Обман бесплатное чтение

1. Огромная дыра

На пороге стоял чумазый мальчик. Со временем с его лица можно было бы отскрести всю эту грязь, но не множество оранжевых веснушек. С виду не больше четырнадцати лет, ноги тощие и разболтанные, как у марионетки. Он норовил шагнуть через порог, роняя сажу на пол передней. И тем не менее открывшая ему дверь женщина – ее легко было развеселить, и она умела ценить красоту – поймала себя на мысли, что он не вызывает у нее отвращения.

– Ты от Тобина?

– Да, миссус. Я насчет потолка. Он провалился, так?

– Но я просила прислать двоих мужчин.

– Все работают в Лондоне, миссус. Кладут плитку. Таперича в Лондоне страсть как много плиточных работ, мадам…

Он, разумеется, заметил, что мадам пожилая, но двигалась и говорила она не как старуха. Высокая грудь, миловидная, на лице несколько морщин, волосы черные. На подбородке виднелась морщинка в виде перевернутого месяца. Ее внешность отличалась неопределенностью, какую мальчишка едва ли мог разгадать. Он взглянул на зажатый у него в руке клочок бумаги и медленно прочитал:

– «Дом номер один, вилла “Сент-Джеймс”, Сент-Джеймс-роуд, Танбридж-Уэллс». Вас зовут… Тач-ит. Верно?

Из глубины дома раздалось раскатистое «Ха!», но женщина и бровью не повела. Она хлопнула мальчишку по спине, как принято у шотландцев, сильно, но не больно.

– Все произносят фамилию моего покойного мужа по-дурацки. Я предпочитаю, чтобы ее выговаривали на французский манер.

В передней у нее за спиной появился упитанный мужчина с седоватыми бакенбардами. Халат и тапочки, газета в руке. Он уверенно направился к ярко освещенной оранжерее. Два кинг-чарльз-спаниеля с оглушительным лаем бежали следом за ним. Он бросил через плечо:

– Кузина, я вижу, ты сегодня в сумрачном и опасном расположении духа! – С этими словами он ушел. Женщина обратилась к посетителю с удвоенной энергией:

– Это дом мистера Эйнсворта. Я его домоправительница – миссис Элиза Туше. У нас образовалась огромная дыра на втором этаже – просто кратер! Она представляет опасность для несущих конструкций второго этажа. Но это работа, по меньшей мере, для двоих мужчин, как я и отметила в своей записке.

Мальчишка моргал с глупым видом.

– Не потому ли это произошло, что там слишком много книг?

– Какая разница, почему это произошло! Дитя, ты что, недавно залезал в печную трубу?

Посетитель пропустил «дитя» мимо ушей. Ремонтная мастерская Тобина была уважаемой фирмой, они клали полы с плинтусами в самом Найтсбридже[1], если уж на то пошло.

– Нам сказали, дело срочное, мешкать нельзя. Обычно мы заходим через черный ход.

Ну и наглец! Но миссис Туше развеселилась. Она вспомнила свои золотые деньки в величественном старом Кенсал-Райзе. Потом годы, проведенные в куда более скромном, очаровательном Брайтоне[2]. И наконец мысленно вернулась сюда, где все окна дребезжали в рассохшихся рамах. Она подумала о том, что ее жизнь неумолимо катилась под откос – таков был ее неотвратимый удел. Улыбка сползла с ее губ.

– Когда собираешься войти в приличный дом, – заметила она, на ходу приподнимая юбку, чтобы принесенная им грязь не попала на оборки, – было бы умно предотвратить нежелательные последствия.

Мальчишка сорвал шапку с головы. Стоял жаркий сентябрьский день, думать о последствиях было трудновато. В такой день неохота и пальцем пошевелить! Но такие вот старые грымзы посылаются тебе, чтобы испытывать твою волю, а в сентябре одна работа, ничего кроме работы…

– Так я войду или мне не входить? – пробормотал он, прижав шапку ко рту.

2. Последняя из Эйнсвортов

Она быстро прошла по черно-белым плиткам передней и легко взбежала по лестнице, перемахивая сразу через две ступеньки и не держась за перила.

– Как звать?

– Джозеф, мэм.

– Тут узко, не смахни плечом картины со стены.

На лестничной площадке рядами выстроились книги, словно вторая стена. Картины изображали пейзажи Венеции – место, в котором он не находил ничего примечательного, но такие же запыленные старые гравюры он видел во многих частных домах, так что приходилось признавать за ними какую-то ценность. Он пожалел итальянских ребят. Трудновато класть плитку в прихожей, когда вода доходит до самого порога. И как можно чинить водопровод, если в этих домах нет нормальных подвалов, где обычно кладут трубы?

Они подошли к месту катастрофы в библиотеке. Маленькие собачонки – глуповатые на вид – подбежали к порогу комнаты, но не дальше. Джозеф старался держаться, как сам Тобин: широко расставив ноги, скрестив руки на груди, он глядел в провал и печально кивал, как если бы смотрел на упавшую женщину или разверстую сточную канаву.

– Так много книжек. Зачем ему столько?

– Мистер Эйнсворт – писатель.

– Да ну… так он их все написал?

– Ты удивишься – многие из них.

Мальчишка шагнул вперед и заглянул в кратер, словно в жерло вулкана. Она тоже подошла. На полках в три ряда стояли тома по истории: о королях, королевах, одежде и еде, замках, эпидемиях чумы и войнах прошедших дней. Обрушение произошло по вине «Сражения при Каллодене[3]». И все книги, повествовавшие о Красавчике принце Чарли[4], теперь лежали, усыпанные кусками штукатурки, на полу гостиной на первом этаже, кроме тех, что были пойманы персидским ковром библиотеки, провалившимся в дыру и тяжело раскачивавшимся, точно перевернутый воздушный шар.

– Ну вот видите, мадам, если позволите мне сказать, – он поднял пыльный фолиант и с осуждающим видом повертел его в руках. – Тяжесть собранной здесь литературы создает огромную нагрузку на дом, мисс Туше. Огромную нагрузку.

– Ты, безусловно, прав.

Она что, смеется над ним? Наверное, «литература» – не то слово. А может, он его неправильно произнес. Слегка обескураженный, парень уронил книгу, встал на колени и вынул из кармана складную линейку, чтобы снять размеры с дыры в полу.

Когда он поднимался на ноги, вбежала маленькая девочка и, поскользнувшись на выщербленном паркете, свалила горшок с индийским папоротником. За ней показалась симпатичная грудастая особа в фартуке, успевшая подхватить малышку, прежде чем та свалилась в провал.

– Клара-Роуз! Я же тебе сказала – сюда нельзя! Извините нас, Элиза!

Ершистая шотландка, к кому были обращены эти слова, строго заметила:

– Все хорошо, Сара, но разве Кларе сейчас не пора спать?..

Маленькая Клара, которую крепкие руки ухватили за талию, вскричала в ответ:

– Нет, мама, НЕТ! – хотя, похоже, обращалась она к грудастой служанке. Мальчишка из ремонтной мастерской Тобина уже и не надеялся понять, что за отношения царили в этом странном семействе. Он смотрел, как служанка схватила девчушку за запястье – очень сильно, как обычно делали матери в его квартале. И они ушли.

– Последняя из Эйнсвортов, – пояснила домоправительница, поднимая горшок с папоротником.

3. Новый дух эпохи

Внизу в столовой, рядом с тарелкой с недоеденным завтраком валялась газета «Морнинг пост». Уильям размышлял, развернув стул к окну. На коленях у него лежал бумажный пакет. Он вздрогнул, услышав скрип двери.

Разве ей не вменялось быть рядом, когда он в печали?

– Элиза! Девочки! Вот и вы. А я уж думал, вы меня покинули…

Собаки побежали к нему, шумно дыша. Но он не поглядел на них и не потрепал за ушами.

– Боюсь, это затянется по меньшей мере на неделю, Уильям.

– Что?

– Потолок. Тобин прислал только одного мальчишку.

– А…

Когда она потянулась к тарелке с намерением ее унести, он придержал кузину за руку.

– Оставь. Сара приберет. – Потом встал и, мягко скользя тапочками, молчаливой тенью словно отплыл в сторону.

Что-то с ним сегодня не так. Ее первым побуждением было посмотреть газету. Она прочитала первую полосу и пробежала взглядом остальные страницы. Никто из знакомых не умер и не преуспел, что могло бы его расстроить. Никаких необычных или удручающих новостей. Избирательное право будет расширено для трудящегося люда. Преступников больше не будут депортировать из страны. Претендент, как выяснилось, ни слова не понимает по-французски, хотя настоящий Роджер Тичборн говорил на нем с детства. Она поставила грязную посуду на поднос. Насколько она поняла, Сара теперь считала ниже своего достоинства убирать со стола после завтрака. Но новую служанку взамен ее не наняли, так что эта обязанность легла на миссис Туше.

Повернувшись, она споткнулась обо что-то – пакет. Внутри была книга, и из-под надорванной оберточной бумаги виднелся только заголовок: «Новый дух эпохи» Р. Г. Хорна[5]. Прошло немало времени, с тех пор как она впервые увидела эту книгу. Но не настолько давно, чтобы забыть про нее. Она вынула ее из пакета и украдкой огляделась по сторонам – сама не зная зачем. Открывая книгу, она понадеялась, что ошиблась или что это, вероятно, другое издание. Но это было то самое собрание критических статей, с той же самой чертовой заметкой про ее беднягу-кузена, помещенной ближе к концу.

Двадцать лет тому назад публикация этой книги лишь слегка омрачила один званый ужин и слегка испортила ему настроение на следующее утро. В ту пору Уильяма не так-то легко было огорчить. Она сложила обе половинки разорванного пакета. Почтового штемпеля не было. Но четкий адрес на пакете указывал, что посылка отправлена человеку, чей труд всей жизни был назван в этой книге «в общем и целом скучным, не считая вещей, вызывающих омерзение».

4. Хозяйка дома

Главный недостаток дома Танбридж: тут было слышно каждое слово – в любой комнате, на любом этаже. Но каждое утро около одиннадцати Уильям выгуливал собак. И как только входная дверь затворилась, миссис Туше отправилась на разговор с Сарой. Она нашла ее с девочкой в гостиной на первом этаже, обе стояли на коленях перед грудой разбросанных книг с треснувшими корешками. Они складывали книги в три стопки, собирая их, похоже, по размерам томов. Миссис Туше поинтересовалась, не нужна ли им помощь.

– Нет, мы прекрасно справляемся, и, говоря вам спасибо, Элиза, я имею в виду – без вас… Ну а вы, естественно, займетесь приготовлением обеда.

И приготовление обеда теперь тоже было возложено на миссис Туше.

– Ух ты, Клара! Только посмотри! Это же книжки твоего папы! Эйнсворт, Эйнсворт, Эйнсворт, Эйнсворт.

По крайней мере, это слово бедняжка еще могла прочитать. Ее лицо просияло от гордости. Элиза ненавидела себя за то, что сочла своим долгом сделать колкое замечание:

– Но это же журналы, а не романы. Их нужно положить в стопку вместе с «Бентлиз мисселани» и «Фрейзерз мэгэзин». А это «Эйнсвортс мэгэзин» – и там много разных авторов. Его начал издавать Уильям и несколько лет оставался его выпускающим редактором. Так называется человек, который отбирает для публикации статьи и редактирует их. Сейчас он фактически является редактором «Бентлиз», хотя вот уже долгое время…

– Выпускающий! Это значит управляющий, Клара. Нет выше должности, чем выпускающий редактор! – Коленопреклоненные, обе со стороны казались двумя дочками.

– Ого! Погляди на него вот здесь! – Маленькая Клара вынула из груды изданий выпуск «Фрейзерз мэгэзин» за июль 1834 года, под номером 50, и раскрыла на странице с симпатичным портретом Уильяма в обличье молодого денди. – И вон что там под ним написано, смотри!

Мама и дочка уставились в строки. Но не произнесли ни слова, да и кто мог от них чего-то ожидать? Миссис Туше вздохнула, шагнула вперед и громко прочитала для обеих напыщенное описание. Сара слушала очень внимательно и, когда миссис Туше закончила чтение, радостно захлопала в ладоши.

– Ха! Он, естественно, должен быть этим польщен! – заявила она покровительственным тоном, словно сама все это написала. – Ты умница, Клара-Роуз, что так легко нашла папин портрет – каким же он был красивым в молодости, и какие приятные вещи о нем писали тогда. Повезло ему, да?

Но миссис Туше не сомневалась, что в груде лежавших перед ними журналов можно было найти массу подобных слов. Никто никогда не мог бы обвинить Уильяма в недостатке скромности и бесстыдном позерстве.

– Вы можете себе представить, что из-за тяжести всех слов, написанных о тебе и тобой, может провалиться пол! Ха-ха-ха!

– Сара, позволь у тебя кое-что спросить?

– Конечно, – пухлые короткие пальчики смиренно сцепились, прямо как у самой королевы. – Выкладывайте все, что у вас на уме!

– Сегодня утром принесли пакет…

– Да, было дело.

– Ты, случайно, не видела, кто его принес?

– Он лежал на крыльце. Я его взяла и отнесла ему, как сделал бы, естественно, каждый.

Когда-то Сара вбила себе в голову, будто словечко «естественно» – примета речи благородной дамы.

– Что ж, в таком случае, Сара, я прошу тебя сообщать мне о доставке в дом чего-либо по почте – писем, книг или пакетов – до того, как ты передашь их Уильяму.

– Это ведь он попросил об этом, так?

Элиза покраснела, скорее от ярости, чем от смущения. А Сара с нажимом пояснила свое преимущество перед ней:

– Потому как я не думаю, что у домоправительницы и хозяйки дома могут быть какие-то секреты, о которых ничё не известно хозяину, – она произнесла эти слова торжественным тоном, явственно выговорив «ничё». – Это было бы неправильно и неприлично. И насколько я помню, когда мы сюда переехали, это вы предложили, чтобы его большой портрет в молодости… это вы сказали, что его не надо снова вешать, потому как он ему больше не нравится теперь, когда он постарел, так вы сказали – и как только он сюда первый раз вошел, закричал: «Где мой старый Маклиз?» – он имел в виду свой портрет, потому как того парня, который его нарисовал, звали Маклиз, – и он, естественно, был недоволен, потому как, по всему выходит, что ему очень даже нравится та картина, так что, естественно, я спрошу у него, что он думает по поводу своей почты, вот что я считаю, миссис Туше, если не возражаете.

– Естественно!

Выходя из библиотеки, Элиза прошла под живым взглядом старого портрета кисти Маклиза. Живые глаза, живые бакенбарды, живые кудри – все очень точно было передано на момент создания портрета. Миловидный, как женщина, розовощекий, как ребенок. Таким когда-то был Уильям.

5. Всем нравится Уильям

Оказавшись в передней, она присела на ступеньки и сделала несколько глубоких вдохов. В таком же состоянии ее кузен предстал сегодня перед ней. Он потел из-за невообразимой в это время года жары и продолжал говорить о том, о чем ранее говорил сам с собой.

– Я сказал себе: «Я подумаю о своих родных манчестерских пенатах; я обращусь к воспоминаниям о старом городе и использую их при описании якобитского восстания. Я все это выстрою сначала в своей голове по дороге от железнодорожной станции, потом сяду за письменный стол и начну писать…» И – ничего! По какой-то причине, Элиза, у меня сегодня…

Элиза знала причину. Она также знала, что они это не могли обсуждать. Она встала и проследовала за ним в кабинет. Он сел за обитый сукном стол и, хлопнув ладонью по сукну, застонал.

– Ну, Уильям, может быть, сама тема… Ты слишком много писал о далеком прошлом.

– Ты не одобряешь тему?

Напротив, события 1745 года были дороги сердцу миссис Туше. Ее мать была горячей сторонницей якобитов: на донышках фамильных плошек для овсянки были выбиты гербы Стюартов. Мальчишкой ее отец попал в Эдинбург, где стал свидетелем въезда Красавчика принца Чарли в Холирудский дворец[6]. Но она не могла притворяться, что считала «Проигранное дело»[7] удачной темой для Уильяма, который был склонен описывать даже небольшой исторический эпизод долго, томительно долго. Заглядывая в свое будущее, она отчетливо видела себя через полгода, за письменным столом, продиравшуюся сквозь многословные описания различного рода жилых построек, которые можно обнаружить, вероятно, лишь на Внешних Гебридах, или длинные реестры всевозможных разновидностей килтов, что носили лучники королевской роты…

– У тебя это на лице написано. Ты гримасничаешь. Ты не одобряешь.

– Ну, может быть, лучше взять более современную или более близкую тебе тему…

Поморщившись:

– «Клитероу»[8] не имела успеха.

– Но это была книга о детстве.

Вздохнув:

– «Они вошли в моду».

Это была цитата, и миссис Туше искренне пожалела, что произнесла эти слова – и намекнула на это. Она прочитала «Мервина Клитероу» – книга не шла ни в какое сравнение с «Джейн Эйр». Она перевернула последнюю страницу со странным чувством, что Уильям сам никогда не был ребенком и ни разу в жизни не общался с детьми.

– Я теперь думаю о твоей взрослой жизни.

– Элиза, я прожил взрослую жизнь вот так… – Он с важным видом взял перо, но потом его рука замерла в воздухе, и он в замешательстве вернул перо на стол. Симпатичный молодой бычок 1830-х годов с напомаженными волосами как-то незаметно превратился в унылого старика с мохнатыми бакенбардами на брыластых щеках.

– Ну а как же все те увлекательные ужины!

Уголки его губ скорбно опустились вниз, как будто он собрался сказать: «Я утратил к ним всякий интерес».

– Правда в том, Уильям, что художественное произведение должно включать в себя потрясающих персонажей, а тебя всю жизнь окружали потрясающие люди.

– Хм… Но тогда ты так не думала.

– Я всегда так думала! Меня только раздражали бесконечно наполняемые портвейном бутылки.

– Хм…

– Уильям, если ты намекаешь на то, что я в числе тех глупцов, которые позволяют чьей-то нынешней славе изменить свои воспоминания, то могу тебе сообщить, что я давным-давно оценила и тебя, и твоих хитроумных друзей, и моя оценка не изменилась.

Но, произнося эти слова, она не могла избавиться от предательских мыслей о «Новом духе эпохи», что сейчас горела на груде сломанных половиц в саду. Все они были там, эти духи прошлой эпохи, кому она некогда наполняла бокалы и накладывала куски жареной курятины. Все перечислены, описаны, удостоены лестных похвал и непредвзятой критики, оценены. А статья об Уильяме получилась самой коротенькой из всех. Чем автор в главе о ее кузене ясно давал понять, что оказал милость человеку, которого обыкновенно щадили на публике, потому что слишком ценили и уважали в узком кругу. Ричард Хорн был одним из тех хитроумных молодых людей, кого раньше она постоянно поила и кормила, в золотую пору их проживания в Кенсал-Райзе, и насколько она помнила, ему, как и всем участникам тех хлебосольных ужинов, Уильям очень нравился. Но любить общество Уильяма и читать его книги уже давно было не одно и то же. И это напомнило Элизе, что все ею сказанное – правда, но в довольно узких рамках. Она давно вынесла оценку и Уильяму, и его друзьям, как давно знала, у кого был талант, а у кого нет, и коль скоро кузен не задавал ей больше вопросов, ее осторожный, ироничный и тем не менее непререкаемый Господь заговорщицки ей подмигивал.

6. Тайна боли

Всю осень миссис Туше внимательно отслеживала приходящую почту. Но Уильям ни словом не обмолвился о том пакете, и в дальнейшем ничего подобного больше не приходило. А к концу ноября она и думать об этом перестала. Ее заботили куда более серьезные вещи. Танбридж был крайне неудачным жильем: садик малюсенький и темный, и он, сидя за письменным столом в кабинете, слышал проходившие неподалеку поезда. Весной им придется опять переезжать. Но то, что для Уильяма было всего лишь произнесенным вслух пожеланием, для его кузины всегда оборачивалось многомесячными заботами по планированию и организации переезда. А в ночных снах ее постоянно преследовали коробки. Это были те самые прошлогодние коробки, да только теперь в ее сновидениях они были полны вещей, о чем она на протяжении всех этих снов неустанно предупреждала равнодушных грузчиков. Ее раздражало все и вся. Она не могла сдерживаться в общении с Сарой, с детьми, с собаками, ее вывел из себя даже типовой ответ из местной канцелярии по делам рождений, браков и смертей:

«Вы неверно истолковали мое предыдущее письмо. В данном случае весьма желательно, чтобы брак, хотя и заключенный в церкви, был подтвержден свидетельством о браке без оглашения имен вступающих в брак».

Свидетельство было доставлено почтой в феврале. Жених был слишком занят, чтобы озаботиться заполнением бумаг. Отказавшись не так давно от темы Манчестерского восстания – «на данный момент», – он вместо этого приступил к написанию романа, «действие которого частично происходит на Ямайке» – острове, где он в жизни не бывал. («Ну да, Элиза, но ведь я никогда не жил в эпоху Реставрации, и не был разбойником с большой дороги, и не встречал Гая Фокса»). Невеста же, со своей стороны, была не способна написать ничего на бумаге, кроме крестика вместо подписи. Так что обязанность предоставить за обоих все данные была возложена на миссис Туше. Перечисление основных фактов биографии Сары привело ее в легкомысленное состояние:

Сара Уэллс, 26 лет, уроженка Степни; прислуга.

Уильям Гаррисон Эйнсворт, 63 лет, уроженец Манчестера; вдовец.

Прислуга. Девушка на побегушках! Девушка только в этом смысле. Далее в брачном свидетельстве, из бессердечной вредности, она одним росчерком пера убила родителей Сары, не желая именовать их род занятий – соответственно «Чистильщик сапог» и «Проститутка». И раз в свидетельстве не спрашивали об их детях, она и не упомянула о девочке. В отличие от этих неприятных умолчаний она с меланхолической радостью вывела имена дорогого благородного Томаса Эйнсворта, адвоката, уроженца Манчестера, давно умершего, и его милой, хотя и туповатой, женушки Энн, также усопшей. Почти три года она была замужем за их племянником. Эти добрые люди великодушно почтили своим присутствием и ее свадьбу, и крещение ее сына, и совместные похороны обоих членов ее маленькой семьи, умерших с разницей в пять дней от скарлатины. Она помнила Энн на поминках: ее доброе личико, похожее на мордочку крота, обрамленное черной креповой вуалью, вроде бы дававшей ей утешение:

– Боль – это тайна. Кто знает, почему она на нас нисходит! Мы можем лишь ее переносить.

– Но я знаю, почему.

– О, бедняжка Элиза! Ты не можешь вообразить, в чем смысл этой трагедии! Это тайна, и только.

– Нет, это наказание.

Туманные, сбивчивые представления Энн о реальной жизни, по мнению Элизы, являлись неотвратимым следствием ее воспитания в лоне неправильной церкви, ведь она была единственным ребенком священника-унитарианца[9].

7. Беконный ломоть[10]

Ненастным мартовским днем Элиза села на церковную лавку рядом с тремя взрослыми дочерями Уильяма, держа на коленях четвертую и самую младшую – непоседу. Перед ней сидел несчастный брат Уильяма Гилберт, который издавал странные звуки и тряс головой. В случае если бы его стоны и трясучка стали чересчур заметными, ей вменялось взять его за плечо и вывести из церкви. Жених, невеста и викарий замыкали число присутствовавших на «свадебном празднестве». Церковь Христа. Основанная всего-то за двенадцать лет до сего момента, но передний фасад выглядел как средневековый итальянский монастырь, а задний придел смахивал на древний дом викария. И тем не менее старое доброе католическое солнце струило свои лучи сквозь угрюмые узкие протестантские окна, и это сияние создавало в помещении священную атмосферу, несмотря на все прочее. Осиянная солнечным светом, она постаралась забыться. И мысленно возвращалась к куда более счастливой церемонии, состоявшейся дождливым июльским днем десять лет назад. Деревушка Данмоу. В тот самый момент, когда нескончаемый дождь, который грозил причинить ужасные разрушения, внезапно прекратился, небо расчистилось и выглянувшее солнце залило маслянистым сиянием две пары, разодетые для деревенской свадьбы. Одна пара – молодые, красивые жители деревушки, другая – симпатичные немцы в летах, старинные друзья Уильяма. Все четверо восседали на плетеных креслах, унизанных маками и вербейниками, которые местные – женщины с цветами в волосах и мужчины в выходных нарядах – пронесли на руках по деревенским улочкам до самой Данмоуской ратуши. А в ратуше Уильям восседал на подиуме и произнес длинную речь, точно викарий, хотя, если память Элизе не изменяла, эту речь можно было легко и безболезненно укоротить:

– Мы собрались здесь сегодня, дабы возродить древнюю традицию этих мест, а именно состязание за «Данмоуский бекон» (эти слова были встречены одобрительными возгласами из толпы и взмахами цветов). Обычай, хоть и настолько древний, что мы находим упоминания о нем у Чосера, но позабытый у нас на несколько столетий, ибо он, как и многие традиции нашего обездоленного острова, был уничтожен неумолимой машиной «прогресса» (нестройный гул недовольства), но который я с радостью вспоминаю и сохраняю, о чем свидетельствует мой роман «Ломоть бекона, или Данмоуский обычай», и, насколько я могу судить, именно по причине его популярности я и был приглашен на эту церемонию сегодня!

Эти слова привели публику в замешательство, а мэр с энтузиазмом закивал…

Беконной половинкой свиной туши награждалась семейная пара, сумевшая доказать «жюри себе подобных», что они счастливо прожили год после свадьбы и ни разу за истекшие двенадцать месяцев не поругались. В состав жюри в тот день вошли миссис Туше, мэр и Уильям. Было очень смешно, и в самом конце Уильям – который по своей природе не мог никого разочаровать – наградил беконными срезами обе счастливые пары. На церемонии присутствовало несколько лондонских газетчиков, так что счастливее Уильяма там не было никого. А потом все высыпали из церкви и устроили парадное шествие. Кто-то положил на музыку стихи из его романа, и все запели:

Как требует древний обычай, от мужа и жены Хотим услышать клятву, что весь год вы были верны, Что с тех пор, как Господь освятил ваш брак, Не было меж вами ни размолвок, ни драк. И что за весь год вы не вступали в раздоры, Не затевали ни споры, ни ссоры. На брачном ложе, за семейным столом настрой был такой: Во всем и всегда у вас мир да покой. И ни в ясном уме, ни в минутном конфузе Вы не раскаялись в заключенном союзе.

Если что Уильям и умел делать лучше всего – так это сочинять стихи. Парад завершился на поле маргариток, где пары – согласно обычаю – преклоняли колени на камни и принимали свои беконные дары. Общее веселье не утихало. Весело было даже слишком. В поезде, возвращаясь в Лондон, Элиза притворилась спящей, чтобы скрыть последствия от выпитого сидра. И с тех пор этот дурацкий ритуал разыгрывался там из года в год, во всяком случае, так она слышала: но больше они туда не приезжали. Единственное, с чем можно было сравнить кипучий энтузиазм, охвативший тогда Эйнсворта, так это скорость, с какой его энтузиазм иссяк. Но каким же он казался счастливым в тот день – в сравнении с днем сегодняшним…

Уильям и Сара прошли по проходу между лавками. Все сидели молча.

– Мамино платье! – прошептала Фанни – самая старшая и самая язвительная из его дочерей, обращаясь к практичной Эмили и вечно обиженной Энн-Бланш, которая начала тихо плакать. После кончины их матери одной из первых обязанностей миссис Туше – после того, как она вошла в семейный круг Эйнсвортов, – было аккуратно упаковать каждое платье покойницы в тонкую хрустящую бумагу и сохранить для дочерей Эйнсворта, когда в один прекрасный день они смогут их носить. Эти платья и через тридцать лет можно было не слишком сильно переделывать, чтобы они оставались модными. Но сидели платья хорошо только на Френсис. Первая миссис Эйнсворт была худенькая, светловолосая. Элегантная. В этом платье. Во всех платьях. И думая о первой их хозяйке, любимой, давно умершей женщине, которой никогда не вручали кусок бекона, Элиза смогла выдавить из себя подходящие в этой ситуации слезы.

8. Сестры Эйнсворт

Вернувшись в дом, новобрачная отправилась укладывать Клару спать. Вернулись воспоминания о поминках по усопшей. Это все из-за тишины в гостиной, нарушавшейся лишь стонами и трясучкой Гилберта. Элиза пыталась подавить возникшее раздражение. Она практически вырастила этих девочек, она их любила. Почему они никак не могут выйти замуж? Это единственное, о чем их всегда спрашивали. Только самой младшей, Энн-Бланш, это удалось – и то недавно: в почтенном возрасте тридцати семи лет она вышла за мужчину фактически без всякого состояния. Фанни и Эмили жили в Рейгейте вместе с Гилбертом, за которым ухаживали. И тем не менее обе были красавицы – в свое время, – и все их обожали. Что-то в их жизни не складывалось.

Энн-Бланш плакала. Эмили заварила чай. Фанни наконец собралась с духом и начала задавать недвусмысленные вопросы, не утруждая себя сокрытием их финансовой подоплеки. Что, в конце-то концов, решили насчет старого манчестерского дома дедушки и бабушки? Продали – с убытком. Сказать по правде, Уильям был также вынужден продать – полгода тому назад – и Бич-Хилл, их загородное имение. А «Бентлиз мисселлани» он только что продал мистеру Бентли. По сути дела, они уже не могли позволить себе и дальше жить в Лондоне.

– Но насколько мне известно, он начал новый роман для журнальной публикации? – запальчиво произнесла Эмили. – «На южных морях».

Роман, о котором она вспомнила, его двадцать шестой, на самом деле назывался «Пузырь Южных морей[11], повесть о 1720 годе». Его публиковали частями в еженедельном журнальчике «Боу беллз», но в 1867 году не нашлось никого, кто бы им заинтересовался и стал читать – даже Элиза, в чьем распоряжении была его рукопись.

– Ааарррууу, – замычал Гилберт и затряс головой. – Гугга-вууу.

– Шшш… Все хорошо! – Уильям нежно потрепал старика по щеке. – Никто не сердится, братик. Мы просто обсуждаем, что лучше для нас всех.

Для миссис Туше далеко не лучшим вариантом был бы переезд Фанни и Эмили вместе с ними в западный Сассекс, но только сейчас она поняла, сколь неизбежной была перспектива этого события. И словно предвосхищая его, в гостиную вбежала Сара со следами угольной пыли на носу, облаченная в свое старое домашнее платье, – теперь ее обширная грудь наконец-то высвободилась из тесных оков платья предшественницы.

– Ой, вы не представляете, что мне сейчас рассказал мальчишка-угольщик! Мамаша Тичборна только что окочурилась! Об этом напечатано в газетах. Скажите мне на милость: и кто теперь поверит этому жирному ублюдку?

9. «Я – писатель»

Когда миссис Туше в первый раз вызвали помочь девочкам Эйнсворт, они еще были слишком малы, чтобы об этом узнать. Фанни было три года, Эмили только год, а Энн-Бланш еще ходить не умела. Их молодая мама, никогда не отличавшаяся силой и здоровьем и все последние годы целиком поглощенная заботами о трех дочках, обратилась к Элизе за помощью. Ее молодой муж уехал в Италию. Почему он уехал в Италию?

«Я не могу точно тебе сказать; я ничего не смыслю в литературе и не понимаю его объяснений, которые слишком уж литературные. Все надеялись, что он пойдет по стопам отца, то есть займется юриспруденцией, станет, как и он, лицензированным адвокатом. Мой отец пытался сделать из него книготорговца и издателя, но у Уильяма душа не лежала к этому занятию. В прошлом месяце, потерпев массу неудач, он решил вовсе покончить с этим. И я полагала, что он вернется к юриспруденции. Но он всех нас удивил и уехал в Италию. Он говорит, ему уже почти 25, и ему нужно увидеть красоту и писать.

Я прилагаю его последнее письмо из Венеции – там масса описаний тамошних пейзажей. Ты познала личные горести в жизни, и я полагаю, что не ошиблась в надежде, что ты сумеешь помочь мне и дашь совет по поводу моих горестей.

Преданная тебе,

с любовью,

Энн-Френсис

Элм-Лодж, Килбурн,

12 мая 1830 года».

В переполненном омнибусе из Честерфилда Элиза все пыталась разобраться в сложившейся ситуации. В отношении Уильяма ее удивляло то, что могло бы удивить любого. Она не претендовала на то, что хорошо его знала, но помнила самые первые его слова, обращенные к ней: «Я – писатель и не намерен становиться кем-либо еще». Эта фраза засела у нее в памяти: в то время ему было пятнадцать лет. Ей самой тогда было двадцать один, и она недавно вышла за его дербиширского кузена Джеймса Туше. Приглашенная на званый ужин в дом к манчестерским Эйнсвортам, она с удовольствием встретилась со всей семьей – все они оказались веселыми, не предрасположенными к драматизму людьми, не имевшими склонности к вспышкам ярости или меланхолии, каковую она уже начала замечать в своем муже. Но драма все же была: после пудинга новобрачным вручили самодельную афишу («Джотто: фатальная месть. Новый мелодраматический спектакль Уильяма Гаррисона Эйнсворта») и препроводили в подвальный этаж, чтобы посмотреть постановку одноактной пьесы в исполнении братьев Эйнсворт. Нарочитое напоминание того факта, что Гилберт из них двоих очень любил покрасоваться – и был актером более одаренным. Хотя кто бы мог что-то вытянуть из такого рода реплик? «Ярись, стихия! Грянь, буря! Сверкай, о странный огнь, пришелец-призрак!» В детстве Уильям фатально переоценивал литературную значимость погоды. Его пьеса была жутко пугающей – и длинной. Потом он проникся к Элизе и стал уделять ей особое внимание, будто догадался, что она несчастлива в браке. У него были длинные ресницы, милое лицо, как у оленя. Он флиртовал, как взрослый мужчина. О нем у нее сложилось впечатление как о необычайно откровенном, увлеченном парне с амбициями, намного превосходившими его способности.

И тем не менее. Несколькими неделями позже в Честерфилд был прислан экземпляр «Арлисс покет мэгэзин» с публикацией «Джотто». У его автора был даже литературный псевдоним: Т. Холл. За этим выпуском журнала последовали и другие с приложенной к ним искренней и немного хвастливой запиской:

«Уважаемая миссис Туше!

Мне доставляет особую радость послать вам в этом месяце литературный пастиш нашего «мистера Холла», в котором тот дает понять, что якобы обнаружил доселе забытое произведение драматурга XVII века «Уильяма Эйнсворта» – и приводит из этого произведения обширные цитаты – ха-ха-ха! – каковой акт обмана, смею надеяться, обрадует и одурачит читающую публику и доставит вам, в особенности, не меньшее удовольствие, чем скромному автору, написавшему сию вещицу.

Искренне ваш,

У. Гаррисон Эйнсворт»

А вскоре она получила и первую книгу, под новым псевдонимом: «Стихотворения Чевиота Тичберна». Стихи были посвящены Чарльзу Лэму, с кем этот амбициозный юноша каким-то образом уже сдружился. Миссис Туше стихи не пришлись по душе: они были проникнуты романтическими сожалениями по «нашей давно позабытой юности в полях» и «тем дорогим сердцу дням беззаботных забав, что тоже увяли так быстро», хотя, насколько ей было известно, поэт окончил школу всего-то месяц назад и теперь служил помощником поверенного в отцовской адвокатской конторе. Адвокатская деловитость на миг вторглась в поток высокопарных слов. Единственное письмо, полученное ею от Уильяма той осенью, содержало печальную новость о том, что его брат упал с лошади и при падении ударился головой о землю, но тогда все вообразили, что Гилберт сможет «скоро оправиться» от этого несчастного случая.

10. «Моя весна – зима моих невзгод»[12]

В восемнадцать лет он прислал свой первый сборник рассказов. Он не мог знать, что «Декабрьские рассказы» прибыли в день самого беспросветного отчаяния и печалей Элизы – сказать по правде, она даже подумывала, что это будет последний день в ее жизни. В качестве эпиграфа Уильям взял знаменитую строчку сэра Чидика Тичборна, неудавшегося убийцы королевы-девственницы[13], заблудшего мученика истинной веры… Как всякая добропорядочная выпускница католической школы, Элиза многократно читала эти строки на протяжении многих лет. И никогда не сомневалась в том, сумеет она выжить или нет:

Моя весна – зима моих невзгод; Хмельная чаша – кубок ядовитый; Мой урожай – крапива и осот; Мои надежды – бот, волной разбитый. Сколь горек мне доставшийся удел: Вот – жизнь моя, и вот – ее предел.

Она выжила. Трясущимися руками она взяла шнурок, который до этого опробовала на длину и прочность, и снова продела в штрипки мужниного халата. Если уж старого Тичборна могли повесить, выпотрошить и четвертовать, а его внутренности протащить по улицам елизаветинского Лондона, но при этом его бессмертная душа осталась неубиенной, то уж и миссис Туше была способна сохранить свою бессмертную душу, невзирая ни на какие ее страдания.

Прошло еще немало времени, прежде чем она взяла в руки эту книгу. Но она всегда предпочитала повести стихам, поэтому, стоило ей раскрыть этот томик, она прочитала с первой до последней страницы. В его стиле мало что изменилось. Молния по-прежнему «сверкала в небесах яркими всполохами», надуманные убийства случались безо всяких веских причин, могилы разверзались, привидения шатались по ночам, все совершали абсолютно нелепые поступки и говорили несуразные слова, все женщины, похоже, страдали помрачением ума, одежда и мебель описывались в мельчайших подробностях, а кровь либо «стыла в жилах», либо била фонтаном. Но! Пав духом и отчаянно желая познать мир вне пределов своего существования, она буквально утонула в этих страницах. И поймала себя на том, что впервые за много месяцев улыбнулась, прочитав описание некой Элизы, загадочной черноволосой женщины, на которой двоеженец-рассказчик повести «Мэри Стакли» вынужден жениться, хотя уже был женат на «светловласой Мэри»:

«Она была довольно крупная, с властными манерами и внешностью, выразительнее коей, полагаю, я еще не встречал. Она не обладала, вероятно, тем, что многие могли бы назвать красотой, но я не знал никого, кто мог бы столь властно заинтересовывать с первого взгляда. И в ней угадывались скрытые отсветы темных страстей…»

Ей в ту пору было двадцать четыре. Три года она была замужем. В первый же год она узнала, что не может быть женой. Во второй – что может быть матерью, и уже была ею. На третий год пришло понимание, что вне зависимости от того, что она о себе думала, мать имела над своим ребенком не больше власти, чем раб над своей жизнью. И куда бы Джеймс Туше ни сбежал с ее дорогим Тоби, она не смогла бы узнать, куда, ибо закон не был на ее стороне, а значит, у нее не оставалось надежды вернуть своего ребенка. Но даже если бы у нее было на то законное право, она знала, что не обладала моральным правом. Если ее муж оказался пьяницей, что ж, разве не она его довела до жизни такой? Если он бросил ее, сбежал среди ночи с ребенком, разве не потому, что понял ее истинную цену? Как он это узнал, она не могла понять. Но есть знания, неподвластные языку.

11. Сто фунтов в год

Ее муж и ребенок пропали. К кому ей было обратиться? Кто смог бы действовать в ее интересах? Отец ее умер, брата у нее не было. Она вспомнила, что у мужа был младший кузен – литератор, который сейчас обучался адвокатскому ремеслу. И написала ему униженное письмо. На следующий же день он появился у нее на пороге, словно живой ответ на ее письмо, на вид он был даже моложе, чем она его помнила, расфуфыренный, как граф д’Орсэ[14]. Лицо в обрамлении забавных кудряшек, безупречный фрак небесно-голубого цвета с медными пуговицами, сияющие башмаки, в которых, как в зеркале, отражалось ее лицо, завязанный изысканным узлом желтый галстук. Но он был ее единственной надеждой – и оказался предупредительным и добросердечным. Он не стал расспрашивать о подробностях, только осведомился об именах знакомых Джеймса в Лондоне. Через неделю он напал на след, а затем раздобыл адрес в районе Риджентс-парка. Он написал Элизе, желая заручиться ее разрешением «уладить эту глупую семейную размолвку». Он пообещал привести кузена в чувство. Миссис Туше не ожидала и не желала достичь примирения, она хотела лишь вернуть ребенка. Она в жизни не знала ни одного мужчины, способного позаботиться о младенце. И не верила в такую возможность. Потому она всегда молилась лишь о благополучии няни Дженни, исчезнувшей вместе с ними. Но даже и эта молитва оказалась ядовитой. Именно Дженни и заразила обоих скарлатиной.

Об их смерти Уильям известил ее лично, не почтой. Так что он был рядом с ней, когда она, лишившись чувств, упала на каменные плиты в передней. Он подхватил ее, уложил, вызвал врача. Он поручил горничной ухаживать за ней. Он позаботился обо всех мелочах с величайшим тактом, какого она не ожидала обнаружить у столь молодого человека. А когда обнаружилось завещание и пришло время подумать о ее будущем, он умолил ее препоручить «все толковому джентльмену, занимавшемуся юриспруденцией в конторе моего отца».

Профессиональное мнение сих мужей сводилось к тому, что завещание мистера Джеймса Туше, составленное второпях, было «постыдным и плохо написанным» и не могло быть оглашено вслух в присутствии уважающей себя дамы. Его сочинили в состоянии «жестокой лихорадки, коя, как известно, дурно влияет на мозг», и оно было «недостойным всякого добропорядочного христианина». Завещание не оставляло Элизе вообще никакого обеспечения. Помимо этой бросавшейся в глаза подробности, Уильям не выявил в нем никаких особых деталей, да она и не настаивала, ни в момент оглашения завещания, ни впоследствии при более тщательном его изучении. Достаточно было знать, что ее юный кузен – хотя он, безусловно, прочитал все ужасные обвинения, которые, по ее предположению, содержались в тексте завещания, – похоже, ничуть ее не осуждал. Напротив, он заявил, что намерен «преданно посвятить» себя ее защите и преисполнен решимости обеспечить ей ежегодный доход.

– Будь уверена: мы выманим у этих представителей нашей семьи малую толику их ямайского состояния. Всем известно, что Сэмюэль Туше умер банкротом, но сами Туше, включая и твоего Томаса, никогда не были такими уж бедняками, каких старались из себя корчить… Они, подобно лесным белкам, немало припрятали еще до того, как наш печально знаменитый предок повесился на стойке балдахина!

Вот какого содержания ему удалось добиться для нее. Сто фунтов в год. На тихую жизнь ей вполне бы хватило.

Теперь ей было тридцать один. Душевная боль не прошла, хотя и утихла: она стала фундаментом дома ее жизни. Но если она чем-то и отличалась от других пассажиров переполненного омнибуса, направлявшегося в Лондон, то вряд ли это бросалось в глаза со стороны. Она была уверена, что выглядела точно так же, как и масса других дам своего сословия. Замкнутая и благоразумная, сжимавшая в руках ридикюль, сумочку или саквояж, ибо, в отличие от богатых или бедных, резкие перемены в жизни всегда были возможны, и к ним следовало готовиться заранее. И это была вторая загадка письма Энн Френсис: какую роль Элиза Туше уготовила для себя в жизни сейчас? Она понимала, что обездоленная. Что она настрадалась. Но разве есть те, кто не страдает? Возможно, страдания выпали на ее долю слишком рано, наделив особо проницательным пониманием людей? Она была молодой вдовой, познавшей «трудности в личной жизни». Она была матерью, которая потеряла ребенка, умершего от скарлатины вдали от дома, в незнакомом городе, на руках у няни-ирландки. С ней в жизни уже случилось все самое худшее. Но другим людям какой в этом прок? Чем она может им помочь? Но почему они так думали?

12. Поездка в Элм-Лодж, весна 1830 года

Это было, без сомнения, приметой дурного характера, но ей не нравилось за городом. Она там жила, но ей там не нравилось. Эдинбург был в ее крови. Города были в ее крови. Ее соседи по омнибусу могли жаловаться на хлопья сажи и вонь в воздухе, на невероятную толчею экипажей и телег на улицах, но Элизе нравились всплывавшие в памяти сценки лондонской жизни: свадьба в Мейфэре, и как на Чаринг-кросс-роуд женщина ударила другую метлой, и как группа уличных музыкантов-эфиопов выступала перед Вестминстерским дворцом. Слишком быстро они миновали живописное mêlée[15] Оксфорд-стрит. Когда омнибус обогнул Тайбернское дерево[16], она тихонько помолилась за души мучеников, после чего все ее мысли отдались долгой скучной поездке по сельской Эджвэр-роуд. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись нескончаемые поля.

На постоялом дворе «Красный лев» поменяли лошадей. Элиза решила последний отрезок пути в полмили пройтись пешком по чудесному Килберну – в качестве наказания. Взгляни на агнца, что скачет среди колокольчиков, говорила она себе, но, честно говоря, агнец ей был скучен. Вместо того она мысленно перечисляла придорожные заведения, мимо которых шла: таверны «Петух», «Старый колокол», «Черный лев» – и Килберн-Уэллз вдали, где молодая мать могла укрепить здоровье на родниках, а миссис Туше могла заказать добрый котелок креветок. «Я пробуду там три недели, самое большое – месяц. С самого начала я внесу ясность. У меня своя судьба в жизни и, слава Господу, достаточное содержание, и я не нуждаюсь ни в ком и ни в чем. Это я скажу очень четко». Никто не встретился миссис Туше на дороге, за исключением беззубого фермера, гнавшего палкой стадо свиней, но по ее ощущениям, он и сам увидел, что эта высокая, решительная женщина, которая несла три сумки без посторонней помощи, не нуждалась ни в ком и ни в чем.

Она и не рассчитывала на удовольствие быть кому-то нужной.

– Элиза, а ты, оказывается, гораздо выше, чем я думала!

Энн-Френсис Эйнсворт стояла в дверях Элм-Лоджа – простенького прямоугольного дома, утопавшего во вьющихся розах и окруженного вязами. Ее распущенные волосы соломенного цвета ниспадали на плечи. Элиза сочла, что у нее более тонкие черты лица, чем на портрете. На ее лице застыло выражение бесхитростной простоты – словно ей никогда не приходило в голову сказать что-то иное, кроме того, о чем она в данный момент думала, – и вокруг нее копошились дети, вцепившиеся в ее ноги и облепившие ее руки. Практичная Элиза поставила сумки там, где стояла, под яблоней, и сделала шаг вперед, чтобы взять у нее младенца. Тяжелый, как Тоби. Пахнет, как Тоби.

– Зови меня Энни – так Уильям меня зовет, так все меня зовут.

Но Элиза уже почувствовала, что сама она хотела быть, в восприятии Энн-Френсис, отдельной и отличимой от этих «всех». И решила звать ее Френсис.

– Как хорошо, что ты приехала. Как же хорошо. Вчера я узнала, что от нас уходит Этель, она собирается замуж за уиллесденского паренька с фермы в Мейпсбери. Вот так не повезло… зато ты с нами. У нас остается только Элеонора, но у нее дел по горло на кухне. О, как же хорошо, что ты приехала!

Странной особенностью хороших людей, как давно подметила Элиза, была их готовность видеть то же самое свойство во всех и везде, когда на самом деле это качество было исчезающей редкостью.

13. На водах Килберн-Уэллза

Она приехала в Элм-Лодж 23 апреля 1829 года. С тех пор она каждый год отмечала этот день как свой личный праздник. Это празднование не требовало особого языка. И никаким ритуалом не сопровождалось. Если бы у нее спросили, что двадцать третье апреля значило для нее, она сказала бы правду, назвав его днем святого Георгия, и стала бы уверять, что этот день лично для нее не имел никакого значения. Но где-то в глубине души, не называя никак, она его отмечала. С ним был связан ворох ощущений. Вьющиеся розы на фасаде дома. Френсис в дверях. И самое первое, безошибочное впечатление ее доброты. Ощущение под ногами, когда она рано утром шла по траве Уиллесден-Лейна, срывая дикие цветы с зеленых изгородей вдоль улочки и пытаясь ими любоваться. Радость от сознания, что скоро она свернет за угол и пойдет обратно к дому, где ее будут ждать выстиранные ковровые дорожки и потрошеные кролики, сушившееся на веревке белье и пухлые детские ножки, крошечные ручки с приставшими к ним остатками еды, ароматы жареного бекона, фруктовые пироги, завернутые в полотно, густое болотце горохового супа и простейшие мелодии Баха, сыгранные неуклюже, но в благодушном настроении. Это были те теплые священные человеческие занятия, о существовании которых она уже почти позабыла.

В своем мысленном календаре того периода она отметила: эти три недели пролетели, словно их и не было. Все были рады ее приезду. Она оказалась необычайно умелой и опытной, как в обращении с детьми, так и в ведении домашнего хозяйства. Она была «даром небес». И учитывая внезапное исчезновение прислуги и тот факт, что обе старших сестры, Фанни и Эмили, постоянно будили друг друга, а кухарка Элеонора, уставшая спать на полу в кухне, расположилась в старой комнате прислуги, – так вот, с учетом этого всего было логично, чтобы Фанни и Эмили разъехались по разным помещениям, а Элиза уступила свою комнату и стала спать в одной кровати с миссис Эйнсворт.

В день, помеченный в ее календаре как день ее последнего переезда, она шла под ручку с миссис Эйнсворт к источнику Килберн-Уэллз.

– Глупо так думать, но мне кажется, что красивее килбернских закатов нет ничего на свете.

– Это и впрямь глупо.

– Но ты же согласишься, что здесь очень красивое небо? Да, согласишься! Розовое и оранжевое – как распустившийся цветок!

– Допустим. Но я также допускаю, что мы можем увидеть нечто похожее и в Стэмфорд-Хилле.

– Ох, Лиззи, ну и остра же ты на язычок…

– И ты раньше не встречала острее? Уверяю тебя, есть куда острее!

– У женщин – нет!

– Это ты в Эдинбурге не бывала.

Они мололи чепуху. Но каждое слово как будто светилось изнутри скрытым смыслом. Дети остались дома с кухаркой Элеонорой. Они шли по улицам, целиком предоставленные самим себе. Как же им было легко! Даже когда они подошли к садам и окунулись в шумную веселую толпу, даже тогда не исчез объявший их ореол. Они представляли не вполне обычное здесь зрелище: две женщины, сидевшие одни за столиком, не обращавшие внимания на детей, родителей и велеречивых мужей, разглагольствовавших об обстановке в Америке и о необходимости приструнить вигов. Обыкновенно она оставалась равнодушной к организованному досугу и к людям, которые в нем нуждались, но в тот вечер они ее не раздражали тем, что жевали креветок с открытым ртом, курили вонючие сигары или шумно прихлебывали «чай здоровья», заваренный на сомнительной воде источника. Хотя, вероятно, ее лицо говорило об обратном.

– О боже! Кухарка была права. Она сказала: «Элизе это не понравится! Она терпеть не может скопления людей и шум, это все не в ее духе». Элеонора такая забавная – она считает тебя слишком умной для нашего общества… Но и я полагаю, что это немного глупое увлечение… Если хочешь, можем вернуться домой. Но только я сказала кухарке: «Когда-то на том самом месте было аббатство, так что там Лиззи будет хорошо, как если бы там протекал ручей со святой водой».

– Вся вода святая!

Такое было впечатление, будто на их пути даже небольшое недопонимание возникало вполне осознанно, дабы продемонстрировать прихотливые проявления благодати.

14. Благодать

Элиза Туше полагала, что не могло быть ни обоснования, ни причины для существования красного цвета, деревьев, красоты, глаза, моркови, собаки или еще чего-нибудь на нашей земле. Но как всякий человек, она, несмотря на это, все равно искала причины. Но какое обоснование можно дать любви? Все потому, что она хорошая. И все же неопровержимым фактом оставалось то, что Френсис, со всеми прочими ее особенностями, была также баптисткой (способности души для миссис Туше не имели никакого значения. Она слишком хорошо знала, насколько неспособными могут быть души, начиная с ее собственной). С другой же стороны, эта баптистская церковь, при всех ее несовершенствах, привела Френсис в ряды аболиционистов. И это Френсис, кто, в свою очередь, успешно преобразил смутное аморфное неверие миссис Туше в человеческие узы в пылающую ненависть – чувство, в равной мере неопровержимое по своей силе, но которое было непросто отделить от других чувств, пылавших сейчас в ее душе.

Разве я не брат и не человек?[17]

Раньше, когда миссис Туше размышляла над этой фразой, она вызывала у нее смутное неприятие. Она никогда – давая милостыню попрошайкам, проституткам или еще кому похуже – не считала необходимым придумывать сентиментальные семейные отношения между собой и теми, кому давала подаяние. Самое первое «собрание», которое Элиза посетила вместе с Френсис, она сочла довольно-таки комичным – слишком уж чистосердечным. Но всего за несколько месяцев Энн-Френсис умудрилась произвести настоящую революцию в сердце и душе миссис Туше. Вместе они слушали жуткие свидетельства ямайских священников. Они демонстрировали кандалы и кнуты – миссис Туше держала в своих руках стальной ошейник. Она подписывала старые петиции, составляла новые, штопала рваную одежду, пекла пироги и писала письма, чтобы собрать средства для приезжавших из Америки аболиционистов. В июне в Эксетер-Хаусе[18] она слушала выступление вывезенного младенцем из Дагомеи проповедника, черного что твой пиковый туз, который вещал с кафедры не менее красноречиво, чем сам Пил[19]. И теперь, когда Элиза читала псалмы и размышляла о проданном в рабство Иосифе, он уже не был для нее абстракцией. Он был в ее воображении страдающим сыном Дагомеи с загноившимся ранами на спине – шрамами от ударов бича.

И чем это все было – если не благодатью? Благодатью, которая проявлялась, проистекала сквозь время, как будто Элм-Лодж и все его обитатели провалились в незаштопанную прореху в кармане мира. Маленькая жизнь семейных радостей. Дом для женщин и девочек, кому было легко друг с другом. Моральное совершенствование, благотворительные работы, тихие молитвы. Благодать. И письма от Уильяма сквозили благостным желанием повременить с приездом домой. «Я решил отправиться в Швейцарию». И два месяца спустя: «Возвращаюсь в Италию». Благодать. Одно решение перетекало в другое, объясняя его, даже если логики в нем не было никакой или она была слишком таинственной, чтобы ее понять. Как палец. Как два проникающих пальца. Как два пальца, проникающих в цветок. В полной темноте, когда погасли все свечи. Как будто пальцы и цветок были не отдельными предметами, а одним целым, и посему оказывались неспособными согрешить друг против друга. Два пальца, погружавшиеся в распустившийся цветок, непохожий на дикие цветы в зеленой изгороди – лежавшие слоями, так же внахлест, но каким-то чудесным образом теплые и влажные, пульсирующие, словно сделанные из плоти. Как язык. Как бутончик во рту. Как другой бутончик, явно заготовка для языка, но гораздо ниже.

15. Девять месяцев

Только после возвращения Уильяма, как раз перед Рождеством, она поняла, что прошедшие девять месяцев были сном. Она проснулась в другой жизни. Защитный ореол превратился в темный нимб. Элеонора вернулась на свое место на кухонном полу. Миссис Туше – в свое безмолвие. В течение дня они с Френсис исполняли странный, ведомый лишь им обеим, танец, старательно избегая друг друга. Если одна входила в комнату, другая тотчас ее покидала. Дети, всегда шумливые и постоянно вертевшиеся под ногами, скрывали их ухищрения от сторонних глаз. Френсис называла ее «миссис Туше», а та называла ее «Энни» – как и все остальные. Если же они случайно сталкивались, если их пальцы встречались, передавая тарелку или чашку, внутри ее разражались Эйнсвортские бури желания. Что же до Уильяма, тот пребывал в более приподнятом настроении, чем обычно. Он был полон впечатлений о своих путешествиях, об Италии, о готических замках и призрачных кардиналах, о святых мощах – например, о большом пальце Иоанна Крестителя и о множестве прочих глупостей, которые, как он полагал, ошибочно считая ее истово верующей, могли бы ее заинтересовать. Некое чувство, более сильное, чем зависть – злобность, – вскипало в душе Элизы, когда он оживленно рассказывал о своих приключениях. Он пересекал в обе стороны несколько границ, без проводников, без препятствий, по щелчку пальцев, в любое время! Но ее не интересовала кровь святого Януария. Ее интересовала только его свобода передвижения. Его свобода.

16. Странная перемена

То, что Уильяма интересовала Элиза, было несомненным фактом, который она не осознавала вплоть до того вечера, когда он ворвался к ней в комнату и поцеловал. Поцелуй был долгим и странным: в нем, можно сказать, содержались события нескольких последующих лет. Не успела она и глазом моргнуть, как он прижал ее к стене и впился губами в ее рот, – и все же, ощутив его язык, она ощутила странную, но несомненную благосклонность, которую было невозможно объяснить словами. И перед ее мысленным взором невольно возник образ забавного пятнадцатилетнего подростка, медленно бежавшего через небольшое пространство подвальной сцены, чтобы деревянный меч Гилберта мог эффектнее «пронзить его насквозь». Он был не тем, кем казался. Но кто он? Она сжала его челюсть. И тут же его колени подогнулись. Она высилась над ним. Она услышала стон приятного недоумения. Она сжала посильнее – снова стон. И так она опустила его на пол, цепко удерживая рукой его голову. Теперь ее рот приник к его губам, они словно поменялись ролями. Его руки бессильно повисли, и она случайно рассекла зубами его губу. Если бы кто-нибудь в этот момент проходил мимо, ее бы приняли за вампира, сосущего кровь из своей жертвы.

Ее пригласили в гости на Пасху. Будучи молодой вдовой, у которой было мало родни, она теперь частенько получала приглашения погостить в многолюдных домах, особенно в те дни года, которые, казалось, были специально придуманы, чтобы мучить одиноких. Помимо Эйнсвортов, у нее была скучная племянница в Манчестере и сварливая тетушка в Абердине. На сей раз она спешно собрала сумку и за завтраком объявила о своих новых планах.

– Но Элиза – завтра же пасхальное воскресенье! Ты же не поедешь в Абердин сегодня ночью? Уильям, скажи ей, что об этом и думать нельзя! И дети будут скучать по тебе!

Уильям хранил молчание. Элиза положила нож и вилку рядом с тарелкой и взяла пустой конверт, в котором, как она притворилась, лежало письмо от тетушки Мод.

– Я быстро вернусь, вы даже не заметите моего отсутствия. Но мне нужно повидать старушку Мод, хотя там будет утомительно, я знаю. Я благодарю вас обоих, как обычно, за ваше гостеприимство.

Элиза не собиралась ехать в Абердин навестить тетушку Мод – это было бы просто смешно, – но здесь она не могла оставаться. Ей надо было побыть в одиночестве, подумать. В омнибусе, везшем ее обратно в Честерфилд, она достала из ридикюля книгу Уильяма «Декабрьские рассказы» и снова начала читать первый рассказ:

«Элиза была женщиной, несомненно, выдающихся талантов; и, вероятно, необузданных и беспорядочных страстей. О последних, само собой, я знал мало. В короткий период нашего союза ее поведение оставалось безупречным. Ее недостатки (возможно, я использую слишком мягкое выражение) выдавали сильный дух, не скованный осторожностью, или силу былых ограничений. Такова река, которая, ежели ее заключить в надлежащие рамки, обретает плавное течение, орошая плодородные почвы на своем пути, а ежели дать волю ее ничем не сдерживаемому неистовству, обращается в бурный поток, сеющий лишь разрушения: так было с ней, и таковым всегда будет результат, когда слишком буйное воображение и уверенность таланта побуждают их обладателя переступать границы, налагаемые обществом на своих членов».

И как могло такое случиться, что все им написанное было ерундой – за исключением того, что он написал про нее?

17. Поездка в Честерфилд

В последующие несколько лет, всякий раз возвращаясь в Манчестер, Уильям всегда делал тайный крюк и заезжал проведать миссис Туше в Честерфилде. Его манчестерским алиби – всегда отчасти истинным – были визиты к старинному школьному приятелю Джеймсу Кроссли, обладателю «одной из лучших библиотек в Англии». Этот Кроссли, по мнению Элизы, нес такую же ответственность за графоманию Уильяма, какую винокурни несли за пьянчуг, а сладкоежки за все еще использовавшийся труд рабов на плантациях сахарного тростника. Именно Кроссли передавал Уильяму материалы для будущих опусов: дневники Дефо с описанием старого города, отчеты о судебных процессах над ланкастерскими ведьмами[20], архитектурные планы старого Тауэра, «Ньюгейтский календарь»[21]. Он собирал старинные письма и книги с детальным описанием костюмов и доспехов, всячески возбуждая интерес Уильяма к ним, пока тот не забирал их себе. Много позже миссис Туше самым серьезным образом размышляла о том, что ее кузен был попросту обманщиком, а Джеймс Кроссли – настоящим сочинителем всех его книг, насчитывавших тысячи и тысячи слов. Но реальность была куда менее впечатляющей. Кроссли оказался крупным мужчиной, страдавшим подагрой, у кого была колоссальная коллекция книг и лишь один друг – Уильям. Он вечно обещал приехать в Лондон, но так ни разу и не выполнил своего обещания. И он также не был готов доверить ни одно из своих редких изданий почтовой карете. Вот Уильям и был вынужден частенько наведываться к Кроссли. И по пути – хотя это было ему совсем не по пути – он делал остановку в Честерфилде.

Он переписывал свои заметки набело по утрам, сидя голый в кровати, а днем устраивался напротив нее и писал. Она видела собственными глазами, какое удовольствие ему доставляла эта писанина.

Когда он обмакивал перо в чернила, на его лице играла улыбка, ему нравилось зачитывать ей вслух самые кровавые сцены и распевать с говорком кокни сочиненные им баллады. Нередко он писал по двадцать страниц в день. И всегда испытывал видимое удовлетворение каждой строкой.

18. «Воровской жаргон» в Честерфилде

Вечерами он был готов оказаться в полном распоряжении миссис Туше, но за ужином продолжал описывать свой первый «настоящий роман» в нескончаемых словесных излияниях. Его план был таков: он намеревался использовать все, что узнал о готике у миссис Рэдклифф и почерпнул у сэра Вальтера[22], и перенести в сюжет повествования о большом староанглийском доме (в качестве прототипа такого дома Кроссли предложил Какфилд-Парк, мрачное елизаветинское поместье в Сассексе). Для Уильяма новое место действия означало новую эстетику. Больше никаких монахов-злодеев и никаких итальянских дожей-интриганов. Вместо них – английские лорды и леди, разбойники с большой дороги, гробокопатели, ньюгейтские типажи и простолюдины из английской деревни разных мастей. В романе появится знаменитый разбойник Дик Турпин[23]! И цыгане! Роман будет называться «Руквуд» – по названию вымышленного поместья, фигурирующего в сюжете, – и это будет повесть о роке и убийстве со множеством персонажей, представляющих и высшее общество, и низы. Однажды он всю ночь не спал, сочиняя сцену, в которой «Дик Турпин ехал верхом из Лондона в Йорк», хотя как этот эпизод соотносился с семейной сагой, описанной им ранее, она не могла уразуметь. Ему было бессмысленно задавать рациональные вопросы. Он был без остатка поглощен своим новым замыслом, особенно «воровскими песнями», что распевали преступники и обитатели городского дна-кокни, эти песни он сочинял на «воровском жаргоне», где-то им подслушанном. Но где?

– Что значит где?

– Ну, ведь воровской жаргон везде разный, так? Говор кокни, например, отличается от шотландского. Ну и, конечно, манчестерский говор опять же ни на что не похож.

– Элиза Туше, ты несносная педантка! Какая разница?

– Разве персонажи не должны говорить правдоподобно? Чтобы мы им поверили.

– А они и говорят. Уверяю тебя, ты не бываешь в тех местах на самом дне общества, где я подслушиваю говор и жаргон самого разнообразного толка!

Она задумалась над этими словами. Иногда она размышляла по ночам. Иногда внимательно глядела на него, когда он, причмокивая, сосал ее груди, бормоча, точно сытый младенец, и думала, что его предрасположенность к такому поведению была довольно эксцентричной и не могла появиться из ниоткуда. Чем же он занимался, кого встречал ночами в тех итальянских городах? Девять месяцев – срок немалый.

– Ладно, тогда как ты их сочиняешь?

– А… Долго рассказывать. – Он постучал пальцем по книге, лежавшей на письменном столе: «Мемуары Джеймса Харди Во». Тут жаргон на каждой странице. Жуткий тип. Шокирующий. Прожженный мошенник, воришка – его трижды депортировали из страны! Но потом он вернулся в Англию, покаялся и принял католическую веру, что, без сомнения, обрадует нашу миссис Туше.

– Он искренне обратился к вере, надеюсь.

– О, к черту твою искренность! Откуда мне знать. Хотя nomen est omen[24] и все такое прочее.

– Джеймс?

– Во[25]! Уж кому как не тебе стоило бы знать это имя. Старинная мятежная семья во времена Елизаветы… как твой блаженный выпотрошенный Тичберн. Более того, один Во некогда жил в Какфилде, если не ошибаюсь. Женился на одной из дочерей Бойера.

– Приведи мне хоть один пример.

– Чего?

– Приведи мне пример воровского жаргона.

– С радостью! «Не боись, братцы! Вкалывайте не покладая рук!»

Миссис Туше громко расхохоталась.

– Чудно, не правда ли? Полная чушь для добропорядочных законопослушных людей вроде нас с тобой, разумеется, но для воров всех мастей это форма тайного языка, который можно точно расшифровать. И это значит: «Не дрейфьте, парни, продолжайте воровать!»

– Очаровательно. И ты все это узнал из книги.

– Именно. Во приводит словарь воровского жаргона в самом конце, он мне очень помог, это просто кладезь. Ты находишь слово или словосочетание, смотришь в словарь и потом складываешь из этих слов и словосочетаний фразы в книге. Говорю же тебе, имея такой словарь, любой может в момент заговорить на языке обитателей самых грязных трущоб Уайтчепела[26].

Элиза была уверена, что это далеко не так. Но придержала язык за зубами. Он был все такой же легко увлекающийся, как и пятнадцатилетний мальчишка, которого она встретила в подвале, и в этом было его очарование, хотя иногда, в постели, она засовывала Уильяму в рот свернутый платок, потому что чувствовала, что ему это нравилось, а иногда просто с практической целью унять его словесный поток, когда он описывал сюжет будущего романа.

1. Снова переезд, 1869 год

У Уильяма была давняя привычка вслух читать слугам газеты. Именно это и стало побудительной причиной необычной близости между Уильямом и будущей миссис Эйнсворт, и затем осталось – насколько могла судить миссис Туше – их единственным общим занятием. Романы Саре были не по зубам. От стихов ее разбирал смех. Но у нее был врожденный интерес к новостям.

Прежде, когда Уильям читал газету, Сара Уэллс обычно занималась делом – вытирала пыль или полировала мебель. Теперь же, став новой миссис Эйнсворт, она садилась в кресло у камина напротив Уильяма, в то время как миссис Туше, Фанни и Эмили складывали, заворачивали и укладывали в коробки домашний скарб. Она не шибко вникала в различия между газетами: «Таймс», «Сан» и «Морнинг пост» были для нее одно и то же. Но у нее имелись предпочтительные темы. Парламентские новости казались ей скучными. Американские новости – настолько фантастическими, как будто это были новости из Бробдингнега[28]. Репортажи о бунтах на Карибских островах вызвали у нее истерические измышления. («А что, если в их дикарские головы придет мысль приехать сюда? И они начнут бесчестить английских девушек и изрубят нас на куски прямо в наших кроватях? Что тогда?»). Суть «Ирландского вопроса» она не понимала, хотя в ее душе огромное место занимали «антипапские» предрассудки, которым она время от времени давала волю, и Уильям старался избегать этой темы, щадя чувства миссис Туше. В любом случае больше всего занимавшие ее новости имели отношение не к политической, а к общественной жизни. Все, что касалось насильников, убийц, особенно детоубийц, мошенников, двоеженцев, проституток, развратников, содомитов и совратителей малолетних. А уж коли таких обнаруживали в высшем обществе, в коридорах власти, среди судейских или даже церковников, тем лучше. Но никакая иная история не привлекла ее внимания сильнее, чем сага о Претенденте на авторство книг Тичборна. В ней было все: богатеи из высших слоев, католики, деньги, секс, фальшивая личность, наследство, Высокий суд, высокомерные снобы, экзотические места, «борьба честного трудяги», которому противостояли «никчемные нищеброды», и «власть материнской любви». И это была тема, которая помрачила ум дочерей Уильяма, что также говорило в ее пользу.

2. Обсуждая Тичборна

– Говорю тебе, тут всего несколько строк. Здесь сказано: «Сэр Роджер Даути Тичборн, претендент на титул и состояние баронета Тичборна, находился среди пассажиров почтового судна, отплывшего на прошлой неделе к берегам Вест-Индии из Саутгемптона, конечным пунктом его путешествия был Рио-де-Жанейро».

– А еще что?

– Больше ничего! Это все, что написано. И должен заметить, меня утомила эта тема. Похоже, я прочитал уже больше колонок, посвященных этому богопротивному обманщику Тичборну, чем…

– Нет, нет, не может быть, посмотри еще раз! И зачем ему ехать в такую даль? Когда он уже был так близок к победе? Должно быть что-то еще. Переверни страницу, Уилли!

– Это все, Сара. Больше ничего нет.

– Какое счастье, – пробурчала под нос Фанни. Но Эмили, которая тоже прониклась маниакальным интересом к личности Тичборна, прекратила складывать из упаковочной бумаги причудливые фигуры и, подойдя к отцу, заглянула ему через плечо на газетную страницу:

– Он, конечно, ищет свидетелей, которые могут его помнить. Не забудьте: Роджер провел два года в Южной Америке – ну, то есть до того, как затонул его корабль.

Новая миссис Эйнсворт топнула ножкой.

– А я вот что вам скажу: все они, кто говорит, будто «Белла» утонула со всеми матросами на палубе, – все эти люди прячут глупую улыбку на лицах! Потому что она не утонула! И наш Роджер выжил! И отправился в Австралию, как и собирался, и стал работать инкогнито на скотобойне в Уогга-Уогга, как и сказал. Говорю вам: я верю сэру Роджеру. Я ему глубоко верю. О да, он найдет надежных свидетелей. И привезет их всех сюда, и покажет всем этим чванливым Тичборнам и всем их предрассудочным адвокатишкам, где раки зимуют.

– Ну да, и все, что ему нужно для этого сделать, – сухо заметила Фанни, – так это объяснить лорду главному судье, отчего это он растолстел на двести фунтов и заговорил как кокни!

– Парень может позабыть всех своих одноклассников по Стонихёрсту, – задумчиво произнес Уильям, закрывая газету и глаза. – И всех своих однополчан. Он может даже забыть, как звали его дядюшку. Но я в жизни не поверю, будто он может забыть французский язык, на котором свободно говорил раньше.

– Но тебя же никто не спрашивал, правда, Уильям? Я уже говорила и повторяю: мать знает своего ребенка. Мать знает своего родного ребенка! Никого не хочу обидеть, – легкий взмах руки в сторону падчериц и миссис Туше, – но есть те, кто знает власть материнской любви, и те, кому она попросту неведома. И больше тут спорить не о чем. Ты говоришь мне, Уильям, ты говоришь мне: как же так, что мать – мать, заметь! – глядит кому-то прямо в лицо и заявляет: «Это мой единственный живой сын, сэр Роджер» – и ей не верят? Предрассудок – вот это что такое. Предрассудок чистой воды. И теперь, когда она умерла, нет никого, кто мог бы уберечь бедного Роджера от этих… этих… стервятников!

Фанни фыркнула:

– И никто не будет выплачивать ему тысячу фунтов в год!

– О, об этом не беспокойся! Мы увидим: он не пропадет! Уж ты не беспокойся. Его сторонники его не оставят. Он выступал по всей стране, знаешь ли, и везде, где он выступал, послушать его собирались огромные толпы, и среди них были те, кто, как и он, презираем и, как и он, позабыт – и все они внесли по пенни или сколько смогли себе позволить в Фонд защиты Тичборна. Мы сочувствуем бедному сэру Роджеру – а он нам. Он живет ради нас, а мы – ради него. Если мне представится возможность, обязательно пойду послушать его лично – и передам в его фонд гинею, если она у меня окажется. Нет, нет, мы не отдадим одного из наших на съедение волкам!

Уильям стукнул кулаком по подлокотнику кресла:

– Одного из ваших?

– Дело в том, Уильям, любовь моя, дело в том, что ты жил очень спокойной жизнью, дорогой мой, поэтому ты даже представить себе не можешь, каково это честному работяге тягаться с высокородными людьми и самим сэром главным судьей, и всеми этими вельможами, со всеми их тайными обществами, которым нет ни малейшего дела до маленьких людей. Они ведь все заняты ответами на претензии иудеев и пап… кого угодно! Ты даже представить не можешь, каково это честному трудяге пытаться получить то, что принадлежит ему по праву в нашей стране. Скажу тебе одно: я не думаю, что у сэра Роджера есть шансы победить в суде! Я, может, и преуспела в жизни, – поспешный довольный взгляд скользнул по полупустой гостиной, – но я не забыла, откуда я родом, нет и нет! Есть одни правила для богатых в нашей стране, и есть совсем другие правила для таких, как мы!

Фанни подошла к камину, чтобы поворошить поленья кочергой, как она частенько делала в злобном настроении. Таким образом она могла повернуться спиной ко всякому, кого намеревалась оскорбить.

– Но Сара… ты же, конечно, сама видишь, насколько легковесен твой аргумент? Ибо если этот человек – настоящий сэр Роджер, ну, значит, он принадлежит к высшему обществу, и, следовательно, согласно твоей логике, суд отнесется к его делу по справедливости… – Фанни сделала паузу для вящего эффекта. – Если только он на самом деле не Артур Ортон, обычный мясник…

Уильям крепко зажмурился, предвкушая неизбежный взрыв эмоций своей жены.

– НО ОН НЕ АРТУР ОРТОН, РАЗВЕ НЕТ? ОН УЖЕ ВСЕ ЭТО ОБЪЯСНИЛ. И ТЕ, КТО ГОВОРИТ, ЧТО ОН АРТУР ОРТОН, ВРУТ. ДЕЛО В ТОМ, ЧТО ОН ПОЗНАКОМИЛСЯ С ПАРНЕМ ПО ИМЕНИ АРТУР ОРТОН, КОГДА ЖИЛ В УОГГА-УОГГА!

– Ах да! Я и забыла. В Уогга-Уогга, где его знали под именем Томаса Кастро. А вовсе не «сэра Роджера». По до сих пор так и не проясненным причинам.

– ОН ЖИЛ ТАМ ИНКОГНИТО!

Фанни развернулась на каблуках, сжимая в руках кочергу, чтобы торжествовать свою победу.

– И чего ради, скажи мне на милость, ему притворяться Кастро? Почему после кораблекрушения сразу же не вернуться в лоно его необычайно богатой семьи?

– В море он испытал сильный шок, его рассудок испытал потрясение!

– Или же он самый обычный обманщик. На самом деле он – простой мясник из Уоппинга[29] по имени Артур Ортон, которого все знали как Кастро и который уплыл из Англии как можно дальше, потому что… ну, кто знает, почему. Скорее всего, чтобы уклониться от непомерных долгов. Это называется «бритва Оккама», Сара. Если есть какая-то тайна, то ее простейшее решение и будет правильным!

3. Все еще обсуждая Тичборна

Новая миссис Эйнсворт, сжав губы, скривила рот, взяла свое шитье и начала лихорадочно штопать.

– Фанни Эйнсворт, ты сама не знаешь, что говоришь!

– Мы согласимся не согласиться, – заметил Уильям миролюбиво и снова раскрыл газету.

– Должна сказать, я тоже считаю, что он довольно похож на сэра Роджера… – осторожно начала Эмили. – По крайней мере, глазами. Хотя, конечно, он сильно растолстел. Но только… это довольно странно – почему Уоппинг?

Уоппинг вывел Уильяма из себя. Он встал и швырнул газету в огонь.

– Все очень странно, – продолжала Фанни. – Ибо зачем дворянину, недавно приплывшему на корабле из Уогга-Уогга, направлявшемуся в Париж, чтобы там встретить свою мать, даму, которую он не видел десяток лет, зачем такому джентльмену делать тайную остановку в Уоппинге – не где-нибудь, а в Уоппинге! – и встречаться там с семейством жалкого горемыки по имени Ортон?

Уильям выудил кочергу из рук дочери.

– Фанни, почему ты все усложняешь? Мы с этим уже разобрались. Все предельно ясно: парень по имени Томас Кастро просто захотел нанести визит семье своего старинного друга Артура Ортона, мясника-кокни из Уоппинга, с кем он случайно пересекся в Уогга-Уогга…

– Благодарю тебя, Уилли! Нет, я хочу сказать, что нет никакого Томаса Кас… СЭР РОДЖЕР хотел нанести визит Ортонам. Ой, вы все пытаетесь задурить мне голову своим чертовым хитроумием, но вы не можете уйти от того простого факта, что МАТЬ ЗНАЕТ СВОЕГО РОДНОГО СЫНА!

– А как быть с тем простым фактом, что его не признал больше никто из Тичборнов?

– Фанни, я же сказал: довольно. Согласимся, не согла…

– И еще. Когда бедная леди Тичборн умерла, твой Претендент настаивал – настаивал! – на том, чтобы его объявили ближайшим родственником усопшей. Это уж слишком, Сара! Это просто алчная блажь. И к тому же смертный грех. Настаивать на своей смехотворной лжи в момент совершения самого святого ритуала! Господь да простит его душу.

– Господь да простит всех нас, – отозвалась миссис Туше, но ее никто не услышал.

– А разве не странно, – не унималась Фанни, – то есть я хочу сказать, разве не странно, что, как говорят люди, те, кто слышал его выступления на собраниях, – словом, говорят, что он изъясняется как простолюдин, буквально употребляет воровской жаргон… и в его речи проскальзывают просторечные обороты, он не выговаривает отдельные звуки в словах, и он вовсе не производит впечатление образованного джентльмена, а говорит он не лучше, чем этот чернокожий дядька, мистер Богл, с кем он появляется повсюду…

Сара расхохоталась:

– Так ведь именно поэтому мы и знаем, что это он. Позволь спросить: если бы простой мясник притворялся лордом, разве он бы не говорил как лорд, и не одевался как подобает, и не выговаривал бы тщательно все звуки, и не водился бы с высокородными людьми? Конечно, да! Но наш сэр Роджер этим не заморачивается! Он таков, каков он есть. Он сам знает, кто он такой. И мы его знаем.

Уильям шумно вздохнул и снова уселся в кресло.

– О, жена моя… Если ты воображаешь, будто человек такого происхождения, как сэр Роджер, из семьи таких благородных кровей, как Тичборны, чья генеалогия восходит ко временам норманнов… Если ты воображаешь, будто такого человека можно было бы каким-то образом спутать с простым мясником… Семья проявляется, моя дорогая. Происхождение проявляется. Я могу распознать джентльмена с первого взгляда, как и любой другой джентльмен. Разница весьма разительная!

Миссис Туше, которая обыкновенно не встревала в споры о Тичборне, настолько задело этот последнее замечание, что она не удержалась и ехидно подлила масла в огонь:

– Но я вот читала, что семейный врач Тичборнов узнал его. И, кажется, двоюродный кузен тоже.

– Именно так! И вот что ты мне скажи, мисс Фанни, если ты такая умная – откуда сэру Роджеру известно все то, что может быть известно только сэру Роджеру? О Тичборн-Парке, о своих старых рыболовных снастях и о кузине Кэтрин, к которой он испытывал запретную страсть, и все такое прочее? А?

– Подозреваю, что старый негр-слуга Тичборнов передает ему все эти сведения в обмен на деньги.

Тема слуги Богла была, по мнению Сары, неудобной, и она никогда не заостряла на ней внимание как на доводе в пользу своих утверждений или вопреки им. Она скрестила руки на груди.

– Я могу повторить только одно: мать знает своего родного сына! И какая мать! Не сдается, стоит на своем. Годами она оплачивала эти объявления! Размещала их во всех газетах. Думаете, это дешево? Она предложила денежное вознаграждение – и немаленькое. Почему? Потому что она его любила! И готова была заплатить любую, самую высокую цену. Потому что знала, что ее мальчик не погиб при кораблекрушении. Она это нутром чувствовала. И наконец ее молитвы были услышаны. Сэр Роджер вернулся целый и невредимый, он тоже, как и мы все, прочитал в газете ее объявление – но он, с вашего позволения, находился в Уогга-Уогга, в Австралии. На другом конце света. Но он сказал себе: это же материнская любовь, вот это что. Я был не прав, что жил инкогнито, и я должен немедленно вернуться. И он отправляется в Париж. Но путешествия по морю на него дурно подействовали, и он заболел, приехав туда, заперся в своей комнатушке. Мать шлет ему письмо за письмом. Приди ко мне, приди ко мне! Но как он может приехать, если ему так плохо! И, естественно, она приезжает к нему сама, как поступила бы любая мать. Он лежит в темноте, накрыв лицо платком. Она входит к нему, срывает платок и сразу же узнает его. У него такие же уши, как у его дяди! Ее собственные слова. Они провели вместе несколько месяцев, а потом она скончалась. Несколько месяцев! Это все, что мне нужно знать, Уильям! И никто меня не заставит передумать – я тверда в своем мнении. А все остальное – досужие домыслы, ложь и предрассудки, и ничего больше. Если бедная леди Тичборн сказала, что этот человек – ее сын, кто мы такие, чтобы с этим не соглашаться?

– Бедная леди Тичборн выжила из ума, – тихо заметил Уильям. На примере Гилберта он точно знал, как далеко может зайти ум за разум, и ничто не могло его разубедить.

4. Хёрстпирпойнт, Западный Сассекс

Наконец все вещи завернули в холщовые тряпки, упаковали в коробки и перевезли в дом из красного кирпича в Хёрстпирпойнте, в предгорье Саут-Даунс. Миссис Туше была вынуждена изменить свое отношение к сельской местности. Ей не нравились небольшие вычурные имения в Мидлсексе, расположенные поодаль друг от друга. Манерно подстриженные зеленые изгороди, что отделяли хаотично разбросанные имения, – этакое зримое воплощение щедрого изобилия Господня, разрезанного на крошечные наделы земли. Но сейчас она оказалась вдали от северного Лондона. И освободилась от унылого Танбриджа. Здесь бескрайние холмы Даунса вольно разбегались за горизонт, всегда оставаясь перед глазами. Даже самое банальное занятие – покупка колбасок – было преисполнено величия, ибо за спиной у мясника виднелись просторы Саут-Даунса. И наконец это случилось: она перестала скучать по жизни в старинном Кенсал-Лодже. С его ужинами и приемами. Ей нравилось в Хёрстпирпонте. Тихая чайная, пекарня, рыбные лавки. Ей нравилось, что ее комната располагалась на чердаке, подальше от Эйнсвортов, старых и малых. Ей нравились компактные размеры городка, где ей не нужна была карета и не нужно было устраивать званые ужины и прислуживать на них. Одна беда – отсутствие дома для богослужений. В Лондоне ей доставляло большую радость ходить через канал к церкви Святой Марии и ангелов, где почти все прихожане были ирландцами-рабочими, у многих виднелась грязь под ногтями, потому как Паддингтонский вокзал сам себя не построил бы. Но здесь, в Хёрстпирпойнте, безраздельно доминировали англикане. Уильям был несказанно рад готической церкви в конце Хай-стрит, выстроенной по проекту самого Чарльза Бэрри[30]. Но что Элизе оставалось делать? В ходе осторожных расспросов местных обитателей выяснилось, что здесь, на полпути к Какфилду, обитала небольшая община бельгийских монахинь-августинок. Своей церкви у них не было, только полуразвалившийся молельный дом в городке. Скит Святого Георгия. По воскресеньям сестры Святого Георгия кормили нищих. По средам у них был день молчания. По пятницам они шили одежду и работали в саду. Иногда, слыша, как эти двенадцать странных женщин поют с сильным бельгийским акцентом, миссис Туше восторгалась их плохими зубами, огрубелыми пальцами, уродливыми носами и жесткими волосами на ногах, пробивавшимися сквозь груботканые чулки. Их истовое убеждение, что любовь нельзя заработать, завоевать или заслужить, а можно лишь получить от щедрот душевных, как представлялось миссис Туше, подвергалось жесточайшему испытанию в чисто физическом плане.

5. Еще один пакет

Распаковка вещей казалась бесконечной до тех пор, пока с ней наконец не покончили. Уильям обустроился в новом кабинете, и Элиза также обосновалась на новом месте, обретя успокоение души и духа. Но потом, за несколько дней до Рождества, пришел новый пакет. Та же оберточная бумага, те же чернила, тот же почерк. На сей раз пакет доставили по почте – на нем стояла отметка лондонского отделения. И опять ей удалось перехватить пакет до того, как он оказался на столе у Уильяма.

Внутри она нашла «Очерк о гении Джорджа Крукшенка» Теккерея. Миссис Туше помнила эту обширную журнальную статью, в высшей степени лестную для ее героя. Теперь очерк вышел в виде книжного издания, обильно иллюстрированного грубыми и глупыми карикатурами Крукшенка, которые частично появились на страницах романов Уильяма. На мгновение ее охватило негодование. Теккерей! Этот свиноликий моралист! Как он смеет тревожить ее покой? С какой целью? Затем, опомнившись, она перекрестилась и устремила взор к небу: Теккерей уж лет шесть как умер, и его свиноподобный лик более не маячит перед очами Господа ни здесь, ни там. Но тогда кто это? Кто мог послать такую штуку? Почему? Она унесла пакет на кухню и бросила в печку. Она вспомнила финальную фразу очерка о конце дружбы, хотя не сомневалась, что сам Уильям – о чьей дружбе шла речь – давным-давно ее позабыл. Прошло уже много лет, с тех пор как рассорились два Уильяма, да так и не помирились. Этот ничтожный Теккерей в конце концов попросту перестал появляться в Кенсал-Лодже. Странный тип. Любопытная смесь язвительного юмора, злобности и трусости. В то время как ее Уильям, невзирая на нанесенное ему смертельное оскорбление, был готов восстановить отношения со старым другом, ежели бы ему представилась такая возможность. Ее кузен никогда не имел склонности затаивать обиды, потому как, по его словам, ему было непросто лелеять их в душе. Правда же заключалась том, что он страшился ссор: он точно знал, каково это – быть оскорбленным. И Элиза поручила себе помнить обо всех его обидах. В данном случае об этой: «Нам представляется, что иллюстрации мистера Крукшенка фактически и сочинили эту повесть, а мистер Эйнсворт, так сказать, всего лишь облек ее в слова».

6. Какфилд-Парк

Все Рождество ее тревожили мысли о таинственном отправителе. Уильям тем временем пытался завершить свой «ямайский роман». Он уже не редактировал журналы, и никто не приходил к нему на ужин: теоретически все его дни теперь протекали долго и без событий. Но его настроение было неровным, и ему требовалась постоянная встряска. Однажды во время воскресной прогулки к монахиням Элиза поймала себя на мысли, как близко Хёрстпирпонт был расположен к его любимому старому Какфилд-Парку, источнику вдохновения для романа «Руквуд». Когда она вернулась тем вечером домой – продрогшая, с порозовевшим от холода носом, исполненная святым духом, – она предложила съездить туда на следующий день. Наняли мальчишку-возницу, карету – и отправились туда все вместе. Лучшие меховые муфты для Фанни и Эмили, новый капор, украшавший кудельки Клары, Сара в канареечно-желтой шубке и Уильям, облаченный в любимый костюм и с подстриженными бакенбардами. Хотя оконца кареты были подернуты январской изморозью, Уильяма согревала нахлынувшая ностальгия:

– Я там частенько бывал во время сочинения очередной книги… Я сблизился с одной семьей – Серджисонами, – они премного посодействовали в моих изысканиях, ну и, конечно, старина Кроссли знал этот дом, как свои пять пальцев, начиная от елизаветинских Бойеров, которые его построили… О, это был сундук с сокровищами… Вы в Какфилде найдете многие детали моего «Руквуда» – даже печально знаменитую липу!

Старшие дочки Эйнсворт закивали, чересчур уж энергично, при упоминании этой липы. Клара и Сара – под удобным предлогом непонимания, о чем шла речь, – продолжали выглядывать из оконца кареты и ловить языками снежинки на лету.

Уильям нахмурился:

– Это трудно забыть. Весьма значительное событие в романе, если не центральный мотив… Проклятие липового дерева…

– Жуткое проклятие! – вмешалась Элиза. – Если с липы падала ветка, это означало, что один из членов семейства в Руквуде должен умереть… Ах! От этого и впрямь леденеет кровь. И реальная семья в Какфилде – они же верили в эту примету, да?

– У них была на то причина.

– Как романтично! И так изумительно положено на стихи вашим отцом!

Головы снова закивали – и снова слишком энергично.

– Должен вам сказать девочки, было время, когда мои куплеты про липу распевали на улицах. Можно было за пенни купить листовки с текстом у любого уличного торговца в Лондоне. Как-то я шел от Кенсал-Райза до Чаринг-Кросса и всю дорогу слышал, как ее пели мальчишки! А уж глава, где говорится о Дике Турпине – «Поездка в Йорк», – она прямо зажила своей жизнью. И вряд ли я погрешу против истины… – бросив смущенный взгляд на Элизу, он поспешно сменил тему: —…если скажу, что в какой-то период в Лондоне давали по крайней мере полдюжины разных спектаклей с таким названием. В лучших домах Мейфэра можно было услышать за столом воровской жаргон. «Не боись, братцы! Вкалывайте не покладая рук!» — спел Уильям, ко всеобщему конфузу. – Мне написал Булвер-Литтон, я был представлен леди Блессингтон и графу д’Орсэ и их кругу… Как там у Байрона: «Я лег спать никому не ведомым, а проснулся знаменитым!»[31] Меня даже назвали «английским Виктором Гюго» и, полагаю, не один раз!

– Именно так, – с улыбкой подтвердила Элиза.

И сестры Эйнсворт, расслабившись, улыбались и перестали лихорадочно трясти головами. Эту историю первого большого успеха отца они, по крайней мере, знали назубок.

7. «Я не советую тебе ступать на литературную стезю»

Ландшафт парка был видоизменен, и подъездной путь к нему стал другим. Или, возможно, Уильяма подвела память. Они дважды обошли его вокруг, прежде чем нашли Портерс-Лодж, который оказался вовсе не елизаветинской постройкой с увитыми плющом воротами, какой она ему запомнилась, а небольшим домиком с башенками, недавно возведенным. Не было и липы. Сара вышла из кареты и направилась к домику, чтобы объявить об их прибытии, но через несколько минут вернулась с побагровевшим лицом.

– Эта деревенщина, которая едва говорит по-английски, имела наглость мне заявить: «Оставьте карточку!» Ни тебе «мадам», ни «будьте любезны». А просто: «Оставьте карточку!» Такое было впечатление, что к ней в дверь постучался грязный негритенок! Глупая стерва! Сказала, что у них в Какфилде не знают никого с таким именем. И кому же не известно имя Эйнсворта?

Тридцать шесть лет прошло. За эти тридцать шесть лет в доме могло смениться три поколения обитателей. И больше не переиздавались две дюжины его романов. Уильям плотно захлопнул дверцу кареты, Элиза открыла было рот, чтобы дать происшедшему разумное объяснение, но потом осознала всю нелепость своего поползновения.

Лошади развернулись и потрусили обратно по широкой гравийной дороге. Уильям скорбно глядел в оконце.

– Я не советую тебе ступать на литературную стезю.

Большой дом позади уплывал вдаль. Дамы в карете стали гадать, к кому именно были обращены эти слова.

– Это весьма опасная профессия… – печальный смешок. – Хотя, разумеется, леди нечасто думают о совершении подобных глупостей.

Размышляя над этим интересным заявлением, леди совсем забыли дать мальчишке-вознице указания, куда ехать. На площади они свернули не туда и, сделав круг, направились к Хейвард-Хит. И оказавшись в этой самой деревушке, к общему изумлению Эйнсвортов, прямиком доехали до паба «Пиквик» с узнаваемым изображением развеселого персонажа Диккенса на качавшейся вывеске. Все дамы в карете заметили его раньше Уильяма и единодушно – хотя и не имея возможности заранее сговориться – стали привлекать его внимание к виду из противоположного оконца, наперебой расхваливая природные красоты Даунса, указывая на двух сорок на столбе и на церковь вдалеке, отличавшуюся явными архитектурными достоинствами, и – что отметила Сара – на шетландского пони, навалившего огромную кучу, от которой поднимался пар. Но все их потуги были тщетны, и остаток пути проехали в гробовом молчании.

8. Ямайка в литературе

«Черт побери! – воскликнул он, задумавшись. – Подозреваю, эта маленькая негодница намерена его отвергнуть!»

Элиза давно уже поняла, что ее кузен недосягаем для вмешательства редактора.

«Ваши представления слишком ортодоксальны, полковник, и они всецело заслуживают моего одобрения, – возразила ее светлость. – Но мне интересно, не воплощаете ли вы их в жизни».

Теперь она читала его книги лишь номинально, пропуская страницы – и целые главы.

«Аминь!» – пылко воскликнул Освальд.

Смысл был в том, чтобы уяснить основные моменты сюжета, чтобы не быть застигнутой врасплох в ходе его расспросов.

«Молния осветила мертвенно-серым цветом бледные черты ее лица. Кровь быстро вытекала из глубокой раны в ее боку, и он тщетно пытался остановить алый поток».

9. «Хилари Сент-Айвз», 1869 год

Сколь торопливо она ни старалась читать, этот его новый роман «Хилари Сент-Айвз» был сплошным разочарованием. В старости все дефекты его письма лишь сгустились и усилились. На каждой странице персонажи восклицали, возражали и выкрикивали. Множество ответвлений чересчур запутанного сюжета разрешались либо вмешательством «рока», либо цыганским проклятием, либо бурей. У юного Хилари ушло триста с лишком страниц на то, чтобы в конце концов уразуметь, что служанка, необычайно озабоченная его будущей судьбой, была его матерью, а мужчина, который был на него очень похож и мог бы приходиться ему отцом, и впрямь оказался его отцом. Что же до многословных описаний в романе, то их было сложно отличить от описаний домов в каталоге торговца недвижимостью:

«С момента его возведения особняк не претерпел никаких серьезных перестроек, и даже старая мебель, кресла, кровати, старинные зеркала и портьеры были тщательно сохранены, так что все это не просто было главными приметами тюдоровской архитектуры, но передавало точное представление о внутреннем убранстве большого дома того периода. Передняя зала, на которую мы только обратили наше внимание и коя не была затронута никакими современными переделками, с ее галереей для хора, с массивным дубовым столом, огромным камином с железной подставкой для дров, напоминала о днях гостеприимства прежних баронов. Великолепный зал приемов с громадной перегородкой резного дуба, лепным потолком, вдоль которого тянулась галерея старинных фамильных портретов – дам и рыцарей. Помимо этих портретов, резных печек и комнат, украшенных гобеленами и старинной мебелью, вы найдете в Боксгроуве многое, что усладит ваш вкус, это я вам обещаю».

Описания повторялись. Она прочитала про «настенные панели, покрытые богатой резьбой», по меньшей мере полдюжины раз. Аристократы тонули в раболепно льстивых оценках – авторских, – в то время как простые работники и горничные изображались чуть ли не безмолвными животными. Все заканчивалось двойной свадьбой, «с веселым перезвоном колоколов». Как будто бы брак – вопреки болезненному опыту самого Уильяма – был величайшим счастьем, на которое он только и мог рассчитывать.

Но самое удивительное в этой книге было то, что он называл ее ямайским романом. Если она и ожидала чего-то от романа, то тому была причина: Ямайка представляла для миссис Туше особый интерес. Но остров возник лишь на последних страницах книги, выглянув из-под спуда запутанного сюжета, словно катушка ниток на самом дне коробки со швейными принадлежностями. Потому что Ямайка оказалась тайной родиной тайной матери Хилари:

«Снова она услыхала нескончаемые крики и гомон попугаев, смешавшиеся с криками и гомоном негров. Снова ее взгляд скользнул по равнинам, испещренным ослепительно-белыми жилищами, по бескрайней саванне, окаймленной кокосовыми пальмами и зарослями кактусов, и плантациями сахарного тростника и кофе. Снова она взглянула на все эти заливчики несравненной красоты, по которым она часто плавала, и на эти голубые горы, на которые она часто хотела забраться. Перед ней был весь пейзаж, с его пылающей атмосферой, его палящим солнцем, тропическими красотами и восторгами. Она словно снова помолодела и вновь стала невинным ребенком. Ее печальное сердце билось радостно, и она рассмеялась легким смешком, в точности как ее няня Бонита. Да, ее дорогая преданная Бонита снова ожила и улыбалась ей, как прежде, и несла ей сладости и фрукты».

Этот слащавый, как на почтовой открытке, портрет она узнала сразу. «Живописное путешествие по острову Ямайка» Джеймса Хейквилла. Много лет назад Кроссли прислал им в Элмз симпатичное первое издание, и она села с Фанни в старой гостиной, где обе переворачивали страницы и разглядывали акварельные картинки плантаций, любуясь тем, как склеп мог быть изображен в виде земного рая. И эту же самую книгу иногда на аболиционистских собраниях приводили как пример успешной пропаганды, массу издевательских откликов вызывало изображение маленьких темнокожих женщин, разодетых в белое и с белыми шарфиками, повязанными на их головах, с довольным видом разгуливавших в идиллических пасторальных пейзажах. Только блаженная Френсис – с ее оптимистичной и всепрощающей душой – начала доказывать, что и их тоже следовало воспринимать как аллегории прекрасного будущего, символизировавшие то, что могло бы произойти, если бы их кампания имела успех. Думая об этом, Элиза вновь испытала приступ старой боли. А потом пришла к иной мысли: хвала Господу, что этой доброй душе не суждено было жить долго и стать свидетелем утраченного рая – рая, которого не удалось обрести. Ибо несмотря на все усилия членов «Дамского общества освобождения негров-рабов» – несмотря на сам аболиционизм, – по прошествии тридцати лет у них так и не получилось превратить акварельные пасторали Хейквилла в реальность. Последние известия с этого объятого тьмой острова внушали, мягко говоря, разочарование. Общественные волнения, кровавый мятеж, введение чрезвычайного положения и позорное поведение губернатора Эйра[32], обвиненного в массовых зверствах и показательных казнях. Но ничего подобного не нашло отражения на страницах романа Уильяма. В нем преобладали прекраснодушные фантазии 1820-х годов, подобные ветхим театральным декорациям. Но там все обветшало. Все уже использовалось раньше или было прямо позаимствовано из жизни. Полотна на стенах «Боксгроува» были кисти Маклиза. Еда, которой питались персонажи, была та, что готовила миссис Туше. А в «миссис Рэдклифф», с «ее густыми черными кудрями», с ее безапелляционными суждениями, с ее амазонской статью и ловким владением кнутом она узнала сочную вариацию самой себя в юности. Даже няня-мулатка Бонита оказалась бледной копией с полузабытым-полузаимствованным именем, напоминавшей тот чудесный день в Брайтоне, десять лет тому назад, когда весь клан Эйнсвортов стоял рука об руку на пороге своего имения и наблюдал за свадебной процессией королевской воспитанницы Бонетты, дагомейской принцессы.

Вот из каких обветшавших лоскутов и ворованных крупиц правды были сшиты его романы. Его проза утомляла ее все больше и больше – до отвращения. Она вздохнула, выправила стопку отдельных листков, снова обвязала их ленточкой, после чего спустилась вниз, делая остановку на каждой третьей ступеньке, чтобы дать отдых своим больным коленям. Она слышал, как он постанывал, сидя за письменным столом. Когда она спустилась в переднюю, он вышел к ней. На лице у него было все еще непривычное выражение беспокойства, которое ее сразу встревожило. Но у него были причины беспокоиться. Он больше не мог рассчитывать на публикации в уважаемых журналах, и уже довольно давно такие издательства как «Чапмен энд Холл» и им подобные не обращались к нему с просьбой прислать новую рукопись для ознакомления. Она скучала по прежнему счастливому и успешному Уильяму. Многие годы единственными звуками, доносившимися до ее слуха из его рабочего кабинета, были только благостные вздохи вполне удовлетворенного человека. Неужели и впрямь они когда-то вызывали у нее жалость? Зачем придавать столь преувеличенную ценность самопознанию? Victoria veritatis est caritas[33]. Но была ли победа истины настоящей любовью? Иногда миссис Туше подозревала, что Аврелий Августин перегибал палку. В конце концов есть простая своекорыстная правда. И трудная, щедрая ложь.

– Ну? Ради бога, не держи меня в напряжении, Элиза!

– Триумф! – воскликнула миссис Туше.

10. Ярмарка Святого Лаврентия

В первую субботу июля в Хёрстпирпонте открылась ярмарка Святого Лаврентия, как это происходило каждый год после темных веков. Шествие на мощеной главной улице являло собой диковинное зрелище. Украшенные гирляндами цветов пони. Оркестр шотландских волынщиков. Три акробата на одноколесных велосипедах. Хористы церкви Троицы, размахивавшие шелковыми хоругвями и распевавшие «Зеленые рукава». Группа школьников в рыцарских латах с гербами.

Миссис Туше, высунувшись по пояс из своего чердачного окошка, с радостью увидела сестер Святого Георгия, замыкавших шествие и шагавших вперевалочку тихой скромной колонной. Спустившись вниз, она взяла шляпку и примкнула к неуверенно сбившимся в стайку Эйнсвортам. Неуверенность, по ее мнению, была основным свойством клана. Носовые платки, кошельки для мелочи, шали, зонтики на случай дождя, веера на случай жары, кармашки для часов и шляпы распределены и закреплены за их владельцами. Обитатели Литтл-Рокли присоединялись к толпам, направлявшимся к пустырю за деревней. Там все пребывало в нескончаемом движении. Жители деревни щеголяли в воскресном платье. На ровном зеленом покрове лужайки виднелось множество мягких кустиков клевера и возникший недавно веселый архипелаг желтых одуванчиков. В центре лужайки две команды юношей сошлись в поединке по перетягиванию каната, победителей которого ожидал бочонок пива. Надо было угадать, сколько весит церковный староста и какова высота колокольни. Впервые в жизни миссис Туше увидела карусель на паровой тяге, а не приводившуюся в движение тягловой лошадью.

11. «Вот наше богатство»

Желавшие покататься на карусели выстроились в длинную очередь, и Клара терпеливо ждала, когда ей можно будет испробовать это чудо инженерной мысли. Бедняге Гилберту, которого накануне вечером привезли из Рейгейта, было позволено встать рядом с раскрашенным пони его племянницы и ухватиться за полосатый шест-поршень, вонзенный пони в спину. Его поврежденный мозг, не воспринимавший буквы, музыку или разговоры, живо интересовался механизмами, и он с нескрываемым восторгом глазел на металлический поршень, который при запуске карусели стал двигаться вверх-вниз. Новая миссис Эйнсворт, которой эта забава быстро наскучила, отправилась сшибать кокосовые орехи[34]. Остальные Эйнсворты стояли в сторонке, облизывая засахаренные яблоки. Трудно было сказать, кто был в большем восторге от увиденного на ярмарке – Клара или Уильям. Всякий раз, когда девочка снова оказывалась на виду, хихикая и махая рукой, отец истошно улюлюкал и махал ей в ответ – и выглядел при этом великовозрастным дурнем. Элиза искоса поглядела на его взрослых дочерей. Она заметила, с каким усилием они сохраняли застывшие на губах улыбки. Уильям обожал свою младшую и даже не старался этого скрывать. Невиданное дело: он выбрал себе помещение для кабинета напротив детской, и обе двери весь день не закрывались, так что помешать ему работать можно было под любым предлогом. И всякий раз, когда он сажал Клару себе на колени или сдвигал в сторону бумаги, чтобы она могла забраться прямо на стол, Фанни и Эмили упрекали его в том, что он ей «потакает». В их детстве работа отца была превыше всего. И они могли считать большим везением, если отец покидал кабинет в шесть вечера и проводил бесценные полчаса в их обществе. После чего в дом устремлялся неиссякаемый поток литераторов, и детей отправляли в спальню на втором этаже. А в возрасте семи лет девочек по очереди отсылали в Манчестер, в пансион для юных леди миссис Хардинг. Лишь когда они повзрослели и похорошели – и стали представлять немалый интерес для друзей Уильяма, – отец начал уделять им внимание по-настоящему.

Все отцы должны быть стариками, размышляла Элиза, молодые люди – сами своего рода дети. Тем не менее она не могла бы последовать примеру Сары. Старики вызывали у нее неприязнь. И это была одна причина – среди прочих, – почему она так и не вышла снова замуж. Старики навевали ей мысли о смерти. Они пахли смертью, смерть пряталась в их морщинистых шеях, высохших руках, и ужас, испытывавшийся миссис Туше перед этим неизбежным состоянием, был ее самым тщательно хранимым и самым постыдным секретом. Нет уж. Только юноши, вцепившиеся в канат с двух концов, потные, с прилипшими ко лбу лоснящимися волосами, исполненные решимости выиграть бочонок пива или умереть от натуги, могли привлечь ее внимание.

– Я настаиваю на оплате! Говорю, это надо сделать!

Фанни и Эмили, которые еще совсем недавно были утонченными натурами, устраивавшими литературные посиделки в Лондоне, не думали, что оплата – это нечто, что требуется выполнить, по крайней мере, их усилиями. Но ничто не могло остановить Уильяма. Он бухнулся на колени среди одуванчиков, сунул голову и ладони в отверстия колодки и с готовностью выдал двухпенсовик Кларе и ватаге наглых ребятишек, которые встали за проведенной мелом линией и стали кидаться в него помидорами. Ужаснувшись этой сцене, сестры присоединились к Саре на кокосовом кегельбане. Миссис Туше осталась стоять, где стояла, взирая на своего дородного бородатого кузена, у которого не осталось и следа красоты его молодости, согбенного в позе, нельзя сказать, что ей незнакомой и сейчас выглядевшей комичной до безобразия. Ей вспомнился стек всадника. Воздетая рука. Нежные лоскутки вспухшей красной кожи. Интересно, подумала она, его тоже мучили эти воспоминания, и если да, то как он к ним относился. Куда он их девал. У нее была бездонная милость Христа, данная ей в облегчение. А чем он облегчал душу?

– Первоначальная грамота была выпущена, насколько я помню, Эдуардом Вторым… И там была указана «Ярмарка Святого Лаврентия», которая должна была проводиться, ибо покуда люди помнили… – Уильям витийствовал – это была его излюбленная манера. В отличие от многих известных Элизе мужчин, однако, эта привычка Уильяма возникла не из его тяги доминировать, но была продиктована его исключительно искренним энтузиазмом. Произнося свою лекцию, он одной рукой утирал с лица томатный сок, а другой рукой сжимал маленькую ладошку Клары. К удивлению Элизы, девочка поискала взглядом ее руку и схватила так, будто она на самом деле была их дочкой, неожиданно рожденной из памяти, – и, образовав столь милую троицу, они направились к остальным, собравшимся у кокосового кегельбана.

– Так, а кто мне расскажет трагическую историю о святом Лаврентии?

Клара погрустнела. Для нее это была и впрямь трагедия – перенестись от томатного побоища прямехонько в воскресную школу.

– Он… Это его… пожарили?

– А, очень хорошо! Очень хорошо – это буквально так и было. Но было ли? Миссис Туше, вы, безусловно, знакомы с житиями святых. Вы можете чуть более подробно рассказать о том, как его «пожарили»?

– Похоже, ты сам хочешь рассказать эту историю. Так что рассказывай, Уильям.

– Нет, нет, нет. Уступаю это право более старой церкви.

Элиза, глядя на ребенка, ласково улыбнулась.

– Хорошо, давайте подумаем. Пожарили – это звучит так, как если бы его съели с картошкой и горошком… Но лучше скажем, что он претерпел мучения – его сожгли заживо. Это было время великомучеников. Было совершено много попыток разрушить камень, на котором стояла церковь. И святой Лаврентий отвечал за сокровища церкви…

– Как церковный сторож?

– Ну, не совсем как церковный сторож. Можно сказать, он был хранителем церковного богатства. В те времена римские власти казнили епископов – более того, они предали мученической смерти самого папу! И дали Лаврентию три дня на то, чтобы собрать богатства церкви и передать их властям. Но он этого не сделал. Ты помнишь, что он сделал?

– Он был сожжен!

– Да, но до этого… О, Уильям, честно говоря, я очень плохая наставница…

– Напротив, у тебя отлично получается!

– Ладно. Вместо того чтобы отдать их римлянам, он все раздал бедным.

Клара презрительно фыркнула:

– Бедные! Эти бедные – лентяи!

Устами младенца глаголила мать. Она даже воздела к небу свои ручки, в точности как ее мать. Миссис Туше, ничуть не смутившись, продолжала:

– И вот по прошествии трех дней он привел бедных, увечных и больных, презренных, изгнанников… и он – да, он привел их к римлянам и сказал: «Вот наше богатство. Вот эти люди, которые здесь. – Миссис Туше почувствовала, как, самым глупейшим образом, у нее на глаза навернулись слезы. – И вот за эту дерзость он и был наказан. Его положили на раскаленные прутья – как те, что есть у нас на кухне, – и сожгли заживо.

Клара скроила гримаску:

– Я не хочу, чтобы меня сожгли.

– Нет! И я не хочу. И никто не хочет. И все же, вместо того чтобы плакать от боли, как поступила бы ты или я, святой Лаврентий отказался доставить этим ужасным римлянам удовольствие. Он сказал… ты знаешь, что он сказал?

Уильям больше не мог этого терпеть:

– «Я хорошо прожарен с одного бока – поверните меня на другой!» Но так ли он сказал? Я вижу очевидное возражение. Если всех епископов и самого папу Сикста обезглавили, как утверждают исторические хроники, то почему все помнят именно Лаврентия за мучения, которые он претерпел? Passus est — «он страдал» – вот, конечно, правильный текст. И мы можем сделать вывод, что тупоумный писец скопировал текст с ошибкой, пропустив или забыв букву p, и тогда любой, мало-мальски понимающий латынь, прочтет это как assus est – «его изжарили».

Элиза, которая не была слишком сильна в латыни, ибо никому в голову не приходило ее обучить, высвободила свою руку из Клариной ладошки и сунула себе в карман.

– Тем не менее это очень красивая история, – произнесла она.

– На таких человеческих ошибках возводятся храмы веры! Нам не стоит говорить об этом в Хёрстпирпонте.

Клара устремила на отца преданный взгляд кукольных, как у ее матери, голубых глаз.

– Никогда не скажу, папа. – И, дабы скрепить свое обещание торжественной клятвой, добавила. – Аминь!

Они подошли к кокосовому кегельбану – и здесь Элиза могла почувствовать себя свободной. Вид бедняги Гилберта и глупой женщины, старавшейся сбить деревянными шарами кокосы и не попавшей ни в один, вдруг представился ей горькой аллегорией бессмысленности человеческого существования. Или ее существования. Того узкого мирка, в котором она жила. И скучнейшей компании, с которой она водилась. В другой жизни, которую она могла бы прожить, все могло быть совершенно иначе. На холщовом заднике кокосового кегельбана был грубо намалеван тропический пейзаж: песчаный пляж, горы, саванна, слепящее солнце. Пять смешных негритянских голов с пухлыми красными губами и вытаращенными глазами, торчащих из-за пальм, хохочущих над ней и над ее надеждами.

12. Ямайка в реальности

В прежние дни, когда в Кенсал-Лодже собирались шумные компании, с долгими разговорами и обильными возлияниями, миссис Туше частенько казалось, что у нее оставалось совсем немного времени, чтобы до прихода полуночи закончить ужин, после чего опять приходилось браться за выполнение своих домашних обязанностей. Пьяных поэтов надо было облечь в пальто и усадить в дожидавшиеся их у дверей коляски. Безрассудным прозаикам, решившимся отправиться верхом через окрестные поля, нужно было помочь вскарабкаться в седло, а художников-карикатуристов, еле державшихся на ногах от переизбытка спиртного, препроводить в свободную спальню. А в Хёрстпирпонте она всегда добиралась до своей кровати не позже десяти вечера. И тем не менее томительные вечера тянулись бесконечно. Иногда она находила повод уйти к себе пораньше – сославшись на необходимость написать письмо или на головную боль. Обыкновенно же, когда она убирала со стола недоеденный пудинг, Уильям клал руку ей на запястье и устремлял на нее хорошо знакомый молящий взгляд. И ее охватывало неодолимое чувство жалости к нему. Как она могла – как все они могли – оставлять его наедине с этой женщиной?

– Читаете, читаете, постоянно читаете! Вы испортите себе зрение. И что вы теперь читаете, Элиза?

– О, да ничего особенного… роман!

– Новую книгу Уилли?

– Нет, но я уже…

– Естественно, мы очень надеемся, что новый роман принесет хоть немного денег. Мы надеемся на его великое возвращение, если это возможно, несмотря на многие недавние разочарования, ведь я никогда не бывала на континенте и хочу его посмотреть. Мой отец любил повторять, что есть одно особое словечко, с помощью которого можно заставить французскую шлюху шевелиться пошустрее…

– Еще кекса с сухофруктами? – предложила Фанни, считавшая, что действие хереса можно ослабить плотным кексом.

– Не откажусь. Если бы я была глупее, то сочла бы, что ты хочешь, чтобы я растолстела. Хотя я сама в последнее время набрала лишку веса, но все равно скажу тебе: ха-ха-ха!

– Твоей фигуре можно только позавидовать, – искренне заметила Эмили.

– И поверь мне, из-за этого все мне завидовали, ну и настрадалась я от этой зависти! Но уж какими мы родились, такими и родились, к добру или к худу, тут ничего не поделаешь. Хотя есть у меня кузина, плоская, как гладильная доска, вот как ты, так она взяла себе за привычку каждый день съедать по бараньей ножке, вы бы посмотрели, как она изменилась, это что-то! И если уж такого можно добиться с помощью грошовой баранины, представьте, какое чудо сотворил бы говяжий край! Он бы помог обрести форму вам обеим, если уж на то пошло, и я всегда убеждаю миссис Туше не слишком экономить на еде именно по этой причине. По моему опыту, джентльмены любят поесть мясца на косточке, и следует заметить, я не устаю повторять, что те, кто не выходит замуж, всегда остаются худосочными – кожа да кости!

Часы пробили восемь. Уильям развернул газету.

– Так. По крайней мере, мерзкое дело губернатора Эйра наконец-то завершено!

Если сомневаешься, читай новости. Но он выбрал тему наобум на первой странице, забыв для начала учесть мнение миссис Туше, и если он надеялся на мирный исход вечера, то явно ошибся со своим выбором.

– В каком смысле завершено? – спросила Элиза с нескрываемым вызовом и захлопнула книгу, не удосужившись заложить страницу ленточкой.

– Ну… я хочу сказать, что с него были в конце концов сняты обвинения в противоправных действиях против преподобного Гордона и… а, вот тут сказано, Дизраэли надеется, что парламент оплатит ему судебные издержки.

– И много ли убийц могут рассчитывать на такое же первоклассное обхождение?

– О, перестаньте, миссис Туше, – ехидно заметила Фанни, – военное положение едва ли можно назвать убийством!

Темные брови Элизы грозно насупились. Ее лицо приняло то колючее и непроницаемое, типично шотландское выражение, из-за которого все Эйнсворты у нее за спиной давным-давно в шутку звали ее Броней.

– Но именно в этом все дело! – заявила Броня, поднявшись со стоявшего у окна стула и выпрямившись во весь свой внушительный рост. – Это именно то, что все эти расследования и пытались установить. И за истекшие три года было с непререкаемой ясностью установлено одно: а именно, что преподобный Гордон находился за тридцать миль от границ территории, где действовало военное положение. И губернатору Эйру это было отлично известно, но он тем не менее отдал приказ арестовать несчастного, посадить его на корабль и умышленно отвезти его в Морант-Бей, где можно было применить законы военного положения.

– Ну, конечно, нам-то легко рассуждать, сидя в наших креслах… – начала Фанни, но Броню было трудно сбить с мысли.

– …даже по низкопробным стандартам военного положения, дело Гордона легло позорным пятном на репутацию британского правосудия! Судебное разбирательство заняло всего несколько часов, ему не предоставили адвоката – и повесили на стропилах ямайского дворца правосудия! И если это не убийство, то я уж и не знаю, как это назвать.

13. Обсуждая Ямайку

Присутствовавшие в комнате обменялись многозначительными взглядами: мол, не цепляйте Броню! – на что Уильям не обратил ни малейшего внимания. Он собирался раскурить свою трубку и, казалось, обращался к табаку, который уминал пальцем.

– Кузина… ты преувеличиваешь. Я много об этом деле читал, и совершенно ясно, что преподобный Гордон был тот еще смутьян – даром что мулат. Он подвергал людей побоям, что, как мы теперь знаем, вошло у баптистов в привычку… И Гордон вступил в заговор с… тем бродячим проповедником-негром и с другими заговорщиками. При первых же беспорядках было убито восемнадцать белых. Разве за это ему не надо было ответить? Думаю, об этом было удачно сказано в «Панче» этим, как его… «Мы что же, не можем убить человека, чтобы спасти колонию». Забавно сказано, но дело-то серьезное!

Уильям вздохнул, словно с готовностью взвалил себе на плечи тяжкое бремя, и попытался ознаменовать мирный финал дискуссии, сунув трубку в рот и поднеся к ней горящую спичку.

– Уильям, нет никакого закона, ни при военном положении, ни в мирное время, который мог бы извинить или оправдать массовое кровопролитие. Если в этом он видел спасение колонии, то я с ужасом думаю, как губернатор мог бы себе представить разрушение колонии. Триста пятьдесят ямайцев были повешены на площадях! Целые деревни сожжены дотла, целые семьи убиты, женщины обесчещены, их обнаружили в постелях с перерезанным горлом…

– Никто не спорит о непропорциональной…

– …реакции на несправедливость…

– …на кровопролитный мятеж…

– …мятеж, который вылился в кровопролитие. И я думаю, он и должен был вылиться, с учетом того, что творили местные вооруженные ополченцы. Но факт остается фактом: люди собрались, чтобы выразить несогласие с несправедливым выселением. Надеюсь, мы в Шотландии помним, каково это, когда у нас отнимают нашу землю и не позволяют ее обрабатывать! Что значит обречь людей на голод посреди всеобщего изобилия. Или, может быть, спросим ирландцев. Или бедняков Ланкастера, Ливерпуля или Лондона, если на то пошло. Мы разве устраивали массовое кровопролитие в ответ на чартистские митинги? Неужели у этих людей нет права работать на земле, которая была огорожена и заброшена? На которой они еще совсем недавно были рабами? Вот за что мистера Гордона и мистера Богла…

– Богл! – вскричала Сара, жуя кусок кекса. – Только не говорите мне, что негодяй Богл приложил и к этому руку! Он собьет сэра Роджера с пути истинного, как я вам и говорила, а теперь поглядите-ка, он учинил мятеж. Беда в том, что сэр Роджер слишком уж мягкий человек… Я же говорила: этим людям верить нельзя – ни африканцам, ни индийцам. Они вам сразу глотку перережут, как только поглядят на вас.

– Жена моя, мы говорим о другом Богле, совершенно другом. Ты имеешь в виду, я полагаю, Эндрю Богла. А мы говорим о Поле. О мятежнике Богле. Который был казнен вместе с другими заговорщиками. На Ямайке.

– Ты пойми, Уильям, – настаивала Броня. – Огромные участки земли пустуют.

Все Эйнсворты глядели на ковер, как будто все происходило в Эксетер-Хаусе, и они были слушателями, а Броня взирала на них пылающим взором с кафедры, стоя на которой выступала с аболиционистской речью. – Между тем эти номинальные землевладельцы сидят за семью морями и прохлаждаются в тавернах на Бонд-стрит!

Уильям положил трубку на стол, уже и не надеясь, что ему представится возможность ее раскурить.

– Но кто владеет этой землей? И какое к этому отношение имеют таверны Бонд-стрит – нет, нет, прости, Элиза, я не уверен, что ты понимаешь, о чем…

– О, да ему нужна эта собственность! Этот Богл хочет заполучить себе все земли Тичборнов! Никакой он не друг сэру Роджеру, помяните мое слово!

Наверху раздался детский плач. Все присутствующие тотчас выказали желание немедленно поспешить наверх и узнать, что случилось с ребенком, но, несмотря на сильное действие хереса, материнский инстинкт миссис Эйнсворт оказался непоколебленным. Она поднялась на нетвердых ногах и рывком смахнула кусок кекса, застрявший у нее между грудей.

– Естественно, пойду я. Ничто не может заменить материнскую любовь!

14. Соглашаясь не соглашаться

Удостоверившись, что миссис Эйнсворт благополучно дошла до лестницы, Уильям скованно шевельнулся в кресле и обратил свой взор на Броню. Но как только ее пронзительный взгляд впился ему в лицо, его собственные глаза забегали, глядя то в пол, то в стену, то на часы, то на дочерей.

– Послушай… я хочу сказать… беда в том, Элиза, что им была дана свобода. Потому как ее следовало им дать – я всегда поддерживал эту идею в принципе. Даже несмотря на то, что это дорого обошлось ланкаширской бедноте – чему мы оба были свидетелями во время нашей недавней поездки, если помнишь, не говоря уж о ливерпульских и лондонских бедняках, да и вообще обо всех бедных душах, которые чешут хлопок, рубят сахарный тростник и выращивают кофе, о чьем благополучии ты, должен заметить, как-то меньше печешься… Но я вот о чем: им была дана свобода. Но за этим последовал хаос. Что заставляет поневоле задуматься…

Миссис Туше в изнеможении откинулась на спинку стула. За долгие годы она уяснила, что раздражаться на обычное невежество столь же бессмысленно, как осуждать некрещеное дитя за то, что оно не ведает, кто такой Христос. «Если бы он знал то, что знаю я, он бы чувствовал то же самое, что и я» – эту формулу она повторяла часто, дабы сохранить ясность ума.

– И я просто на дух не выношу эти мерзкие петиции. Никогда не знаешь, кто придет, кто не придет и с кем на эти званые ужины. Сторонники Карлейля, выступающие в защиту губернатора, а с другой стороны, твой так называемый «ямайский комитет». Там сам черт не разберет, кто есть кто. Шестеро из одного лагеря и полдюжины из другого. Подпишешь одну петицию – и потеряешь половину друзей, а подпишешь другую – потеряешь всех остальных. Говорю же: в чем бы ни заключалась истина, нет ничего ни приятного, ни цивилизованного в том, чтобы будоражить мирный Лондон из-за конфликта, разгоревшегося в нескольких тысячах миль отсюда.

– Вот-вот! – воскликнула простодушная Эмили, которая разделяла отцовское несомненное предпочтение приятных вещей мерзопакостным. – И кроме того, наш старый друг Чарльз – на стороне губернатора, вместе с Карлейлем – и что бы ты ни думала о Карлейле, Элиза… – Она торопливо тараторила, потому что все в комнате в течение многих лет не раз в подробностях слышали все, что Элиза думала о Томасе Карлейле. – …Ты должна признать, что наш старый друг Чарльз, каким мы его знали, по крайней мере, в те времена, когда он приезжал к нам в Кенсал-Лодж, всегда был другом слабых и бедных. Чем и прославился.

– Можно даже сказать, что он разбогател, демонстрируя эту дружбу.

Эти слова прозвучали далеко не мило и глубоко шокировали Эмили.

– О, Элиза, но так нечестно! Трудно найти большего добряка, чем он. Фанни, ты помнишь тот чудесный случай, когда он приехал навестить всех нас в школе? И привез нам пироги и книги и вообще был таким милым и добрым! Какой же это был сюрприз! Чтобы столь великий человек, как мистер Диккенс, нашел время сделать такой щедрый подарок трем маленьким девочкам, лишенным матери и оказавшимся вдали от дома.

Элиза гневно сощурилась, глядя на собеседников:

– Тебя слишком легко порадовать сюрпризами, Эмили. Я сопровождала его в той поездке, если помнишь, и тот факт, что он приехал в Манчестер прежде всего в поисках будущих персонажей – вот откуда взялись его нелепые близнецы Чирибль[35]!

– А вот это верно, девочки, – задумчиво произнес Уильям. – Он хотел встретить деловых людей-вигов на севере, а я ему сказал: «Если тебе нужны персонажи, Чарльз, то обрати внимание на братьев Грант». Я знал, что он использует их в качестве прототипов для нового романа.

Элиза громко расхохоталась, но без тени веселости.

– И он, безусловно, именно так и сделал. Милое занятие – взять двух живых людей и превратить в карикатуры, не стоящие и карандаша Крукшенка!

Эти слова были произнесены с такой силой, что Уильям поперхнулся табачным дымом и зашелся нескончаемым кашлем.

– Нашей миссис Туше мало быть аболиционисткой, она теперь еще подалась в литературные критики.

Но он сопроводил это замечание застенчивой улыбкой, как всегда делал в тех редких, но приятных ему случаях, когда их «старый друг» оказывался мишенью колких выпадов рецензентов.

– Что ж, и все равно я утверждаю, что ты несправедлива, – укоризненно заметила Эмили. – Никто в мире так не любит людей, как Чарльз.

– Выдуманных людей. Тех, кого он может контролировать. Я ничуть не удивилась, увидев его имя под этой петицией. Даже в юности он боялся хаоса. А реальная жизнь всегда имеет склонность порождать хаос.

Уильям усмехнулся, но с некоторым смущением, потому как никогда не знал, как реагировать на случавшиеся иногда у миссис Туше взлеты философской мысли.

– Но какой здравомыслящий человек любит хаос?

– «Гораздо лучше для человека допускать ошибки, будучи на свободе, чем поступать всегда правильно, но быть в цепях». Джон Стюарт Милль[36].

– Ну, должен сказать, что в связи с делом губернатора Эйра возникли весьма странные союзники! Миссис Туше находит единомышленника в лице одиозного атеиста, а наш старый друг Чарльз оказывается на стороне убийцы…

– О, да какая разница, что думает этот человек? Он же сочинитель романов!

Сама того не осознавая, она произнесла эти слова таким тоном, каким другой человек мог бы сказать: «О, да он же ребенок!»

– Знаешь что… – начал Уильям, выдержав обиженную паузу. – Я внезапно очень устал. Пожалуй, я лучше пойду наверх.

Миссис Туше испытала острое чувство вины.

– О, пожалуйста, не уходи, только не из-за меня. Ты же читал газету, а я грубо тебя прервала. Прошу, продолжай читать!

– Нет, нет, я же сочинитель романов. Политические новости мне не по зубам!

– О, Уильям, я вовсе не то имела в виду – пожалуйста, дочитай до конца!

– Да там уже и читать нечего. – Но в статье было еще кое-что, и чтение вслух для внимающей аудитории было для Уильяма искушением, которое тот не смог преодолеть. И после недолгих уговоров он опять поднял газету.

– Похоже, суд не пришел к единогласному решению. Главный судья осудил губернатора в «неопределенных выражениях», а жюри присяжных и вовсе «отказалось удовлетворить иск». Тем все и закончилось. Они согласились не соглашаться, как и подобает истинным англичанам. Как и мы поступим сегодня вечером, Элиза.

15. Еще о деле Тичборна

Плач Клары стих. Часы пробили девять. Сара вернулась в гостиную.

– Вы сейчас обсуждали главного судью? Бовилла?

Уильям нахмурился, растерянно глядя на жену.

– Фамилия судьи Кобурн.

– А кто же тогда Бовилл?

– Уильям Бовилл? Это главный судья по общегражданским искам. Совсем другая должность.

– Но он именно будет рассматривать дело Тичборна!

– Вот как! Бедняга. А кто будет главным судьей?

– И вот что еще я тебе скажу: этот твой губнатор отделался в суде легким испугом, на что бедному сэру Роджеру даже надеяться не стоит. Все заранее решено, не успев даже начаться. Помяни мое слово!

Им не оставалось ничего иного, как запомнить ее слова, произнесенные громко и на одном дыхании. Привалившись по-матросски к дверному косяку, Сара принялась ругать на чем свет стоит тайных франкмасонов, которые «засели в Олд-Бейли», и «злобных католиков», что дают взятки франкмасонам, засевшим в Олд-Бейли, и «иудейским ростовщикам», которые зарабатывают по гинее за каждую невинную душу, брошенную в Ньюгейтские застенки. Она обвиняла многих важных свидетелей Тичборна, которые заставили «заткнуть рот» в Бразилии и Новом Южном Уэльсе, когда Фанни удалось встрять в короткую паузу между потоками слов и выпалить:

– Но ты же слышала, что мистер Ортон сел на ранний корабль и уплыл из Нового Света? Чем поставил свою команду адвокатов в затруднительное положение…

– Сэр Роджер занемог! Да, я это слыхала.

– Можно подумать, что опасение быть уличенным во лжи и стало причиной его желудочного недомогания…

– Напротив, Фанни Эйнсворт! Похоже, на него дурно подействовало бразильское солнце. Но теперь ему намного лучше.

– Намного лучше. Об этом пишут все гемпширские газеты. Отец, тебе это понравится: мистер Ортон и его негр – мистер Богл! – заселились в комнаты в Арлсфорде близ Тичборн-Парка, где они дожидаются суда. Тем временем Претендент целыми днями пьет в отеле «Суон». Совершенно очевидно, что парень с Ямайки ведет себя предельно благопристойно – сидит тихо, как викарий, очаровывая окружающих благородными манерами, в то время как наш мистер Ортон напивается, набивает брюхо, тратит направо и налево остатки Фонда Тичборна и устраивает с местными кулачные потасовки, пока верный мистер Богл не уволакивает его домой. Ну не смешно ли?

Уильяма этот рассказ изрядно позабавил, и он от всей души хохотал.

– Мне этот сэр Роджер очень нравится! Он куда лучше оригинала: сразу видно, что он рожден в дворянском гнезде. И кто может в нем усомниться?

– Да, да, мистер Эйнсворт, тебе бы только посмеяться. Я убеждена, что тебе смешно. Но в детстве я видала немало лордов, в круге знакомых моей матери, если ты понимаешь, о чем я…

– Да, спасибо, миссис Эйнсворт, довольно!

– В том круге людей, которых можно встретить на определенных улицах в Сохо, если ты понимаешь, о чем я…

– МЫ ПОНИМАЕМ, О ЧЕМ ВЫ, МИССИС ЭЙНСВОРТ, А ТЕПЕРЬ, ПРОШУ ТЕБЯ…

– И какого рода забавы предпочитает любой лорд? А я тебе скажу: драться, трахаться, пить и стучать по мячу из свиной кожи. Так, а какие забавы предпочитали мой папаша, мои дядьки, мои родные и двоюродные братья? Да все то же самое. Только те, кто на самом дне, не на самом верху, умеют жить! А те, кто посередине, – странные типы, если хотите знать мое мнение. Все читают! Они чудаки – и этим все сказано!

Как только Элиза произнесла слово «трахаться», Уильям вышел из комнаты, а Элиза в глубине души была весьма впечатлена анализом новой миссис Эйнсворт, как никаким другим ее суждением или поступком, включая то, как она подметала пол или перестилала постельное белье, с тех самых пор, как впервые ее увидела.

16. Чапмен видит привидение

Во время быстрой прогулки с Уильямом и собачками – по холмистой равнине, к Рейгейтскому омнибусу, – Элиза заметила, что им навстречу по тропинке шагал джентльмен. Вокруг на многие мили не было ни души, да и погода стояла ненастная: шарфы, фалды, оборки платья и ветви так и метались под порывами ветра. Мол и Пол гонялись за кружившими в воздухе листьями, Уильям еле поспевал за ними неуклюжей рысцой, задыхаясь и постанывая. И он не заметил пристально глядевшего на него мужчину, мимо которого пробежал и кого, похоже, не узнал. Элиза шла медленнее, платье не давало ей свободы движения. И она сразу узнала мужчину.

– Мистер Чапмен! Я миссис Туше. Сколько лет прошло. Вы же Эдвард Чапмен, да? Из «Чапмен энд Холл»?

Но тот повернулся и, раскрыв рот, смотрел вслед Уильяму, скрывшемуся вместе с собачками за косогором.

– Мы много раз встречались в Кенсал-Лодже.

Чапмен повернулся к ней, явно изумленный.

– Миссис Туше! Из Кенсал-Лоджа. Ну, конечно. Старые счастливые деньки. Было живенько! Хорн и Крукшенк, Маклиз и Кенили и прочие, все за одним столом… В странном месте мы встретились! Вы здесь… на отдыхе?

Миссис Туше тактично рассказала ему про изменившиеся обстоятельства. Она увидела, что он надеялся услышать от нее определенные слова и фразы: «мы с мужем», или «я с нашими детьми», или, «я, слава богу, с внучкой». Но она могла лишь разочаровать его.

– Что ж, тут очень красивые места. Хотел бы я сам тут обосноваться. Но Лондон трудно покинуть. Хотя я ушел на покой, еще в прошлом году. Мой кузен Фредерик занял мою должность в фирме. Хотя, как я понимаю, он еще нуждается в моей помощи, или я себя в этом убеждаю.

– Несомненно, нуждается! Дела в издательстве идут хорошо, мистер Чапмен?

– Как всегда, благодаря в основном нашему старому другу Диккенсу. Еще один завсегдатай Кенсал-Лоджа! И не забудем мистера Теккерея – хотя, сказать по правде, его всегда было легко забыть… Но я… я должен спросить: этот человек, что прошел мимо меня, это Гаррисон Эйнсворт? С бакенбардами?

– Это мой кузен, да! Я живу в доме кузена. Все еще живу. Простите, что он не остановился. Он, боюсь, мало что замечает вокруг. Постоянно погружен в свои мысли. Как и многие писатели, хотя кому, как не вам, это хорошо известно, мистер Чапмен, то есть, я хочу сказать, ведь вы в своей жизни имели дело со многими писателями!

Миссис Туше поймала себя на мысли, что тараторит. Она начинала тараторить, когда была чем-то озабочена, и ничто не делало ее более озабоченной, чем подозрение, что собеседник, особенно мужчина, считает ее объектом, достойным жалости. Она еще раз обернула шарф вокруг шеи и закрыла рот с намерением больше не проронить ни слова.

– Подумать только! Гаррисон Эйнсворт…

Но миссис Туше стало предельно ясно, что мистер Чапмен на самом деле хотел сказать: «А я думал, он уже умер».

17. В гостях у Гилберта

Поездка в Рейгейт была долгой и скучной. Несколько раз миссис Туше подумывала рассказать о своей случайной встрече на холмах. Но эта перспектива заранее ввергала ее в глубокое уныние. Фамилия Чапмен лишь вызвала бы у Уильяма вереницу меланхоличных размышлений. Для нее было облегчением оказаться наконец в уютном коттедже Гилберта – доме, который построили слова в ту пору, когда слова Уильяма еще могли что-то строить, – и она уселась около горящего очага, ни о чем не думая, кроме лежавшей у нее в руках ладони Гилберта, от которой поднимались кольца пара, а сидевший рядом Уильям читал вслух томик Дефо. На столешнице буфета стояли пироги и кексы, испеченные миссис Макуильям, женой жившего по соседству фермера, и сияли красные кирпичные плиты пола, вымытые дочерью Макуильяма, приходившей каждый день прибраться в доме и развести огонь в камине.

Хотя Гилберт не умел ни осмысленно говорить, ни читать, ему явно нравилось слушать повести и романы. Больше всего ему нравился «Робинзон Крузо». Он радостно улюлюкал и щипал себя за бакенбарды, особенно в сцене с каннибалами. Его столь сильные эмоциональные реакции лишали Элизу возможности выразить свои чувства. Но зачитанный сегодня эпизод был лишен приключений, и Гилберт притих. В наступившей тишине Элиза вдруг ощутила укол всепоглощающего острого чувства одиночества. Это было болезненное и требовавшее глубокого осмысления ощущение, оказавшее на нее безжалостное воздействие, заставившее ее подумать, что одиночество только и было ей ведомо всю жизнь. Последствие того, возможно, что старухи называли «Переменой». Особой женской формой заблуждения. Того, чему нельзя доверять, но чего, по-видимому, невозможно избежать, оно знаменовало, по мысли миссис Туше, заключительную преграду в дамских скачках с препятствиями:

Унижения девичества.

Отъединение красивого от простецкого и уродливого.

Ужас девства.

Испытания брака и деторождения – или их отсутствия.

Утрата той самой красоты, вокруг которой, как кажется, вращается весь мир.

Перемена в жизни.

Какой же странной жизнью живут женщины!

Она заставила себя вернуться мысленно назад, ко времени своего расцвета. Нет, это неправда: она была отнюдь не одинокой! Уместившаяся между талантом Уильяма радоваться и моральной чистотой Френсис череда дней ее молодости растягивалась невыносимо – чуть не грозя разорваться. Более того, давным-давно она сидела в этой самой комнате вместе с Гилбертом и думала, что ему посчастливилось любить животных и механизмы вместо людей, ибо люди были пугающе сложны. Люди иссушали. Но и это открытие тоже теперь показалось ей заблуждением. С чего она когда-то решила, будто ей лучше знать, что нужно такому человеку, как Гилберт, – или любому другому? Одиночество! Словно заразная болезнь, оно выпрыгнуло со страницы книги прямо в комнату, где она сидела, как будто принадлежало не Гилберту, или Уильяму, или даже Робинзону Крузо, а исключительно ей:

«С того дня я ни о чем не думал, кроме побега, измышляя способы осуществить мою мечту, но не находил ни одного, который давал бы хоть малейшую надежду на успех. Да и трудно было предположить вероятность успеха в подобном предприятии, ибо мне некому было довериться, не у кого искать помощи – не было ни одного подобного мне невольника, ни одного англичанина, ни одного ирландца или шотландца, – я был совершенно одинок»[37].

18. Талант радоваться, 1832 год

Они практически сбежали из Элмз, тайком спустившись по черной лестнице, и, сев на лошадей, были уже на полпути к Уиллесдену, прежде чем их исчезновение заметили. Стояли последние дни августа: самое время насладиться концом лета, покуда оно не закончилось. Промчавшись галопом по Брендсбери, бесшабашно перепрыгивая через низкие заборчики, походя сбивая пожелтевшие листья с веток деревьев. Наконец Элиза обогнала Уильяма на Мейпсбери-роуд. Она с легким злорадством обернулась. И ее взору предстало неотразимое видение молодого принца, мчавшегося по золотому ковру, словно удирая от королевских обязательств.

От чего он спасался? От троих детей в возрасте меньше пяти лет. Элиза тоже хотела спастись от них. Это ее удивило. Не то что она позабыла Тоби – она его никогда не забудет, – но что бы ни открылось ей в освещенном окне, после рождения ее собственного ребенка, когда она увидела мир, населенный детьми и созданный преимущественно для детей, – этот портал захлопнулся. Чужие дети теперь принадлежали области женского бытия – утомительному королевству. Когда она слышала детский плач, ее сердце больше не вздрагивало и не разрывалось. Она просто задумывалась, отчего ребенок плакал и кто его успокоит. Ей было утомительно оказываться, словно в западне, с детьми в угрюмом и безрадостном доме, все обитатели которого были обуреваемы денежными заботами – спасибо обанкротившемуся отцу Френсис, мистеру Эберсу.

– Но какое это имеет значение для тебя? Он хотя бы обеспечил ей приданое, в конце концов?

Уильям спешился и застонал.

– Кузина, я не только не получил триста фунтов в год, обещанные нам перед свадьбой, а теперь этот старый дурак задолжал семьдесят тысяч кредиторам, в число коих, разумеется, вхожу и я. Нашему маленькому издательскому предприятию настал kaput[38]. И боюсь, мое состояние теперь неразрывно связано с состоянием мистера Эберса, и теперь мы оба будем на мели. И кто мог такое предсказать? Но, миссис Туше, мы сбегаем на полдня! Больше ни слова о никчемных тестях!

Миссис Туше могла это предсказать. Если кто-то имел меньше деловой хватки, чем отец Френсис, так это был ее супруг. Их «маленькое издательское предприятие» с самого начала вызывало у нее тревогу. За два года существования им удалось выпустить лишь одну бестолковую брошюрку о бедности – сочиненную Уильямом пародию на Вальтера Скотта – и дурно написанный мемуар о том, как мистер Эберс в течение десяти лет управлял Королевским театром в Хеймаркете. Сам театр был блажью, и к тому же он погряз в долгах, каковые маленькое издательское предприятие должно было покрыть. А теперь долги только умножились.

– У тебя лицо вытянулось больше обычного. Почему, Элиза? Это мои заботы, не твои.

– Но мы же все, включая и меня, иждивенцы в твоей семье, так что, к несчастью, твои долги висят…

– Кузина, оглянись вокруг! Мы в Аркадии, которая находится в Уиллесден-Грин! Предайся радости! Хоть раз в жизни!

Спрыгнув с лошади, Уильям потянул ее за юбку. Она сползла со своей лошади и неуклюже упала в высокую траву. Позади них высился могучий дуб идеальных пропорций. Впереди, за холмом, виднелся красивый шпиль уиллесденской церкви Святой Марии. Над их головой покачивала ветвями вербена, вымахавшая из живой изгороди. И над каждым пурпурным соцветием гордо парила бабочка-монарх. Ее кузен просунул обе руки ей сзади под юбку, ища застежки корсета.

– Уильям, чье это поле?

– Какая разница? Ты же не веришь в частную собственность.

– Я верю в силу закона, стоящего на ее страже. И не хочу, чтоб мишенью стала моя спина – или чтоб меня приняли за кабана.

– О, да ты говоришь в рифму!

И он страстно поцеловал ее в шею. Эти поцелуи всегда оказывали странное действие на ее колени. Она тотчас легла навзничь.

– Мы в долгах. Принято. Аркадия утрачена. Но у меня есть план, кузина. Я закончу «Руквуд». Я расплачусь с долгами. И верну Аркадию!

Она резко изменила позу, уложив Уильяма на землю и оседлав его. Мистер Эберс задолжал зятю двенадцать тысяч фунтов. Погрязнув в составлении бумаг, имевших отношение к банкротству, Уильям с февраля не написал ни слова романа. Кроме того, написание романов – пускай даже хороших – не казалось миссис Туше рациональным способом решения финансовых проблем.

– Чтобы вернуть Аркадию, Уильям, требуется больше, чем просто оплата долгов.

– А что, если талантливый молодой писатель надеется продавать по тысяче подписок в месяц?

Она крепко прижала обе его ладони к земле.

– Это еще менее вероятно. Хочу напомнить тебе про верблюда и игольное ушко.

– Понятно. Значит, ты хочешь, чтобы я стал святой Зитой[39] и раздавал мои сочинения бесплатно?

– Бедным не нужна литература, Уильям. Им нужен хлеб. Перевернись.

Уткнувшись лицом в землю – так господину преподавала урок перемены участи его прислуга, – Уильям стал долго, со скабрезными подробностями, рассказывать о своей недавней поездке в Италию. Он ездил в Европу так часто, как только мог, за «вдохновением» и, когда это случалось, всегда просил миссис Туше приехать в Лондон и помочь Френсис в ее далеко не вдохновенных обязанностях по присмотру за детьми. На сей раз он посетил стоявший за каменной стеной город Лукка. Там, в базилике Святого Фредиано, он и увидел ту самую святую Зиту, «служанку с легкими пальцами», в золотисто-голубом одеянии, выставленную в стеклянном саркофаге, в котором она пролежала последние шесть веков. В ее волосы были вплетены свежие цветы – аллюзия на чудо о хлебе и цветах[40], – и она была, по мнению Уильяма, слишком маленькой для святой – не выше Френсис. Миссис Туше представила себе, каково было бы поехать туда и самой увидеть эту святую. И что бы она при этом подумала. Миссис Туше подняла с земли длинную хворостину и дважды огрела ею кузена. Но это не заставило его замолкнуть:

– Местный падре, конечно, уверял, что она непорочна, но я тебе доложу, в ней было больше пикантности, чем непорочности. Кожа у нее была сухая – и черная, как у негритянки. Явные признаки того, что ее искусно забальзамировали. И конечно, этот старый некромант ничего слышать об этом не хотел. Ты бы его послушала, Элиза! Ha preso dai ricchi per sfamare i poveri, Signore! Come Robin Hood![41] И все это со слезами на глазах. Сентиментальный донельзя. Честно говоря, иногда я думаю, единственное объяснение, почему ты так тянешься к этому культу суеверий, заключается в том, что ты никогда не была в его столице. Если бы ты там побывала, гарантирую тебе, твой дух взбунтовался бы!

Третий удар хворостиной заставил его замолчать – и он заурчал от удовольствия. Впрямь ли она верила в чудеса? В ее мозгу был укромный уголок, где вещи были одновременно истинными и неистинными. В этом крошечном пространстве можно было любить сразу двоих людей. Жить двумя жизнями. Сбегать и оставаться дома.

Потом они долго лежали, глядя на небо. Вид доставлял им удовольствие. Птицы доставляли им удовольствие. Бабочки, вербена, золотые окоемы облаков, словно на полотнах Тициана. Дневной свет. Она не знала, какое выражение лица стоит принять перед лицом этой красоты, но, повернув голову, увидела, что Уильям беззастенчиво сияет от счастья. Каким же талантом радоваться он обладал! Негодование, гнев, озлобленность, стыд – все это было столь же чуждо его натуре, сколь присущи ей.

– Ты должна признать, что это Аркадия. И что мы вторглись в ее пределы. Да, признай!

– Я ничего не признаю.

Друг, с кем можно заниматься любовью. Чего уж лучше? Разговор, начатый ими в подвальном театре, так и не был окончен, но почти всегда был полон света и смеха. Чем без этого была бы ее жизнь? Они вновь обрели прежнюю благопристойность, сели на лошадей и направились к дому. Описав дугу на небосводе и вернувшись к Килберну, солнце внезапно исчезло за серой стеной дождя. Ливень, насылаемый лишь на виновных, быстро вымочил их до нитки. Всякая надежда спокойно вернуться была отринута, когда их глазам предстала грустная картина: Френсис в саду перед домом пыталась как ни в чем не бывало собирать упавшие яблоки. Ее промокшие дети были не глупы и прекрасно знали, что это задание сменится другим заданием: снимать с яблок кожуру. Когда вымокшие под ливнем кузен и кузина приблизились, Френсис в знак приветствия покачала фартуком, полным яблок, и одарила их оскорбленным взглядом.

Уильям слез с лошади и перепрыгнул через изгородь.

– Что, все так плохо? Мы настолько бедны, что нам придется есть яблоки на завтрак и на ужин и печь с ними пудинг?

Он крепко обнял жену, чем больше замочил ее одежду, и она рассмеялась. Еще одно неведомое ему чувство: вина. Миссис Туше пока не поняла, как себя следует вести. Кого она предавала? Было рискованно глядеть и на него, и на нее. И она присоединилась к детям, подбиравшим с земли яблоки.

19. Леди на выезде, 1830 год

Миссис Туше впервые отправилась в Лестер. Лестер не был Италией – мистер Эйнсворт опять туда уехал, но это было нечто новенькое, и с нею рядом находилась миссис Эйнсворт. Они сидели вплотную, касаясь коленями, не нуждаясь в объяснении такой близости. Дороги были ухабистые, а омнибус переполненный. Ее смог убедить отправиться в эту поездку только энтузиазм Френсис.

Они ехали навестить некую миссис Хейрик, которую миссис Туше никогда в глаза не видела. Чтобы подготовиться ко встрече с ней, она открыла написанную этой дамой брошюру и начала читать. Она в первый раз собиралась посетить «собрание» вместе с Френсис, поэтому сочла нужным подготовиться получше. Когда настал час сменить лошадей, в Ньюпорт-Пэгнелл, она закончила чтение, нехотя признавшись себе, что на нее произвел впечатление и буклет, озаглавленный «Незамедлительная, не постепенная, отмена рабства», и данная Френсис характеристика его автора:

– Женщина вполне в твоем духе, Элиза. Она печется только о справедливости! Для животных, узников тюрем, бедных, ну и для рабов, конечно. Ее муж давно умер, детей у нее нет, и она всю свою энергию отдает борьбе за дело. Она даже открыла у себя в доме школу-пансион для девочек – конечно, это должен быть большой дом, и она, безусловно, богата – да, и она, вместе со своей подругой Сюзанной Уоттс, ты с ней тоже встретишься, поставила перед собой важную задачу – они стучатся во все двери в Лестере и убеждают тамошних дам отказаться от потребления сахара, и после кампании в Лестере намеревается поехать в Бирмингем. Объявить и там бойкот, понимаешь?

– Умно.

– Ведь верно!

– Отрадно найти кого-то, кто на практике осуществляет идеи, которые они проповедуют! – Миссис Туше отдавала себе отчет в том, что их беседа возмущала старого джентльмена, сидевшего напротив них в омнибусе. Чтобы еще больше его возмутить, она обратилась снова к брошюре и, раскрыв ее на странице с загнутым уголком, прочитала вслух:

– «Дело освобождения рабов требует мер более решительных, более действенных, чем простые слова».

– О, ну уж она-то действует очень решительно! Вот что мне в ней более всего и нравится… Справедливость интересовала миссис Хейрик с самого детства. Говорят, однажды она вместе с родителями собралась спасти какого-нибудь котенка, тогда она была совсем малышка, так она выбрала самого уродливого, представляешь, Элиза, потому что ей нравятся презренные существа, а однажды она даже бросила вызов толпе жестоких мужчин, издевавшихся над быком, – она увела от них этого быка и спрятала в амбаре. Она очень смелая! Она регулярно бывает в тюрьмах и разговаривает с узниками. Она напоминает мне тебя!

– Правда?

Элиза пришла в восторг от такого сравнения – у нее даже зарделось лицо, и она заулыбалась, – но, задумавшись на мгновение о себе, невольно осознала малоприятную правду. Ей не нравились ни уродливые животные, ни ужасные узники, и она бы никогда не осмелилась помешать жестоким забавам простолюдинов. Она не могла придумать ничего более ужасного, кроме как открыть школу-пансион.

– Думаю, ты просто хочешь сказать, что мы с ней, как говорится, деятельные вдовы.

– Ну, ни одна из вас никогда бы не смирилась с полумерами.

– «Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»[42].

– Да, кстати, Элиза, понимаешь, какое дело… должна тебе признаться: миссис Хейрик – квакер.

В Лестере было тепло, накрапывал дождь, сквозь облака робко проглядывало солнце, которое много чего обещало, но ничего не приносило. Они добрались до места назначения раньше, чем предполагалось, так что у них еще оставалось немного времени побродить по окрестностям. Стоя на Боу-Бридже и глядя на воду, они держались за руки, спрятав их под умышленно наброшенной шалью. В словах не было необходимости. Миссис Туше казалось, что они обе дышат в унисон, и у обеих грудь вздымалась и опускалась в едином ритме, и в таком же едином ритме у них пульсировала кровь в жилах, словно у них был один организм. Объятая счастьем, она даже рискнула предположить: а что, если в молчании они и думали об одном и том же?

– Ну, это вряд ли. Если только ты не думаешь о Ричарде Третьем!

Миссис Туше промолчала. Она думала вовсе не о Ричарде Третьем.

– Еще в школе я все никак не могла понять, зачем он пошел на Босуорт после того, как сковырнул шпорой камень! Ведь старушенция его ясно предупредила, что в следующий раз, когда он будет переезжать через Боу-Бридж, то лишится головы – так оно и случилось! И если бы он прислушался к предупреждению старухи, он бы никогда не отправился в Босуорт и не погиб бы там, и его голова не треснула бы как орех на этом самом мосту. Почему же он ее не послушал?

«Ты меня любишь?» – подумала миссис Туше. И сказала:

– Мужчины никогда не слушают старух.

20. Боу-Бридж-Хаус

Боу-Бридж-Хаус, где жила миссис Хейрик, оказался причудливым белым сооружением с зубчатой стеной, башенками с бойницами и готическими окошками. Странное жилище для любительницы справедливости.

– Как говорят, дом англичанки – ее крепость.

– О, Элиза, перестань шутить. А мне кажется, он довольно миленький, правда, – и очень необычный!

На пороге стояли две пожилые дамы, Элизабет и Сюзанна, еще не дряхлые старухи, но быстро приближавшиеся к этому состоянию. Миссис Туше приготовилась к бессодержательной болтовне и вежливым околичностям.

Но вопреки ее ожиданиям, обе оказались любезными дамами, весьма прямолинейно выражавшими свои мысли. Гостей безбоязненно провели в просторную гостиную, где на стульях в несколько рядов сидели около полусотни прилично одетых женщин, сложивших руки на коленях, словно в ожидании концерта. На середину комнаты под легкие аплодисменты вышла миссис Хейрик, а мисс Уоттс подвела миссис Туше и Френсис к их местам.

– В вашем движении только женщины? – поинтересовалась миссис Туше.

– Миссис Хейрик считает, что женщины особенно годны для того, чтобы вступаться за угнетенных. Мы рекомендуем всем дамам-участницам нашей кампании постоянно повторять этот тезис, когда они обходят дома от двери до двери и выступают против зла сахара.

Френсис сделала пометку в блокнотике, который вытащила из сумочки:

– Умно! Я это запомню.

Миссис Туше развеселилась.

– Нам нужно будет добавить этот пункт к списку задач угнетаемых домоправительниц по всей стране: 1. Не покупайте сахар. 2. Не забывайте покупать апельсины. 3. Вступайтесь за угнетенных…

Молчание.

– Вы изволите шутить, миссис Туше? Боюсь, я не вижу здесь ничего смешного.

– Нет, я только…

– Прошу меня простить, леди, мне нужно занять свое место. Мы начинаем.

Миссис Туше дождалась, когда чрезвычайно серьезная мисс Уоттс удалилась и не могла ее услышать, повернулась к Френсис, как поступила бы, если бы рядом был Уильям, ожидая от него взаимного понимания всей комичности ситуации, когда она уже была готова рассмеяться и закатить глаза. Но милое лицо подруги сохраняло каменную невозмутимость:

– Не надо все время зубоскалить, Элиза. Не все в мире смешно. И люди могут тебя не понять.

Френсис отвернулась и сосредоточилась на выступлениях. Раскритикованная миссис Туше последовала ее примеру.

– Сохранение рабства в наших вест-индских колониях – далеко не умозрительный вопрос, – громко вещала миссис Хейрик на всю гостиную. У нее был низкий раскатистый голос. Мисс Сюзанна Уоттс явно преподавала в школе-пансионе, располагавшейся в восточном крыле здания – и, как можно было предположить, там же и жила. Интересно, какие у них были отношения? Может быть, эти две дамы были близки, как знаменитые «ланголленские леди»[43]?

– Эту проблему нельзя решить путем урегулирования между государством и плантаторами; к этой проблеме мы все причастны, мы все несем вину за поддержку и сохранение рабства. Вест-индский плантатор и народ нашей страны объединены друг с другом моральными узами, как вор и скупщик краденого…

Все присутствовавшие в гостиной женщины согласно закивали – это зрелище было странноватое. Миссис Туше сжала милую ручку своей спутницы и еще раз попыталась привлечь ее внимание к комичности ситуации. Но миссис Эйнсворт сосредоточенно смотрела вперед, начав делать свободной рукой пометки в блокноте, хотя, насколько поняла миссис Туше, миссис Хейрик дословно декламировала текст своей знаменитой брошюры. И сколь ни мила была миссис Эйнсворт, миссис Туше внезапно поняла, как ей здесь не хватает мистера Эйнсворта. Она в который раз осознала разительную разницу между фатально несовместимыми супругами: миссис Эйнсворт была абсолютно лишена чувства юмора.

21. Леди отправляются на прогулку, 1869 год

И снова пришла весна. А с ней и ужасное ощущение заточения. Смена времен года требовала иных перемен, и не могло бы так произойти, чтобы мороз отступил, нарциссы проросли, а недавно появившиеся на свет лисята начали визжать в кустарнике, – это было бы просто невыносимо, если бы миссис Туше ничего не делала, а только сидела бы у окна, как просидела всю зиму. Каждому овощу свой сезон. Банальная присказка. Но она возносилась поверх всех заповедей в ее душе, даже поверх всех проповедей (хотя она бы никогда не призналась в таком священнику. Только Френсис это знала). Весной миссис Туше становилась в высшей степени уязвимой для сомнительных предложений.

– Жена моя, мне наплевать на то, что твой так называемый «сэр Роджер» говорит в парламенте, или на равнинах Катманду, или на вершине белых утесов в Дувре. Ты не будешь посещать эти сборища без провожатого, и поскольку никто в нашем доме не имеет ни малейшего намерения…

– Я пойду!

Все оставили свои занятия и молча воззрились на миссис Туше. Только Клара, которая давно и внимательно изучала антипатию между ее мамой и Броней, была слишком удивлена, чтобы сдержаться:

– Ты с мамой? Пойдете… вместе?

Изобличенная таким образом, миссис Туше заявила тоном, позаимствованным ею у эдинбургских матрон своего детства, хитрых кальвинисток, способных преобразить двусмысленное и невозможное в предопределенное и неизбежное:

– Я в любом случае собиралась в Хоршем. Нам много чего нужно купить для кухни и дома, и в Хоршеме все, конечно, гораздо дешевле, чем в Брайтоне. Я там закажу все необходимое и еще починю воскресные туфли Эмили.

– Вот и хорошо! Двух птичек сшибете одним камнем!

– Уж если ты решила поехать, то влепишь этим камнем мистеру Ортону промеж глаз! – заметила Фанни, но новая миссис Эйнсворт уже думала о чем-то другом и пропустила эти слова мимо ушей.

– Тогда, значит, леди отправятся на прогулку, – произнес Уильям нахмурившись. Секреты миссис Туше были поистине бездонны.

– Леди отправятся на прогулку, – подтвердила его жена с легким сомнением в голосе. Она пересекла комнату и встала около Брони в позе любящей сестры, правда, приблизившись к ней, все же не решилась взять ее за руку.

– Мы обе будем отлично смотреться! А я сделаю из тебя, Лиззи, сторонницу Тичборна!

22. Хоршем

Миссис Туше огорчала перспектива ехать в двуколке вместо того, чтобы сесть на омнибус до Хоршема, но ее пугала мысль, что новая миссис Эйнсворт будет как бельмо на глазу у ни в чем не повинных пассажиров, так что она решила уплатить за поездку лишних две кроны. И теперь, глядя на массу лавандовых оборок, на все эти дурацкие рюши, складочки, тесемочки, бесполезные ленточки и декоративные гребни, впившиеся в высоко взбитые, как башня, волосы Сары, и ее уморительно сдвинутую на лоб шляпку, она не пожалела переплатить пару крон. Сама же Элиза не изменила стиля одежды с 1840-х годов. Линия талии чуть спущена, рукава обужены, она по-прежнему носила нижнюю юбку из конского волоса, капор и шаль, и расчесывала волосы строго на прямой пробор. И по-прежнему выглядела – как заметил один остряк из Кенсал-Лоджа – «словно узкий колокол готического храма». Выйдя на центральной площади Хоршема, в Карфаксе, и сверившись со своим списком, миссис Туше не сомневалась, что они с Сарой и впрямь отлично смотрелись вместе. И запретила себе смущаться под взглядами зевак. Ей надо было купить масленку, льняные скатерти, спаять пару подсвечников, отремонтировать туфли, и со всем этом надлежало управиться до половины шестого.

Но в меркантильных делах – как и во всех прочих – обе женщины оказались несовместимы. У Элизы был наметанный глаз на косоруких ремесленников, она с симпатией относилась к рабочему люду (скорее из политических, чем из туманно-сентиментальных соображений) и никогда не тратила ни шиллингом больше, чем намеревалась уплатить. Сара же не имела ни малейшего представления ни о домашнем хозяйстве в частности, ни о деньгах в общем. В низкие двери мастерских она входила точно королева, стараясь продемонстрировать дистанцию между собой и презренными столярами, кузнецами и портнихами. (Элиза, занимавшаяся финансами Эйнсворта, знала, что дистанция не была столь уж велика, как это представлялось Саре). Но новая миссис Эйнсворт вовсю корчила из себя состоятельную леди. Уличные попрошайки ее отпугивали. Она имела точное представление, за сколько пенни можно купить полпинты джина. И ее бесило, что детишек в лохмотьях, со сбитыми в кровь ногами посылают на улицу играть на «струнах души» прохожих. Она и сама когда-то оказывалась «без гроша в кармане», много раз, и она воровала и голодала, если уж на то пошло, «но никогда не опускалась до попрошайничества» – гордость не позволяла. Единственное исключение она делала для безногих. Одна оторванная нога, а лучше две, и Хоршем – откуда на Крымскую войну отправился целый полк – давал несколько подходящих примеров. При виде таких мужчин она плакала, склонившись над их чашками для подаяния в позе меланхолического достоинства, и щедрой рукой кидала им полкроны.

23. «Сэр Роджер»

Когда все необходимые дела были выполнены, а солнце начало клониться к закату, миссис Туше стала грезить. Как будто она сейчас шла под руку с прежней миссис Эйнсворт, и они направлялись в Эксетер-Хаус, хотя с тех пор уже прошло столько времени…

Но когда они приблизились к отелю «Кингс-Хед», она вернулась к реальности. И осознала, что оказалась в гуще толпы. Эти люди не напоминали опрятных, бесполых, набожных и немного докучливых женщин, вместе с которыми они с Френсис посещали собрания аболиционистов по всей стране тридцать лет назад. И эта толпа не напоминала аудиторию лекций, которые она когда-либо посещала. Мужчин тут собралось не меньше, чем женщин. Тех, что были с грязными руками, оказалось не больше, чем с чистыми. Она видела вокруг себя фермеров и каменщиков, мужчин с черными от сажи лицами, прижимавших к груди шапки. Она видела женщин, для которых не могла подобрать достойных названий. Но здесь же под краснокирпичной аркой толпились клерки и школьные учителя, раскольники всех мастей, лавочники и мастеровые, горничные из приличных домов, кухарки, гувернантки.

– Справедливость для сэра Роджера! – закричала с виду вполне себе здравомыслящая девушка и сунула в руку Элизе листовку. В актовом зале отеля с потолочных балок свисал огромный плакат на аккуратно подшитой холстине:

НЕТ УГНЕТЕНИЮ!

ЧЕСТНОЕ РАЗБИРАТЕЛЬСТВО ДЛЯ КАЖДОГО!

– Что-то видно? Биддалф там?

Толпа собралась огромная, все плотно набились в зал, но никто не намеревался занимать свободные стулья, а их было немало, из опасения что-то упустить. Но только самые рослые могли отчетливо видеть сцену в дальнем конце зала, на которой сейчас стояли четыре стула – два были заняты, два пустовали.

– Кто такой Биддалф?

– Кузен! Дальний, но не настолько дальний, чтобы не узнать родную кровь. Сельский сквайр, вот он кто.

Насколько Элиза могла судить, оба джентльмена, восседавших на стульях, подпадали под это описание. В твидовых сюртуках и высоких башмаках, розовощекие, они сидели, широко расставив колени, словно по привычке держали на них отсутствовавшие длинные ружья. Один был тщедушный, с тонкими бакенбардами, а другой усатый, преуспевающего вида.

– Будет присутствовать мистер Энтони Биддалф, кузен, а еще денежный мешок Онслоу. Он основной сторонник сэра Роджера. Везде с ним появляется. Гилфорд Онслоу – потому как его семья владеет половиной Гилфорда[44], так что, само собой, ему и дали такое имя, и, как если бы этого было недостаточно, он к тому же, если хотите знать, еще и член парламента от этого места. И что, хочу я у вас спросить, смог бы обычный мясник обзавестись таким высокородным знакомым?

Как обычно, Сара говорила громко, вступая в навязчивые беседы со стоявшими рядом незнакомыми ей людьми. Подслушивая ее беседы, Элиза поражалась. Присутствовавшие с живейшей симпатией относились к Претенденту и к многочисленным теориям заговора, с ним связанным. Никто не считал саму эту тему по существу абсурдной. И было чуть ли не трогательно видеть, с какой благосклонностью относились здесь к новой миссис Эйнсворт, насколько благоволили ее репликам и суждениям и считали ее кладезем знаний, ибо никто не мог бы сравниться с ней в Тичборномании. В этом зале она была непререкаемым авторитетом. Она знала, что Претендент обыкновенно приходил на подобные мероприятия с запозданием, «потому как любил, чтобы его появление на публике выглядело в соответствии с его положением», и что на прошлой неделе, в Бадли-Солтертоне, «когда он еще и до сцены не успел дойти», на железнодорожном вокзале его окружила толпа. И она знала, что обычно он проводил по два мероприятия в день: одно, как сейчас, на которое надо было купить билет, и «бесплатное выступление» из окна заведения, в котором он останавливался, обращенное к тем, «у кого за душой не было ни гроша». В вопросах земельной собственности она разбиралась не хуже любого агента по купле-продаже земли. Тичборн-Парк в настоящее время был сдан в аренду полковнику Лашингтону, поскольку сэр Генри Тичборн, следующий баронет и наследник – «после нашего сэра Роджера!» – был еще младенцем. А сегодня в Хоршеме будет проведен сбор средств для гражданского процесса, чтобы сэр Роджер – кто в нашем перевернутом вверх тормашками мире был истцом – мог бы заставить этих самых Тичборнов по суду выселить упомянутого арендатора и восстановить свои законные права на земли предков. Ибо без помощи людей у сэра Роджера мало шансов в этом логове папистов – в судах.

– Но разве сами Тичборны… не паписты? – с сомнением спросил молодой человек, смахивавший на школьного учителя: в руке у него была пара словарей, обвязанных бечевкой.

Сара повернулась к нему, точно политик на предвыборном митинге.

– Вы попали в самую точку! Но кто же не знает о могуществе этих кланов? Кто не знает, как не вовремя сделанное признание может быть обращено против вас! Как девушек закрывали в монастырях и все такое прочее? И как их потом не видели! Их судьба была покрыта мраком. И они до самой смерти не могли пережить своего королевского разочарования[45], если вы меня понимаете. Но они терпеливы, эти католики. Они хоронятся в засаде. Они сидят на своих сундуках с деньгами и прячут их там, где вы их не найдете. Но вот появляется сэр Роджер и прилагает все усилия к тому, чтобы сдернуть завесу тайны с их делишек. А им, естественно, это не нравится! Естественно, они изо всех сил стараются его уничтожить. Все газеты ополчаются против него – и о чем это вам говорит? На чьей стороны они