Встретимся вчера бесплатное чтение

© 2023 by Sarah Suk. All rights reserved. This edition published by arrangement with Taryn Fagerness Agency and Synopsis Literary Agency

© ООО «РОСМЭН», 2024

Один

В десяти словах и не расскажешь, каково это – исчезать.

Пожалуй, это примерно как идти вверх по лестнице в темноте.

Когда ночью возвращаешься в кровать из туалета или тащишься с вечеринки слишком пьяный, чтобы нащупать выключатель, и тебе подворачивается лишняя ступенька. Нога проваливается сквозь воздух, а за ней и весь твой живот. А в моем случае и все тело.

Вот ты есть. И вот тебя нет.

Ну вот, в десять слов не уложилась, а ведь это максимум, на что я могу рассчитывать с аппой[1] до того, как у него появится этот взгляд: «Я здесь, но как бы не здесь». Вечно он так – уходит куда-то в своих мыслях, куда мне нет доступа.

Сейчас 7:07 утра, я лежу одетая в кровати и прикидываю, как сказать ему то, что хочу сказать, так, чтобы он меня выслушал. Выслушал по-настоящему. Я думаю об этом со вчерашнего дня. С тех пор, как случилось исчезновение номер девять.

«Это же твой папа, – напомнила мне Никита. – Конечно, он будет слушать!»

Никите легко говорить. Она каждое воскресенье завтракает со своим папой булочками с домашним черничным джемом. Никита – моя лучшая подруга, и я люблю ее, но я ведь знаю аппу. Я закрываю глаза и пытаюсь представить, как мы с ним вместе готовим джем.

Немыслимо. Моему воображению такое не под силу.

И я снова принимаюсь пересчитывать слова, загибая и разгибая пальцы, как будто укладываю слоги в хайку[2]. Но нет, я тут не стихи пишу. Я всего лишь ищу способ поговорить с собственным папой.

«Аппа, я тебе сейчас расскажу… Стоп, стоп. Это же не анекдот! Никаких бессмысленных предисловий. Сразу к сути, Эйми, сразу к сути».

Я репетирую, репетирую, и вот… Кажется, есть! Выкатываюсь из кровати, накидываю на плечо ремень своего пленочного фотоаппарата, хватаю вспотевшими ладонями рюкзак и направляюсь на кухню.

Застаю аппу сидящим за столом. Уже углубился в свой будничный утренний ритуал – пьет кофе из этой своей зеленой кружки с паукообразной трещиной вдоль ручки, листает ленту новостей на телефоне и ест хлопья. Сегодня – «Спешл Кей» с ванилью и миндалем. Наш кухонный шкаф забит коробками хлопьев (это старается аппа). Коробки расставлены по цвету (это стараюсь я). «Наша хлопьетека», – говорила мама. Это одна из немногих вещей, которые остались прежними после ее ухода.

– Доброе, Эйми, – бросает аппа, не отрываясь от экрана.

А я, пропуская формальности, беру быка за рога:

– Вчера опять случилось это.

Пальцы на миг замирают над экраном. Аппа поднимает глаза.

На его лице я вижу свои собственные густые брови, круглый нос, кривоватый рот. Все говорят, что я очень похожа на папу. Ты – дочь своего отца! Но выражение его лица нечитаемо. Может, это озабоченность? Да, пожалуй, он слегка встревожен. Он выпрямился и смотрит внимательнее. У меня в груди надувается воздушный шарик надежды. Аппа слушает.

– Ты исчезла? – спрашивает он.

Мы говорим на смеси английского и корейского. Это слово он говорит по-корейски:

– Сараджёссо?

Я киваю.

– Когда? В школе?

– В обед. На две минуты.

Блин! Я соскочила с отработанного сценария и слишком поздно поняла, что потратила все слова. Словно по сигналу, аппа расслабляет плечи и переводит глаза обратно на экран.

– Ну что ж. Две минуты – ерунда. Хорошо, что уроки не пропустила.

Воздушный шарик в моей груди лопается.

Кстати, неправда. Две минуты – не ерунда. За это время можно заварить кофе. Встретить любовь своей жизни. Сфотографировать что-нибудь – раз пятьдесят. Или, например, ты обедаешь в компании лучшей подруги на трибунах школьного стадиона и вдруг исчезаешь, отправляешься в прошлое и застреваешь в воспоминании, пока тебя не вышвырнет обратно, как теннисный мяч, который мотается туда-сюда между настоящим и прошлым. И все это за две минуты.

– Это не ерунда, – говорю я. Мой голос срывается от разочарования. – Это уже третий раз с начала года, раньше не бывало так часто. – Я судорожно сглатываю, кулаки на лямках рюкзака сжимаются так, что белеют костяшки. – Мне нужна помощь. Думаю, нам стоит найти специалиста.

Слова тяжело падают между нами. Он снова поднимает глаза, и на какую-то долю секунды мне успевает показаться, что я к нему пробилась. На его лице – проблеск осознания, затвор объектива открывается навстречу свету. Потом он улыбается улыбкой, которая, видимо, должна меня обнадежить, и говорит:

– Повторяю тебе, Эйми, ты это когда-нибудь перерастешь. Тебе всего – сколько? – семнадцать? Это такой период. Никакой специалист не нужен. А пока постарайся себя контролировать. Как следует постарайся, ладно?

Я открываю рот, но из него не выходит ни звука. Возможно, это из-за превышения словесного лимита.

Снимок: дуэль взглядов между мной и аппой. Над кофе – пар, в холодильнике – гул, а в моем мозгу скукоживается алфавит. В голове у меня пустыня – сплошные пески на километры вокруг.

– Ты есть-то будешь? – Он кивает на стол, где уже поставил для меня пустую пиалу и пакет двухпроцентного молока, положил ложку.

Разочарование перерастает в гнев, сдавливая мое бессловесное горло. Он что, вот так закончит наш разговор? Хочется немедленно уйти в знак протеста, повернуться спиной и к нему, и к этой пиале. А то и дверью хлопнуть, чтобы ему пришлось обратить на меня внимание. Принять меня наконец всерьез.

Но у него такой умоляющий вид… Мол, ну пожалуйста. Пусть все будет как обычно по утрам. Хлопья и тишина. Папа с дочкой, ладно?

Как бы я сама ни была расстроена, аппу расстраивать не хочу. Это против моей природы. Я бы скорее смирилась с песками в своей голове, чем увидела огорчение на его лице. Я сдаюсь, бросаю рюкзак на пол, беру с полки упаковку воздушного риса «Райс Криспис», сыплю в пиалу. Движения дерганые – зерна валятся через край. Мой гнев выдыхается или, по крайней мере, уходит куда-то вниз и затихает.

– Все будет хорошо, – говорит аппа.

И мы погружаемся в привычную тишину, нарушаемую лишь хрустом и треском лопающихся во рту хлопьев.

У меня врожденный синдром чувственного искривления времени. Похоже на что-то из научной фантастики – типа чей-то неудавшийся эксперимент. На самом деле люди с этим редким синдромом физически перемещаются назад во времени к определенным воспоминаниям, если вновь испытывают триггерные ощущения, связанные с этими воспоминаниями. Так, по крайней мере, говорилось в памятке, которую я получила в девять лет, когда в первый и единственный раз обратилась к доктору.

«Первопричина неизвестна, – объяснил он, – однако многие это перерастают. Вполне возможно, перерастешь и ты».

Мое триггерное ощущение – запахи. То есть, если я чувствую запах, связанный с неким воспоминанием, я перемещаюсь во времени именно в тот момент. Нет-нет, не каждый раз. Когда это случится, предсказать невозможно. Я могу в одну секунду исчезнуть из настоящего посреди фразы, посреди поедания сэндвича, посреди какого угодно занятия. Раз – и я в прошлом. Как только воспоминание заканчивается, я, как по щелчку, переношусь обратно.

Иногда (например, вчера) я пропадаю ненадолго. Самое длительное исчезновение – десять минут.

Аппа ухватился за слова доктора как за спасательный круг. С тех пор он называет это «таким периодом» и напоминает мне, что я перерасту синдром – это вопрос времени. Я долго ему верила. Исчезновения случались так редко, что их можно было воспринимать как мелкое неудобство. Но потом я стала пропадать чаще, и тогда появились сомнения. А если не перерасту? А если эта штука со мной навсегда?

Выбегаю из дома под мелкий дождь. Натягиваю капюшон ветровки и прикрываю ладонью фотоаппарат. Одновременно сканирую глазами улицу в поисках Никиты. А, вот же она, выезжает из-за угла на своем «МИНИ Купере», сигналит и широко улыбается.

«МИНИ Купер» – краса и гордость Никиты. Она любовно называет свою машинку Карамелькой. Это ей родители подарили в начале года, когда она сдала юношеский водительский экзамен. Когда у меня тоже появятся права? Вот уж не знаю. Я даже теорию сдавать не решаюсь. Как представлю себе, что исчезаю из-за руля и устраиваю какую-нибудь жуткую аварию… Не говоря уже о том, что людям со СЧИВ требуется официальная справка с печатью от врача о допуске к вождению. Какой же доктор мне ее выдаст с учетом всех недавних исчезновений? Но Никита, добрая душа, подбрасывает меня до школы каждое утро. С чувством благодарности забираюсь на пассажирское сиденье – как хорошо внутри. Тем временем дождь усиливается. Типичный Ванкувер: один ливень за другим, и это в начале марта.

– Доброе утро! – говорит Никита. На ней оранжевый сарафан и сандалии на танкетке, потому что Никита Лай-Сандерс посылает погоду к черту и всегда одевается как в середине лета. – Как твой разговор с папой?

– Доброе утро. Норм. – Я, кажется, защелкиваю ремень безопасности чуть более агрессивно, чем надо.

Она поднимает бровь:

– Норм или НОРМ?

Норм – это норм. А НОРМ заглавными – это наш акроним, расшифровывается как Непреодолимое Ощущение Расширяющегося Мрака. Может, звучит немного пафосно, но когда мы его выдумали, нам было по двенадцать и мы считали себя гениями.

– Заглавными, – вздыхаю в ответ.

– А-а. – Следя за дорогой, Никита успевает стрельнуть в меня быстрым сочувственным взглядом. – Все-таки не слушал? Даже после рассказа о вчерашнем?

– Да я, если честно, толком ничего не сказала.

Она качает головой в такт дворникам:

– Ну как так-то? Если бы я путешествовала во времени, моих предков интересовало бы все. Что за воспоминание? Были ли там они? Как они выглядели? И все такое.

– Ну ты же знаешь моего папу, – говорю я.

Она задумывается.

– Да вообще-то не очень. Я только знаю, что должна называть его мистер Ро и что он намного моложе моего папы. Около сорока, да?

– Тридцать шесть будет, вроде.

– А моим родителям по пятьдесят семь стукнуло. И они вечно говорят: «У Эйми такой молодой папа». Но, честно, во всем остальном твой отец – просто загадка.

Не знаю, как реагировать. Никита смотрит на меня так, словно ждет дополнительной информации. Вместо этого я включаю радио.

– Твоему папе, может, и не интересно знать, куда ты возвращаешься, но, если захочешь поговорить об этом, – Никита бросает мне улыбку, – у тебя есть я.

– Спасибо, – улыбаюсь в ответ.

Дело не в отсутствии доверия. Если я кому-то в мире и стала бы рассказывать о воспоминаниях, в которые возвращаюсь, это точно была бы Никита. О некоторых я ей уже рассказала. Взять, например, исчезновение номер четыре – путешествие в тот момент, когда мы подружились. Мы были в шестом классе, и нам задали делать в паре арт-проект о китах из папье-маше (запах: газеты и клей для слаймов). Или исчезновение номер три: летние каникулы в Корее. Мне было семь, я уплетала сладкие корейские лепешки хотток вместе с сыном друга семьи (запах: корица и мед). Это был первый мальчик, в которого я втрескалась. Мой краш любил рисовать на себе фальшивые татуировки, и я разрешила ему нарисовать грушу на моем запястье и не стирала ее несколько недель. Никита до сих пор меня на эту тему подкалывает.

Просто об одних воспоминаниях говорить легче, чем о других. Я еще не придумала, как рассказать обо всех. Особенно о вчерашнем.

Никита добавляет, смущенно кашлянув:

– А еще напоминаю: если когда-нибудь вернешься в наш первый год старшей школы, пожалуйста, умоляю, не давай мне встречаться с Дэвидом. Он опять шлет сообщения. Не понимает парень намеков.

– Это так не работает. Ты же знаешь, там нельзя ничего менять.

В воспоминаниях я даже не могу ни с кем взаимодействовать. Я возникаю привидением, невидимкой для всех. Застреваю там и наблюдаю за происходящим, как в кино, пока не придет время возвращаться. Невозможность вмешиваться определенно снижает потенциальную привлекательность путешествий во времени. В жизни все не так прикольно, как изображают в разных фантастических фильмах.

– Ну просто держи в голове. Вдруг правила поменяются, – настаивает она.

– Заблокировать Дэвида любой ценой. Замётано, – киваю я. – Так зачем он тебе пишет?

– Ой, вот только не заводи меня, – говорит Никита, готовясь рассказывать.

Я откидываюсь на сиденье, слушая вполуха. Мои мысли блуждают. Я обдумываю утренний разговор с аппой и замечание Никиты. Вдруг правила поменяются.

А серьезно, есть ли они вообще – правила? Я чувствую запах, исчезаю, возвращаюсь. Время не останавливается: то, что я пропустила в настоящем, уже не наверстать.

Все мои источники знаний о синдроме чувственного искривления времени – та памятка, интернет и маленький онлайн-форум для людей со СЧИВ, который я откопала несколько лет назад. Еще в прошлом году я сходила на групповую встречу в Ванкувере, но это мне мало что дало. Остальных ресурсов мне хватало. Но теперь… Я опускаю голову на ладонь, вспоминаю тот первый поход к врачу, когда мне было девять. Мне делали анализ крови, рентген, полное обследование организма. «Абсолютно здорова, никаких патологий, – заключил доктор. – И тем не менее».

И тем не менее.

– У меня еще не было пациентов с этим синдромом, – заметил доктор, метнув взгляд на аппу. – Не могли бы мы переговорить наедине? Я хочу пригласить Эйми в больницу для некоторых исследований.

– Нет, – отрезал аппа, – никаких опытов над моей дочерью.

– Да нет, мистер Ро, вы не так поняли. Эти исследования помогли бы нам лучше понять природу такого состояния. Ничего инвазивного. И все только с вашего согласия, естественно.

Но аппа и слышать не хотел. Он встал и взял меня за руку:

– Вы сказали, дети это часто перерастают?

– Ну да. В тех случаях, о которых я читал…

– Это все, что нам нужно знать. Дальше мы сами, спасибо.

Тем дело и кончилось.

Интересно, могли бы те исследования что-то изменить? Ведь к врачу мы ходили после самого первого исчезновения. Приложи я тогда больше усилий, случились бы остальные восемь? Но тут требовалось разрешение аппы. Или мамы, если бы она еще была с нами.

– Так ты придешь, да? На выпускной аукцион? – Встревоженный голос Никиты выводит меня из ступора. Я выпрямляюсь, соображая, что я пропустила. – Мне нужна подстраховка. Дэвид точно не упустит шанс загнать меня в угол.

Так. Я почти уверена, что она про тот аукцион, который будет сегодня после уроков. Его устраивает выпускной комитет для сбора средств. Я киваю:

– Конечно приду. Ты же знаешь, никто не расставит стулья лучше меня.

Она скалится:

– Супер. Только смотри у меня, не исчезни, ладно?

Это она так шутит. Я смеюсь, но все мысли о том, насколько у меня все НОРМ.

Раньше я исчезала один-два раза в год максимум. А тут год только начался, и уже три раза. Может быть, ничего страшного… Может, организм таким образом пытается избавиться от этого раз и навсегда и я больше никогда не исчезну… Но как-то не по себе. Не могу отделаться от чувства, что что-то происходит.

Будто тело пытается мне что-то сказать.

Если аппа не намерен отнестись к этому серьезно, придется мне искать выход самой.

ПАМЯТКА О СИНДРОМЕ ЧУВСТВЕННОГО ИСКРИВЛЕНИЯ ВРЕМЕНИ (ФРАГМЕНТ)

Одна из главных трудностей для людей со СЧИВ заключается в непредсказуемости его проявлений. У всех это происходит по-разному, и даже у одного человека триггер, который отправляет его в прошлое, может меняться от воспоминания к воспоминанию. Это осложняет выявление триггеров, которые стоит избегать. Несмотря на это, людям со СЧИВ рекомендуется отмечать триггеры, о которых они уже знают, чтобы определить вероятные сценарии или, по крайней мере, вести дневник своего состояния.

Два

Мы с Никитой всегда приезжаем в школу за час до занятий. Она вице-президент ученического совета, председатель выпускного комитета и самоназначенный член команды по дебатам с расширенными полномочиями. «Разве можно самого себя назначить членом команды с расширенными полномочиями?» – спросила я однажды Никиту. «Эйми, – ответила она, – это же команда по дебатам средней школы „Уилсон Оук“. Тут можно делать что угодно и никто не будет спорить». Может, именно поэтому наша команда по дебатам уже лет десять ничего не выигрывала?

У нее каждое утро какие-то встречи. А я? Я иду в темную комнату.

Преподаватель фотографии мисс Феррис всегда приходит рано и отпирает художественный класс для всех желающих позаниматься до первого звонка при условии, что после нас будет порядок. Она милая, наша мисс Феррис. Голос у нее мягкий – к таким приходится внимательно прислушиваться, чтобы не пропустить ни слова. Днем она – учитель ИЗО, а вечером – инструктор по кикбоксингу. Словом, милашка-крутышка. Ее как-то сложно представить тягающей железо или орущей на кого-то в спортзале. Но, как она любит напоминать, искусство разнопланово, и мы – тоже.

В классе уже есть ученики. Народу больше, чем обычно в это время. Меня осеняет: сегодня же аукцион. Некоторые одноклассники выставляют на торги свои работы для сбора средств на выпускной. Среди тех, кто наносит последние штрихи, вижу знакомые лица. Вот Расселл Шах поднимает глаза от мольберта и машет мне рукой.

– Привет, Принцесса бумажных пакетов, – говорит он. – Тоже пришла что-то поправить в последний момент, как и все мы?

Принцесса бумажных пакетов. Так он меня прозвал за мой гардероб – всегда что-то нейтральное, уютное и, конечно, оверсайз. Белое, черное, серое, бежевое. Обожаю беж. Кто-то скажет: «скучно», но что может быть более успокаивающим, чем любимый бежевый джемпер, заправленный в белые брюки на шнурке?

Когда я так наряжаюсь, аппа говорит, что в таком наряде хорошо стены красить. Но яркие акценты я приберегаю для аксессуаров. Глиняные серьги цвета вишневых жевательных конфет «Старберст» или бирюзовый шарф с узором в виде морских волн. А сегодня – ярко-оранжевая повязка на голове, которая убирает со лба короткие волоски.

– Не-а, – отвечаю. – Ничего не выставляю. И потом, я не такой прокрастинатор, как некоторые. Уж я задолго до срока управилась бы.

Он прикладывает ладонь к уху:

– Что я слышу? Лицемерие? Нет, минуточку, это же неприкрытая ложь.

Я смеюсь. С самого начала старших классов Расселл и я попали в одну группу по изо, и мы были ИМЕННО ТЕМИ, кто сдает каждый проект или презентацию в последнюю секунду. Когда я вбегала в класс, чтобы нанести финальные штрихи, он непременно тоже был там. Вообще Расселл мечтает стать книжным иллюстратором.

Два года назад он признался, что я ему нравлюсь, и пригласил на весеннюю дискотеку, но я отказалась, – сомневалась, что он тоже нравится мне в этом смысле. Но была и другая причина. Я не хотела, чтобы мое первое свидание прошло в людном месте, на танцах. А если я исчезну? Туда ведь набьется куча народу, будет столько запахов в одном школьном спортзале: ядреная смесь из газировки, пота, дезодорантов, духов. Мне не хотелось, чтобы такое случилось на моем первом свидании или во время первого танца, вот я и не пошла.

На школьной дискотеке я так и не побывала. На первом свидании тоже. Но, к счастью, Расселл отнесся с пониманием, и наша дружба не пострадала – ни следа неловкости. Теперь он встречается с Джейми (мы с ней ходим в одну группу на дополнительные занятия по литературе), и я искренне за него рада. Однако не могу не задаться вопросом, когда же и со мной начнет случаться все то, что однажды происходит со всеми в первый раз. Когда я себе это позволю?

Я подхожу к Расселлу и смотрю на рисунок из-за его спины. Фантазийная сцена: рыба-удильщик плывет в космическом пространстве в окружении планет. А неплохо. Даже здорово. Весьма разнопланово. Такое вполне могло бы однажды украсить книгу.

– Что скажешь? – спрашивает Рас.

Он смотрит то на меня, то на картину, его голос выдает волнение.

– Рас, ты сделал невозможное, – решительно заявляю я. – У тебя рыба-удильщик вышла милой. Это же просто подвиг.

Он улыбается:

– А по-честному?

– Серьезно. Тот, кто вечером урвет этот лот, будет счастливчиком. – Я кладу руку на сердце. – Клянусь.

– Спасибо. Я вот насчет планет не уверен. Хотелось, чтобы это было грандиозно. Похоже?

– Еще как!

– По моему замыслу, от этого должно захватывать дух.

– Считай мой дух захваченным.

Он закатывает глаза, но я замечаю проблеск гордости в его улыбке.

– А ты-то почему ничего не выставила? Мне кажется, на твои фото был бы спрос.

Я пожимаю плечами и направляюсь к темной комнате.

– Сейчас нет ничего достойного.

– Выгорела за эти годы? – спрашивает он. – Куда подевалась та Эйми Ро, которая не упускала шанса первой показать свою работу?

– Надо же с кем-то поделиться лучами славы, – шучу я, нацелив пальцы-пистолеты на его картину. – Дошло? Лучами! Как у удильщика! Ну, как у фонарика на его голове.

– Это натяжка, Эйми.

А по-моему, для экспромта недурно. Я улыбаюсь, машу ему и пропадаю в темной комнате. Коротко стучу в дверь, чтобы предупредить тех, кто может быть внутри. Хотя первая дверь не ведет прямо в темную комнату, сразу за ней есть вторая, то есть между ними небольшой тамбур, чтобы комнату не залило светом, если кто-то входит. Жду, пока первая дверь полностью закроется, прежде чем войти во вторую. Внутри никого.

Я тяжело вздыхаю. Вспоминаю слова Расселла, и улыбка сползает у меня с лица.

Куда подевалась та Эйми Ро?

Даже не знаю, что ответить. Отчасти в этом-то и загвоздка. Когда выставляешь работу, люди ждут, что ты скажешь о ней хоть пару слов. А я в последнее время только и думаю о том, что будет, если я исчезну во время показа фотографий, и как все вытаращатся, будто им фокус показали. В прошлом году так и получилось.

В конце четверти мисс Феррис устроила художественную выставку учеников. Я, как обычно, ухватилась за шанс поучаствовать. Я тогда как раз закончила один проект – воссоздание кадров из «Алисы в Стране чудес» – и очень гордилась всеми своими фотографиями, большими и четкими, в рамках на стене. Народу пришло много: школьники, учителя, родственники, друзья. Для гостей были готовы вазочка с конфетами и рассказ о том, как я работала над фотосессией.

И все шло отлично, пока я не уловила запах духов кого-то из посетителей, подошедшего ближе, чтобы рассмотреть мои работы.

Так неожиданно. Впрочем, как всегда. Грейпфрут и мускус. Я рассказывала о подборе костюмов – и вдруг исчезла на полуслове на глазах у всей толпы.

Это было исчезновение номер шесть: коротенькое воспоминание из детства. Библиотека. Мама тянется через меня, чтобы взять книгу с верхней полки. У нее были такие же духи. Недолго. Она тогда экспериментировала с парфюмерией. Дома все время пахло очередным брендовым ароматом, который она на себя примеряла. Потом мама решила, что они все как-то не про нее, и разом от них избавилась. Этот грейпфрутовый растаял последним – время шло, а он продолжал упрямо держаться на всех ее вещах.

Когда я вернулась спустя полторы минуты, никого уже не интересовали мои фотографии и рассказы. Всем хотелось только смотреть на меня и расспрашивать о том, что это было. Некоторые даже просили проделать это еще разок – хотели снять видео. Мисс Феррис разогнала толпу одним спасительным взглядом, в котором сияла вся энергия кикбоксинга.

До этого мне не приходилось исчезать перед зрителями. Пережить подобное снова? Мне дурно от одной этой мысли. Как бы я прежде ни любила делиться своим творчеством, теперь предпочитаю залечь на дно, пока не выясню причину своих исчезновений.

Иногда мне кажется, что разговоры с людьми, даже такими близкими, как Никита и Расселл, отнимают у меня все силы. Особенно в последнее время, когда есть о чем подумать. Я даже не осознаю, сколько энергии уходит на то, чтобы выжимать из себя улыбку, смех, разговор, пока не окажусь одна. Тогда мою грудь накрывает утяжеленное одеяло оцепенения. Речь не о притворстве. Улыбка вполне искренняя, да и смех тоже. Но в тишине и уединении я словно сбрасываюсь до заводских настроек.

А в темной комнате оцепенение немного отступает, и удается вдохнуть свободнее. Может быть, приходя сюда, я уверена, что не исчезну. Пахнет здесь всегда одинаково. Реактивы, полоски негативов – их запахи никогда не выбрасывали меня в прошлое, и я не жду от них подвоха.

Здесь безопасно.

Я включаю обычный свет и начинаю готовить реактивы. Наливаю в разные ванночки проявитель, стоп-раствор и закрепитель. Напротив каждой аккуратно выкладываю чистый пинцет. Подготавливаю фотобумагу и заряжаю негативы в один из увеличителей. Выключаю обычный свет и включаю красную лампу. Комната становится тускло-багровой, и я даю глазам привыкнуть, прежде чем приступить к работе.

Пленочную фотографию я открыла для себя в восемь лет. Спустя два года с того дня, как мама покинула нас с аппой, не сказав ни слова. Без объяснений и прощаний. Все, что она оставила, был пленочный фотоаппарат Canon AE-1, и он меня словно околдовал. Сначала мне нравилось просто смотреть на него со стороны. Но потом я разобралась, как им пользоваться. Я посмотрела на «Ютубе», как заряжать пленку, наводить резкость, устанавливать диафрагму и выдержку. Перейдя в старшие классы, я ухватилась за возможность освоить фотопечать на школьном факультативе по фотографии.

Интересно, печатала ли мама свои фотографии, как я?

Интересно, что она любила снимать?

Сейчас у меня нет какого-то большого проекта. Просто захожу напечатать случайные фотографии с негативов, чтобы расслабиться. Я выдерживаю лист белой глянцевой фотобумаги под светом увеличителя, затем опускаю его в ванночку с проявителем.

Это мой любимый момент. Наблюдать, как что-то появляется из ничего.

Изображение начинает медленно проступать.

Снимок того момента, каким он мне запомнился, – аппа за работой в автосервисе. Машинное масло и грязь, стук инструментов, пятно на его лице, которое вызвало у меня улыбку, потому что в этот момент он казался ближе – менее отстраненным, более реальным, с этой полосой грязи прямо возле носа. Просто пятно. Просто грязь. Но было в этом что-то такое, что тронуло мое сердце и осталось в нем.

Снимок, который на самом деле появляется на бумаге: аппа всматривается в открытый капот машины, немного не в фокусе, бирка с именем на его темно-синей форме автомеханика начала отклеиваться. На ней написано: «Джеймс Ро». Это для работы. Его настоящее имя – Хюн У.

Я смотрю на его лицо, возникающее в ванночке с проявителем. А ведь раньше между нами не было такой дистанции. Когда я пропала впервые, он бросил все и примчался за мной в школу, как только директор позвонил и сообщил о случившемся. Аппа во всех деталях выслушал, как запах свежеиспеченного хлеба, который принесла учительница, переместил меня в тот момент, когда мы стояли в очереди за булочками в «Пушистом Пекаре». Каждую неделю в пакеты с булочками клали новые коллекционные наклейки с эмблемой этой пекарни – кроликом в поварском колпаке в виде ломтика хлеба для сэндвичей. Аппа меня туда водил каждую субботу, потому что я мечтала собрать все.

Он тут же записал меня к врачу. Там я и узнала, что у меня СЧИВ, но скоро я его перерасту. Как же мы попали в эту реальность из той, где он спешил мне на помощь, когда был нужен? Перемены происходили постепенно, и к тому времени, когда стало понятно, что он больше не спешит на помощь, я уже не помнила, как с ним разговаривать.

Куда подевалась та Эйми Ро?

Куда подевались те мы?

Я проделываю все остальные положенные в темной комнате процедуры: опускаю фото в стоп-раствор, потом в закрепитель, затем промываю фотоотпечаток под струей воды и вешаю сушиться – как раз с первым звонком.

Фотография слишком размытая – пятна на лице аппы не разглядеть.

Три

Мне почти удается пережить день без вызова в кабинет мистера Раяги, но сразу после литературы он ловит меня на пути к шкафчику. Пробивается ко мне через толпу в коридоре, подняв палец вверх, чтобы привлечь мое внимание. А то вдруг я не услышу, как он орет на весь холл:

– Эйми! Эйми Ро! Есть минутка?

Мои щеки вспыхивают, когда все оглядываются на меня. Мистер Раяга – добрый дядька, но тактичность – не его фишка. Забавно, ведь он однажды сказал, что предпочитает вызывать к себе учеников лично, а не через систему оповещения, чтобы не привлекать лишнего внимания. По крайней мере, приятно, что у нас есть школьный психолог, который искренне беспокоится о своих учениках, о криках в коридоре и обо всем остальном.

– Я как раз надеялся на тебя наткнуться, – говорит он, приближаясь с теплой улыбкой. – Есть минутка поболтать в кабинете?

– Конечно, мистер Раяга, – отвечаю я. – Но вообще-то, если вы специально ищете кого-то и выкрикиваете его имя на весь коридор, то слово «наткнуться» не очень подходит.

– Если это намек, то я не понял.

Иду за ним в кабинет. Я тут завсегдатай с самого начала обучения в старшей школе. Директриса Келлер хотела, чтобы я наладила контакт с нашим психологом, из-за моего редкого диагноза и возможной потребности в дополнительной поддержке, – так она выразилась. После каждого исчезновения мистер Раяга разыскивает меня в коридоре, чтобы узнать, как дела. Я же говорю, очень мило, что он беспокоится, хотя едва ли от этого есть польза.

Сажусь, как обычно, напротив его стола, на котором выстроились в ряд фото в рамках. Я их уже запомнила все наизусть. Мистер Раяга с женой и двумя дочками в походе с палатками, большая семейная фотография, сделанная в одном из летних путешествий в Кению, и последняя фотография, которой мистер Раяга особенно гордится, – его футбольная команда с кубком за первое место, который они выиграли в прошлогоднем турнире мужской лиги.

– Итак, Эйми, – начинает он, устраиваясь в скрипучем кресле на колесиках. – Опять исчезла вчера, да?

– Кто рассказал вам на этот раз? – спрашиваю я.

– Напрямую никто. Но я прослышал.

Мои щеки снова вспыхивают. Ну да. Люди обсуждают – слухи расползаются.

– Поговорить хочешь?

– Не очень.

Кивает с пониманием:

– Ладно. Тогда голые факты, чтобы я мог занести в личное дело.

Вздыхаю:

– Вчера за обедом. На трибунах. Отсутствовала две минуты.

Снова кивает, записывая в тетрадь.

– С тобой кто-то был?

– Никита. Еще пара ребят поблизости, тоже обедали.

– Запах?

Задумываюсь. Вчерашнее воспоминание проносится у меня в голове. Меня немного мутит, и горло сжимается; дышать становиться труднее. Я вцепляюсь в края стула, костяшки пальцев белеют. Судорожно глотаю.

Мистер Раяга опускает тетрадь:

– Эйми, ты в порядке?

Киваю, хотя не уверена. Вчерашнее воспоминание еще такое яркое.

Мне было шесть, и от меня ушла мама. В то утро я впервые проснулась и не обнаружила ее в квартире. Та Эйми пошла на кухню на запах сигарет и корейского кукурузного напитка оксусу-ча. За столом сидел аппа и курил, уставившись в пустоту. Чайник на плите дребезжал, весь в клубах пара.

Мне было шесть, и от меня ушел папа. Ушел не так, как мама. По-другому. С того момента он начал исчезать. Медленно-медленно, но я увидела это в его глазах уже тогда. Вот она – точка отсчета. Вот когда наши отношения начали меняться.

– Аппа, – окликнула Та Эйми.

Он поднял глаза, и я увидела в них слезы.

– Эйми, – сказал он.

Слезы свободно текли по его лицу. Тогда я впервые увидела, как аппа плачет.

В воздухе не было ничего, кроме дыма и пара. Аппа говорил, что бросил курить, когда я родилась. Но в тот день перед ним уже была полная пепельница. После этого я больше никогда не видела его с сигаретой, отчего та сцена кажется туманным сном. Я вернулась до того, как увидела, кто выключил плиту, и не помню, кто это сделал. Единственное, что я помню из того дня, – как пила кукурузный чай, ощущая слабый привкус пепла на языке.

Мистер Раяга глядит на меня с беспокойством.

– Ты еще со мной, Эйми? Расскажешь мне про запах?

Я медленно выдыхаю через нос:

– Кукурузный чай и сигареты. Чай был у меня в термосе, а под трибунами курили какие-то ребята.

Мистер Раяга колеблется, потом записывает.

– Уверена, что не хочешь рассказать о моменте, в котором оказалась?

Меня все еще подташнивает. Никогда еще мне не было так тяжело говорить о своих исчезновениях, никогда они не задевали меня за живое так сильно. Две минуты – ерунда. Так сказал аппа. Он, может, в чем-то и прав. Такое короткое воспоминание, такое давнее. Почему же так трудно говорить? Но слова застревают в горле и не выходят. Я медленно делаю новый вдох:

– Не сейчас. Нет.

– Ну ладно.

Тишина.

Мистер Раяга кладет тетрадь на стол и складывает на ней руки.

– Я тут кое-что почитал про СЧИВ. Пишут, что исчезновения могут участиться на фоне стресса. Как думаешь, у тебя нет чего-то в этом роде?

Надо же, мистер Раяга взялся изучать СЧИВ. Я тронута.

Обычно это людям в голову не приходит. Если возникают вопросы, они просто задают их мне, и все. Я-то всегда готова ответить, но какой же он молодец, что не полагается во всем на мои ответы, ведь я сама еще так мало знаю.

Я слегка разжимаю кулаки:

– Я подозревала, что это может быть связано. Я сейчас жду ответа от вузов, куда подавала заявления о поступлении. Наверное, это и есть стресс.

– Университет Торонто, Университет Макгилла и Куинс, да?

– Точно.

– Все на востоке Канады.

– Ну да.

– Какой бы ты ни выбрала, это все другая часть страны, большое расстояние. Несомненно, об этом даже думать – стресс, – заключает он. – А папа что чувствует по поводу твоего будущего переезда из-за учебы?

– Мы такое не особо обсуждаем.

– Учебу?

– Чувства.

Гнев, который я обуздала утром, угрожает вырваться на свободу, горячий, колючий и внезапный.

– Да он даже о моем состоянии говорить не хочет, – выпаливаю я, скрещивая руки на груди. – Или о том, что мне нужна профессиональная помощь. Уперся рогом, и ни в какую. Все повторяет, что я это перерасту, как будто он большой специалист. Как будто я не хожу постоянно у него перед глазами, все время беспокоясь, что могу исчезнуть в любой момент. Вот это вот реально стресс, да.

Слова вырываются наружу, боль отчаяния стучит в мою грудь, как в барабан. Но, только я умолкаю, что-то вроде угрызений совести охватывает мою ярость и затаскивает ее обратно, туда, откуда она вырвалась. Я снова цепенею. Перед глазами – лишь лицо аппы над тарелкой хлопьев, а на нем – мольба о понимании. Даже сейчас, даже здесь я не хочу его подводить. Но как он не понимает, что я прошу его о том же самом? Не видит, что со мной творится?

– Может быть, нам пообщаться втроем с твоим папой? – спрашивает мистер Раяга. – Иногда стоит выслушать третью сторону. Лично я согласен, что поддержка специалиста тебе не повредит.

У меня ком в горле. Я снова растрогана. Стыдно, что я раньше считала мистера Раягу бесполезным. Если кто и способен убедить аппу насчет похода к специалисту, то это он – утешающий и сочувствующий школьный психолог мистер Раяга.

– Было бы здорово, – говорю я голосом, дрожащим от слез. Пытаясь их сдержать, выдавливаю «спасибо».

– Ладно, – кивает он. – Ладно. Тогда я, наверное, позвоню ему и предложу встретиться?

– Да, план – супер.

У меня в кармане вибрирует телефон. Коротко извиняюсь, достаю его, чтобы убрать звук. Бросаю взгляд на экран.

Никита:

Ну, ты где? Мы тут уже раскладываемся к аукциону!

Вот черт.

– Простите, мистер Раяга, можно я побегу? Обещала Никите помочь с подготовкой к выпускному аукциону.

Он машет на дверь:

– Давай. Буду держать тебя в курсе по поводу встречи. Славно поболтали!

Этим «славно поболтали» мистер Раяга заканчивает каждую беседу, даже если вышло так себе. Но сегодня я готова согласиться. Впервые за день чувствую себя на подъеме.

– Еще раз спасибо, – говорю с улыбкой.

Вылетаю из кабинета и на ходу пишу Никите, что скоро буду. Шаги становятся легче. Даже оцепенение начинает отпускать. Может, все еще наладится. Сворачиваю за угол и едва не получаю по лицу открывающейся дверью кабинета труда.

– Сорян, – говорит старшеклассник в защитных очках. Он держит за край нечто похожее на кособокий самодельный стол, – не заметил тебя.

– Да ничего. Милый столик.

– Да? Нравится? – вздыхает он. – Мистер Леон поставил нам за него только тройку с плюсом, а по-моему, он вполне тянет на четверку. Говорит, снизил за то, что все ножки разного размера. Но разве не это делает его особенным? Ну хотя бы четверку с минусом.

– Чтоб ты знал, Мэтт, эта штука не из перышек сделана, – ворчит студент, который держит стол за второй край.

– Давайте помогу, – предлагаю я и подхожу подержать им дверь.

Я открываю ее шире, и мои ноздри наполняет запах опилок.

Это совсем не новый запах. Просто опилки, обычные опилки. Я сто раз ходила мимо этого класса. В прошлом году даже записалась на столярный факультатив. Тогда запах древесины впитался в мои ладони, въелся в одежду. Это всегда был просто один из запахов. Никакой не триггер.

Но в этот раз я сразу чувствую: что-то не так.

Это быстро. Мгновение, полсекунды, может, вдох, – и мой мозг фиксирует происходящее. Паника вспыхивает в груди, но прежде, чем я успеваю что-то сделать или хотя бы сказать, дверная ручка выскальзывает у меня из пальцев – и меня нет.

ИЗ ДОКУМЕНТОВ МИСТЕРА РАЯГИ

ЛИЧНОЕ ДЕЛО: ЭЙМИ РО

Исчезновение номер семь

Дата происшествия: 17 января, вторник.

Детали: триггерный запах – меловая пыль от губки. Третий урок, математика у мисс Моррис. Четыре минуты.

Воспоминание: рисовала мелом на тротуаре (в четыре года).

Рисунок: семейный портрет – Эйми, папа, мама.

Примечание: предложить мисс Моррис перейти на маркерную доску.

Исчезновение номер восемь

Дата происшествия: 20 февраля, понедельник.

Детали: триггерный запах – мороженое с малиновым сиропом. После школы у киоска с мороженым для сбора средств на выпускной, одна минута. Воспоминание о том, как облилась малиновым соком (в три года) в парке, когда оглядывалась в поисках мамы и звала ее. Не знает, где была мама и появилась ли она.

Примечание: сколько ребята зарабатывают на продаже мороженого? Окупается ли хотя бы установка киоска?

Исчезновение номер девять

Дата происшествия: 1 марта, среда.

Детали: триггерный запах – кукурузный чай и сигареты. Пила чай из термоса, а под трибунами курили ребята (разобраться с этим). Во время обеда с Никитой Лай-Сандерс. Отсутствовала две минуты. Поделиться воспоминанием пока не готова.

Примечание: позвонить отцу Эйми по поводу специалиста.

Четыре

Опиши, каково это – исчезать. Уложись в десять слов.

Это приблизительно так: дежавю, но место и время неизвестно. В первые несколько секунд опилки заполняют собой все. Ты не представляешь, на что способен запах, пока он не выдернет тебя с корнем из настоящего. Только тогда ты понимаешь, насколько громко он может звенеть в ушах, пульсировать в голове, пробирать до костей, трясти и не отпускать.

Поочередно по одному ощущению. Такой совет я нашла на форумах по СЧИВ. Перемещение во времени может здорово сбить с толку. Чтобы понять, где ты оказался, осознавай свои ощущения по одному.

Что ты видишь? Я дышу медленно и глубоко, чтобы перебороть панику оттого, что попала в незнакомое место. Темно, но слева от меня брезжит оранжевый свет. Даю глазам привыкнуть к полумраку и догадываюсь, что я в мансарде загородного дома, а свет идет снизу. В комнате пустовато: только комод и двуспальная кровать, на которой лежит, укрывшись одеялом, маленькая девочка. Она не спит, листает энциклопедию покемонов, щурится, пытаясь читать при скудном освещении.

Это я.

Чем здесь пахнет? Теперь я знаю, где я, и паника понемногу отступает. Это остров Солт-Спринг. В то лето мне исполнилось шесть. Мы сняли домик у озера на выходные, чтобы отпраздновать. Я, аппа и мама. Это была первая и последняя наша поездка на отдых в таком составе. Домик только построили, и он еще пах опилками. Я влюбилась в мансарду, захотела спать там одна. Здесь запах дерева ощущался сильнее всего. Ну и что, мне он нравился.

Что ты осязаешь?

А вот это сложный вопрос. Я легонько провожу пальцами по перилам, но – такова особенность воспоминаний – не чувствую ничего. Как будто кто-то нарисовал форму предмета в воздухе, и этот контур – все, что можно нащупать. Если я пытаюсь ухватиться за что-то покрепче – повернуть дверную ручку, нажать кнопку, даже положить руку на включенную конфорку, – я прохожу сквозь предметы, как привидение, ничего не чувствуя. Единственное, что остается все время твердым, – это земля, по которой я хожу, но даже от нее ощущения странные, словно я ступаю по твердому воздуху.

Итак, я не могу осязать вещи, и меня тоже никто не видит, не слышит и не осязает.

Запах становится менее острым по мере того, как я осваиваюсь в новой обстановке, и мои уши открываются для звуков вокруг. Их не то чтобы много. Лишь еле различимый шелест страниц – это Та Эйми старается листать свою энциклопедию покемонов так, чтобы никто не заметил. Я улыбаюсь.

Если честно, я мало что помню о той поездке, но эту книжку помню. Я ее везде с собой таскала и загибала уголки страниц с покемонами-любимчиками.

По сравнению с другими воспоминаниями, где я бывала, это не такое уж плохое. Даже уютное. Почему бы мне не посвятить оставшиеся минуты разглядыванию картинок вместе с Той Эйми? Я ведь могу посидеть с ней рядом.

Что еще ты слышишь?

Звук воды: внизу кто-то принимает душ. Я заглядываю через перила, и у меня перехватывает дыхание.

Прямо подо мной на диване сидит мама. Она рассеянно смотрит на картинки с парусниками в рамках на стене, опершись подбородком на руку, а локтем на подушку, лежащую на коленях. Длинные волосы распущены по плечам. Они густые и немного вьются, как у меня. Помню, в детстве я думала, что из мамы получилась бы идеальная фигурка балерины для музыкальной шкатулки, потому что она очень красивая и умеет надолго замирать. Она часто сидела неподвижно, глядя в пространство.

Я ею зачарована. Не замечаю, что вода в душе перестала шуметь, пока не входит аппа. У него мокрые волосы, а на плечах – полотенце. Одет в футболку и спортивные штаны, как всегда в моих детских воспоминаниях. Меня поражает, как он с тех пор постарел. Тут он такой молодой.

– Эйми спит? – спрашивает аппа по-корейски.

– Мм, – отвечает мама.

– Пойду посмотрю, как она там одна.

Он направляется к лестнице, ведущей в мансарду.

Та Эйми замирает в кровати. Она торопливо сует книжку с покемонами под одеяло и закрывает глаза. В голове у меня мелькают воспоминания. Я точно помню, о чем в то мгновение думала: чтобы убедить аппу, что я сплю, надо застыть, как мама.

Но наверху он не появляется, как мне и запомнилось. Мама сказала ему что-то такое, что он спустился. Что именно, я тогда не разобрала, поскольку уже с облегчением вытаскивала книжку с покемонами из-под одеяла.

Сейчас, вернувшись, я слышу то, что пропустила тогда:

– Знаешь, я больше так не могу.

Шаги аппы на лестнице замирают. Он поворачивается:

– Ты о чем?

Мама не сводит глаз с парусников:

– Я все время думаю о том, чтобы вернуться. Начать все заново. Мечтаю об этом днем, вижу это во сне ночью. Словно все время слышу зов.

– Что тебя зовет? – спрашивает аппа тихим голосом. – Корея?

– Всё.

Я хмурю брови. Что бы это значило? Что значит – всё?

Аппа возвращается к дивану, опускается перед мамой на колени, чтобы заглянуть в ее глаза:

– Пожалуйста, не заговаривай об отъезде снова.

Снова? Я хмурюсь еще сильнее. Когда это она заговаривала об отъезде?

С тех пор как она от нас ушла, аппа всегда утверждал, что это было как гром среди ясного неба, что она и не заикалась об этом. Даже когда я прямо спрашивала, не было ли каких-то признаков, поводов подозревать, что она уйдет, уверен ли он в этом на сто процентов, он говорил: «Нет, ничего такого».

«Ушла, не сказав ни слова» – вот стандартная фраза, которую я использовала, рассказывая эту историю Никите или мистеру Раяге. Мы только слышали, что она в Корее, а значит, с ней все в порядке. Аппа предполагал, что ей просто нужно побыть одной и, возможно, она однажды вернется домой.

Она так и не вернулась, но мне всегда казалось, что аппа продолжает ждать.

Может, дело в том, что ему известна настоящая причина ее ухода?

Но зачем он тогда врет мне?

– Ты последнее время и так очень часто пропадаешь, – тихо говорит аппа. – Пожалуйста, не говори, что уйдешь навсегда.

– Я не могу не пропадать, ты же знаешь, – говорит она. – Это все труднее контролировать.

– Знаю. Но ты подумай, какую славную жизнь мы наладили здесь. Подумай об Эйми. Ради нее ведь стоило постараться, разве нет?

Мама отвечает молчанием.

Какой вкус ты ощущаешь?

Растерянность. Как будто откусил китайскую горькую тыкву и не понимаешь, что ешь. Горечь впитывается в язык и оседает в животе, скручиваясь там. Я не понимаю, что происходит. Ум заходит за разум. Пропадаешь? Труднее контролировать? О чем это они? Слова кажутся знакомыми и непонятными одновременно, словно я смотрю в зеркало, ожидая увидеть себя, а вместо этого вижу маму. Мне не уложить это в голове, по крайней мере здесь.

А сколько минут уже прошло? Лезу за телефоном, чтобы посмотреть. Совсем забыла, что во время исчезновений часы на телефоне останавливаются, пока я не вернусь. Сейчас оно застряло на 15:21.

Но это уже точно длится больше двух минут. Может быть, даже больше моего прежнего, десятиминутного, рекорда. На меня вдруг накатывает клаустрофобия. Да сколько мне еще здесь торчать?

Поворачиваюсь к Той Эйми. Может быть, если она уснет, воспоминание закончится, и я вернусь. Но она уже не в кровати. Я вздрагиваю, обнаружив, что она стоит рядом со мной и тоже смотрит через перила на аппу и маму.

И у меня внутри все опускается. Потому что я вспоминаю, что было дальше в ту ночь.

Я помню, как вылезла из постели и на цыпочках подошла послушать, о чем говорят родители. Помню, что почувствовала неладное. Села у перил тихо, как мышка, и наблюдала за ними. Я хотела знать, что будет дальше, и просидела там целую вечность, но дальше не было ничего. В конце концов, аппа просто встал и ушел спать.

Я сказала себе, что пойду спать, когда ляжет мама, а она все сидела, уставившись на парусники.

В шесть лет мне было не понять, почему она иногда вот так часами сидит неподвижно и смотрит в никуда. В ту ночь я лишь хотела бодрствовать вместе с ней, даже если она об этом не узнает. Чтобы ей не было так одиноко.

В семнадцать лет я по-прежнему не понимаю, почему она так сидит. Но мне нынешней хочется лишь одного – поскорее отсюда выбраться, потому что голова у меня пухнет, а стук сердца отдается в ушах.

Словно все время слышу зов.

Что тебя зовет?

Всё.

Это все труднее контролировать.

Что это значит?

Она все сидит смирно. Та Эйми тоже сидит смирно, но в конце концов ложится, опустив голову на энциклопедию покемонов.

И, поскольку мне никуда отсюда не деться и нечем тут заняться, я тоже сижу смирно, упершись коленями в грудь. Стараюсь дышать. Жду.

Жду.

Жду.

ФОРУМ ПО СЧИВ

ТЕМА: Посоветуйте, что делать, когда возвращаешься из воспоминания?

ЛюбительПопкорна: Всем привет! Нужны советы. Мне недавно поставили диагноз СЧИВ, разбираюсь тут с этими исчезновениями. Мне сорок два, никогда раньше с таким не сталкивался, но несколько месяцев назад началось. Само собой, это совершенно новый опыт, и тяжелее всего дается возвращение в настоящее после воспоминания. Это жутко выбивает из колеи, особенно если вокруг люди. В самом воспоминании хотя бы никто не видит, как ты тупишь. Можете подсказать, что с этим делать? Заранее спасибо.

ПареньизРаменИчираку33: Привет, Попкорн. Я придумал «Стандартный список процедур по возвращении из прошлого». Это такой ментальный чек-лист, который помогает мне снова сориентироваться, потому что, как ты сказал, возвращение – это взрыв мозга. Смело подстраивай список под себя.

ВОТ КАК-ТО ТАК. Круто, ты снова в настоящем. Дай себе время осознать, что ты вернулся из воспоминания. Для этого посмотри, что изменилось вокруг.

КАК ДОЛГО Я ОТСУТСТВОВАЛ? Посмотри на часы, выясни, сколько ты отсутствовал. Ты, наверное, уже заметил, что по возвращении приходится перезагружать телефон, чтобы установилось правильное время.

ЧТО ДАЛЬШЕ? Ну тут все понятно. Когда выполнил первые два пункта, реши, что делать дальше. Именно ближайшие действия (снова заснуть, если просыпался, продолжить работу, выехать на встречу, на которую уже опоздал, что угодно). Старайся не продумывать все далеко вперед, а то обалдеешь.

ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО. Сделай глубокий вдох. Устакань пульс. Напомни себе, что ты в безопасности, и все будет хорошо.

Пять

ВОТ КАК-ТО ТАК.

Я задыхаюсь.

Возвращение всегда похоже на удар током – такое же яркое и внезапное. Вот я разглядываю описания покемонов через плечо Той Эйми, стараясь не вырубиться, а вот моргнула – и домик пропадает вместе с покемоном Чармандером и Той Эйми. Я одна в темном, пустом коридоре, рядом с кабинетом труда. Там же, где все началось.

Я приваливаюсь к двери кабинета и пытаюсь выровнять дыхание. Прижимаю ладонь к груди – сердце бешено скачет. Меня накрывает волна облегчения.

Вернулась. Наконец-то. Наконец-то.

Эмоции становятся менее бурными, несколько приглушенными, мозг переключается в режим автопилота.

КАК ДОЛГО Я ОТСУТСТВОВАЛА?

Нащупываю свой телефон, на нем все еще 15:21. Выключаю и снова включаю. Жду, пока загрузится. На экране высвечивается фоновая фотография (снимок, который я сделала в супермаркете «Эйч Март»[3]: – плоды хурмы, сложенные шаткой пирамидкой) и время.

00:13

Мой разум затихает и застывает. Я знала, что меня нет долго, долго как никогда, но девять часов?

Похоже, я пропустила выпускной аукцион.

А кто же тогда расставлял стулья?

Мой телефон забит пропущенными вызовами и сообщениями. Никита. Никита. Снова Никита. А вот сразу дюжина от аппы.

Я никогда не прихожу домой поздно. Если задерживаюсь, всегда предупреждаю аппу. Надеюсь, он не успел обратиться в полицию с заявлением о пропаже человека.

ЧТО ДАЛЬШЕ?

Провожу пальцем по экрану, набираю аппу и подношу телефон к уху. При этом иду по коридору – сначала медленно, но постепенно перехожу на бег. Гудки идут. Я мчусь к парадному входу, но двери крепко-накрепко заперты. Изо всех сил дергаю ручку, будто это поможет открыть дверь, которая заперта изнутри и снаружи. Будто это что-то меняет.

Вызов все идет. А я все дергаю.

А потом гудки прекращаются, и голос аппы наполняет мое ухо.

– Эйми, – говорит он громко и встревоженно. – Ты где?

– Я в порядке. Я в школе, – говорю я. Выходит очень тихо. Откашливаюсь. Не хочу заставлять его волноваться даже в такой ситуации. – Можешь за мной приехать? И, видимо, придется позвать охранника.

ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО.

Аппа вместе с охранником Карлом добирается до меня только к часу ночи. Он подбегает, кладет руки мне на плечи, быстро осматривает и убеждается, что я цела и невредима, как и говорила. Мы наперебой осыпаем Карла благодарностями.

– Ты же та девчонка с синдромом времени, да?

На щеке охранника следы от подушки. Утром надо ему кофейку принести в качестве моральной компенсации. Я киваю, на что он вздыхает и сердито хмурится:

– В следующий раз будь добра исчезать в учебные часы, ладно?

Мое лицо заливает краска смущения.

– Да я как бы не специально, – бормочу себе под нос.

– Что-что?

– Я говорю, что не могу это контролировать, – повторяю громче. Обычно я на такое не реагирую, пропускаю мимо ушей. Но я так издергалась и вымоталась, что слова выскакивают прежде, чем успеваю их остановить. – Думаете, я прямо мечтала оказаться запертой в школе посреди ночи, одна-одинешенька?

Карл снова вздыхает и качает головой:

– Ох уж эта молодежь. Эгоистичнее с каждым годом. Вы думаете, ваши выходки никого, кроме вас, не задевают, да?

– А я что, сейчас должна о ком-то, кроме себя, переживать? – поражаюсь я. – Я же просто…

– Эйми, ну хватит, – прерывает меня аппа. Потом кивает Карлу: – Сожалеем, что разбудили вас и втянули в это. Еще раз большое спасибо за помощь.

Карл сварливо отмахивается:

– Ладно, ладно, идите уже отсюда. Дайте поспать.

Аппа кладет руку мне на плечо и подталкивает к выходу. Я в таком шоке – даже не сопротивляюсь. Чувствую возмущенный взгляд Карла, провожающий нас до машины.

Домой едем в тишине. Аппа за рулем, его плечи напряжены, но он молчит. Сижу, стиснув руки на коленях. Почему ты не защитил меня от Карла? Вот что мне хочется сказать. Почему ты не поверил, когда я говорила, что проблема серьезная? Но я не хочу говорить первой. Хочу, чтобы он что-то сказал, чтобы признал сегодняшнее происшествие, отреагировал на него, на все это. Но даже сейчас он со мной не разговаривает.

Горечь разочарования охватывает меня, сталкиваясь с желанием сохранять покой и не подвергать аппу еще большему стрессу в эту ночь.

И я нарушаю тишину первой:

– Я ведь говорила, что исчезновения – это серьезно. Что у меня неприятности из-за исчезновений.

Хочу вложить в эти слова всю свою злость. Если бы он только поверил, если бы помог, когда я просила, этого могло не случиться. Но сейчас усталость сильнее злости, и выходит какое-то неубедительное бормотание.

Он молчит пару секунд, не отрывая глаз от дороги, а потом отвечает:

– Ну сейчас же с тобой все в порядке, вот и дальше все будет хорошо.

Я отворачиваюсь и закрываю глаза.

Никита:

Эй! Надеюсь, ты там отдыхаешь и восстанавливаешься.

Никита:

Пиши, если что-то нужно.

Никита:

Я могу слинять с уроков и заскочить к тебе или созвониться в любое время – одно твое СЛОВО!

Я лежу в кровати и тупо смотрю на выскакивающие одно за другим сообщения Никиты. Я отписалась ей ночью, когда добралась до дома. Сообщила, что жива и здорова. А утром предупредила, что останусь дома, – «поболею». Извинительный кофе для Карла подождет. «Ты в порядке?» – написала Никита в ответном сообщении. «Да, все норм. Просто устала от вчерашнего…»

Вчерашнего – чего? Вчерашнего эпизода? Вчерашнего провала во времени? Вчерашней абсолютно сбивающей с толку встречи с мамой из прошлого?

Мамины слова без остановки крутятся в моей голове: «Я не могу не пропадать, ты же знаешь. Это все труднее контролировать». Эти слова меня преследуют. Могут ли они значить то, о чем я думаю?

Я в конце концов стерла лишнее и оставила так: «Просто устала от вчерашнего». Было это в семь утра.

А сейчас полдень. Приятно, что Никита снова вспоминает обо мне, но сил на ответ пока не хватает. Я знаю, что она волнуется и, может быть, умирает от желания знать, что именно случилось, но в том-то и дело. Я даже себе не могу ответить на этот вопрос.

Хочется просто валяться в кровати весь день. Ничего не делать – только думать. Или не думать. Даже лучше. Просто дрейфовать. Мне привычно чувствовать себя не в своей тарелке после путешествий в память, но так паршиво мне, кажется, еще не было. Все как в тумане, мысли путаются. Хочется забыть о них, а вместе с ними – обо всем мире.

Но тут у меня начинает урчать в животе, и я все-таки вытаскиваю себя из постели и ползу на кухню пошарить в поисках еды. На холодильнике записка на корейском: «На плите кимчи-ччиге, погрей себе. В рисоварке есть рис».

Почерк у аппы аккуратный и четкий, как печатный шрифт. Поднимаю крышку рисоварки и подставляю лицо поднимающемуся пару. Утром я слышала привычные кухонные звуки. Потом долго было тихо. Может быть, он ждал, что я выйду из комнаты и наполню тарелку хлопьями, – как всегда. Или тихо читал новости, потерянный в собственном мире, – как всегда. Так или иначе, вскоре я снова услышала, как он возится. Звяканье посуды и плеск воды, а потом щелчок дверного замка, когда он уходил на работу. Похоже, перед уходом он как-то выкроил время, чтобы сварить для меня свежий рис.

Разогреваю кимчи-ччиге. В своем сознании, где-то под пеленой оцепенения, я отмечаю чувство благодарности за то, что аппа нашел время его приготовить. А слоем ниже – злость, жгучую и красную, как эта острая корейская похлебка на плите. Он даже не спросил, где я вчера была. То есть я отсутствовала девять часов, а ему все равно, что и с кем я делала. Да он, похоже, больше переживал о потревоженном Карле, чем о том, что случилось со мной.

Пожалуйста, не заговаривай об отъезде снова.

Слова, которые он говорил маме во вчерашнем воспоминании, обжигают меня. Он знал? Знал, что она уйдет? А если знал, почему уверял, что она ушла без предупреждения, не сказав ни слова? Неужели он лгал мне все эти годы?

Я сажусь за стол с похлебкой и рисом и захожу с телефона на форум по СЧИВ. Я зарегилась несколько лет назад, но сама никогда ничего не постила. Можно сказать, я уже профессиональный пассивный наблюдатель. Лишь один раз я поучаствовала в жизни форума – пришла на встречу людей со СЧИВ.

Такие встречи проводятся в разных городах мира, чтобы люди со СЧИВ могли пообщаться лично. Бывают они и в Ванкувере, и в прошлом году я, наконец, уговорила аппу отпустить меня туда. Он боялся этой моей встречи с незнакомцами из интернета, но после исчезновения на выставке мне отчаянно хотелось пообщаться с людьми, похожими на меня. И он сдался, но с одним условием: он идет со мной.

Встреча проходила в кофейне. Едва войдя, я принялась высматривать компанию, с которой могла бы с первого взгляда почувствовать душевное родство. Тут меня заметила какая-то женщина. Она тихонько поманила меня к столику, за которым уже сидело пять человек.

– Вы пришли на встречу по СЧИВ? – спросила она.

Я подтвердила. Мы с аппой представились, остальные тоже. Все были старше меня, на вид – студенты или работающие взрослые, и я очень остро ощутила, что мне шестнадцать и я тут с папой. Было неловко. Нет, не только мне. Неловко было всем. Может быть, у остальных это тоже первый опыт?

Слово взял Хассан, назвавшийся студентом третьего курса из колледжа Лангара:

– Как раз перед тем, как вы пришли, я представлял всем моего двоюродного брата Коула. – Он показал на парня рядом с собой, в бейсболке козырьком назад и с зубастой улыбкой. – У Коула, хм, нет СЧИВ, но он попросил разрешения присутствовать на нашей встрече. Он снимает документалку о синдроме для своего режиссерского курса.

– Ой, – сказала я удивленно. – Эм…

– Нас что, снимают? – спросил аппа, нахмурившись.

– Нет-нет, я просто наблюдаю и делаю заметки, – бодро сказал Коул. – Я сейчас киностудент, а в будущем кинорежиссер. По-моему, СЧИВ – важная штука, о которой говорят недостаточно. Поэтому я решил, что лучшей темы для моей документалки просто не найти. Упоминаний о вас в фильме не будет, ничего такого, я только провожу исследования. Хотя, если вы не против интервью, можем пообщаться после. Тут все уже разрешили мне присутствовать, но если вы возражаете…

В воздухе повисла долгая тишина. Аппа сощурился на Коула, наклонился ко мне и незаметно прошептал:

– Калькка?

С одной стороны, я была не прочь ответить: «Да, пойдем отсюда». Не так я представляла свою первую групповую встречу. Меньше всего мне хотелось подбирать слова перед нынешним киностудентом, будущим кинорежиссером. С другой стороны, я только пришла, и даже это стоило мне немалых усилий.

– Ну ладно, – сказала я. – Если вы не будете меня цитировать в фильме.

– Только с вашего согласия, и если что-то покажется мне достойным цитирования, – заверил Коул, расплываясь в улыбке. – Я даже записывать ничего не буду против воли присутствующих. Так что представьте себе, что меня нет.

Он жестом предложил нам продолжать, при этом приготовил блокнот и ручку.

– Ну, кому как живется? – спросила Лора.

Это она пригласила меня к столику.

Сначала все смущались, но постепенно разговор пошел и неловкость начала рассеиваться. Все оживились, когда один из старших взрослых по имени Дилан рассказал, что его триггерное ощущение – осязание. Особенно опасно касаться чего-то холодного, поэтому зимой приходится нелегко. Другая участница, Заина, призналась, что всегда исчезает, если увидит падающую звезду или ее изображение. Как же интересно было слушать о чужих проявлениях СЧИВ – таких похожих и одновременно непохожих на мои. Вот. Вот ради чего я осталась. Я уже набрала воздуха и открыла рот, чтобы поведать всем о своем триггере, но тут Коул поднял вверх ручку.

– Сожалею, что перебил, – перебил он без всякого сожаления, – но я не могу не спросить, потому что мне дико любопытно… Хассан говорил, что у людей со СЧИВ существует риск застрять во временной петле. С кем-то из вас такое бывало?

Временные петли? По моим сведениям, временные петли – это лишь домыслы, такой миф, о котором люди любят пошептаться на форумах время от времени. Якобы человек может попасть в бесконечную петлю, то есть застрять в воспоминании, как в ловушке, и не вернуться в настоящее. Если честно, я покрываюсь мурашками от одной мысли об этом. Изо всех сил стараюсь не читать такие треды.

Хассан, казалось, был готов провалиться сквозь землю:

– Я же говорил, это лишь теория.

– А как же история Бенджи Грей-Диаса? – спросил Коул. Произнося это имя, он понизил голос до громкого шепота. – Ну, знаете, того американского сноубордиста, который пропал без вести прямо перед олимпийским дебютом?

За столом все напряглись. Конечно, каждый слышал о Бенджи Грей-Диасе. Он не просто был одним из немногих известных людей со СЧИВ, о диагнозе которого все знали. О его таинственном исчезновении прошлой зимой кричали все заголовки и выпуски новостей – таким странным оно было. Спортсмен бесследно пропал накануне выступления в хафпайпе, и народ на форумах начал болтать, что он, возможно, угодил во временную петлю. Слух попал в новости, и какое-то время, казалось, это обсуждали все. Но никаких доказательств не последовало, и слухи схлынули так же быстро, как возникли. А Бенджи Грей-Диас так и не нашелся.

– Да с ним что угодно могло случиться, – сказала Лора. – У нас нет достоверной информации о том, что это была временная петля. И потом, как сказал Хассан, все это чистая теория. Ответ на ваш вопрос: со мной такого не бывало.

Все остальные кивнули.

– Ну а если теория все же правдива, – настаивал Коул. – Что, по-вашему, способно вызвать попадание во временную петлю? И можно ли из нее выбраться? И каково в ней находиться?

– Думаю, это был бы страх и ужас, – решительно сказала Заина. – Настоящий ночной кошмар, правда? Что бы ни случилось с Бенджи Грей-Диасом, думаю, мы все надеемся, что это никак не связано со СЧИВ.

– Кто может что-нибудь добавить? – спросил Коул, занося ручку над блокнотом.

– Ну что тут еще добавишь? – Хассан явно раскаивался, что привел Коула на встречу. – Умоляю, заканчивай с этим. У нас тут вообще-то разговор.

– Да ладно! – не унимался Коул. – Разве вам самим не хочется знать? Это же главный прикол вашего состояния! Мне кажется, людям было бы суперинтересно узнать о нем из моей документалки.

Дилан поднял бровь и скрестил руки на груди:

– По-вашему, прикольно исчезнуть из своей жизни и застрять там, где никто не может тебя найти?

– Ой, ну я не то имел в виду, – сдал назад Коул. – Просто хочу помочь большему количеству людей осознать, с чем вы сталкиваетесь, вот и подумал, что временные петли – это хороший новый взгляд на тему, неисследованный ранее аспект. Отличный вариант, чтобы зацепить зрителей.

– Простите, простите, – беззвучно шептал Хассан товарищам по столу.

Вот бедняга! Он ведь не виноват, что братец не умеет оценивать обстановку. Ясно же, что никто не горит желанием выворачивать душу наизнанку перед человеком, который собирается развлекать нашими историями зрителей учебного фильма, но Коул или не осознавал собственную бестактность, или ему было плевать.

Как бы то ни было, после такого разговор было уже не спасти, и встреча вскоре закончилась. Коул раздал всем клочки бумаги со своим электронным адресом и предложил написать ему, если мы захотим дать интервью для проекта. Аппа взял листочек за меня и выкинул в урну у выхода.

Больше я на групповые встречи не ходила. Хотя все, кроме Коула, мне очень понравились, я решила, что информацию безопаснее собирать онлайн. Уж очень оно непредсказуемо, это личное общение.

Отправляю в рот полную ложку риса и ччиге, а пальцы по-прежнему зависают над телефоном. Перебираю в памяти вчерашнее воспоминание о маме и ввожу в поиске форума запрос: СЧИВ – наследственный?

Выпадает тред с заголовком: «У кого-то еще есть члены семьи с таким состоянием?» Скроллю ответы.

ЗачарованнаяЗвёздамиХельсинки01: Я уверена, что синдром наследственный. У папы есть и у деда был.

1234маргарин: Нет. В моей семье нулевая история СЧИВ. Я первый, и вообще сомневаюсь, что они мне верят. Клянусь, когда я пропадаю, они думают, что я прячусь в чулане, чтобы привлечь их внимание.

ЛордГном_и_Миньоны: Так же, как у маргарина. В моей семье только у меня.

ро_чан_87: Я думал, я единственный в семье, но выяснил, что у моей покойной тети это тоже было, а я и не знал. Очень жаль. Поговорить с близким человеком было бы так утешительно.

Меня цепляет последний коммент. А я и не знал. Мгла в моем сознании начинает рассеиваться. Нет, не рассеиваться. Ее проглатывает, пожирает, полностью вытесняет отчаянное любопытство.

А может, у мамы тоже был СЧИВ?

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ЭЙМИ РО

ЧТО Я ЗНАЮ

● У меня синдром чувственного искривления времени.

● Мое триггерное чувство – запах. Исчезновения не регулярны, но они учащаются.

● Моя мама сказала, что ей «было трудно контролировать свои исчезновения» (цитата неточная).

ЧЕГО Я НЕ ЗНАЮ

● Почему я исчезаю все чаще.

● Как остановить это учащение.

● Что имела в виду мама.

● Связаны ли ее исчезновения со СЧИВ или с чем-то другим.

● Почему аппа говорил, что ее уход от нас был неожиданным, а сам, похоже, прекрасно все знал заранее.

● Почему неизвестного настолько больше, чем известного.

Шесть

Поверить не могу, что я это делаю, но, как говорится, отчаянные времена требуют отчаянных мер. Я листаю форумы, как сумасшедшая, вооружившись записной книжкой. Сама толком не знаю, что именно ищу, просто записываю все свои вопросы, мысли и любые ценные обрывки информации, которые попадаются. Был ли у мамы СЧИВ? Почему я все время вижу ее в воспоминаниях? Пытаются ли мои исчезновения мне что-то сказать? Вопросы копятся, накладываются друг на друга, и становится вообще непонятно, какой мне нужен ответ, – вот такое чувство. Понятно одно: я в поиске. Но форумы не безграничны, мне нужно что-то большее.

Я сижу с ноутом на диване в гостиной и ввожу новый поисковый запрос: Коул, СЧИВ, документальный фильм.

Его документалка всплывает первой же ссылкой. Это двадцатиминутный ролик на «Ютубе». Называется «Незримая реальность синдрома чувственного искривления времени».

Курсор застывает над ссылкой. Божечки. Неужели я добровольно себя этому подвергну? Поколебавшись, все же нажимаю. Ролик начинается нарезкой из разных фильмов о путешествиях во времени сначала с обычной скоростью, а потом быстрее, быстрее, быстрее – и внезапно все обрывается черным экраном.

«Путешествия во времени, – узнаю я голос Коула. – Мы знаем, как их изображают фантасты. Но каковы они в реальности?»

За кадром начинает играть музыка из сериала «Секретные материалы», а в кадре – подсъемка[4] обычных людей, идущих по улице.

«Синдром чувственного искривления времени. Состояние, при котором люди перемещаются назад во времени, в свои воспоминания, под воздействием одного из пяти триггерных ощущений: зрительного, звукового, обонятельного, вкусового или тактильного. Там им приходится бороться с искушением переделать прошлое и поменять ход истории для всего человечества. Так как они это делают? Каково это – быть настоящим путешественником во времени?»

Я закатываю глаза. Это ведь даже фактически не точно. Надеюсь, ему больше двойки не поставили. И как мне вообще взбрело в голову это смотреть? Едва ли я тут почерпну что-то новое.

И вот я уже собираюсь выключить, но тут на экране появляется лицо Хассана. Он сидит за кухонным столом с микрофончиком на воротнике клетчатой рубашки, смотрит не в камеру, а немного в сторону, как будто беседует с интервьюером за кадром. Видимо, Коул заполучил, по крайней мере, одну жертву для своих интервью. Двоюродного брата. Я решаю пока не выключать.

«На самом деле мы не можем менять прошлое, – говорит Хассан, усмехаясь. – Мы лишь наблюдаем за событиями, которые разворачиваются в точности, как когда-то. Потом переносимся в настоящее. Все не так интересно, как ты преподносишь».

«Как ты попадаешь в прошлое?» – спрашивает голос Коула за кадром.

«Мое триггерное чувство – звук. Если то, что я слышу, напоминает момент из прошлого, я ненадолго переношусь в этот момент. Например, звук поезда или грома».

«А можешь рассказать, в какие воспоминания возвращаешься?»

Хассан улыбается плотно сжатыми губами: «Просто личные воспоминания. Тебе будет скучно».

«Ладно, понял. Что, по-твоему, самое сложное в путешествиях во времени?»

«Самое сложное? – Хассан задумывается на мгновение. – Полагаю, для меня самое сложное – возвращаться к воспоминаниям, которые мне не хочется переживать заново. С этим ничего нельзя поделать, приходится ждать, пока все закончится, и вот это бывает тяжело. Но я заметил, что иногда я попадаю в самые тяжелые воспоминания не просто так. Есть причина. Порой это знак, что я не решил какие-то проблемы в прошлом или должен найти развязку. Может быть, я просто выдумал себе такое объяснение, но с отдельными воспоминаниями это помогает. Не всегда, иногда».

«Потрясающе! – восклицает Коул. – А что ты можешь рассказать о временных петлях?»

Хассан вздыхает: «Следующий вопрос?»

На экране внезапно возникают стоковые кадры человека в белом лабораторном халате, который лихорадочно что-то пишет мелом на доске, и снова музыка из «Секретных материалов».

«Временные петли, – объявляет Коул за кадром. – Вокруг них столько мифов и страхов, что даже люди со СЧИВ не в состоянии их описать…»

Я надеюсь увидеть еще чье-то интервью, но оставшееся видео полностью состоит из многословного повествования Коула. Закрываю видео и ноут.

Откидываю голову на спинку дивана, тупо смотрю в потолок. Просветительская ценность документалки Коула, будущего кинорежиссера, оказалась примерно такой, какой я и ожидала, – нулевой. Но одна часть меня поразила. Хассан – единственное, что там было стоящего.

Я открываю записную книжку и пишу: «Порой это – знак, что я не решил какие-то проблемы в прошлом или должен найти развязку… Не всегда, иногда».

Развязку.

Просматриваю записную книжку. Я делаю в ней записи после каждого исчезновения. Раньше я не видела в своих воспоминаниях какой-то системы, но в последнее время явно проявились закономерности. Это я и без всякого специалиста заметила. Мои собственные записи глядят на меня, сверкая доказательствами.

Исчезновение номер шесть. Грейпфрут и мускус; моя мама в библиотеке.

Исчезновение номер семь. Меловая пыль; я рисую семейный портрет на тротуаре.

Исчезновение номер восемь. Малиновый сироп; ищу маму, разлив сок из пакетика.

Исчезновение номер девять. Кукурузный чай и сигареты; впервые вижу аппу в слезах.

И конечно, исчезновение номер десять. Опилки; остров Солт-Спринг.

До этого мама была в центре воспоминания только во время исчезновения номер два: запах кленового сиропа отправил меня в тот день, когда аппa пытался испечь блинчики, но они у него все подгорели. Мама сказала, что их жалко выбрасывать. Она соскребла обугленный слой и добавила двойную порцию сиропа, чтобы замаскировать горелый вкус. Получилась какая-то жуть, но мама утверждала, что это напоминает ей тальгону, сладость из ее детства. Это такая плоская круглая конфета, в середине которой выдавлена фигурка. Конфету надо съесть, не поломав фигурку. И мама умяла все блинчики. Я и не вспоминала этот день, пока не вернулась в него. Так почему же мама стала теперь возникать в воспоминаниях так часто?

Пытается ли мое подсознание что-то мне сказать? Что нужно найти развязку для нашей истории, если я хочу пропадать реже? В голове звучит голос Хассана: «Порой это – знак». Так это знак? Сигнал от Бога, Вселенной или моего собственного мозга о том, что есть правда, которая должна быть открыта, и я не найду покоя, пока не открою ее?

– Бред какой-то, – говорю я вслух.

А если? А если не бред? А если это все же знак: найду ответы на все вопросы о маме и стану исчезать реже? Я, наконец, вздохну свободнее, испытаю все, что должна испытать в первый раз, – свидания, танцы, водительские права. Смогу выставлять работы без страха.

Я вообще могла бы жить полной жизнью.

Мамино лицо снова возникает у меня перед глазами – далекое, отстраненное; такое, как в домике на острове Солт-Спринг. Если у нее тоже СЧИВ, она бы поняла, что я сейчас чувствую. А я бы знала, что чувствует она. Может, она вообще не ушла бы, если бы знала, что через несколько лет я тоже столкнусь со СЧИВ. Останься она тогда, мы могли бы поддерживать друг друга. И может, даже еще сможем, если снова встретимся.

Слышится звяканье ключей, и входная дверь открывается. Я поднимаю глаза и вижу, как входит аппа с коробкой пиццы. Неужели уже пришел с работы? Это сколько же я так сижу?

– Привет, аппа, – говорю я, запихивая ноут и записную книжку под диванную подушку. И натягиваю улыбку.

– Привет. – Он поднимает коробку. – А я с пиццей.

– Круто, умираю с голоду, – живо отзываюсь я.

Почему-то я чувствую себя виноватой, как будто он поймал меня за каким-то запретным занятием. Пожалуй, я всегда себя так чувствую, когда думаю о маме. Сейчас трудно поверить, но до ее ухода мы с аппой могли говорить обо всем. А потом она ушла, и появились темы, на которые больше говорить нельзя. Вскоре я поняла, что аппа избегает любого упоминания о ней и мне лучше следовать его примеру. Потом прошло еще немного времени, и мне поставили диагноз СЧИВ. Новая тема, которую он не хотел затрагивать. Табуированные темы медленно накапливались между нами, и однажды их оказалось так много, что проще стало не разговаривать вовсе.

– Эйми?

Я моргаю. Аппа уже у кухонного стола, открывает коробку с пиццей. Встаю, иду к нему.

В коробке лежит половина гавайской пиццы и половина канадской, с томатным соусом, моцареллой, беконом, пепперони и грибами и соусом. Соус «халапеньо ранч» прилагается. Я всегда такую заказываю. Интересно, спросит ли аппа, как прошел мой день, как я себя чувствую после вчерашнего исчезновения, хочу ли поделиться воспоминанием.

Нет, не спрашивает. Едим молча.

Я подбираю слова, чтобы расспросить его о маме, соображаю, как его разговорить, и тут он сообщает:

– Мне сегодня звонил школьный психолог.

Я едва не роняю кусок пиццы.

– Мистер Раяга?

– Да.

Мое сердце воспаряет. Слава мистеру Раяге, который выполнил свое обещание и позвонил аппе по поводу моего похода к специалисту. Это как нельзя кстати.

– А что говорил?

– Да ничего особенного. Беспокоился за тебя, но я сказал, что тебе уже намного лучше. – Аппа рассматривает мое лицо. – Похоже, так и есть. Выглядишь сегодня гораздо бодрее.

Я моргаю. Просто не знаю, что сказать:

– Я… Ну… А он не упоминал о встрече? Или о моем походе к врачу?

– А, ну да. Но я сказал, что это лишнее. И что мы сами справляемся.

– А мы справляемся? – спрашиваю я, не веря своим ушам. «Не раскачивай лодку, Эйми, – останавливает меня внутренний голос. – Не обостряй». Но я не в состоянии сдерживаться. Я обязана знать. – А как именно мы справляемся?

– Ну, ты осталась дома, и тебе стало получше, так? – говорит аппа. – Тебе всего лишь нужно было немножко отдохнуть.

Я смотрю на него в упор. Неужели он думает, что все так просто?

– Аппа, меня вчера не было девять часов.

– Ну ты же вернулась, и сейчас все хорошо. И потом, такое случилось только один раз. Больше не повторится.

– Разве ты можешь это гарантировать? – Я повышаю голос, перехожу на крик.

Он смотрит на меня удивленно – не ожидал крика. Затем удивление сменяется чем-то более знакомым: молчаливой просьбой, которая повисает в воздухе между нами. Оставь это. Давай просто спокойно пообедаем.

– Мы же говорили об этом вчера утром. Тебе надо хорошенько постараться не делать так больше. Ты же умная, способная девочка. Надо тренироваться, ясно? Не сдавайся.

Он улыбается, возвращаясь к своей пицце. Взгляд становится далеким, и он вновь переносится в то место, куда мне нет доступа. Только теперь я прозреваю. Что бы я ни говорила, как бы часто ни исчезала и кто бы ни пытался его убедить, аппа не увидит то, что видеть не хочет. Я все жду, когда он придет на помощь, но он никогда не придет. Никогда не станет слушать, никогда не будет на моей стороне так, как мне нужно, никогда не поймет, что это нельзя преодолеть одной силой воли.

Я медленно роняю пиццу на тарелку, прошу прощения и выхожу из-за стола.

«До меня дошло», – думаю я по пути в свою комнату, закрываю дверь и приваливаюсь к ней спиной.

Я совсем одна.

Семь

– Блинчики?

Никита с улыбкой выглядывает из-за меню, уже подзывая нашего официанта, как будто знает мой ответ заранее. И ведь правда знает. Как только она позвонила мне утром и позвала вместе позавтракать, я сразу поняла, что мы разъедим нашу традиционную стопку пышных блинчиков на пахте и закусим хашбраунами в ресторане «АйХОП». Я знала, что она старается меня взбодрить. Как-никак блинчики – целительная пища.

– Давай, – говорю я и закрываю свое меню. – И пожалуйста, не забудь…

– Хашбрауны и тарелки для двоих. Естественно. За кого ты меня принимаешь?

Сегодня суббота, и мы подоспели как раз вовремя, чтобы занять удобный уголок до того, как набежал народ. Никита делает заказ и поворачивается ко мне, ее улыбка предвещает расспросы.

– Ну как твой день отдыха и восстановления? – спрашивает она. – Утром без тебя было грустненько ехать.

– Ну, отдыхала, восстанавливалась… Все по классике, – говорю я непринужденно. На самом деле отдыхом и восстановлением там и не пахло, но я не хочу грузить Никиту подробностями вчерашней встряски. – Что новенького в школе? Расскажи мне все про аукцион. Не могу поверить, что пропустила его. Еще раз извини.

Никита смотрит в упор:

– Вот не надо так.

– Как?

– Не знаю. Так. – Она делает неопределенный жест в мою сторону. – Уклоняться от ответов.

– Да я не уклоняюсь.

– Я тебя умоляю. Я же вижу, что у тебя все НОРМ. Заглавными. Давай рассказывай.

Я смотрю вниз, на стол, теребя крышки бутылочек с сиропами. Я люблю классический кленовый. Никита всегда берет черничный или клубничный. Так, значит, она считает, что у меня непреодолимое ощущение расширяющегося мрака. Наверное, вчера так и было. После пиццы с аппой я ушла к себе и принялась изучать свои записи – каждую мелочь, которую отметила, пока падала в эту темную кроличью нору. Развязка. Решить. Мама в центре воспоминаний. Аппа никогда не придет на помощь. В конце концов я уснула, уткнувшись лицом в страницу. Это был тяжелый, густой сон без сновидений, после которого утром болела шея.

Однако сегодня… Сегодня мне лучше. Никакого ощущения мрака и падения в нору. Или, по крайней мере, мне удается отвлечься. Малыш за соседним столом хлопается лицом в гору взбитых сливок на своей вафле – замотанная мамочка не успевает его поймать. Колокольчик на входной двери не умолкает, постоянно входят новые люди, официанты протискиваются мимо столиков с тарелками бекона, яичницы и французских тостов. Ковер выглядит чудовищно, но куда же без него. А я лишь часть этого, всего этого, но, если я заговорю с Никитой о своих истинных чувствах, я выпаду из обстановки. Отдамся чувству мрака и падения, и оно меня одолеет.

Проще притвориться, что все действительно в порядке. Но по взгляду Никиты я понимаю, что она не даст мне соскочить с крючка так легко. Я колеблюсь, думая, с чего начать, а затем говорю:

– Насчет воспоминания, в которое я угодила в четверг. Это момент из детства. Я тогда случайно услышала разговор родителей. Я не все их слова разобрала. Но мама говорила, что она часто пропадает и это все труднее контролировать.

Я не упоминаю, что аппа мог знать о причине ее ухода и, вероятно, лгал мне. Почему-то мне хочется его защитить. Как бы я ни злилась на него, не хочу выставлять его плохим в глазах Никиты.

– Так вот. Я думаю, вдруг у нее был СЧИВ, как у меня, а я просто не знала об этом. – Я усмехаюсь, изображая непринужденность. – Такая мелочь, знаю, но это застряло в голове. И теперь я вообще больше думаю о маме. Почему она ушла, каких фрагментов истории мне недостает. Я замечаю, что она все чаще появляется в моих воспоминаниях.

Никита внимательно смотрит на меня широко открытыми глазами.

– По-моему, это вовсе не мелочь, – говорит она, – а совсем наоборот.

– Правда?

– Конечно!

– Ну, вообще-то, я допускаю, что это не мелочь.

Я не хотела грузить Никиту своими тяжелыми мыслями, полагая, что, возможно, делаю из мухи слона, но ее реакция развязывает мне язык, и слова вылетают прежде, чем я успеваю остановиться.

– И тогда, понимаешь… Я так мало о ней знаю, но вдруг именно этот огромный кусок моей жизни нас с ней роднит. Может быть, я теперь так часто ее вижу в воспоминаниях, потому что глубоко внутри чувствую, что должна узнать о ней больше, узнать что-то важное. То, что в итоге позволит мне думать о ней спокойно, а не мучиться вопросами. – Я замолкаю, сжимая губы. – Но с этим, увы, ничего не поделаешь. Это мало что меняет, ведь она не рядом.

– А с ней никак нельзя связаться? – спрашивает Никита осторожно.

Мы редко говорим о моей маме, и я вижу, что подруга тщательно выбирает слова, чтобы не сбить настроение. Запоздало осознаю: до этого момента я даже не говорила Никите, что все мои недавние воспоминания – о маме.

Качаю головой:

– Мы только знаем, что она там, в Корее, но ее контактов у нас нет.

«А ты уверена?» – подначивает меня внутренний голос.

Если аппе известно, почему она ушла, может, он знает, и где она сейчас. Вдруг я единственная, кто не в курсе? Надо добавить это в список «Чего я не знаю».

– Способ всегда есть, – уверенно заявляет Никита. – Ты бы хотела поговорить с ней, если бы могла?

На пару секунд я задумываюсь. А я бы хотела? Да. Хотела бы. У меня сложные чувства к маме. Она для меня скорее пробел в памяти, чем реальный человек в жизни. Когда она ушла, я была такой маленькой и почти не помню, что она значила для меня. Не представляю, что бы я почувствовала, увидев ее снова. Но что, если? Что, если мои воспоминания странным образом ведут меня к ней? Чтобы найти развязку? И что, если, – шепчет призрачная надежда в моем сердце, – она именно тот человек, который поймет меня лучше всех в мире? Даже лучше, чем мои друзья. И даже – особенно – лучше, чем аппа?

И я киваю.

– Так дуй в Корею! Найди ее! – восклицает Никита голосом, полным энтузиазма.

– Прости, что срезаю в полете, Ник, но, боюсь, все не так просто, как ты пытаешься изобразить.

– А я говорю, способы есть. Почему бы не попросить у папы список контактов старых друзей в Корее? Или родственников? Ты вроде говорила, что у тебя есть родственники в Корее, да? Кто-нибудь что-нибудь да знает о твоей маме и о том, где она сейчас. И не забудь, кто прямо сейчас перед тобой.

– Самоназначенный член команды по дебатам с расширенными полномочиями?

– Нет. Самопровозглашенный детектив по соцсетям.

– То есть сыщик?

– Детектив. Хотя вариант «расследователь» меня устроит как запасной. – Никита приосанивается. – Я могу тебе помочь. Пока ты ищешь информацию на земле, я буду поддерживать тебя онлайн. И еще, если ты поедешь в Корею, ты даже можешь снова встретиться с тем клевым мальчиком-татуировщиком!

– Клевым мальчиком-татуировщиком? – До меня не сразу доходит, что она имеет в виду мальчика из воспоминания о прилавке с лепешками хотток, о моей первой любви. Я запускаю в нее упаковкой масла. – Так и знала, что не стоило тебе рассказывать! Мне было семь!

– Да-да. А ты интересовалась хоть кем-то с тех пор? – говорит Никита, уворачиваясь от масла. – Ты, конечно, и не обязана. Но вдруг вы родственные души. Если поедешь в Корею, вы сможете снова встретиться.

– Да он там даже не живет. Он просто приезжал на лето.

– Родственные души всегда находят путь друг к другу.

Прежде чем я успеваю ответить, подплывает официант с блинчиками и картошкой. Мы отодвигаем стаканы с водой, освобождая место. Могу ли я действительно поехать в Корею, как предлагает Никита? Для нее «невозможно» пустое слово, но я очень сомневаюсь, что аппа охотно поделится со мной контактами, которые помогут в поиске мамы, даже если они сохранились. С другой стороны, у меня в Корее есть тетя, которая ее знала. Комо[5], старшая сестра аппы. Захочет ли она помочь?

Нет, это просто смешно.

– Не могу я взять и поехать в Корею, – говорю я.

– Да почему? – спрашивает Никита, раскладывая блины по тарелкам. Она тянется за клубничным сиропом, потом, передумав, хватает черничный. – Через неделю весенние каникулы. У тебя две неучебных недели, можно делать что угодно.

– Папа ни за что не согласится.

– Что ты потеряешь, если спросишь?

Она пробует блинчики с черничным сиропом и тянется за клубничным, чтобы добавить и его. Я прижимаю нож к блину, но так и не начинаю его резать.

– А если она не хочет, чтобы ее нашли? – тихо спрашиваю я. – Надо думать, у нее была причина уйти.

Тут Никита кладет вилку и смотрит мне прямо в глаза, выдерживая мой взгляд:

– А вот это возможно. Но я давно тебя знаю, Эйми, и в последнее время… ты сама не своя.

– О чем ты?

– Ты по-прежнему Эйми Ро. Но в последнее время, не знаю, ты как будто выдохлась. Словно без конца таскаешь на плечах адский груз. Ты не делишься, но я-то вижу. По-моему, тебе полезно сделать что-то просто для себя. Уж не знаю, хочет ли твоя мама, чтобы ее нашли, но ты сможешь разобраться с этим, когда уже найдешь ее. Решай проблемы по мере поступления.

Я не подозревала, что кажусь Никите выдохшейся. Я что, выдохлась? Может, и так. Ее слова зажигают во мне что-то. Что-то волнующее и настоящее.

По мере поступления. Странным образом звучит разумно. Это заманчивая идея – предпринять что-то, кроме сидения на диване и поиска ответов в интернете. Особенно теперь, когда я знаю, что аппа никогда мне с этим не поможет. Я могу взять все в свои руки. Я могу помочь себе сама.

– С ума сойти, на что ты меня подбиваешь, – говорю я.

Она скалится:

– Помни, кто перед тобой.

– Самопровозглашенный сыщик по соцсетям?

– Детектив. Не угадала. – Она гордо выпрямляется и снова берет вилку. – Самоназначенный член команды по дебатам с расширенными полномочиями.

По воскресеньям у аппы в автосервисе выходной. Обычно он ездит за продуктами в супермаркет «Эйч Март». Сегодня я вызываюсь ехать с ним. Он удивлен. Ужин с пиццей вышел скомканным, и с тех пор мы особо не общались. Но он не возражает. Просто кивает и садится в машину.

Меня-то Никита, возможно, убедила ехать в Корею, но убедить аппу? Это совсем другая история, и тут я могу рассчитывать только на себя. Я всю ночь пытаюсь придумать, как завести этот разговор. И с каких это пор разговоры с аппой стали требовать целой ночи на подготовку?

Мы бродим по рядам, аппа толкает тележку. Я то и дело останавливаюсь сделать фото на телефон. Люблю фотографировать в продуктовых магазинах. Здесь так много форм, цветов и поразительных маленьких деталей, замаскированных под обыденность. Я останавливаюсь и фотографирую работника магазина, укладывающего горкой когуму, корейский сладкий картофель. И меня осеняет идея.

– Эй, аппа, а мама ведь очень любила когуму, да? – спрашиваю я.

Спрашиваю наугад. Я не помню, какая у нее была любимая и нелюбимая еда, но уже сто лет не заговаривала с аппой о маме напрямую и прощупываю почву. Вдруг сейчас он хоть немного раскроется, и тогда я смогу честно рассказать ему, зачем мне ехать в Корею. Не всю эту историю про СЧИВ и поиск развязки, чтобы перестать исчезать. Это его точно в восторг не приведет. Скажу полуправду: мол, хочу узнать больше о маме.

Аппа напрягается, бросает взгляд на работника, раскладывающего картофель.

– Да не особенно, – отвечает он и катит тележку дальше.

– А что она любила? – продолжаю я, стараясь не отставать.

Он не отвечает.

– Мне нужен пха, – говорит он вместо этого.

Ладно. С правдой о маме ничего не получится. Как это у Никиты так легко выходит убеждать людей? Сменим тактику.

– Я тут подумала, – говорю я, пока аппа роется в ящике с пха зеленым луком, – скоро весенние каникулы. Может, съездим куда-нибудь?

– Съездим?

– Ага.

– Куда? На остров Ванкувер?

– Если честно, я думала забраться подальше. Скажем, в Корею.

Он замирает.

– В Корею? Капчаги вэ?

– Вдруг? Ну… не так уж и вдруг. Мы так давно там не были, и мне кажется, это будет здорово. Знаешь, перед тем, как я уеду в университет.

У него появляется этот взгляд. Отстраненный. Боюсь, такое количество слов вывело его из строя. Лимит, конечно, многократно превышен. Но кратко тут никак не сформулируешь.

Снимок: аппа пускает корни возле зеленого лука. Сам становится луком, которому так уютно лежать под светом флуоресцентных ламп и слушать скрип колес продуктовых тележек. Это уже не аппа, а, скорее, ап-пха.

– Прошу прощения, – говорит женщина, которая тянется за луком через него.

Он моргает, возвращаясь ко мне, и отходит в сторону.

– Не думаю, Эйми.

– Но почему? У меня остались деньги от летней подработки в кейтеринговой фирме мамы Никиты. Я могу оплатить часть поездки.