Радужная Топь бесплатное чтение

1

– Матушка, помоги! – задыхаясь от бега, едва выговорил мельник. – Помрет! Помирает!

Агнешка торопливо перевязала волосы платком и схватила с лавки берестяной короб с травами.

– Кто с ней? – сурово спросила она, надеясь, что перепуганный мельник не заметит дрожи в голосе.

– Бабка Лампея, – пробормотал он, словно извиняясь. – На камне распинала… Вокруг жертвенника водила. Да только без толку. На тебя, матушка, единая надежда!..

Агнешка сорвала с веревок, натянутых вдоль печи, еще несколько пучков едва подвялившихся трав. Крестоцвету бы еще седьмицу повисеть – но без него никак.

Вечоркинский мельник уже мялся в дверях, перетаптываясь с ноги на ногу и держась за разболевшийся от бега бок. Агнешка сунула ему в руки туесок с травами и пустое ведро.

– Воды набери холодной, – приказала резко, грозно, чтоб не мешкал. – Не теплой, а стылой.

– Бегу, матушка, глазом единым моргнуть не успеешь, обернусь… – залопотал мельник, гремя ведром, и бросился вдоль по улице.

Агнешка вздохнула и быстро пошла следом.

– Матушка, – шепотом с невеселой улыбкой прошептала она. – Матушкой зовет. Кабы и вправду была здесь матушка, не кривлялась бы так ваша бабка Лампея – егозила бы вокруг да руками всплескивала. Матушку первой к роженице звали…

От воспоминаний на глаза навернулись слезы, но Агнешка только опустила голову да пару раз резко махнула ресницами, чтобы слезинки не потекли по щекам, а упали в траву. Заметят крестьяне, что травница плакала, – не вышло бы чего дурного.

До дома мельника было едва ли шагов сто. Только дом стоял совершенно пустой, лишь во дворе лениво подбирала клочки сена разморенная от жары лошадь.

Агнешка оглянулась, надеясь понять, куда неугомонная деревенская колдунья уволокла бедную роженицу. Отвела за ухо косынку, прислушалась. И почти побежала через все Вечорки вправо, в сторону реки. Там, на самом берегу, стоял большой валун – серый от времени, с одной стороны облепленный мхом, а с другой – липкой зеленой тиной.

На пологом склоне валуна лежала, нелепо раскинув руки, красная от боли и натуги мельничиха. В ногах у нее завывала бабка Лампея. Вокруг толпились люди.

Завидев спешащую к ним Агнешку, колдунья рухнула лицом в камень и застонала, подвывая и трясясь всем своим маленьким тщедушным телом:

– Землица-родимица, женская заступница! Как ты тот камень из себя выродила, так пусть дочь твоя, к твоей благости и силе припадающая, дитя свое из чрева вытолкнет.

Лампея еще шире обхватила руками камень, и Агнешка заметила, как серый валун посветлел, будто внутри него разгорался невидимый глазу костер. Белые ручейки-трещинки потянулись от основания камня к распластанному телу мельничихи. И в этот момент молодая женщина согнулась от боли и закричала так страшно, так дико, что колдовская пелена мгновенно распалась на тысячу блеклых лоскутков.

Агнешка бросилась вперед, яростно расталкивая руками зевак.

– Что ж ты, бабка, плод гонишь, – закричала она, оттаскивая Лампею от камня, – лежит плохо, а ты гонишь. Убьешь!

Лампея отвалилась от камня, зло и устало сопя, но Агнешка уже не обращала внимания на колдунью. Она подхватила под руки сползающую с камня мельничиху.

– Больно, – сдавленно прошептала та.

– Терпи, красавица, терпи, касаточка, – пробормотала ей в самое ухо Агнешка, – и не тужься.

– Да как же!.. – воспротивились было толпившиеся вокруг бабы, но Агнешка зыркнула на них так сурово, что кумушки замолчали и попятились.

– Как?.. – выдохнула мельничиха, сжимаясь от боли. Агнешка осторожно, но сильно надавила пальцами одной руки ей на поясницу, а второй крепко сжала дрожащую ладонь роженицы.

– Так, голубушка, – уговаривала она, покуда схватка не отошла и мельничиха не выдохнула. – Тужится – а ты не тужься. Дитя не торопи. Как придет время – я тебе скажу. А пока терпи – дыши медленно.

Мельничиха глубоко вздохнула, но снова скорчилась от боли. Агнешка опять принялась разминать ей спину, медленно отводя от белеющего на глазах камня.

– Что стоите? – вполголоса прикрикнула она на зевак. – Муж где?

– Здесь, матушка. – Толпа выпустила запыхавшегося мельника. Бедняга, багровый от жары и страха за жену, протянул Агнешке туесок и поставил к ее ногам ведро холодной воды. – Все как ты велела.

– Где роженице приготовлено? – грозно спросила она у баб. – Теплая вода где, ребенка мыть?

– В доме, – испуганно отозвались из толпы. – Так не родит ведь…

– Как не родит? Аль глаз нету! – огрызнулась Агнешка. – А ты хочешь, чтоб померла? Ну, тогда стой, гляди…

– Что ж ты, мату… – начал было мельник, но Агнешка обернулась к нему, гневно махнув рукой.

– А кто хочет, чтоб жила – вон отсюда. Да так, чтоб духу вашего… – прошипела она. – Маришка, из дому воду да новину принесешь. А остальные – кто сюда заглянет, на том смерть ее будет. – Агнешка ткнула пальцем в тяжело дышавшую роженицу.

Бабы толпой ринулись в деревню, подхватив застиранные подолы. Агнешка вытерла вспотевший лоб и окунула лицо в ледяную воду. Уж коли повой на реке, так не к лицу повитухе в обморок от жары падать.

Она быстро стащила с себя нижнюю юбку и, расстелив на земле, уложила на нее тяжело и прерывисто дышавшую мельничиху. Бедная женщина стонала так, что у Агнешки разрывалось сердце. Она приложила руки к огромному напряженному животу роженицы и принялась осторожно ощупывать, стараясь определить, как лежит плод. И задохнулась от страха, поняв, что самой мельничихе не разродиться. Дитя лежало поперек.

– Как, матушка, – простонала мельничиха, стараясь приподняться и заглянуть в потемневшее лицо лекарки, – рожу аль Землице молиться?

Агнешка достала из туеска небольшой кусок растекшегося на жаре сала, размяла в пальцах крестоцвет и немного мяты и, смешав все вместе, положила в крышку. Развела согнутые колени роженицы, тщательно обмыла ее бедра, живот и вымазала их жирной травяной мазью.

Потом, подхватив и приподняв одной рукой голову обессилевшей от боли мельничихи, другой влила ей в приоткрытые губы пару капель из маленького глиняного кувшинчика, до того скрытого в складках лекарской широкой юбки.

– Сейчас, голубка, – прошептала она на ухо роженице, – легче будет.

Маришка не торопилась. Лес был темным и немым.

Агнешка с досадой подумала о том, что, видно, слишком уж припугнула деревенских, так что они лучше уморят красавицу-мельничиху, чем вновь приблизятся к разозлившейся ведьме.

Значит, кипяченой воды и чистого белья ей не дождаться.

Агнешка быстро огляделась, надеясь увидеть хоть что-нибудь, что могло бы послужить полотенцем, раздраженно помянула лесное лихо и радужную топь и принялась стаскивать с себя верхние юбки и рвать их на лоскуты.

Оставшаяся в одной длинной рубашке, она тщательно вымыла руки, насухо вытерла их и щедро смазала тем же жиром, который до этого наносила на бедра и живот роженицы. Заглянула мельничихе в лицо, проверяя, подействовал ли настой. Присела возле нее на колени.

– Маменька, помоги! Ведь коли она умрет – и мне по белу свету не ходить…

И Агнешка, сжав челюсти, чтобы не подпустить к горлу скрутивший все в животе страх, ввела одну руку, сложив ее лодочкой, тем путем, где – как надеялась – скоро пройдет наследник деревенской мельницы.

Роженица выгнулась и застонала жалобно и протяжно. От стона Агнешка вздрогнула всем телом, но руки ее, уверенные и опытные, продолжали двигаться так, как надо. Когда кисть правой скрылась в родовых путях, левая рука, положенная на живот женщины, отыскала дно матки.

Словно повинуясь одному только инстинкту, а не испуганному и усталому мозгу маленькой лекарки, правая рука двинулась вдоль бока младенчика. Пальцы осторожно обхватили маленькую ножку: большой – под колено, остальные – нежно, но крепко – за голень. И облегченно выдохнула, когда захваченная ножка пошла вниз. Агнешка осторожно захватила и вторую, обе показались наружу. Вышли до колена.

Здоровая, крепкая природа брала свое – роды пошли сами, а обессилевшая от волнения и жары Агнешка лишь направляла их.

Уложила новорожденного на белый лоскут юбки. Пережала пальцами пуповину, покуда не стихло пульсирующее биение крови. Перевязала. Приняла послед.

Словно отозвавшись на крик ребенка, из лесу выскочила Маришка с ведром воды и небольшим деревянным корытцем, полным новины.

Агнешка радостно улыбнулась ей, предчувствуя, что сейчас можно будет передать девчонке здоровенького, истошно пищащего новорожденного и заняться измученной родами мельничихой.

Вслед за Маришкой из-под прикрытия густого подлеска как горох высыпали бабы, видно, до конца не верившие в то, что маленькая травница в силах сделать то, что не удалось бабке Лампее. Приковыляла и сама старая ворожея, отдуваясь и бормоча под нос, но Агнешка улыбнулась ей самой доброй и открытой улыбкой – лишь бы деревенская колдунья поняла, что рознь забыта, прошлого никто не вспомнит, а она – Агнешка – ей не враг.

Полуденный жар туманил голову, а глаза медленно заволакивало матовой горячей пеленой. Агнешка, не вставая с колен, отползла от уснувшей и улыбавшейся во сне роженицы и передала ее в руки порозовевшей от удовольствия Лампее, которая тотчас скликала добровольцев, согласных вновь перенести женщину на остывающий валун. Старуха завыла и заухала, призывая свою магию. Припадая к валуну, валясь на горячий песок, она выкрикивала врачующие заклинания.

Агнешка помнила их все до одного, поэтому, поняв, что старуха знает свое дело, позволила себе отойти в сторонку и прилечь в тени склонившейся над рекой плакучей ивы.

По правде говоря, залечить разрывы, вернуть силы роженице помогли бы и ее травы, да только времени и сил для этого понадобилось бы больше.

Агнешка вздохнула и еще раз пожалела, что не унаследовала от матушки ее магической силы. Будь она хоть слабенькой магичкой, хоть деревенской ворожеей – у нее был бы сейчас дом. Настоящий дом, в котором можно было бы жить, не опасаясь перемен. Будь на то матушкина воля, она отдала бы доченьке всю свою силу, как щедро отдавала любовь и знания травницы и лекарки. Но из-за отца Агнешке не досталось ни капли материнской магии…

– Получилось у меня, матушка, – вздохнула Агнешка, закрывая обожженные солнцем глаза и натягивая на голые колени рубаху, – и дитя спасла. И ее… тоже… Мертвячка…

И она заснула, слыша, словно в отдалении, хриплые горловые завывания деревенской бабки.

Крик.

Не тот, что прежде.

Не крик женщины, готовящейся произвести на свет новую жизнь.

Крик смертельно раненного зверя. Крик страха и такой боли, что раскалывает надвое самую суть, разделяет огненной вспышкой разум и страдающее тело.

Агнешка вскочила на ноги так резко, что перед глазами покачнулось и поплыло. Побежала, неловко прыгая, обжигая ноги о раскаленный песок.

Увидела, как из собравшейся вокруг магического камня толпы баб выскочила уже совершенно здоровая мельничиха, прижимавшая к груди завернутого в пеленки новорожденного, и бросилась в сторону деревни. Еще несколько девок прыснули за нею. Но бабы остались на месте и продолжали голосить – и в этих криках Агнешка услышала смешанное со страхом любопытство. То самое любопытство, которое гонит зевак на пожары, – алчное желание утолить жажду нового чужой бедой.

Снова крик. И плотное кольцо баб всколыхнулось, отпрянуло. Так что маленькой лекарке стала видна серая горбатая спина камня, а над ней – большое, переливающееся радужными полосами сияющее кольцо.

Она тотчас узнала его. Узнала и припустила вдвое быстрее.

Под камнем, извиваясь и скребя пальцами землю, корчилась Лампея. Лицо старухи пошло багровыми пятнами, выступила алая сеть сосудов. Капли крови стекали из ее глаз и ушей, из приоткрытого рта текла на песок розовая пена.

Агнешка бросилась к старухе, надеясь успеть – подхватить и нести. Нести как можно дальше от проклятого ока радужной топи. Но едва она, подбежав, прикоснулась к извивающемуся телу колдуньи, как та одним резким движением вытянулась во весь рост, разметала в стороны перепачканные кровью руки. И в одно мгновение тело вновь скрутило, вывернуло с хрустом спину.

Агнешка отпрянула, зная, что будет.

Семицветное зеркало, висящее над камнем, едва заметно пульсировало, ломая тело ворожеи – выпивая остатки ее магии.

– Да что ж ты делаешь? – закричала лекарка, одним прыжком взбираясь на камень. – Отпусти! Отпусти!

И она по локоть запустила руки в теплое липкое нутро радужного круга. В тот же самый миг, словно отозвавшись на ее слова, искореженное тело колдуньи изогнулось, и из окровавленного комка вырвалась худая рука.

Агнешка почувствовала, как волна холода ударила ее по плечам, бросилась в пальцы. И под ладонями затвердела, пошла трещинами радужная пленка. Око с треском лопнуло, окатив ее ледяными осколками. И исчезло.

– Лампею убили! – тотчас заверещала баба за ее спиной.

– Ба-абку Лампею знахарка закля-атьем убила! – подхватила вторая.

2

– Беги!!!

Острая ветка полоснула по щиколотке. Выступила капля крови.

Другая ударила по глазам – да не тут-то было. Прыжок. И – заслонив рукой глаза – в чащу. Там, среди рыжих сосновых стволов да бурелома, легче оторваться от погони.

Треск веток. Ругань. Проклятия. Да где-то позади – потерявшийся в лесных шумах женский крик:

– Беги!!!

Лай и вой. По следу спустили собак. Одна из них пробралась через колючие кусты и уже так близко, что слышно ее отрывистое жадное дыхание.

Молодой маг развернулся всем корпусом, сложил пальцы щепотью и резко стряхнул заклятье прямо в оскаленную морду пса.

Гончак затряс широкой головой, замотал рыжими ушами, оглядываясь и словно недоумевая, как могла жертва, до которой оставалось каких-нибудь два прыжка, исчезнуть, раствориться в прозрачном, как сеть, сосновом лесу.

Маг осторожно, чтобы не наступить на ветку, прошел мимо озадаченного пса и, сначала медленно, а потом бегом, бросился в сторону дороги, где возле разросшейся бузины привязал перед злополучным свиданием своего коня.

Вороной зафыркал и тряхнул челкой, когда маг вывел его под уздцы на дорогу и ловко вскочил в седло. Заслышав погоню и зная нрав своего хозяина, конь рванул, не дожидаясь шпор. Облако пыли скрыло вороного и всадника.

Когда успокоилась кровь, обезумевшее от гонки сердце застучало мерно и спокойно, а грохот в ушах стих, маг придержал коня, а потом и вовсе остановился, спешился, достал из седельной сумки плащ, накинул на нижнюю рубашку. Пригладил ладонью густые черные, как челка вороного, волосы.

– Эх, парень, – ласково потрепав по шее коня, пробормотал маг, и озорная улыбка появилась на его губах, – не впервой, не надевши штанов, удираем. Но вот не снявши – такого еще не бывало.

Вороной фыркнул, затанцевал на месте, выгнул блестящую черным лаком шею.

– Дуры бабы, – резюмировал черноволосый повеса, – все бы ломаться да цену набивать… а с другой стороны, Вражко, – весело обратился он к вороному, – если б не ломалась, так гнал бы меня ее муженек с голым задом по лесу, как пить дать. В гневе и палочник – сила. Огрел бы твоего хозяина поперек спины, а? И не поглядел бы, что княжий маг, манус истиннорожденный.

Вражко согласно склонил голову, а его хозяин расхохотался да похлопал себя по груди, там, где под плащом с княжескими гербами виднелось исподнее.

– Как в таком виде князю покажемся, нахлебник? – снова обратился он к коню. – Что врать-то будем?

Конь снова фыркнул, и такой ответ явно удовлетворил его не к месту развеселившегося хозяина.

– И то верно, – ответил он. – Может, и врать-то не придется. Глядишь, не узнает Казимеж. Каська, хоть и глупа, на меня не покажет. Ради своего же бугая-мужа смолчит – знает, что значит захудалый палочник против княжьего мануса. Он без посоха своего пятки не почешет. А я – другое дело…

И молодой красавец-маг вытянул вперед ухоженные бледные руки. Тонкие, без единого кольца, пальцы сложились – и между ними пробежали едва заметные белесые искры. Маг, словно бы не глядя, стряхнул их в сторону на склонившуюся к дороге яблоневую ветку. Белые змейки побежали по листам, юркнули в глубь ветвей – и тотчас маленькие, не больше лесного ореха, зеленые яблоки стали наливаться соком, порозовели.

Юноша сорвал несколько яблок, одно из которых сунул в губы покорно бредущему за ним вороному.

– Ешь, Вражко, – прошептал он, потрепав коня по лоснящейся щеке. – Вольное-то, оно слаще…

Конь прянул ушами. Маг спрятал белые ухоженные руки в черные перчатки. А через мгновение и сам услышал стократно повторенный лесным эхом гул голосов.

Погоня.

Молодой человек вскочил в седло и пришпорил вороного, но – странно – помчался не прочь, а в ту сторону, где гудели в лесу голоса.

– Посмотрим-ка, Вражко, кого гонят, – с мрачной усмешкой прошептал он, прижимаясь к лошадиной шее. – Лиса лисе всегда поможет от собак уйти…

Доброе ли сердце Илария заставило его поворотить в сторону, стройные ли ножки юной беглянки, бросившейся под самые копыта Вражко, – поди разбери теперь.

Вражко вскинулся на дыбы, девчонка – лет шестнадцати, не более – вскрикнула, бросилась в сторону, упала, споткнувшись. И едва успела подняться, как на дорогу высыпали из леса ее преследователи. Остановились, заметив гербы на плаще путника, окинув завистливо-злыми взглядами красавца-коня и стройную фигуру мага.

Увидев их перекошенные дикой яростью лица, манус облегченно вздохнул и отпустил поводья вороного. Среди запыхавшихся деревенских не было ни одного колдуна, способного ему противостоять, – золотники, словники и манусы брезговали жить с селянами, а в толпе не видно было ни посохов, ни книг. У некоторых в руках были топоры да порыжевшие вилы, но этого оружия черноволосый маг не боялся. Не даст он деревенским подойти так близко, чтобы проклятый металл подействовал на его силу.

Поняв, что от погони не уйти, девочка прижалась к теплому боку коня, видимо решив, что толпа взбешенных деревенских опаснее плясавшего на месте вороного. Вражко фыркнул – позволил ей положить руку на свой бок, втянул ноздрями незнакомый запах. В глазах девочки плясал страх, но она вымученно улыбнулась вороному.

Взбешенные этой слабой улыбкой, крестьяне двинулись было на нее, но Иларий вскинул руку, не снимая перчатки, сплел средний и безымянный пальцы – и почувствовал в самом центре ладони знакомое покалывание. Тогда он еще выше поднял руку над головой и принялся медленно покачивать большим пальцем, пока все полсотни наполненных злобой глаз не уставились зачарованно в центр его ладони.

– И вы не отыскали себе, – прошипел Иларий, – другого дела, кроме как бегать по кустам?

Голос его постепенно креп и на последнем слове зазвучал уже грозно и властно.

– Я, манус Иларий, приказываю вам – идите по домам, и если хоть один из вас ослушается слова моего…

Иларий усмехнулся, позволив деревенским увальням самим придумать себе кару, и распрямил пальцы, сбрасывая заклятье в широко открытые глаза бестолковых преследователей. Науку общения с буйными селянами он знал хорошо – не раз, покинув через окно спальню, в дверях которой уже стоял очередной взбешенный рогоносец, Илажи приходилось, даваясь от смеха, прятаться по курятникам и сеновалам.

Деревенским мертвякам были не так страшны пустые руки мануса, как громоздкий, испещренный рунами посох палочника или вопли местного колдуна, припавшего к большому камню или старой искореженной сосне. Отсутствие этих знаков мага, внушающих трепет немытым землепашцам, манус восполнял картинными жестами, гневным взглядом да замогильными завываниями, которые порой действовали настолько хорошо, что заклятья не требовалось вовсе или хватало сущей безделицы, на которую и силы-то почти не тратится. Вот и теперь Иларий даже не потрудился снять перчатку и обнажить руку – перепуганная толпа мгновенно скрылась в зарослях. Еще некоторое время со стороны доносился треск веток да приглушенная ругань.

Маг наклонился и, подхватив беглянку, втащил на спину Вражко. Девчонка прижалась к своему спасителю, вцепилась пальцами в край плаща. Погоня еще горела в ее крови – и крепкое горячее девичье тело льнуло к широкой груди мага.

Молодой человек крепче прижал ее к себе, даже сквозь перчатку и тонкую рубашку чувствуя, как дышит жаром загорелая кожа. В светлых растрепанных волосах девушки запутались веточки, сухие листья и пожелтевшая хвоя.

Если раньше он не дал бы беглянке больше шестнадцати, то теперь, рассматривая вблизи, уверился в том, что она на пару лет старше. Сильные руки и сбитые стиркой костяшки говорили о том, что на ее долю выпало немало тяжелой работы, а желтоватые кончики пальцев выдавали в ней травницу. Видно, ее искусство не слишком помогало маленькой лекарке, раз ей самой приходилось так много стирать.

Маг осторожно положил на талию лесной ведьме ладонь, прислушался, едва заметно переплетая пальцы. Усмехнулся.

Теперь стали понятны состиранные пальцы лекарки и ее натруженные руки – в крови девчонки не чувствовалось ни капли магии, а много ли можно заработать по деревням приворотными зельями да настоями от женских недугов. Маленькая мертвячка не вызвала бы на деревню дождя, используй она для этого хоть все скалы Росского хребта. И попади она в руки последнего слабенького палочника или захудалого книжника – несдобровать девчонке. Хорошо, если попавшийся на ее пути маг прельстится круглой попкой да пухлыми губками, а не возможностью вдоволь покуражиться над безответной и бесправной падалью.

Сам он никогда не опускался до того, чтобы тренировать свое искусство на мертвяках: несмотря на то, что двор отца всегда был полон челядью, от рождения не способной к магии, Илажи учился на деревьях, дворовых собаках. А когда настал черед оборонительной магии – соседи в один голос уговаривали отца не слишком чистоплюйничать да поднатаскать щенка-сына на живое мясо. Но Игнаций был не тот человек, чтобы, удержавшись в малом, согрешить в большом. Не позволил сыну истязать «существо мыслящее», хоть и обделенное колдовской силой, и, не поскупившись, пригласил маленькому Илажи учителя – палочника Тимека.

И многоученый Тимотеуш принялся за службу с рвением, с каким цепной пес кидается на щедрую господскую подачку. И резную свою палку использовал с неизменным усердием – только чаще не для колдовства, а для учения. Учил все больше по спине да по плечам, и потому юный манус возненавидел палочников. Знал Иларий, что злость на него срывает наставник на дворовых мертвяках. От учителя услышал он впервые это гадкое слово, да и много других. Как только не звал Тимек «мертворожденных» – «падалью», «мясом», «псовой костью»… И кость эта кланялась многоумному наставнику хозяйского сынка, потому как… ответить ей было нечем.

Пожалуй, если б мог Тимек использовать свою скудную магию против заносчивого мальчишки, едва ли щеголял бы сейчас его воспитанник своей гордой выправкой, не держал бы так высоко темноволосую голову.

А вот Илажи не утерпел – едва почувствовал, как складываются пальцы в силовое, огрел ненавистного наставника так, что старый ведьмачина покатился по двору, глотая пыль и пугая куриц. И почувствовал тогда Иларий впервые «отповедь» – ответ боевой магии.

«За ладонь – пальцем, – прошептал, ухмыляясь, вываленный в пыли и навозе Тимотеуш, склоняясь над скорчившимся от боли учеником, – а за жизнь – кровью».

Сам Тимотеуш, насколько помнил Иларий, ни разу не ударил заклинанием – только словом да палкой. Боялся старый проныра «отповеди». Только не спасало это дворовых – топились прачки в барском пруду, снимали в сараях и в овинах удавленников. И в голову не могло прийти поднять руку с вилами на истиннорожденного…

Попадись его учителю маленькая лесная травница, с тяжелым сердцем подумал Иларий, несдобровать бы девке. Сама бы на ветку пеньковую петельку закинула.

И молодой маг, отчего-то потеплев сердцем, покрепче прижал к себе девчонку.

Она дрожала – страх отпускал онемевшие мышцы. Непослушными пальцами нашла на шее узелок косынки и долго теребила, покуда справилась. Вытащила из волос кое-какой мусор, наскоро заплела косу, завязала перепачканной косынкой.

Иларий пустил Вражко шагом, но тот никак не желал успокоиться после встречи с деревенскими и притопывал тонкими ногами.

Девочка попробовала отстраниться, вырваться из железных объятий мануса, только Иларий усмехнулся и крепче стиснул ее загорелое тело.

«Эх, Каська, ломака чернобровая, задирала б поживей подол – глядишь, уже сидел бы княжий маг за столом Казимежа да пил из круговой, а не таскался по лесам с сомнительной своей поживой», – усмехнулся про себя Иларий, ласково поглаживая руку и плечо своей невольной спутницы, словно успокаивая норовистую лошадку.

Но девочка только глянула на него серьезными серыми глазами и тихо попросила:

– Пусти наземь, добрый человек.

– Может, и пущу, – весело отозвался Иларий, – коли придет охота. Да только скажи мне, милая девонька, за что тебя по лесам добрые люди вилами гнали?

– За добро, – невесело улыбнулась лекарка.

– Гнали собаки лиску за добро да за рыжий хвост, – шепнул ей в ушко маг. Девчонка обиженно отстранилась и попробовала оттолкнуть затянутую в перчатку ладонь, бесцеремонно гладившую ее едва прикрытое разорванной рубашкой бедро.

– Уж не на рыжий ли хвост господин позарился – раз лисичку от собак спас? – дерзко ответила мертвячка, сверкнув гневным взглядом. – Только у этой лисички вперед хвоста коготки…

Иларий невольно рассмеялся – отчаянная смелость желтоволосой травницы была ему по душе. Нечасто встречались на его пути мертвяки, способные перечить истиннорожденному магу.

– Да и язычок у тебя, лиска… – пробормотал он, примирительно улыбаясь. – Тебе-то, верно, до поворота да во все стороны, а мне дорога одна – в город, так пока по пути – примиримся добром, побеседуем. А там – вольному воля.

Девчонка кивнула и одернула короткую – едва за колено – оборванную рубашку.

Иларий тяжело вздохнул и отвел взгляд. Уж больно недружеские в голове бродили мысли.

Он остановил Вражко, спешился сам и помог спутнице. Повел вороного в поводу. Девчонка отступила на шаг в сторону, но шла вровень – не страшилась.

– А сама-то ты, девонька, чьего роду-племени, какой мамы доченька? – спросил маг.

– О племени не спрашивай – не родниться, о матушке – в земле матушка, – ответила лекарка. – А за то, что спас меня от участи страшней смерти, – от сердца благодарю. И если будет тебе, княжий маг, нужда в моем искусстве – за услугу отплачу услугой.

«Могла б ты мне услужить, – подумал с усмешкой Иларий, – сам бы соломку подстелил…»

Сказал вслух:

– Имени не спрашиваешь, а обещание даешь… А коли я сам Черный князь и попрошу тебя завтра дитя заживо варить – сваришь?

– Нет, – спокойно ответила лекарка, – не стану. И – будь ты Черный князь – в глазах моих об этом давно бы прочел. По гербам ты княжий маг, а потому сам знаешь, каково под хозяйской волей – сверх сил не попросишь. Спас меня и ничего не требуешь – значит, сердце у тебя доброе и гордое. Обещание возьмешь, а от услуги откажешься, на свои силы понадеешься. А я тебе так скажу: увижу, что нужна, – сама приду.

Не вязались гордые слова с рваной перепачканной нижней рубашкой, спутанной косой да состиранными пальцами, только Иларий не на пальцы смотрел – в лицо. И думал: такая полюбит, так горло любому за тебя вырвет – без магии.

Не приведи Землица…

– Хорошо, – сказал он, стараясь казаться по-прежнему веселым, – я, Иларий, манус князя Казимежа, властителя Бялого мяста, принимаю твою помощь и беру в залог твое слово да волос с твоей головы.

Девушка удивилась странному залогу, но, не отводя ясного, доверчивого взгляда, рванула выбившуюся из-под косынки пару золотистых волосков и протянула магу. Он, ласково улыбаясь, намотал залог на безымянный палец:

– Только не позволишь ли узнать имя моей прекрасной должницы?

– Агнешка, – прошептала девчонка. – Мертворожденная.

Она замолчала, напряженно ожидая его ответа. Станет ли истиннородный маг возиться с «падалью», с «собачьей костью»…

– Принимаю твою помощь, мертворожденная травница Агнешка, – торжественно повторил Иларий, глядя ей в серые строгие глаза, и, внезапно широко улыбнувшись, добавил: – А не скрепить ли клятвы? Уж больно губки у тебя, моя радость, хороши.

И сгреб в охапку взвизгнувшую должницу. Она выскользнула из-под руки, но Иларий не лыком был шит – ухватил свою лисичку за подол рубашки, обнял крепко, поцеловал в розовые приоткрытые губы.

Вертелась девчонка, упиралась руками магу в грудь – сильная. Будь на месте Илария кто другой – отбилась бы, убежала. Только не зря получал Тимекову палку молодой маг – крепко держал, хоть и ласково. И беглянка, поддаваясь его настойчивым рукам, рвалась вполсилы, по-девичьи.

Иларий шептал ей, уговаривал – кровь горела так, что все вокруг затуманилось, покалывание в ладонях перешло в неумолимое жжение. По пальцам потекли белые искры – до самой сути достала лесная чаровница мага, захлестнуло волной колдовской силы.

Он до боли сжал руки в кулаки, надеясь унять расходившуюся в нем вьюгу – хуже нет, когда маг собственной силе не хозяин. Девчонку б не убить ненароком…

Иларий сбросил с пальцев белые искры в траву – и сухая осока вспыхнула мгновенно и ярко и тут же погасла, обратившись чередой колючих ледяных игл. Но руки не слушались – по пальцам белыми змейками струилась сила.

– Беги, лиска! – крикнул Иларий, стараясь отвести от нее онемевшие руки.

Агнешка сперва опешила, отступила, но, увидев, как заискрился разрядами воздух вокруг его ладоней, развернулась и со всех ног припустила в лес. Вскинулся Вражко, затанцевал в нерешительности, но, как заметались вокруг хозяина белые молнии, рванул в поле.

Иларий со всей силы ударил ладонями в землю, чувствуя, как вмиг похолодевшая почва тянет из него взбесившуюся магию – осторожно, по-матерински. Заскрипели, на глазах разрастаясь, ближние деревья, пополз мох по камням – откуда взялась в повесе-манусе такая силища…

Измученный борьбой с собственной магией, он не заметил, как позади него из темной придорожной листвы вышли несколько человек с крупными узловатыми посохами. В плащах без гербов.

Палочник, что шел впереди, взмахнул рукой – и остальные, пятеро или шестеро, направили на коленопреклоненного Илария посохи. Молодой маг почувствовал, как сковало ледяным дыханием руки, как побежал, заставляя неметь усталые мышцы, по телу холодок заклятья.

Не успел он обернуться, разглядеть нападавших, как непослушные ладони взметнулись от земли – сбросили назад белые змейки. Кто-то из невидимых его мучителей вскрикнул коротко – и Иларий почувствовал, как ударила по ребрам «отповедь». Убил.

Кто-то испуганно дернул посохом – хватка заклинания ослабла, черноволосый маг смог повернуться и глянуть в глаза нападавших. Злые глаза. Знакомые, только не припомнить, где видел.

Плащи без гербов. Иларий дернулся было к ним навстречу. Но один, знать главный, шагнул к нему сам – стиснул челюсти, готовясь к боли, и ударил белой радугой в синие глаза Илария.

3

– Будешь знать, паскуда, как кусать руку, что тебя кормит! – Крепкий удар широкой ладони. Звон в ушах. – Будешь знать, потаскун, как пакостить там, где живешь! Вобью тебе, шлёнда, в глупую башку княжью милость!..

Еще удар.

Проходимец прижал уши и отчаянно завилял хвостом, надеясь разжалобить старого хозяина, но Казимеж был в ярости. Он снова ударил пса, и крупный перстень рассек Проходимцу щеку.

Пес взвизгнул, отскочил и с тоской уставился на хозяина.

Пожалуй, Проходимка ни в чем не обвинял князя – с ними, двуногими, всякое бывает. Попадет вожжа под княжий зад, так получать челяди шишки. И ему, Прохе, щедро пользующемуся хозяйской любовью, от гнева княжьего прятаться совсем негоже. Не дворняга – благородный, гончак чистых кровей. И хоть провинность его меньше жучьего уса, а по ушам съезжено знатно, да и рука у князя как поварская хлебная лопата, Прошка решил на хозяина зла не держать.

Пес заскулил, преданно заглядывая в глаза Казимежу, но князь больше не обращал на него внимания – смотрел вдаль, на темную кромку леса и белесую в сумерках дорогу. Ждал.

Злого человека ждал. Это Проха давно понял. В прошлый раз, как злой человек приезжал, князь, сам не свой, едва не пришиб замешкавшегося стремянного да с хозяйкой целый вечер ругался. Вот и теперь рычал едва не с утра, бранился и раздавал почем зря затрещины.

Разве не таскал ничего раньше Проха с княжьего стола – таскал, и, бывалоче, с самой ложки хозяйской, но посмеется Казимеж, подхватит свою миску да всю Прошке в морду: ешь, Проходимец, дружок любезный.

А тут – за утиную ножку по ушам.

Не в духе был хозяин, как шавкой обрёханный, понурый, страшный, злой и словно бы настороженный. Вышел во двор, оперся на коновязь, вглядывался в полутьму, вслушивался. Вздохнул глубоко, на лавку под дубом сел, ссутулился. И снова все глядел, все слушал.

Да, видно, не слышал, потому как, когда из-за плетня появился Юрек, князь не повернул головы. Проха взбрехнул было, но Юрек пригрозил ему кулаком за княжьей спиной, а вслух громким ласковым голосом окликнул:

– Что, Проша, своих уж не узнаешь? Старый пустобрех…

И тут Казимеж не повернул головы, и Юрек, ссутулившись и изобразив на широком лице покорность, подошел еще ближе, надеясь, что князь, наконец, обернется. Казимеж махнул рукой, приглашая его сесть рядом. Проха тоже перебрался поближе к хозяину. Не нравились ему Ежкины глаза – черные, нехорошие.

– Милостивый государь… – начал было Юрек.

– Давай уж, братец, без чинов. Все по Землице ходим – уж какие государи нынче… Топь тебя побери… Вали свою печаль на княжью голову! Одной больше, одной меньше… с отцом твоим, Юрек, от одного учителя батоги принимали, тебя на руках нянчил – так уж и осерчаю, да не убью, Черному князю не отправлю… Каська опять?

Юрек вздохнул, распрямляя широкие плечи, тряхнул головой.

– Кабы только Каська… Укороти, князь, твоего любимца. Ведь шепчутся мужички. У всех жены, не все в ладу. А на бабий подол замка не повесишь. Мужички пошепчутся, и… беды б не было. Змею у сердца греешь…

– Так уж и змею, – усмехнулся Казимеж. – Не всяк змея, кто шустрей тебя. Обнимали бы баб погорячей, так и Илажке б не разгуляться…

Под насмешливым взором князя Юрек потемнел лицом, придвинулся ближе и заговорил торопливым шепотом. Прошка подкрался, завалился под скамьей и принялся с видимым усердием гонять блох. Не на шутку разволновавшийся Юрек только толкнул его ногой, но не прогнал – и Проходимец жадно вслушивался в его сбивчивый быстрый шепот.

Только ровным счетом ничего не понял.

Илажка, княжин черноголовый любимец, зарился, по словам путаника Юрека, на чужое, только взял какое-то «свое» у Юрековой Каськи да «урвал» у Немирки, покуда ее благоверный таскался в Дальнюю Гать на рынок за новым жеребцом.

Прошка помотал головой, недоумевая. Немирка вовсе не выглядела как-то иначе, наоборот, повеселела и даже к нему, Проходимке, стала приветливей – и ежели Илажка что и урвал, то из такого места, что сразу и не приметишь.

Проха тихо зарычал, думая, не ухватить ли клеветника Юрека за ногу. Не рвал Илажка никого – в это Проходимец никак не поверил бы. Иларий ему нравился. Хороший он, черноголовый, щедрый. Собак, хозяйских ли, вольных, никогда не обидит. А бывает, злится старый хозяин, у всей дворни чубы трещат. А войдет Илажка, сверкнет веселыми глазами, – и от его шуток повеселеет Казимеж. Уж глядишь – треплет по голове верного Проху да раз – полную миску со стола… С потрошками, с косточкой…

Нет, не мог черноголовый от Немирки рвать – большого сердца человек.

А если и урвал чего, так уж не от этой тощей черпальной ложки. Если б ему, Прохе, выбирать, от кого, рванул бы он от Каськи чернобровой. У той мясца – как на княжьем столе. Напутал, видно, бестолковый Юрек: это у Каськи черноголовый урвал, а у Немирки «свое» взял.

Да только Казимеж, видно, Юрека понял – нахмурился, покачал головой, языком прицокнул.

– Виноват Иларий, – пробормотал князь. – Только что ж я сделаю, Юрек? Ведь молодого да холостого не то что князь – Земля-создательница в штанах не удержит…

Казимеж, озлясь на беспутника-любимца, хлопнул ладонью по шершавому дереву скамьи, но запечалился, уронил руку. И Проходимка тут же сунулся под нее ласкаться. Да не к месту. Князь оттолкнул лопоухую голову пса.

– Ладно, Юрек, – проговорил он медленно и строго. – С утра голова яснее. Я тебя услышал – себя послушаю… Подумаю, как с вами быть. А уж свою Каську сам крепче за подол держи… Теперь ступай, гостя встречать буду.

И Казимеж с мрачным и темным лицом пошел к дому – на светлой дороге, отделившись от черной кромки леса, показалась пара конных.

Опальный Прошка не рискнул вернуться в дом за хозяином, а остался во дворе – прилег под деревом и стал смотреть, как приближаются черные фигуры всадников.

Злого человека Проходимец узнал сразу: по длинному черному плащу с капюшоном да по прямой, как палка, спине. Эк ему так не скверно, словно аршин проглотил, подумалось Прохе. Псу более по нраву были спины смиренные, головы склоненные. От сутулых да угодливых княжеский любимец добра видел немерено – тот косточку подаст, тот за ухом почешет да потреплет по загривку, и все на князя смотрят, улыбки ждут. А от прямой спины, кроме пинка да палки, нечего и ждать. Куда там на собак смотреть, когда подбородком в небо тычешь…

Слуга Злого человека нравился Прохе не больше: его круглое мясницкое лицо было искажено страхом – видно, толстощекий не слишком доверялся силе своего хозяина. То и дело озирался, словно ожидал нападения. Это слегка смягчило суровое недоверие Проходимца. Осторожность пес ценил среди самых драгоценных собачьих качеств и крепко уважал в людях. В бессмысленной смелости он, напротив, не видел особенного достоинства, и потому Злой человек вдвое казался ему противен – гаже прямой спины было совершенное бесстрашие гостя. Осторожный спутник его то и дело проверял притороченную к седлу сумку, не застегнутую – на случай засады. И, стараясь унять простительный всякому живому и смертному существу страх, ежеминутно касался рукой кожаной обложки книги, что на пол-ладони выглядывала из сумки.

Проха знал, что стоит лишь шевельнуться кустам, стоит мелькнуть в сгущающейся ночной темноте белым искрам, как выхватит толстолицый свою книжку – побелеет темная кожа, засияет. И уж тогда держись…

Старый хозяин тоже, бывало, рассеянно думая о чем-то нехорошем, все хватался за свой большой перстень с зеленым камнем. А раз, давненько, видел Проха, как князь с колечка белые искры сбрасывал, когда на охоте случилось несчастье – молодого хозяина лошадь понесла. У самого молодого хозяина тоже колечко есть – вроде отцовского – да смелости-дурости, знать, не в пример больше. Как припустил его Огнетко по всем ямам да по бурелому, так и про колечко забыл – вцепился в поводья, вопит дурным голосом…

Злой человек кольца не носил. Не видел при нем Проха никакой другой блестящей человечьей прихоти. И книги или палки ни разу не видал. На что надеялся странный гордец, Проходимка и придумать не мог. Уж не полагался же он, впрямь, на своего толстомясого, насмерть перепуганного книжника.

Тем временем Злой человек со слугой приблизились, спешились. Казимеж вышел им навстречу, сдержанно улыбаясь, но напряженные складки между бровями не разгладились, стали глубже. Проходимец бесшумно потрусил к хозяину, остановился в паре шагов, невидимый в тени. На всякий случай принюхался, вгляделся в сумрак.

Старый хозяин пах вином и дегтярным мылом. Пес недоуменно повел носом. Разве Злой человек – девка, чтоб для него мыло тратить. Но, видимо, старый князь считал иначе, потому как не только тщательно умылся, но и переменил исподнее – от его одежды пахло чистотой. Уж какая девка – как к смерти готовился.

Этого Проха не любил. Чистого человека сколько ни нюхай, ничего не узнаешь. А уж Безносая придет – она и через мыло разнюхает.

Помимо кожи и лошадиного пота, толстолицый пах чем-то копченым… Прошка сильнее втянул носом – точно, свининой. И отменной, признаться, свининой, потому как запах не ударял в нос, а ласково струился, поддразнивал, заставляя рот наполняться слюной. Проходимец, околдованный этим запахом, сделал шаг. И Злой человек тут же обернулся, пару секунд напряженно смотрел в темноту, скрывавшую Проху, а потом возобновил разговор.

– Там… – заговорил было старый князь, но Злой человек кивнул – и он замолчал. И лицом как будто посерел, состарился под взглядом своего страшного гостя. Тот махнул рукой, и толстолицый слуга отошел и отвернулся, всем своим видом изображая, что разговоры господ ему вовсе не интересны.

– Не бойся, старый друг, тестюшка, – с нехорошей усмешкой шепнул Злой человек, – тот, кто нас услышит, никому и ничего не расскажет…

Видно, в словах этих померещилось Казимежу что-то такое, отчего его лицо – чужое и совсем старое – вовсе утратило цвета и светилось теперь в темноте мертвой белизной выглоданной кости.

– Говорил ли ты с дочкой, милостивый государь мой, – по-прежнему улыбаясь, продолжал Злой человек, – согласна ли Эльжбета стать… – гость не сдержал странного, похожего на лошадиное фырканье смешка, – стать Чернской княгиней?

Казимеж еще раз оглянулся вокруг, бросил быстрый недоверчивый взгляд на толстяка и зашептал так же торопливо, с мукой в голосе, как еще несколько минут назад шептал сплетник Юрек:

– Не куражься, князь, я хоть и не высший маг, но человек гордый. Сам знаешь. Властелином родился, властелином жил и тебя не побоюсь – за дерзость…

– Не кипятись, тестюшка, не щи. – Оборвав пламенную речь хозяина, гость похлопал его по руке, отчего старый князь сморщился, как от боли. – Оскорблять я тебя и в мыслях не имел. Мы ведь с тобой, Казик, старинные друзья-приятели. Говорю правду, как есть: выйдет твоя дочь за Черного князя, не только блага и почести получит… Тут от моря до моря всякий ворон моей крови мечтает напиться…

Злой человек замолчал, и только его глаза, живые, продолжали что-то говорить примолкшему мрачному собеседнику.

– Ведь ты ж, тестюшка, не желаешь родной дочке зла? – вновь улыбнувшись, проговорил гость. – Так и не искушай Землицу редким дождичком. Объясни своей девчонке, что к чему. С какой стороны масло, а с какой – ржаной сухарь. Не мне тебе рассказывать, как оно бывает, когда у молодой жены сердце к мужу не лежит. Знаю я, что обо мне говорят. И не все лгут. Если не знает о том твоя дочка, растолкуй по-отечески. И тогда, если согласна она – накрывай свадебные столы. Не согласна – мало ль княжонок с колечками да лоскутом земли, а не найдется согласной, так и книжница подойдет. У князя Милоша девок полный дом – не знает, солить, сушить или так раздать… Все равно сыну моя магия достанется – не пропадет милостью Землицы-матушки.

Нехорошо смотрел ночной гость-балагур на Казимежа, холодно и зло, словно охотник, что к раненой дичи подбирается – уж знает, что обречена, да не взбрыкнула б. Пригляделся Проходимка к старому хозяину. Нет, не подранок. Знатный, видно, охотник Злой человек. Не добивать, свежевать приехал.

Казимеж выдохнул, сплел пальцы в замок.

– Согласна Элька, – выдавил он нехотя, стараясь не смотреть в глаза гостю. – И мое слово каменное. Изломай меня радужная топь… да только вижу я, князюшка-зятек, что не все ты мне говоришь. Раз уж в главном порешили, так давай в малом все обговорим. Знаю, не нужно тебе приданого – все мои земли внуку достанутся, сыну твоему. Да я помирать не спешу. Дай слово мне, что Якуба не тронешь. Он тебе не противник.

И скользнула в словах князя такая боль, словно напомнила о себе старая рана. Злой человек покачал головой:

– Эх, князь Казимеж, – проговорил он с беспощадной насмешкой. – Все обидеть норовишь дорогого гостя. Неужто ты думаешь, что мне нужна Якубова жизнь. Ему небось она и самому не слишком надобна. Если на рожон лезть не станет, воду мутить, если не будет от него угрозы и беспокойства – найдется ему место в Бялом и при моем наследнике. Будет жив, сыт, всеми почитаем. А ежели взбрыкнуть заохотится – тут уж не обессудь, тестюшка. Объясни сыну, как вести себя следует, и я слово свое сдержу.

– Сдержишь, – отозвался старый хозяин. – Ты всегда держишь. Только Землицей прошу, все, что было промеж нас раньше, – наш с тобой счет. Не губи детей. Мой долг – с меня бери.

Никогда не слышал Проходимка, чтобы хозяин так разговаривал. Куда вся гордость девалась. Ссутулилась спина, заполнился тревогой и мольбой орлиный взор. Но Злой человек словно и не заметил перемены, расхохотался, похлопал братски князя по плечу.

– Возьму, если того пожелаю, – проговорил он. – Я руку твоей дочке предлагаю, Чернской княгиней хочу сделать. За это любая из Милошевых девчонок на косе бы удавилась. А ты говоришь – не губи! Насмешил ты меня, Казик. Помнишь, было время, звал я тебя так? Вот и сейчас пришла охота старое вспомнить. Давно это было. Вспомни, как ты меня называл?

– Помню.

– Владек. – Княжеский мучитель сверкнул улыбкой, блеснули в темноте ровные зубы. – Так и зови теперь, раз все решено, тестюшка.

Хоть и не боялся Проха людей, а от улыбки этой шерсть по хребту сама ощетинилась. Лют был Злой человек. Взглядом одним, казалось, из князя кровь выцеживал, выматывал душу тихим насмешливым голосом. Но не таков был князь Казимеж, чтобы без бою сдаваться. Горячая была в нем кровь, хозяев Бяломястовских. Самого Томаша Твердой Руки.

– Тогда был ты Владеком, а сейчас Чернский господин. Так и звать тебя буду, – отозвался он твердо, с трудом выдерживая взгляд гостя. – Велик мой долг, но не больше княжеской чести. Хочешь – взыщи с меня. Тебе ни книги, ни перстня, ни посоха для того не надо. Если же нет – так и не вспоминай. Дочь тебе отдаю. Давай о деле переговорим, чтоб недомолвок промеж нас не осталось. Разговору не оберешься, если за Эльжбету приданого не дам. На Элькину руку что возьмешь? Деньги? Камни? Мертвяков? Гончие у меня отменные – лучшую свору?..

Проха, уже подползший совсем близко к заветной сумке толстолицего – с волшебной книгой да копченой свиной ножкой, заслышав последнее, зарычал было. Обиженный не столько словами хозяина, сколько прозвучавшей в них надеждой, что откупится он от гостя племенными собачками. Толстолицый оглянулся, подхватил с земли сумку и прижал к необъятному животу, погрозил Проходимке рыхлым кулаком. А Злой человек покачал головой. Не нужны были ему деньги, камни, холопы, собаки.

– Приданое хочешь дать? Мне, Черному князю Владу? – Он насмешливо приподнял бровь. – Пинту крови младенческой?.. Или ты не слышал, что я другой не пью… Не надо мне от тебя ничего, Казик. Я тебе по Землицын час благодарен буду за то, что ты для меня сделал. Ты мне глаза на силу мою открыл. Без тебя кем бы я был: мелким князьком, благодушным, ленивым да охочим до баб? Был бы я Чернским государем, но с твоей легкой руки стал я Черным Владом. Так что ничего мне от тебя не надо. Нынче сила моя такова: что пожелаю, все сам возьму. И низкий тебе за то поклон.

Гость насмешливо склонил голову. Толстяк, видно все же слушавший господский разговор, заерзал, напоминая о себе господину.

– Что тебе, Коньо? – не глядя, бросил через плечо тот, кто желал, чтоб называли его Владеком.

Коньо припустил к хозяину мелкой рысью, лишив Проходимку последней возможности добраться до желанного лакомства. Проха приуныл, послушал вполуха, как шепотом совещаются гости, и потрусил прочь.

Уже сворачивая за угол, к кухне, он услышал:

– Есть в Черне одна надоба. Возьму за Элькой приданое. Небольшое, но учти, князь, за такое приданое и о тебе народ доброго не скажет. Не побоишься на одну черту с Кровавым Владом встать?

Казимеж кивнул: согласен, мол. Снявши голову, по волосам не плачут.

– Маги. Двое-трое, – четко, властно проговорил Злой человек. – Не ниже золотника, но лучше манусы. И с договором полного герба – подчинение жизнью. Можно каторжных…

Казимеж что-то заговорил в ответ, но Прошка уже не слышал. Из кухни потянуло свежим хлебом, шкварками… и собачий дух зашелся от радостного предвкушения. Девки, что при кухне, его не обидят. Подобраться поближе, как кухарка отвернется, и…

4

Получил, кажется, что хотел. Вот он – сытный куш.

Иной бы почел величайшим счастьем, Землице бы вечерню отслужил, с березовым ходом вокруг храма, обедами для бедноты и прочими приметами княжеской радости. Шуточное ли дело: получить в зятья самого Чернца. А на душе скверно, неспокойно, тягостно.

Откуда радости взяться.

Много лет ждал он, что придет за ним Кровавый Влад. Что вспомнит старое. Но нет, не так прост был Владислав Радомирович. Не станет он тратить людей и золото на бессмысленную войну. Ловок князь. С другой стороны решил зайти. К Эльке посватался.

Казимеж задумчиво преодолел гостевое крыло охотничьего дома и отправился к себе. Плясало на черном фитильке рыжее пламя свечи. Метались по сторонам тени. И в этих беспокойных тенях чудилась угроза.

Ноги сами повернули не в хозяйские покои, а налево, в небольшую спальню. В комнате было темно, но бяломястовский князь сразу понял, что его ждали. Белое пятно выделялось на фоне стены. Якуб Белый Плат, наследник Бялого, сидел на постели. Не ложился – поджидал отца.

– Зажег бы свечу, Кубусь, – проговорил Казимеж.

В темноте закрытое белым платком лицо сына походило на голую кость. Сверкали в прорезях отбеленного полотна глаза – точно огоньки в глубоких глазницах. Словно сама Безносая пришла и ожидает князя для последнего разговора. От подобных мыслей на душе стало еще муторнее.

Благо Якуб, как послушный сын, поднялся к постели, открыл жаровенку с угольями и зажег свечу. Наваждение развеялось. Помянув радугу с ее присными, Казимеж сел возле свечи, не давая теням даже приблизиться к нему. Словно из их неверного трепыхания мог соткаться его будущий зять.

– Что скажешь, Якубек? – начал он, помолчав. – Прибыл Чернец. Готов Эльку взять. Я отдал. А все сердце не на месте. Как подумаю, что придется землю нашу, исконную, Кровавому Владу отдать – так кошки на душе скребут.

Якуб приблизился к отцу, положил руки на плечи.

– Не казни себя, – проговорил он. – В том я виноват. И никто другой.

– Да в чем твоя вина? – вскинулся Казимеж. – Радуга виновата. Судьба твоя несчастливая. Но не ты. Ты, Кубусь, лучший советчик мой.

– Советчик, но не наследник для Бялого. Будь я силен, не как прежде был, хотя бы как Иларий, не стал бы ты отдавать руку Элькину чернскому душегубу. А так, сам знаешь, какой из меня защитник земле бяломястовской…

Якуб замолчал, рассеянно поправил платок на лице. Казимеж не нашелся что сказать. Все пересказано было не раз и не два за последние годы.

– Ты, отец, правильно поступил. Владислав Чернский – нравом крут и силен, как небесный страх, но в Черне у него порядок. И простой люд туда ехать не боится, и купцы, кто честно торг ведет, тоже. Говорят, не трогает Влад тех, кто сам под княжескую руку не сунется. Может, и в Бялом при нем будет все ладно.

– Лад на крови, – буркнул бяломястовский князь. – Что ж я наделал?!

– Не надо так. – Якуб хотел было обнять отца, поднял руки – и опустил, отошел к окошку, уставился в ночную тьму, далеко, на востоке, подкрашенную едва различимой рассветной зеленью. – Порой без крови никак не обойтись. Не защищаю я чернского душегубца, но скажу одно: ко благу Бялого ты решение принял. И теперь нечего себя корить. Влад силен. Высший маг свою землю защитить сумеет. Если при силе своей он во мне угрозы не почует, так оставит жить и даст за народ бяломястовский слово замолвить. Может, мертвякам и малым магам при нем будет вольготнее. Иларий говорит, сейчас много их истинорожденные обижают, порой и до смерти мучают. А так, глядишь, переменится что-то. Иларий говорит…

– Иларий, Иларий, – не стерпел Казимеж, – целый день Иларий. Ото всех только и слышу. Иларий то, Иларий сё. Или не я уже князь Бялого, а твой Илажка? Что ты мне им в глаза тычешь? Ты родному отцу говоришь, князю своему, что при нем в его земле народ мучают, мертворожденных до смерти доводят, не при палочнике убогом, не при книжнике – при золотнике не последнем! Вон он как тебя настроил, голову задурил речами своими веселыми, взором синим. Потаскун твой Илажка! Хоть и манус лучший, из благородной семьи, а блудлив и хитер, как кот паршивый. Только жалобы мне на него. А ты этого паскудника мне в образец ставишь! Что о народе он печется вперед князя! Уж не хочет ли твой Илажка на престол бяломястовский сесть, с Черным князем вместо тебя да меня потягаться?!

Якуб, не ожидавший такой вспышки отцова гнева, сперва опешил, отступил, но после этих слов не стерпел:

– Зря ты, отец, с больной головы на здоровую валишь. Не делает Иларий ничего дурного. Но в жизни успел он повидать и нужду, и немилость. И умом не обижен, и силой. И сердце у него доброе, сам знаешь. Много видит Иларий, много понимает, обо всем мы с ним разговариваем. Понятно, о дозволенном. В дела государские я его не пускаю, а он и не просится. Говорим все больше о земле, о народе, о том, как народ бяломястовский защитить. Это сейчас они под твоей сильной рукой, батюшка, а наступит час, когда кроме меня, калеки, да Илария никого у них не останется. И часто дело Иларий говорит. Как станет известно, что ты руку Элькину Чернскому душегубу отдаешь, многие от тебя отвернутся. Знаю я наших старших магов. Кто с договором неполного герба, может и уйти, к Войцеху или Милошу на двор. И ты не удержишь ни золотом, ни силой. Но, помяни мое слово, Иларий останется, потому что поймет, какая страшная нужда тебя на такой шаг толкнула. Вернее мануса Илажки у тебя слуги нет и не будет. Он за тебя, за меня, за Бялое жизни не пожалеет.

Казимеж слушал горячую речь сына, и понимал, что зря заподозрил недоброе. Как сын ему за эти годы стал Иларий. Все ночь эта проклятущая виновата. Ни единой звезды, все небо затянуло в одночасье сизой теменью. Словно само небо от Влада пологом закрывается. Растревожил старую память Чернский гость. Болит душа, ноет. И всякий врагом кажется.

– Прости, Якубек. Не в Иларии дело, – выговорил Казимеж. – И про магов наших, и про все остальное знаю. Но за Илажку крепко не держись. Черный князь такого норовистого и синеглазого терпеть на бяломястовском дворе не станет. Убеди мануса – пусть учится голову склонять. Потому что еще не мертв я, но уже не молод. Лет пять-десять, и станет здесь хозяином Чернский Влад. И если не по душе это Иларию, пусть уходит или учится в ножки падать Кровавому Чернцу. А то погубит вас обоих. И ничего ты сделать не сумеешь. Знает Черный Влад обо всем. Слышал бы ты, Кубусь, как он нынче надо мной куражился…

– Знает обо мне? – В глазах наследника был страх, но сильнее этого страха была горькая обида, которой не мог скрыть Якуб. Казимеж кивнул:

– Знает, как не знать. Скрывали мы ото всех нашу беду, только высшему магу наши хитрости – как открытая книга…

Казимеж бросил взгляд на сына и тотчас отвел глаза: так черен сделался взор Якуба под белым платком. Но Якубек скоро взял себя в руки, опустил взгляд.

– На Эльку одна надежда. Мудрая жена всегда найдет дорожку к мужу, сумеет повернуть все по-своему. А Элька хоть и девчонка совсем, и голова у нее не тем полна, а все-таки бяломястовна.

Казимеж не ответил. Верно говорил Якуб. Умная жена быстро власть в свои руки заберет. На себе он это испытал. Пришла Агата в его дом тонкой чернокосой девочкой, скромной, застенчивой. А теперь какова? Владычица. Ведьма проклятущая. Никуда от нее не деться. Если пойдет в нее Элька, отольются чернскому упырю Казимежевы слезы. Да только не в мать Эльжбета, простовата, глуповата, капризна да влюблена без памяти. Не испортила бы дело…

– Верно говоришь, сынок, на Эльку надежда наша. Кто ж знал, что придется ей на себя заботу о Бялом взять. На заклание этому сыну небову пойти. Но ты будешь с ней, посоветуешь, утешишь. А мать в три счета научит, как мужем вертеть. – Казимеж нехорошо ухмыльнулся. – Дальнегатчинца жаль. Хороший мальчишка у Войцеха, но сунется под руку Чернцу – никто не спасет.

Якуб глубоко задумался, однако через мгновение поднял взгляд:

– А ты ушли Тадека. Домой отошли, пока о помолвке Элька ему не выболтала. Войцех – государь мудрый, найдет способ сына удержать. А там поумнеет, смирится. Тадеуш не глуп. Элька голову ему затуманила. А как станет Эльжбета женой Влада, Тадек отойдет, успокоится. Не так он воспитан, чтобы о чужой жене печалиться. Он ведь не таков, как Иларий…

Казимеж глянул на сына так, что тот осекся.

– Да, Илажку в штанах сама радуга не удержит. Нашел чем гордиться. Одни заботы от него. Да не о нем нынче речь. Спасибо тебе, сынок, за совет, за то, что не осуждаешь меня, хотя тебе первому впору.

Они попрощались сдержанно и сухо. Как всегда прощались с того самого дня, как пришел в себя княжич после большой беды. Искалечила она Якуба, потерял князь наследника, но обрел такого советчика и помощника, о каком и мечтать не мог. Дело говорил Якуб, надо дальнегатчинца отослать. Да так, чтобы не мешкал. Обдумать надо. Умел думать старый бяломястовский лис Казимеж.

Долго ворочался в постели и все думал, думал. Об Эльке, о Владе, о Якубе, и, как ни отгонял он тяжелые мысли, о манусе. И чем дальше думал, тем больше закипала в душе ярость, тем крепче сдавливал сердце страх за сына. Подведет Иларий своей дружбой Кубуся под Владов костяной нож. Один Якуб покорится, а ежели при нем останется такой баловень судьбы, как Иларий, сильный, умом скорый, – быть беде. Да какое там, о грядущем ли речь, когда вот-вот из-за Илажкиных проказ маги дворовые взбунтуются. Сколько раз говорено ему, ветру синеглазому, не зарься на чужих баб. Девок мало? Вдовушек? Так ведь мнет под себя всякую, не разбирая. А разве ему какая откажет. Да, верен Илажка, силен, сколько раз беду отводил. Но беда ведь не всякий день в ворота стучится, а блудни и паскудства Илария то и дело разбирать приходится.

Темные, тревожные, страшные мысли бродили в уме князя. Затянули все, словно темные облака. А под утро сгустились в груди в тяжкую решимость. Едва выступил над дальним лесом алый край солнца, князь поднялся, кликнул мальчишку. Тот сонно принялся рассказывать господину о том, что гости, мол, со двора уже поехали, но князь не стал слушать. Ну их к радугам, гостей этих, убрались – и ладно. Хоть к Безносой. Князь наскоро умылся и велел вызвать к себе Юрека.

Тот выслушал приказ с опущенной головой. И потому не видел князь, как зажглась в глазах палочника мстительная радость.

– Да, помни, живого привези, – бросил напоследок Казимеж. – Уморишь мануса, Юрек, шкуру спущу. И мужичков твоих не обойду. А если сделаешь все как надо – князь бяломястовский благодарить умеет.

Юрек скрылся в утренней мгле.

5

Осторожно, крадучись. Чтоб ни единой хрустнувшей веточкой не выдать себя.

Горло перехватило. В ушах клокотало расходившееся от страха сердце. В животе ныло от голода и тревоги, однако ноги, казалось, сами несли вперед. Только б не заметили.

Пятеро в темных плащах без гербов.

Под ногой треснула ветка, и Агнешка тотчас съежилась, прижалась к земле, пока светлые тонкие лучи обшаривали лес. Нити света распались на поисковые огоньки, но и те, покружившись над самой головой девушки, полетели прочь, к отряду, не заметив преследовательницы. Что велели им искать? Какого врага? Едва ли растрепанную маленькую лисичку, босую, в оборванной рубашке, съехавшей набок косынке, с заплаканным и грязным лицом.

Только глаза выдавали в недавней жертве идущую по следу – в их серой глубине за пеленой страха и тревоги затаилась злость.

Горло вырвет…

Без магии…

Не приведи Землица…

Да только разве заметят огоньки в темноте под сводом перепутанных чернильных веток тьму, растущую в сердце? Куда им. Мимо пролетят, помашут стрекозиными крылышками. А глаза Агнешка на всякий случай закрыла, зажмурила до разноцветных мух – чтоб уж наверняка. И у палочников огоньки по глазам читают.

Светлячки-соглядатаи построились в лучи. Золотистые нити растаяли. Встревоженные ночными шорохами палочники опустили посохи, заговорили.

– Ну, пуганая ворона, – стараясь за смехом скрыть робость, бросил кто-то из них. – Кто в такую пору может здесь быть? Ну, пробежал заяц, птичка спорхнула, а уж вы за посохи… Вы б так суетились, когда молодчика этого брали, глядишь, и Манек ехал бы верхом, а не в повозке.

– Ведь то брат мой, – засопел, а потом и всхлипнул другой. – Как к матери на глаза, когда Манека…

– Хватит, – прервал его причитания тяжелый властный голос. – Манек от змеи и паскуды родную землю избавил, за то и смерть принял… А уж с этим отродьем… Черный князь лучше нашего разберется, вымотает потаскуну кишочки…

Кто-то, невидимый в темноте, зло хмыкнул, всхлипнул братец бедняги Манека. Палочники пустили лошадей шагом.

Агнешка поднялась, двинулась, крадучись, вровень с отрядом среди темных стволов и переплетенных ветвей. И за ней, невидимая глазу, двинулась тень, потянулась к голове девушки прозрачной рукой, но в последний момент отпрянула.

Луна выскользнула из рыхлого облака, отчего дорогу залило жемчужным светом и отряд оказался виден как на ладони.

Четверо ехали верхом, за ними на привязи следовал понурый Вражко. Пятый, всхлипывая, сутулился на козлах. Позади него на возу виднелось два тела – мертвый палочник и оглушенный Иларий. В свете луны белела лишь его нижняя рубаха, испачканная сажей и кровью.

Знал свое дело широкоплечий палач-палочник.

Едва оглушив черноволосого красавца мануса, он тотчас послал одного из своих подручных в ближнее село за подводой – того, что все всхлипывал по погибшему брату. Толку от него, видно, вовсе не было. Второго – в поле, за Вражко. Конь успокоился и мирно пощипывал траву, видно, полностью уверенный в том, что с его повесой-хозяином не может стрястись серьезной беды. Остальные наемники принялись разводить костер.

Головней из этого костра мучитель и прижег Иларию руки.

Когда рубиново-красная гроздь прогоревшего дерева коснулась белой, холеной ладони, манус застонал, от боли задышал тяжело и прерывисто, но колдовской морок не отпустил своего пленника.

Резко запахло паленой плотью.

Веки Илария дрогнули, но глаза оставались закрытыми. Широкоплечий палочник уронил на траву искалеченную руку мануса, крепко зажал пальцами вторую ладонь и приложил к ней горящую головню.

Снова стон.

Агнешка едва не вскрикнула, словно почувствовав боль недавнего своего спасителя. Закусила до крови губу, сжала кулаки, чтобы унять бессильную и бесполезную сейчас ярость. Что может полуголая девочка-мертвячка против четверых взрослых мужчин, истинорожденных магов?

Единственное, что пока могла она сделать для мануса Илария, – незримо следовать за его похитителями и разузнать, за что так жестоко обошлись с приближенным магом князя Казимежа наемники в плащах без гербов.

Одно она знала точно: не был маг случайной жертвой. Караулили, ждали, знали, как ударить. И истязали не по приказу – от сердечной злобы. Местью тешились широкоплечий палач и его приятели.

Не рассчитали только, что не один поедет княжий манус. Не учли странной, да что там – страшной колдовской силы, пробудившейся в нем от одного поцелуя деревенской оборванки.

– Уходить велел, спасал, – пробормотала Агнешка, невесело усмехнувшись, – убить побоялся. А небось узнал бы, откуда сила взялась, не стал бы спасать. Закинул бы петельку на сосновую веточку – и виси, лисичка, по ветру рыжий хвостик…

Давно знала мертвячка Агнешка, что хоть магии у нее в крови ни на грош, а чужая сила радом с ней как буря расходится. Казалось бы, радуйтесь, берите, колдуйте. Простой деревенский ведьмак через нее по силе с золотником уравняться может, палочник – со словником, золотник – с высшим магом…

Да какое там. Ветра дочь, Земли-матушки отступница – всем честным миром нежить поганую на первый сук.

От нахлынувших воспоминаний Агнешка вздрогнула, прижала руку к горлу.

Слабость дерется и кусается, а Сила – поймет и отпустит с миром. Нет, не убил бы ее синеглазый манус. Выслушал бы, понял, погладил холеной белой рукой по волосам. Да, может, поостерегся в другой раз целовать. Но не убил бы.

А теперь сам болтался на возу, как мертвец, с мертвецом о бок. Не спасла колдовская сила. Силен волк против брехливой шавки, но не против своры. Навалились вместе, связали заклятьями, затуманили черноволосую голову колдовским сном. И мчится свора к хозяину со знатной добычей.

Легко ступая по колкой хвое, Агнешка кралась вдоль дороги, пока лес не измельчал в спутанный подлесок, а потом и вовсе вышел. Растеклось во все стороны молочное в лунном свете поле. Ровное и белое как ладонь. Все видно.

Агнешка остановился у кромки поля, все еще скрытая листвой, и беззвучно заплакала.

Четверо верховых заторопились, лошади пошли охотнее, видно, чувствуя близость дома. Даже возница на подводе выпрямил спину и принялся резвее погонять лошадку, отчего головы лежащих на возу покачивались из стороны в сторону в такт цокоту копыт.

Маленькая лекарка села на траву, собрала в горсть несколько колосьев, потерла между ладонями и высыпала в рот мягкие ржаные зерна. Слезы текли по грязным щекам, наливаясь чернотой. Над дальним лесом – узкой щетиной елей – небо зазеленело, готовясь к рассвету.

Агнешка вскочила, торопливо, путаясь босыми ногами в высокой траве, вышла на дорогу. Присела, вгляделась в следы на песке. И почти побежала вслед за всадниками и повозкой. Но не догнала. Видно, торопясь до рассвета добраться до дому, наемники оставили осторожность и не щадили лошадей.

Недалеко от места, где песок был весь изрыт лошадиными подковами, Агнешка отыскала спрятанные в дупле плащи. Вытащила один – к чему разбойничий плащ мертвому Манеку, – набросила на плечи, слилась с темнотой. Может, так удастся подобраться поближе к логову похитителей.

Но за поворотом дороги она увидела лишь обнесенный с одной стороны частоколом десяток домов и россыпь хозяйственных построек. По всему видать, охотничий двор. Всюду было пусто и тихо, словно и не въезжала недавно на хозяйский двор «свора» с добычей – мирно спали за частоколом, тихо шептала листва, чесалась под одним из домов сонная собака да где-то в стойле фыркали лошади. Раздалось тоскливое ржание – не Вражко ли?

Агнешка присела на корточки под частоколом, прижалась глазом к щели между бревнами.

Петух прошаркал по двору, вскочил на скамью и несколько раз хрипло вскрикнул, глядя в небо, где прозелень сменилась желтизной, уже разбавленной снизу мягким розовым светом. В домах проснулись, засуетились. Пробежала к колодцу девка с ведрами, прогнала собаку от крыльца.

Агнешка поискала щель пошире – разглядела часть двора, знакомую подводу, уже пустую. На крыльцо, под которым еще с минуту назад мирно спал широколобый гончак, вышел крупный старик, одетый богато, с зеленым перстнем на руке, а следом – знакомец, широкоплечий наемник-палочник. На этот раз мучитель был при гербах: на плечах его горели золотым шитьем лисы. И у Илария были лисы, с недоумением и страхом подумала девушка. Неужто и манус и его губитель одному хозяину служат?

Палочник снял с головы капюшон. Агнешка разглядела темно-русые волосы, остриженные кругом над низким лбом, маленькие злые глаза.

О чем заговорил с ним хозяин, Агнешка, как ни старалась, расслышать не смогла. Палочник бросился исполнять приказ – скрылся за углом дома, а старик с зеленым перстнем снова вошел в избу, грохнув в сердцах тяжелой дверью. Знать, важный старик, не иначе сам князь. Что делать князю в лесу?

За всю свою жизнь не бывала Агнешка в Бялом, батюшки-князя в лицо не видела. Обещала матушке, что, сколько можно будет, не станет в стольный город рваться. В лесу, по деревням про чудную ее природу, про Землицын подарочек мертвяки долго не догадаются, а среди магов, да при том сильных, – тотчас разглядят, что непростая перед ними мертвячка.

Теперь жалела Агнешка, что не видела ничего, кроме деревень и лесных трав. Знать бы, что к чему. Чем провинился красавец-манус перед своим господином, да так, что наемники руки молодому магу прижгли – силы старались лишить. И с собакой хороший хозяин такого не сделает. Разве можно живую душу так мучить… Да разве может быть это бяломястовский князь? Не могла Агнешка этому поверить. Хорошее говорили о Казимеже, что властитель он добрый, берет свое в меру, последнего не тронет, чужого не желает – во все его княжение Бялое място жило миром да спокойствием: усы во щах, щит в паутине.

Может, снова обман. Видела Агнешка, как переменили одежду лесные разбойники. Видно, не впервой им глаза людям отводить. Может, и не князя Казимежа это люди. Мало ли, что лисы на плащах, может, и плащи ворованные. Известно, что старик этот приказал Илария пытать. Дознаться бы, кто он. Неужто…

Агнешка прикрыла рот рукой, даже и в мыслях боясь высказать свою догадку. О Черном князе говорили мучители. Что, мол, Владислав кишочки манусу вымотает. Уж не он ли то был?

Агнешка попыталась было заглянуть под створку ворот, но дремавший до сей поры пес неожиданно вскинулся и рванулся к ней с заливистым лаем. Девушка прижалась к частоколу, надеясь, что брехливый широкомордый гончак не пролезет под воротами, но пес, пару раз бросившись на воротину, принялся, фыркая и рыча, яростно копать землю.

– Проходимец, песий сын, – прикрикнула на ярившегося гончака девка, – гостей высоких разбудишь, так батюшка-князь тебе глупую голову оторвет да на забор приладит…

– Не разбудит, – ответил сердито мужской голос, – высокие гости уж до рассвета поднялись. Хозяин ихний проводника взял. Место пошел смотреть, где с княжичем беда приключилась. А подельнички его со двора поехали. Говорят, весточку получили, дело имеется. Знаем мы их дела – черные делишки, не приведи Землица…

Невидимый брюзга громко сплюнул и пошагал прочь, а девка, вполголоса молясь заступнице, все же принялась оттаскивать пса от ворот…

Агнешка улучила момент и, подхватив полы плаща, припустила в лес.

Запыхавшись, присела на поваленное дерево и улыбнулась: здесь злодей-палочник, значит, и Иларий здесь. Будь хоть Черный князь, хоть кто другой – она не отступится. В ворованном плаще и рваной рубашке не пробраться, но лекарка на каждом дворе нужна. До Вечорок добежать, покуда деревенские не хватились, взять из дому травы, снадобья и по знакомой дорожке сюда – наниматься в услужение к старику с зеленым кольцом. Чай, на старости лет здоровье уж не то, да и мужская сила поистратилась, а девка, что собаку от ворот отнимала, уж очень была хороша.

Агнешка недобро усмехнулась, поплотнее закуталась в плащ и пошла, а вскоре и побежала в ту сторону, где над лесом маковым цветком алело солнце. Длинная призрачная тень отделилась за ее спиной от частокола. Сильный маг – словник или золотник, – приглядевшись, увидел бы больше: бледное неподвижное лицо и темные озера глазниц. И в этой темноте на мгновение вспыхнули две далекие звездочки, но тотчас погасли. Бледное лицо повернулось навстречу просыпающемуся солнцу. Нежданный ветер упал с высоты, пронесся под частоколом, шевеля метелки травы, и призрачная гостья, казалось, растаяла от его дыхания. Только две искорки еще горели в утренней полутьме, словно чей-то внимательный взгляд.

Деревня опустела. Видно, все были на покосе, только бродили куры, возились в пыли ребятишки да дремали в тени разморенные духотой старухи. Однако идти по деревне Агнешка не отважилась – прокралась по гуменьям. Перепрыгнула через палисад возле соседской избы – и обмерла. Не простили селяне маленькой лекарке радужной топи и бабки Лампеи. На месте дома высилась груда обгорелых бревен. Лечебные травы в огороде были вырваны и вытоптаны. Агнешка закрыла ладонями лицо, тряхнула головой, отгоняя злые мысли.

Не до обид.

Перемахнула обратно через соседский палисад, пробежала огородом. На бегу вытащила из грядки репку да пару морковок, сунула за пазуху и нырнула под низкий навес сеновала. Ловкая как кошка, знахарка забралась наверх, запустила руки в сено и достала маленький холщовый мешочек – заглянула, улыбнулась. Не пропасть белке зимой, если в каждом дупле кладовочка.

Спрыгнула вниз. Также осторожно, по заросшим крапивой козьим тропам, добежала до старого дуба, сунула руку в дупло – и тут не отыскали.

Завернув находку в плащ, Агнешка торопливо пошла к реке, там, возле камня бабки Лампеи, в поваленном дереве, – туесок и чистая одежда.

У реки было тихо. Мягко светилась вода. Зацветала – пахло зеленью, тиной, рыбой. В животе предательски заурчало. Агнешка вытащила из-за пазухи морковку, потерла о подол и торопливо съела, оглядываясь, – все ждала, не пойдет ли кто из деревенских постирать к запруде, не соберется ль пастушок Янек напоить своих пеструшек.

Туесок и чистые юбки оказались на месте. Радуясь, что так хитро скрыла от деревенских свои тайники, Агнешка встряхнула одежду, разложила на горячем песке.

По воде плясали блики, манили в зеленую прохладу – к нам, к нам, Агнешка, к нам, к нам…

Забежала в воду, вымылась наскоро и нырнула в чистую рубашку. Расчесала спутанные волосы. Вздохнула.

Почти год прожила она здесь, в Вечорках. Ходила на реку купаться и стирать, лечила деревенских и скотину, пела в сумерках с бабами и девками, как все выходили на гулянье. И думала, что уж больше не придется бегать.

Хорошо, взяла свое старая привычка, заставила Агнешку рассовать по дуплам и овинам котомочки «на черный день».

Агнешка вытряхнула на расстеленную верхнюю юбку свое богатство: несколько монет, глиняные плоские бутылочки с мазями, мешочки с травами. Попрятала самое ценное по тайным кармашкам на нижней юбке. Жаль, крестоцвет не успела досушить – сожгли мужички весь урожай вместе с избой.

Пока одевалась, вздыхая, натирала мазями сбитые, исхлестанные ветками ноги, зазевалась, не заметила, как вышли из лесу трое.

А когда заметила – бежать уж было поздно. Притаилась за зеленой стеной камыша.

Старик-староста шел впереди, тяжело опираясь на палку. Двое его спутников – дорого одетых чужаков, словно раздосадованные словоохотливостью и медлительностью старосты, оглядывались по сторонам. Один, толстолицый, красный от жары, с сумкой через плечо, то и дело переспрашивал. Другой же, великан-горбун в бесформенном синем плаще, останавливался, словно бы и не слушая деревенского болтуна, всматривался в траву и следы на песке. Все выдавало в нем закрайца. Лицо его скрывал низко надвинутый капюшон, виднелись лишь длинные белесые пряди, что свешивались из-под капюшона, когда великан опускал голову, вглядываясь в одному ему видимые следы.

– Вот туточки все и было, – произнес староста, заметив, что высокий внимательно осматривает Лампеин камень, водя по нему длинными смуглыми пальцами. – Тут она бабку, ведунью нашу, изломала.

– Так уж и изломала? – переспросил толстяк. – Руками, что ль, знаки делала? Аль слова какие говорила?

– Не-ет, – замотал головой староста. – И руками не делала, и слов не говорила. Бабка говорила, а эта только, как бабку ломать начало, закричала да на камень полезла, руки в самую радужную топь сунула.

Высокий недоверчиво хмыкнул из-под низко надвинутого на глаза капюшона, который, видно, не тяготил его, несмотря на зной. Толстяк, снова прикинувшись простачком, изобразил на круглом лице удивление:

– Так-таки в самую топь? Ну-тка, расскажи-ка, батюшка, как все было…

Староста потер бронзовый от жары и напряжения лоб, припоминая вчерашнее:

– Как есть намедни собралась мельничиха родить. Так Лампея, ворожея наша, – прими душу ее мать-Землица – давай с бабами помогать. Ан плод-то не идет. Она роженицу на камень этот привела – колдует. А мельник, лубяная голова, как видит, что женке невмоготу, запричитал. И побег к лекарке, мол, помоги. Лекарка сюда, баб разогнала, Лампею обругала, девчонка, ветряная сопля – старого человека корить…

Староста укоризненно погрозил кулаком невидимой злодейке, и Агнешка почувствовала, как ее шею и уши заливает краска стыда. Она осторожно подобрала с земли туесок.

– Все в деревню побегли, ан слышим – разродилась мельничиха… Бабка давай ее опять на камень – силы вернуть и всякое-такое бабье… А лекарка вроде как уснула. А тут как хлопнет…

Староста, видимо желая произвести на нежданных слушателей впечатление, со всей мочи ударил палкой по камню. Агнешка вздрогнула, едва удержав готовый сорваться крик, но высокому чужаку оказалось достаточно и ее короткого вздоха да шороха тростника. Закраец резко обернулся. Блеснули зеленым огнем глаза из тени под капюшоном. И незнакомец с полузвериным рыком бросился от камня к зарослям, за которыми укрылась девушка. От еле заметного движения его руки перепуганный староста рухнул задом на траву, переломив палку.

Агнешка прижала к груди узелок и рванула изо всех сил в другую сторону, к близкой кромке подбирающегося к реке подлеска.

– Игор! – окликнул своего спутника толстяк.

– Она это, – прорычал горбун, проламываясь сквозь плотную вязь веток, – она… Вечоркинская ведьма…

Толстолицый, путаясь в полах плаща, вытащил из сумки книгу, поднял на вытянутых руках над головой. Темная растрескавшаяся кожа засияла на солнце маслянистым светом. Толстяк пошевелил губами, краснея от напряжения. По корешку книги потекли белые ручейки-искры.

Агнешка почувствовала, как по плечам ухнуло парализующее заклятье. Ухнуло и отскочило. Она нырнула в можжевельник, проползла в самую середину – где кусты, усыпанные еще зелеными ягодами, вытянулись выше человеческого роста, сжалась в комок, накрывшись ворованным черным плащом. Зря старался чародей-книжник: не по зубам его магии оказалась маленькая лесная травница.

– Матушка-Землица, отведи чужака…

Губы онемели от страха – не давали произнести молитву. Но услышала Земля, укрыла дочку колючим зеленым плащом.

Рыча и втягивая носом воздух, чудовище бродило рядом, бесшумно ступая по листьям. Только яростное звериное дыхание выдавало его да синий отблеск плаща. Однако терпкий хвойный запах надежно скрыл беглянку.

Игор побродил, прислушиваясь.

Где-то на краю березняка толстяк звал его, уговаривая не пугать до смерти девчонку, оставить в покое.

– Не она это, не она, – подпевал толстяку оправившийся староста. – Наша-то еще вчерась утекла, чернявый манус увез…

6

– От меня не скроешься…

Мелькнула меж стволов белая юбка. Он бросился следом, ломая ветки. Сердце колотилось так, словно готово было выпрыгнуть из груди.

Вот она – прижалась спиной к шершавому березовому стволу, расплескались по ветру золотые локоны.

– Теперь не вырвешься…

Сгреб в охапку, едва владея собой, прижал к колотящемуся сердцу.

– Любовь моя… сердце мое… ласточка…

Эльжбета не отстранилась, только притянула Тадеуша к себе, поцеловала в висок, прошептала:

– И ты – мое сердце…

Тадек подхватил княжну на руки. Она засмеялась, запрокинув голову, и волосы хлынули как солнечный свет ему на плечи, заструились до самой земли.

– Солнце мое…

Так на руках и нес ее через рощу к пруду. Усадил у воды на траву, прилег рядом, положил голову на белый подол. Элька задумчиво смотрела на воду. В пруду тонули облака, пышные, белые и лохматые, как нестриженые овцы.

Тадеуш зажмурился, стараясь запомнить все это: Эльжбету, запах травы и тины, расплывшиеся в воде облака…

Княжна казалась непривычно молчаливой, даже грустной, а Тадеуша распирало от радости. В конце концов, хоть он и обещал Казимежу до поры до времени не открывать тайны Эльжбете, Тад не удержался, заглянул ей в лицо, поцеловал в напряженные брови и прошептал:

– Все будет хорошо…

Эльжбета невесело улыбнулась, но Тадеуш гладил ее лицо, покуда складки не разгладились, не смягчились линии.

– Я вчера говорил с твоим отцом, – прошептал он, касаясь губами ее уха. – Он дал мне слово, что, едва мне исполнится восемнадцать, он отдаст мне твою руку. Он согласен, Элька! Какой-то месяц, и все исполнится… Завтра я еду домой, к батюшке. Обговорю с ним все. А там – вернусь.

Заметив, что светлые брови княжны снова нахмурились, Тад заговорил быстрее, с жаром:

– Ты не думай, Элька. Все как нужно будет. Сваты. Подарки. Отец все сделает. И муж из меня будет хороший, потому что мне, кроме тебя, никто не нужен…

Эльжбета не ответила, только кивнула. Вынула из-за рукава шелковый белый платок, вложила в руку – на память.

И Тад прижал маленькую белую руку с платочком к своему сердцу.

– Что ты, солнышко мое, ласточка? Не навек прощаемся.

Эльжбета склонилась к его плечу, провела рукой по щеке, заглянула в глаза, серьезно, строго… Видно, собиралась что-то сказать, но в этот момент на лесной тропинке показалась вдалеке запыхавшаяся от бега нянька.

– Эленька, красавица, душенька, – бормотала она, припадая от усталости на левую ногу и держась за сердце. – Уж вас матушка искала. А вы, мой государь, – строго обратилась она к Тадеушу, – шли бы лесом да девушку не смущали.

Эльжбета вскочила на ноги, отряхивая с подола травинки. Тад улыбнулся старушке-няньке, подмигнул, не в силах сдержать вскипавшего в сердце счастья. Долго думал князь Казимеж, давно знал, все тянул. А тут в один день переменился, сыном назвал, обещал Эльжбетину руку, как выйдет Тадеушу возраст. Знать, понял, что лучше его, Тадека, не сыскать Эльке мужа. А что молва брешет, то пустое. Что босяки о княжеском знают? Пусть говорят, что вздумается, а ему сам Казимеж Бяломястовский слово дал!

– Всего месяц, Эля. Жди сватов! – крикнул Тадеуш вслед княжне. Она обернулась и одними губами прошептала…

7

– Мое сердце…

Неслышно, одним дыханием, так и не выговорив вслух. Видно, Судьбой так предрешено: идти с опаской, говорить вполголоса, жить с оглядкой на людей.

Вот он, Иларий, говорил всегда в голос, по стати, по взору сразу видно, что никогда не приходилось ему пригибаться к земле, спасаясь от брошенного камня. Еще бы, манус истиннорожденный, не мертвяцкая проклятая порода.

А теперь лежит красавец Иларий, не в силах защитить себя от обидчиков. Достанется Черному князю.

Агнешка закусила губу, пытаясь сдержать едва не сорвавшийся возглас.

– Ну, что, убедилась, что не он это? – буркнул стоявший в дверях парень. – Иди теперь, пока господин Юрек не вернулся.

– Бедный, – запричитала Агнешка. Она вырвала руку из пальцев охранника и подбежала к Иларию. Склянка с настоем уже была в рукаве. Лишь одно мгновение, чтобы бутылочка выпала из рукава в ладонь, выскочила из горлышка восковая пробка. Агнешке нужна была лишь еще одна секунда – влить хоть несколько капель в рот Иларию, чтобы облегчить боль и продлить спасительный сон.

– Э, девка, а ну пошла вон, – свирепым шепотом проговорил охранник, сделав шаг к Агнешке. – Никакого брата ты не ищешь. И тебе этот потаскун голову заморочил. А ну пошла, пошла. Не хватало еще…

Он не договорил. За дверью послышались голоса. Перепуганный, парень больно ухватил Агнешку за руку, втолкнул в одну из боковых дверей и, рыкнув: «Сиди тихо», захлопнул створку.

Агнешка и не пыталась сопротивляться. Она оглядела комнату, подождала, пока стихнет шум в той, где лежал Иларий. Торопливо влила лекарство в рот беспамятному, но повязки осмотреть не успела. Снова хлопнула дверь, раздались голоса.

Одним прыжком скрылась Агнешка в комнате, куда затолкал ее второпях охранник. Осмотрела другую дверь, ведущую в глубь дома. Конечно, она была заперта. Здесь, в этом доме, куда никто не приходил по доброй воле, все двери были опутаны ловкими магическими скрепами, несложными, по силам палочнику. Видимо, надеясь на эти колдовские замочки, здешние охранники не слишком заботились о том, чтобы следить за обычными замками. Мертвяк может сломать любую задвижку, но с колдовством не справится никогда. Агнешке хватило пары мгновений, чтобы воспользоваться своим даром. Она накрыла ладонью магический замок на двери, и тот тотчас истаял, стек тонкой струйкой, но не в руку лесной лекарки, а вниз по ее рукаву на пол и, просочившись сквозь доски, ушел в землю.

Агнешка скользнула к двери в надежде успеть выскочить на улицу прежде, чем ее хватится оплошавший охранник. Хоть и отдала ему Агнешка все, что у нее было, до последнего гроша, чтобы «добрый господин» позволил ей посмотреть среди невольных постояльцев дома ее непутевого пропавшего братца, а все-таки невелика была плата за гнев начальника-палочника. Много про него Агнешка наслушалась, пока бродила вокруг дома, думая, как попасть внутрь.

Видно, суров был этот господин Юрек, потому что боялись его все едва ли не как самого Черного Влада. Кому служил он, Агнешка так и не дозналась. Стоило завести разговор, как тотчас смолкали все, отводили глаза. Словно боялись накликать беду.

Агнешка сунулась было в дверь, но тотчас спряталась за угол, едва не налетев на чью-то широкую спину.

– Имеешь ли право за него говорить и отпечаток ставить? – спросил кто-то, невидимый из Агнешкиного угла. – А то так мне каждый встречный-поперечный убогого приведет, а потом семья явится. А деньги немалые князь за таких дает.

Кто-то завозился, захрипел, тихо забормотал сердито. Потом что-то стукнуло, словно ударили палкой в пол или набожный крестьянин слишком усердно приложился лбом в земном поклоне.

– То дед мой, – прогудел широкоплечий посетитель. – Вот и грамоты все при нас. Прошлой весной ума лишился. А когда оставался в себе – манус был знатный. Милошу-старшему служил по молодости, мать говорила. Пока служил, на бабке женился. И сюда, в Бялое, перебрался.

– Это как ты при таком деде в мертвяки вышел? – зло поинтересовался другой голос. – Не водишь ли ты нас за нос? Уж больно дед твой запаршивел за полгода-то…

– Бабка мертвячка, но красавица была, говорят, – отозвался парень, – вот и не устоял дед. Потом хотел ее со двора согнать, когда все от него отвернулись, но она уж понесла. Жалко стало. А бабка не забыла. Как дед с ума спятил, все припомнила. Она меня к вам отправила, деда продавать.

– Не продавать. В Бялом истиннорожденных не продают, не закрайцы мы все-таки. Деда твоего в услужение Владислав Радомирович Чернский нанимает, на полный герб, на щедрое жалование. А не желаешь, так забирай своего полоумного деда и проваливай. Бабка его послала. По своей воле б не пошел? – насмешливо спросил покупатель. – Деньги-то ведь хорошие.

Звякнули монеты. Видимо, продавец подбросил деньги на ладони.

– Забирай деда, – буркнул парень, – пусть служит… князю Владиславу Радомировичу. Хоть бабка браниться перестанет.

Снова завозилось что-то на полу, забормотало.

Охранник, тот, что оплошал, позволив Агнешке войти, протащил мимо нее упирающегося потрепанного старика. Она вжалась в стену, надеясь, что ее не заметят. Парень заметил, глянул зло, мол, не высовывайся, и поволок свою жертву дальше по коридору. Новый слуга Чернского князя упирался и бормотал что-то, то и дело складывая и переплетая пальцы с несвойственной его возрасту ловкостью. Видимо, в прежние времена старик и правда был хорошим манусом. Но слетавшие с его пальцев белые искры поглощали уродливые стальные наручи. Внук-продавец торопливо пошагал прочь, словно боясь, как бы не отняли так легко доставшееся золото и не вернули постылого и полоумного деда.

А покупатель, вершивший сделки именем Чернского Влада, широкоплечий палочник с бяломястовскими лисами на плечах, широким хозяйским шагом прошел туда, где лежал Иларий.

– Что, лежишь, манус, лежишь, как мешок с соломой? – проговорил он, поднял брезгливо, двумя пальцами, правую руку мага и с силой бросил на скамью. Беспамятный застонал. – Этой рукой ты колдовал? Этой рукой обнимал мою жену?!

Мучитель размахнулся и ударил посохом раненого, потом другой раз, третий. Медленно зароились змейки силы, пытаясь сохранить жизнь своему хозяину. Веки Илария дрогнули, и Агнешка порадовалась тому, что успела дать манусу свой отвар. Сколько бы ни работал мучитель своей палкой, а пробиться сквозь плотный полог сна не сумеет. Лекарка Агнешка знает свое дело, жаль только, что крестоцвет пришлось брать лишь чуть подвяленный, сухой был бы в самой силе.

Палочник еще раз или два опустил свой посох, надеясь выбить из раненого хоть один стон страдания, но лекарство Агнешки уже укрыло Илария глубоким спасительным сном.

– Ничего, паскуда, – прошипел он. – Сколько можешь, прячься за своим беспамятством. От меня спрячешься, а вот от Чернского Влада – едва ли. И там уж тебе, потаскуну, будет не до чужих жен.

Юрек с досадой ударил посохом в пол, так что сила бросилась в навершие, расцвела большим белым цветком перепутанных магических нитей, и вышел, скинув часть колдовского заряда на замок. Агнешка невольно потерла руку – на такой замок ладонь положить она бы не отважилась. Сила палочника была невелика, но хранила такой отпечаток его неистовой ярости, что эта злоба опалила бы ладонь не хуже раскаленного угля.

Ничем не могла лекарка помочь сейчас манусу.

8

Девушка прижала ладонь к губам и разрыдалась так жалобно, что у любого, кто мог услышать ее, перехватило бы горло.

– Не надо, дочка, Эленька, не рви душу. – Женщину, что утешала несчастную, Агнешка не разглядела. Луна, щедро лившая белесый свет на изящную фигурку плачущей девушки, ощупала лучами крыльцо. Но, натолкнувшись на плотную завесу тьмы, тонкий белый луч рассыпался серебристыми каплями на камни отмостки. Оттуда, из темноты, испугавшей хрупкий лунный луч, и утешал горько плачущую красавицу нежный, тихий, но властный голос матери.

– Чем плакать – взяла б да убежала со своим Тадусем. А от отца прикрою, пока хватится да догонит, вы уж обвенчаны будете…

– Нельзя мне, мама, – едва выдохнула Элька и снова залилась слезами. От рыданий глаза и нос у нее покраснели и опухли, и она уже не казалась Агнешке красавицей. Из темноты невидимая рука протянула белый платок. Зареванная тотчас уткнулась в него лицом, вытерла слезы. – Никак нельзя, – продолжала она. – Кабы только моя жизнь решалась, убежала б. На край света за ним пешком пошла бы. Не поглядела бы, что второй сын, не наследник. Хоть в рубище, хоть босая…

Уж в это Агнешка никак бы не поверила, глядя на холеные ручки страдалицы, на парчовые туфельки и белые, как лилейные лепестки, ножки. Лекарка усмехнулась и вовсе разочаровалась в богатой дурочке. У нее и платье стащить не грех, коли для благого дела…

Агнешка двинулась за кустами шиповника в ту сторону, где виднелось в темноте открытое окно.

– Ты же знаешь, маменька, – между тем продолжала Эльжбета, то и дело прикладывая платок к припухшим от слез глазам, – что на братца надежды никакой. С тех пор как беда приключилась, он сам не свой. Все потерял. Не то что с посохом, с камнем не совладает. Кольцо носит, а сам не сильнее деревенского колдуна. Ведь стань он князем, что с нами будет? Тому же Зютеку в руки достанемся. Или Милошу… Выйду за Черного князя, нам всем защита будет. А рожу наследника, так он две земли объединит, ведь высший маг – не деревенский колдун и не захудалый палочник. Тут уж никто не посмеет сунуться…

– Да куда уж, – сердито отозвался из темноты голос.

– Вот и отец говорит… – продолжила было Элька, но осеклась, оглянулась через плечо на мать. – Говорит, сама радужная топь его земли обходит…

– И я б обошла, – донеслось из темноты. – Но с тобой не расстанусь. Пусть мою кровь пьет, душегубец, а тебя ему не дам. Как решила – так и делай. Не плачь. Черный князь немолод, глядишь, не заживется… А твой Тадек, коли любит так, как ты рассказываешь, пару лет подождет, не иссохнет.

Эльжбета вздрогнула, сжала в руках платочек, но матери перечить не стала. Только встала и принялась ходить у крыльца, теребя в пальцах мятый кусок шелка.

– Боюсь я, мама, – прошептала она.

Агнешка не стала слушать этих сетований, кошкой вскочила на подоконник, вспрыгнула в темноту комнаты. Еще днем она приметила в углу сундук для белья и теперь, обогнув по памяти стол, откинула крышку и наугад вытащила из ларя что-то тяжелое, рытого бархата. Отбросила в сторону. Потянула тонкое, погладила пальцами дорогое шитье – узнают шитье. И это отбросила. Наконец, найдя то, что нужно, свернула, зажала под мышкой, встала босыми ногами на подоконник.

Голоса приблизились, остановились рядом, за углом.

Сбивчивый, плаксивый и властный, тихий.

Перепуганная Агнешка спрыгнула на траву, да так неловко, что звякнули спрятанные в юбке глиняные бутылочки. Побежала, уже не скрываясь, слыша за спиной сдавленный писк Эльжбеты, брань и угрозы, но оборачиваться не стала. Понеслась с утроенной силой, прижимая к груди добычу.

– Черного князя, говоришь, невеста, – прошептала она, задыхаясь на бегу.

9

– Она не должна была уйти! – Властный голос эхом прокатился по темным комнатам. – Мы же даже не уверены, что она знает, а главное, на что способна…

Слуги спали или благоразумно делали вид, что спали, потому как встретить запыленных и усталых ночных гостей вышел лишь их господин. Несмотря на поздний час, Черный князь еще не ложился – ждал вестей. Говорили они, не таясь. Еще за полдень не перевалило, когда Казимеж Бяломястовский со своими слугами отбыл в Бялое, заверив будущего «зятька», что охотничий дом в полном его распоряжении. Дела-то княжеские не ждут.

Верно поступил Казимеж. Нельзя государство надолго без пригляда оставить. И Владислав не оставил бы Черны. Вот и приходилось с женитьбой этой проклятущей да из-за ведьмы, всем радугам ее в пасть, метаться ему из конца в конец. Да уж недолго осталось. Коли Элька согласна – в седьмицу все сладится. Будет у Черны молодая княгиня. Пока, видно, придется остаться в Бялом. Хотя что за даль высшему магу три дня пути. Можно бы и долететь, да только мужичье здешнее к чему пугать – им еще его, Влада, князем потом называть. Петелька крепкая у него есть на старого Гжеся, которого он до времени вместо себя в Черне оставил. И отсюда через мысли его в любой миг посмотреть можно, что в Чернской земле делается. А вот с ведьмой, видно, придется еще намаяться.

– Деревенская девчонка обвела вокруг пальца людей, которых я почитаю своими руками и глазами? Провела тебя, Игор?! – Владислав не повысил голоса. – Хотя ты знаешь, как она нужна нам…

Единственная свеча в руке князя давала мало света, и тот, кого звали Игором, был неразличим в темноте. В ответ на укоризненные речи хозяина он лишь шумно вздохнул, признавая свою вину, да опустил капюшон плаща на широкие плечи.

Невысокий толстый его товарищ пустился было полушепотом в путаные объяснения, но князь прервал его взмахом руки:

– Довольно, Коньо.

Хозяин быстро, не оборачиваясь, пошел в свои покои. За ним семенил, отдуваясь, Конрад. Толстяк то и дело натыкался на углы, сундуки, скамьи, ойкая и вполголоса поминая радугу и всех ее нежитей. Следом большой черной птицей бесшумно следовал невидимый в темноте Игор.

Не поскупившись, Казимеж выделил гостям лучшие покои. Слабый свет единственной свечи выхватывал из темноты роспись на стенах: тонконогих породистых скакунов с выгнутыми, как бровь красавицы, шеями, поднявших посохи да книги охотников и гордость Казимежа – своры широколобых гончих.

Черный Влад усмехнулся, бросив быстрый взгляд на одну из стен, где молодой красавец-князь, в те поры, видно, еще не женатый на ведьме Агате, скакал, не разбирая дороги, преследуя лису. Неизвестный живописец, расстаравшись, изобразил и лихо подкрученный желтый ус, и знакомый, не лисий – человечий страх в глазах обреченной добычи, и перстень с крупным зеленым камнем, от которого протянулись к рыжей лески связывающего заклинания.

Жаль, погнавшись за торжественной красотой, остановился художник на полуволосе от правды – запечатлел молодого князя в пылу погони. Нет, не это называл Владислав охотой – то лишь забава, похвальба колдовской силой и удалью.

Саму ж охоту князья исстари доверяли егерям – ускачет княжья свита на красивых лошадках, отстанет дедок-егерь, подойдет к спеленутой магией лисичке и, не глядя в полные страдания глаза, ударит добычу короткой дубинкой по голове, чтоб не портить князю трофейной рыжей шкурки. Забыл живописец старичка с дубинкой. Залюбовался статным молодым князьком.

Красиво было выписано, не за страх – за совесть. А может, и за страх. Уж больно часто видел Владислав этот затравленный взгляд. Глазами загнанной лисицы смотрел на него вчера будущий тестюшка.

– Не твоя охота нынче, старик, моя, – полушепотом произнес князь, поднеся свечу к росписи на стене, – и не помогут побрякушки-камешки. Вспомнишь ты и должок вернешь… Сторицей…

Владислав не договорил, сам себя оборвал на полуслове, словно темная, кипевшая внутри то ли злоба, то ли застарелая обида сдавила грудь, лишая воздуха. Он прошел в полутемные покои, широко распахнув дверь. Сняв с шеи ключ, отпер большой сундук и вынул оттуда тщательно свернутые карты. Расстелил на столе.

– Здесь, здесь и здесь за последние две седьмицы. Последнее окно там, в Вечорках, – резко бросил он, гневно ударив ладонью по столу, – и снова ведьма сбежала, оставив нас дураками.

– Как сквозь землю ушла, – виновато пролепетал толстяк Конрад.

– Она слишком умна для простой сельской лекарки, – глухим рокочущим голосом отозвался Игор, предпочитавший оставаться в дверях, в полутьме. – Она знает свою силу…

– Да только мы толком ее не знаем! – Рассвирепев, Черный князь повысил голос, и в подсвечнике на краю стола разом вспыхнули шесть свечей. – И однажды она откроет радужную топь у нас под самым носом. Ведь ты же не хочешь потерять свою магию, Игор? Превратиться в месиво раздробленных костей?.. Нужно найти девчонку, потому что она – ключ ко всему. Она нужна мне… Очень нужна… Как бы она ни была умна и сильна, найдутся те, кто умнее и сильнее. И ты знаешь, что и самый сильный колдун против сотни хорошо вооруженных наемников – слабее младенца. За то, что мертвяк всадит тебе вилы в бок, отповеди не будет. А теперь представь, как наша девчонка попадет в руки… того же Милоша. Не будет в Черне мага, который не позавидует мертвякам, когда топи начнут лопаться… Поэтому бросайте все, не ешьте, не пейте, не спите – а достаньте мне вечоркинскую девку, пока она большой беды не наделала. А уж я найду, как с ее силой справиться…

Владислав провел широкой ладонью по коротко остриженной голове. Гнев исчез из ледяных глаз, погас, словно костер под резким дыханием метели.

– Все собрали? – спросил он уже спокойнее.

Конрад, не хуже доброго пса чуявший перемену в настроении хозяина, расположился за столом и принялся доставать из своей видавшей виды сумы склянки, доверху заполненные землей, каменной пылью, речным песком.

– Образца не привезли? – спросил князь, отчего-то глянув не на суетившегося Коньо, а в двери, на Игора.

Толстяк отрицательно покачал головой:

– Схоронили уж… Копать не стали – деревня. Не любят деревенские, когда у матушки-Землицы усопшего отнимают. Да только…

На темном лице Игора появилась нехорошая усмешка, сверкнули ядовитой зеленью большие внимательные глаза.

– Гулял я возле погоста…

Он, по-разбойничьи ухмыляясь, достал откуда-то из складок своего бесформенного плаща склянку, до половины наполненную бурой жижей. Влад довольно улыбнулся, принимая подарок.

10

Не ждал, право, даже не надеялся на такую удачу. Неужто Судьба вспомнила о нем? Землица-заступница обратила свой лик к нему, а не к кому-то другому. Всю жизнь шел где-то в середке: не пан и не охвосток. Повезло братцу Лешеку родиться вперед, обещана брату во владение Дальняя Гать. А его отправил отец на чужой двор. Повезло Якубу Бяломястовскому родиться наследником Бялого, а его, Тадеуша, при наследнике оставили. А вот как оно обернулось. Якуба радужная топь приломала, а последышу Тадеку, второму сыну, рука Элькина обещана.

Может, увидел в нем князь Казимеж такого же, как он сам. Говорят, и сам бяломястовский господин сперва не был Землицей обласкан. Тоже второй сын, к чужому двору отправленный, в Черну. А только повезло ему, и не раз. Первый, когда вернулся он домой в Бялое за какой-то день или два до кровавого мятежа, когда Влад Чернский силу и жестокость свою показал, всех бояр вырезал, да не мечом или ножом – мыслью одной. А вот братцу его старшему не повезло – сунулся в Черну по глупости да от жадности, оказался на пути кровавого Влада. Так и стал Казимеж бяломястовским князем.

Не желал такой судьбы Тадек брату Лешеку. Не разведи их в стороны, жили бы и по сей день душа в душу. Не надо было Таду Дальнегатчины. Единственное, чего желал он в этой жизни, – бяломястовна Эльжбета.

И не зря просил он Землю, не зря целовал черный земляной алтарь в храме на Солнцеворот. Обещался ему Казимеж отдать Эльжбету, как выйдет восемнадцать. И осталось-то всего ничего.

Так и прыгало сердце в груди, стучала в висках закипающая во всем теле радость.

– Якуб, здравствуй многие годы! – Тадеуш заметил неспешно минующего двор княжича. Тот шел, склонив голову – не понять, замечтавшись или задумавшись.

– И тебе долгих лет, – отозвался Якуб. – Тадек, ты Илария не видел?

Тадеуш покачал головой.

– Верно, у девки какой-нибудь. Будто ты его не знаешь, – насмешливо отозвался Тад, не замечая взволнованного взгляда из-под белого платка.

– Нет, девки девками, а уговор у нас был. Обсудить я с ним хотел одно дело. И он уж на три четверти часа опаздывает к назначенному сроку. Не бывало раньше такого… – В голосе Якуба сквозила нешуточная тревога. – Не случилось ли чего?

Тадеуш, переполненный своей радостью, никак не мог взять в толк, чего так переполошился Якуб. Иларий – манус сильный и боец лучший. Что с ним приключиться может? Разве что…

– А не у Каськи ли он? – поделился Тадеуш мыслями с княжичем. – Говорят, зачастил Иларий на охотничий двор, тот, что недалеко от Вечорок. Может, Юрке на глаза попался? Только… если Юрек с Иларием один на один сойдутся, исход известен. Наваляет манус рогоносцу крепко. Что стоит палочник против мануса, да еще такого, как наш Илажка? Пока Юрек силу раскрутит, пока в посох поведет, Иларий уж ему с руки в глаза три заклятья сбросит.

Якуб кивал, слушая Тада, видно, и сам пытался утешиться такими мыслями.

– Так-то оно так, – проговорил он, – но Юрек – не чета другим обманутым мужьям. Кое-чего ты о нем, Тадек, не знаешь. Юрек отцу для таких дел надобен, о которых сказать нельзя. И злости в нем, как в самом Черном Владе. Потому отец и держит его сотоварищи, сколько можно, на охотничьем дворе. Только угораздило Юрека взять в жены не простенькую девчонку, что в рот бы ему смотрела да жила как за каменной стеной. Выбрал Каську. Катаржина за мужней спиной сидеть не станет. Такую красоту в тереме квасить. А Иларий возьми да подбери, что плохо лежало. Юрек жены удержать не может, вот и подбивает мужиков Илария проучить. Поодиночке они ему не противники. Не убили б скопом-то.

– Не посмеют, – отозвался Тадеуш. – У отца твоего на дворе птица без его дозволения не свистнет. А уж Юрка-палочник на цыпочках ходит.

– И то верно, – немного успокоился Якуб, оглядел одежду Тада, бросил взгляд на суму с книгой. – А ты, Тадусь, никак, собрался куда?

– Домой, – отозвался Тадеуш, предвкушая, как не расскажет, так намекнет будущему братцу на скорую радость. – Вести добрые отцу повезу. Через месяц, как восемнадцать выйдет, вернусь… Глядишь, и удивлю тебя.

Тадек улыбнулся, но Якуб будто бы не заметил этой многозначительной улыбки. Словно бы отгородился от чужой радости незримой стеной, отвел взгляд. Тадек заговорил было снова, но Якуб встрепенулся, махнул кому-то у ворот и поспешно простился.

– Доброй дороги тебе, Тадусь, – бросил он почти на бегу. – Про Илария узнать посылал. Коли подождешь немного, вернусь и провожу тебя.

– Не надо, – бросил ему вслед Тадеуш, – невелика птица, чтобы провожать. – И добавил про себя: «Пока невелика».

Якубу навстречу выбежала девчонка. Из Элькиных. Зашептала что-то ему на ухо. И Тадек заметил, как побелел и затрясся подбородок княжича. Как прижал Якуб руку к белому платку, закрывая глаза. Девчонка так и осталась стоять перед ним, не зная, что сказать или сделать.

11

От одного взгляда на нее сердце забилось скоро, тревожно. Засела под ним тупая игла.

Незнакомка шла неторопливо и степенно, будто прогуливаясь, высоко подняв голову в цветном платке, причудливо обернутом вокруг головы. Пара золотистых прядей, отливавших на солнце рыжиной, спускалась по загорелой спине в глубокий вырез платья. Эльжбета видела такую ткань – матушка в прошлом месяце купила отрез у гатчинских купцов. Дорого взяли купчики, да и стоило того, подумалось Эльжбете. Простой крестьянский крой платья в сочетании с драгоценной парчой словно бы прибавлял незнакомке, на первый взгляд почти девочке, роста и стати. В какой-то миг зависть захлестнула Элю, уж слишком гордо да заносчиво держалась незнакомка, княгиней смотрела, павой плыла. А Элька, хоть и княжья дочь, и подбородок держала ниже, и смотрела не так, как надобно.

И, словно прочитав стыдные Эльжбетины мысли, незнакомка перевела на нее внимательный цепкий взгляд и, не меняя неторопливой царственной походки, направилась в сторону княжны.

Эльжбета собралась было окликнуть замешкавшихся служанок, не то разглядывающих ленты на лотке сухой старухи-колдуньи, сулившей недорого приворожить любимого, не то заслушавшихся седобородого словника-ясновидца, зазывавшего публику в свой выцветший шатер. Но незнакомка одним быстрым движением вцепилась в руку княжны и зашептала:

– У вас тяжко на душе, госпожа. Черный человек тому причиной. Доверься словнице Ханне, и не бывать постылому возле тебя. Не бывать свадьбе…

Хоть последние слова и произнесла незнакомка шепотом, и этот тихий вкрадчивый шепот тотчас утонул в бушующем море уличных голосов, но Эльжбета вздрогнула, попыталась высвободить руку. Незнакомка не держала – тотчас выпустила, отвернулась, словно разглядывая что-то на другой стороне улицы, и пошла прочь. Поплыла белой лебедью, и затерялся в толпе цветной платок.

– Беги, Ядзя, догони, – крикнула Элька служанке, – проводи на двор, упроси…

Девка бросилась в толпу, другая подхватила под руку побледневшую госпожу.

Бедная Ядзя метнулась туда-сюда, заглядывая поверх голов. Да разве высмотришь птицу в стае. Ядвига приготовила голову и шею под хозяйские упреки, только вдруг увидела, что вынырнул совсем рядом цветной плат и драгоценный сарафан, мелькнули рыжие прядки.

Ядзя опрометью бросилась вперед и мешком завалилась в ножки к молоденькой царственной незнакомке. С малых лет Ядвига была в услужении на княжеском дворе и знала, как разговаривать с господами.

– Матушка! – возопила она, не щадя горла. – Помилуй…

– Землица помилует – придет час, целиком скроет, – усмехнулась незнакомая барыня.

Распластавшаяся в пыли Ядзя уже приготовилась причитать и упрашивать: уж больно величава была барынька, такой сколько ни поклонись – все не низко. Но с удивлением почувствовала, как кто-то крепко прихватил ее за шиворот и поставил на ноги.

– Видно, госпожа твоя в служанки берет, кто громче воет, – строго бросила незнакомка, отряхнув невидимые пылинки с рукава. – А я люблю, кто ногами прытче шевелит. К госпоже веди и лицо утри…

Барыня подняла было руку, и Ядзя тотчас зажмурилась и заслонилась рукавом, ожидая господской плюхи. Но ничего не дождалась. А опустив рукав, замерла в недоумении. Незнакомка изволила смеяться, да так весело, что уголки губ сами поползли в стороны. «Умна, – подумала Ядвига, – такую холопьими поклонами не проведешь». На мгновение ее взгляд встретился с пронзительным жестоким взглядом незнакомки.

Ядзя спохватилась, снова горестно скривила лицо, всхлипнула, утирая рукавом нос и глядя на свои босые, перепачканные пылью ноги.

– Так поведешь ли ты, лентяйка? – грозно проговорила барыня. Только этого сурового оклика Ядзя не испугалась, а улыбнулась широко – из скрытой длинным рукавом барской руки выпала ей под ноги монетка.

– Поведу, матушка, поведу, красавица, – затараторила Яздя, радуясь, что все обернулось к счастью и прибыли. Не важно, насколько умна и опасна показалась незнакомка. Повезет, так уйдет скоро со двора и дурного не выйдет. – Госпожа уж верно заждались. Упроси, говорит, Ядзюня, барыню-красавицу на двор прийти, в ноженьки кланяйся…

Незнакомка, посмеиваясь, покачала цветастым платком:

– Лучше б ты, Ядзюня, и дальше выла, а то уж больно скор у тебя язык, а Землица-матушка все больше молчаливых жалует…

Эльжбета ждала у черного крыльца. Отчего-то она уверилась, что, расскажи о незнакомой словнице матушке, Агата выбранит ее, а гостью со двора сгонит. Вот и решилась Элька встретить Ханну у задней двери и сразу укрыть у себя – девки хоть и болтливы, но лишнего не скажут, потому как веры им у матушки да батюшки нет никакой. Что и сболтнут – худа не будет.

Сама себе удивляясь, Эльжбета прошлась по двору, присела на скамейку, задумалась. Кажется, еще с полчаса назад готова она была стать Черной княгиней – для батюшки, послушавшись разумных его речей. И матушка не отговорила. А тут – шепнула словцо словница Ханна, и тотчас показалось Эле, что мало ей воздуха. Грудь теснило от ощущения неминуемой беды. И смерть показалась краше свадьбы с Владиславом Радомировичем.

Видно, не зря ела свой хлеб словница Ханна, как книгу прочла всю душу княжны. И не посмотришь, что магичка на взгляд – Эльжбетина ровесница. Видно, и силой колдовской, и мудростью Землица не обидела.

– Да как же это? – изумилась Элька, едва Ханна, блестя серыми глазами, поведала, о какой помощи идет речь. – Да разве ж такое можно… Зельем наговорным его поить. Ведь отповедью сердце остановит…

Княжна прижала руку к побледневшим губам, но Ханна, видя, что уж рыбка захватила наживку, ловко подсекла добычу, ласково взяла княжну за другую, повисшую плетью руку, вложила в ладонь залепленный воском глиняный кувшинчик.

– Так то не яд, дражайшая княжна, – проворковала она, – отсрочка. Беды от нее не выйдет. Да и отповеди не страшись: нет здесь ни капли магии, одни травки и корешки. Влей пару капель жениху в вино, как придет он к тебе в день перед свадьбой увидеться, – и спать ложись. На два-три денечка свадьба отложится… А тут уж и магии черед… Отвернется от тебя Черный князь, батюшке-Казимежу подарки да подношения понесет, лишь бы свадьбе не бывать. Колдовать сама буду. Дело верное. Чай, словница, не убогая палочница-ворожея. Им сутки плясать и искры сыпать, а мне слово вымолвить…

Ханна улыбнулась, прищурившись. Зубки у словницы были ровные, острые. Лисьи зубки. «Такими зубками горло вырвет», – отчего-то подумалось Эльжбете, и она, перепугавшись, отогнала нечаянную мысль. Снова принялась расспрашивать – не будет ли от магии отповеди, не настигнет ли струсившую невесту ответ матушки-Землицы на злодеяние.

– Если у Землицы силу брать, так настигнет, – шаловливо склонив голову набок, проговорила Ханна. – А если из другого колодца водички черпнуть…

Слышала Элька в детстве страшные сказки, что, дескать, есть такие маги-отступники, что радуги да ветра не боятся. Радужных нежитей в услужение берут да из небесной ткани силу черпают. Но не верила. Слыханное ли дело: ветру душу свою уступить, чтоб ее до скончания времен над облаками носило, без покоя, без утешения.

С ужасом посмотрела княжна на маленькую словницу. Уж и не девочкой она показалась – столетней ведьмой, радужной силой в девочку обратившейся.

– Не бойся, княжна, – шепнула Ханна, по-прежнему улыбаясь. – Твоей бессмертной души мне не надо. Отдашь ее Земле, когда время выйдет. Но для того колдовства, что мы затеяли, одного слова мало. Первое тебе, княжьей дочери, обременительно не будет… Коня мне нужно, да только чтоб конь был чернее ночи. Есть, верно, в батюшкиных конюшнях…

Эльжбета коротко кивнула, ожидая, чего еще попросит страшная гостья. Уж о том, чтобы согнать Ханну со двора долой, не могла Элька и помыслить – сама в дом нечисть пригласила, так уж не гневи, делай, что сказано. А то налетят радужные демоны, откроет око топь – да примется ломать кости, пить колдовскую силу… Братцу, почитай, повезло: не убила, изуродовала да силу забрала. А ей так-то повезет ли?..

– Что ж еще? – заметив, что гостья молчит, словно прислушивается, наконец нетерпеливо спросила Эля.

– Странное ветер говорит. – Ханна огляделась, понизила голос: – Дай, говорит, черного мага, который колдовать не может. Чтоб в глазах у него небо, а в руках – кровь да огонь…

Ханна недоуменно пожала плечами, глядя не на перепуганную Эльжбету, а в сторону, где под стеной дома крутил песчаные воронки залетный ветерок. Видно, ветер ничего не ответил, потому как брови словницы грозно сошлись, а улыбка совсем исчезла из серых глаз.

– Коли знаешь такого мага – твое счастье, княжна. А без него и затевать нечего – не даст ветер силы, чтоб Черного князя от тебя отворотить.

– Знаю, – тихо прошептала Элька. – Только обещай мне, что с ним худого ничего не сделаешь.

– Ни душе, ни телу, – повеселев, ответила словница, – и не вспомнит твой маг, для чего дом родной покидал. Уж мое слово верное…

– И так не вспомнит, – подумала Эля, – беспамятный лежит. Выживет ли…

Эльжбета уж приготовила для гостьи пару монет, да только Ханна торопливо махнула руками, отказываясь. Оскорбилась, глянула надменно, так что Элька отступила, опустила виновато взгляд. Есть силы, при которых и княжьей дочери не зазорно глазки долу держать.

А словница тем временем повернулась и пошла прочь. Только, не пройдя пары шагов, бросила через плечо:

– Вышли людей с конем и магом к северным воротам. Коли все верно исполнишь – пришлю тебе платок с моей головы. Платок сожги, а кувшинчик спрячь, девки у тебя резвы не в меру.

Эльжбета спрятала кувшинчик в рукав и торопливо пошла в дом. Сама беду накликала – сама и отведи. А до вечера день недолог. Коня из стойла свести полдела, а вот выкрасть из-под Юрекова носа мануса Илария – уж не молоденькой княжне с зеленым перстеньком. Тут подмога нужна.

12

– Матушка-барыня, – прошептал тонкий испуганный голос. – Это я, Ядзя. Тьфу ты, ветров сын…

Вражко, не желая повиноваться дворовой девке, фыркал и нервно переступал ногами.

– Помолчи, Ядзенка, – шикнул на служанку другой голос, хриплый, старческий. – Язык как помело, да толку мало. Коника держи, а то беду накличешь…

Эко воинство у княжны. Смех, да и только. Болтушка Ядзя едва сдерживала танцевавшего на месте красавца Вражко. Немного позади, поближе к дремлющим у ворот стражникам, сидела на возу с сеном приземистая бабка в нарядном платке, видно, княженкина нянька. Через плечо ее была переброшена расшитая шелком торба, из которой на ладонь выглядывала старинная, обернутая бархатом книга. Видно, берегла Эльжбетина наставница свою книжицу – старой выучки ведьма, всю жизнь, наверное, этой книжкой и управлялась. Нянька раскраснелась в подбитой мехом душегрейке: всерьез собралась старуха коротать летнюю ночь в лесу. Не страшилась, видно, ни лихих людей, ни диких зверей, ни радужной топи. Небось всего навидалась книжница на своем веку.

Строго смотрела на Ядвигу, от холода и страха выбивавшую дробь зубами так, что казалось, сыплют на доску сухой горох. Лицо старухи показалось Агнешке смутно знакомым, но память подвела, не пожелала подсказать, где встречались старая нянька княжны и укрытая темным мужским плащом «матушка-барыня».

Пожалев продрогшую служанку, Агнешка откинула капюшон, вышла из тени в лунный свет. Ядзя шарахнулась в сторону, заржал Вражко, старуха охнула, ухватилась за книгу.

– Что, девка, не признала матушку-барыню? – усмехнулась Агнешка, приближаясь. – И тебе почтение мое, нянюшка.

Старуха только фыркнула, пристально глянула в лицо девушке, словно тоже силилась припомнить, не виделись ли когда, но, не удостоив ответом, принялась шумно слезать с воза.

– Все ли тут? – переспросила Агнешка, косясь на стражников. Один уже завозился во сне – видно, отпускало сонное зелье. Немного подмешала Агнешка в воду: усыпить на час-полтора, чтоб разговору не мешали.

Нянька угрюмо разворошила сено на возу, откинула мешковину…

Агнешка едва не вскрикнула – сама не разобрала, от радости или от жалости. Он это был, княжий манус Иларий. Бледный. В перепачканной одежде. Ввалились щеки, залегли глубокие складки по углам рта. Боль и голод обвели серым глазницы. От тряпок, которыми были замотаны ладони мануса, шел тошнотворный кислый запах. Первым порывом Агнешки было размотать гадкие тряпки. Она уж схватилась было за юбку, нащупывая мази да мешочки с травами, но осеклась, заметив пристальный, недоверчивый взгляд старой книжницы, заставила себя опустить руки и отойти от повозки.

– Подойдет, – холодно ответила она на грозный взор няньки. – Вот. Передай госпоже, что Ханна все сделает.

Мнимая словница Ханна вытащила из рукава цветной платок, протянула старухе, но та не шевельнула рукой, отвернулась и пошла прочь, припадая на левую ногу. Мгновение недоуменно хлопавшая глазами Ядзя выхватила платок и, поклонившись едва не до земли, понеслась следом.

Агнешка привязала Вражко к подводе, взобралась на сено и тронула лошадку шагом, а потом и мелкой рысью, слушая, как позади вредная нянька распекает сонных стражей.

– Вот уж не думала, что придется к тебе, матушка, воротиться… Да только куда его теперь, полуживого, повезу. С раненым на новом месте не устроишься. А дома – и место глухое, лесное, и какая-никакая изба цела. Авось спасенной жизнью моя вина перед тобой, матушка, отмолится…

А дорога расстилалась перед ней широкой лентой, серебряной в свете луны, и вела, вела…

13

Сплошь выстеленное жемчужными облаками небо, до того висевшее на остриях елей, неожиданно сразу за поворотом ухнуло в реку. Растворилось синее в синем. Чайки, осколками облаков рассыпавшиеся по мелководью, всполошились, понеслись не то по воде, не то по небу, запричитали. Отозвались птицы в лесу – кто во что горазд: засвистели, зачирикали.

Усталые лошади бежали медленно, то и дело переходя на шаг. Откуда им было знать, что здесь, за поворотом дороги, где небо сливается с рекой, начинается другая земля – своя, родная, с детства проросшая в душу кривыми сосновыми корнями. Откуда им было знать: тот же светло-желтый песок, выгоревшие до топленого молока стебли травы да запыленные корзинки пижмы. Лошади рысили, понурив головы, даже не скосив черных глаз на пару выбеленных столбов по краям дороги. Третьи сутки мелькали по сторонам березняки да осинники, осинники да сосняки, сосняки да дубравы. Небеленые избы крестьян, источенные дождями да исчерченные молитвами жертвенные камни…

Видно, спешное было дело, раз гнало их – лошадей и седоков – почти без отдыха через три княжества. Да непростое дельце: гнало не прямоезжим путем, а окольным. В стороне оставались городки и большие шумные поселки, сельские ярмарки с крикливыми торговками и бьющими по рукам мужичками. Останавливались на ночь не на постоялых дворах, где хозяин – не мертвяк, а дородный, знающий цену себе и своему гостеприимству ведьмак или палочник, – завидев знатного гостя, так и стелется, так и лебезит. И овса в кормушку чужим лошадкам сыплет щедро, как сыну щей кладет. Ночевали на деревенских дворах: то ли каша наваристей, то ли девки сговорчивей. А с утра снова в путь.

И казалось лошадкам, что пути этому конца не будет. И коли приберет Землица их вместе с непутевым хозяином, то и там, в самой сердцевинке матушки-Земли, будет он погонять лошадей, спешить невесть куда сломя голову.

Потому и не торопились лошадки, ступали без спешки, не ведая, что уж вот он, конец пути, за ближней рощицей. Что уж хозяин их почти дома. Мальчик-слуга тоже едва удерживал готовый сорваться с губ радостный крик. Да что там – и сам хозяин, почти мальчик, торопил унылых лошадей.

Почти дома.

И будто не изменилось здесь ничего за четыре года. Подрос на пару локтей веселый красный сосняк – да разве ж по нему, великану, приметишь. Блудный сын подрос не в пример меньше – едва на голову, да только уезжал мальчиком – обратно едет молодцем. Таким, что любой сказке богатырь. В плечах широк, в кости крепок. Такой дубок не всякому ветру поклонится. А ресницы девичьи. И взгляд из-под этих ресниц не мужской тяжелый, каменный. Светлый взгляд, приветливый, доверчивый. С таким взглядом не в дружину наниматься. По свету идти с полным сердцем, да с пустой сумой.

Скарб у молодца и правда был невелик, видно, не в привычке добром обрастать. Так и лошадке веселей, и лихому человеку соблазна меньше. И плащ на нем был простой, дорожный, без гербов – мол, ни ваших, ни наших, а того, у кого кошель толще. Лишь одну ценность путник держал при себе, поближе к правой руке да подальше от чужих глаз, – колдовскую книгу. И книга была не из простых – поправит молодец суму, и блеснет на солнце золотом застежка, сверкнут на ней самоцветы. Дорогая была книга – господская.

И тут уж осторожный да внимательный замечал помимо драгоценной книги, что хоть и прост у путника плащ, да ткань хороша, с умом выбрана, с толком сшита. Хоть неприметен гнедой конек и седельце на нем неновое, да все: и конь, и седло, и всадник в седле – как из единого бруска искусным резчиком выстрогано. И конек – не простая понурая лошадка. Как девица-невеста, с норовом, с гонором, а на край света за миленьким, не жалея тонких ножек да подковок.

Да какая б за таким не пошла. И высок, и волос русый над бровями в кольца завивается. И весь хоть и в пыли да в конском поту, а словно светом облитый.

И вокруг будто все к нему тянется, узнает, шепчет приветливо: вот и дома, Тадек, дома. Дома.

И все ему здесь уж родное, знакомое. И Руда в среднем течении широка и прекрасна в летней истоме. Разметалась во сне красавица, и выглянуло из зеленого шелка берегов искристое лазурное тело реки. Обманчиво-теплое на вид, изнеженное, в белых капельках чаек.

Рвануть бы с плеч плащ, бросить на руки мальчишке, скинуть все до исподнего – да прямо с желтого песчаного берега в синюю воду. И тут уж припомнит княжьему сыну истинный свой нрав гордая Руда – сдавит в ледяных объятиях, совьет руки-ноги тугими струями, спеленает, как беспокойного младенца. Еле вырвешься, отплевываясь и стуча зубами, выберешься на неверных ногах на берег. А Руда смеется за спиной, играет искрами:

– Здравствуй, Тадек. Здравствуй, мой хороший.

– После, Руда, – улыбается молодец, торопит лошадку. – Успеем еще обняться… Сперва батюшка да братец, а уж тебе, ветреной молодухе, и обождать не грех.

Улыбается речка, укрывает озорной синий взор вышитым рукавом березняка. Струится под копытами дорога. Дальше, дальше. К дому.

И Тадеуш смотрит вокруг жадным взглядом, узнает, припоминает. И сердце прыгает от радости.

Роща, в которой дядька Анджесь, батюшкин меньшой братец-книжник, учил их с Лешеком направлять силу, раскручивать ее в книге, учил плести заклинание – сперва словное, а с обложки только посылать в цель, потом – и поворотом рук и книги. Эту расщепленную надвое сосну сгубил братец, отрабатывая удар от корешка. Тадеку он удавался не в пример лучше, зато Лешек на словах любое заклятье плел в одно мгновение, а хорошее заклятье раскрутить можно и по обложке, и на развороте, кто посильней.

Ругался Анджесь. Требовал от наследника Лешека, чтоб книгой заклинал, без слова.

– А как взбунтуются батюшкины дружиннички, захотят тебя силы лишить, вырежут язык да от престола отрешат, потому как что за князь без магии. Посадят братца Тадеуша на престол. Он вон как «Историей княжества» управляется.

Сам князь для сыновей «Историю» повелел писать. Не хотел, чтоб сыновья на молитвенниках да долговых списках колдовали. Наследнику и книга нужна особая – со смыслом, а силу крутить можно и в разделочной доске.

Вот с «Истории» и ударил Лешек в сосну, надвое развалил. Силища у братца – без малого золотник. Не только на книге, на шкатулке колдует. И книги меняет легко.

Сам Тадеуш книгу подбирал, чтоб к душе лежала. А покуда колдовал на «Истории», как батюшка велел. С ней и поехал в воспитанники к князю Казимежу: боевой магии с княжичем Якубом учиться.

Лешека отец от дома не пустил, держал наследника при себе, на княжение натаскивал. А младшего сына не держал: учись, мол, Тадек, да приглядывайся к чужому дому, как князь Казимеж немалые свои земли держит. К дружине приглядись, к торговле, а пристальней – ко княжне Эльжбете. Даром что десятый год пошел, так не вечно ж ей десять будет. Вот и гляди, хорошая ли жена выйдет из бяломястовны для Лешека. Сила у нее материна, перстенечком тебя с твоей книжицей в бараний рог скрутит, да не в силе дело. Гляди, умна ли, степенна, как княжне подобает…

В десять-то лет…

Не умна была Элька и не степенна…

14

– Бегает по двору с мальчишками? – грозно наступала Агата на няньку. – А ты куда глядишь? Княжне двенадцатый год, а у нее коленки ссажены…

Нянька засопела, нахмурилась, но не удался гордой толстухе покаянный вид, скорее обиженный.

– Так с братцем, княжичем Якубеком, да с молодым Тадеушем к речке изволили убечь. А господин Якуб повелел мне… на двор пойти. – Нянька замялась, подбирая слова, чем, видно, не утруждал себя Казимежев наследник. – А ежели за ними пойду, так они меня в воду бросят.

– Не утонешь. Как гордыня на дно потянет, так ты за глупость хватайся, – отрезала Агата. – А наследничку я сама язык укорочу.

Надвинула на самые брови платок да накинула простенькую кацавейку: за крестьянку-мертвячиху не примут, да и княгини не распознают. Выбрала у огорода хворостину потолще – не коров гонять, сыночка уму-разуму учить. Осмотрела придирчиво прут, бросила – все ж таки князем Кубусю быть после батюшки, а поротый князь и холопов не щадит.

Уродился Якубек в отца – гонору да задору много, ума Землица-матушка полмеры отсыпала, а осторожности и вовсе не дала. Давеча на охоте лошадь понесла, едва головы не лишился, благо Казимеж вовремя подоспел. Отделался наследник Бялого мяста сломанной рукой. Да и то сломал так худо, что Агата восемнадцать заклинаний наложила, покуда срослось.

Бестолков Кубусь, и Элька не умней – даром что баба, а голова отцова: ветер один. Одна надежда – войцеховский Тадек. Умен мальчишка и осторожен по летам – Якубек его не послушает, а Элька за ним пойдет, в рот парню смотрит. Приглядывать надо, как бы не вышло чего между Элькой и дальнегатчинским мальчишкой – второй сын, да и Войцехов удел поменьше Бялого мяста будет. Книжник, опять же, не чета золотнице. Хотя хорош мальчишка, честен в неполных четырнадцать лет как младенец, крепок как падуб, а уж в боевой магии даже со своей книжкой Якубека на полголовы превзойдет. Силы в Кубусе больше, да применить ее толком не умеет, перстень носит как золотник, а колдовства на копейку.

Непростые мысли бродили в Агатиной голове. Оттого и шагала она широко, нестепенно. Едва поспевала за своей госпожой полнотелая нянька.

По счастью, народу на улицах было мало. Дорога, что вела за город, к реке, и вовсе была пуста. Стражи у ворот и виду не подали, что узнали хозяйку – как не удивлялись, когда княжич-наследник, переодетый простым барчуком, спешил к реке, а за ним – спокойный молодой господин Тадек, а следом – простоволосая и едва ли не босая княжна в деревенском платье. Давно не удивлялись стражи у северных ворот слишком вольным порядкам в хозяйском доме – им ли о князе да княгине судить. Знать, в княжеском дому розга не в чести.

Вот и не глядели стражи на раскрасневшуюся, сердитую хозяйку и едва поспевающую за ней няньку. Смотрели на дорогу, пустынную в этот час.

«Землицын день», – подумалось Агате. Знать, молятся мужички, а может, спят, радуясь праздничному дню. Мало кто сейчас молится. Когда была она девочкой, отец на Землицын день со всей семьей в храм шел. И со слуг требовал. А у Казика порядка нет, одна охота. Ходят нынче в Бялом в храм на праздник Земли одни старики. Остальные сменили кроткую молитву на полную чарку. Вот и нет никого.

Ноги увязали в горячей пыли. Воздух дрожал над пустынной дорогой. Только под раскидистым кленом сидела маленькая странница, девочка, по виду – Элькина одногодка. Запыленная с головы до ног, с тощей котомкой через плечо, в полинялой косынке да широкой знахарской юбке, в подоле которой лежало полдюжины мелких зеленых яблок. Еще одно девчонка целиком засунула в рот, отчего ее и без того не особенно красивое, перепачканное пылью личико перекосило на сторону. Из угла рта потекла струйка слюны, которую мертвячка вытерла рукавом, еще больше размазывая грязь по подбородку.

Завидев богатую барыню с зеленым перстнем и служанку-книжницу, девчонка вскочила, так что яблоки покатились на дорогу, и хотела было кинуться наутек, но в последний миг передумала и, словно сама себе удивляясь, бросилась под ноги Агате.

– Барыня-красавица, – затараторила она, поминутно кланяясь и утыкаясь лицом в Агатины башмаки, – возьми на службу. Я хорошо лечу, матушка учила. Травы все знаю, как собирать, как сушить, как отвары, мази готовить. На всякие надобности и недуги… Вспоможение при родах… А коли не нужно, так я…

То ли от навернувшихся на глаза слез, то ли то непрожеванного яблока во рту говорила девчонка – ни слова не разберешь. Только и поняла Агата, что просит нищенка-странница нанять ее в лекарки, а коли лекарь уж есть – хоть в работницы, хоть в прачки. Стирает она тоже хорошо, но в лекарки было б лучше.

Девчонка все выла, хватая госпожу за ноги, и нянька уж склонилась, ухватила нищенку за шиворот да за рукав – от княгини отогнать. Только словно екнуло сердце у Агаты. Элькина ровесница и уж в работницы нанимается.

– Семья есть? – спросила Агата грозно, чтоб нянька не заметила, как задела ее за живое маленькая нищенка.

– Одна я, барыня, – полушепотом отозвалась девочка, подняла глаза. – Были мы вдвоем с матушкой. Матушку Землица прибрала…

– А лет тебе сколько?

– Тринадцать будет. – В серых глазах затеплилась надежда, и Агата поняла, что уж дело решено – возьмет она девчонку, хоть знахаркой при княжеском доме, а коли знахарка из нее плоха – так в дворовые. Все ж таки будет сыта да одета. А еще лучше, подумалось вдруг Агате, приставить девчонку к Эльке, служанкой. Чтоб послушала дочка, что горе и нужда с человеком делают, как людей по свету гонят, и поняла, как хорошо за папенькой да маменькой жить, в теплом тереме, в сытости и довольстве.

Глядишь, сдружится Элька с маленькой служанкой, так послетит с няньки спесь. А девчонка, по глазам видно, как собака: погладь да покорми, и за тебя любому горло вырвет…

«Покормлю, – усмехнулась сама себе Агата, – и поглажу. Такая за добро стократно отдаст».

– Вот что, девочка, – строго сказала она нищенке, собственной ручкой поднимая с земли. – Открою тебе тайну, которую не всякая княжна знает. Коли хочешь увидеть, как перед тобою черви егозят, подними голову. Хуже нет – просить да в пыли валяться. Беру тебя на службу, коли тотчас, на этом месте, дашь мне клятву, что больше ни перед кем – будь то хоть барин, хоть князь – червем в пыли извиваться не станешь. Червей я горстью с земли черпаю, а хороший слуга дороже правой руки. Коли клянешься, беру тебя в услужение к моей дочери…

Нянька задохнулась от негодования, но справилась с собой, отвернулась, отступила на шаг от нищенки.

– Клянусь, – торопливо прошептала девочка, глядя на княгиню с радостным обожанием. – Ни перед кем головы не опущу, ежели вы так велите.

И принялась ловить ручку – поцеловать, отблагодарить новую хозяйку.

– Да яблок впредь в садах не воруй, – со смехом указала Агата на рассыпанный по траве завтрак маленькой странницы. – Не к лицу княжеской служанке по заборам да по чужим садам лазить.

– Не буду, – счастливо улыбаясь, пролепетала девочка, – за вашу доброту… век… Да разве ж я воровка…

– А разве ж нет? – вклинилась в разговор нянька. Видно, от обиды на хозяйку откуда ни возьмись явились и прыть, и ловкость. Толстуха схватила девочку за руку, дернула ворот рубашки, и Агата заметила на грязной шее золотой медальон. Без камня – видно, нужда камень вынула, – но все-таки слишком ценный для маленькой нищенки.

Ярость застлала глаза Агате. Обмануть хотела, воровка, попрошайка. Видно, уж не первой богатой барыньке она так честно в глаза глядит. Обокрала прежнюю хозяйку, вышли денежки, вот и пошла по миру простофилю искать.

– Откуда? – сдавленным от нахлынувшей злости голосом спросила Агата.

– Матушкин, – пискнула девчонка, вырываясь из цепких пальцев няньки, – золотница матушка была.

– Матушкин, – передразнила девчонку нянька, цепко держа за ворот и подол юбки свою вырывающуюся и захлебывающуюся слезами жертву. – Откуда ж у золотницы дочка-мертвячка. Вот как отрубят тебе руку на площади…

Что было дальше, Агата помнила, словно во сне, и потому едва ли могла сказать, как так сделалось, что, когда она протянула руку, чтобы сорвать медальон с шеи маленькой воровки, девчонка вывернулась и вцепилась тонкими загорелыми пальцами в запястье благодетельницы. И в тот же миг колдовское кольцо обожгло палец. И от него по всему телу пошла гулять лихая вьюга, бросился в голову и руки нестерпимый холод. Сила расходилась так, что, помимо воли княгини, посыпались с кольца белые искры. Нянька отскочила, выпустив воровку, и девчонка зайцем понеслась в сторону леса, падая и подбирая широкую юбку.

Агата, чувствуя, что не совладать ей с нежданной бедой, закричала, выдыхая в крике вспыхнувший страх, отшвырнула с дороги опешившую няньку. Подбежала к одинокому дереву, под которым недавно жевала яблоки проклятая нищенка, обхватила руками ствол и что есть силы вытолкнула из самого нутра яростный колдовской смерч. Посыпались дождем листья, дерево вспыхнуло скоро, как пучок соломы. Агата упала навзничь, раскинув руки. А невидимая вьюга, сорвавшаяся с кольца, плясала вокруг нее, тешилась. Выгорел клен, словно и не было, зато на месте рассыпавшихся яблок поднялись, раскустились, переплелись кронами яблони. Отцвели. Набухли словно капли крови в плотном смешении ветвей яблоки. Одно, тяжелое, переполненное чудесным соком, сорвалось с ветки и упало, раскололось о затаившийся в траве камень. Сок брызнул Агате в висок – и в тот же миг улеглась страшная вьюга. Обессиленная, княгиня поднялась с земли, цепляясь за яблоневые стволы, на неверных ногах побрела к стонущей в пыли няньке.

Несчастная, едва сдерживая злые слезы, пыталась срастить переломленную голень, но то ли боль мешала ей сосредоточиться, то ли магии книжницы не хватало, но из вывернутой ноги по-прежнему торчали кости.

Агата хотела помочь, но не смогла поднять рук – кольцо тянуло к земле, ладони, словно налитые чугуном, вовсе не слушались. Нянька, заголосив от боли, еще раз с силой бросила белые искры с корешка книги. Рана поддалась, втянулись под кожу, вставая на место, срослись кости, но нога не выпрямилась.

– Ветрова дочь, радугино порожденье! – Плача, нянька погрозила кулаком лесу, где скрылась, затерялась в зелени сероглазая беда. – Не берет, не срастается. Болит…

Агата ощупала нянькину ногу.

Не права оказалась нянька: срослась нога, хорошо, крепко, все было ровно, будто и не лезли еще мгновение назад из-под кожи белые осколки костей. Но словно на память о том, что обидела нянька маленькую воровку, не желала нога слушаться хозяйку, подворачивалась, заставляя прихрамывать, припадать на сторону, при каждом шаге заставляя гордую нянькину голову склоняться перед болью и судьбой.

Агата, сама обессиленная странной колдовской метелью, мучаясь раскаянием, подала няньке руку. Та поднялась, цепляясь за госпожу, попробовала привстать на ногу – да не тут-то было. Вскрикнула, ухватилась крепче.

– Потерпи, – прошипела княгиня, отцепляя с рукава нянькины пальцы. – Или не видишь, что нездорова я. Не ровен час, обе на дорогу завалимся, хороши магички. Как воротимся, отдохну и поправлю тебе ногу…

Нянька приободрилась, попробовала снова наступить и, хоть и вскрикнула, удержалась, сделала шаг, другой.

– Вот и славно, – проговорила Агата.

Вдалеке, на петляющей среди гречишного поля дороге, показался воз. Пара мужичков, шумно бранясь, сидела на телеге. Третий нахлестывал лошадку. Черноволосый юноша, года на два-три старше Якубека – не мальчик уж, мужчина, – спал, укрывшись плащом с незнакомыми гербами.

Агата хотела уже повернуть назад: мужички могут узнать в прохожей барыне хозяйку Бялого, колдовать сейчас ей было не под силу, и на охромевшую няньку надежды никакой. Вот и решила – пусть нарезвятся дети, дома и потолкуем о княжьем достоинстве, о том, как отца да мать следует почитать.

Она уж повернулась, бросила взгляд на городские ворота. Потом снова на тропку, терявшуюся в зелени леса. И замерла. Сердце ухнуло вниз, в самую середку. По тропинке, растрепанная, босая, бежала Элька. Дышала тяжело, прерывисто, глаза покрасневшие, припухшие – безумные глаза.

Эльжбета замахала руками, попыталась крикнуть, да, видно, горло перехватило от бега.

«К счастью, – в первый миг подумалось Агате, – не хватало еще, чтоб мужички заметили: за полоумную примут, сраму не оберешься».

Элька упала, споткнувшись, но тотчас поднялась, снова рванулась к матери, даже не отряхнув сарафана. Агата пошла ей навстречу, сперва чинно, степенно, а потом, от страха растеряв походку, все быстрее. А там и побежала.

– Что? – вскрикнула она, глядя в бессмысленные от горя и бега глаза Эльки. – Что?..

Княженка шевелила губами, силилась сказать, но не могла – завалилась на обочину дороги, хрипя сухим от пыли горлом. Только махнула рукой в сторону реки, заплакала.

Не помнила Агата, как добежала до реки, как пробиралась к берегу, разгребала локтями камыш. Не чувствовала изрезанных рук, полных колкого песка сапожек. Черной рукавицей сжимала грудь тревога, сердце грохотало в висках – чуяло беду.

Наконец заметила на берегу Тадека. Мальчик, мокрый до нитки, выпачканный глиной и илом, ползал на коленях у самой кромки травы, то припадая к земле, то распрямляясь, занося над собой книгу. Руки горе-волшебника тряслись, и книга не поддавалась, пробегавшие по обложке искры роились, переплетались тонкими белыми ленточками, но не желали складываться в заклинание. Другой маг, повзрослей, покрепче, заставил бы повиноваться вздорную книжицу, сложил бы заклинание на словах, крутанул по корешку да сбросил. Но губы и подбородок юного книжника плясали под дробный отстук зубов – и о словесном заклятии можно было забыть. Вот и бился Тадек с непокорной книгой, стараясь стряхнуть с нее прыткие бледные искорки.

Юноша не заметил княгини – вновь и вновь заносил книгу над головой. По мокрым, сиреневым от холода щекам бежали слезы. Агата оглянулась, отыскивая взглядом Кубуся, но княжича нигде не было, только борющийся с книгой Тадеуш, а перед ним в траве что-то белое, неподвижное, как камень или груда тряпья.

Холод рванул по спине и плечам стальными когтями.

Агата подбежала, оттолкнула Тадека, бросилась на колени перед сыном, наклонилась к самому лицу.

Дышит?

Нет.

Агата рванула с плеч кацавейку – колдовать неспоро. Прикрыла глаза и тотчас почуяла в груди медленно шевелящийся клубок ледяных нитей магии. Вдохнула глубоко – закрутила, бросила в голову. Нити собрались в змейки-молнии, закопошились во лбу над бровями, ожидая хозяйского приказа.

«Вернуть, оживить!» – грохотало в висках материнское сердце.

Змейки в нерешительности свивались в клубки.

«Немедля!» – подхлестнула господская воля.

Молнии и искры рванулись в правую руку, в зеленый перстень. А с перстня – вниз, на примятую траву, на холодную неживую плоть.

Тело Якуба выгнулось, из полуоткрытого рта потекла струйка бурой речной воды.

«Еще!» – вскрикнуло сердце, подгоняя обессилевшие, поблекшие огоньки.

Зеленый перстень вновь подсветился изумрудным сиянием, пара искорок пробежала по камню, лизнули белые язычки золотую оправу – и сгинули:

«Не можем, хозяйка, сила у тебя не та, чтоб мертвого воротить, душу у матушки-Землицы обратно в мир людской выпросить…»

– Есть, есть сила! – прошептала Агата, умоляя, мучительно выискивая в себе хоть остаточек, хоть малую толику неистраченной магии. – Чувствую, есть что-то…

Бедовая нищенка оставила отголосок белой вьюги, затаившуюся где-то глубоко поземку чужой странной магии. Странной и страшной, неведомой. Будь другой случай – из опаски, из осторожности позволила б метели стихнуть, поземке – отшептать, чужой силе – истаять, раствориться без следа. Упаси Земля, отведи семицветный грех.

Да только не до опаски, не до раздумья было княгине – вот он, Кубусь, лежит холодный как лед. Неживой лежит.

И самое себя заложила бы, только б вернуть. А нет своей силы – так взаймы попросим…

– Землица-матушка, женская заступница, помоги, – пробормотала Агата, уперлась правой рукой, колдовским кольцом в земную пышную плоть, золотой песок, спутанную гриву травы. А левую, бледную, дрожащую, положила на лоб сыну.

Отозвалась мать-Земля, задышала под рукой, запела, загудела, как большой колокол в праздничный день. И из самой глубины, из щедрого живого чрева вытолкнула, вложила в ладонь пучок белого света.

Агата, обрадованная, что не обманула заступница, ухватила широкий луч, потянула через все тело, раскручивая, в тело сына. И вдруг, нежданно-негаданно, неведомо как белый поток – царский подарок матушки-заступницы – взвихрился, плеснул. Тело отозвалось болью, вспыхнул, занялся племенем страх.

Луч стал шире, разлился светлой рекой – едва вмещается в груди. Плещется, ходит волнами в скрученном болью нутре. Земля зашлась под ладонью мелкой дрожью. Так лошадка дергает блестящей шеей, стараясь согнать овода. Луч – уже не подарок, насильно взятое, без согласия – ударил в тело Якубека, подбросил над землей, выплеснул из груди речную воду. Вскрикнул за спиной Тадек. Не белые искры – радужный сноп огней осыпал и мать, и сына, и его товарища. В одно мгновение пожухла кругом трава, налились сиянием камни…

И стихло.

Агата, перепуганная, измученная, упала Якубу на грудь.

Дышит?

Дышит.

Захрипел, кашляя. Заморгал мутными глазами, где еще плясал, корчился страх.

Жив. Нехотя отпускала тревога, разжимала когти. Да что-то саднило, кровоточило, не позволяло выскочить из сердца штопальной игле дурного предчувствия.

У безносой Погибели глаза цвета радуги, а плащ – небо, в одной руке ее ветер-копье, в другой – щит-облако. Копьем терзает она грудь Земли, а щитом от лесного ее воинства заслоняется.

Вспомнится же иногда…

Еще в детстве рассказывала нянюшка Агате о Смерти-Погибели, небесной воительнице, земной супротивнице. Но не ведала Агата, что самой придется с ней свидеться, против нее выстоять, сына от Цветноглазой оборонить.

Отступила Безносая, провела копьем по вершинам елей. Расщепился ветер о сотню зеленых пик, полетел рваными клочьями во все стороны облачный щит. Расстелилось до самого края небо, чистое, как взгляд младенца.

Якуб приподнялся на локтях. Тадеуш тотчас подхватил его, а Агата размахнулась да от всей души приложила воскресшего по бледной щеке:

– В иной раз, как пожелаешь с Безносой в догонялки бегать, на мать не рассчитывай! Не пастух безродный, не деревенский олух – ты будущий князь. Твоя дурная голова – всему уделу погибель!

Кубусь пустился было в оправдания. И все же держал еще страх, стоял комом в горле – и вышел у княжича лишь сип да хриплое карканье.

Агата поднялась – гордо, по-господски, так что всякий, увидев ее, тотчас понял бы – хозяйка перед ним, владычица, княгиня. Махнула рукой Тадеку, приказывая идти впереди, оставить одного бестолкового княжича. Пошла, степенно ступая по рыжей, вырванной колдовством траве. Не обернулась.

Авось поймет, обидится бестолковый сынок, да от обиды и поумнеет.

В лесу, впереди, виднелся белый Элькин сарафан. Рядом – пестрая душегрейка няньки. Эльжбета и рада была броситься со всех ног к матери, да охромевшая наставница мертвой хваткой вцепилась в ее руку, ковыляла, сжав зубы.

Агата улыбнулась вымученно, успокаивая обеих. Мол, миновала беда, стороной прошла. Хотела махнуть рукой, да не пошевельнула и пальцем. Пусть видит сын, что матушка не на шутку грозна, а то ведь и не поймет, какой беды избежал – отмахнется: жив и ладно.

Ветер шуршал листвой подлеска, собирал невидимой щепотью семена с метелок травы. Тепло светилась река, шептала в камнях на заплеске. Резко, задорно, как ярмарочные глиняные свистульки, чирикали, вскрикивали звонкими голосами птицы.

И во всем этом летнем гаме была тишина. Благословенная тишина, какая бывает после грозы. Пронеслась беда, и ветер засыпает ее след пылью, песком, семенами трав. И в этой тишине дышится легче, глубже, радостнее.

Вдох! – и раскроется грудь, наполнится светом, птичьим щебетом…

Крик.

Не окрик бедового сынка, молодого княжича, с повинной головой бредущего за матерью вымолить прощение и заступничество от отцовского гнева.

Крик смертельно раненного зверя. Крик страха и такой боли, что раскалывает надвое самую суть, разделяет огненной вспышкой разум и страдающее тело.

Агата обернулась.

Якубек все так же лежал на земле, силясь подняться. А над ним переливалась, как слюдяное блюдце, дрожала радужная топь. Словно кот, лениво играющий с встрепанным мышонком, Погибель отпустила было, отошла. А едва поуспокоилось сердце, стихла тревога, так распахнула Безносая радужный глаз, ухватила невидимым когтем, впилась. Тянет, пьет колдовскую силу.

– Отпусти! – крикнула княгиня, от самого нутра взвыла. – Отпусти, окаянная!

И словно услышало семицветное око, моргнуло раз, другой. Недобро моргнуло, сыто. Набухло, созрело гнойной матовой прозеленью.

Крик.

Якуб рухнул на траву, а око, вздувшееся шаром, заколыхалось над ним и лопнуло, плюнуло огнем прямо в лицо своей жертве.

15

– Да что же это?

Раны – голое мясо.

Глянула – и глаза сами собой зажмурились, отказались смотреть.

Нет, нет, нет. Не может этого быть. Не должно. Не допустит Земля-заступница такого страдания ни для кого из своих детей.

Хотя… К чему лукавить – не перед кем-то, перед собой и то трудно признать правду, взглянуть в пестрые глаза Безносой. Одна она и печется о людях: как бы не зажились, лишнего дня счастья не ухватили. А Земля выродила, да и оставила у Погибели на крыльце. Пригляди, мол, сестрица…

Мясо. Красное, бурое, сизое, почти черное с прозеленью гноя.

Агнешка почувствовала, как от запаха гнилой плоти тошнота подступила к горлу. Лекарка бросила на траву горсть пропитавшихся гноем тряпок. Подложила под руки Илария чистое полотенце.

Сжалившись над своей жертвой, морок не отпускал молодого мага, страшная боль едва пробивалась сквозь панцирь колдовского сна. И в те минуты манус стонал так жалобно, что Агнешка искренне, от всего сердца желала такой же муки громиле-палачу. Чем бы ни провинился перед разбойником-палочником красавец-маг, а все не заслужил такой кары.

– Руки спасу – и ему жить.

Агнешка осторожно развернула правую ладонь мага. Подхватила двумя пальцами толстую белую личинку-опарыша. Положила на самый край раны, на темную гниющую плоть. Опарыш замер на мгновение, настороженно сжался уродливой каплей речного жемчуга. Но запах манил. По белому тельцу прошла дрожь. Опарыш принялся за дело.

Покуда первый маленький лекарь с азартом вгрызался в омертвевшую плоть, Агнешка, уже щепотью, положила на рану еще нескольких. А потом усадила добрых полтора десятка на другую ладонь. Жемчужинки зароились, торопясь насытиться, и рана на глазах стала алеть. Открывалось под слоем мертвого живое, жаждущее жизни.

Опарыши копошились, резво очищая раны. И видно, зазевался морок, уж не первый день караулящий у изголовья пленника-мага, засмотрелся на спорую работу жадных жемчужин – ослабил на миг колдовские путы. Ресницы Илария дрогнули, губы приоткрылись, и уже не стон – слабый крик сорвался с них. Жалобно, страдая за хозяина, заржал Вражко.

Агнешка тотчас засуетилась, зашуршала юбками. Извлекла из складок пузырек, приложила к приоткрывшимся губам. Рано еще было просыпаться манусу. Не вынести ему такой боли. Зеленая капля потекла по губам, нырнула внутрь. Спохватился зевака-морок, стянул паволоки так, что дыхание мага выровнялось, сердце успокоилось, затикало мерно, сонно.

Спи, Иларий. Спи, княжий манус. Пусть течет из-под колес подводы желтая река-дорога. Текут мгновения в золотую чашу минуты, а из нее – в червонный кубок часа, а из кубка – в круговой ковш, которым обносит солнце белый свет. Успеешь испить. А сейчас спи.

И Иларий спал, послушный шепоту морока. Моталась из стороны в сторону темноволосая голова. Шуршали по песку копыта лошадей.

Дорога текла. Становясь все уже. Из широкого тракта в ленту-одноколейку, из нее – в тропку-ручеек, едва разглядишь. Разве что трава не так высока.

Лошадка упрямилась. Не желала сходить с удобного пути. А вот вороной Вражко жадно вглядывался в лесную чащу. Сколько раз скакали они с хозяином, не разбирая дороги. Сколько укрывались в лесах. Читал Вражко звериные тропы, как манус в девичьих глазах. А потому не видел беды в заросшей дороге. Едут нечасто, и все сельские лошадки. А от них лихого Вражко не ждал. Сколько останавливался княжий маг у деревенских, кормили досыта и господина, и коня. Как родных привечали.

Лошадка доверилась повесе-вороному, шагнула с дороги в траву. Агнешка погладила ее по крепкой шее.

– Уже скоро, милая, – утешила шепотом. – Уж и до дома недалеко.

«А коли дома нет? – шепнула в ушко Агнешке тревога. – Вон, в Вечорках. Была хороша, так дали лекарке дом, а чуть струхнули – и спалили со всем скарбом».

«Успокойся, девочка, – утешала надежда. – Дом на отшибе, почти в лесу. С деревенскими ты не ссорилась – ушла тихо, чужого не взяла. С чего им с красным петухом заигрывать?»

«А если видел кто, как ты матушку хоронила?» – не унималась тревога.

– Не видел, – испуганно ответила ей сама Агнешка, – не видел. И дом цел. А в нем и стены помогут…

16

Сколько ни скитайся по белу свету, ни смотри на другую жизнь, сколько ни вей гнезд по чужим овинам, а рано или поздно потянет, позовет к себе земля, на которой родился. Давно звала она Тадеуша, но разве мог оставить он свою Эленьку. Другое дело теперь – с такими новостями возвращаться легко.

Что-то батюшка скажет?

Ничего не сказал. Вышел на крыльцо. Сгреб в охапку, обнял, потрепал по русым волосам. Притиснул к широкой груди так, что не вздохнуть. Словно и не было четырех с лишним лет в чужой стороне, при чужом дворе в обучении.

Постарел отец. И в бороде уж больше белого. И в глазах усталость. Только руки крепки – грех на годы жаловаться.

Тадеуш потер плечо. Крепко обнимал князь-батюшка Войцех Дальнегатчинский. Да и братец Лешек не отстает, мнет, как лесной медведь, силой балуется от радости.

Молчат отец и братья – обнимаются, за руки держатся, в глаза смотрят, ни единого слова промеж них не сказано. После будут слова, после новости, рассказы, а где-где, под чарку вина – и россказни. А пока надо бы хоть насмотреться друг на друга, привыкнуть к переменам.

Внимательно глядел князь Войцех на сына, все спрашивая себя, верно ли сделал, что послал мальчика к Казимежу, старому лису. Не зря ли разделил Лешека с братом? А может, права была княгиня, покойный свет, и любовь да родная земля учат лучше чужой мудрости, а батюшкино слово верней дядькиной палки? Дома и стены помогают…

«Нет, прав был, – радостно думалось Войцеху. – Сто раз прав и сто первый. Уезжал мамкин сын, ушастый баловень. Воротился молодец, дай бог каждому отцу такого».

Тадеуш глядел на отца и брата и с тайной радостью думал: «Что скажут, как новость узнают?..» Ведь Лешеку невесту прочили, а счастье выпало ему, Тадеку. Ему отдала свое сердце бяломястовна Эльжбета. И Казимеж с ним прощался тепло, едва ли сыном не называл.

А вдруг рассердится отец, что не по его вышло? Не разгневался бы. Того ли хотел для него и от него строгий князь Войцех, как отправлял сына от дома?

Вот и молчал Тадек – смотрел в глаза отцу.

Только зря тревожился. Не рассердился Войцех, а расхохотался, хлопнул себя по колену, погрозил пальцем сперва меньшому сыну, а потом старшему:

– Пока ты, Лёлек, при папке сидел, Тадусь у тебя девку увел, – все еще смеясь, поддел наследника князь. – Этак задремлешь, он из-под твоего зада княжество вынет. Ай да молодец, Тадек! Где все с батьки заходят, он с девки пролез! В князья выйдешь раньше братнего!

Тадеуш смутился, опустил глаза. Но похвала отца согрела сердце. Самому порой не верилось, что улыбнулась ему такая удача.

– Говорят, Якуб Бяломястовский силу растерял? – подмигнул Войцех.

Тадеуш, не ожидавший вопроса, едва не опрокинул вино. Глянул на отца не то с изумлением, не то с осуждением. Но разве сплетни удержишь. Как ни старался Казимеж держать в тайне, что случилось с наследником Якубом, а не удержал. Сорока на хвост подхватила, с хвоста растрясла.

– Казимеж не дурак чужому дядьке на завидки землю без сильной руки оставлять, – продолжал Войцех. – Элька посильней братца будет, но бабе княжества не оставить. Вот и будешь ты при ней князем. А я помогу… Не оставлю милостью. А ежели Якубек сунется…

Говорил Войцех, смеясь, подмигивая сыновьям да похлопывая рукой по столу, по широкому колену. Шутил князь, веселился. Одни глаза, недавно веселые, добрые, отцовские, на миг, на два ли выдали его – сверкнули сталью. Цепкий стал взгляд, охотничий. Уж не отец с сыновьями за душу разговаривал, государь примеривал чужую землю под свою руку.

Порадовал отца Тадеуш.

Не ждал Войцех от сына такой прыти. С малолетства был Тадек добр, сердечен, горд и задумчив. А задумчивого хваткий всегда обойдет. Болело сердце у отца за младшего сына. Лешеку он княжение оставит, на то и старший. А Тадек при брате не останется, гордость не даст. В дружине ужиться доброе сердце не позволит. В наемниках, что в разбойничках: государь – монета, а добро в кошельке не звенит. Вот и послал Войцех Тадека к старому бяломястовскому лису Казимежу поучиться, поднабраться ума-разума. И что ж – обошел лиса толстолапый щенок, вскружил голову Казиковой девчонке, и уж, видно, далеко дело зашло, раз решил отец дочку-золотницу за книжника Тадеуша выдать.

И к добру.

Выйдет через две седмицы Тадеку восемнадцать, и уж к тому дню сваты будут за Казиковым столом сидеть. Быстрее дело сладить нужно. Погода переменчива, а Бялое място – лакомый кусок.

Не стал Войцех говорить сыну, что, по слухам, сам Чернский Влад вот-вот посватается к Эльжбете. Если все умом сделать, пока думает Владислав Радомирович, пока присмотрится, отдаст Казимеж Эльку за Тадеуша. Надо только намекнуть старому лису, что, если будет Эльжбета за Тадеком, Якубу ничего не грозит. А с Черным князем ни в чем уверенности нет, поступит, как небу вздумается.

17

Небо нахмурилось. Уставилось в самое окно. Заколыхалось, полное влаги. С укором смотрело через распахнутые ставни в дом, в княжеские покои:

«Не стыдно ль? Ужели совести в тебе не больше, чем в печном ухвате? И не прикрывайся общим благом да семьей – жадность одна в тебе говорит. Жадность и глупость. Думаешь, проведешь Черного князя? Вишенку съешь и о косточку зуба не сломишь? Эх, не по руке перчатку тебе Судьба сшила», – дышало небо.

Эльжбета повертелась на скамейке, пощипала бледные от тревоги щечки – порозовели. Отодвинулась, чтоб не видеть сурового небесного взгляда.

– Помоги, матушка-Землица, – прошептала княжна, позволяя суетящейся вокруг Ядзе поправить серьги и височные кольца, расправить по плечам ленты.

– Поможет, матушка-хозяйка, – утешала Ядвига, пряча блестевшие в глазах слезы. – Не так страшен князь, как о том болтают. А что стар, так то навязанному мужу в самый раз – глядишь, и докучать не будет…

От одной мысли об этой «докуке» по спине Эльжбеты прошла волна холода. Готовность покориться отцу, отдать себя Черному князю в обмен на защиту и процветание родного Бялого мяста исчезала с каждой минутой, как исчезает в жаркий день с досок крыльца пролитая вода.

Но не воротишь, не передумаешь, пролитого не соберешь… Вот он, Черный князь Влад, с отцом за столом сидит, беседу ведет, невесту ожидает.

А невеста ни жива ни мертва. Тут сколько щечки ни щипли, а страх выбелит, сколько бровки не сурьми, а страдающего взгляда не скроешь.

Эльжбета гордо выпрямилась, поднялась со скамеечки. Укоротила взглядом разболтавшуюся Ядзю. Не ее ума дело – княжья «докука». А уж она, княжна Эльжбета, слово и голову держать умеет.

Высокая, стройная, как свеча, в зеленом, шитом золотой нитью платье, Эльжбета себе нравилась. На мгновение захотелось, чтоб посмотрел на нее сейчас Тадек. Взял за руку и уверил, что все она делает, как надо. Что крошечное девичье горе – высыхающая под солнцем капля. Что благо людей, которые волей матушки-Земли под твою руку поставлены, чьи судьбы от тебя зависят, – выше.

Ядзя пошла вперед: сказать старому князю, что дочка готова, к столу выйдет. Мелькнула в дверях толстая русая коса с синей лентой. И Эльжбета осталась одна.

Словно против воли опустились плечи, поникла головка в нарядном уборе. Затрепетали ресницы.

А коли стар Черный князь? Если вино, дурной, жестокий нрав раньше времени превратили его в чудовище? Если он будет с ней жесток?

В приступе жалости к себе Элька прикрыла дверь, сунула руку за сундук, в котором когда-то в детстве хранила игрушки, а теперь – дорогие платья. Вытащила глиняный пузырек, запечатанный воском.

Уж если страшен князь, если невыносима станет мысль о замужестве, пойдет в ход «отсрочка» словницы Ханны.

Трясясь от страха, Эльжбета спрятала пузырек в широком рукаве. Не думала, на что ей три дня «отсрочки», – приведет Землица, станет думать. А сейчас сердце так колотилось в висках, что мысли путались, разбегались. На смену им лезли из темных щелей страхи: один причудливей другого.

– Батюшка с гостем ожидают, – прошептала из-за двери Ядзя. – Князь-батюшка благодушный очень, вина много пьет. А тот… все ухмыляется. И на личину не такое уж страшилище…

– Ох, молчала б ты, Ядзя, – шикнула Эльжбета. – Языком метешь, того и гляди наступишь.

Вышла из покоев, и будто схлынуло все. Пусто стало в голове, пусто на сердце. Все заволокло черной тучей. Живая, способная чувствовать Элька осталась там, у зеркала. Там осталось неспокойное сердце, растревоженная земная душа.

И плыло навстречу Судьбе проклятое облако – белая воздушная тень, тонкая, гордая и прямая.

Вошла, остановилась на пороге. Полюбоваться собой позволила. Чтоб радовался, не обманывался Черный князь. Не ждал от будущей супруги овечьей кротости. Остановилась в потоке солнечных лучей, засияла изумрудом. Высоко вздернула подбородок, поминая словницу Ханну. А глаза поднять не смогла.

Видела только, как приблизились черные сапоги. Остановились перед ней.

Не отцовы сапоги, чужие.

В темных клубах, что застлали сердце и разум, внезапно взвихрился гнев. Как смел чужак подойти к ней. Как смел приблизиться вперед отца. Как смел стоять так близко, разглядывая, как породистую лошадь.

Этот гнев заставил Элюжбету поднять голову, глянуть в глаза наглецу-жениху.

Серые были глаза, злые, насмешливые. И под взглядом их захотелось Эльжбете отряхнуть платье, поправить серьги, ленты. А получилось только вновь опустить ресницы, уставиться в выскобленные доски пола.

Нехороший был у князя взгляд. Таким купец осматривает на рынке горшки да крынки – ищет изъян, выщерблину. Казалось, не будь здесь отца, не показалось бы наглецу зазорным осмотреть невестины зубы.

А так только улыбнулся Черный князь и выдвинул локоть. Эльжбета положила на этот локоть дрожащую ладонь. Предательская дрожь не укрылась от цепкого взгляда князя. Он улыбнулся чуть шире – нашел-таки выщерблинку – и повел невесту к столу.

Отец был сильно пьян. Элька заметила это сразу, по медленной, тягучей речи. По масляно блестевшим глазам. Казимеж то и дело одним движением указательного пальца велел слуге доливать вина в свой кубок, щедрой рукой бросал под стол куски мяса, которые с жадностью поглощал верный Проха. И пил Казимеж, не дожидаясь гостя. Однако Черный князь не находил в том оскорбительного. Надменная усмешка на его губах говорила: доволен. Всем доволен. Доволен страхом и гневом в глазах невесты, доволен тем, как, словно обреченный, пьет будущий тесть. Тещенька Агата к столу не вышла, не пожелала сесть за одну трапезу с человеком, у которого руки в крови.

Так и сообщила едва не ополоумевшая от ужаса, белая как полотно служанка.

А Владислав все усмехался. Гладил, не скрываясь, тонкую руку невесты. Привыкай, мол, девочка, к княжьей «докуке». Будешь покорна, и я ласков буду. Хотела Эльжбета отдернуть руку, но не отдернула.

Князь не был ни молод, ни хорош собой. Худой, подобранный, как гончая, он весь, казалось, состоял из жил, без капли плоти. Его волосы были острижены так коротко, что трудно было понять: редки они или густы, есть ли в них седые нити. Князю Владу шел сорок третий год, но он не выглядел старым. Словно само время отвернулось от него, а Земля не желала его возвращения. Он казался бессмертным. Рука его, темная от солнца, тяжело прижала к скатерти ладошку Эльжбеты.

– По доброй воле за меня идешь? – тихо спросил Влад, пристально глядя ей в лицо.

– Да, – выдохнула Элька.

– А на сердце у тебя нет ли кого? – прищурившись, бросил князь, а сам так и впился взглядом в лицо княжны.

– Нет, – солгала Эльжбета, отведя глаза. Скромно потупилась. Как батюшка велел. Батюшке виднее, как с Черным Владом разговор вести.

– Учти, у меня слава дурная, – шепнул князь. – Всякое говорят. И о тебе говорить станут. Но земля моя в порядке. Люди живут на ней в достатке. И сам я без надобности зла не сделаю. Потому не бойся. По доброй воле за меня идешь – стерпится новая жизнь. Буду тебе верен, ласков буду. Коли сама другого не захочешь. Мое слово дорогого стоит. Нужно ли тебе оно?

– Благодарю, – стараясь не выдать дрожь в голосе, откликнулась Эля. – Слова твоего мне не надобно. Ты князь, под твоей рукой много земли и людей множество. К чему мне связывать твои руки словом. Доверяюсь тебе и надеюсь на доверие.

– Но учти, княжна. – Влад склонился к самому уху Эльжбеты. – Цена у моего доверия высока. Заплатишь?

Элька кивнула, надеясь, что князь перестанет пытать ее холодным внимательным взглядом. Тем временем Казимеж, вновь опустошив кубок, уронил голову между блюдами. Заснул князь. Лихо придумал: оставил невесту наедине с женихом. Проходимка обнюхал руку хозяина, смекнул, что подачки кончились, и переместился поближе к княжне, но Элька велела псу убираться. Казимеж забормотал что-то, должно быть, недовольный изгнанием Прохи, только головы поднять был уже не в силах.

Эльжбета почувствовала себя преданной. Взгляд князя Влада, цепкий, жестокий, паутиной стягивал плечи, заставляя с силой вбирать в грудь воздух. Пожалуй, поклялась бы Элька, что не колдовал князь, – не чувствовала вокруг себя магии. Да только где ей, простой золотнице, стоять против высшего мага. Он всю душу прочитает, а она и не заметит. Так уж заведено от начала времен – каждый чувствует лишь силу ниже себя. Хорошо, мануса по рукам угадаешь. Как будет силу в ладонь гнать, так хоть чуть, да заслонишься. А как словника и высшего мага распознать? Говорит, в глаза смотрит, а ты уж и делаешь все, как он приказывает.

– Возьми, – шепнул Владислав.

И Эльжбета, словно зачарованная, приняла из его руки тонкий нож с усыпанной рубинами рукоятью. Хоть и костяной, привычный. Не носят истиннорожденные при себе стали. Ее сила не любит. Но чужой нож. Таких в здешних краях не встретить.

Вынырнуло из темной тучи, из затуманенной памяти: чужая земля, страшные существа, отринувшие матушку-Землю, демоны, продающие душу ветру. Рубиновые капли крови.

– Режь гербы, – князь указал рукой на спящего Казимежа, которого слуга заботливо укрыл плащом, так что над столом виднелась только россыпь седых волос да черная груда с княжьим лисом.

Повинуясь его тихому, обволакивающему голосу, Эльжбета оправила платье, собираясь встать. И только в последнее мгновение словно вспыхнуло перед глазами видение: дрогнувший нож, желтый, как зуб старого волка, входит глубже, под вышитую ткань, в плоть, устремляется к сердцу. Рубины. Рубины повсюду.

– Не стану! – отшатнувшись, вскрикнула Элька, разжимая руку. Тонкий чужеземный нож выпал. Покатился по полу.

Князь запрокинул голову и захохотал, хлопнув ладонью по столу.

– Ты хорошая дочь, – смеясь, заметил он. – Может, и женой будешь послушной. Во всяком случае, с ножиком в постель не ляжешь.

И князь властно взял невесту за подбородок.

– Что ж. Договорились мы с тобой, княжна Эльжбета, – проговорил он. – Уж теперь пути назад для тебя нет. Стало быть, раз дело решенное, завтра за полдень и клятвы принесем. Раньше, боюсь, мой милый тестюшка не проспится.

Захлестнул сердце страх. Вот она, свадьба, завтра…

Перед глазами брызнули во все стороны радужные волны, подступила тошнота.

– Так скоро? – едва выговорила Элька, вцепляясь пальцами в край стола.

– Батюшка твой согласен, – усмехнулся Влад, одними глазами указав на храпящего между блюдами Казимежа. – А матушка, как видишь, оставила решение нам. За что честь ей и хвала. Нехорошо землю надолго без хозяйского присмотра оставлять, достаточно потратил я времени в разговорах с твоим родителем.

«Нет, нет, – звенело, пульсировало в голове у княжны, – только не завтра. Не завтра».

– Разве захочет князь опозорить свою нареченную скорым замужеством, – вновь попыталась умолить Влада Эльжбета. – И гонцы не успеют оповестить гостей. Да разве ж так готовится свадьба?!

– Поверь, девочка, – почти ласково шепнул князь. – За высшего мага замуж идешь. Для моей силы есть мало невозможного.

Эльжбета молчала. В голове металась одна лишь безумная, загнанная мысль – только не завтра, не завтра.

– Завтра. – И, словно запечатывая свои слова, князь вновь положил широкую темную ладонь на белую дрожащую руку Эльки. – Пойдем, кликнем твою маменьку. А то бяломястовский владыка Казимеж, видно, не рассчитал княжьей силы…

Владислав поднялся со скамьи и пошел к двери, из-за которой выглянула – и тотчас спряталась – любопытная мордочка Ядзи. Сунулся было обратно изгнанный Проходимка.

Едва жених отвернулся, Эльжбета выхватила из рукава заветную бутылочку, неверными пальцами распечатала, ухватила другой рукой высокий Владов кубок.

«Три дня, – билась в висках безумная надежда. – А там все само собой обернется. Матушка что-нибудь придумает…»

Выплеснула темное, едва уловимо пахнущее травой зелье в кубок.

В тот же миг широкая ладонь каменной хваткой сжала ее запястье.

Эльжбета обернулась. Сердце ухнуло вниз, застучало в животе, скрутило нутро.

Демон. Ветер. Да что там, сам Отец всех ветров стоял перед ней в обличье князя Влада. Серые глаза потемнели, налились грозовой яростью. Побледневшие губы сжались в тонкую линию. Брови сошлись. И в то мгновение Эльжбете показалось, что сейчас он ударит ее. Ударит наотмашь темной от солнца рукой. Ударит, чтобы убить, а не наказать.

– Прими, Землица, душу дочери… – выкрикнула Элька, надеясь успеть перед смертью вверить душу матушке – покровительнице всего живого. Да только не успела. Широкая ладонь закрыла ей рот.

– Помолчи, княжна, – прошипел Владислав, сжимая ее руку так, что Элька взвизгнула от боли. – И так достаточно. Теперь вижу, что ты почитаешь за доверие. Только отравить меня не выйдет. Пробовали. И люди были поумней тебя, маленькая лгунья. Принимаю твое доверие, тем же отплачу…

И князь вырвал из руки Эльки пустой пузырек.

– Завтра.

Он вышел, едва не налетев в дверях на грозную и степенную Агату. Эльжбета закрыла лицо руками и разрыдалась.

18

Слезы капали сквозь пальцы, текли по тыльной стороне ладони. Горячие от обиды, горькие от безысходности.

Разве можно быть такой глупой, такой наивной, такой самонадеянной? Пытаться обмануть Судьбу?

Судьба смеялась. Скалилась развороченным черным проемом двери. Глядела пустыми глазницами окон, богато опушенными зелеными ресницами травы. Не дом – череп. Мертвый остов того, что каких-то четыре года назад было домом.

Агнешка закусила до боли костяшки пальцев.

Не к лицу волку песий скулеж. Пусть плачет княжонка Эльжбета: прибегут маменька да батюшка, утрут белым платочком дочкины слезки. А ей, Агнешке, для кого плакать? Не поднимется матушка из земли. Не откроет синих глаз манус Иларий – крепко держит его колдовской морок.

Стонет по ночам Земля, зовет, уговаривает: отдай, девочка, чернобрового колдуна. Не жилец он на этом свете. Так и не мучай, отпусти…

Идет день и ночь за подводой сестрица-Безносая. Семицветными глазами в затылок глядит. Обернется Агнешка, зло прищурится и свернет незримой попутчице добрый крестьянский шиш:

– Обойдешься, гадина. Матушку отдала, отпустила, глупая была, слабая. А мануса не отдам.

Усмехнется Погибель на девчачий шиш, залюбуется на злюку-лекарку. Экая упрямица. Любит Безносая упрямцев.

По сердцу ей маленькая мертвячка. И будь то в ее власти, вернула бы Цветноглазая травнице ее дом, смахнула тощей рукой траву и сор, подняла просевшую крышу. Чтоб не плакала девочка, не рвала земной сестрице древнее как мир сердце. Да только у домов своя Погибель.

Безносая подошла неслышно, накинула на плечи травнице небесный плащ, вытерла длинными костлявыми пальцами слезы, погладила по спутанным волосам.

Девочка перестала плакать, свела светлые брови.

Застонал на соломе манус Иларий, фыркнула лошадка. Отвернулась Безносая, настороженно вгляделась в мешанину ветвей, туда, где вдали уже шествовало Грядущее, а за ним, шаркая стоптанными башмаками, брел одинокий старик. А за стариком – поодаль от свиты наступающего дня, а потому еще не будущее, а лишь его тень, тень его тени – летели двое: сквозь туман невоплощенного виднелась лишь сума с книгой да бесформенный синий плащ. Цепкие верные гончие князя Влада.

Нахмурилась Погибель. Дернула плечом, и с него, бесшумно разжав когти, спорхнул и полетел навстречу теням наступающего дня крылатый ветер. Смял листву, запорошил песком следы лошадей и подводы, стер одним взмахом крыла отпечаток маленькой босой ножки. Ищите, псы-преследователи, гоните по дорогам лошадей… Порыскаете и вернетесь.

Отчаяние схлынуло, словно сняли с груди камень. Дохнувший в лицо ветер высушил слезы. Застонал Иларий, и Агнешка кинулась к нему, положила руку на бледный лоб мануса.

– Ничего, княжий маг. Потерпи, мое сердце, – ласково пробормотала она, зная, что стоящий у изголовья Илария морок поймает неосторожно спорхнувшие слова, оставит себе, не отдаст беспамятному магу. – Я, мертворожденная Агнешка, обещаю: не дождется тебя Безносая.

Агнешка подхватила подол, вспрыгнула на высокое обвалившееся крыльцо и осмотрела дом. Доски пола были еще крепки. Крыша, слегка просевшая в одной из комнат, в другой выглядела довольно сносно. Слава проклятого дома, оскверненного радугой, сохранила жилище от любителей чужого скарба: на месте были стол, скамья. Задняя дверь, выходившая в огород, держалась хорошо, и ставни на окнах были. Темный двор пахнул в лицо пылью и землей, но Агнешка не заметила следов работы неумолимого древоточца – времени.

Девушка растворила ставни, оглядела комнату и кухню. Распахнула западню и спрыгнула в подпол. Тщательно осмотрела самую сердцевину дома, дышащее влагой и холодом нутро – опоры, сваи, доски пола. Глядевший снаружи ветхой, заросшей бурьяном развалюхой, старый притворщик был крепок, как раньше. Как порой притворяется больным и немощным дед, чтобы внучка лишний раз забежала к нему проведать.

– Здесь я, дедушка, – усмехнулась Агнешка. – Так что хватит кособочиться. Мне без тебя не справиться.

Потом глянула кругом.

Сырость уничтожила травы, но из-под пыли и трухи тускло поблескивали накрепко запечатанные глиняные бутыли – матушкины снадобья. Агнешка провела пальцами, стирая пыль и читая нацарапанные на глине метки, выбрала пару бутылей и вытащила наверх, выставила на кухонный пол. Выбралась сама, отряхивая юбку.

Выглянула в окно. Огород зарос крапивой и пустырником, но в темной мешанине то там, то здесь виднелись тонкие зеленые руки смородиновых кустов, унизанные алыми перстеньками ягод, а по ним взбирался ощупью крестоцвет – спасение измученного мануса.

Мелкие белые звездочки цветков, острые иголочки листьев. Трава – девке венка не сплести, тотчас переломится стебелек, осыплются звездные иголочки. А в руках опытной, знающей травницы – всемогущий лекарь, избавитель от боли, которую не всякий маг заговорит. А уж для мертворожденных истинный спаситель. Магова работа дорого стоит. Одного колдуна всей деревней кормят. А что может колдун? Дождь накликает. Измотанную роженицу поднимет, так чтоб уже к завтрему в поле вышла, от работы не отлынивала. Охромевшую корову или лошадку подлечит. А коли кого медведь изломает или мор на скотину нападет – понадобится палочник, а порой и книжник – тогда всем миром, в три села плату собирают.

Маг высоко голову держит, Земле не поклонится, не взглянет на мелкие белые звездочки. Только лекари-мертвяки в траве ползают, к матушке-Землице прислушиваются. С ними и говорит неприметная травка, шепчет иголочками листьев. Боль снимет, жар отведет, от всякой хвори помощница.

Вспомнилась Агнешке матушка. Хоть и золотница была такая, что впору палочникам и книжникам в ножки ей падать, а все-таки Землю слушала, в травах и цветах толк знала. Учила, как сушить, как настаивать, как мази и притиранья делать. И сама она силы своей будто стеснялась, при дочке колдовала мало, под людские слезные уговоры.

Словно простить себе не могла, что родилась ее Ягинка мертвячкой. Корила себя, что полюбила не мага, а «песью кость», красавца-пастуха. Свое колдовство было у него, особенное, не Землей-матушкой данное: на свирели играл – сердце защемит, пел – дух захватит. А коли ветер в груди, так и голос звенит, что твой колокольчик.

Не уберегли матушка и батюшка дочки-золотницы: за князя могла пойти, а бегала в ночь послушать пастушка. Убегала с пустым подолом, воротилась непорожняя.

Была бы словницей – заглянула бы в свою будущую жизнь, ужаснулась, прикрыла губы рукой и не позволила пастушку гладить белую девичью шейку, не разрешила украсть сладкого, как патока, первого поцелуя. Была бы высшей магичкой – заглянула бы ему в златоволосую голову, в ветреные мысли, и слушала пастушковы песни не на ночном лугу, а из высокого окна светелки.

Дышащего медом ночного луга не могла простить себе матушка, сероглазого пастушка-мертворожденного… А может, ставила себе в вину, что испугалась, повинилась перед родителями, отдала им на откуп жизнь нерожденного дитяти. Болело у них сердце за красавицу-дочку, вот и решились: ударили вместе силовым. И целились-то – в зернышко, меньше кукурузного, в новую жизнь.

Откуда им было знать, что зреет во чреве не маленькая «песья косточка», мертвого деревца отводок. Что просится родиться на свет будущая травница Агнешка. А по ней хоть всей земной силой ударь – шаркнет, да не заденет. А «отповедью» ответит втрое, вчетверо. Страшно ударила «отповедь», в одно мгновение лишив падшую и отца, и матери.

Похоронила красавица-дочка родителей и сгинула. Словно в воду канула.

Растворилась в лесных просторах, заблудилась в звериных тропах. Забыла, чья она дочь, забыла золотничью силу. Стала к Земле прислушиваться: не позовет ли за вину ответ держать.

И услышала, как шепчут у самой земли белые звездочки и зеленые иголочки незнакомой травки.

А как пришло время, рассказала дочке. Научила слушать.

Да, что греха таить – не только этому учила. Обжегшись на молоке, на воду дула отчаянно. Заклинала своей собственной болью и виной: слово свое держать, чужому не верить. Потому как переменчив человек: сегодня приласкает, а завтра…

19

Завтра…

Да лучше смерть!

Сердце вырвет, не иначе. А может, и того хуже – опозорит перед всем народом, заставит поступиться честью, гордостью. С грязью смешает… А как прикажешь жить, когда нет сил людям в глаза смотреть.

Бяломястовна жениха перед свадьбой отравить хотела!

Сами этого жениха и извергом зовут, и ветряным бесом, и кровопивцем. А такого не простят. Этак всякая девка от подневольной свадьбы к лекарке пойдет.

Поди докажи, что и в мыслях смертоубийства не держала – отсрочки хотела, всего-то три денечка. С красным солнышком попрощаться, косу девичью без спешки расплести, а приведет Землица, так и с Тадеком в последний раз перед венцом перевидеться…

Что ж будет теперь?..

Княжна Эльжбета заслонила глаза рукавом. Казалось, уж все выплакала, а течет слезка, катится, по щеке, по белой шейке за вышитый ворот.

Пойти, объясниться, прощенья просить… Может, помилует князь. Ведь показался сперва не зол, даже приветлив. Авось поверит честному княжескому слову. А словом не проймет, так всплакнуть покаянно. Разве ж утерпит, чтоб молодая красавица при нем плакала.

Элька посмотрела на себя в высокое зеркало, подняла белокурую головку, потерла холодными пальчиками заплаканные глаза, приосанилась. И призналась себе, что хороша. Хоть душу от вины да сожаления скручивает, хоть сердце ноет, саднит, как оцарапанное, в горле слезы стоят горячим комом, а все-таки необычайно хороша.

Авось и пожалеет Черный князь. Не как женщину, так как девочку. По годам невеста ему впору в дочери: семнадцать лет против сорока двух. Как не пожалеть…

Элька размечталась, присела на краешек скамьи. Застелившая взор печаль поредела, покрылась прорехами. И в прорехах этих уже завиднелось солнышко – надежда да отчаянная вера в свое счастье.

Взгляд княжны повеселел. Но ненадолго.

«Как же, простит… – с отчетливым ехидством прозвучало в висках, – растает от улыбки да в ножки бухнется. Это тебе не влюбленный сопляк Тадек. Сколько этаких красоток Черный князь за свою жизнь перевидел. И ножки стройные, и глазки заплаканные звездами сияют, да только где теперь эти глазки? Отлетела душа к Землице на утреню, пошли ножки червям на вечерю».

Не стала слушать Эльжбета злого голоса, утерла глаза, накинула темный широкий платок и выскользнула потихоньку из покоев. Только б маменька не проведала, что ее дочка в ночь перед свадьбой к жениху ходила. А о чем никто не ведает, в том и греха нет.

Расхрабрилась Элька. Лаской скользнула по темным переходам в гостевое крыло, к покоям Черного князя. Вот она, дверь – тронь рукой, постучи. А уж там как само сложится…

Но едва Элька подняла руку, чтобы постучать, как темнота за ее спиной дохнула вечерней прохладой и большая темная рука крепко взяла княжну за запястье.

– Шли бы вы спать, хозяюшка, – шепнул над ухом незнакомый голос. – Ночь на дворе, а темнота – не лучшая защита для девичьей чести.

– Пошел прочь, – горделиво отозвалась Элька, надеясь, что слова прозвучат грозно и твердо, как у матери, но на последней ноте голос предательски сорвался, и в нем послышался отзвук слез.

Невидимый в темноте слуга князя не затруднил себя ответом, а стал ласково, по-отечески подталкивать непутевую невесту прочь от покоев жениха.

– Да что ж это ты делаешь? – возмутилась княжна, досадуя на непокорного холопа. – Или плетки давно не пробовал? Может, у вас, в Закрае, и холопы вровень с хозяевами, так тут не дичь степная, не горы. Батюшка быстро выучит тебя господам подчиняться!

Страж княжеских покоев только хмыкнул, ослабил стальную хватку, по-прежнему загораживая дорогу. Вот, мол, маленькая княжна, и мы не дикари, рук ломать не станем. Да только и работу свою знаем крепко. Не велено пускать, и не пустим, хоть на ремни режьте.

– Уйди с дороги, мне с хозяином твоим потолковать надобно. Без лишних глаз… – огрызнулась Эльжбета. – А твое холопье дело – слушать. Ничего от разговора господину твоему не сделается…

При этих словах черную громаду охватило странное веселье: он хмыкнул, а потом и захохотал, почти беззвучно, так, что даже спящий за стеной не услышал бы этого смеха. Захохотал прямо в лицо княжне.

Элька задохнулась от гнева. Замахнулась и со всей силы ударила черную тень. По лицу метила, только незнакомец оказался выше, и ладошка княжны больно ударилась о широкую грудь.

– Шли бы вы, хозяюшка, восвояси. Нехорошо вам ночевать у жениха на пороге. – В голосе стража прорезался странный, гортанный рык, сродни тому, которым сердитая собака предупреждает, что терпение ее на исходе. Дрожь бросила по спине горсть снега, Эльжбета поежилась, но не отступила, повинуясь упрямому желанию объясниться с будущим мужем. И отчего-то князь, мрачный и разгневанный, казался ей сейчас куда менее страшным, чем его почти невидимый в ночи громадный страж.

– Все равно пройду, – бросила Элька, попыталась толкнуть великана в грудь. Но тот не шевельнулся и словно бы потерял интерес к надоеде-княжне.

Эльжбета собралась снова ударить наглеца, но не успела. Видимо, кому-то еще, может, и самой Судьбе пришла в голову та же мысль. За спиной стража что-то грохнуло, словно вдалеке выстрелили из пушки. Потому упало тяжелое, как сброшенный с телеги мешок овса. Защелкало, зашипело, посыпалось, разбилось.

Громила тотчас бросился на звук, теперь уже вправду забыв о незваной гостье. Элька проскользнула следом, но, перешагнув порог, тотчас вскрикнула и зажала рот рукой. И понять не успела, что видела. В лицо дохнуло серой и масляной гарью, глаза защипало от дыма, и в этом дыму блеснула и угасла неширокая – в ладошку – радужная полоска.

– Опять не то, в три радуги через червивый пень, – раздался откуда-то снизу грозный голос Владислава. – Чтоб его ветром над болотами сорок лет носило.

Князь лежал на полу. Он был едва одет – в одном исподнем. И на белой сорочке поверх черных пятен сажи выступило большое, бурое, на глазах разраставшееся. Владислав держался за самый центр этого пятна, и повсюду: над этой прижатой к груди ладонью, над плечами, над коротко остриженной головой князя – плясали, словно помешанные, белые змейки заклятья.

– Жив? Хозяин, Владек, – низко рыкнул слуга, пытаясь подхватить князя под руки. Владислав не позволил, оттолкнул протянутые руки.

– Зачем вернулся, Игор? – бросил он раздраженно. – Случилось что?

Великан-закраец ворчливо повторил попытку прийти на помощь хозяину. Его громадный бесформенный синий плащ, которого страж, видно, не снимал вовсе, и длинные седые волосы, свесившиеся к самому лицу князя, не давали Владу заметить Эльжбету.

– А эта здесь зачем? – гневно бросил князь, поднимаясь. – Убери!

Молчаливый Игор перекинул упирающуюся Эльку через плечо и вышел.

Недоумение и странное оцепенение охватило Эльжбету. Она даже не пыталась сопротивляться великану, не брыкалась, когда он схватил ее поперек тела и, как свернутый ковер, закинул на плечи. Покорно повисла вдоль широкой спины.

В глазах плясали сполохи света, окровавленный князь на полу, сизый дым, серые патлы огромного слуги, радужная полоска…

Игор бесшумно скользил над полом подобно большой птице. Даже его плащ не издавал ни единого звука, и какое-то время Элька слышала лишь гул своего сердца и шумное, взволнованное дыхание.

Молчаливый страж, нисколько не опасаясь хозяйского гнева, вошел в покои княжны и почти сбросил на пол свою ношу.

– Шли бы вы спать, хозяюшка, – сурово повторил невидимый в темноте закраец. – Говорят, во сне умнеют… И не заставляйте меня под вашей дверью караулить, потому как сердце повелевает мне быть в другом месте…

Элька хотела оттолкнуть навязчивого холопа и закрыть дверь, но едва не упала. Вместо того чтобы упереться в твердую, как скала, грудь великана, рука ухнула вперед, не встречая препятствия. Игор исчез, словно растаял в воздухе. Видно, поспешил к раненому господину. Растворилась в черноте ночи темная фигура.

По плечам княжны прошел холодок, пробрался в самую середку. Екнуло сердце. Снова встала перед мысленным взором маленькая радуга в покоях Черного князя.

«Ведь это он сам ее вызвал, – пролепетал страх, охватывая влажными лапками плечи, прижимаясь к спине. – Нечистый. Земной отступник. Здесь, в стенах дома, тремя золотниками запечатанного от колдовской угрозы, радугу расстелил. А если…»

Элька зажмурилась, не позволяя страху разгуляться, вцепиться в измученный переживаниями разум.

Не мог Черный князь радужной топью повелевать. Нет на то человеческой силы. То Земля на детей своих гневается, за неверие да бездушие наказывает. Правь князь радужной топью, все бы давно ему под пяту сами легли, милостью почитая. Уж лучше под чужой рукой, да без страха, чем ждать, что откроется рядом гибельное многоцветное окно, силу выпьет, тело изломает.

Может, и силен князь, но не настолько.

«Может, и не настолько, – зло зашипел страх, поглаживая холодком по затылку. – Успокой себя. Запрети думать. Подвенечное платье примерь – в пору ли. Красиво ли в гробу лежать будешь, в подвенечном-то? Думаешь, забудет князь, что ты отравить его пыталась, что видела, как он радугу в покоях развешивал? Веришь, что обойдется? Так спать ложись, авось сон хороший приснится. О семейном счастье…»

Страх глумливо мелькнул в глазах, юркнул под самое сердце, кольнул раз, другой.

Эльжбета, не задумываясь, рванула дверь и крикнула в темноту:

– Ядзя!

Но послушная Ядзя не откликнулась, видно, спала. Болтливые крепко спят.

Эльжбета двинулась ощупью в сторону девичьей – разбудить лентяйку, пусть поможет платье уложить. Но услышала в пустом, гулком доме тихий смех, осторожный глухой разговор.

«Бездельница, – подумала Эльжбета, прислушиваясь. – За полночь, а она по углам с ухажером жмется. Завтра хозяйку к венцу одевать, а у нее глаза совиные. Ох, завтра… Страшно, страшно-то как. Убьет меня князь… А коли не убьет? Под венец с ним идти? Радужному бесу клятву верную дать? Хоть бы спросить кого, словом живым перемолвиться… Матушка скажет – беги. А куда, от кого? И разве Черному князю день или два пути преграда, если он радугу на руке держит?.. А батюшка слово давал – не отступится, хоть сам бы он своими глазами увидел, что у Черного князя глаза семицветные… А может, уже взялась за свое колдовство словница Ханна и к утру охладеет князь к невесте?»

Рваные мысли метались в голове. Темнота ударила по вискам, ослепила и оглушила. Только звучал в глубине тихий ласковый шепот чужого свидания.

«Ах, Тадусек! – мысленно взмолилась Эльжбета. – Кабы ты был здесь, со мной. Ах нет, лучше б не был… Убил бы тебя Черный князь. Потому и обманул тебя батюшка, выслал домой – лишь бы любовь да храбрость под копье Безносой не подвела. Только видишь, что твоя Элька наделала…»

Слезы снова хлынули из глаз. И княжна уже не утирала их.

Пусть милуется дурочка Ядзя. Что ей, дворовой, сделается. О чем ей думать? Разве что как в подоле не принести, а то матушка-хозяйка со двора прогонит. Не печалит ее народное благо, господский расчет – вон, целуется темной ночкой по чуланам, смеется.

И она, Элька, смеялась, как с Тадеком да братцем Якубом босая на реку бегала.

А теперь что делать? Казалось, разумнее всего написать письмо, матушке, батюшке, братцу, Тадеку. Написать, как князя с радугой видела, как опоить его решилась, а он разгневался, подумал – убить хотела. Написать, что ежели случится с ней страшное, то он, князь, во всем виновен…

Страшное случится…

Тотчас замелькали перед глазами картины, одна ужаснее другой. Да только Элька не зря золотничий перстенек носила, не зря звалась дочкой Агаты и лиса-Казимежа. Прорвался сквозь путаный лепет испуганного сердца голос здравого разума:

«Случится. Страшное. Да только Владислав умен и силен так, что отцу и матери твоим не представить. Захочет погубить – погубит. И рук марать не станет – одним словом, да что там, взглядом заставит тебя, красавица, распустить золотую косу да в омут кинуться, или купить у травницы яду, мол, мышей вывести, спать княжонке не дают… Братец, конечно, вступится, распетушится, а что он теперь может, искалеченный, – он против сельского колдуна не выстоит, выпила радужная топь Якуба почти досуха. А Тадек? Гордый, честный, из-за угла не ударит, на поединок вызовет. Книжник против высшего мага… Самоубийство. Разве хочешь ты смерти своего Тадеуша? Свадьба назначена, и если не солгал князь, уж все окрестные княжества оповещены, готово все. А значит, не отступится Владислав, не возьмет добровольно позора на свою голову. Пойдешь под венец…»

Нет, нет, нет…

Растерялась Элька, всхлипнула, бросилась снова в комнату. Рассыпались мысли в голове, не клочками, мелким речным песком…

Бежать? Повиноваться?

Страх бросил княжну к окну, заставил распахнуть ставни. Луна хлынула в лицо, напоенная ароматами цветов прохлада, свобода…

И Элька едва не вскрикнула от отчаяния и тоски. Перегнулась через подоконник, подставила лицо лунному свету.

Руки на себя наложить? Побежать к реке, кинуться в черную воду – и нет бяломястовны Эльжбеты… Нет страха, нет мучительной безысходности, только покой. Мысль показалась такой приятной, что Эльжбета улыбнулась, и лунный луч скользнул на белую шею, погладил, словно одобряя, приглашая. Расстилая на далекой реке серебряную дорожку в темные глубины покоя.

– Шли бы вы спать, хозяюшка, – глухо шепнула темнота под окном. – Завтра вам под венец.

Эльжбета оглядела словно зачерненные углем облака кустов под окнами. От их темноты отделилась знакомая огромная фигура. Игор отвернулся от окна, не глядя на бледное лицо будущей хозяйки, откинул капюшон, и луна засияла в его длинных серебряных волосах.

– А чтоб сон ваш был крепок, – вполголоса добавил он, – Землице помолитесь. В самую пору вам молиться.

Игор так и не повернул головы, когда княжна захлопнула ставень, который тотчас с тоскливым скрипом пошел обратно. В растворенном окне было видно, как, шепча слова молитвы, прижалась белым лбом к стене Эльжбета.

20

– Кого, как не тебя просить о помощи мне, владыка грозный, царь предвечный, – голос перешел в приглушенный шепот, – не тебе ли видны все мы, рабы твои, не твоей ли высоты убоявшись, к земле пригибаемся. Не от твоего ли семени понесла Земля и выпустила из чрева своего истиннорожденных магов. Ты, Небо, все видишь, все знаешь, поделись со мной своей неизбывной силой, утиши как прежде боль мою, потому как не земле, а тебе душа моя обещана.

Ведьма кинулась на темные камни, скорчилась, всхлипывая от боли.

Старый жертвенник потемнел от времени, пробилась между валунами трава. Когда-то давно на праздник поклонялись здесь Земле. Вставали кругом истиннорожденные маги: от младшего – ведьмака деревенского до старшего – высшего мага. Теперь же на источенных временем камнях корчилась одинокая неказистая фигура ведьмы. Трудно было разобрать, стара она или молода, худа или дородна. Широкая юбка и растрепанные волосы делали ее похожей на сгусток темноты, и постепенно тьма сгустилась, признав в ней слугу, собралась вокруг скорчившейся на камнях женщины глухим коконом. Глаза ведьмы, обращенные к небу, казались почти белыми. Она говорила тягуче и медленно, словно во сне. Казалось, она не понимает, где находится.

Тьма обвила ее щупальцами, и тонкие черные лепестки проникли под кожу, впитывая страдание. Ведьма перестала стонать, поднялась на четвереньки.

– Благодарю тебя, властитель ветров, никогда не просила я тебя о другом, кроме как утишить мою боль. Но сегодня есть у меня еще просьба. Я верно служу тебе много лет. И если душа моя хоть что-то значит для тебя, откликнись, призови радужную косу Безносой на голову Чернского князя Влада.

Ведьма поднялась, медленно, словно неохотно, не отрывая побелевших глаз от темного небосвода. Раскинула руки так, что лоскутки тьмы полетели в стороны, заструились с ее локтей на траву. Она медленно повернулась, раскручиваясь на одной ноге, все скорее и скорее, пока опутавшая ее тьма не обратилась в черную воронку, перевернутым смерчем припавшую к телу земли. Жадная темная пасть словно вздохнула, и из-под камней заструилась прямо в жерло воронки бледная струйка, одна, вторая. Струйки переплетались в толстые белые жгуты, змеились по ним тоненькие молнии. Словно выцвело все кругом, побледнела, полегла трава, поникли головки лесных цветов. И казалось, содрогнулась земля от жадного касания грозовой воронки.

Ведьма протянула руки, и иссиня-черные, как ночное небо, лоскуты чужой, запретной силы обвили ее, вливая в тело колдуньи выпитые из земли капли магии. Камни вокруг нее накалились так, что стало заметно зеленоватое свечение вокруг самых больших валунов. Когда-то давно в этом жертвенном кругу маги сами отдавали Земле свою силу, сплетая сиреневую нить ведьмацкого заклятья с синей струйкой магии палочника. Завивалась вокруг них голубая бечева силы книжника, поверх нее – зеленая лента золотницкой ворожбы, по зеленому – золототканая тесьма искусства мануса в сплетении с белокурым локоном словничьей петли, и венцом – рубиновая капля едва ли не всемогущей мысли высшего мага.

Ведьма едва ли могла быть сильнее словницы. Скорее уж мана или книжница. По черному одеянию нельзя было разобрать, кто она по рождению. Ни единого цветного пятнышка не было заметно на ее длинной юбке и широкой рубахе, хотя обычно истиннорожденные гордились своей силой и не скрывали ее цвета. Но ведьма, и без того казавшаяся средоточием темноты, торопливо набросила на плечи такой же темный плащ, на котором не оказалось никаких знаков: ни княжеских гербов, ни знаков вольного мага. Никто не окликал ее, не торопил, ни единый звук не нарушал ночной тишины, но ведьма спрыгнула с камня, на котором еще мгновение назад стояла, воздев руки к усеянному звездами небу, и побежала к лесу.

Едва она скрылась за деревьями, над светящимися зеленью камнями хлопнуло с треском. И внимательное овальное око топи вперилось в темноту, словно выглядывая того, что позвал в этот мир радужную смерть.

Ведьма была уже далеко, так что потянувшиеся к ней незримые жгуты топи лишь ощупали край леса, поджидая любого, в ком найдется хоть капля силы.

Но ведьма даже не обернулась. Она получила все, что хотела, и теперь шла прочь, прибавляя шаг.

– Принесла ли ты, что я просила? – окликнул ее грозный голос. – Принесла, так давай скорей. Мочи нет. А то князь завтра же узнает, что в его земле небова жрица завелась.

Жрица вынула из складок юбки склянку и протянула в темноту. Чья-то рука торопливо схватила бутылочку. Послышался всхлип, видно, получив желаемое, скрытая темнотой просительница тотчас выпила снадобье одним глотком, с трудом сдержав бранные слова – до того горьким оказалось лекарство.

Но, видать, и действенным, потому что голос из темноты зазвучал добрее и приветливее.

– Спасибо, матушка, – отозвалась просительница. – Что сегодня за услугу хочешь?

– Достань мне подарочек от Чернского Влада. То, что он сам в руках держал.

– Да как же я тебе достану? Я к этому душегубу и близко не подойду, только если из-за свадьбы этой проклятущей, – воспротивилась излеченная просьбе своей врачевательницы.

– Вот хоть бы на свадьбе и раздобудь. Не так много я прошу, голубушка.

21

Это была не просьба – приказ. Хоть и произнесено было ласково, дружески.

И как смело это низкое, убогое существо приказывать. Может, стоило скрутить его, показать, на чьей стороне земная сила. Старый Болюсь уже чувствовал, как поднимается волной, приливает к горлу магия. Одно слово: и свалится грязный вымогатель в базарную пыль, скорчится, раз-другой втянет ртом воздух – и кончится, отдаст Земле душу.

– И не думай, старый прощелыга, – усмехнулся дружинник-палочник, словно читая мысли старика. – Силы-то у тебя хватит, но ума больше. А большой ум человека осторожным делает. Поостережешься, дед, княжьего палочника на базаре ударить. Пока тебя отповедь ломать будет, повяжут. А там, заклеймят, шатер отберут. Словник словником, а с голоду подохнешь, как простой мертвяк… Так что, старик, развязывай мошну, позвени – развесели душу хорошему человеку. А я тебя, как хороший хорошего, от плохих покараулю. Мало ли кто по базару гуляет…

Болюсь через силу расцепил кулаки, вытащил из-за пояса кошель и отдал палочнику. Тот взвесил кошелек на руке, усмехнулся хорошему улову и пошел дальше, оглядывая базарную толпу.

А Болюсь нырнул в свой выцветший шатер, чтобы любопытные не видели, как сурово сошлись брови старого мага, сжались в линию губы. Хорошо ты прожил свою жизнь, словник Болюсь. Гулял, пел вольной птицей, служил всем, никому не прислуживал. Силе словничьей радовался, такой, что не у каждого князя есть. Ни в чем себе не отказывал, ни в чем себя не упрекал. Думал, живется легко и с жизнью легко расстаться придется.

Посмеялась над ним Безносая, не допустила к костлявой ручке, покуда был красив, молод, силен. Отдала своему цепному псу – жестокому, неумолимому Времени. И уж он постарался: рвал когтями лицо, оставляя глубокие борозды морщин, жевал мускулы, превращая их в студень, забрызгал белой бешеной слюной бороду и виски.

И кто теперь Болюсь? Ярмарочный шут, ясновидец из выцветшего шатра. Рад бы на службу, под покров сильной руки, а не берет никто старика. В магии силен, это верно, да только любой мертвяк кулаком дух вышибет.

Не скопил ты, Болюсь, денег. Думал, век будешь молод и силен? Чужую жизнь ясно видел, а своей не разглядел, не предсказал себе линялого шатра.

Странный дар дала ты своему сыну, первому словнику Втореку, матушка-Земля. Позволила в грядущее заглядывать, а полностью полога не откинула, указала малую прореху. В нее все видно, да одного не увидать – своей жизни.

В шатер снова потекли люди, желающие выведать, что увидел в прореху грядущего словник Болюсь, купить у старика немного завтрашнего дня. Больше шли девки да бабы. Им все в сегодняшнем дне не сидится. Но случались и мужчины. Мертвяки заходили редко, не по карману им было словничье ясновидение. Шли ведуны, палочники, и спрашивали все об одном. Мужчины – о службе да торговле: что было, что будет, чем сердце успокоится… А женщины – о любви. Скажи нам, Болюсь, любит, не любит, к сердцу прижмет…

– Прижмет, – лгал старик, даже не стараясь глядеть в грядущее, – обязательно прижмет.

За «прижмет» да «любит» бабы платили охотнее и щедрее. Мужичкам старый Болеслав обещал все больше княжескую милость, успешный торг, выгоды немалые.

А даром своим пользовался редко, да и то смотрел все больше не в будущее, а в былое. Прорицал лишь в тех случаях, когда посетитель попадался недоверчивый. Тут-то и загорался в глазах Болюся молодой задор – все как есть рассказывал, потаенное, забытое и трижды схороненное, гадкое, грязное, от людей пуще зеницы ока оберегаемое.

Такие, недоверчивые, что за зыбкое будущее платить не желали, за прошлое полной горстью сыпали. Прошлое-то – оно вернее. А как выплывет такое верное… Уж лучше отсыпать старому прохвосту золотом да целому остаться.

Только давно не заходили щедрые в Болюсев шатер. Поиздержался старик. И полог у входа настойчиво требовал замены. А дружиннички с каждым днем наглели, просили больше. Пользовались переполохом перед свадьбой княжны. Впопыхах Казимеж дочку замуж выдавал. «Уж не тяжела ли княжна?» – невзначай заподозрил Болюсь, зажмурился, глянул в щелочку в грядущий день.

Нет, не тяжела. И лучше бы ей с этим не торопиться, повременить с материнством. Не убьет отец, так погубит сын. А хороша была княжна: стройна, величава, бела, как январский снег. В молодые годы Болюсь знал толк в женской прелести. И прелести этой дала княжне Землица полной горстью.

Видел на базаре старик молодую бяломястовну – лебедью белой плыла, глаз не оторвать. Так нет же, сосватал батюшка лебедушку черному ястребу. Да так торопится, что стыдоба. И не боится брать в зятья самого кровавого Владека, Черного князя…

Болеслав не то чтобы не любил Владислава, нет. Что греха таить, побаивался, а порой и завидовал. Крепка была рука у кровопийцы, порядок в землях – диво дивное. Сама радужная топь опасалась хозяина Черны, обходила стороной границы его владений. Сколько раз пытался Болек увидеть будущее князя Владислава. Но силен был князь, словно и не человек. Так заклятьем свое грядущее укрыл, простому словнику не пробиться – высший маг колдовал. Умел, ветров сын, свое от чужих глаз прятать. Видно, было что хоронить.

Только однажды, на малое мгновение, вспыхнуло в туманной круговерти заговоренной княжьей судьбы бледное девичье личико, прядка рыжая, а следом за ним – семицветные глаза, небесный плащ. Цыкнула Безносая на любопытного старика: не лезь, песий хвост, куда не велено.

С тех самых пор опасался Болеслав думать о Черном князе. Не проведала бы Погибель…

Задумавшись, старик вышел из пустого темного шатра. И едва не столкнулся лицом к лицу с самим многомудрым князем Казимежем. Словник торопливо склонил голову, выставив на обозрение владыке круглую блестящую плешь.

– Эк, хорош, – с удовольствием крякнул Казимеж. – С тебя бы, батюшка, на стенах картины писать. И благообразен, и кроток. Знать, в былое время грешил много?

– Как есть грешен, – скромно ответил Болюсь. – Несу за свои грехи повинность добровольной бедности и нищенствования. Не подарите ли грошиком во искупление прегрешений?

– А грошиков по числу грехов? – засмеялся Казимеж. – Так, чай, у меня в казне столько не наберется. Уж больно благостен у тебя вид.

Веселость давалась князю с трудом. Под глазами правителя залегли глубокие тени, кожа казалась желтоватой и тусклой – видно, рано начал праздновать дочернюю свадьбу бяломястовский господин. Однако держался истинным хозяином, головы не клонил, смотрел прямо, с усмешкой.

– Ты, говорят, батюшка, грядущему под подол заглядывать прыток? – спросил он, испытующе посмотрел в глаза старому пройдохе.

– Коли и погляжу, так вреда не будет, – с притворной кротостью ответствовал Болеслав. – Какой от меня вред в такие-то годы. Один погляд. И Безносая в постелю не берет, даже ей, костлявой, помоложе надобно.

Князь слушал старикову болтовню рассеянно, но терпеливо, а Болеслав болтал да поглядывал на господина. Знать, не по базару погулять вышел Казимеж, по делу забрел в линялый шатер. Вот и заливался соловьем Болюсь, набивал себе цену.

– Раз уж ты такой глазастый, глянь и для меня, – вполголоса проговорил Казимеж.

Видно, трудно далась князю просьба. Не позволяла гордость и осторожность господам словничьим ясновидением пользоваться. Будущее – ткань непрочная, ткни – и уж прореха на прорехе, увиделось одно, а случилось другое. Да и приврет вольный словник, недорого возьмет. А как не приврать, если будущее увидишь такое, что расстегивай ворот под острый топор. Это тебе, князь, не «к сердцу прижмет»… Может, и сказал бы Болюсь о том, что видел в княжне Эльжбете, но побоялся. Переменится грядущее, треснет, как копейное древко, да тебе же, старая плутня, щепкой в глаз угодит.

– Далеко ли смотреть? – шепнул Болюсь.

– Недалече, – ответил Казимеж. – Знаешь, о чем спросить желаю. Свадьба сегодня…

Казимеж замолчал, нахмурил брови, тряхнул под полой монетами.

– Позволите ли в глазки заглянуть? – заворковал старый Болюсь. Глянул в черный расширенный зрачок князя в князеву судьбу, и всего-то краешком, мельком, только вдруг поплыло все перед глазами, подкосились ноги – и ухнул старик в княжье грядущее вверх тормашками, вперед плешивой головой. Не в наступающий день, глубже и дальше. Помутилось в голове, пошло рябью…

– Жив ли, праведник? – раздался над головой обеспокоенный голос князя. И Болюсь понял, что уже не стоит – сидит, растопырившись, как пес, на земле, в самой дорожной пыли. И в руках дрожь, и в поджилках.

– Эк тебя прихватило, – пробормотал Казимеж сочувственно. – За такую работу тебе бы, старик, втрое брать. Видел ли что? Как свадьба пройдет, гладко? Или опасаться чего стоит?

Болюсь выдавил из себя улыбку. Поднялся, отряхнул пыль с широких штанов.

– Все гладко пройдет, – безмятежно щуря ласковые глаза, ответил он. – Княжна жениха не хочет, но противиться свадьбе не станет. Не опозорит батюшку перед народом. Умно ты поступил, княже, когда нашей лебедушке Черного Влада сосватал. Теперь ясно вижу – умно. Потому за свадьбу не беспокойся. Тот, кто мог помешать, далече – не объявится. Но после свадьбы посылай дочку с мужем восвояси. Загостится, беды не оберешься…

– Беды… – задумчиво повторил Казимеж, глядя вдаль, за спину словнику. – Элькина беда на двух ногах ходит, на лошадке едет. Один раз отведешь, в другой не уймется…

Нехорошее было у князя лицо, во взгляде промелькнула мука – словно беспокоил бяломястовского господина больной зуб, и верное бы дело – пойти к кузнецу, вырвать с корнем. Но жалко, привык. И рвать так больно, что засомневаешься: может, перетерпеть, быть поосторожней да поумнее, заменить щипцы кузнеца на травки лекаря, заговорить больной зуб. Или, как всегда делал решительный и мудрый Казимеж, – легче вырвать зуб да новый вырастить, чем городить одно заклятье на другое, ведь, сколько ни лечи, то, что уже было разрушено, долго не протянет.

Сам разрушил князь то, к чему привязался. Когда сосватал Эльке хозяина богатой Черны, когда солгал – услал того, к кому душой привязался, подальше от дочернего греха…

Задумался Казимеж, позволил мыслям, тяжелым, вязким, нести себя. И вдруг опомнился. Тряхнул головой.

Понял Болюсь, что уж решение принято. Видел он это решение, видел, как от него вяжется узлами будущее Казимежа. Только сказать про то не торопился.

Едва князь двинулся дальше меж торговых рядов, а дружинник бросил в ладонь словника тяжелый, приятно звякнувший кошель, Болюсь нырнул в заплатанный шатер и принялся торопливо собирать невеликий скарб, бормоча:

– Любит, к сердцу прижмет…

Часу не прошло, как на площади уже не было ни шатра, ни седобородого старца-прорицателя. А был спешащий по дороге прочь из города неприметный старик, суетливый, плешивый, напряженно и испуганно хмурящий низкие брови.

22

– Вот тебе и удача… Рано, видно, глупец, радовался милости князя Казимежа. Вот тебе и милость… – Между бровями залегла глубокая тревожная морщинка. – Ведь ясно как день, не так прост старый лис. Такому доверяться – глупее не придумаешь. Недаром сердце недоброе чуяло. Мальчишку жалко. Так в том наука: не будь ослом в волчьем логове.

Войцех отвернулся от стола, стараясь не смотреть на белую голубку, долбившую коротким красноватым клювом свое щедрое угощение. Умел Черный Влад доставить радостные вести. Заговоренная голубка летела скорее стрелы. Ах, если б не этот заговор, свернул бы Войцех посланнице белую шейку. Не радость принесла крылатая вестница в дом Войцеха, сбросила с белых перьев досаду, горечь, бессильный гнев.

Князь велел слугам унести прочь голубя, спрятал в рукав послание – приглашение на свадьбу князя Владислава Радомировича из Черны и княжны Эльжбеты из Бялого мяста. Насмехался ветров сын – знал, что не добраться к завтрему ни Войцеху, ни его наследнику, ни несчастному влюбленному Тадеку. Потому и звал Чернский правитель гостей не на венчание, на свадебный пир. В Черну, через седьмицу.

Сжались руки в кулаки от такой насмешки.

Да и как не насмехаться. Развесил уши Войцех, поверил, что отдает мальчишке старый Казик свою Эльку. Нет, не Черный Влад честь дальнегатчинского хозяина в грязь бросил, он лишь на брошенное сапогом ступил. Видно, и самому Казимежу встало это решение как кость в горле. Хорошо, не убил мальчишку – домой отослал. Только срам-то. Стыд. И против Черны не пойти – земля богаче, проклятый князь силен, как сама радуга. А как станет он мужем Эльки, так и до Бялого мяста рукой будет не достать.

Попранная честь Войцеха требовала крови, но разум держал железной рукой, втолковывал: не месть будет, самоубийство. И ладно бы твое, старый глупец…

Войцех потер ладонью горевший словно в жару лоб и послал за Тадеушем. Мелькнула мысль: не запереть ли парня, пока не остынет, уж больно хорош, чтобы из-за глупой дурехи шею сломить. Потом вспомнил себя в его годы и понял: хоть на цепи повесь – цепь со стеной вывернет и уйдет, не поверит ни отцу, ни брату, глазам своим не поверит, покуда сама бяломястовна ему не скажет, что обвенчана, пока не покажет белой ручки, где рядом с зеленым золотничьим перстеньком колечко с мужним рубином.

Хорошо знал отец своего Тадека. Четыре с половиной года не видел, а знал лучше самого себя. Потому как сам таким был тому тридцать с лишним лет: и стать, и норов, и страсть. Лешек другой, в мать пошел: разумный, вдумчивый, расчетливый. А Тадусь – льняная рубаха, всякому распахнется, а как налетит ветер, так и полощется.

Верно думал Войцех, не внял Тадеушек отцу, не поверил, что могла его Эленька услать свое «сердце» подальше от двора да выскочить замуж – наскоро, наспех, как дворовая девка подол застирывает. Сперва решил: брешет Черный князь, хочет, чтобы остался Тадеуш дома, запивать неверность любимой молодым вином, умащивать душевную рану сладкой покладистостью дворовых мертвячек. Погорюет княжна и согласится на брак с Чернским Владом.

– Нет, – отговаривал Войцех, – Владислав не пес, чтоб из подворотни брехать. Скорее волк: выть не станет, пока добычу стережет, спугнуть побоится, а уж как запоет-завоет, значит, брюхо сыто, нутро радуется. Раз прислал Черный князь весточку, значит, свадьба – дело решенное.

Метался Тадек, слышать не желал, и только когда разумный старший брат встал на отцову сторону – согласился, что, видно, и вправду разлучила его несчастливая судьба с юной бяломястовной.

Только все не верил, что предала его Эльжбета, что по своей воле замуж пошла. За Черного-то Влада? За душегубца, лесного зверя? Принудили. Силой под венец ведут…

Этой мысли Тадек не вынес. Как ни держал отец – крикнул седлать. Пусть не заклятье высшего мага – месть, страсть, гордость лошадей погонят. Авось успеет: не к чужой жене – к невесте.

Вышел Войцех на крылечко, глянул, как садится на коня его младший сын, – и екнуло в груди. И показалось Войцеху, что отнимают у него часть сердца. Захотелось подбежать, ухватить коника под уздцы, остановить мальчика, вернуть. Видно, стар стал, квашня, а не князь, по-бабьи до слез короток.

Стоял Войцех, молчал, не находило слов расходившееся от тревоги сердце. Умней оказался Лешек. Кликнул мальчика-слугу, приказал девкам поскорее собрать в дорогу еды. Подошел к брату, похлопал по шее коня, а Тадеку вполголоса бросил:

– Поезжай. Обещал верить – верь до последнего. Любит она тебя. Если бы не любила, подсказало бы тебе сердце. А потому поезжай. С моим братским благословением, если оно тебе надобно. А если что, помни, что здесь твой дом. Со щитом или на щите – возвращайся.

Сжалось сердце Войцеха, просило: останови. Да только сам виноват. Не сейчас, почти пять лет назад надо было – сам на коня сажал. Рад бы себя оправдать.

23

Да как тут оправдаешься.

Юрек ухнул на пол всей тушей, с грохотом ударил коленями о выскобленные доски.

– Где? – взревел Казимеж. – Почему не ищешь?

И огрел Юрека по широкому затылку.

– Ты хоть знаешь, ветров сын, какие дела вокруг делаются, или дальше бабьего подола твоему разуму дороги нет?! Знаешь ли, что за одного Илария…

Юрек так и торчал, лбом в пол, не шевелясь и не отвечая, кверху выпяченным задом. Казимеж в сердцах плюнул себе под ноги да поддел ногой замершего, как зимний жук, провинившегося палочника:

– Давно?

– Да третьего дня… – едва шепнул Юрек.

– Что ж ты молчал, ветров сын! – прикрикнул князь. – Ищут?

Юрек напрягся, но головы не поднял.

– Почему не ищут? Без рук да после отповеди за Манека ему далеко не уйти. А тут, понимаешь ли, окаянная харя, его жизнь против моей становится… У, бестолковый, оставался бы в лесниках, коли ума не нажил! Князь тебя из грязи поднял, дело дал важности немалой, а ты за больным, безруким, лежачим и то не уследил.

– Так помогли ему, княже… – тихо забормотал Юрек и тотчас испугался. Сказал «аз», говори и «буки». А как скажешь, что сама юная бяломястовна помогла. Ядвига, служанка ее, мужичков сонным зельем опоила. А на сонных заклятье крепкое положили – тут уж не Ядзя, тут книжница работала. Не иначе, нянька. А может, и посильнее кто, потому как заклятье это было недоброе. Не земной силой заклинали – черным облаком. Решился Юрек, вымолвил: – Княжна Эльжбета, лебедушка бела, коня Илажкиного давече себе потребовала. Конюх и отдал. А к вечеру сторожей опоили и околдовали. Как очнулись – ни коня, ни мануса. Да только едва ли он сам ушел…

Казимеж побагровел от ярости, сжал кулаки. Поняв, что сказал лишнего, Юрек снова ткнулся стриженой головой в пол.

– Паскуда! – Казимеж толкнул дурака сапогом, отчего тот нелепо повалился на бок. Старый князь взъерошил седые с прожелтью волосы, потер усталые глаза. – Иди! Разошли своих по дорогам! И чтоб духу твоего не было, пока не отыщешь…

Но не верилось Казимежу, что отыщет Юрек беглого мануса. Хорош был Иларий, умен, силен, красив, как радужный хвост. Легко шел по жизни черноволосый манус. Легко брал, шутя отказывался. А заклинал – загляденье!.. Руки гибкие, белые, как ветка осины, и не заметишь, как шевельнет пальцами, а уж дело сделано. За эту его греховную красоту, за легкий веселый нрав девки и бабы любили парня так, что князя порой одолевала жгучая зависть.

Чай, одна из этих баб и упросила сердобольную Эльку помочь, а дочка и не подумала, какую беду сделала. Любовь у них, девок, голову начисто выстужает. Ветер внутри, коса поверху.

Казимеж неторопливо, сдерживая клокотавшую ярость и подступающий к сердцу страх, двинулся в семейное крыло дома, но остановился в нерешительности, не зная, куда идти. Поначалу хотел переговорить с женой, спросить совета, как делал уже более двадцати лет, только подумалось ему, что Агата не любит будущего зятя, а злость с разумом редко сходятся. Потом хотел отправиться к дурехе Эльке и спросить, о чем думала вздорная девчонка, когда в отцовы планы нос сунула, но одумался. Дело сделано, а коли за семнадцать лет в девку ума не вколотили, так теперь уж пусть муж с ней мается.

Казимеж направился в покои наследника. Не хотелось ему говорить об Иларии с Якубом. Сын подозревал, что не простые разбойники в лесу на мануса напали, не раз уже заводил речь о том, как так получилось, что рассердился князь на Илажку, а на следующий день мануса на двор беспамятного привезли. Казимеж отмахивался, мол, времени нет об Илажке горевать. Свадьбу готовить нужно. Важно ли, что к тому привело, если лежит Иларий в тенетах колдовского морока, вот-вот приберет Безносая синеглазого, а Черный князь просит мага в приданое Эльжбете. Неужели отдадим здорового? Не за стол сажать просит князь мага, а Илажка при смерти, вот и послужит благу. Авось, если Владиславу нужен будет Иларий живой, так вытащит он мануса из когтей Безносой, силища-то вон какая. Все равно никому, кроме высшего мага, Илария не вытянуть. Вот пусть и решит его судьбу Чернский князь. Если спасет жизнь манусу – получит хорошего мага на полный герб, а если умрет Иларий в Черне – ничего не почувствует. Сквозь такой морок к нему никакие муки не пробьются.

Говорил это Казимеж и себе, и сыну не раз, только Якуб все равно последние дни смотрел волком. И к Иларию ходил три раза на дню, сидел с ним, разговаривал. Может, он и надоумил Эльку вывезти раненого, чтобы Чернцу не достался.

Казимеж остановился у двери сына, но отбросил неверную мысль. Не так глуп был Якуб. Не стал бы подводить отца под удар, не стал бы надеяться вытянуть Илария. С нынешней Якубовой силой из горы искры не вытянешь.

Казимеж вышел из задумчивости, рванул на себя створку.

Якуб сидел с книгою, но отцу хватило одного взгляда, чтобы понять, что парень не прочел и строки. Неопрятная, словно впопыхах собранная одежда, яркий румянец, особенно заметный рядом с белой повязкой, скрывающей верхнюю половину лица княжича, блеск глаз: все говорило о том, что Якубек не слишком рад приходу отца – другие, видно, были у него дела.

– Потолковать нужно, – без предисловий начал Казимеж и, повернувшись к приоткрытой двери спальни, крикнул: – Девка! Вон поди.

Якуб хотел было возразить отцу, но не успел: невысокая смазливая служанка, до самых глаз покрытая багровым румянцем стыда, выскользнула из дверей и, не поднимая взора, бросилась прочь, только мелькнула в косе синяя лента.

– Воля ваша, батюшка, да только… – начал было княжич, но Казимеж прервал его:

– Илария нет.

– Как нет… – Уголки губ Якубека опустились, блеск в глазах погас. – Помер?

– Какое там, – отмахнулся Казимеж. Свалился камень с души. Не мог Якуб устроить исчезновения Илария. – Жив, верно. Не Безносая его увела. Дознаюсь кто, головы не снесут… Только Юрек говорит, что Элька своих баб послала. Что думала?

Якуб отложил книгу, подошел к отцу и, надеясь утешить его, положил руки на плечи. В этот момент сын был особенно похож на князя. Вся его крепкая высокая фигура, стать, гордая посадка головы – все было отцово. Блестел на руке такой же перстень с зеленым камнем – знак княжеской власти.

Этот ненужный перстень да белая повязка на лице Якубека – подарок безжалостной насмешницы Судьбы – заставили Казимежа горько свести к переносице светлые брови и крепко обнять сына.

За те годы, что прошли со страшного дня, Якубек изменился, строже стал, разумней, осторожней. Горько поплатился княжич – не за свои грехи, своих едва ли хватило бы – за грехи отца, матери, а может, и всего рода Бяломястовичей. Не изломала парня радужная топь, но переломила что-то важное, словно самую суть. Веселого, открытого, как ярмарочные ворота, бесшабашного княжича уж больше не было – был Якуб Белый Плат. Выпила радужная топь силу, изуродовала лицо так, что взгляду остановиться боязно. Тщетно билась Агата, сама заклинала, собирала словников и манусов, платила щедро. Закрыл Якуб белым платком лицо – и сам от всех этой повязкой отгородился: от сестры, матери, закадычного дружка Тадека. И с каждым днем становился все более далеким, более чужим. Выходил редко, но с отцом разговаривал все больше, и понял Казимеж, что лучшего советчика и помощника не сыскать.

Одна беда – не мог он посадить на престол бессильного. Из золотников бросила радуга княжича в самые низы – сделала обычным ведьмаком, из тех, что по деревням от порчи да зубной боли на жертвенном камне заклинают. Такому земли не доверить, тотчас найдутся охотники испробовать на крепость господина Бялого мяста, а за слабым магом, а тем паче Судьбой наказанным, и дружина не пойдет.

Чужим стал княжич. Только с отцом остался приветлив и, словно исподволь, благоволил молодому манусу, теплел взглядом. Да и трудно было остаться равнодушным, холодным, когда звоном праздничного колокола разносился в покоях голос мануса, когда расцветала на лице Илария широкая приветливая улыбка.

А еще порой казалось Казимежу, что тянулся Якубек к Илажке, потому как один манус не знал другого княжича, молодого, глупого, резвого как щенок, едва не утонувшего в студеных водах Бялы. В тот самый черный день явился Иларий на Казимежев двор с письмом отца, Игнация, старого боевого товарища бяломястовского князя. С этим письмом стоял Казимеж у высокого окна, когда привезли на двор Якубека.

Наотмашь ударила Судьба князя по лицу, по отцовскому сердцу – покачнулся князь. Илажка под руку подхватил, не дал повалиться, лицо потерять. Но никак не мог забыть Казимеж, что видел молодой манус его слабость. Хорош был Иларий, силен, весел. Был бы у Казимежа такой сын… Только не был Иларий княжичем, а потому был опасен, а при бессильном, изуродованном, упавшем духом Якубе – вдвое опаснее. Когда заметил Казимеж, что только при синеглазом вертопрахе оживляется обыкновенная задумчивость наследника, подумал: вдруг вернет Иларий ему сына, заставит мальчика воспрянуть духом, вспомнить о том, что он будущий князь. Надеялся Казимеж.

А потом явился Черный князь Влад Элькину руку просить. И смалодушничал Казимеж, послал Юрека на ловлю.

Сердцем страдал Якуб за Илария. Просил, чтоб разбойников тех сыскали, что мануса искалечили. Казимеж обещал, увещевал. Сам не ведал, как уговорил сына.

Смирился Якубек. Только все же вздрогнул, как сказал князь, что нет Илария.

– Элька, говоришь, Илария отдала? – проворил Якубек. – Хочешь, я выспрошу?

– Не надо, – отмахнулся Казимеж, отпуская плечи сына. – Посоветуй, как быть. Илажки след простыл. А я обещал Владиславу мануса полного герба. Видел он Илария, согласился. Да где нам теперь мага такого полета, да еще с полным гербом взять?

– Купить, – отозвался Якубек. – Казны хватит.

– С полным гербом за день купить можно не старше палочника, – горько покачал головой Казимеж. – Кто захочет неизвестно к какому хозяину под полновластную руку идти. Может, кто и согласится на серебряный герб – в охрану или дружину, а на полный, в смертники – едва ли найдем… Ведь верное дело, смертники князю понадобились. Поговаривают, радужную топь у себя Владислав пригрел, колдовской силой кормит… Потому, знать, и годился ему Иларий. Ох, Якубек, с огнем играем… Сейчас Влад Эльку берет, на нашей стороне со всей своей силой. А как против встанет…

Казимеж сел на лавку, уронил голову на грудь. Но княжич оставался серьезен и спокоен.

– Не встанет, батюшка, – холодно ответил он, неторопливо приводя в порядок одежду. – Дадим вместо мануса трех, четырех палочников. Юрека, дурака твоего, отдадим. Пусть его князь радужной топи скормит… Не откажется Владислав от Эльки. У нее и род, и сила, и красавица любо-дорого. А если Владиславу не нужен здоровый, раз берет тех, кого другие не возьмут – калек, стариков, юродивых, – так и наловим мы ему юродивых. И среди них золотники и манусы встречаются. На свадьбу, за княжьей милостью да даровым угощением сброду в Бялое набежит – вот и пошли своих парней, нахватают тебе увечных вроде меня.

Якуб горько усмехнулся, видя, как вскинулся на его слова отец.

– Да что там, сам бы пошел. Недобрала меня топь, авось вторым свиданием насытится. Но Владиславу, верно, сила нужна, и я ему негоден…

Казимеж хотел было снова обнять сына, но княжич отстранился, отвел отцовские руки, потуже затянул белый плат на лице – только сверкали в прорезях холодным огнем глаза.

– Не жалей, лучше посылай дружинников да готовь кошелек. А на меня не смотри. Сам бы на себя не смотрел. Но это пройдет, батюшка. Как пойдешь, девку кликни, в спальне прибрать надо…

Якуб широко улыбнулся отцу, и на сердце Казимежа потеплело. Подумал, что надо бы девке, той, что с красными щеками выбежала, денег дать да велеть ситцу на сарафан отрезать, чтоб чаще у княжича в спальне прибирала.

Верно подсказал сын. Авось сгодится Владиславу вместо мануса, полумертвого после отповеди, скажем, старый пройдоха-словник… Славно врал, что все ладно будет, а глаза-то лживые, песьи – так и бегали… Вот и пригодишься, плешивый проныра…

Казимеж потрепал сына по плечу и вышел. Девка жалась за углом, думала, проскочит старый хозяин мимо, не заметит. Заметил князь, подошел, поднял резво рухнувшую на пол девку за мягкие плечи, взял пальцами за подбородок, заглянул в лицо. Хорошая была девчонка, молоденькая, простенькая. С темно-серыми, покорными, как у коровы, глазами. Вроде из Элькиных девок.

– Так-то ты от госпожи бегаешь? – с напускной строгостью спросил он. Девчонка потупилась, и румянец на свежих, пушистых, как бархат, щеках из алого сделался едва ли не свекольным.

– Иди в покоях у княжича прибери, – усмехнулся Казимеж. – А потом к хозяйке воротишься, скажешь, князь с порученьем на рынок посылал…

– Не гневайтесь, господин, – прошептала, не поднимая глаз, девка…

24

– Вернусь…

Нежно звенел девичий голос. Ворвавшийся в открытое окно ветер подхватил короткое слово, завертел, покатал на влажном языке. Усмехнулся. Воздух отяжелел, как набухшая молоком грудь кормилицы. Вдалеке над верхушками елей клубилась, наливаясь свинцом, туча.

– Останься, – шептала взволнованная дыханием ветра трава. – Останься. Гроза идет…

– Вернусь, – упрямо повторила Агнешка. Не траве – метавшемуся в беспамятстве магу. – Я только еды нам достану.

Девушка сжала в кулаке медальон. Хоть и без камушка уже, а все-таки старый скряга Ян не поскупится. Где он еще отыщет золотничий медальон, годами наговоренный. В таком и сила легче расходится.

Эх, будь у Агнешки хоть капля этой силы, не стала бы она продавать медальон – матушкину память. Да и сейчас не продать решила, обменять на жизнь синеглазого мага. Ему, как очнется, и есть, и пить нужно будет. От того, что за лошадку из Бялого выручила, ничего, почитай, не осталось – продала как ворованную. А манусу, чтобы силы вернуть, много надо. Это девочке-мертвячке не привыкать: ягодами, корешками, лесными травками сыта бывала. Да что уж греха таить, и воровать приходилось. Но Агнешка ценного не брала: еду, одежду. Не на разживу, а чтоб только с голоду и холоду не помереть. И сейчас, чтоб отдать свой долг манусу, украла бы и сердцем не дрогнула. Только воровать у дома – самой под кулак и жердину бока подставлять. Уйти подальше, в дальние деревни или в город, – а куда от беспамятного уйдешь?

Агнешка еще раз посмотрела на медальон. Жалко. Пуще себя жалко. Только за нее, Агнешку, тощую, бледную, с облупившимися от солнечной ласки носом и щеками, с выгоревшими рыжеватыми волосами, и вполовину столько не дадут, как за наговоренный медальон.

– А если… – заговорила сама с собою лекарка, но смолкла, прижала к губам свою единственную драгоценность.

Зашла на крохотную кухню, нацедила в ковш отвара, влила немного в бледные губы мануса.

– Ты спи, серденько мое, спи, ясный свет, я к вечеру обернусь.

Подержала в ладошке бессильную манусову руку, поцеловала чуть повыше перевязанных новиной ладоней тонкое благородное запястье с голубыми венами, белые холеные пальцы.

Торопливо спрятав на груди медальон, Агнешка выбежала на двор, вывела из стойла покорного новой хозяйке Вражко.

Вороной подставил блестящую шею под ласковые руки знахарки. Эти руки который день и кормили его, и чистили.

– Поторопимся, так до темна обернемся.

Словно в ответ на ее слова темная хвоя сосен всколыхнулась, закипела, пошла волнами. Ветер рванул с головы девушки косынку, и Агнешка с укоризной погрозила наглецу пальцем, вскочила в седло.

Ветер нырнул под ноги коню, запутался в траве, взметнул дорожную пыль и бросил невидимой горстью прямо в серые глаза. Да только и это не помогло. Ударила пятками маленькая гордячка черного коня и понеслась по пустой дороге прочь от темнеющего на горизонте неба, где неторопливо расстилалось сизое полотно туч. И вот уж тронула невидимая рука рыхлое небесное вязание: растрепались края, протянулись – белые на синем – ниточки дождевых струй. И где-то вдалеке промелькнула золотая прядка молнии.

– Гроза идет, – прошептала вслед затихающему топоту копыт трава.

25

Не гроза – буря.

Грозу пересидеть, переждать можно. Схорониться в погребе, и пусть бушует, ломает плетни да деревья.

Тут другое – расходилась, до самого нутра, кажется, достанет.

Экая гадкая баба.

Она снова принялась колотить в дверь кулаком. И не скажешь, что княгиня, госпожа. Госпоже с этакими кулаками на базаре хорошо рыбой торговать, не уступит ни гроша, обругает, а то и поколотит.

Да не на того гроза нашла. Сколько деревьев ни ломай, а утеса не своротишь. Владислав из Черны одевался к свадьбе. Тесть был только однажды – сообщил, что помер обещанный Черному князю манус, отповеди не снес. Обещался других достать, и Влад не торопил. В Сторожевых башнях покуда все было спокойно. А вот тёщенька приходила уж не в первый раз – сперва степенно, себя не роняя, а потом уж разошлась хуже мертвячки-торговки. Не по душе ей пришлась скорая свадьба.

А Владислав не привык ждать. Дело сделано, записано, подписью скреплено. Годы его не те, чтобы за девками с подношениями да сладкими уговорами бегать. Хочешь наследника, мирись с неизбежным злом: у него должна быть мать. А случается, что и у матери наследника мать бывает.

Владислав оглядел в зеркало кафтан черного рытого бархата, шитый серебряной нитью. Неторопливо унизал пальцы перстнями. Пес с ней, княгиней, пусть бесится. До свадьбы считаные часы, на людях Агата позориться не будет – горда. А в покоях о стенки постучится, так, может, спесь собьет.

Игор подал господину княжеский плащ. Брызнули искрами камни на гербе, косматый седой волк скалился на черном поле, сверкал рубиновой пастью.

Не глядя в зеркало, князь прошелся по комнате и удовлетворенно ухмыльнулся. Игор был в восторге, это легко читалось в его мыслях, тех, что великан не прятал от своего благодетеля.

– Думаешь, заберешь дочку – и скатертью дорожка? – слышалось из-за двери.

«И как не охрипнет? – подумалось Владиславу. – Этак начнет моя женушка такое откаблучивать, никакому наследнику не обрадуешься. Только Влад из Черны – не князь Казимеж, терпеть не стану… А княжна умом ни в мать, ни в отца, а в заезжего молодца. Отравить думала…»

Князь засмеялся, уже в голос, вспомнив удивленно-испуганное лицо Эльжбеты, ее дрожащую руку над кубком. Отравить хотела, и то толку не хватило.

Влад взял со стола Эльжбетин кувшинчик, повертел в руках, а потом, словно осененный догадкой, потребовал у Игора подать ему золотую цепочку. Крепко обвязав горлышко кувшинчика цепью, Влад надел его на шею, так что тот заслонил герб, вышитый на груди князя, и оказался прямо против пасти волка. Не удержался, еще раз вдохнул запах оставшегося зелья.

Отравить решила… Знать, княжна ума невеликого, раз всучил ей кто-то от подневольного замужества слабительное снадобье – от нежеланного женишка да от запора. Сама под запор пойдешь, под замок, чтоб в голове ума прибавилось, а в нраве кротости. Дознаться бы, кто над будущей княгиней Чернской так подшутил. Не пожалел бы для этого шутника князь и целого золотого. Уж больно на руку сыграла шутка. А мануса жаль. Видел его князь, думал вытянуть, как домой вернется. Сила в нем хорошая, послушная.

– Игор, – обратился князь к великану, – говорят, мануса, что помер, под Вечорками разбойнички покалечили. Не приметил ты там чего? Может, с лихими наша ведьма водится, вот и поймать ее не можем. Налетел на нее манус, да поплатился. Хорош был парень и девок, говорят, любил до крайности. Может, и наша…

– Едва ли, – покачал головой Игор, – запах от нее чистый. Девка. А в мыслях у него…

Князь взял в руки тонкий золотой обруч с единственным рубином, надел на коротко остриженную голову.

– Смотрел, да только где в бреду разобраться. Разбойника мертвого видел, за которого он отповедь получил. Полюбовницу видел – чернобровая, пышная. Зелень какая-то. И вроде бы была девчонка, рыженькая как будто. Да только не наша: он – манус, тотчас увидел, что мертвячка. А радужная топь мертворожденную не послушает… Съезди еще, Игор, покуда тут канитель со свадьбой. Посмотри под Вечорками, в пути порасспрашивай. Сегодня в тебе надобности нет. Сдается мне, так и кружит тут недалече наша девка. Может, и не нужно ей никуда идти, чтоб топь повсюду открывать. Видели-то ее только в земле Бяломястовичей: в Вечорках, в Видном, в самом Бялом.

– Думается мне, – глухо проговорил Игор, – что не в первый раз она в Бялое приходит. Только будто охраняет ее кто, отводит глаза.

– Что же это делается?! Опозорил! – неистовствовала за дверью Агата. Взвизгнула девка, видно, попалась хозяйке под горячую руку. – Будто избавиться мы от дочки хотим. Будто стыдимся. Нет уж, срамник, нечего нам стыдиться! С вами поеду и жить при дочери буду, чтоб никто и подумать не смел, что мы от нашей Эленьки отрекаемся…

Владислав бросил на замолчавшего Игора грозный взгляд.

– То есть как это жить? – спросил он, распахивая дверь. – Вы уж, маменька, не позорьте зятя, да и сами не срамитесь. Неуж думаете, что ваша дочка сама с новым домом не управится, без подсказки? Куда вы, родная, от мужнего стола поедете в чужой удел?

Растерявшись от внезапности, Агата раз или два хлопнула темными глазами, однако тотчас пришла в себя, нахмурилась, но гневные речи сдержала. Владислав улыбнулся. Говорил ласково, учтиво.

Пол на мгновение покачнулся под ногами Агаты, перед глазами поплыло. Мелькнула мысль: уж не пустил ли зятек в ход свою магию.

– Ты, зятек, знаешь, – уже спокойно ответила она, и губы шевелились будто сами, исподволь, – что Бялое място нынче лакомый кусок. Случилась с Якубеком беда, и теперь за Казимежем никого нет. Тебе ли не знать, коли на нашей беде ты свою выгоду имеешь. Не позорь Эльжбету, отложи свадьбу.

Агата покачнулась, но Влад поддержал ее за руку, повел к скамье, а сам не слушал, что лопочет, затихая и смирнея, будущая теща. Все в глаза смотрел.

– Сама знаешь, нельзя свадьбу отложить, – вполголоса проговорил он, медленно поглаживая княгиню по руке. – Приедет из Дальней Гати юный Тадеуш, и твоя Эленька сама себя во сто раз пуще опозорит. Мне наследник с хорошей кровью, вам защита, и лучшего уговора нет. А стыд глаз не выест, только щечки зарумянит…

Действительно, до того бледное от бессильной злости лицо Агаты порозовело. Веки княгини словно отяжелели, взгляд стал рассеянным, полусонным.

– Согласна? – вопрошал Влад.

– Твоя правда, – прошептала Агата.

– А теперь, – все также тихо продолжал Владислав, – расскажи мне лучше о том дне, когда случилась беда с княжичем Якубом. Не было ли рядом кого чужого?

– Нет, – не вскрикнула, еле выдохнула Агата.

Но хозяину Черны и не нужно было ее слов. В бездонной глубине расширенных зрачков мелькнуло лишь на миг видение: золотые блики в речной воде, выгнутое болью тело, радужный отсвет. Словно рыбка в заводи вынырнуло на поверхность воспоминание, и князю уж было довольно – ухватил, потянул осторожно, разматывая нить Агатиной жизни, и тонкая леса пошла на свет из бурого ила прошедшего, а на ней повисли жемчужные слезки, и отразились в них лица, знакомые и чужие. Княжич Якуб, бледный, с посиневшими губами, как есть мертвец. Светловолосый крепкий мальчик, сжимающий трясущимися руками книгу, – не иначе Элькин любимец, дальнегатчинский Тадек. Но князь не стал разглядывать, потянул дальше. Заплаканное личико Эльжбеты – сколько же было в те поры княжне, не более двенадцати. Хорошо умел скрывать свои беды Казимеж, никто из соседей и подумать не мог, что наследник уж несколько лет бессилен. Ай да старый лис, знать, надеялся нового наследничка слепить, да годы подвели…

Влад нахмурился. Что-то мешало, не позволяло двинуться дальше. Словно висело на памяти княгини охранное заклинание, умелое, сильное. Но Черный князь оказался сильнее – шепнул, и тотчас выскочил узелок на леске памяти, а за узелком – злое, исковерканное болью лицо старой няньки и…

Ухнуло в груди чернского господина. Узнал. Хоть и не видел ни разу, а тотчас узнал. А может, принял желанное за верное, жажду за правду.

Рыжеватые выгоревшие прядки, серые глаза, перепачканное пылью детское лицо…

– Была она там, – сам себе вполголоса пробормотал Владислав.

– Была, – подтвердила неживым голосом очарованная княгиня. – Девочка… Эльке в служанки… Яблоки украла… У нее… Без камня…

– Что без камня? – резко спросил Влад. – Что у нее было? Чем она колдует?

– Здесь… – Агата потянулась рукой к горлу, замолчала, задышала прерывисто, словно кто сдавливал ей грудь.

– Что? – громче спросил князь, вцепляясь длинными темными пальцами в пышную белую ручку Агаты. – Что у нее было?

Боль от сильных пальцев высшего мага пробила брешь в тумане, окутавшем княгиню. Она с усилием втянула ртом воздух. Тонкая леса памяти щелкнула, обрываясь, и выскользнула, ушла в темную глубину. Агата закрыла глаза, задышала тихо, покойно.

– Игор, – кликнул Владислав, поднимаясь со скамейки, где оседала спящая княгиня. – Отнеси мою дорогую тещу в ее опочивальню.

– А свадьба… – начал было Игор, но не договорил, потому как господин надменно приподнял брови.

– Через четверть часа проспится наша лебедь бела. Успеет еще побуянить. А вот о разговоре этом запамятует, и ты не напоминай. Из опочивальни уходи сразу, а по дороге служанок к хозяйке позови, мол, князь Казимеж за супругой уже несколько раз посылал…

Владислав обернулся к окну, неожиданно жадно втянул грудью душный, сладкий от цветочного меда воздух.

– Была она здесь, Игор, – зло выдохнул он, ударив широкой ладонью по подоконнику. – В тот день была, когда топь княжича изломала. Сильна девка – за обиду свою сторицей отплатила. Не желал бы я ее во враги, Игор, а в союзники… Да за это…

Князь нехорошо ухмыльнулся, коснувшись пальцами груди и кувшинчика на золотой цепочке:

– За такую союзницу отдал бы плаксу-бяломястовну со всем ее приданым. Только вряд ли дастся нам вечоркинская ведьма живьем, с такой-то силищей. За свою землю я спокоен – маги в каждой башне сидят, от золотника до словника. А вот Бялое… Гнездо тут у нашей птички. Гляди, Игор, чтобы она нам глаз не выклевала…

26

– Думаешь, с бабой справиться не смогу? – Самодовольная улыбка никак не вязалась с тревожным блеском небольших темных глаз.

– Такое дело доверили, а ты собственной бабе нрав укоротить не можешь, – усмехнулся в ответ Косма. – Илажку и то не устерег. Может, Каська его и вывезла, у муженька из-под носа. Схоронила где-нибудь в лесной хижине да похаживает…

Улыбка сползла с круглого лица Юрека, он насупил густые брови, задышал тяжело и шумно, как дышит бугай, завидев красную тряпку. Но Косма не заметил перемен в лице приятеля:

– Вон твоя-то как вырядилась, на площадь, знать, собралась…

– Дома посидит, не убудет, – прошипел Юрек.

Загривок палочника от ярости налился красным, руки сами собою сжались в кулаки.

Но суровый вид мужа вовсе не испугал Катаржину. Сопревшая от важности и жары, в новой нарядной красной юбке, в праздничной душегрейке, темная соболья опушка которой так шла к ее широким блестящим бровям, молодая женщина неторопливо спустилась с крыльца и пошла прочь, покачивая бедрами.

Косма усмехнулся было, Юрек подался вперед. И тут Каська замедлила шаг, обернулась через круглое сдобное плечо и так глянула на мужа, что его сердце ухнуло вниз, в одно мгновение перевернув нутро, отчего поселилась в кишках ноющая боль, а потом рванулось и застряло комом в горле, перекрыло дыхание. И тотчас схлынула ярость, улегся гнев, растаяла решимость. Любил, пуще жизни любил Юрек свою блудливую гордую Каську.

Толстую черную косу, соболиные брови, томный с поволокой взгляд, пышное, податливое тело.

И верил, что и она любила его. По-своему, как умеют лишь бабы да кошки: то ластилась, то рвала в кровь острыми коготками.

Соблазнил, заморочил голову Катаржине чернявый манус Иларий, словами ласковыми заворожил смазливый молодчик красавицу-колдунью. А может, и без заклятья не обошлось – Каське хоть белыми искрами в глаза сыпь, не заметит. И не ворожея почти, без малого мертвячка. Дала Землица красоты, а силой колдовской обделила.

«Да и зачем ей сила, – подумал с горьким вздохом Юрек, – когда она одним взором своим, одним изгибом бровей все нутро мне выжигает».

Выговорил через нахлынувшую влюбленную робость:

– Ты куда, Кася?

– На площадь пойду, – фыркнула Катаржина. – На Черного князя смотреть. Авось приглянусь кровопийце, сжалится он надо мной да тебя, постылого, в жабу оборотит…

Хмыкнул за спиной Юрека насмешник-приятель, только не обратил палочник на него внимания, пошел рядом с женой, приноравливаясь к ее шагу. Зашипел, склонившись к самому уху:

– Думаешь хахаля своего повидать? Так не надейся, нет его… Весь был спесь – да вышел весь…

– Бодливой корове Землица рогов не дает, – отозвалась Катаржина, опуская взор, в котором на миг мелькнула тревога. – Вот и ты, сколько ни бреши, ветер унесет. Откуда тебе знать, если тебя Казимеж за стол не пускает. Ишь, важная птица, для князя шкуру готов выворотить, а за чаркой с ним другие сидят…

– Другие, да не твой Илажка, – глухо рыкнул Юрек. – Если он и сидит сейчас за столом, кушать ему Безносая подает.

Вымолвил, да так и впился взором в лицо жены, надеясь угадать, не она ли помогла скрыться полумертвому манусу.

Вспыхнули страхом и болью бархатные Каськины глаза, приоткрылись алые губы, сбилось дыхание.

«Нет, не она Илария увезла, – с затаенной радостью подумал Юрек. – А значит, и опасаться нечего, пусть ищут мужички беглого и его помощников».

– А ты бы и рад на тризне манусовой выпить, – чуть дрогнувшим голосом ответила Катаржина, – да только не дождешься. Жив манус. Вот здесь чую…

Юрек глянул на маленький кулачок, прижатый к сердцу, и лицо его сделалось страшно. Ненависть, жгучая, черная ненависть сжала сердце. Показалось ему, что, будь перед ним сейчас княжий манус Иларий – не пожалел бы, ни за какие господские милости не пожалел, бросил бы посох, вцепился обеими руками мучителю в горло и давил бы до последнего хрипа.

– Что ж ты не чуешь, как ты мне душу рвешь? – Горький укор вырвался сам, слетел с губ раньше, чем Юрек успел перехватить выпорхнувшие слова.

Каська надменно усмехнулась, и только темная складка, затаившаяся между бровями, выдала с головой ее горе и тревогу.

Давно не был у нее красавец-манус. Уже стала она думать, что забыл Иларий свою Касю, нашел посговорчивей. Как корила она себя, лежа за полночь в темной спальне, и сон не шел, лишь дразнил обещанием покоя. А под утро, смежая усталые глаза, видела перед собой синие очи Илария, вспоминала до последнего слова дерзкие речи.

И тоска, от которой жизнь казалась мучением, точила изнутри белое сдобное тело молодой красавицы. От этой тоски втрое, вчетверо отвратителен был постылый муж. И ласка, и любовь его были хуже побоев.

Сейчас, глядя на стриженую голову мужа, на темные, глубоко посаженные злые глаза, на крепкую коренастую фигуру, видела она рассыпавшиеся черные кудри, синий насмешливый взгляд, высокий, гибкий, как тополь, стан своего ненаглядного.

«А вдруг не брешет?» – зашептал кто-то внутри, и от этого шепота похолодели руки.

Но крепкая деревенская природа взяла свое – Катаржина сжала губы, заставляя тревогу умолкнуть, и прибавила шагу. В потайных карманах широкой красной юбки хватало монет, чтобы не слушать попусту шепот страха, а выведать правду, если не в княжьем доме, так хоть в цветастом шатре словника-ясновидца. Любит, не любит, к сердцу прижмет…

Но не случилось Катаржине спросить у старого Болюся о своем возлюбленном. Шустер оказался плешивый прощелыга – утек, как вода. Зря толкалась Каська на базаре, зря заглядывала в шатры.

Люд широкой рекой тек на площадь, к месту свадебного обряда, и как ни толкалась молодая женщина локтями, как ни бранилась – толпа проволокла ее по улице почти к самому княжьему крыльцу.

Девки торопливо накрывали «людские» столы, а крепкие дружинники, большей частью палочники, сдерживали зевак и разномастный сброд, ожидавший щедрой княжьей подачки. Катаржина, яростно работая плечами, пробралась вперед и стала выглядывать черноволосого мануса, думая, как начнется толчея, кинуться под один из столов.

Страдая от жары, удушливого запаха немытых тел и ароматов еды, от которых сводило живот, Катаржина оглядывалась по сторонам. Сжатая со всех сторон, она едва могла дышать, но все-таки нашла в себе силы игриво улыбнуться одному из дружинников. Детина-палочник загляделся на чернобровую красавицу, рыкнул на оборванца и толстую, красную от натуги бабу, что старалась локтем запихнуть девушку обратно в колышущуюся толпу. Красавица улыбнулась вновь, обнажив белые ровные зубки, и дружинник, словно зачарованный, шагнул ей навстречу, не замечая, как щуплый мальчишка-оборвыш в штопаном колпаке нырнул ему под руку и ужом скользнул за угол княжьего дома, сшиб с ног высокую худую ведунью в черном. Дружинник затолкал старую ворону обратно в толпу.

А маленький попрошайка, согнувшись в три погибели и надвинув на самые глаза колпак, пополз, прижимаясь к стене, но не в сторону кухни. Он обошел дом, двинулся к открытым окнам домашнего крыла, постоял, прислушиваясь, а после шмыгнул к двери.

27

Осторожно приоткрыл створку, воровато заглянул одним глазом, сунул голову, а после и весь просочился через узкую щель.

Любопытство так и толкало идти дальше, посмотреть, разнюхать.

И было что разнюхивать.

Тонкой атласной лентой вился из глубины дома нежный, пряный дух жаркого. Стелился широким бархатным полотном запах перловой каши, крупинка к крупинке, что скатный жемчуг. Сплетался в кружево аромат свежей ушицы: дохнет сорожкой, поманит лещиком, закружит стерлядочкой.

Проха принюхался, и пасть тотчас наполнилась вязкой слюной.

Живот зашелся голодным стоном, и Проходимка потрусил в сторону кухни. Авось бросит Судьба косточку с барского стола.

Только не смилостивилась. Манила, ласкала собачьи ноздри ароматами, искушала песью утробу обещанием благостной сытости. И провела. Прошлась по Прошкиной мечте большими вороными сапогами. Да что там, сапожищами.

Сапоги, громадные, как кухаркины чугуны, вынырнули из-за угла так внезапно, что Проходимец, неумолимо влекомый запахами съестного, налетел на них, взвизгнул и, невзначай поддетый носком, отлетел к противоположной стене.

– Куда, песья харя, али брюха не жалко? – рыкнул на гончака Игор.

Жалко было брюха. Голод так и крутил собачье нутро. Со всей этой свадьбой старому хозяину было не до Прошкиного счастья, вот и ходил Казимежев любимец с урчащим животом да вострым носом. К каждому ластился. К добросердечной Ядзе, к капризной, но отходчивой молодой княжне, к молодому князю, когда тот бывал в духе, даже к толстомясому Коньо.

Вот к беловолосому Игору подходить побаивался. Все чудилось Прошке, что от чужака пахнет чем-то страшным, нехорошим. Смертью пахнет, кровью. Вот и сейчас, получив сапогом под ребра, пес не рыкнул, не залаял на нежданного обидчика, а засеменил прочь, опасливо оглядываясь.

От беловолосого тянуло бедой.

Но, видно, невзлюбила нынче Судьба своего пасынка – гончака Прошу, потому как великан, бесшумно ступая громадными сапогами, двинулся за ним.

Страх вышиб Проходимке нюх, и запахи из кухни больше не имели над ним власти, временщики-ноги мигом поволокли пса дальше в дом. Напрасно верещала во лбу разумная мыслишка, что бежать надобно на улицу, нырнуть в колени беловолосого, юркнуть между глыбами сапог и давай Землица ноги… Твердил здравый собачий смысл, что во дворе что ни куст, то спасение, а в доме за каждым углом не трепка, так затрещина.

Но, хоть тащи из Прошки потроха, не решился бы он оглянуться на Игора. Только прибавил ходу да поджал широкий хвост. И тут навстречу вынырнул, отдуваясь и пыхтя, толстолицый Конрад. От него пахнуло кухней – и Прошка с тоской понял, что негодный толстяк уж побывал в чудном царстве и, верно, щедро попробовал из котелков княжьей стряпухи.

– Собирайся, Коньо, хозяин требует, – без приветствия буркнул Игор. Проходимка нырнул под широкие полы Конрадова одеяния и кинулся за угол.

И остолбенел.

Прямо перед ним на высоком столе стояло чудо, за которое Проха мог бы и поверить во всех богов, и продать радуге свою собачью душу. Дымящееся блюдо, на котором возлежал, сладко раскинувшись, жареный гусь. Золотом светились на солнце, в пышном убранстве зеленых косм петрушки, круглая грудка и соблазнительно выставленное над тарелкой пышное бедро, по которому, вниз от желтой косточки, медленно ползла одинокая янтарная слеза гусиного жира.

Всем своим существом, от вытянувшегося в струнку хвоста до влажного носа, жадно ловящего немые зовы жареного гуся, стремился Прошка облегчить это одиночество – уступить сладким посулам голода, слизнуть широким языком светлую каплю, вонзить зубы в золотистый бок.

– Дай хоть в дорогу чего соберу, – слезливо отозвался за спиной Коньо. – Вон харчей к свадьбе наготовлено. А мы с тобой с пустым брюхом поедем…

Слюна комом встала у Прошки в горле. Он спружинил на четырех ногах разом и подпрыгнул, надеясь прильнуть жадной пастью к вожделенному поварскому чуду, покуда толстый Коньо не разлучил их. Однако не достал и собрался было уж прыгнуть во второй раз.

– Уймись, – глухо рыкнул Игор. – Уж твое брюхо, видать, праздновать загодя начало. Не на прогулку едем, на такое дело, что, может, и не стоит пузо набивать.

Игор нехорошо усмехнулся. Прошка выдохнул, вслушиваясь, не двинутся ли шаги в глубину дома, подальше от кухни.

И услышал. Да только совсем в другой стороне. Тотчас дверь из кухни распахнулась, и на пороге с полным блюдом пирогов возникла одна из княженкиных девок. Круглая, где нужно, румяная от печного жара. Да, видно, не только от него, потому как следом за нею скользнул в двери молодой хозяин, ухватил девку за локоток, вынул из рук вмиг сомлевшей дворовой блюдо.

– Ядзя, ласточка, – низким, чужим голосом прошептал молодой хозяин. – Да скоро ль ты управишься?

– А вы бы, княжич, шли к свадьбе одеваться, – краснея, торопливо затрещала Ядзя. – А то ведь сестрица ваша расстроятся. И так с самого утра тоскуют.

– Потоскует, да и повеселеет. У Эльки на тоску ума недостает. А я бы рад переодеться, да только вот незадача, Витека я на рынок услал. Не пособишь ли одеваться? – с улыбкой проговорил молодой хозяин, поднимая блюдо с пирогами над головой. И Ядзя, потянувшись за ним, прижалась к наследнику Бялого полной грудью. А потом, словно забыв о пирогах, провела пальцами по белой повязке на глазах у княжича. Пальчики побежали по щеке, спустились на грудь, скрытую только тонким сукном.

Якуб выдохнул, словно его ударили в живот, ухватил Ядзю за пояс, потянул к себе, резко поставил полное пирогов блюдо рядом с гусем. Янтарная слеза сорвалась и бесследно канула в петрушку. Прошкино нутро отозвалось гулким урчанием.

Яздя вздрогнула, вырвалась из рук княжича. И тот, зло глянув на несносного отцова любимчика, схватил со скамьи ополовник и замахнулся, чтобы запустить в широкую морду пса.

– У, проходимец, песья харя! – взвизгнула Ядзя. – Чай, спер чего!..

Проха не стал ждать Якубова подарка и ринулся в двери, мысленно прощаясь с дорогим сердцу гусем. Шарахнулся туда, сюда, заплутал в ногах у торопившихся на двор девок. Видно, у княжьего крыльца уж выставили столы – угощать честной люд в честь свадьбы княжны. Да Прохе было не до того: одна из служанок в суматохе наступила благородному гончаку на вертлявый хвост. Проходимка взвыл, от досады и боли кусанул дуреху за толстую пяту, и тотчас другая, поживей да посмелее, хорошо поддала псу в отместку за подружкину ногу и опрокинутые в сутолоке блины.

Блины подобрали, кое-как уложили на широкое блюдо, отряхнули рукавом – в народную харю за дармовщинку и этак пойдет, повалявши. Только Проха не видел страданий блинов, он уже скрылся от праведного гнева девок под лавкой и, улучив момент, рванул дальше, туда, откуда долетал запах скошенной травы и конского навоза, – на двор.

Столы во дворе уж поставили, а тетушка-суматоха да бабушка-толчея без куска хлеба не оставят. Досадуя на себя, бестолковую голову да урчащую утробу, Проходимец торопливо засеменил по выскобленным добела доскам. Но Судьба шельму метит, и сколько ни юли, вороватую морду ни прячь, а по носу щелкнет.

Уж хотел непутевый Проха нырнуть в дверь, как она отворилась и взошел потный и бурый от жары и усердия Юрек.

Прошка метнулся было от его сапог обратно – и тут хода уж не было. Навстречу Юреку, не обращая внимания на сжавшегося под скамьей Проху, вышел скорым шагом старый хозяин. Одетый пышно, богато – видно, уж к свадебке изготовился. На груди, на плечах гербы княжеские – камней как у бабы на кадке с капустой. Каждый по голубиному яйцу. Так и сияют, так и переливаются, искрами драгоценными сыплют.

– Сколько набрали? – грозно спросил старый князь, а Юрек, дурья башка, все вьется, медлит.

– Двух золотников взяли, слепого да увечного, мануса-старика – отбиться хотел, да мы скрутили.

– А старого словника? – напряженно спросил князь. – Того, что в линялом шатре, взяли?

Глаза Юрека, и без того невеликие, сузились, забегали, правая рука, своевольничая, принялась пощипывать край левого рукава.

– Не поспели взять, княже, – оправдываясь, проговорил Юрек. – Утек старый прохвост. Видно, в будущее глянул…

– Глянул, – осипшим голосом пробормотал князь. – Да ничего. Хватит. Веди этих в подвал да ставь с ними Витека. Он, знать, потолковей тебя. Авось не разбегутся.

Бурая краска не то стыда, не то гнева залила шею и уши Юрека, но князь не глядел на него, потер пальцами высокий лоб.

– Вот что, Юрек, – бросил он, поворачиваясь на каблуках, – дам тебе оправдаться. К вечеру приходи.

И Казимеж ушел, тяжело ступая подкованными сапогами, а Юрек поднялся с пола и принялся отряхивать плащ, бормоча под нос ругательства, от которых даже видавшему виды Прохе стало скверно.

Проходимка высунул нос, надеясь прошмыгнуть мимо Юрека, но тот заметил его и что есть силы ударил по широкой голове.

– У, песье отродье, пшел! – рявкнул он, словно бедолага-гончак был повинен во всех несчастиях палочника. – Пшел, тебе говорят, паскуда! Пришибу!

Прошка, не пожелав быть пришибленным, кинулся прочь, в домашнее крыло. И тут в одно мгновение забыл и страх, и голод. Охотничий азарт поднял голову, заставляя пса устремиться, торопливо стуча коготками, в сторону хозяйских спален.

Пахнуло чужаком. И все было бы ничего. Дом, наполненный людьми, обрушивал на собачий нос тысячи запахов. Но этот… этот он узнал бы из тысячи тысяч.

В одной из комнат был тот, кого Прошка пытался достать, да так и не достал под воротами княжьей охотничьей деревеньки. Того, чей запах уловил он, когда ткнулся носом в одежду раненого Илария. Прошка любил Илария, за щедрость, за веселый нрав. Да разве мог он за все те сахарные кости, за пироги с рыбой, печенкой, мясом, за кулебяки, что получал от мануса, не отблагодарить его лучшей собачьей благодарностью – поимкой злодея-мучителя.

Проходимец кинулся в дверь, другую, третью, чувствуя, как запах чужака из тонкой ниточки превращается в веревочку, узкую ленту…

Крупный пес ворвался в комнату так внезапно и шумно, что одна из девок выронила корыто с водой, вторая поскользнулась и ухнула навзничь, по пути угодив расческой в глаз той, что разлила воду. Обе взвыли, стараясь ухватить вьющегося между ними Проху. Но он перескочил через перевернутое корытце и рванул дальше, в полутемную комнатку, угодил боком в дверь, но створка не поддалась. Тогда Проха разбежался и, подпрыгнув на всех четырех ногах, ударил в нее. Дверь отворилась, и Проха повалился, отфыркиваясь и глухо рыча, прямо к шитым туфелькам княжны.

Эльжбета охнула, бледнея, прижала руки к щекам и тотчас попятилась, потому как гончак смотрел не на нее, а на открытое оконце, в котором – он мог поклясться – мгновение назад исчез штопаный колпак чужака. Не обращая внимания на сдавленный вопль Эльжбеты, Проходимка вскочил на лавку и перемахнул через подоконник.

28

«Скорей, скорей! – торопило прыгавшее в груди сердце. – Торопись!»

Не разбирая дороги, не оглядываясь по сторонам.

– Эх, Цветноглазая, хоть бы одолжила ты мне свой ветер… – Тадек похлопал усталого коня по шее, но тот уже начал привставать. Тадек любил лошадей и в другой день пожалел бы беднягу, но острая шпора злости колола ему сердце, тревога застилала глаза матовой пеленой, и он жестоко торопил измученного гнедого. Трое суток до Бялого из Дальней Гати. Но если не жалеть лошадей, то можно и раньше поспеть.

Откуда под самые копыта сунулся старик, Тадеуш так и не понял. Увидел только, как плешивый растяпа, дергая ногами, катится в придорожную канаву. Молодой книжник выругался просто и скупо, как человек, которого душит ярость. Спрыгнув с лошади, подбежал к старику и нетерпеливо подал руку.

– Поднимайся, – бросил он. – Жив?

Старик уцепился за протянутую ему ладонь, пыхтя и отдуваясь, выбрался из чертополоха и приготовился стонать и жаловаться, но перевел взгляд на лицо юноши. Тадек даже невольно потрогал ладонью лоб, щеки – может, испачкался где ненароком или запуталась в волосах ветка. Нет. А старик так и впился взглядом ему в лицо, и взгляд был странный, то ли испуганный, то ли печальный.

– Не езди, – наконец зашептал странник, пристально глядя в глаза Тадеку. – Ничего не воротишь, а Безносая тебя уж в перелеске дожидается. Разговор у нее к тебе есть… и не белый, шитый золотом платочек приготовила она тебе в дар…

– Так ты, дед, не иначе, словник, мое будущее видел, а копыт конских не заметил? – отозвался Тадеуш, стараясь не поддаться страху. Он собрался снова вскочить в седло, только старик вцепился в его руку своей кривой рачьей клешней, да так, что пальцы свело судорогой:

– Не в твое будущее я глядел, да и для тебя увидел достаточно. Не езди, отступись…

– Нет, старик, твоего будущего, – бросил Тадек, стряхивая с себя цепкие пальцы словника. – Покуда настоящим не станет, нет его. Словно ты молод не был. Сам знаешь, что не отговоришь, зачем каркаешь…

Старый словник обеспокоенно оглянулся и, поднявшись на цыпочки, шепнул:

– Не подашь ли старику на постой да пропитание?

Тревога, давившая Тадеушу сердце, отхлынула. Страх отступил, съежился, поблекнул. Видно, растревоженное сердце сыграло с молодым книжником злую шутку, вот и принял он старого попрошайку за ясновидца, готов был поверить его болтовне.

Тадеуш бросил старику монету, вскочил на коня, досадуя на задержку и собственную доверчивость, и поехал дальше. А старый Болюсь остался на дороге, придирчиво осмотрел монету, фыркнул, достал из рукава толстый, шитый шелком кошелек, подбросил его на руке, определяя вес, и побрел в другую сторону, туда, где ныряла в лес тонкая, едва заметная тропинка.

– Спасибо, Тадеуш из Дальней Гати, – пробормотал себе под нос словник. – Может, и не отворотить этим твоей судьбы, дороги не выпрямить. А всяко благо, коли в пути замешкаешься. Что гневить Чернского Влада? И старый Болюсек сыт нынче будет. Хоть и невелико добро, а спасибо.

29

– Спасибом брюха не наполнишь, – проворчал оборванный парнишка в колпаке, и цепкий, тяжелый взгляд серых глаз под выгоревшими ресницами так и впился в лицо княжне.

Невеста, уже одетая к свадьбе, была чудо как хороша. А от смущения, страха и вины, что легкой тенью легла на тонкие черты, казалась еще прекраснее. Розовые щечки расцвели ярче, а в распахнутых глазах блестели готовые пролиться слезы. Но немая просьба и искреннее раскаяние бяломястовны не тронули сердца паренька – он протянул руку и открыл широкую перепачканную ладошку:

– Что, княжна, не найдется ли у такой красавицы пары монет для словницы Ханны? Ведь, не ровен час, слетит словечко – упорхнет и пойдет по языкам. Узнает князь, что его невеста…

– Едва ли ты меня напугаешь, словница. Мой жених уверен, что я желала отравить его, а потому, что бы ты ни сказала, вреда не будет, а глядишь, и оправдаешь меня… – ответила Эльжбета, стараясь казаться спокойной и насмешливой, но светлый, как звон колокольчика, голос княжны надломился и прозвучал жалобно и тихо.

– Может, и оправдаю, – медленно и грозно ответил мальчик-попрошайка. – Может, и по нраву придется Черному кровопийце, что его женушка с радужными тварями договор заключила… Может, у него найдется монета для словницы.

Едва ли можно было узнать гордую паву Ханну в этом смешном заморыше, но в голосе попрошайки – пусть всего на мгновение – прозвучала стальная уверенность и угроза. И Эльжбета послушно опустила голову. Толкнула рукой дверь и крикнула:

– Юлитка, подай шкатулку.

Послышались торопливые шаги: Юлитка, что подслушивала под самой дверью, побежала исполнять хозяйское повеление. Попрошайка вновь надвинул на глаза штопаный колпак и запахнул старую одежу. На какое-то мгновение и в серых глазах мелькнула тревога: а вдруг не за деньгами побежала расторопная девка. Кликнет Юлитка дружинника…

Нет, много было дела в тот день у княжьих дружинничков. Где праздник, там бесчинства втрое: самое раздолье вору в толпе, а поймают воришку – вот и драка. А в общей драке и до смертоубийства недалече. Ну, скажет служанка, что забрался в покои княжны паренек-попрошайка, так что в том странного. В толпе ему верная гибель, а так подаст княжна милостыньку ради матушки-Землицы.

В другой день вывели бы паренька тотчас во двор да за наглость поучили хворостиной, а тут до него ли. Пусть сделает невеста угодное Земле дело, а тумаков своих парнишка и в другой раз получить успеет.

Точно так и подумал Юрек, когда Юлитка ухватила его во дворе за рукав и прошептала, что в покои к «белой лебеди» забрался бродяжка.

– А не похож бродяжка на Тадеуша из Дальней Гати? – с нарочитой усмешкой спросил Юрек, не сводя глаз с толпы, где в первом ряду улыбалась плечистому дружиннику Катаржина. От княжьей взбучки еще горели гневом и стыдом уши, ныл ушибленный бок.

– Не похож, мальчик совсем, мне едва по плечо, – отозвалась служанка.

– Так и пусть бы с ним, – отозвался Юрек, – оставь, Юлитка, не твоего ума дело. Решила княжна облагодетельствовать перед свадьбой живую душу. Что ж тут странного? Последний денек под родительской кровлей, завтра поутру ей в Черну ехать, чудовищу в логово. Самое время земную душу отмолить, Судьбу щедрым подарком умилостивить.

– Какой ты умный, Юрек, – пролепетала Юлита, поглаживая пальчиками напряженное плечо палочника, но Юрек, видно, не заметил этой ласки. Он видел лишь, как Каська вытянулась во весь рост, словно выглядывая кого-то. Знать, все ждала, что появится на площади красавец-манус.

Вместо этого откуда-то из-за угла дома вылетел сломя голову маленький оборванец. Знать, тот самый, о котором говорила Юлита, потому как служанка вскрикнула и указала на мальчишку пальцем.

Колпак бедного парня съехал набок, мелькнули рваные штаны да босые пятки, и мальчишка стрижом нырнул в толпу.

Юрек невольно подивился, как легко, лихо толкаясь, бранясь и скользя между зеваками, бродяжка пробирался против течения галдящего потока толпы. Его колпак мелькнул в пестром море, и тотчас к общему гаму прибавился еще один – отчетливый и знакомый – звук: из-за угла стрелой вылетел княжеский гончак Прошка и с лаем устремился по следам паренька-попрошайки. Да только псу повезло меньше. Едва сунувшись в толпу, он получил пару раз сапогом, взвизгнул, сунулся снова, запутался в широкой бабьей юбке, порвал ее, получил по ребрам каблучком нарядного сапожка, зарычал, оскалив зубы. Баба шарахнулась, и Проха нырнул в гущу народа.

Юрек, развеселенный зрелищем, поискал пса глазами в гомонящей толчее. Но в этот момент людское море вздохнуло одним глубоким общим вздохом и подалось вперед.

На покрытом алым бархатом – цвета жениховой силы – помосте появился хозяин Бялого, добрый князь Казимеж. В изумрудно-зеленом кафтане, положенном господину-золотнику.

В толпе радостно закричали, приветствуя хозяина, но тотчас умолкли, потому как в одно мгновение за левым плечом князя вырос жених. Солнце коснулось кровавого рубина на его обруче, и камень вспыхнул как глаз радужного чудовища.

Юрек с любопытством рассматривал весь наряд жениха, и в особенности этот горевший во лбу рубин – знак Высшего мага, да простенький на вид небольшой кувшинчик, обвязанный по горлышку золотой цепочкой.

– Знать, от сглаза бережется, – подумал Юрек, оглядев крепкую фигуру властителя Черны с некоторым уважением. – Хоть и высший маг, а опаску имеет. Завсегда найдутся силы, от которых никакое колдовство не спасет…

И Юрек с тоской посмотрел на замеревшую от предвкушения зрелища Катаржину. Нашлась в слабенькой ведьме Каське такая сила, что его, палочника Юрека, на колени поставила. Сердце вынула и ножкой растоптала.

30

Болит сердце, ноет. И бьется мысль: как запуталось все, закрутилось. И затягивается все туже, не позволяет дышать.

Эльжбета потянула расшитый жемчугом высокий воротник, жадно хватая ртом воздух. И тотчас почувствовала, как мать больно ущипнула ее за локоть.

Словно и не жарко было княгине в соболях да бархате. Прямая, высокая, грозная, она почти не смотрела на дочь – не сводила взгляда с будущего зятя. И во взгляде этом не читалось ничего хорошего. Площадь тихо рокотала, ожидая невесту. Невидимые за праздничными воротцами, увитыми вьюном и хмелем, мать и дочь видели все: облаченного в черный бархат жениха; князя Казимежа, за последнее время будто постаревшего, но гордо держащего белую голову; пестрый ковер толпы.

– Поздно бояться, – почти рыкнула княгиня, подхватывая под руку дочь. – Ты без малого владелица Черны, так что будь добра, держи голову, не позорь отца. И без тебя ему позора хватит…

Эльжбета почувствовала, как подступили предательские слезы. Она задержала дыхание и широко открыла глаза, чтобы не дать влаге заструиться по щекам.

Агата заметила ее движение, погасила горевший злостью взгляд, погладила дочь по склоненной голове:

– Успокойся, милая. Плакать – дело пустое. Я тебя не оставлю.

Глаза защипало с удвоенной силой, и Эльжбета уже собралась броситься на шею матери, но Владислав, еще мгновение назад неподвижно, словно каменный идол, стоявший на краю помоста, двинулся в их сторону.

Его глаза превратились в узкие темные щели, губы дрогнули, а рука потянулась вверх. Эльжбете показалось, что князь тоже страдает от жары и желает ослабить хватку ворота. Но широкая темная ладонь становилась напротив вышитой на гербе волчьей пасти, и тонкие пальцы принялись, словно в задумчивости, постукивать по небольшому глиняному кувшинчику.

Эльжбета перестала дышать, страх выбил из головы все мысли, и сердце бешено заколотилось в висках.

– Все хорошо, мама, – едва выдохнула она, стараясь улыбнуться, но губы лишь судорожно дрогнули. – Идем. Князь ожидает нас…

Как ни пыталась Эльжбета припомнить, что было дальше, – ничего не выходило. Словно околдовал ее Черный князь, вынул волю, заполнив пустоту странным равнодушием. Воспоминания вились вокруг гудевшей болью головы, но не давались. Элька ловила их, пыталась собрать, а картины прошедшего дня рассыпались цветными лоскутками, радугой пестрых обрывков.

Вспомнилось, как отец давал за нее клятвы, призывая в свидетели толпу. И толпа яростно кричала в ответ. Вспомнилась белая лента, которой мать оплела их с Владиславом руки – знак того, что отныне никто из супругов не пустит в ход против другого своей колдовской силы. Всплыл в памяти венец с большим одиноким рубином – знак высшего мага Владислава из Черны, ощущение теплого металла на лбу и холодной как лед руки жениха. А еще припомнилось, как целовали поданную на золотом блюде землю, как подбежали слуги с расписными ковшами, полными монет, и князь бросал их ревевшей толпе. Кажется, был пир. Только она ничего не ела – не полагалось невесте есть. И Владислав не ел, только во всю трапезу крепко держал ее за руку и гладил, гладил запястье и предплечье. И едва пыталась Элька припомнить подробности свадьбы, как тотчас чувствовала на руке мягкое касание пальцев князя.

И теперь, сидя одна в полутемной спальне, Эльжбета чувствовала, как разливается по руке знакомое уже тепло, уходит мучительная тоска и удивительное сонное спокойствие заполняет усталую голову, измученную душу. За окном что-то шелестело и постукивало: начинался дождь. Усыпляющее тепло и дробь первых дождевых капель заставляли веки наливаться тяжестью.

Эльжбета присела на край кровати. И тотчас вскочила. Сон упал с нее как шелковое покрывало. Сердце снова заколотилось так, что зашумела в ушах кровь, и Эльжбета не услышала, как тихо скрипнула за ее спиной дверь.

Так и застал Владислав свою молодую жену – с ужасом смотрящей на пустое ложе, с прижатыми к груди кулачками и глазами, полными слез. Влад досадливо хмыкнул: рано было радоваться, что свадьба прошла без особенных помех. Маленькая дурочка могла доставить много хлопот. Да только теперь другого пути уже не было. Брак должен состояться.

Из-за проклятых дел с женитьбой Влад больше двух месяцев метался между Бялым мястом и Черной. Хорошо еще, что Коньо и Игор верно служили своему господину и брались за любое дело, но земля постоянно требовала хозяйской руки. И потому сегодня Эльжбета должна стать женой и княгиней, завтра они отправятся домой, а через сорок седьмиц у господина Черны появится наследник.

– Моя госпожа готова? – как можно ласковее спросил он, стараясь не выдать раздражения.

Эльжбета вздрогнула, отскочила, словно ужаленная, к окну и выставила перед собой руки.

– Это я, дорогая княгиня, твой муж, подойди ко мне, – продолжал Влад, медленно подступая к бяломястовне и протягивая ей навстречу открытые ладони.

Эльжбета повиновалась его призыву, опустила руки и сделала крошечный шаг вперед. Владислав снова потянул на себя невидимые нити. Эльжбета шла, словно ведомая в поводу козочка, низко склонив голову. Легкий стук дождя за окном перешел в доверчивый шепот, тихое бормотание, посыпался как обмолоченная рожь, а потом и упал сплошной стеной, едва пропуская сквозь воду ворчливое брюзжание далекого грома.

Приблизившись, Эльжбета нехотя подала мужу обе руки. Владислав усмехнулся, увидев на ее запястье белую ленту и вспомнив супружеские клятвы. Какое счастье, что он набросил на жену заклятье до того, как принес обет. Теперь даже если его склочница-тещенька учует колдовство – обвинить его и расторгнуть брак не сумеет.

Владислав медленно обнял жену, неторопливо расстегивая мелкие пуговки на легком сарафане. Служанки уже расчесали Эльжбете волосы, и теперь они золотистыми волнами стекали по плечам.

– Успокойся, – продолжал нашептывать Влад, чувствуя, как вибрируют невидимые нити, опутавшие девушку, – успокойся, мое сердце…

Едва ли мог он сказать почему – от резкого, оглушительного громового удара или от слов, слетевших с его губ, – но только Эльжбета вздрогнула, вскрикнула тихо и жалобно, как кричат дети, просыпаясь от дурного сна. И колдовские нити лопнули, брызнули искрами в разные стороны.

Эльжбета распахнула глаза и… завизжала так, что Влад невольно закрыл ладонями уши, но тотчас опомнился и зажал жене рот.

– Молчи, женушка, – зашипел он так тихо, что казалось, это дождь за окном стучит по бревнам стен. – Наши гости, верно, спать легли. Не разбудить бы…

Эльжбета вырывалась, вцепившись пальцами в его ладонь, сдавившую ей щеки и губы, но хватка у Влада из Черны была страшная. Элька перестала биться, покорно опустила руки.

– Вот так, дорогая, – довольный скорой победой, проговорил Влад, ослабляя железную хватку. – Покорность украшает жену.

Но Эльжбета тотчас выскользнула из его объятий, отбежала и снова вытянула вперед ладони. Только на этот раз между ее пальцами змеились тонкие ленточки колдовской силы.

– Не подходи! – срывающимся голосом вскрикнула Эльжбета, и искристые змейки от пальцев бросились к предплечьям, сплелись в жгуты. – Не подходи, отповеди не побоюсь – убью. Землей клянусь, убью.

– Ты моя жена! – грозно прорычал Влад, наступая, но Элька взмахнула рукой, и Владислав почувствовал, как резкая боль пронзила его левое плечо, хрустнула кость, лопнула кожа. Пропитывая черный бархат, потекла кровь.

– Не жена я тебе, лгун, и никогда ею не стану! – визжала Элька. Отповедь ударила ее в лицо – девушка пошатнулась, оперлась одной рукой о стену, но другую, все еще опутанную струями магии, упрямо держала перед собой. – Ты околдовал меня, заставил дать обеты, и теперь я всем расскажу, что ты сделал… И я тебе не жена!

Ярость клокотала в груди князя. Парой несложных заклятий он срастил сломанную кость, досадуя, что дрянная девка испачкала кровью его лучшее платье. Странно, как он мог когда-то считать ее красавицей. Бяломястовна была копией своей матери. Красная и опухшая от стекавших по щекам слез, растрепанная, с искаженным злобой лицом, она напоминала гадкую жабу, до поры таившуюся в прекрасном цветке.

– Ложись, дура! – прикрикнул Влад, снимая кафтан, чтобы посмотреть, хорошо ли затягивается рана от удара бестолковой девки. – Теперь ты моя жена. И никто, ни твой отец, ни братец, ни крикливая матушка этого не изменит. Обеты – слова да белая ленточка. Брак – совсем другое, это власть, земля и золото. И твой отец не затем юлил и извивался передо мной, чтобы все это потерять из-за твоих причуд… Много мне задолжал князь Казимеж, а отдашь – ты.

Увидев, как муж снимает одежду, Эльжбета вовсе ополоумела. Расходившийся колдовской вихрь белым искристым облаком окутал ее руку. Пожалуй, разъяренная и напуганная золотница-бяломястовна могла в этот миг соперничать с любым, даже самым сильным словником.

– Уходи! – снова взвизгнула она и поднесла руку к собственному горлу. – Лучше умру, чем буду твоей…

– Значит, вот твое решение, – холодно ответил князь, казалось, больше занятый испорченным кафтаном, чем женой. – Так у меня есть лекарство от твоего безумия.

Он бросил кафтан на постель и вышел. И только дверь, хлопнувшая чуть сильнее обыкновенного, выдала кипевшую в нем злость.

Элька сползла по стене, вытянув перед собой дрожащую руку, по которой все еще пробегали искры.

– Что же делать? – всхлипывая, прошептала она…

31

– Что делать?

Мысли путались, и только одна пульсировала в висках: «Что делать?»

– Переждали бы вы, – прогудел хозяин постоялого двора, грузный немолодой палочник, с отеческой теплотой глядя на юношу-книжника. – Гроза будет.

– Дай мне лошадь, – упрямо повторил Тадек, а в голове вновь вспыхнуло молнией: «Что же делать?»

– Нету лошадей, – словно ребенку втолковывал палочник. – Да и разве ж можно в такую дорогу пускаться, когда полнеба заволокло.

– Никаких денег не пожалею! – не унимался молодой человек. Служанка принесла большое блюдо, доверху наполненное жареными потрошками, щедро посыпанными зеленью, и запах заставил желудок Тадека сердито заворчать на упрямого хозяина.

– Поешьте, отдохните, – твердил свое дородный хозяин постоялого двора. – Будет день, и лошадки будут.

– Нет у меня дня! – почти выкрикнул Тадеуш. – Есть у тебя лошади, есть! Сколько хочешь заплачу…

Хозяин собрался было снова пуститься в увещевания, но, оглядев богатую одежду гостя, промолчал. Знать, прикидывал в уме, сколько можно взять с парня за коня.

– Десять золотом. Согласен? – поторопил его Тадеуш.

– По рукам, – отозвался хозяин. И Тадеуш потянулся к поясу за кошельком, и тотчас лицо его посерело, а в глазах появился страх, а следом за ним – гнев.

Кошелька не было. Тадек попытался припомнить, где в последний раз расплачивался, и уверился, что в деревеньке, где он оставил мальчика-слугу, кошелек был при нем. Мальчик не вынес утомительной скачки и едва не выпал без чувств из седла, и Тадеушу пришлось бросить его у деревенского старосты, щедро заплатив старику за хлопоты. Был кошелек. Знать, старый мошенник-словник срезал. Заговорил зубы, паскуда, и облапошил. Несчастье сулил, чтоб Землица ему ноги приломала…

Видно, по лицу парня понял хозяин-палочник, что не все ладно. За долгие годы научился он различать, у которого в кошельке звенит золотишко, а у кого ложь, вошь да медный грош.

– Покажи-ка денежки, сынок, – вкрадчиво спросил он, глядя в тревожные глаза Тадека.

– Сейчас, дядюшка, – стараясь казаться веселым, ответил Тадеуш и потянул с плеча суму, однако вместо того, чтобы вытащить из нее кошелек, рванул свою книгу, занес над головой, и белые змейки-молнии тотчас зароились вдоль корешка и обреза.

Но хозяин, привычный к разным посетителям, ничуть не испугался отчаянного книжника.

– Янек, Маньо! – крикнул он, и два дюжих паренька тотчас словно выросли из-под земли, и на концах их посохов заплясали искры.

Тадек опустил книгу и почувствовал, как вина и безысходность железными когтями вцепляются в его душу.

– Прости, добрый человек, – только и смог сказать он, в изнеможении опустился на колени и закрыл лицо руками.

– Ну, ну, – словно и не заметив, что гость едва не напал на него, хозяин ласково похлопал парня по плечу, – иди с миром. А если захочешь остаться на ночь, то мне вполне сгодится твой плащ…

Тадеуш устало стащил с плеч плащ и подал его хозяину. Янек и Маньо испарились точно так же, как появились, исчезла и служанка с дымящимся блюдом. Какой-то лохматый пес подошел и улегся рядом с Тадеком и начал придирчиво обнюхивать его суму.

«Без лошади и денег до Бялого засветло не добраться, да и к завтрему не поспеть. Не видать тебе твоей ласточки. Уж она верно мужняя жена», – шепнул над ухом здравый смысл. Сердце мучительно сжалось, выдавив на глаза непрошеные слезы, а в голове вновь заворочалась все та же навязчивая мысль: «Как быть? А может, все-таки сумела выгадать Эленька отсрочку. Ведь знает, что не отступится, приедет ее Тадек…»

В одно мгновение вскочил на ноги, подхватил с земли книгу и…

В глазах потемнело, переворотилось в одно мгновение, и в щеку впилась колкая щетина травы.

– Эк, дурень, – сквозь наплывающее беспамятство услышал Тадек над собой голос трактирщика. – Помрет, так тебя, а с тобой и меня вздернет князь – любо-дорого…

– Так он, того… – гнусаво забубнил незнакомый голос, – книжкой ворожить хотел… Уж замахнулся…

– А ты, дубовая башка, за книгу оглоблей? Нечего сказать, ровен обмен… Посмотри-ка у него в карманах…

Тадек попытался пошевелиться, открыть глаза, и темнота тотчас навалилась, опутала вязкими тенетами, оплела пушистыми паучьими лапами. И в этой влажной гулкой темноте осталась лишь одна, последняя, мысль:

32

Что же делать?

Какая нелепая надежда гнала тебя, заставляя торопить коня? Какая безумная мысль заставила поверить, что Судьба сжалится и бросит в медную кружку твоего несчастья пару медяков?

Агнешка уже хотела стащить с головы отвратительный рваный колпак нищего, как из-за угла вывернула какая-то баба, изрядно нетверезая, несмотря на то что день едва перевалил за половину. Баба сочувственно поцокала языком и выудила из больших карманов юбки монетку.

– На те, мальчонко, – пробормотала она заплетающимся языком. – Выпей за мое здоровьице…

– Благодарствуйте, бабушка, – шепеляво ответила Агнешка, по-куриному склоняя голову набок.

– У ты, пес юродивый! – взбеленилась дарительница. – Какая я тебе бабушка? Зенки разуй. Я как есть еще молодая…

Баба подбоченилась, подтверждая свои слова, да не выдержала: громко икнула, усмехнулась сама себе и пошла дальше, тихо напевая. Агнешка спрятала монету, нырнула за угол и притаилась, разглядывая лавки.

Надежда раздобыть денег у дурочки-княжны растаяла, и оставалось либо смириться и продать матушкин медальон, либо сунуть руку в карман жизни да пощупать, нет ли у нее в кошельке лишнего грошика.

Сдаться было не в пример легче, только не привыкла Агнешка сдаваться. Она снова высунула голову из-за угла и заметила, как торговец – крупный мертвяк в синей рубахе – вышел на крыльцо хлебной лавки. Знать, весь народ толкался у столов, и барыш его был нынче не велик. В жару больше ходу было квасу, меду, моченым яблокам. Мальчишки так и шныряли с лотками, радостно покрикивая. И торговец с тоской поглядывал на свой товар. Его лицо оживлялось, лишь когда он устремлял взгляд в ту сторону, где гудела княжья свадьба и бедняки угощались на дармовщинку господскими пирогами.

Торговец вытянул шею, стараясь разглядеть, что творится перед княжьим домом, шагнул вперед – и Агнешка заметила, что мужик хром. Он припадал на правую ногу, да так крепко, что едва ли мог пойти с лотком. Скорее всего, нанял за пару монет и сдобный крендель мальчишку. Вот тот и суетится за него, кричит, торгует.

Лавочник снова приподнялся на цыпочки, насколько позволяла увечная нога. Толпа загомонила, загудела. Знать, князь попросил подтверждения обетов или жених бросил ненасытным зевакам горсть-другую монет. Торговец весь обратился в слух, видно, надеясь не увидеть, так хоть расслышать, что происходит у свадебного помоста.

Агнешка ловко проскочила у него за спиной в лавку и юркнула за прилавок. Огляделась, выбирая добычу. Хозяин лавки вовсе перестал оглядываться и жадно ловил восторженные вздохи толпы. И девушка надеялась, что сможет выбраться незамеченной, да не тут-то было.

Отчаянно рыча и раздирая когтями праздничные широкие юбки баб, из толпы вывалился крупный гончий пес. Налетел на мальчишку-разносчика с лотком пирогов. Повалился, на ходу ухватив за ногу чинного старика-палочника, который замахнулся на рыжего прохвоста своим посохом. Но не успел ударить. Пес шарахнулся в сторону, подхватил упавший с лотка мальчишки пирог, жадно слопал его, фыркая от пыли, метнулся прямо под ноги торговцу в синей рубахе, легко сбил хромого с ног… И что есть мочи рванулся в лавку, захлебываясь лаем.

Агнешка застыла на четвереньках у самой двери и подумала, что уж ей не выйти. Проклятая псина все-таки выследила ее, и теперь дело плохо. А она-то надеялась, что в толпе брехливый кобель потеряет след. Нет, хорош был нюх у гончака и лоб, видно, был крепок. Сколько ни путала следов маленькая лекарка, протолкался, достал-таки, загнал, как зайца.

Однако и хозяин оказался не промах. С виду неповоротливый мужик, он ухватил кобеля за задние ноги, стараясь отсрочить разорение своей лавки. Пес хрипел и рвался вперед.

Агнешка выскочила как раз в тот момент, когда гончак, развернувшись, крепко тяпнул пленителя за руку, лавочник охнул – от боли или от удивления, едва ли и сам знал. Но, увидев вора, тотчас завопил, по-прежнему лежа в пыли:

– Обокрали! Держи оборванца!

Только железной хватки не ослабил, сколько хрипящий от ярости пес ни рвал зубами и лапами его синей нарядной рубахи.

Пока кто-то бегал за дружинником, а мужик и пес барахтались на дороге, Агнешка нырнула между домами и бросилась проулками и лазами к западным воротам. Но не успела уйти далеко – почувствовала во рту странный привкус металла и ощутила, как за щекой появилось что-то маленькое, круглое.

Монета.

Хорош был жених у курицы-бяломястовны. Может, и жесток, может, и с радужными демонами в сговоре, а умен. С размахом бросал в толпу деньги. Вон как далеко достало. Уже Агнешке не видно было ни толпы, ни площади, а монетка-то – вот она. Знатно придумал Черный князь – каждому за щеку. Хоть не передавят друг дружку. Князь Казимеж бы не додумался…

– Да что ж это я, – одернула себя Агнешка. – Получила грош – и уж готова мучителю в ножки падать. А ведь это ему разбойники мануса везли. И старого Казимежа вокруг пальца обвел – его же мануса на его же двор доставил. Выкупил, верно, раненого, бессильного. А Казимеж и рад был продать…

Агнешка хотела уже со зла бросить монету в кусты, но подумала и зажала в руке. Хоть и от Черного Влада, а лишний грош на еду для Илария…

Только, видно, женихова подачка удивила не одну Агнешку. Почувствовав за щекой монету, дородный лавочник упустил гадкую псину, и гончак нырнул между ногами подошедшего дружинника, повертел головой, ловя носом ветер, и бросился по следу мальчика-попрошайки, непутевого грабителя хлебной лавки.

Заслышав заливистый лай, Агнешка припустила втрое быстрее. Сорвала с пояса и бросила на дорогу небольшую склянку. Та раскололась, и тотчас в нос ударил едкий запах.

Прелая трава, болотная тина, квашеная капуста, заплесневелая моченая морошка, репный квас, деготь… Натолкнувшись на стену мучительной тошнотворной смеси запахов, пес остановился, припал к земле, растопырив лапы, и принялся с глухим рычанием тереться носом о траву.

Агнешке повезло – стража в воротах не посчитала паренька-нищего достойным внимания княжьих слуг. Скривившись, как юродивый, бормоча и спотыкаясь, Агнешка миновала ворота. Пошла быстрее, а после и побежала. В лесу ждал Вражко, а уж такого коня проклятущему кобелю ни в жизнь…

33

…не догнать.

Сколько ни беги. Этого вороного не догонишь, хоть лапы в кровь сбей.

Проходимец тоскливо смотрел на дорогу. Покрутился, пытаясь взять след, чихнул – проклятущий запах словно въелся в шерсть, и, сколько ни нюхал Проха, всюду мерещилась лишь болотная гниль да квашеная капуста. Ушел, знать, манусов мучитель.

Хоть Проха и расстроился, да не таков был любимый гончак князя Казимежа, чтоб вешать блестящий нос. Проходимка завалился у обочины на траву и принялся ловить блох, выжидая, покуда отпустит гнилой дух. Может, тогда и удастся уловить в воздухе запах бродяги, что ускакал на красавце-вороном.

Прошка задумчиво оглядывал дальний лес, дорогу, выцветшее от жары небо. И тут с небом начало твориться что-то странное: оно выгнулось, провисло между деревьями как опавший без ветра парус, потемнело и пошло над лесом лоскутами и нитками. Громыхнуло вдали, и Прошка почувствовал, как его ударило по носу что-то маленькое и теплое – первая капля дождя. Следом хлопнула по дорожной пыли вторая, третья…

Проха вскочил и бросился обратно, надеясь, что дождь разгонит с площади двуногих дармоедов и придет черед благородного племени псов.

Однако и здесь он ошибся. Ливень ухнул на Бялое плашмя, растопырив сизые крылья, распахнув влажные объятия. На улицах не осталось никого. И Прошка долго скребся под дверью, надеясь, что его пустят в дом. Выглянула девка. Прошка сунулся в двери, но противная деваха обругала пса и, подобрав подол, чтобы не испачкаться, вытолкала ногой наружу.

Почти потеряв всякую надежду переночевать в тепле, Проходимка потрусил к конюшням, но вдруг заметил слегка приоткрытый ставень. Не заставив себя упрашивать, он просунул в щель нос, толкнул ставень и перемахнул через подоконник.

Сухая теплая темнота шагнула ему навстречу. Проха отряхнулся и прислушался. Где-то совсем рядом, видимо за дверью, слышались громкие сердитые голоса. И пес решил, что не станет соваться хозяину под руку, пока тот не в духе, и стал наугад тыкаться во все углы, ища другую дверь.

– Сделано дело! – рычал Казимеж, и Проха слышал, как он ходит по комнате, тяжело ступая сапогами. – И говорить тут нечего! Ты хоть понимаешь, о чем речь идет, Якубек? Какими слезами отольется нам Элькина дурь?

– Да разве же это можно?.. – с нажимом проговорил княжич. – Ведь она мне сестра!

– А мне дочь, – оборвал его Казимеж. – Да только ежели она мужа к себе не пустит – я сам, слышишь, собственными руками ее задушу. От позора! Или из дому выгоню… Так-то воспитал, так-то лелеял. А она родному отцу нож в спину! Жениха ранила, бесстыдница…

Проходимка отчаялся найти другую дверь и теперь тихонько подглядывал в щель, надеясь, что хозяева уйдут и голодному псу удастся наконец добраться до кухни и наполнить прилипшее к спине брюхо.

– Может, с Элькой потолковать? – уже не так уверенно предложил Якуб.

– Что с дуры взять? – прошипел Казимеж. – Ведь плюнет Владислав, откажется. Вернет срамницу и восвояси поедет. Ему-то нет ничто, а с нами что будет? Слетятся все на Бялое, как вороны на кусок мяса. После такого позора Эльке замужем не быть. Помощи ждать неоткуда. Да самому Владу – только руку протянуть. С его-то силищей, дружиной, богатствами заоблачными… Бялое и так возьмет, без женитьбы.

– Может, матери сказать? – совсем тихо предложил княжич.

– Агате? – взревел Казимеж, подскочив к сыну. – Не смей, ветер тебя побери! Хоть словом обмолвишься, греха не оберешься. Или ты не знаешь, что она решит?!

– А ты что решишь? – горько проговорил Якуб. – Заставишь Эльку?

– Надо будет, привяжу и держать буду, – тихо и грозно отозвался князь. – И ты со мной пойдешь, чтобы уж в случае чего Владиславу Чернскому не отвертеться…

От грозного голоса хозяина Прошка невольно попятился, налетел на что-то впотьмах. Казимеж тотчас рванул дверь, и кто знает, что ждало бы любого другого на месте бедового пса.

Князь побелевшими от ярости глазами уставился на взъерошенного грязного Проху, и бывалый лизоблюд решился на самое верное средство: развесил уши и осторожно, заискивающе вильнул хвостом. Раз, другой. И гнев в глазах старого князя начал потухать.

– Не могу я так, Якубек, – тихо и горько проговорил он, глядя не на сына, а в голодные карие глаза Прошки. – Разве ж в человеческих это силах… Жестоко карает меня Судьба за былые грехи. Ведь думал, все, женаты. Смирилась Элька. Ради нас всех смирилась. И видишь, оно как…

Казимеж положил руку на мокрую голову Прошки, и тот, изловчившись, лизнул хозяину ладонь. Но князь не заметил лохматого подхалима. Тяжкая, мучительная мысль терзала его.

– Может, Элька позора боится? Может, Тадеуш твой уже…

– Не важно, – ответил ему новый, не Якубов голос. Владислав вошел бесшумно, просто возник из темноты, как нетопырь. И в чертах его было сейчас что-то хищное, злое, звериное, и одновременно все в нем: лицо, фигура, расправленные плечи, открытый взгляд – было наполнено уверенностью и спокойствием. Тем спокойствием, с которым бывалый охотник смотрит на угодившую в капкан лису. Лай, кусайся, скули – тебе уже не вырваться.

– Не оставит ли нас с позволения отца юный княжич? – вежливо, с легким поклоном спросил вошедший.

Казимеж лишь коротко взглянул на сына, и Якуб вышел, притворив за собою дверь.

Проха сжался в комок за спиной хозяина в надежде, что Владислав не заметит его. Казалось, и сам Казимеж желал бы быть сейчас где угодно, только не рядом с новоиспеченным зятем.

– Мне не нужно целомудрие. Моя… – Влад усмехнулся, заметив, как дернулась скула его собеседника, – молодая жена не носит чужого ребенка, и этого достаточно. Если ты помнишь наш уговор, князь, мне нужна только одна ночь, когда твоя дочь будет в моей постели, и год, чтобы она выносила и родила моего сына. Дальше, если пожелает, может убираться на все четыре стороны. Я объявлю жену погибшей, и каждый поверит в искренность моей скорби… Но сегодня… я не желаю тратить ночь на войну с девкой. Я не нарушу обетов и не стану накладывать заклятий. Но ты, князь, обетов не давал. Хочешь – колдуй, хочешь – за руки держи, но только на одну ночь сделай свою дочь покладистее, и тогда наш договор в силе… Может, скрепим его родственным рукопожатием? – Владислав протянул тестю темную руку, и Казимеж вцепился в нее, словно утопающий.

– Вот и славно, тестюшка, – бросил Владислав, и алый рубин на его лбу сверкнул в свете свечей словно глаз ночной птицы.

34

Птица смежила веки, погасив страшный взгляд. Огонек сверкнул и исчез.

Но еще мгновение все тело сковывал необъяснимый страх. Тот цепенящий ночной ужас, от которого немеют ноги и пересыхает в горле.

Агнешка торопливо отворила двор и потянула Вражко за повод. И тут красный огонек вновь вспыхнул, но уже совсем рядом. И большая черная тень пронеслась над самой головой. Так низко, что девушка едва не вскрикнула.

Мокрая одежда липла к телу, холод пробирал до костей, заставляя зубы выстукивать веселый ритм деревенской песенки. Едва вечер склонился над крышами, вспученное брюхо тучи лопнуло, опрокинулось ливнем на лес, на голову несчастной всадницы и черную спину ее коня. Лило так, словно душу отмывало к Земле на вечный постой. Они, лекарка и нетерпеливый Вражко, остановились под темными соснами, густая хвоя которых заставила дождь отступиться и поискать себе более легкую добычу. И во влажном шевелении листвы, в дождевой россыпи, в бурлении мутных потоков на раскисшей дороге все слышался Агнешке чей-то тоскливый жалобный зов.

– Иду, Иларий, потерпи, – шептала она едва шевелящимися от холода губами.

А как опустел небесный ковш, тронулись в путь. Но гроза все ходила рядом, кружила над бескрайним глухим лесом, грозно рокоча дальними громами, сетуя на горькую свою судьбу. Плотную темную пелену над горизонтом то и дело озаряли красноватые вспышки.

И Агнешка зря бросала взгляд туда, где уже должно было зазеленеть рассветом небо. Повсюду была лишь надвигающаяся тьма.

Невзирая на гневное ржание Вражко, Агнешка только высыпала коню немного овса и кинулась в дом – посмотреть, не очнулся ли манус.

– Как ты, сердечко мое? – ласково спросила она, ледяной правой рукой касаясь его горячего, покрытого испариной лба, а левой срывая прилипшую к ногам мокрую юбку.

Иларий не ответил, но темные ресницы дрогнули, раз, другой. И это еле заметное движение тотчас переменило планы травницы. Морок отпускал Илария, медленно разжимал когти. И теперь уже не могла Агнешка оставить мануса одного: вдруг пробудится, увидит незнакомое место, обожженные руки…

Саму лекарку руки мага уже не пугали – радовали. Хорошо заживали раны. Ладони – уже не гнилое мясо, здоровая молодая розовая кожа. Подождать седьмицу-другую, и обретут былую легкость движений. Единственное, чего не знала и не могла знать Агнешка, – сможет ли манус вернуть свою прежнюю силу.

Она слышала от матушки, что, случается, годами золотники своих помощников ищут: колечки перебирают, медальоны, перстеньки, браслеты. Не во всяком колечке магия в круг пойдет, разбежится, чтоб переплестись со словами в заклятье. Манусам сила дана не в пример большая, да к этой силе – одни руки, выбирать не из чего. А что делать, когда эти руки как чужие, мертвее деревяшки?

Агнешка набросила сухое, склонилась к Иларию. Положила голову на грудь мануса, послушала дыхание. Тотчас кинулась назад, в маленькую кухню, где, накрытый новиной, отстаивался отвар.

Влила несколько капель в рот беспамятному.

– Рано тебе, Иларий, просыпаться, – неуверенно, словно боясь, что манус уже слышит ее, прошептала девушка. – Больно будет.

С губ мага сорвался стон.

На глаза травнице навернулись слезы.

А вдруг не вынесет, не очнется, сгинет ласковый маг? Мучительная тоска сжала сердце. Агнешка торопливо вынула небольшой ножичек, отрезала смоляную прядь длинных манусовых волос и, словно стыдясь, спрятала памятку в материнский медальон.

– Помнишь, как брал у лисички волос, – тихо спросила она, прижимая медальон к сердцу, – знак того, что помощь мою примешь в уплату долга. Отплатила я тебе, Иларий. И, сама знаю, больше чем на волос. Теперь ты мой должник. И в уплату обещай мне, что вернешься. Что подавится Безносая и ты будешь жить.

Мгновение спустя кто-то негромко, коротко постучал в дверь.

– Есть кто? – спросили из-за двери, и Агнешка испуганно наклонилась над широкой лавкой, где лежал Иларий. – Не пустите ли путника на постой? Гроза идет…

35

– Чего надобно?

Голос дрогнул, но дверь отворилась, приглашая войти.

Старый Болюсь не стал отказывать вертихвостке-двери: зовешь, так войду, не посмотрю, что у дома крыша проваливается, а крыльцо поднято наспех, на живую нитку.

Дверь скрипнула и, распахиваясь, едва не ударилась о стену. Но хозяйка дома, совсем девочка, ловким прыжком удержала тяжелую створку.

– Спит кто? – вполголоса спросил Болеслав.

Девчонка не ответила, уставилась в глаза старику, заслонила собой вход в избу. Серые глаза девушки и отливающие рыжиной волосы показались смутно знакомыми, словно уже видел где-то старый словник эти желтые прядки у висков, этот взгляд. Да только тогда выражение этих глаз было другое…

– А тебе что, дедушка? – ласково сказала девушка, но не смягчила тяжелого взгляда.

«Как есть на словницу налетел, – испуганно подумал Болюсь. – Вон как вылупилась, чай, прикидывает, как петельку лучше закинуть. Заставит выболтать лишнего, а потом на порог не пустит».

Ни заглянуть в будущее, ни хоть как-то защититься от всевидящего взора словницы сил у Болюся не осталось – все забрало ясновидение для бяломястовского князя, дальний путь и бессонная ночка на постоялом дворе. Нехорошо смотрел на старика и его кошелек тамошний слуга-мертвяк. Этакий удавит сонного, только хмыкнет. Вот и тронулся в дорогу Болюсь, как дождь вылился, и заплутал.

Не хотелось старому прощелыге встретить утро в лесу. Где-то вдалеке наспевала темной гроздью сизая грозовая туча. В ее отвисшем, наполненном влагой брюхе глухо рокотало. А вдруг да вспорется это брюхо над самой головой – не спасет линялый шатришко. Дождичек-то не глядит, с посохом ты, с книжкой или с драной сумой, всех одинаково поливает.

А ему, Болеславу, простужаться совсем негоже. Прошлой зимой простыл, так едва не помер. В былые годы одним словечком бы услал брюхатую грозой тучу подальше, другой дорогой. А теперь года уж не те. Ослабла колдовская хватка, и сила внутри расходится медленно, тяжело, словно нехотя, покуда раскрутишь, покуда на язык стечет… И слово сказал – уж иссякла. А после Казимежевой работы поджилки трясутся, где уж силу крутить, тучи гонять.

Зато девчонка – не туча. Хоть пусть бы и словница. Живет в лесу, стало быть, если и обучена, то нехорошо, по верхам. Болекова заклинанья не учует. Старик мягко, по-отцовски, глянул на девочку, пригладил пальцами белую жидкую бороду, молчал, улыбался, а как почувствовал, что вскипела сила, к языку подошла, ответствовал:

– Прости, хозяюшка, что в неурочный час. Странник за дорогой идет, вот она к тебе и вывела. Попенять бы ей, проказнице, так уж поздно, дальше побежала. На твою доброту все мое упование. Не пустишь ли на постой?

Этим путем Болюсь хаживал, и не раз. Самый простой из его словнических крючков: на «прости» забрасываешь, на «доброту» подсекаешь, а дальше хозяюшка сама навстречу кинется, как отца родного приветит.

Только эта оказалась не так проста. Не зацепило ее Болеково простенькое колдовство. Как стояла в дверях, так и осталась, только усмехнулась уголком бледного рта и глаза прищурила.

– Что, дедушка, в дорогу пустился, а человеческой доброте не доверяешь? Сразу с порога словничью петлю? – весело отозвалась девочка.

– Не погуби, хозяюшка! – Забыв года, Болеслав повалился на шаткое крыльцо в ноги девушке. – Не признал высшую. Как хочешь казни старого дурака, только прости, что мастерства твоего не уважил…

Не на шутку перепугался Болюсь. Молодая, сильная, Высшая – да одна Земля ведает, что она может сотворить. Хорошо, если будет недостойный до конца дней рысить по дорогам осликом или мулом, а ежели что похуже… И поделом плешивому дурню. Пожалел силы проверить, кто перед ним, положился на опыт и догадку.

Но предчувствия и тут обманули старика. Вместо того чтобы обрушить на его голову все немыслимые казни, девочка спустилась с крыльца, села возле упертой в доски головы Болека и с усмешкой спросила:

– Голова-то не устала, дедушка? Небось не привык кланяться? Не по тебе эта наука…

Болеслав удивленно поднял голову, с опаской глянул на девушку. Она ласково улыбалась.

– Не Высшая я, – проговорила хозяйка лесной избы, похлопала ладонью подле себя: садись, мол. – Самая что ни на есть мертвячка, «песья кость». Только, уж извини, добрый человек, ни твоя, ни какая другая магия до меня дотронуться не может. Вот такой мне от матушки-Землицы подарочек достался. Не просила, а получила, не откажешься. Так что давай-ка на чистую совесть. Я тебя пущу. И ничего взамен мне не надобно. А ты, дедушка, в следующий раз попридержи язык…

Болюсь собрался было благодарить, уже впился взглядом в левую хозяйкину руку. И рука была не девичья, грубая, сильная, хоть и не широкая, но и не нежная. Задумался, уж не оскорбится ли чудесная мертворожденная, если не поцелует он этой ручки. Потом устыдился, потянулся губами к шершавой, обветренной ладошке. Но в тот же миг из глубины дома раздался долгий стон, девушка вскочила и бросилась внутрь, крепко затворив за собой дверь. Болюсь остался на крыльце, не решаясь последовать за ней.

Но любопытство взяло верх. Словник бросил у двери свой скарб и, стараясь ступать как можно тише, пошел за хозяйкой. Однако едва он миновал переднюю и изготовился заглянуть за кухонную занавеску, как хозяйка встала перед ним, укоризненно глядя в ласковые глаза старого плутни:

– Эк ты прыток, батюшка. Пустили на лавку, так ты уж и на печь…

– Сми-илуйся, – затянул было Болюсь, но девушка оборвала его, бросив:

– Брат мой болен. Без памяти лежит. Со дня на день очнется. Так что ты, дядюшка, его не тревожь…

– Не буду, матушка, – отозвался словник, пятясь. Всего-то и успел разглядеть темные волосы болезного брата да тонкую благородную белую руку, перевязанную широкой полоской новины. Не прост был у хозяйки братец. С такими руками не иначе манус. И руку ему, видно, искалечили знатно.

– Помочь может с братцем, хозяюшка? – предложил словник. Любопытство глодало его, как мышь сырную корку.

– Обойдусь, тятенька, – наступала на него удивительная мертворожденная. – Длинен у тебя нос, как бы дверью не защемить. А в кухне делать нечего: при брате сижу, кушать не готовила.

– Да разве ж я суюсь, – отступил Болеслав. – Ты только, матушка, укажи, где мне постелить. Ночка выдалась тяжелая. Поспал бы я часок-другой.

36

– Больше не потревожу…

Она не ответила, отвернулась, пряча взгляд, темный и ледяной, какой бывает в ноябре вода широкой и полноводной Черны. По пунцовой от жара щеке поползла одинокая слезинка, скользнула с подбородка и, едва не разбившись о ключицу, двинулась дальше, за край сорочки новобрачной.

Владислав не спеша оделся, нисколько не смущаясь стоявшего у двери тестя. За дверью билась и сыпала ругательствами Агата, и в какой-то миг Владу показалось, что зря он отпустил Игора – великану под силу было бы утихомирить расходившуюся бабу. Влад знал тещу не так давно, но и этого хватило Черному князю, чтобы понять: тяжел нрав у бяломястовской хозяйки. Да только дело сделано.

А как Элька от колдовства отцовского отойдет – в три ручья плакать станет. Пусть уж мать успокаивает. Князь не терпел бабьих слез и впредь твердо решил придерживаться своего слова: не ходить в спальню к жене. Мало ли в Черне девок, которые не станут реветь, если хозяину захочется «перестелить постель», мало ли мертвячек, которым не под силу сломать полюбовнику кости и пустить кровь.

Пожалуй, с усмешкой подумал Влад, завтра на воротах следует вывесить не Элькину простыню, а его залитую кровью рубашку.

– Не стоит плакать, дорогая, – стараясь скрыть раздражение, выговорил Владислав. – Если ты понесла, то опасаться меня тебе больше незачем…

Эльжбета казалась отрешенной. Тело, еще опутанное заклинанием Казимежа, почти не слушалось ее. Но в одно мгновение глаза молодой княгини вспыхнули бешенством.

– А тебе, муженек, стоит опасаться, – глухо прорычала Элька чужим, сдавленным злобой голосом. – И не ложись спать, не замкнув двери. Вдруг не сумеешь проснуться…

Влад не боялся людской злобы. Она была вернее всего другого, искреннее, правдивее. И в этот момент он отчего-то подумал, что из Эльки выйдет неплохая жена. Девчонка – не податливое серебро, кость. И в руках мастера…

Влад улыбнулся ее словам, однако Казимеж, напряженно следивший за дочерью и зятем, видимо, превратно истолковал эту улыбку. Страх вновь вспыхнул в его глазах, а правая ладонь тотчас ударила Эльжбету по влажной от слез щеке.

– Молчи, дура! – рыкнул он, опасаясь, что равнодушный прежде Владислав наконец потеряет терпение и тогда худо придется негоднице. – Почитай мужа, как почитает любая достойная жена!

Словно в ответ на эти слова его собственная супруга вновь ударила плечом в дверь и заголосила, причитая о судьбе дочери.

Владислав резко отворил дверь, отчего бушевавшая за нею Агата едва удержалась на ногах, и вышел. Спустя десяток шагов прислушался и с удовольствием отметил про себя, что княгиня едва ли не с порога сцепилась с мужем.

Уж если не пойдет наследник Черны в отца, так хоть с норовом будет…

Владислав неспешно затворил дверь в свои покои. И уже через мгновение забыл и об угрозах молодой жены, и о тесте. На подоконнике, нетерпеливо скребя коготками, ждал пестрый голубь Коньо.

Влад торопливо прикрыл окно, перенес птицу на стол и отвязал прикрученной тонкой бечевой к лапке письмо. Видно, тому, кто послал в такую дурную ночь крылатого вестника, нечем было обрадовать своего господина. Пробежав глазами послание, хозяин Черны нахмурился, отчего в глубине кровавого рубина на его обруче вспыхнуло багровое пламя.

Проклятая вечоркинская ведьма добралась до Черны. Его Черны. Черны, которую не трогали ни мор, ни голод, на которую даже во сне не разевала рта соседская жадность. В Рябинках, за чередой сторожевых башен, под самыми чернскими воротами проклятая топь изломала до смерти дружинника-палочника, покалечила троих.

– Проклятая девка, – зашипел Влад. – До Черны добралась, радугина дочь. Башни обошла. Хочешь показать, что под носом у Черного Влада людей ломать можешь? Войны хочешь…

Владислав отворил дверь и кликнул мальчишку:

– Голубя мне, да вели, чтоб пленников, что в приданое княжне, в Черну тотчас снарядили.

Мальчик замешкался, протирая глаза.

37

– Беда какая случилась?.. – спросил он.

– Не твоего ума дело, – был ответ.

Раненый вновь пошевелился. Старик-словник, видно обидевшийся на грубость, засопел, устраиваясь на лавке.

– Иларий, – тихо позвала лекарка. – Это я, Агнешка.

Веки мануса дрогнули, он застонал, попытался пошевелиться, задел рукой край скамьи и вскрикнул от боли.

– Тише, тише, – уговаривала Агнешка, ласково гладя темные, слипшиеся от пота пряди на висках мануса, отдавая целительную силу, что осталась в руках после попытки словника набросить на нее колдовскую петлю. Так всегда бывало – шаркнет по ней чье-то колдовство, и ненадолго остается в теле отголосок чужой силы. Хватит на один удар или, как сейчас, на одно заклятье. Заклинаний Агнешка не знала. Зачем они той, в ком магия не держится. Просто направила зеленые змейки заблудшей силы в висок раненому и пожелала, чтобы утихла его боль. От этого невесомого касания Иларию полегчало, он открыл глаза и попытался улыбнуться. Обметанные губы не послушались, только в синих глазах мелькнула веселая искорка.

Манус попробовал подняться, но Агнешка остановила его:

– Не торопись, рано тебе вставать, – прошептала она, надеясь, что старый словник уже уснул. – Ты был болен, тяжело болен…

Иларий вновь дернулся, и Агнешка уперлась руками ему в грудь, удерживая:

– Помнишь ли, что с тобой случилось?

Веселая искорка угасла, брови мануса сошлись, и тени на исхудавшем лице показались лекарке темнее и гуще.

– Меня ранили? – тихим, хриплым голосом спросил маг.

– Пытали, – с горечью ответила Агнешка. Она замолчала лишь на мгновение, собираясь с силами. Но даже его хватило, чтобы Иларий поднял голову и заметил бинты на руках.

– Мои руки… – словно не веря, прошептал он. – Я ничего не чувствую…

– Иларий, – тихо позвала девушка.

– Или ты не слышишь?! – резко, словно задохнувшись, вскрикнул манус. – Я не чувствую своих рук! Что ты со мной сделала?!

– Не я, – просто ответила Агнешка, до боли сжав кулаки, сдерживая обиду и готовые сорваться с языка неосторожные слова. – Те, кто жег твои руки, гербов на плащах не носят. С них и спрашивай. А моя вина невелика – вылечила твои раны…

Словно опомнившись, Иларий наконец оторвал взгляд от перевязанных ладоней и посмотрел в глаза своей спасительнице.

– Прости… – начал было манус, но Агнешка покачала головой, показывая, что не желает слушать:

– Магию твою я тебе вернуть не смогу. Будет на то Землицына воля – сама вернется. А что руки не слушаются, так это не беда. Вспомнят свое…

И Агнешка, сурово сжав губы, принесла из кухни горшочек, резко пахнувший прелой травой, взяла руки Илария в свои ладони и принялась разматывать новину.

– Повязку пора менять. Не побоишься смотреть, княжий манус?

Иларий качнул головой, откидываясь на своей жесткой постели. Агнешка сняла повязки, зачерпнула горстью зеленоватую мазь из горшочка и щедро покрыла ею ладони мануса.

– Зачем… – словно сам еще не решив, что хотел узнать, спросил Иларий.

– Чтоб шрамов не осталось, – отозвалась Агнешка.

– Зачем… спасла?

– Или ты забыл, я твоя должница, княжий манус, – без улыбки проговорила травница. – Вот и сочлись. Одна малость осталась – на ноги тебя поставить. А там вольному воля и дорожка во все стороны.

Иларий закрыл глаза, и Агнешка тревожно глядела на его сурово сведенные брови и сжатые губы – больно, знать.

– Где мы? – не открывая глаз, спросил манус.

– Заболотное, на самой кромке Бялого, – ласково сказала Агнешка. Гнев ушел, а радость, затеплившаяся в сердце в тот момент, как Иларий открыл глаза, разрослась, окрепла, так что тепло разлилось по рукам, а в самом нутре стало жарко. Бледный и злой, он все-таки был жив. Безносая отступила от изголовья, вышла прочь, только половица скрипнула у двери. А может, это бродит по комнате старый проныра-словник.

Вспомнив о Болюсе, Агнешка тронула мануса за плечо, прижала палец к губам, потом откинула занавеску на двери и позвала:

– Спишь ли, батюшка?

– Сплю, матушка, – покорно отозвался словник. – Знать, проснулся хворый?

– Проснулся, батюшка, – стараясь говорить ровно и спокойно, отозвалась лекарка. – Так что уж ты, добрый странник, отдохни, да и в путь пускайся. Много дела будет, дедушка, не до гостей мне нынче…

Но ушлый старик не желал сдаваться без боя. Агнешка услышала, как скрипнула скамья. И почти тотчас круглая плешивая голова словника возникла из темноты в узкой прорехе между занавеской и дверным косяком.

– Ты что-то говорила, матушка, о плащах без гербов, али мне послышалось?

– Послышалось, – в тысячный раз досадуя на то, что впустила пройдоху в дом, отозвалась травница, – померещилось спросонья…

– Еще, хозяюшка, вздумалось мне со сна в окошечки выглянуть, – задумчиво заметил словник. – И померещились там чужаки. В одном росту, будто на двоих отмерили. Вот и думаю, грезится, знать. Да решил, матушке сказать бы надо…

Агнешка вскочила, осторожно отодвинула занавеску и выглянула во двор. Иларий следил за нею широко распахнутыми глазами, так и не решаясь произнести хоть слово.

Наконец девушка повернулась к нему и едва заметно кивнула.

На обочине дороги, у высоких, тронутых красной кистью зари сосен, стояли лошади. Смирные, словно заговоренные, животные склонили головы, но не трогали растущей под ногами сочной травы. Через седло той, что казалась крепче и крупней, был переброшен плащ. Синий – примета палочника. Но Агнешка тотчас узнала этот плащ. Узнала чудное нездешнее шитье, узнала герб – косматый волк на алом медальоне. И отпрянула от окна, потому как на мгновение показалось ей, что из-за угла дома показался хозяин плаща – грозный великан, звероподобный посланник чернского Влада.

– Вставай, Иларий, – тихо прошептала она, поднимая мануса с постели. Ноги не слушались молодого мага, он покачнулся, и Агнешка тотчас подхватила его под руки, помогла сделать шаг в сторону. Отодвинула скамью и рванула изо всех сил крышку тайника. В дверь постучали.

– Дедушка, – позвала она, – пособи-ка братцу.

И, повинуясь стали, прозвучавшей в этом едва слышном приказе, словник потрусил к ней и принялся, путаясь в своей широкой одеже, помогать манусу спуститься в маленький, едва ли пять локтей в поперечнике, тайничок. Было время, когда погребок в обращенной к лесу жилой половине дома не был еще убежищем. Матушка держала здесь самые драгоценные свои снадобья – те, на составление и приготовление которых уходили месяцы, а порой – год или два. Те, что попроще, хранились в подполе в передней, где матушка принимала и врачевала деревенских. А потом сама жила в этом тайнике – искалеченное, потерявшее человеческий облик чудовище, скрытое от любопытных глаз тех, кого когда-то лечила. Здесь она умерла, скребя когтями земляной пол, едва слышно скуля от невыразимой боли. И Агнешка, травница, лекарка, маленькая испуганная девочка, не сумела ее спасти.

Застигнутая врасплох воспоминаниями, Агнешка замешкалась, и старый Болюсь, деловито оттеснив ее в сторону, принялся деловито заправлять в узкий лаз ослабевшие руки Илария.

– И мне туда, красавица, – засуетился он, – да уберемся ли?

– А ты не торопись, дедушка, – сурово ответила Агнешка, закрывая тайник и возвращая на место лавку, – в твои ли годы по погребам лазать? Самое время за постой платить…

И старый Болеслав охнул и попятился, потому как почуял у самых ребер холодное широкое лезвие охотничьего ножа. Не боялась девчонка стали. И Болюсь почувствовал, как потянулась к стальному острию его сила, небесный металл словно притягивал ее. Болюсь двинулся, стараясь держаться подальше от лезвия.

– Я ведь, батюшка, многого не прошу, – шепнула Агнешка, подталкивая старика к двери, – мы, мертворожденные, не привыкли на судьбу жаловаться. Тебе, дедушка, такая сила дана, а ты ее попусту тратишь – на ярмарочные гаданья да плутни. Помоги, родимый, добрым людям. Побеседуй, дорожку укажи. И такую дорожку, чтобы их подальше вела…

Агнешка встала у стены. Болюсь открыл дверь, впуская гостей и укрывая створкой двери маленькую лекарку.

– Что-то долго ты, хозяин, – бросил полный краснолицый книжник, вступая за порог. – Один живешь?

– Один, один-одинешенек, – запел Болюсь, с оханьем кланяясь гостям и шаркая по полу враз ослабевшими ногами. – Как пест в деревянной ступке. И было б что молоть – впустую толкусь. Входите, сынки, мой дом – ваш дом…

Глаза словника посветлели. Совсем немного – в полутьме сеней не разглядеть. Только словно жемчугом сверкнули зрачки. И тотчас внимательный и суровый взгляд толстого книжника потеплел. И уже глядел он на словника по-сыновьи, ласково, умилительно.

Агнешка изловчилась и заглянула в щелку – великан бродил у крыльца, поводил напряженными плечами, жадно, словно гончая, втягивая носом воздух. Агнешка помнила эту огромную высокую фигуру, длинные пряди белых как снег волос. Только на этот раз на спине чудовищного чернского великана не было горба – только дикарский лук. Он распрямился, обернулся – и Агнешка отпрянула, так и не разглядев его лица, на мгновение поверив, что этот странный звероподобный чужак способен заметить ее через крошечную щелку двери.

– Коньо, – рыкнул чужак, – здесь.

– Один, значит, живешь, батюшка, – переспросил толстяк. – А не гостил ли у тебя кто?

– Как есть заходил, – запричитал Болюсь. – Мальчик чернявый. А может, белявый, – заметил он, пристально вглядываясь в красное Конрадово лицо, ища помощи. Глаза Коньо, при словах о чернявом парне отразившие лишь недоумение и досаду, вспыхнули.

– А может, и не мальчик… – задумчиво пробормотал старик, так что Коньо тотчас придвинулся к нему, ловя каждое слово. – Где в таких лохмотьях разобраться… А глаза сизые, нехорошие… Знать, воровские…

– Где? – прервав размышлявшего вслух Болюся, спросил Коньо. – Где этот мальчик? Или девочка?

Болюсь пошаркал прочь от двери, на ходу потирая лоб.

– Того не ведаю, сынки, – прошамкал он виновато. – Вчерась приходил, просился переночевать. И этак все глазом зыркал. Ну и решил я, что вор аль побирушка. Стянет чего… А денег нет – по одежонке видать да по самому. Худой как спичка, аж щеки ввалились. Мне, думаю, нахлебников не надо. Согнал я его со двора. Сказал, в Вешнево идти. Мельник там до оборвышей добрый.

– А Вешнево далеко ли? – спросил толстяк. Высокий его спутник так и не взошел на крыльцо. Бродил у двери, то и дело поглядывая на дорогу.

– Недалече… – отозвался Болюсь, бросил быстрый взор на прятавшуюся за дверью Агнешку и добавил: – Пойдем, дорожку укажу…

Лекарка сжала зубы. Злость и ярость душили ее. Да если б могла она – Землица помоги, – выпросила бы у Цветноглазой невидимый плащ и заколола старого плута. Выйдет за порог, и тотчас и ее, и манусова жизнь решена.

Но Болюсь не торопился. Он прошаркал мимо великана. Агнешка слышала, как старик хвалил коней и выспрашивал, из какой такой конюшни. Видела в щелку, как он поманил к себе толстяка Коньо и тот пошел, как баран в поводу.

И уж тут словник начал вертеть руками – дорогу до Вешнева показывать. И чем больше вертел, тем счастливее и благостнее становилось лицо Коньо. Зацепило и бывшего горбуна. Он медленно пошел к старику и пристально уставился на него через завесу белых волос.

И тут Болюсь тихо и осторожно спросил что-то. Коньо ответил ему, великан согласно качнул головой. И старик тотчас задал вдогонку еще вопрос. Агнешка вслушивалась, но без толку. Лицо словника порозовело, маленькие глазки засверкали. И девушка была уверена, что сейчас, именно сейчас продаст ее словник псам Черного князя – и, по блеску глаз, продаст недешево, с выгодой.

Агнешка прижала к груди нож, задумалась. Пожалуй, если заставит Судьба выбирать: свой нож – или пыточные подвалы Черны, быстрая легкая лебединая смерть – или долгая агония, она выберет легко, без сомнений. Да вот только Иларий… Что с ним будет? Ведь едва от морока отошел, из тайника и то сам не выберется…

Очнувшись от невеселых мыслей, девушка глянула в окно и едва не ахнула от изумления. Незваные гости садились на коней, а старик-прощелыга провожал их отеческими лобзаниями. И так растрогался, что прижал к глазам замызганный платок. Потом старый шут побрел назад, к избушке.

Едва всадники скрылись меж сосен, как Болюсь в одно мгновение преобразился. Исчезла старческая походка, взгляд светился довольством и какой-то нехорошей радостью.

– Хозяюшка, – крикнул он, вступая на крыльцо, – промчалась гроза, растворяй оконца!

– Спасибо тебе, дедушка, – поклонившись до полу и до пунцовых щек горя стыдом, ответила лекарка. – Прости, что была неласкова. Должница твоя теперь травница Агнешка… И коли будет тебе, добрый словник, нужда в моем искусстве – за услугу отплачу услугой.

И Агнешка поклонилась вновь, так, что рыжеватые пряди на висках коснулись некрашеных половиц.

– Эк ты, девонька, рассупонилась… – бросил старик, семеня мимо нее в темные сени. – Должников мне не надобно. Какой из меня мытарь? Не принимаю твоей помощи, травница Агнешка. И на том уговоримся… Загостился я у тебя, красавица, пора и честь знать. Благодарствую.

Словник сгреб с лавки свои пестрые тряпки, наскоро затолкал в мешок, ласково, до лучиков в уголках выцветших глаз, улыбнулся девушке, выскочил за дверь и поспешил – нет, не вслед за всадниками, а в другую сторону. Туда, где хлестало червонным золотом солнце.

Агнешка не стала смотреть вслед словнику, захлопнула дверь и бросилась к тайнику.

«Беги, – шептал у виска тихий, знакомый голос. – Одни пришли, будут и другие».

И померещились вдруг Агнешке совсем рядом, у самого плеча, семицветные глаза, оскаленный в улыбке голый, вычищенный временем череп.

Сердце стукнуло тревожно, пропустило удар, а потом прыгнуло и заколотилось в горле. Под откинутой крышкой тайника была только дохнувшая прохладой темнота. Агнешка спустилась, подхватила под руки безжизненное тело Илария, вытащила наверх.

Припала щекой к бледным, тронутым синевой губам – дышит?

38

– Помер?

– Да вроде живой…

Подхватили, понесли куда-то, уложили – как бросили. Лопатки ударились о твердое. Тадек услышал стук, но боли не почувствовал. Тело, пустое и тяжелое, словно остов ладьи, показалось вдруг неподъемной ношей, которую он не в силах сбросить.

Он долго лежал в темноте, завис между сном и явью. Час миновал или день, или одна лишь бесконечная минута упала на весы времени – едва ли мог ответить дальнегатчинский княжич. Небытие омывало его, как вода невидимой реки. И он плыл, спокойный и счастливый. То и дело во мгле проносились, как легкие рыбацкие лодки, образы смутно знакомых лиц – и он плыл мимо, не успевая ухватиться за них.

Иногда чувствовал, как к нему прикасаются чьи-то руки. И от их прикосновения становилось больно и тревожно. Руки были холодные, жесткие. Словно сама Цветноглазая пришла за ним и теперь шарила по голове и спине, обрывая последние нити, что держат его на земле.

Руки исчезали и возвращались вновь. Но однажды вместо них появились другие – мягкие и теплые.

Они легли на его горячий лоб.

– Эльжбета, – отозвалось, всплыло из памяти ласковое имя.

– Эльжбета, – вспомнило сердце, забилось, заставив кровь яростно рвануться по жилам.

Исчезла, ушла в синее небо душным влажным паром река беспамятства. Тадек попытался встать. Не вышло. Словно чугуном налиты показались руки и ноги. Да что там ноги, веки почудились с мельничные жернова: не свернуть, не сдвинуть…

– Бедный, – шепнул над ухом женский теплый голос.

– Оставь его, Ядзя, не затем я тебя у сестрицы взял, чтоб ты с жалостью лезла, – бросил другой, мужской.

И Тадек почувствовал, как радость просыпается где-то внутри, там, где замерло дыхание, – Якубек!

– Эй, хозяин! – крикнул Якуб.

– Здесь я, туточки, – засуетился невидимый Тадеку трактирщик. – Заботился о вашем товарище, как о родном сыне. Ночей не спал. Вон как его разбойнички-то… Нашли мои парни его в лесу. Как есть полунагого и без памяти. Вот добро, сколько при нем было…

И хозяин вытянул перед собой убогий сверток. Шелест ткани в руках Якуба, усмешка княжича.

– Так в одних портках и бросили? – спросил он, и тонкая иголочка в его словах больно кольнула хозяина, но тот не сдавался, за упавшее с чужого возу держался крепко.

– Как Землица родила, – запричитал он.

– Да проглядели, видно, лихие люди книжечку, – словно походя, бросил Якуб, – вот из сундука самый краешек виден. Плох тот вор, кто награбленного спрятать не умеет! – вдруг загремел он на весь дом.

И Тадеуш попытался улыбнуться: тот Якубек, что вернулся с реки на подводе, изломанный и искалеченный, так не мог. А вот прежний Якуб-золотник, уверенный в себе, как в отцовом кольце, веселый с друзьями да резкий с недругами, тот окриком тотчас краску с холопьих лиц сгонял.

Знать, и с гада-хозяина румянец слетел, как шелуха с рябого яйца, с удовольствием подумал Тадек.