Что думают гении. Говорим о важном с теми, кто изменил мир бесплатное чтение

Глава 1

О равенстве и справедливости

(Жан-Жак Руссо)

Если вам посчастливилось хотя бы несколько дней провести в Швейцарии, вам хорошо знакомо то необыкновенное, почти магическое успокаивающее действие, которое оказывают на человека пейзажи и даже сама атмосфера этой особенной страны. Изумрудные склоны гор; прозрачные бирюзовые озера; невероятно чистый воздух; уютные, словно игрушечные горные долины. И, конечно, сами жители этих мест: неторопливые, улыбчивые, невозмутимые и очень зажиточные.

Перед тем как приступить к своей миссии, я не смог отказать себе в удовольствии теплым ясным летним утром прогуляться вдоль берега Женевского озера, расположенного на юго-западе страны. В те времена виды озера уже не сильно отличались от современных: не хватало, пожалуй, лишь знаменитого высокого фонтана напротив городской набережной; да мосты через озеро в его узкой части, соединявшие две части Женевы, тогда еще были деревянными. На улочках города повсюду слышался французский язык: Женева в силу своего расположения традиционно тяготела к культуре Франции, хотя одновременно и гордилась своей политической независимостью от нее.

В 1700-х годах образ жизни людей в развитых странах Европы приблизился к современному ощутимее, чем за всю предыдущую тысячу лет. Благодаря изобретению парового двигателя (энергия сжигаемого топлива пришла на смену простой мускульной силе) производительность труда на фабриках Англии, а затем и других развитых стран за относительно короткий срок выросла более чем в десять раз. Вакцинация и базовые представления о бытовой гигиене положили конец нашествиям оспы и чумы, в прошлом регулярно опустошавшим города и целые страны. Крупные страны Европы преимущественно оставались монархиями, но их стиль к концу XVIII века заметно изменился. На смену абсолютизму и жестокой тирании пришла мода на «просвещенных монархов». Новые властители стран Европы были хорошо образованы, общались лично с лучшими учеными и писателями своей эпохи, поддерживали деятелей культуры и даже иногда играли в видимость демократии и заботу о простых людях. На словах приветствовали освобождение подданных от гнета и несправедливостей, высказывались за всеобщее образование. Но на деле серьезных, глубинных социальных изменений не было. Скорее наоборот – жизнь многих простолюдинов и бедняков стала даже еще более тяжелой, чем раньше.

Во главе государств находился монарх, воля которого по-прежнему стояла над любыми законами. За ним на социальной лестнице располагался тонкий слой приближенной к престолу потомственной аристократии, имевшей все, о чем человек тогда мог мечтать, лишь по праву своего рождения. Рос и креп с каждым годом новый слой – буржуазии, богатых владельцев предприятий. В совокупности в обществе доля «уважаемых, состоятельных и благородных» людей составляла около одного процента. А вот остальные девяносто девять процентов людей жили не лучше, чем в «мрачное» Средневековье. Не каждый день имели достаточно еды для всей семьи на столе; для многих на смену каторжной, но все-таки сезонной работе в поле (на себя и своего землевладельца) пришла еще более изнурительная работа, но теперь уже круглый год на мануфактурах по четырнадцать-шестнадцать часов в день: без выходных, отпусков, больничных, пенсий и правил безопасности на производстве. Дожить хотя бы до своего сорокалетия для рабочего в те времена было серьезной удачей. Но знатные слои общества проблемы бедняков нисколько не занимали. И дело здесь было даже не в их личной «черствости» или высокомерии. Большинство дворян искренне не понимало, а как иначе вообще может «работать» человеческое общество, если не в условиях самой жесткой и беспрекословной сословной и имущественной иерархии граждан.

В этот раз я был судебным приставом, работавшим в Женевской республике. Мне было поручено вручить вчерашнее решение суда человеку, родившемуся в Женеве, ее гражданину, но проведшему почти всю жизнь во Франции и вернувшегося на родину лишь несколько лет назад. Ему было около пятидесяти. Большинство жителей города, несмотря на свой незлобный нрав, не любили его и считали весьма странным человеком, который мешал им жить так, как они желали.

Человека звали Жан-Жак Руссо, и он, несмотря на немалую известность, даже не был дворянином. Обычный простолюдин, да еще и со скользкой, многократно запятнанной репутацией. Широко прославили этого человека его сентиментальные, слезливые романы в стиле популярной в то время романтической беллетристики. Эти произведения (во многом автобиографичные) били все рекорды продаж художественных книг Европы той эпохи, их переиздавали большими тиражами по несколько раз в год. Ими зачитывались (зная в мелких деталях их сюжеты и личности героев) почти все грамотные женщины Франции и соседних стран: от герцогинь до прислуги и монашек. Серьезной литературой романы Руссо никогда не считались, критики от них воротили нос. Но что-то было в них – юношеская бравада автора, оставшаяся при нем до старости, искренность слога, душещипательность, а может быть, и что-то еще, – что глубоко трогало читательниц.

Сама жизнь Руссо была необычной, бурной и напоминала затейливый авантюрный роман. Руссо родился в многодетной семье интеллигентного, но бедного музыканта и часовщика. Уже в четырнадцать лет Руссо уходит из дома, чтобы начать самостоятельную жизнь, но нигде не задерживается надолго. Учится разным ремеслам, но всякий раз быстро бросает дело. Увлекается по-настоящему только чтением книг, в остальном – просто плывет по течению. Но у Руссо с юности обнаруживается талант привлекать к себе людей, и именно это всю жизнь будет выручать его из всевозможных передряг. Он хорош собой, строен, энергичен, остроумен, пользуется неизменным успехом у женщин. Неоднократно подолгу Руссо беззастенчиво живет на средства своих любовниц – богатых замужних женщин, графинь и герцогинь значительно старше него. Сам он тем временем тоже женат, на своей бывшей служанке, скромной и некрасивой, родившей ему пятерых детей. Всех своих детей Руссо после рождения «во избежание хлопот» отдает в детские дома и никогда их больше не видит. В непростые времена он уезжает в монастыри: там, искренне, на коленях, в слезах, кается в своих грехах перед настоятелями (завоевывая их симпатию), чтобы несколько месяцев перебиться на церковном содержании. Большинство окружающих считают Руссо обаятельным, но поверхностным болтуном и повесой. Однако, оказавшись в Париже, безродный авантюрист знакомится там с лучшими французскими учеными и мыслителями эпохи, и те неожиданно охотно, с нескрываемым интересом к его личности, принимают его в свой узкий элитарный круг. Эссе и лирические романы Руссо расходятся в столице Франции на ура, а написанная им опера вызывает восторг короля. Правда, больше музыку Руссо не писал (посчитав, что его «великим» сочинением недостаточно восхитились критики и публика), а до наших дней и эта опера, к сожалению, не дошла.

Став знаменитостью, но также нажив своим характером и острым языком множество врагов, Руссо возвращается из Парижа в Женеву. Позже там же появляется его извечный враг и соперник – великий Вольтер. Эти двое, будучи, возможно, самыми яркими деятелями европейской культуры своей эпохи, – страстные, непримиримые антагонисты. Вольтер, убежденный материалист, зло высмеивает все, что связано с церковью. Руссо, хоть сам и не образцовый христианин, остроумно и с успехом атакует атеизм соперника. Вольтер превозносит точные науки, видя в них в будущее, Руссо же страстно ратует за «возвращение к истокам» и «природную простоту человека». Вольтер (богатый дворянин) на свои средства открывает в Женеве театр. Руссо, используя все свои связи, добивается закрытия этого театра, утверждая, что «надо сначала накормить голодных, а уж потом тратиться на пустое, бессмысленное лицедейство». Оказываясь лицом к лицу в обществе, эти два светоча культуры своей эпохи порой едва не доходят до драки. После отъезда соперника из Женевы Руссо вновь погружается в литературу. Но в этот раз из-под его пера неожиданно выходит не очередной сентиментальный роман-бестселлер, а острейший философский и политический памфлет: «Об общественном договоре». Благодаря известности автора он быстро распространяется и доходит до короля Франции. Тот приходит в ужас от прочитанного и требует немедленно арестовать автора – «самого дерзкого смутьяна, какого только видел мир». Женева, самостоятельная республика, писателя не выдает. Но во избежание конфликта постановлением суда Жану-Жаку Руссо предписывается немедленно, в течение двух суток, навсегда покинуть Женеву.

Дом, в котором проживал писатель, находился в необычном месте: на небольшом островке между двумя берегами узкой реки Роны, которая брала начало в соседней Франции, протекала через весь город и в центре Женевы впадала в прекрасное Женевское озеро. Таким образом, дома, стоявшие на островках посреди реки, находились одновременно и почти в центре города, и вдали от городского шума и суеты: до них можно было добраться только на лодке.

Была середина дня; стояла жаркая, но приятная, не душная июльская погода. Мне открыла дверь супруга Руссо, встретившая меня холодно, с опаской. Узнав, что я представитель власти, проводила в гостиную, предложив освежиться домашним лимонадом со льдом. Хозяин дома ежедневно совершал долгие прогулки и возвращался около четырех пополудни. Хозяйка (маленькая пожилая блеклая женщина с простым крестьянским лицом, но, как мне показалось, с довольно живым умом) показала мне разбитое стекло в спальне. Время от времени недовольные жители Женевы (кто-то был обижен из-за закрытия театра, другие прослышали о том, что Руссо – преступный вольнодумец и смутьян) ночью тайком, тихо подплыв на лодке, кидали камни в окна его дома. Хозяйка сказала, что они вызвали стекольных дел мастера на завтра, но я ответил, что в этом, к сожалению, уже нет особой нужды. Узнав о цели моего прихода, она громко всхлипнула, но быстро взяла себя в руки.

Руссо появился, когда солнце уже понемногу начало клониться к вечеру. Войдя, он поклонился мне, явно находясь в хорошем настроении и ни о чем не догадываясь. Одет он был весьма экстравагантно: в яркий зеленый камзол, снизу отороченный перьями (видимо, дорогой и модный), на голове – высокий, похожий на турецкий тюрбан. Зачем он был так одет в обычный день, да еще и в жаркую погоду, было непонятно, но расспрашивать об одежде в такой момент я его не стал. Первое впечатление, несмотря на нелепый стиль одежды, он производил приятное. В его пятьдесят внешне ему трудно было дать даже сорок лет. Безупречное телосложение; живые карие глаза; правильные черты лица в стиле голливудских актеров эпохи черно-белого кино; сильный голос, густые темные волосы без седины; энергичные, размашистые движения. Казалось, что это был хоть и потрепанный жизненными невзгодами, но все еще вполне молодой человек.

Вскоре от веселости Руссо не осталось и следа. Документ, который я вручил ему, он прочитал несколько раз, прежде чем осознал его смысл. Его реакция была неожиданно эмоциональной, если не сказать истерической. Он начал громко, во весь голос кричать, вопрошая о том, за что судьба его в который раз столь жестоко и несправедливо наказывает. Затем стал бешено ходить из угла в угол, сорвал с себя камзол, швырнув его на пол, и, наконец, бросившись на колени перед женой, начал громко, как дитя, рыдать. Приговаривал, что это заговор его врагов, завистников и что его жизнь теперь не стоит и гроша. Жена гладила его рукой по голове, пытаясь утешить. Когда Руссо наконец пришел в себя, он сел напротив меня, но затем снова нервными шагами стал мерить комнату. Я попытался его немного успокоить.

– Простите, но мне кажется, решение женевского суда – не худшее, что могло произойти. Если бы вместо меня здесь появились жандармы, надели на вас кандалы и отвезли на пожизненное заточение в парижскую Бастилию, как того требовал король, все было бы куда страшнее.

– Но куда мне бежать? У меня есть еще один дом в Швейцарии, в немецкой части, тоже на острове, около Берна.

– Не думаю, что это хорошая идея. Бернские власти не станут вас защищать и спокойно выдадут вас Франции, притом очень скоро.

– Тогда я погиб! Я не знаю, где еще я смогу спокойно жить.

Неожиданно в разговор вступила Тереза, супруга Руссо:

– Ты же мне недавно говорил, что какой-то шотландский философ в письме приглашал нас погостить пару месяцев в Британии и попутешествовать по ней в его компании, за его счет.

– Да. Его зовут Дэвид Юм. Но понимаешь, в чем дело, дорогая. Мне совершенно не нравится его философия. Ты представляешь, как мне будет неуютно в его компании? Это будет просто ужас!

Спустя некоторое время мы все же убедили Руссо, что данный выход в его положении – лучший из возможных. Он громко высморкался в накрахмаленный платок, затем постарался кое-как привести себя в порядок. Его жена тем временем расспросила меня о мелочах, связанных с их предстоящим завтра вынужденным отъездом. Когда писатель уже совершенно пришел в себя (и даже слегка повеселел), я поинтересовался, что же было в его памфлете настолько ужасного, что даже не самый суровый в истории французский монарх так разгневался на него. Руссо лишь пожал плечами.

– Я разъяснил в этой работе всему миру то, каким должно быть правильно и справедливо устроенное общество. Показал человечеству прямой путь к естественному состоянию счастья. Разумеется, в таком справедливом обществе нет места тиранам и королям.

– Но ведь в мире не найти такой страны, где не было бы облеченного полнотой власти правителя?

– На самом деле это не так. Подобные страны были в прошлом: древние Афины в короткий промежуток демократии, ранний Рим, управляемый сенатом. Сейчас монархия крайне ограничена в Британии и Нидерландах – там почти вся власть в руках у парламента, который формально избирается народом. Но большая доля правды в вашем утверждении есть. Все перечисленные примеры только подтверждают печальное общее правило. Даже в тех странах, где на бумаге демократия, на деле безраздельно властвует олигархия. Узкая прослойка богачей выдвигает якобы независимых депутатов, одураченный народ голосует так, как ему внушают. А уже через день люди снова оказываются не у дел и в последующие годы не имеют ни малейшего влияния на власть.

– Что же предлагаете вы?

– Я начал свой памфлет фразой: «Человек рождается свободным, но повсюду он в тяжелых оковах». Это правда. Мир наполнен ужасающей несправедливостью, угнетением, вопиющим неравенством. Надо навсегда разрубить этот узел. Чтобы понять, что следует изменить, сделаем небольшой экскурс в прошлое. Определим первопричину болезни.

– Разве неравенство не сопутствовало всем человеческим обществам с глубокой древности?

– Вовсе нет. Чтобы убедиться в этом, достаточно сесть на корабль и добраться до далеких берегов новооткрытых континентов. Выбрать самые примитивные, абсолютно чуждые культуре и науке дикие племена, живущие до сих пор охотой и собирательством. Да, в них тоже есть некая иерархия. Но ее нельзя сравнить с тем, что происходит в развитых обществах. Большую часть времени дикарь предоставлен самому себе, он абсолютно счастлив наедине с природой. Хочет есть – идет охотиться либо собирает плоды. Чувствует плотское влечение – и свободно, без предрассудков спаривается с любой самкой поблизости. Мне рассказывали случай, когда дикарь утром продал свой шалаш, а вечером одумался и выкупил его обратно. Утром он даже не думал о том, что вечер наступит. В каждом прожитом дне такого дикаря больше счастья, чем за целый год у современного человека.

– Теперь я понимаю, почему ваш недруг Вольтер рассказывает повсюду, что «Руссо предлагает людям снова ходить на четвереньках».

– Вольтер – это высокий ум и низкая душа. Он строит из себя главного вольнодумца и бунтовщика, но все, что он делает, в итоге всегда оказывается на руку власти. Разумеется, я никогда не предлагал подобного. Однако я продолжу. Неравенство возникло тогда, когда люди стали заниматься обработкой земли. И для этого, по праву силы, разумеется, одним людям доставались огромные наделы, другие довольствовались крохотными или вовсе их не имели, работая на хозяина. Обширные леса превратились в нивы, которые надо орошать человеческим потом и из которых выросли рабство и нищета. Среди крупных землевладельцев путем грубого, кровавого насилия выделились самые влиятельные, и они стали королями, вождями. Ими и их подручными беднякам насильно был навязан негласный и несправедливый «общественный договор». Бедные люди только лишь за одно право жить (не умереть от голода и не быть убитыми) безропотно отчуждали все свои права и остатки жалкого имущества в пользу всесильных властителей. Удивительно, но прошли тысячелетия, наука изобрела множество необыкновенных вещей. И сегодня общественный уклад в мире по сути остался таким же, каким он был в незапамятной древности, в начале эпохи обработки земли. Горстка людей в каждой стране купается в роскоши, а сотни тысяч или миллионы других горбатятся ради них на заводах и рудниках от зари до зари за жалкие крохи. Голодают, болеют, рано умирают. Мне больно даже просто со стороны наблюдать за этим.

– Но возможно ли это изменить?

– Разумеется! Не просто возможно, а остро необходимо. Причем не когда-то в отдаленном будущем, а уже сейчас, при нашей жизни.

– Какие реформы вы предлагаете?

– Начинать любое дело следует с определений. Закон законов должен звучать так: «Суверенитет человека не может быть никем отчужден». А суверенитет народа не может быть отнят у народа. Закабалить человека, лишить его прав (если только он не злостный преступник) не вправе никто: ни общество, ни тем более король, который на самом деле – такой же обычный человек, как и все. Далее я формулирую три основных, базовых принципа. Вот они.

Все люди свободны. Все люди равны. Все люди – братья.

Последнее означает не физиологическое родство, конечно, а то, что никто из нас не враг, не соперник любому другому гражданину государства. Всегда и во всем сограждане – это партнеры, единомышленники в деле созидания различных общественных благ, которые идут на пользу всем и каждому в отдельности.

Свобода, равенство и братство (Liberté, Égalité, Fraternité). Национальный девиз Франции иногда приписывается кровавому вождю французской революции Робеспьеру, но первым этот лозунг в своей работе сформулировал Жан-Жак Руссо. Слушая речи увлеченного, явно желающего людям добра, хотя и немного наивного философа, я понимал, что он и понятия не имеет, к каким страшным жертвам и катаклизмам в будущем приведут попытки создания «рая на земле». Он не мог этого знать, и я не хотел его разуверять в, казалось бы, столь светлых и искренних идеях.

– Господин Руссо. Я все-таки не понимаю, как протянуть мостик от ваших идей к действительности.

– Я не сторонник жестоких революций, переворотов. Мне кажется, все, о чем я говорю, настолько естественно, что должно неминуемо случиться само собой. Народ должен встать в полный рост и объявить себя хозяином той земли, на которой он живет. Даже с религиозной точки зрения: как Господь может судить деяния человека в его земной жизни, если он прожил жизнь не свободно? Посмотрим и на животный мир: всем известно, что свободные животные в дикой природе намного сильнее, умнее, выносливее, чем те, что живут в рабстве, одомашненные человеком.

– Хорошо, допустим даже, что революция произошла, причем мирно. Что будет дальше?

– Дальше народ должен принять новые законы. Провести национальный референдум по всем мало-мальски важным, значимым вопросам. По мелким уложениям достаточно простого большинства голосов. Главные законы надо обсуждать и согласовывать до тех пор, пока они не будут приняты народом почти единогласно. Разумеется, всегда кто-то будет против. Но если таких противников большинства останется лишь небольшая горстка, я не думаю, что это станет проблемой.

– Хорошо, допустим. Но должен быть властный аппарат, который следит за исполнением законов.

– Да, он будет. Надо, чтобы исполнительная власть была полностью отделена от законодательной и судебной. Но этот орган не будет властью в сегодняшнем понимании. Его представителей будет выбирать народ на очень недолгий срок: думаю, достаточно от месяца до полугода. Затем будут избирать новых, и так без конца. Я понимаю, что здесь есть проблема. Так как за исполнение функций власти (пусть даже недолгое) людям не будут ничего доплачивать, никто не захочет в нее идти. Зачем взваливать на себя лишнюю ношу, когда у тебя полно дел по твоей основной работе? Но, надеюсь, сознательность людей возьмет верх. Если такому государству будет грозить внешний враг, тогда народ выберет военачальника. Но только строго до конца войны и ни днем больше.

– Но ведь у людей в любых странах всегда есть разные мнения, свои точки зрения. Что делать с теми, кому не будет нравиться подобное «государство всеобщего счастья»?

– Таких несогласных и вредных граждан следует немедленно, силой депортировать из страны. Пусть живут при другом общественном строе, если он им нравится больше.

– А если они не согласятся? Скажут, что эта земля – их родина, здесь могилы их предков и так далее.

– Тогда таких людей следует вешать. Лучше публично, на площадях. Если они против свободы и равенства, значит, они – враги идеального общества, то есть самые злостные преступники на свете. Впрочем, я уверен, что в прекрасном справедливом государстве таких людей будут лишь единицы.

– Спасибо, господин Руссо. Кажется, я теперь достаточно хорошо представляю ваше государство.

За окном начало смеркаться. Я понимал, что с моей стороны невежливо заставлять хозяев напрасно тратить их драгоценное время, необходимое на сборы. Но не мог не затронуть еще одну важную тему.

– Простите, вы можете уделить мне еще немного времени?

– Времени? Я никогда не думаю о нем. Этой мой принцип. Свои единственные часы я продал еще в юности. Стараюсь жить спокойно и просто, как счастливые дикари.

– Как вы относитесь к религии? С одной стороны, вы не посещаете службы в церкви, легко меняете христианские конфессии, в своих романах критикуете священников. С другой – подолгу жили в монастырях, ругаете атеизм Вольтера, в своих эссе нередко упоминаете Бога. Во что вы верите?

– Религия – это опиум для души. В малых дозах она полезна: успокаивает и лечит. Но в слишком больших – затуманивает разум и рассудок, делает человека агрессивным фанатиком. Религия (как и все в жизни) хороша в меру. Но вера в душе должна быть. Ведь Бог, разумеется, существует.

– Что для вас есть Бог?

– Я никогда не любил нудных средневековых схоластов вроде Фомы Аквинского. По-моему, нет ничего глупее, чем пытаться доказать бытие Бога научно, логически. Бог – это Великая сила, управляющая природой. Мы сами, ничтожные частички этой природы, что можем знать о Нем?

– На чем же тогда, по-вашему, должна основываться вера?

– На Ощущении Бога. И только на нем. Религия по своей сути не может быть научной, объективной. Понимаете, вы иногда просто чувствуете, что рядом с вами присутствует Нечто Высшее. Такое ощущение возникает (чаще или реже) у каждого человека. Лично меня оно осеняет каждый день. Но я не согласен с основной идеей нашей церкви. Она исходит из того, что человек изначально плох, греховен и лишь приобщение к Библии делает его добрым и праведным. Я же считаю наоборот. Всякий человек рождается добрым, но жизнь, общество, угнетение зачастую с годами делают его плохим. Таким образом, чтобы изжить грехи, надо обязательно в корне изменить само общество, а не просто подобострастно читать вслух Евангелие. Говоря начистоту, мне вообще не нужна церковь в качестве посредника между мной и Богом. Но при этом атеизм, отрицание Бога, мне кажется самым большим заблуждением, на которое способен человек.

– Именно поэтому вы так легко перешли из католичества в протестантизм и обратно?

– Скажу больше. Я не особенно принадлежу к христианству вообще. Я верю в Высшее Существо, чувствую Его поддержку, молюсь Ему, и мне этого достаточно. Я вообще не воспринимаю многое из догм. Например, в Новом Завете Сын Бога приходит в Иерусалим и всем людям открывает дорогу к спасению. А что делать душам тех людей, которые жили и умерли во все предыдущие века? За какие грехи Бог лишил их своей Благой Вести? А возьмем, скажем, индейцев в Америке. Если бы Колумб не открыл их земли, то они так и жили бы, ничего не зная о Христе. То есть без торговца Колумба перед индейцами были бы навек закрыты Врата Божьи? Форменная бессмыслица.

– То есть вы верите в Бога, но не принадлежите ни к какой конкретной религии. Существует ли, по-вашему, противоречие между верой и наукой, как это утверждает Вольтер?

– Нет никакого противоречия. Например, Ньютон убедительно, математически описал, как планеты движутся по своим орбитам. Но какими формулами описать ту Руку, что запустила их в полет?

– Не могу не спросить вас еще раз, напоследок. Вы непреложно убеждены в том, что ваша модель государства, общества принесет людям благо, а не обернется для них в итоге чем-то еще худшим?

Руссо посмотрел мне прямо в глаза. Впервые с минуты нашего знакомства его взгляд казался абсолютно спокойным, уверенным, а голос звучал ровно и весомо.

– Да, я полностью убежден в этом. Чем заметнее в государстве различие в уровне жизни богачей и бедняков, чем более вопиюще положение, когда у одних людей есть только права, а у других – лишь обязанности (вместо того чтобы разделять и то и другое поровну), тем более шатки, неустойчивы и гнилы основы таких обществ и государств. У узаконенной системы бездушной, аморальной, циничной эксплуатации одних людей другими нет и не может быть будущего.

Я поблагодарил философа за беседу и пожелал ему и его жене удачного путешествия.

В Британии Руссо (в обществе другого великого философа XVIII века Дэвида Юма) прожил несколько лет. Юм делал все, чтобы Руссо чувствовал себя комфортно (содержал, терпел все выходки и капризы, даже выхлопотал ему приличную пенсию). Но Руссо считал, что на Туманном Альбионе он находится в тюрьме – в ужасном холодном сыром климате, чужой культуре, вдали от многочисленных поклонников его творчества. Король Франции смягчился и негласно разрешил философу вернуться на родину. Последнее десятилетие жизни Руссо провел в достатке и комфорте, написал еще несколько популярных романов. Но его психическое состояние ухудшалось: он боялся людей, не раз внезапно и тайно менял места жительства, опасаясь преследований.

Руссо умер в возрасте около семидесяти, не дожив до главного события своей жизни – Великой французской революции 1789 года.

Сочинения Руссо стали библией вождей революции. Монархия низложена, все люди объявлены равными. Даже официальной религией Республики вместо христианства объявлена вера в описанное Руссо абстрактное «Высшее Существо».

Но уже скоро страшные гильотины, на которых были обезглавлены сначала тысячи «несогласных», а затем и многие из самих революционеров (в результате борьбы между ними за власть), окрасили это, казалось бы, прогрессивное социальное событие в мрачные, трагические тона. Республика (Директория) привела к еще большему обнищанию простых людей и продержалась всего десять лет, после чего ее свергла контрреволюция, в результате которой к власти во Франции снова пришел император. Но совершенно иного, чем раньше, толка – молодой современный генерал Наполеон Бонапарт. Сейчас, по прошествии двухсот с лишним лет, французы (несмотря на всю кровь и ужасы гильотин) расценивают революцию положительно: как тяжелое жестокое событие, но резко ускорившее давно назревшую модернизацию, обновление их страны.

Оценки философского, идейного наследия Жана-Жака Руссо сильно разнятся. Его всегда превозносили сторонники левых социальных идей, в том числе коммунизма. Критики из лагеря консерваторов обычно упрекали мыслителя в поверхностности и наивном отрыве от реальности, которые впоследствии привели к десяткам миллионов жертв жестоких тоталитарных режимов по всему миру, скрывавшихся под вывеской «обществ всеобщего счастья».

И все же великую идею свободы, равенства и братства трудно назвать не гуманистической.

Глава 2

Простое богатство для всех

(Адам Смит)

Всего за одно столетие Великобритания прошла невероятный путь от экономически отсталой, почти захолустной страны на задворках Европы к статусу зарождающейся великой империи, лидера всего цивилизованного мира.

Множество факторов и обстоятельств сложились воедино. Успешность колониальной политики Англии, благодаря самому современному флоту захватившей многие из крупных, самых лакомых земель на новооткрытых континентах; расцвет английской науки, где после Ньютона появилось созвездие ярких ученых; проблемы стран континентальной Европы, которые или находились в застое из-за абсолютизма власти, или сотрясались религиозными войнами. Но главной силой, стремительно превращавшей Великобританию в мировую империю, был мощный рост ее новой капиталистической экономики. Наибольшая свобода предпринимательства в сочетании с постоянными технологическими открытиями превратила в XVIII веке Туманный Альбион во «всемирную мастерскую». Здесь, на множестве новых фабрик, производились самые сложные, технологичные товары той эпохи, и затем они экспортировались по всему миру.

Разумеется, плоды потрясающего экономического успеха нации распределялись в английском обществе неравномерно. Аристократическая, промышленная и военная элита страны вышла на новый уровень благосостояния, которому втайне завидовал остальной мир. Но основная масса британцев, как и раньше, трудилась на фабриках на износ за скромный заработок, на уровне прожиточного минимума, и была недовольна своим материальным положением. И все же капиталисты (разумеется, вовсе не из человеколюбия) впервые в истории начали понимать, что многое в их теперь более сложных, чем раньше, производствах зависело не просто от количества рабочих, а от уровня их навыков, квалификации. Их все еще можно было «держать в черном теле», скромно оплачивая их труд, но игнорировать, как прежде, все их пожелания, относиться как к бесправным бессловесным рабам стало невозможно. Впервые возникают профсоюзы; государство рекомендует минимальную зарплату и вводит правила безопасности труда.

Скорость и качество изменений в английской экономике в те годы были беспрецедентными за всю мировую историю. Осмыслить их, понять, что за законы царят в этой странной новой, теперь в основном промышленной, а не сельскохозяйственной национальной экономике, какое-то время не удавалось. Точнее говоря, никому и в голову не приходило поставить перед собой такую цель.

В этот раз я был руководителем крупного лондонского книжного издательства. К концу XVIII века у нас ежегодно выходило несколько сотен наименований книг. Я сам редко ездил в командировки – для этого у нас были разъездные сотрудники рангом ниже. Но в этот раз поручение и книга, о которой шла речь, были столь важными, что я не мог никому доверить эту миссию.

Тем более что цель моей поездки – Эдинбург, столица Шотландии, – была приятной во всех отношениях. Промышленная революция все активнее охватывала Британию, особенно много новых фабрик появлялось в центре и на севере Англии. Население Англии благодаря тому же сверхбыстрому экономическому росту росло не по дням, а по часам: удвоилось за последнее столетие, чего еще никогда не было. Но Эдинбург, старинный рыцарский город, позже красочно описанный в романах Вальтера Скотта, бумом промышленности пока совершенно не был затронут. Уже в те времена сюда нередко приезжали просто туристы: город, расположенный на берегу залива, соединявшегося с Атлантикой, на изумрудных, покрытых дымкой тумана холмах, был и остается необычайно красивым, живописным. В центре Эдинбурга, на холме, возвышается видный отовсюду прекрасный замок из темно-серого камня, словно вырастающий из самой гранитной породы. В Средние века, когда Шотландия была независимой, этот замок служил резиденцией ее королей, а теперь в нем располагалась местная администрация.

Человек, с которым у меня была назначена встреча, отличался безупречной пунктуальностью. Мы заранее обменялись письмами, условившись встретиться в обед, в приличной харчевне с видом на замок с одной стороны и прекрасной панорамой гор и залива – с другой. В начале апреля в Лондоне стояла уже вполне теплая погода. Но здесь, в Шотландии, с на редкость капризным, непостоянным климатом, было очень свежо: всего несколько градусов выше нуля. С утра, по моим наблюдениям, небольшой дождь успел пройти три или четыре раза. Каждый раз он длился недолго, минут пятнадцать, после чего мгновенно выглядывало солнце. Шотландцы на дождь вообще никак не реагировали: судя по всему, мокнуть под ним им было так же привычно, как дышать. Я пришел на встречу заранее, чтобы какое-то время просто посидеть на чистейшем воздухе, почувствовать атмосферу этой очень симпатичной, гордой, самобытной страны. Я заказал аппетитную жареную треску, свежую, только что выловленную, запивая ее темным, немного подогретым по моей просьбе домашним элем. Вершины холмов на горизонте еще были покрыты серым талым снегом, но на их склонах пробивалась ярко-зеленая трава. Вероятно, там паслись многочисленные фермерские стада овец, но с такого расстояния их было не разглядеть.

О биографии моего собеседника сложно сказать что-либо, кроме того, что она ровна и безупречна. Адам Смит (даже его имя и фамилия были самыми распространенными в Британии) родился в Керколди, старинном шотландском городке вблизи Эдинбурга, к северу через залив (имей я мощный бинокль, то я, вероятно, мог бы, не вставая со своего места, издали рассмотреть его). Семья была бедной, и Адам с детства осознал, что единственный путь к достатку и достойному положению в обществе – ежедневная кропотливая учеба. Он читал все книги, которые мог достать, а по окончании школы поступил в университет Глазго (крупнейшего, хотя и не столичного, города Шотландии). Там он проявил себя блестящим студентом, выучил несколько языков, получил степени по философии и истории. Его приняли в Оксфорд, что в те времена для безродного бедного молодого шотландца было почти невозможным. Учебу в Оксфорде Смит вспоминал как свои худшие годы: жил впроголодь, сокурсники высмеивали его шотландский акцент и одежду, чопорные преподаватели не любили его за частые споры на лекциях. Но диплом Оксфорда дал ему путевку в высшее общество. По возвращении в университете Эдинбурга ему предоставили кафедру и оклад; его лекции на разные темы (Смит был редким эрудитом, мог преподавать все: от математики до литературы и истории) привлекали толпы слушателей. Дальнейшая карьера Адама Смита была очень успешной. К пятидесяти годам он стал почетным профессором университетов Глазго и Эдинбурга, уважаемым членом Лондонского королевского общества, которое полувеком ранее возглавлял Ньютон. Разбогател, получая оклады двух университетов и пожизненное содержание от одного видного лорда за отличное воспитание его сына, которого лорд отдавал Смиту на попечение. Впрочем, к деньгам ученый был равнодушен: всегда жил аскетически, не был женат (имел отношения, но в брак они не переросли; детей у него также не было). Свои деньги тратил на покупку книг, в том числе редких (после его смерти осталась большая уникальная библиотека), и благотворительность. Однажды совершил долгое путешествие по Франции, познакомившись лично с самыми видными французскими учеными; эта поездка еще расширила его знания о мире. Наконец, достигнув всего, чего он хотел, Смит ушел с академических должностей и вернулся в родной Керколди, где засел в домашней тишине на пять долгих лет, чтобы написать главный труд своей жизни. Книга «Исследование о природе и причинах богатства народов» стала первым в истории широким, фундаментальным, всеобъемлющим (для своего времени, конечно) экономическим исследованием. Труд вышел огромным, более чем на тысячу страниц. Целиком, со всей приводимой в нем статистикой, его издали только в университетах. Для широкой публики была опубликована облегченная и сильно сокращенная версия работы. Хотя наше издательство не ожидало от этой, казалось бы, слишком сложной и сухой для простого обывателя книги коммерческого успеха, в Лондоне она внезапно стала бестселлером. Весь ее тираж был быстро распродан, и его не хватило всем желающим. Я приехал на встречу со Смитом для того, чтобы обсудить детали второго издания его книги, еще бо́льшим тиражом.

Я еще издали заметил степенного, стройного, безупречного, словно с картинки, английского джентльмена, в неизменном белом парике, строгом сером костюме, с тросточкой в руках. Хотя на слово «английский» он бы обиделся: всегда и везде подчеркивал, что он шотландец. В воспоминаниях современников об Адаме Смите как о человеке не написано ни одной плохой строчки. Его описывали как безупречно вежливого, тактичного, доброжелательного собеседника. Единственной странностью Смита, отклонением от нормы, отмечали его привычку часто вслух (причем довольно громко и четко) разговаривать с самим собой. Видимо, приобрел он ее еще в юности, в трудные одинокие годы в Оксфорде, а с годами просто перестал скрывать ее. Впрочем, могло быть и другое объяснение: в те годы Адам Смит был единственным в мире крупным экономистом, поэтому содержательно подискутировать по разным вопросам этой интересной, важной, но только зарождавшейся науки он мог только с самим собой.

Впрочем, когда мы поздоровались, внешность Смита вблизи, его лицо показались мне не слишком аристократическими: крупный мясистый нос; не тонкие, а простые и даже несколько крестьянские черты лица. Но как только он заговорил, я попал под действие его обаяния. Уверенный, но не надменный, а подчеркнуто вежливый интеллигентный голос, вдумчивый взгляд карих глаз делали его приятным собеседником. Он поинтересовался, была ли моя поездка из Лондона комфортной, после чего мы перешли к делам.

– Профессор Смит, хочу вас поздравить с большим успехом вашей книги. Для нас будет честью выпустить ее второе издание спустя всего полгода после первого.

– Спасибо. Вам наверняка известно, что после завершения книги я решил не возвращаться к преподаванию. Теперь работаю на госслужбе – главой таможни Эдинбурга. Составляю новые – более либеральные, чем раньше, – правила торговли, хотя бы в пределах Шотландии. Я решил, что обязан на практике применить те выводы, к которым пришел в моем исследовании.

– Понимаю и считаю это чрезвычайно разумным. Любая наука мертва, если ее открытия не применяются в реальной жизни. Помимо подписания договора на второе издание, я приехал с еще одной целью. Буду вам признателен, если вы мне поможете.

– Обещаю сделать все, что в моих силах.

– Мне поручено написать предисловие к новому изданию вашей книги. Такое, чтобы читателям, особенно молодым, было бы легче воспринять ее идеи. А также заранее сделать серию объявлений о ней – так сказать, рекламную кампанию. Для успеха этой кампании нам было бы полезно проиллюстрировать ее основные идеи на понятных всем простых практических примерах. Именно это я и хотел с вами обсудить.

Адам Смит сделал небольшую паузу, вглядевшись в водную гладь залива и очертания берега за ней. Затем, решив что-то, сказал:

– Здесь, в Эдинбурге, я вряд ли могу показать вам нечто полезное. Наша прекрасная столица пока никак не соприкоснулась с промышленным бумом. В центре города находятся администрация и учебные заведения, а сразу за ними начинаются фермы, которые за тысячу лет не изменились. Но мы можем сесть в экипаж и отправиться на запад, в сторону Глазго. Посередине между этими городами появилось несколько крупных фабрик. Погода замечательная, поэтому мы сможем добраться туда за пару часов, не больше.

Поездка в экипаже неожиданно стала для меня испытанием. Несмотря на то что сиденья внутри кареты были мягкими, из-за деревянных колес (шины были изобретены на столетие позже, причем здесь же, в Шотландии) каждая кочка грунтовой ухабистой, с ямами, дороги ежеминутно отдавалась болезненным встряхиванием. Когда мы прибыли на место, мне казалось, что мой зад и низ спины превратились в сплошной синяк. Но для Адама Смита, как и для любого человека того времени, условия поездки казались привычными и комфортными. По пути я поинтересовался:

– Живя в Эдинбурге, в этой живописной, но все-таки глуши, далеко от Лондона, вы не ощущаете свою оторванность от центров цивилизации и науки?

– Ну что вы. Разумеется, нет. Вы как истинный англичанин недооцениваете наши края. Здесь, в Эдинбурге, в квартале от меня живет Джеймс Уатт, технический гений, изобретатель первого в мире парового двигателя. Мы с ним дружим. У меня нередко гостит Дэвид Юм, великий философ, тоже шотландец. Раз в год я бываю в Лондоне, в Королевском обществе, где обстоятельно общаюсь с ведущими учеными Англии. В поездке по Франции я познакомился на одном из научных вечеров с Вольтером. Мы долго беседовали с ним и, кажется, показались друг другу интересными. Я регулярно получаю письма от экономистов из разных стран, которые обсуждают мои идеи и предлагают свои собственные; я стараюсь на них отвечать. Так что если я порой и страдаю, то от избытка общения и всеобщего внимания, а вовсе не от их недостатка.

Фабрикой, где мы наконец высадились, оказался железоделательный завод. Здесь трудились сотни рабочих. Звон тяжелых ручных инструментов в темных и примитивных по современным понятиям цехах был столь громким, что у меня на время заложило уши. Смит указал мне на груду готовых небольших железных изделий, аккуратно уложенных в штабеля.

– В этом цехе изготавливают подковы для лошадей. Как вы знаете, плохие подковы – вечная проблема. Из-за них лошади служат меньше, чем могли бы. Раньше подковы делали деревенские кузнецы – из грубых заготовок, выполняя по очереди все операции. В итоге один кузнец за день мог сделать не больше десяти подков, и их качество было низким. В этом цехе процесс изготовления разбит на восемь стадий, которые выполняют восемь рабочих. Каждый из них набил руку на своей операции и делает ее быстро и четко. Кроме того, сам процесс продуман до мелочей технологами. Рабочие совершают минимум переходов с места на место и вооружены самыми удобными инструментами. Бригада изготавливает за день восемьсот подков. То есть сто штук на одного рабочего. Производительность труда оказывается ровно в десять раз выше, чем у простого кузнеца, не говоря уже о более высоком качестве, надежности, долговечности изделий. Разделение труда и продуманность, регламентация производственных процессов – это первый важнейший фактор бурного роста нашей промышленности в последние годы.

Мы посмотрели еще несколько цехов, затем направились на находившуюся неподалеку новую ткацкую фабрику. Выйдя на свежий воздух, снова увидев свет и услышав весеннее пение птиц, я испытал заметное облегчение. Тем временем Адам Смит продолжал рассуждения, расширив свои логические выводы. Теперь они уже не казались такими уж простыми, очевидными.

– Мы только что наблюдали самый примитивный положительный эффект разделения труда. Перелопатив массу данных из разных стран Европы, я пришел к ясному неопровержимому выводу. Разделение труда точно так же увеличивает производительность труда и повышает благосостояние людей и тогда, когда мы говорим о разумном разделении труда между странами. Например, на виноградниках Бордо благодаря прекрасному южному климату, а также знаниям и опыту местных виноделов производят божественное вино. В нашем климате выращивать виноград невозможно. Но зато шотландские горы – это безбрежный океан сочной, свежей, питательной травы для овец. Помножьте это на мощь наших текстильных фабрик, и вы поймете, что ни одна страна мира не может продавать соседям столь же дешевую, прочную качественную овечью пряжу, сукно, одежду. В результате мы, шотландцы, можем пить лучшее в мире вино из Бордо, а французы – носить наши отличные недорогие ткани. Обе стороны остаются в большом выигрыше. Разумеется, это простой пример. Но вы хотели такие примеры. Международное разделение труда – второй фактор роста.

– Какой из этого следует практический вывод?

– Абсолютно логичный и чрезвычайно важный. Государства не должны препятствовать свободной торговле между странами высокими искусственными пошлинами и налогами. Допустим, если правительство введет высокую пошлину на французское вино, то оно станет слишком дорогим. Нам придется ввозить худшее вино из других стран или даже вовсе обходиться без него. Таким образом, в явном проигрыше останутся все: и французские виноделы, потерявшие сбыт, и британские потребители, перешедшие на худшие напитки. Самое интересное состоит в том, что проиграет в этом случае и казна государства, которая не получит никаких таможенных отчислений.

– Но что, если лучший импорт уничтожит собственную аналогичную отрасль промышленности?

– Я не вижу в этом ничего страшного. Это будет просто означать, что эта отрасль нашей стране не нужна и нам безусловно полезнее и выгоднее сосредоточиться на производстве чего-то другого.

Помещение ткацкой фабрики выглядело приятнее металлургического цеха. Оно было просторным, светлым; я насчитал более ста ткацких станков, которые стояли в два ряда, вдоль стен, плотно друг за другом; при этом все или почти все мерно, ритмично работали. В широком проходе между ними деловито ходили рабочие, и мужчины, и женщины; один оператор управлялся сразу с несколькими станками. Женщины-рабочие выглядели мило и опрятно; что было особенно важно – работа в этом ткацком цехе нового поколения впечатления чрезмерно физически тяжелой не производила.

Адам Смит с гордостью пригласил меня зайти в это помещение, которое было оборудовано по последнему слову техники того времени.

– Прогресс в текстильной промышленности – просто поразительный. Всего за одно поколение изобретатели внедрили «летающий» челнок для прядильных машин, механические ткацкие станки. Теперь мы можем не только обрабатывать нашу шерсть, но и делать сверхпрочные, долговечные ткани из хлопка, привозимого из Америки. Я произвел расчеты и выявил, что благодаря всему этому новому оборудованию производительность труда в текстильной промышленности только при нашей жизни выросла в сорок раз. Это поразительно. Мы стоим также на пороге взрывного роста машиностроения. Вы слышали о таких недавних удивительных изобретениях, как токарный и фрезерный станок?

Я кивнул. Действительно, на глазах людей поколения Смита рождался новый индустриальный мир.

– А выплавка стали? Веками кузнецы использовали для нее едва тлеющий древесный уголь. Теперь, когда мы научились перерабатывать природный уголь в кокс с куда более высокой температурой горения и теплоотдачей, можно будет выплавлять не тонны, как раньше, а тысячи тонн стали в день.

– Насколько я понимаю, мы подошли к третьему важнейшему фактору роста.

– Совершенно верно. Научный и технологический прогресс набрал в последнее время невероятный темп. Наши фабрики преображаются благодаря возможностям новых удивительных станков, механизмов. Но, кажется, мы начинаем отвлекать рабочих от дела.

Мы вышли с фабрики, направившись к небольшому городку, где планировали переночевать. Солнце стало клониться к закату, а над нашими головами нависла свинцовая туча. Вечером собирался разразиться ливень, и ехать в темноте в экипаже по разбитой грунтовке обратно было небезопасно. Городок, куда мы направлялись, находился недалеко. Большинство работников фабрик, в которых мы побывали, жили как раз в нем. Даже издали это место, с аккуратными рядами однотипных, но симпатичных деревенских домов с белыми стенами и серыми крышами, казалось уютным, чистым, вполне благополучным. Я обратил на это внимание Смита.

– Конечно. Хотя так наши рабочие жили далеко не всегда. Видели бы вы, в каких тяжелых условиях борются за свое выживание шотландские фермеры высоко в горах, с их натуральным хозяйством. Огромные семьи ютятся в полуразваленных домишках с одной комнатой. Если жена фермера рожает десятерых, а из них доживают до совершеннолетия хотя бы трое, в деревнях это считается удачей. Собственно, мы перешли к еще одному условию роста производства. Если спросить лично меня, то именно его я считаю важнейшим.

– И что же это за условие?

– Достойная заработная плата. Рабочий, трудом которого пользуется капиталист, должен вести пусть не богатую, но нормальную человеческую жизнь. Даже если он один кормилец в семье, где больше никто не работает, его жена, дети, и он сам как минимум должны не голодать, иметь крышу над головой и возможность носить хоть и самую простую, дешевую одежду, но все же не лохмотья.

– Я думаю, далеко не все капиталисты полны заботы о своих рабочих, к сожалению.

– Да, это так. Вечерами в ресторанах мне приходилось не раз слышать от них, что рабочим слишком много платят, они этого не заслуживают и от этого они даже якобы становятся ленивыми. Мои исследования и расчеты доказывают, что это не так. На самых эффективных предприятиях работает и самый хорошо оплачиваемый персонал. Понимаете, это ведь прямое следствие научного прогресса. Раб под хлыстом надсмотрщика может быстро рыхлить землю мотыгой. Но для фабрик со сложными технологиями рабы – это, наоборот, то, что может их сломать, остановить. Свободные, удовлетворенные жизнью рабочие – вот единственный путь к прогрессу.

Перед городком находился небольшой продуктовый рынок. Он специально располагался так, чтобы работникам фабрик, возвращающимся домой вечером, было удобно по дороге купить себе еду. Ассортимент рынка был скромным: овощи, парная телятина, озерная рыба и темный мутный деревенский виски, разлитый в большие, грязноватые снаружи бутыли. Я поинтересовался ценами. Оказалось, что продукты здесь, в шотландской глуши, стоили в два, три, а иногда и четыре раза дешевле, чем на рынке Ковент-Гарден в центре Лондона.

Я спросил Адама Смита, как он мог бы объяснить столь серьезный разброс цен и как вообще, по его мнению, формируется рыночная цена любого товара.

– Ну, конечно. Увлекшись восторгами по поводу прогресса, я не раскрыл вам суть самого объемного раздела моей книги.

– Пока мы, не торопясь, идем, подыскивая достойную харчевню для ужина, а капли дождя – все еще редкие, у нас достаточно времени.

– Несомненно. Итак, цена любого товара определяется соотношением рыночного спроса на него и предложения производителей.

Я подумал, что в наше время подобная фраза звучала банально, почти как «дважды два – четыре». Но Адам Смит был первым экономистом, кто внятно сформулировал суть спроса и предложения.

– Главное в этой связке – рыночное предложение. Никто не станет производить товар, чтобы затем продать его ниже себестоимости. Себестоимость складывается из трех составляющих: земельная рента (для любого производства нужна площадь), заработная плата и прибыль предпринимателя. Зарплата работника может сильно колебаться в зависимости от сложности, физической тяжести и даже степени «неприятности» работы. Прибыль – это и «зарплата» предпринимателя за организацию производства, и процент дохода на вложенный им в дело капитал, и его справедливое вознаграждение за взятые им на себя коммерческие риски.

– Как же тогда объяснить большую разницу цен на рынках в деревне и столице? Ведь если не считать затраты на перевозку, все остальное: рента, зарплата и прибыль производителя – примерно те же.

– А вот здесь громко заявляет о себе фактор спроса. Мимо этого рынка ежедневно проходят только жители этого городка. В Лондоне потенциальных покупателей – миллион и у многих высокий уровень дохода. Таким образом, иногда благодаря большому платежеспособному спросу цена на тот или иной товар резко взлетает, но его все равно покупают, даже несмотря на то что его себестоимость, или «естественная цена», как я ее называю, гораздо ниже.

– Не могу не согласиться. В вашей работе еще есть два больших раздела: о капитале и налогах.

– Постараюсь быть кратким. Капитал – важнейший фактор преуспевания, всеобщего благосостояния любой нации. Капитал бывает двух видов: оборотный и основной. Оборотный капитал важен в торговле: это сумма средств, которую купцы могут потратить на товар, а затем она возвращается им с прибылью после продажи. Главное – это основной капитал. Богатство нации в виде заводов, шахт, ферм, станков, движимого и недвижимого имущества, которое используется в процессе производства. Часто капиталисты возводят новые фабрики не на свои средства, а на кредиты банков. Чем стабильнее, здоровее, лучше экономика той или иной страны, тем ниже в ней банковский процент и доступнее кредиты. Например, у нас, в Британии, капиталист с хорошей репутацией может получить кредит в банке всего под пять-шесть процентов годовых. Тогда как в столь же развитой, но политически неспокойной Франции кредиты выдаются под десять процентов и выше. В отсталых странах ставка доходит до пятидесяти. Разумеется, чем более доступен и дешев кредит, тем охотнее капиталисты будут инвестировать в беспрерывный рост эффективности своих производств. Именно поэтому я уверен, что Англии в ближайшее столетие в мире не возникнет никаких серьезных экономических конкурентов. Правда, если посмотреть еще дальше в будущее, я предвижу бурный рост наших бывших колоний за океаном, в Америке, которые недавно получили независимость. В Новом Свете теоретически потрясающе удобные условия для добывающей промышленности, а также для масштабных машинных производств.

– Согласен. Я полагаю, что для экономики важно и то, чтобы налоги в стране были низкими?

– Меня больше волнуют ставки ввозных и вывозных пошлин на товары для свободы торговли. Что касается внутренних налогов, то здесь важнее другое условие. Они должны быть справедливыми.

– Что вы имеете в виду?

– Во-первых, налоги должны платить абсолютно все граждане (кроме короля). Во-вторых, ставки налогов должны быть примерно равными в процентах от доходов каждого человека. Далее, они должны быть установлены законодательно и известны заранее. Наконец, в-четвертых, оплата налогов по форме и срокам должна быть удобной для граждан. Добавлю сюда, что для ощущения людьми справедливости налоговой системы их страны важно, чтобы король и правительство как можно меньше тратили их на разную ерунду вроде пышных празднеств, ювелирных украшений для венценосных особ, дорогой одежды, кричаще богатых замков лордов и прочей знати. В идеале весь государственный бюджет должен тратиться только на три цели: военную безопасность, отправление правосудия и содержание необходимых обществу государственных служб.

– А как же поддержка неимущих слоев населения, медицина для бедняков, пенсии, наконец?

– Я полагаю, что то, что вы перечислили, – не забота государства. Его главная задача – обеспечение бесперебойной работы великого рыночного механизма в масштабах всего общества. А рынок, в свою очередь, сам неизбежно приведет сначала к все большему смягчению, а затем и полному искоренению любых насущных социальных проблем.

– Мне кажется, что к концу нашей беседы мы невольно подошли к главной идее вашей книги.

Уже стемнело. Мы нашли скромное, но уютное и чистое заведение, где могли поужинать и переночевать. Меню в харчевне не было. Хозяин на словах перечислил несколько имевшихся у него блюд, которые он мог быстро приготовить. Я попросил жаркое из барашка, мой собеседник выбрал копченого лосося. На двоих мы взяли кувшин слабоалкогольного деревенского эля. Наконец Адам Смит закончил свою мысль:

– Посмотрите вокруг. Везде и всем в нашем обществе управляет невидимая, но поистине великая рука свободного рынка. Возьмем даже это заведение. Я вполне допускаю, что хозяин – от природы милый человек. Но даже если нет, он все равно искренне рад обслужить нас наилучшим образом. Почему? Благодаря волшебному механизму, «невидимой руке рынка». Только представьте себе на минуту, труд скольких людей необходим, чтобы мы с вами сейчас могли приятно, в комфорте поужинать. Строитель построил этот дом, металлург выплавил сталь для кухонной утвари, суконщик выткал эту красивую, мягкую скатерть. Рыбак на лодке, построенной для него плотником, выловил лосося в Атлантике, под сильным напором ветра и дождя рискуя жизнью. Фермер вырастил барашка, возможно взяв для этого ссуду у банкира. Другой фермер целый год ухаживал за полем, на котором колосился ячмень для нашего эля. Торговец едой привез эти продукты в городок, а торговец льдом обеспечил для нас их свежесть и сохранность до этой минуты. Я перечислил далеко не всех участников длинной цепи людей, неустанно трудившихся, чтобы мы с вами могли здесь поесть. А нам – вот волшебство – достаточно вынуть из кармана несколько серебряных монеток, и мы вот так просто, разом облагодетельствуем абсолютно всех в этом длинном ряду работников.

Та же самая «невидимая рука» рынка (если только в ее работу грубо не вмешиваются посторонние силы) обеспечивает постоянный безостановочный рост производства и улучшение технологий. С каждым годом «пирог», находящийся в распоряжении общества, понемногу растет. За десятилетия рост становится большим, за столетия – до неузнаваемости меняет все аспекты жизни. Разумеется, всегда одни люди будут богаче других: так уж устроен наш мир. Но при этом плоды прогресса экономики (даже если относительная степень неравенства остается на одном уровне) благодаря свободному рынку достаются всем слоям общества. Никто с этого общего пира не уйдет голодным.

Ужин после целого дня на свежем воздухе показался мне восхитительным.

На ночь ученый предпочел широкий мягкий диван в гостевой комнате, а я (так как ночью дождь прошел и все небо было в ярких звездах) решил переночевать под открытым небом, на большом стоге сена, под приятным толстым мягким одеялом из овечьей шерсти.

Учение Адама Смита стало во многом началом, отправной точкой для дальнейшего развития всей мировой экономической науки. Многие из высказанных им предположений о том, как работает экономика государства, по сей день считаются в общем правильными.

В то же время знаменитая идея о волшебной, упорядочивающей все и вся невидимой руке свободного рынка в XX веке стала огромным и «кровавым» полем битвы либералов, в основном согласных со Смитом (с некоторыми исключениями), против сторонников левых идей, полностью отвергающих его учение (нерегулируемый рынок, по их мнению, всегда приводит к огромному и порочному социальному неравенству, уничтожает экологию, поэтому государство обязано активно управлять им). Умеренные экономисты «посередине» согласны с тем, что регулирование должно быть, но только до какой степени? Этот вопрос открыт и не вполне ясен даже сегодня.

В широком смысле Адам Смит предложил единственно возможную положительную альтернативу «революционной» теории его видного современника, француза Жан-Жака Руссо (они не были знакомы, но, что любопытно, имели общего близкого друга – философа Юма). Согласно Смиту, избавиться от бедности и несчастий угнетенных людей возможно не «разделением всего поровну», а только через постоянный, неуклонный экономический прогресс всех слоев общества.

Вне зависимости от личных взглядов и предпочтений стоит признать, что в мировой истории до сих пор прагматичная концепция Смита во многом взяла верх над страстными идеями Руссо.

Глава 3

Сияние чистого разума

(Иммануил Кант)

Последние два десятилетия 1700-х годов в мире были бурной эпохой. В них уместилась Великая Французская революция и последовавшее за ней падение Республики с реставрацией монархии; окончательное обретение независимости США с их первым президентом Джорджем Вашингтоном. Важным событием тех лет в Европе стало усиление влияния и мощи Пруссии, некогда бывшей лишь одной из многих небольших немецких стран. Теперь же, после серии удачных войн ее короля Фридриха II с соседями, Пруссия занимала уже около половины территории современной объединенной Германии и фактически была ее исторической предшественницей.

Первой столицей Пруссии (до всех завоеваний) был небольшой, уютный, с богатой архитектурой город Кёнигсберг, стоявший на берегу живописного залива, соединявшегося с Балтийским морем, восточнее всех других немецких земель. Несмотря на важное административное значение, этот город был провинцией, жизнь в которой текла неспешно. Позже столица Пруссии переместится в ее центр, в Берлин, после чего Кёнигсберг станет еще более тихим провинциальным местом.

В этот раз у меня не было определенной профессии. Я прибыл в Кёнигсберг утром, в осенний день, заранее, чтобы прогуляться по улочкам этого интересного города. Хотя дата моего посещения отстояла от современности всего на два с половиной столетия, в наше время город изменился до неузнаваемости. Сейчас он называется Калининград, принадлежит России и напоминает современные восточноевропейские города. Почти все его исторические здания были уничтожены в ходе Второй мировой войны, когда его старый немецкий центр был стерт с лица земли бомбами, а впоследствии его, по сути, так и не восстановили.

Кёнигсберг конца XVIII века был очень живописен, хотя кому-то его архитектура могла показаться мрачноватой. Практически все здания были построены в едином стиле: ровной кладкой массивных темно-красных кирпичей; многие дома венчали острые шпили. В центре города возвышался массивный широкий замок Кёнигсберг (ныне не существующий) с круглыми серыми башнями по бокам и узкой, высокой красной башней с часами и шпилем посередине. По соседству с замком находился впечатляющий изысканный собор, тоже из красного камня; сразу за ним располагались несколько зданий университета Кёнигсберга, одного из самых старых и уважаемых в Германии той эпохи. Уникальный колорит городу (в то время, по современным меркам, небольшому) придавали виды живописных изрезанных бухт и залива Балтийского моря на горизонте, очень свежий (хоть порывами и сильный) соленый ветер, все время дувший от моря, а также небольшая река. Перед тем как впасть в залив, она разделялась на несколько узких рукавов, протекающих по центру города, через которые горожане переходили по старинным мостам. Всего этих мостов в те времена было семь. Гениальный немецкий математик Эйлер даже доказал знаменитую теорему «о семи мостах Кёнигсберга», гласящую, что невозможно пройти по всем мостам, не пройдя хотя бы по одному из этих мостов дважды. Позже было доказано, что можно пройти по всем мостам однажды, если бы мостов оказалось не семь, а восемь.

Неизвестно, знал ли о теореме Эйлера ученый, с которым мне предстояло встретиться в этот раз. Это был человек энциклопедических знаний, но чистая математика оставалась едва ли не единственной наукой, которой он не занимался (хотя и уважал ее). Он служил заместителем ректора университета. Ему было около шестидесяти, и все годы своей жизни он провел в родном Кёнигсберге практически безвыездно. Эта его странная нелюбовь к путешествиям объяснялась, во-первых, его почти маниакальной приверженностью к неизменному распорядку дня на протяжении всей жизни (каждый день от пробуждения до отхода ко сну у него был расписан по минутам, и это расписание никогда не менялось), а также необычной способностью этого ученого «путешествовать в воображении», на основании тысяч прочитанных им книг. Его знакомые, планировавшие поездки, например, в Рим или в Венецию, бывали поражены, когда Иммануил Кант (так его звали) описывал им каждую улочку этих городов и все их достопримечательности, несмотря на то что сам никогда в них не бывал. Но, пожалуй, главной причиной домоседства профессора Канта был тот простой факт, что законы философии во всем мире – одни и те же. А эти законы интересовали его сильнее, чем что-либо еще на свете, включая путешествия.

Перед тем как прийти на лекцию профессора, я ознакомился с его биографией. Признаться, едва ли в истории человечества был другой мыслитель столь высокого масштаба с такой обычной, скромной, небогатой на события жизнью. Кант родился в семье ремесленника, интеллигентного и поначалу зажиточного, но впоследствии обнищавшего. Кант с юности был вынужден зарабатывать себе на кусок хлеба в прямом смысле слова, жил в самых скромных и стесненных условиях. При этом от природы он был человеком физически слабым, болезненным и тщедушным: родился таким маленьким, что поначалу его сочли мертвым; в детстве переболел всем, чем было можно. Когда он, уже взрослый, шел по улице, сзади его легко можно было принять за ребенка: ростом Кант был лишь чуть выше полутора метров, узенький в плечах, с тонкими руками и ногами, сутулой спиной. Разумеется, ни к какому физическому труду он не был пригоден. В академических науках после окончания университета Кант тоже поначалу звезд не хватал: его первые работы (в области физики и астрономии) были полны неточностей, а потому разгромлены рецензентами. Для чтения публичных лекций в молодости ему не хватало внешней представительности и уверенности в себе. В результате он долго, до сорока лет, не мог пробиться даже на должность штатного преподавателя, о которой мечтал, перебиваясь случайными лекциями и репетиторством.

Тем не менее главная черта личности Канта – последовательность во всем и верность себе, своим принципам – в конце концов принесла впечатляющие плоды. Канту удалось обратить на себя и свой талант внимание руководителей университета и даже высокопоставленных особ прусской элиты того времени: знакомство и общение с ним на светских приемах в Кёнигсберге производили на многих сильное, незабываемое впечатление. Постепенно, год за годом, Кант становился все более серьезным, глубоким ученым (например, его гипотеза о том, что ранняя Вселенная до появления звезд состояла из облаков раскаленного газа и пыли, правильна даже по современным понятиям); одновременно росло и его мастерство как лектора. После сорока лет Канта постепенно признали в научных кругах Пруссии и Европы, ему предоставили высокие должности в университете. Свои скромные сбережения Кант отдавал в оборот другу-банкиру, который удачно их приумножил. К шестидесяти годам до этого вечно бедный ученый впервые приобрел хороший собственный дом: небольшой, всего в несколько комнат, но зато находившийся в самом центре, на главной улице, с окнами с красивым видом на собор и университет.

Обустроившись наконец так, как он мечтал, Кант со всей накопленной страстью набросился на главный интересовавший его всю жизнь предмет – философию, метафизику. Объемный сложный трактат в несколько сотен страниц «Критика чистого разума» был написан Кантом менее чем за месяц, на одном дыхании (позже он объяснял, что сочинял эту книгу в уме всю жизнь и ее «оставалось только записать»). В последующие годы, уже после нашей встречи, Кант издаст еще два обширных трактата («Критика практического разума» и «Критика способности суждения») и ряд небольших, но также оставивших след в истории философии работ. Зрелый период жизни между шестидесяти- и восьмидесятилетием ученого оказался самым продуктивным. Удивительно: если бы Кант по какой-либо причине не дожил до шестидесяти лет, он вряд ли бы вообще стал известен.

Моя задача в этот раз была особенно непростой. Сложность заключалась в том, что больше всего на свете Кант ненавидел разговаривать о философии, особенно своей. Все свои мысли, сложные идеи он доверял только бумаге: в лучшем случае письменно дискутировал по отдельным вопросам своих умозаключений с другими европейскими философами в приватной переписке. Студентам он преподавал целый ряд разных дисциплин, в том числе историю философии, но собственных идей Кант касался на лекциях лишь вскользь.

В повседневной жизни Кант не был затворником и аскетом, как некоторые ошибочно полагают. Имел немало приятелей в городе, всегда обедал в обществе нескольких собеседников из разных сословий. Во время этих посиделок он обычно живо разговаривал, шутил, громко смеялся, иногда рассказывал неприличные анекдоты. Такие обеды и встречи служили для ученого моральной и интеллектуальной разрядкой.

Момент встречи с Кантом мною был выбран не случайно. Я знал, что накануне ученому пришлось уволить его давнего слугу, к которому он был сильно душевно привязан и к тому же всецело зависел от него в плане организации своего быта. Слуга был из отставных военных, дисциплинированный – исполнял все поручения хозяина четко и своевременно. Но были у него и недостатки, которые ему прощались до тех пор, пока Кант не поймал его с поличным при краже денег из кармана его плаща. После отставки слуги Кант дал объявление в местной газете о вакансии, но какое-то время вынужден был управляться со своим бытом сам.

Лекции в университете Кант читал каждый день (кроме воскресенья), в строго определенное время, с семи до одиннадцати часов утра. Сегодня темами были антропология и логика: меня эти предметы (учитывая, как далеко с тех пор наука продвинулась в них) не очень интересовали, поэтому я пришел в аудиторию к концу занятия, застав лишь последние минуты лекции. Я обратил внимание на то, что от робости, присущей Канту в молодости, теперь не осталось и следа. Этот маленький, сухой, но наполненный ощущением своей значимости человек царил в аудитории, преподносил материал ярко, торжественно, а сухие факты и выкладки перемежал остротами и понятными примерами из повседневной жизни. Бросалось в глаза то, что Кант-лектор был явно ярче, живее Канта-писателя. Общеизвестно, что при всей глубине и исторической значимости изложенного в книгах Канта философского материала язык, которым написаны эти труды, – тяжелый, запутанный, местами неясный даже специалистам. Читать оригинальные работы Канта, буквально продираясь через его бесконечно длинные предложения, иногда похожие на долгий бессмысленный набор сложных слов, непросто и профессиональным философам. Для обычных же читателей – это настоящее испытание, если не сказать насилие над их интеллектом и терпением.

Сам Кант не отрицал сложности для восприятия стиля своих главных работ, но объяснял это тем, что если бы он иллюстрировал каждую мысль легко понятным примером или образом, то толщина его книг превысила бы все разумные пределы. Сомнительное объяснение, на мой скромный взгляд.

Сразу по окончании лекции я представился профессору аспирантом, прибывшим из Берлина, племянником известного прусского графа. Я знал, что Кант относился к родовитым особам с некоторым подобострастием. Возможно, со времени его давней страсти к известной, богатой и красивой прусской графине, которая была в Кёнигсберге проездом. Он воспылал к ней, она ответила ему вниманием и уважением, но не более того. В любом случае их брак был невозможен в силу неравенства их положения, особенно тогда, когда Кант был еще молод, беден и не знаменит. Я сказал профессору, что в знак своего уважения готов некоторое время бесплатно помогать ему в быту в обмен на то, что он даст рецензию на мой выпускной философский реферат. После некоторого раздумья он согласился, поручив мне прийти к нему домой завтра, еще до рассвета.

Дверь своего дома Кант на следующее утро оставил незапертой. Проснувшись среди ночи, я поспешил на свою «службу», в тишине и темноте пустых улиц XVIII века не сразу найдя нужный адрес. Я вошел без двадцати пять, зажег в коридоре огонь в старой масляной лампе. Разогрел на огне в очаге медный чайник, вынул из шкафа одежду, по возможности разгладив ее, набил табаком большую трубку, лежавшую на кухонном столе. Разбудил Канта ровно в пять, как было положено. Профессор что-то пробурчал, затем, быстро одевшись, выпил чашку горячего чая, зажег трубку и с видимым удовольствием затянулся ее густым дымом. Так он делал всю жизнь: ничего не ел ни утром, ни вечером; выкуривал одну большую трубку утром и больше не притрагивался к табаку (что, как он признавался, давалось ему нелегко). В полшестого начало светать, профессор сел у окна и углубился в чтение и правку своих рукописей. В знаменитом романе русского писателя Михаила Булгакова есть эпизод, в котором Воланд (воплощение дьявола) рассказывает о своей беседе за завтраком с Кантом. Такого просто не могло быть: Кант никогда в жизни не завтракал и ни с кем по утрам не разговаривал. Без десяти семь он быстро собрал бумаги и ушел в университет (до которого было рукой подать); вернулся в одиннадцать и тут же молча сел писать свои сочинения, не отрываясь от них в течение двух часов. В час дня наступило время обеда – отдыха и единственного за день неспешного, обильного приема пищи. Нередко он приглашал знакомых на обед к себе домой, но сегодня он предпочел их компанию в ресторане на соседней улице. Меня он пригласил присоединиться. Если весь остальной день Кант старался провести как можно полезнее, не теряя напрасно ни минуты, то два часа за обедом он, наоборот, ленился и нарочито никуда не спешил. За столом, кроме нас двоих, было еще человек пять, в том числе одна милая девушка, просто знакомая Канта. Перемен блюд было много, разговор шел о мелочах, не слишком мне интересных. В три ученый поднялся из-за стола, расплатился, поблагодарил хозяина заведения и сотрапезников, затем мы вернулись к нему домой. Немного полежав после обеда, Кант взял в руки тросточку и ровно в 15:30 вышел на свою знаменитую прогулку. Ученый всегда старался идти настолько быстро, насколько мог, и следовал одним маршрутом. За два с половиной часа огибал по сложному кольцу весь город. Понимая, что с его слабым здоровьем физическая активность ему просто необходима, за всю свою жизнь он пропустил эту прогулку лишь дважды: один раз будучи не в силах оторваться от чтения лирического романа Руссо, второй раз (уже после нашей встречи) – когда узнал новость о французской революции и был неприятно потрясен ею.

Как назло, к этому времени небо покрылось тучами, зарядил сильный дождь, и мне все время прогулки и беседы пришлось нести над Кантом большой черный зонт. Мою задачу, правда, облегчал низенький рост профессора: руку с зонтом не надо было держать высоко. Наконец-то во время прогулки мне удалось хоть и не без труда, но все же разговорить его.

– Профессор, простите мою вольность. Мне ваша манера поведения напоминает ту самую «вещь в себе», которую вы часто упоминаете. Вы вроде бы ни от кого ничего не скрываете. Но при этом вас крайне непросто вызвать на откровенность. Вы раскрываетесь по-настоящему только в своих книгах, а в жизни все держите внутри себя. Или я не прав?

Кант лишь раздраженно повел плечами.

– Если бы вы сейчас сдавали мне экзамен, я за такую аналогию вас бы не аттестовал.

– Почему?

– Потому что в данном примере вы сравниваете с вещью в себе (или «ноуменом») меня, человека. В моей же философии все наоборот: ноумены – это неживые предметы и явления мира, которые человек не постигает и никогда не сможет полностью постичь из-за ограничений своей природы.

– И что это за ограничения? Почему вообще важно говорить о них?

– Потому что с этих ограничений начинается суть открытой мною философии.

– Я читал ваши книги. Они довольно трудны. Вы могли бы объяснить их суть проще, доступнее?

Мы приостановились, пропуская конный экипаж, чтобы перейти на другую сторону улицы. По правую руку от нас тянулась длинная боковая стена собора. Дождь еще больше усилился, наша обувь хлюпала, но ученый не обращал на это внимания. Он указал рукой в сторону стены:

– Вы видите это здание?

– Да, разумеется. Это знаменитый Кёнигсбергский собор.

– Откуда вы знаете это? Вы ведь недавно впервые приехали в город и еще почти нигде не были.

– Ну, я же вижу, что это большой собор, а не постоялый двор, частный дом, кузница или что-то еще.

– А что, если это все-таки не собор, а вам только показалось? Некоторые богатые граждане порой строят себе дома, огромные по площади, и украшают их сверху шпилями или даже крестами.

– Профессор, ну бросьте. Это собор. Его фасад с другой стороны выходит на центральную площадь.

– Хорошо. В данном случае вы правы, хотя легко могли ошибиться. Теперь опишите мне этот собор.

– Я не могу. Я не был внутри него. И даже не видел его фасада: только понимаю, куда он выходит.

– Да, не можете. В этом-то все и дело.

Тем временем мы повернули в сторону от собора, перешли через мост и направились вдоль реки. После некоторой паузы Кант продолжил:

– Ознакомившись со всеми великими философскими работами прошлого, от Античности до наших современников, я увидел множество разнообразных течений мысли, предлагаемых картин строения нашего мира. Кто-то утверждает, что мир идеален и им движут идеи, кто-то – что мир материален и во главе угла в нем стоят вещи. Кто-то говорит, что Бог есть, некоторые уверены, что его нет. Среди тех, кто считает, что Он есть, существует много разных описаний сущности Бога.

Я же задал самый простой вопрос: а КТО это все утверждает? Ответ ясен: мы сами, люди. Из этого вытекает второй, самый важный вопрос. А что мы, люди, вообще можем знать о мире?

– Вероятно, только то, что происходит в нашем собственном сознании.

– Да, это так. И я утверждаю следующее. Нет такого понятия, как «объективно существующий мир», независимый от нашего сознания. Все ученые мира выводят открытия из того, что хоть мы, люди, и субъективны, но вокруг нас (и независимо от нас) существует Вселенная, Природа, объективный окружающий мир. Который мы, люди, как часть этого мира, должны постепенно, с помощью все более сложных инструментов и теорий постигать, изучать.

– Но это звучит вполне логично.

– Нет. Это звучит самонадеянно и недостоверно. Я вполне допускаю, что Вселенная существует. Но мы не можем, во-первых, быть в этом полностью уверены. Во-вторых, у нас нет надежды когда-либо постичь суть этой Вселенной. Мир – это всего лишь то, что мы видим и представляем себе как мир. Вселенная выглядит так, как она выглядит для нас, только потому, что это МЫ ее такой видим. На самом деле она другая. Возможно, в ней не три, а тысяча измерений. Может быть все, что угодно.

– Допустим, что это так, что мир – это лишь то, что мы сами можем увидеть. Что из этого следует?

– Наш единственный инструмент познания Вселенной – наш собственный разум. Инструмент этот довольно слабый, ограниченный. Прежде чем его использовать, надо понять, как он работает. В моем трактате «Критика чистого разума» я исследую то, как функционирует человеческий разум, наш мозг. Что он может, что он не может и как с этой огромной проблемой ненадежности нашего восприятия мира вообще человечеству жить и двигаться дальше.

Беседуя, мы дошли почти до берега залива, затем повернули в сторону пригорода Кёнигсберга, с приличными домами и большими ухоженными участками земли.

– Каждый предмет и явление природы, которые окружают нас, это ноумены, вещи-в-себе. Я спросил вас о соборе. Вы опознали его, но не смогли его описать, так как видели лишь одну его стену. Все вещи в природе (как этот собор для вас) открываются людям не во всей своей полноте, а лишь с какой-то одной, определенной точки зрения. Для человеческого восприятия все вещи вокруг нас – это не они сами, а их феномены. Другими словами, отражения этих вещей внутри нашего сознания под неким узким определенным углом и не более того. Даже если вы проявите упорство и исследуете интересующий вас предмет, явление или закон природы не с одной точки зрения, а, скажем, с трех, десяти или даже ста разных точек, то вы, конечно, узнаете о них намного больше. В вашем сознании будет не одно, а сто разных отражений, образов этой вещи. Но это все равно всего лишь сотня отражений внутри вас, но не в коем случае не сам предмет и не весь предмет. В случае с собором вы можете обойти вокруг него хоть тысячу раз, разглядеть с лупой каждый камень. Вы изучите лишь множество отдельных фактов об этом здании, но все равно не обхватите его своим разумом целиком. Птицам, летящим сверху, он предстанет иным. В его фундаменте может быть трещина, и однажды утром, думая, что вы знаете о соборе все, вы обнаружите лишь его руины.

Рассуждения Канта повергли меня в некоторую растерянность. Мир словно рассыпался на части.

– В таком случае получается, что мы бессильны. И точная надежная наука невозможна.

– Ну почему же. До некоторой степени мы все же в состоянии познать этот мир. Человек одарен от природы тремя инструментами: чувственностью, разумом и рассудком. Разумеется, не у всех эти инструменты в порядке: например, слепые или глухие лишены большой части чувственности; разум у всех работает по-разному, а рассудок – это и вовсе редкое свойство, лишь самых умных людей.

– Как работает взаимодействие наших органов чувств с окружающим миром?

– Все детали этого взаимодействия нам пока неизвестны, но в общих чертах его можно описать. Во-первых, наша чувственность прямо связана с нашим мозгом. Через что она постигает мир?

– Ну, мне кажется, это известно. У нас есть пять чувств: зрение, слух, вкус, обоняние и осязание.

Кант обернулся. Дождь почти прошел, но земля под нашими ногами была покрыта лужами.

– Нет. Это производные, отдельные, частные формы наших чувств. Окружающую действительность в целом мы познаем через два главных инструмента, с рождения вшитых в самую подкорку нашего мозга. Это ощущение пространства и ощущение времени.

– А разве пространство и время не есть явления объективные?

– Ну, разумеется, нет. Откуда нам знать, действительно ли во Вселенной есть пространство и время? Может быть, она вообще статична, застыла навеки. Но МЫ чувствуем ее через два ощущаемых нами базовых феномена: пространство и время. Зрение, слух и прочие ощущения ориентируют нас в пространстве. Наш разум, который в окружающих явлениях видит развитие, движение, причину и следствие всего происходящего, ориентируется в первую очередь на время. Это наш способ жизни.

– Хорошо, допустим, с чувственностью мы разобрались. А что такое разум и рассудок?

– Наш разум – это инструмент, который обрабатывает, интерпретирует все сигналы из окружающего мира. Интересно то, что существует не один, а два вида, или, если хотите, отдела, нашего разума. Мы обладаем чистым разумом и практическим. Чистый разум, как и чувства, вшит в наш мозг от рождения и работает по своим собственным, независимым от внешнего мира правилам. Чистый разум воспринимает и анализирует вещи априори, без внешнего воздействия. Математика – лучший пример чистого разума. Да, я согласен, что основа математики – недоказуемые постулаты Евклида – все-таки почерпнуты извне. Человек нарисовал рисунок и увидел, что между двумя точками можно провести одну, и только одну прямую. Но потом, опираясь на эти пять аксиом, чистый разум людей вывел огромное количество новых теорем. Чистый разум – это то, что сделало человека человеком, так как животным он, очевидно, не присущ. Практический же разум целиком исходит из информации, постоянно получаемой нами из внешнего мира. Это опыт апостериорный («послесобытийный»). Практический разум работает примитивнее, чем чистый, но именно благодаря ему мы производим почти все рутинные, повседневные действия в нашей жизни.

– А что делает рассудок?

– Рассудок – это в некотором роде высшая ступень нашего интеллекта, способность выводить общее из частного и частное из общего. Рассудок – это сплав нашего чистого и практического разума, помноженный на озарение, интуицию. Неизвестно, откуда берется интуиция. Если верить в Бога, то, бесспорно, озарение берется от Него, свыше. Рассудок присущ далеко не всем, а только самым интеллектуальным представителям человечества. Именно они продвигают вперед науку, создают прекрасные произведения искусства: высокую поэзию, музыкальные симфонии, лучшие картины.

– Разве мы не вернулись таким образом к идее бесконечности научного прогресса?

– К сожалению, нет. Для человека и его разума нет бесконечности. Вы видите вдали Балтийский залив, и зрительно вам кажется, что другого берега у моря нет. Но вы же отлично знаете, что это иллюзия. Другой берег есть у любого моря и даже океана. Просто зрение не видит его. Точно такие же берега, непреодолимые границы имеются и у человеческого интеллекта. Это легко доказать.

– Каким образом?

– Я могу привести вам несколько пар противоположных утверждений о том, как устроен наш мир, и затем логически доказать, что оба тезиса верны. Например, тезис 1: мир имеет начало во времени и ограничен в пространстве. Тезис 2, прямо противоположный: мир не имеет начала (вечен) и бесконечен в пространстве. Проанализируем их. Тезис 1, бесспорно, верен. Все в мире откуда-то начинается, берется, ничто не возникает из ничего. Кроме того, мир есть целое, а все целое – сумма ограниченных частей. Значит, мир имеет начало и границы. Но так же просто доказать и обратный тезис. Допустим, мир имеет начало. А что же существовало до этого начала? А еще раньше? Ведь не могло же быть времени, когда вообще ничего не было? Значит, мир существовал в той или иной форме всегда и только изменялся. Мир также очевидно бесконечен, так как, если мы представим стену, предел, где он заканчивается, должно быть еще что-то, находящееся за этой стеной, и так далее. Значит, мир – вечен и бесконечен.

– Получается, что оба, казалось бы, противоположных, взаимоисключающих тезиса верны?

– Да. Я мог бы привести еще несколько важных пар тезисов и доказать, что оба противоположных утверждения верны. Но время нашей прогулки ограничено, поэтому прочитайте о них в моей книге.

– И что из этого следует?

– Из этого следует то, что три вопроса, которые бесконечно волнуют и преследуют умы человечества (как философов, так и обычных людей) в области разума, непостижимы. Первый вопрос: откуда взялась Вселенная, второй вопрос: есть ли Бог, третий: бессмертна ли наша душа, и есть ли загробная жизнь. Лично я как человек глубоко верую в Господа. Но как ученый считаю, что доказать Его существование ограниченным разумом человека невозможно даже теоретически.

Быстро темнело. Описав большой круг, мы возвращались к центру Кёнигсберга. У меня оставалось еще множество вопросов к «сумрачному немецкому гению», но я понимал, что время истекало.

– Тем не менее в одной из книг я прочитал о том, что «Кант разрушил все пять доказательств бытия Божьего Фомы Аквинского, но, словно в насмешку над собой, соорудил свое, шестое». Это так?

– Говоря точнее, я не разрушил доказательства Фомы, а лишь указал на их недостаточную научность. Что касается моего собственного доказательства, то здесь мы заходим в другую большую область моих исследований. Не о разуме, а об этике. Скажите, молодой человек, когда вы в последний раз совершали бескорыстно доброе, богоугодное дело?

– Пожалуй, не могу выделить одно большое дело. Скорее, мелочи. Помог нуждающемуся приятелю деньгами безвозмездно. Оказывал помощь в учебе студентам младших курсов. Поддерживал морально друзей в сложные моменты их жизни.

– Что ж, это, конечно, не спасение жизней, но лучше, чем ничего. Исследовав человеческий разум, я спросил себя: если возможности нашего ума, а значит, и науки, ограничены, то как лично я и каждый человек может все-таки сделать этот мир лучше? Понятно, что есть множество религий, каждая из них (пусть и по-разному) исповедует добро, любовь, взаимопомощь. Но при взгляде на то, как живут люди, мне кажется, что чего-то важного, какой-то научной четкости и завершенности религиозным доктринам все-таки не хватает. Я долго размышлял над этим. Понял, что нужно найти одно, простое, единое, совершенно ясное для всех людей главное правило жизни.

– Мне кажется, оно давно известно. «Золотой закон» этики: не делай другому того, что не желаешь себе. Этот закон упоминается и в восточных религиях, и в христианстве.

– Это замечательное правило, и я с ним не спорю. И все же оно, с моей точки зрения, применимо как руководство к действию и понятно далеко не во всех жизненных ситуациях.

– Вы можете предложить что-то, еще лучшее?

– Да, мне кажется, могу. Это найденная мною максима, категорический императив: «во всех ситуациях поступай так, как если бы твое действие стало всеобщим законом». Представь, например, что ты должен богатому знакомому. Но ты понимаешь, что для тебя эта сумма денег несравнимо важнее, чем для него. Рассуждая так, можно даже простить себе, найти оправдание того, что ты обманешь его, не вернешь долг. А теперь представь на минуту, что твое действие стало всеобщим законом. Теперь все люди обманывают друг друга и не возвращают долги. Понятно, что общество при этом погрузилось бы в хаос. Никак невозможно допустить, чтобы это стало законом. Поэтому и ты сам обязан вернуть долг. Другой пример. Ты гуляешь вдоль берега и вдруг замечаешь тонущего человека. Ты не обязан жертвовать своей жизнью ради спасения его. Может быть, ты и не можешь, так как сам плохо плаваешь. Но ты обязан сделать все, что в твоих силах: позвать на помощь, протянуть палку тонущему. И лишь когда твои разумные возможности исчерпаны, можно не винить себя, даже если спасти тонущего не удалось. Ты должен следовать категорическому императиву не потому, что тебя за это похвалят, или ты можешь получишь благодарность от спасенного, или тебя за это вознаградят на небесах. Нет. Тобой не должен двигать никакой корыстный мотив. Ты обязан сотворить добро только потому, что ты – человек. И ты всегда живешь в ладу со своей совестью.

– Профессор, это звучит прекрасно. Но при чем тут выведенное новое доказательство Бога?

– Человек обладает особым высшим даром – совестью, которая не приносит ему никаких выгод в борьбе за выживание, размножение, удовольствия. Скорее, следование совести затрудняет наше обладание этими соблазнительными благами. Лги, обогащайся, используй других, и ты окажешься на вершине. Разумеется, некоторые и даже многие так и поступают. Но ни один человек не может обрести таким путем внутреннее счастье и согласие с самим собой. Простой человек с чистой совестью почему-то всегда счастливее богатого, знатного злодея. Отчего наша совесть играет такую большую, важную и во многом иррациональную роль в нашей жизни? Потому что совесть, мораль – это то, что вложено в нашу душу при рождении самим Господом. Из дикой природы морали неоткуда взяться. А значит, Бог, несмотря ни на какие сомнения нашего разума, все-таки существует.

Когда мы вернулись к дому профессора Иммануила Канта, стемнело. На очистившемся после дождя небе Кёнигсберга высыпали большие яркие звезды.

На прощание, у порога, он взглянул вверх и сказал:

– Две вещи наполняют душу удивлением и искренним благоговением. Звездное небо надо мной и моральный закон во мне.

Я от всей души поблагодарил ученого за нашу совместную прогулку и интереснейшую беседу. Его знаменитое высказывание не только было красиво, поэтично, но и имело важный философский смысл, подтекст. Звездное небо – это творение Господа (или природы), настолько великое, что на его фоне мы, по идее, должны были бы ощущать себя всего лишь ничтожными песчинками. Но благодаря тому, что внутри нас есть моральный закон – столь же великое творение Господа, как и сами звезды, – мы имеем полное право смотреть на небо с гордостью.

Иммануил Кант стал основателем всей современной западной философской школы. Ценность его работ – даже не столько в практических выводах, а скорее в новом, поразительно глубоком взгляде на место человека в окружающем мире, возможности его разума и важность правильной этики.

Маленький слабый человек с высоты прошедших столетий кажется нам теперь настоящей глыбой.

Глава 4

Разрушить и создать Европу

(Наполеон Бонапарт)

Темная вулканическая скала посреди бескрайнего Атлантического океана в дождливую, пасмурную погоду (которая была здесь довольно частой) смотрелась с борта корабля очень мрачно.

Затерянный остров, о котором еще недавно никто не знал (а теперь пресса всего мира то и дело упоминала его), небольшой (километров десять в поперечнике), по праву считался одним из самых оторванных от цивилизации и труднодоступных мест планеты: посреди Южной Атлантики, в двух тысячах километров от побережий Африки и Южной Америки. Корабли из Европы шли сюда месяцами.

Остров Святой Елены был открыт в 1600-х годах португальцами, потом его завоевали англичане, обустроившие здесь базу для кораблей, следовавших вокруг Африки. Он был необитаем, а его главная ценность – сотни видов реликтовых растений, больше нигде не встречавшихся, – к сожалению, была быстро почти уничтожена домашним скотом европейских поселенцев.

Несмотря на скромные размеры острова, погода в разных его частях сильно отличалась. В узкой, защищенной от ветров долине у северного берега (где и сейчас находится единственный и вполне уютный городок) обычно было относительно ясно и безветренно. В это же время на вершинах скал в центре острова нередко бушевал ураганный ветер и лил тропический дождь. Трудно сказать почему, но именно там, на этих суровых, неприютных, вечно мокрых, грозовых и продуваемых отовсюду скалах была возведена резиденция Лонгвуд для предыдущего губернатора острова. Впоследствии она пустовала, пока в нее не поселили самого знаменитого в то время человека в мире.

Я был настоятелем аббатства вблизи Рима, посланником папы Пия Седьмого. С узником острова Святой Елены понтифика связывали давние и весьма непростые отношения. Но сейчас я был единственным иностранцем, с которым бывший император Франции Наполеон Бонапарт был готов обсудить свои текущие условия содержания. Нынешнего английского губернатора острова Лоу (от которого он теперь всецело зависел) Наполеон открыто называл «редкостным болваном» и «жалким неудачником», общаясь с ним лишь в крайних случаях. Губернатор, конечно, искренне отвечал своему подопечному узнику взаимностью, во всех мелочах стараясь сделать его существование как можно менее комфортным.

Нельзя сказать, что император в этой ссылке страдал от недостатка общения: вместе с ним на остров добровольно отправились несколько его старых друзей – военных; бытовая обслуга относилась к нему заботливо и внимательно, а некоторые из местных жителей стали его частыми гостями и спутниками во время прогулок. Но англичан-военных он не мог терпеть. Условия содержания, несмотря на все соблюденные внешние приличия, на самом деле были весьма жесткими. Бывший властитель Европы проводил все время в вечно сыром, продуваемом здании, день и ночь окруженном многочисленной охраной; мог гулять всего по нескольким заранее размеченным тропинкам. Ему даже запрещалось любоваться видом океана, стоя вблизи края скал (чтобы он не увидел сверху какой-нибудь корабль, тайно присланный для его спасения). С каждым месяцем своей ссылки Наполеон заметно полнел, дряхлел, утрачивал остатки энергии и интерес к жизни. Его соратники постоянно писали жалобы в Лондон, королю и парламенту, прося облегчить условия ссылки, но тщетно. Иногда на остров приезжали высокие британские чиновники и даже репортеры, неделями умоляя о встрече с легендой, но Бонапарт всем им презрительно отказывал.

Еще на подъезде к острову я обратил внимание на группу боевых кораблей: три из них неусыпно охраняли акваторию пристани, еще несколько курсировали вокруг его берегов. Трудно было поверить, что они стерегут не военную базу или крепость с золотым запасом банка Англии, а одного человека, который к тому же давно смирился со своей судьбой и даже не помышлял о побеге.

На берегу меня и мой нехитрый багаж несколько раз тщательно обыскали. Даже вскрыли стенки кожаного саквояжа, чтобы внутри них не оказалось тайного послания Бонапарту. Просмотрели на свет все мои бумаги, удостоверившись в отсутствии на них скрытых водяных знаков.

Наконец мне разрешили занять место в двуколке в сопровождении английских солдат. Зрительно казалось, что скалы, на которых находилась резиденция Лонгвуд, были рядом, но по кривым узеньким тропинкам, наполненным скользкой щебенкой, наш путь наверх занял более часа.

Даже оказавшись у дома, в котором проживал Бонапарт с обслугой, мне не разрешили встретиться с ним немедленно. Меня и мои вещи повторно обыскали, затем провели краткий инструктаж о том, что в случае любой моей попытки оказать узнику помощь в побеге меня немедленно арестуют и отправят на суд в Англию в кандалах. Я переночевал в небольшой угловой комнате одного из подсобных зданий. Если днем, несмотря на ветер и дождь, остров Святой Елены все-таки произвел на меня скорее живописное (хотя и мрачноватое) впечатление, то ночью я ощутил сполна все его истинные «прелести». В комнате было невыносимо сыро, дышать приходилось с усилием, сон долго не приходил. Постель также была сырой, с потолка время от времени сыпались кусочки известки, а за стеной, в кладовой, где хранилась еда, явственно слышалась возня многочисленных крыс. Отключиться кое-как на пару часов удалось лишь на рассвете. Еда была терпимой, но без изысков: вечером мне принесли тощую куриную грудку с засохшим куском козьего сыра и бокалом вина, на две трети разведенного водой; утром была безвкусная жидкая кашица и кусок хлеба, намазанный приторным желе из какого-то местного фрукта.

Аудиенцию император (которого, несмотря на все превратности его судьбы, трудно было называть бывшим) назначил мне на пять вечера. Я не был уверен в том, что он меня примет, поэтому это стало хорошей новостью.

Войдя в зал для приемов, я испытал сложную гамму чувств. Все было величественно и комично одновременно. По размерам это была лишь просторная комната удлиненной формы, обклеенная яркими розовыми, в полоску, обоями. Повсюду висели большие зеркала, вдоль стен стоял ряд изящных французских кресел с позолоченными подлокотниками. В углу зала находился роскошный рояль. Рядом стояло высокое витое деревянное кресло в форме трона. Все предметы словно должны были напоминать обстановку дворца Тюильри, где жил и работал Наполеон в счастливые для него годы царствования. Но так как «зал» был совсем невелик, роскошь мебели выглядела несколько карикатурно. В окнах можно было разглядеть обширную поляну, а за ней очертания голых, темных, неуютных скал. Сам Наполеон, к счастью, не восседал на кресле-троне (что выглядело бы нелепо), а стоял, одетый с иголочки в один из своих классических синих военных мундиров (на остров был в целости доставлен весь его огромный гардероб, и он до самой смерти не ленился одеваться каждый вечер словно на высокий светский прием). В момент, когда я зашел, Бонапарт стоял спиной ко мне, глядя в окно, заложив руку за спину. Сделав долгую паузу, он обернулся. Ему еще не было и пятидесяти, вполне молодой мужчина, но выглядел он уже крайне рыхлым, болезненным. Невысокий рост (хотя и не сказать, что совсем маленький для тех времен), короткие ноги в белых панталонах, массивное тело с выдающимися вперед животом и обвислой грудью. В молодости Наполеон был строен и красив, но многолетние тяготы походов, перенесенные болезни, ранения и излишества в еде, казалось, уже совсем состарили и разложили его некогда железное тело. Но не его дух. От его взгляда, жестов, жесткого и надменно-повелительного тона голоса порой становилось не по себе. Впрочем, Бонапарт, когда надо, в совершенстве умел казаться окружающим душевным, теплым, искренним человеком, с ходу влюбляя всех в себя своей необыкновенной харизмой.

Я с максимальной почтительностью поприветствовал одного из самых известных людей в истории. Сообщил, что понтифик, несмотря на все известные обстоятельства, во время каждой своей мессы упоминает его имя, желает ему здравия, стойкости и крепости духа в его тяжелом испытании.

Бонапарт лишь усмехнулся в ответ.

– Надо же. Воистину христианское милосердие не имеет границ. А ведь я не раз унижал папу, ставил его публично в щекотливое, порой откровенно жалкое положение. Что ж. Вот вам наглядная польза от религии. Можно совершить много грехов, затем раскаяться, и все равно окажешься на небесах.

– А вы раскаялись?

Он резко повернулся ко мне, белки его глаз зло сверкнули. Я отшатнулся, словно в меня ударила небольшая молния. Сила воздействия этого человека на окружающих и вправду была особенной. Но уже через несколько мгновений буря миновала, и он заговорил спокойно:

– Я не раскаялся потому, что мне не в чем каяться. Все, что я делал, всю свою жизнь до остатка я положил на плаху служения великой Франции, ее народу, Республике.

Он прошелся по залу, затем снова вгляделся в мрачноватый пейзаж за окном и продолжил:

– Если бы Провидение своей силой перенесло меня в эту секунду в Париж, то его жители, как это они делали и всегда, сейчас же принесли бы мне присягу абсолютной, беззаветной преданности. Солдаты шли на смерть в каждом моем сражении с улыбкой на устах. В ночь, когда я во дворце Фонтенбло, после трагедии Ватерлоо, подписал указ об отречении от трона, знать, эти дешевые, поднятые мною же из грязи министры-изменники торжествовали. А простые люди плакали. Как вы думаете, зачем здесь вся эта многочисленная охрана? Эти жалкие англичане, нация лавочников и торговцев, чуждая высокой культуре, и сейчас трясутся в животном страхе передо мной.

– И все же: молитесь ли вы Богу, читаете ли Священное Писание?

– Я никогда не верил в Бога, который описан там. Но зато никогда не сомневался в Провидении или Судьбе, ведущей за руку каждого смертного, от первой до последней минуты его жизни. Это то же самое или нет? Понятия не имею. Вы больше знаете о религии, решайте сами. Библию я, конечно, не читаю. Вместо нее меня утешают «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря, сочинения древних греков и римлян и даже некоторые современные французские пьесы. Потехи ради я написал длинное письмо Юлию Цезарю с моими подробными рекомендациями, как он мог бы разбить галлов еще быстрее и убедительнее. Эх, если бы я жил тогда и водил римские легионы…

– Вы даже здесь с кем-то воюете в воображении? Спокойно, по-человечески, жить не можете?

Император посмотрел на меня с сожалением.

– Вы не представляете, что это такое. Какое это не сравнимое ни с чем на свете чувство, когда вы на рассвете нетерпеливо вскакиваете на коня. Вокруг вас – несметные толпы, сотни тысяч вооруженных, сильных, храбрых, талантливых молодых мужчин, которые смотрят на тебя как на божество ясными преданными глазами и готовы умереть в любую секунду по твоей команде… Нет, ни одна штатская крыса даже не может этого себе представить… Я прожил сотни жизней…

– В таком случае, если вы не хотите каяться, мне стоит уйти. Но я могу и остаться, выслушать ваш рассказ. Например, о том, за что вы обидели отца всех католиков, доброго понтифика Пия, одного из самых достойных пап за последние века.

– Мне самому он был симпатичен. Казался человеком искренним, верующим, хотя и немного наивным для своего высокого положения. В то время я достиг вершины своего могущества, был всенародно любимым повелителем не только Франции, но и значительной части Италии. Мои солдаты легко могли взять Рим, Ватикан и всю Папскую область. Но я решил поступить иначе. Обещал папе оставить его владения, но потребовал взамен большое количество известных картин и прочих драгоценностей из его запасников. Золото я продал на нужды армии, а полотна выставил в Лувре. Также я попросил еще об одной безделице. Короновать меня и мою первую супругу Жозефину как императора и императрицу Франции. Он не посмел отказать. Во время коронации, правда, произошел забавный эпизод. Папа так долго что-то бубнил на латыни, что я не выдержал, выхватил из его рук корону и надел ее себе на голову сам, повергнув его и всех присутствовавших в изумление. Я не умею ждать долго. Время – это главная драгоценность. Оно не возвращается.

– Вы постоянно говорите о Франции. Но ведь вы родились на острове Корсика, в вас течет итальянская кровь. И даже говорите вы до сих пор, спустя годы, с сильным итальянским акцентом.

– Это правда. И в то же самое время я француз до самого мозга костей. Франция дала мне все. А я дал ей еще больше.

– Позвольте усомниться в этом утверждении. Целое поколение молодых французов полегло в ваших войнах, оказавшихся в итоге бесплодными, никому не нужными.

– Вы не понимаете, о чем говорите. Это была великая эпоха. Она создала всю нынешнюю Европу.

Наполеон впервые с начала разговора присел в одно из золоченных кресел.

– Вы не поверите, сколько раз самым невероятным образом судьба, рок, хранили меня в сражениях. Соратники вокруг меня падали замертво один за другим. Несколько коней подо мной были разорваны на части. Ядра и пули сотнями проносились мимо, едва не приглаживая мои волосы. А я отделался за все эти годы несколькими царапинами. В это невозможно поверить, если только не предположить, что само Провидение все эти годы вело меня к некоей великой цели.

– Даже если допустить, что вас хранило Провидение, было ли оно Богом или дьяволом – вот вопрос. Вы помните ваше детство? Вы и тогда были неуемным и невероятно амбициозным юношей?

Бонапарт вздохнул и почему-то наклонил голову вниз.

– Разумеется, помню. У меня феноменальная память. Я помню не только мельчайшие детали всех моих пятидесяти сражений, но даже и то, сколько я в каждом имел пушек, обозов, знамен, сколько взял в плен вражеских солдат. Всех боевых товарищей, моих храбрых маршалов, я помню по именам. Вижу и слышу их и сейчас ночами, живых, как наяву. Скоро мы встретимся на небесах…

Выдержав тяжелую паузу, продолжил:

– Впрочем, вы спросили меня о детстве. Право же, оно было вполне обычным. Я родился на Корсике, в бедной семье, в детстве был слабым и низкорослым. Но никому не давал спуску: дрался, если было надо, до потери сознания, так что даже сильные парни меня боялись. Много читал. После школы поступил во Франции в артиллерийское училище и сразу понял, что война – вот мое истинное призвание. Не буду подробно рассказывать о моем долгом тернистом пути наверх, к славе, которую я так жаждал. Можно прочитать об этом в моих биографиях. Переломный момент всей моей жизни – осада Тулона. Большой город на южном побережье, важный для торговли, захватили англичане, пользуясь хаосом, возникшим после революции. Мне было уже двадцать пять, солидный возраст, но я был никем, простым офицером. Англичан было больше, и они заняли крепость, мы же должны были атаковать через открытое пространство. Мы были обречены на легкий разгром и смерть. Некоторые из моих товарищей были готовы дезертировать, видя столь явное неравенство сил. Но тут я понял, что это шанс моей жизни. Я взял на себя командование, провел мощную артиллерийскую подготовку, а затем на коне бесстрашно первым бросился в бой. Меня тогда ранил осколок в ногу, но я даже не подал вида. Англичане были ошарашены столь яростным штурмом и сбежали в море на кораблях. С этого дня я навсегда стал командующим на поле боя, а мои армии становились все более крупными.

– Из ваших свершений в молодости меня особенно впечатляет завоевание Египта.

– Да, это была славная кампания. Постепенно я стал самым уважаемым генералом нашей армии. Директория послала меня в Египет, который принадлежал Англии, нашему врагу. Предчувствуя победу, я взял с собой еще и полторы сотни маститых парижских ученых, историков. Более мощный английский флот мог тогда потопить нашу эскадру, но в море мы чудом, благодаря Провидению, прошли друг мимо друга. А на земле мне не было равных. По пути в Каир я легко разгромил и англичан, и турок, став ненадолго почти новым фараоном. Я плавал по Нилу на корабле фараонов, в компании египетских жриц, и это вспоминается мне как что-то райское. Хотя женщины для меня при всей их сладости не могут сравниться с войной. Мои солдаты очистили от песка пирамиды и странное каменное существо, которое называют Сфинксом. Мои ученые обнаружили огромные библиотеки древних папирусов и принялись их изучать. Я вернул миру Древний Египет из небытия.

– Вы считаете это своим главным вкладом в историю? Или было нечто большее?

– Разумеется, было. Как раз после Египта. Я спас Французскую революцию, ее идеалы, смысл. Робеспьер, Марат и прочие бездари во главе Директории полностью опорочили революцию, вывернули наизнанку, превратили в противоположность светлым идеям Руссо. Десять лет они как безумные боролись за власть, при этом не понимая, что им следует делать. Топили Париж в крови гильотин, затем уничтожали друг друга. Тем временем Францию накрыл хаос, от нее стали откалываться части, народ повсюду голодал. Во всех городах, кроме Парижа, власть захватили местные бандиты. Произошел ужасный крах всего. Предводители Директории под напором возмущенного народа спрятались во дворце и умоляли меня, лучшего их генерала, спасти их от расправы толпы. И я выполнил свой долг. Сначала расстрелял из пушек всю эту чернь, которая лезла на дворец. Затем с моими солдатами вошел внутрь и потребовал дать мне полномочия консула. Тех, кто был не согласен, мы просто выкинули из окна. Другие пытались бежать, и нам пришлось их силой останавливать: ведь по закону Совет должен был большинством голосов принять новую, подготовленную мною лично Конституцию Франции.

– Потрясающая карьера. В двадцать пять, до Тулона – никому не известный младший офицер. А уже в тридцать – консул, правитель Франции, которым восхищался весь мир.

– Да, и по праву. Очень быстро я навел в стране порядок, в ней начался мощный экономический рост и процветание. Я послал армию по городам, всех бандитов они расстреливали на месте. Я принял новый Гражданский кодекс, самый прогрессивный в мире. Отменил церковную инквизицию. Основал Банк Франции, который быстро навел порядок в финансах. Разрешил свободу торговли, всячески поддерживал предпринимательство. Ввел первое в истории бесплатное всеобщее школьное образование. Поставил цель как можно скорее догнать и превзойти Англию в экономике и промышленности. Я трудился день и ночь, спал не больше двух часов в сутки. Пережил несколько серьезных покушений: всякий раз меня (и Жозефину) спасало все то же прекрасное Провидение. Однажды я вспомнил, что срок моего консульства незаметно подходит к концу, а в Сенате созрела оппозиция, которая не хотела допустить его продления. Чтобы разрубить этот узел, я провел открытый честный народный плебисцит, и меня избрали пожизненным императором.

– Возможно, все было бы неплохо и дальше. Но вас потянуло на завоевание мира.

– Тому было много причин. Я боролся против Англии, это всегда было колоссально важным. Прихвостнями англичан издавна были австрийцы и пруссаки. Но я видел, что к власти в этих странах пришли слабые правители. Кроме того, их армии были сильно устаревшими по сравнению с моей. Я понял, что Провидение преподносит мне в руки новые блестящие победы. Под Аустерлицем, где я разгромил австрийцев и пришедших им на помощь русских, я пережил высший пик моего величия. Ту мою победу будут помнить в веках.

– Почему, описывая войны, вы всегда говорите «я»? Мне кажется, что таким образом вы принижаете заслуги ваших маршалов и сотен тысяч солдат.

– Армия баранов под руководством льва всегда победит армию львов под руководством барана.

– Звучит афористично, но требует доказательств.

– Ту самую великую битву под Аустерлицем я выиграл у австрийского короля и русского царя, имевших общую армию в три раза больше моей, одним маневром. Сначала, перед их появлением, занял господствующую высоту, но, увидев их на горизонте и как бы испугавшись их несметных полчищ, спешно покинул эту высоту, изображая паническое беспорядочное отступление. Они поднялись на высоты, затем спустились в азартной погоне за мной. Тем временем моя армия неожиданно развернулась, а ее вторая, скрытая до тех пор часть заняла опустевшие высоты. С двух сторон я накрыл этих глупцов адским артиллерийским огнем. Из этого котла они бросились в единственное место, которое я им специально оставил, – озеро с тонким осенним льдом. Всадники проваливались под него сотнями. Моя победа была красивой и абсолютной. Мне не составило бы труда взять русского царя Александра в плен. Но я сделал красивый жест и не стал преследовать жалкую в тот момент кучку всадников, прикрывавших его при побеге. Я решил, что русские после такого позорного разгрома больше не посмеют встать на моем пути и с радостью станут моими вассалами, союзниками. Но теперь понимаю, что оценил ситуацию неверно.

– Изображение отступления и внезапный разворот с окружением противника – этот прием хорошо известен. Он описан в древнекитайских трактатах, потом его часто использовали монголы.

– Искусный полководец должен не на ходу придумывать новые приемы, а к месту и продуманно использовать богатый арсенал уже имеющихся. К двум глупцам спустя несколько дней добавился третий – молодой прусский король, пародия на его великого деда. Ему надо было присоединиться к русским и австрийцам, у них втроем вместе был бы шанс. Но он до последнего не мог решиться и опоздал с выдвижением. Когда пруссаки прибыли, я занял комфортные места на высотах, и моя лучшая в мире артиллерия расстреляла их как движущиеся мишени. Вечером того дня я превратился в повелителя Европы. Или, точнее, всего мира. И это выглядело так буднично…

– Чтобы всерьез считать себя императором мира, надо покорить Британию. Этого вы не сделали.

– Все годы, что я правил Францией, британцы трепетали в страхе от моего имени. Однако вы правы. Их жалкий островок так и не стал моим. И вот теперь, будучи навечно их пленником, я пожинаю плоды этого, прозябая здесь, в этом проклятом месте.

Погрузившись в воспоминания, он налил себе из графина немного разбавленного вина.

– Чтобы покорить Англию, надо разбить их флот. У меня вначале было даже больше кораблей… Но не было великого морского полководца, а у них был – адмирал Нельсон. В итоге он погиб в одной из битв с моим флотом. Но это слабое утешение, так как к тому времени моего флота уже почти не осталось. Я устроил континентальную торговую блокаду Англии, из-за которой они недосчитались немыслимых доходов. Мне кажется, больше всего они меня ненавидят именно за потерю их денег. Им стало некому сбывать товары своей огромной промышленности. Но, к несчастью, нашлась пара стран, которые не присоединились к блокаде: Португалия и Испания. Я отомстил им за это, вторгнувшись в них и свергнув с престола их королей. Но Англия тем временем все-таки выжила…

– И именно с поспешного покорения Испании начался ваш путь вниз, с вершин абсолютной власти…

– Да, это так. В Испании, которая ненавидела своих Бурбонов, я рассчитывал на поддержку населения. Но они восприняли наше вторжение как посягательство на суверенитет свой нации на ее исконной земле. Признаться, я и сам был в этом виноват. Успехи вскружили мне голову, и я провел испанскую кампанию слишком грубо. В итоге против меня началась мощная партизанская война. Испанские банды крестьян, вооруженных вилами и старинными мушкетами, порой громили мои лучшие подразделения. Кроме того, война затянулась и стала поглощать слишком много денег из казны… Впервые в жизни что-то великое, задуманное мной, пошло не так.

– А потом случился кошмар в России… Позвольте задать вам откровенный вопрос. В ваших войнах, по разным оценкам, погибло около пяти миллионов человек, в том числе больше миллиона молодых французов. Разве это не слишком большая, просто ужасная цена?

– Если бы не я, то в Европе в эти же годы умерло бы не меньше людей естественным образом: от нищеты, голода, болезней и бандитизма. В последние годы Директории Франции фактически не существовало. Провидение вознесло меня на вершину как ее спасителя. Италия, Испания, Австрия и даже Пруссия все еще жили, по сути, в средневековье. Я разбудил их и повел за руку к реформам.

– Хорошо, Франция, я уверен, несмотря ни на что, будет чтить вас как героя. А другие народы Европы? Например, огромная Россия?

– Я не знаю ни одного народа, который бы не получил от моих свершений больше, чем потерял. Русские считали меня поработителем. Но ведь поначалу я даже не хотел никого убивать. Целью моего похода был союз с царем Александром против Англии. Я намеревался преподать ему очередной урок, с легкостью разгромив его армию где-нибудь на границе Польши и России, западнее Днепра, чтобы усадить его за стол переговоров на выгодных для меня условиях. Во время мирных переговоров после Аустерлица царь восхищался моей военной тактикой, а я ему в шутку ответил тогда, что в следующей войне возьму русские части в свою армию для обучения. Мне не нужна была эта его холодная бесконечная дремучая страна. Скорее, я хотел прорубить через нее дорогу на Восток, в сказочную Индию, по стопам Александра Македонского. Но две русские армии вопреки моим планам упорно отказывались от сражения. Отступали безмолвно вглубь страны день за днем, неделю за неделей, мне пришлось преследовать их почти до Москвы. Никогда не забуду той сумасшедшей битвы. Русские в тот раз отлично сражались. Но наутро вновь отступили, растворились в своих бесконечных лесах. Войдя в Москву, я собирался принять декрет об отмене крепостного права. Русские нищие, неграмотные крестьяне – до сих пор рабы своего царя. Я хотел дать им свободу. Но мне даже не с кем было обсудить этот исторический вопрос! Днем крестьяне убегали от моих солдат, а по ночам нападали. Убивали лошадей, жгли избы и дома, где мы квартировали. Они не хотели ни свободы, ни переговоров. Я провел в пустой Москве больше месяца. Мы никого не убивали, но жителей становилось все меньше. У нас не хватало еды, и среди моих солдат, особенно иностранных наемников, начались волнения. В итоге мне пришлось оставить идею похода и впервые отдать приказ идти назад, домой. И тут, в октябре, когда в Париже у дворца Тюильри девушки еще гуляют в легких летних платьях, грянули страшные, невиданные морозы. Ни я, ни мои солдаты ни с чем подобным не сталкивались. Мое войско мерзло и голодало. Хуже всего, что холода не выдерживали лошади: падали на глазах одна за другой – а как без них было везти оружие, пушки, остатки провизии? И тут русские, эти странные, непонятные мне варвары, которыми я уже перестал интересоваться, вдруг начали жестоко, безжалостно, методично бить мою измученную армию в спину. Они мстили мне за то, что они сами же решили сжечь перед приходом моей армии Москву? В том ледяном аду я терял тысячи людей в день: убитыми, обессилевшими, замерзшими.

– И затем совершили предательство своих солдат. Я имею в виду переправу через Березину.

– Это был единственный способ спасти остатки моей армии. Это была узкая речка, но за ней русские уже не могли нас преследовать в полную силу. При переправе в ледяной воде кони шли ко дну. Искусным маневром я обманул русских и выгадал пару часов. Я и большая часть моей армии чудом успели перейти по мосту на тот берег. Но тут показались русские, и я приказал взорвать мост. Часть моей армии не успела переправиться, и русские быстро ее уничтожили.

– Говорили, что для выживших это было шоком. Ведь вы всегда были заботливым «отцом солдат».

– В войне нет морали. Есть только стратегическая необходимость. Да, я обрек тогда на верную смерть тысячи моих верных солдат. Но иного выхода не было, и сегодня я поступил бы так же.

– Ваш русский поход стал в итоге огромной трагедией для обеих сторон.

– Мой министр Талейран, лживый похотливый мерзавец, но невероятно умный и изворотливый, как-то сказал: «Это хуже, чем преступление. Это ошибка». Русский поход был ошибкой.

За окнами давно стемнело. Дул сильный ветер. Было около восьми – то время, когда Бонапарт обычно ужинал в кругу соратников и гостей. Но, видимо, сегодня из-за меня общий ужин отменили.

– Я виноват в том, что приучил французов к победам. При первых же неудачах против меня восстала вся парижская знать. После разгрома англичанами под Ватерлоо я не мог держать их в узде. Они были как хищники, почуявшие кровь. Мою кровь. И тогда я снова удивил всех: после отречения решил добровольно сдаться Англии, чтобы опозорить этим всю их жалкую свору. Я просчитался. Надеялся, что англичане дадут мне тихое поместье под Лондоном, а через год разрешат отправиться в Америку, как мне хотелось. Но вместо этого они упекли меня сюда. Еще ребенком я написал в тетради несколько раз «Святая Елена». И даже не понимал почему…

– Кто-то считает вас кровавым разрушителем Европы, людоедом, Антихристом. А кто-то – гением, созидателем нового мира. А кем считаете себя вы сами?

– Я? Я простой солдат и величайший в истории баловень судьбы одновременно.

– Все-таки что, на ваш взгляд, самое важное из ваших дел?

– Я показал народам всего мира, что это они, простые люди, сами, а не поставленные над их головами бездарные кровопийцы-короли могут и должны решать свою судьбу. Трагедия Великой Французской революции 1789 года заключалась в том, что к власти пришли фанатики и казнокрады. Настоящая, подлинная революция свершилась на десять лет позже – когда к власти пришел я. В этот миг в истории Европы и мира закрылась старая страница, сгнившая и потемневшая от времени, и открылась новая. Отныне писать историю будут народы, а не короли.

– Я должен передать слова, сказанные вам заочно римским папой: «Вы пытались объединить Европу железом и кровью и не смогли… А Он с креста, безо всяких армий, свершил это одной лишь Любовью».

– В Европе не поняли меня… Они не готовы были стать Соединенными Штатами Европы. Хотели продолжать ютиться по своим жалким национальным квартиркам. Но скоро они поймут…

Наполеон тяжело, грузно встал с кресла. Он сильно постарел за пару лет на острове.

– Мне кажется, меня хотят здесь отравить… Мыло, которым я мою голову (а другого у меня нет), так резко и неестественно жжет мои глаза… Вино, поставляемое для меня из Южной Африки вместо моего любимого шамбертена, неплохое на вкус, но весьма странно горчит. И даже розовые обои на стенах источают гнусный запах гнилости и смерти. Я чувствую себя все более обессиленным, разбитым. Уверен, это продлится недолго. Что ж, все к лучшему…

– Почему к лучшему? Неужели генерал и император Бонапарт сдался? Такое возможно?

– Я устал нести на плечах этот мир… Пусть теперь это делают другие.

Наполеон подошел ко мне и похлопал по плечу.

– Уходите. Я хочу принять ванну. К чему весь этот разговор… Слова ничего не меняют.

Наполеон скончался на острове Святой Елены спустя несколько лет. Причиной смерти стал рак желудка, но этот рак мог быть вызван ядами (мышьяком), которые регулярно подмешивали ему его надзиратели (хотя точно это не доказано). Монархия старого образца, воцарившаяся во Франции после Наполеона, пала уже через несколько лет. Полвека спустя во главе обновленной Франции встал внук Бонапарта, Наполеон III, сыгравший скорее позитивную роль в истории страны.

Кем был Наполеон в первую очередь: кровавым злодеем, уничтожившим миллионы невинных людей ради своих неуемных амбиций, или великим реформатором, создателем новой Европы?

Споры об этом, вероятно, не утихнут никогда.

Глава 5

Всемирный дух и законы всего

(Георг Гегель)

В течение одного десятилетия начала XIX века карта Европы изменилась сильнее, чем за всё предыдущее столетие. Войны Наполеона при всей их жестокости были сродни лесному пожару, после которого устаревший уклад европейских монархий XVIII века стремительно, на глазах современников, уходил в прошлое, уступая место новой эпохе: правлений все еще монархических, но строго ограниченных законом и конституциями, с более широкими правами их граждан. Это также была эпоха науки, знаний и технологических открытий. Новый мир, очертания которого в XVIII веке лишь начали просматриваться, после наполеоновских походов (которые, конечно, не были причиной глобальных изменений, но послужили толчком к ним) заявлял о себе во весь голос.

Пруссия, пострадавшая в сражениях сильнее, чем все другие европейские страны, после падения наполеоновской Франции словно пережила второе рождение. Пожалуй, нигде в Европе в те годы процессы восстановления экономики, промышленности и культурной жизни не происходили так бурно. Как ни странно, прусская элита того времени в основном воспринимала Наполеона не как поработителя, а напротив – восторгалась им, считала его предтечей всего нового и прогрессивного.

Когда Наполеон после одной из побед над прусской армией, красиво восседая на белом коне в парадном темно-синем мундире, возглавил процессию по городу Йена на востоке Германии, его вышел приветствовать почти весь город, уставший от самодурств юного немецкого кайзера. Проезжая через старые городские ворота, Бонапарт заметил скромного молодого человека, похожего на мелкого чиновника или школьного учителя, смотревшего на властителя мира с изумлением и благоговением. Когда конь Наполеона поравнялся с ним, из-под плаща человека случайно выпали страницы рукописи. Император взглянул на него, их глаза встретились. Спустя мгновенье Наполеон проследовал дальше, вероятно, тут же забыв о нем, а неприметный, немного неловкий человек нагнулся, чтобы подобрать упавшие страницы с земли.

Вряд ли кто-то мог тогда знать, что это была случайная, мимолетная встреча двух людей, оказавших самое значительное влияние на умы всего мира в первой половине XIX столетия.

В этот раз я был переводчиком на английский трудов Георга Фридриха Гегеля – так звали этого чрезвычайно образованного философа. Если биография предыдущего великого «столпа» классической немецкой философии Канта считается бедной на события, то жизнеописание Гегеля и вовсе бесцветно. Большую часть своей жизни Гегель провел, читая чьи-то книги либо сочиняя свои. Родился в семье состоятельного чиновника в Штутгарте, учился в известной в то время духовной семинарии, по совпадению вместе с еще одним знаменитым немецким философом Шеллингом (в юности они были дружны, но позже разошлись из-за разных философских позиций). После выпуска перебрался в швейцарский Берн, где работал репетитором, но жить на чужбине ему не нравилось, так как Гегель всегда ощущал себя «немцем во всем, до мозга костей». В возрасте около тридцати, после публикации своих первых эссе, он получил заветное место преподавателя философии на родине, в университете Йены, где и произошла та краткая встреча с Бонапартом. Но лекции Гегеля, страдавшего косноязычием и небольшими дефектами речи, не пользовались успехом и проходили при почти пустых аудиториях. Там же, в Йене, он опубликовал первую из долгого ряда своих крупных работ («Феноменология духа»), однако никакого отклика в научной среде книга поначалу не нашла. Впав в депрессию (которая тогда была его привычным спутником), Гегель покинул Йену и следующие десять лет провел в разных городах Германии, читая лекции в гимназиях, работая редактором газет, занимаясь репетиторством.

Все свои силы в этот период он тратил на написание новых крупных философских трудов: «Наука логики», «Философия природы» и других. По количеству написанных за жизнь страниц Гегель стал самым плодовитым философом XIX века: собрание его трудов и лекций на разные темы занимает более тридцати толстых томов, на прочтение которых у поклонников его учения уходят годы жизни. Постепенно он все же получил признание: систему взглядов Гегеля обсуждали ученые и философы и в Германии, и за ее пределами. Эта система при всей ее сложности и даже очевидной запутанности (о том, что именно хотел сказать Гегель тем или иным пассажем, его последователи порой спорят и в наши дни) мало кого из философов оставляла равнодушным. Научный мир в итоге разделился на две примерно равные части: представители одной презирали учение Гегеля, называя его «шарлатаном от философии и логики» и «пустым словоблудом». Другая половина буквально преклонялась перед мощью, величием и универсальностью гегельянских идей, считая его величайшим мыслителем – масштаба Платона (или даже больше), который наконец открыл глаза человечеству на истинную суть мира. Интересно то, что это соотношение остается более-менее таким же во всемирном научном сообществе и в наши дни. Гегеля пригласили возглавить кафедру философии старейшего университета Германии в Гейдельберге; затем, в 1818 году, в возрасте около пятидесяти лет, он перебрался на такую же должность в Берлин. В столице Пруссии он наконец-то зажил той жизнью, о которой всегда мечтал. Купался в научной славе, водил знакомство с высшей прусской элитой, аудитории теперь не могли вместить всех желающих услышать лекции всемирной знаменитости. К этому времени Гегель сильно изменился в личном плане. В зрелости из тихого, закомплексованного, незаметного человека он превратился в высокомерную и даже слегка надменную личность, осознающую огромную собственную важность. Учение Гегеля, которое, помимо прочего, было патриотичным и поддерживало основы существовавшего строя прусского государства, весьма благосклонно воспринималось властями, что придавало философу дополнительный авторитет и возможности.

Профессор Гегель любезно предоставил мне возможность встретиться на кафедре в Берлинском университете. Я знал, что к англичанам (как и ко всем иностранцам) он относился холодно. Но публикация его работ на английском языке в самом крупном в то время издательстве мира сулила ему немалые авторские отчисления и еще большую, чем прежде, научную славу.

Любой переводчик, узнав, что ему предстоит работать над гегелевскими трудами, точно не был бы этим обрадован. С одной стороны, Гегель был искусным мастером письменного немецкого слова: это признавал даже его великий современник и соотечественник писатель Иоганн Гёте. Обычно это облегчает перевод, но не в данном случае. Многие ключевые идеи Гегеля в его книгах строились на смысловой «игре» длинных многосоставных немецких слов, которая в ряде случаев на другие языки была непереводима. Противники Гегеля по сей день обвиняют его в том, что за этой сложной, трудноуловимой «игрой смыслов» нередко стоит отсутствие реального содержания. Поклонники же философа, напротив, восхищаются «высоким стилем» их кумира, призывая всех желающих учить немецкий язык. Ведь только читая работы Гегеля в оригинале, по их твердому убеждению, можно «полностью понять и оценить их гениальность».

Наша встреча состоялась под вечер, после того как философ прочитал несколько лекций в большой, немного темной аудитории с огромной зеленоватой доской, на которой он то и дело писал разные сложные термины, рисовал вокруг них кружки и стрелки, показывая взаимодействие между различными философскими сущностями. От своего косноязычия в молодости он избавился, однако врожденная невнятность произношения им некоторых слов все еще резала слух. Возможно, из-за этого он стремился как можно больше писать на доске, которая, несмотря на ее внушительные размеры, к концу лекции была исписана полностью. Большая аудитория была забита до отказа. Студенты часто тихо переговаривались, стараясь осмыслить материал, но вопросов лектору почти не задавали – возможно, слегка смущаясь его авторитетом. Я заметил, что почти во всем Гегель был буквальной противоположностью Канту. Тот старался быть открытым, демократичным лектором, нередко удачно шутил, тогда как Гегель был чрезвычайно серьезен, говорил весомо, академично, без малейшего намека на юмор. Кант был мал ростом, тщедушен и подвижен, тогда как Гегель был крупным мужчиной: ростом немного выше среднего, плотного телосложения, с медлительным, флегматичным стилем поведения. Лицо Гегеля, типично немецкое, в молодости правильное и даже красивое, с годами утратило живость, став похожим на строгий лик сухого, уставшего от жизни высокого чиновника или полицейского. Но самым важным было следующее различие: Кант почти никогда не обсуждал свою философию – ни со студентами, ни в частной жизни, – полагая, что судить о его идеях должны окружающие на основе его книг. Гегель же говорил о своей философии все время, с явным удовольствием, полагая, что нет на свете предмета интереснее.

Когда последний из студентов покинул аудиторию, философ пригласил меня в свой кабинет. Он был небольшим, и в нем все выглядело просто, аскетично. На столе лежали бумаги, стоял небольшой бронзовый бюст кайзера Пруссии. До Гегеля кафедру философии в этом университете возглавлял Фихте, тоже знаменитый мыслитель, самый видный из учеников и продолжателей Канта. Таким образом, логика и нить развития, преемственность классической немецкой философии отчасти воплощались в самом этом кабинете.

– Я весь внимание. Что именно вы хотели со мной обсудить?

– Мне поручена непростая и чрезвычайно ответственная задача перевода трех ваших главных работ, представления их всему мыслящему англоязычному миру. Я бы очень хотел, чтобы мой перевод максимально точно соответствовал оригиналу. Мне выпала большая честь открыть свет вашей великой философской системы широкому кругу читателей.

Я специально сделал явный, даже несколько грубый комплимент профессору, чтобы немного разговорить его. Как я и ожидал, немец воспринял сказанное мной как должное.

– Да, это так. В своих исследованиях я нашел Истину. Ответы на все главные вопросы, когда-либо мучившие умы людей. Моя философия всеобъемлюща. Она идеальна и не требует уточнений. Все философские системы прошлого – от Парменида и Платона до Спинозы и Канта – это лишь ранние предтечи моей системы. На мне философия в ее основной части завершилась. Я раскрыл суть мироздания. Прежде всего это вы обязаны донести до сознания читателей Англии.

– Сделаю все, что в моих силах. Однако до сих пор я знаком с вашими трудами лишь отрывочно, фрагментарно. Я был бы признателен, если бы вы кратко донесли до меня их главную суть.

Гегель взглянул на меня с сочувствием, как на нерадивого студента средних способностей.

– Если вы полагаете, что это возможно сделать за час или два, то вы сильно заблуждаетесь.

– И все же в любом явлении во Вселенной есть сердцевина. В чем заключается ядро ваших идей?

Собеседник снова посмотрел на меня тяжелым, уставшим взглядом. Но, видимо, понял, что уйти от моих расспросов ему не удастся.

– У меня много оригинальных идей. Поверьте, выбрать из них одну или даже три главных – непросто. Но я попытаюсь. Насколько вы компетентны в науках: философии, математике, физике? Спрашиваю вас, чтобы понять, до какой степени примитивно и упрощенно мне придется объяснять.

– Для уровня науки нашего с вами времени – вполне компетентен. Но в то же время простота и доступность ваших примеров пойдут нашей беседе только на пользу.

Гегель, судя по всему, не вполне понял мой ответ, но перешел к сути.

– Ни одна философская система прошлого, даже у самых видных мыслителей, не была научной в полном смысле этого слова. Даже Платон, которого я считаю самым великим моим предшественником, ибо он интуитивно ближе всех добрался до сути вещей, в свою древнюю эпоху, разумеется, тоже не мог сделать свою философию научной. Каждый из мыслителей, по сути, упирался в метафизику, суть которой: «мир устроен так-то, потому что я верю, что он так устроен». Меня такой подход никогда не устраивал. Меня называют основателем объективного идеализма. Не люблю этот термин, но соглашусь, что он понятнее описывает суть моего учения. Со времен Платона и Аристотеля не прекращался спор между идеалистами (Платон), считавшими видимый мир лишь отсветом более высокого и прекрасного мира идей, и материалистами, полагавшими, что все материальное, что нас окружает, – это и есть наш мир, Вселенная. А «идеи» – вторичны, просто продукт деятельности человеческого сознания, и не более того. Моя система объективна, так как опирается на научные наблюдения и строгую логику. И в то же время она идеальна, так как источником и высоких идей, и всех явлений природы в ней является Всемирный Дух. Я первый в истории глубоко и основательно примирил Платона и Аристотеля. В моем учении нет спора о том, что важнее или первично: материя или сознание. Это одно и то же, две стороны одного целого.

– Этот тезис звучит интересно. Но можно ли это доказать?

– Разумеется. Так как мир представляет собой (в этом я согласен со Спинозой) единую, связанную во всех своих элементах Систему, значит, должны существовать строгие, объективно существующие принципы, одинаковые во всей Вселенной. В математике мы нашли такие законы еще во времена древних греков и продолжаем их исследовать. В физике безупречную систему построил Ньютон. Но философия выше и математики, и физики, так же как Вселенная бесконечно сложнее простого ряда чисел или геометрических фигур, нарисованных на бумаге. У Вселенной имеются свои непреложные истины, всеобщие законы существования и развития всех вещей и явлений, даже более универсальные, чем правила любых наук.

– И в чем же, по-вашему, заключаются эти «всеобщие законы Вселенной»?

Гегель положил перед собой лист бумаги и взял остро заточенный грифельный карандаш.

– В своей самой первой работе я задался простым и в то же время сложнейшим вопросом. А как вообще возникли и продолжают возникать различные объекты и явления нашего мира? Каков механизм этого возникновения? Как из невидимого «ничего» в итоге появилось все?

– Неужели вам удалось раскрыть эту тайну?

– Разумеется, я не могу описать возникновение мира с помощью физических формул. Более того, я принципиально не ставлю себе такой задачи. Моя цель – показать суть и последовательность процессов. Перед возникновением любой вещи или явления во Вселенной сначала существует Ничто. Пустота. Как этот чистый лист бумаги. Далее в пустоте образуется Бытие: прообраз предмета, но все еще скрытый от всех. Этот прообраз – одновременно уже и будущий предмет, и все еще – его отсутствие. Я понимаю, что это непросто понять. Вспомните, что такое «точка» в основах геометрии. Это, с одной стороны, нечто, занимающее точное место на оси координат. Но у самой точки при этом нет размеров – ни ширины, ни длины. Она как бы есть, но в то же время ее как бы нет. Затем «Ничто» и «Бытие» входят в конфликт, начинают противоборство друг с другом. Как дрожжи, брошенные в закваску. В результате этого конфликта происходит Становление: на месте «Ничто» возникает «Нечто». Оно растет, расширяется и, наконец, в один миг прорывает Границы своего предыдущего, скрытого, невидимого для всех бытия. Являет себя миру.

Гегель начертил на бумаге длинную прямую.

– Что такое прямая? Кратчайшее расстояние между двумя точками, которое, в свою очередь, состоит из бесконечного количества последовательных точек на поверхности. Точка, изначально не имевшая геометрической площади, вырвалась за свои пределы, объективировала себя и превратилась в нечто качественно иное, имеющее и координаты, и размеры, – длинную прямую.

Я внимательно слушал объяснения профессора и задавал себе вопрос: что на самом деле стоит за этими рассуждениями? Либо это даже не научный, а лишь насыщенный научными терминами пустой набор умных слов, либо передо мной и вправду сидит один из величайших умов всех времен, теории которого невероятно фундаментальны для всего сущего. Увидев сомнения в моем взгляде, философ попробовал объяснить иначе:

– Хорошо, представьте себе процесс рождения ребенка. Сначала существует женская яйцеклетка – пустота, так как без внешнего действия она бесплодна. Затем после общения с мужчиной в нее проникает кусочек его семени, невидимый даже в микроскоп. Возникает зародыш, поначалу столь малый, что о нем пока никто не догадывается. Зародыш – это человек, который как бы уже есть, но которого как бы еще нет. Процесс Становления здесь занимает девять месяцев. Зародыш растет, созревает. Затем резко вырывается из пределов своих границ – материнского чрева. Миру из Ничто является Нечто – абсолютно новое, чего не было никогда раньше: еще один уникальный человек.

– Спасибо, этот пример понятнее. А что происходит дальше, после выхода вещи за ее границы?

– Далее существует несколько сценариев. Опишу два основных. При определенных внешних обстоятельствах вещь может вернуться внутрь своих границ. В этом случае она умирает навсегда: запустить становление той же самой вещи невозможно – если что-то снова возникает, то это уже будет иная вещь. Возможен и противоположный сценарий: вещь переживает столь бурный непрерывный рост, что исчезает само понятие границы, предела, из которого она ранее вырвалась. Тогда явление становится бесконечным. Как ряд чисел или прямая, проведенная через Вселенную.

– Интересно, но, честно говоря, кажется несколько абстрактным.

– Напротив. Ничто абстрактное не может считаться истинным. Ведь Истина – конкретна. Открытый мной закон возникновения вещей универсален. Его можно проследить в любом явлении природы.

Я сделал паузу, чтобы немного перевести дух и подготовиться к следующим объяснениям.

– Что вы исследовали в своих следующих работах?

– Далее я вернулся к одному из основных пунктов философии Канта, моего соотечественника. Признаться, у меня двойственное отношение к его личности и учению. С одной стороны, в чем-то важном он был безусловно прав. А именно: нет никакого объективного окружающего мира, независимого от нашего восприятия. Все, что происходит, происходит в нашей голове. Но он был неправ (точнее, слишком рано остановился в своих рассуждениях), когда утверждал две другие важнейшие для его философии вещи. Во-первых, он полагал, что существование противоречивых и при этом равно истинных суждений (антиномий) доказывает наличие пределов, границ нашего разума. Во-вторых, он утверждал, что мир, существующий «на самом деле», – это иной мир, нежели тот, что мы воспринимаем, и этот иной мир, набор «вещей-в-себе», полностью нами непознаваем.

– Да, и мне нравится его логика в этих вопросах.

– Я же утверждаю, что именно противоречия (в том числе и антиномии Канта) и есть главный двигатель прогресса, любого развития. Мир в принципе познаваем, так как природа и наше сознание – явления, неразрывно связанные друг с другом. Иными словами, Кант утверждал, что есть огромный мир вне нашего сознания. Я же уверен и могу доказать на примерах, что такого «иного» мира не существует. Тот субъективный мир, что живет внутри нашего сознания, – это и есть ВЕСЬ мир, ВСЯ Вселенная. Никакой другой Вселенной, кроме той, что находится в умах людей, не существует. Все, о чем мы думаем, – реально существует, а все, что существует, может быть мыслимо нами. То, о чем люди физически не в состоянии даже помыслить, не существует нигде.

– Насколько я понимаю, здесь мы переходим к метафизике. Вашей собственной версии того, как возникла Вселенная и из чего состоит наш мир.

Гегель раздраженно встал, чтобы размять ноги, но вскоре снова присел на свое место.

– Еще раз, запомните, господин переводчик. Все, что я утверждаю, основано на долгих, сложных логических доказательствах, которые я привожу в своих работах. Так как у нас мало времени, я знакомлю вас в основном лишь с конечными выводами, краткими тезисами. Помните: в моих теориях нет слабостей, сомнительных мест. Все, о чем я пишу, – научно и логически доказано.

Немного успокоившись, продолжил:

– Я легко могу вам описать то, как возникла наша Вселенная. Точно так же, как возникает и все остальное. Сначала была Пустота, Ничто, вакуум. Назовем ее спящим Всемирным Духом. Однажды этот Дух проснулся и осознал себя. Вы можете назвать это состояние – «Бог до сотворения мира». В этот момент возник первый в истории конфликт, противоречие. Как Дух может осознать себя, если кроме Него и Пустоты во Вселенной ничего нет? Если говорить совсем по-детски, то под его рукой в этот момент нет еще даже зеркала, в которое он мог бы себя рассмотреть. Этот конфликт, или стремление Духа к самопознанию, вылился во взрыв, выход Вселенной из невидимой точки пустоты вовне, в совершенно новое качество. В свое материальное инобытие. Так как у мира нет границ, то процесс выхода из Ничто и роста Вселенной длится до сих пор. И будет продолжаться бесконечно.

Большой взрыв, вполне точное его описание, хотя Гегель в свою эпоху не мог даже и догадываться об этой современной концепции происхождения Вселенной.

– Как происходило формирование нынешнего мира после этого взрыва? Вы меня заинтриговали.

– Дальше из идеального – частичек Всемирного Духа, или чистой разумной энергии, если хотите, – начало сгущаться и образовываться все материальное. Туманности, звезды, планеты. На одной из таких планет были созданы условия для появления людей – единственных во Вселенной разумных биологических существ. Таким образом природа, то есть все то, что мы считаем материальным, на самом деле это тоже творения, сгустки энергии Всемирного Духа. Как я уже сказал, бессмысленно противопоставлять материю и сознание. Оба проистекают из одного источника.

– А что представляет собой в вашей системе человек?

– Каждый человек обладает самосознанием, своим «я», которое является мельчайшим осколком Всемирного Духа. Возможности разума, интеллекта отдельно взятого человека ограничены, здесь я согласен с Кантом. Сознание, мысли, желания одного человека – это субъективный Дух. Но это относительно низкий уровень. Отдельный человек, без взаимодействия с другими людьми, мало на что способен, кроме примитивной рефлексии. К примеру, даже я далеко не продвинулся бы в своих теориях, если бы не изучил перед этим тысячу книг, написанных умнейшими из людей прошлого. Когда идеи многих людей соединяются, возникает нечто качественно большее – то, что я называю «объективным духом». Государство, такое хорошо устроенное и развитое, как нынешнее прусское, – отличный пример объективного духа. Наконец, высшее проявление Духа – Абсолютный Дух, или Абсолютная Идея. В сущности, это именно то, что верующие почитают как Бога. В нашем, человеческом сознании Абсолютная Идея (или Бог) проявляется в трех главных формах. Это религия, искусство в лучших его образцах и философия. Именно мне довелось сформировать окончательную философию, и я безмерно горд, что Всемирный Дух избрал меня для этой роли. Хотя, конечно, это могло быть и случайностью.

– Насколько мне известно, даже те ученые, которые критикуют вашу систему или не доверяют ей, все же сходятся на том, что сформулированные вами три закона всеобщего развития – это большой вклад в естественные науки. Их называют гегелевскими тремя законами диалектики.

Философ кивнул. Мне кажется, наша беседа его уже несколько утомила. За окном давно наступила бархатная берлинская ночь. Скорее всего, ему хотелось домой, к его трем подросткам-сыновьям, которых после смерти жены ему приходилось воспитывать одному. Но из вежливости и, возможно, необычного характера моих вопросов он продолжал отвечать:

– Эти законы описывают то, что происходит с материальной природой, какие процессы в ней идут по мере развития вещей во времени. Первый открытый мною закон диалектики: единство и борьба противоположностей. Абсолютно в каждом явлении или вещи всегда заложен некий внутренний конфликт, который и движет развитием этой вещи. В качестве примера можно взять все что угодно. Сутки состоят из дня и ночи, в их чередовании – сама природа суточного цикла. Жара и холод сосуществуют в погоде, зима и лето во временах года, трусость и отвага борются в наших поступках. В творчестве – горячее желание создать шедевр и соблазн дать себе отдых, расслабиться, бросить работу на полпути. Любая вещь или явление во Вселенной содержит две противоположности, а развитие вещи есть нескончаемая внутренняя борьба этих противоположностей.

– Данное положение отдаленно напоминает инь и ян: двух начал всего в древнекитайском учении, даосизме. Но вы указали также на то, что эти противоположные начала не просто сосуществуют в любой вещи, а находятся в постоянной борьбе, исход которой и определяет путь ее развития.

– Второй открытый мною закон диалектики: переход количественных изменений в качественные. Это тоже происходит всегда и со всем, хотя какое-то время накопление количества может быть со стороны незаметным. Пример для школьников – нагревание воды. Вы ставите кастрюлю с водой на огонь, и некоторое время внешне с ней ничего не происходит. Потом количественные изменения в ней (рост тепла) приводят к образованию пузырьков, затем жидкость начинает бурлить и в итоге переходит в новое качество – быстро превращается в горячий пар. В своей книге я привожу забавный пример: мужчина с густой шевелюрой, просыпаясь по утрам, начинает вдруг находить всякий раз на подушке небольшой клочок выпавших волос. День, неделю, может, даже месяц окружающие ничего не замечают. Но проходят год, два, и у него на макушке образуется порядочная лысина, которую уже никак невозможно скрыть. Количественные изменения его волос приводят к качественному и не лучшему изменению его внешности для окружающих.

Я взглянул на голову Гегеля. В его пятьдесят лет у него по-прежнему была густая шевелюра. Но на сухой коже его лица явственно проступали темные пигментные пятна, выдававшие возраст.

– Третий закон диалектики – закон развития всего через отрицание отрицания.

– Звучит довольно сложно и на слух не слишком понятно.

– На самом деле это тоже просто. Развитие, переход в новое качество, есть отрицание своего прошлого, предыдущего состояния или качества. Представьте, что вам надо подняться на десять ступенек по лестнице. Шагая по ступеням, вы отрицаете, отказываетесь от своего предыдущего положения: чтобы подняться на ступень номер два, вам надо убрать ноги со ступени номер один, и так десять раз. Во время путешествия, прежде чем переехать в очередной город, вам приходится выписаться из отеля и покинуть предыдущий город, каким бы замечательным он вам ни показался. Бабочка есть отрицание ее бывшего состояния куколки. Любое движение, развитие есть последовательное отрицание всех своих предыдущих положений или качеств.

Разумеется, у меня к профессору Гегелю было еще много вопросов. Но я понимал, что время нашей встречи неумолимо подходило к концу.

– Расскажите, пожалуйста, вкратце о ваших работах, посвященных анализу мировой истории. Так как они написаны более простым, доступным для обычных читателей языком, ваши эссе на исторические темы пользуются большой популярностью, хорошо раскупаются.

– Да, я стараюсь затрагивать как можно более широкий спектр различных тем. У меня есть глубокий анализ развития мирового права с древних времен до современного немецкого. В еще одном исследовании я подробно излагаю мою теорию искусств, описываю, почему нашему сознанию так нравится все тонкое и прекрасное. Что касается истории, то я был первым ученым, который не просто описал некие события, а связал всю мировую историю до наших дней в единую логическую последовательность. Мировая история – это процесс последовательного освобождения человека из оков. Вначале культура расцвела на востоке: в Китае, Индии, Вавилоне. Сутью всех древних восточных государств было подчинение всего народа одному правителю, деспоту. Следующей ступенью развития было греческое государство, в Афинах. Там появилась демократия: каждый свободный гражданин имел полный набор гражданских прав. К сожалению, в то же время в Греции процветало рабство и большинство людей на самом деле не имели никаких прав, были вещами. В эпоху христианства человечество вышло на новый уровень. Рабство оказалось упразднено, впервые главенство духа и морали было провозглашено как базовый принцип. Наконец, уже при нашей жизни, произошла Великая Французская революция, уравнявшая в правах всех людей. На сегодня это высшее завоевание человечества.

– Несмотря на ваше восхищение революцией во Франции, лучшим, самым развитым обществом в мире вы считаете прусское, немецкое. Но ведь здесь по-прежнему царит монархия, хотя теперь уже и ограниченная, конституционная. Какая в этом логика?

– Мне кажется, современная прусская монархия не ограничивает свободу ее граждан, а скорее помогает ей, оберегая их от многих проблем. Я полагаю, что все немецкое – по определению лучшее. Мы – самая культурная и образованная нация. Именно у нас в последние сто лет родились величайшие в мире композиторы, писатели, философы. Я уверен, что в ближайшее столетие как минимум прусское и прочие немецкие государства, общая культура будут служить ориентиром для всего остального мира – в основном пока довольно отсталого.

– Профессор Гегель, вы не боитесь, что в такой постановке вопроса можно зайти слишком далеко? Что, если во главе Германии когда-нибудь встанет безумный диктатор, который пойдет войной на те самые «отсталые нации», чтобы силой насадить им немецкую культуру и идеалы?

– Я полагаю, что это было бы разумно. Кант писал, что никакая война, приносящая убийства, не может быть оправдана. Но я и здесь не могу с ним согласиться. Война – это отрицание устаревшего, способ ускорения развития общества. Хотя, конечно, страдания людей – это ужасно. Но совсем без этого, видимо, в развитии обществ и государств не обойтись. Если бы не было войн Наполеона, мы не увидели бы всех тех замечательных преобразований, которые происходят сейчас в Германии. Я по-прежнему считаю его величайшей личностью нашей эпохи.

Я поблагодарил профессора, заверив, что переводы его работ будут выполнены наилучшим образом.

Гегель скончался спустя десять лет, во время эпидемии холеры в Берлине. До самого конца он был полон творческих сил и смотрел на общую ситуацию в Германии с оптимизмом.

По-настоящему высоко его творческое наследие было оценено уже после его жизни. Цельная, мощная, впечатляющая философская система Гегеля стала основой многих последующих течений в мировой философии, а также широким полем для интеллектуальных диспутов его многочисленных сторонников и противников вплоть до сегодняшнего дня.

Если попытаться выбрать одного мыслителя, оказавшего наибольшее влияние на мировую философию за последние двести лет, то Георг Фридрих Гегель был бы хоть и не единственным, но наиболее вероятным претендентом на такое звание.

Глава 6

Исследование природы человека

(Артур Шопенгауэр)

Франкфурт-на-Майне, крупный и важный город, расположенный в центре Германии, главный финансовый центр этой страны, в 1830-е годы еще не был столь значительным. В те времена здесь, разумеется, не было не только небоскребов, олицетворяющих современный Франкфурт, но даже и многих из тех зданий, которые в наши дни кажутся старинными: и роскошное здание местной оперы, и некоторые из главных соборов были возведены лишь в конце XIX века.

Но и в то время этот город был почти столичным: в нем бурлила жизнь, через него проходили главные немецкие торговые пути, а еврейский район, где процветало крупное ростовщичество, являлся прообразом будущей финансовой столицы Европы. Шумный многонациональный центр Франкфурта в сочетании с колоритной и уютной старой немецкой архитектурой производил впечатление нескончаемого движения, олицетворял оптимистичный дух того времени в Германии (вскоре в ней начнется глубокий экономический кризис, усугубляемый эпидемиями, давший толчок к появлению марксизма, но пока об этом еще никто не догадывался). Одной из популярных тем в прессе тех лет были сообщения об открытии все новых железных дорог. Сначала их строили в «мастерской мира» Англии, затем во всех других развитых странах мира, включая Германию. Теперь на поезде из Берлина можно было добраться в любую часть страны всего за день: еще недавно это казалось немыслимым. Правда, во Франкфурте, по традиции, главным транспортом оставался водный: широкая река Майн вблизи города впадала в великий Рейн, что делало водную логистику чрезвычайно удобной. В любое время дня, прогуливаясь по набережной Майна, можно было наблюдать множество торговых кораблей и небольших суденышек.

Немного ниже по набережной Майна представала иная, безмятежная картина: тишина, спокойствие, зелень, приятные пейзажи. В одном из таких районов для состоятельных людей жил человек, с которым мне предстояло встретиться. С точки зрения любого обывателя той эпохи, дела у этого человека вроде бы обстояли как нельзя лучше. Он был довольно богат (получил немалое наследство родителей), нигде не работал, вел сибаритский, полный разнообразных бытовых удовольствий образ жизни. Слыл гурманом, завсегдатаем лучших ресторанов, имел большую домашнюю библиотеку, ничем не болел. Не будучи красавцем (скорее наоборот), постоянно водил близкие знакомства с привлекательными молодыми дамами полусвета. Ему было около пятидесяти, и он сознательно не заводил семью, считая, что подобные хлопоты ему ни к чему. Как и у Канта, день этого человека был точно расписан по часам. Самыми приятными моментами этого распорядка Артур Шопенгауэр (так его звали) считал время с двенадцати до половины первого дня (перед обедом он всегда полчаса играл на флейте, которой хорошо владел), а также с трех до пяти часов вечера (непременная прогулка вдоль набережной реки со своим игривым белым, с большими ушами, пуделем – его самым близким и любимым на свете существом).

Неожиданным было то, что по своему мировоззрению и характеру этот человек (великим философом его признали лишь после смерти) был одним из самых непреклонных и убежденных мизантропов, пессимистов во всем, что касается человека и его природы, во всей мировой истории.

Отчасти (или даже во многом) такому мировоззрению способствовала его собственная биография. Она не была трагической, но в ней хватало разочарований и несбывшихся надежд. Шопенгауэр вырос в Гамбурге, в семье богатого, образованного и уважаемого всеми торговца. У его родителей была большая разница в возрасте: отец был на двадцать лет старше. Для мальчика, росшего вундеркиндом и проявлявшего большие способности ко всем наукам, отец был кумиром, примером во всем, тогда как свою молодую маму с ее высокими запросами и капризами он считал недалекой и буквально не выносил. Мальчик получил блестящее образование: к двадцати годам поучился в престижных заведениях не только дома, но и во Франции, Англии, свободно владел несколькими языками, был отличником в математике, физике, истории; талантлив в музыке и живописи. Отец гордился им и хотел, чтобы Шопенгауэр-младший наследовал его дело. Но тот упрямо говорил, что из всех предметов в мире его по-настоящему занимает только философия. Затем произошло событие, ставшее для него шоком на всю жизнь. Однажды ночью его отец выпал из чердака их дома в несколько этажей и упал в один из гамбургских каналов, разбившись насмерть. Причины инцидента остались неизвестными. Помимо неожиданной потери своего кумира юного Артура ранила реакция на случившееся его матери. Она совсем не была опечалена, а на свою часть наследства открыла модный салон для личного общения знаменитостей (впоследствии этот салон прославился на всю страну). Начав самостоятельную жизнь, Артур стал путешествовать, а после выхода его первого трактата получил приглашение работать на кафедре философии университета Йены (где незадолго до этого преподавал Гегель). Как и у Гегеля, дела в Йене у Шопенгауэра не задались: его учение студентам казалось странным, а написанный им там главный философский трактат всей его жизни «Мир как воля и представление» не продавался и не привлек ничьего внимания. В начале 1820-х Шопенгауэр перебирается в университет Берлина, где читает лекции бесплатно: там он пересекается с Гегелем, находившимся в зените своей мировой славы. Честолюбивый Шопенгауэр специально назначает время своих лекций в те же часы, что и Гегель, и в них излагает самую жесткую и язвительную критику учения своего великого коллеги. Но этот поединок он проигрывает вчистую: на странные лекции малоизвестного преподавателя слушатели заглядывают редко и только из любопытства. Ситуация приводит Шопенгауэра в бешенство: в конце 1820-х, в возрасте около сорока, он навсегда бросает преподавание и переезжает из Берлина во Франкфурт. Вовремя, стоит заметить: перед самым началом эпидемии холеры, во время которой погибли тысячи берлинцев, включая Гегеля.

В личной жизни его тоже преследуют неудачи. Шопенгауэр не вышел внешностью: был низкого роста, узким в плечах, с непропорционально большой головой (в молодости с густой кудрявой шевелюрой, но в зрелости сильно полысевшей). Черты лица, в юности обычные, с годами стали скорее неприятными: низкий выпуклый лоб, небольшие глаза, тонкие, то скептически поджатые, то презрительно усмехающиеся губы. Но его огромный ум, харизма, явный талант и очень острый язык вызывали немалый интерес женского пола. Его первая любовь – красивая, образованная наследница известного немецкого рода – отказала ему накануне свадьбы, так и не объяснив причин разрыва. Позже он стал встречаться со знойной красоткой из Италии, влюбился в нее и во время их романтической поездки в Венецию собирался сделать ей предложение. В тот самый вечер, во время прогулки вдоль Гранд-канала, они случайно встретили великого английского поэта Байрона. Его подруга от волнения упала в обморок, а когда пришла в себя и узнала, что Шопенгауэр лично знаком с Байроном, стала умолять познакомить ее «с этим прекраснейшим из мужчин». Взбешенный философ уехал, поклявшись себе никогда больше не влюбляться в этих «ничтожных, второсортных созданий», а только использовать «по их естественному, природному назначению».

Во Франкфурте в 1830-х Шопенгауэр за свои средства переиздает главный труд его жизни, рекламирует его, но реакция общества и других философов по-прежнему нулевая. В это же время он пишет еще несколько трактатов со всесторонним анализом пороков человеческой натуры и нескончаемых несчастий, которые неминуемо подстерегают любого человека, от короля до нищего, на его жизненном пути. В XX веке эти его «дополнительные» трактаты были признаны классикой, жемчужинами не только и даже не столько философии, а скорее всей европейской литературы той эпохи. Но стена молчания коллег и безразличия публики кажется нерушимой. При жизни Шопенгауэра почти никто не знает. Уже после нашей встречи, в начале 1840-х, философ навсегда перестает писать и всю свою оставшуюся, еще долгую жизнь проводит в бытовых развлечениях, в одиночестве. Впрочем, в его уже написанных к этому времени произведениях он изложил свою картину мира настолько ярко, полно и образно, что, скорее всего, он вряд ли мог бы в старости к этому еще что-то добавить.

Шопенгауэр пригласил меня встретиться около часа дня в небольшом колоритном трактире с живописным видом на гладь Майна. В этот раз я был адвокатом философа. На него подала в суд женщина, жившая по соседству. Она любила рано утром прямо из окна громко перекрикиваться с соседками и разносчиками продуктов, заставляя философа каждый день рано просыпаться. Его многократные просьбы и увещевания ни к чему не привели. Однажды в сердцах, встретив эту женщину на улице, он отвесил ей крепкую оплеуху (в чем позже раскаивался). Женщина обратилась в суд, требуя, чтобы философ выплатил ей большую денежную компенсацию за причиненный ей ущерб. Шопенгауэр признал свою вину, но потребовал значительно снизить сумму взыскания.

Хозяйка заведения, дородная женщина средних лет, помимо непременного кувшина с темным, немного мутным, слабым по крепости домашним пивом, поставила на обеденный стол тарелки с аппетитным сыром, нарезанным ломтиками, обжаренные сосиски, а также котлеты из куриного мяса, завернутые в листы капусты. Обычно в Германии той эпохи на стол было принято подавать много еды (как, например, это было во время обеденной трапезы Канта с его приятелями), но хозяйка знала, что ее давний клиент предпочитал небольшие порции. Обсудив детали дела (я сразу обратил внимание на цепкость ума, быстроту мышления и практическую сметку философа, который все юридические нюансы улавливал и понимал с полуслова) и определившись с нашей тактикой в ходе судебного рассмотрения, мы плавно перешли на более общие темы. Я спросил его о привычках в еде. Он был известным гурманом, ценил деликатесы, тонко разбирался в дорогих винах. Но при этом был уверен, что есть и пить следует понемногу.

– Три высших блага жизни – здоровье, молодость и свобода – не осознаются нами, пока мы их не потеряем. Девять десятых нашего счастья на протяжении всей жизни зависят от здоровья. Нет ничего глупее, чем жертвовать им для чего бы то ни было: денег, карьеры, славы и уж тем более мимолетных удовольствий. Напротив, всем перечисленным следует жертвовать ради здоровья.

– Я думаю, многие мудрые люди с вами согласились бы. Не могу не спросить вас о вашем отношении к женщинам. Известно, что вы высказываетесь о них критически. Правда ли, что вы их ненавидите?

– Ну что вы… В женщинах на самом деле очень много хорошего. Когда мы рождаемся, они служат для нас защитой и опорой, когда взрослеем, становятся источником сильнейшего плотского удовольствия, а в старости они окружают нас теплом и приятной бытовой заботой. О ненависти к женщинам у мужчины и речи быть не может. Но важно, чтобы они – женщины – знали свое место.

– И каким вы видите это «место»?

– Прежде всего, женщины во всем сильно отличаются от мужчин. Я не говорю о том, лучше они или хуже. Они просто другие. Например, незнакомые мужчины почти всегда относятся друг к другу нейтрально, безразлично. Тогда как женщина в любой другой сразу подсознательно видит соперницу и с удовольствием подмечает сразу все ее недостатки.

– Но почему так происходит?

– Это проистекает из того, что природа создала женщину с единственной целью – продолжение рода. И это задача на самом деле не из простых. Женщины живут дольше мужчин, но в их длинной жизни есть лишь короткий промежуток: всего несколько лет в юности и ранней молодости, когда они способны вызвать настоящую страсть, желание у мужчин. И в этот промежуток им надо суметь свести достойного мужчину с ума до такой степени, чтобы он ради права обладания ее телом женился на ней (то есть потерял половину своих прав и приобрел множество обязанностей) и затем всю оставшуюся жизнь, даже когда ее тело увянет, заботился о ней: тяжким трудом содержал ее, воспитывал их детей. Достойных мужчин на самом деле немного, поэтому в соревновании за них женщины способны на любые подлости, при этом даже не считая их таковыми. Притворство, обман – такие же законные (с ее точки зрения) орудия любой женщины, как, скажем, клыки у льва. Было бы странно, если бы лев стеснялся остроты своих зубов, не так ли? Кроме как завлекать любым способом мужчину и плести заговоры против соперниц у женщин нет совершенно никаких других талантов. Так, например, от природы женщины рисуют не хуже, чем мужчины. Но до сих пор ни одна женщина в истории не написала ни одной мало-мальски известной, не то что выдающейся картины. Знаете ли вы хоть одно серьезное музыкальное произведение, созданное женщиной? И, с другой стороны, много ли вы знаете женщин – горячих почитательниц высоких искусств? Я, например, в жизни не встречал ни одной. Некоторые, правда, умело делали вид, что им нравится искусство и что они обожают умные книги. Но на простейшую поверку это оказывалось всегда лишь еще одним их хитрым приемом заманить интересного им мужчину в ловушку и не более того.

Философ, окончив трапезу, промокнул губы салфеткой, затем продолжил:

– Они – другие. Мозг мужчины постоянно пребывает в воспоминаниях и анализе прошлого либо переживаниях и планах насчет будущего. А женщина всегда и всецело, всеми ее чувствами живет в настоящем. Если в данный момент ее дела обстоят терпимо, она не станет сильно переживать о вероятной большой проблеме, которая возникнет еще не скоро. Очевидно, что в бытовом смысле они мудрее нас. Но это простейшая, примитивная, природная жизненная мудрость.

– Я полагаю, что о том, что мужчины и женщины – от природы разные, не стоит даже и спорить. А вот насчет бесталанности женщин в искусстве и науке – здесь в будущем может многое измениться.

– Не думаю. Однако же анализ женщин и их поведения – это крайне незначительная, я бы даже сказал, третьестепенная часть моей философии. В сущности, о ней даже не стоило столько говорить.

– Просто это тема, традиционно вызывающая у публики интерес. В чем суть вашего учения?

– Обычная жизненная философия. Трезвый здравый смысл, если хотите. Но из него проистекают выводы, которые описывают всю суть мироздания. И эти выводы, к сожалению, неутешительны.

– В чем же они состоят?

– Гегель, которого я считаю образованным, умелым пропагандистом своих идей, но на поверку – весьма пустым болтуном, утверждал, что в основе мироздания находится некий воображаемый всемирный дух. И этот великий дух при этом еще и абсолютно разумен и справедлив. Оглянитесь, просто посмотрите вокруг себя. Много ли мы видим вокруг нас благородства и справедливости? Я бы сказал, что подобных положительных свойств характера можно увидеть в одном человеке из ста или еще реже. Буквально всякий человек по-настоящему, в глубине своей души, заботится только о себе и, возможно, еще о своих детях. На остальных ему на самом деле искренне и глубоко наплевать. Известие о гибели тысяч невинных людей в какой-нибудь войне в действительности трогает нас меньше, чем наш собственный пораненный мизинец, неприятно ноющий всю ночь.

– В Бога, насколько я понимаю, вы тоже не верите?

– Смотря что мы под ним подразумеваем. Во Вселенной существует некая высшая сила. Но она вряд ли разумна и уж точно нисколько не добра. Я называю эту силу Волей. И это, в сущности, – злая воля. Все в этой природе борется друг с другом, желает подавить, удушить, занять жизненное пространство другого. Самцы мечтают иметь больше здоровых самок и за это дерутся насмерть друг с другом. Каждый хищник, абсолютно каждый – это ходячая могила сотен травоядных, умерших жестокой, болезненной смертью. Человек, кстати, тоже, хотя мы редко об этом думаем.

– Что означает название вашей работы?

– Мир человека и любого живого существа состоит из двух частей: Представления и Воли. Представление – это то, что великий Кант называл феноменами вещей. Если проще, то это картина всего окружающего мира в голове каждого из нас. Представление дает ориентиры для наших органов чувств, дразнит, соблазняет их. Это совокупность всех внешних сигналов, поступающих в мозг из окружающего мира. Внутри человека оно сталкивается с не менее мощной внутренней силой – Волей. Воля – это все наши данные природой нужды, потребности, желания. Каждый из людей внутренне изо всех сил старается, чтобы именно его, а не чьи-либо еще желания были реализованы в первую очередь, и желательно во всей их полноте. Воля – это, с одной стороны, врожденный сильнейший инстинкт к жизни. Воля заставляет нас отдавать всё ради выживания в устраивающих нас условиях и качественного размножения. Как правило, для этого необходимо занимать высокое положение в социуме. Такое положение вернее всего позволяет подчинять своей воле самых качественных самок (женщин), а также дает средства безопасности. Совокупная воля населяющих мир людей – это и есть главная, великая движущая сила мировой цивилизации.

– Данное описание, вероятно, соответствует действительности. Но что из него следует?

– Следует то, что наш мир – это война, нескончаемая череда жестоких противоборств, явных и скрытых. Борьбы всех со всеми за всё. Жизнь – это арена гладиаторов, кишащая ядовитыми змеями. Ежесекундно одно живое существо становится жертвой другого. Порой доходит до смешного: бывает так, что одной человеческой особи удается навязать свою личную Волю целому народу. И тогда две армии, состоящие из сотен тысяч человеческих существ, по команде двух правителей – например, жалкого закомплексованного коротышки Бонапарта и глуповатого юноши, прусского кайзера – отчаянно бросаются в схватку, убивают друг друга из пушек и ружей и даже душат голыми руками. И все ради того, чтобы их правители были довольны. Наблюдая такие кровавые события на протяжении всей человеческой истории, я невольно спрашиваю себя: а в своем ли уме все эти воюющие люди? Как можно соглашаться превратиться в окровавленный и безжизненный кусок мяса ради навязанных кем-то идей; чужой, а не твоей собственной Воли? К сожалению, главное, чему учит нас вся мировая история, – это тому, что она никогда никого ничему не учит.

Наша обеденная трапеза окончилась, но увлеченный нашим разговором Шопенгауэр сделал исключение из своего твердого правила, пригласив меня продолжить беседу во время его традиционной прогулки вдоль набережной. По пути он на минуту заглянул к себе домой, чтобы взять на прогулку своего любимого пуделя.

– Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки. Эти существа намного умнее, чем мы думаем о них. Просто они не могут нам рассказать о своих мыслях. И еще, в отличие от почти всех людей, они умеют быть преданными и искренне благодарными.

– Не слишком ли у вас односторонний, пессимистичный взгляд на мир и людей?

– Поверьте, я нормальный человек и хотел бы быть оптимистом. Но не вижу оснований для этого.

– Но ведь в жизни людей есть и немало приятных моментов.

– Я бы скорее назвал эти довольно редкие моменты минутными освобождениями от нашей постоянной психологической боли. Человек устроен так, что он весь соткан из желаний. Всю жизнь мы проводим в тяжелых заботах. У всех нас множество неудовлетворенных потребностей. Скажу больше: их хватает даже у всемогущих, казалось бы, королей. Точнее, у королей несбывшихся желаний несравнимо больше, чем у обычного человека. Чем больше вы можете, тем большего вы страждете. Все эти желания – порождения нашей Воли, глубоко эгоистичной. Издевка заключается в том, что мы можем страдать, переживать месяцами, годами. Но что происходит, когда наши так называемые мечты вдруг сбываются (что редко, но случается)? Мы ощущаем минутную радость, но затем воспринимаем случившееся как обыденное, должное и начинаем еще сильнее мечтать о чем-то другом, еще более труднодостижимом, и снова страдаем. Я далек от христианского учения, однако его концепция первородного греха, лежащего как печать на каждом человеке в момент его появления на свет, довольно хорошо описывает нашу жизнь.

– Неужели Вера не вдохновляет вас, не дарит чувство надежды, смысла?

– Христианство – это религия страдания. В этом смысле оно адекватно реалиям жизни. Ведь даже его символ, крест – это ужасное древнеримское орудие казни. Эта религия почти полностью состоит из запретов на различные удовольствия. Она учит тому, что боль в нашей жизни – нормальное явление, что правдиво. Но лично мне это учение ничем не помогает.

– То есть вы считаете, что надежды нет?

– На какую надежду может уповать человек, которому неизбежно предстоит суровая тоскливая старость с ее болезнями и немощью, затем – неминуемая смерть? Счастье – это иллюзия. Если жизнь что-то дает нам, то лишь затем, чтобы быстро и жестоко отнять. Отдельные счастливцы, единицы из тысяч – это просто такая приманка природы. Чтобы больнее дразнить всех остальных.

– И все же далеко не все смотрят на свою жизнь столь мрачно.

– Все. Просто не все в этом признаются даже самим себе, не говоря о других. Человек-пессимист, как правило, не пользуется популярностью в обществе, поэтому истинные мысли скрываются. Мы чувствуем боль, но не безболезненность. На жаре мы можем часами дико страдать от жажды. Глоток прохладной воды на секунду кажется блаженством, затем мы просто перестаем чувствовать жажду, и это все. Право, я не понимаю, какие могут быть в этом сомнения. Подумайте о том, какое мгновенье суток для человека самое приятное. Разумеется, это тот миг, когда мы расслабляемся и засыпаем. Сократ отмечал, что чем глубже, мертвее наш сон, тем лучше он освежает тело и душу. А какой момент дня для нас самый тягостный, неприятный? Разумеется, это мгновенье, когда мы просыпаемся. Неужели вы будете спорить, что каждый человек, открывая утром глаза, не мечтает, чтобы его сладостный покой, отчуждение от жизни продлились еще хотя бы пару минут? Не будите меня, говорит нам наш мозг, умоляет все наше существо. Я хочу еще немного побыть там, за пределами жизни. Каждые сутки человек ночью умирает, а утром воскресает. И «смерть», то есть сон, для нас несравнимо желаннее и приятнее жизни, бодрствования. Идите на кладбище, постучите в могилы умерших и спросите их, хотят ли они воскреснуть и прожить еще одну жизнь? Поверьте, все они в ответ отрицательно покачают своими черепами.

– Но если бы вы верили в Бога, то верили бы и в продолжение жизни после смерти.

– Обратите внимание, как легко, красочно и реалистично мы представляем себе адские мучения. Уж очень они похожи на то, что многим людям приходится пережить на самом деле. Умирающие от болезней, голода, пыток переживают абсолютно реальный ад здесь. Поэтому Данте в своем бессмертном шедевре так ярко и убедительно описал все семь кругов ада. Напротив, мы понятия не имеем, что такое рай. Его любые описания – размыты и невнятны. У христиан люди там просто не работают, гуляют с арфами, поют. Если честно, так себе удовольствие. Мне бы наскучило уже через день. Неужели рай действительно таков? Никто из нас понятия не имеет. В нашей жизни нет почти ничего райского, поэтому мы просто не знаем, на что он может быть похож.

– Лейбниц в своих философских трактатах утверждал, что мы живем в лучшем из миров, возможных на сегодня. И, на мой взгляд, убедительно это доказывал.

– Лучше бы Лейбниц занимался только точными науками и не лез в философию. Я считаю, что мы живем в худшем из миров. Черная чума несколько веков назад выкосила почти половину Европы. Люди и сегодня без конца погибают в бессмысленных войнах и миллионами умирают от голода при малейшем неурожае. Подавляющее большинство обывателей – темные, непрошибаемые тупицы. Умеют, как животные, только покорно делать то, что им говорят. И это лучший из миров? Каков же тогда худший, позвольте спросить? Мне мир представляется холстом на стене, перекошенным, держащимся на тонком, шатающемся гвоздике. Если бы от чумы умерло еще немного больше людей, то вся европейская культура и цивилизация просто исчезли бы. Как исчезли когда-то египетская, шумерская, карфагенская. Если бы мир был еще хоть немного хуже, то его бы уже просто не существовало. Следовательно, мы живем в худшем из миров. К большому сожалению.

Наша беседа была прервана громким веселым лаем пуделя, заметившего на берегу стайку крупных чаек. Животное пыталось сорваться с поводка, но мой собеседник крепко удерживал его.

– И все же даже если согласиться с вашим взглядом на мир, то как человеку следует жить?

– Как я уже объяснил, наша боль проистекает от злой неконтролируемой воли и острых, ненасытных желаний, которые либо не сбываются, либо сбываются, но за счет притеснения других людей: временной победы нашей воли над их волей. Мы не можем быть счастливы, такова наша природа. Но мы можем научиться страдать намного меньше, чем это предписано.

– Как это можно сделать?

– Из всех философий наиболее полезной мне кажется буддистская. Нет, сам я вовсе не буддист, так как эта религия предполагает преклонение перед Буддой. А лично мне этот персонаж безразличен. Но сама идея пути к относительному счастью или хотя бы отсутствию несчастья через осознанный отказ от своих желаний (особенно плотских, сластолюбивых) мне кажется правильной. Но от себя я бы добавил к этому учению еще несколько рекомендаций.

– Каких именно?

– Во-первых, снижению наших страданий, тревог, беспокойств сильно помогает искусство. Вообще феномен искусства и его чудодейственного воздействия на наш разум до сих пор по большому счету не исследован. Я считаю, что гении живут в своем сознании за пределами нашего мира. И, прикасаясь к их великим творениям, мы ненадолго уходим туда, в иное измерение, вслед за ними. Меня спрашивали, в чем разница между гением и талантом. Талант точно попадает в далекую и трудную мишень. Гений же поражает мишень, которую до него никто не видел. Все виды искусств по-своему важны и полезны. Но искусством искусств я считаю музыку.

– Почему именно ее?

– Потому что она меньше всего связана с реальностью. Художник рисует существующий пейзаж или портрет; поэт описывает события и чувства, понятные каждому. Скульптор лепит портрет тела обычно с живой модели. Все они черпают вдохновение из чего-то реального, уже существующего. Но что такое музыка? В природе ей нет аналогов. Набор звуков, описанных в виде странных значков, нот. Музыка лучше всех других средств успокаивает наше сознание и волю, ибо она есть высшее порождение мира неявного, потустороннего.

– Что еще нас успокаивает, кроме искусства?

– Мы должны осознавать, что наша индивидуальная воля к жизни – это клубок диких, злых животных инстинктов. Воля к жизни в своем чистом виде – порочна, разрушительна. Это голая голодная агрессия. Подавить ее в себе можно, только растворившись в цивилизации, культуре. Чувствуя себя не озлобленным индивидом, а частичкой Великого всеобщего. И еще в этом помогают добрые дела. Когда вы помогаете кому-то, вы ощущаете глубокое удовлетворение. Но по пути помощи ближнему в реальной жизни, к сожалению, идут лишь единицы.

– Что вы думаете о будущем человечества?

– Спасти мир невозможно, он обречен. Рано или поздно человечество уничтожит, поглотит само себя. Но, пока мы живы, каждый из нас способен спасти от страданий и лишних тревог хотя бы себя. Ненадолго, конечно. На те краткие годы, что отпущены каждому природой.

Еще некоторое время мы прогуливались с философом, обмениваясь малозначащими комментариями насчет погоды, возможного исхода судебного дела, общей ситуации в Германии. У меня на языке вертелся очевидный вопрос о том, почему философ, проповедующий аскетизм и отказ от желаний, а также женоненавистник ведет себя как отчаянный жизнелюб: гурман, поклонник изысканных вин, даже в зрелом возрасте все еще не пропускающий ни одной хорошенькой девушки. Но этот вопрос я так и не смог ему задать. Мне казалось, что в русле нашей откровенной беседы он был бы грубоватым, нетактичным.

Распрощались мы холодно, но подчеркнуто почтительно и любезно.

Шопенгауэр прожил долгую жизнь, скончавшись в возрасте за семьдесят, мгновенно, от сердечного приступа. До последних дней он был физически бодр и полон сил. Но по-прежнему безвестен, и, судя по всему, психологически он всю жизнь сильно, остро страдал из-за этого.

Широкое признание личности и работ Шопенгауэра наступило вскоре после его смерти. Большими поклонниками его идей в конце XIX века были великий писатель Лев Толстой и философ Фридрих Ницше. В XX веке для широкой публики Шопенгауэр стал одним самых известных, читаемых и цитируемых философов за всю историю (правда, и часто критикуемым).

Сильный, глубокий критический взгляд Шопенгауэра на слабости, пороки, темные стороны человеческой личности оставил большой след в истории философии. Две страшные мировые войны XX века, геноцид, холокост, по мнению многих, убедительно доказывали правоту его неутешительных выводов.

В то же время человечество продолжает поступательно развиваться. Возможно, это доказывает наличие также и другой, не вполне оцененной Шопенгауэром, светлой и созидательной стороны человеческой природы.

Глава 7

Материализм и революция

(Карл Маркс)

Столица Британской империи к середине XIX века достигла пика своего всемирного могущества. Население Лондона с пригородами превысило 4 миллиона человек: такого крупного мегаполиса история человечества до тех пор еще не знала. Британия имела обширные колонии во всех частях света, откуда в ее центр ежедневно стекались разнообразные товары и большие денежные доходы. Страна была застроена промышленными заводами, оснащенными самым современным по тем временам оборудованием. Экономическое процветание сопровождалось ростом и политических свобод: несмотря на внешнюю строгость и чопорность стиля викторианской Англии, главенство закона и равенство граждан перед ним соблюдались здесь лучше, чем где-либо. Страны континентальной Европы середины XIX века то и дело сотрясались бунтами и вооруженными выступлениями (обычно неудачными). Бежавшие с родины организаторы и идеологи таких восстаний чаще всего находили себе пристанище в нейтральном Лондоне (Британия оставалась «над схваткой», не поддерживая ни одну из сторон в чужих конфликтах).

Как и подобает столице мира своего времени, жизнь в Лондоне была насыщенна событиями. Всемирная выставка 1851 года, ради которой в Гайд-парке временно возвели огромный «стеклянный» прозрачный павильон (весьма похожий на современные), стала всемирной сенсацией: за одно лето выставку посетили миллионы богатых людей со всей планеты. От лондонских вокзалов теперь ежеминутно отходили грузовые и пассажирские поезда во все уголки Британии. Музеи Лондона хранили и выставляли самые ценные произведения искусства и исторические реликвии со всех континентов. В центре города открылась первая в истории большая, удобная и, главное, бесплатная публичная библиотека, которую ежедневно посещали тысячи людей.

Разумеется, у блеска и невиданного процветания огромного города были и оборотные стороны. Жизнь в Лондоне того времени была дороже, чем любом другом месте Европы. Основную часть населения (за пределами нескольких центральных районов) составляли люди, прозябающие в нищете. Как и в других городах Британии того времени, они трудились на заводах по 12–14 часов в день, всего с одним выходным в неделю, не имея при этом почти никаких прав. Карьера рабочего в среднем начиналась в 12 лет; на тяжелых физических работах бок о бок с мужчинами трудились дети и женщины любого возраста. Люди работали на износ за крохи; немногие доживали до 50 лет. Правда, окрепшие профсоюзы немного улучшали их положение; впервые в истории стала появляться «рабочая аристократия»: образованные инженеры, управленцы, редкие специалисты, получавшие достойные деньги. Но положение все более многочисленного (по мере притока людей из деревень в города) пролетариата оставалось по-прежнему тяжелым и унизительным.

В этот раз я был судебным приставом, которому городскими властями было поручено вручить повестку о взыскании долгов (через продажу имущества) иммигранту без определенных занятий: такие люди в избытке населяли Лондон того времени. По пути к нему я прогулялся по улицам столицы Британии тех лет. Доминантой пейзажа центра Лондона был высокий величественный купол собора Святого Павла, видный отовсюду. В районе Ковент-Гарден днем располагался огромный шумный рынок со специфической и совсем не аристократической публикой. Но вечерами, когда рынок закрывался, сюда, на улицу лучших опер и театров мира того времени, съезжались сияющие драгоценностями и нарядами представители элиты в позолоченных каретах. От Темзы, протекающей через центр города, я старался держаться подальше: городская канализация еще не была построена, и от реки при порывах ветра несло зловонием, на которое, впрочем (как и на резкий запах конского навоза на улицах), прохожие не обращали внимания. На фешенебельной Бонд-стрит уже располагались витрины дорогих магазинов, куда заглядывали богатые аристократки; в Сити вдоль солидных фасадов банков прохаживались элегантные мужчины в костюмах и котелках с тросточками. В противоположность этому, район Сохо (в XX веке он станет магнитом для богемы, модной молодежи; центром искусства) считался крайне неблагополучным, в основном был застроен омерзительными трущобами. Хотя это тоже центр Лондона, но сюда даже днем приличная публика старалась не заглядывать. Здесь находились публичные дома, ночлежки, кабаки и грошовые театры для нижних слоев общества; каждый вечер драки, потасовки, а иногда и убийства были в порядке вещей. Любого прохожего в Сохо немедленно окружали агрессивные нищие дети-попрошайки, многие из которых выглядели ужасно: с лицами, изуродованными оспой, с торчащими рахитичными ребрами, некоторые – безрукие или одноглазые. Мне нужно было пройти в центр Сохо, по Дин-стрит, где находился облезлый многоквартирный дом с дешевыми для Лондона комнатами, которые сдавались в аренду семьям бедных иммигрантов. Напротив, через улицу, располагалась продуктовая лавка, куда я тоже заглянул из любопытства. Продукты, которые там продавались по низким ценам, были испорчены или как минимум просрочены. По протухшим костлявым мясным тушам ползали многочисленные мухи, все это издавало мерзкий кисловатый запах гнили. Жильцы чуть состоятельнее обычно не покупали еду в таких местах, а заказывали напрямую у знакомых бакалейщиков, часто в долг. Так же, в долг, ими приобретались и лекарства, одежда, услуги врачей. Полная оплата по всем долгам с процентами по закону требовалась не позднее конца года: те, кто не мог ее внести, принуждались властями к распродаже их имущества, а самых злостных должников нередко сажали в тюрьму.

Необычность ситуации состояла в том, что крупную сумму долга требовалось взыскать с семьи хоть и бедной, но с аристократическими корнями. Ее глава, немецкий еврей по имени Карл Маркс, был внуком известного уважаемого раввина из немецкого Трира. Его отец был образованным и успешным адвокатом, но не оставил детям большого наследства. Жена Маркса – красивая, элегантная, блестяще образованная еврейка по имени Женни – происходила и вовсе из высшей элиты: ее брат был нынешним министром внутренних дел Германии, из окружения императора. Впрочем, брат не оказывал семье сестры никакой материальной поддержки, кроме оформления виз для нее и детей для их редких поездок на родину (сам Карл, всем известный смутьян и революционер, дома был бы немедленно арестован). Сейчас главе семейства было около сорока. Последние несколько лет, сразу после переезда из Парижа (куда он первоначально сбежал из Германии и где он стал знаменитостью благодаря ярким статьям в парижских газетах и смелым революционным памфлетам, но откуда в итоге был выдворен властями), оказались самыми тяжелыми в его жизни. В Лондоне его идеи поначалу не вызывали у публики никакого интереса; газеты его не печатали ввиду слабого владения им письменным английским. Добывать хлеб насущный он мог, только работая за гроши на какой-нибудь фабрике. Но подобное он считал неизмеримо ниже своего достоинства. Вероятно, Маркс и вся его семья давно умерли бы от голода, если бы не его лучший парижский друг, тоже немец, философ и революционер по фамилии Энгельс, сын фабриканта, работавший управляющим на заводе своего отца. Энгельс, страстно увлеченный идеями Маркса, каждый месяц присылал ему небольшую, но стабильную сумму, что кое-как поддерживало семью его друга и кумира на плаву. Проблема была и в том, что сам Маркс, в юности привыкший жить широко, к финансам семьи даже в самые тяжелые, трагичные для нее времена относился не слишком бережно. Получив очередной конверт от друга, часто он тратил все деньги за два-три дня на книги, хорошую одежду, культурные развлечения семьи. После чего средства заканчивались, и Марксы еще глубже и беспросветнее погружались в нищету и долги.

Со своей беззаветно преданной ему с юности и до смерти супругой и их несколькими маленькими детьми Маркс ютился в одной не очень просторной комнате. Всего у них родилось шестеро детей: два сына и четыре дочери. Оба сына и одна из дочерей трагически скончались из-за болезней и недостаточного питания. В живых остались три дочери: старшая Женни (названная в честь матери) и Лаура, которым было примерно по десять лет (уже серьезные барышни по тем временам; в будущем обе станут видными участницами рабочего движения); и одна маленькая дочь. Второй сын Марксов, умница и любимец Карла, скончался от туберкулеза совсем недавно, что стало для семьи страшным психологическим ударом. Сам Карл Маркс, несмотря на свой неукротимый нрав и неистощимую энергию, всю жизнь страдал от многочисленных мучительных серьезных хронических болезней. Его супруга, которая героически заботилась о быте семьи в тяжелейших условиях, успевала еще и переписывать все статьи и рукописи мужа красивым почерком (каракули Маркса для всех остальных были неразборчивы), вела переписку с руководством издательств и с кредиторами, ни разу в жизни его ни в чем не упрекнув. Для этого своеобразного, неординарного человека она была сокровищем, поистине бесценным даром судьбы.

Я переступил порог комнаты Марксов в этот холодный ненастный ноябрьский день со сложными чувствами. С одной стороны, я лишь должен был выполнить законное предписание. Вместе с тем было трудно отделаться от мысли, что я вот-вот встречусь с человеком, чьи идеи и работы во многом предопределили течение всей мировой истории в следующем, XX столетии.

Войдя, я вежливо представился. Картина, открывшаяся мне, была вполне типичной для быта небогатых людей того времени. Сбоку от входной двери, почти впритык перед стеной, стоял письменный стол с большими стопками книг и исписанных бумаг. Глава семьи редактировал одну из своих рукописей: я успел заметить, что текст был на немецком, а не на английском. Женни, ростом чуть выше среднего для женщин тех лет, в простом, но элегантном сером ситцевом платье разбирала детские вещи около шкафа в дальнем углу комнаты. Вдоль стены напротив вплотную стояли три детские кровати. Обе старшие дочери в этот момент отсутствовали (вероятно, были в школе или гуляли), младшая спала. В комнате было чисто, ухоженно, но холодно (из-за экономии на отоплении), явственно ощущалась сырость. В воздухе стоял запах бедности: слежавшегося белья, дешевого табака, припрятанных где-то продуктов и человеческого пота. Похожий запах ощущается везде, где пять человек вынуждены ежедневно ютиться в одной общей сырой комнате.

Увидев меня, будущий идеолог мирового рабочего движения гневно сверкнул глазами – был рассержен моим появлением: его первой объяснимой реакцией было желание силой выставить меня за порог. Но он был умным человеком и понимал, что закон на моей стороне. Он совладал с собой и обернулся к жене, которая сделала ему успокаивающий жест. Я внимательнее рассмотрел его. Сидя за столом, Карл Маркс производил внушительное впечатление: огромная роскошная борода (в молодости иссиня-черная, но уже сильно поседевшая); великолепная густая шевелюра; сильный, низкий властный голос; как будто исторгающий молнии яркий блеск черных глаз. Все это придавало сорокалетнему Марксу необычное сходство со львом. В жизни я редко видел людей столь сильных духом и уверенных в себе (несмотря на всю трудность его положения). Но когда ученый встал из-за стола и подошел к супруге, чтобы что-то тихо сказать ей, впечатление изменилось. Он был невысок, с короткими ногами и сутулым телом. По современным понятиям, ему можно было дать лет пятьдесят пять. Во время нашей беседы он то и дело покашливал, вытирая затем лицо белым платком; на его лбу (несмотря на холод) в минуты волнения выступала испарина. Цвет его щек (единственной, кроме глаз, части его лица, видной из-под огромной бороды и длинных волос) был землистым, зубы – темными, неровными. Хотя за своей бородой Маркс ухаживал, от нее все равно веяло слегка неприятным запахом.

Без лишних эмоций мы обсудили суть дела. Долги Марксов с процентами дюжине разных кредиторов в сумме составляли полторы сотни фунтов: безделица для какого-нибудь богатого аристократа, но огромная сумма для них (две годовые зарплаты рабочего). Осознав, что другого выхода избежать долговой тюрьмы для ее мужа нет, Женни с тяжелым вздохом наклонилась и разобрала несколько половиц, вскрыв семейный тайник – последний их запас на самый черный день. Она передала мне под расписку великолепный набор столового серебра музейного качества, доставшийся ей от отца. Его стоимость покрывала сумму долгов. Желая оказать семье небольшую услугу, я заверил, что это серебро будет не продано, а заложено под ссуду (к слову, позже, когда материальное положение Марксов улучшилось, они сумели выкупить этот дорогой сердцу Женни сервиз обратно). Желая немного скрасить эту печальную сцену, я произнес:

– Слава богу, что мне не пришлось описывать ваше имущество. Я очень рад, что выход нашелся.

Карл, грузно опустившийся на стул, в ответ лишь фыркнул:

– Какая редкостная глупость… О каком еще боге вы говорите? Что же это за бог, который заставляет почти всех людей всю жизнь страдать? Несчастных невинных детей – умирать без причины, одного за другим. Неужели вы, образованный человек, верите в эти старые пошлые, глупые сказки?

– Я верю. Но я знаю, что вы никогда не верили.

– Любая религия – чистый опиум. Набор мифов, удобных, чтобы затуманивать мозги несчастных невежественных бедняков. Инструмент правящего класса, придуманный, чтобы держать их в безропотном, почти животном повиновении. Пустые поповские разглагольствования. Это же абсолютно очевидно. Человек, а не Бог управляет всем ходом жизни.

– Господин Маркс, я читал некоторые ваши статьи. Признаюсь, все они написаны ярко. Мне также попадался написанный вами и господином Энгельсом, если не ошибаюсь, страстный памфлет «Манифест Коммунистической партии». В свое время он наделал в Лондоне и за границей немало шума. Многие рабочие тогда искренне поверили, что конец буржуазного строя близок, вот-вот грядет большая революция. Однако весьма быстро сенсация сошла на нет. Никаких революций не произошло.

– Да, правительства Франции и Германии тогда предельно жестоко и кроваво подавили народное возмущение. В Англии же и вовсе все оставалось спокойным. Эта империя, самый крупный в мире паразит, высасывает все соки из своих несчастных колоний по всему миру. Но это временный успех обреченной власти. Капитализм падет. Ничто не может противостоять естественному ходу истории.

– Давайте пока отставим в сторону историю. Взгляды на ее природу разных мыслителей сильно разнятся. Объясните мне, пожалуйста, вот что. Вы писали, что как философ вы являетесь верным последователем Гегеля. Единственное, что вы изменили в его учении, – это поставили его с головы на ноги. То есть превратили его в свою противоположность. Интересная метафора, но не вполне ясная.

Карл Маркс был заядлым курильщиком: нередко выкуривал за день коробку сигар. Естественно, самых дешевых, уличных, ужасного качества, так как другие были ему не по карману. По мнению историков, курение было одной из главных причин его постоянного нездоровья. Впрочем, в те времена некурящих революционеров, кажется, просто не существовало в природе. Маркс быстро разжег сигару, и почти мгновенно комната заполнилась противным сероватым едким дымом.

– Я окончил Берлинский университет по специальности «философия». Все мои знакомые там критиковали учение Гегеля, но только чтобы приобрести на этом собственную дешевую популярность. Единственный новый немецкий философ, которого я уважал, был Фейербах. Он был первым известным всей Европе убежденным атеистом, материалистом. Многие его идеи созвучны моим. Как и я, он строил свою философию на основе Гегеля, но с полностью противоположным знаком. Главное, в чем я убедился: в своем методе, логике, способе анализа реальности и открытой им диалектике Гегель был гениален и совершенно прав. Законы развития всего, логика всемирной истории – существуют, бесспорно. Он ошибался лишь в одном. В главном. Нет никакого всемирного духа. Нет бога, нет смешного «мира идей». Все это лишь досужие фантазии, возникшие в головах людей. Мир абсолютно, полностью материален. Сознание есть продукт деятельности человеческого мозга. Представьте себе: о чем вы думаете, если вы не ели целую неделю? Если честно: так ли сильно вас в таком состоянии будут занимать нюансы философии? Или вы неотступно, ежеминутно будете мечтать о сочном, с прожилками, горячем бифштексе, который лежал бы перед вами на тарелке? Или возьмите двух детей, близнецов. Отдайте одного в богатую семью, оплатите его лучшее университетское образование. А другого с раннего детства морите голодом, а с восьми лет заставьте его сутками стоять у станка в душном пыльном цеху. Вы полагаете, что, повзрослев, эти двое все еще будут похожи? Вздор. Бытие людей, их реальная жизнь, ее условия, а вовсе не какой-то там «всемирный дух» полностью определяют их сознание.

– Даже если согласиться с этим, что из этого следует?

Маркс погасил о пепельницу докуренную сигару, для того чтобы сразу закурить следующую. Страсть, глубокий громкий голос, выразительный облик этого человека во время разговора буквально давили на собеседника и даже заставляли чувствовать некоторую неловкость.

– Из этого следует, что все то, чем занимается философия, литература, религия, этика и прочие душеспасительные дисциплины, – на самом деле вторично и малозначимо для реальной жизни людей. Все это лишь пустые, общие разговоры. Для любого человеческого общества в любую эпоху и даже для всей мировой истории по-настоящему важны, значимы лишь две вещи.

– Что же это за вещи?

– Уровень развития производительных сил в данном обществе, а также тип, характер отношений между единичным правящим и многочисленным производительным, эксплуатируемым, подневольным классом внутри этого общества.

– Вы могли бы пояснить это на примерах?

– Разумеется. Опуская древний, первобытный вид общества, когда люди еще не сильно отличались от животных, еды едва хватало на самих охотников и никто никого не эксплуатировал, первым типом общества я считаю древний азиатский тип, который, впрочем, существует на Востоке и поныне. Все общество подчинялось одному правителю и делало все в его интересах. Далее возник рабовладельческий мир. Люди научились обрабатывать землю, у них возникли излишки производства, которые они могли направлять на предметы роскоши, содержание обманщиков – жрецов и храмов, которые обосновывали власть тиранов. Одни люди были бесправными вещами, собственностью других. Такой тип общества продержался долго, несколько тысячелетий. Но к концу древнеримской эпохи стало понятно, что человеку-рабу невыносима его жизнь, а его труд неэффективен по сравнению с работой хотя бы отчасти свободного человека. Рабство было отменено. Появилось христианство, утверждающее, что все люди от рождения вроде бы равны. Да вот незадача. У одних людей были в собственности огромные участки земли, а у других ее не было вовсе. Чтобы прокормиться, вторые нанимались к первым, обрабатывая их земли от зари до зари. Так возник феодализм, дитя сельскохозяйственной средневековой экономики. Человечество, знания, наука продолжали развиваться. Все меньше люди зависели от простого пропитания, все больше учились производить разные полезные вещи, облегчающие нашу жизнь, делающие ее лучше. Фактор собственности на землю стал второстепенным. Во главу угла встали технические средства производства: сложные станки, поезда, инженерные изобретения. Главные фигуры нынешней экономики – это уже не феодалы, а фабриканты, капиталисты, собственники технологий и средств производства. Им нужны не крестьяне в поле, а рабочие руки, как можно более дешевые, желательно, работающие сутками напролет без отдыха и выходных. Живые станки, созданные из плоти и крови. По сути, современный рабочий – и в Англии, и в Германии, и даже в далекой, отсталой и деспотичной России – тот же раб. Его свобода только декларируется. Действительно, рабочий, в отличие от раба и даже крестьянина, может в любой момент уйти, расторгнуть свои отношения с капиталистом. Но что, скажите, в этом случае ему остается делать, на что жить? Он может перейти на другую фабрику, но там условия будут не лучше. Он может стать преступником и быстро угодит в тюрьму или на эшафот. Наконец, он имеет неотъемлемое демократическое право не работать ни на кого и умереть от голода.

– Может быть, вы сгущаете краски, драматизируете положение рабочих?

– Напротив, я описал его вам слишком мягко. Даже здесь, в Сохо, в центре столицы великой империи, по улицам бегают толпы грязных, больных, голодных беспризорных детей. Вы их видели. Все они – дети тех самых рабочих. Родители многих из них умерли, не дожив и до сорока лет: от переутомления, пьянства, недоедания, отравления испорченным мясом, некоторые погибли прямо в цехах. И что за это имеют миллионы этих несчастных людей? У них нет ни малейшей надежды как-то исправить, улучшить свою жизнь. А капиталисты купаются в шампанском, обивают золотом стены своих дворцов. Любая приглянувшаяся владельцу фабрики дочь рабочего считает за счастье побыть какое-то время для него служанкой или наложницей, так как это не так уж физически тяжело и приносит намного больше денег, чем труд ее отца. Грязь, позор, унижения – вот что такое общество при капитализме. Я много времени провожу в лондонской публичной библиотеке. Собираю там газетные материалы о буднях промышленных фабрик по всей Англии, анализирую их.

– К каким выводам вы пришли?

– Главное для любого общества – это то, на каком уровне находится производство и технологии, насколько велик размер накопленного национального капитала. Это и есть основа, базис, то, от чего в этом обществе все отталкивается. Уровень, качество этой основы определяет все остальное. Я уверен, что известные греческие философы удивились бы тому количеству информации и знаний о мире, которые теперь есть у нас. Но почему это стало возможно? Уж точно не потому, что мы умнее их от природы. Просто, в отличие от них, мы научились печатать книги и газеты (а не переписывать от руки). Чтобы пересечь всю Европу, им требовалось огромное время, а теперь это можно сделать на поезде за пару дней. Нынешним правителям ничего не стоит завоевать отсталую африканскую страну со всеми ее ресурсами только потому, что у нас теперь есть ружья и пушки. Технологии, экономика, производство – это и есть основа, базис. Политика, развлечения, философия, юриспруденция – вторично. Это временная, легко изменяющаяся надстройка над этим базисом.

– Как это связано с противостоянием классов в вашей теории?

– Прямым образом. Дальнейшее неизбежное развитие технологий не упрочивает (как это может показаться), а, напротив, расшатывает всю систему капитализма. Конец капитализма, его смена на иную, более справедливую и прогрессивную общественную формацию – близок. Думаю, это произойдет уже при нашей жизни. Сначала в передовых, самых развитых странах Европы. Затем, со временем, за ними потянутся и другие.