Охотник бесплатное чтение

Tana French

The Hunter

* * *

Дэвиду, которому отныне всегда придется быть со мной любезным

1

Трей тащит через гору поломанный стул. Несет на плече, закинув за спину, ножки стула торчат у поясницы. Небо синевы до того раскаленной, что кажется глазурованным, солнце жжет загривок. Даже едва слышная булавочно-колкая перекличка птиц – они слишком высоко, не увидать – дребезжит от жары. Хозяйка стула предложила Трей подбросить ее до дома, но впускать эту женщину в свои дела у Трей склонности нет никакой, как нет ни склонности, ни умения поддерживать беседу всю поездку по ухабам горной дороги.

Пес Банджо вьет широкие петли по обочинам, вынюхивает и роется в густом вереске, который для июля слишком побурел и чересчур тяжко благоухает. Пес продирается сквозь заросли, они хрустко потрескивают. Каждые несколько минут, негромко пыхтя и постанывая от удовольствия, он прискакивает доложить Трей, что́ отыскал. Банджо – дворняга, черный с подпалинами, голова бигля, туловище и ноги от кого-то более коренастого, и он куда разговорчивее самой Трей. Кличку свою получил из-за белого пятна соответствующих очертаний на брюхе. Трей хотелось выдумать что-то получше, но она не горазда на вычурное и что б ни лезло ей в голову, получалось так, будто собаку назвал какой-нибудь задрот из книжки по школьной программе. В итоге она бросила это занятие, остановившись на Банджо. У Кела Хупера, американца, живущего внизу рядом с деревней, обитает братец Банджо по кличке Драч, и если псу Кела незамысловатое имя годится, такое же сгодится и псу Трей. Кроме того, почти все время бодрствования она проводит у Кела, а потому и собаки почти все время вместе, и если бы клички не сочетались, вышло бы по-дурацки.

К Келу Трей чуть погодя и отнесет стул. Они чинят людям мебель или делают ее, а еще скупают старую и битую, ремонтируют и продают по субботам на рынке в Килкарроу. Раз было, они подобрали приставной столик, он показался Трей никчемным: слишком уж мелкий и долгоногий, ничего на нем не удержится, но Кел глянул в интернете и оказалось, что столику тому почти двести лет. Когда они с ним разобрались, продался за сто восемьдесят фунтов[1]. У стула, который тащит Трей, две распорки и ножка в щепки, будто его пинали, подойдя к делу не спеша и прилежно, но когда стул у них с Келом будет готов, никто и не подумает, что он был сломан.

Сперва Трей зайдет домой пообедать, потому что ужинать она хочет у Кела; этим летом Трей растет так быстро, что распорядок дня у нее строится в основном вокруг еды, и гордость не позволяет ей заявляться к Келу на порог так, чтоб питаться у него дважды за день. За тем, чтоб не перейти черту, она следит четко-четко – будь ее воля, она б у Кела жила. У него там спокойно. На той верхотуре, где у Трей дом и далеко от любых других домов, должно быть тоже вполне спокойно, да только там толпа. Старшие брат с сестрой давно уехали, зато Лиаму и Аланне шесть и пять, и они почти все время почему-нибудь орут, Мэв – одиннадцать, и она почти все время ноет и хлопает дверью комнаты, которая у них с Трей одна на двоих. Даже когда так совпадает, что всем им хотя бы минуту-другую удается не верещать, возню их слышно непрерывно. Мамка помалкивает, но в молчании у нее покоя нет. Оно занимает место, будто вокруг нее выстроено что-то тяжелое из ржавого железа. Лена Дунн, которая живет под горой, – и она же подарила Трей эту собаку – говорит, что мамка была когда-то болтушка и хохотушка. Трей не то чтоб не верит ей, но образ этот кажется ей непредставимым.

Банджо пулей выскакивает из вереска, в полном восторге от себя самого тащит в зубах что-то такое, от чего вонища на милю.

– Фу! – велит она. Банджо смотрит на нее укоризненно, однако пес он воспитанный, добычу свою роняет, та клекло плюхается на тропу. Тощее и темное – возможно, молодой горностай. – Хороший пес, – говорит Трей, отнимая руку от стула, чтобы потрепать Банджо по голове, но тот не умилостивлен. Вместо того чтоб опять умчаться галопом, трусит рядом, поникши с обоих концов, чтобы показать, до чего Трей задела его чувства. Кел зовет Банджо дитем малым. Драч-то боец, ему ногу оттяпай – и хоть бы что, а вот Банджо надо, чтобы люди уважали его страдания.

Склон местами делается крутоват, однако ноги к этой горе привычны и Трей с шага не сбивается. Из-под кроссовок вырываются мелкие вихри пыли. Трей поднимает локти, чтоб подсохли подмышки, но разницы почти никакой, ветра недостаточно. Ниже расстилаются поля, мозаика разных оттенков зеленого под произвольными углами друг к другу, Трей знает их так же досконально, как трещины на потолке у себя в комнате. В разгаре покос: крошечные сноповязалки трюхают туда-сюда, ловко следуя за неисповедимыми изгибами каменных изгородей и оставляя за собой, словно помет, желтые цилиндры. Ягнята – белые лоскутки, рассыпанные по траве.

Трей срезает тропу через каменную стенку, осыпавшуюся так, что Банджо перебирается через нее без посторонней помощи, дальше по пустырю, который раньше был полем, в гущу узловатого бурьяна Трей по бедро, потом – в густую полосу ельника. Ветки цедят солнечный свет, дробят до просверков, что сбивают с толку, еловая тень холодит шею. Над нею мелкие птички, пьяные от лета, снуют туда-сюда, и каждая пытается быть громче всех. Трей заливисто свистит им вверх и широко улыбается, когда все они замирают разом в полном безмолвии, пытаясь ее раскусить.

Трей выходит из ельника на росчисть за ее домом. Дом свежевыкрашен в сливочно-желтый, и крышу ему пару лет назад кое-где подновили, но ничто не способно скрасить его общий усталый вид. Конек проседает, оконные рамы перекошены. Двор – сплошь бурьян и пыль, по краям он сливается со склоном горы и усыпан всяким, что Лиаму с Аланной игрушки. Всех своих школьных друзей Трей сюда по разу притаскивала, доказать, что она ничего тут не стыдится, но повторно не звала. Она по умолчанию предпочитает ничего не смешивать. Все проще от того, что все ее друзья в любом случае не из этой округи. С людьми из Арднакелти Трей не тусуется.

Даже не закрыв за собой кухонную дверь, она знает, что дом изменился. Все напряженное и сосредоточенное, никакой мелкой возни и шума. Еще не успев осознать этот факт и уловить запах сигаретного дыма, она слышит в гостиной отцов смех.

Банджо исторгает фырк, предваряющий лай.

– Нет, – говорит Трей тихо и быстро. Хлопая ушами, пес отряхивает с себя вересковый мусор и грязь, бросается к миске с водой.

Минуту Трей стоит неподвижно в широкой полосе солнечного света, льющегося в дверь на истертый линолеум. Затем идет в коридор, двигаясь беззвучно, замирает у входа в гостиную. Отцов голос доносится ясно и весело, сыплет вопросами, на них в ответ что-то воодушевленно лепечет Мэв или бормочет Лиам.

Трей подумывает уйти, но хочет его увидеть, чтобы знать наверняка. Толкает дверь.

Отец сидит прямо посередке дивана, откинувшись и улыбаясь, широко раскинув руки, обнимает Аланну и Мэв. Они тоже улыбаются от уха до уха, но вместе с тем и нерешительно, словно только что получили здоровенный подарок на Рождество, какой им может не понравиться. Лиам втиснут в угол дивана, смотрит на отца, разинув рот. Мамка на краешке кресла, спина прямая, ладони плашмя на коленях. Пусть она-то сама жила тут безвылазно, а отца не видать было четыре года, как раз Шила-то и смотрится так, будто ей в этой комнате не по себе.

– Ну боже всемогущий, – говорит Джонни Редди, сверкая Трей глазами. – Гляньте-ка только. Во малютка Тереза вымахала. Тебе сколько уже? Шестнадцать? Семнадцать?

Трей отвечает:

– Пятнадцать. – Она знает, что, если уж на то пошло, смотрится младше.

Джонни восхищенно качает головой.

– Оглянуться не успею, а уж буду твоих парней гонять с порога палкой. Или я опоздал? Завела себе парнишку-то уже? Или пару-тройку?

Мэв пронзительно хихикает и вглядывается ему в лицо – проверить, допустимо ли.

– Не-а, – без выражения отзывается Трей, когда становится ясно, что отец ждет ответа.

Джонни облегченно вздыхает.

– Есть время подыскать хорошую палку, стало быть. – Дергает подбородком, показывая на стул, который Трей забыла снять с плеча: – Это что? Подарочек мне принесла, а?

– Чинить буду, – говорит Трей.

– Она этим зарабатывает, – говорит Шила. Голос у нее яснее обычного, высоко на скулах пятна румянца. Трей не разберет, то ли мамка радуется, то ли злится, что он вернулся. – Мы на это микроволновку купили.

Джонни похохатывает.

– Яблочко от яблони, ха? Всегда была не промах. Умничка. – Подмигивает Трей. Мэв возится у него под рукой – напоминает о себе.

Трей помнит его большим, а он мужчина не особо рослый, а вдобавок и хлипкий. Волосы того же мышиного бурого оттенка, что и у нее, падают косо на лоб, как у подростка. Отцовы джинсы, белая футболка, черная кожаная куртка – самые новые вещи в доме. Гостиная вокруг него смотрится еще неряшливей.

Трей говорит матери:

– Несу это Келу. – Разворачивается и уходит в кухню.

У нее за спиной Джонни говорит со смехом в голосе:

– Кел, значит? Из ребяток Сенана Магуайра?

Банджо все еще у миски с водой, шумно лакает, но, как только входит Трей, подскакивает, виляя всем задом и с надеждой поглядывая на свою миску для еды.

– Не-а, – говорит ему Трей. Подставляет лицо под кран, трет, смывает пот и пыль. Полощет рот и мощно сплевывает в мойку. Затем складывает ладонь чашечкой и долго пьет.

Услышав за спиной шум, резко оборачивается, но это Аланна – держит своего вялого плюшевого кролика под мышкой, другой рукой толкает дверь взад-вперед.

– Папа вернулся, – говорит она так, будто это вопрос.

Трей отзывается:

– Ну.

– Говорит, чтоб обратно шла.

– Я на улицу, – говорит Трей. Роется в холодильнике, отыскивает ветчинную нарезку, пристраивает толстую стопку между двумя ломтями хлеба. Обертывает сэндвич бумажным полотенцем и запихивает в задний карман джинсов. Аланна, по-прежнему раскачивая дверь, наблюдает, как Трей закидывает стул на плечо, щелкнув пальцами, зовет с собой Банджо и устремляется на простор солнечного света.

Кел утюжит рубашки на кухонном столе и подумывает, не сбрить ли бороду. Когда, еще живя в Чикаго, он ее отращивал, представление об ирландской погоде составлял по туристическим сайтам, а те изобиловали сочными зелеными полями и довольными людьми в вязаных свитерах. Его первые два года здесь местный климат более-менее соответствовал рекламе. Это же лето, похоже, просочилось сюда с какого-то совершенно другого сайта – возможно, посвященного Испании. Жара – того бесстыжего, неотступного свойства, какое Кел, уже привычный к тому, что во всяком дне есть сколько-то солнца, разнообразие облачности и несколько вариантов дождя, находит слегка неуютным. Не вяжется она с пейзажем, красоту которого создают нюансы и переменчивость, – и бесит фермеров: жара сломала им распорядок силосования и покоса, овцы от нее делаются раздражительные, она угрожает выпасу. У мужиков в пабе это главная тема для разговоров, важнее даже грядущих Национальных соревнований овчарок, женщины, которую старший пацан Зуда О’Коннора притащил себе в супруги из Дублина, и вероятной взятки, связанной с постройкой нового досугового центра в городе. Одно из мелких неудобств жары состоит в том, что борода Кела превратилась в накопитель тепла. Стоит Келу выйти на улицу, у нижней части лица словно возникает свой тропический климат.

Однако борода Келу мила. Исходно он ее смутно связывал с ранним уходом на покой – хватит с него быть легавым и выглядеть как легавый. Для публики же в округе Арднакелти борода оказалась без толку, они Кела вычислили сразу, не успел он распаковаться. Но для него самого она кое-что значит.

Даже в жару дома у него прохладно. Это домишко-недомерок 1930-х годов, ничего в нем примечательного, зато стены толстые и добротные, возведены дельно. При покупке домик готов был того и гляди развалиться, но Кел его возрождает – не спеша, раз почти никаких других обязательных дел у него нет. Комната, где он находится, – преимущественно гостиная и немножко кухня – достигла той точки, где уже не кажется, что в ней ремонт, здесь теперь просто приятно быть. Кел выкрасил ее почти всю в белый, восточную стену сделал бледной золотисто-желтой – по замыслу Трей – в тон падающему на нее закатному свету. Попутно приобрел мебель, чтобы дополнить то, что осталось от предыдущих хозяев, теперь у Кела есть три стула вокруг кухонного стола, старый письменный стол, за которым Трей делает уроки, кресло, линялый синий диван, которому не помешала бы новая обивка, и даже торшер. А еще Кел завел себе собаку. Драч в своем углу возле очага усердствует с костью из сыромятной кожи. Драч мелкий, вислоухий, телосложение у него – как у кирпичного сортира. Полубигль с милой мордой бигля и случайными черными, рыжими и белыми пятнами – тоже как у бигля, а вот что там со второй половиной, Кел не разобрал. Подозревает росомаху.

В открытое окно летит восторженный гомон птиц – они-то не овцы, от жары и возникшего благодаря ей обилия жуков они ликуют. Ветерок втекает тихонько и нежно, как сливки. С ветерком заносит в окно и шмеля, он врезается в буфет. Кел дает шмелю время собраться с мыслями, тот в конце концов соображает, где окно, и зигзагом улетает прочь в солнечный свет.

От задней двери доносятся возня и всплеск счастливого лая. Драч пулей устремляется прочь из своего угла и мчит по коридору, прижимается носом к двери так крепко, что Кел не может ее открыть. Такое происходит всякий раз, когда появляются Трей с Банджо, но Драч, существо общительное, не запоминает – слишком воодушевляется.

– Назад, – приказывает Кел, отпихивая Драча ногой. Драч, трепеща, сдерживается ровно столько, чтобы дать Келу открыть дверь. Два юных грача спархивают с крыльца и улетают к своему дубу в глубине сада, хохоча так громко, что сами же кувыркаются в воздухе.

Драч бросается следом, клянясь порвать их в клочья.

– Вот же гаденыш, – весело говорит Кел. Со своей колонией грачей отношения он пытается наладить с самого приезда. Вроде получается, но отношения складываются не те, какие он себе воображал. У него была некая диснеевская задумка, что грачи станут носить ему подарочки и есть с рук. Те, несомненно, смекают, что Кел – ценное для их угодий приобретение, но в основном из-за того, что он оставляет им объедки, а также потому, что они над ним изгаляются. Когда им скучно, они орут ему в печную трубу, бросают камешки в очаг или стучат в окна. Лай – это что-то новенькое.

Почти у дерева Драч разворачивается кругом и несется вокруг дома к дороге. Кел знает, что это значит. Возвращается в дом выключить утюг.

Трей появляется на пороге одна: Драч и Банджо играют во дворе в пятнашки, гоняют грачей или же выкапывают что найдут под живыми изгородями. Собаки знают границы Келова участка – это десять акров, для песьих занятий более чем достаточно. Овец гонять и напрашиваться на то, чтоб их пристрелили, они не побегут.

– Сходила добыла вот, – говорит Трей, скидывая стул со спины. – У одной там женщины за горой.

– Классно, – говорит Кел. – Обедать будешь?

– Не-а. Уже.

Сам выросши в нищете, Кел понимает, почему Трей щетинится, когда ей что-то предлагают.

– Печенье в банке, если надо заполировать, – говорит. Трей топает к буфету.

Кел вешает последнюю рубашку на плечики и оставляет утюг остывать на кухонном столе.

– Прикидываю убрать вот это, – говорит он, дернув себя за бороду. – Что скажешь?

Трей останавливается с печенькой в руке и вперяется в Кела так, будто он собрался прогуляться нагишом по тому, что считается в Арднакелти главной улицей.

– Не-а, – категорически постановляет Трей.

Лицо у нее такое, что Кел скалится.

– Не-а? Чего это?

– Дурацкий вид.

– Спасибо, мала́я.

Трей пожимает плечами. В широком диапазоне смыслов этих ее пожатий плечами Кел разбирается хорошо. Это вот означает, что Трей свое сказала, а дальнейшее уже не ее печаль. Она сует остаток печенья в рот и забирает стул в меньшую спальню, которая стала их мастерской.

Разговорные навыки у малой уж какие есть, и поэтому в том, что Келу полагается знать, он ориентируется по распределению ее молчаний во времени и их качеству. Обычно она с темы так быстро не соскакивает, не обстебав то, как Кел будет выглядеть гладковыбритым. Что-то ее тяготит.

Кел уносит рубашки к себе в спальню и идет к Трей в мастерскую. Комнатка это маленькая и солнечная, покрашена остатками того, во что красили остальной дом, пахнет опилками, лаком и воском. Тут свалка всякой всячины, однако упорядоченная. Когда Кел осознал, что к столярному делу они подходят все серьезнее, они с Трей выстроили крепкий стеллаж для емкостей под гвозди, шпонки, шурупы, ветошь, карандаши, струбцины, воски, морилки, скипидары, фурнитуру для выдвижных ящиков и все прочее. На досках вдоль стен висят рядами инструменты, под каждым – соответствующий ему контур. Кел начал с дедова сундука с инструментами и с тех пор обзавелся чуть ли не всеми столярными приспособлениями, что только есть, а также кое-какими, которых официально нет, – они с Трей смастерили их под свои нужды. Есть верстак обычный, верстак токарный и горка разносортных деревяшек для ремонтных работ. В другом углу – древнее тележное колесо, которое притащила откуда-то Трей, они хранят его на всякий, кто ж его знает, случай.

Трей распинывает кусок парусины по полу, чтоб обустроить на нем стул. Кости у стула крепкие. Сделан вручную и довольно давно: одна вмятина на сиденье – от множества задов, вторая, на передней перекладине, – от множества ног. Спинка и ножки – изящно выточенные веретена, украшенные там и сям кольцами и шариками. Впрочем, почти всю жизнь этот стул провел рядом со стряпней или огнем: из-за дыма, жира и слоев лака он теперь покрыт темной липкой пленкой.

– Славный стул, – говорит Кел. – Надо зачистить его, прежде чем что-то с ним делать.

– Я ей так и сказала. Она говорит ладно. Это дед ее делал.

Кел накреняет стул оценить ущерб.

– По телефону она сказала, что его кошка уронила. – Трей выдает скептическое “пффт”.

– Ага, – говорит Кел.

– Ейный Джейден из моей школы, – сообщает Трей. – Он гад. Мелких бьет.

– Поди знай, – говорит Кел. – Вот это все надо менять. Какое дерево, по-твоему?

Трей осматривает сиденье – оно благодаря тем многочисленных задам осталось достаточно чистым, можно разглядеть текстуру – и места сломов.

– Дуб. Белый.

– Ага, по-моему, тоже. Давай-ка глянем, есть ли у нас подходящий толстый кусок, чтоб выточить. Насчет подходящего цвета не бери в голову, все равно придется морить. Главное, подбери текстуру как можно точнее.

Трей усаживается на корточки рядом с кучей деревяшек и принимается в ней копаться. Кел уходит в кухню и замешивает в старом кувшине белый уксус с теплой водой. Затем стирает тряпицей пыль со стула, предоставляя малой пространство для слов, если ей захочется поговорить, а сам пока наблюдает за ней.

Она подросла. Два года назад, когда Трей впервые появилась у него на заднем дворе, была она тщедушным молчаливым дитем с собственноручно выбритой головой и свойственной рыси-недоростку тягой и драться, и драпать. Теперь она Келу по плечо, ежик под машинку сменился просто грубой короткой стрижкой, в лице возникла новая ясность, и у него в доме Трей возится и располагается так, будто тут живет. Она даже целые разговоры ведет – ну или, во всяком случае, большинство дней оно так. Ни лоска, ни изящества, какое понемногу развивается у некоторых подростков, в ней нет нисколько, однако она все равно подросток – и ум, и жизнь у нее день ото дня становятся все изощренней. Под всем, что она говорит о школе, о своих друзьях и о чем там еще, появляются новые слои. У Кела с этим хлопот побольше, чем даже, судя по всему, у нее самой. Стоит ему нынче уловить что-то у нее на уме, ужас в нем расплескивается широкий и темный. В пятнадцать лет слишком многое может случиться и нанести слишком большой ущерб. С виду Трей по-своему непробиваема, как дерево твердой породы, однако столько ударов приняла за жизнь, что где-то там не может не быть трещин.

Кел отыскивает чистую ветошь и принимается оттирать стул уксусным раствором. Липкий слой сходит хорошо, на тряпице остаются длинные бурые следы. За окном с дальних полей доносится заливистое пение дроздов, в клевере, заполонившем сад Кела, пируют пчелы. Собаки нашли палку и теперь тянут ее друг у друга.

Трей, держа рядом для сравнения две деревяшки, говорит:

– Отец домой вернулся.

Все в Келе застывает намертво. Среди всех страхов, какие в нем болтались, этого не было.

После, кажется, долгого молчания Кел спрашивает:

– Когда? – Вопрос дурацкий, но ничего другого в голову не приходит.

– Сегодня утром. Пока я стул забирала.

– Ясно, – говорит Кел. – Ну. Он насовсем? Или на время?

Трей вызывающе пожимает плечами: без понятия.

Жалко, что Кел не видит ее лица.

– И как тебе?

Трей отвечает без выражения:

– Нахер его.

– Ладно, – говорит Кел. – Справедливо. – Может, ему полагается загрузить малую какой-нибудь фигней, включающей в себя слова “но он же твой папка”, но Кел взял за правило никогда не грузить Трей фигней, а его чувства к Джонни Редди, так уж вышло, совпадают с ее.

Трей говорит:

– Можно я тут на ночь останусь?

В голове у Кела все опять замирает. Он продолжает оттирать стул, сохраняя ровный ритм. Чуть погодя говорит:

– Беспокоишься, что отец может отчебучить что-нибудь?

Трей фыркает.

– Не.

Судя по голосу, правду говорит. Кел слегка расслабляется.

– А чего тогда?

Трей говорит:

– Нечего ему вот так запростяк обратно вкатываться.

Она к Келу задом, копается в деревяшках, но вся спина у нее горбится напряженно, сердито.

– Ну да, – говорит Кел. – Мне б, наверно, так же было.

– Можно остаться-то, а?

– Нет, – говорит Кел. – Нехорошая тема.

– Чего это?

– Ну, – говорит Кел, – отцу твоему может не понравиться, что ты слиняла, не успел он объявиться. И, похоже, мне бы не начинать с того, чтоб сразу его выбесить. Если он тут застрянет, я бы предпочел, чтоб ему не поперек было, что ты тут болтаешься. – На этом всё. Она уже достаточно взрослая, чтоб, во всяком случае, соображать насчет других причин. – Я позвоню мисс Лене, спрошу, может, ты у нее переночуешь.

Малая собралась было спорить, но передумывает и закатывает глаза. Кел с удивлением понимает, что ему как-то шатко, словно он только что упал с верхотуры и ему бы теперь сесть. Опирается задом о верстак и вытаскивает мобильник.

Поразмыслив, пишет Лене, а не звонит. “Можно Трей у тебя сегодня переночует? Не знаю, слыхала или нет, но вернулся ее папаша. Не хочет с ним тусить”.

Сидит неподвижно, смотрит, как солнечный свет елозит по худеньким плечам Трей, – та вытаскивает деревяшки и откладывает их, – пока Лена не отвечает. “Бля. Немудрено. Ага пусть ночует запросто”.

“Спасибо, – пишет Кел. – Пришлю ее к тебе после ужина”.

– Говорит, она не против, – сообщает он Трей, убирая телефон. – Только мамке скажи, где ты. Или попроси мисс Лену сказать.

Трей закатывает глаза еще энергичней.

– На, – говорит, протягивая ему плинтус из старого дуба. – Такое?

– Ну, – говорит Кел. Возвращается к стулу. – Годится.

Трей помечает плинтус черным “Шарпи” и кладет обратно в угол.

– Эта хрень сходит? – спрашивает она.

– Ну, – отвечает Кел. – Легко и просто.

Трей отыскивает чистую тряпку, макает в уксусную смесь и крепко отжимает.

– А если ему не в жилу будет, что я сюда хожу?

– Считаешь, напряжется?

Трей осмысляет.

– Ему раньше всегда насрать было, где мы.

– Ну и вот, – говорит Кел. – Скорее всего, ему и на это будет насрать. А если нет, тогда и разберемся. – Трей бросает на него быстрый взгляд. Кел повторяет: – Разберемся.

Трей кивает – один решительный дерг головой – и берется за стул. От того, что его слово по-прежнему ее успокаивает, Келу опять хочется присесть.

Может, оно и успокаивает, однако Трей все еще необщительна – даже по ее собственным понятиям. Через некоторое время Драч с Банджо, загнанные жаждой, заходят в открытую переднюю дверь, долго и шумно пьют из своих мисок и заскакивают в мастерскую, требуя внимания. Трей садится на корточки и сколько-то с ними возится, даже посмеиваясь, когда Драч толкает ее под подбородок так сильно, что она плюхается на зад. Затем собаки валятся в свой угол отдыхать, а Трей вновь берется за тряпку и возвращается к работе.

Келу тоже не особо хочется разговаривать. Того, что отец Трей может вернуться, Кел не предполагал ни на миг. Даже целиком и полностью плод баек, Джонни Редди всегда казался Келу типом, каких он уже повидал, порядок действий у таких – вкатиться куда-нибудь, прикинуться кем-нибудь сообразным обстановке и поглядеть, чем при таком новом наряде можно поживиться, пока тот не сносится и не перестанет прикрывать хозяина. Кел не в силах измыслить ни единого хорошего повода, с чего бы Джонни Редди возвращаться сюда – в то единственное место, где тот не может рядиться ни в кого, кроме себя самого.

Лена развешивает белье. Это занятие приносит ей неумеренное тайное удовольствие. Позволяет остро прочувствовать окружающий воздух, теплый и сладкий от скошенных трав, щедрый солнечный свет, укрывающий ее с головой, а также то, что она стоит на том же месте, где и поколения женщин до нее, и занята тем же, а позади нее – те же зеленые оттенки полей и далекий очерк гор. Когда пять лет назад умер муж, она усвоила навык принимать, когда подвернется, всякий клочок счастья. Свежая постель или тост, намазанный маслом безупречно, способны все облегчать, дают перевести дух. Ветерок раздувает простыни на веревке, Лена поет себе под нос – тихие обрывки песен, услышанных по радио.

– Ой, да вы гляньте, – произносит чей-то голос у нее за спиной. – Лена Дунн. Красава неописуемая и двойной шикардос.

Лена оборачивается и видит Джонни Редди – тот опирается о заднюю калитку и оглядывает Лену с головы до пят. Джонни всегда умел эдак изучать тебя взглядом, будто вспоминает – одобрительно, – какова ты в постели. Поскольку в Лениной постели он ни разу не бывал и не побывает, ей это все без разницы.

– Джонни, – говорит она, ответно оглядывая его с головы до пят. – Да, слыхала я, что ты домой вернулся.

Джонни похохатывает.

– Боже всесильный, вести тут по-прежнему летают быстро. Нисколько эти места не поменялись. – Улыбается ей ласково. – Да и ты.

– Я-то поменялась, – говорит Лена. – Слава богу. А вот ты – нет. – Это правда. Если не считать мелкой проседи, Джонни смотрится точно таким же, каким был, когда бросал камешки ей в окно и возил ее и полдюжины других на дискотеку в город, все они набивались в “форд-кортину”, рыдван его папаши, и неслись впотьмах, визжа на каждой колдобине. Джонни даже держится так же – легко и непринужденно, как молоденький. Подтверждает собой Ленино наблюдение: лучше всего стареют мужчины никчемные.

Он лыбится, проводит ладонью по волосам.

– Шевелюры у меня, во всяком случае, хватает. Это главное. Ты-то как, справляешься?

– Я шикарно, – отвечает Лена. – Сам-то как?

– Лучше не бывает. Дома классно.

– Славно, – говорит Лена. – Рада за тебя.

– Был в Лондоне, – сообщает ей Джонни.

– Знаю, да. Подался состояние сколачивать. И как, сколотил?

Ждет залихватской басни о том, как он был в двух шагах от миллионов и вдруг принесло какого-то негодяя и он увел те миллионы у Джонни из-под носа, – такая байка придала бы визиту Джонни какой-никакой интересности, чтоб хоть вполовину его оправдать. Да только Джонни лукаво постукивает себя пальцем по носу.

– Ну конечно, так я тебе и сказал. Стройка кипит. Посторонним вход воспрещен.

– Вот же ж блин, – говорит Лена. – А я каску забыла. – Возвращается к делу, подумывая, что Джонни мог бы, по крайней мере, подождать, пока она до упора насладится своим занятием.

– Помочь тебе? – спрашивает.

– Незачем, – говорит Лена. – Все уже.

– Великолепно. – Джонни распахивает перед ней калитку и широко взмахивает рукой: – Можешь прогуляться со мной, ну.

– Не одно только это у меня на сегодня.

– Остальное подождет. Ты заслужила передышку. Когда последний раз прогуливала целый день? У тебя раньше отлично получалось.

Лена смотрит на Джонни. Улыбка у него все та же, озорно прочерчивает на лице широкую складку, будит бесшабашность в тебе, соблазняет счесть, будто ставки невысоки. Лена таких ставок и придерживалась – если не считать гонок на “кортине”. С Джонни ей бывало потешно, но пусть и был он главным красавчиком и величайшим чаровником в радиусе нескольких миль от Арднакелти, не будоражил он Лену в той мере, чтоб подпустить его даже в лифчик. Нет в нем начинки, нечем ему было ее удержать. А вот Шила Брейди, тогдашняя Ленина подружка, продолжала верить, что ставки невысоки, а начинка там где-то есть, – пока не забеременела. И с тех пор инерция тащила лишь под горку да под горку.

Шила была достаточно взрослая и сообразительная, чтоб решать самостоятельно, однако инерция Джонни волокла вниз и их детей. К Трей Редди Лена успела проникнуться глубже, чем чуть ли не к любому другому человеку.

– Знаешь, кто б с радостью прогулял денек? – говорит она. – Шила. У нее тоже отлично получалось, было дело.

– Она дома с детишками, а то как. Тереза куда-то ушла – яблочко от яблони, она-то, неймется у ней ногам. Остальные пока слишком малые, чтоб друг за дружкой приглядывать.

– Так иди давай, пригляди за ними, а Шила прогуляется.

Джонни смеется. Не принимает на свой счет – не стыдится, искренне, даже не раздражается. В том числе и поэтому никогда не тянуло Лену к Джонни: даже если видишь его насквозь и про то сообщаешь, ему как с гуся вода. Сама в такое, допустим, не вляпаешься, но тех, кто вляпается, всегда бывало выше крыши.

– Шиле на эти поля небось и смотреть тошно. Это ж я по ним годами скучал. Пошли, подсобишь мне порадоваться им. – Приглашающе покачивает калиткой. – Расскажешь, что за делишки поделывала, пока меня не было, а я тебе расскажу, как у меня все шло в Лондоне. Парнишка этажом выше был с Филиппин, у него жил попугай, который умел ругаться на их наречье. В Арднакелти такого не увидишь. Научу тебя обзывать любого, кто тебя достает, саранчонышем.

– Ту землю, на которой ты стоишь, я продала Киарану Малони, – говорит Лена, – вот что за делишки у меня. Увидит тебя здесь – погонит. Вот тогда его саранчонышем и зови. – Подбирает бельевую корзину и уходит в дом.

Стоя в глубине кухни, наблюдает из окна, как Джонни отправляется вразвалочку через поле на поиски того, кому б еще поулыбаться. Выговор у него точно не изменился, надо отдать ему должное. Лена поспорила бы, что, вернувшись, Джонни станет болтать, как Гай Ричи, но нет, по-прежнему говорит как парнишка с гор.

Что-то копошилось у нее на уме, и вот теперь, когда гнев гаснет и освобождается простор, оно вылезает на поверхность. Джонни всегда нравилось заявиться под фанфары. Когда он возникал у нее под окнами, от него пахло дорогим лосьоном после бритья – возможно, краденым, – джинсы отглажены, шевелюра волосок к волоску, “кортина” навощена до блеска. Среди всех Лениных знакомых у него одного ногти на руках были не ломаные. А вот сегодня одет во все новехонькое вплоть до ботинок – да и недешево одет вдобавок, – зато волосы свисают на уши и лезут в глаза. Пытался он их пригладить, но они слишком отросшие, не слушаются. Если Джонни Редди вернулся домой слишком впопыхах, чтоб подстричься, это значит, что настигали его неприятности.

Когда Трей с Банджо отправляются к Лене, на часах уже десять и длинный летний вечер истек. На просторах тьмы вьются мотыльки и летучие мыши; Трей проходит между полями и слышит, как, устраиваясь спать, неспешно возятся коровы. В воздухе по-прежнему дневной жар – поднимается от земли. Небо ясно и полно звезд: завтра опять жаркий день.

Трей перебирает в голове всякое, что помнит об отце. Мыслей о нем с тех пор, как уехал, на него она особо не тратила, а потому отыскать то, о чем вспомнить, удается не сразу. Ему нравилось отвлекать мамку, хватать ее, когда она чистила плиту, и танцевать с ней по кухне. Бывало, когда примет на грудь и что-то пойдет не так, поколачивал их. А бывало, играл с ними, будто сам малой. Они с Бренданом – старшим братом Трей – брали младшеньких на спины, как ковбоев, и гоняли Трей с Мэв по двору, пытались словить. Ему нравилось им всякое обещать и смотреть, как озаряются у них лица, если сказать, что отвезет их в цирк в Голуэй или купит игрушечную машинку, которая умеет забираться на стенки. Обещания свои он, похоже, не стремился выполнять – более того, всегда вроде как удивлялся и обижался, если его спрашивали. Через сколько-то Трей играть в ковбоев бросила.

Дом у Лены светится – три маленьких чистых прямоугольника желтизны среди громадных черных полей. Ее собаки Нелли и Дейзи докладывают хозяйке, что идут Трей с Банджо, – не успевают они оказаться у калитки, Лена отворяет дверь и ждет их, стоя в свете. При виде Лены мышцы у Трей слегка расслабляются. Лена высокая и крепко сбитая, фигуристая, скулы широкие, широкий и рот, тяжелые светлые волосы и очень синие глаза. Все в ней веско, ничто не половинчато. Кел такой же: выше всех мужчин, кого Трей знает, грудь широченная, густая каштановая шевелюра и густая каштановая борода, руки – лопаты. Сама Трей вся заточена под верткость и неприметность, и ей это по нраву, зато крепость Кела с Леной ей глубоко приятна.

– Спасибо, что пустила, – говорит Трей с порога, вручая Лене пакет-струну, набитый мясом. – Кролик.

– Большое тебе спасибо, – говорит Лена. Ее собаки вьются между Трей, Банджо и пакетом. Лена прикрывает им ладонью носы, отводит подальше от мяса. – Сама добыла?

– Ну, – отвечает Трей, заходя вслед за Леной в дом. У Кела есть охотничье ружье и кроличий выводок на участке. Кролик – его затея: Кел считает, что для приличия нужно принести хозяйке гостинец. Трей одобряет. Оставаться в долгу – даже перед Леной – ей неприятно.

– Свежий, вечерний. Надо, чтоб в холодильнике денек полежал, не то жесткий будет. А потом можно и в морозилку.

– Может, завтра съем. Давно крольчатины у меня не было. Как вы с Келом его жарите?

– В чесноке и всяком таком. И потом с помидорами и перцами.

– А, – отзывается Лена. – Помидоров у меня нету. Надо бы взять у Норин, но тогда она полезет спрашивать, что я собираюсь готовить, где взяла кролика да что ты у меня тут делаешь. Даже если ничего не сказать, сама на мне унюхает. – Норин, Ленина сестра, заправляет деревенской лавкой – а заодно и всей остальной деревней.

– Может, уже знает, – говорит Трей. – Про отца моего.

– С нее станется, – говорит Лена. – Но фору ей давать незачем. Пускай сама потрудится. – Она убирает кролика в холодильник.

Стелют Трей в свободной комнате, она большая, выкрашена в белый, в ней много воздуха. Кровать широкая и крепкая, с шишаками на стойках – ей, по прикидкам Трей, лет семьдесят-восемьдесят, из видавшего виды дуба. Лена сдергивает с нее и складывает лоскутное покрывало.

– Это тебе в такую жару не понадобится.

– Кто еще тут бывает? – спрашивает Трей.

– Последнее время никого. Мы с Шоном принимали, бывало, по выходным друзей из Дублина. Как Шон помер, я сколько-то не имела желания никого видеть. Так и растеряла всю привычку. – Лена бросает покрывало в сундук у изножья кровати. – Твой отец заглядывал сегодня после обеда.

– Сказала ему, что я приду? – в упор спрашивает Трей.

– Не говорила. Но мамке твоей написала.

– А она чего?

– “Шикарно”. – Лена берет простыню со стопки на стуле, растряхивает ее. – Эти у меня повисели на веревке немножко, должно быть, более-менее проветрились. Сама что думаешь про отцово возвращение?

Трей пожимает плечами. Лена плещет простыней, Трей ловит два уголка, натягивает на матрас.

– Мамка могла б послать его нахер, – отвечает.

– Имела бы полное право, – соглашается Лена. – Но не особо-то он ей такую возможность дал все ж. Небось заявился на порог с широченной улыбкой и поцелуем и зарулил в дом по-быстрому, пока она не опомнилась. А когда собралась с мыслями, уже поздно было.

Трей осмысляет сказанное. Похоже на правду.

– Может, завтра, – говорит.

– Может, – соглашается Лена. – А может, и нет. Женитьба – дело чудно́е.

– Жениться никогда не буду, – говорит Трей. До самого мозга костей засело в ней недоверие к браку и чему угодно похожему. Она знает, что Лена иногда остается на ночь у Кела, но у Лены есть и свой дом, куда она может уйти когда вздумается, где право слова и право входа только за Леной. Трей считает, что только такой расклад и имеет смысл.

Лена дергает плечами, натягивая потуже угол простыни.

– Найдутся такие, кто тебе сказал бы, что еще передумаешь. Кто его знает. Некоторым женитьба годится – хотя бы на время. Но не всем.

Трей вдруг спрашивает:

– Ты замуж за Кела пойдешь?

– Нет, – отвечает Лена. – Замужем мне, в общем, нравилось, но с меня хватит. Нравится как есть.

Трей кивает. От такого ей облегчение. Вопрос этот крутился у нее в голове уже какое-то время. Она одобряет то, что Кел с Леной вместе, – заведи кто-то из них себе кого-то, возникли бы сложности, – но Трей нравится так, как у них вышло, то есть что живут они порознь.

– Предложения мне, между прочим, поступали, – добавляет Лена, набрасывая верхнюю простыню поверх натянутой. – Бобби Фини заходил пару лет назад, весь опрысканный своим лучшим воскресным, с букетом гвоздик, – объяснить, чем он будет хорош как второй муж.

Трескучий смешок вырывается у Трей, не успевает она осознать его на подходе.

– Вот не надо только, – укоризненно говорит Лена, – он вусмерть серьезный был. Все обдумал. Сказал, от меня прок будет с овцами, поскольку умею со скотиной обращаться, а он рукастый в смысле чинить то-се, мне поэтому не придется беспокоиться, что предохранитель сгорит или где там ручка от двери отвалится. Поскольку для детишек я старовата, ждать, что он отцом станет, незачем, да и сам он не цыпленочек, а потому без конца лезть ко мне не будет. По вечерам в основном в пабе сидит или в горах НЛО ловит, под ногами путаться не станет. Беспокоит его только, что маманя меня не одобряет, но он уверен, что в конце концов образумится, особенно если я рисовый пудинг умею. Судя по всему, миссис Фини ради рисового пудинга на муки смертные готова.

Трей все лыбится.

– А ты ему что?

– Бобби годный, – отвечает Лена. – Ужасный идиёт, но это я против него не держу, он такой с пеленок. Я ему сказала, что доводов хороших у него много, но я уже слишком привыкла к своим прихватам и меняться мне поздно. Дала ему банку своего ежевичного повидла для мамани, чтоб в рисовый пудинг добавляла, да и отправила восвояси. На мой глаз, повидло его осчастливило сильнее, чем я б сама смогла. – Бросает Трей наволочку. – Можешь Банджо сюда пустить, если хочешь.

– Он на постель влезет.

– Я не против. Лишь бы не обмочил.

Трей спрашивает:

– На сколько мне тут можно остаться?

Лена глядит на Трей.

– Завтра сходи домой, – говорит она. – Глянешь, что к чему, – денек-другой-третий. А дальше разберемся по ходу дела.

Трей не утруждается спорить. Лену уламывать трудно.

– А потом можно я приду?

– Возможно – если захочешь. Поживем – увидим.

– Я ее воском натру, – говорит Трей, кивая на кровать. – Надо освежить.

Лена улыбается.

– Не повредит, это точно, – говорит. – Давай поспи-ка чуток. Сейчас дам тебе футболку.

Футболка пахнет сухим солнцем и Лениным стиральным порошком – он не такой, как у мамки Трей. Некоторое время Трей лежит без сна, слушает приглушенные стуки и шорохи, пока Лена за стенкой готовится ко сну. Трей нравится ширина этой кровати, нравится, что в паре шагов не шмыгает носом, не лягается и раздраженно не болтает сама с собой Мэв. Даже во сне Мэв не довольна почти ничем.

Ночь здесь звучит иначе. На горе ветер всегда драчлив, бросается в расшатавшиеся оконные переплеты и бормочет беспокойно в деревьях, смазывает любые другие звуки. Здесь же Трей слышит отчетливо: звонкий треск ветки, сову на охоте, молодых лис, что ссорятся где-то в полях. Банджо у нее в ногах переворачивается на другой бок и исторгает глубокий сладостный вздох.

Пусть и кровать, пусть и покой, а Трей все равно не спится. Чувствует, что надо быть наготове – на всякий случай. Чувство это и знакомое, и неведомое одновременно. Трей приметлива к тому, что снаружи, и нелюбопытна к тому, что внутри нее, а потому не сразу распознаёт, что так она себя чувствовала почти все время вплоть до последней пары лет, до Кела и Лены. Оно, это чувство, блекло постепенно, Трей и забыла, что оно у нее было, – до сего дня.

Трей очень ясно, что́ ей нравится, а что нет, и ее жизнь ей нравилась куда больше такой, какой та была сегодня утром. Она тихонько лежит в постели, прислушивается к существам, что двигаются за окном, и к ночному ветру, пробирающемуся с горы вниз.

2

Следующий день таков же, как и предыдущий, роса под синим пустым небом выгорает быстро. Кел выходит на связь с Леной, та докладывает, что с Трей все шикарно и она съедает в доме все, кроме собачьего корма, после чего Кел проводит остаток утра у себя на выгоне, где у него огород. В прошлом году овощи растили себя более-менее сами, Келу нужно было только оберегать их от грачей, слизней и кроликов, а это он обустроил посредством пивных ловушек, сетки, Драча и пугала. Пугало пережило несколько стадий. Кел и Трей изначально соорудили его из старых джинсов и рубашки Кела. Затем Лена откопала сколько-то старых платков, чтобы пугало зрелищнее развевалось, но тут воспротивился Март, ближайший сосед Кела, – теперь пугало, дескать, смотрится так, будто танец семи вуалей того и гляди начнет, а это отвлечет всех престарелых холостяков в округе и станет помехой в сборе урожая, а также приведет к пренебрежению овцами. Катастрофу он предотвратил, притащив что-то очень похожее на сутану и натянув ее на пугало. Через пару недель Кел вернулся домой из магазина и обнаружил, что кто-то – доселе не опознанный – приделал пугалу надувные нарукавники и надувной же розовый плавательный круг “Мой малютка пони” с головой единорога. Невзирая ни на какие перемены в наряде, грачи к концу лета пугало раскусили, о чем недвусмысленно дали понять, используя его как игровую конструкцию, совмещенную с туалетом. Этой весной, когда попер ранний латук, Кел с Трей применили изобретательность и соорудили новое пугало из пластикового зомби, которого Кел откопал в интернете. Включается он от движения: когда б кто к нему ни приближался, глаза у него загораются красным, зубы клацают, он машет руками и порыкивает. Пока это пугает грачей до усрачки. Кел ожидает, что как только сообразят, что к чему, они вдумчиво и изощренно отомстят.

В этом году из-за жары все растет иначе. Растения нужно постоянно поливать и куда более пристально пропалывать – этим Кел сегодня с утра и занят. Почва не такая, какая была прошлым летом, теперь она менее богатая и плотная, протекает сквозь пальцы Кела, а не липнет к ним, запах у нее резче, едва ли не лихорадочный. Кел знает из интернета, что такая погода подпортит ему вкус пастернака, зато помидорам благодать. Некоторые уже размером с кулинарное яблоко и даже краснеют.

Драч, вынюхивающий кроличьи тропы, вдруг взлаивает тоном сенбернара. Со своими габаритами Драч примириться так и не смог. В собственных глазах он тот, кто гоняется за беглыми каторжниками и глотает их целиком.

– Что у тебя там? – оборачиваясь, спрашивает Кел.

Ожидает увидеть птенца или полевую мышь, но голова у Драча вскинута. Он показывает, дрожа, на человека, идущего через поле.

– Сидеть, – говорит Кел. Выпрямляется и ждет, когда человек до них доберется. Солнце в зените, у человека тень – мелкое нечто, болтается и мерцает у него под ногами. Его очерк оплавлен жарой.

– Красавец пес у вас, – говорит человек, подойдя поближе.

– Хороший пес, – говорит Кел. Понимает, что человек этот – примерно ему ровесник, к пятидесяти, но на вид моложе. Лицо у него задумчиво-мечтательное, тонкокостное, и он поэтому не кажется просто работягой из ирландского захолустья. В кино такой играл бы обманутого джентльмена, который заслуживает того, чтоб ему вернули его титул и выдали в жены самую смазливую девушку. Кел ошеломительно, зверски рад, что человек этот совершенно не похож на Трей.

– Джонни Редди, – говорит человек, протягивая Келу руку.

Кел вскидывает руки, густо измаранные землей.

– Кел Хупер.

Джонни щерится.

– Знаю, а то. Вы крупнейшая новость в Арднакелти с тех пор, как овца Пи-Джея Фаллона объягнилась двухголовым барашком. Как вам это место?

– Не жалуюсь, – говорит Кел.

– Ирландия радушия[2], – говорит Джонни, оделяя Кела мальчишеской улыбкой. Взрослым мужчинам с мальчишескими улыбками Кел не доверяет. – Я вроде как спасибо вам должен. Хозяйка моя говорит, вы жуть какой добрый к нашей Терезе.

– Не надо никакого спасиба, – говорит Кел. – Без ее помощи я б и вполовину так скоро с этим домом не управился.

– А, рад слышать. Не хотел бы, чтоб она вам мешала.

– Нисколько, – говорит Кел. – Превращается будь здоров в какого рукастого столяра.

– Я видал тот журнальный столик, какой вы хозяйке смастерили. Славные изящные у него ножки. Я б у какой девоньки такие ножки повидал бы. – Ухмылка Джонни ширится.

– Это все малая, – говорит Кел. – Я к той вещи не прикасался.

– Не знаю, откуда в ней это взялось вообще, – говорит Джонни, ловко меняя тактику, раз чисто по-мужски поржать не вышло, хоть он на то и нацеливался. – Попробуй я такое, оказался бы в травмпункте. Последний раз с деревом возился в школе. Ничего не добился, кроме десяти швов. – Показывает Келу шрам на большом пальце. – И подзатыльник от учителя еще – за то, что школьную собственность кровью залил.

– Что ж, – говорит Кел, – не бывает так, чтоб у всех дарования одинаковые. – В Келе Джонни будит порыв обыскать его и поинтересоваться, куда направляется. Такие вот ребята пробу на запах не выдержат, даже если просто в магазин выйдут, задача хорошего легавого – выяснить, уже ли эти ребята вытворяют что-то стремное или возьмутся за такое рано или поздно – скорее рано. Кел напоминает себе, чего ему уже давно не приходилось делать, что стремность, хоть близкая и неминуемая, хоть какая еще, – больше не его печаль. Он жестом отпускает Драча – псу неймется разобраться. Драч описывает вокруг Джонни круги, решая, следует ли Джонни уничтожить.

– А теперь вот Тереза мастерит журнальные столики, – говорит Джонни, протягивая Драчу руку на понюшку. Зачарованно качает головой. – В пору, когда я был молодым парнишкой, народ бы надсадился ржать. Сказали бы, что вы время тратите, обучая девчонку, ей бы жареху стряпать.

– Да ладно? – учтиво отзывается Кел. Драч, существо разумное, нюхнул Джонни всего разок и решил, что время полезнее тратить, закусывая блохами с собственной задницы.

– Ой да, чувак. Парни вас в пабе не чморят за это?

– Я не в курсе, – говорит Кел. – В основном им нравится, когда им мебель чинят.

– Ума-разума мы нажили, – говорит Джонни, вновь меняя тактику. Кел понимает, чего Джонни хочет: прощупывает его, метит разобрать, что он за человек. Кел и сам проделывал такое не раз. Сейчас никакой нужды в этом он не чувствует, о Джонни ему и без того понятна уйма всякого. – Здорово это для Терезы – такая возможность. Хорошему столяру всегда место найдется, она куда угодно сможет податься, по всему свету. Вы сами-то этим и занимались до того, как сюда приехать?

Ни черта не может быть, что Джонни не в курсе, чем Кел занимался.

– Не, – отвечает Кел. – Я был полицейским.

Джонни изумленно вскидывает брови.

– Вот молодец-то. Кишка при такой работе нехилая нужна.

– С такой работой можно выплачивать ипотеку, – произносит Кел.

– Полицейского будь здоров как ценно иметь под рукой – в таком-то захолустье, как тут. Уж конечно, если что срочное, идиётов этих из городка ждать будешь не час и не два, и это еще если они удосужатся зады свои от стульев оторвать ради чего угодно мельче убийства. Знавал я одного парнишку, было дело, имен не называем, так он дурного потина[3] перебрал и нацело слетел с катушек. По дороге домой заблудился, оказался на чужой ферме. Наорал там на хозяйку дома, пусть, дескать, расскажет, что сделала с его супружницей и их диваном. Все вокруг себя разгромил.

Кел свою роль играет, посмеивается. Дается проще, чем должно бы. Джонни байку травит хорошо, с видом человека, у которого в руке пинта, а впереди целый вечер в славной компании.

– В конце концов спрятался под столом. Грозил ей солонкой, орал, что если сама она или еще какой бес к нему подберется близко, он их всех солью засыплет до смерти. Она заперлась в сортире и давай звонить в Гарду[4]. В три часа ночи дело было. Когда они хоть кого-то заморочились прислать, перевалило за полдень. К тому времени парняга проспался в кухне на полу и умолял несчастную женщину простить его.

– И простила? – спрашивает Кел.

– Ай, да конечно. А то, она ж его знала с тех пор, как оба малявками были. А вот Гарду городскую не простила ни в жисть. Я б сказал, городок на седьмом небе от счастья, что вы тут теперь есть.

Ни черта не может быть и того, что Арднакелти на седьмом небе от счастья, что тут поселился легавый. Как и всякое место в глухомани, Арднакелти принципиально противится легавым, независимо от того, занимается ли кто-то чем-то таким, что легавому может быть интересно. Кела Арднакелти впускать готова, однако вопреки его бывшей работе, а не благодаря ей.

– По этой части я им без толку, – говорит Кел. – Я отошел от дел.

– Ай да ладно, – говорит Джонни, улыбаясь плутовски. – Хоть раз полицейский – всегда полицейский.

– Так говорят, да, – отзывается Кел. – Сам-то я полицейского не врубаю, пока мне за это не заплатят. Нанимаете?

Тут Джонни хохочет щедро. Кел на этот раз не подключается, и Джонни угомоняется и серьезнеет.

– Что ж, – говорит, – для меня это, видимо, хорошо. Как по мне, так пусть уж лучше Тереза развивает вкус к столярному делу, а не к полицейскому. Дурного про такую работу не скажу, я к ней со всяким почтением, однако ж и риски в ней есть – а то, кому я рассказываю? Не хотел бы я, чтоб она под ударом оказывалась.

Кел понимает, что с Джонни надо поласковей, но вразрез с таким намерением прет позыв всыпать этому кенту. Ясное дело, Кел такого делать не станет, но даже представляя это себе, получает некоторое удовлетворение. В Келе шесть футов четыре дюйма и телосложение соответствующее, а за два года ремонта этого дома и помощи на разных соседских фермах в форму он пришел лучшую, чем та, в какой был в свои двадцать, пусть даже какое-никакое брюшко отрастил. Джонни же – тощий недомерок, чей главный борцовский навык, по всей видимости, состоит в том, чтобы уговаривать других драться вместо него. Кел прикидывает: если разбежаться и под удачным углом приложить носком ботинка, этого мелкого говнюка можно отправить прямиком через грядку с помидорами.

– Постараюсь приглядеть, чтоб она себе палец не отпилила, – говорит. – Хотя гарантировать не могу.

– Ай, понимаю, – говорит Джонни, пригибая шею чуточку застенчиво. – Просто самую малость поберечь ее хочу, вот и все. Стараюсь, видать, загладить, что столько отсутствовал. У вас свои-то есть?

– Одна, – говорит Кел. – Взрослая. Живет в Штатах, но каждое Рождество приезжает в гости. – Обсуждать Алиссу с этим кентом его не тянет, но он хочет, чтобы Джонни знал: она с ним связь не рвала, ничего такого. Главное, что в этом разговоре Кел пытается донести, – безобидность.

– Приятное тут место, чтоб в гости наезжать, – говорит Джонни. – Большинству оно кажется чуток слишком тихим для жизни. Вам-то как?

– Не, – говорит Кел. – Мне любая тишь да гладь годится.

Из-за Келова выгона доносится оклик. К ним, опираясь на свою клюку, ковыляет Март Лавин. Март мелкий, жилистый и щербатый, в пуху седых волос. Когда Кел прибыл, ему было шестьдесят, и с тех пор он ни на день не состарился. Кел подозревает, что Март из тех мужиков, какие выглядят на шестьдесят в свои сорок и будут выглядеть на те же шестьдесят и в восемьдесят. Драч бросается обнюхаться с Коджаком, Мартовой черно-белой овчаркой.

– Батюшки святы, – прищуриваясь, говорит Джонни. – Уж не Март ли это Лавин?

– Похоже на то, – говорит Кел. Поначалу Март захаживал к Келу всякий раз, как становилось скучно, однако последнее время так часто не появляется. Кел знает, что́ его привело сегодня, когда ему глистов у ягнят гонять надо. Увидал Джонни Редди и все побросал.

– Что ж не учел-то я, что он все еще тут, – с удовольствием произносит Джонни. – Этого старого беса и “шерманом” не задавишь. – Машет, Март ему отвечает тем же.

Март где-то разжился новой шапкой. Его любимый летний головной убор – панамка-ведро хаки-оранжевой камуфляжной расцветки – несколько недель назад исчез в пабе. Подозрения Марта пали на Сенана Магуайра, тот громче всех высказывался насчет того, что панамка эта похожа на гниющую тыкву, позорит всю деревню и дорога ей прямиком в костер. Март списывал это на зависть. Верит железно, что Сенан поддался искушению, украл панамку и втихаря шастает в ней по своей ферме. С тех пор споры в пабе непрестанны и горячи, по временам близки к рукоприкладству, а потому Кел надеется, что новая шляпа немножко разрядит обстановку. Это широкополая соломенная штуковина, которая, на глаз Кела, должна иметь прорези для ослиных ушей.

– Ох ты боже всемогущий, – говорит Март, подойдя поближе. – Вы гляньте, кого дивные на крыльце оставили.

– Март Лавин, – произносит Джонни, расплываясь в широкой улыбке и протягивая руку. – Собственной персоной. Как оно твое все?

– Лепо, как лягушьи патлы, – отвечает Мартин, пожимая Джонни руку. – Сам тоже хоть куда смотришься, но ты и всегда-то был франт. Мы все стыд и срам по сравненью.

– Ай брось. С этим пасхальным капором мне не тягаться.

– Эта хрень – для отвода глаз, – уведомляет его Мартин. – Сенан Магуайр стырил у меня мою старую. Пусть теперь думает, будто я ее из головы выбросил, и утратит бдительность. За ним глаз да глаз нужен. Это сколько ж тебя в этот раз не было?

– Чересчур долго, чувак, – отвечает Джонни, качая головой. – Чересчур. Четыре года, считай.

– Слыхал, ты на ту сторону плавал, – говорит Март. – Что же, бриты тебя там не ценили как следует?

Джонни смеется.

– Ай, они-то ценили, все путем. Лондон классный, чувак, славнейший город на свете. Там за полдня повидаешь больше, чем тут за всю свою жизнь. Ты б сам коротенечко смотался туда как-нибудь.

– Я бы да, канеш, – соглашается Март. – Овцы сами за собой, ясное дело, присмотрят. Что ж привело такого столичного парнишку из славнейшего города на белом свете в такую задницу невесть где?

Джонни вздыхает.

– Эти края, чувак, – отвечает он, обаятельно отклоняя голову назад, чтоб глянуть по-над полями на долгий бурый горб гор. – Лучше места не найдешь. Как бы ни был славен большой город, рано или поздно возникает в человеке лютая тяга к дому.

– Так в песнях поется, – соглашается Март.

Кел знает, что Март почти всю свою жизнь на дух не выносит Джонни Редди, и тем не менее наблюдает за ним с живым интересом. Мартов личный бес – скука. Согласно пространным объяснениям Келу, Март считает скуку величайшей для фермера опасностью, куда большей, чем трактора и жижесборники. От скуки ум у человека делается беспокойным, и тогда человек берется лечить себя от беспокойства, вытворяя всякую дурацкую херню. Что б там Март ни думал о Джонни Редди, его возвращение, вполне вероятно, скуку облегчит.

– Есть в старых песнях правда, – говорит Джонни, продолжая созерцать. – Не уедешь – не поймешь. – Вдогонку добавляет: – Да и семью забросил я надолго.

Кел замечает, что с каждой минутой Джонни Редди нравится ему все меньше и меньше. Напоминает себе, что к такому был заранее подготовлен – независимо от того, каким Редди оказался бы в самом деле.

– Ты послушай сюда, я тебе скажу, кто помер, пока ты жуировал, – говорит Март. – Помнишь Лопуха Ганнона? Мелкого парнягу с большими ушами?

– Помню, канеш, – говорит Джонни, возвращаясь с просторов, чтобы уделить обсуждаемому все внимание, какого заслуживает. – Хочешь сказать, не стало его?

– Сердечный инфаркт его хватил, – говорит Март. – Обширный. Сидел на диване, отдыхал немножко и покуривал после воскресного обеда. Хозяйка его только-то и вышла белье развесить, а как вернулась, он уж сидит мертвый напрочь. И папиросина “Мальборо” еще в руке не догорела. Пробудь она с бельем своим на улице подольше, он бы весь дом с собой забрал.

– Ай, грустные вести, – говорит Джонни. – Боже упокой его душу. Славный был человек. – На лице он обустраивает должную смесь скорби и участливости. Будь на нем шляпа, он бы ее к груди прижал.

– Лопух тебя со своей земли гонял разок, – говорит Март, вперяя в Джонни раздумчивый взгляд. – С ревом да воплями, ей-же-ей. Что там была за тема, герой? С хозяйкой его кувыркался или что там вообще творил?

– Ай ладно, – говорит Джонни, подмигивая Марту. – Не позорь меня. Этот вот парень, неровен час, тебе поверит.

– И пускай, если ума достанет, – с достоинством отзывается Март.

Оба смотрят на Кела – впервые за некоторое время.

– Еще как достанет, чтоб треп твой не слушать, – говорит Джонни. На этот раз подмигивает Келу. Тот смотрит на него со сдержанным любопытством – долго, пока Джонни не смаргивает.

– Мистер Хупер всегда верит мне на слово, – говорит Март. – Верно, Миляга Джим?[5]

– Я просто типа доверчивый парень, – говорит Кел, что вызывает ухмылку – по крайней мере, у Марта.

– Ко мне завтра вечером кое-кто из ребят собирается, – впроброс говорит Джонни Марту, но не Келу. – Пара бутылок будет.

Март смотрит на Джонни, сияя глазами.

– Это было б мило, – говорит. – Славная пирушка по возвращении.

– Ай, да просто потрепаться да новостями перекинуться. Есть у меня одна затейка.

Брови у Марта взлетают.

– Да ладно?

– Есть, да. Чтоб этим местам кой-какую пользу принести.

– Ах как здорово, – улыбаясь ему, говорит Март. – Вот что округе нашей надо – свежая затея-другая. Мы ж застряли в глине намертво, а тут ты такой возвращаешься нас спасать.

– Ай, да куда там, на такое я не замахиваюсь, – говорит Джонни, улыбаясь в ответ. – Но от хорошей затеи вреда никому не будет. Давай приходи ко мне завтра, сам все узнаешь.

– Знаешь, что тебе надо поделать? – спрашивает Март, вдруг озаренный мыслью.

– Что?

Март показывает клюкой на горы.

– Вон ту каменюку видишь? Мне до печенок надоело кататься по этим дорогам, когда за горку надо. Рытвины такие, что из головы глаза вытряхивает. Нам нужна эдакая подземная пневматическая железная дорога. В Лондоне такая была еще аккурат со времен Виктории. Туннель с вагончиком, вот как в метро, только с обоих концов по пропеллеру. Один дул, а другой всасывал, и вагончик летел по туннелю прямиком, как дробина из дробовика. Двадцать пять миль в час. Ясно-понятно, гору эту проскочишь на ту сторону, ойкнуть не успеешь. Ты вот что прикинь и нам такое устрой. Если бриты могут, значит, и мы тоже[6].

Джонни смеется.

– Март Лавин, – говорит с приязнью, трясет головой. – Ты в своем репертуаре.

– Ихнее там в итоге добром не кончилось, – сообщает ему Март. – В один прекрасный день взяли да закрыли, замуровали туннель и ни словом не объяснили с чего. Пятьдесят или сто лет прошло, исследователь один нашел тот туннель, глубоко под Лондоном. Вагончик там внутрь остался замурован. Десяток мужчин и женщин так и сидели в нем по местам, цилиндры, да кринолины, да карманные часы все при них, но от самих только одни кости. – Он улыбается Джонни. – Но твой-то, ясно-понятно, не к добру быть не может. В наши дни техника вся наилучшая есть. Твой будет сплошь отличный. Берись-ка.

Через миг Джонни опять хохочет.

– Вот кто должен затеи думать – ты, а не я, – говорит. – Заходи ко мне и все услышишь. До завтра до вечера. – Обращается к Келу: – Приятно познакомиться.

– И мне, – говорит Кел. – Увидимся. – Ни к чему Келу приглашения на выпивку по случаю возвращения Джонни – под крышу, которую Кел своими руками чинил, но есть в нем глубоко сидящее неприятие неучтивости.

Джонни кивает ему, козыряет от виска Марту и направляется к дороге. Идет, как городской юнец, выбирая, куда ступить, чтоб ботинки не запачкать.

– Никчемный, блин, муденыш, – говорит Март. – Лучшее, что в этом парнишке было, у его мамани по ноге стекло. Чего ему от тебя надо?

– Поглядеть, у какого мужика его дочка болтается, видимо, – отвечает Кел. – У меня к этому вопросов нет.

Март фыркает.

– Если б ему дело было до того ребенка, он бы не сбег. Этот парнишка никогда ничего в своей жизни не делал, если оно не срубить пару фунтов или не покувыркаться, а ты не в его вкусе. Если он свой ленивый зад сюда дотащил, значит, хотел чего-то.

– Ни о чем не просил, – говорит Кел. – Пока, во всяком случае. Ты завтра к нему идешь послушать насчет великой затеи?

– Мне никакие затеи Джонни Редди не сдались, даже завернутые в чистое золото и доставленные самолично в голом виде Клаудией Шиффер, – отзывается Март. – Я сюда пришел, только чтоб он понял, что крючьями своими ему в тебя вцепляться не след. Если ему какая дармовщина нужна, пускай ее у кого другого поищет.

– Пусть пробует сколько влезет, – говорит Кел. От Марта ему одолжений не надо. – Он и впрямь с миссис Лопух путался?

– Старался изо всех сил. У этого малого и от треснутой тарелки встанет. К Лене своей его не смей подпускать.

Кел спускает это на тормозах. Март достает кисет, вытаскивает оттуда тощую самокрутку, закуривает.

– Я туда завтра вечером, может, и схожу, – говорит он задумчиво, снимая с языка ниточку табака. – Чего б он там ни задумал, найдутся тут в округе идиёты, которые на это поведутся. Не помешает приглядеть за делами.

– Попкорн прихвати, – говорит Кел.

– Бутылку “Джемисона” я прихвачу, вот что. У него годного ничего не найдется, а если слушать этого балабола, надо прокваситься как следует.

– Похоже, мне лучше и дальше ноль внимания на него, – говорит Кел. – Сэкономлю на бухле.

Март хихикает.

– Ой, да ладно. А потеха как же?

– У нас с тобой о потехе разные понятия, – говорит Кел.

Март затягивается самокруткой. Лицо его, сморщенное от солнца, внезапно мрачнеет.

– Я всегда за то, чтоб за скользкими мудаками приглядывать, – говорит. – Даже если оно хлопотно. Поди знай, когда возникнет такое, что упустить никак нельзя. – Тыкает клюкой в Келов помидорный побег. – Хорошо прут помидоры-то, – говорит. – Если будут какие лишние, знаешь, где меня найти. – Высвистывает Коджака и топает к своей земле. Переходя тропку, по которой ушел Джонни Редди, плюет на нее.

Ноль внимания на Джонни оказывается задачей потрудней, чем Кел предполагал. В тот же вечер, когда Лена высылает Трей домой и приходит к Келу, ему неймется. В основном вечера у них с Леной долгие и спокойные. Сидят на заднем крыльце, попивают бурбон, слушают музыку и разговаривают, или играют в карты, или укладываются в траву и наблюдают, как головокружительно над ними повертывается простор звезд. Когда погода случается чересчур ирландской, усаживаются на диван и занимаются почти тем же самым, дождь умиротворяюще нескончаемо стучит по крыше, а огонь в очаге наполняет комнату запахом торфяного дыма. Кел осознаёт, что это помещает их в категорию скучных старых пердунов, но ему-то что за печаль. Здесь одна из главных нестыковок у них с Мартом: быть скучным – едва ли не ключевая Келова цель. Почти всю его жизнь одна или несколько ее составляющих упрямо оставались интересными – да настолько, что обыденность заиграла для него недостижимыми оттенками дальнего конца радуги. С тех пор как она ему наконец перепала, он упивается ею ежесекундно.

Джонни Редди – в точности как Март уловил это, глядя аж со своего участка, – угроза скуке. Кел знает, что ничего он с этим мужиком поделать не может, у того прав быть в Арднакелти больше, чем у самого Кела, но поделать все равно хочется – да поскорее, пока Джонни не успел все обосрать. Лена пьет бурбон с имбирным пивом, устроившись в кресле-качалке, которое Кел соорудил ей на день рождения, а вот Келу не сидится. Кидает палку Драчу и Нелли, те удивляются смене распорядка, но отказываться от такой возможности не склонны. Дейзи, маманя Драча, по природе своей необщительная, на палку внимания не обращает и улеглась спать у Лениного кресла. Поля погрузились во тьму, хотя небо над деревьями на западе все еще омыто бирюзой. Вечер недвижим, и ни единый ветерок остаточную дневную жару не забирает.

– Ужином ты ее накормила, верно? – спрашивает он повторно.

– На взрослого мужика бы хватило, – говорит Лена. – А если малая все же захочет добавки, то я думаю, у Шилы найдется чуток еды по дому. Как считаешь?

– И она знает, что ей можно к тебе вернуться, если понадобится?

– Знает, ага. И впотьмах дорогу найти умеет. Да и в пургу, если налетит.

– Может, тебе вернуться б домой сегодня, – говорит Кел. – Вдруг она придет, а тебя нет.

– Тогда она сообразит, где меня искать, – возражает Лена. У Кела она проводит, может, пару ночей в неделю, о чем с первого же дня, а то и раньше, знает, естественно, вся деревня. Поначалу он осторожно предлагал Лене ходить к нему пешком – или ему к ней, чтоб люди не видели ее машину и не делали ее мишенью пересудов, но Лена только посмеялась над ним.

Драч и Нелли яростно тянут палку друг у дружки. Драч выигрывает и с победным видом мчится положить ее к ногам Кела. Кел бросает ее обратно во тьму двора, и собаки вновь исчезают.

– Он со мной приветливым был, – говорит Кел. – Зачем он со мной был приветлив?

– Джонни приветливый, – говорит Лена. – У него уйма недостатков, но никто не скажет, что он не приветлив.

– Если б Алисса околачивалась у какого-то немолодого мужика, когда ей было как Трей, я б с ним приветливым не был. Я б из него дух вышиб.

– Ты хочешь, чтобы Джонни из тебя дух вышиб? – уточняет Лена. – Я могу его попросить, но это вообще-то не в его стиле.

– Он их бил раньше, – замечает Кел. – Нечасто, судя по тому, что малая говорит, и не слишком крепко. Но поколачивал.

– А если б сейчас попробовал, у нее есть куда податься. Но он не станет. Джонни на коне. О нем весь город толкует, он покупает выпивки на весь паб и выкладывает свои приключения, какие у него случились в Лондоне, и ему это нравится. Когда мир к Джонни добр, Джонни добр ко всем.

Эта оценка Джонни совпадает с Келовой. Да вот только в самой глубине ему по-прежнему неймется.

– Он сказал Анджеле Магуайр, что побывал на гулянке с Кейт Уинслет, – говорит Лена, – кто-то плеснул выпивкой ей сзади на платье, и он ей отдал свой пиджак, чтоб прикрыть пятно, а она ему взамен свой платок. Он тот платок всему городку показал. Не сказала б, что Кейт Уинслет к той вещичке и близко подошла бы, хоть из любви, хоть за деньги, но байка хороша, как ни крути.

– Марту он сказал, что у него есть затея, – говорит Кел, тоже повторно. – Какая может быть затея у такого кента?

– Послезавтра узнаешь, – говорит Лена. – Март Лавин прибежит прямиком, чтобы все выложить. Этому только дай первым разнести сплетню.

– Что-то полезное для этих краев, он сказал. Что, к чертям, кенту этому покажется полезным? Казино? Эскорт-услуги? Монорельс?

– Я б не морочила себе этим голову, – говорит Лена. Дейзи скулит и подергивается во сне, Лена тянет руку вниз и гладит собаку по голове, пока Дейзи не успокаивается. – Что б там ни было, далеко оно не зайдет.

– Не хочу я, чтоб малая толклась рядом с таким мужиком, – говорит Кел, понимая, что несет чепуху. Осознаёт, что постепенно за последние два года привык считать Трей своей. Не в той же мере, в какой Алиссу, конечно, однако своей очень по-особенному, неповторимо, без всякой связи с чем угодно еще. Для него это так же, как изгороди сухой кладки, определяющие здесь, где чьи поля, – их складывали камень к камню по мере нужды, вид у них неряшливый, есть бреши с кулак величиной, но сцеплены они достаточно крепко, чтоб выдерживать и погоду, и время. Кел не считал это чем-то скверным – вреда тут никому не было. Вел бы он себя иначе, знай, что Джонни вернется домой и принесет с собой тот факт, что Трей на самом-то деле ни в какой весомой мере не Келова, Кел понятия не имеет.

– Этого ребенка не надуришь, – говорит Лена. – У нее крепкая голова на плечах. Что б там Джонни ни придумал, ее не втянет.

– Она хорошая малая, – говорит Кел. – Дело не в этом. – Не удается ему выразить это, даже самому себе. Трей – хорошая малая, замечательная, совсем скоро заживет своей хорошей жизнью. Но кажется, что это неимоверно наперекор всему и, на взгляд Кела, представляется таким устрашающе хрупким, чем-то невероятным, что нельзя трогать, пока клей не схватится как следует. Трей все еще слишком мала и как следует не схватилась.

Лена потягивает бурбон и наблюдает, как Кел изо всех сил швыряет палку. Обычно в нем есть этот нутряной покой крупного мужчины или крупного пса, такие могут предоставлять всему идти своим чередом и смотреть, к чему приведет. Вопреки обстоятельствам что-то в Лене с приятием смотрит на эту его другую сторону. Позволяет ей получше его узнать.

Она могла бы успокоить его – хотя бы временно, – забрав в постель, но с самого начала решила, что не позволит Келовым настроениям стать ее ответственностью; не то чтоб у него их было много, однако Шон, ее муж, был человеком настроения, и она по ошибке решила, что в ее задачи входит его настроения исправлять. Кел никогда не ждет от нее такого – вот это, среди многого прочего, она в нем и ценит. Портить такое у нее нет никакого намерения.

– Март говорит, что Джонни всегда нужны либо женщины, либо деньги, – говорит Кел. – Денег я б ему дать мог.

– Типа, чтоб свалил?

– Ага.

– Нет, – говорит Лена.

– Сам знаю, – говорит Кел. Слишком много тут для Джонни Редди вариантов ошибочного толкования – или злоупотребления, или и того и другого.

– Он в любом случае не возьмет. Не деньги Джонни нужны – ну или не только деньги. Ему нужна байка про него самого – как он добыл деньги, оказавшись большим героем. Или борзым разбойником хотя бы.

– А вот для этого, – произносит Кел, – он со своей большой затеей и лезет. Чем бы ни была. – Драч возвращается из глубин сада, волоча палку за один конец, а Нелли держит второй. Кел отнимает ее у парочки, бросает и смотрит, как те вновь пропадают в темноте. Последний свет отливает от неба, показываются звезды.

Лена пытается решить, выложить ли Келу мысль, которая у нее возникла накануне, пока она смотрела, как Джонни вразвалочку удаляется. Ей бы хотелось узнать Келово мнение – не только потому, что он как бывший сыщик наделен более широким знанием неприятностей в их разнообразных проявлениях, но и потому, как он осмысляет происходящее без спешки и натуги. Он даже слова не успевает сказать, а все уже кажется более постижимым, таким, что можно удержать и неторопливо разглядеть.

Лену останавливает его беспокойство. У нее есть лишь догадка, ни на чем, кроме неряшливой стрижки и старых воспоминаний, не основанная. При Келовой встревоженности взваливать на него это исключительно ради ее удобства было б нечестно. Лена сама осторожна и бдительна, но не тревожна. По природе своей она женщина не спокойная, покой ей дался нелегко, а у Джонни силенок маловато, чтоб этот покой поколебать. Она совсем не убеждена, что Джонни по силам натворить что бы то ни было серьезнее сборщика долгов за собой следом, но Келу, знающему о Джонни меньше, а о неприятностях больше, оно может видеться иначе. Ну и вдобавок она понимает, что ставки для Кела тут не такие, как для нее.

Лена добавляет напряжение у Кела на лице и то, что ловит себя на том, что Кела она защищает, к списку причин, почему она Джонни Редди презирает. Мужика этого в городе не было достаточно долго, чтоб притушить блеск на ботиночках или на улыбочке, а вот поди ж ты – он, сам вроде бы того и не желая, уже создает неприятности там, где раньше их не было.

– Пойдем, – вдруг произносит Кел, поворачиваясь к ней и протягивая руку. Лена думает, что он хочет в дом, но когда она подает ему руку и позволяет извлечь себя из кресла-качалки, он ведет ее вниз с крыльца, на траву. – Похоже, надо бы мне на чуток перестать совать нос не в свое дело, – говорит он. – Когда мы последний раз ночью гуляли?

Лена берет его под руку и улыбается. Драч и Нелли двигают следом, Драч скачет в высокой траве, просто резвясь, а Лена с Келом направляются к дороге, что вьется среди полей, едва видная и бледная в звездном свете. Ночные цветы источают густой медовый дух старой наливки. Дейзи приоткрывает затуманенный сном глаз, провожая их взглядом, и опять засыпает.

Хотя Кел старается не говорить этого вслух, Трей знает, что ему не нравится, если она болтается в горах по ночам. Когда она у него ужинает, он одним глазом следит за небом и велит ей отправляться домой, как только запад озаряется золотом. Тревожится, что она свалится в канаву и поранится, или сойдет с тропы и ее затянет в болото, или нарвется на кого-то из той россыпи одиночек, что живут высоко в горах, о ком судачат, что они полудикие. Трей все это не беспокоит. Она провела на горе всю жизнь, а это значит, что ее тело знает гору эту лучше, чем даже ум, малейшей неожиданной перемены в ощущениях от почвы под ногами или от ее уклона хватит, чтобы предупредить Трей о неладном. Мужчины с гор знают ее с младенчества и иногда дают ей фунт-другой, чтоб купила им того-сего у Норин в лавке или отнесла немного яиц или бутылку потина соседу в миле-двух выше по дороге. Трей подумывает примкнуть к ним, когда вырастет.

Она провела последние несколько часов на горном склоне, дожидаясь, когда отец более-менее наверняка уляжется или уйдет в деревню в паб “Шон Ог”[7]. Трей хорошо умеет ждать. Сидит, опершись спиной о каменную изгородь, в тени ее, чешет Банджо за ушами. У нее есть карманный фонарик, но ей нравится и незримость, и ощущение власти, какие возникают, когда она им не пользуется. Ночь все равно достаточно светлая – в небе полно звезд, а еще большой, близкий месяц; вниз по шершавым вересковым и осоковым склонам видно вплоть до самых полей, выбеленных лунным светом и бесформенных от теней, что отбрасывают изгороди и деревья. Здесь в воздухе витает тонкий раздерганный ветерок, но Лена одолжила Трей свою худи – слишком просторную и пахнущую тем же стиральным порошком, что и простыни. По временам с болота или от деревьев доносится резкий, потаенный хруст, но эти шумы Трей тоже не тревожат. Она сидит неподвижно и смотрит, не появится ли заяц или лиса, но какие бы звери там ни возились, они чуют Банджо и держатся подальше. Несколько раз, до того, как у нее завелся Банджо, она видела, как зайцы танцуют.

Когда свет в фермерских домах внизу, мерцая, гаснет, Трей идет домой. Передняя часть дома темна, но сзади струится дымка желтого света: кто-то все еще не спит. Трей толкает калитку, Банджо напрягается и тихо предупреждающе взлаивает. Трей замирает, готовая бежать.

– Придержи собак, – произносит голос неподалеку, легкий и веселый. – Я безвредный.

Тень отлепляется от древесного ствола и лениво двигается к Трей.

– Ты глянь, какая ночь, – говорит отец. – Роскошь, да и только, а?

– Мамка знает, где я была, – говорит Трей.

– Знаю, а то. Сказала, ты у Лены Дунн старую кровать вощила. Молодец, что помогаешь ей. – Джонни глубоко вздыхает, чуть улыбается вверх звездам. – Ты понюхай этот воздух. Бог мой, ничего не найти во всем Лондоне, что сравнилось бы с этим запахом.

– Ну, – говорит Трей, кому воздух пахнет тем же, чем и всегда. Направляется к дому.

– Ай, иди сюда, – зовет отец ей в спину. – Не упускать же такую ночь. Побудем тут чуток. Аланна все не засыпает – перевозбудилась вроде как. Пусть мамка твоя ее укладывает спокойно. – Он движением головы подзывает Трей к себе, а сам устраивается поудобнее, уложив руки на запертые металлические ворота. Отец Трей любит устроиться поудобнее, и он это умеет – где бы ни был, везде смотрится так, будто он тут местный.

Трей помнит, что Кел сказал насчет того, чтоб не бесить отца. Она это считает дурью и знает, что Кел прав, – и то и другое разом. Подходит, встает у ворот в паре шагов от отца, руки в карманах худи.

– Я скучал по мамке твоей, – говорит Джонни. – Она все еще красивая женщина – ты, может, слишком мала, чтоб такое понимать, но это правда. Мне с ней очень повезло. Повезло, что она меня прождала все это время и не удрала с каким-нибудь хлыщом из тех, которые от двери до двери безделками торгуют.

Трей не в силах вообразить, что у мамки взялись бы силы удрать с кем бы то ни было, и уж точно никто никогда не объявляется у их двери. Она забыла отцов запах – сигареты, мыло, лосьон после бритья с какой-то духмяной пряностью. Банджо тоже улавливает это и поглядывает на Трей, ожидая подсказок, в какую категорию этот запах определить.

– Сидеть, – говорит ему Трей.

– Обалдеваю я от твоего роста, – говорит, улыбаясь ей, отец. – Когда тебя последний раз видел, была-то малявочка, от своей тени бегала, вот как есть. А теперь гляньте только: чуть ли не взрослая, работаешь, во всякие дома вхожа по всей округе. Я б сказал, ты половину народа тут знаешь лучше моего. Со всеми ладишь?

– Лена что надо, – говорит Трей. Чует, что он чего-то от нее хочет, но не понимает, что именно.

– Ай, ну да. Лена шикарная. И я тут заглянул к другу твоему Келу Хуперу. Прикинул, раз уж ты к нему ходишь, я должен чуток познакомиться. Убедиться, что он нормальный.

Трей насквозь холодеет от гнева. Он это произносит так, будто оказал ей услугу. Нет у него никакого права даже приближаться к Келу. Трей чувствует себя так, будто он ей руку в рот засунул.

– Похоже, годный он парниша. Даром что полицейский. – Джонни похохатывает. – Есусе, мой ребенок околачивается у гарды. Поди ж ты, а?

Трей помалкивает. Отец ей улыбается.

– Небось дотошный хрен, а? Вечно вопросы задает? “Где ты была в ночь на пятнадцатое?”

– Не-а, – отвечает Трей.

– Я б решил, тут вся округа по струнке ходит. Коли поймает ребяток за потином, спаси небеси, всех отволочет к гардам в городок, они и глазом моргнуть не успеют.

– Кел пьет потин, – говорит Трей. – Иногда. – Подумывает двинуть отцу по физиономии или удрать и переночевать в какой-нибудь развалюхе на горе. Пару лет назад она бы, может, проделала и то и другое. А сейчас просто стоит, сжав кулаки в Лениной худи. Гнев в ней слишком плотен и сложен, не найти ему выход.

– Ну уже что-то, по-любому, – с веселым удивлением говорит ее отец. – Не может он быть совсем уж паршивцем, раз с питьем Малахи Дуайера управляется. Надо бы как-нибудь притащить к нему чуток, устроить с того вечер.

Трей помалкивает. Пусть только попробует – она возьмет Келово ружье и отстрелит отцу ступню его блядскую, поглядим тогда, как он к Келу с горки спустится.

Джонни проводит рукой по волосам.

– Не разговариваешь со мной? – спрашивает горестно.

– Сказать нечего, – отвечает она.

Джонни смеется.

– Ты всегда была тихая. Я думал, это все потому только, что ты и словечка не могла ввернуть – при Брендане-то.

Брендана нет уже больше двух лет. Его имя Трей все еще чувствует как удар в кадык.

– Если ты на меня злишься за то, что я уехал, можешь запросто так и сказать. Я на тебя не рассержусь.

Трей пожимает плечами.

Джонни вздыхает.

– Я уехал, потому что хотел как лучше для вас. Для всех для вас – и для мамки твоей. Можешь не верить, и кто ж тебя упрекнет, но хотя бы подумай чуток про это, прежде чем решать, что оно все фигня. Тут я для вас ничего не мог поделать. Сама же знаешь, эта орава жулья ведет себя так, будто Редди – говно у них на ботинках, не более того. Я не прав?

Трей опять жмет плечами. Соглашаться с ним ее не тянет, но он прав – или почти прав. Люди с ней и ее семьей в последние пару лет обходятся приятней, но скрытый тон не изменился, и приятность эта ей не нужна, даже если б она была неподдельной.

– Ни один из них мне никакой лазейки не оставил. Все знают, что папаша мой был шалопут, а до него и его папаша, а больше никто ничего и знать не желает. Я б тут сто разных дел себе нашел в округе, но большое везенье, если удавалось хоть день говно лопатой покидать. Фабричную работу я бы взял, с какой и во сне справлюсь, но не успевал я рта открыть, а мне уже от ворот поворот, а работа достается какому-нибудь, блин, идиёту, кто шнурки себе едва завязывает, зато папаша его бухал с управляющим. И без толку было соваться хоть в Голуэй, хоть в Дублин. Слишком маленькая она, эта клятая страна. Вечно кто-нибудь да знает кого-то, чья мамка из Арднакелти, и все мои возможности раз – и нету. – Щелкает пальцами.

Трей узнаёт темную ноту у него в голосе. Раньше она означала, что он шваркнет дверью и вернется домой пьяным – или не вернется вообще. Теперь эта нота тише, всего лишь эхо, но мышцы на икрах у Трей все равно подергиваются – готовы к бегу, если понадобится.

– Это человека точит. Точит, пока он сам себя из виду не теряет. Я становился злым, вымещал это на мамке твоей – у меня отродясь жестокой жилки не водилось, но я с ней был жестокий те последние пару лет. Она такого не заслужила. Останься я, был бы и того хуже. Лондон – самое близкое, куда я мог податься и все ж иметь какие-то возможности чего-то добиться.

Смотрит на нее. Лицо у него в тех же напряженных линиях, какие ей памятны еще с тех ночей, но и они теперь побледнее.

– Ты ж понимаешь, что я правду говорю, верно?

– Ну, – отвечает Трей, лишь бы он оставил эту тему. Ей насрать, почему отец уехал. С тех пор как он уехал, главой семьи был Брендан. Он считал, что это его задача – заботиться о них всех. Если б отец остался, Брендан, может, все еще был тут.

– Не держи на меня зла за это, если можешь. Я старался как мог.

– У нас все было шик, – говорит Трей.

– Было, конечно, – с готовностью соглашается Джонни. – Мамка твоя говорит, ты ей здорово помогала. Мы тобой гордимся, оба-два.

Трей не отзывается.

– Тяжко было тебе небось, – участливо произносит отец, переключая тон. Трей чует, как он ходит кругами, выискивает подходы. – Наверняка – а еще и Брендан уехал вдобавок. Вы двое люто близкие были друг дружке.

Трей отзывается, держа голос ровным:

– Ну.

Брендан был на шесть лет старше ее. До Кела и Лены только он вроде как думал о Трей по собственному желанию, а не потому что должен, и всегда умел ее рассмешить. За полгода до того, как Трей познакомилась с Келом, Брендан в один прекрасный день вышел из дома и не вернулся. Трей не думает о том полугодии, но оно залегает в ней, как кольцо пожара в древесном стволе.

– Мамка твоя говорит, он подался меня искать. Он так тебе и сказал?

– Он мне ничего не говорил, – произносит Трей. – Я слыхала, он, может, в Шотландии. – Это правда.

– Так или иначе, он меня не нашел, – говорит отец, качая головой. – Ни за что б не подумал, что он так близко к сердцу примет этот мой отъезд. Ты хоть какие-то вести от него получала?

Ветер беспокойно перебирает пальцами деревья у них за спиной. Трей отвечает:

– Не-а.

– Отзовется, – уверенно говорит отец. – Будь спокойна. Он там гуляет, только и всего. – Ухмыляется, глядит вдаль, на склоны в темном вереске. – И молится, чтоб гулять, да не нагуливать.

Брендан похоронен где-то в этих горах, Трей не знает, где именно. Бывая там, она все высматривает знаки – прямоугольник рытой земли, пятно, где поросль не успела отрасти, обрывок ткани, вытащенный на поверхность непогодой, – но гор куда больше, чем она в силах осмотреть за всю жизнь. В городке есть люди, которым известно, где Брендан, потому что они же его туда и положили. Кто они, эти люди, Трей не знает. Она высматривает знаки и у людей на лицах, но не предполагает, что найдет. Скрытничать люди в Арднакелти умеют.

Она дала Келу слово, что никому ничего не скажет и ничего не станет предпринимать. Трей, понимая, что мало что еще у нее есть, слово свое ценит страх как высоко.

– Я вернулся, – подчеркивает Джонни. – Видишь? И Брендан так же поступит.

Трей спрашивает:

– Собираешься остаться?

Вопрос простой – она хочет знать, с чем имеет дело, – но отец усматривает в этом мольбу.

– Ай милая, – говорит он, оделяя Трей нежным взглядом и улыбкой. – Конечно. Никуда не пойду. Папка теперь дома.

Трей кивает. Несолоно хлебавши. Ясно, что он верит в сказанное, но так у него всегда, таково одно из его дарований – каждое слово из собственных уст воспринимает как евангельское. Трей успела забыть, как это – разговаривать с ним, сплошь туман и муть.

Джонни подается чуть ближе, улыбка ширится.

– Незачем мне куда-то деваться, ну, – сообщает он доверительно. – Хочешь, скажу кое-что?

Трей пожимает плечами.

– У меня есть задумка одна, – говорит Джонни. – Когда она у меня сбудется, только и денемся мы, что в славный новый дом с большой спальней на каждого. И в дырявых джинсах ты гулять тоже не будешь.

Ждет ее вопроса. Трей его не задает, и тогда Джонни заново пристраивает руки на воротах поудобнее, готовится выложить свою байку в любом случае.

– Познакомился я с чуваком, – говорит он, – там, в Лондоне. Сидел в одном ирландском пабе, с приятелями взяли по пинте, тихо-мирно, и тут подрулил этот парень. Англичанин. Задумался я было, что́ он в таком месте делает, паб-то чуток лихой, а сам он из таких, какие бренди пьют в пафосных гостиницах. Пальто на нем да ботинки – сразу видать, что они стоят больше, чем я в месяц на руках имею. Сказал, что расспрашивает насчет кого-нибудь из Арднакелти, и его отправили ко мне. – Джонни капризно закатывает глаза. – Канеш, я прикинул, что дело худо, как ни крути. Сам-то я не пессимист, но Арднакелти ко мне лицом не повертывалась никогда. Уже собрался сказать ему, чтоб шел нахер, и совершил бы худшую в жизни ошибку, но тут он мне пинту предлагает, а мне в тот день чуток фунтов как раз не хватало. И, поди ж ты, выяснилось, что у него бабка из Арднакелти. Из Фини она была. Уехала в Лондон еще до войны, медсестрой, и замуж вышла за врача – большую шишку. Рассказывала тому парню байки про здешние места, до чего тут красиво, как она носилась по горам – точь-в-точь как ты, ну. – Он улыбается Трей. – И рассказала она ему еще кой-чего. Знаешь ведь, что тут, под низом гор, золото есть, а?

– Учитель говорил, – произносит Трей. – На географии.

Джонни наставляет на нее палец.

– Вот молодчинка, что в школе внимательная. Далеко пойдешь. Учитель прав. Те, кто жил тут тысячи лет назад, они-то знали, где его искать. В этом краю древних золотых украшений найдено больше, чем во всей остальной Европе, тебе про то учитель говорил? Браслеты шириной с твою руку, ошейники здоровенней обеденных тарелок, кругляши типа монет, какие тогда на одежду нашивали. Твои прапрадеды и прапрабабки на всяких праздниках с головы до пят в них были обряжены. Залезали вот на эту гору, сидели у костров и сверкали так ярко, что глазам больно. Откапывали их полные горсти небось, здоровенные слитки, чисто как мы торф режем.

Изображает, как сгребает что-то ладонью, и вскидывает руку. Голос у него летит, возносится. Воодушевление его пытается утащить Трей за собой, но ей это не нравится. Не вписывается оно в тихую ночь. Трей чувствует, будто отец тянет на себя ее внимание так, как ей кажется небезопасным.

– И только когда пришли бриты, – продолжает Джонни, – и землю у наших людей забрали, они уехали и поумирали с голоду, и вот так помаленьку знание и растерялось. Да только вот… – Он подается еще ближе. Глаза сияют. – Не напрочь. Все еще есть несколько семей, какие знание передавали дальше, все эти сотни лет. Чувак тот в пабе – Киллиан Рашборо, так его звать, – дед его бабки объяснил ей, где искать. А она рассказала Киллиану.

Джонни клонит к ней голову, ждет, чтобы попросила рассказать побольше. Глаза у него сияют в лунном свете, на лице полуулыбка, по виду он едва ли старше Брендана.

Трей говорит, беря быка за рога:

– И Киллиан этот сказал тебе, и теперь ты собираешься это золото выкопать. – Вот зачем он вернулся – за деньгами. С этим осознанием налетает и облегчение. Трей не обречена на Джонни. Если ничего не найдет и перестанет быть для деревни диковинкой, он отсюда свалит.

Джонни смеется.

– Ай батюшки, нет. Только дурак вручает карту сокровищ первому встречному-поперечному, а Киллиан не дурак. Но ему нужен был человек из Арднакелти. Наводки, которые ему бабуля дала, – они ему китайская грамота: “В старом русле, теперь пересохшем, сразу у северо-западного угла поля, которое Доланы выкупили у Па Лавина…” Ему нужен тот, кто в этих местах ориентируется. Нарисуйся он тут сам по себе, тут никто ему на своей земле копаться не даст. А вот со мной… – Джонни вновь подается к ней. – Скажу тебе секрет, – говорит он, – я его попутно узнал. Лучшее, что человеку в жизни может достаться, – чуток блеска. Чуток возможности, чуток волшебства. Блеск. Людей к нему тянет. Если он у тебя есть, без разницы вообще, нравишься ли ты им, уважают ли тебя. Они сами себя уговорят. И делать будут всё, чего ты от них хочешь. Знаешь, где я был вчера вечером?

Трей жмет плечами. Ниже среди темных полей осталось лишь несколько точек желтого света, прохладный ветер делается резче.

– Я был в “Шоне Оге”, крак[8] устраивал на полгородка разом. Четыре года назад я хоть огнем гори, ни один из ребяток и поссать бы не зашел, чтоб меня потушить. А стоило мне закатиться вот в этом… – Джонни дергает себя за лацкан кожаной куртки, – да купить выпивки, да рассказать про жизнь лондонскую, как они все вокруг меня столпились и давай смеяться над моими шутками да по спине меня хлопать, уж такой я им классный парниша со всех сторон. А все потому, что у меня блеск есть – чуток денег да чуток авантюры. И это еще что. Погодь, пока они увидят, с каких я козырей схожу.

В компании таких говорливых Трей не оказывалась с тех пор, как не стало Брендана. Бренданово балабольство и озорство Трей к себе тянули, хоть она только и могла в ответ лыбиться. Отцова болтовня для Трей – бомбардировка. Хочется стать даже тише обычного.

– Единственный и неповторимый мистер Киллиан Рашборо прибудет из Лондона через несколько дней, как только завершит какие-то важные деловые дела, и тогда… – Джонни толкает Трей локтем в руку. – И тогда, а? Мы будем в шоколаде. У тебя платья будут от Джорджо Армани или вип-билеты на встречу с Хэрри Стайлзом, сама выберешь. А этому вот парняге брильянтовый ошейник пусть будет. Куда желаешь поехать на каникулы?

Трей смекает: он хочет, чтоб она все свои надежды возложила на него. Когда осознала впервые, что он слишком хлипкий для такой ноши, Трей уж и не упомнит. Думает о Брендане – до того, как он в последний раз вышел за дверь, со всей серьезностью пообещав ей ко дню рождения новый велосипед.

– А если он золота не найдет? – спрашивает Трей.

Джонни щерится.

– Найдет.

Вдали, среди деревьев выше по склону, – треск крыльев в ветвях и резкий птичий крик тревоги. Трей внезапно и остро хочет уйти с улицы в дом.

– Я пойду, – говорит.

Отец секунду смотрит на нее, затем кивает.

– Иди. Скажи мамке, я скоро. – Когда Трей, огибая дом, оборачивается глянуть на него, он все еще опирается о забор, лицо вскинуто к луне.

Шила протирает столешницы в кухне. Кивает Трей, когда та заходит, но головы не поднимает. Трей отыскивает ломоть нарезного хлеба, мажет его маслом, свертывает и ест, опершись о холодильник. Банджо тяжко оседает у ее ног и исторгает несусветный вздох. Хочет завалиться спать.

– Он на улице, – произносит Трей. – Говорит, скоро придет.

Мама отвечает:

– Где ты эту худи взяла?

– У Лены.

Шила кивает. Трей спрашивает:

– Ты ему дашь остаться?

Шила продолжает тереть.

– Он тут живет, – говорит она.

Трей отщипывает для Банджо кусочек хлеба, смотрит на мать. Шила женщина высокая, жилистая, мосластая, с густыми рыже-каштановыми волосами, чуть тронутыми сединой, затянутыми в хвост. Лицо у нее как старое дерево – кое-где вытерто до блеска, а кое-где грубое – и неподвижное. Трей ищет в нем красоту, о которой говорил отец, но слишком уж много раз видела она это лицо и в таких понятиях истолковывать его не может. Говорит:

– Это ты ему сказала, что Брен ушел его искать?

С тех пор как они промеж собою произносили имя Брендана, прошло почти два года. Шила знает то же, что знает Трей, – плюс-минус. Трей слышит, как мать шумно выдыхает через нос.

– Я.

– Чего это?

Шила смахивает крошки со стола в ладонь.

– Я хорошо знаю отца твоего. Вот чего.

Трей выжидает.

– И еще я ему сказала, что вы тут все скучали по нему люто. Все глаза выплакивали что ни ночь, вы с Мэв в школу не шли, потому что стыдно было, что нет у вас папки. И стыдно, что мне годная одежда не по карману.

– Мне насрать было, что он уехал, – говорит Трей. – Да и насчет одежды насрать.

– Я знаю.

Кухня пахнет беконом и капустой. Мать двигается медленно и ровно, словно растягивает запас сил.

– Если совесть его заест как следует, – говорит Шила, ссыпая крошки из ладони в мусорное ведро, – он от этого сбежит.

Шила тоже хочет, чтоб он ушел. Трей не удивляется, но это знание не очень-то ее утешает. Хвати у Шилы сил выселить Джонни, она б это уже устроила.

По коридору несется сонный плач:

– Мамочка!

С тех пор как отец уехал, Аланна спала с матерью, но ее плач доносится из комнаты Лиама. Шила вытирает руки о посудное полотенце.

– Дотри стол, – говорит она и уходит.

Трей запихивает остаток хлеба в рот и протирает стол. Слушает, как бормочет капризно Аланна, как беспокойно шевелятся деревья. Заслышав хруст шагов за входной дверью, щелчком пальцев зовет с собой Банджо и двигает спать.

3

Лена идет домой утром, уже жарко и трещат насекомые. Отправляясь к Келу, иногда она оставляет машину дома – особенно для того, чтобы назавтра вот так шагать домой пешком, лениво и вразвалочку, в мятой одежде, и солнце в лицо, и запах Кела на коже. Так она чувствует себя молодой и немного бесшабашной, ей бы еще туфли нести в руке, будто вытворяла что-то буйное и наслаждалась каждой минутой. Давно не выпадало Лене ничего буйного, что хотелось бы вытворить, но вкус этот ей по нраву.

От Норин Лена собиралась некоторое время держаться подальше. С сестрой она ладит – в основном позволяя привольно изливаться потоку сестриных советов и предложений, – но предпочла бы погодить немного, прежде чем обсуждать Джонни Редди, а Норин ожидание переносит плохо. В том, чтобы совать свой нос во все подряд, и состоит, среди прочего, работа Норин. Лена подозревает, что Норин вышла замуж за Десси Дуггана – по крайней мере, отчасти – ради того, чтоб оказаться за прилавком, то есть в центре тяготения, куда устремляются любые сведения из Арднакелти и шире. Пока они были детьми, лавку держала миссис Дугган, мать Десси. Она была крупной непроворной женщиной с тяжелыми веками, от нее пахло притиранием “Викс” и “грушками”[9]; Лене она никогда не нравилась. Миссис Дугган дело было до всего, а вдобавок она еще и копила это все без разбору, всасывала, что слышала, и хранила подолгу, иногда годами, и извлекала на свет, только когда оно имело наибольшую силу. Норин же, напротив, человек широкой души и удовлетворение получает не от накапливания или применения того, что ей известно, а от разбазаривания охапками – кому угодно, лишь бы слушали. Лена не против – на ее взгляд, Норин заслуживает все свое удовлетворение до капли, ухаживая за Димфной Дугган, коя теперь обширна, из-за своего ишиаса едва-едва выходит из дому, плоское хладноглазое лицо в гостиной – смотрит, как мимо скользит деревня. Это значит, что уж если кто знает хоть что-то о том, в какую передрягу вляпался Джонни в Лондоне, так это Норин.

Лена в чужие дела не лезет. К этому решению она пришла в тот же день, когда собралась выйти замуж за Шона Дунна. До этого намеревалась отряхнуть с себя паутину Арднакелти традиционным методом, свалив из Доджа[10], – собиралась в Шотландию, чтоб там учиться на ветеринара и возвращаться только на Рождество. Шон же никуда с семейной земли уезжать не намеревался. Когда Лена решила, что Шон заслуживает того, чтобы ради него остаться, ей пришлось придумать другой способ не давать округе лезть к себе ни в какие щели. Тридцать лет она держала городок на расстоянии вытянутой руки: не иметь мнения насчет разрешения на строительство для Ошиня Магуайра, не давать Лианне Хили советов насчет стремного парня ее дочери, не подключаться к “Чистым городкам”[11] и не тренировать местную девичью команду гэльского футбола, взамен же никому не говорить ни слова о финансовых обстоятельствах фермы, об их с Шоном браке, а также о том, почему у них нет детей. Интересоваться исключительно своим делом – черта, в Арднакелти не самая почитаемая, особенно в женщинах, и Лене это создало репутацию либо зазнайки, либо попросту странной, в зависимости от того, кто это обсуждал. Лена быстро поняла, что ей без разницы. Иногда ее забавляет наблюдать, до чего отчаянно некоторым хочется нащупать в Лене хоть что-то, за что можно уцепиться.

Не нравится Лене чувствовать, что она теперь имеет касательство не к кому иному, а к Джонни Редди. Хочется ей только одного: наблюдать, как вся округа встанет на уши вокруг Джонни, пока он не выметется отсюда, а по пятам за ним коллекторы или кого он там взбесил, – а затем вновь выкинут его из головы. Но есть Кел не в своей тарелке – и Трей, поневоле в самой гуще всего этого.

Собаки ускакали вперед к дому, стравливая первый всплеск энергии нового дня. Лена подзывает их свистом и поворачивает к деревне.

У приземистых разномастных домиков Арднакелти, каких всего два недлинных ряда, окна нараспашку, чтоб ловить ветерки, – те окна были заперты не одно десятилетие, а теперь, этим летом, отперты. Все, у кого есть такой выбор, на улице. Три старика, устроившись на изгороди возле грота Девы Марии[12], кивают Лене, протягивают руки ее собакам. Барти, хозяин “Шона Ога”, вдохновившись сухой погодой, решил хоть что-то поделать со стенами, каким слой краски не мешал бы лет пять как уж точно: завербовал парочку пацанов Анджелы Магуайр, те свисают с лестниц под опасными углами, вооружены ведрами с краской яростного синего оттенка, из радиоприемника прет на полной громкости “Фонтэн Ди-си”[13]. Три девочки-подростка подпирают стенку лавки, едят картофельную стружку, подставив лица солнцу, и треплются наперебой, сплошь гривы и ноги, чисто полудикие жеребята.

С детских своих лет Лена помнит эту лавку сумрачной и вечно не очень опрятной, заваленной убогим скарбом, какой толком никому не нужен, но его все равно покупаешь, потому что миссис Дугган свой порядок закупок ради таких, как ты, менять не собиралась. Норин, приняв лавку, пометила территорию, вусмерть ее отдраив и заново обустроив так, что теперь даже самое тесное место в ней вмещает втрое больше всячины, в том числе все, что тебе может понадобиться, а также уйму такого, что тебе и впрямь захочется. Лена открывает дверь, колокольчик выдает краткий решительный “динь”.

Норин на коленках в углу лавки, задом кверху, переставляет консервы.

– Ах ты ж паршивка-гуляка, – говорит она, с первого взгляда замечая на Лене вчерашнюю одежду. Говорит без неодобрения. Норин, намеренно познакомив Кела и Лену, ставит их отношения целиком себе в заслугу.

– Так и есть, – соглашается Лена. – Тебе помочь?

– Тут места нету. Можешь навести порядок в сластях. – Норин показывает головой на прилавок. – Бобби Фини за шоколадом заходил. Матерь Божья, этот парень чисто как ребенок, пришел карманные деньги потратить: все надо в лавке перетрогать, убедиться, что берет лучшее. После него все вверх дном.

Лена отправляется к прилавку и берется подравнивать шоколадные плитки и кульки со сластями.

– И что в итоге взял?

– Пакетик “Молтизеров” и один леденец-шипучку. Понимаешь, да? Сладости ребячьи. Взрослые мужики берут “Сникерс” ну или там “Марс”.

– Видишь, правильно я сделала, что дала ему от ворот поворот, – замечает Лена. До Кела Норин казалось, что Лене стоит как вариант рассмотреть Бобби – пусть даже и только ради того, чтобы ферма не пропала зазря, а досталась по наследству двоюродной родне Бобби из Оффали. – Я бы остаток дней своих смотрела, как этот парень сосет леденцы-шипучки.

– Ой, да в Бобби-то дурного ничего, – тут же отзывается Норин. Она по-прежнему решительно намерена применить Бобби к делу, главное женщину подходящую найти. – Он просто сам не свой из-за того, что Джонни Редди вернулся, вот и все. Знаешь же, какой он, Бобби, – как что поменяется, так он сам не свой. – Норин бросает на Лену взгляд через плечо. У них с Леной внешне общего нет ничего: Норин коренастая, шустрая, с крутой завивкой и проницательными карими глазами. – Джонни уже видала?

– Видала. Догулял до меня хвост распушить. – Лена кладет “Молтизеры” поближе к краю и в самую середку, чтоб Бобби нашел их, не испортив Норин день.

– Не смей только вестись на Джоннину чушь, – говорит Норин, наставляя на Лену банку с фасолью. – У тебя с Келом Хупером все на мази. Он не глядя десяти таких, как Джонни, стоит.

– А то я не знаю. Кел что надо, но вот платочек-то с плеча Кейт Уинслет не добыл.

Норин испускает презрительное “пффт”.

– Ты платок тот видала? Шифона клок, им и ляльку-то для тепла не обмотать. В этом весь Джонни: что б ни добыл, все на глаз милое, а проку никакого. И что он тебе сказал?

Лена пожимает плечами.

– Состояния в Лондоне не сколотил, а по полям соскучился. Вот до чего успел договориться, пока я его не погнала.

Норин фыркает и взгромождает банку фасоли на верх стопки.

– По полям. Блядство какое. Туристский треп. Соскучился он, чтоб его обстирывали да кормили, вот что.

– Считаешь, Кейт Уинслет жаркое не управится сготовить?

– Я скажу, управится, что уж там, но еще скажу, что ей соображенья хватит готовить не для таких, как Джонни Редди. Нет, этому парню навешали по заду, вот что с ним сталось. Ты видала, какие на нем патлы? Этот парнишка так себя запустил бы, если б какая бедняжечка присохла к нему как банный лист? Будь он бобыль, полированный ходил бы на охоту. Говорю тебе, была у него девонька, да сообразила, чего он стоит, вот и выкинула его на обочину, а он и поворотился домой, лишь бы самому за собой не присматривать.

Лена подравнивает батончики “Твикс” и обдумывает слова Норин. Под таким углом она это все не рассматривала. Выглядит и достоверно, и обнадеживающе.

– И Шиле лучше б не привыкать к нему в доме, – добавляет Норин. – Если он уболтает подруженьку слева принять его обратно, тут-то и поминай его как звали.

– Подруженька слева его обратно не примет, – говорит Лена. – Джонни из тех, кто с глаз долой – из сердца вон. Домой-то возвращается с большим шумом, но когда уехал, о нем и думать забыли. Я о нем ни слова не слыхала за все четыре года. Никто не сказал, что чей-нибудь племянник на него в пабе наткнулся или брат чей-нибудь с ним на стройке вместе работал. Чем он занимался, ума не приложу.

Норин тут же принимает вызов.

– Ой, да я слыхала то-се. Год-два назад Анни О’Риордан, ну ты знаешь ее, которая поближе к Лиснакарраху? У ней двоюродный видел его в пабе с какой-то девчоночкой в черных кожаных штанах в обтяжку, смеялась до упаду от его шуток. Смекаешь, о чем я? Этот малый и субботу с воскресеньем не отсидит, чтоб женщина за ним не присматривала и не рассказывала ему без передыху, какой он весь из себя потрясный.

– Похоже на Джонни, все так, – говорит Лена. Шила когда-то считала, что Джонни весь из себя потрясный. Лена сомневается, что Шила до сих пор считает так же.

– А еще помнишь Бернадетт Мадиган, с которой мы в хоре вместе пели? У нее крохотная антикварная лавка в Лондоне теперь, и кто, как не Джонни, пытался загнать ей ожерелье, которое, он говорил, брильянтовое, а к нему в придачу слезливую байку про то, что жена от него сбежала и бросила его с тремя голодающими дитятками. Он ее не узнал – Бернадетт жуть как весу набрала, господь ее храни, – зато уж она его узнала. Сказала ему, чтоб засунул себе свои липовые брильянты куда поглубже.

– Она с ним кувыркалась, в школе-то? – спрашивает Лена.

– Это ее дело, не мое, – чопорно говорит Норин. – Но, я б сказала, да.

Вспышка успокоенности у Лены в уме гаснет. Прямо-таки жуликом Джонни не был никогда, однако поди разбери, по стечению ли обстоятельств оно так. Если он эту границу перешел, кто знает, как далеко его унесло и что он на хвосте притащил.

– Когда она его видела? – спрашивает Лена.

– Перед Рождеством. Идиётина, блин, – Джонни, в смысле, не Бернадетт. Она сказала, что даже слепой увидел бы, что никакие там не брильянты.

– Ты мне не рассказывала.

– Я слышу куда больше, чем говорю, – сообщает Норин с достоинством. – Тебе кажется, будто я главная на все графство сплетница, но я, когда хочу, рот держу на замке. Ничего никому не говорила про Джоннины дела, потому что знала, что вы с Келом из кожи вон лезете, чтобы ребенка его блюсти как следует, и потому не хотела баламутить ничего, ославляя эту семейку хуже, чем оно уже и так есть. Вот.

– Вот, – говорит Лена с широкой улыбкой. – А я учу ученого.

– А то как же. Как там ребенок поживает-то?

– Шикарно. Заходила новый слой воска на бабулину старую кровать намазать.

– А, хорошее дело. И что она себе думает насчет того, что папка домой вернулся?

Лена пожимает плечами.

– Это ж Трей. Сообщила, что он вернулся, а следом – что собаку надо покормить, вот и весь сказ.

– Смотрится та собака дико, – замечает Норин. – Будто ее слепили из того, что от других собак осталось. Твоей Дейзи не помешало бы получше разбираться в ухажерах.

– Ей надо было с тобой посоветоваться, – говорит Лена. – Она б и глазом моргнуть не успела, как ты б ее свела с роскошным самцом при родословной длиной с мою руку.

– Ты ж сама не жаловалась покамест, – отбривает ее Норин. Лена склоняет голову, признавая попадание, а Норин, победно кивнув, возвращается к работе. Добавляет: – Слыхала, детка у тебя ночевала, когда Джонни домой вернулся.

– Во даешь, – произносит Лена под впечатлением. – Ночевала, ага. Кел нервничает, когда она в горы уходит впотьмах. Боится, что в болото свалится. Не свалится она никуда, но Кела убеждать без толку.

Норин бросает на Лену прицельный взгляд.

– Передай мне вон ту коробку с джемом. А что Кел?

Лена толкает коробку по полу ногой.

– А что Кел?

– Что он думает про Джонни?

– Ну, они едва повидались. Кел толком не успел никакого мнения сложить.

Норин с профессиональной скоростью мечет банки на полку.

– Ты замуж за этого мужика собираешься?

– А, господи, нет, – говорит Лена, возвращаясь к “Фруктовым пастилкам”. – Белое мне не к лицу.

– Уж конечно, не в белом тебе, по второму-то разу, и не о том речь. Я тебе вот что говорю: если собираешься за него замуж, тянуть ни к чему. Давай уже – и дело с концом.

Лена смотрит на Норин.

– Кто-то помирает, что ли?

– Есусе, Мария и Иосиф, ты о чем? Никто не помирает!

– А с чего спех тогда?

Норин вперяет в нее колючий взгляд и возвращается к банкам. Лена ждет.

– Ни одному Редди доверять нельзя, – говорит Норин. – Про ребенка дурного не скажу, из нее может выйти толк, но остальные-то. Сама знаешь не хуже моего, никому невдомек, что там Джонни может себе в голову забрать. Если против Кела настроится и решит набедокурить…

Лена ей:

– Лучше б без этого.

– Оно понятно, да. Но вдруг. Келу надежней будет, если он на тебе женится. Даже пусть съедется. Народ с меньшей вероятностью станет слушать всякое.

Лена уже так долго держит в узде свой норов, что всплеск злости застает врасплох ее саму.

– Если Джонни что-то подобное удумает, – говорит она, – ему несдобровать.

– Я ж не говорю, что удумает. Не устраивай ему ничего, а то…

– Не буду я ничего ему устраивать. Когда я в последний раз кому чего, бля, устраивала? Но если начнет…

Норин садится на корточки, глаза злые.

– Да едрить твою, Хелена. Голову мне не откусывай давай. Я за вас двоих беспокоюсь, вот и все.

– Не буду я, нахер, замуж выходить чисто на тот случай, что Джонни Редди еще больший козлина, чем я про него думала.

– Я одно хочу сказать: стоит это прикинуть. Справишься? Вместо того чтоб беситься.

– Ладно, – через секунду говорит Лена. Отворачивается, берется перекладывать “Кит-Кэт”. – Так возьму и сделаю.

– Едрить твою, – не вполне себе под нос бормочет Норин и пристукивает банкой с вареньем, загоняя ее на место.

В лавке жарко, а Норин своей возней потревожила пыль, и та вьется в широких полосах солнечного света из окон. Нелли тихонько поскуливает у двери, но вскоре сдается. Снаружи кто-то из парней испуганно вскрикивает, девчонки разражаются неудержимым счастливым смехом.

– Ну вот, – говорит Лена. – Готово.

– Ай какая молодец ты, – отзывается Норин. – Поможешь вот с этой полкой? У тебя с табуретки хватит роста, а мне иначе придется стремянку тащить, а перед ней одежда с распродажи навалена.

– У меня собаки на улице, – говорит Лена. – Надо их домой отвести и напоить, а то они усохнут напрочь. – Не успевает Норин предложить ее собакам воды, Лена подравнивает напоследок стопку “Дейри Милк” и уходит.

Келу Ленин визит облегчения не принес. Он отчасти надеялся, что она, зная Джонни и эти места, найдет что сказать простого и успокоительного насчет возвращения Джонни – такого, что прояснит ситуацию и низведет этого кента в ранг мелкого временного неудобства. То, что сам Кел ничего придумать на этот счет не может, мало что значит: ему, прожившему больше двух лет в Арднакелти, иногда кажется, что на самом деле понимает он это место даже меньше, чем в первый день по приезде. Но если ничего успокаивающего не может сказать даже Лена, значит, такого просто нет.

Кел справляется со своим беспокойством привычным способом, то есть работой. Ставит в “айподе” “Мертвый юг”[14], врубает колонки погромче, умелое нервное банджо задает бойкий ритм, а Кел берется строгать сосновые доски к новой стойке под телевизор для Норин. Пытается прикинуть, сколько с нее за это взять. Ценообразование в Арднакелти – дело тонкое, прочно завязанное на общественном положении обеих сторон, степени их близости и масштабах предшествовавших услуг, оказанных друг другу сторонами. Если Кел промахнется, в итоге может оказаться, что он либо сделал предложение Лене, либо смертельно обидел Норин. Сегодня его тянет попросту сказать ей, чтоб забрала эту хрень за так.

Он решил, что спрашивать у Трей о Джонни не будет ничего. Первый его порыв был начинать наводящие и прощупывающие разговоры, но все нутро его противится тому, чтобы использовать Трей так, как Кел стал бы использовать свидетеля. Если малая захочет потолковать, пусть начинает по своей воле.

Трей объявляется после обеда, хлопает дверью, чтоб Кел знал о ее приходе.

– Была у Лены, – говорит Трей, когда, попив воды, появляется в мастерской, утирая рот рукавом. – Вощила ей запасную кровать. Раз она мне разрешила ночевать.

– Хорошо, – говорит Кел. – Годный способ поблагодарить. – Он пытается привить малой какие-никакие манеры, чтоб сгладить общее впечатление, будто Трей воспитывали волки. До некоторой степени получается, хотя Кел чувствует, что малая научается скорее приемам, а не принципу, на который приемы эти опираются. Подозревает, что для нее манеры – вопрос чисто обменный: Трей не любит быть должной, а потому жест вежливости позволяет ей списать долг.

– Йии-ха, – говорит Трей, имея в виду “Мертвый юг”. – Поддай им, ковбой.

– Дикарь ты, – говорит Кел. – Это блюграсс. И они канадцы.

– И что? – отзывается Трей. Кел возводит взгляд к потолку, качает головой. Настроение у Трей сегодня получше, от этого Келу спокойней. – И я не дикарь. Получила результаты в школе. Ничего не провалила, только религию. Пятерка по деревообработке.

– Во даешь, – восторженно произносит Кел. Мелкая не бестолочь, но два года назад ей было так недвусмысленно насрать на учебу, что проваливала она примерно все подряд. – Поздравляю. Принесла с собой показать?

Трей закатывает глаза, но вытаскивает из заднего кармана штанов мятую бумажку и протягивает Келу. Тот пристраивает зад на верстак, чтоб рассмотреть все внимательно, а Трей принимается за стул, показывая, что для нее эти результаты мало что значат.

Пятерка по естествознанию вдобавок, а также сколько-то троек и четверок.

– То есть ты не только дикарь, но еще и язычница, – произносит Кел. – Молодец малая. Имеешь право очень даже гордиться собой.

Трей пожимает плечами, головы от стула не поднимает, но улыбка неудержимо растягивает ей губы.

– Мама с отцом тоже гордятся?

– Мамка сказала, что я молодец. А отец – что я мозг семьи и смогу поступить в Колледж Троицы[15] и окончить с шапочкой да с мантией. И стать богатым ученым, нобелевским лауреатом и утереть носы всем злопыхателям.

– Ну, – говорит Кел, старательно блюдя равновесие, – он желает тебе лучшего, как и большинство мам и пап. Хочешь пойти в науку?

Трей фыркает.

– Не. Буду столяром. Для этого никакая дурацкая мантия не нужна. Я в ней буду смотреться как блядская идиётина.

– Ну, как решишь, – говорит Кел, – такая работа даст тебе все возможности, какие пожелаешь. Надо отпраздновать. Хочешь, наловим рыбы и пожарим?

Обычно он брал малую с собой поесть пиццы – Трей, прожив почти четырнадцать лет и пиццы не ведая, обнаружила, когда Кел их познакомил, всепоглощающую страсть к этому блюду и ела бы пиццу каждый день, только волю дай. В Арднакелти пиццу никто не доставляет, однако по особым случаям они ездили за ней в городок. Но сейчас Кел вдруг осторожничает. В целом Арднакелти одобряет их отношения, поскольку они, вероятнее всего, препятствуют тому, чтобы Трей превратилась в буйного подростка, грозящего бить сельчанам окна и угонять их мотоциклы, но Джонни Редди – дело другое. Раскусить его Кел еще не успел, да и не то чтобы хочет. Чует необходимость присмотреться к мелочам, к мелочам обыденным, таким, как поездка в город за пиццей, – как они могут смотреться со стороны и быть использованы, и ему это противно. Помимо всего прочего, Кел и в лучшие-то времена переносит самосозерцание плоховато и недоволен, когда ему это навязывает, посверкивая глазками, какой-то там мелкий жучила.

– Пицца, – тут же произносит Трей.

– Не сегодня, – говорит Кел. – В другой раз.

Трей просто кивает и продолжает возиться со стулом, далее не продавливая тему и не задавая вопросов, что нервирует Кела еще крепче. Он приложил много труда, чтобы научить ребенка иметь ожидания.

– Знаешь что, – говорит он, – мы себе сами пиццу сварганим. Я собирался показать тебе, как она делается.

Вид у малой недоверчивый.

– Легче легкого, – говорит Кел. – У нас даже камень подходящий есть – возьмем плитку, которая от кухонного пола осталась. Позовем мисс Лену, устроим праздник. Сходишь к Норин, возьмешь там ветчину, перцы, все что хочешь на пицце, и начнем тесто месить.

На миг ему кажется, что она эту идею зарубит, но Трей расплывается в улыбке.

– Ананас тебе брать не буду, – говорит. – Это гадость.

– Возьмешь что скажу, – говорит Кел с несоразмерным облегчением. – Прихватишь за это две банки. Давай двигай, а не то провоняешь уксусом так, что Норин тебя на порог лавки не пустит.

Трей отоваривается по полной программе, и Келу легчает: малая возвращается в дом с пеперони, колбасками и двумя сортами ветчины, а также перцами, помидорами, луком и банкой ананасов для Кела, а это значит, что ожидания свои она обуздывала не чрезмерно. Выгружает все на свою пиццу так, будто не ела несколько недель. Тесто вроде получилось подходящее, хотя растянуть его получается плоховато, и пиццы смотрятся не похожими ни на что, Келом виденное прежде.

Лена с удобством свернулась на диване, разглядывает Треев табель с оценками, а на полу у ее ног куча-мала из четырех псов, валяются и подергиваются в дреме. Лена стряпней занимается мало. Хлеб печет и варит повидло, потому что предпочитает их такими, как сама готовит, но говорит, что каждый день в браке стряпала полную трапезу из ничего и теперь хочет жить в основном на жареных сэндвичах и готовых обедах – имеет на то право. Кел с удовольствием стряпает ей для разнообразия все лучшее, на что способен. Сам-то он тоже не завел привычки готовить на себя одного, когда только перебрался сюда, однако нельзя же кормить малую одной только яичницей с беконом.

– “Кропотливая”, – произносит Лена. – Вот какая ты, судя по тому, что пишет мужик, который у вас деревообработку ведет. Молодчина. И он тоже. Хорошее слово, редко им пользуются.

– А это как? – спрашивает Трей, оглядывая свою пиццу и добавляя еще пеперони.

– Это значит, что ты все делаешь как следует, – отвечает Лена. Трей кивком признает справедливость этого вывода.

– А ты что будешь? – спрашивает Кел у Лены.

– Перцы и немного вон тех колбасок. И помидоры.

– Ты прочти, что учительница по естествознанию написала, – говорит ей Кел. – “Смышленый исследователь со всей необходимой целеустремленностью и методичностью в поисках ответов на свои вопросы”.

– Ну, это мы и так знаем, – отзывается Лена. – Боже помоги нам всем. Здорово. Самое то.

– Да это просто мисс О’Дауд, – говорит Трей. – Она ко всем добрая. Лишь бы не поджигали ничего.

– Тебе пиццу к тем пеперони не добавить ли? – спрашивает Кел.

– Свою только не добавляй. Там одни ананасы. Аж с краев валятся.

– Я и чили сверху покрошу. Прямо на ананасы. Хочешь откусить?

Трей изображает лицом, что ее сейчас стошнит.

– Иисусе, – говорит Лена. – Мистер Кэмбл еще жив? Я думала, помер уже. По-прежнему через раз бухой?

– Я тут стараюсь учить малую уважать старших, вообще-то, – говорит Кел.

– При всем уважении, – говорит Лена Трей, – он почти всегда бухой?

– Может быть, – говорит Трей. – Иногда засыпает. Имен наших он не знает никаких, потому что мы его удручаем.

– Нам он говорил, что у него из-за нас волосы выпадают, – говорит Лена.

– Так и есть. Он теперь лысый.

– Ха. Надо написать про это Элисон Магуайр. Она это расценит как личную победу. Терпеть его не могла – ей он говорил, что от ее голоса у него мигрень.

– Голова у него как мяч для гольфа, – говорит Трей. – Удрученный мяч для гольфа.

– Ты с мистером Кэмблом веди себя учтиво, – говорит Кел Трей, сталкивая пиццу с пергамента в духовку, на оставшуюся от укладки пола плитку. – Хоть голова у него как мяч для гольфа.

Трей закатывает глаза.

– Я его даже не увижу. Теперь лето.

– А потом оно кончится.

– Я учтивая.

– С чего бы мне считать тебя учтивой?

Лена слушает их с широкой улыбкой. Утверждает, что некоторые слова, которые Трей подцепила от Кела, она произносит с американским акцентом.

– Ага-ага-ага, – говорит ей Кел. – Знает слово зато. Хотя по смыслу не очень улавливает.

– Он бороду собирается сбрить, – сообщает Трей Лене, отставленным большим пальцем показывая на Кела.

– Ё-моё, – произносит Лена. – Серьезно?

– Эй! – Кел прицеливается и мечет в Трей кухонную рукавицу. Трей увертывается. – Я всего-то и сказал, что подумаю. Ты на меня теперь стучать будешь?

– Ее надо было предупредить.

– И я это ценю, – говорит Лена. – А то вот так зайдешь в один прекрасный день, а там твоя босая физиономия ни с того ни с сего.

– Тон этого разговора мне не близок, – уведомляет их Кел. – Что, как вам обеим кажется, я там скрываю?

– Мы не знаем, – поясняет Трей. – Боимся обнаружить.

– Ты борзеешь, – говорит ей Кел. – Успехи голову вскружили.

– Возможно, ты шикарный, – успокаивает его Лена. – Просто в жизни и без того полно риска.

– Я красавец-мужчина. Я смазливый братец Брэда Питта.

– Канешно. А если оставишь бороду, мне не придется переживать, что я вдруг увижу что-то другое.

– Кто такой Брэд Питт? – желает знать Трей.

– Вот доказательство, что мы стареем, – говорит Лена.

– “Дэдпул-2”, – говорит Кел. – Невидимый мужик, которого убивает электрическим током.

Трей пристально всматривается в Кела.

– Не, – говорит.

– Ты мне больше нравилась, когда меньше болтала, – сообщает ей Кел.

– Если побреешься, – заявляет Трей, убирая остатки пеперони в холодильник, – будешь двух разных цветов. Из-за загара.

Все трое этим летом загорели. Большинство тех, кто родом отсюда, эволюционировали в согласии с ирландской нещадной погодой и загорают до ошарашенного красного оттенка, который смотрится умеренно болезненным, но Трей с Леной – исключения. Лена загорает до свойственного блондинкам гладкого карамельного, а Трей чуть ли не цвета ореховой скорлупы, а в волосах появились светлые пряди. Келу нравится смотреть на нее такую. Она существо уличное. Зимой, бледная из-за школы и коротких дней, она выглядит неестественно, аж хочется свозить ее к врачу.

– У тебя вид будет словно в бандитской маске, – говорит Лена. – В “Шоне Оге” понравится.

– И то верно, – говорит Кел. Приди он в паб чисто выбритым и двухцветным, у завсегдатаев материала для разговоров хватит на месяц, а Кел, возможно, заработает себе неудачное и несмываемое прозвище. – Может, стоит это проделать просто из добрососедских соображений. Чуток разнообразить людям лето.

С этими словами на ум ему приходит Джонни Редди. Джонни разнообразит это лето будь здоров как. За весь вечер никто из них о Джонни даже не заикается.

– Нахер их, – говорит Трей. Ровный решительный тон ее голоса добавляет Келу напряжения в плечах. Она имеет на это полное право, но Келу кажется, что у малой ее возраста такой холодной окончательности в броне быть не должно. Как-то опасно это.

– Такой восходящей звезде, как ты, выбирать бы выражения, – ставит ей Лена на вид. – Надо говорить “Нахер их кропотливо”.

Трей поневоле улыбается.

– То есть оставишь бороду? – вопрошает она.

– Пока да, – отвечает Кел. – Если будешь вести себя прилично. Начнешь пререкаться – насмотришься на мои подбородочные бородавки.

– Нет у тебя там никаких бородавок, – говорит Трей, присматриваясь.

– Хочешь проверить?

– Не.

– Тогда веди себя прилично.

По комнате расплывается густой дух печеной пиццы. Трей убирает остатки в холодильник и плюхается на пол рядом с собаками. Лена встает, вышагивает так, чтобы никого на полу не задеть, и накрывает на стол. Кел вытирает столешницы и распахивает окно, чтоб выпустить печной жар. Снаружи солнце умеряет свое буйство и стелет тонкое золотое сияние по зелени полей; вдали, за границей Келовой земли, Пи-Джей перегоняет овец с одного поля на другое, лениво, придерживает для них ворота и машет посохом, подгоняя скотину. Трей бормочет что-то собакам, чешет им морды, и собаки блаженно жмурятся.

Звякает таймер духовки, Кел ухитряется перевалить пиццы на тарелки, не обжегшись. Лена забирает тарелки на стол.

– Помираю с голоду, – сообщает Трей, придвигая стулья.

– Руки прочь, – говорит Кел. – Которая с ананасами – вся мне.

На ум ему ни с того ни с сего приходит дом его дедов в глухомани Северной Каролины, где он провел почти все свое детство, всякий вечер перед ужином бабушка велела им всем троим браться за руки вокруг стола и склонять головы, пока она читала молитву. У Кела возникает порыв сделать сейчас то же самое. Не молитву произнести, ничего такого – просто посидеть минуту неподвижно, обнявшись всем втроем, склонив головы.

4

Вернувшись домой, Трей застает отца за переустройством гостиной. Трей встает на пороге и наблюдает. Отец убрал наваленное на журнальном столике и принес с кухни стулья, напевает себе под нос, разворачивая стулья к столу, чуть отходит глянуть, как получается, бросается обратно подвинуть получше. В окне у него за спиной солнце все еще освещает голый двор, но оно уже рыхлое, позднее, ослабляет свою хватку. Лиам и Аланна по очереди кидают ржавые садовые вилы, пытаясь воткнуть их зубьями в пересохшую землю.

Джонни не замирает ни на миг. На нем рубашка блеклой синевы в тонкую белую полоску из какого-то грубого материала, на вид пижонского. Он подстрижен, но не мамка Трей его стригла – волосы сходят на нет к шее и ушам, а мальчишеской челке умело придана форма. Для этого дома Джонни с виду слишком уж хорош.

– Ну не роскошный ли я? – говорит он и проводит рукой по волосам, перехватив взгляд Трей. – Быстренько метнулся в городок. Раз у меня гости, надо в порядок себя привести, чтоб их принять.

Трей спрашивает:

– Кто?

– Ай, да зайдут сегодня несколько ребяток. Стаканчик-другой, поржать, новостями чуток обменяться. Потрепаться малость про мою затею. – Джонни раскидывает руки, обводя жестом комнату. Глаза всё так же горят, в них та же искра перевозбуждения, что и вчера вечером. Вид у него такой, будто стакан-другой он уже принял, но Трей в этом сомневается. – Ты глянь, как оно тут теперь. Королям под стать. Кто сказал, что марафет в комнате только женщина сумеет навести, а?

Трей хотела рассказать об отцовой затее Келу. Хотела спросить, как он считает, воз ли это фуфла или оно все-таки может вылиться во что-то дельное? Но Кел не дал ей ни лазейки в разговоре, а сама себе ее устроить Трей не сумела. День шел, и Трей бросила пытаться. Ей подумалось, что Кел, возможно, сознательно избегает разговоров о ее отце, потому что не желает лезть в ее семейную неразбериху. И она его понимает. Однажды влез, когда Трей его вынудила, и ему обосраться как досталось на орехи. При определенном свете, когда холодно, она все еще может различить шрам у него на переносице. Трей о том не жалеет, но не чувствует себя вправе вынуждать его на такое повторно.

– Хочу прийти.

Отец оборачивается к ней.

– Сегодня вечером?

– Ну.

Губы у него кривятся от веселья, словно того и гляди засмеет ее, но он спохватывается и смотрит на нее по-другому.

– Что ж, – говорит он, – чего б и нет, может. Ты уж больше не малявка, ты большая девочка, сумеешь папке подсобить. Справишься?

– Ну, – говорит Трей. Она понятия не имеет, чего он от нее хочет.

– А помалкивать о том, что услышишь, сможешь? Это важно, а. Я знаю, что мистер Хупер с тобой хорошо обходится, но сегодня вечером тут будут чисто дела Арднакелти. Он к этому отношения не имеет. Можешь слово дать, что ничего ему не расскажешь?

Трей смотрит на него. Ничего такого, в чем он способен уделать Кела, не идет Трей на ум.

– Я и не собиралась, – говорит она.

– Ай, да я понимаю. Но это серьезное дело же – взрослое. Дай слово.

– Ну, – говорит Трей. – Даю.

– Вот умничка девочка, – говорит Джонни. Опирается на спинку стула, чтоб обратить на Трей все свое внимание. – Эти ребята, которых сюда позвали, – говорит он, – это Франси Ганнон, Сенан Магуайр, Бобби Фини, Март Лавин, Десси Дугган… этого я бы не брал, при языке-то у его хозяйки, но без него никак. Кто там еще? – Задумывается. – Пи-Джей Фаллон. Сонни Макхью и Кон тоже, если его хозяйка евойная с поводка спустит. Славная банда махровых негодяев, верно?

Трей пожимает плечами.

– Ты с кем-нибудь из них дела имела? Починяла кому переплет оконный, столик-другой, может, сколачивала?

– Да многим, – отвечает Трей. – Кроме Бобби.

– Кроме Бобби? Он ничего против тебя не имеет?

– Не. Просто сам все свое чинит. – Руки у него из задницы. Когда Бобби пособляет кому из соседей, Кела и Трей вызывают устранять ущерб.

– Ай, ну да, шик, – говорит Джонни, взмахом руки сбрасывая Бобби со счетов. – Бобби в итоге станет делать все так же, как Сенан. Вот тебе на сегодня задание. Когда эта компашка славных ребяток начнет прибывать, впускай их в дом. Веди сюда, вся такая милая и вежливая… – Джонни изображает, как приглашает людей в гостиную, – и обязательно спрашивай, все ли в порядке с тем, что ты им делала. Если будут какие жалобы, извинись и пообещай, что все исправишь.

– Нет у них жалоб, – без выражения говорит Трей. Выполнять заказы людей из Арднакелти ей не нравится. У заказов этих всегда есть привкус покровительства, будто заказчики похлопывают себя по спине за то, какие они благородные и подбрасывают ей работенку. Кел велит в любом случае заказы выполнять. Трей показывает этим людям средний палец, делая все так, чтобы никакого изъяна, хоть ты упрись, в ее работе не находилось.

Джонни отшатывается, похохатывает и, вскинув руки, изображает мольбу о пощаде.

– Ай ты боже, беру свои слова назад, не бей меня! Про твою работу дурного не скажу – ну сам я, что ли, не видел ее, я ж разве не знаю, что лучше ее во всей округе не найдешь? Да чего там, к северу от экватора. Так годится?

Трей пожимает плечами.

– Как все они сюда придут, ты садись вон там в углу, в сторонке. Лимонаду себе налей попить или еще чего. Помалкивай, пока я у тебя сам чего-нибудь не спрошу, – ну, тебе такое запросто, у тебя на это дело талант. – Улыбается ей, у глаз собираются морщинки. – А если спрошу, просто соглашайся со мной, да и все. Что там зачем, голову себе не морочь. Справишься?

– Ну, – отвечает Трей.

– Умничка девочка, – говорит Джонни. Трей кажется, что он ее похлопает по плечу, но Джонни передумывает и вместо этого подмигивает ей. – А теперь давай-ка поддадим блеска. Куколок вон тех отнеси к Аланне в комнату или к Мэв, чьи они там. А под стулом чьи кроссовки?

Трей собирает кукольные одежки, игрушечные машинки, пакеты из-под чипсов, носки. Тень горы уже скользит по двору, приближаясь к дому. Лиам и Аланна добыли ведро воды и плещут ее на землю, чтоб стала помягче и вилы втыкались получше. Шила кричит на них из кухни, чтобы шли мыться. Дети не обращают на нее внимания.

Джонни хлопочет в комнате, изящным движеньем кисти расставляет вместо пепельниц блюдца, кухонной тряпкой сметает со всех поверхностей пыль, отпрыгивает оценить свои успехи, а затем возвращается прыжком обратно, чтоб обустроить все еще точнее, а сам насвистывает сквозь зубы. В свисте слышится напряженное дребезжание, и Джонни двигается безостановочно. До Трей доходит, что отец-то не взбудоражен, он нервничает: а ну как не получится. Даже больше того: он боится.

Трей настраивается вежливо спрашивать у Макхью, как им нравятся их новые лавки для веранды. Хочет быть нужной отцу во всем этом. Второе, что она собиралась спросить у Кела, если он считает, что отцова затея может оказаться не фуфлом, – как ее потопить.

Мужчин в комнату постепенно набивается столько, что в ней, кажется, не осталось воздуха. И дело не в их размерах, в широких плечах и толстых ляжках, от которых потрескивают стулья, когда на них садятся, – дело в жаре, каким гости пышут, в дыме трубок и сигарет, в духе земли, пота и животных, какой исходит от их одежды, ширь полей в их низких голосах. Трей втиснута в угол у дивана, коленки подтянуты – подальше от здоровенных стоп. Банджо она оставила в кухне с матерью. Ему бы тут не понравилось.

Собрались они, когда длинный летний вечер уже утекал, креня тень горы далеко по полям и проталкивая путаницу света сквозь кроны деревьев. Все появлялись по отдельности, словно сборище было случайным. Сонни и Кон Макхью ввалились на волне гомона – спорили о решении, которое судья принял на матче по хёрлингу в прошлые выходные; Франси Ганнон проник в дом молча и устроился на стуле в углу. Десси Дугган развел крак насчет того, что не в силах определить, девочка Трей или мальчик, что ему показалось таким смешным, что он повторил это все для Джонни – в тех же самых словах и с тем же самым хихиканьем. Пи-Джей Фаллон дважды вытер ноги о коврик при входе и справился о Банджо. Март Лавин вручил Трей свою громадную соломенную шляпу и велел держать ее подальше от Сенана Магуайра. Сенан, пользуясь возможностью, громогласно сообщил Трей, что они с Келом ух как славно поработали, устранив разруху, какую Бобби Фини устроил из прогнившей оконной рамы у Магуайров, а Бобби у него за плечом надулся от обиды. На лицах у них вечная мина подспудного беспокойства – как у всех фермеров летом, – но сегодня вечером лица эти проясняются: хоть несколько часов думать они могут о чем-то помимо засухи. Их машины, поставленные под каким попало углом друг к другу, запруживают голый двор.

Трей наблюдает этих мужчин с тех пор, как была младенцем, но видела только, как они бросают на нее краткий невыразительный взгляд на дороге, или в лавке, или – в последние пару лет – обсуждая с Келом поверх ее головы всякую починку мебели. Такими она их не видела раньше никогда – расслабленными, в одной компании, чуть во хмелю. Она никогда не видела их здесь. Друзья отца до его отъезда были шустрыми мужчинами, впрягавшимися в мелкую подработку там и сям, на фермах или фабриках у других мужчин, или же не работавшими вообще. Эти же крепкие дядьки, фермеры, владеющие своей землей и добротно ее возделывающие, четыре года назад ни за что и не подумали бы забираться на горку и сидеть в гостиной у Джонни Редди. В одном ее папаша прав, как ни крути: перемены он с собой привез.

Туго взведенный посверкивающий дребезг, какой пер из отца сегодня днем, теперь весь вышел: Джонни беззаботен, как сама весна. Он щедро потчует гостей выпивкой и пододвигает пепельницы курильщикам под локоток. Расспрашивает о родителях – со всеми именами и хворями. Рассказывает байки о чудесах Лондона – и байки, от которых мужики ревут со смеху, и байки, в которых ему приходится опускать то и се, Джонни подмигивает гостям и, клоня голову, показывает на Трей. Выманивает из каждого гостя его байку – и зачарован ею, или потрясен, или сочувствует. Чувство Трей к нему, прежде чистый гнев, теперь оттенено презрением. Он как цирковая мартышка, ужимки и прыжки, а следом тянет шапку, прося орешков. Трей предпочитает, чтобы ярость ее оставалась неразбавленной.

Она со своими ужимками уже выступила, когда гости пришли, – в точности как отец хотел, проводила их в гостиную и расспросила про мебель, кивая и приговаривая: “Отлично, спасибо”, когда они ее хвалили. Ее гнев на них остается неприкосновенным.

Джонни ждет до середины третьего стакана, когда все уже глубоко расслабились на стульях, но прежде чем в смехе послышится что-то неуправляемое, – и вправляет в разговор Киллиана Рашборо. По мере того как он излагает, настроение в комнате меняется. Возникает сосредоточенность. Лампочка под потолком недостаточно яркая, а абажур с бахромой придает этому свету мутный тон: когда мужчины замирают, слушая, свет оставляет у них на лицах густые обманчивые тени. Трей размышляет, насколько хорошо отец помнит этих людей, сколько всего глубинного и безмолвного он позабыл – или вообще не замечал.

– Ну, боже святый, – говорит Март Лавин, откидываясь на стуле. Вид у него такой, будто Рождество пришло загодя. – Я тебя, парнишка, недооценивал. Думал, ты какой-нибудь говенный музыкальный фестиваль нам тут предложишь или автобусные туры для америкашек. А ты Клондайк нам припас прямо у дверей наших.

– Иисус, Мария и Иосиф, – произносит потрясенный Бобби Фини. Бобби маленький и круглый, а когда глаза и рот у него тоже округляются, вид у него как у игрушки-неваляшки. – А я-то на полях этих всю мою жизнь что ни день. Мне б и в голову не пришло.

Пи-Джей Фаллон оплетает голенастыми ногами стул, чтоб ловчей было думать.

– Ты, значит, уверен? – спрашивает он у Джонни.

– Канешно, не уверен он, бля, – говорит Сенан Магуайр. – Бабкины сказки на ночь, вот и все. Я б ради такого и дорогу-то не перешел.

Сенан – здоровенный дядя с лицом-окороком и низкой терпимостью к херне. Трей прикидывает, что Сенан отцу – главное препятствие. Бобби Фини и Пи-Джея Фаллона уболтать легко, Франси Ганнон своим умом крепок, а остальные пусть дураками выставляются сколько влезет, Десси Дуггана никто не слушает, Сонни Макхью, как всем известно, за пару фунтов готов на что угодно, Кон же Макхью младший из всех восьмерых, а потому мнение его ни на что не влияет. Март Лавин не соглашается ни с чем, что ни подвернись, частенько просто ради удовольствия поспорить, но все к этому привыкли и не обращают внимания. У Сенана терпения никакого. Если решит, что это глупость, пожелает зарубить на корню.

– Я тоже так поначалу думал, – соглашается Джонни. – Какую-то там небылицу бабуля его послушала, а может, и запомнила неверно, а может, просто выдумала, чтоб ребенка развлечь; само собой, этого не хватит, чтоб за что-то браться. Да только парняга этот Рашборо не из тех, кого стоит со счетов списывать. Вот увидите, о чем я толкую. Он человек, какого воспринимаешь всерьез. Ну я и сказал ему, что сяду с ним и с картой округи и послушаю, что он мне скажет.

Джонни оглядывает мужиков. Костлявое лицо Франси не выражает ничего, на лице у Сенана недоверие, но все слушают.

– Дело в следующем, ребята. Что б там ни было на донце той истории, не с потолка ее взяли. А если и неправильно запомнили ее когда-то, чудно́, до чего точны ошибки-то. Места, про которые бабка Рашборо ему рассказала, – настоящие. Я с точностью до нескольких ярдов каждое могу показать. И они не просто где попало тут, куда ни кинь. Они по одной прямой более-менее – от подножья этой горы и через все ваши земли вплоть до самой реки. Рашборо считает, тут была когда-то еще одна река, но пересохла, и несла она золото с горы.

– Была там другая река, верное дело, – говорит Десси, подаваясь вперед. Десси вечно повышает голос чуть больше нужного, словно ждет, что его кто-то перебьет. – Русло у меня через выгон пролегает. Каждый год задницу рву, когда там перепахивать надо.

– Тут везде пересохшие русла, – говорит Сенан. – Это не значит, что в них золото.

– Это значит, – говорит Джонни, – что не порожняя она, байка Рашборо. За остальных вас не скажу, а я бы не поленился выяснить, насколько не порожняя.

– Дружок твой, похоже, блядский идиёт, – говорит Сенан. – Во что ему это обойдется, а? Техника, работа и хер его знает что еще – и никаких гарантий, что он хоть цент с этого дела получит.

– Смотри не обманись, – говорит Джонни. – Рашборо не дурак. Дурак бы не добился того, чего Рашборо добился. Он себе может позволить всякий каприз, и вот такого ему хочется. Кто-то вроде него купил бы себе скаковую лошадь или подался на яхте вокруг света. Дело не в налике – хотя он бы от добавки не отказался. Этот парняга с ума сходит по своим ирландским корням. Его растили на повстанческих песнях и пинтах портера. У него слезы на глаза наворачиваются, когда он рассуждает про то, как бриты привязали Джеймза Коннолли[16] к стулу и пристрелили. Ему наследие подавай.

– Пластиковый Падди, – произносит Сонни Макхью с презрительным снисхождением. Сонни крупный мужик в пыльноватых на вид кудрях и с прущим пузом, но в голосе у него поквакивает, как у коротышки, и звучит этот голос по-дурацки. – У нас такой двоюродный есть. В Бостоне. Приезжал на лето, года три-четыре назад, помните? Молодой парняга с толстенной шеей? Привез нам цифровую камеру в подарок, а то вдруг мы про такое не слыхали никогда. Не поверил, что мы смотрели “Симпсонов”. Видали бы, какое у того мудачка бедного лицо было, когда он наш дом заценил.

– Все в порядке у тебя с домом, – растерянно говорит Бобби. – Двойные стеклопакеты и все такое.

– Да понятное дело. Он думал, у нас хижина с тростниковой крышей.

– Моя земля – это вам не туристическая достопримечательность, – говорит Сенан. Ноги расставил широко, руки сплел на груди. – Не надо мне, чтоб какой-то балабол по ней топтался и овец моих пугал только потому, что бабка ему напела “Залив Голуэй”[17].

– Не будет он топтаться по твоей земле, – говорит Джонни. – Не сразу, во всяком случае. Начать он хочет с промывки в реке – это всяко проще, чем копать. Если в реке золото найдется, хоть махонький кусочек, он за возможность покопаться в вашей земле каждому из вас с радостью выдаст славную пачку налика.

Тут возникает краткая насыщенная тишина. Кон поглядывает на Сонни. Рот у Бобби широко открыт.

– Сколько покопаться? – спрашивает Сенан.

– Сперва образцы взять. Просто трубочку махонькую воткнуть в землю да поглядеть, что там. Вот и все.

– Сколько денег? – уточняет Сонни.

Джонни разводит ладони.

– Это уж дело ваше, понятно. Как договоритесь. По тыще каждому запросто. Может, по две, в зависимости от того, в каком он будет настроенье.

– Чисто за образцы.

– Ай господи, ну да. Если найдет, что ему надо, – будет куда больше.

Трей так сосредоточилась на отце, что ей и в голову не пришло, что на отцовой затее эти люди заработают. Всплеск беспомощной ярости жжет ей горло. Даже знай он о Брендане, Джонни все равно как ни в чем не бывало взялся бы набить карманы Арднакелти, лишь бы заполучить желаемое. А вот Трей нет. Что до нее, то вся Арднакелти пусть вечно или дольше идет пешком нахер. Трей скорее сама себе плоскогубцами все ногти повыдергивает, чем кому угодно из присутствующих сделает одолжение.

– Если золото там есть… – произносит Кон Макхью. Он из мужиков самый младший, здоровенный детина с всклокоченными темными волосами и пригожим открытым лицом. – Господи, ребята. Вы только представьте.

– Ай, да есть оно, – говорит Джонни так попросту, будто речь о молоке в холодильнике. – Моя вон в школе про это слышала. Правда, солнышко?

Секунда уходит у Трей на то, чтоб осознать, что обращаются к ней. Она и забыла, что он знает, что она здесь.

– Ну, – произносит Трей.

– Что учитель про это говорил?

Все мужские лица обращены к Трей. Она подумывает, не заявить ли, что учитель говорил про золото аккурат по другую сторону горы или что его вообще все выкопали тыщу лет назад. Отец ее потом поколотит, если поймает, но брать это в расчет Трей не считает нужным. Впрочем, даже скажи она это, на мужиков соображения какого-то там учителя из Уиклоу могут и не подействовать. Отец – говорун знатный, все равно сможет переубедить. А Трей упустит возможность.

– Сказал, что под этой горой есть золото, – говорит она. – И люди когда-то выкапывали его и всякое из него делали. Украшения. Они теперь в музее в Дублине.

– Я про это программу по телику видал, – подаваясь вперед, говорит Кон. – Брошки с руку размером, здоровенные крученые ожерелья. Красивые сил нет. И сверкают все.

– Ты в таком весь роскошный будешь смотреться, – говорит ему Сенан.

– Ему для Айлин надо, – говорит Сонни. – Такой здоровенный парняга, а в кармане у нее помещается…

– Как ты вообще выбрался-то сегодня, а, Кон?

– Она думает, он ей за цветами ушел.

– Через заднее окошко.

– Она на него джи-пи-эску повесила. Того и гляди в дверь сюда долбить начнет.

– Прячься вон за диван, Кон, мы скажем, что тебя не видели…

Они не просто крак разводят. Каждый из них, включая Кона, краснеющего и посылающего их всех к херам, косит глазом на Джонни. Тянут время, прикидывают, как отнестись и к Джонни, и к небылице его, и к затее.

Пока они этим заняты, отец Трей едва заметно кивает ей с одобрением. Она отвечает ему взглядом без всякого выражения.

– Я вот о чем толкую только, – говорит Кон, отбрехавшись от мужиков, а те угомоняются и, лыбясь, рассаживаются по местам. – Я бы от пары лопат этого добра не отказался.

– Да кто б из вас отказался-то? – спрашивает Джонни.

Трей видит, как они себе это представляют. От таких грез они выглядят моложе, будто бы проворней. Руки замирают, сигареты в них прогорают впустую.

– Надо будет приберечь чуток, – говорит Кон. Голос мечтательно приглушен. – Махонькую малость. Чисто на память.

– Ну нахер, – говорит Сенан. – Я себе на память возьму тур на Карибы. И няньку, чтоб за детьми смотрела на борту, пока мы с хозяйкой спокойно коктейли пьем из кокосов.

– Калифорния, – произносит Бобби. – Вот бы куда я поехал. По киностудиям можно прокатиться и в ресторанах посидеть, где Скарлетт Йоханссон эта за соседним столиком…

– Мамка твоя не дозволит, – говорит ему Сенан. – Захочет в Лурд или в Меджугорье[18].

– Везде доедем, – говорит Бобби. Заливается краской. – Едрить твою, а чего нет-то? Мамке восемьдесят один, какие еще у ней возможности будут?

– И засуха эта пусть усрется, – говорит Сонни в приливе воодушевления. – Да сколько влезет ей, ну? Хоть никакой не будет ни травы, ни сена, я лучший корм куплю, и моя скотина питаться будет по-королевски, круглый год. В новехоньком хлеву.

– Иисусе, вы только послушайте этого малого, – говорит Март. – Вообще никакой романтики в тебе, малец? “Ламборгини” себе клятый устрой да русскую супермодель, чтоб с ней кататься.

– Хлева надольше хватит. “Ламборгини” расхерачится через год на здешних-то дорогах.

– Да и русская супермодель, – вставляет, ухмыляясь, Десси.

– “Ламборгини” – это тебе чтоб через всю Америку проехать, – поясняет Март. – Или Бразилию, или Непал, или на что еще у тебя там глаз загорится. Но имей в виду, дороги в Непале, я б сказал, не шибко лучше наших.

Джонни смеется, доливая Бобби виски, но Трей перехватывает бдительный отцов взгляд, вперенный в Марта. Джонни пытается понять, искренне ли Март его поддерживает или прикидывается. Одно отец явно помнит: Март Лавин всегда прикидывается.

Помнит он и о Франси. Франси помалкивает, но Джонни предоставляет его самому себе, на него даже не поглядывает. Франси не любит, когда его понукают, даже самую малость.

Трей перенастраивает в себе то, как мыслит об отце. С ней он такой косолапый, что даже не понимает этого, зато ловок с другими. Потопить его затею, похоже, окажется труднее, чем ей виделось. Опыта ловкости с кем бы то ни было у Трей маловато.

– Я б завел себе лучшего барана во всей стране, – говорит Пи-Джей со всей решительностью. – Того молоденького взял бы, из Нидерландов, которого за четыре сотни тыщ продали[19].

– Само собой, надрываться с овцами уже больше не понадобится, – говорит ему Март. – Сможешь сесть да смотреть себе, как из земли у тебя золото прет. А дворецкий будет тебе еду на зубочистках подавать.

– Иисусе, придержите коней, ребята, – говорит Джонни, вскидывая руки и ухмыляясь. – Я ж не веду речь о том, что вы все станете миллионерами. Мы не узнаем, сколько там чего, пока не начнем искать. Может хватить на дворецких и поездки, а может всего на недельку на Лансароте. Не бегите впереди паровоза.

– Овец я все равно оставлю, – поразмыслив, сообщает Марту Пи-Джей, – я к ним вроде как привык.

– Все газеты в гости к нам, – говорит Десси. От этой мысли он слегка сияет всей своей лысой головой. Десси, сын миссис Дугган и муж Норин, всегда в одном шаге от самой гущи событий. – И все ребятки с телика и с радио. Чтоб типа как интервью у нас брать.

– Вот вы с них деньгу-то сшибете, – говорит ему Март. – Они ж обеды себе у твоей хозяйки покупать будут. Дубы[20] ж, ясное дело. Дубам и в голову не придет сэндвичи с собой прихватить.

– А мне обязательно интервью давать? – тревожится Пи-Джей. – Я раньше ни разу.

– Я дам, – говорит Бобби.

– Если понесешь херню про пришельцев на центральном телевидении, – говорит ему Сенан, – я, бля, тебя хёрлей[21] отхожу.

– Погодите-ка, бля, – говорит Сонни. – А зачем нам этот пластиковый Падди вообще? Если есть на моей земле золото, я его сам выкопаю. К чему мне, чтоб какой-то идиёт загреб половину барыша и отвалил. Распевая при моей скотине “А ну выходьте, черно-бурые”[22] всю дорогу.

– Да ты ни сном ни духом, где копать, – заявляет Джонни. – Ты каждый акр у себя перепахать хочешь?

– Ты нам можешь показать.

– Мог бы, но толку-то. Есть законы. Технику использовать нельзя, если нет государственного разрешения, копать придется голыми руками и лопатой. И даже если найдешь золото, продать ты его не сможешь. Юноша Кон, может, и рад будет все пустить на брошки для своей хозяйки, но мы все остальные, я б сказал, хотим найти этому другое применение.

– Я землю свою пашу всю жизнь, – произносит Франси. – И отец мой, и мой дед до него. Сроду я ни слыхал, ни видал ни единой золотинки. Ни разу.

Голос у Франси низкий, он тяжко накрывает собою комнату. После него волнами расходится тишина.

– Я монетку на выгоне у себя нашел раз, – говорит Бобби. – С Викторией этой. Но серебряную.

– Что в том, блин, толку? – вопрошает Сенан. – Если этот твой речку процедит, он себе эту, как ее, жилу шиллинговую найдет, что ли?

– Иди нахер. Я говорю только, что…

– Знаешь, что было б мировецки? Если б ты помалкивал, покуда не найдешь что сказать.

– Вы когда-нибудь золото находили? – спрашивает Франси у всех в комнате. – Хоть кто из вас?

– Ты, может, не знаешь, ну, – говорит Кон. – Оно, может, глубже лежит, чем мы пашем.

– Я вообще не пашу, – услужливо вставляет Март. – На моей земле копи царя Соломона могут залегать, а я про то ни сном ни духом. И крепко ль кто из вас разглядывает почву, когда пашет? Вы каждый дюйм, что ли, перебираете, ищете там самородки, а? Я больше скажу: кто из вас распознает самородок, даже если вам его на тарелке подать?

– Я посматриваю, – говорит Кон и краснеет, когда все обращают на него свои ухмылки. – Иногда. Не ради золота, ну. А чисто вдруг найдется что-то. Байки ходят про то, как люди находят всякую дичь, монеты викингов…

– Ну ты, бля, и олух, – говорит ему брат.

– Вы золото находили? – повторяет Франси.

– Не золото, – признается Кон. – Черепки – то да. И ножик еще, старый, ручной работы…

– Вот, – говорит Франси, обращаясь ко всем, – Индиана Джонс ничего не нашел. Нет никакого золота.

– Рыба из той реки, – говорит Пи-Джей, хорошенько поразмыслив перед этим, чтоб прийти к твердому мнению, – такая же, как всякая другая.

– Ребята, – говорит Джонни, и улыбка его расцветает озорством. – Давайте начистоту. Я ж не гарантирую, что золото там, где дружочку нашему кажется. Может, оно там есть, а может, опять-таки, и нету. Сказать же я хочу вот что: борзый Киллиан не сомневается, что оно там есть.

– Бабка его была Фини, еще б, – говорит Сенан. – Фини во что угодно поверят.

– Ай, ну хватит уже, – обиженно отзывается Бобби.

– А то, ты ж веришь, что в горах НЛО…

– Я в них не верю. Я их видел. Ты в своих овец веришь?

– Я верю в цену, какую за них беру. Коли пришельца на рынок приведешь и шесть фунтов за кило с него получишь, тогда я…

– А ну цыц вам обоим, – говорит Франси. – Может, борзый Киллиан и не сомневается, а вот я – да. Побарахтается он в той речке, нихера не найдет и уедет себе домой рыдать в пинту портера. На том и делу конец. Какого хера мы все тут делаем?

Все смотрят на Джонни.

– Ну, – говорит он, и лукавство вновь тянет уголки его рта вверх. – Раз мистер Рашборо желает золота, значит, давайте устроим так, чтобы золото он нашел.

Воцаряется тишина. Трей сознаёт, что не удивлена. Ей это противно: слишком уж крепко чувствует она себя дочерью собственного отца. Келову Алиссу, которая Трей успела полюбиться, услышь она такое ни с того ни с сего, это хоть самую малость да потрясло бы.

Миг неподвижности – и мужчины вновь оживают. Сонни тянется к бутылке виски, Десси тушит сигарету и копается, извлекая следующую. Март откидывается на стуле, в одной руке у него самокрутка, в другой стакан, получает полное удовольствие. Прежде чем хоть как-то отозваться, все ждут от Джонни дополнения к сказанному.

– Я знаю место в реке, где он хочет мыть песок, – говорит Джонни. – Он вусмерть как хочет в это верить, ему надо всего-то дать унюхать – и он с цепи сорвется, как, бля, гончая.

– У тебя пара горстей золота завалялась, да? – спрашивает Март.

– Иисусе, приятель, – говорит Джонни, вскидывая руки, – студи моторы. Кто тут про горсти толкует? Устроим ему капелюшечку там-сям, и вся недолга. Лишь бы порадовать. На пару тыщ всего-то, по сегодняшним ценам.

– И у тебя пара тыщ завалялась без дела?

– Уже нет. Я намерен вложить их в горнодобывающую компанию Рашборо, которую он собирается обустроить, чтоб все лицензии получить и всякое такое. Если каждый из вас вбросит по три сотни, этого хватит.

В комнате пахнет дымом. Мужчины накреняют стаканы, поддергивают штаны, коротко посматривают друг на друга и отводят взгляды, и в смазанном желтом свете по лицам скользят тени.

– А тебе что с этого? – спрашивает Сенан.

– Я получу долю со всего, что Рашборо найдет, – говорит Джонни. – И двадцать процентов со всего, что заплатит вам. Комиссия за наводку.

– То есть ты получишь долю со всех сторон. Как бы ни повернулось.

– Получу, да. Без меня вам ничего не достанется – и Рашборо не достанется. А я попусту не треплюсь. Я вложил больше, чем вы все купно взятые, и хочу отыграться, есть там золото или нету. Если б вы сами не вкладывались, я бы со всего, что он вам заплатит, пятьдесят процентов затребовал.

– Едрить меня, – говорит Сонни. – Немудрено, что ты не скажешь, где золото.

– Я посредник, – говорит Джонни. – Это посредники и делают. Я рад помочь вам с вашими хлевами и круизами, но сам в это впрягаюсь не по доброте душевной. Мне семью надо обеспечивать. Вон тому ребенку на пользу был бы дом, который не развалюха, и, может, пара приличных ботинок, раз уж на то пошло. Вы что, хотите, чтоб я вам все выложил и вы б себе на “ламборгини” обода получше поставили?

– Что тебе помешает прикарманить наши тысчонки и свалить в закат? – интересуется Март. – И ничего не оставить нам по себе, кроме обозленного туриста? Если этот твой Раш-как-его-там вообще существует.

Джонни упирается взглядом в Марта. Март жизнерадостно смотрит на Джонни. Через миг Джонни испускает раздраженный хохоток и откидывается на стуле, качая головой.

– Март Лавин, – говорит он. – Это все оттого, что мой батя твоего в карты разул в прошлом веке? Ты все еще дуешься?

– Картежное жульничество – ужасная штука, – поясняет Март. – Я лучше с убийцей иметь дело буду, чем с шулером, из любого положения. Убийцей человек может стать по стечению обстоятельств, если у него день пошел наперекосяк, а вот нечаянных шулеров не бывает.

– Когда у меня найдется малость свободного времени, – говорит Джонни, – я рад буду отстоять отцово мастерство в картах. Этот человек умел прочесть твою руку по одному только дрожанью твоего века. Но… – он наставляет на Марта палец, – ты меня сегодня в свой спор не втянешь. У нас тут предпринимательская возможность открывается, а она не из тех, какие открыты вечно. Ты в игре или вне игры?

– Ты сам первый начал языком мести насчет своего папаши и его запасных тузов, – парирует Март. – У меня вопрос был. Легитимный вопрос.

– Ай, да бля, – раздраженно говорит Джонни, – смотри сюда: я к тому налику и пальцем не притронусь. Можете золото сами купить – я вам скажу, какого сорта оно нужно, и покажу, где его взять и куда заложить. Так получше тебе?

– Ой батюшки, да, – с улыбкой говорит ему Март. – На порядок получше.

– А с Рашборо сами можете познакомиться, прежде чем шарить у себя по карманам. Я ему уже сказал, что вы хотите на него посмотреть, прежде чем пускать на свою землю, – решить, в жилу ли он вам. Он посмеялся – думает, что вы тут орава немытых дикарей, которые не ведают, как дела в мире делаются, но оно ж нам на руку, верно? – Джонни, улыбаясь, озирает комнату. Никто в ответ не улыбается. – Он приезжает послезавтра. Приведу его в тот же вечер в “Шон Ог”, вы тогда и решите, настоящий он или как.

– Где остановится? – спрашивает Март. – Тут, на вот этом роскошном диване, а? Чтоб прочувствовать местную атмосферу.

Джонни смеется.

– Ай боже, нет. Скажем так, остановился бы, если б выбора не было. Дружку этому неймется добраться до золота. Но Шилина стряпня не та, к какой он привык. Нашел себе хибарку ближе к Нокфаррани, старый дом мамки Рори Дунна, у подножья горы. Он у них на “Эйр-би-эн-би” с тех пор, как мамка померла.

– И сколько пробудет?

Джонни пожимает плечами.

– Жизнь покажет, ну. Одно скажу: как посмотрите на него, дальше хмыкать да крякать времени будет немного. Надо заложить золото в речку. Пару дней я Рашборо отвлекать смогу, достопримечательности ему тут всякие показывать, но хочет-то он песок мыть. В четверг спозаранку мне надо знать, кто в игре, а кто нет.

– И дальше что? – желает знать Франси Ганнон. – Когда он у нас на земле ничего не найдет?

– Ай боже, Франси, – терпеливо качая головой, отзывается Джонни, – ужасный ты пессимист, известно тебе это? Может, бабка его права была и он найдет вдоволь, чтобы все мы стали миллионерами. Или… – Джонни вскидывает руку, потому что Франси собирается возразить, – или, может, бабка та права была наполовину: золото проходит по вашим землям, но до реки не добирается совсем, а может, его уже смыло. А потому, когда Рашборо отправится возиться к реке, он не останется ни с чем и не забросит все это, а обнаружит наши крошки и подастся копать у вас на земле. И тогда нароет вдосталь, чтоб мы все стали миллионерами.

– А я, может, брильянтами срать начну. Что будет, если он не найдет?

– Ладно, давайте так, – со вздохом говорит Джонни. – Допустим – только потому, что вечно вам счастья нет, пока не загорюете, – допустим, нет во всем графстве ни единой золотинки. Рашборо спроворит себе славную булавку на галстук с арфою и шамроком[23] из той малости, какую мы в речку положим. Решит, что остальное осталось под той горой – слишком глубоко, не докопаться. Вернется себе в Англию, чтоб там приятелям показать это наследие и порассказывать о своих приключениях на родимых землях. Сам от себя в восторге будет. А вы все станете на тыщу-другую богаче – да и я с вами заодно. Вот какой выходит худший вариант. Что, такой уж он ужасный, что вы тут всю ночь будете сидеть с кислыми рожами?

Трей наблюдает, как мужики крутят сказанное в уме. Занятые этим, наблюдают друг за другом, а Джонни наблюдает за тем, как они наблюдают. От прежней нервозности, какую Трей видела в отце, не осталось и следа. Он развалился на стуле, чисто царь горы, улыбается благосклонно, никуда никого не торопит.

Люди они не бесчестные – по крайней мере, не бесчестные в том смысле, как это понимают они сами или Трей. Ни один не сворует у Норин даже пакетик мятных леденцов, а между собою у них поплевать да ударить по рукам сходит за крепкий договор, не жиже юридически заверенного. Англичанин же, стремящийся нажиться на их земле, подпадает под другие правила.

– Поглядим, что он такое, дружок твой Рашборо, – произносит Сенан. – Хочу посмотреть на этого парня. И тогда поймем, что к чему.

Все остальные кивают.

– Решено, значит, – говорит Джонни. – Приведу его в “Шон Ог” в понедельник вечером, и вы прикинете, что о нем думать. Об одном прошу: не изгаляйтесь только над бедолагой. Он привык ко всяким фу-ты ну-ты типчикам, вас всех даже близко не сдюжит.

– Ай муша[24], боже храни его, – говорит Десси.

– Мы будем нежные, – уверяет Март. – Он ничего не почувствует.

– Хер там будете, – говорит Сонни. – Я бы ушлепка несчастного и близко к этой своре не подпускал на твоем месте. Знаешь, что кое-кто из них вытворил с двоюродным моим янки? Сказали ему, что девчоночка Лианны Хили на него запала – Сара, хорошенькая такая, с задницей…

– За языком следи, – говорит Сенан Сонни, показывая склоненной головой на Трей, но сам уже хихикает, вспоминая. И все вместе с ним. Золото по единогласному решению более не тема для разговора. Об этом дальше предстоит размышлять уединенно – пока не объявится Рашборо.

– Иди давай уже, – обращается Джонни к Трей. – Тебе спать давно пора.

Джонни понятия не имеет, когда Трей пора спать, – даже если б пора такая была, а ее нету. Просто она ему сегодня вечером больше не нужна, и он хочет, чтоб мужики расслабились в тех разговорах, какие при ней вести не станут. Трей выпрастывается из своего угла и пробирается среди вытянутых ног к выходу, вежливо желая гостям спокойной ночи, и они ей кивают в ответ.

– Папку, что ли, не обнимешь? – спрашивает Джонни, улыбаясь ей и протягивая руку.

Трей склоняется к нему, кладет напряженную руку ему на спину и позволяет себя приобнять и легонько игриво тряхнуть. Задерживает дыхание, чтобы не впустить в себя его пряно-сигаретный запах.

– Ты глянь, – говорит он, смеясь ей в лицо и ероша ей волосы. – Вся из себя взрослая да гордая, чтоб папку старого обнять на ночь.

– Спокойной, – говорит Трей, выпрямляясь. Глянуть на Рашборо охота и ей.

5

Все следующее утро Кел околачивается по дому, дожидаясь появления Марта. То, что Март явится, сомнений не вызывает никаких, а потому без толку браться за что бы то ни было серьезное. Поэтому Кел моет посуду и протирает то и се, чему оно не помешало бы, а сам вполглаза поглядывает в окно.

Можно было б болтаться на огороде, чтоб Март подошел поговорить туда, но Кел хочет позвать Марта внутрь. В доме у Кела Март последний раз был давно. Так решил Кел: между ним и Мартом лежит случившееся с Бренданом Редди, холодное, тяжкое. Март прочертил вокруг этого границы, и Кел принял их – не просить никого называть, свой рот держать на замке, рот Трей держать на замке, и все будут жить-поживать да добра наживать, – но делать вид, что границ этих нет, он Марту не даст. Ситуация же с Джонни Редди – Кел уже мыслит происходящее как ситуацию – означает, что, как бы неприятно ему это ни было, расклад придется менять.

Март возникает ближе к середине утра, с порога улыбаясь Келу так, будто заглядывает сюда что ни день.

– Заходи, – говорит Кел, – а то там жарища.

Если Март и удивлен, виду он не подает.

– Да почему б и нет, ну, – говорит он, обивая пыль с сапог. Лицо и руки у него обожжены до лютого красно-бурого, полоски белого под рукавами зеленой рубашки поло показывают, где солнечные ожоги кончаются. Март скатывает свою соломенную шляпу и сует ее в карман.

– Именье смотрится хорошо, – замечает он, оглядываясь по сторонам. – Тот торшер добавляет чуток стиля. Лена придумала?

– Кофе тебе? – спрашивает Кел. – Чай? – Он прожил здесь достаточно долго и знает, что чай предлагать приличествует независимо от погоды.

– Ой не. Все шик.

Достаточно здесь прожил Кел и для того, чтоб понимать, что это не отказ.

– Я все равно собирался себе заваривать, – говорит он. – Чего б тебе со мной не попить.

– Ну ладно тогда, не могу я бросить человека пить одного. Выпью чашечку чаю.

Кел включает электрический чайник и достает кружки.

– Опять жара сегодня, – говорит.

– Если так оно и дальше, – говорит Март, беря стул и обустраиваясь вокруг своих самых больных суставов, – придется начать продавать стадо, травы-то, чтоб кормить, нету. И приплод ягнят по весне будет отвратный. А тем временем что эти идиёты по телику показывают? Фотоснимки малышни с мороженкой.

– Детки-то куда краше тебя, – замечает Кел.

– Что верно, то верно, – хохотнув, соглашается Март. – А все одно мутит меня от этих ребяток с телика. Рассуждают о потеплении так, будто это новость, сплошной шок на лицах. Да спроси любого фермера за последние двадцать лет – не те лета стали, какие были. Подлые они теперь, да всё подлей. А дураки эти валяются себе на пляжах, жопы свои белесые жарят, будто лучшего с ними и не случалось никогда.

– А что старики прикидывают? Скоро ль переменится?

– Мосси О’Халлоран говорит, будет проливной дождь в конце месяца, а Том Пат Малоун говорит, до сентября не переменится ничего. Еще б, откуда им знать-то? Погода эта, она ж как собака сбесившаяся, нипочем не угадаешь, что выкинет.

Кел выставляет на стол всякое для чая и упаковку печенья с шоколадной крошкой. Март щедро добавляет себе в чай молока и сахара и с роскошным вздохом вытягивает ноги, отставляя тему погоды и подступаясь к главной злобе дня.

– Хочешь, скажу тебе, чему я не устаю поражаться в этой округе? – спрашивает он. – Уровню, блин, идиётства.

– Это ты про Джонни Редди? – спрашивает Кел.

– Этот парнишка, – сообщает Март, – идиёта даже в Эйнштейне разбудит. Ума не приложу, как ему это удается-то вообще. Прям дар. – Не спеша выбирает себе печенье, нагнетает напряжение. – Угадай, что он в Лондоне подцепил, – продолжает Март. – Давай, попробуй.

– Что-то венерическое, – говорит Кел. Джонни в нем ничего лучше не пробуждает.

– Более чем возможно, однако помимо того. Джонни нашел себе сассенаха[25]. Не налево сходил, нет, – мужик там. Пластиковый Падди с прорвой наличных и прорвой же розомантической блажи насчет малой родины его бабки. И Падди Англичанин вбил себе в голову, что у нас по полям сплошь золото, ждет не дождется, чтоб Падди приехал и его выкопал.

Вариантов “блестящей затеи” Джонни Келу на ум пришло множество, однако этой среди них не возникло.

– Что за херня? – говорит он.

– Такая же была и моя первая мысль, именно что, – соглашается Март. – Он из бабки своей эту небылицу вытянул. Она была Фини. Все Фини страсть какие дурные насчет забивать себе головы всякими выдумками.

– И она решила, тут где-то золото есть?

– Скорей, ее дед сказал, что его дед сказал, что его дед сказал, что оно было. Но Падди Англичанин принял это как слово Божье и теперь желает заплатить нам за возможность то золото разнюхать. Ну или, в любом разе, Джонни так говорит.

Чутье Кела подсказывает ему машинально не верить ничему, что говорит Джонни Редди, но Кел отдает себе отчет, что даже профессиональный брехун способен случайно наткнуться на что-то не порожнее.

– Ты у нас спец по геологии, – говорит Кел. – Есть вероятность, что это правда?

Март извлекает из зуба крошку от печенья.

– А вот это чумовая часть, – говорит он. – Я б такого не исключал. В горах ближе к границе золото находили – не очень далеко отсюда. А в недрах этой горы две разные скальные породы трутся друг о друга, и в таких местах золото от трения расплавляется, и его выталкивает на поверхность, всё так. И есть старое речное русло, верное дело, когда-то река могла нести золото через все наши земли и дальше, за пределы деревни. Оно может быть правдой.

– А может, это просто Фини с их выдумками, – говорит Кел.

– Более чем может быть, – соглашается Март. – До борзого Джонни мы это донесли, но его это не смутило ничуточки. Он всегда на шаг впереди таких, как мы с тобой, ну. Он хочет, чтобы мы скинулись по три сотни фунтов и купили чуток золота, чтоб в речку подложить, пусть-ка Падди Англичанин решит, будто оно прет на полях, как одуванчики, и выдаст нам по тыще-другой каждому, чтоб мы его пустили взять пробы нашей земли.

Всего несколько минут знакомства с Джонни – и Кел уже не в силах удивляться.

– А дальше что? – спрашивает он. – Если нету золота в тех пробах?

– Франси Ганнон задал аккурат такой же вопрос, – говорит Март. – У гениев мысли сходятся, а? Со слов Джонни, Падди Англичанину оно будет нипочем и хоть бы что. Уедет домой со своей щепотью золота, а мы все станем жить-поживать да добра наживать. Оскорблять целомудрие Шилы Редди я б не стал, но от кого у их ребенка мозги, мне неведомо, поскольку явно не от папаши.

– То есть ты в это не полезешь, – говорит Кел.

Март склоняет голову набок, непроницаем.

– Эй, я такого не сказал. Мне потеха хоть куда, вот как есть. Лучшего развлечения в округе годами не случалось. Едва ль не стоит того, чтоб вбросить шиллинг-другой, лишь бы сидеть в первых рядах.

– “Нетфликс” себе заведи, – говорит Кел. – Дешевле выйдет.

– Есть у меня “Нетфликс”. Ничего по нему не показывают, один только Лиам Нисон снегоочистителем людей плющит, а он сам-то из соседней деревни. На что еще мне свои сбереженья тратить? На трусы шелковые бархатистые?

– Ты собираешься дать Джонни три сотни фунтов?

– Хрен ему по всей жопе. Прохиндей этот ни на единый мой пенни лапы свои не наложит. Но я, может, и скинулся бы с кем-то из ребят да купил чуток золота. Чисто крака ради.

– Они собираются? – спрашивает Кел. Это не бьется с тем, что он знает про публику в Арднакелти и про их воззрения на Редди. – Все?

– Я б не сказал, что все. Не наверняка. Они осторожничают – особенно Сенан и Франси. Но не отказались. И чем больше их согласится, тем больше остальные не захотят упустить возможность.

– Ха, – говорит Кел.

Март смотрит на него косо, поверх кружки.

– Ты б решил, что рассудка в них поболе, а?

– Я б решил, что эти ребята не поставили б деньги на россказни Джонни Редди.

Март откидывается на стуле и с удовольствием отхлебывает чай.

– Как уже я тебе сказал, у Джонни великий дар пробуждать в людях идиётство. Шила идиёткой не была, ясно-понятно, пока ее не вынюхал Джонни, и теперь только гляньте на нее. Но дело не только в том. Про всех и каждого в этой округе в уму надо держать еще и то, Миляга Джим, что эти люди тут безвылазно. Кто-то из нас того и хотел, кто-то – нет, но как только землю получаешь, никуда уже не денешься. Только и остается, что найти того, кто б недельку за фермой приглядел, пока ты сгоняешь на Тенерифе полюбоваться на бикини.

– Землю продать можно, – говорит Кел. – Лена свою продала.

Март фыркает.

– Это вообще ни разу не то же самое. Она женщина, и земля была не ее, а мужнина. Я почку свою вперед продам, чем отцову землю; мой отец из могилы встанет и башку мне оторвет. Но мы умеем целый год прожить, не повидавши ни единого нового лица, или места нового, или занятия, за какое целую жизнь ни разу не брались. Меж тем у всех у нас есть братья, которые нам в ватсап снимки валлаби шлют или пишут в фейсбуке, как они крестят детей в бразильских джунглях. – Улыбается Келу. – Меня это не достает, ясное дело. Когда неймется, почитываю про что-нибудь новенькое – чтоб ум содержать в порядке.

– Про геологию, – говорит Кел.

– Вот да, но то было много лет назад. Нынче я Османской империей увлекся. Вот были мальчата что надо, османы те. Чтоб таких забороть, спозаранку надо браться. – Март добавляет в чай еще пол-ложки сахара. – Но кое у кого из ребят таких ресурсов нету. Они равновесие шикарно держат почти все время – привыкли, а то. Но все мы крена даем чуток этим летом, просыпаясь что ни утро и глядя на поля, которым дождь все нужней и нужней, а он никак. Мы все на грани, вот мы где, равновесие не держим. И тут появляется борзый Джонни, гарцует с небылицами своими про кинозвезд, миллионеров и золото. – Пробует свой чай, кивает. – Глянь вон на Пи-Джея, за изгородью. Думаешь, у него ресурсы есть, чтоб держать ум в равновесии, когда Джонни предлагает ему солнце, луну и звезды?

– Пи-Джей, на мой глаз, вполне приземленный, – говорит Кел.

– Ни слова дурного про Пи-Джея, – говорит Март. – Он мужик что надо. Но до ручки себя доводит, с утра до ночи волнуясь о том, чем овец кормить будет, если погода не переменится, а в голове у него нет ничего, что б его отвлекло, когда надо от всего передохнуть. Ни тебе валлаби, ни тебе османов, одна и та же клятая жизнь, какую ведет с рожденья. А тут Джонни притаскивает что-то новехонькое блескучее. Пи-Джей сражен – а как иначе-то?

– Может, и никак, – говорит Кел.

– Да и остальных сразить напрочь тоже не труднее, чем Пи-Джея, они прельщены, вот что. Налицо тяжелый случай прельщения.

– Согласен, – говорит Кел. Осуждать их за это он не считает для себя возможным. Прикидывает, что его самого в Арднакелти привело нечто такое, что под определенным углом можно рассматривать как тяжелый случай прельщения. С ног Кела сшибло крепко и напрочь. Пейзажи здесь по-прежнему потрясают его запросто и безоговорочно, а вот что до всего остального в этих местах, то Кел различает тут слишком много слоев. Кел и эти места достигли определенного равновесия, дружелюбного, пусть и не очень доверительного, поддерживается оно тщательно и с определенной осторожностью с обеих сторон. И тем не менее, даже со всеми оговорками, Кел не в силах заставить себя пожалеть о том, куда его завело прельщение.

– И вот в чем штука, – произносит Март, наставляя на Кела ложечку. – Кто скажет, что они не правы? Ты сидишь и думаешь, что Пи-Джей дурень, раз связался с Джонни, но даже если Падди Англичанин передумает насчет проб, может, Пи-Джею – пусть и всего за несколько сотен – оно того стоит, чтоб хоть недолго подумать о чем-нибудь другом. Так же, как для меня оно того стоит – развлеченья для. Может, проку Пи-Джею будет куда больше, чем тратить эти деньги на психолога, который скажет, что Пи-Джей страдает от стресса, поскольку маманя его из подгузников выпростала слишком рано. Кто знает?

– За то, что они в это лезут, ты же сам их оравой идиётов назвал пять минут назад, – напоминает ему Кел.

Март энергично грозит ему ложечкой.

– Ой нет. Не за то, что лезут. Если они в это влезут так же, как ставят фунт-другой на темную лошадку в “Гранд Нэшнл”[26], идиётства тут никакого. А вот если верят, что станут миллионерами, – это другое дело. Это идиётство. И вот тут-то оно все может пойти несколько наперекосяк. – Бросает на Кела прицельный взгляд. – Девонька твоя доложила им, что ейный учитель говорит: золото тут есть.

Кел ему:

– Трей там была? Вчера вечером?

– О да, была. Сидела в уголку, что твой ангелочек, ни звука от нее, пока не спрашивали.

– Ха, – говорит Кел. Вероятность того, что это лето пройдет, а зубы он Джонни Редди не повыбьет, кажется ему все более ничтожной. – Ну, раз она сказала, что учитель такое говорил, значит, вероятно, говорил.

– Год-два назад, – задумчиво произносит Март, – разницы было б шиш да маненько. Зато теперь куча местного народу считает, что твою девоньку имеет смысл слушать. Здорово, а, как починенный стол на людей действует?

– Она не моя, – говорит Кел. – И вся эта золотая история никакого отношения к ней не имеет.

– Ну, если тянет тебя на технические подробности, – соглашается Март, – не твоя. И отношения, может, не имеет. Но у парней в головах – имеет, и влияние эта история оказывает. Чудеса в решете-то, разве нет? Кто б подумать мог, что кто-то из Редди столько уважения в этой округе заработает?

– Хорошая она малая, – говорит Кел. Ясно, что Март его предупреждает, пусть и бережно – пока что.

Март тянется за очередным печеньем, самозабвенно высматривает такое, чтоб шоколадной крошки побольше.

– Не носится по округе, неприятностей себе не ищет уж во всяком случае, – соглашается он. – Уже здорово. – Выбирает печенье, макает в чай. – Знаешь что? Ребятки такого себе напланировали про золото, если оно обнаружится, что аж тоска берет. Круизы, хлева и туры в Голливуд. Ни один ни йоты оригинального не придумал.

– А ты свое на что собираешься тратить? – спрашивает Кел.

– Я в то золото не поверю, пока оно у меня в руках не окажется, – говорит Март. – Но если окажется, сразу тебе скажу: ни на какие, блин, карибские каникулы я его тратить не стану. Вложусь, может, в космический телескоп или добуду себе ручного верблюда, чтоб моим овцам не скучно было, или воздушный шар, чтоб в городок летать. Следи за нашими объявлениями, парнишка.

Пока слушает Марта, Кел занимает часть ума тем, что представляет прихотливую кривую, о какой говорит Джонни, ведущую от подножья горы к реке через участки всех мужиков.

– Если на твоем и Пи-Джея участках золото есть, – говорит Кел, – оно и на моем выгоне залегает.

– Я о том же самом думал, верно, – соглашается Март. – Прикинь: ты, может, помидоры свои сажаешь на золотом прииске. Интересно, они по вкусу отличаются?

– Чего ж тогда Джонни меня вчера не позвал?

Март бросает на Кела косой взгляд.

– Я б сказал, это какого-то сорта афера – то, что Джонни для Падди Англичанина припас. Ты лучше моего смекнешь.

– Не по моей части, – говорит Кел.

– Если б ты что-то похожее на аферу затевал, ты бы гарду в это дело позвал?

– Я столяр, – говорит Кел. – Если меня уж как-то называть.

Судя по тому, как дергаются у Марта брови, ему весело.

– Гарда – и залетная птица вдобавок. Джонни тебя не знает так, как знаю я, это да. Ты годно чтишь то, как тут все устроено, и рот на замке держать умеешь, когда умней ничего не придумать. Но он-то про это не знает.

Это ответ на вопрос, почему Джонни примчал к Келу почирикать, еще не успев распаковать манатки. Не глянуть на мужика, у которого его малая ошивается, а выяснить, тот ли тип этот бывший легавый, чтоб испортить ему малину.

Кел говорит, не успев даже собраться сказать это:

– Он бы узнал, если б ты за меня поручился.

Брови у Марта подскакивают.

– А это еще что, Миляга Джим? Рвешься влезть в это дело? В старатели я б тебя на глаз не определил.

– Я полон сюрпризов, – говорит Кел.

– Тебе уже, что ли, неймется – или ты золотые самородки вместе с пастернаком из грядки тягаешь?

– Сам же сказал. На “Нетфликсе” нет ничего.

– Ради бога, не говори мне только, что Джонни Редди и в тебе идиётство выявляет. Его и так уж выше крыши. Ты ж не чуешь позыва стряхнуть пыль с клятого своего жетона, схватить за шкирку борзых аферистов да метнуть их в лапы гарды, а?

– Не-а, – говорит Кел. – Просто прикидываю, что раз моя земля все равно втянута, чего б не выяснить, что происходит.

Март созерцательно чешет шею, где его кто-то укусил, и разглядывает Кела. В ответ Кел вперяется в Марта. Всеми потрохами не желает он просить Марта Лавина о каких бы то ни было одолжениях и вполне уверен, что Март это понимает.

– Ты же развлечься хочешь, – говорит Кел, – понаблюдать, как Джонни пытается сообразить, что со мной делать, поддаст жару.

– Факт, – соглашается Март. – Но я бы не хотел, чтоб у него случился нервный припадок и он уволок Падди Англичанина у нас из-под носа до того, как все может сделаться интересным. Это было б псу под хвост.

– Никаких резких движений я делать не собираюсь, – говорит Кел. – Мое присутствие он едва заметит.

– Безобидность тебе дается классно, это верно, – говорит Март, улыбаясь так, что все лицо его сморщивается от увлеченности, – когда оно тебе надо. Ладно, раз так. Приходи в “Шон Ог” завтра вечером, когда Джонни притащит туда Падди Англичанина на досмотр, там и поглядим, что имеем. Годится?

– Вполне, – говорит Кел. – Спасибо.

– Меня не благодари, – отзывается Март. – Я б сказал, что, втягивая тебя в чушь этого субчика, одолжения тебе не делаю. – Допивает чай и встает, по очереди распрямляя суставы. – А ты на что миллионы свои потратишь?

– Круиз на Карибы сойдет, – говорит Кел.

Март смеется, отсылает Кела нахер с этим и топает к двери, натягивая соломенную шляпу на пух шевелюры. Кел убирает печенье и несет кружки в мойку. Задумывается, с чего Март решил выложить гарде и залетной птице затею, какая может оказаться аферой, – только с того, что по каким-то своим причинам захотел, чтобы Кел оказался в деле.

Главное дарование, какое Кел в себе обнаружил с тех пор, как поселился в Арднакелти, – обширная умиротворяющая способность предоставлять всему идти своим чередом. Поначалу это качество плоховато сочеталось с его глубоким инстинктом все исправлять, но со временем они уравновесились: Кел в основном применяет свой позыв исправлять к осязаемым предметам – к своему дому, например, или к чьей-либо мебели, – а остальному позволяет исправляться самостоятельно. Ситуация с Джонни Редди не из тех, какие можно оставить в покое. Хотя и тем, что надо исправлять, она тоже не кажется. Видится она одновременно и более хрупкой, и более переменчивой, то есть тем, за чем необходимо наблюдать – на случай, если заполыхает и разбушуется.

Трей вынуждена идти в лавку, потому что Мэв – подлиза. Очередь-то ее, но она устроилась с отцом на диване и заваливает его дурацкими вопросами про “Формулу-1” по телику и упивается его ответами так, будто это тайны Вселенной. Когда мамка велела ей идти, Мэв надула губки, а отец рассмеялся и сказал:

– Ай, ну оставь ребенка в покое. Нам здоровски, правда, Мэвин? Оно что, горит?

А поскольку горит то, что на ужин нечего есть, Трей бредет в деревню, волоча за собой хозяйственную тележку. Даже Банджо ее не сопровождает, она оставила его валяться в кухне на полу, в самом прохладном углу, – когда прищелкнула пальцами, зовя его с собой, он, тяжко и жалобно пыхтя, лишь вскинул на нее изнуренный взгляд.

Ходить в лавку Трей не любит. Еще пару лет назад Норин взглядом выпихивала ее вон, стоило Трей зайти, и Трей тибрила что-то всякий раз, как Норин отводила злые глаза, чтоб обслужить другого покупателя. Нынче Трей обычно платит за то, что хочет взять, а Норин кивает ей и интересуется, как дела у мамы, но время от времени Трей все равно подворовывает, просто чтоб не портить показатели.

Сегодня она воровать ничего не собирается, хочет просто купить картошки, бекона и какой там еще херни по списку в кармане и вернуться домой. Норин с безжалостной искусностью уже успеет вытянуть из Десси все подробности прошлого вечера и станет охотиться за добавкой. Трей ни о чем таком разговаривать не хочет. Мужики засиделись допоздна, напиваясь и шумя все сильней, разражаясь взрывами хохота, из-за чего Аланна приковыляла, спотыкаясь, в комнату к Трей, растерянная и напуганная, забралась к сестре в постель и влажно засопела Трей в шею. Они у Джонни с рук едят. Трей понемногу начинает чувствовать себя дурой: как она могла подумать, что сможет хоть с кем-то из них что-то поделать?

Норин – конечно же – не одна. Дирян Куннифф угнездилась возле прилавка, где можно податься поближе к Норин и ловить каждое ее слово первой, а Том Пат Малоун устроился в углу на стуле, который Норин держит для тех, кому перед обратной дорогой надо передохнуть. Миссис Куннифф – маленькая и возбудимая, зубы у ней чудны́е, голову она подает вперед и носит розовые теплые кофты даже в такую жару. Том Пат – скрюченный человек-обломок крепко за восемьдесят, умеет предсказывать погоду, наследственный хранитель рецепта на снадобье из шерстного жира, каким можно лечить все на свете, от экземы до ревматизма. Назвали его в честь обоих дедов, и обращаться к нему надо по обоим именам, чтоб никого из дедов не обидеть, хотя оба уже полвека на том свете. Чтобы обосновать свое присутствие в лавке, миссис Куннифф держит перед собой на прилавке пачку скучного печенья, а у Тома Пата на коленях воскресная газета, но ни та ни другой здесь не ради покупок. Трей, стараясь не отсвечивать, собирает по лавке все необходимое. Иллюзий на тему того, что она запросто отсюда выберется, у нее нет.

– Бохтымой, Норин, тут прям как на вокзале в Голуэе нынче, – замечает Том Пат. – Есть ли кто в округе, кого к тебе сегодня еще не принесло?

– Да все просто твоему примеру следуют, а то, – ловко срезает его Норин. Она стирает с полок пыль – не бывает такого, чтоб Норин ничего не делала. – Как твой папа нынче себя чувствует, Тереза?

– Шик, – отвечает Трей, отыскивая ветчинную нарезку.

– Иисус, Мария и Иосиф, везет же некоторым. У него голова из титана, видать. Чего они там пили вообще? Я спросила у Десси, но он головы на подушке повернуть не смог, чтоб мне ответить.

Миссис Куннифф задышливо хихикает. Трей пожимает плечами.

Норин вполоборота бросает на нее прицельный птичий взгляд.

– Когда пришел, вывалил немало, но боже храни нас. Четыре утра, а он меня растолкал ради какой-то дикой байки про золотые самородки и умолял, чтоб я ему жареху сделала.

– И как, сделала? – уточняет Том Пат.

– Не сделала. Получил поджаренного хлеба кусок да по мозгам за то, что детей будит, вот что получил. Ну-ка, Тереза, это правда – то, что Десси сказал, или это выпивка в нем разговаривала? Какой-то англичанин собирается копаться у всех на участках?

– Ну, – говорит Трей. – Он богатый. Бабка у него была из этих мест. Она ему рассказала, что тут было золото.

– Святая Мария, матерь Божья, – выдыхает миссис Куннифф, вцепляясь в лацканы кофты. – Как в кино. Богом клянусь, у меня пульс зашкалил, как услыхала. И дайте скажу вам жуть какое чудно́е. В ночь на субботу мне приснилось, что я в кухонной мойке у себя нашла золотую монету. Вот лежала она там просто. Бабка моя всегда говорила, что ясновидение у нас в…

– Такое бывает, если сыр на ночь есть, – наставляет ее Норин. – Мы как-то нажарили под Рождество камамбера, и мне приснилось, что я превратилась в ламу в зоопарке и раздражало меня страшно, потому что парадные туфли на копыта не налезали. Сыра не ешь – и все будет шик. Так и что, Тереза… – Норин бросает стирать пыль, перегибается через прилавок и наставляет веник для пыли на Трей, – папка твой сказал, кто у парняги того бабуля?

– Не, – отвечает Трей. – Вряд ли он знает. – Не находит то повидло, какое у них обычно. Берет какую-то странную абрикосовую хрень.

– Мужики все такие, – говорит Норин. – Женщина б догадалась спросить. Мы с Димфной, миссис Дугган, все утро пытались разобраться, кто ж она может быть. Димфна прикидывает, что, наверное, это Бриди Фини, которая из-за реки, в Лондон уехала еще до Чрезвычайного положения[27]. Ни слуху ни духу от нее с тех пор не было. Димфна говорит, ее мама всегда считала, что Бриди перебралась через пролив, чтоб ляльку родить, и пряталась от срама, но, сдается мне, могло быть так, что она поначалу ни шиша не утруждалась писать, а потом вышла замуж за какого-то расфуфыренного врача и слишком зазналась, чтоб писать таким, как мы. Или и то и другое, – добавляет она, осененная этим новым соображением. – Сперва лялька, а следом врач.

– Сестра Бриди Фини замужем была за моим дядей, – говорит Том Пат. – Я тогда малявкой был, когда она уехала, но все говорили, она хорошо устроится. Из таких она была. Могла за врача выйти, это точно.

– Я знаю Анн Мари Долан, – торжествующе заявляет миссис Куннифф, – мамка ее была из Фини. Бриди ей двоюродная бабка. Я тут же Анн Мари позвонила, как только сердце у меня утихло малость, – правда же, Норин? Она говорит, что ни дед ее, ни мамка ни разу ни словом ни про какое золото не заикались. Ни звука от них про то. Верится вам в такое?

– Мне – да, – говорит Том Пат. – Я б сказал, оно типично. Дед Анн Мари – старый Мик Фини, а Мик Фини девчонок ни в грош не ставил. Считал, что они ужасные болтушки, все до единой, вода в решете… о присутствующих дурного слова не скажу. – Оделяет всех улыбкой. Миссис Куннифф прицокивает языком. – У него одни дочки народились. Я б решил, он никому не говорил и ждал, чтоб у Анн Мари парнишка подрос, кому такое передать. Да только возьми да и случись у Мика инфаркт, вот и помер он, не успев.

– И никому это не диво, кроме него самого, – ехидно замечает Норин. – Я слыхала, у него в чулане битком бутылок было, пришлось контейнер заказывать. Немудрено, что он насчет того золота ничего не предпринял. У него другие занятия были.

– И если б не этот англичанин, – говорит миссис Куннифф, прижимая ладонь к лицу, – тайна эта потерялась бы навеки. А мы всю жизнь расхаживали бы по золоту, а сами ни сном ни духом.

– Вот что бывает, когда люди ничего не делают, – говорит Норин. Выдержав предельно возможное для себя время бездействия, она возвращается к приборке. – Одному богу известно, сколько поколений Фини – ни один из них – нихера насчет того золота не предприняли. Хоть у англичанина этого соображения откуда-то хватило взяться за дело. Самое, блин, время.

– Ты с этим англичанином повидаешься же, а, Тереза? – спрашивает миссис Куннифф, бочком пододвигаясь к Трей. – Можешь спросить его, нет ли чего на нашем участке? Норин говорила, оно в реке, и уж конечно, мы всего в нескольких ярдах от реки-то. Сама я копать не могу, у меня спина жуть что творит со мной, а вот Джо для рытья очень годится. Сад умеет насадить, оглянуться не успеешь.

Судя по всему, где-то по дороге с горы золото превратилось из возможности в несомненность. Трей не понимает толком, что́ она об этом думает.

Сгружает свои покупки на прилавок и добавляет пакет картофельной стружки – в уплату за то, что выполняет за Мэв ее работу.

– И двадцать “Мальборо”, – говорит она.

– Ты молодая слишком, чтоб курить, – ставит ей на вид Норин.

– Это отцу.

– Надо полагать, – соглашается Норин, бросая на Трей еще один подозрительный взгляд и поворачиваясь за сигаретами. – Кел тебе ввалит, если курево унюхает. Запомни.

– Ну, – отзывается Трей. Ей хочется уйти.

– Иди-ка сюда, а-халинь[28], – велит Том Пат, подзывая Трей. – Я б сам подошел, да только всю силу в ногах потратил, пока сюда добрался. Подойти сюда, я на тебя гляну.

Трей предоставляет Норин пробивать покупки и подходит к Тому Пату. Тот берет ее за запястье, тянет на себя, чтоб разглядеть поближе, – глаза у него заволокло пленкой. От Тома Пата пахнет разогретым сараем.

– Ты вылитый дедуля твой, – говорит он ей. – Мамки твоей отец. Хороший человек был.

– Ну, – говорит Трей. – Спасибо. – Дед помер еще до того, как она родилась. Мамка вспоминает о нем редко.

– Скажи мне вот что, – говорит Том Пат. – Ты и янки тот, который на земле О’Шэев. Вы кресла-качалки делаете?

– Бывает, – говорит Трей.

– Мне кресло-качалку бы, – поясняет Том Пат, – перед очагом, зимой. Страх как много я в эти дни думаю про зиму, чтобы мне стало попрохладней. Сделаете как-нибудь такое для меня? Маленькое, ну, чтоб ноженьки мои до земли доставали.

– Ну, – говорит Трей. – А то. – Она соглашается почти на любую работу, какая ни подвернется. Трей в курсе, что по каким-то официальным там причинам, каких она не понимает и до каких ей нет дела, Келу здесь работать нельзя. Один из ее страхов в том, что он не сможет зарабатывать вдоволь денег на жизнь и ему придется вернуться в Америку.

– Хорошая ты девочка, – говорит Том Пат, улыбаясь ей. Немногие зубы в его запавшем рту смотрятся здоровенными, как у лошади. – Вы б заехали ко мне, прикинули, как и что. Я уж не вижу ничего, чтоб самому за руль.

– Келу передам, – говорит Трей. Том Пат все еще держит ее за запястье, вялые костлявые пальцы потряхивает нечастым тремором.

– Твой папка полезное дело для всей этой округи затеял, – говорит ей Том Пат. – Такое не для пары землекопов на паре полей. Через несколько лет мы сами себя не узнаем. И все благодаря твоему папке. Гордишься им, а?

Трей помалкивает. Чувствует, как молчание заполняет ее, словно жидкий бетон.

– Да уж, когда это ребятня ценила родителей своих? – вздыхая, произносит миссис Куннифф. – Скучать будут, когда нас не станет. Но ты от меня передай отцу своему, Тереза, что он большой человек, как ни крути.

– Послушай-ка, а-стор[29], – говорит Том Пат. – Ты Бриана нашего знаешь? Мальчонку моей Элейн. Рыжий такой.

– Ну, – говорит Трей. Бриан ей не нравится. Он учился в одном классе с Бренданом. Заводил его так, что Брендан выходил из себя, а сам бежал жаловаться учителю. Ни одному Редди никто никогда не верил.

– Дружок этот ваш, сассенах, ему ж понадобится кто-то речку просеивать. А? Ботинки свои дорогие мочить не захочет небось.

– Не знаю, – говорит Трей.

– Бриан – парень некрупный, зато сильный. И ему полезно. Этому парню впрок пошел бы тяжкий труд, чтоб голова на место встала. Мамка его с ним слишком нежничает. Отцу-то скажи про то, ага.

– Не один Бриан ту работу хочет, – вставляет Норин, более не в силах молчать. – Полно кругом парней, кому только дай себя показать. Мой Джек завтра придет в паб, Тереза, вот что. Ты скажи отцу своему, чтоб познакомил Джека с этим англичанином.

– Не знаю, нужен ли ему кто, – говорит Трей. – Я с ним еще не видалась.

– Ты это в голову не бери. Просто отцу скажи, да и все. Сможешь запомнить?

Все они пылко сосредоточились на Трей – она к такому не привычная. Все кажется очень странным, как в паршивом старом фильме, где пришельцы вселяются в тела людей.

– Мне пора, – говорит она, выпрастывая руку из хватки Тома Пата. – Мамке надо ужин готовить.

– Тридцать шесть восемьдесят с тебя, – говорит Норин, ловко сдавая назад. – Сигареты жуть какие дорогие. Чего папка твой на вейп не перейдет? Я Десси перевела на вейпы эти самые год назад, он с сигарет у меня слез полностью… не смотри на меня так, я знаю, какой он вчера был, нос у меня исправен. Но в основном.

Колокольчик в дверях весело звякает, и входит Ричи Кейси, смердя овечьим дерьмом и отчищая сапоги о коврик.

– Блядское пекло, – говорит он. – Овцы подходят и умоляют, чтоб их обрили, если шерсть на них не расплавится быстрее. Как дела, Тереза? Как папка твой?

Ричи Кейси не сказал Трей за всю ее жизнь ни единого слова.

– Шик, – отвечает она, суя сдачу в карман, и выметается, прежде чем кто-нибудь сделается еще страннее.

На то, чтоб навести в голове порядок и понять, что вообще происходит, Трей тратит чуть ли не всю дорогу домой. Все эти люди что-то хотят от нее. Им нужна ее помощь – так же, как она была нужна ее отцу вчера вечером.

К тому, что кому-то, кроме матери, нужна ее помощь, Трей не привыкла. Матери ее нужно всякое вроде сходить в лавку или прибраться в ванной – немудрящее, где Трей не надо ничего выбирать, у этих занятий нет никаких неявных смыслов и последствий. Тут же дело другое. Люди хотят, чтобы она делала для них что-то такое, что в ее власти делать или не делать, – такое, что в любом случае имеет неявный смысл.

Трей всегда предпочитала немудрящее. Первый порыв – этот новый расклад не принять, но постепенно, по мере того как она поддергивает тележку за собой по каменистой тропе, в уме у Трей расклад этот меняется. Едва ли не впервые в жизни у Трей есть власть.

Она крутит расклад в уме, пробует на вкус. Она довольно-таки уверена, что Кел сочтет план ее отца и особенно участие в нем Трей паршивой затеей, но Трей не кажется, что это надо принимать в расчет. Кел – отдельно. На размышления о том, прав Кел или нет, она не тратит почти никаких усилий – и потому что обычно он прав, и потому что это ничего не меняет.

Жар опаляет ей макушку. Над вереском кружат и ноют насекомые. Она вспоминает пальцы Тома Пата, хрупкие и тряские, у себя на запястье и вперенный в нее жадный взгляд выпученных глаз миссис Куннифф. Вместо того чтобы отвергать их, ум Трей устремляется этим новым обстоятельствам навстречу. Пока неизвестно как, однако Трей ими воспользуется.

6

Обычно по понедельникам вечером в “Шоне Оге” едва ли не безлюдно. Бармен Барти, облокотившись о стойку, смотрит скачки по ТВ, поддерживая обрывки беседы с одиночными завсегдатаями, старыми холостяками в линялых рубашках, приезжающими из дальних углов района повидать еще хоть чье-нибудь лицо. Кто-то, сгрудившись, может, возьмется за “пятьдесят пять” – карточную игру, которой Арднакелти привержена так же люто, как американцы футболу, – но это предел бурления жизни. Кел заявляется в “Шон Ог” в понедельник, исключительно если желает выпить свою пинту в тишине.

Сегодня здесь не протолкнуться. Молва уже покатилась, и все на мили вокруг желают глянуть на Падди Англичанина. Тут люди, каких Кел видит впервые, и они либо не того пола, либо на десятки лет моложе обычной здешней клиентуры. Все разговаривают одновременно, кое-кто обряжен в выходные одежды. От тел и взбудораженности воздух до того парной, что Келу кажется, что он не дышит. Высматривает Лену, но ее тут нет. Кел другого и не ожидал.

– Пинту “Смитика”[30], – обращается он к Барти, пробравшись к стойке. – Во у тебя торговля-то сегодня.

– Есусе, и не говори вообще, – отзывается Барти. Лицо у него в поту. – Аж с похорон Лопуха тут такой давки не бывало. Мне-то зашибись как на руку, но. Половина тут бабки или подростки, они себе заказывают один, блин, херес или пинту сидра, а место занимают на весь вечер. Если увидишь, что кто-то из этих прохиндеев прольет хоть каплю, скажи мне, я их за ухо выведу отсюда.

Пару месяцев назад Барти заменил растрескавшиеся барные табуреты и диванчики новыми – блестящими, бутылочно-зелеными. И с тех пор, по словам Марта, Барти стал как баба с новой кухней – чуть ли не веничком от пыли тебя обтряхивает, прежде чем пускает сесть. Ни с вытертым красным линолеумом на полу, ни с бугристыми покрашенными обоями, ни с выгоревшими газетными вырезками в рамках по стенам, ни с драной рыбацкой сетью, натянутой под потолком и заваленной всякой случайной дребеденью, какую люди в нее закидывают, Барти ничего не сделал, а потому паб смотрится примерно так же, как и прежде, вот только Барти видит это иначе.

– Пригляжу за тем, чтобы все следили за собой, – говорит Кел, забирая пинту. – Спасибо.

Где Падди Англичанин, Келу ясно – в дальней нише, где обычно устраиваются Март и его дружки, поскольку именно на этот угол все старательно не обращают внимания. Кел продирается сквозь толпу, оберегая свою пинту и кивая знакомым. Из угла, втиснутая между двумя своими громадными братьями, Келу машет Норин, он машет в ответ и двигается дальше. Вокруг скачет какая-то девица в неоново-розовом платьишке не обширней купальника – видимо, в надежде на то, что Падди Англичанин ее заметит и умыкнет на вечеринку на своей яхте.

1 Евро в Ирландии ввели задолго до времени действия романа (хождение евро началось в 2002 году), однако ирландцы по привычке разговорно именуют евро фунтами. – Здесь и далее примеч. перев.

2 Отсылка к одному из популярных девизов Ирландии как страны “стотысячекратного радушия” (ирл. cead mile failte).

3 Потин (ирл. poítin) – ирландская разновидность самогона крепостью 40–90°.

4 Гарда Шихана (ирл. Garda Síochána, “Стража правопорядка”) – ирландская полиция. Далее “гарда” – сотрудник Гарды Шиханы.

5 Отсылка к одноименным, но разным персонажам рекламных кампаний не связанных друг с другом американских торговых марок: кукурузных хлопьев Force (с 1902) и сиэтлского арахисового масла Sunny Jim (с 1921); здесь речь, скорее всего, о первом, поскольку компанию “Форс” много раз сливали с другими компаниями и перепродавали и она успела обрести популярность в Великобритании, где хлопья с Милягой Джимом на упаковке можно было приобрести вплоть до 2013 года.

6 Речь о лондонском аттракционе – 550-метровой пневматической железной дороге, проложенной в насыпном тоннеле в парке Хрустального дворца на юго-востоке Лондона и действовавшей с августа по октябрь 1864 года.

7 Seán Óg – Юный Шон (ирл.).

8 Крак (искаж. от ирл. craic) – потеха, веселье.

9 “Грушки” (англ. pear drops) – британская мелкая карамель в форме груши, наполовину желтая (банановый вкус), наполовину розовая (грушевый вкус).

10 Отсылка к американскому радио- и телесериалу “Дым из ствола” (Gunsmoke), в общей сложности просуществовавшему с 1952 по 1975 год; действие происходит в округе Додж-Сити, штат Канзас, во времена освоения Дикого Запада.

11 “Чистые городки” (англ. Tidy Towns, с 1958) – ежегодное соревнование, проводимое в Ирландии Департаментом охраны окружающей среды, культурно-исторического наследия и местного самоуправления.

12 Уличные и придорожные статуи Богородицы широко распространены в Ирландии, особенно много их стало после 1954 года, который Папа Римский объявил Годом Девы Марии.

13 Fontaines D. C. (осн. 2014) – дублинская пост-панк-группа (D. C. в названии означает Dublin City).

14 The Dead South (осн. 2012) – канадский блюграсс- и фолк-коллектив.

15 Колледж Троицы, Тринити-колледж (ирл. Coláiste na Tríonóide, осн. 1592) – старейший университетский колледж Ирландии, один из семи старейших англоязычных колледжей Европы.

16 Джеймз Коннолли (ирл. Séamas Ó Conghaile, 1868–1916) – ирландский революционер-социалист, один из казненных лидеров Пасхального восстания.

17 “Залив Голуэй” (Galway Bay, My Own Dear Galway Bay или The Old Galway Bay) – песня на народную мелодию “Скибберин”, текст сочинил в Лондоне Фрэнк А. Фахи (1854–1935), уроженец Голуэя.

18 Лурд – городок на юго-западе Франции, место массового паломничества католиков, связанное со святой Бернадеттой и ее видениями Девы Марии. Меджугорье – деревня в Боснии, с 1980-х место ежегодного паломничества католиков в связи с сообщениями о явлении Девы Марии местным детям.

19 Есть по крайней мере один прецедент продажи племенного барана в Шотландии за такую сумму на аукционе 2020 года.

20 Презрительное разговорное прозвище дублинцев.

21 Хёрли (англ. hurley, ирл. camán) – деревянная клюшка в национальных ирландских играх – хёрлинге и камоги.

22 Come Out, Ye Black and Tans (1960-е?) – ирландская повстанческая песня на старинный мотив “Боевой ключ Мунстера” (ирл. Rosc Catha na Mumhan), текст приписывают Доминику Биэну. Black and Tans (“черно-бурые”) – резервное подразделение Королевских Ирландских полицейских сил, образовано во время Войны за независимость Ирландии (1919–1921) по замыслу Уинстона Черчилля в целях противодействия Ирландской республиканской армии. Во время войны тэны явили такую жестокость и произвол, что это слово стало нарицательным.

23 Кельтская арфа – утвердившийся геральдический символ Ирландии, запечатленный на ее гербе; шамрок (ирл. seamróg) – трилистник, стилизованный лист белого клевера, символ Ирландии и зарегистрированная торговая марка Республики Ирландия.

24 Муша (искаж. от ирл. muise) – да неужели, ну-ну, ба.

25 Искаж. от ирл. sasanach – англичанин, англичанка.

26 The Grand National (с 1839) – классические английские скачки с препятствиями (стипль-чез), проходящие на ипподроме Эйнтри близ Ливерпуля.

27 Так в Ирландии называлась Вторая мировая война, поскольку Ирландия соблюдала нейтралитет и на государственном уровне в войне не участвовала.

28 A chailín – девочка, девушка (ирл., зват. пад.).

29 A stór – милочка, душенька (ирл., зват. пад.).

30 Smithwick’s (с 1710) – торговая марка красного ирландского эля, исходно килкеннского, ныне производится компанией “Гиннесс” в Дублине; самый потребляемый в Ирландии эль.

Продолжение книги