Дочь фортуны бесплатное чтение

Вальпараисо

Каждый человек рождается с каким-нибудь талантом, и Элиза Соммерс рано осознала, что у нее их целых два: хорошее обоняние и хорошая память. Первый талант помогал ей зарабатывать на жизнь, а второй – запоминать эту жизнь, если не с точностью до мелочей, то по крайней мере с поэтической туманностью астролога. То, что забывается, словно и не существовало, но у Элизы было много воспоминаний, и реальных и мнимых, так что она как будто проживала две жизни. Элиза любила повторять своему верному другу, мудрому Тао Цяню, что память ее похожа на трюм корабля, в котором они познакомились: она объемна и темна, забита ящиками, бочками и тюками, где накапливаются события всей ее жизни. Наяву Элизе было непросто отыскать что-то в этом великом беспорядке, но она всегда могла разобраться с этим во сне, как научила ее няня Фресия в сладкие ночи ее детства, когда контуры реальности были лишь тонкими линиями, прочерченными бледной тушью. Элиза вступала в обитель снов по хоженой-перехоженой дорожке и возвращалась с большими предосторожностями, чтобы яркий свет реальности не поломал нежные видения. Элиза доверяла этому источнику, как иные верят в числа; она настолько отточила искусство вспоминания, что могла увидеть лицо мисс Розы, склонившейся над коробкой из-под марсельского мыла, которая была ее первой колыбелькой.

– Элиза, ты не можешь этого помнить. Новорожденные – они как котята, у них нет ни чувств, ни памяти, – возражала мисс Роза в тех редких случаях, когда они поднимали эту тему.

И все-таки эта склонившаяся над ней женщина в платье цвета топаза и с трепещущими на ветру прядями волос запечатлелась в памяти Элизы, и никакого иного объяснения для этого образа она допустить не могла.

– В тебе, как и в нас, течет английская кровь, – сообщила мисс Роза, когда девочка достигла сознательного возраста. – Только члену британской общины могло прийти в голову положить тебя в корзинку у дверей Британской компании по импорту и экспорту. Этот человек наверняка знал о добром сердце моего братца Джереми и не сомневался, что он тебя заберет. В те времена мне очень хотелось завести ребеночка, и сам Господь вложил тебя в мои руки, дабы ты воспитывалась на прочной основе протестантской веры и английского языка.

– Ты – и англичанка? Даже и не мечтай, девочка, у тебя такие же индейские волосы, как и у меня, – бурчала няня Фресия за спиной у хозяйки.

В доме происхождение Элизы было запретной темой, и девочка свыклась с этой тайной. Этот вопрос, как и другие деликатные темы, никогда не обсуждался в присутствии Розы и Джереми Соммерс, зато о нем шепотком судачили на кухне у няни Фресии, которая строго придерживалась версии с коробкой из-под мыла, между тем как история мисс Розы с годами обрастала все более красочными деталями, пока не превратилась в волшебную сказку. По словам мисс Розы, корзинка, найденная у дверей конторы, была изготовлена из самых тонких ивовых прутьев и проложена батистом, рубашечка на Элизе была вышита крестиком, простыни имели каемку из брюссельского кружева, а сверху еще лежало норковое одеяльце – такого изыска в Чили никогда не видели. Со временем к набору добавились шесть золотых монет, завернутые в шелковый платочек, и записка по-английски, в которой объяснялось, что девочка хотя и незаконнорожденная, но происходит из очень благородного семейства; однако ничего из этого Элизе так и не показали. Меха, монеты и записка преспокойно растворились в воздухе, и от ее происхождения не осталось и следа. И все-таки объяснение няни Фресии больше соответствовало ее воспоминаниям: однажды утром в конце лета они открыли дверь и обнаружили на пороге коробку, а в ней – голого младенца женского пола.

– Никаких там норковых одеялец и золотых монет. Я там была. Я помню. Ты дрожала, завернутая в мужской жилет, даже пеленку тебе не подложили, так что была ты вся обосранная. Соплячка, вся красная, как вареный рак, с пушком каштановых волос на макушке – вот чем ты была. Так что не обманывай себя, в принцессы ты не годишься, а если бы волосы у тебя тогда были такие же черные, как сейчас, хозяева вышвырнули бы ту коробку прямо на помойку. – Вот как рассказывала няня Фресия.

Все, по крайней мере, сходились в одном: девочка появилась в их жизни 15 марта 1832 года, через полтора года после переезда Соммерсов в Чили, поэтому было решено считать 15 марта ее днем рождения. Все прочее оставалось клубком противоречий, и Элиза в конце концов решила, что не стоит возвращаться к этой истории, потому что, какова бы ни была правда, изменить что-либо уже не представлялось возможным. Важно то, что человек делает в этом мире, а не как он в него попадает, – так она говорила Тао Цяню на протяжении многих лет их замечательной дружбы, но тот не соглашался: для него было невозможно представить собственное существование без длинной цепочки предков, не только определивших его физический и духовный облик, но и сформировавших его карму. Тао Цянь верил, что его судьба уже предначертана поступками предков, – вот почему он чувствовал своим долгом почитать их в ежедневных молитвах и бояться, когда они появлялись в призрачных одеждах и заявляли о своих правах. Тао Цянь мог назвать имена всех своих родственников вплоть до самых отдаленных и высокочтимых, умерших больше века назад. В те золотые времена он беспокоился лишь о том, чтобы вернуться в Китай и быть похороненным среди своих; в противном случае его душа будет обречена на вечные скитания по чужим краям. Элизу, конечно же, влекла история с чудесной корзиной – никто в здравом уме не согласится явиться на свет в коробке из-под мыла, – но любовь к истине мешала ей принять эту версию. Она прекрасно запомнила первые запахи своей жизни – а нюх у нее был как у собаки-ищейки: там пахло не чистотой батистовых простыней, а шерстью, мужским потом и табаком. А потом появилось мерзкое козье зловоние.

Элиза росла, глядя на Тихий океан с балкона особняка своих приемных родителей. Дом, уцепившийся за склон холма в порту Вальпараисо, стремился подражать стилю, модному в тогдашнем Лондоне, однако требования чилийского рельефа, климата и жизненного уклада внесли в проект существенные изменения, так что результат получился очень причудливый. Во внутреннем дворе множились и разрастались, как опухоль, строения без окон и с тюремными дверями: там Джереми Соммерс держал самые ценные товары компании, которым в портовых складах грозило неминуемое расхищение.

– Это страна мошенников, нигде в мире компания не тратит столько на обеспечение сохранности товара. Здесь растаскивают все, а то, что остается после воришек, зимой тонет, летом сгорает, а при землетрясении рассыпается, – ворчал Джереми всякий раз, когда мулы доставляли новые тюки для разгрузки во дворе его дома.

От долгого сидения на балконе, от подсчета кораблей и китов на горизонте Элиза пришла к убеждению, что и она сама – дочь кораблекрушения, а не бесчеловечной матери, спокойно оставившей ее, голенькую, на произвол судьбы в один прекрасный мартовский день. В своем дневнике девочка описала, как некий рыбак нашел ее на песке среди обломков кораблекрушения, завернул в свой жилет и оставил возле самого большого дома в английском квартале. С годами Элиза пришла к выводу, что этот рассказ не так уж и плох: в том, что отдает море, есть и поэзия, и загадка. Если океан вдруг отступит, обнажившийся песок будет как влажная пустыня, усеянная агонизирующими русалками и рыбами, – так говорил Джон Соммерс, брат Джереми и Розы, избороздивший все моря; он живо описывал, как в мертвой тишине вода отступает, чтобы вернуться обратно одной гигантской волной, которая все потащит за собой. Ужасная картина, соглашался Джон, но, по крайней мере, еще есть шанс бежать на холмы, а вот при землетрясениях церковные колокола возвещают об уже случившейся катастрофе, когда все вокруг обращено в руины.

Когда в доме появилась девочка, Джереми Соммерсу было тридцать лет и он делал блестящую карьеру в Британской компании по импорту и экспорту. В торговых и банковских кругах Соммерс пользовался репутацией человека чести: его слово и рукопожатие были равносильны подписанному контракту, а это было ценнейшее качество при ведении дел в эпоху, когда требовались месяцы, чтобы дождаться товарных аккредитивов из-за океана. Джереми не имел состояния, поэтому доброе имя было для него важнее жизни. Ему пришлось пожертвовать многим, чтобы добиться надежного места в далеком порту Вальпараисо, так что последнее, о чем он мечтал в своей упорядоченной жизни, – это новорожденная малютка, перевернувшая привычный ход вещей, но Элиза уже оказалась в доме, и Джереми не мог ее не приютить: когда он увидел сестру, по-матерински прижимающую девочку к себе, сердце его дрогнуло.

Розе в ту пору было только двадцать, но она уже была женщина с прошлым, и ее шансы найти себе достойную партию стремились к нулю; с другой стороны, оценивая свое положение, она понимала, что даже при наиболее удачном для нее стечении обстоятельств брак был для нее неудачным решением; рядом со своим братом Роза пользовалась такой независимостью, какой она никогда бы не получила при муже. Роза сумела устроить свою жизнь и не боялась клейма безбрачия, – наоборот, она решила жить на зависть замужним дамам, не обращая внимания на новомодную теорию, согласно которой у женщин, пренебрегающих стезей замужества и материнства, вырастают усы (как у всех суфражисток); но у Розы не было детей, и это была ее единственная печаль, которую она не могла превратить в триумф, как бы усердно ни напрягала воображение. Временами Розе снился сон: стены ее комнаты залиты кровью, под ней набухший от крови ковер, а она, безумная, голая и растрепанная, производит на свет саламандру. Роза просыпалась от собственного крика и целый день ходила как в тумане, не в силах отделаться от кошмара. Джереми тревожило нервное состояние сестры, он чувствовал себя виноватым из-за того, что Розе пришлось уехать за ним так далеко от Англии, но он не мог не испытывать эгоистичной радости от того, как все сложилось. Поскольку идея женитьбы никогда не приходила ему в голову, присутствие Розы решало все домашние и социальные проблемы, а дом и общество – это были два столпа его карьеры. Сестра дополняла его замкнутую одинокую натуру, поэтому Джереми спокойно переносил перемены в ее настроении и избыточные расходы. Когда появилась Элиза и Роза пожелала ее оставить, Джереми не осмелился возражать и спорить по мелочам: он, хотя и выступал за то, чтобы удерживать девочку на расстоянии от семьи, галантно проиграл все битвы, начиная с первой, когда обсуждалось имя.

– Ее будут звать Элиза, как звали нашу матушку, и она унаследует нашу фамилию, – решила Роза, как только покормила и помыла малютку, да еще и завернула в свою мантилью.

– Роза, ни в коем случае! Только представь, что скажут люди!

– Это я беру на себя. Люди скажут, что ты святой, Джереми, приютил бедную сиротку. Нет ничего хуже, чем расти без семьи. Что бы стало со мной без такого брата? – ответила Роза, прекрасно зная, какой ужас вызывает у Джереми малейшее проявление сентиментальности.

Сплетен было не избежать, но и с этим Джереми Соммерсу пришлось смириться: ведь он уже согласился, чтобы девочку назвали в честь его матери и поселили в комнате его сестры, отчего весь дом наполнился суматохой. Роза повсюду излагала невероятную историю о прекрасной корзинке, оставленной неизвестным у дверей Британской компании по импорту и экспорту, и никто ей не верил, но и обвинить ее в предосудительном поведении никто тоже не мог, ведь каждое воскресенье все видели, как Роза поет в хоре англиканских прихожан, и ее стройная талия бросала вызов законам анатомии, а посему малютку посчитали плодом связи Джереми с какой-то уличной девкой – вот отчего она воспитывалась как член семьи. Джереми не утруждал себя попытками развеять гнусные сплетни. Его пугала непредсказуемость детского поведения, но Элиза сумела завоевать его сердце. Хотя Джереми этого и не признавал, ему нравилось смотреть на девочку, играющую у его ног, когда вечерами он усаживался в кресло-качалку почитать газету. Мужчина и девочка никак не выражали взаимную привязанность: Джереми нервировало простое рукопожатие, а мысль о более близком контакте вызывала панику.

Когда в тот день, 15 марта, в доме Соммерсов появилась новорожденная, няня Фресия, совмещавшая обязанности кухарки и экономки, заявила, что от девочки нужно отделаться.

– Если уж собственная мать ее бросила, так это потому, что она проклята, и лучше бы к ней вообще не притрагиваться, – предупредила она, но ничего не смогла поделать с решимостью своей хозяйки.

Как только мисс Роза взяла малютку на руки, та принялась орать во всю глотку, сотрясая дом и терзая нервы его обитателей. Не в силах унять крикунью, мисс Роза устроила для нее колыбельку в ящике своего комода, укрыла одеялом и бросилась на поиски кормилицы. Вскоре она вернулась вместе с нанятой на рынке женщиной, но хозяйке не пришло в голову проверить свою находку: как только она увидела налитые груди под рубашкой, сделка была заключена. Кормилица оказалась туповатой крестьянкой, она пришла в дом со своим ребятенком на руках, таким же чумазым, как и она сама. Мальчика пришлось долго отмачивать в горячей воде, чтобы избавиться от грязи, налипшей к его заду, а мать окунули в лохань со щелочью, чтобы вывести вшей. Оба ребенка – Элиза и сын кормилицы – страдали от колик из-за желтушного поноса, перед которым оказались бессильны и семейный доктор, и немецкий аптекарь. Сломленная детским плачем, в котором слышался не только голод, но еще боль и печаль, мисс Роза тоже рыдала. Наконец на третий день в дело неохотно вмешалась няня Фресия.

– Да как вы не видите: у женщины этой гнилые соски! Купите козу, пусть она девочку кормит, а еще давайте ей отвар из корицы, а не то она у вас помрет, не дождавшись и пятницы, – выговаривала няня Фресия.

В ту пору мисс Роза почти не знала испанского, но слово «коза» она разобрала и отправила кучера на рынок, а кормилицу выгнала. Как только животное доставили, индианка поднесла девочку прямо к набрякшему вымени (мисс Розе оставалось только ужасаться грубости местных нравов), и теплое молоко вкупе с отваром корицы вскоре выправили ситуацию; девочка перестала верещать, проспала семь часов подряд, а проснувшись, принялась яростно чмокать губами. Через несколько дней она уже имела благостный вид здорового младенца, и было очевидно, что она набирает вес. Мисс Роза приобрела бутылку с соской, заметив, что, когда коза гуляет по двору, Элиза начинает принюхиваться в поисках вымени. Она не желала, чтобы девочка принимала козу за свою мать. Желудочные колики – вот самая серьезная хворь, приключившаяся с Элизой во младенчестве, все остальные болезни пресекались на корню, как только заявляли о себе, при помощи травок и заговоров няни Фресии, включая безжалостную африканскую корь, завезенную в Вальпараисо каким-то греческим матросом. Пока в городе свирепствовала эпидемия, няня Фресия по вечерам клала Элизе на пупок кусок сырого мяса и крепко-накрепко перевязывала красным шерстяным платком – это была самая действенная защита от заразы.

В последующие годы мисс Роза превратила Элизу в свою игрушку. Она часами увлеченно обучала ее петь и танцевать, читала стихи, которые девочка без труда заучивала наизусть, заплетала волосы в косы и наряжала как на праздник, но, едва появлялось занятие поинтересней или начинала донимать головная боль, мисс Роза отсылала девочку на кухню к няне Фресии. Элиза росла между комнатой для рукоделия и задними дворами, говоря по-английски в одной части дома, а в другой – на смеси испанского и мапуче (родном языке ее няни), временами одетая и обутая как герцогиня, а в другие дни играющая с курами и собаками, босоногая и едва прикрытая куцым передником. Мисс Роза хвасталась девочкой на своих музыкальных вечерах, возила в карете пить шоколад в лучшую кондитерскую, брала с собой за покупками и посмотреть на корабли в порту, но с равным успехом могла провести несколько дней в уединенной задумчивости, что-то записывая в своей таинственной тетради или читая роман, совершенно забыв о своей воспитаннице. А когда вспоминала, ее охватывало раскаяние, и мисс Роза бросалась на поиски, покрывала девочку поцелуями, пичкала лакомствами, заново обряжала в кукольные наряды и выводила на прогулку. Мисс Роза решила дать девочке самое достойное (насколько это было возможно в Вальпараисо) образование, включавшее в себя изыски, приличествующие знатным дамам. Однажды, когда Элиза попробовала отвертеться от фортепианного урока, мисс Роза ухватила ее за руку и, не дожидаясь кучера, проволокла по улице через полгорода, до самого женского монастыря под холмом. На стене из грубого кирпича над массивной дубовой дверью с железными заклепками было написано выцветшими от соленого ветра буквами: «Сиротский дом».

– Ты должна быть благодарна, что мы с братом взялись о тебе заботиться. Вот куда попадают подкидыши и внебрачные дети. Ты тоже сюда хочешь?

Онемевшая Элиза замотала головой.

– Значит, тебе придется учиться играть на фортепиано, как делают достойные барышни. Ты меня поняла?

Элиза научилась играть. Она не обладала ни талантом, ни вдохновением, но усердие позволяло девочке в двенадцать лет аккомпанировать мисс Розе на музыкальных вечерах. А спустя несколько лет, даже несмотря на долгий перерыв в занятиях музыкой, она не утратила мастерства и могла заработать себе на жизнь, играя на пианино в передвижном борделе, – мисс Роза, упорно обучавшая ее высокому искусству музыки, даже предположить не могла, во что в конечном счете выльются ее уроки.

Однажды вечером много лет спустя, спокойно попивая китайский чай и беседуя со своим другом Тао Цянем в маленьком садике, который они возделывали вдвоем, Элиза пришла к выводу, что мисс Роза была замечательной матерью и что она благодарна мисс Розе за великое пространство внутренней свободы, которым та наделила свою приемную дочь. Няня Фресия была вторым столпом детства Элизы. Девочка висла на ее широких черных юбках, сопровождая индианку в домашних делах и сводя с ума нескончаемыми вопросами. Так Элиза узнала индейские мифы и легенды, обучилась читать тайные знаки животных и моря, распознавать духов, видеть послания в снах, а еще – готовить. Чуткий нюх позволял девочке с закрытыми глазами судить о продуктах, травах и специях и запоминать их свойства так же, как она запоминала стихи. Вскоре сложные креольские блюда няни Фресии и изысканные пирожные мисс Розы перестали быть для нее секретом. Элиза обладала редким кулинарным талантом, в семь лет она могла без отвращения снять кожу с коровьего языка и выпотрошить курицу, без малейших признаков усталости замесить тесто на двадцать пирогов, часами лущить фасоль, с раскрытым ртом слушая кровавые индейские предания няни Фресии и ее красочные вариации на тему жития святых.

Роза и ее брат Джон были неразлучны с самого детства. Теперь Роза коротала зиму за вязанием жилетов и носков для капитана, а он по мере возможностей старался привозить ей из каждого путешествия полные сундуки подарков и большие коробки с книгами; некоторые из них сразу же попадали в запертый ящик в шкафу Розы. Джереми, будучи главой семьи и хозяином дома, имел право вскрывать корреспонденцию своей сестры, читать ее личный дневник и пользоваться ключами к любой мебели, однако вовсе не был склонен к таким поступкам. Джереми и Роза относились друг к другу по-семейному и очень серьезно, у них было мало общего, помимо взаимной зависимости, которая по временам напоминала ненависть. Джереми содержал Розу, но не оплачивал ее причуды и при этом не спрашивал, откуда у сестры деньги: предполагалось, что ее капризы финансирует Джон. Роза, в свою очередь, вела хозяйство с мастерством и изяществом, следила за порядком и элегантностью в доме, всегда могла отчитаться за потраченные деньги, но при этом не докучала брату по мелочам. Роза обладала безошибочно хорошим вкусом и врожденной грацией, она наполняла их существование блеском и одним своим присутствием опровергала распространенное в тех краях мнение, что мужчина без семьи – это потенциальный злодей.

– Мужчина по природе дикарь; удел женщины – хранить нравственные ценности и служить примером поведения, – говаривал Джереми Соммерс.

– Ах, братец, мы оба знаем, что моя природа куда более дикая, чем твоя, – усмехалась Роза.

В 1843 году рыжеволосый жизнелюбец Джейкоб Тодд сошел на берег в Вальпараисо с грузом из трех сотен библий на испанском языке. Он обладал самым красивым голосом проповедника, который когда-либо слышали в этих краях. Никто не был удивлен: прибыл еще один миссионер из тех, что бродят по стране, проповедуя протестантское вероучение. Правда, в его случае путешествие явилось результатом неукротимого любопытства, а не религиозного пыла. Однажды этот искатель приключений, перебрав пива в своем лондонском клубе, хвастливо заявил, что смог бы продать Библию в любом конце света. Приятели завязали ему глаза, раскрутили глобус, и его палец ткнулся в колонию Королевства Испания, затерянную в нижней половине мира, в краю, где никто из этих веселых выпивох даже не предполагал наличия жизни. Вскоре Тодд выяснил, что карта устарела, что колония обрела независимость больше тридцати лет назад и теперь носит гордое имя Республика Чили, что это католическая страна, где протестантизм находится под запретом, однако спор есть спор, и Тодд был не намерен отступать. Он не имел ни жены, ни привязанности к определенному человеку или ремеслу, и идея странного путешествия ему сразу же понравилась. Три месяца в одну сторону, три месяца обратно, плаванье по двум океанам – проект был рассчитан на долгий срок. Друзья провожали Тодда восторженным гулом и пророчили ему трагическую кончину от рук папистов в неведомой варварской стране, а финансовую поддержку оказало Британское и иностранное библейское общество, оплатившее и книги, и билет, и вот он уже на корабле, следующем в порт Вальпараисо. Условия пари состояли в том, чтобы продать библии и вернуться не позже чем через год, имея на руках подписанные чеки на все экземпляры. В библиотечных архивах Тодд изучил письма знаменитых мореходов и торговцев, которые побывали в Чили и описывали этот метисный народ численностью чуть более миллиона и диковинную географию страны: высоченные горы, обрывистые берега, плодородные долины, древние леса и вечные льды. Чили пользовалось репутацией государства самого нетерпимого в вопросах религии на всем Американском континенте – в этом путешественники были единодушны. И все-таки благочестивые миссионеры пытались распространять протестантизм: не зная ни слова по-испански и на языках индейцев, они отправлялись на юг – туда, где твердая земля рассыпается бусинками островов. Кто-то умер от голода, от холода или – ходили слухи – был съеден своими же прихожанами. И в городах дела шли не лучше. Священное для чилийцев понятие гостеприимства побеждало религиозную нетерпимость, и чужакам из вежливости разрешали проповедовать, но проповеди их никто не слушал. Чилийцы приходили разве только поглазеть на диковинных пасторов; это было как представление, в котором выступали еретики. Но и эти обстоятельства не поколебали решимости Джейкоба Тодда: он ведь был не миссионер, а продавец библий.

В библиотеке Тодд вычитал, что после обретения независимости в 1810 году Чили открыло двери иммигрантам, которые начали прибывать сотнями, обустраиваясь на этой длинной узкой полоске земли, «с ног до головы» омываемой Тихим океаном. Англичане быстро сколачивали здесь состояние на торговле и судоходстве; многие из них перевезли сюда семьи и остались жить. Они сформировали внутри страны отдельный маленький народ со своими обычаями, верованиями, газетами, клубами, школами и больницами, но все это они проделали так благопристойно, что не только не возбудили подозрений, но еще и послужили примером цивилизованности. В основном англичане селились в Вальпараисо, чтобы контролировать все тихоокеанское судоходство, так что город, на заре республики представлявший собой бессмысленное скопище лачуг, меньше чем за двадцать лет превратился в важный порт, где вставали на якорь парусники, которые пересекли Атлантический океан и обогнули мыс Горн, а позже и пароходы, прошедшие через Магелланов пролив.

Открывавшийся взору утомленного путника вид на Вальпараисо не мог не удивить. В порту стояло больше сотни судов под самыми разными флагами. Горы со снежными вершинами выглядели такими близкими, что вырастали, казалось, прямо из черно-синего моря, благоухавшего невозможным ароматом сирен. Джейкоб Тодд так никогда и не узнал, что в глубине под этими мирными водами покоился целый город из потопленных испанских парусников и скелетов чилийских патриотов, которых сбросили в море солдаты генерал-капитана, привязав к их ногам камни. Корабль бросил якорь в бухте, над которой, издавая голодные крики, махали гигантскими крыльями суматошные чайки. Покачиваясь на волнах, дрейфовали бесчисленные лодки с грузом огромных, еще живых угрей и окуней, которые отчаянно трепыхались на воздухе. Тодду объяснили, что Вальпараисо – это крупный торговый центр тихоокеанского побережья, на здешних складах цветные металлы, шерсть овец и альпака дожидаются отправки на рынки всего света. Лодки доставили пассажиров и грузы на твердую землю. Тодд очутился в порту среди моряков, грузчиков, пассажиров, ослов и тележек; в городе, обрамленном амфитеатром крутых склонов холмов, внизу было так же тесно и грязно, как и во многих славных городах Европы. Вальпараисо показался Тодду архитектурной нелепостью, созданной из дерева и необожженного кирпича: любой пожар грозил испепелить его в считаные часы. Экипаж, запряженный двумя тощими клячами, доставил его вместе со всеми саквояжами и ящиками в «Английский отель». По дороге Тодд видел площадь с рядом вполне приличных зданий, грубоватые церкви и одноэтажные особняки в окружении просторных садов и огородов. Тодд насчитал около сотни кварталов, но вскоре понял, что этот город обманывает взгляд: на деле это настоящий лабиринт из проулков и тупиков. Вдалеке Тодд разглядел рыбацкий район с лачугами, открытыми морскому ветру, и с сетями, похожими на гигантскую паутину; еще дальше виднелись плодородные поля, грядки и фруктовые деревья. По городу ездили экипажи самой новой лондонской конструкции, ландо, фиакры и кабриолеты, а также упряжки мулов, понукаемых малолетними оборванцами, и телеги с волами – в самом центре города. На углах монахи и монашенки просили милостыню для бедных, вокруг них сновали своры бездомных псов и заполошные куры. Тодд видел женщин с тяжелыми тюками и корзинами, босых, но с черными платками на голове, дети цеплялись за их юбки; но куда больше было мужчин в островерхих шляпах – мужчины, все без исключения праздные, сидели на порогах домов или беседовали, собравшись в кружок.

Уже через час после высадки с корабля Джейкоб Тодд устроился в уютном холле «Английского отеля», куря черные каирские сигары и листая британский журнал, чьи новости порядком устарели. Тодд с облегчением вздохнул: судя по всему, ему будет несложно здесь прижиться и, если позволит его рента, он сможет обосноваться почти с тем же комфортом, что и в Лондоне. Англичанин дожидался, чтобы к нему подошел кто-нибудь из прислуги (в этих местах, по-видимому, никто никуда не спешил), но в этот момент в отель вошел Джон Соммерс, капитан парусника, доставившего Тодда в Вальпараисо. Это был дородный черноволосый мужчина с обветренным загорелым лицом, он кичился своей славой крепкого выпивохи, прожженного бабника и заядлого игрока в карты и кости. Они с Тоддом успели сдружиться, игра не давала им скучать бесконечными ночами в открытом море и в штормовые дни с ледяным ветром, когда парусник огибал мыс Горн на самом южном конце света. Джон Соммерс появился в компании бледного мужчины с подстриженной бородкой, с ног до головы одетого в черное, – то был его брат Джереми. Сложно было подобрать две столь различные человеческие натуры. Джон являл собой воплощение здоровья и крепости, был прямодушен, шумлив и сердечен; брат его походил на привидение, обреченное на вечную зиму. Он из тех людей, которые вроде как есть, а вроде как их и нету, и запомнить таких сложно, поскольку они не имеют точных контуров, – вот как определил его Джейкоб Тодд. Не дожидаясь приглашения, братья уселись за его стол с непосредственностью соотечественников на чужбине. Наконец появилась служанка, и капитан Джон Соммерс заказал бутылку виски, а Джереми попросил чай на том особом жаргоне, который британцы изобрели для разговоров с прислугой.

– Как обстоят дела дома? – поинтересовался Джереми. Он говорил тихо, почти шепотом, едва размыкая губы и подчеркивая британский выговор.

– За последние триста лет в Англии ровным счетом ничего не произошло, – ответил за приезжего капитан.

– Простите мое любопытство, мистер Тодд, но я не мог не обратить внимания на ваш багаж. Мне показалось, что на нескольких ящиках указано «Библии», – или я ошибаюсь?

– Вы правы, это библии.

– Никто не предупредил нас о назначении нового пастора…

– Мы три месяца провели в море, а я даже не подумал, что везу пастора, мистер Тодд! – воскликнул Джон.

– А я и не пастор, – ответил Джейкоб Тодд, пряча румянец за облаком сигарного дыма.

– Ну значит, миссионер. И уж наверняка собираетесь на Огненную Землю. Патагонские индейцы готовы к евангелизации. А вот об арауканах забудьте, приятель, – их уже зацапали католики, – сообщил Джереми Соммерс.

– Их и осталась-то всего горстка. У этого народа прямо тяга к массовой погибели, – добавил Джон.

– То были самые дикие индейцы во всей Америке, мистер Тодд. Большая часть арауканов погибла в битвах с испанцами. Они были каннибалы.

– Срезали мясо прямо с живых пленников, предпочитали на ужин свежатинку, – уточнил капитан. – Да и мы с вами вели бы себя точно так же, если бы кто-то убил нашу семью, сжег деревню и отобрал нашу землю.

– Великолепно, Джон, теперь ты защищаешь каннибализм! – досадливо поморщился Джереми. – В любом случае, мистер Тодд, рекомендую вам не пересекаться с католиками. С местными обитателями лучше не ссориться. Эти люди весьма суеверны.

– Чужие верования – это всегда суеверия, мистер Тодд. А наши именуются религией. Патагонцы, индейцы с Огненной Земли, совсем не похожи на арауканов.

– Такие же дикари. Ходят голяком, а климат там ужасный, – не соглашался Джереми.

– Оделите их религией, мистер Тодд, и тогда, может быть, они хоть штаны носить научатся, – съязвил капитан.

Тодд никогда не слыхал о таких племенах, и меньше всего ему хотелось проповедовать то, во что не верит он сам, но он не отважился признаться, что все его путешествие – это следствие пьяного спора. Он туманно ответил, что действительно собирается организовать миссионерскую экспедицию, но пока не решил, где раздобыть денег.

– Знай я заранее, что вы намерены проповедовать заветы бога-тирана этим славным людям, я бы выбросил вас за борт посреди океана, мистер Тодд.

Беседу прервала служанка, принесшая виски и чай. Это была пышнотелая девица, упрятанная в черное платье с накрахмаленным передником и чепцом. Наклонившись вперед с подносом, она оставила в воздухе стойкий запах увядших цветов и угольного утюга. Джейкоб Тодд не видел женщин на протяжении многих недель и теперь жадно смотрел на служанку; в глазах его читалось одиночество. Джон Соммерс дожидался, пока она уйдет.

– Будьте осторожны, дружище, чилийские женщины разбивают сердца, – предупредил капитан.

– Только не мое, – сказал Джереми, держа на весу чашку с чаем. – Чилийки низенькие, широкобедрые, и голос у них неприятный.

– Да ради них матросы с кораблей сбегают! – воскликнул Джон.

– Признаю, я не большой знаток женщин. У меня на это нет времени. Я ведь должен заниматься торговыми делами и заботиться о нашей сестре – или ты забыл?

– Да ни на секунду, ты все время об этом напоминаешь. Видите ли, мистер Тодд, я в нашем семействе паршивая овца, вертопрах. Если бы не наш славный Джереми…

– А эта девушка похожа на испанку, – перебил Джейкоб Тодд, не выпускавший из вида служанку, которая в эту минуту принимала заказ возле другого столика. – Я прожил два месяца в Мадриде и много таких повидал.

– Тут все метисы, включая и высшее общество. Разумеется, они этого не признают. Туземную кровь здесь скрывают как чуму. Я не виню этих людей, ведь индейцы славятся своей грязью, пьянством и ленью. Правительство старается очистить здешнюю кровь, привлекая эмигрантов из Европы. На юге переселенцам дарят земли.

– В этой стране любимый спорт – убивать индейцев и забирать их земли.

– Джон, ты преувеличиваешь.

– Совсем не обязательно использовать пули, достаточно их споить. Но уж конечно, убивать куда увлекательнее. Как бы то ни было, мы, британцы, в этой забаве не участвуем, мистер Тодд. Земля нас не интересует. Зачем сажать картошку, если мы можем сколотить состояние, не снимая перчаток?

– Здесь для предприимчивого человека возможностей хватает. В этой стране всего так много… Если желаете разбогатеть, отправляйтесь на север. Там есть серебро, медь, селитра, гуано…

– Гуано?

– Птичье дерьмо, – пояснил мореход.

– Я в этом совсем не разбираюсь, мистер Соммерс.

– Джереми, мистера Тодда обогащение не интересует. Его стезя – христианская вера, правильно?

– Протестантская община здесь большая и состоятельная, вам окажут помощь. Приходите завтра ко мне. По средам моя сестра Роза устраивает музыкальные вечера, это хорошая возможность завести знакомства. Я пришлю за вами свой экипаж в пять часов вечера. Получите удовольствие, – пообещал на прощание Джереми.

На следующий день Тодд, освежившись крепким сном без сновидений и долгой ванной, избавившей его от соленой рыбы-прилипалы, присосавшейся к душе, но все еще покачиваясь из-за привычки ходить по палубе корабля, отправился на прогулку в порт.

Тодд не торопясь прошелся по главной улице вдоль моря совсем рядом с берегом, так что долетали соленые брызги, выпил несколько рюмок в кафе и пообедал в рыночной таверне. Джейкоб Тодд покинул Англию зимой, в морозном феврале, пересек бесконечную пустыню из воды и звезд, где стирались из памяти даже воспоминания о былых возлюбленных, а теперь оказался в другом полушарии в начале другой, не менее суровой зимы. Тодд воображал себе Чили жарким и влажным, наподобие Индии, – таковы были, по его мнению, все бедные страны, – но здесь властвовал ледяной ветер, который пробирал путешественника до костей и вздымал вихри из песка пополам с мусором. Тодд несколько раз заблудился на извилистых улочках – он делал поворот за поворотом и в итоге возвращался туда же, где уже проходил. Он поднимался по бесконечным лестницам запутанных переулков, зажатых между свисавшими непонятно откуда домами, благопристойно пытаясь не подглядывать за чужой жизнью через узкие окна. Тодду попадались площади европейского облика, где военные оркестры со сцены под крышей играли для влюбленных, и скромные дворики, вытоптанные ослами. По сторонам центральных улиц росли величественные деревья – их щедро питали ручьи, стекавшие к морю с холмов. В торговой части города присутствие британцев было столь очевидно, что даже воздух как будто напитался запахом других широт. Вывески некоторых магазинов были написаны по-английски, туда заходили соотечественники Джейкоба Тодда, одетые по лондонской моде, с теми же похоронными черными зонтами в руках. Но стоило Тодду чуть отойти от широких улиц, как на него с резкостью пощечины обрушилась бедность; люди здесь выглядели голодными и сонными, Тодд замечал солдат в поношенной форме и нищих у церковных дверей. В полдень колокола всех храмов принялись звонить, люди на улицах остановились, мужчины сняли шляпы, немногочисленные женщины упали на колени, и все без исключения перекрестились. Это зрелище длилось в течение двенадцати ударов, а потом уличная суматоха возобновилась как ни в чем не бывало.

Англичане

Отправленная Соммерсом карета подъехала к отелю с получасовым опозданием. Кучер успел хорошенько принять на грудь, но Джейкобу Тодду выбирать не приходилось. Экипаж двинулся на юг. Днем прошел дождь, он лил целых два часа, и улицы местами сделались непроезжими: лужи и грязь скрывали под собой коварные ямы, способные целиком поглотить беспечную лошадь. По сторонам улицы дожидались дети с упряжками быков – они были готовы вытащить завязшую карету в обмен на монетку, однако кучеру, несмотря на хмельную близорукость, удалось обогнуть все рытвины, и вскоре уже начался подъем на холм. Когда они добрались до Серро-Алегре, где проживала большая часть иностранной общины, город в очередной раз переменил свой облик: хижины и конвентильо[1] остались внизу. Карета остановилась перед особняком внушительных размеров, но с исковерканным обликом: то было чудище с претенциозными башенками и бесполезными лестницами, укрепившееся на неровном склоне и освещенное таким количеством факелов, что ночь была вынуждена отступить. Дверь открыл слуга-индеец в ливрее не по росту – он принял у гостя пальто и шляпу и провел в просторный зал, украшенный мебелью хорошей выделки и несколько театральными занавесями из зеленого бархата; повсюду здесь размещались какие-то безделушки, так что глазам для отдыха не оставалось и сантиметра пустоты. Джейкоб Тодд подумал, что в Чили, как и в Европе, пустая стена считается знаком бедности; свою ошибку он осознал много позже, когда побывал в строгих чилийских домах. Картины висели с наклоном вниз, чтобы удобнее было любоваться, а высокие потолки терялись в сумраке. Большой камин с толстыми поленьями и несколько жаровен с углями распределяли тепло неравномерно, так что ступни леденели, а голову припекало. В зале находилось больше десятка людей, одетых по европейской моде, служанки в униформе сновали с подносами в руках. Братья Джереми и Джон вышли навстречу гостю.

– Я представлю вас Розе, моей сестре, – сказал Джереми и повел Тодда в глубину зала.

И тогда Тодд увидел сидящую справа от камина женщину, которой было суждено разрушить покой его души. Роза Соммерс сразу же ослепила гостя – не столько своей красотой, сколько весельем и уверенностью в себе. В ней не было ничего ни от грубого жизнелюбия капитана Соммерса, ни от нудной выспренности Джереми – Роза вся так и искрилась, как будто всегда была готова взорваться заливистым смехом. А когда она смеялась, вокруг ее глаз возникала сеточка тонких морщин, и это почему-то еще больше влекло к ней Джейкоба Тодда. Он не мог вычислить ее возраст – где-то между двадцатью и тридцатью, – но подумал, что и через десять лет Роза совершенно не переменится, потому что у нее крепкие кости и царственная осанка. На хозяйке салона было абрикосового цвета платье из тафты и никаких украшений, помимо скромных коралловых сережек. Простейшая вежливость требовала, чтобы Тодд только изобразил, что целует протянутую руку, не притрагиваясь губами, но разум его помрачился, и Джейкоб Тодд, сам не зная как, отметился поцелуем. Этот знак внимания оказался столь неожиданным для обоих, что на одно бесконечное мгновение они замерли в нерешительности: Тодд держал ее ладонь, как рукоять шпаги, а она смотрела на отпечаток слюны, не отваживаясь его стереть, чтобы не оскорбить гостя; от неловкости их избавила девочка, одетая как принцесса. Только тогда Джейкоб Тодд пришел в себя, распрямился и краем глаза успел подметить, как братья Соммерс лукаво переглянулись. Тодд как ни в чем не бывало с преувеличенным вниманием обернулся к девочке, решив завоевать ее расположение.

– А это Элиза, наша воспитанница, – сказал Джереми Соммерс.

И тут Джейкоб Тодд допустил вторую бестактность:

– Воспитанница – это что значит?

– Это значит, что я не из их семьи, – спокойно объяснила Элиза, как будто разговаривала с дурачком.

– Правда?

– Если я буду плохо себя вести, меня отправят к монахиням-католичкам.

– Ну что за глупости, Элиза! Не обращайте на нее внимания, мистер Тодд. Детям приходят в голову странные идеи. Разумеется, Элиза – часть нашей семьи, – вмешалась мисс Роза, вставая со стула.

Элиза провела тот день с няней Фресией, готовя ужин. Кухня находилась во дворе, но мисс Роза соединила ее с домом крытым проходом, чтобы не краснеть перед гостями за остывшие или помеченные голубями блюда. Этот домик, почерневший от жира и копоти, был безраздельным царством няни Фресии. Кошки, собаки, гуси и куры вольготно бродили по этому строению из сырого кирпича, дверь в кухню никогда не запиралась; здесь каждую зиму находила пропитание выкормившая Элизу коза, которая дожила до преклонных лет, потому что ее никто не отваживался убить, – это было бы как убийство матери. Элизе нравился запах сырого теста в формах, когда дрожжи, вздыхая, производят свою таинственную работу и рыхлят тесто; нравился запах жженого сахара, которым украшали булки; нравилось, как пахнут куски шоколада, тающие в молоке. По средам перед зваными вечерами две мукамы (девушки-индианки, которые жили в доме и работали за еду) чистили серебро, гладили скатерти и до блеска натирали хрусталь. В полдень кучера отправляли в кондитерскую покупать сладости, приготовленные по рецептам, ревностно хранимым еще с колониальных времен. Няня Фресия пользовалась этой поездкой, чтобы подвесить на конскую упряжь кожаный мешок с парным молоком: мерная рысь взбивала его в сливки.

В три часа дня мисс Роза призывала Элизу в свою комнату – там кучер и слуги устанавливали бронзовую ванну на львиных лапах, мукамы протирали ее простыней и наполняли горячей водой с листьями мяты и розмарина. Роза и Элиза, как два ребенка, плескались в ванне, пока вода не остывала и не возвращались служанки с ворохом одежды: они помогали дамам надевать чулки и туфельки, панталоны до середины бедра, батистовые сорочки, а поверх – широкие юбки с валиками на бедрах, чтобы подчеркнуть стройность талии, потом еще три накрахмаленные юбки, а потом и платье, покрывающее тело целиком, так что на виду оставались только голова и кисти. Мисс Роза надевала еще и корсет из китового уса, такой тесный, что она не могла дышать и поднимать руки выше плеч, не могла сама одеться, не могла согнуться, иначе китовый ус ломался и роговые пластины иглами впивались в тело. То был единственный прием ванны за всю неделю, мероприятие, сопоставимое разве что с субботним мытьем волос, и ванну могли отменить под любым предлогом, поскольку эта процедура считалась опасной для здоровья. В течение недели мисс Роза использовала мыло неохотно, предпочитая тереть себя смоченной в молоке губкой и освежаться eau de toilette[2] с запахом ванили, что, по ее сведениям, во Франции вошло в моду еще при мадам Помпадур; Элиза могла с закрытыми глазами распознать мисс Розу среди множества людей – от той всегда пахло десертом. Когда Роза переступила тридцатилетний рубеж, кожа ее оставалась все такой же прозрачной и тонкой, какой кичатся английские барышни, пока яркий свет и собственное их высокомерие не обращают ее в пергамент. Роза ухаживала за своим телом при помощи розовой и лимонной воды для чистоты кожи, меда из гамамелиса для нежности, ромашки для яркости волос и целого набора экзотических бальзамов и притираний, которые Джон привозил сестре с Дальнего Востока, где, по его словам, живут самые прекрасные на свете женщины. Роза выдумывала фасоны платьев, вдохновляясь лондонскими журналами, а потом сама кроила себе наряды в комнате для рукоделия; талант и интуиция помогали ей обновлять свой гардероб за счет неизменных лент, цветов и перьев, которые служили ей годами, но не устаревали. Роза не пользовалась черным платком, чтобы прикрывать голову, выходя из дому, как это делали чилийки, – этот обычай казался ей вредным заблуждением, она предпочитала короткие плащи и коллекцию шляпок, несмотря на косые взгляды прохожих, которые принимали ее за проститутку.

Мисс Роза, радуясь возможности увидеть новое лицо на еженедельном собрании, простила Тодду дерзкий поцелуй, взяла его под руку и подвела к круглому столу в углу зала. Хозяйка предложила ему на выбор несколько ликеров, но убеждала попробовать ее мистелу – странную смесь из корицы, водки и сахара, которую Тодд осилить не смог и тайком выплеснул в цветочный горшок. Затем мисс Роза представила нового гостя собравшимся: мистер Аппельгрен, мебельный фабрикант, в сопровождении дочери, робкой бесцветной девицы; мадам Кольбер, директриса английской школы для девочек; мистер Эбелинг, владелец лучшего магазина мужских шляп, в сопровождении супруги – та сразу набросилась на Тодда с расспросами об английской королевской семье, как будто речь шла о ее ближайших родственниках. Также были представлены два хирурга, Пейдж и Поэтт.

– Эти джентльмены используют хлороформ, – с восторгом отметила мисс Роза.

– Здесь хлороформ до сих пор в новинку, однако в Европе он произвел революцию в медицине, – пояснил один из врачей.

– Мне кажется, что в Англии это средство широко используется при родах. По-моему, к нему прибегала и королева Виктория? – спросил Тодд, чтобы не молчать, – он ничего не смыслил в хирургии.

– Здешние католики упрямо противятся нововведению. На женщину ведь наложено библейское проклятье, мистер Тодд, она должна рожать в муках.

– Господа, а вам это не кажется несправедливым? Мужское проклятье ведь обязывает трудиться в поте лица своего, но в этом зале, чтобы далеко не ходить, джентльмены зарабатывают на жизнь чужим потом, – высказалась Роза, отчаянно покраснев.

Хирурги вымученно улыбнулись в ответ, а Тодд уже не мог отвести от нее взгляда. Он был готов провести рядом с хозяйкой весь вечер, хотя и помнил, что по правилам хорошего лондонского тона ему предписывалось уйти через полчаса. Тодд заметил, что гости не спешат расходиться, и предположил, что, поскольку здешнее высшее общество весьма немногочисленно, вполне вероятно, еженедельное собрание у Соммерсов было единственным приемом. Из раздумий его вывела мисс Роза, объявившая о начале музыкальной части вечера. Слуги добавили канделябров, так что в зале стало светло, как днем, расставили стулья вокруг фортепиано, виуэлы[3] и арфы, женщины расселись полукругом, стоящие мужчины образовали второй ряд. Пухлощекий господин сел за фортепиано, и из-под рук мясника полилась очаровательная мелодия, а дочь мебельного фабриканта выводила старинную шотландскую балладу таким проникновенным голосом, что Тодд напрочь позабыл о ее внешности испуганной мышки. Директриса женской школы продекламировала героическую поэму (которая могла бы быть и покороче); Роза дуэтом с Джоном исполнила пару озорных куплетов, несмотря на явное неодобрение Джереми, а потом потребовала, чтобы Джейкоб Тодд порадовал их чем-нибудь из своего репертуара. Так гость получил возможность продемонстрировать свой хороший голос.

– Мистер Тодд, да вы настоящая находка! Мы теперь вас не отпустим. Вы приговорены приходить сюда каждую среду! – воскликнула Роза, не обращая внимания на ошарашенный взгляд певца, когда стихли аплодисменты.

Зубы у Тодда слиплись от сахара, а голова кружилась – то ли от восторгов Розы Соммерс, то ли еще и от выпивки вкупе с крепкой кубинской сигарой, выкуренной в компании капитана Соммерса. В этом доме нельзя было отказаться от бокала или предложенного блюда, не рискуя оскорбить хозяев; вскоре Тодд убедился, что в Чили это национальная черта: гостеприимство здесь выражали, заставляя пришедшего пить и есть сверх меры человеческих возможностей. В девять часов объявили о начале ужина, и гости церемонно прошествовали в столовую, где их ждала череда обильных яств и десертов. Около полуночи женщины покинули стол, чтобы продолжить беседу в гостиной, а мужчины остались в столовой курить и пить бренди. И наконец, когда Тодд уже был на грани обморока, гости начали просить свои пальто и экипажи. Эбелинги, которых живо заинтересовала богоугодная миссия Тодда на Огненной Земле, предложили подвезти его до отеля, и тот согласился – настолько его пугала мысль, что по этим кошмарным улицам его в полной темноте повезет пьяный кучер Соммерсов. Поездка показалась Тодду бесконечной; он был не в силах вести беседу, голова его кружилась, а желудок бурлил.

– Моя супруга родилась в Африке, она дочь миссионеров, которые несли свет истинной веры, мистер Тодд; мы понимаем, какое это самопожертвование. И надеемся, что вы не откажете нам в чести помогать вам в вашем благородном деле, – произнес на прощание мистер Эбелинг.

В ту ночь Джейкоб Тодд не мог заснуть: его немилосердно терзал образ Розы Соммерс, и еще до наступления рассвета англичанин принял решение ухаживать за ней по всем правилам. Тодд ничего не знал об этой женщине, но ему было все равно, – быть может, ему на роду написано проиграть пари и добраться до Чили только ради того, чтобы встретить свою будущую жену. Тодд хотел перейти к решительным действиям на следующий же день, вот только он не мог подняться с кровати из-за ужасных болей в желудке. Он сутки пролежал в постели, то теряя сознание, то мучаясь от боли, потом наконец ему удалось собраться с силами, открыть дверь и позвать на помощь. По просьбе своего постояльца управляющий отелем отправил записку Соммерсам, единственным знакомым Тодда в городе, и прислал слугу прибраться в комнате – здесь пахло как в конюшне. Джереми Соммерс появился в отеле в полдень в сопровождении самого известного в Вальпараисо кровопускателя, владевшего зачатками английского; тот, отворив кровь из рук и ног и доведя Тодда до полного изнеможения, объяснил, что все иностранцы, впервые оказавшись в Чили, обязательно заболевают.

– Беспокоиться не о чем: насколько я знаю, умирают далеко не все, – успокоил эскулап.

Он дал Тодду хинин в облатках из рисовой бумаги, но больной не мог ничего проглотить, его выворачивало наизнанку. Тодд бывал в Индии и знал симптомы малярии и других тропических болезней, которые лечат хинином, но его недуг на них нисколечко не походил. Как только ушел кровопускатель, вернулся слуга, сменил белье и заново помыл комнату. Джереми Соммерс оставил координаты врачей, Пейджа и Поэтта, но их вызвать не успели: через два часа в отель явилась женщина внушительных размеров и потребовала, чтобы ее провели к больному. Толстуха держала за руку девочку в платье из синего бархата, в белых туфельках и вышитой цветочками шляпке – ну прямо сказочная фея. Это были няня Фресия и Элиза, их послала Роза Соммерс, не верившая в действенность кровопусканий. Женщины ворвались в комнату с такой уверенностью, что ослабевший Джейкоб Тодд не осмелился возражать. Старшая явилась в качестве целительницы, младшая – в качестве переводчицы.

– Нянюшка говорит, что сейчас снимет с вас пижаму. А я не буду смотреть, – сообщила девочка и отвернулась к стене, а индианка в это время рывком стащила с Тодда одежду и принялась протирать тело водкой.

Женщины положили в постель Тодда горячие кирпичи, укутали его одеялами и с ложечки напоили настойкой горьких трав, подслащенных медом, чтобы унять боль от несварения.

– А теперь нянюшка запоёт вашу болезнь, – предупредила девочка.

– Как это?

– Не пугайтесь, это не больно.

Няня Фресия закрыла глаза и принялась водить руками по его груди и животу, бормоча заклинания на языке мапуче. Джейкоб Тодд почувствовал, как им завладевает неодолимая дремота, и еще прежде, чем женщина закончила петь, он уже спал крепким сном. Только после этого целительницы вышли из комнаты. Тодд проспал восемнадцать часов кряду и проснулся весь в поту. На следующее утро няня Фресия и Элиза вернулись, чтобы заново растереть его тело и влить в Тодда чашку куриного бульона.

– Нянюшка говорит, что вы больше не должны пить воду. Пейте только горячий чай, а фруктов не ешьте, иначе вам снова захочется умереть, – перевела девочка.

Неделю спустя, когда Тодд смог подняться на ноги, он понял, что в таком виде не может показаться на глаза мисс Розе: он похудел на десяток килограммов, осунулся и уже после нескольких шагов начинал задыхаться и валился на стул. Когда Тодд пришел в себя достаточно, чтобы отправить Розе записку с благодарностью за свое спасение и конфеты для няни Фресии и Элизы, он узнал, что женщина вместе с подругой и своей мукамой отправилась в Сантьяго, – а это было опасное путешествие, если учесть плохие дороги и плохой климат. Мисс Роза проделывала этот путь длиной в тридцать четыре лиги[4] раз в год, всегда в начале осени или в разгар весны, – в столице она ходила в театр, слушала хорошую музыку и совершала ежегодные покупки в «Большом японском магазине» с запахом жасмина и газовыми фонарями с плафонами из розового стекла; там она покупала безделушки, которых в Вальпараисо не найдешь. Однако в этот раз у Розы нашлась веская причина для зимней поездки: она собиралась позировать для портрета, в страну приехал знаменитый французский художник Монвуазен – правительство пригласило его для обучения местных живописцев. Маэстро писал только головы, остальное доделывали его помощники; для экономии времени даже кружева приклеивали прямо на полотно, и все-таки, несмотря на эти плутовские ухищрения, не было ничего престижнее, чем портрет за подписью Монвуазена. Джереми Соммерс настоял, что такой же портрет его сестры должен висеть у него в салоне. Картина стоила шесть унций золота и еще по унции за каждую руку, но в этом случае экономить не следовало. «Возможность получить подлинного Монвуазена два раза в жизни не выпадает» – так говорили его клиенты.

– Если денежная сторона вопроса для нас не главное, пусть он напишет меня с тремя руками, – предлагала мисс Роза. – Тогда мой портрет станет его самой известной картиной и в конце концов будет висеть в музее, а не у нас над камином.

Тот год был богат на наводнения, свидетельства о них сохранились в школьных сочинениях и в памяти стариков. Потоп стер с лица земли сотни домов, а когда буря наконец утихла и воды начали отступать, серия подземных толчков, точно Божий топор, покончила с тем, что пощадил ливень. По развалинам шныряли мародеры – они, пользуясь общей сумятицей, грабили дома, и армейским частям было велено казнить застигнутых на месте преступления без суда и следствия, но солдаты, воодушевленные таким жестоким приказом, принялись махать саблями с наслаждением палачей, и приказ пришлось отменить, чтобы оставить в живых невиновных. Джейкоб Тодд, простудой обреченный на затворничество в отеле и все еще слабый после недели желудочных колик, проводил время, уныло слушая беспрестанный звон колоколов, зовущих к покаянию, читая старые газеты и подыскивая партнеров для карточной игры. Тодд предпринял вылазку в аптеку, чтобы купить лекарство для укрепления желудка, но это заведение представляло собой жалкую конуру, заставленную пыльными склянками с синими и зелеными смесями, а приказчик-немец предложил ему масло с ядом скорпиона и спиртовую настойку на червях. И Тодд впервые пожалел, что забрался так далеко от Лондона.

По ночам ему было трудно заснуть то из-за шумного веселья и пьяной ругани под окнами, то из-за похорон, которые устраивали перед рассветом, в три-четыре часа утра. Новое кладбище располагалось на вершине холма, нависавшего над городом. Во время бури в холме возникли промоины, и покойники скатывались по склону, их кости перемешивались, и в этом унизительном состоянии все стали равны. Многие вспоминали, как хорошо было мертвецам десять лет назад, когда людей состоятельных хоронили в церквях, бедняков на улицах, а иноземцев – на берегу. «Вот ведь страна сумасбродов!» – дивился Тодд, повязав на лицо платок, потому что после землетрясения ветер доносил тошнотворную вонь, с которой власти боролись, разжигая большие костры из веток эвкалипта. Как только Тодд почувствовал себя лучше, он выбрался посмотреть на процессии церковных общин. Обычно они не привлекали к себе внимания, потому что из года в год на Страстную неделю все происходило без перемен, но в том году процессии превратились в многолюдные сборища: жители Вальпараисо взывали к Небесам, умоляя прекратить мор. Из церквей выходили колонны богомольцев, впереди шествовали одетые в черное члены братств – они несли на плечах носилки со статуями святых в роскошных облачениях, расшитых золотом и драгоценными камнями. Одна из колонн несла распятого на кресте Иисуса с терновым венцом на шее. Тодду объяснили, что это фигура Кристо-де-Майо[5], специально привезенная из Сантьяго, ведь это самая чудотворная статуя в мире и только она способна влиять на погоду. Двести лет назад мощное землетрясение разрушило столицу страны и полностью уничтожило церковь Святого Августина – уцелел лишь алтарь, в котором стоял этот Христос. Венец соскользнул со лба на шею и до сих пор там и находится, поскольку всякий раз, когда его пробовали водрузить обратно на лоб, земля вновь принималась дрожать.

Процессии собирали множество монахов и монахинь, изможденных постников, молящихся и поющих во всю глотку бедняков, кающихся в грубых балахонах, флагеллантов, бичующих свою голую спину кожаными плетками с острыми металлическими бляхами на концах. К тем, кто валился наземь без сознания, подбегали женщины: богомольцам промывали открытые раны, но, как только страдальцы приходили в себя, их толкали обратно в колонну. Мимо Тодда проходили ряды индейцев, истязающих себя с безумным пылом, и группы музыкантов, играющих религиозные гимны. Рокот жалобных песнопений напоминал бурливый поток, а влажный воздух смердел ладаном и потом. Аристократы устраивали собственные процессии, для шествия одевались роскошно, но во все темное и без украшений, бедняки шли босиком и в лохмотьях; эти колонны встречались на одной площади, но не смешивались и даже не соприкасались. По мере продвижения голоса звучали все громче, а самоистязание становилось все яростнее; прихожане завывали и молили о прощении за грехи: люди были убеждены, что ненастье – это кара за их неправедную жизнь. На покаяние приходили целыми толпами, в церквях не хватало места, и священники рядами высаживались снаружи, принимая исповеди под тентами и зонтами. Это зрелище поразило Тодда; ни в одном из своих путешествий англичанин не видел ничего более странного и пугающего. Ему, привычному к протестантской сдержанности, начинало казаться, что он перенесся в Средние века; лондонские приятели никогда не поверят его рассказам. Даже держась на безопасном расстоянии, он ощущал конвульсии древнего страдающего зверя, собравшегося воедино из плотных людских волн. Тодд не без труда вскарабкался на постамент памятника на маленькой площади перед церковью Богоматери – отсюда открывался хороший обзор. И сразу же почувствовал, что его тянут за штанину; посмотрев вниз, Тодд увидел перепуганную девочку в черном платке, с личиком, перепачканным кровью и слезами. Тодд рывком освободил ногу, но было уже поздно: девочка испачкала его брюки. Англичанин ругнулся и попробовал отогнать ее жестами, потому что не мог вспомнить подходящих испанских слов, но, к его изумлению, малютка на чистом английском языке объяснила, что она потерялась и просит проводить ее домой. Тодд присмотрелся внимательнее.

– Я Элиза Соммерс. Вы меня помните? – сказала девочка.

Воспользовавшись поездкой мисс Розы в Сантьяго, где с нее писали портрет, и частыми отлучками Джереми, который почти не бывал дома, потому что наводнение затопило склады компании, Элиза принялась уговаривать няню Фресию присоединиться к шествию и так долго канючила, что индианка в конце концов уступила. Хозяева запрещали даже упоминать в присутствии девочки о католических и индейских ритуалах, а уж тем более показывать их воспитаннице, но ведь и Фресии страсть как хотелось посмотреть на Кристо-де-Майо, ну хотя бы раз в жизни. «Братьев Соммерс там точно не будет», – заключила индианка. В общем, они тайком вышли из дому, пешком спустились по холму, остановили извозчика, доехали почти до самой площади и присоединились к колонне кающихся индейцев. И все бы прошло так, как и было задумано, если бы в суматохе этого бурного дня Элиза не выпустила руку няни Фресии, а та, заразившись общим возбуждением, ничего и не заметила. Элиза закричала, но голос ее потерялся среди горячих молитв и заунывных барабанов, которыми отбивали ритм члены братств. Элиза побежала, разыскивая нянюшку, но все женщины выглядели одинаково под черными платками, а ноги Элизы скользили на грязной мостовой, залитой воском и кровью. Вскоре колонны соединились в единое скопище, ползущее вперед, как раненый зверь, под гул обезумевших колоколов и рев корабельных сирен. Элиза перепугалась, страх сковал ее мысли, но постепенно она начала приходить в себя и осознавать происходящее. Толпа меж тем успокоилась, все вокруг опустились на колени, а на помост перед церковью вышел сам епископ. Началась месса. Элиза подумала, что сможет вернуться обратно на Серро-Алегре, но боялась, что стемнеет прежде, чем она доберется до дому; она никогда не выходила в город без взрослых и не знала дороги. Тогда девочка решила не двигаться с места, пока не разойдется толпа, и тогда, может быть, няня Фресия ее отыщет. И в это время ей на глаза попался высокий рыжий мужчина, уцепившийся за памятник, и она узнала больного, которого они с нянюшкой приходили лечить. Элиза не раздумывая протиснулась к нему.

– Что ты тут делаешь? Ты ранена? – крикнул мужчина.

– Я потерялась. Можете отвести меня домой?

Джейкоб Тодд своим платком вытер девочке лицо и, наскоро осмотрев, удостоверился, что видимых повреждений нет. Было очевидно, что кровью ее испачкали флагелланты.

– Я отведу тебя в контору к мистеру Соммерсу.

Но девочка умоляла его этого не делать: если дядя Джереми узнает, что она была на процессии, он выгонит нянюшку. Тодд отправился на поиски извозчика, что в этот час было делом непростым, а девочка молча шла рядом, не выпуская его руки. И англичанин впервые почувствовал трепетную нежность к этой маленькой ладошке в своей ладони. Временами он украдкой поглядывал на Элизу, на это милое личико с черными миндалевидными глазами. Наконец им встретилась повозка, запряженная двумя мулами; возница согласился отвезти их наверх за двойную плату сверх обычного. По дороге пассажиры молчали, а уже час спустя Тодд высадил Элизу возле ее дома. Девочка поблагодарила своего спасителя, но войти не пригласила. Тодд смотрел ей вслед: маленькая, хрупкая, с головы до пят укрытая черным платком. И вдруг девочка повернулась, подбежала к Тодду, обвила его шею руками и поцеловала в щеку. «Спасибо», – повторила она. Джейкоб Тодд вернулся в отель на той же повозке. Время от времени он притрагивался к щеке, удивляясь нежному и печальному чувству, которое пробуждала в нем эта девчушка.

Уличные процессии помогли склонить множество прихожан к покаянию, а еще, к удивлению Джейкоба Тодда, они усмирили ливень, заново подтвердив чудотворную репутацию Кристо-де-Майо. Меньше чем за двое суток небо прояснело, и робкое солнце внесло оптимистическую ноту в концерт непрерывных бедствий. Из-за природных катастроф и эпидемий целых девять недель по средам Соммерсы не устраивали званые вечера; и еще несколько недель после возобновления вечеринок Джейкоб Тодд не мог собраться с духом, чтобы намекнуть мисс Розе о своих романтических чувствах. Когда он наконец заговорил, Роза сделала вид, что не расслышала, но настойчивость Тодда заставила ее дать ошеломительный ответ:

– Единственное, что хорошо в замужестве, – это вдовство.

– Даже самый глупый муж всегда к лицу даме, – не растерялся Тодд.

– Только не в моем случае. Мне муж будет только мешать, он не сможет дать мне ничего такого, чего у меня нет без мужа.

– Может быть, детей?

– Ах, мистер Тодд, как вы думаете, сколько мне лет?

– Не больше семнадцати!

– Бросьте насмехаться. По счастью, у меня есть Элиза.

– Я упрямец, мисс Роза, никогда не сдаюсь.

– И я вам благодарна, мистер Тодд. Даме к лицу не муж, а свита ухажеров.

Как бы то ни было, Роза явилась причиной, по которой Тодд задержался в Чили гораздо дольше, чем на три месяца, отведенные на продажу библий. Знакомство с Соммерсами оказалось весьма удачным: благодаря ему перед Тоддом распахнулись двери всех домов богатой иностранной общины, все были готовы оказать приезжему помощь в грядущей религиозной экспедиции на Огненную Землю. Тодд намеревался побольше узнать о патагонских индейцах, однако, бросив сонный взгляд на книжную полку в библиотеке, он понял, что нет никакой разницы – знать или не знать, потому что неведенье в этом вопросе было всеобщей чертой. Достаточно было говорить то, что люди желали услышать, а язык у Тодда был подвешен хорошо. Чтобы реализовать партию библий среди потенциальных чилийских клиентов, Тодду следовало поработать над своим испанским языком, который оставлял желать лучшего. Благодаря двухмесячному пребыванию в Испании и музыкальному слуху он смог овладеть испанским быстрее и лучше, чем многие британцы, приехавшие в Чили еще двадцать лет назад. Поначалу Тодд скрывал свои чересчур либеральные политические убеждения, но вскоре заметил, что на любом публичном мероприятии его забрасывают вопросами и что вокруг него всегда собирается группа любопытных слушателей. Его проповеди аболиционизма, равенства и демократии выводили этих славных людей из спячки, давали мужчинам повод для продолжительных дискуссий, солидным дамам – для испуганных восклицаний, а девицы всегда слушали его затаив дыхание. В целом за Тоддом утвердилась репутация чокнутого, его зажигательные идеи считались забавными, а вот его шуточки по поводу британской королевской семьи пришлись совсем не по вкусу английской общине, для которой королева Виктория, равно как Бог и Империя, были понятиями неприкосновенными. Источником дохода Тодду служила скромная, но не ничтожная рента – она позволяла ему жить вольготно, никогда всерьез не работая, что придавало ему статус джентльмена. Как только стало известно, что Джейкоб Тодд свободен от брачных уз, немало девушек на выданье пытались его заполучить, но после знакомства с Розой Соммерс он не замечал других женщин. Тодд не переставал задаваться вопросом, почему Роза не замужем, и единственный ответ, приходивший в голову этому агностику-рационалисту, был таков: она предназначена ему небом.

– Как долго вы будете меня мучить, мисс Роза? Не боитесь, что мне наскучит вас преследовать? – шутливо интересовался он.

– Вам не наскучит, мистер Тодд. Гоняться за котом гораздо увлекательнее, чем поймать кота, – отвечала Роза.

Красноречие поддельного миссионера было в новинку для английской общины, и, как только стало известно, что Тодд когда-то изучал Святое Писание, ему предоставили возможность для выступления. В городе был маленький англиканский храм, на который католические власти смотрели неодобрительно, но протестанты устраивали собрания еще и в собственных домах. «Да где ж это видано – церковь без богородиц и чертей? Эти гринго – все как один еретики, они не веруют в папу, не умеют молиться, поют во время службы и вообще не причащаются», – ворчала няня Фресия всякий раз, когда наступала очередь Соммерсов устраивать воскресную службу. Тодд подготовился к выступлению: он собирался начать с Исхода евреев из Египта, а потом быстро перевести речь на состояние иммигрантов, которые, подобно библейским иудеям, вынуждены приспосабливаться к жизни в чужих краях, но Джереми Соммерс в начале собрания представил его как миссионера и попросил рассказать об индейцах с Огненной Земли. Джейкоб Тодд не знал в точности, где находится эта земля, не знал, откуда у нее столь волнующее название, но сумел до слез растрогать слушателей историей о трех дикарях, которых британский капитан изловил, чтобы отвезти в Англию. И вот, меньше чем за три года (рассказывал Тодд), эти несчастные, привыкшие жить голышом среди льдов и питаться человеческим мясом, уже носили пристойную одежду, превратились в добрых христиан и усвоили приличное обхождение; они даже не гнушались английской едой. Правда, Тодд не стал добавлять, что, как только индейцев вернули на родину, они тотчас же вернулись к своим прежним привычкам, как будто в их жизни не было ни Англии, ни Слова Божьего. По предложению Джереми Соммерса тотчас же был организован сбор средств на распространение истинной веры, и дело пошло так успешно, что уже на следующий день Джейкоб Тодд смог открыть счет в филиале лондонского банка в Вальпараисо. Счет еженедельно пополнялся пожертвованиями чилийских протестантов, сумма росла несмотря даже на частые списания по инициативе Тодда, который пользовался счетом для покрытия собственных расходов, когда ему не хватало ренты. Чем больше поступало денег, тем круче громоздились препятствия и предлоги, по которым евангелическая миссия откладывалась. Так прошло два года.

Джейкоб Тодд обустроился в Вальпараисо и в итоге стал чувствовать себя как дома, словно там и родился. У чилийцев и англичан обнаружились кое-какие общие черты: любые дела решались через посредников и доверенных лиц; все были до нелепости привязаны к традициям, национальным символам и привычному ходу вещей; все почитали себя индивидуалистами и врагами показухи, которая считалась уделом выскочек; чилийцы, как и англичане, казались любезными и сдержанными, но были способны на жестокие поступки. Однако, в отличие от англичан, здешние жители чурались эксцентричности и ничего так не боялись, как оказаться в смешном положении. «Если бы я еще и правильно говорил по-испански, здесь был бы мой дом», – думал Джейкоб Тодд. Он проживал на пансионе у английской вдовы, кошатницы и хлебосолки, – ее пирожки славились на весь порт. Тодд спал с четырьмя котами на постели (это была его лучшая компания за всю жизнь) и каждое утро завтракал восхитительными пирожками. Он поддерживал отношения с чилийцами разных званий, от самых бедных, которых встречал, бродя по кварталам, прилегавшим к порту, до представителей высшего общества. Джереми Соммерс представил Тодда в клубе «Уньон», и его приняли в качестве приглашенного члена. Такой привилегией могли гордиться только иностранцы, имеющие особую значимость для чилийского общества: клуб «Уньон» представлял собой союз землевладельцев и консервативных политиков, там входящего оценивали по фамилии. Двери домов открывались перед Тоддом благодаря его ловкому обхождению с картами и костями: англичанин проигрывал до того элегантно, что мало кто мог подсчитать, сколько же он выигрывает. Так он свел дружбу с Агустином дель Валье, владельцем плодородных угодий вокруг Вальпараисо и овечьих пастбищ на юге, где Агустин никогда не бывал, потому что там на него трудились выписанные из Шотландии управляющие. Это новое знакомство позволило Тодду стать гостем в мрачных особняках чилийских аристократических семейств, квадратных темных зданиях с большими полупустыми комнатами, отделанными без изысков, с тяжелой мебелью, похоронными канделябрами, с собранием кровоточивых распятий, гипсовых богородиц и святых, одетых по моде старой испанской аристократии. То были дома, закрытые для улицы и повернутые внутрь, дома с высокими железными решетками, неудобные и грубые, зато с прохладными галереями и внутренними двориками, где росли розы, жасмин и апельсины.

В разгар весны Агустин дель Валье пригласил семейство Соммерс и Джейкоба Тодда в одно из своих поместий. Путешествие превратилось в кошмар: всаднику потребовалось бы на дорогу четыре-пять часов, но караван с семьей и гостями отправился в путь на заре, а до усадьбы добрался уже затемно. Дель Валье разъезжали по стране в запряженных волами повозках, на которые водружали столы и плюшевые диваны. Дальше следовали вереницы мулов с багажом и конные слуги, вооруженные старинными мушкетами для защиты от разбойников, которые поджидали в засаде на склонах холмов. К раздражающей медлительности животных добавлялись рытвины, в которых застревали повозки, и регулярные привалы: слуги разносили еду в корзинах, а над корзинами вились тучи мух. Тодд совершенно не разбирался в земледелии, но хватало и беглого взгляда, чтобы понять, что на этих плодородных землях все произрастает в изобилии: фрукты падали с веток, гнили под деревьями, и никто не утруждался их собирать. Образ жизни в усадьбе ничем не отличался от того, который Тодд наблюдал в Испании: быт многочисленных членов семьи регламентировался запутанными узами кровного родства и жестким кодексом чести. Хозяин дома был владетельный патриарх, феодал, который держал в кулаке судьбы своих потомков, а сам гордился, что может проследить свою родословную вплоть до первых конкистадоров. «Мои прапрадеды, – рассказывал дон Агустин, – прошагали больше тысячи километров, не вылезая из тяжелых железных доспехов, преодолели горы, реки и самую жаркую в мире пустыню, чтобы основать город Сантьяго». В кругу своих близких этот человек почитался символом строгости и добропорядочности, однако за пределами этого круга он был известен как отпетый сукин сын. Он имел целый выводок внебрачных детей и дурную репутацию человека, убившего нескольких пеонов[6] во время приступов своей легендарной ярости, впрочем эти убийства, как и другие прегрешения главы семейства, никогда не обсуждались на публике. Его супруге было немногим больше сорока, но она выглядела как старуха, тряслась и ходила опустив голову, всегда носила траур по детям, умершим еще во младенчестве, задыхалась под бременем корсета, религии и мужа, который выпал ей на долю. Сыновья делили свое праздное существование между прогулками, мессами, сиестой, игрой и попойками, а дочери загадочными нимфами скользили по комнатам и садам, под шелест нижних юбок и всегда под бдительным надзором дуэний. Их с детства приучали к жизни, исполненной добродетели, веры и самоотречения, их уделом был достойный брак и материнство.

В деревне гости полюбовались на корриду, даже отдаленно не походившую на блистательную драму о мужестве и смерти, которую Джейкоб Тодд видел в Испании; не было ни роскошных костюмов, ни страсти, похвальбы и славы – лишь толкотня пьяных наглецов, донимавших животное пиками и оскорблениями; бычьи рога сшибали их в пыль под дружную брань и хохот. Самый опасный элемент корриды состоял в том, чтобы прогнать с арены разъяренного и израненного, но все-таки живого зверя. Тодд порадовался, что быка не обрекали на самое низкое бесчестье – публичную казнь: его славному английскому сердцу гибель тореро была любезнее, чем гибель быка. Вечерами мужчины играли в тресильо и рокамбор; им, как монаршим особам, прислуживала целая армия покорных смуглокожих слуг, не поднимавших глаз от пола, а голос – выше полушепота. Они не были рабами, но вели себя как рабы. Платой за труд им служило покровительство хозяина, кров над головой и часть урожая; по закону они были свободными людьми, но оставались при хозяине, несмотря на всю его жестокость и на кабальные условия труда, потому что им некуда было уходить. Рабство отменили больше десяти лет назад, после этого почти ничего не изменилось. Завозить в эти края африканцев никогда не было делом рентабельным, поскольку в Чили нет больших плантаций, но никто не вспоминал ни об участи индейцев, изгнанных с земель и доведенных до нищеты, ни о батраках, которых продавали или получали в наследство вместе с землей, точно скот. Не вспоминали и о крупных партиях китайских и полинезийских рабов, которых отправляли на острова Чинча, где имелись богатые залежи гуано. Если эти люди пропадали без вести, никаких проблем не возникало: закон запрещал рабство только на суше, о море не говорилось ни слова. Пока мужчины развлекались игрой в карты, мисс Роза самым достойным образом скучала в компании сеньоры дель Валье и ее многочисленных дочерей. Зато Элиза развлекалась, скача по полям вместе с Паулиной, единственной дочерью Агустина дель Валье, начисто лишенной жеманства, характерного для женщин из этой семьи. Паулина была на несколько лет старше Элизы, но в тот день они веселились на пару, как ровесницы, подставляя лицо солнцу, волосы ветру, подстегивая лошадей.

Барышни

Элиза Соммерс была худенькая и невысокая, с изящным лицом, похожим на рисунок тушью. В 1845 году, когда ей было тринадцать лет и появились первые намеки на грудь и талию, Элиза все равно казалась девчонкой, но движения ее уже были отмечены грацией, и эта черта навсегда определит ее красоту. Под строгим надзором мисс Розы, которая добивалась хорошей осанки, привязывая к спине воспитанницы железную палку во время нескончаемых занятий фортепиано и вышивкой, позвоночник девушки приобрел прямизну копья. Элиза так и не стала высокой и сохранила обманчиво-детский облик, что впоследствии не раз спасало ей жизнь. В глубине души Элиза оставалась совсем еще ребенком, так что и в отроческие годы продолжала спать, свернувшись калачиком в той же детской кроватке, в окружении своих кукол и посасывая палец. Девочка копировала равнодушную манеру Джереми Соммерса, потому что считала ее признаком внутренней силы. С годами Элизе надоело изображать скуку, но воспитание помогало ей обуздывать свой характер. Она участвовала в домашних работах наравне со слугами: в один день готовила хлеб, в другой молола маис, потом выносила матрасы на просушку или кипятила белье. А еще она часами просиживала за занавеской в гостиной, жадно глотая книги из библиотеки Джереми Соммерса, любовные романы мисс Розы, старые газеты и вообще любое чтиво, которое только попадалось, каким бы случайным оно ни было. Элиза уговорила Джейкоба Тодда подарить ей одну из испанских библий и с величайшим терпением старалась в ней разобраться, ведь все ее обучение проходило на английском языке. Девочка погружалась в Ветхий Завет, с болезненным упоением читая о пороках и страстях царей, соблазнявших чужих жен, о пророках, каравших людей ужасными молниями, об отцах, зачинавших детей с собственными дочерями. В каморке, куда сваливали всякую рухлядь, Элиза нашла карты, путевые дневники и навигационные журналы дяди Джона – они помогли ей уточнить границы мира. Наставники, которых нанимала мисс Роза, обучили девочку французскому, Закону Божьему, истории, географии и зачаткам латыни – и это было больше, чем давали в лучших женских школах столицы, где, в сущности, учили только молитвам и хорошим манерам. Беспорядочное чтение и рассказы капитана Соммерса давали простор воображению Элизы. Этот дядя-мореход всегда появлялся в доме с грузом подарков и будоражил фантазию девочки невероятными историями о черных царях на тронах из чистого золота, о малайских пиратах, собирающих человеческие глаза в перламутровые шкатулки, о принцессах, которых сжигают на похоронных кострах их престарелых мужей. Каждый раз, когда Джон снова появлялся в их доме, откладывались любые дела, включая и школьные задания Элизы, и уроки фортепиано. Весь ее год проходил в ожидании Джона за втыканием булавок в карту, в мыслях об океанских широтах, которые бороздил его парусник. Элиза мало общалась с детьми своего возраста, она росла в замкнутом мире, в доме своих приемных родителей, с иллюзорным чувством, будто они живут не в Чили, а где-то в Англии. Джереми Соммерс все заказывал по каталогу, от мыла до туфель, легко одевался зимой и носил пальто летом, потому что жизнью его управлял календарь Северного полушария. Девочка внимательно слушала и наблюдала; нрав у нее был веселый и независимый, она никогда не просила помощи и обладала редким талантом становиться невидимой для окружающих, теряясь на фоне мебели, штор и цветов на обоях. В то утро, когда Элиза проснулась в ночной рубашке, испачканной чем-то красным, она побежала к мисс Розе, чтобы сообщить, что у нее внизу открылась кровавая рана.

– Ни с кем об этом не разговаривай, это сугубо личное дело. Теперь ты женщина и должна вести себя подобающим образом, детские шалости закончились. Тебе пора отправляться в женскую школу мадам Кольбер.

Только в этом и состояло объяснение ее приемной матери; все это мисс Роза произнесла стремительно, не глядя на Элизу, доставая из шкафа салфетки, изготовленные ею собственноручно из полотенца.

– Вот ты и попала, девочка, у тебя все тело переменяется, и в голове у тебя будет туман, и любой мужчина сможет сделать с тобой все, что ему заблагорассудится, – чуть позже предупредила няня Фресия, от которой Элиза не могла утаить такую новость.

Индианка знала травки, способные навсегда прекратить менструальные кровотечения, но остерегалась их использовать из страха перед хозяевами. Элиза восприняла ее слова всерьез и решила держаться начеку, чтобы не дать предсказаниям осуществиться. Девушка туго перебинтовала верхнюю часть туловища шелковым поясом, посчитав, что раз уж этот метод китаянки веками использовали для уменьшения ступней (об этом рассказывал дядя Джон), то и ей он поможет, чтобы грудь не выросла. А еще Элиза приняла решение писать: она много лет видела, как мисс Роза что-то записывает в своих тетрадях, и теперь поняла, что это такой способ бороться с туманом в голове. Что же до последней части пророчества – любой мужчина теперь волен делать с ней все, что ни пожелает, – на нее Элиза обратила куда меньше внимания просто потому, что не могла представить, что в будущем ее ожидают какие-то мужчины. Ведь ее окружали люди старые, как минимум двадцати лет от роду; в мире начисто отсутствовали существа мужского пола, принадлежащие к одному с ней поколению. Двое мужчин, которые могли бы ей понравиться в роли супруга, капитан Джон Соммерс и Джейкоб Тодд, были вне пределов досягаемости, поскольку первый приходился ей дядей, а второй был влюблен в мисс Розу, и об этом было известно всему Вальпараисо.

Много лет спустя, вспоминая свое детство и юность, Элиза думала, что мисс Роза и мистер Тодд могли бы составить хорошую пару: она бы сгладила его резкость, а он избавил бы ее от скуки; но дела приняли совсем иной оборот. По прошествии долгого времени, когда оба уже поседеют и многолетнее одиночество станет для них привычным, они при странных обстоятельствах снова встретятся в Калифорнии, и тогда он снова примется отчаянно за ней ухаживать, а она все так же решительно будет его отвергать. Но все это случится гораздо позднее.

Джейкоб Тодд не упускал ни единой возможности пообщаться с Соммерсами: на званых вечерах не было гостя более пунктуального и постоянного, более внимательного, когда мисс Роза выводила свои звонкие трели, более смешливого в ответ на ее шуточки – не исключая и довольно жестокие шпильки в адрес самого Тодда. Роза была натура противоречивая – но разве и он не таков? Разве он сам не атеист, продающий библии и дурачащий людей сказочкой о евангелической миссии? Тодд до сих пор недоумевал, отчего такая привлекательная женщина не вышла замуж, ведь одинокая дама в ее возрасте не имеет ни будущего, ни места в обществе. Среди иностранцев ходили слухи о какой-то скандальной истории, случившейся в Англии много лет назад, – это могло объяснить появление Розы в Чили в роли экономки брата, – но Тодд не желал выяснять подробности, предпочитая загадку истине, которую, возможно, он бы не смог вынести. «Прошлое – это не так уж и важно», – повторял себе Тодд. Одна маленькая ошибка, одно незначительное прегрешение против благопристойности – и этого было достаточно, чтобы запятнать репутацию женщины и помешать ей заключить достойный брак. Тодд отдал бы годы своей будущей жизни в обмен на взаимность, но Роза не уступала его осаде и в то же время не лишала надежды: ей доставляло удовольствие то потакать ему и приближать к себе, то неожиданно отталкивать.

– У этого мистера Тодда странные идеи, лошадиные зубы и потные руки, он того и гляди накличет на нас беду. Я никогда за него не выйду, даже окажись он последним холостяком на земле, – со смехом признавалась мисс Роза Элизе.

Девушке такая характеристика пришлась совсем не по вкусу. Она чувствовала себя в долгу перед Джейкобом Тоддом, и не только за спасение во время религиозной процессии, но и за то, что он ни словом не обмолвился о том происшествии, как будто ничего и не было. Ей нравился этот странный чужеземец: от него пахло большим псом, как и от дяди Джона. Это приятное ощущение превратилось в неподдельную нежность, когда Элиза, спрятавшись в гостиной за тяжелой портьерой зеленого бархата, подслушала разговор Тодда с Джереми Соммерсом.

– Джейкоб, я должен принять решение касательно Элизы. Она не имеет ни малейшего представления о своем положении в обществе. Люди начинают задавать вопросы, а Элиза определенно воображает себе такое будущее, какого у нее не может быть. Нет ничего опаснее, чем демон фантазии, затаившийся в женской душе.

– Не преувеличивайте, мой друг. Элиза пока еще девчоночка, но умная, и, я уверен, она отыщет свое место.

– Ум для женщины – только помеха. Роза собралась отправить ее в женскую школу мадам Кольбер, но я не сторонник излишнего образования для девушек, от этого они становятся неуправляемыми. Каждый на своем месте – вот мой девиз.

– Мир меняется, Джереми. В Соединенных Штатах свободные люди равны перед законом. Деление на классы отменено.

– Мы говорим о женщинах, а не о мужчинах. К тому же Соединенные Штаты – это страна торговцев и переселенцев, без традиций, без исторической памяти. Равенства в принципе не существует, даже среди животных, а уж тем более в Чили.

– Джереми, мы здесь иностранцы, хоть и научились болтать по-испански. Какое нам дело до классов испанского общества? Нам никогда не стать частью этой страны…

– Мы должны подавать хороший пример. Если мы, британцы, не сможем поддерживать порядок в собственном доме, чего же ждать от остальных?

– Элиза выросла в этой семье. Не думаю, что мисс Роза захочет ломать этот порядок лишь потому, что девочка подрастает.

И так все и вышло. Роза ополчилась на брата полным набором своих заболеваний. Сначала пришли колики, затем появилась отчаянная мигрень, от которой Роза в одночасье ослепла. На несколько дней дом погрузился в оцепенение: шторы задернули, все ходили на цыпочках и говорили шепотом. На кухне перестали готовить, потому что запах еды ухудшал состояние больной. Джереми Соммерс обедал в клубе и возвращался домой с растерянным и робким видом посетителя больницы. Необъяснимая слепота и всевозможные недомогания сестры вкупе с угрюмым молчанием слуг подтачивали его непреклонность. А в довершение всего няня Фресия, загадочным образом узнавшая о спорах брата и сестры, превратилась в вернейшую союзницу своей хозяйки. Джереми Соммерс считал себя человеком образованным и прагматичным и полагал, что уж его-то не запугать суевериями какой-то старой индейской ведьмы, но, когда няня Фресия начала жечь черные свечи и шалфей под предлогом борьбы с москитами и по всему дому пошли клубы дыма, он в страхе и негодовании заперся у себя в библиотеке. Ночами Джереми слышал, как старуха шаркает босыми ногами под дверью его спальни, вполголоса выпевая заговоры и проклятья. В среду, когда Джереми обнаружил в бутылке бренди мертвую ящерицу, он понял, что наступила пора решительных действий. Он впервые постучал в комнату своей сестры и был допущен в это святилище женских тайн, о существовании которого он ранее догадывался, но предпочитал там не появляться. Ему равным образом были неведомы комната для рукоделия, кухня, прачечная, темные мансардные каморки, где спали слуги, и хижина няни Фресии в глубине двора; мир Джереми Соммерса составляли гостиные, библиотека с полками из полированного черного дерева и его коллекцией охотничьих гравюр, бильярдная с роскошным резным столом, его спальня, оборудованная со спартанской неприхотливостью, и маленькая комнатка с итальянским кафелем, служившая Джереми личной уборной, – он мечтал когда-нибудь там все переоборудовать, установив современный унитаз, как на картинках американских каталогов, поскольку вычитал, что система тазиков и ведер для сбора человеческих экскрементов с целью дальнейшего их использования в качестве удобрений является источником эпидемий. Глаза Соммерса не привыкли к полумраку, а голова туманилась от смешанного запаха лекарств и вездесущей ванили. Очертания Розы едва угадывались в сумраке постели: поблекшая и страдающая, она лежала на спине без подушки, сложив руки на груди, точно репетируя близкую смерть. Стоящая рядом Элиза отжимала платок, смоченный зеленым чаем, чтобы положить Розе компресс на глаза.

– Оставь нас вдвоем, девочка, – велел Джереми, садясь на стул возле кровати.

Элиза изящно поклонилась и вышла; она знала наперечет все слабые места этого дома, поэтому, приложив ухо к тонкой перегородке между комнатами, смогла подслушать весь разговор, а затем пересказать его няне и записать в дневнике.

– Ну полно, Роза. Мы не можем продолжать эту войну. Давай договариваться. Чего ты хочешь? – спросил Джереми, заранее обрекая себя на поражение.

– Я ничего не хочу, Джереми… – чуть слышно прошептала Роза.

– Элизу никогда не примут в школу мадам Кольбер. Туда поступают только барышни из высшего общества, из известных домов. Все знают, что Элиза подкидыш.

– Ее возьмут, это я беру на себя! – выкрикнула Роза с неожиданной для умирающего человека страстью.

– Ну послушай, сестра, Элиза не нуждается в дальнейшем развитии. Она должна обучиться какому-нибудь ремеслу, чтобы зарабатывать на жизнь. Что с нею будет, когда мы с тобой больше не сможем о ней заботиться?

– Имея образование, она легко выйдет замуж, – ответила Роза, сбрасывая на пол чайный компресс и усаживаясь на постели.

– Элиза не такая уж красавица, Роза.

– Джереми, ты просто не присматривался. Девочка хорошеет день ото дня, она будет прелестна, можешь мне поверить. В претендентах недостатка не будет!

– У сироты и бесприданницы?

– У нее будет приданое! – воскликнула Роза, на ощупь выбираясь из постели и делая первые шаги – слепая, босоногая, непричесанная.

– Как это – приданое? Мы никогда это не обсуждали…

– Потому что момент еще не настал, Джереми. Девушке на выданье требуются драгоценности, запас разнообразного белья на несколько лет вперед и все необходимое для ее будущего дома, а еще немалая сумма денег, которая позволит молодоженам начать какое-нибудь дело.

– А могу я узнать, каков будет вклад жениха?

– За женихом – дом и обязанность содержать супругу до скончания дней. Как бы то ни было, Элиза станет девушкой на выданье только через несколько лет, и к этому времени у нее будет приданое. Об этом позаботимся мы с Джоном, у тебя не попросим ни реала, но сейчас не стоит терять время на разговоры о будущем. Ты должен относиться к Элизе как к своей дочери.

– Она не моя дочь, Роза.

– Тогда относись к ней как к моей дочери. По крайней мере на это ты согласен?

– Да, согласен, – уступил Джереми.

Чайные компрессы оказались чудотворными. Больная полностью исцелилась, через двое суток она вновь обрела и зрение, и цветущий вид. Роза окружила своего брата самой нежной заботой: никогда еще сестра не была с ним так обходительна и улыбчива. Дом вернулся к нормальному ритму жизни, из кухни в столовую снова стали поступать знаменитые креольские кушанья няни Фресии, замешенные Элизой душистые хлебцы и изысканные пирожные, которыми так славился гостеприимный дом Соммерсов. С этого момента мисс Роза решительным образом исправила все ошибки, допущенные ею в обхождении с Элизой, и с материнской заботливостью, никогда доселе не проявлявшейся, принялась готовить девушку к школе, одновременно разрабатывая планы долгосрочной осады мадам Кольбер. Роза решила, что Элиза получит хорошее образование, приданое и репутацию красавицы, пускай даже не являясь таковой, ибо считала, что красота – это вопрос стиля. Любая женщина, которая будет подавать себя с горделивой уверенностью в своей красоте, в конце концов всех заставит поверить, что она на самом деле прекрасна, утверждала мисс Роза. А первым шагом к обретению независимости для Элизы станет хороший брак, ведь у девушки, в отличие от самой мисс Розы, нет старшего брата, за которым можно спрятаться как за стеной. Для себя Роза не видела в замужестве никаких преимуществ и считала, что жена является собственностью мужа и у нее куда меньше прав, чем у слуги или ребенка; однако, с другой стороны, одинокая женщина без средств подвергается куда более страшным опасностям. Замужняя женщина, обладая хитростью, по крайней мере способна управлять своим мужем, а при известном везении может еще и рано овдоветь…

– Элиза, я бы с радостью отдала половину своей жизни, чтобы обладать мужской свободой. Но мы женщины, и с этим ничего не поделаешь. Единственное, что нам остается, – это извлекать выгоду из той малости, какая у нас есть.

Роза не сказала приемной дочери, что в тот единственный раз, когда она попыталась отправиться в свободный полет, она сразу же расквасила нос о суровую реальность, – не сказала, потому что не хотела заронить в душу девушки крамольные идеи. Роза была полна решимости обеспечить для нее лучший жребий, обучить ее науке притворства, манипуляций и уловок, потому что такие средства полезнее наивности – в этом Роза не сомневалась. Она запиралась с Элизой на три часа по утрам и еще на три часа по вечерам, чтобы штудировать доставляемые из Англии учебники; Роза уделяла особое внимание занятиям с преподавателем французского, потому что этим языком должна владеть любая воспитанная барышня. В оставшееся время Роза пристально следила за каждым стежком Элизы, готовившей себе приданое – простыни, скатерти, салфетки и нижнее белье; по завершении вышивки все это оборачивали полотном, прокладывали лавандой и закрывали в сундуки. Каждые три месяца содержимое сундуков извлекали на свет и вывешивали на солнце, предупреждая таким образом губительное воздействие сырости и моли в течение лет, остающихся до выхода Элизы замуж. Роза приобрела шкатулку для драгоценностей, которые войдут в приданое, и поручила Джону наполнять ее подарками из дальних путешествий. В шкатулке копились индийские сапфиры, бразильские изумруды и аметисты, ожерелья и браслеты из венецианского золота; там даже лежала маленькая бриллиантовая заколка. Джереми Соммерс не вдавался в подробности и предпочитал не знать, каким образом брат и сестра финансируют это неслыханное предприятие.

Уроки фортепиано – теперь с прибывшим из Бельгии учителем, который хлестал линейкой по непослушным пальцам своих учеников, – превратились для Элизы в ежедневную пытку. А еще девушка посещала академию бальных танцев, и по наущению преподавателя академии мисс Роза заставляла Элизу часами ходить с книгой на голове, чтобы выработать прямую осанку. Элиза делала все уроки, сидела за фортепиано и ходила прямая как свечка с книгой на голове, но по ночам босиком проскальзывала во двор для слуг, и рассвет нередко заставал ее спящей на тюфяке в обнимку с няней Фресией.

Через два года после наводнения все переменилось к лучшему: страна наслаждалась хорошим климатом, политической стабильностью и экономическим благосостоянием. Чилийцы совсем потеряли покой: они привыкли терпеть лишения, и великое процветание воспринималось как предвестье еще более великой беды. Ко всему прочему на севере обнаружили богатые залежи золота и серебра. Во время конкисты, когда испанцы бродили по Америке в поисках этих металлов и забирали все, что находили по пути, Чили считали задницей мира, потому что в сравнении с богатством остальной части континента этому краю было почти нечего предложить. Тяжелый переход через исполинские горы и безжизненную северную пустошь изгонял из сердец конкистадоров всякую страсть к наживе, а если что и оставалось, то встречи с неистовыми индейцами быстро заставляли испанцев пожалеть о своей алчности. Нищие, изможденные командиры проклинали эту землю, где им не оставалось ничего иного, кроме как водрузить свои знамена и умереть, – ведь бесславное возвращение было еще хуже. Богатые жилы, оставшиеся невидимыми для жадных взоров испанских солдат, но появившиеся словно по волшебству спустя триста лет, стали нежданной наградой для их потомков. Многие внезапно разбогатели, в промышленности и торговле тоже появился шанс сколотить состояние. Старая земельная аристократия, веками стоявшая у руля, ощутила угрозу для своих привилегий, а презрение к новоиспеченным богатеям сделалось знаком особой гордости.

Один из таких нуворишей влюбился в Паулину, старшую дочь Агустина дель Валье. Звали этого человека Фелисиано Родригес де Санта-Крус, он в считаные годы нажил капитал благодаря золотой жиле, которую разрабатывал на пару со своим братом. О происхождении их было известно немного, разве только ходили слухи, что предки их были обращенными евреями, а звучную христианскую фамилию взяли, чтобы обмануть инквизицию, и этого обстоятельства было более чем достаточно, чтобы высокомерная семья дель Валье дала Фелисиано решительную отставку. Джейкоб Тодд выделял Паулину из пяти дочерей дель Валье, потому что она своим дерзким веселым характером напоминала ему Розу. Девушка не стеснялась смеяться в открытую, что было совсем не похоже на улыбочки сестер, спрятанные за веерами и мантильями. Узнав, что отец семейства намерен заточить дочь в монастырь, дабы уберечь от любви, Джейкоб Тодд, позабыв всякую осторожность, решил помочь бедняжке. Прежде чем Паулину увезли из дома, англичанину удалось обмануть бдительность дуэний и обменяться с девушкой несколькими фразами наедине. Понимая, что времени на объяснения нет, Паулина вытащила из-под корсажа письмо, которое столько раз сгибали и перегибали, что оно уже походило на булыжник, и попросила доставить его возлюбленному. На следующий день отец отправил Паулину в долгое путешествие по ужасным дорогам – конечной целью был южный город Консепсьон на границе индейских резерваций: тамошние монахини сумеют вернуть заблудшей овце рассудок при помощи молитв и постов, а чтобы в зародыше пресечь мысли о бунте или бегстве, отец приказал обрить ей голову. Мать подобрала косы, уложила их в вышитый батистовый платок и отнесла в качестве подарка в церковь Богоматери, чтобы прихожанки сделали из волос парики для святых. А между тем Тодд не только сумел доставить письмо по назначению, но и выяснил у братьев Паулины точное местонахождение монастыря и передал эти сведения безутешному Фелисиано Родригесу де Санта-Крус. Благодарный влюбленный достал свои карманные часы на золотой цепочке и попытался вручить их вестнику его любви, но оскорбленный Тодд отказался.

– Не знаю, как расплатиться с вами за то, что вы сделали, – бормотал Фелисиано.

– А это и не нужно.

Какое-то время Джейкоб Тодд ничего не слышал о несчастной паре, однако два месяца спустя пикантная история о побеге барышни сделалась лакомым блюдом на всех светских сборищах, и даже спесивый Агустин дель Валье не смог помешать добавлению все новых живописных деталей, выставляющих его в смешном свете. Еще через несколько месяцев Паулина пересказала Джейкобу Тодду свою версию событий: в начале июня, в один из тех зимних вечеров, когда накрапывает дождик и рано темнеет, ей удалось обмануть бдительность сторожей и выбраться из монастыря в одежде послушницы, прихватив с собой серебряные канделябры с главного алтаря. Благодаря посредничеству Тодда к тому времени Фелисиано Родригес де Санта-Крус уже находился на юге и вел с Паулиной тайную переписку, дожидаясь подходящего момента для встречи. В тот вечер Фелисиано поджидал беглянку поблизости от монастыря; он не сразу узнал свою возлюбленную в бритой послушнице, которая рухнула без сил в его объятия, не выпуская из рук канделябров.

– Не смотри на меня так, дорогой, волосы отрастут, – сказала Паулина и пылко поцеловала его в губы.

Фелисиано отвез девушку обратно в Вальпараисо в закрытой повозке и временно разместил в доме своей вдовой матери (это было самое приличное убежище, которое он сумел придумать); он был намерен защищать честь своей дамы до последнего, хотя и понимал, что их имена все равно будут запятнаны скандалом. Первым порывом Агустина дель Валье было вызвать соблазнителя на дуэль, но оказалось, что тот отправился по торговым делам в Сантьяго. Тогда Агустин решил отыскать свою дочь с помощью ее братьев и кузенов, вооруженных и готовых отомстить за поруганную честь семьи, а мать и сестры в это время хором молились с четками в руках за сбившуюся с пути истинного девицу. Дядя-епископ, который и присоветовал отправить Паулину в монастырь, теперь пытался образумить горячие головы, но отважным мачо было уже не до проповедей доброго христианина. Отъезд Фелисиано был частью плана, разработанного его братом и Джейкобом Тоддом. Фелисиано тихо отбыл в столицу, предоставив своим сообщникам действовать в Вальпараисо: они разместили в либеральной газете объявление о пропаже сеньориты Паулины дель Валье – а ведь семья пропавшей всеми силами пыталась скрыть эту новость. Огласка в прессе спасла влюбленным жизнь.

Агустин дель Валье наконец признал, что времена уже не те, чтобы бросать вызов закону, и что открытая свадебная церемония в большей степени будет способствовать очищению имени благородного семейства, чем двойное убийство. Сначала были обговорены условия вынужденного мира, а еще через неделю, когда все было готово, вернулся Фелисиано. Беглецы нанесли визит в особняк дель Валье в сопровождении брата жениха, адвоката и епископа. Джейкоб Тодд благоразумно воздержался от посещения. Паулина была одета в платье самого простого фасона, но, когда девушка сняла платок, домашние увидели на ее голове дерзкую царственную диадему. Девушка шла под руку со своей будущей свекровью, готовой подтвердить непорочность невесты, но до этого дело не дошло. Семья меньше всего желала увидеть в газетах очередную скандальную новость, поэтому Агустину дель Валье оставалось только принять под своим кровом дочь-бунтовщицу и нежелательного претендента на ее руку. Агустин встретил их в окружении сыновей и племянников в столовой, превращенной по этому случаю в зал трибунала, а женщины семьи дель Валье, собравшиеся на другой стороне дома, узнавали о происходящем через служанок, которые подслушивали под дверью и бегали к хозяйкам, передавая каждое слово. Они рассказали, что Паулина явилась с целой грудой бриллиантов на коротко стриженной, как у тифозной, голове, предстала перед отцом без лишней скромности и страха и объявила, что канделябры до сих пор при ней и что она забрала их, единственно чтобы позлить монахинь. Агустин дель Валье схватился за хлыст для верховой езды, но жених выступил вперед, готовый принять наказание на себя. И тогда в дело вмешался сам епископ, крайне утомленный, но все равно облеченный полнотой власти; он привел неопровержимый аргумент: свадьба не заставит сплетников умолкнуть, если новобрачные явятся со следами побоев на лице.

– Распорядитесь, чтобы нам принесли по чашечке шоколада, Агустин, давайте сядем и побеседуем как достойные люди, – предложил священнослужитель.

Так они и поступили. Паулине и вдове Родригес де Санта-Крус велели подождать в другой комнате, поскольку переговоры – это мужское дело, и вот, опустошив несколько кувшинов горячего шоколада, мужчины пришли к соглашению. Позже был составлен документ, в котором ясно излагались финансовые условия, а доброе имя обеих сторон объявлялось незапятнанным; бумагу заверили у нотариуса и принялись обсуждать детали свадьбы. А еще через месяц Джейкоб Тодд присутствовал на незабываемом празднестве, где баснословно хлебосольная семья дель Валье превзошла сама себя: песни, танцы и пиршество продолжались до утра, гости восторгались красотой невесты, счастьем жениха и удачей родителей, выдававших дочку замуж за весомый, хотя и скороспелый капитал. После свадьбы новобрачные поспешили уехать на север.

Дурная репутация

Отъезд Фелисиано и Паулины опечалил Тодда – он уже успел подружиться с миллионером от металлургии и с его искрометной супругой. Он чувствовал себя вольготно среди предприимчивой молодежи и крайне неуютно – в клубе «Уньон». Новые коммерсанты, как и сам Тодд, были захвачены европейскими идеями, воплощали дух современности и либерализма – в отличие от старой земельной олигархии, отставшей от жизни на полвека. Под кроватью у Тодда лежало еще сто семьдесят экземпляров библии – он о них и не вспоминал, потому что спор давно уже был проигран. Тодд овладел испанским в достаточной мере, чтобы объясняться без посторонней помощи, и до сих пор, хотя и безответно, был влюблен в Розу Соммерс – и эти уважительные причины держали его в Чили. Постоянные насмешки его дамы превратились уже в милую привычку и совершенно его не задевали. Тодд научился воспринимать их с иронией и отвечать без злобы – это было как игра в мяч, правила которой знали только они. Джейкоб Тодд свел знакомство с местными интеллектуалами и теперь ночи напролет обсуждал французских и немецких философов и последние научные достижения, открывающие человеческому разуму новые горизонты. У него было много свободного времени на размышление, чтение и диспуты. В голове у Тодда рождались смелые идеи – он записывал их в потертую тетрадь и тратил немалую часть своей ренты на книги, что выписывал из Лондона, и те, что покупал в магазине «Сантос Торнеро» в районе Альмендраль, где предпочитали селиться французы и располагался лучший в Вальпараисо бордель. Книжная лавка служила местом встречи городских интеллектуалов и начинающих литераторов. Тодд целые дни просиживал за чтением, а прочитанные книги передавал своим единомышленникам – те кое-как переводили их на испанский и печатали в виде скромных брошюрок, ходивших из рук в руки.

Самым юным участником кружка интеллектуалов был Хоакин Андьета – пареньку едва исполнилось восемнадцать, но недостаток жизненного опыта компенсировался в нем качествами прирожденного лидера. Его бьющая через край энергия являла себя еще ярче на фоне молодости и бедности. Хоакин был человек не слова, но действия, один из немногих, у кого хватало мужества и здравомыслия, чтобы преобразовать книжные идеи в революционный импульс; прочие предпочитали бесконечные дискуссии за бутылкой в комнатке при книжной лавке. Тодд с самого начала обратил внимание на Андьету – англичанина влекла к себе эта беспокойная кипучая натура. От его взгляда не укрылся и потертый портфельчик Андьеты, и изношенное сукно костюма, прозрачное и ломкое, точно луковая шелуха. Чтобы не показывать дыры на подошвах туфель, Андьета, садясь, никогда не закидывал ногу на ногу; пиджак он тоже никогда не снимал – Тодд подозревал, что рубашка его пестрит заплатами и штопкой. Приличного пальто у Андьеты не было, но зимой по утрам он выходил на улицу раньше всех, чтобы раздавать брошюры и расклеивать плакаты, призывающие трудящихся бунтовать против несправедливых хозяев, а матросов – против капитанов и судоходных компаний; эта работа была чаще всего бесполезна уже по той причине, что те, к кому эти воззвания обращались, большей частью были неграмотны. Призывы к справедливости становились игрушкой ветра и людского безразличия.

Джейкоб Тодд осторожно навел справки и выяснил, что его друг служит в Британской компании по импорту и экспорту. Андьета, получая мизерное жалованье в обмен на изнурительный рабочий график, вел учет товарам, проходившим через портовую контору. На работу требовалось приходить в крахмальном воротничке и начищенных туфлях. Андьета проводил долгие часы в полутемном душном помещении, где письменные столы тянулись вдаль бесконечной вереницей и на каждом громоздились пыльные кипы бумаг и конторские книги, в которые годами никто не заглядывал. Тодд спросил об Андьете Джереми Соммерса, но тот не мог вспомнить такого служащего, – разумеется, они встречались на работе каждый день, но Джереми не поддерживал никаких личных отношений с подчиненными и мало кого знал по именам. Из иных источников Тодд узнал, что Андьета живет вместе с матерью, а об отце ничего не известно; Тодд предполагал, что отцом юноши был какой-нибудь заезжий матрос, а мать принадлежит к числу тех несчастных женщин, которые не подпадают ни под одну социальную категорию, – быть может, она сама незаконнорожденная или отвергнута своей семьей. Хоакин Андьета обладал внешностью андалусийца и мужественной грацией молодого тореро; весь его облик говорил о надежности, гибкости и выдержке: выверенные движения, пристальный взгляд и трогательное чувство собственного достоинства. Утопическим идеалам Тодда Андьета противопоставлял свое неколебимое чувство реальности. Тодд витийствовал о создании общества равных людей, без священников и полиции, с демократическим правлением, основанного на едином и безупречном нравственном законе.

– Спуститесь с небес на землю, мистер Тодд. У нас впереди много дел, не стоит тратить время на пустые фантазии, – обрывал его Хоакин Андьета.

– Но если мы для начала не вообразим себе идеальное общество, как же мы его построим? – возражал англичанин, размахивая своей тетрадью, которая день ото дня становилась все толще: Тодд уже присовокупил к своим записям планы идеальных городов, где каждый житель выращивал продукты для собственного пропитания, дети росли счастливыми и здоровыми – за их воспитание отвечала вся община, ведь там, где не существует частной собственности, нельзя владеть и детьми.

– Мы должны изменить здешнее бедственное положение. Первое дело – это объединить трудящихся, бедняков и индейцев, отдать земли крестьянам и лишить власти священников. Необходимо изменить конституцию, мистер Тодд. Здесь голосуют только собственники, – иными словами, власть принадлежит богачам. С бедными никто не считается.

Поначалу Джейкоб Тодд искал хитроумные способы помочь своему другу, но вынужден был отступить, потому что такие попытки оскорбляли Андьету. Он придумывал для юноши мелкие поручения, чтобы иметь предлог с ним расплатиться, однако Андьета выполнял работу на совесть, а потом начисто отвергал любую форму оплаты. Если Тодд угощал его табаком, предлагал рюмку бренди или свой зонт в ненастную ночь, Андьета отвечал ледяным высокомерием, что выбивало Тодда из колеи, а порой и оскорбляло. Молодой человек никогда не упоминал в разговоре о своей личной жизни или о своем прошлом, он как будто воплощался в бренное тело лишь на короткое время, чтобы провести несколько часов в спорах о революции или прочесть что-нибудь запоем в книжной лавке, а по окончании этих занятий вновь растворялся как дым. У Андьеты никогда не было денег, чтобы отправиться с товарищами в кабачок, и он не принимал приглашений, на которые не мог бы ответить.

Однажды вечером Тодд понял, что не в силах больше выносить неизвестность, и проследил за Андьетой в лабиринте портового квартала, прячась в тени домов и за поворотами этих невозможных улочек: местные обитатели утверждали, что их специально сделали такими кривыми, чтобы по ним не смог пробраться Сатана. Тодд увидел, как Хоакин Андьета закатал брюки, снял туфли, обернул их газетным листом, аккуратно сложил в потрепанный портфель, а взамен вытащил оттуда крестьянские сандалии. В этот поздний час на улице можно было встретить только редких бедолаг и бродячих котов, рыскавших по помойкам. Тодд, чувствуя себя разбойником, крался в темноте, почти наступая на пятки своему другу; он слушал его учащенное дыхание и шелест ладоней, которые Хоакин то и дело потирал, чтобы согреваться под уколами ледяного ветра. Шаги Андьеты привели Тодда в конвентильо; внутрь вела типичная для города узкая дорожка. Тодду в нос резко шибануло мочой и экскрементами: службы очистки с их длинными крючьями для крышек отхожих ям заглядывали сюда редко. Тодд сразу понял, почему Андьета позаботился снять свои единственные туфли: англичанин не видел, на что наступает, но чувствовал, как ноги его погружаются в зловонную жижу. В эту безлунную ночь тусклый свет проникал в проулок через покосившиеся ставни, многие окна были без стекол, прикрытые картоном или досками. В щели можно было разглядеть бедное убранство комнат, освещенных только свечами. Легкий туман придавал ночному преследованию фантастический оттенок. Тодд увидел, что Хоакин Андьета зажег спичку, всем телом прикрывая пламя от ветра, вытащил ключ и в этом зыбком свете открыл замок на двери. «Это ты, сынок?» – спросил тихий женский голос; Тодд не ожидал, что он окажется таким молодым и звонким. И дверь сразу же захлопнулась. Тодд еще долго простоял в темноте, глядя на жалкую хибару, борясь с желанием постучать в эту дверь, и в нем говорило не только любопытство, но и пылкая привязанность к другу… «Черт подери, я превращаюсь в идиота», – скрипнул зубами Тодд. Он резко развернулся и отправился в клуб «Уньон» опрокинуть стаканчик и почитать газеты, однако еще по дороге успел передумать: уж слишком велик был контраст между нищетой, которую он оставлял позади, и клубными гостиными с их кожаной мебелью и хрустальными люстрами. Когда Тодд вернулся к себе, его бросало в жар: бедность Андьеты подействовала на него так же, как и лихорадка, едва не покончившая с ним в первую неделю.

Так обстояли дела в конце 1845 года, когда торговый флот Великобритании учредил в Вальпараисо должность капеллана для удовлетворения духовных чаяний протестантской общины. Капеллан был полон решимости бросить вызов католикам, воздвигнуть в городе достойный англиканский храм и зажечь новое пламя в сердцах своей паствы. Первым его официальным деянием явилась проверка счетов загадочной миссии на Огненную Землю, которая до сих пор не дала никаких видимых результатов. Джейкоб Тодд воспользовался приглашением Агустина дель Валье и отправился в его усадьбу, чтобы дать новому пастору время поостыть, однако, вернувшись через две недели, обнаружил, что капеллан не позабыл о проверке. Какое-то время Тодду удавалось находить отговорки, но в конце концов он был вынужден предстать перед аудитором, а затем и перед комиссией, составленной из членов англиканской общины. Тодд путался в объяснениях, которые становились все фантастичнее, в то время как цифры с кристальной ясностью доказывали факт растраты. В итоге Джейкоб Тодд вернул все деньги со счета, но его репутация непоправимо пошатнулась. Для него закончились среды в доме у Соммерсов, его больше не приглашал к себе ни один из членов иностранной общины; с ним избегали встречаться на улице, а те, кто был связан с Тоддом какими-либо коммерческими делами, поспешили их завершить. Известие о растрате добралось до его чилийских друзей, и Тодда вежливо, но решительно попросили больше не появляться в клубе «Уньон», если он не хочет, чтобы его исключили с позором. Его больше не допускали на крикетные матчи и в бар «Английского отеля», от него отвернулись даже приятели-либералы. С ним разом перестали здороваться все члены семьи дель Валье – все, кроме Паулины, с которой Тодд изредка обменивался письмами.

На севере страны Паулина родила своего первого сына; письма ее выражали довольство семейной жизнью. Фелисиано Родригес де Санта-Крус, который, по слухам, все больше богател, оказался необычным супругом. Он был убежден, что Паулина, выказавшая такую отвагу при побеге из монастыря и при решении семейного спора, который окончился счастливым замужеством, не должна растрачивать свою жизнь на домашние дела, а, напротив, должна способствовать процветанию их общего дела. Паулина, воспитанная как аристократка, едва умела писать и считать, но обнаружила неподдельный интерес к предприятию братьев Санта-Крус. Поначалу Фелисиано изумлялся дотошным расспросам жены о добыче и транспортировке минералов, а также о подъемах и спадах на бирже, но вскоре уже привык считаться с поразительной интуицией Паулины. Следуя ее советам, через семь месяцев после свадьбы Фелисиано здорово обогатился на перепродаже сахара. В благодарность он подарил жене серебряный чайный сервиз, изготовленный в Перу, весом в девятнадцать килограммов. Беременная их первым ребенком Паулина, которая едва могла передвигаться из-за потяжелевшего живота, отказалась от подарка, не поднимая глаз от вязания пинеток.

– Лучше открой на мое имя счет в каком-нибудь лондонском банке и клади на него двадцать процентов от прибылей, которые я буду тебе приносить.

– Но зачем? Разве я не даю тебе все, что ты хочешь, и даже больше? – оскорбился Фелисиано.

– Жизнь длинна и полна неожиданностей. Я не желаю в один прекрасный день оказаться бедной вдовой, да в придачу еще и с детьми, – объяснила Паулина, поглаживая живот.

Фелисиано вышел из комнаты, хлопнув дверью, однако его врожденное чувство справедливости оказалось сильнее, чем гнев на непокорную супругу. К тому же эти двадцать процентов будут служить для Паулины мощным стимулом в работе, решил Фелисиано и сделал так, как просила Паулина, хотя ему никогда не доводилось слышать о замужней женщине с собственным капиталом. Если супруга не имеет права самостоятельно менять место жительства, подписывать юридические документы, обращаться в суд, продавать или покупать что-либо без дозволения мужа, она тем более не имеет права открывать банковский счет и распоряжаться им по своему усмотрению. Такое желание будет сложно объяснить и банку, и компаньонам.

– Приезжайте к нам на север, будущее за шахтами, а вы здесь сумеете начать все заново, – посоветовала Паулина Тодду в один из коротких приездов в Вальпараисо, узнав о постигшей его опале.

– Но что я там буду делать, дорогая? – пробормотал Тодд.

– Торговать библиями, – пошутила женщина, но, тронутая глубокой печалью Тодда, тотчас же предложила ему кров своего дома, свою дружбу и должность на шахте мужа.

Однако Тодд был так подавлен своей несчастной судьбой и публичным позором, что не нашел в себе сил для нового приключения на севере. Любопытство и задор, которые прежде вели его вперед, теперь уступили место страстному желанию восстановить утраченное доброе имя.

– Сеньора, я втоптан в грязь, разве вы не видите? Мужчина без чести – это мертвый мужчина.

– Времена переменились, – утешала его Паулина. – Прежде запятнанная честь женщины отмывалась только кровью. Но, как видите, мистер Тодд, в моем случае ее отмыл кувшин шоколада. А мужская честь – она куда более стойкая. Не падайте духом.

Фелисиано Родригес де Санта-Крус, не позабывший о деятельной помощи Тодда в момент, когда его с Паулиной любви угрожала опасность, предложил англичанину денег в долг, чтобы тот смог расплатиться за свою авантюру до последнего сентаво, однако Тодд предпочел оставаться в долгу не перед другом, а перед протестантским капелланом, поскольку его репутация и так уже разрушена. Вскоре ему пришлось распрощаться и с котами, и с пирожками, поскольку английская вдова, у которой он проживал, выгнала его под заунывную песню упреков. Ведь эта славная женщина удвоила свою кухонную активность, чтобы финансировать распространение истинной веры в далеком краю вечной зимы, где днем и ночью воет замогильный ветер, – так в припадке красноречия описал ей Патагонию Джейкоб Тодд. А когда англичанка узнала, что ее накопления оседали в руках фальшивого миссионера, она преисполнилась праведного гнева и указала ему на дверь. На помощь Тодду поспешил Хоакин Андьета – он подыскал товарищу новое жилье, тесную комнатку в одном из скромных портовых кварталов, зато с видом на море. Дом принадлежал семье чилийцев и вовсе не претендовал на то, чтобы выглядеть по-английски; это была старая постройка из беленного известью кирпича с красной черепичной крышей. Дом состоял из прихожей, большой комнаты почти без мебели, служившей и гостиной, и столовой, и родительской спальней, комнаты поменьше и без окон, где спали все дети, и задней комнаты, которую семья сдавала внаем. Хозяин дома работал школьным учителем, а хозяйка пополняла семейный бюджет торговлей свечами, которые изготавливала на кухне. Запах воска пропитал весь дом. Тодд ощущал этот приторный аромат на своих книгах, на одежде, на волосах и даже в собственной душе; он проникал даже под кожу, так что много лет спустя на другом конце света Тодд по-прежнему будет пахнуть свечами. Теперь он ходил только по нижним приморским районам, где никому не было дела до плохой или хорошей репутации рыжеволосого гринго. Тодд обедал в бедняцких тавернах и целые дни проводил среди рыбаков: теперь он чинил сети и лодки. Физический труд шел ему на пользу, и за работой он на некоторое время забывал о своем позоре. Только Хоакин Андьета продолжал к нему приходить. Они запирались в комнате, чтобы поспорить о политике и обменяться книгами французских философов, а по ту сторону двери носились учительские дети и струился жидким золотом свечной воск. Хоакин Андьета ни словом не обмолвился об англиканских деньгах, хотя и не мог не знать о скандале, который неделями обсуждался по всему городу. Когда Тодд попробовал объяснить другу, что вовсе не собирался мошенничать, что все дело в его дурной голове, непригодной для математических вычислений, в его фантастической взбалмошности и в его невезении, Хоакин поднес палец к губам – этот жест на всех языках призывал к молчанию. Пристыженный и растроганный Тодд неловко обнял Хоакина – тот на мгновение прижал англичанина к себе, но тут же резко отстранился, покраснев до самых ушей. Джейкоб Тодд и Хоакин Андьета смущенно отшатнулись друг от друга, не понимая, как это они нарушили элементарные правила приличия, исключающие физический контакт между мужчинами, если речь не идет о битве или о спортивном состязании. В течение следующих месяцев англичанин скатывался все ниже: он перестал заботиться о себе, ходил по улицам с многодневной щетиной, от него разило алкоголем и воском. Перебрав джина, он как одержимый на одном дыхании принимался честить все правительства на свете, английскую королевскую семью, военных и полицию, систему классовых привилегий, которую он сравнивал с индийскими кастами, любую религию вообще и христианство в частности.

– Мистер Тодд, вам нужно уехать, вы здесь сходите с ума, – отважился посоветовать Хоакин Андьета, уводя его с площади, где англичанина чуть было не задержала полиция.

Тодд стал похож на уличного сумасшедшего – именно в таком виде его и встретил капитан Джон Соммерс через несколько недель после прибытия его шхуны в Вальпараисо. Их так сильно потрепало у мыса Горн, что потребовался долгий ремонт. Джон Соммерс провел целый месяц в доме у брата с сестрой. Это подтолкнуло его к решению: снова оказавшись в Англии, он будет искать работу на современном паровом судне, чтобы никогда больше не подвергать себя заключению в этой семейной тюремной клетке. Джон любил и сестру, и брата, но предпочитал испытывать это чувство на расстоянии. До этого месяца Соммерс и думать не хотел о пароходах, потому что не представлял себе морские приключения без борьбы парусов и шторма – ведь именно так проверяется капитанская закалка, – однако в конце концов Джон Соммерс был вынужден признать, что будущее за новыми кораблями, большими, стремительными и безопасными. Когда Джон обнаружил у себя первые признаки облысения, он, естественно, обвинил в этом оседлую жизнь. Вскоре безделье уже тяготило его, как тяжелый доспех, и Джон убегал из дому: ему, как пойманному зверю, не терпелось хотя бы пройтись по порту. Узнав капитана, Джейкоб Тодд пониже натянул шляпу и притворился, что не замечает старого приятеля, чтобы избежать очередного унизительного выговора, но моряк перегородил ему дорогу и приветствовал радушными хлопками по плечам:

– Друг мой, пошли опрокинем по стаканчику! – И Джон потащил знакомца в ближайшую таверну.

Это место славилось среди завсегдатаев отменной выпивкой и единственным, но заслуженно знаменитым блюдом в меню: жареным морским угрем с картошкой и луковым салатом. Тодд, частенько забывавший о еде и вечно ходивший с пустым кошельком, почувствовал манящий аромат и едва не грохнулся в обморок. К глазам подступила волна благодарности и радости. Джон из вежливости отводил взгляд, пока его сотрапезник подбирал с блюда последние кусочки.

– Эта идея с миссионерством среди индейцев никогда мне не нравилась, – высказался Соммерс как раз в тот момент, когда Тодд начал задумываться, слышал ли капитан про скандал с деньгами. – Эти бедолаги не заслуживают такого несчастья, как обращение в христианство. Что вы теперь намерены делать?

– Я вернул все, что лежало на счете, но я до сих пор должен приличную сумму.

– А расплатиться нечем, верно?

– Прямо сейчас нечем, но я…

– Ну так и хватит. Вы дали этим славным христианам повод почувствовать себя добродетельными, а потом подкинули им пищу для хорошего скандала. Развлечение обошлось им дешево. Когда я спросил, что вы намерены делать, я имел в виду ваше будущее, а не ваши долги.

– У меня нет планов.

– Ну так возвращайтесь со мной в Англию. Здесь для вас места нет. Сколько иностранцев живет в этом городе? Полдюжины проходимцев, и все друг с другом знакомы. Верьте моему слову, они вас в покое не оставят. А в Англии, наоборот, вы сумеете затеряться в толпе.

Джейкоб Тодд рассматривал дно своего стакана с таким безнадежным выражением, что капитан не удержался от хохота.

– Только не говорите, что остаетесь здесь из-за моей сестры!

Но это была правда. Тодду было бы легче переносить всеобщее презрение, если бы мисс Роза выказала хоть каплю сочувствия или понимания, но Роза отказала ему от дома, а письма, в которых Тодд пытался очистить свое имя, вернулись к нему нераспечатанными. Джейкоб Тодд так и не узнал, что его послания даже не попали в руки адресата: Джереми Соммерс, в нарушение договора о взаимном уважении между братом и сестрой, решил защитить Розу от порывов ее нежного сердца и не позволить ей совершить новую непоправимую глупость. Капитан тоже этого не знал, но догадывался о предусмотрительности своего брата и даже подумал, что на месте Джереми и сам поступил бы точно так же. Мысль о пылком продавце библий в роли претендента на руку Розы казалась ему чудовищной: впервые в жизни Джон был полностью согласен с Джереми.

– А что, мои намерения относительно мисс Розы были так очевидны? – смутился Тодд.

– Скажем так, мой друг, они не составляли тайны.

– Боюсь, у меня нет ни малейшей надежды, даже в отдаленном будущем…

– И я боюсь того же.

– Капитан, а вы окажете мне эту великую услугу, выступите моим посредником? Если бы мисс Роза согласилась принять меня хотя бы однажды, я сумел бы объяснить…

– Не рассчитывайте на меня в качестве сводника, Тодд. Если бы Роза отвечала вам взаимностью, вы бы уже про это знали. Уверяю вас, моя сестра не из робких. Повторяю, дружище, единственное, что вам остается, – убраться из этого треклятого порта; здесь вы превратитесь в нищеброда. Мое судно отходит через три дня: курс на Гонконг, оттуда в Англию. Путешествие будет долгое, но вам и торопиться некуда. Свежий воздух и тяжкий труд – надежнейшие средства против любовной дурости. Я-то знаю, о чем говорю: я влюбляюсь в каждом порту и исцеляюсь, только снова выходя в море.

– У меня нет денег на билет.

– Вам придется работать матросом, а по вечерам играть со мной в карты. Если вы не позабыли те шулерские уловки, которыми владели по пути в Чили три года назад, ручаюсь, что за время пути вы меня обдерете как липку.

Через несколько дней Джейкоб Тодд поднимался на борт, и был он куда беднее, чем по прибытии в Чили. Провожал его только Хоакин Андьета. Суровый юноша на час отпросился из конторы. Он простился с Джейкобом Тоддом крепким пожатием руки.

– Мы еще увидимся, дружище, – сказал англичанин.

– Вряд ли, – отозвался чилиец, лучше умевший предвидеть будущее.

Претенденты

Два года спустя после отъезда Джейкоба Тодда с Элизой Соммерс произошла разительная метаморфоза. Из угловатого насекомого, каким она была в детстве, появилась девушка с мягкими очертаниями и изящным лицом. Благодаря надзору мисс Розы сложные годы отрочества она провела, удерживая книгу на голове и обучаясь игре на фортепиано, и в то же время выращивала индейские травки в огороде няни Фресии и учила древние рецепты для лечения известных и пока еще неизвестных болезней: горчица – для безразличия к повседневным событиям, лист гортензии – для уменьшения опухолей и возвращения смеха, фиалка – чтобы справиться с одиночеством, и вербена, которую она подмешивала мисс Розе в суп, потому что это благородное растение помогает справиться с приступами дурного настроения. Мисс Роза не сумела победить интерес Элизы к кухонным делам и в конце концов смирилась с тем, что ее воспитанница тратит драгоценное время, часами пропадая среди черных котлов няни Фресии. Роза считала, что познания в кулинарии – это лишь приправа к хорошему воспитанию, потому что они помогают руководить служанками, как поступала она сама, но такое руководство – совсем не то, что грязные миски и сковородки. От дамы не должно пахнуть чесноком и луком, но Элиза предпочитала теории практику и даже сходилась с новыми людьми ради новых рецептов: девушка переписывала их в тетрадь, а потом доводила до совершенства у себя на кухне. Элиза могла целыми днями молоть приправы и орехи для лепешек, маис для креольских пирожков, чистить рыбу для маринада и фрукты для варенья. В четырнадцать лет она уже превзошла мисс Розу в ее скромных кондитерских познаниях и обучилась готовить все блюда из репертуара няни Фресии, проявляла интерес к изысканной французской кухне, привитый ей мадам Кольбер, и к экзотическим индийским специям, которые привозил дядя Джон; Элиза отлично различала их по запаху, даже не зная названий. Когда кучер доставлял друзьям Соммерсов письмо, он присовокуплял к конверту какое-нибудь лакомство, только что изготовленное Элизой: девушка возвела местную традицию обмена закусками и десертами в ранг искусства. Элиза готовила так увлеченно, что Джереми Соммерс даже видел ее в роли хозяйки чайного салона, но, как и все проекты касательно будущего девушки, эта идея была отвергнута Розой Соммерс. «Женщина, которая зарабатывает себе на жизнь, теряет положение в обществе, каким бы достойным ни было ее занятие», – считала она. Роза намеревалась подыскать для своей воспитанницы хорошую партию, определила срок в два года для поисков в Чили, а в случае неудачи собиралась отвезти Элизу в Англию, ведь рисковать нельзя: если у Элизы в двадцать лет все еще не будет жениха, она может вообще не выйти замуж. Кандидатом должен быть человек, готовый закрыть глаза на тайну происхождения Элизы и восхищаться ее добродетелями. О чилийцах нечего и думать: аристократы здесь женятся на двоюродных сестрах, а средний класс Роза не рассматривала: она не желала, чтобы у девушки возникли денежные затруднения. Время от времени Розе доводилось общаться с управляющими шахт и торговых контор, которые вели дела с Джереми, но этих людей влекли фамилии и гербы старинной олигархии. Маловероятно, что они способны обратить внимание на Элизу, поскольку ничто в ее внешности не способствовало разжиганию страсти: она была миниатюрная и худенькая, не могла похвастать ни млечной бледностью кожи, ни пышностью бедер или бюста – а такова была мода той эпохи. Только взглянув на нее второй раз, можно было обнаружить ее осторожную красоту, грацию движений и глубину ясных глаз; Элиза была как фарфоровая куколка, которых Джон Соммерс привозил из Китая. Мисс Роза искала претендента, способного оценить ясность суждений ее воспитанницы, твердость характера и умение оборачивать обстоятельства себе на пользу, – няня Фресия называла это удачливостью, сама Роза предпочитала говорить об уме; приемной матери требовался мужчина финансово обеспеченный и добросердечный, который даст Элизе надежность и уважение, но чтобы при этом им было легко управлять. Роза намеревалась в должный срок обучить Элизу приемам повседневной заботы, которые питают в мужчине привычку к домашней жизни; системе откровенных ласк в качестве поощрения и угрюмого молчания в качестве наказания; секретному искусству подчинять волю мужчины (самой Розе не довелось применить его на практике) и древней науке плотской любви. Мисс Роза никогда бы не осмелилась обсуждать с Элизой такие вещи, но сильно надеялась на книги, запертые в ее шкафу на два ключа, – в надлежащий момент она даст их почитать своей воспитаннице. Все можно высказать через письменную речь – такова была теория мисс Розы, а во всем, что имело отношение к теории, ей не было равных. Она могла бы читать лекции на тему всех видов любви, возможных и невозможных.

– Ты должен удочерить Элизу официально, чтобы она могла законно носить нашу фамилию, – заявила она брату.

– Элиза пользуется ею уже много лет, что тебе еще нужно, Роза?

– Чтобы она смогла выйти замуж с высоко поднятой головой.

– Но за кого?

В тот раз мисс Роза ничего не ответила, однако у нее уже был на примете кандидат. Речь шла о двадцативосьмилетнем Майкле Стюарде, офицере британской флотилии, приписанной к порту Вальпараисо. Через братца Джона Роза выведала, что молодой человек происходит из семьи с хорошей родословной. Родителям определенно придется не по вкусу женитьба старшего сына и единственного наследника на никому не известной бесприданнице из страны, названия которой они никогда и не слыхивали. Необходимо было обеспечить Элизу достойным приданым и чтобы Джереми ее удочерил – тогда, по крайней мере, вопрос о происхождении Элизы не станет препятствием.

Майкл Стюард был моряк атлетического сложения, с невинным взглядом голубых глаз, с русыми бакенбардами и усами, с хорошими зубами и аристократическим носом. Невыразительный подбородок лишал его облик солидности, поэтому мисс Роза надеялась, завязав доверительные отношения, убедить Майкла отрастить бороду. По словам капитана Соммерса, молодой человек являл собой образец нравственности, а его безупречный послужной список гарантировал ему блестящую флотскую карьеру. Мисс Роза была убеждена, что долгое время, которое моряк проводит в плавании, является великим преимуществом для женщины, которая выйдет за него замуж. Чем больше она об этом думала, тем яснее понимала, что отыскала идеального мужчину, однако, если учесть характер Элизы, становилось ясно, что девушка не согласится выйти замуж просто потому, что кандидат ей подходит: она должна влюбиться. И такая надежда была: Майкл в своей флотской форме смотрелся настоящим красавцем, а без формы его пока никто и не видел.

– Этот Стюард просто-напросто дурачок с хорошими манерами. Элиза умрет со скуки, если за него выйдет, – заметил капитан Соммерс, когда Роза поделилась с ним своими планами.

– Все мужья скучные, Джон. Ни одна женщина, имеющая хотя бы две пяди во лбу, не выходит замуж, чтобы ее развлекали, а только лишь затем, чтобы ее содержали.

Элиза до сих пор выглядела как девочка, но она уже завершила свое образование, и вскоре ей предстояло войти в брачный возраст. Мисс Роза подсчитала, что в запасе остается еще немного времени, но действовать следует незамедлительно, чтобы какая-нибудь пронырливая девица не успела увести кандидата у них из-под носа. Как только решение было принято, Роза начала борьбу за внимание офицера, используя для этого все мыслимые и немыслимые предлоги. Теперь она приурочивала музыкальные вечера к тем дням, когда Майкл Стюард возвращался из плавания, не считаясь с прочими участниками, которые годами освобождали свои среды ради этого священного события. Некоторые завсегдатаи обиделись и перестали приходить. Именно этого Роза и добивалась: теперь она могла превратить тихие музыкальные собрания в веселые пирушки и обновить состав приглашенных за счет молодых холостяков и девушек из иностранной общины, отобрав места у скучных Эбелингов, Скоттов и Аппельгренов, давно уже напоминавших доисторические окаменелости. Пение и поэтическая декламация сменились салонными играми, быстрыми танцами, шарадами и конкурсами на смекалку. Роза устраивала мудреные загородные обеды и прогулки на побережье. Гости выезжали в каретах, но еще на заре к месту, намеченному для пикника, отправлялись тяжелые телеги: дно устилали кожей, поверх громоздили соломенные навесы, – слугам поручалось заранее расставить корзины с едой под зонтами и тентами. С площадок для пикника открывался вид на плодородные долины с фруктовыми деревьями, на виноградники, наделы пшеницы и маиса, на скалистые уступы, о которые Тихий океан разбивался облаками пены, а вдалеке высился гордый профиль заснеженной горной цепи. Мисс Роза всегда устраивала так, чтобы Элиза и Стюард ехали в одной карете, сидели рядом за обедом и выступали в одной команде, когда играли в мяч или представляли пантомимы, но не позволяла им вместе играть в карты и домино, потому что Элиза наотрез отказывалась проигрывать.

– Ты должна дать мужчине почувствовать его превосходство, девочка, – терпеливо объясняла Роза.

– Для этого ему придется сильно потрудиться, – отвечала неумолимая Элиза.

Джереми Соммерс ничего не мог поделать с лавиной расходов: его сестра тратила деньги напропалую. Мисс Роза закупала ткани оптом и заставляла двух служанок каждый день кроить новые платья, копируя фасоны из журналов. Она неосмотрительно брала товары в долг у морских контрабандистов, чтобы не испытывать недостатка в духах, в кармине из Турции, в белладонне и кайале[7] для загадочного взгляда, в креме из жемчужин для белизны кожи. Впервые в жизни у Розы не хватало времени для дневника – она была поглощена заботами об английском офицере; в число знаков внимания входили даже печенье и джемы, которые Стюард увозил в свои путешествия, – все было домашнее, в милых обертках и баночках.

– Это Элиза для вас приготовила, но она слишком робеет, чтобы подойти и вручить лично, – сообщала Роза, не уточняя, что Элиза готовит все, что ни попросят, не спрашивая для кого; вот почему девушка удивлялась, когда офицер принимался ее благодарить.

В ходе этой кампании по соблазнению Майкл Стюард не оставался равнодушным. Немногословный моряк выражал свою благодарность в коротких учтивых записках на бумаге с корабельным штампом, а когда оказывался на берегу, являлся в гости с букетом. Стюарду был знаком язык цветов, но эти изыски пропадали впустую, потому что ни мисс Роза, ни другие обитатели дома в далеком Вальпараисо никогда не слыхали о том, какой смысл несли в себе роза или гвоздика, и уж тем более не имели представления о цветовой символике букетных лент. Усилия Стюарда по подбору цветов с постепенным повышением цветовой гаммы – от бледно-розового, через все оттенки красного к самой яркой алости в знак растущей страсти – пропали впустую. Со временем офицер сумел преодолеть свою застенчивость и от неловкого молчания первых визитов перешел к излишней говорливости, которая доставляла собеседникам изрядные неудобства. Моряк с упоением излагал свои моральные суждения по поводу сущих пустяков и растекался в ненужных объяснениях касательно морских течений и навигационных карт. Подлинным коньком Стюарда были активные виды спорта, дававшие возможность полюбоваться его ловкостью и прекрасной мускулатурой. Мисс Роза упрашивала моряка показывать акробатические номера, используя в качестве перекладины ветку дерева, и даже сумела уговорить его исполнить украинский танец с прыжками, приседаниями и чечеткой – Стюард обучился этим фигурам у флотского товарища. Мисс Роза с преувеличенным восторгом аплодировала после каждого трюка; Элиза смотрела молча, серьезно и своего мнения не высказывала. Так проходили недели. Майкл Стюард взвешивал и измерял последствия шага, который он намеревался совершить, и обменивался письмами с отцом, обсуждая свои планы. Неизбежная почтовая медлительность растянула эту неопределенную ситуацию на несколько месяцев. Речь шла о самом важном решении в жизни Стюарда, оно требовало от него гораздо больше мужества, нежели потенциально возможная битва с врагами Британской империи на Тихом океане. В конце концов на одном из музыкальных вечеров, после сотни репетиций перед зеркалом Стюарду удалось собрать в кулак трещавшее по швам мужество, укрепить голос, от страха превратившийся в фальцет, и подловить в коридоре мисс Розу.

– Я должен поговорить с вами наедине, – пролепетал офицер.

Она отвела его в комнату для рукоделия. Роза заранее знала, что скажет Стюард, и поражалась собственному волнению: щеки ее пылали, сердце бешено колотилось. Она поправила выбившийся из прически локон и деликатно промокнула вспотевший лоб. Майкл Стюард никогда не видел эту женщину такой прекрасной.

– Мисс Роза, вы, наверное, уже догадываетесь, что я собираюсь вам сказать…

– Догадки – это опасный путь, мистер Стюард. Я вас слушаю…

– Я буду говорить о своих чувствах. Вы, без сомнения, сможете меня понять. Сразу хочу заявить, что мои намерения неукоснительно серьезны…

– Я и не ожидала ничего иного от человека, подобного вам. Как вам кажется, эти чувства взаимны?

– Только вы сумеете дать на это ответ, – пробормотал молодой офицер.

Они застыли, глядя друг на друга: она – выжидательно подняв брови, он – чувствуя, что потолок вот-вот рухнет ему на голову. Решившись действовать прежде, чем развеется магия этого мгновения, Стюард взял даму за плечи и приблизил голову для поцелуя. Оцепеневшая от изумления мисс Роза не могла пошевелиться. Она почувствовала на своих губах влажные губы и мягкие усы офицера, до сих пор не понимая, что пошло не так, а когда наконец к Розе вернулась способность управлять своим телом, она резко оттолкнула кавалера.

– Как вы смеете! Разве вы не видите, что я гораздо старше вас! – воскликнула она, вытирая рот тыльной стороной ладони.

– Но при чем тут возраст? – мямлил растерявшийся офицер; вообще-то, по его подсчетам выходило, что мисс Розе никак не больше двадцати семи.

– Как вы посмели? Вы сошли с ума!

– Но вы… вы мне дали понять… Я же не мог так ошибаться! – Стыд мешал Стюарду рассуждать яснее.

– Вы нужны мне для Элизы, а не для меня! – крикнула перепуганная мисс Роза.

Она скрылась бегством в своей комнате, а незадачливый ухажер уже просил плащ и шляпу; он ушел, ни с кем не простившись, чтобы никогда больше не возвращаться в этот дом.

Элиза спряталась в углу коридора и слышала всю сцену через приоткрытую дверь в комнату для рукоделия. Девушка тоже неверно истолковала внимание, которым мисс Роза окружила флотского офицера. Приемная мать всегда была настолько холодна с кавалерами, что Элиза привыкла считать ее старухой. Только в последние месяцы, видя, как Роза душой и телом отдается науке соблазнения, девушка обратила внимание на ее женственную стать и сияющую кожу. Элиза была уверена, что приемная мать безумно влюбилась в Майкла Стюарда; ей даже в голову не приходило, что все эти буколические пикники под японскими зонтами и сливочное печенье для скрашивания флотской службы – лишь уловка, чтобы пленить офицера и поднести его на блюдечке приемной дочери. Для Элизы это открытие было как удар кулаком в грудь, и у нее перехватило дыхание: последнее, чего она желала для себя в этом мире, был брак, устроенный у нее за спиной. Элиза была подхвачена вихрем первой любви и решительно, бесповоротно поклялась, что никогда не выйдет за другого.

Элиза Соммерс впервые увидела Хоакина Андьету в майскую пятницу 1848 года, когда он подъехал к дому на запряженной мулами повозке, на которой громоздились ящики Британской компании по импорту и экспорту. В них лежали персидские ковры, хрустальные люстры и коллекция фигурок из слоновой кости – заказ Фелисиано Родригеса де Санта-Крус для украшения его нового северного особняка; этот драгоценный груз было небезопасно держать в порту, до отправки по месту назначения надежнее было хранить весь заказ в доме Соммерсов. Если последний отрезок пути проходил по суше, Джереми нанимал вооруженных охранников, но в данном случае груз должна была доставить чилийская шхуна, отплывающая через неделю. Хоакин Андьета был одет в свой единственный костюм, давно вышедший из моды, тесный и потрепанный, при нем не было ни зонта, ни шляпы. Его похоронная бледность контрастировала с пламенем в глазах, а черные волосы блестели после одного из первых осенних ливней. Мисс Роза вышла встретить служащего, а няня Фресия, хранившая на поясе связку ключей, провела юношу в самый дальний двор, где размещался склад. Андьета выстроил грузчиков в цепочку, ящики передавали из рук в руки по извилистому пути с узкими лесенками, надстроенными площадками и бессмысленными балконами. Пока юноша что-то подсчитывал, отмечал и записывал в своей тетради, Элиза воспользовалась своим даром невидимости и рассматривала его в свое удовольствие. Два месяца назад девушке исполнилось шестнадцать, и она была готова к любви. Увидев руки Хоакина Андьеты с длинными пальцами в чернильных пятнах и услышав его голос – глубокий, но чистый и ясный, как гул реки (Андьета раздавал команды грузчикам), Элиза затрепетала всем телом, и необоримое желание приблизиться к нему и обнюхать заставило девушку выйти из своего убежища за пальмами и большим цветочным горшком. Няня Фресия, возмущенная тем, что мулы перепачкали передний двор, и занятая своей связкой ключей, ничего не заметила, зато мисс Роза краешком глаза разглядела, как Элиза заливается краской. Роза не придала этому значения, служащий ее брата показался ей бедолагой, не стоящим внимания, лишь одной тенью среди многих теней того сумрачного дня. Элиза проскользнула на кухню и через несколько минут вернулась со стаканами и кувшином апельсинового сока, подслащенного медом. Впервые в жизни эта девушка, годами носившая на голове книгу, не понимая, зачем это нужно, сознательно следила за своими шагами, за покачиванием бедер, за равновесием тела, за углом согнутых рук, за расстоянием между плечами и подбородком. Ей захотелось быть такой же красивой, какой была молодая и блистательная мисс Роза в тот момент, когда она наклонилась над Элизой, чтобы достать ее из колыбели, сделанной из коробки из-под марсельского мыла; захотелось петь соловьиным голосом – таким же, как мисс Аппельгрен исполняла свои шотландские баллады; захотелось танцевать с невозможной легкостью ее танцевального наставника; захотелось тут же умереть, сраженной этим чувством, несокрушимым и яростным, как меч, наполнявшим ее рот горячей кровью, – чувством, которое даже еще не имело названия, но уже давило на нее ужасным грузом безусловной любви. Много лет спустя, глядя на человеческую голову в банке с джином, Элиза вспомнит ту первую встречу с Хоакином Андьетой и снова почувствует необоримую силу того влечения. Много раз за многие годы Элиза будет спрашивать себя, могла ли она уклониться от этой пламенеющей страсти, которая перевернет ее жизнь, могла ли она в те краткие мгновения развернуться и спасти себя, но всякий раз, задавая себе этот вопрос, Элиза убеждалась, что судьба ее была предрешена с самого начала времен. И когда мудрый Тао Цянь рассказал ей о поэтичной возможности реинкарнации, Элиза поняла, что в каждой из ее жизней повторяется один и тот же сюжет: даже если она уже рождалась тысячу раз и родится еще тысячу раз в будущем, она все равно придет в мир с предназначением полюбить того же самого мужчину. Другого выхода нет. А потом Тао Цянь обучил Элизу магическим формулам, помогавшим развязать узлы кармы и освободиться от мучительной любовной неопределенности, что повторялась в каждом ее воплощении.

В тот майский день Элиза поставила поднос на скамью и для начала угостила холодным напитком рабочих, чтобы выиграть время. Девушка сражалась с негнущимися коленями, понукала себя, как упрямого мула; тело ее оцепенело настолько, что воздух перестал поступать в легкие, и вот наконец она передала стакан Хоакину Андьете, который был погружен в свою работу и лишь на секунду оторвал взгляд от тетради. Угощая юношу, Элиза подобралась к нему как можно ближе и вычислила направление ветра, чтобы к ней прилетел аромат мужчины, который, как уже было решено, был ее мужчиной. Полуприкрыв глаза, Элиза впитывала запах сырой одежды, простого мыла и свежего пота. Изнутри ее омывал поток кипящей лавы, кости размягчились, и в приступе паники Элизе показалось, что она по-настоящему умирает. Эти секунды были наполнены такой энергией, что тетрадь выпала из рук Хоакина Андьеты, как будто ее выхватила какая-то непостижимая сила: его тоже опалило нестерпимым отраженным жаром. Он посмотрел на Элизу невидящими глазами; лицо девушки было как бледное зеркало, в котором он смутно различил собственные черты. Хоакин получил лишь неясное представление о размерах ее тела и о черном ореоле волос, но только при второй встрече, которая произойдет несколько дней спустя, он наконец сможет погрузиться в пропасть ее черных глаз и в водную плавность ее движений. Они одновременно наклонились за тетрадью, столкнулись плечами, и жидкость из стакана пролилась на платье девушки.

– Элиза, следи за собой! – с тревогой воскликнула мисс Роза, которая тоже почувствовала, как ударила волна этой внезапной любви. – Ступай переоденься, а это платье прополощи в холодной воде, – может быть, пятно и отойдет, – сухо добавила Роза.

Но Элиза не сдвинулась с места, не в силах оторвать взгляда от Хоакина Андьеты; дрожа, она без утайки нюхала воздух расширенными ноздрями, пока мисс Роза не взяла ее за руку и не отвела в дом.

– А я тебе говорила, дочка: теперь любой мужчина, даже самый неказистый, волен делать с тобой что угодно, – напомнила вечером индианка.

– Не знаю, нянюшка, о чем ты говоришь, – ответила Элиза.

В то осеннее утро, когда Элиза встретила Хоакина Андьету во дворе своего дома, она поняла, что встретила свою судьбу: она навеки станет его рабыней. Девушка прожила еще недостаточно, чтобы разобраться в случившемся, описать словами ту бурю, что не давала ей дышать, или выработать хоть какой-то план, но интуиция ее не подвела: случилось непоправимое. Это было смутное, но болезненное ощущение: ее поймали, а тело в этой ловушке ведет себя как при лихорадке. Целую неделю, пока не произошла вторая встреча, Элиза сотрясалась в коликах, и не было никакой пользы ни от волшебных травок няни Фресии, ни от пилюлек с мышьяком, которые растворял в вишневом сиропе немецкий аптекарь. Элиза исхудала и стала почти невесомой – как голубица, – к ужасу няни Фресии, которая то и дело закрывала окна, чтобы морской ветер не подхватил легкую добычу и не унес за горизонт. Индианка испробовала на девушке многочисленные отвары и заговоры из своего обширного репертуара, а когда поняла, что ничего не помогает, решила пустить в ход арсенал католиков. Она достала со дна сундука свои невеликие сбережения, купила двенадцать свечей и отправилась к священнику. Тот благословил свечи на воскресной мессе, и няня Фресия зажгла по одной перед каждым святым в боковых часовнях церкви (ровным счетом восемь), еще три поставила перед алтарем святого Антония, покровителя одиноких девиц в отчаянном положении, а также женщин, несчастливых в браке, и других заблудших душ. Последнюю свечу вместе с прядью волос и рубашкой Элизы она отнесла самой уважаемой в округе знахарке-мачи. То была старая индианка-мапуче, слепая от рождения, практикующая белую магию, известная своими точными предсказаниями и здравым подходом к исцелению недугов плоти и душевных скорбей. При этой женщине няня Фресия провела свои юные годы в качестве ученицы и служанки, но, как ни стремилась, не смогла пойти по ее стопам – у Фресии не было дара. С этим уж ничего не поделаешь: либо ты рождаешься с даром, либо без. Однажды няня Фресия попыталась объяснить это явление Элизе, и единственное, что пришло ей в голову, – что это как способность видеть по ту сторону зеркала. И вот за отсутствием этого самого таланта няне Фресии пришлось отказаться от своей мечты стать мачи и поступить на службу к англичанам.

Колдунья жила одна в глубине расщелины между холмами, в глиняной хижине с соломенной крышей, – казалось, строение вот-вот рассыплется. Вокруг хижины царил беспорядок из валунов, веток, растений в горшках, тощих собак и птиц, которые искали, чем бы поживиться. По сторонам ведущей к хижине тропинки вырос маленький лес из подношений и амулетов: посетители благодарили за оказанную помощь. Женщина пахла смесью всех отваров, которые она приготовила за свою долгую жизнь, и одета была в накидку того же цвета, что и сухая земля вокруг хижины. Мачи была босонога и грязна, зато щедро украшала себя ожерельями из низкопробного серебра. Лицо ее было как темная морщинистая маска с мертвыми глазами и двумя последними зубами во рту. Мачи встретила свою бывшую ученицу, не подавая виду, что они когда-то были знакомы, приняла подношения – кое-что из еды и бутылку анисового ликера, – сделала Фресии знак сесть напротив и замолчала, дожидаясь рассказа. В центре хижины едва тлел костерок, дым выходил через дыру в потолке. На закопченных черных стенах висела глиняная и жестяная посуда, пряные травки и коллекция высушенных грызунов. Густой аромат сухих растений и целебных корочек мешался со зловонием мертвых зверьков. Женщины говорили на мапудунго, языке индейцев-мапуче. Колдунья молча выслушала историю Элизы, от ее появления в коробке из-под марсельского мыла до кризиса последних дней, потом приняла свечу, волосы и рубашку и выпроводила посетительницу, наказав вернуться, когда будут совершены все обряды и гадательные ритуалы.

– Стало ясно, что такое не лечится, – возвестила знахарка, когда няня Фресия появилась на пороге хижины спустя три дня.

– И что, моя девочка умрет?

– Об этом мне неведомо, но страдать будет много, нет сомнения.

– Что с ней творится?

– Любовное упорство. Это напасть крепкая. Все оттого, что она в ясную ночь оставила окно нараспашку и болезнь вселилась в сонное тело. От такого заговоры не помогают.

Няня Фресия возвращалась домой, примирившись с неизбежным: если уж премудрой мачи с ее мастерством не под силу переменить судьбу Элизы, значит не помогут ни ее собственные малые познания, ни свечи у алтарей святых.

Мисс Роза

Мисс Роза следила за Элизой больше с любопытством, чем с состраданием, ведь она хорошо знала эти симптомы и по своему опыту могла судить: время и превратности судьбы тушат и более страшные любовные пожары. Розе было всего шестнадцать лет, когда она со всем безрассудством страсти влюбилась в австрийского тенора. Она тогда жила в Англии и мечтала стать примадонной, несмотря на решительное неодобрение матери и брата Джереми, после смерти отца ставшего главой семьи. Ни матушка, ни брат не считали оперное пение достойным занятием для леди, в первую очередь потому, что петь нужно в театрах, по вечерам, в чересчур откровенных платьях. Рассчитывать на поддержку Джона Роза тоже не могла: тот поступил на службу в торговый флот и объявлялся дома не чаще двух раз в год, всегда на бегу. С приездом Джона их привычная налаженная жизнь переворачивалась с ног на голову, он был такой неугомонный и загорелый под солнцем других стран, всякий раз привозил из путешествий новую татуировку или новый шрам. Джон раздавал подарки, кружил родне голову диковинными историями и тотчас исчезал, держа курс на кварталы проституток, где и оставался до самой последней минуты перед отправлением. Соммерсы были провинциальным семейством без больших амбиций. Многие их поколения владели землей, пока отцу Розы не наскучили глупые овцы и скудные урожаи и он не решил попытать счастья в Лондоне. Соммерс был страстный любитель книг: он мог оставить семью без куска хлеба и влезть в долги, чтобы приобрести первое издание с подписью любимого писателя, но при этом не обладал скаредностью настоящего коллекционера. После ряда неудачных коммерческих авантюр отец семейства решил отдаться своему истинному призванию и открыл лавку, где продавались старые книги и новые книги, которые он сам и издавал. В задних комнатах книжной лавки Соммерс устроил небольшую печатню, где трудились двое помощников, а на чердаке черепашьим шагом продвигалась торговля редкими изданиями. Из трех детей только Роза проявляла интерес к отцовской работе: девочка любила музыку и чтение, и если она не сидела за фортепиано или не занималась вокалом, то, скорее всего, читала где-нибудь в уголке. Отец сетовал, что любовь к книгам унаследовала именно дочка, а не Джереми или Джон, которые могли бы унаследовать и его дело. После смерти отца сыновья продали печатный станок и книжную лавку, Джон ушел в море, а Джереми взял на себя заботы о вдовой матери и сестре. Джереми располагал скромным жалованьем в Британской компании по импорту и экспорту и небольшой рентой, оставшейся после отца, а еще семейный бюджет время от времени пополнялся за счет участия Джона, которое не всегда выражалось в наличных деньгах – иногда и в форме контрабандных товаров. Джереми страшно нервничал и держал крамольные ящики на чердаке; их никто не открывал до следующего приезда Джона, который и распродавал содержимое. Семья переехала в маленькую, но дорогую для своих размеров квартиру, выгодно расположенную в самом сердце Лондона: Соммерсы считали это вложением капитала. Им следовало найти хорошего супруга для Розы.

К шестнадцати годам красота девушки уже расцвела и у Розы не было недостатка в респектабельных кавалерах, готовых умереть от любви, однако в то время, как ее подруги увлеченно искали себе мужей, Роза искала учителя пения. Так она и познакомилась с Карлом Бретцнером, венским тенором, приехавшим в Лондон, чтобы исполнять оперы Моцарта; его звездным часом должна была стать «Свадьба Фигаро» в присутствии королевской семьи. Внешность Бретцнера никоим образом не свидетельствовала о его великом таланте: австриец больше походил на мясника. Его тело, широкое в талии и хилое от коленей и ниже, не отличалось элегантностью; его мясистое лицо, увенчанное копной бесцветных волос, казалось скорее грубоватым, но стоило Карлу открыть рот, чтобы усладить мир мощным током своего голоса, и он превращался в существо иной природы: делался выше ростом, брюшко исчезало под широкой грудью, а от румяного лица тевтонца исходило сияние богов Олимпа. Таким, по крайней мере, его видела Роза Соммерс, сумевшая раздобыть билеты на все спектакли. Роза приходила к театру задолго до открытия и, бросая вызов добропорядочным прохожим, не привыкшим видеть на улице одинокую девушку ее положения, часами дожидалась у служебного подъезда, чтобы посмотреть, как маэстро выходит из кареты. Вечером в воскресенье австриец обратил внимание на красавицу посреди улицы, подошел и завел разговор. Роза, дрожа, отвечала на его вопросы, призналась в своем восхищении и в желании следовать по его стопам на трудной, но божественной стезе бельканто – именно так она выразилась.

– Приходите после спектакля ко мне в гримерную, увидим, что я могу для вас сделать, – произнес он своим чарующим голосом с сильным австрийским акцентом.

Так Роза и поступила – ее влекла дорога славы. После спектакля публика аплодировала стоя. Когда бурная овация закончилась, капельдинер, которого прислал Карл Бретцнер, отвел девушку за кулисы. Роза никогда не видела театр изнутри, но не стала терять время на то, чтобы рассмотреть диковинные машины для устройства бурь и написанные на задниках пейзажи, – единственной ее целью было знакомство с кумиром. Кумир встретил ее в халате из лазоревого бархата с золотой вышивкой; он еще не смыл грим и не снял роскошный парик с белыми завитками. Капельдинер оставил их наедине и закрыл за собой дверь. В комнате было тесно от мебели, зеркал и занавесок, пахло табаком, маслом и сыростью. В углу стояла ширма, расписанная сценами с белокурыми рабынями в гареме, по стенам были развешены оперные костюмы. Когда Роза увидела своего идола вблизи, ее восторг уступил место растерянности, но певец быстро отвоевал потерянные позиции. Он взял ее ладони в свои, поднес к губам и долго целовал, а потом испустил из груди такое «до», что зашаталась ширма с одалисками. Последние моральные устои рухнули, как стены Иерихона, в облаке пудры, поднявшемся, когда Бретцнер пылким мужественным жестом отбросил на кресло свой парик, который распластался там мертвым кроликом. Оказалось, что волосы у певца прижаты плотной сеточкой; вместе с театральным гримом она придавала ему облик стареющей куртизанки.

На том же кресле, куда отлетел парик, Роза через два дня подарит певцу свою девственность – ровно в три с четвертью пополудни. Венский тенор пригласил девушку к себе, пообещав показать театр: во вторник спектакля не будет. Они тайком встретились в кондитерской, где кавалер элегантно прикончил пять кремовых эклеров и две чашки шоколада, пока Роза нервно помешивала ложечкой свой чай, не в силах сделать и глотка от страха и предчувствий. Из кондитерской они поспешили в театр. В этот час там были только женщины, убиравшие зал, и осветитель, готовивший масляные лампы, факелы и свечи для следующего вечера. Карл Бретцнер, опытный искуситель, жестом фокусника достал из ниоткуда бутылку шампанского, наполнил два фужера, и они выпили, не закусывая, за Моцарта и Россини. В следующий миг Карл усадил девушку в императорскую ложу, обитую плюшем, где имели право сидеть только монаршие особы; ложа сверху донизу была украшена пухлощекими амурчиками и гипсовыми розочками; сам певец отправился на сцену. Поднявшись на обломок колоннады из крашеного картона, в свете только что зажженных факелов он исполнил для нее одной арию из «Севильского цирюльника», используя в нескончаемых фиоритурах весь свой певческий арсенал и нежный дурман своего голоса. Когда замерла последняя нота во славу гостьи, Бретцнер услышал далекие рыдания Розы Соммерс, бросился к ней с неожиданным для своего сложения проворством, пересек зал, в два прыжка поднялся в ложу и пал на колени к ее ногам. Едва дыша, певец положил голову на колени девушки, погружая лицо в складки темно-зеленой шелковой юбки. Он плакал вместе с ней, потому что и сам полюбил, хотя и не собирался; то, что начиналось как еще одно мимолетное соблазнение, в считаные часы обернулось пылающей страстью.

Роза и Карл поднялись, поддерживая друг друга, пошатываясь и страшась неизбежного; не помня себя, они прошли по длинному полутемному коридору и, преодолев несколько ступенек, оказались на этаже с гримерками. На одной из дверей большими буквами было написано имя тенора. Они вошли в комнату, переполненную мебелью и роскошными нарядами, пыльными и пропитанными потом; два дня назад они впервые остались здесь один на один. Окон в гримерной не было, и в первые моменты темнота послужила им прибежищем, в котором они смогли отдышаться после рыданий и вздохов, но вскоре тенор зажег сначала спичку, а потом и пять свечей в канделябре. Они смотрели друг на друга в мерцающем желтом свете, растерянные и смущенные: на них нахлынула волна чувств, но они не могли вымолвить ни слова. Роза не выдержала обжигающих взглядов певца и спрятала лицо в ладонях, но Карл отвел ее руки с такой же элегантностью, с какой недавно обращался с кремовыми пирожными. Сначала они обменивались поцелуями, чуть касаясь лиц друг друга, покрытых слезами, и были похожи на двух клюющихся голубков, потом дело естественным образом дошло и до настоящих поцелуев. У Розы уже был опыт нежных встреч – робких и нерешительных – с некоторыми из ее ухажеров, и двое из них даже коснулись губами ее щеки, но девушка не знала, что возможно достичь и такой степени близости, когда чужой язык свивается с твоим, точно озорная змейка, а чужая слюна мочит твой рот снаружи и проникает внутрь; первоначальное отвращение вскоре отступило перед натиском живой силы юности и любви к лирической поэзии. Роза не только пылко отвечала на ласки, но и проявила инициативу, избавившись от шляпки и накидки из серого каракуля, прикрывавшей ее плечи. А от этого шага до позволения расстегнуть пуговицы на жакетке, а потом и на блузке оставалось преодолеть лишь несколько неловких моментов. Девушка уверенно повторяла за своим партнером каждое движение в танце соития, ведомая инстинктом и жарким наследием тех запретных книг, которые она похищала с отцовских полок. Тот день оказался самым памятным в ее жизни, Роза запомнила его в мельчайших подробностях, которые со временем в ее воображении становились все прекраснее и ярче. Встреча с Бретцнером станет для Розы единственным источником опыта и познания, единственным стимулом для полета ее фантазии и для создания (многие годы спустя) искусства, что прославит ее в определенных, очень секретных кругах. Тот чудесный день по яркости переживаний мог сравниться лишь с мартовским днем два года спустя, уже в Вальпараисо, когда на руках у Розы окажется новорожденная Элиза – как утешение за то, что у нее никогда не будет детей, за то, что она никогда не сможет полюбить мужчину, и за семейный очаг, которого она никогда не обустроит.

Венский тенор оказался утонченным любовником. Его страсть и знание женщин были глубоки, но он умел стирать из памяти чувства, растраченные в прошлом, безутешные расставания, ревность, жестокость и обманы былых отношений, чтобы без малейших угрызений совести целиком посвятить себя короткой страсти с Розой Соммерс. Опытность его происходила не от пылких объятий с тощими проститутками: Бретцнер гордился тем, что ему не приходится платить за наслаждение, потому что женщины из самых разных слоев, от скромных официанток до высокомерных графинь, отдавались ему без условий, едва лишь услышав, как он поет. Бретцнер изучил искусство любви в то же время, когда обучался искусству бельканто. Мальчику было десять лет, когда он влюбился в ту, что впоследствии сделается его наставницей, – во француженку с глазами тигрицы и алебастровым бюстом, по возрасту годившуюся ему в матери. А эту женщину когда-то, в возрасте тринадцати лет, посвятил в таинство любви сам Донасьен Альфонс Франсуа де Сад. Дочь тюремщика Бастилии познакомилась с прославленным маркизом в грязной камере, где тот при свете огарка записывал свои извращенные истории. Побуждаемая детским любопытством, она приходила посмотреть на узника сквозь прутья решетки, не ведая, что отец продал ее маркизу за золотые часы – последнее, что оставалось у обедневшего аристократа. Однажды утром, когда девочка прильнула к отверстию в двери, ее отец снял с пояса большую связку ключей, отпер камеру и втолкнул дочку внутрь – так кидают еду в клетку со львами. О том, что произошло в камере, воспоминаний у нее не сохранилось, но достаточно сказать, что девушка осталась с де Садом, последовала за ним из тюрьмы к еще более бедной свободной жизни, обучаясь всему, в чем он мог выступить ее наставником. Когда в 1803 году маркиза поместили в сумасшедший дом Шарантон, она осталась на улице без гроша в кармане, зато с обширными познаниями в любовной науке, и они помогли ей выйти замуж за очень богатого человека, который был на пятьдесят два года старше ее. Муж вскоре умер, истощенный чрезмерным вниманием молодой супруги, а она наконец получила и свободу, и деньги, чтобы жить как вздумается. Ей было тридцать четыре года, она вынесла жестокое ученичество у маркиза, нищету уличных попрошаек, вихрь Французской революции, ужасы Наполеоновских войн, а теперь ей предстояло терпеть тираническое давление Империи. Ее изможденная душа просила передышки. Женщина решила подыскать надежное пристанище, где можно провести остаток дней, и ее выбор пал на Вену. Тогда-то француженка и познакомилась с Карлом Бретцнером: сыну ее соседей было всего-то десять лет, но уже тогда он заливался соловьем в церковном хоре. Соседка сделалась подругой и советчицей семьи Бретцнер, и благодаря ей мальчика не кастрировали, чтобы сохранить ангельский голосок, как предлагал хормейстер.

– Не трогайте мальчика, и скоро он превратится в самого дорогого тенора Европы, – предрекла красавица. И не ошиблась.

Несмотря на существенную разницу в возрасте, между француженкой и маленьким Карлом возникли необычные отношения. Она восхищалась чистотой его чувств и усердием в музыкальных занятиях; он встретил в ее лице музу, которая не только спасла его мужское естество, но и научила им пользоваться. К тому времени, когда у Карла окончательно переменился голос и он начал бриться, юноша уже овладел чудесным искусством евнухов и умел удовлетворить женщину способами, не предусмотренными природой и обычаями, но с Розой Соммерс Карл рисковать не стал. Он вовсе не собирался распалять девушку чересчур дерзкими ласками, подумав, что не следует шокировать англичанку трюками, уместными в серале, – не подозревая, что после трех практических занятий ученица превзойдет его в изобретательности. Карл отличался вниманием к деталям, ему была ведома головокружительная власть правильно выбранного слова, произнесенного в час любви. Левой рукой тенор расстегнул одну из перламутровых пуговок на спине, а правой вытягивал шпильки, распуская прическу Розы, при этом не сбиваясь с ритма, чередуя поцелуи с потоком нежных слов. Он рассказывал Розе о ее талии, о первозданной белизне ее кожи, о классической округлости шеи и плеч, от которой его охватывает пламя и возбуждения уже не унять.

– Из-за тебя я обезумел… Сам не знаю, что со мной. Я никого не любил и не полюблю так, как тебя. Наша встреча устроена богами, нам предначертано любить друг друга, – нашептывал австриец, не умолкая ни на секунду.

Карл зачитал ей весь репертуар нежностей, но не из коварства: он был глубоко убежден в своей искренности, Роза действительно ослепила его. Карл развязал шнурок корсажа и освободил девушку от нижних юбок – теперь на ней оставались только длинные батистовые панталоны и нижняя рубашка, через которую проглядывали бутоны сосков. Карл не стал снимать сафьяновые туфельки, оставил и белые чулки, завязанные под коленями вышитыми лентами. На этой стадии Карл замер, прерывисто дыша; в груди его клокотал вулкан, певец был твердо уверен, что Роза Соммерс – прекраснейшая девушка на свете и что его сердце взорвется фейерверком, если он не успокоится. Карл легко поднял Розу на руки, пересек комнату и поставил девушку перед большим зеркалом в золотой раме. Мерцающий свет свечей и висящие на вешалках театральные костюмы – все это скопище парчи, перьев, бархата и кружев придавало происходящему оттенок нереальности.

Беспомощная, хмельная от нахлынувших чувств, Роза стояла неподвижно, смотрела в зеркало и не узнавала эту женщину в нижнем белье, с растрепанными волосами и пламенеющими щеками, которую другой незнакомец – мужчина – страстно целовал в шею, не переставая ласкать груди горячими ладонями. Эта томительная пауза дала тенору возможность восстановить дыхание и вернула толику здравомыслия, утраченного во время первых атак. Карл принялся снимать с себя одежду прямо перед зеркалом, без стыда, и, нужно признать, раздетый он смотрелся куда лучше, чем одетый. «Ему нужен хороший портной», – подумала Роза, никогда прежде не видевшая голого мужчину – даже своих братьев в детстве; ее знания были почерпнуты из преувеличенных описаний во фривольных романах и из японских открыток, которые она обнаружила в багаже Джона: на них мужские органы обладали поистине оптимистичными пропорциями. Возникшая перед девушкой твердая розовая колбаска не испугала ее, как опасался Карл Бретцнер, а вызвала неудержимый веселый смех. Он и послужил камертоном ко всему, что произошло потом. Вместо торжественной и, в общем-то, болезненной церемонии, которой обычно является дефлорация, эти двое развлекались комичными прыжками, гонялись друг за дружкой по гримерной, по-детски перескакивая через стулья, допили остатки шампанского и открыли новую бутылку, чтобы забрызгать друг друга шипящими струями; они со смехом выкрикивали сальности и шепотом повторяли любовные клятвы, они кусали и лизали друг друга, они, утратив стыд, погрузились в бездонную трясину молодой любви – и так до вечера и даже до наступления ночи, напрочь позабыв о часах и об остальном мире. Существовали только они. Венский тенор поднял Розу в сказочные выси, прилежная ученица следовала за ним без колебаний, а оказавшись на вершине, сама отправилась в полет, обнаружив незаурядный природный талант, внимая указаниям учителя и спрашивая о том, о чем сама не могла догадаться, изумляя своего наставника и в конце концов победив его невесть откуда взявшимся мастерством, ошеломив великим даром любви. Когда им наконец удалось оторваться друг от друга и ступить на почву реальности, часы показывали десять. Театр был пуст, повсюду царила темнота, и, в довершение всего, улицы погрузились в густой, как крахмал, туман.

А потом между любовниками завязался лихорадочный обмен записками, цветами, конфетами, переписанными от руки стихотворениями и милыми подарочками: то был их поэтический лондонский период. Влюбленные встречались где могли, страсть заставляла их позабыть об осторожности. Стремясь выиграть время, они снимали номера в гостиницах по соседству с театром, не тревожась, что их могут узнать. Роза убегала из дому под самыми невероятными предлогами, а перепуганная матушка ничего не говорила Джереми о своих подозрениях и только молилась, чтобы это распутство прекратилось и исчезло без последствий. Карл Бретцнер опаздывал на репетиции, а от постоянных раздеваний подхватил простуду и пропустил два спектакля, но вовсе об этом не горевал и использовал освободившееся время для занятий любовью, еще более пылких из-за жара и дрожи. Карл являлся в гостиничные номера с цветами для Розы, с шампанским для питья и омовений, с написанными на лету стихами для чтения в постели, с ароматными маслами для втирания в еще недавно заповедные места, с эротическими книгами, которые они листали в поисках самых вдохновляющих сцен, со страусиными перьями для щекотки и с бесчисленным множеством других приспособлений для любовных игр. Девушка чувствовала себя раскрывшимся хищным цветком, она источала губительные ароматы, маня к себе мужчину, как насекомое, чтобы измельчить его, заглотить, переварить и в конце концов выплюнуть осколки косточек. В ней жила неукротимая энергия, Роза задыхалась, не могла и секунды высидеть спокойно, ее сжигало нетерпение. А Карл Бретцнер все это время пребывал в смятении, его швыряло от лихорадочного возбуждения к полному упадку сил, он пытался выполнять свои театральные обязанности, но было очевидно, что поет он все хуже, и неумолимые критики уже объявили, что Моцарт перевернулся бы в гробу, услышав, как венский тенор справляется – или, скорее, расправляется – с его ариями.

Любовники с ужасом ощущали, как приближается момент разлуки; их чувство вошло в стадию отчаяния. Они обсуждали бегство в Бразилию и двойное самоубийство, вот только о возможности свадьбы не было сказано ни слова. В конце концов упоение жизнью взяло верх над притяжением смерти, и после заключительного спектакля они сели в карету и устроили себе отпуск в сельской гостинице на севере Англии. Они решили сполна насладиться анонимностью этих дней, а потом Карл уезжал в Италию, как того требовали его певческие контракты. Роза присоединится к нему в Вене, едва тенор отыщет для них подходящее жилье, все обустроит и пришлет ей денег на дорогу.

Они завтракали под навесом на террасе маленькой гостиницы, укрыв ноги шерстяными пледами – ветер на побережье был холодный и резкий, – когда их покой нарушил Джереми Соммерс, гневный и напыщенный, как пророк. Роза оставила за собой целую цепочку следов, так что старшему брату было несложно отыскать ее убежище и проследить за ней до конца. Узнав Джереми, Роза испустила крик – скорее от удивления, нежели от страха, ведь любовные перипетии сделали ее отважной. В это мгновение девушка впервые осознала, что она наделала, и груз последствий открылся ей во всем своем величии. Роза вскочила, готовая защищать свое право жить по своему драгоценному хотению, но брат не дал ей возможности говорить – он сразу же обратился к соблазнителю:

– Вы должны объясниться с моей сестрой. Подозреваю, вы не сказали ей, что женаты и что у вас двое детей.

Это было единственное, что Карл Бретцнер упустил в разговорах с любимой. Вообще-то, они переговорили обо всем, он не утаил от Розы даже самые интимные подробности своих прошлых любовных связей, не позабыл и о причудах маркиза де Сада, о которых рассказывала его наставница, француженка с глазами тигрицы: ведь Роза проявляла к этим историям нездоровое любопытство, ей хотелось знать, сколько, с кем и, особенно, как тенор занимался любовью, с его десятилетнего возраста и до самого дня перед знакомством с нею. И Карл пересказывал все без обиняков, когда убедился, что Розе нравится слушать эти истории, а потом она включает полученный опыт в свою теорию и практику. Но о своей жене и детях Карл ни словом не обмолвился, заботясь об этой прекрасной девственнице, отдавшейся ему без всяких условий. Он не желал разрушать магию их свиданий: Роза Соммерс заслужила право сполна насладиться своей первой любовью.

– Я требую от вас сатисфакции. – Джереми Соммерс бросил вызов, хлестнув певца перчаткой по лицу.

Карл Бретцнер был человек светский, он не собирался принимать варварский вызов и драться на дуэли. Он понял, что настало время уходить, и пожалел, что не может провести несколько минут с глазу на глаз с Розой и попытаться ей все объяснить. Он не хотел покидать эту девушку с разбитым сердцем и с мыслью, что он злодейски ее соблазнил, чтобы потом бросить. Карлу было очень нужно еще раз сказать Розе, как сильно он ее любит и как ему жаль, что он не свободен и не может осуществить их общие мечты, но по лицу Джереми Соммерса он понял, что тот не допустит никаких объяснений.

Джереми взял под руку сестру, до сих пор не вышедшую из оцепенения, и решительно повел в карету, не давая возможности попрощаться с возлюбленным и даже собрать невеликий багаж. Джереми повез Розу в Шотландию к тетушке – в ее доме Роза должна будет оставаться, пока не появится ясность с ее положением. Если произойдет худшее из несчастий – так Джереми именовал беременность, – жизнь Розы и честь семьи будут разрушены навсегда.

– И никому об этом ни слова, даже матушке и Джону, ты поняла? – вот и все, что он сказал во время путешествия.

Роза прожила несколько недель в неизвестности, пока не стало ясно наверняка, что она не беременна. Эта новость принесла девушке громадное облегчение, как будто небо отпустило ей грехи. Роза отбыла еще три месяца наказания, проведя их за вязанием одежды для бедняков, читая и тайком делая записи – при этом не проронив ни единой слезинки. Все это время пленница раздумывала о своей судьбе, и что-то в ее голове перевернулось: когда заточение в доме тетушки завершилось, Роза была уже другим человеком. Об этой перемене знала только она сама. Роза вернулась в Лондон такой же, какой была и прежде, – улыбчивой и задумчивой любительницей пения и книг, в ней не было ни злости на Джереми, который вырвал ее из объятий любимого, ни тоски по человеку, который ее обманул, она с олимпийским спокойствием игнорировала людское злоязычие и траурные лица членов семьи. Внешне она казалась все той же, даже мать не могла обнаружить в ее безупречном поведении ни единой червоточинки, позволявшей упрекнуть дочь или поделиться советом. С другой стороны, вдова была уже не в том положении, чтобы помогать или заботиться о дочери: ее стремительно разъедал рак. Единственной переменой в поведении Розы стала новая причуда: запираться в своей комнате и часами что-то писать. Девушка исписывала тетради дюжинами: заполняла бисерным почерком, а потом запирала на замок. Поскольку Роза ни разу не пыталась отправить письмо, Джереми Соммерс, ничего на свете не боявшийся так, как позора, перестал беспокоиться насчет этой страсти к писательству и подумал, что его сестра благоразумно решила позабыть о злосчастном венском теноре. Но Роза не только его не позабыла, но с кристальной ясностью помнила каждую мелочь, каждое сказанное или нашептанное слово. Единственное, что стерлось из памяти, – это жестокий обман. Жена и дети Карла Бретцнера попросту исчезли, поскольку для них не было места на гигантской фреске ее воспоминаний о любви.

Затворничество в доме шотландской тетушки не помогло избежать скандала, но, поскольку слухи так и остались неподтвержденными, никто не осмелился бросить семье открытый вызов. Один за другим возвращались и кавалеры, прежде осаждавшие Розу, но она избавлялась ото всех под предлогом болезни матушки. «То, о чем молчат, – того как будто бы и не было», – говорил Джереми Соммерс, готовый своим молчанием похоронить все следы недавней истории. Скандальная выходка Розы повисла в лимбе вещей без имени, хотя временами брат и сестра затрагивали эту тему по касательной, что не давало угаснуть их злости и в то же время соединяло их общей тайной. И только много лет спустя, когда все это уже не имело значения, Роза отважилась пересказать свою историю Джону, перед которым всегда разыгрывала роль избалованной невинной девочки. Вскоре после смерти матери Джереми Соммерсу предложили руководить филиалом Британской компании по импорту и экспорту в Чили. Он отправился в путь вместе с сестрой, увозя запечатанную тайну на другой конец света.