейшем строительство должно вестись лишь из камня и кирпича „не только для приятности вида, но также и для большей безопасности от возможных в будущем пожаров“. Закон установил стандартную высоту домов: два этажа – для переулков, три – для второстепенных и четыре – для главных улиц. Вообразите: четырехэтажный дом – 12 метров высотой, высота собора равна 111 метрам. Собор в 10 раз выше и много больше окружающей его застройки. Он – первый небоскреб Лондона и не последний!» (из статьи Галины Зеленской «Лондон: память о „Великом пожаре“», 10.09.2016).

Одни историки архитектуры относят план Рена к разряду «архитектурных утопий», другие же – и я готов с ними согласиться – настаивают на том, что был «первый грандиозный и вместе с тем вполне реальный проект реконструкции существующего города, почти на два столетия опередивший проект реконструкции Парижа, предложенный Османом. Существенно и то, что это не был проект „идеального“ города (которые во множестве создавались в эпоху Ренессанса), но реальный, привязанный ко всем основным жизненно-важным точкам существующего города» (из статьи Евгения Михайловского «Архитектура Англии XVII – начала XIX в.» // из книги «Всеобщая история архитектуры. Том VII. Западная Европа и Латинская Америка. XVII – первая половина XIX вв.» под редакцией А. В. Бунина, Москва, «Стройиздат», 1969 г.).

В ходе реконструкции центральной части города на Темзе изменилась и цветовая гамма зданий столицы: «кирпич в сочетании с деталями из тесаного известняка становится наиболее употребительным материалом в жилищном строительстве Лондона, а общественные здания облицовываются портландским известняком. Кирпичные и каменные стены быстро покрывались копотью от дыма бесчисленных каминных труб, но упорные дожди отмывали добела выступающие части. Так возникла черно-белая графика лондонских фасадов, их своеобразный мрачноватый колорит» (из книги Андрея Иконникова «Лондон» // Ленинград, «Обществово по распространению полит. и науч. знаний РСФСР. Ленинградское отделение», 1962 г.).

Однако, как говорится, «было гладко на бумаге, да забыли про овраги, а по ним – ходить»: «Карл II восхищался идеями Рена и назначил его одним из шести комиссаров по надзору за восстановительными работами. Но, несмотря на явное желание короля изменить Лондон, возможности предоставить архитектору полную свободу действий у него не было. Вскоре после пожара владельцы недвижимости вспомнили о своих правах и начали перестраивать дома на участках в соответствии с прежней средневековой схемой улиц. В надежде избежать судебных тяжб с купцами, Карл лишь настаивал на том, чтобы старые дороги были расширены, а строительные стандарты улучшены. Из-за этого многие идеи Рена сохранились лишь в виде проектов, тщательно проработанных на бумаге» (из статьи Юлии Карповой «Человек, который перестроил Лондон. Как Кристофер Рен изменил британскую столицу», 20.10.2021).

Но Рен был не из тех, готов идти на попятную. Он «боролся, судя по мыслям, изложенным в его поздних заметках… „Архитектура имеет свое политическое назначение; общественные здания являются украшением страны; она утверждает нацию, привлекает народ и торговлю; заставляет народ любить родную страну, каковая страсть – источник всех великих деяний в государстве“. Вряд ли кто-то видел конфликтность ситуации, когда Великий собор – слава нации – плыл над двух, редко четырехэтажными домишками и домами, роившимися у его подножия. Когда высота зданий стала возрастать, говорить о борьбе с хаосом стало поздно. Хаос первоначален: если его впустить в город, а значит, и в души горожан, его сила и власть будут непреодолимы. Так Лондон пал, продолжая строиться по средневековой планировочной схеме, воспринимаемой как данность» (из статьи Галины Зеленской «Лондон: память о „Великом пожаре“», 10.09.2016).

В то же время задумаемся: «А так ли архаична компоновка города времен рыцарства и менестрелей?». Есть немало мнений архитектурных критиков на этот счет. Мне же близка эта точка зрения: «Среди расхожих представлений о средневековом городе есть заблуждение, будто бы его устройство лишено логики. Почти буквальное деление на функциональные зоны в зависимости от принятых занятий обитателей, традиция строить жилые помещения над лавками и мастерскими, даже петляющие улицы – всё это, намеренно или нет, делало жизнь обитателей удобнее. Иррациональность Средневековья сродни иррациональности самой природы. Город, не имеющий четкого и ясного плана, учитывает гораздо большее количество факторов, чем имеющий его. Возьмем природный ландшафт: если центральная площадь находится на горе, то подниматься к ней будет физически гораздо легче по извилистой дороге» [Элькина 2022, с. 252].

Свое неповторимое очарование изогнутые улицы (вспомним и московский Кривоколенный переулок, где в доме поэта Д. В. Веневитинова А. С. Пушкин читал еще не опубликованного «Бориса Годунова», а с ним – и Сивцев Вражек, где располагается дом-музей А. И. Герцена) удачно совмещают с очевидной пользой: «У кривых улиц перед прямыми есть и масса других преимуществ. По ним, например, нескучно идти, поскольку перспектива непрерывно меняется, не давая глазу заскучать. Узкие изгибающиеся улицы прекрасно останавливают ветер – не в пример широким и прямым, служащим идеальной ловушкой для его порывов. Посреди сложно переплетенных дорожек вас гораздо труднее найти. Обитатели города, хорошо знакомые с ним, имели естественное преимущество перед чужаком: тому потребуется время, чтобы сориентироваться» [Там же, с. 252 – 253].

1.3. После двух пожаров. Как шотландец и француз задумали сделать Москву городом без изъянов

Москву тоже хотели сделать идеальным городом на фундаменте пепелища. Только в первом случае гарище образовалось после небывалого пожара 1812 года, во втором – по милости (да какая уж тут милость!) бесжалостного пламени социальных потрясений Октября 1917-го и гражданской войны.

В XIX веке идею экстраординарного обновления Москвы выдвинул городской архитектор Царского села шотландец Вильям Гесте (1763 – 1832), в двадцатом столетии – пионер архитектурного модернизма и функционализма француз Ле Корбюзье (1887 – 1965). Спасителями исторического облика Первопрестольной стали создатель архитектурного облика Большого театра российский зодчий итальянского происхождения Осип Бове (1784 – 1834) и наш соотечественник, главный архитектор Москвы в 1932 – 1934 годах Владимир Николаевич Семёнов (1874 – 1960).

Итак, 1812 год. После захвата Москвы Наполеоном в результате грандиозного пожара из 9158 домов сгорело 6532; центр города выгорел на 90 процентов. Из составленного московской полицией «Списка сгоревших, взорванных и уцелевших строений» известно, что «на Тверской осталось 12 несгоревших домов, в Китай-городе – два. На бульварах – от Тверских ворот до Покровских – уцелела только внешняя сторона. На Гороховом поле уцелел один дом, на Гороховой улице (ныне ул. Казакова) – семь, на Старой Басманной – пять, на Новой Басманной – один».

Центр Первопрестольной фактически превратился в руины, поэтому московский генерал-губернатор Растопчин действовал без промедления. В 1813 году он передал оперативно созданной Комиссии строений «Прожектированный план для урегулирования некоторых частей столичного города Москвы» составленный архитектором Вильямом Гесте. Выбор зодчего для реализация такой масштабный программы был не случаен: выполненные по его проекту 1808 года градостроительные работы буквально преобразили расположенное близ Санкт-Петербурга Царское село. Уютный город, примыкавший к двум дворцовым паркам, получил внятную композиционную организацию с тремя большими площадями: главной в центре, торговой и полукруглой на периферии, озеленением и единообразной застройкой в стиле классицизма.

Исходя из тех же канонически образцовых – прямо скажем, петербургских – лекалов шотландский архитектор предложил не столько реконструировать, сколько создать совершенно новый исторический центр Москвы. Мечтая, похоже, о городе безукоризненных линий, В. Гесте был убежден, что обновленная архитектура Первопрестольной должна быть создана системой геометрически правильных площадей, широких проспектов и открытых простору улиц.

Вдоль Кремля и Китай-города зодчий наметил непрерывную цепь площадей. Вторая цепь площадей (числом 13) проектировалась Гесте у всех застав Камер-Коллежского вала. Непрерывная лента площадей вдоль стен Кремля и Китай-города и цепь отдельных площадей у застав Камер-Коллежского вала архитектурно объединялись площадями «движения» на месте былых ворот Белого города (2 площади) и Земляного города (5 площадей); архитектурными площадями перед домом Лефорта, вокруг Донского монастыря и т. д.

Между тем специалисты, рассматривающие чертежи В. Гесте, сразу отметили, что этот план не имеет архитектурно организованного центра, который был бы хорошо связан с главными улицами и смог бы архитектурно «держать» выросшую территорию города. Было заметно и опреленное пренебрежение к вопросам экономики: предлагаемая линейная застройка по новым трассам, не принимающая во внимание сложившийся за века абрис центральных площадей, улиц и переулков, серьезно ущемило бы интересы землевладельцев и сделала бы программу реконструкции Москвы безумно дорогой. Учитывая все эти аргументы экспертов и мнение императора Александра I, что генплан В. Гесте не соответствует духу города, от проекта отказались.

Там, где не справилась шотландская геометрическая четкость, ко двору пришлась итальянская пластичность. В конце 1813 года новым руководителем Комиссии по реконструкции Москвы был назначен Осип Бове. Приступая к планированию восстановления города, он принял во внимание ключевой фактор: «Архитектура Москвы, в отличие от Петербурга, прежде характеризовалась усадебным типом застройки. При нем каждое здание было отдельной единицей со своими владельцами, диктовавшими стиль. К моменту назначения Бове на данную должность у власти появилось четкое понимание необходимости утверждения единых правил колористики и унификации постройки зданий. Именно при Бове Москва начала обретать единый стилистический облик» (из статьи Богдана Шипунова «Осип Бове. Восстановитель Москвы», 06.11.2023).

Продолжая разговор о городских усадьбах, отметим, что в ходе реконструкции «появляется тип московского особняка с мезонином. Среди них были и каменные, и деревянные, сохранившиеся до наших дней чуть хуже. Этот тип до сих пор формирует наше сентиментальное представление о московской старине, но его подоплека на самом деле куда менее романтичная. Особняки стали малобюджетной заменой старым московским усадьбам, эдаким экономклассом для дворян. И если дворянские усадьбы строились раньше по индивидуальным проектам, то новые московские особняки были образцом типового строительства» (из статьи Дмитрия Бархина «Как Екатерина II и пожар 1812 года сделали классицизм главным стилем старой Москвы», 28.02.2023).

Новая концепция реконструкции города была готова к 1817 году: «Согласно ней, Москва сохранила сложившийся веками концентрический характер с радиальными магистралями. Бульварное и Садовое кольца на месте отживших свой век укреплений стали городскими артериями, ворота и заставы превратились в площади. Центр Москвы был очищен от нерегулярной застройки, улицы по возможности спрямлены, расширены и благоустроенны. Вокруг Кремля и Китай-города была создана цепочка просторных площадей – Красная, Манежная, Воскресенская (ныне площадь Революции), Лубянская, Старая и Новая и т. д. Преобразились улицы Трубная и Петровка, Кузнецкий мост, появилась Театральная площадь и Александровский сад. Все фасады постарались подчинить единому стилю, даже цвет построек был регламентирован» (из статьи Георгия Олтаржевского «Ампир на пепелище. Как архитектор Осип Бове восстановил столицу после пожара 1812 года», 22.01.2017).

Неглинка была упрятана в трубу, а вдоль крепостной стены древнего Кремля, где раньше текла река, «Бове предложил разбить сады и сам же создал проект. Кремлевский, а позже Александровский сад очень быстро стал любимым местом прогулок московской публики. Рядом появился Манеж – здание, где одновременно мог проводить парад целый полк. Необходимость в нем появилась в 1817 году, когда праздновалось пятилетие победы над Наполеоном. Инженерный план самого большого в мире на тот момент здания без внутренних опор создал инженер Августин Бетанкур, а знакомый нам поныне классический внешний облик зданию придал Бове» (Там же).

Тщательно контролируя реализацию работ по реконструкции, О. Бове сам был разработчиком отдельных проектов, например, создания Театральной площади: «Ясно было, что нужно восстанавливать Петровский дворец из руин, в остальном архитекторы получили полную свободу благодаря осушению берега Неглинки. Бове же предложил проект обширной площади с главным городским театром, а Малый театр, Сенатская типография и жилые дома должны были быть выдержаны в едином стиле с ним. Центр площади украсил фонтан. Изначально предполагалось восстановить стоявший тогда на площади Петровский театр по проекту профессора, а впоследствии и ректора Императорской Академии художеств Андрея Михайлова. Но он не вписывался в план создаваемой Бове площади. Так что главному градостроителю пришлось самому спроектировать уже относительно знакомое нам здание Большого театра с колесницей над входом» (Там же).

Новое здание главного театра страны так понравилось москвичам, что ««На торжественном открытии публика вызывала не актеров, а архитектора. Перед увертюрой поднялся ужасный шум. Стали выкликать строителя: «Бове, Бове!» Он явился в ложе директора, и его заглушили рукоплесканиями…”, – писали «Московские ведомости» от 6 января 1825 года» (Там же).

Подводя некоторые итоги деятельности Осипа Бове как руководителя Комиссии по реконструкции Москвы сначала выслушаем мнение доктора архитектуры «Преобразования, произведенные в городе под началом Бове, во многом определили облик того, что мы сегодня называем старой Москвой, которая на самом деле не такая уж и старая. Большинству столичных особняков этого времени, к которым мы сегодня относимся как к глубокой старине, на самом деле едва ли больше 200 лет. Основные решения, принятые градостроителями в процессе восстановления постнаполеоновской Москвы, дожили до наших дней и не пересматривались даже большевиками, как правило, не особо церемонившимися со столичным наследием» (из статьи Дмитрия Бархина «Как Екатерина II и пожар 1812 года сделали классицизм главным стилем старой Москвы», 28.02.2023).

Затем дадим слово писателю, автору книг «Век Наполеона. Реконструкция эпохи» и «Бородино»: «Из Москвы, которая до войны была забытой деревенской тетушкой, делали европейскую столицу…» (из статьи Сергея Теплякова «Москва, пожаром обновленная», 05.01.2024).

И мнение профессионала, и точка зрения литератора, думается, верно отражают основную мысль: «Именно архитектурные идеи Осипа Бове по восстановлению послепожарной Москвы во многом и сформировали любимый большинством москвичей облик исторического центра столицы».

Следующий «урок геометрии» для столицы в 1930-е пытался преподать единственный в мире архитектор, чьи проекты все без исключения стали объектами внимания ЮНЕСКО. И это была, думается, уже не столько строгая наука, изучающая пространственные структуры, в том числе строительные конструкции, а, пожалуй, уже высшая математика, дополненная поэтическим видением наступающей индустриальной эпохи: «Ле Корбюзье был для архитектуры тем же, чем Пикассо для живописи. Его постройки вызывали восхищение и яростные нападки. А опубликованная в 1923 году его книга „К архитектуре“ стала манифестом модернизма, утверждавшим, что красота и логика машин и технических зданий – виадуков, океанских лайнеров и элеваторов – применимы и к проектированию жилых домов. Это было абсолютно революционно в те годы» (из статьи Натальи Бабахиной «Как Ле Корбюзье повлиял на Москву, выясняем к столетию его книги „К архитектуре“», 30.06.2023).

Именно Ле Корбюзье говорил, что «технический прогресс и совершенные изделия, вроде мотора „Харлей-Дэвидсона“, обладают таким же эстетическим потенциалом, как Венера Боттичелли и Давид Микеланджело. В его книге „К архитектуре“ изображения автомобилей и самолётов размещены рядом с Парфеноном и собором Нотр-Дам. Архитектор озвучил свои принципы проектирования, которые назвал „пятью отправными точками современной архитектуры“: в современном и удобном здании должны быть столбы-опоры, плоская крыша-терраса, свободная планировка, ленточное остекление и свободный фасад» (Там же).

Предложения французского архитектора-модерниста появились неспроста: «К началу 30-х годов ХХ века на улицах Москвы стало чрезвычайно тесно. Назревал транспортный коллапс. Причины тому – резкий рост населения в послереволюционные годы, узость старых улиц, увеличение числа автомобилей и трамваев. Полная „закупорка“ всех трасс грозила непоправимыми экономическими последствиями. „Радиально-кольцевая схема планировки столицы при всех своих многочисленных плюсах имела и существенный минус: расходящиеся от Кремля лучи главных городских магистралей концентрировали в центре города все транспортные потоки“, – пишет историк градостроения Алексей Рогачев в книге „Москва. Великие стройки социализма“ (М., 2014). Проблему, по мнению исследователя, можно было решить двумя способами: полностью разрушить радиально-кольцевую планировку либо начать создание новых кольцевых и радиальных магистралей, особенно в задыхающемся от пробок центре» (из статьи Андрея Мирошкина «Очертания футурограда», 08.07.2020).

В то же время, парадокс заключался в том, что перечисленные проблемы характерны, разумеется, для большинства крупных мегаполисов (а в Москве в начале 1930-х проживало 3,5 млн человек), а между тем столица первого в мире социалистического государства, сохраняла, по большей части, дореволюционные черты огромного, но во многом деревенского поселения: «„Когда-то Москва была большой деревней – так ее и называли. На Садовом кольце цвели яблони и груши, на Зубовском и Смоленском бульварах шумели липы. Утопали в зелени Хамовники, Арбат, Пресня, Замоскворечье“, – отмечал историк Валерий Бурт. „Еще век назад на территории столицы было много небольших домов и больших усадеб, где хозяева держали кур, коров и лошадей. По улицам раскатывали богатые экипажи, пролетки, телеги с грузами. Никакой суеты не было и в помине, жизнь шла неторопливо и размеренно“» (из статьи Ольги Лавриковой «Раскрыты причины называть Москву большой деревней», 15.07.2023).

Облик жилых кварталов столицы тоже мало совпадал со сложившимися к тем годам представлениями о крупнейших городских послениях. Выступая на июльском 1931 г. пленуме ЦК ВКП (б), первый секретарь Московского обкома партии Лазарь Каганович отмечал, что «62% московских домов – деревянные и только 30% – каменные, 45% – одноэтажные, 41% – двухэтажные, и только 14% выше двух этажей».

Между тем, если сравнивать Москву с Нью-Йорком тех времен, самый крупный город США (6,9 млн человек в 1930 году) переживал в первые три десятилетия ХХ века период интенсивного городского развития, расцвета инновационных стрительных технологий, а Манхеттен постепенно превращался в сплошной лес громадных «тучерезов». В 1902 году был построен один из первых небоскребов Нью-Йорка – «Флэтайрон-билдинг» (дом-утюг) высотой 87 метров. Дальше – выше: «Сингер-билдинг» (1908 г., 187 метров) – первое высотное здание в Америке с внутренними системами отопления, вентиляции и кондиционирования воздуха. И, наконец, «Эмпайр Стейт-билдинг» в стиле ар-деко (1931 г., 443 метра), который был самым высоким зданием в мире на протяжении 40 лет.

Однако вернемся к французскому архитектору-модернисту. Ле Корбюзье решительно предлагал в ходе реконструкции Москвы полностью отказаться от радиально-кольцевой планировки. Такого радикализма, похоже, не ожидал никто из знавших его московских коллег-архитекторов. Центральная часть Москвы с ее исторической застройкой должна быть фактически полностью уничтожена. Ле Корбюзье намечал сохранить только очень небольшое количество исторических и культовых сооружений (несколько важнейших церквей, храм Василия Блаженного, Кремль, Мавзолей Ленина и Большой театр). Его основная идея – избавиться от «средневековой» радиально-кольцевой структуры и построить совершенно новый город с прямоугольной сеткой улиц, логично разделенный на административные, жилые, промышленные и университетские районы. По его замыслу город должен быть окружен зеленой зоной. Внутри он должен делиться на кластеры: промышленный, жилой, административный, университетский. В районе Таганки он планировал строительство Главного вокзала.

В основе его концепции новой Москвы лежало резко отрицательное отношение к идеям дезурбанизаторов, ратующих за проекты рассредоточения жителей за пределами городов и создания системы небольших поселков среди природы. Поэтому его высказывания по этому поводу были предельно эмоциональны. К примеру это: «Москва – это «эмбрион нового мира», который «ютится в границах обветшалого каркаса азиатской деревни»» (из книги Жан-Луи Коэна «Ле Корбюзье и мистика СССР. Теории и проекты для Москвы 1928—1936, Москва, «Арт Волхонка», 2012).

Лаконичную и твердую отповедь утопическим идеям мэтра модернистской архитектуры дал руководивший разработкой плана реконструкции Москвы, один из основоположников научного градостроительства в России Владимир Семенов: «Для реконструкции нужны решительные меры. Нужна хирургия. Но когда нужен хирург, не приглашают палача».

Кто-то, возможно, скажет: «Откуда у французского зодчего этот архитектурный экстремизм, уже получивший отпор коллег-соотечественников при представлении в 1925 году Ле Корбюзье его скандально известного „Плана Вуазен“?». Напомним, по этому плану архитектор предлагал полностью снести 240 гектаров старой городской застройки Парижа по правому берегу Сены (нетронутым оставался остров Ситэ). Вместо очищенных от старых строений районов он предложил построить с использованием прямоугольной сетки проспектов восемнадцать 60-этажных небоскребов.

По этому поводу архитектурные эксперты отмечают, что упомянутый радикализм характерен для художественного авангарда первой половины XX века, когда увлеченным революционными преобразованиями пассионариям только воспроизводить и познавать мир уже не казалось достойной целью.

Для Ле Корбюзье эта установка была особенно характерна: «Утверждая свою верность картезианскому рационализму и принципу целесообразности, он разыгрывал некую игру. Он предстает в своих текстах как „homo ludens“, „человек играющий“, если использовать определение голландского культуролога Й. Хейзинги. Ле Корбюзье – не технократ, маску которого он любил примерять, но художник, увлеченный саморазвитием возникающих образов. Он искусно выстраивает доказательства решений, уже спонтанно определившихся в его художнической интуиции. Его образам присуща видимая ясность, основанная на том, что все второстепенное для смыслового стержня отсечено, элементы складываются в целостные схемы, подкупающие внутренней логичностью, но не соотносимые с противоречивой реальностью» (из книги Андрея Иконникова «Архитектура XX века. Утопии и реальность», том 1, Москва, «Прогресс-Традиция», 2001 г.).

Между тем, еще два других проекта, представленные в тот же период в ходе подготовки Генерального плана реконструкции Москвы, смотрятся, и вы, наверно, с этим согласитесь, не менее экзотично: «Например, видный немецкий архитектор Эрнст Май предлагал уменьшить население Москвы с 3 млн до 1 млн жителей и вообще превратить столицу… в большую деревню. Согласно проекту Мая, по окружности Москву должны были окружать маленькие города-спутники, в которых люди бы жили в одно- двухэтажных домиках с приусадебными участками. А вот советский архитектор-авангардист Николай Ладовский в 1930 году предлагал придать Москве форму параболы или „кометы с историческим ядром“. Эта комета, по мнению автора, должна была разомкнуть сложившуюся (и „отжившую“) радиально-концентрическую систему Москвы и устремиться к соединению с Ленинградом по оси Тверской улицы. Проект, безусловно, красивый, но скорее художественный, нежели научный» (из статьи Андрея Мирошкина «Очертания футурограда», 08.07.2020).

Казалось бы, поток новаций по обновлению облика столицы СССР, было не остановить. Еще два проекта были присланы из-за границы, но участия в конкурсе не принимали. Так, «американский архитектор Чамблесс предлагал строить город-линию, которая должна идти маленькой, тоненькой ленточкой трехэтажных домов. Первый этаж предназначался под монорельсовый транспорт, а два этажа под жилые помещения. По мнению Чамблесс, проект „в Америке, с извращением капиталистического строя невыполним, а в социалистической стране вполне может быть реализован“. Немецкий архитектор Вагнер рассматривал Москву как музей и считал, что „в ней должно все сохраниться, как замерзшая история“» (из текста диссертации Оксаны Антоновой на соискание ученой степени кандидата исторических наук «Реконструкция Москвы (1918 – 1940 гг.): историко-архивное исследование» (на правах рукописи), Москва, 2019 г.).

Каковы же итоги международного конкурса, проведенные в ходе подготовки реконструкции Москвы? Если говорить кратко: победа здравого смысла. Все радикальные предложения были отклонены, а основная идея Генерального плана Москвы 1935 года, разработанного под руководством главного архитектора столицы В. Семенова, архитектора С. Чернышева и инженера А. Страментова, заключалась в том, чтобы перестраивать Москву постепенно, не нарушая жизни города, органически объединяя новое с тем, что можно было сохранить.

Исходя из принятого Генплана, «расширение территории столицы на перспективу (10 лет) намечалось с 28,5 до 60 тыс. га и рост численности населения – до 5 млн. человек. В результате коренных преобразований группа центральных площадей получила современный вид. Вместо снесенного Охотного ряда возникла площадь между зданием Госплана и боковым фасадом гостиницы „Москва“. Другой боковой фасад гостиницы вошел в ансамбль площади Революции, главный (торцовый) фасад был обращен к вновь созданной Манежной площади. Открылся вид на Кремль, здания Исторического музея, Манежа, Московского государственного университета. Улица Горького получила градостроительную связь с Красной площадью, были ликвидированы транспортные сложности в центре столицы» (из главы «Градостроительство. 1933—1941», написанной Н. Соколовым и В. Павличенковым // из книги «Всеобщая история архитектуры. Том 12. Книга первая. Архитектура СССР» под редакцией Н. В. Баранова, Москва, «Стройиздат», 1975 г.).

По задумке политического руководства страны, «Москва должна была стать витриной победившего на планете социализма. Отсюда и тяга к гигантизму и огромным масштабам всего, чего бы ни касались руки строителей. Отдельные элементы реализованной части проекта можно сегодня встретить по всей Москве. Это и прямые широкие центральные улицы, вроде Тверской или Нового Арбата, ради расширения и выпрямления которых были либо снесены, либо передвинуты многие дома. Это и знаменитые „сталинские“ высотки, доминирующие над центром столицы. Это и ВДНХ с впечатляющей входной композицией, от которой дух захватывает. Подарок генплана Москве – полностью заменённые мосты через всю Москва-реку, Парк Культуры, судоходные каналы и водохранилища, метро и многое другое» (из статьи Степана Чаушьяна «Москва по Сталину. Какой должна была стать столица по генплану 1935 года», 10.07.2015).

Москва стала краше, и с этим поспорить трудно. Но то, что было задумано на волне грандиозных преобразований периода первых пятилеток архитекторами-демиургами, исполнилось лишь отчасти. Подвёл, пожалуй, излишний оптимизм мастеров каменных дел. Да и уже через шесть лет стране стали больше нужны не новые дома и проспекты, а танки, самолёты и снаряды для победы над врагом.

Ну, а если представить себе, если бы мирное время продолжалось, какой бы стала обновленная столица. Посмотрим, какие пункты Генплана остались только чертежами.

Во-первых, планировалось полностью замкнуть Бульварное кольцо: «Этот проект так и не удалось реализовать, хотя работы в этом направлении проводились. Поспешно были снесены сразу несколько старинных построек, мешавших стремившемуся к своему „хвосту“ кольцу. В числе утраченного – Страстной монастырь, стоявший прямо на пути одного из бульваров» (Там же).

Во-вторых, намечалость буквально «проткнуть» центр города широкими проспектами: «В целях формирования всё той же эффективной транспортной сети планировалось создать сразу три основных сквозных магистрали, которые пронзали бы весь город, пересекая друг друга в самом центре. Для этого необходимо было снести здание Манежа. Планировалось продлить Ленинградское шоссе, которое, огибая Кремль, уходило бы в сторону Солянки и Завода имени Сталина. Другая магистраль объединяла бы Ярославку с Серпуховским шоссе. Третья – пронзала Москву от Измайлово до Ленинских гор и должна была называться магистралью имени Сталина» (Там же).

Позаботились и о тех, кто любит путешествовать по железным дорогам: «Городская транспортная сеть, если верить генеральному плану, должна была включать в себя и новые хордовые шоссе. Но протянулись бы они не так, как строят хорды в наши дни (между вылетными магистралями за Третьим транспортным кольцом) а между главными вокзалами города, чтобы жителям и гостям было легче добираться от одного транспортного узла до другого» (Там же).

Известно, что в первый период реализации Генплана «с целью использования накопленного опыта работы в градостроительстве за рубежом была направлена группа сотрудников Моссовета в города Западной Европы, которую возглавил председатель Моссовета Н. А. Булганин. Командированные сотрудники за время с 23 сентября по 5 ноября 1936 г. ознакомились с жилищно-коммунальным строительством, планировкой и архитектурой, производством коммунального оборудования, строительных материалов в Стокгольме, Париже, Лондоне и „проездом – Берлине, так как фашистские власти отказались предоставить возможность подробно осмотреть городские предприятия и сооружения“» (из текста диссертация Оксаны Антоновой на соискание ученой степени кандидата исторических наук «Реконструкция Москвы (1918 – 1940 гг.): историко-архивное исследование», (на правах рукописи), Москва, 2019 г.).

Основные выводы, сделанные по итогам поездки, не отличались, понятно, подобострастием, но и отдали должное крупицам интересного опыта: «Сама архитектура западно-европейских городов „не блещет чем-либо особенным, правда, административные здания, построенные за последнее время в Париже и Лондоне выгодно отличаются на общем фоне нового жилищного строительства“. Некоторые элементы предполагалось использовать при застройке в Москве, например, прямые и острые углы у зданий почти отсутствуют, что создавало „приятное впечатление“ обтекаемости здания, раскрывая видимость для движения на пересечении улиц» (Там же).

Между тем, еще один раздел уточненного Генплана, так и не реализованный, основывался на архитектурных эмпириях той страны, куда делегация Моссовета доехать не успела: «Главный город советского государства должен был переплюнуть Венецию. Все набережные Москвы-реки по проекту превращались в основную магистраль города. Берега реки должны были упаковать в гранит. Все набережные Москвы-реки и Яузы от устья до Садового кольца планировалось застроить домами и архитектурно оформить. Например, на месте нынешнего парка „Зарядье“ собирались поставить очередного монстра – Дом промышленности. Для обводнения города планировалось создать два водных кольца. Одно – от Клязьминского водохранилища по Восточному каналу через Измайловский парк, Текстильщики, Южный порт у Кожухово по Москва-реке к Химкинскому водохранилищу. А для другого кольца хотели выкопать Северный внутригородской канал, соединяющий Химкинское водохранилище с рекой Яузой до Москва-реки. Его так и не прорыли, но коридор зарезервировали. Сейчас там необычно широкий Коптевский бульвар (100 метров) – шире всех остальных улиц района» (из статьи Светланы Волковой «Тайны Генплана Москвы 1935 года: Расширение в два раза Красной площади и перенос домов вместе с жильцами по Тверской», 14.04.2022).

Можно, конечно, гадать, выиграла бы Москва от 100-процентной реализации всех разделов генплана 1935 года. Однако, пожалуй, нельзя не упомянуть, что в формирование нынешнего облика столицы едва не вмешался и человеческий фактор. Подспудная битва «московской» и «петербургской» школ зодчества едва не привела центр столицы к потерям, сравнимым разве что с последствиями дрезденской бомбардировки февраля 1945 года: «Вот что категорически не любили все архитекторы, вышедшие из петербургской Академии художеств, так это псевдорусский стиль. Поэтому к сносу был определен ГУМ. И эта задача не снималась с повестки вплоть до 1936 года, когда просто решили, что на данный момент по экономическим соображениям сносить его нецелесообразно. Кроме того, приговаривали к сносу здания Исторического музея и бывшей Городской думы (там разместился Музей В. И. Ленина) – это все не любили и вообще за что-то стоящее не считали» (из статьи Дмитрия Пирина «Москва большевистская» // из журнала «Историк», №33, сентябрь 2017 г.).

Могли пострадать и храмы, и не только по причине оголтелой борьбы с религией: «О московских древностях, постройках XVII века, классицизме спорили. По представлениям архитектора Ивана Жолтовского, правильной была вся та архитектура, к которой приложили руку итальянцы, то есть Кремль. В то же время, хотя ценность собора Василия Блаженного у архитекторов сомнения не вызывала, появлялась идея снести и его. Некоторые церкви уцелели только потому, что, они, лишенные религиозной атрибутики, использовались кем-то под склад. Опять-таки из чисто финансовых, экономических соображений, ведь есть объект, который можно эксплуатировать. В ряде случаев церкви сохранялись не как памятники архитектуры, а как объекты декоративно-прикладного искусства – из-за фресок. Выжить им помогла монументальная живопись» (Там же).

Ряд объектов избежали встречи с трехтонным чугунным шаром только из-за пиетета ведущих архитекторов к классического стилю: «Предполагалось проложить магистраль – проспект Ильича или проспект Дворца Советов (названия были разные). Она начиналась бы от Китай-города, нынешней Славянской площади, огибала бы Кремль, проходила бы там, где сейчас стоит гостиница „Москва“, далее следовала бы через Театральную площадь до Дворца Советов и устремлялась бы на юго-запад. Это должна была быть парадная магистраль города, к которой привязывалась и Красная площадь. И, вне всякого сомнения, это должна была быть монументальная магистраль. Но идея монументальности вступала в противоречие с теми объектами, которые хотели сохранить. Так, трогать Манеж, Большой театр считалось грехом, поскольку они „правильной“ архитектуры – классицизм» (Там же).

Некоторые грандиозные архитектурные задумки вовремя были скорректированы простым здравомыслием и соображениями соразмерности: «Напротив Большого театра, на площади Свердлова (ныне Театральная площадь), в соответствии с проектом конца 1936 года должен был появиться гигантский Большой академический кинотеатр с залом на 3 тыс. мест. И этот проект подразумевал оформление всей площади в целом. Впрочем, вскоре стало ясно, что такая крупномасштабная новая застройка подавит своей грандиозностью этот бедный, несчастный, маленький Большой театр. Его надо было сохранить как доминанту, и объявленный конкурс на лучший проект кинотеатра был раскритикован практически сразу, еще до того, как архитекторы представили варианты» (Там же).

2.1. Несравненная Атлантида Платона. Античность

У знаменитого поэта Серебряного века есть такие строки: «Язык булыжника мне голубя понятней // Здесь камни – голуби, дома – как голубятни…» (из стихотворения Осипа Мандельштама «Париж», 1923 г.). «Голубь» здесь – символ природного, естественного начала, «булыжники» (имеются в виду булыжники мостовой) – это знак восхитивших пиита блестящих архитектурных творений французской столицы, это мечты галльских зодчих, воплощенные в камне.

Именно они – мечты об идеальном устройстве города – толкали вперед созидательные устремления архитекторов и строителей всех времен и народов, помогали находить нестандартные, подчас даже парадоксальные решения для комфортного обустройства людских поселений.

Даже само появление этого феномена – «ГОРОД», как считают эксперты, «следовало бы отнести к самым остроумным и необъяснимым находкам человечества. Мы не знаем толком, были ли они чьим-то личным изобретением, и если да, то понимал ли изобретатель всю опасность и величие этого замысла. Бытовая логика ошибочно подсказывает, что после того, как 12 000 лет назад появилось сельское хозяйство и деревни, наиболее процветающие из них однажды разрослись настолько, что им потребовалась центральная площадь и здание администрации» [Элькина 2022, с. 243].

Однако, судя по всему, всё было несколько сложнее: «Превращение деревни в город было скорее революцией, чем эволюцией, качественным, а не количественным переходом. Жители деревни, за редким исключением, занимаются одним и тем же промыслом, а порядок в ней поддерживается силами общины. Горожане занимаются самыми разными вещами и связаны друг с другом замысловатой системой иерархических связей. Самые древние из известных нам городов находились в долине рек Тигр и Ефрат. Междуречье представляло собой болотистую местность: его жителям приходилось то и дело рыть каналы, осушая землю, и следить, чтобы паводок не унес урожай. Их повседневная жизнь состояла из тяжелого труда, непредсказуемости и стресса. Возможно, это обстоятельство и оказалось решающим. Экстремальные условия спровоцировали потребность объединить человеческие усилия» [Там же, с. 243 – 244].

Начать рассказ о полных приключений и интриг попыток превращения в реальность воздушных замков архитекторов под тайтлом «идеальный город» наверняка могут помочь поэтические метафоры. Не чурались неожиданных художественных сравнений и античные мыслители. Один из них – Платон (428/427 или 424/423 – 348/347 до н.э.), знаменитый основатель Академии – философский школы, просуществовавшей почти десять веков (до 529 г. н.э.), так, например, изложил свое представление о Вселенной: «„Всех валов восемь {Луна, Солнце, пять известных тогда планет и небо звёзд}, они вложены один в другой, их края имеют вид кругов на общей оси, так что снаружи образуют непрерывную поверхность единого вала“. Значит ли это, что Платон действительно считал светила закреплёнными на твёрдых прозрачных сферах, или же это поэтическая метафора, говорящая о нерушимости их орбит? Скорее второе. Последний штрих картины выглядит таким образом: „Сверху на каждом из кругов веретена восседает по Сирене; вращаясь вместе с ними, каждая из них издаёт только один звук. Из всех звуков – а их восемь – получается стройное созвучие“» (из статьи Сергея Житомирского «Античная астрономия» // из книги «Астрономия» (под ред. М. Д. Аксёнова), «Энциклопедия для детей», Москва, «Аванта+», 1997 г.).

Что ж, похоже, афинский философ классического периода Древней Греции не только обладал литературными талантами, но и умел слышать музыкальные гармонии небесных сфер. Думается, не подводят эти умения мыслителя и в описании Атлантиды – острова-государства, находившегося, по утверждению Платона, к западу от Геркулесовых столбов и погибшего во время сильного землетрясения около 9500 г. до н.э.

Да и подумать: этот отрывок из «Крития» Платона» – чем это не характеристика идеального города, близкого к представлениям о райском уголке на Земле?: «Атлантида, да и Атлантический океан, названы в честь Атланта, первого царя острова (этот Атлант не имеет ничего общего с героем греческого мифа, поддерживающим небосвод). Цари Атлантиды обладали бесчисленными богатствами. На острове имелись любые виды ископаемых твердых и плавких металлов, в том числе мифический металл orikhalkon («орихалк»), по ценности своей уступающей только золоту. На острове произрастали самые различные виды деревьев, водились все виды домашних и диких животных, включая слонов. Атлантида была подлинным раем, и все же атланты ввозили товары из других районов обширной империи» (из книги Стивена Кершоу «Путеводитель по греческой мифологии», Москва, «АСТ», 2010 г.).

Подробен Платон и в описании архитектурных особенностей мифического поселения: «Атланты возводили город, сооружая водные кольца вокруг дворца Клейто. Всего таких колец было три, ширина самого большого из них (наружного) равнялась 600 метрам; такой же была и ширина самого большого земляного кольца. Центральный остров, на котором находился дворец, представлял собой круг (диаметром 1 км). От моря до наружного водного кольца тянулся десятикилометровый канал, а водные кольца между собой соединялись туннелями. На центральном острове, кроме дворца, находился храм Посейдона и Клейто, окруженный стеной из чистого золота. Храм представлял собою строение длиной 200 м и шириной 100 м (Парфенон в Афинах имел длину 70 м и ширину 30 м). Храм был декорирован золотом, серебром, слоновой костью и орихалком и украшен большим количеством статуй; на примыкающей к нему огороженной территории паслись породистые быки» (Там же).

Древний город поражает и своими размерами, и глубоко продуманной организацией архитектурной пространства: «На кольцевых островах располагались храмы, сады, гимнасии, ипподромы, казармы дворцового караула, а также доки, в которых ремонтировались и строились корабли. На расстоянии 10 км от наружного водного кольца возвышалась круговая крепостная стена, до которой доходили жилые постройки города. Город располагался на окруженной горами обширной равнине размером 600 на 400 км. Равнину окружал широкий и глубокий искусственный ров, куда стекали воды горных рек и ручьев, а изо рва исходила целая сеть каналов, использовавшаяся для передвижения по воде, а также для орошения полей и садов, что позволяло снимать два урожая в год» (Там же).

Не забыли зодчие глубокой древности о благоустройсте города и комфорте его жителей: «Из источников холодной и теплой воды, которые содержали воду в огромном обилии и отличались как приятным вкусом, так и целительной силой, они извлекали пользу, расположив вокруг строения и соответствующие свойству вод растительные насаждения и построив водоемы, одни – под открытым небом, другие – крытые для теплых зимних ванн, отдельно для царских и отдельно для простых людей, отдельно для женщин, отдельно для лошадей и прочих рабочих животных, причем каждому дали соответствующее устройство. Стекавшие воды они отвели к роще Посейдона – группе разнородных деревьев, достигших необычайной красоты и вышины благодаря плодородию почвы, и через каналы по направлению мостов спустили во внешние (водяные) кольца…» (Платон «Полное собрание сочинений в одном томе», Москва, «Альфа-КНИГА», 2013 г.).

Но позвольте: не смеется ли над нами уважаемый философ? Какую дерзость и сказочное воображение надо иметь, чтобы так детально описывать Атлантиду через девять тысячелетий (!) после ее исчезновения? Но если предположить, что это мистификация – только предположить – то, надо сказать, она была неплохо подготовлена: «У Платона уже был материал, который он, вероятно, держал в уме, работая над „Тимеем“ и „Критием“. Вот сведения, которые Платону были, несомненно, известны. Описание Геродотом великолепия Вавилона с „висячими садами“ Семирамиды. В столице Мидии Эктабане имелось семь кольцевых стен с проложенными сквозь них туннелями. В Карфагене существовала круглая гавань, окруженная доками, а на центральном острове гавани располагалась „штаб-квартира“ карфагенского флота» (из книги Стивена Кершоу «Путеводитель по греческой мифологии», Москва, «АСТ», 2010 г.).

И всё же это не розыгрыш, вернее, не столько розыгрыш, сколько изящная литературная игра, вплетенная в ткань актуальной для тогдашних эллинов дискуссии об идеальном государстве. Один из петербургских специалистов по античной философии так объясняет это вольное вторжение в ареал, где царит педантичная Клио: «Вспомним, Платон хочет оживить идеальное государство. Но как это сделать? Придумать для него особое пространство, вымышленную страну с вымышленными соседями? Так можно поступить в эпоху географических открытий, и так поступят не только Мор и Кампанелла, но еще в древности Евгемер и Ямбул. Платону это едва ли подходило. Плаваний с исследовательскими целями в его время не предпринималось, требовался между тем рассказчик, внушающий почтение и доверие. Малограмотный матрос или торговец, стяжатель по своей натуре, не могли быть выбраны Платоном для этой роли. Как бы то ни было, достаточно того факта, что он захотел увидеть идеальное государство воплощенным в родной Аттике. В таком случае предстояло поместить его в историю» (из книги Дмитрия Панченко «Платон и Атлантида», Ленинград, «Наука. Лениградское отделение», 1990 г.).

«Философское развлечение» (именно так называют некоторые специалисты-историки повествование Платона об Атлантиде), послужило элегантной попытке сопоставить древнюю Атлантиду с существовшими в те же времена Афинами, выставив в выгодном свете последнюю: «Город, который сейчас является Афинами, был лучшим в военном отношении и имел во всех отношениях лучшие законы на сегодняшний день. Говорят, что она совершала самые прекрасные поступки и имела самое прекрасное телосложение из всех тех, о ком мы слышали под ликом небес. Среди этих деяний величайшим была защита Европы и Азии от гибридной островной империи Атлантиды. Когда Атлантида напала на Афины, они продемонстрировали свое превосходство. Она была лидером греков, но когда все они покинули ее, она осталась одна, победила врага, предотвратила порабощение свободных людей и освободила тех, кто был порабощен. Однако за этой победой последовали землетрясения, в результате которых Атлантида погрузилась в море, а афинская армия была поглощена землей» (из статьи Кэтрин Морган «История дизайнера: история Атлантиды Платона и идеология четвертого века» // «Журнал эллинских исследований», том 118, 1998 г.).

Благодаря так свойственной ему артистичности и склонности к импровизации, Платон, похоже, виртуозно решил поставленную перед собой задачу, пусть и путем низвержения идеального, казалось бы, города-государства: «У изысканного писателя исчезновение целого мира не должно выглядеть натужным и нарочитым. Оно должно быть окрашено каким-то особым смыслом. И смысл этот под рукой. Гигантская агрессивная империя могла сложиться только в силу заносчивости – забвения, с точки зрения Платона, истинных целей политического искусства. Цари Атлантиды опьянели от силы и роскоши, а под воздействием богатства утратили здравое понимание вещей. Что бывает в таких случаях с государствами, Платон сказал однажды в другом месте: они, „подобно судам, погружающимся в пучину, гибнут, либо уже погибли или погибнут в будущем из-за никчемности своих кормчих и корабельщиков – величайших невежд в великих делах“» (из книги Дмитрия Панченко «Платон и Атлантида», Ленинград, «Наука. Лениградское отделение», 1990 г.).

2.2. Валаам – православное воплощение Небесного Иерусалима. Средневековье

От таинственного острова к западу от Геркулесовых столбов – на восток, к городу в Иудейских горах, где прошли последние годы земной жизни Иисуса Христа, а затем – неожиданно – почти вертикально на север, тоже на остров, только возвышающийся над водами не Атлантики, а крупнейшего в Европе пресноводного озера.

Догадались, наверное, что первое наше перемещение в пространстве этой главы об идеальном городе Средневековья – в Иерусалим. Почему туда, объясняется вполне логично: «История человечества началась в раю, который был садом, и завершится в раю, ставшем в средневековой христианской экзегезе {истолковании} градом Иерусалимом. Для средневековых теологов концепты сада и града являлись теми моделями, по которым выстраивалось представление об идеальном пространстве и идеальной форме общежития. Уже в Ветхом Завете Иерусалим представлен как град Господень, место исполнения мессианских пророчеств. Новое осмысление он получает в христианской теологии. В Апокалипсисе Иоанна появляется образ нового Иерусалима, снизошедшего с Неба, символ совершенной Церкви (Откр. 3:12, 21:2,10). Подобные мистические представления и пророчества обусловливали восприятие земного города Иерусалима: он становится предметом медитаций о Небесном граде» (из статьи Ирины Редьковой «Град небесный и город земной в представлении Бернарда Клервоского» // «Вестник Московского университета», серия 8 «История», №4, 2014 г.).

В «Откровении» Иоанна Богослова образ града на небесах совмещает в себе взаимоисключающие, казалось бы, признаки колоссальных размеров средневекового замка и драгоценной шкатулки: «Небесный Иерусалим имеет квадратный план, а его высота равна его длине и ширине соответственно. Его стены ориентированы по сторонам света, с каждой стороны расположены по трое ворот. Высота городской стены составляет около 70 метров, а весь город украшен драгоценными камнями:

«18 Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу.

19 Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое яспис, второе сапфир, третье халкидон, четвертое смарагд,

20 пятое сардоникс, шестое сердолик, седьмое хризолит, восьмое вирилл, девятое топаз, десятое хризопрас, одиннадцатое гиацинт, двенадцатое аметист.

21 А двенадцать ворот – двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города – чистое золото, как прозрачное стекло»» (из статьи Александры Романовой «Трансформация идеи: от «идеального города» к «городу будущего»» // журнал «Architecture and Modern Information Technologies», 2015 г.).

Но, чтобы отгородится от хаоса мирской суеты, вовсе не обязательно, похоже, сооружать городскую стену в семь десятков метров или возводить величественный главный храм англиканской церкви – Кентерберийский собор высотой 71,6 метров. Ассиметричное решение православных иноков – основание храмов и монастырских комплексов вдали от крупных поселений, на островных архипелагах, берегах крупных водоемов: «Сколько монастырей возвели руки русских мастеров, столько их, поражающих необыденностью возникающих перед взором картин. Пожалуй, необыденность, противопоставленная реальности, и есть то, что сразу можно выделить как общую черту монастырских ансамблей. Зыбкости водно-небесной стихии противопоставлена незыблемость каменного монолита Соловецкого и Макарьевского монастырей, а также множества монастырей, сооруженных на островах, берегах рек и озер: Кирилло-Белозерский, Ипатьевский, Валаамский, Спасо-Мирожский (Псков), Ферапонтов Богородице-Рождественский и другие» (из статьи Елены Медковой «Небесный град на земле» // журнал «Искусство», №17, 2009 г.).

И здесь, думается, первый среди равных – Валаамский монастырь: «В церковной культуре Византии, а в дальнейшем и на Руси осуществляется попытка продемонстрировать Иерусалимский образ буквально во всем, начиная от церковной утвари и кончая целым монастырским ансамблем. Осуществляется эта идея в архитектуре, иконописи и других сферах церковного искусства и быта всеми возможными и приемлемыми способами – это и копирование тех или иных реалий земного Иерусалима, использование различных реликвий Святой Земли; либо попытка отражения текста Откровения; или же использование различных метафор, которые могут олицетворять Горний Град. В русской архитектуре существуют примеры, когда эта идея воплощена настолько зримо, что ее можно буквально считывать в виде топографии Святой Земли (например, Новоиерусалимский монастырь патриарха Никона); либо в виде попытки следования тексту Откровения (что характерно для многих средневековых монастырских комплексов). Но существует памятник, в котором эти две стороны сочетаются – это Валаамский Спасо-Преображенский мужской монастырь» (из статьи Натальи Пискуновой «Образы Святой земли. Валаамский монастырь как образ земного и небесного Иерусалима» // журнал «София», №4, 2003 г.).

Валаамский монастырский комплекс расположен на архипелаге из десятков скалистых островов в северной части Ладожского озера. Расстояние до Санкт-Петербурга 220 км; до ближайшего населенного пункта на «большой земле» – г. Сортавала 42 км. Ладожское озеро, своим неукротимым норовом больше похожая на настоящее море, надежно охраняет монастырскую братию от непрошенных гостей: в октябре, например, сила ветра может превышать 20 м/с, а штормовая волна может достигать высоты двухэтажного дома.

Валаам как магнит притягивает к себе паломников, волонтеров, трудников и туристов. Причем – остановитесь на секунду – и задумайтесь: речь не только о магните духовного притяжения, что характерно для большинства религиозных святынь, а о таком из ряда вон выходящем природном явлении, как Валаамский архипелаг. Вот что пишут об этом специалисты: «Что касается его физической реальности, то это группа островов (их около 50-ти), покрытых лесом и образованных из кряжей темно-серых, глубинных, очень древних горных пород, содержащих магнитные минералы. По некоторым данным, их возраст 2,5 млрд. лет. Может быть, в те давние времена архейского периода истории Земли Валаам был пиком какой-нибудь очень высокой горы, каких сейчас не встретить на планете, или огромным вулканом, жерло которого глубоко вонзалось в земные недра. Если предположить, что и у камня есть память, то Валаамские валуны „помнят“ события, разворачивавшиеся в течение миллиардов лет, причем не только на Земле, но и в Космосе» (из статьи Аллы Шустовой «Посвящение Валаамом» // портал «Дельфис», №13, 1998 г.).

Если согласиться с гипотезой, что вся эта уникальная информация записана энергетически (не идя при этом на поводу обычно непримиримой консервативности ученых мужей из академических НИИ), то можно предположить, что «Валаам – это энергетическая летопись истории Земли в камне. Кроме того, глубинные породы, уходя далеко внутрь земли, участвовали и участвуют в процессах, протекающих там, связываясь с центром планеты. Так образуется своеобразная ось (как спица колеса), вертикальная энергетическая структура, где пространство и время находятся в своих экстремальных состояниях. Действительно, давно замечено на Валааме множество чудес, в том числе и факты отставания часов. Эта энергетически активная точка Земли, как и другие подобные места, является „мостом“, дверью перехода из одной реальности в другую, тонкую эфирную, космическую и т.п.; через нее осуществляется взаимообмен, дыхание, общение и связь двух миров: внешнего и внутреннего, плотного и тонкого, мира Земли и мира Небес» (Там же).

Отметим, однако, что это всего лишь допущение, пусть и, пожалуй, небезосновательное и симпатичное. Не забудем и о диковинном очаровании этого места, еще со времен средневековья привлекающего на архипелаг людей, живущих идеями мира горнего: «Житие святого Авраамия Ростовского свидетельствует о том, что еще в 10 веке на острове уже существовало монастырское братство, возглавляемое игуменом. По преданиям монахов, монастырь на острове Валаам был основан еще до Крещения Руси, а именно в 960 году преподобными Сергием и Германом. Они пришли в Русь из Греции. Поначалу они остановились в Киеве, но после, спасаясь от гонений, приплыли на пустынный остров. Его называли Великой Лаврой, и он являлся центром книгопечатания в 15 веке. Согласно сохранившимся архивам, в 16 веке на острове жили до 600 монахов. Спасо-Преображенский мужской монастырь путники называли Северным Афоном» (из статьи Дарьи Ворониной «Валаам, Соловки и другие святые места России», 30.05.2014).

Небольшое отступление. Попытаемся мгновенно назвать три слова, с которым ассоциируется понятие «Север». У меня получилось: «Чукотка» и «Новая Земля» а потом довеском – «Аляска» (пусть и не наша уже полтора столетия). Для шутки, наверное, в эту троицу отчего-то норовил втиснуться «арбуз», но безуспешно… Между тем, для реалий Валаама, находящегося на одной параллели с Аляской, большой ягодный плод с красной мякотью в пригоршне «северных» синонимов инородным телом не смотрится: за более чем тысячелетнюю историю монастыря трудолюбивые монахи привили около 50 видов сортов растений из разных частей света, и вполне себе успешно в северном климате выращивают и виноград, и арбузы.

Если задуматься, дело, похоже, не в уникальных для здешней почти гиперборейской среды бахчевых изысках, а в мощи преодоления, запредельной духовной энергетике, направляющей монашескую братию на решение возможно невыполнимой для иных задачи – сотворение Валаама как православного воплощения Небесного Иерусалима.

Поражает дотошность, с которой на острове воссоздается топография Святой Земли: «Храм Воскресения располагается на горе Сионской (ранее Никоновской), по библейскому сюжету здесь Христос вкушал Пасхальную трапезу со своими учениками. Далее, спускаясь с Сиона к горе Елеон (где Христос вознесся во плоти на 40-й день после Распятия и Воскресения), нужно перейти Кедронский поток, на Валааме – это дренажная канава, прорытая в низине между Никоновским озером и Ладогой. Здесь раскинулась Гефсимания – место, где Христос возносил свои молитвы к Отцу. В реалиях валаамской жизни это прекрасный сад; даже по его остаткам в настоящее время можно судить, что это было поистине райское место: пихтовые аллеи, рощи из широколиственных деревьев (дуб, ясень, клен, липа), благоухающие кусты сирени» (из статьи Натальи Пискуновой «Образы Святой земли. Валаамский монастырь как образ земного и небесного Иерусалима» // журнал «София», №4, 2003 г.).

Далее – с таким же тщанием: «На самой Елеонской горе располагается часовня Вознесения. Она построена в 1912 г. и представляет в плане квадрат, перекрытый куполом с луковичной главкой на восьмигранном барабане, по углам – еще четыре декоративные главки. Особо изукрашен вход: открытое крыльцо на шести колонках с двухскатной кровлей, по стойкам крыльца накладной резной рисунок с фигурными кронштейнами, фронтон в виде декоративной бочки. Таким представлен ансамбль Гефсиманского скита, от него дорога ведет в монастырь, через большое поле – в Иософатову долину, далее канал – река Иордан. По правую сторону от дороги, как и в Палестине, Мертвое море (Лещевое озеро). Сама высокая монастырская бухта – это гора Фавор…» (Там же).

Продолжать можно и дальше, но давайте обратим внимание на один библейский сюжет, который послужил, судя по всему, для валаамских подвижников импульсом для создания особой атмосферы благодати Божией.

Итак, «парадокс истории въезда Иисуса в Иерусалим заключается в радикальном несоответствии внешнего оформления этого события его внутреннему содержанию. Иисус шел на казнь, а многие иудеи думали, что он входит в город, чтобы захватить политическую власть. Иудеи ждали Мессию, могущественного монарха, самодержца. Но то, что велико в глазах людей, ничтожно перед Богом. Вместо земных царств Иисус взыскал одного – сердца человеческого, которое Он возжелал покорить не силой и могуществом, но кротостью и смирением. Он учил их притчами о Царствии Божием, а они пытались узнать, когда и где увидят они это обещанное Им Царство. Но Он отвечал: «Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:20—21)» (из книги Митрополита Илариона (Алфеева) «Евангелие от Иоанна. Исторический и богословский комментарий», Москва, издат. дом «Познание», 2018 г.).

А теперь посмотрим, как слова «внутрь вас есть» могут воплощаться, и вполне осознанно, для создания на Валааме невидимого, но уловимого «пространства ощущений». Широко используются «кинестетические ощущения, которые возникают при движении тела, чаще всего это реализовывается через трудный подъем при подходе к большинству валаамских ансамблей. Это могла быть высокая лестница (подход к монастырю), наклонная плоскость (к скитам Всех Святых, Ильинскому, Коневскому и др.) и сочетание лестницы и наклонной плоскости (к Воскресенскому, Святоостровскому и Предтеченскому скитам). Преодоление подъема вызывает мышечное напряжение и замедляет движение, очевидно, это наводит на мысль о тяготах монастырской жизни, о бренности всего земного, дает время задуматься и, с другой стороны, позволяет испытать восторг при приближении к скиту, радость от преодоления трудностей» (из статьи Натальи Пискуновой «Образы Святой земли. Валаамский монастырь как образ земного и небесного Иерусалима» // журнал «София», №4, 2003 г.).

Порой включаются – и это не раз отмечали посетители святого острова – и другие органы чувств, к примеру, «ощущения осязания или непосредственного соприкосновения. На Валааме они весьма разнообразны: это ощущения от соприкосновения с гранитом лестниц, булыжниками мощеных дорожек, грунтовыми дорогами, лесными тропинками; ощущение покоя воды при движении по каналам, и ее мощи при движении по Ладоге и т. п. В гармонию восприятия включаются слуховые ощущения. Если в монастыре – обилие звуков, связанных с человеческой деятельностью, то на лесной дороге идущих охватывает тишина, из которой мягко доносится лишь пение птиц да шелест деревьев, – тишина, по сравнению с которой в скитах царит полное безмолвие. Даже обоняние присоединяется к процессу восприятия – так, запах растений неотделим от зрительных характеристик тех архитектурных ансамблей, рядом с которыми высажены эти растения» (Там же).

2.3. Сфорцинда и Кристианополис – самые дерзкие проекты идеальных городов эпохи Возрождения

Рассказ об эпохе Возрождения начнем, пожалуй, со строк одного из основоположников русского символизма: «Настали сроки: струны вновь запели, // И краски вновь зардели с полотна. // Из дряхлой Византии в жизнь – весна // Вошла, напомнив о любви, о теле. // В своих созданьях Винчи, Рафаэли // Блеск бытия исчерпали до дна» (из стихотворения Валерия Брюсова «Возрождение»).

Еще вчера – строгая пора Средневековья с педантичными требованиями исполнения библейских заповедей. Сегодня – созданные с бесконечной верой в созидательную мощь и красоту человека «Дама с горностаем» (1490 г.) Леонардо да Винчи, «Пьета» (1499 г.) Микеланджело Буонарроти, «Афинская школа» (1511 г.) Рафаэля Санти.

Однако, чтобы эпоха герцогских замков с хмурыми донжонами не выглядела сиротливо, назовем и главные вершины средневековых титанов: «Божественная комедия» (1321 г.) Данте Алигьери, трактат «О бесконечности вселенной и мирах» (1584 г.) Джордано Бруно, сочинение «Диалог о двух главнейших системах мира – птоломеевой и коперниковой» (1630 г.) Галилея.

«Вопреки всему» – так оценивает появление этих творений доктор исторических наук, участник неподцензурного альманаха «Метрополь» (1978 г.): «При этом происходило – в глазах историка – испытание и преобразование самих матриц коллективного сознания, например авторитета Библии, требований исповеди, правил риторики и т. д. Умонастроенность среды и времени переставала, пусть в редких критических точках, быть привычной, заданной, равной себе. Происходила словно бы вспышка вольтовой дуги между нормой и казусом. Клишированная цивилизационная матрица, та же средневековая картина мира, детерминировавшая всякое „я“, вдруг сдвигалась в каком-то Я. И в этом суть культуры как истории» (из книги Леонида Баткина «Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности», Москва, «Наука», 1989 г.).

Но и цена за это «вопреки» была высока: за критику политики Папы Римского Бонифация VIII Данте в 1302 году был навсегда изгнан из родной Флоренции; за свои натурфилософские и метафизические убеждения Дж. Бруно решением суда Инквизиции был отлучен от церкви, а в 1600 году сожжен на костре на площади Цветов в Риме; в 1632 году Галилея вызвали в Рим на инквизиционный суд по подозрению в ереси, и только после его вынужденного раскаяния тюремное заключение было заменено на домашний арест.

Пришедший на смену Средневековью Ренессанс иногда упрекают в подражательстве культурным достижениям древних греков и римлян, утверждая, что колесница богини Клио, сбившись с дороги, накрепко застыла на остановке «Возрождение античности». «Скоропалительный вывод» – отвечает на это Л. Баткин, и я с ним солидарен: «Сам „черный ящик“ – Возрождение – это не ветхая идея „подражания“ и не новоевропейская идея „изобретения“. Это, начиная с Петрарки, их сопряжение через „разнообразие“, позволявшее соревноваться и экспериментировать с Античностью – не повторять, а рифмовать себя с нею» (Там же).

Основатель и глава флорентийской Платоновской академии Марсилио Фичино (1433— 1499) говорит об этом духе экспериментаторства словами своеобразного гимна зиждительному могуществу человека Возрождения: «Он желает побывать всюду… Он измеряет землю и небо, исследует мрачные бездны Тартара. Небо не кажется ему слишком высоким, если употребить слова Гермеса (Трисмегиста), и центр земли не кажется глубоким. Пространственные и временные расстояния не мешают ему достигать всего, где бы это ни находилось и сколько бы времени ни понадобилось. Никакая преграда не затмевает и не мешает его проницательности. Никакие пределы его не удовлетворяют. Он старается повсюду властвовать, повсюду быть превозносимым. И таким образом пытается быть вездесущим, как Бог» (Там же).

В погоне за совершенством от живописцев и скульпторов не захотели отставать и архитекторы. Переиначивая на свой лад основные положения заново открытого в 1427 году Поджо Брассиолини трактата древнеримского архитектора Марка Витрувия «Десять книг об архитектуре», мастера каменных дел Возрождения в XV – XVI веках создали «большое количество „идеальных городов“, которые олицетворяли собой концептуальный подход к градостроительству, их основными характеристиками были: четкая геометрическая форма; оборонительная стена по периметру; симметричность плана; центрическая композиция; иерархичность пространств; гармония между целым и частным» (из статьи Александры Романовой «Трансформация идеи: от „идеального города“ к „городу будущего“» // журнал «Architecture and Modern Information Technologies», 2015 г.).

Не страшась неудачи, приблизиться к идеалу пытались многие. Только в Италии в течение XV – XVI вв. чертежи безупречных городов создают Франческо Мартини, фра Джокондо, Антонио Лупичини, Даниэле Барбаро, Пьетро Катанео. Но нашлись еще двое, которые с неслыханной дерзостью вообразили, что архитектура не только способна воплотить в камне знаменитую «Триаду Витрувия»: прочность, польза, красота, но и может напрямую влиять на общественную нравственность. Один предложил идеальный город с домами порока и добродели, где сама архитектура определяет пути морального совершенствования. Другой наметил создать архитектурный облик города на основе фортификационных идей Альбрехта Дюрера, посчитал необходимым также для формирования в поселении атмосферы беспорочности поставить во главе города сразу трех администраторов: Священника, Судью и Учителя.

Итак, первый демиург – итальянский архитектор Антонио Филарете (ок. 1400 – 1469), создал модель идеального города Сфорцинда, названного именем миланского герцога Франческо Сфорца, у которого состоял на службе с 1451 года: «План Сфорцинды, радиальный, как и у большинства средневековых городов, имел форму правильной восьмилучевой звезды: во внешних углах располагались башни, а во внутренних – ворота. Восемь главных улиц и восемь каналов, по которым должны были доставлять товары, вели к центральной площади, где располагались собор и дворец герцога, а рядом – площадь купцов со зданиями гильдий и площадь рынков» (из статьи Геннадия Каца «Что такое „идеальный город“: концепции от Античности до XVIII века», 28.08.2022).

Не приемлющий идей равноправия, Филарете был убеждён, что «внешний вид зданий – высота, площадь, архитектурные элементы – должны были подчеркивать социальное положение их владельцев. Наименее респектабельными следовало выглядеть домам бедняков, затем – ремесленников, купцов, дворян, епископа и герцога. Сфорцинда – яркий пример градостроительной философии Ренессанса. Она обращена к античным идеям справедливого и упорядоченного общества, однако, в отличие от древнегреческих полисов, построенных на принципе равенства, фиксирует средневековую систему социальных отношений. Всеми средствами, от высоты башни герцогского дворца до размера помещения, занимаемого купеческой гильдией, она помещает человека на соответствующую ступень жесткой иерархической лестницы» (Там же).

Казалось бы, всё логично: зодчий в своем проекте учитывает, в том числе, и реалии социальной структуры тогдашнего итальянского общества. Вместе с тем, нельзя не заметить и явной парадоксальности описанного Филарете в «Трактате об архитектуре» идеального города: «С одной стороны, Сфорцинда задумана в реальном местечке Виджевано под Миланом. С другой, черты фантазийности налицо: это – настоящий рай для архитектора, в котором нет трудностей и помех: земля богата деревом, мрамором, водой; правитель щедрый и великодушный; сто тысяч каменщиков работают над великим проектом. Возможно, этот проект – своеобразный ответ Филарете суровой действительности, постоянно ограничивающей его гений» (из статьи Юлии Патронниковой «Между идеалом и реальностью: „Трактат об архитектуре“ Филарете и другие градостроительные проекты эпохи Возрождения» // журнал «Искусствознание», №1, 2016 г.).

Черты архитектурной «сказки» налицо: «Некоторые замыслы Филарете выглядят фантастично и далеки от архитектурных возможностей Возрождения (гигантские по размерам постройки; бани, по территории сравнимые со средневековым городом, резервуар с водой и прочее), что является, казалось бы, достаточным для того, чтобы оценить труд Филарете скорее как роман, чем трактат, осуществимый на практике» (Там же).

Но, в то же время, соображения зодчего по вопросам социального устройства города выглядят вполне реалистично, да что там – иногда даже революционно. Особое внимание к образованию: в проекте детально описано устройство школы для мальчиков («Архикодомус» – «начала добродетели») и учебное помещение для девочек («Честный дом»).

А предложения по устройству тюрем, а также идея сохранения жизни преступнику и приобщения его к труду вообще выглядят новаторскими для тогдашних реалий: «По мысли Филарете, невиновные люди, например, не имеющие средств к существованию, или жены пленных также могли в тюрьме получить приют, возможность работать и рассчитывать на прибыль с продажи продуктов труда. Дело в том, что в растущих и развивающихся городах того времени безработным и бродягам просто не находилось места. Чтобы обезопасить город от возможных преступлений неимущих и нищих, появилась идея создания своеобразных институтов, предоставляющих кров и поддержку в обмен на труд» (Там же).

Между тем, с одной идеей Филарете, как видится, сильно перегнул палку. Не говоря уже о том, выглядит она, пожалуй, даже курьезно: «Предлагается дом порока и добродетели, в нижних этажах которого находится бордель, а наверху практикуются высокие искусства. Архитектор выступает в роли проповедника, использующего элементарные противопоставления, но архитектура, возможно, не вполне для этого подходит – путь нравственного совершенствования отождествляется с подъемом на верхние этажи, но ведь потом надо каждый раз спускаться» (из статьи Григория Ревзина «Кто придумал идеальный город», 05.11.2021).

Другой горячий приверженец создания идеального города – Иоганн Валентин Андреэ (1586 – 1654) архитектором не был. Специализация немецкого мыслителя – теология, математика, алхимия (он автор трактата «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца» – одного из трёх манифестов движения розенкрейцеров).

В его утопии, опубликованной в 1619 году, главный герой «после кораблекрушения оказывается на берегу острова, над которым господствует город Христианополис {в других переводах – Кристианополис} – чистый, упорядоченный город с 400 жителями – республике работников, живущих в равенстве, желающих мира и отказывающихся от богатства. Город разделен на зоны легкой и тяжелой промышленности. Рабочие сознательно стремятся применить науку к производству, вводя тем самым своего рода систему эффективности. Людей не гонят на работу, с которой они не знакомы, как вьючных животных, так как они ранее обучались точному знанию научных вопросов» (из книги Гарри Лэйдлера «История социализма», Нью-Йорк, книгоиздательская компания «Томас Ю. Кроуэлл», 1927 г.).

Неизвестно, читал ли в свое время Первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущев 1894 – 1971) текст утопии, но можно предположить, что труд И. В. Андреэ с определенной вероятностью мог быть одним из первоисточников принятой на XXII съезде компартии (1961 г.) головокружительной двадцатилетней программы построения коммунизма в СССР.

Есть сомнения? Попробуем их развеять еще одним отрывком из текста утопии Андреэ: «Все произведенное рабочие приносят в общественную палату, и каждый рабочий получает то, что ему нужно для работы в течение следующей недели. Производство тщательно организовано, и ответственные лица заранее знают, что должно быть сделано, в каком количестве и в какой форме, и они информируют производящих эти предметы. Если запас материала в рабочей палате достаточен, рабочим разрешается потакать своему творческому гению и давать ему полную свободу действий. Ни у кого нет денег. И никто не может быть выше другого по количеству принадлежащих ему богатств, так как преимущество скорее в силе и гениальности» (Там же).

Что касается архитектуры (не будем забывать, что наша книга все-таки о ней), эксперты сходятся во мнении, что здесь возможно «влияние фортификационных идей Альбрехта Дюрера, которого Андреэ любил. Перед нами квадратная крепость с четырьмя бастионами, и этим проект Андреа резко отличается от итальянской традиции идеального города, который всегда круглый. Но в центре находится вполне ренессансный круглый храм. Он окружен тремя вписанными друг в друга квадратами застройки, центральный квадрат четырехэтажный, следующие два трехэтажные, на углах квадратов расположены башни. Внешний квадрат отдан производству, на востоке расположены сельскохозяйственные склады (зерно и мясо), на юге – мельницы и виноделие, на западе – то, что можно было бы назвать «легкой промышленностью» (ткачи, кожевники, плотники), а также прачечные, на севере – «тяжелая промышленность», или, точнее, то, что связано с огнем – кузнецы, гончары и, кроме того, кухни (в городе едят по домам, но еду готовят централизованно)» (из статьи Григория Ревзина «Как из самой человечной из коммунистических утопий возник буржуазный город», 23.04.2021).

Если говорить о предлагаемой Андреэ структуре управления городом, то она настолько перпендикулярна традициям того времени (вспомним фундаментальный труд «Государь» (1513 г.) Николло Макиавелли), что слово «утопия» здесь, думается, впору заменить на «несбыточная фантазия». Итак, «горожане объединены в 24 гильдии, главы гильдий составляют совет города, который избирает верховный триумвират – Священника, Судью и Учителя. Так что это республика, хотя и не с разделением, а, что называется, с синергией властей» (Там же).

Интересна, в связи с этим, оценка этой новации Андреэ американским философом и историком архитектуры, а также комментарий по этому поводу авторитетного архитектурного критика Григория Ревзина: «Луис Мамфорд пишет: „Когда мы смотрим на Республику Платона, то она явно выстроена по образцу военной Спарты, мы видим военный лагерь и солдата в нем. В Утопии Мора основа – это родовая семья; порядок сельского клана перенесен в город. В Кристианополисе мастерские определяют развитие города; это республика рабочих, живущих в равенстве, желающих мира и отказывающихся от богатства. Если Республика демонстрирует коммунизм армии, а Утопия – коммунизм семьи, то Кристианополис – это коммунизм гильдии“. По-моему, это очень точно, за исключением коммунизма – мне кажется, оптика Мамфорда тут искажена отождествлением утопии и коммунизма в целом» (Там же).

И, действительно, аккуратнее бы с терминами, иначе бесшабашный трикстер извивов истории шутя превратит мятежный фантик «коммунизм гильдии» в нечто уютно бюргерское: «На русском история утопий писалась в СССР, месте реальности своеобразной, поэтому респектабельной известностью у нас больше пользуются идеи диковатые. Из трех имен, с которых начинается европейская утопия – Томас Мор, Томмазо Кампанелла и Иоганн Валентин Андреа, – первые два попали чуть не в школьные учебники, а третье даже неясно, как писать по-русски (встречаются еще Андреэ и Андреаэ). Хотя, даже если не соглашаться с Луисом Мамфордом, назвавшим его самым симпатичным из этой троицы (а я соглашусь), следует признать, что его утопия куда больше предсказала будущую реальность, правда, не вымороченную коммунистическим экспериментом, а тривиальную повседневность европейского города» (Там же).

2.4. Магия «говорящей архитектуры» Клода-Николя Леду. На исходе XVIII века

Можете представить себе город, где здания с вами разговаривают, дискуссируют, горячо спорят, ведут диалог о прекрасном?

Разговаривают?.. здания? А как же шум – головная боль крупных городов? В московском метро, например, уровень шума достигает 90 дБ (децибел), на улице с оживленным автомобильным движением – 80—85 дБ. Громкость отбойного молотка на стройке (120 дБ) еще не достигает смертельного для человека уровня (180 дБ), но уже создаёт сильный дискомфорт. Между тем, к счастью, по уровню шума Москва лишь на 11-м месте в мире, вежливо пропустив вперед такие «зычные» города, как китайский Гуанчжоу, индийский Дели и египетский Каир.

Спешу успокоить: «говорящая архитектура», вряд сильно увеличивает городской шумовой фон. Она изъясняется с горожанами языком геометрии, без криков говоря о красоте.

Первым, кто допустил, что диалог архитекторных сооружений и человека – это хорошая идея, стал французский зодчий Клод-Николя Леду (1736 – 1806). В 1773 году он «предложил Людовику XVI свой проект идеального города. Утомленный уговорами Леду, король подписывает декрет на строительство города Шо при соляных приисках в провинции Франш-Конте. Архитектор создает план идеального города, каким он представляется французу второй половины XVIII века, воспитанному на философии Просвещения. Этот город рисуется ему живущим стройной общественной жизнью, в которой нет места социальным конфликтам и несправедливости, в которой сбываются утопические мечты Руссо об идеально естественном и свободном человеке. Поэтому на первый план здесь выдвинуты общественные здания – „Дом братства“, „Дом добродетели“, „Дом воспитания“, – эти торжественно-символические названия словно предвещают язык будущих якобинцев» (из книги Дмитрия Самина «Сто великих архитекторов», Москва, «Вече», 2023 г.).

Проект города Шо, задуманный накануне Великой французской революции (1789 г.), буквально распахнут навстречу её броскому слогану: «Liberte», «Egalite», «Fraternite»: «В своем городе Леду бесповоротно уничтожает традиции старого, феодального ансамбля. Город уже не подчинен королевским резиденциям или дворцам знати: на сцену выходят новые, демократические принципы, основанные на разумной логике и справедливости. Громадная центральная площадь круглой формы стягивает к себе главные общественные здания города. От нее радиальными лучами расходятся улицы, обсаженные деревьями; они вливаются в широкие кольцевые магистрали, также озелененные, описывающие все более и более широкие круги вокруг центральной площади. Леду вдохновенно мечтает о гармоничном и естественном обществе, рождающем новое искусство. Его город олицетворяет идею автономных сооружений, „свободный союз самостоятельных блоков“. Он включает орудийную мастерскую, рынок, цехи и дома ремесленников» (Там же).

И если до революции Клод-Николя Леду проектирует и строит фешенебельные особняки «в английском вкусе», загородные резиденции для сильных мира сего, то в самый разгар «Великого страха», в заключении (1794—1795), в ожидании гильотины он задумывает превратить проект города Шо в настоящий инновационный прорыв.

Сердцевина новации Леду – экстраординарная идея «говорящей архитектуры»: «Архитекторы страдают травмой немоты своего искусства, а он подарил им надежду на избавление. Но по иронии судьбы идея „говорящей архитектуры“ пришла в голову архитектору, выражающемуся столь возвышенно, что каждый сам волен решать, как она говорит и что хочет сказать. Иные слова понять легко. Дом смотрителя источников нарисован в форме трубы, сквозь которую течет вода. Дом лесорубов – это пирамида, сложенная из стволов деревьев. Дом бондаря – это композиция из вписанных друг в друга обручей, какими стягивают бочки. Дом садовника – шар, в нём видят яблоко» (из статьи Григория Ревзина «Слово, которое стало зданием», 21.10.2022).

Однако нарисовалась проблема: возможных вариантов «зданий-слов» не так уж много, а как воплотить в камне другие основные профессии обитателей идеального Шо?

Другого бы это остановило на полпути, но Леду не таков: «Дома плотника, финансиста, писателя, торговца, менеджера, инженера и т. д. – это иногда причудливых форм, но все же дома, и трактовать их в смысле изображения профессий не получается. Еще сложнее с общественными зданиями – в их форме нет ни малейшего сходства ни с лечением и обучением, ни с любовью и справедливостью. Но есть другой вариант понимания „говорящей архитектуры“ – она выражается не изображениями, но образами и символами. Возьмем колумбарий Шо. Это кубический объем, в который вписан гигантский шар, главный зал колумбария. Туда невозможно войти (пол – вогнутая сфера), но зал, вероятно, производил бы впечатление при взгляде на него с открытых галерей, где располагаются захоронения. Этот проект Леду сопроводил листом „Размышления над кладбищем города Шо“, который изображает парад планет – их шары рифмуются с шарообразным залом, приводя нас к мысли, что человек после смерти отправляется в Космос» (Там же).

Вместе с тем, есть один аспект, как считает Г. Ревзин (и я с ним солидарен), который объединяет «говорящую архитектуру» Леду с научными свершениями его соотечественников: «Главный памятник французской культуры XVIII века – это, увы, не архитектура. Это „Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел“ под редакцией Дени Дидро и Жана Лерона д’Аламбера, квинтэссенция Просвещения, которая суммировала все знания Европы на состояние перед революцией (и в результате, выяснив, что реальность совсем этим знаниям не соответствует, к революции и привела). Состав статей 28 томов этого труда делится по тем же группам смыслов, что мы находим в идеальном городе Леду. Это статьи о нравственности и этике, которые направлены на то, чтобы отделить их от церкви, точные науки, прежде всего физика и математика, и это подробное – с изложением технологий процессов, чертежами станков, прояснением правовых и экономических вопросов – описание ремесел, производств, профессий» (Там же).

За годы Великой французской революции «цивилизация изменила лицо – вместо графов, баронов, князей и султанов, представлявших ее до сих пор, возникло общество инженеров, плотников, бондарей, банкиров, торговцев, художников и т.д., объединенных законами разума и нравственности. Любая утопия основана на соотнесении реальности с метафизическим горизонтом, и горизонт меняется. Современники писали о трактате Леду как „разновидности архитектурной энциклопедии“, вероятно куда лучше ощущая связь с Энциклопедией, чем мы сегодня. Я думаю, что метафизический горизонт Леду – это пространство Энциклопедии, мир науки и разума» (Там же).

Примечательно, на мой взгляд, мнение архитектурного критика об истоках очарования «говорящей архитектуры»: «Леду пытается найти правильные архитектурные „слова“ для бондаря, финансиста, христианской любви, школы и с их помощью улучшить реальность. Понятно, что опоры для этого могут находиться в Энциклопедии, в рациональном мире Просвещения. Но мне кажется очевидным, что в основе это не научная и не рациональная практика. Нельзя научно доказать, что какое-то слово является истинным, а его синоним ложным, но можно быть убежденным в этом самому и убеждать других. Это очень древняя традиция магии истинных слов – если ты назовешь истинным именем вещь, человека или духа, они будут тебе подчиняться. Архитектор становится Ономатетом (создатель имен, так называли такого мага пифагорейцы), он создает имена не для того, чтобы его поняли, но для того, чтобы жили в соответствии с данными им именами» (Там же).

Впрочем, тогда, чтобы не надорваться, Ономатет, вынужден, скорее всего, соскальзывать в мир утопий, пространство архитектурных небылиц. Но тут-то, похоже, истончению возможной снисходительности к «детским сказочкам на ночь» поспособствует проницательное пушкинское «Сказка ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок»: «Начиная с эпохи революции, методология поиска истинных архитектурных слов с помощью энциклопедий, где есть про науку, нравственность, социологию, политологию и про историю тоже, стала основой академического архитектурного образования (не „из-под руки“ мастера, а в вузе с лекциями). Среди архитекторов принято считать, что это профессия изначально утопическая, она создает идеал жизни, которого в жизни пока нет. Это не всегда так было, но так стало, начиная с эпохи революции – архитектор не просто рисует идеал, но предполагает с его помощью преображать мир. С тех пор изготовление утопий стало учебным упражнением и было поставлено на поток – их создано тысячи. В списке домов, которые спроектировал Леду, к сожалению, отсутствует дом архитектора. Это должна была бы быть утопия» (Там же).

2.5. Город-сад Э. Говарда: идеал возможен не для всех. На рубеже XIX и ХХ веков

Неожиданно (даже для меня самого) в этой части книги вдруг продолжился разговор о пластичной взаимосвязи слова и архитектуры. И вот почему.

В 2019 году исторический портал «Русская семерка» опубликовал список 47-ми самых влиятельных (на взгляд экспертов) книг конца XIX – ХХ века. Среди них такие знаменитые, как:

– «Толкование сновидений» (1900) Зигмунда Фрейда, где впервые разъясняется стержневое для психоанализа понятие бессознательного.

– «Общая теория занятости, процента и денег» (1936) Джона Кейнса, которая вошла в число великих книг западной цивилизации по версии Энциклопедии «Британника» и где впервые было объяснено, почему и зачем государство должно вмешиваться в экономику.

– «Структура научных революций» (1962) Томаса Куна. В этой книге автор вводит понятие научной парадигмы, смена которой приводит к научной революции. Этот труд совершил настоящий переворот в изучении феномена науки.

– «К философии поступка» (1986) Михаила Бахтина. Один из немногих русских мыслителей XX века, канонизированных на Западе, утверждает, что «культура – это смысл диалога по поводу существования разных людей» и что акт поступка уникален для каждого человека как единство разума и воли.

– «Краткая история времени» (1988) Стивена Хокинга. Это первая книга, объясняющая сложнейшие проблемы астрономии (образование черных дыр, эволюцию Вселенной после Большого взрыва) доступным для дилетантов языком.

Среди содержимого этого драгоценного ларца мыслей, концепций, гипотез – книга английского философа и социолога-утописта Эбенизера Говарда (1850 – 1928) «Города-сады будущего» (1898).

Опубликованная на самом закате XIX века клерком, занимавшийся подготовкой протоколов заседаний британского парламента, «книга стоила всего лишь один шиллинг, так как была издана в мягкой обложке, но с точки зрения реальной стоимости книга оказалась одним из влиятельных произведений ХХ века. Говард считал, что современный (на момент написания книги) город изжил себя. Автор представил публике необычный путь решения проблемы, так как предложил схему, где совмещены город и сельская местность. Говард подверг критике хаотичный, ничем не ограниченный рост промышленного города, его антисанитарию и, в более общем смысле, антигуманность» (из статьи Павла Кузнецова «Идеальный город Говарда», 19.06.2015).

Автор книги «предложил концепцию „города-сада“ или города без трущоб. В нем преимущества городской жизни – развитая инфраструктура, наличие рабочих мест, высокие зарплаты, культурная среда – должны были сочетаться со свойственной деревне низкой стоимостью жилья и возможностью жить среди нетронутой природы. Говард предполагал, что города-сады привлекут теснящихся в мегаполисах людей, которые смогут создать самодостаточные и самоокупающиеся сообщества. При этом начальный капитал для реализации проекта должны обеспечить инвесторы, которые затем получают дивиденды в размере 5% от городской прибыли» (из статьи Геннадия Каца «Что такое „идеальный город“: Концепции от Античности до XVIII века», 28.08.2022).

Вызывающая «странность» представленной Говардом схемы «города-сада» парадоксальным образом создавала предпосылки для её реального воплощения. Центром города «служит сад, из которого радиально расходятся шесть бульваров. Вокруг сада расположены общественные заведения: библиотека, театр, музей, административные здания. Их окружает просторный центральный парк, в свою очередь заключенный в кольцо магазинов и зимних садов. Широкие улицы-авеню опоясывают центр концентрическими окружностями, одна из них – гранд-авеню, где находятся школы и церкви. На край города вынесены промышленные предприятия, их огибает железная дорога, за которой начинается „зеленый пояс“ сельскохозяйственных угодий. Все улицы засажены деревьями, а дома окружены просторными участками» (Там же).

Казалось бы, – полная утопия. Однако идея клерка-мечтателя не только выжила, но и дала зеленые побеги вблизи британской столицы: «В 1903 году основанное Говардом акционерное общество приобрело участок в окрестностях Лондона, на котором началось строительство первого города-сада Летчуэрта. Архитекторы Реймонд Анвин и Барри Паркер составили план, соответствовавший изложенным в книге общим принципам, но все же далекий от симметричной схемы Говарда – многие детали пришлось изменить из-за особенностей местности. Особые усилия прилагались для сохранения «деревенской» природы: при строительстве города было срублено только одно дерево.

Компания дважды устраивала выставку дешевых домов, соблазняя потенциальных покупателей низкими ценами и чистым воздухом, однако первыми жителями Летчуэрта были в основном энтузиасты-предприниматели, рабочим же переезд в город-сад был не по карману» (Там же).

Дальше – чего никто, пожалуй, не ожидал, даже сам фантазёр – как по писаному в книжке: «Вскоре в городе была построена железнодорожная станция, появились первые фабрики, занимавшиеся книгопечатанием и изготовлением корсетов. Спустя десятилетие, несмотря на первоначальные финансовые затруднения и преобладавшее в обществе скептическое отношение к проекту города-сада, Летчуэрт начал приносить доход. В 1919 году, заручившись поддержкой состоятельных друзей, Говард основал второй город-сад – Уэлин. Город строился вокруг железной дороги, и до того как в нем появилась собственная промышленность, большинство горожан уезжали на работу в Лондон. Несколько лет рабочим приходилось жить в армейских бараках, пока правительство не выделило деньги на строительство домов для них. И все же город развивался: к 1931 году его население достигло 8500 человек» (Там же).

Удивительно, насколько «зеленая повестка» смогла запросто преодолеть возражения скептиков и бюрократические препоны. Только в пригороде Лондоне сейчас существуют и развиваются 32 «зеленых» микрорайна – наследники Летчуэрта и Уэлина. Поселия, основанные на принципах, изложенных в книге Говарда «Города-сады будущего», были созданы по всей Европе: в Германии, Бельгии, Испании, Италии, Чехословакии и Австрии.

В это трудно, пожалуй, поверить, однако такой обособленный «изумрудный» микрорайон благополучно существует и в таком мегаполисе как Москва: «Достаточно пройти 500 метров от метро „Сокол“ и свернуть на улицу Алабяна, чтобы попасть на небольшой островок Москвы, разительно отличающийся от привычного образа столицы. Это – поселок „Сокол“, памятник градостроительства первых лет советской власти, уникальный по своей архитектуре, при постройке которого была реализована концепция „города-сада“. В пространственных решениях были использованы современные, поистине новаторские идеи выдающегося русского философа П. Флоренского и художника-графика В. Фаворского» (из статьи Сергея Мельникова «„Посёлок художников“: история одной московской мечты», 30.08.2022).

Жилищно-строительное кооперативное товарищество «Сокол» было создано в марте 1923 года. В него вошли сотрудники наркоматов, экономисты, художники, учителя, агрономы, техническая интеллигенция и рабочие. Стоимость коттеджа, которая выплачивалась на протяжении нескольких лет, составляла около 600 червонцев (немалые для того времени деньги). Строительство посёлка (114 домов) в основном было завершено к началу 1930-х годов.

Одно перечисление имён, участвующих в воплощении идеи «зеленого» поселения, где для каждого дома был разработан индивидуальный проект, говорит, думается, само за себя: «В проектировании поселка участвовали известные русские зодчие: А. Щусев, Н. Марковников, И. Кондаков и братья Веснины. Примечательно, что многие объекты стали экспериментальными. Впрочем, поселок стал испытательным полигоном не только для архитектурно-планировочных решений. При его строительстве использовались новые материалы, передовые инженерные технологии. Так, впервые был применен фибролит – спрессованная с цементом древесная стружка. Новой была и конструкция фундамента: бетонная чаша с особой системой вентиляции. Некоторые технологии, использованные при строительстве „Сокола“, позднее были внедрены в массовое строительство. Дом №10 по улице Верещагина, построенный Н. Марковниковым, был выставочным экспонатом Всероссийской сельскохозяйственной выставки 1923 года» (Там же).

Не отставали в инновациях от архитекторов и аграрники. По инициативе известного агронома А. Челинцева «каждая улица „Сокола“ была засажена определенной породой деревьев. На улице Сурикова до сих пор растут крупнолистные липы, а на улице Брюллова – татарские клены. Просторную улицу Поленова украшают два ряда серебристых кленов и лип, а улицы Шишкина и Врубеля – ясеневые аллеи. В поселке высаживалось и разводилось около 150 уникальных декоративных растений, многие из которых занесены в Красную книгу» (Там же).

А теперь немного об иллюзорной оптике «розовых очков» Описывая «зеленые» поселения, вызванные к жизни идеями Э. Говарда, хочется, согласитесь, использовать слова «восторг» и «восхищение». Всё бы хорошо, только есть одна, что называется, неувязочка.

О ней поведала профессор философского факультета Уральского федерального университета, автор книги «Город в теории»: «Из утопий я бы поставила на „город-сад“, но я говорю это с некоей фигой в кармане. Говард, рассуждая о „зеленом поясе“ ферм и парков, что должен окружать город, представлял себе не столько города-спутники метрополиса, сколько смену одного образа жизни на другой, городского – на деревенский, перенаселенного – на просторный. Здесь нас, жителей России начала XXI века, подстерегает нешуточная ирония: если мы к слову „поселок“ добавим прилагательное „коттеджный“, то поймем, что в каком-то варианте видение идеального общества английским реформатором воплотилось, но, разумеется, далеко не для всех. Коттеджные поселки, краснеющие черепицей и андулином при взгляде на них со снижающегося самолета, рассеяны вокруг всех крупных городов, гарантируя и спокойствие, и безопасность их обитателям. Говарду, кстати, хватало трезвости понимать, что предлагаемый им идеал будет возможен не для всех, и что не надо людей смущать пропагандой, так как в национальном масштабе такой замысел воплотить вряд ли удастся» (из статьи Елены Трубиной «Идеальный город», 10.10.2011).

2.6. Идеал поселения в ХХ веке: от «расслоённого города» до «линейных зон»

Архитектурные идеи о создания совершенного города, двигаясь по планке хронометража истории то неспешно, со скоростью ослика Санчо Пансы, то пружинистым галопом Фру-Фру под седлом Алексея Вронского, в начале ХХ века получили невиданный импульс. Причина тому – стремительное нашествие железных Буцефалов. В США, например, в начале двадцатого столетия, когда автомобили поступили в массовое производство, их было произведено 45 000 штук. Через 35 лет эта цифра увеличилась в 90 (!) раз до 4 971 000 автомашин. Города стали наполняться выхлопными газами, а прохожие не знали, как увернуться от резвых самодвижущихся колясок.

И тогда Харви Уайли Корбетт (1873 – 1954) – автор проектов множества зданий и небоскрёбов в Нью-Йорке и Лондоне, выдвинул концепцию расслоённого города: «В журнале Popular Science за август 1925 года он описал свои идеи подробно. Между метрополитеном и пешеходной зоной на поверхности он предлагал организовать два слоя автомобильного трафика, для быстрых машин (сигарообразные легковушки) и для медленных (грузовики, общественный транспорт, крупногабаритные такси). Все типы заведений и сервисов он тоже хотел разместить по слоям: у метро – небольшие забегаловки, на одном уровне с трассами – автомастерские и гаражи, на поверхности – магазины и рестораны. Дальше город уходил вверх. За чередой офисных этажей следовали школы с выходом на террасы, чтобы часть занятий можно было проводить на открытом воздухе. Ещё выше – квартиры и игровые площадки с озеленёнными крышами. Наконец, на верхушках самых высоких небоскрёбов – аэродромы для самолётов и дирижаблей. Такой слоёный город Корбетт планировал построить за 25 лет, то есть к 1950 году» (из статьи Ильи Яновича «Как в XX веке представляли себе города будущего», 14.11.2014).

Если Корбетт пытался решать проблему нарастающих транспортных потоков за счет эффективного использования каждого доступного квадратного метра городского пространства, то его коллеги стремились сделать город идеальным, пустив в ход еще одно величайшее изобретение XIX века – беспроводную передачу электрического сигнала – патент на которую был выдан в 1872 (т.е. на 13 лет раньше, чем документ под названием«Benz Patent-Motorwagen»).

Описанная в том же Popular Science концепция «радиогорода» от 1922 года «гласила, что к 1970-м годам при помощи радио можно будет делать всё что угодно: радиосигналы разводят мосты и двигают целые трассы, корабли и самолёты обходятся без экипажа, потому что работают на радиоуправлении, радиоволны могут передавать видеоизображение, синхронизировать часы и посылать тексты на распечатку» (Там же).

Теоретические разработки Х. Корбетта попытался (впрочем, безуспешно) реализовать на практике британский архитектор Джеффри Алан Джеллико: «В 1960 году в интервью агентству Associated Press Джеллико описал концепцию города под названием Мотопия. Это экспериментальный населённый пункт, который должен был появиться в 17 км к западу от Лондона; обошёлся бы он приблизительно в $170 млн (по сегодняшнему курсу – почти в 8 раз дороже) и должен был вместить 30 тыс. человек. В Мотопии Джеллико хотел „разделить биологию и механику“: весь транспорт переместился бы на трассы, которые подвешены над головами и могут двигаться и стыковаться в разных комбинациях, в то время как люди заняли бы движущиеся тротуары» (Там же).

Между тем некоторые идеи расслоённого города не пропали втуне. Разделение трафика «по слоям» реализовано в хитроумных транспортных развязках. По принципам Х. Корбетта построен описанный в комиксах о Бэтмене выдуманный город Готэм-Сити.

За 43 года до идеи расслоенного города появилась концепция «линейных городов». Безупречность функционирования города в наступающем двадцатом столетии испанский инженер Артуро Сориа-и-Мата (1844 – 1920) предложил обеспечить за счет создания линейных зон: «Его идея была в том, что основная проблема города – это транспорт. Самый дешевый и быстрый из доступных видов – железная дорога или трамвай. Значит, нужно прокладывать железную дорогу и вдоль этой линии строить дома и все остальное. Именем инженера-градостроителя названа центральная улица района Мадрида Ciudad Lineal. В итоге должен был получиться район шириной 400 м по обе стороны от трамвайных путей. Однако архитекторы и градостроители более позднего времени заметили, что расположение домов „лентами“ вокруг трассы создает невыносимые условия жизни для их обитателей. Рано или поздно нагрузка на центральную транспортную артерию возрастает, а возможности добраться до центра города, воспользовавшись другим шоссе или веткой метро, нет» (из статьи Марии Абакумовой «Тонкая линия в пустыне: что не так в идее саудовского принца построить „длинный“ город за $500 млрд», 28.02.2021).

«Лифт, положенный набок» – оказалось идеей так себе: «Построить город наподобие многоэтажного здания, передвигаться по которому можно было на лифте (центральная транспортная артерия, чаще всего железная дорога), казалось соблазнительной идеей. В таком городе отдельно располагались бы производства, отдельно жилой кластер, отдельно парк. Идея функционального зонирования увлекала умы архитекторов по всему миру. По линейному принципу немецкий архитектор Эрнст Май, приглашенный работать в Советскую Россию, задумал соцгород Магнитогорск. Город вытянулся вдоль реки Урал, сетка улиц была разбита именно так. Однако время внесло свои коррективы: сейчас Магнитогорск на карте напоминает не линию, а овал, вытянувшийся вдоль Челябинского тракта, ось этого овала перпендикулярна реке» (Так же).

Казалось бы, концепцию «линейных городов», с учетом негативной практики, можно было смело отнести числу «оплошливых» проектов. Однако нефтяные сверхдоходы арабского Ближнего Востока и стремление получить абзац в Guinness World Records способны, похоже, возродить из небытия и не такое: «Саудовская Аравия объявила о планах построить небоскреб THE LINE из зеркального стекла длиной 170 {!} км. Он будет располагаться в пустыне и обойдется стране в $1 трлн. THE LINE станет частью пустынного города Neom, о котором наследный принц Саудовской Аравии Мохаммед ибн Салман объявил в январе 2021 года. THE LINE будет состоять из двух зданий высотой 500 м, которые будут проходить параллельно друг другу через более чем полторы сотни километров пустынных, прибрежных и горных ландшафтов. Принц Мохаммед хочет завершить строительство к 2030 году, но, по словам инженеров, на это может потребоваться 50 лет» (из статьи Дарьи Сидоровой «В пустыне Саудовской Аравии построят зеркальный небоскреб длиной 170 км», 25.07.2022).

В амбициознейшем из проектов современности предусмотрели и высокоскоростной транспорт, и «зеленую» энергетику, и новейшие методики агропроизводства: «Поскольку здание очень длинное, его расположат на опорах с учетом кривизны Земли, а под ним будет находиться высокоскоростная железнодорожная линия. Небоскреб будет простираться от залива Акаба через горный хребет и побережье до пустынного „аэротрополиса“. По словам Салмана, проект задуман так, чтобы жители могли добираться друг до друга за 5 минут ходьбы, а также перемещаться из одного конца здания в другой в течение 20 минут. Как сообщается, THE LINE будет питаться возобновляемой энергией. По данным Wall Street Journal, здания будут вмещать 9 млн человек и, помимо скоростного поезда, включать причал для лодок. Питание для жителей будет обеспечиваться за счет вертикального земледелия, которое планируется интегрировать в стены блестящих зданий» (Там же).

Однако – вот незадача – рекламируемая экологичность проекта, по мнению экспертов, имеет ряд существенных изъянов: протяжённая сплошная стена THE LINE наверняка будет препятствовать сложившимся путям миграции сухопутных животных, а зеркальный фасад зданий высотой в полкилометра станет смертельным приговором для перелетных птиц. Кроме того планируемые гигантские объемы опреснения морской воды для нужд жителей города-дома, скорее всего, за счет выбросов отходов топлива нанесут огромный ущерб местной морской экосистеме.

Не обошлось и без сопутствующего «лиходейства», связанного с интеллектуальной собственностью: «Когда наследный принц Саудовской Аравии Мохаммед бен Салман обнародовал планы заселить участок Аравийской пустыни от Красного моря до границы с Иорданией 100-мильным городом с миллионным населением, Джан Пьеро Фрассинелли это не позабавило. Как последний оставшийся в живых участник Superstudio, радикального итальянского архитектурного коллектива, работавшего в 1960-х годах, Фрассинелли рассматривал линейный город бен Салмана как вопиющее присвоение фирменной работы его группы» (из статьи Джонатана Китса «Является ли город-дом длиной в 100 миль, только что предложенный Мохаммедом Бен Салманом, копией архитектурной антиутопии 60-х годов?», 22.03.2021).