Знаменитые самозванцы бесплатное чтение

Предисловие

Тема самозванства всегда интересна, и самозванцы в той или иной форме, вероятно, будут процветать до тех пор, пока человеческая природа остается такой, какая она есть, а общество показывает себя готовым к тому, чтобы его обманули. Истории известных случаев самозванства в этой книге были сгруппированы вместе, чтобы показать, что это искусство практиковалось во многих формах – самозванцы, притворщики, мошенники и обманщики всех видов; те, кто маскировался, чтобы обрести богатство, положение или славу, и те, кто делал это просто из любви к искусству. Действительно, примеров так много, что книга не может претендовать на исчерпание темы, которая могла бы легко заполнить дюжину томов; ее цель – просто собрать и зафиксировать ряд наиболее известных случаев. Тем не менее, автор, чей самый большой опыт лежит в области художественной литературы, стремился обращаться со своим материалом как с материалом для романа, за исключением того, что все приведенные факты являются реальными и подлинными. Он не пытался относиться к предмету этически; Однако, изучив этих самозванцев, цели, которые они преследовали, средства, которые они использовали, риски, которым они подвергались, и наказания, которые следовали за разоблачением, любой читатель может сделать собственные выводы.

Самозванцы королевской крови занимают первое место из-за завораживающего блеска трона, который привлек так много людей к попытке. Перкин Уорбек начал жизнь королевского самозванца в возрасте семнадцати лет, и все же собрал вокруг себя армию и осмелился объявить войну Гарри Хотсперу, прежде чем закончить свою короткую и бурную жизнь на виселице. С короной на кону неудивительно, что мужчины были готовы пойти даже на такой риск, на который пошли самозванцы Себастьян Португальский и Людовик XVII Французский. Этот самозванец, даже если он не удался, может быть очень трудно обнаружить, что показано в случаях принцессы Олив и Калиостро, а также в случаях Ханны Снелл, Мэри Ист и многих женщин, которые в военной и морской, а также в гражданской жизни принимали и поддерживали даже в грохоте битвы имитацию мужчин.

Одним из самых необычных и громких случаев самозванства, когда-либо известных, был случай Артура Ортона, истца из Тичборна, окончательное разоблачение которого потребовало привлечения, с большими общественными затратами времени и денег, лучших судей и судебных экспертов для беспрецедентно длительного судебного процесса.

Вера в ведьм, хотя она и не исчезла в нашей стране даже сегодня, представляет собой примеры обратного обмана, поскольку в большинстве случаев именно суеверия общества приписывали злые силы невинным людям, чьи последующие инсценированные судебные процессы и бойни превращали их так называемых судей в общественный праздник.

Длительные сомнения относительно истинного пола кавалера Д'Эона показывают, как убеждение, каким бы беспочвенным оно ни было, может сохраняться. Многие случаи последних лет также могут быть приведены в качестве свидетелей первоначальной доверчивости публики и для того, чтобы показать, как упрямство поддерживает убеждение, возникшее таким образом. Дело Гумберта – слишком свежее в памяти публики, чтобы требовать рассмотрения здесь, – дело Лемуана и длинный список других мошеннических попыток обратить доверчивость других в личную выгоду показывают, насколько широко распространена преступная сеть и насколько дерзки и настойчивы ее манипуляторы.

Часть книги, посвященная традиции «Бислейского мальчика», получила, как того и требовалось, более полное и подробное рассмотрение, чем любая другая тема в томе. Само собой разумеется, что автор на первый взгляд был склонен отложить всю историю в сторону как почти недостойную серьезного внимания или как одну из тех причудливых тем, которые воображение выработало из записей прошлого. Однако работа, которую он предпринял, должна была быть сделана, и почти с самого начала серьезного исследования стало ясно, что это тема, которую нельзя полностью отложить в сторону или сделать несерьезной. Было слишком много обстоятельств – вопросов точной записи, поразительных сами по себе и полных какой-то странной тайны, все указывающих на вывод, который почти боялись ухватить как возможность, – чтобы позволить вопросу быть отнесенным в область общепринятого мифа. Небольшая предварительная работа среди книг и карт, казалось, указала, что пока что этот вопрос, смутный и незрелый, будучи химерическим, был тем, который требовал самого терпеливого изучения. Действительно, выглядело так, как будто те, кто был заинтересован в обнародовании местной традиции, которая была похоронена или где-то скрывалась в течение трех столетий, были на грани открытия, имеющего большее значение, чем национальное. Соответственно, автор с помощью нескольких друзей в Бисли и его окрестностях прошелся по местности и, используя свои глаза и уши, пришел к собственным выводам. Поскольку таким образом потребовалось дальнейшее изучение, тема, казалось, раскрылась естественным образом. Одна за другой первоначальные трудности, казалось, находили свои собственные решения и исчезали; более тщательное исследование времени и обстоятельств показало, что было мало, если вообще было, трудностей в том, чтобы история была правдивой по сути, если не в деталях. Затем, по мере того, как пункт за пунктом вытекали из других, уже рассмотренных, помогали истории, вероятность начала заменять возможность; пока целое постепенно не оформилось как цепь, звено, покоящееся на силе звена и образующее сплоченное целое. То, что эта история ставит под сомнение личность – и даже больше, чем личность – королевы Елизаветы, одной из самых известных и славных правительниц, которых видел мир, и намекает на объяснение обстоятельств в жизни этой монархини, которые долгое время озадачивали историков, дает ей право на самое серьезное рассмотрение. Короче говоря, если это правда, ее расследование будет иметь тенденцию раскрывать величайшее мошенничество, известное истории; и для этого нельзя пренебрегать никакими честными средствами.

БС

1. САМОЗВАНЦЫ

РИЧАРД III буквально проложил себе путь к трону Англии. Не будет преувеличением сказать, что он пробирался к нему по крови. Среди тех, кто пострадал из-за его беспринципных амбиций, были Джордж, герцог Кларенс, его собственный старший брат, Эдуард, принц Уэльский, который после смерти Эдуарда IV был естественным наследником английского престола, и брат последнего, Ричард, герцог Йоркский. Двое последних были принцами, убитыми в Тауэре своим злобным дядей. Эти три убийства посадили Ричарда, герцога Глостера, на трон, но ценой крови, а также менее существенных соображений, которые трудно оценить. Ричард III оставил после себя наследие пагубных последствий, которое имело далеко идущие последствия. Генрих VII, который стал его преемником, естественно, имел нелегкую задачу прокладывать себе путь через многочисленные семейные осложнения, возникшие в результате длительных «Войн Алой и Белой розы»; но подлость Ричарда создала новую серию осложнений на более постыдной, хотя и менее преступной основе. Когда Амбиция, которая занимается убийствами в оптовых масштабах, изо всех сил старается пожинать плоды, на которые нацелилась, по меньшей мере раздражает, что дорога к успеху завалена обломками меньших и, казалось бы, ненужных преступлений. Мошенничество – это меньшее социальное зло, чем убийство; и в конце концов – по-человечески – от него гораздо легче избавиться. Троны и даже династии находились в плавильном котле между правлениями Эдуарда III и Генриха VII; так что сомнений и недоумений было вполне достаточно, чтобы удовлетворить энергию любого претендента на королевские почести – каким бы воинственным он ни был. Время Генриха VII было настолько неблагоприятным, что он был естественной мишенью всех стрел беспринципных авантюр. Первым из них стал Ламберт Симнел, сын пекаря, который в 1486 году выдал себя за Эдуарда Плантагенета, графа Уорика – тогда узника Тауэра – сына убитого герцога Кларенса. Это был явно йоркистский заговор, поскольку его поддерживала вдовствующая герцогиня Маргарита Бургундская (сестра Эдуарда IV) и другие. С помощью лорда-депутата (графа Килдэра) он был коронован в Дублине как король Эдуард VI. Претензии Симнела были низвергнуты демонстрацией настоящего герцога Уорика, взятого из тюрьмы специально для этой цели. Попытка была бы почти комичной, но последствия оказались трагическими. Период известности Симнела составил всего год, завершение которого сопровождалось жестокой резней его друзей и наемников. Сам он растворился в безвестности второстепенной жизни королевского двора, куда его презрительно сослали. Фактически все значение заговора заключалось в том, что он был первым из серии мошенничеств, последовавших за сменой политических партий, и послужил эстафетной палочкой для более серьезного самозванства Перкина Уорбека примерно пять лет спустя. Однако следует помнить, что Симнел был самозванцем и никоим образом не был «задающим ритм» для последующего преступника; он был по своей природе бессознательным предшественником, но без какой-либо видимой связи. Симнел пошел своей дорогой, оставив, по словам царственного убийцы, его дяди, мир свободным для своего преемника в мошенничестве «чтобы суетиться».

Битва при Стоуке, около Ньюарка – битва, которая положила конец надеждам Симнела и его сторонников – произошла 16 июня 1487 года. Пять лет спустя Перкин Уорбек появился в Корке как Ричард Плантагенет, герцог Йоркский. Следующие факты о нем и его жизни до 1492 года могут помочь читателю понять другие события и найти причины через естественные ворота следствий.

У Жана Вербека (или Осбека, как его называли в «исповеди» Перкина), контролера города Турне в Пикардии, и его жены, урожденной Катерины де Фаро, в 1474 году родился сын, окрещенный Пьеррекеном и позже известный как Перкин Уорбек. В пятнадцатом веке Нидерланды были в основном промышленными и торговыми, и, поскольку все страны в тот период были по необходимости военными, «растущая» молодежь, таким образом, во многих отношениях соприкасалась с торговлей, промышленностью и войной. Семья Жана Вербека принадлежала к лучшему среднему классу, о чем свидетельствуют его собственное положение и работа; и поэтому его сын провел ранние годы своей жизни среди сцен и условий, благоприятствующих амбициозным мечтам. У него был дядя Джон Сталин из Гента. Тетя по материнской линии была замужем за Питером Фламме, приемником Турне и также деканом гильдии лодочников Шельды. Двоюродный брат Джон Стейнбек был чиновником Антверпена.

В пятнадцатом веке Фландрия была важным регионом в мире производства и торговли. Она была центром суконной промышленности; и прибытие и убытие материала для одежды со всего мира сделали процветающими судоходов не только своих собственных вод, но и вод других. Корабли дотюдоровского флота были небольшими и имели легкую осадку, подходящую для речных перевозок, и будьте уверены, что Шельда с ее удобным доступом к тогдашнему британскому порту Кале, Лиллю, Брюсселю, Брюгге, Турне, Генту и Антверпену часто сама была дорогой к местам континентальных и британских войн.

Около 1483 или 1484 года из-за Фламандской войны Пьеррекен покинул Турне, отправившись в Антверпен и Миддлбург, где поступил на службу к торговцу Джону Стреву, тогда ему было десять или двенадцать лет. Следующим его переездом стала Португалия, куда он отправился с женой сэра Эдварда Брамптона, приверженца Дома Йорков. Значительная часть его ранней жизни рассказана в его собственном признании, сделанном им, когда он был заключенным в Тауэре около 1497 года.

В Португалии он год служил рыцарю по имени Петер Вац де Конья, который, согласно заявлению в его признании, имел только один глаз. В «Исповеди» он также в общем заявляет, что с де Конья он посетил другие страны. После этого он был с бретонским торговцем, прегентом Мено, о котором он между прочим говорит: «он заставил меня выучить английский». Пьерекен Вербек, должно быть, был не по годам развитым мальчиком – если все его утверждения правдивы – поскольку, когда он отправился в Ирландию в 1491 году с прегентом Мено, ему было всего семнадцать лет, и в его жизни уже было достаточно оборудования для предпринимательства в виде опыта, путешествий, языков и так далее.

Вполне вероятно, что, в какой-то степени, во всяком случае, обман Вербека или Уорбека был навязан ему изначально и не был свободным актом с его стороны. Его соответствие роли, которую он собирался сыграть, не было полностью его собственным делом. Более того, более чем возможно, что его кровь способствовала обману. Эдуард IV описывается как красивый любезный молодой человек, и Перкин Уорбек, как утверждается, имел заметное сходство с ним. Гораций Уолпол в своих «Исторических сомнениях» действительно строит многое на этом, принимая свое королевское достоинство. Эдуард был печально известен как человек дурной жизни в делах страсти, и во все времена путь дурных поступков был облегчен для короля. Любой исследователь периода и рода Плантагенетов может легко принять как факт, что тенденция вероятности, если не доказательств, заключается в том, что Перкин Уорбек был внебрачным сыном Эдуарда IV. Триста лет спустя печально известный Закон о королевских браках в Великобритании сделал такие трудности или неудобства, которые окружали короля в положении Эдуарда IV, ненужными: но в пятнадцатом веке обычным способом выхода из таких неурядиц был в конечном итоге меч. Гораций Уолпол, который был умным и ученым человеком, был удовлетворен тем, что человек, известный как Перкин Уорбек, на самом деле был тем Ричардом, герцогом Йоркским, которого предположительно убил в Тауэре в 1483 году сэр Джеймс Тиррелл в целях содействия амбициозным планам своего дяди. Во всяком случае, люди в Корке в 1491 году настаивали на том, чтобы принять Перкина как представителя Дома Йорков – сначала как сына убитого герцога Кларенса. Уорбек поклялся в обратном перед мэром Корка; после чего население утверждало, что он был внебрачным сыном Ричарда III. Это также было отвергнуто новичком, и было заявлено, что он был сыном убитого герцога Йоркского.

Нельзя отрицать, что ирландцы в этом вопросе были столь же нестабильны, сколь и скоры в своих суждениях, так что их действия на самом деле не имеют большого значения. Пять лет назад они приняли авантюриста Ламберта Симнела своим королем, и он был коронован в Дублине. В любом случае, обвинения сторонников Уорбека не шли в ногу с установленными фактами гинекологии. Убитый герцог Йоркский родился в 1472 году, и, поскольку между этим периодом и появлением Уорбека в Ирландии не прошло и двадцати лет, в обычном процессе природы не было времени, чтобы отец и сын достигли такого качества мужественности, чтобы последний мог казаться взрослым. Даже допуская необычайную быстроту роста, здравый смысл, очевидно, восставал против этого, и в 1492 году Перкин Уорбек был принят в своем последнем облике герцога Йоркского, самого младшего сына Эдуарда IV. Многое было возможно в период, когда трудности плавания и путешествия делали даже небольшие расстояния непреодолимыми. В конце пятнадцатого века Ирландия была еще так далека от Англии, что даже ирландские успехи Уорбека, хотя они и были подчеркнуты графами Десмондом и Килдэром и многочисленной группой сторонников, были неизвестны в Англии до значительного времени. Это не странно, если учесть, что только столетия спустя появилась регулярная почтовая система, и что почти два столетия спустя лорд-главный судья сэр Мэтью Хейл, который был твердым сторонником колдовства, осудил бы такую вещь, как телеграф, как изобретение Дьявола.

В ходе исторического повествования, подобного настоящему, следует иметь в виду (помимо прочего), что в пятнадцатом веке люди созревали быстрее, чем в менее напряженной и более роскошной атмосфере наших дней. Особенно в эпоху Тюдоров физические дарования ценились гораздо больше, чем это возможно сейчас; и поскольку ранняя (и слишком часто внезапная) смерть была общим уделом тех, кто занимал высокие посты, продолжительность трудовой жизни продлевалась скорее ранним началом, чем поздним окончанием. Даже до времен Наполеоновских войн продвижение по службе часто достигалось с такой скоростью, которая показалась бы амбициозной мечтой молодым солдатам сегодня. Перкину Уорбеку, родившемуся в 1474 году, было девятнадцать лет в 1493 году, когда граф Килдэр говорил об «этом французском парне», однако даже тогда он сражался с королем Генрихом VII, Гарри Ричмондом, который сверг при Босворте великого и беспринципного Ричарда III. Также следует помнить для правильного понимания его предприятия, что Перкин Уорбек был сильно поддержан и наставлен с большим знанием и тонкостью некоторыми очень решительными и влиятельными людьми. Среди них, в дополнение к его ирландским «кузенам» Килдэру и Десмонду, была Маргарет, герцогиня Бургундская, сестра Эдуарда IV, которая помогала молодому авантюристу в его заговоре, «натаскивая» его в роли, которую ему предстояло играть, до такой степени, что, по словам лорда Бэкона, он был знаком с чертами своей предполагаемой семьи и родственников и даже с тем, какие вопросы, вероятно, будут заданы в этой связи. Фактически, он был, выражаясь театральным языком, не только должным образом экипирован, но и «буквально идеален» в своей роли. Современный авторитет приводит в качестве дополнительной причины для этого личного знания, что настоящий Жан де Уорбек был обращенным евреем, воспитанным в Англии, крестным отцом которого был Эдуард IV. В любом случае, в этом веке можно принять как факт, что между Эдуардом IV и Перкином Уорбеком было столь сильное сходство, что предполагало бы prima facie возможность, если не вероятность, отцовства. Другие возможности толпятся в поддержку такой догадки, пока она, вероятно, не достигнет размеров веры. Даже без какой-либо точности исторических деталей есть вполне достаточная презумпция, чтобы оправдать догадки в общих чертах. Было бы сравнительно легко последовать примеру Уолпола и создать новое «историческое сомнение» по его образцу, аргумент которого будет выглядеть следующим образом:

После сражений при Барнете и Тьюксбери в 1471 году Эдуарду IV было почти не с кем бороться. Все его могущественные враги были либо мертвы, либо настолько разбиты, что были бессильны для эффективной войны. Надежды Ланкастеров исчезли со смертью Генриха VI в Тауэре. Маргарита Анжуйская (жена Генриха VI), побежденная при Тьюксбери, находилась в тюрьме. Уорик был убит при Барнете, и что касается боевых действий, у короля Эдуарда был продолжительный отпуск. Именно эти годы мира – когда приход и уход даже короля не регистрировались с той точностью, которая отличает историческую точность, – сделали период, предшествовавший рождению Перкина. Перкин имел несомненное сходство с Эдуардом IV. Не просто то сходство, которое отличает семью или расу, но и индивидуальное сходство. Более того, юность этих двоих протекала параллельно. Эдвард родился в 1442 году, а в 1461 году, до того, как ему исполнилось девятнадцать, выиграл битву при Мортимерс-Кросс, которая вместе с Таутоном посадила его на трон. Перкин Уорбек в семнадцать лет сделал заявку на королевский трон. Вряд ли необходимо рассматривать то, что является явной ошибкой в «Исповеди» Перкина – что ему было всего девять лет, а не одиннадцать, во время убийства Эдуарда V. Девятнадцать лет были достаточно юны по совести, чтобы начать интригу ради короны; но если «Исповедь» принять как евангелие, это значит, что ему было всего семнадцать лет на момент его отъезда в Ирландию – что явно невозможно. На любое утверждение относительно собственного рождения явно нельзя полагаться. В лучшем случае это может быть только утверждением без возможности проверки того, откуда могла возникнуть ошибка. Что касается его происхождения, то в случае, если кто-то может утверждать, что нет никаких записей о пребывании жены Жеана Варбека в Англии, можно позволить себе вспомнить историю, которую Альфред, лорд Теннисон, называл одной из ста лучших историй. Она гласила:

Один дворянин при дворе Людовика XIV был чрезвычайно похож на короля, который, когда ему на это указали, послал за своим двойником и спросил его:

«Ваша мать когда-нибудь была при дворе?»

Низко поклонившись, он ответил:

«Нет, сир; но мой отец был!»

Конечно, настоящие приключения Перкина Уорбека, в смысле опасностей, начались после того, как было выдвинуто его притязание на то, чтобы быть братом Эдуарда V. Генрих VII не замедлил предпринять все необходимые шаги для защиты своей короны; с Ламбертом Симнелом расправились недолго, а Перкин Уорбек был гораздо более опасным претендентом. Когда Карл VIII пригласил его в Париж, после того как началась война с Францией, Генрих осадил Булонь и заключил договор, по которому Перкин Уорбек был отстранен от Франции. После попытки захватить Уотерфорд авантюрист перенес место своих усилий из Ирландии в Шотландию, что давало ему больше возможностей для интриг из-за борьбы между Яковом IV и Генрихом VII. Джеймс, который в конце концов посчитал необходимым ускорить свой отъезд, казалось, действительно верил в свои претензии, поскольку он дал ему в жены свою родственницу, Кэтрин Гордон, дочь графа Хантли – которая, кстати, была повторно замужем не менее трех раз после смерти Перкина Уорбека. Из-за влияния Генриха VII, прямого или косвенного, Перкин был вынужден покинуть Шотландию, как ранее он был вынужден покинуть Бургундию и Нижние земли. Страна за страной были закрыты для него, он предпринял отчаянные попытки в Корнуолле, где он захватил гору Святого Михаила, и в Девоне, где он осадил Эксетер. Однако, так как это было поднято королевскими войсками, он нашел убежище в Болье в Нью-Форесте, где, по обещанию сохранить ему жизнь, он сдался. Его отправили в Тауэр и хорошо с ним обращались; но при попытке бежать оттуда год спустя, в 1499 году, он был схвачен. Он был повешен в Тайберне в том же году.

Предприятие Пьеррекена Варбека в любом случае было отчаянным и должно было закончиться трагически – если, конечно, ему не удастся обосновать свои (предполагаемые) претензии на трон в законе, а затем поддержать их в условиях больших разногласий. Последнее потребовало бы от него победы над двумя отчаянными бойцами, оба из которых были лишены страха и угрызений совести. – Ричардом III и Генрихом VII. В любом случае против него были дома Ланкастеров, Плантагенетов и Тюдоров, и он сражался с веревкой на шее.

Акт парламента, 1 Ричард III, гл. 15, принятый в Вестминстере 23 января 1485 года, исключил всякую возможность – даже если бы Уорбек убедил нацию в своей личности – законного притязания на трон, поскольку он запрещал любое признание потомства леди Элизабет Грей, на которой Эдуард IV тайно женился в мае 1464 года, результатом этого брака были Эдуард V и его брат Ричард. Акт короткий и его стоит прочитать, хотя бы из-за его причудливой фразеологии.

Глава XV. Пункт о некоторых важных причинах и соображениях, касающихся поручительства благородной особы короля этого королевства, по совету и согласию его духовных и светских лордов и общин, собравшихся в настоящем парламенте, и авторитетом оного. Постановляется, устанавливается и предписывается, что все патенты, конфирмации и акты парламента о любых замках, сеньориях, манерах, землях, держателях, фермах, платных фермах, франшизах, вольности или других наследственных правах, сделанные в любое время Элизабет, бывшей жене сэра Джона Грея Найта; и ныне покойной, называющей себя королевой Англии, каким бы именем или именами она ни называлась в нем, будут с первого дня мая прошлого года полностью недействительными, аннулированными и не имеющими никакой силы или действия по закону. И что ни одно лицо или лица не будут обвинены нашим вышеназванным суверенным господином королем, или вышеназванной Елизаветой, за или за какие-либо выпуски, прибыли или доходы любого из вышеназванных сеньоров, замков, поместий, земель, владений, ферм или других наследственных имуществ, или за какие-либо правонарушения или другие вторжения в них, или за какое-либо поручительство лица или лиц в ее пользу, сделанное ими до вышеназванного первого дня мая, прошедшего в последний раз, но будут они против вышеназванного короля и вышеназванной Елизаветы полностью оправданы и оправданы навсегда».

Личность, характер и жизнь Себастьяна, короля Португалии, соответствовали странной структуре событий, которые последовали за его напряженной и несколько эксцентричной и бурной жизнью. Он родился в 1554 году и был сыном принца Жуана и его жены Жуаны, дочери императора Карла V. Он унаследовал трон своего деда Жуана III в возрасте трех лет. Его долгое несовершеннолетие способствовало особому развитию его характера. Наставником, назначенным управлять его юностью, был иезуит Луис-Гонсалвос де Камара. Не неестественно, что его учитель использовал свое положение для продвижения религиозных целей и интриг своего напряженного Ордена. Себастьян был тем юношей, которого любят его родственницы – совершенно независимо от того, что он был королем; и, естественно, женщины обращались с ним таким образом, чтобы способствовать его своенравию. Когда ему было четырнадцать лет, он был коронован. С тех пор он настаивал на том, чтобы во всем добиваться своего, и вырос в молодого мужчину, который был из тех, кого любят предприимчивые люди. Вот как его описывали: «Он был упрямым и жестоким человеком, безрассудной храбрости, безграничных амбиций, основанных на глубоком религиозном чувстве. Во время его коронации его называли «Другим Александром». Он любил все виды опасности и находил острое удовольствие в том, чтобы выходить в шторм на маленькой лодке и фактически бежать под пушками своих собственных фортов, где его приказы были строгими, чтобы любое судно, приближающееся к берегу, было обстреляно. Он был знатным наездником и мог эффективно управлять своим конем с помощью давления любого колена – действительно, он был такой мускулистой силы, что мог одним лишь напряжением давления колен заставить мощную лошадь дрожать и потеть. Он был великим фехтовальщиком и совершенно бесстрашным. «Что такое страх?» – говорил он. Беспокойный по своей природе, он едва ли знал, что значит быть уставшим».

И все же этот молодой человек – воин, каким он был, имел женственный склад лица; его черты были симметрично сформированы с достаточной провислостью нижней губы, чтобы придать характерную «ноту» австрийской физиономии. Цвет его лица был таким же тонким и прозрачным, как у девушки; его глаза были ясными и голубыми; его волосы были рыжевато-золотыми. Он был среднего роста, его фигура была прекрасной; он был энергичным и активным. Он имел вид глубокой серьезности и сурового энтузиазма. В целом он был, даже без своего королевского статуса, именно таким молодым человеком, который мог бы стать идолом мечты молодой девушки.

И все же он не казался большим любителем. Когда в 1576 году он въехал в Испанию, чтобы встретиться с Филиппом II в Гваделупе, чтобы просить руки инфанты Изабеллы, его описывали как «холодного, как жених, и пылкого, как воин». Его глаза были так устремлены на амбиции, что простая женская красота, казалось, не привлекала его. События – даже это событие, встреча – подстегивали его амбиции. Когда он преклонил колени перед хозяином, старший король поцеловал его и обратился к нему как «Ваше Величество» в первый раз, когда этот высокий титул был использован по отношению к португальскому королю. Эффект, должно быть, наступил немного позже, потому что на этой встрече он поцеловал руку старого воина, герцога Альбы, и обнажился перед ним. Однако его скрытая гордость проявилась в конце той самой встречи, поскольку он заявил о равных правах в формальности с испанским королем; и была опасность, что визит церемонии может закончиться хуже, чем начался. Ни один из королей не хотел садиться в карету, в которой они должны были ехать вместе, пока хозяин не предложил им войти одновременно, поскольку там было две двери.

Религиозный пыл и военные амбиции Себастьяна стали единым целым, когда он задумал возобновить Крестовые походы; он хотел вернуть Святую землю из-под власти пейнимов и стать хозяином Марокко. Имея в виду последнюю цель, он предпринял в 1574 году, вопреки мудрым советам королевы Екатерины, разведывательную вылазку на африканское побережье; но без какого-либо результата – кроме закрепления его решения действовать. В 1578 году его план был завершен. Он не слушал никаких предупреждений или советов по этому вопросу даже от Папы, Великого герцога Тосканского или герцога Нассауского. Казалось, он предвидел осуществление своих мечтаний и не отказывался ни от чего. Он собрал армию численностью около 18 000 человек (из которых менее 2 000 были всадниками) и около дюжины пушек. Подготовка была сделана с большой пышностью – своего рода предвестник Великой Армады. Казалось, что, как и в случае с предполагаемым вторжением Испании в Англию десять лет спустя, это был случай «подсчета цыплят до того, как они вылупятся».

Некоторое указание на количество авантюристов и сопровождающих армию людей дает тот факт, что 800 судов, выделенных для вторжения в Марокко, перевозили в общей сложности около 24 000 человек, включая воинов. Атрибутика и официальные лица победы включали в себя, помимо прочего, предметы роскоши: списки для турниров, корону, готовую для надевания новым королем Марокко, и поэтов с законченными поэмами, прославляющими победу.

В это время Марокко вступало в агонию гражданской войны. Мулей Абд-эль-Мулек, правящий султан, столкнулся с противодействием своего племянника Мухаммеда, и помощь последнему, который обещал привести 400 всадников, была непосредственной целью Себастьяна. Но пылкий молодой король Португалии взял на себя больше, чем мог выполнить. Абд-эль-Мулек противопоставил своим 18 000 португальцев 55 000 мавров (из которых 36 000 были всадниками) и втрое больше пушек. Полководческое искусство молодого крестоносца было явно несовершенным; он был прекрасным воином, но плохим командиром. Вместо того чтобы атаковать сразу по прибытии и таким образом использовать рвение своих собственных войск и уныние противника в своих интересах, он потратил почти неделю на охотничьи отряды и безрезультатные маневры. Когда, наконец, дело дошло до дела, Абд-эль-Мулек, хотя он и умирал, окружил португальские войска и разрубил их на куски. Себастьян, хотя он сражался как лев и под ним были убиты три лошади, был безнадежно побежден. Был сопутствующий кусок самой мрачной комедии в истории. Султан умер во время битвы, но он был суровым старым воином, и когда он упал на свои носилки, он приложил палец к губам, чтобы его смерть была сохранена в тайне на некоторое время. Офицер рядом с ним задернул занавески и продолжил бой, делая вид, что принимает приказы от мертвеца и передает их капитанам.

Судьба Себастьяна была решена в этой битве. Жив он или умер, он исчез 5 августа 1578 года. Одна история гласила, что после битвы при Алькасер-эль-Кебире его раздетое тело с семью ранами было найдено в куче убитых; что его отвезли в Фес и там похоронили; но затем перевезли в Европу и нашли пристанище в монастыре Белен. Другая история гласила, что после блестящей атаки на врагов его схватили, но, будучи спасенным Луи де Бриту, он скрылся, не преследуемый. Конечно, никто, казалось, не видел убитого короля, и странно, что не было найдено ни одной части его одежды или снаряжения. Они были великого великолепия, красоты и ценности, и, должно быть, их легко было отследить. Ходили слухи, что в ночь после битвы несколько беглецов, среди которых был один высокопоставленный командир, искали убежища в Арзилле.

Алькасер-эль-Кебир был известен как «Битва трех королей». Все участвовавшие в ней главные герои погибли. Себастьян был убит или исчез. Абд-эль-Мулек погиб, как мы видели, а Мухаммед утонул, пытаясь пересечь реку.

Сомнительность смерти Себастьяна породила в последующие годы множество обманов.

Первая началась через шесть лет после того, как на престол был возведен преемник Себастьяна – его дядя, кардинал Генрих. Самозванец был известен как «король Пенамакора». Сын гончара из Алькобаки, он обосновался в Альбукерке, в пределах испанских границ, немного севернее Бадахоса, и там выдал себя за «выжившего в Африканской кампании». Как обычно, общественность пошла немного дальше и открыто заявила, что он и есть пропавший дон Себастьян. Сначала он отрицал мягкий импичмент, но позже искушение стало для него слишком большим, и он принял его и обосновался в

Пенамакор, где он стал известен как «Король Пенамакор». Его арестовали и провели по Лиссабону с непокрытой головой, как будто для того, чтобы показать публике, что он никоим образом не похож на личность Себастьяна. Его отправили на галеры на всю жизнь. Но он, должно быть, сбежал, потому что позже он появился в Париже как Сильвио Пеллико, герцог Нормандии, и был принят под этим именем во многих салонах эксклюзивного предместья Сен-Жермен.

Вторым персонификатором Себастьяна был некто Матеус Альварес, который, не сумев стать монахом, через год подражал первому самозванцу и в 1585 году основал скит в Эрисейре. Он имел некоторое сходство с покойным королем по телосложению, и в силу этого он смело выдал себя за «короля Себастьяна» и отправился в Лиссабон. Но по дороге его арестовали и ввели в качестве пленника. Его судили и казнили с ужасными аксессуарами для казни.

Третий художник в этом обмане появился в 1594 году. Это был испанец из Мадригала в Старой Кастилии – повар, шестидесяти лет (Себастьяну было бы всего сорок, если бы он был жив). Когда его арестовали, его расправились недолго, и он разделил ту же ужасную судьбу, что и его предшественник.

Четвертый и последний обман был более серьезным. На этот раз самозванец начал в Венеции в 1598 году, называя себя «Рыцарем Креста». Поскольку с момента исчезновения Себастьяна прошло уже двадцать лет, он, должно быть, сильно изменился внешне, так что в одном отношении самозванцу было меньше с чем бороться. Более того, на этот раз сцена подвига была разыграна в Венеции, месте, которое в шестнадцатом веке было еще более удалено от Лиссабона обстоятельствами, чем географическим положением. Опять же, свидетелей, которые могли бы дать показания об индивидуальности пропавшего короля двадцать лет назад, было немного и они были редки. Но с другой стороны, новому самозванцу пришлось бороться с новыми трудностями. Генрих, кардинал, занимал португальский трон всего два года, так как в 1580 году Филипп II Испанский объединил две короны и удерживал двойную монархию в течение восемнадцати лет. Он был совсем другим противником, чем любой, кто мог бы иметь чисто португальское происхождение.

В глазах многих людей – как и все латинские расы, от природы суеверные – одно обстоятельство в значительной степени подтверждало притязания самозванца. Еще в 1587 году Дон Хуан де Кастро сделал, казалось бы, пророческое заявление о том, что Себастьян жив и проявит себя в свое время. Его высказывание, как и большинство подобных пророчеств, «способствовало своему собственному исполнению»; было много – и некоторые из них могущественные – тех, кто был готов в начале поддержать любого инициатора такого притязания. В свое время Себастьян использовался, насколько это было возможно, человеком его темперамента и положения, интриганами католической церкви, и нынешний случай подходил для их все еще существующих целей. Рим был очень могущественен четыре столетия назад, и его легионы приверженцев, связанных множеством уз, были разбросаны по всему известному миру. Будьте уверены, что они могли и будут помогать в любом движении или интриге, которые могли быть полезны церкви.

«Рыцарь Креста», который намекал, хотя и не заявлял об этом, что он королевская особа, был арестован по предъявлении испанского посла. Он был прирожденным лжецом, со всей готовностью, которая требуется для осуществления такой авантюры, которую он задумал. Он не только был хорошо осведомлен об известных фактах, но и, казалось, был фактически защищен от перекрестного допроса. История, которую он рассказал, была о том, что после битвы при Алькасер-эль-Кебире он с несколькими другими людьми искал временного убежища в Арзилле и, пытаясь пробраться оттуда в Ост-Индию, добрался до земли «пресвитера Джона» – полулегендарной Эфиопии тех дней. Оттуда он был возвращен и после многих приключений и долгих скитаний – в ходе которых его покупали и продавали дюжину или больше раз, нашел свой путь, один, в Венецию. Среди других заявлений он утверждал, что духовник Себастьяна уже узнал и признал его; но он, несомненно, не знал, когда сделал заявление, что Падре Маурисио, духовник дона Себастьяна, пал вместе с его королем в 1578 году. Две вещи, одна, положительный вывод, и другая отрицательный, говорили против него. Он знал только те вещи, которые были обнародованы в показаниях, и он не знал португальского языка. Результатом его первого суда было то, что он был отправлен в тюрьму на два года.

Но эти два года тюрьмы значительно улучшили его дело. За это время он выучил португальский язык и многие факты истории. Одним из первых, кто поверил – или сделал вид, что поверил, – в его историю, был доминиканский монах Фрай Эстеван де Сампайо, который в 1599 году был отправлен венецианскими властями в Португалию, чтобы получить аккредитованное описание личных знаков короля Себастьяна. Он вернулся в течение года со списком из шестнадцати личных знаков – заверенным апостольским нотариусом. Как ни странно, заключенный предъявил каждый из них – полное согласие, которое само по себе породило новое подозрение, что список был составлен заключенным или от его имени. Однако доказательство было принято – на время; и он был освобожден 28 июля 1600 года – но с обязательным, унизительным условием, что он должен был покинуть Венецию в течение двадцати четырех часов под страхом отправки на галеры. Некоторые из его сторонников, которые встречались с ним до его отъезда, обнаружили, что на самом деле он не имел никакого сходства с Себастьяном. Дон Хуан де Кастро, который был среди них, сказал, что в Себастьяне, похоже, произошла большая перемена. (Он пророчествовал и придерживался своего пророчества.) Теперь он описывал его как человека среднего роста и крепкого телосложения, с волосами и бородой черного или темно-коричневого цвета, и сказал, что он полностью утратил свою красоту. «Что стало с моей красотой?» – говорил смуглый бывший заключенный. У него были глаза неопределенного цвета, не большие, но блестящие; высокие скулы; длинный нос; тонкие губы с «габсбургской провислостью» в нижней части. Он был невысок от талии и выше. (Камблан Себастьяна не подошел бы ни одному другому человеку.) Его правая нога и рука были длиннее левых, ноги были слегка изогнуты, как у Себастьяна. У него были маленькие ступни с необычайно высоким подъемом; и большие руки. «В общем, – нелогично подытожил Дон Хуан, – он тот же самый Себастьян – за исключением тех различий, которые возникли в результате многих лет и трудов». Он добавил еще несколько подробностей, которые никоим образом не способствуют заключению.

Самозванец рассказал своим друзьям, что в 1597 году он отправил из Константинополя в Португалию гонца – некоего Марко Туллио Катиццоне – который так и не вернулся. Оттуда он отправился в Рим – где, как раз накануне представления Святому Отцу, у него отобрали все, что он имел; оттуда в Верону и далее в Венецию. После изгнания из Венеции он, похоже, нашел свой путь в Ливорно и Флоренцию, а оттуда в Неаполь, где был передан под юрисдикцию испанского вице-короля, графа Лемоса, который навещал его в тюрьме и хорошо помнил короля Себастьяна, которого он видел во время дипломатической миссии. Вице-король пришел к выводу, что он совсем не похож на Себастьяна, что он не знает ничего, кроме хорошо известных исторических фактов, которые были опубликованы, и что его речь была «испорченным португальским, смешанным с красноречивыми фразами калабрийского диалекта». Вслед за этим он предпринял активные действия против него. Один из представленных свидетелей узнал в нем настоящего Марко Туллио Катиццоне, и граф де Лемос послал за его женой, тещей и шурином, которых он обманул и бросил. Его жена, донна Паула Мессинская, признала его; и он сознался в своем преступлении. Приговоренный к пожизненной каторге, Марко Туллио, из соображений возможности ошибки правосудия, получил от властей такую снисходительность, что ему не пришлось носить тюремную одежду или работать веслом. Многие из его сторонников, которые все еще верили в него, пытались смягчить его участь и обращались с ним как с товарищем; так что остов в Сан-Лукаре, в устье Гвадалквивер, стал второстепенным центром интриг. Но он все еще не был удовлетворен и, отправляясь дальше, попытался получить деньги от жены Медины-Сидонии, тогдашнего губернатора Андалусии. Он был снова арестован вместе с некоторыми из своих сообщников. У него нашли компрометирующие документы. Его пытали, и он во всем признался. И вот, под своим настоящим именем и происхождением, Марко Туллио, сын Ипполита Катиццоне из Таверны и его жены Петронии Кортес, и муж Паулы Галлардетты, был казнен. Он, хотя и получил либеральное образование, никогда не работал ни по какой профессии или призванию; но ранее, к своему великому обману, выдавал себя за других людей – среди них за Дона Диего Арагонского. 23 сентября 1603 года его протащили на плетне на площадь Сан-Лукар; ему отрубили правую руку, и он был повешен. Пятеро его товарищей, включая двух священников, разделили его судьбу.

Но в некотором смысле он и предыдущие самозванцы совершили своего рода посмертную месть, поскольку Себастьян теперь вошел в область Романтической Веры. Он был, как и король Артур, идеалом и сердцем великого мифа. Он стал «Скрытым Королем», который однажды вернется, чтобы помочь своему народу в час опасности – предопределенным Правителем Пятой Монархии, основателем всемирной Империи Мира.

Сто лет назад в британских театрах существовал обычай заканчивать вечернее представление фарсом. В этом случае трагедия была закончена за два столетия до того, как наступило «комическое облегчение». Поводом послужила французская оккупация Португалии в 1807 году. Странная вера в Скрытого короля вспыхнула снова. Строгая цензура себастьянской литературы оказалась бесполезной – даже несмотря на то, что ее распространители были осуждены все еще существующей инквизицией. Старое пророчество было возобновлено с местным и личным применением – Наполеон должен был быть уничтожен на Страстной неделе 1808 года ожидающим Себастьяном, чье приближение из своего таинственного убежища должно было быть окутано густым туманом. Должны были быть новые знамения; небо должно было быть украшено крестом ордена Ависа, а 19 марта в последней четверти должна была наступить полная луна. Все это было предсказано в яйце, впоследствии отправленном Жюно в Национальный музей. Общее отношение французов к этой теме было проиллюстрировано ироническим замечанием одного писателя: «Чего можно ожидать от народа, половина которого ждет Мессию, а другая – Дона Себастьяна?». Авторитетный специалист по королю Себастьяну, г-н д'Антас, рассказывает, что еще в 1838 году, после подавления восстания себастьянистов в Бразилии, вдоль побережья можно было видеть некоторых все еще верующих себастьянцев, всматривающихся в туман в паруса мифического корабля, который должен был доставить им Скрытого короля, который затем должен был явить себя.

Стефан Мали (Стефан Маленький) был самозванцем, который выдавал себя в Черногории за царя Петра III России, который, как предполагалось, был убит в 1762 году. Он появился в Bocche di Cattaro в 1767 году. Казалось, никто его не знал и не сомневался в нем; действительно, после того, как он изложил свою историю, он не избежал опознания. Один свидетель, сопровождавший государственный визит в Россию, утверждал, что узнал черты царя, которого он видел в Санкт-Петербурге. Как и все авантюристы, Стефан Мали обладал хорошими личными ресурсами. Авантюрист, и особенно авантюрист, который также является самозванцем, должен быть оппортунистом; а оппортунист должен быть способен двигаться в любом направлении в любое время; поэтому он всегда должен быть готов к любой чрезвычайной ситуации. Время, место и обстоятельства в значительной степени благоприятствовали самозванцу в этом случае. Возможно, справедливо будет отдать ему должное за предвидение, намерение и понимание всего, что он делал. В последующие годы он оправдал себя в этом отношении и ясно показал, что он был человеком с мозгами и мог их использовать. Он, без сомнения, был способен не только поддерживать в начале свою предполагаемую личность, но и действовать в новых условиях и в новых обстоятельствах по мере их развития, как мог бы поступить человек с характером и приобретенными знаниями царя Петра. Чезаре Аугусто Леви, который является авторитетом в этом вопросе, говорит в своей работе «Венеция и Монтенегро»: «Он был прекрасного внешнего вида, хорошо сложен и благородных манер. Он был настолько красноречив, что одними словами оказывал влияние не только на толпу, но и на высшие классы… Он, несомненно, должен был побывать в Санкт-Петербурге, прежде чем покорил Черногорию; и знал настоящего Петра III, поскольку он подражал его голосу и жестам – к иллюзии черногорцев. В этом нет никакой уверенности, но, по мнению владыки Саввы, он должен был быть потомком Стефано Черновича, правившего после Джорджо IV».

В то время Черногорией правил владыка Савва, который, проведя около двадцати лет в монашеской жизни, был неподходящим для управления неспокойной нацией, всегда преследуемой турками и всегда ведущей борьбу за существование. Народ такой нации, естественно, хотел сильного правителя, и поскольку они были недовольны властью Саввы, признание Стефана Мали было почти предрешенным результатом. Он рассказал замечательную историю о своих приключениях после его объявленной смерти – история, естественно, интересная для таких предприимчивых людей; и поскольку он заявил о своем намерении никогда не возвращаться в Россию, они были рады добавить такого нового союзника к своей выправительной силе для сохранения своей независимости. Поскольку воля народа была за новичка, владыка с готовностью согласился ограничиться своими духовными функциями и позволить Стефану управлять. Владыка Черногории занимал странную должность – совмещавшую функции священника и генералиссимуса – так что новое разделение труда по управлению было скорее желанным, чем иным для народа страны, где ни один человек не ходит без оружия. Стефан – каким он был сейчас – правил хорошо. Он бесстрашно посвятил себя наказанию за злодеяния, и в начале своего правления расстреливал людей за воровство. Он учредил суды и пытался развивать средства сообщения по всему маленькому королевству, которое, в конце концов, представляет собой не более чем голую скалу. Он даже настолько посягнул на священную должность Саввы, что запретил работу по воскресеньям. Фактически его труды настолько улучшили мировоззрение черногорцев, что в результате навлекли беду как на него самого, так и на нацию в целом. До сих пор, как бы иностранные нации ни верили в подлинность притязаний Стефана, они намеренно закрывали глаза на его новое существование, пока под его правлением маленькая нация Черногории не стала более опасным врагом для всех или кого-либо из них. Но заинтересованные нации беспокоились о продвижении Черногории вперед. Венеция, тогда владевшая Далмацией, была встревожена, а Турция считала нового правителя косвенным агентом России. Вместе они объявили войну. Это был момент, когда Судьба объявила, что Самозванец должен проявить свою скрытую слабость характера. Черногорцы от природы настолько храбры, что трусость неизвестна среди них; но Стефан не осмелился столкнуться с турецкой армией, которая атаковала Черногорию со всех сторон суши. Но черногорцы сражались, пока им не представился шанс после многих месяцев ожидания в виде страшного шторма, который опустошил лагерь их врагов. Внезапным налетом на лагерь они захватили много боеприпасов, в которых они были крайне недостаточны и с помощью которых они добились освобождения от своих врагов. Российское правительство, казалось, тогда осознало важность ситуации и, отправив черногорцам большую помощь в виде военного снаряжения, попросило их снова присоединиться к войне против турок. Императрица Екатерина в дополнение к этой просьбе отправила еще одно письмо, осуждающее Стефана как самозванца. Он признал обвинение и был заключен в тюрьму. Но в надвигающейся войне требовался сильный человек во главе дел; а Сава, которому теперь снова пришлось взять на себя мирскую сторону своей двойной должности, был слабым. Ситуацию спас князь Георгий Долгорукий, представитель императрицы Екатерины, который с государственной проницательностью увидел, что такая отчаянная нужда требует исключительного средства. Он признал ложного царя регентом. Стефан Мали, таким образом восстановленный у власти под столь могущественным покровительством, снова правил Черногорией до 1774 года, когда он был убит греческим игроком Казамугной – как говорят, по приказу паши Скутари Кара Махмунда.

По иронии судьбы именно таким образом погиб настоящий царь, личность которого он принял, несколько десятков лет назад.

Этот самозванец был, пожалуй, единственным в истории народов, кто в конце концов преуспел в своем мошенничестве. Но, как можно видеть, он обладал более высокими дарами, чем большинство его сородичей; он был на высоте чрезвычайных ситуаций, которые представлялись, – и обстоятельства редко благоприятствовали ему.

21 января 1793 года Людовик XVI Французский был обезглавлен на площади Революции, бывшей площади Людовика XV. С того момента, как упала его голова, его единственный сын дофин стал по всем конституционным правилам его преемником, Людовиком XVII. Правда, ребенок-король был в руках своих врагов; но какое это имело значение для верующих в «Божественное Право». Какое значение имело то, что в тот момент он находился в тюрьме Тампль, где он томился с 13 августа 1792 года, уже посвященный уничтожению, в той или иной форме. Тогда ему не было и восьми лет, и поэтому он был легкой жертвой. Его тюремщику, некоему Симону, уже было поручено воспитывать его как «санкюлота». В целях содействия этому ужасному постановлению его учили пить и ругаться, а также принимать участие в неправедных песнях и церемониях Царства Террора. При таких условиях никто не может сожалеть о том, что смерть пришла ему на помощь. Это было в июне 1795 года – тогда ему шел одиннадцатый год. В стрессе и смятении такого всеобъемлющего катаклизма, как Революция, мало кто обратил внимание на смерть, которая при других обстоятельствах, несомненно, вызвала бы международный интерес, если не имела бы значения. Но к этому времени смерть любого человека, пока она была насильственной, была слишком обычным делом, чтобы вызывать беспокойство у других. Террор практически утолил жажду крови. При таких условиях мало внимания уделялось точности записей; и по сей день в повседневной жизни сохраняются практические неудобства и трудности, вызванные тогдашним нарушением упорядоченных путей. Происхождение таких мошенничеств или средств мошенничества, которые сейчас перед нами, неизвестно. Шекспир говорит:

«Как часто вид средств совершить дурные поступки побуждает к совершению дурных поступков».

Истинный или естественный преступник по сути своей оппортунист. Намерение преступления, даже если это всего лишь желание следовать по линии наименьшего сопротивления, является постоянным фактором в таких жизнях, но направление, механизм и масштаб преступления в значительной степени являются результатом возможностей, которые открываются и развиваются из предопределенного состояния вещей.

Вот тогда и открылся тот выход, который представился в конце восемнадцатого века. Франция находилась в состоянии социального хаоса. Фонтаны глубин были взбудоражены, и ни один человеческий разум не мог сделать больше, чем догадываться о том, что может произойти из любого индивидуального усилия по самосовершенствованию. Общественное сознание было развращено, и для всех практических целей цель оправдывала средства. Это был век отчаянных авантюр, безрассудных предприятий, беспринципных методов. Королевская власть Франции была свергнута – в бездействии по крайней мере до того времени, пока какой-нибудь Колосс мозгов, энергии или удачи не восстановит ее снова. Надежды великой нации на возвращение к устоявшемуся порядку вещей через конституционные и исторические каналы были сосредоточены на наследовании короны. И через насилие переворота любой исход был возможен. Положение дел непосредственно перед смертью Людовика XVII давало шанс на успех любому отчаянному обману. Старый король был мертв, новый король был ребенком и находился в руках своих злейших врагов. Даже если бы кто-то и позаботился о том, чтобы отстоять свои права, в настоящее время, казалось, не было способа достичь этой цели. Для любого безрассудного и беспринципного авантюриста это был уникальный шанс. Здесь уходила королевская власть: смелая рука могла схватить корону, которая покоилась таким опасным образом на голове младенца. Более того, события последних пятнадцати лет века не только породили отвагу, которая зависела от быстроты, но и научили и взрастили отчаяние. Для нас, оглядывающихся на то время сквозь дающий безопасность туман столетия, удивительно не то, что была какая-либо попытка заполучить корону, пусть даже и путем воровства, а то, что не было сделано сотни попыток на каждую, зафиксированную историей.

На самом деле было предпринято семь попыток выдать себя за умершего дофина, сына Людовика XVI, того «сына Людовика Святого», который, повинуясь указанию аббата Эджворта «вознестись на небеса», отправился куда-то, куда трудно – или, может быть, нецелесообразно – следовать за ним.

Первым претендентом, по-видимому, был некто Жан Мари Эрваго, сын портного. Его квалификация для притворства, по-видимому, была лишь слабой, поскольку он родился в 1781 году, всего за три года до дофина. Это, само по себе, казалось бы, было лишь слабым оснащением для такого преступления; но в сравнении с некоторыми из более поздних претендентов это было не без причины приблизительной вероятности, что касается даты. Это была не первая попытка этого преступника самозванства, поскольку он уже притворялся сыном ла Восель из Лонгвилля и герцога д'Юрсефа. Будучи арестованным в Отто как бродяга, он был доставлен в Шербург, где его объявил своим отцом. Когда он утверждал, что он, как и старик в неподражаемом Гекльберри Финне Марка Твена, «покойный дофин», его история состояла в том, что в детстве его вынесли из тюрьмы Тампль в корзине с бельем. В 1799 году он был заключен в тюрьму в Шалон-сюр-Марн на месяц. Однако ему настолько удалось выдавать себя за Людовика XVII, что после некоторых приключений он действительно обрел немало сторонников – в основном из землевладельцев и духовенства.

Его приговорили к двум годам тюремного заключения в Витри, а затем к сроку вдвое большему, во время которого он умер в 1812 году.

Второй и третий претенденты на честь вакантной короны были неприметными личностями, не обладавшими ни личной квалификацией, ни явными претензиями любого рода, кроме желания приобретения. Один был Персат, старый солдат; другой, Фонтолив, каменщик. Притворство любого из этих людей было бы совершенно нелепым, если бы не его совершенно трагические последствия. Неудачливому самозванцу королевской власти не прощают ничего – даже в эпоху колебаний между мятежом и анархией.

Четвертый претендент был, по крайней мере, лучшим мастером на преступления, чем его предшественники. Это был Матюрен Брюнно – якобы сапожник, но на самом деле бродячий крестьянин из Везена, в департаменте Мэн и Луара. Он был прирожденным преступником, как показало его раннее досье. Когда ему было всего одиннадцать лет, он утверждал, что является сыном лорда деревни, барона де Везена. Он получил сочувствие графини де Турпен де Крисс, которая, казалось, сострадала мальчику. Даже когда обман его родителей был обнаружен, она забрала его обратно в свой дом – но среди слуг. После этого его жизнь стала полна приключений. Когда ему было пятнадцать, он совершил поездку по Франции. В 1803 году его поместили в исправительный дом в Сен-Дени. В 1805 году он поступил на службу артиллеристом. В 1815 году он снова появился с американским паспортом на имя Шарля де Наваррского. Его более амбициозная попытка персонификации в 1817 году в конечном итоге не увенчалась успехом. Он заявил о своих правах, как «дофин» Бурбон при Людовике XVIII, был арестован в Сен-Мало и заключен в Бисетре. Он собрал вокруг себя банду людей дурной жизни, как показывают их различные записи. Один был лжесвященником, другой – заключенным за растрату, третий – бывшим судебным приставом, который также был фальшивомонетчиком, третий – дезертиром; с обычными преступными сопутствующими женщинами, обесчещенным духовенством и тому подобным. В Руане он был приговорен к уплате штрафа в три тысячи франков в дополнение к тюремному заключению на семь лет. Он умер в тюрьме.

Обман в отношении дофина был подобен факельному забегу – как только зажженный факел выпадал из руки одного бегуна, его поднимал тот, кто бежал следом. Брюнно, исчезнувший в тюрьме в Руане, был преемником Анри Гербера, который драматически появился в Австрии в 1818 году. При дворе в Мантоне, на месте своего появления, он назвался Луи Шарлем де Бурбон, герцогом Нормандским. Его рассказ о себе, изложенный в его книге, опубликованной в 1831 году и переизданной – с дополнениями – шевалье дель Корсо в 1850 году, не вызывает никакого уважения к доверчивости его читателей.

История повествует о том, как предполагаемый врач, отвечающий на не распространенное имя Дженаис-Охар-диас, незадолго до смерти дофина сделал игрушечную лошадь достаточного размера, чтобы вместить младенца-короля, отверстие во внутреннюю часть которой было скрыто чепраком. Жена тюремщика Симона помогала в заговоре, осуществление которого было предпринято в начале 1794 года. Другой ребенок примерно такого же размера, как дофин, умирающий или отмеченный смертью от смертельной болезни, был одурманен и спрятан внутри. Когда игрушечную лошадь поместили в камеру дофина, детей обменяли, и маленького короля также одурманили для этой цели. Кажется, что рассказчик здесь либо потерял голову, либо был охвачен сильным cacoethes scrihendi, поскольку он совершенно напрасно снова втягивает в эпизод, адаптированный из троянской истории. Достойный врач с двойным именем изготовил еще одну лошадь, на этот раз в натуральную величину. В предполагаемых внутренностях этого животного, запряженного тремя настоящими лошадьми в качестве одной из четырех упряжек, был спрятан дофин, снова одурманенный. Его перевезли в убежище в Бельгии, где он был помещен под защиту принца Конде. Этот покровитель, согласно его рассказу, отправил его к генералу Клеберу, который отвез его в Египет как своего племянника под именем месье Луи. После битвы при Маренго в 1800 году он вернулся во Францию, где доверил свою тайну Люсьену Бонапарту и Фуше (министру полиции), который познакомил его с императрицей Жозефиной, которая узнала его по шраму над правым глазом. В 1804 году (все еще согласно его рассказу) он отплыл в Америку и отправился на берега Амазонки, где среди знойных пустынь (как он выразился) у него были приключения, способные поглотить зависть менее известных романтиков. Некоторые из этих приключений происходили среди племени под названием «мамлюки» – название которого, по крайней мере, напоминало о его предполагаемых египетских приключениях. Из знойных пустынь на берегах Амазонки он добрался до Бразилии, где некий «Дон Хуан», позднее португальский, а в то время регент Бразилии, предоставил ему убежище.

Покинув гостеприимный дом дона Хуана, он вернулся в Париж в 1815 году. Здесь Конде познакомил его с герцогиней Ангулемской (его сестрой!), и, согласно его собственному наивному утверждению, «принцесса была весьма удивлена», как она, собственно, и могла быть – так же, как ведьма из Эндора была удивлена появлением Самуила. Испытав отвращение к своей (предполагаемой) сестре, предполагаемый король совершил небольшую экскурсию, охватив в своем извилистом пути Родос, Англию, Африку, Египет, Малую Азию, Грецию и Италию. Когда он был в Австрии, он встретил Сильвио Пеллико в тюрьме. Проведя несколько лет в тюрьме в той же стране, он отправился в Швейцарию. Покинув Женеву в 1826 году, он прибыл во Францию под именем Герберта. В следующем году он был в Париже под именем «полковника Гюстава» и тут же возродил свой обман, называя себя «покойным дофином». В 1828 году он обратился в Палату пэров. На это обращение он, по-видимому, не получил прямого ответа; но по поводу этого барон Мунье сделал Палате предложение, что в будущем ни одно подобное заявление не должно приниматься без надлежащего подписания, удостоверения и представления членом Палаты. Он собрал вокруг себя несколько простаков, которые поверили ему. Им он рассказал ряд странных небылиц, основанных на какой-то форме извращенной правды, но всегда заботясь о том, чтобы те, о ком он говорил, были уже мертвы. Среди них была жена Симона, умершая в 1819 году. Дезо, хирург, лечивший Людовика XVII и умерший в 1795 году, бывшая императрица Жозефина, умершая в 1814 году, генерал Пишегрю, умерший в 1804 году, и герцог де Бурбон (принц де Конде), умерший в 1818 году. Приводя вышеприведенные имена, он вносит хаос в общепринятую историю – Дезо, по его словам, не умер естественной смертью, а был отравлен. Жозефина умерла просто потому, что знала секрет побега молодого короля. Пишегрю умер по схожей причине, а не от самоубийства. Фуалдес был убит, но это произошло потому, что он знал роковую тайну. Что касается одного из его мертвых свидетелей, которого звали Томас-Игнас-Мартен де Галлардон, то здесь есть вздор, который не был бы принят в детской лечебнице для идиотов. Здесь присутствует смесь языческой мифологии и христианской агиологии, которую осудил бы сам Анания. В одном отрывке он говорит о том, что внезапно увидел перед собой – он не мог сказать (достаточно естественно), откуда он пришел – некоего ангела с крыльями, в длинном пальто и высокой шляпе. Эта сверхъестественная личность приказала рассказчику сказать королю, что он в опасности, и единственный способ избежать ее – иметь хорошую полицию и соблюдать субботу. Передав свое сообщение, посетитель поднялся в воздух и исчез. Позже предполагаемый ангел сказал ему связаться с герцогом Деказом. Герцог, естественно, и достаточно мудро, передал доверчивого крестьянина на попечение врача. Сам Мартин умер, предположительно, от убийства, в 1834 году.

Революция 1830 года пробудила претензии Герберта, который теперь выступал как барон де Ричмон, и написал герцогине Ангулемской, своей (предполагаемой) сестре, возложив на нее вину за все свои беды. Но последствия этих усилий были для него катастрофическими. Он был арестован в августе 1833 года. После заслушивания многих свидетелей суд приговорил его к тюремному заключению сроком на двенадцать лет. Он был привлечен к суду под именем «Этельберт Луи-Гектор-Альфред», называя себя «бароном де Ричмон». Он бежал из Клерво, куда его перевели из Сен-Пелажи, в 1835 году. В 1843 и 1846 годах он опубликовал свои мемуары – расширенные, но опустившие некоторые из его ранних утверждений, которые были опровергнуты. Он вернулся во Францию после амнистии 1840 года. В 1848 году он обратился – не услышав – к Национальному собранию. Он умер в 1855 году в Глейзе.

Шестым «поздним дофином» был польский еврей по имени Наундорф – наглый самозванец, даже не казавшийся достаточно подготовленным временем для той роли, которую он добровольно взял на себя, родившись в 1775 году и, таким образом, будучи таким же старым при рождении дофина, каким был последний, когда он умер. Этот человек появился в Берлине в 1810 году и женился в Шпандау восемь лет спустя. Он был наказан за поджог в 1824 году, а позже получил три года тюремного заключения в Бранденбурге за фальшивомонетничество. Его можно считать довольно хорошим всесторонним – хотя и неудачливым – преступником. В Англии он был заключен в тюрьму за долги. Он умер в Делфте в 1845 году.

Последняя попытка выдать себя за Людовика XVII, седьмого, дала то, что на театральном языке можно было бы назвать «комическим облегчением» всей серии, как в отношении средств, так и результатов. На этот раз претендентом на королевский сан Франции был не кто иной, как полукровный ирокез, некто по имени Элеазар, который, по-видимому, был девятым сыном Томаса Уильямса, иначе Торакванекена, и индианки Мэри Энн Конватевентала. Эта дама, говорившая только на ирокезском, в подходящий момент заявила, что она не мать Лазаря (ирокезское имя Элеазар). Она оставила свой след, поскольку не умела писать.

Элеазар был почти идиотом до тринадцати лет; но, получив удар по голове камнем, восстановил свою память и интеллект. Он сказал, что помнит, как сидел на коленях у прекрасной дамы, которая носила богатое платье со шлейфом. Он также помнил, как в детстве видел ужасного человека; увидев изображение Симона, он с ужасом узнал его. Он выучил английский, но несовершенно, стал протестантом и миссионером и женился. Его профиль был чем-то похож на профиль типичного Бурбона. В 1841 году принц де Жуанвиль, увидев его во время своих путешествий по Соединенным Штатам, сказал ему (согласно рассказу Элеазара), что он сын короля, и заставил его подписать и запечатать уже подготовленный пергамент, который был торжественным отречением от короны Франции в пользу Луи-Филиппа, сделанным Шарлем Людовиком, сыном Людовика XVI, также титулованным Людовиком XVII, королем Франции и Наварры. Использованная печать была печатью Франции, той, что использовалась старой монархией. «Бедный индеец с необразованным умом» с очаровательной робостью сделал спасительную оговорку относительно печати, – «если я не ошибаюсь». Конечно, в отречении был пункт относительно выплаты суммы денег, «которая позволила бы мне жить в большой роскоши в этой стране или во Франции, по моему выбору». Преподобный Элеазар, несмотря на свои естественные недостатки и трудности, был более удачлив, чем его собратья-претенденты, поскольку время его обмана было более благоприятным. Луи-Филипп, который всегда стремился уменьшить опасность для своего шатающегося трона, сделал на него урегулирование из своего гражданского листа, и «последующее разбирательство его больше не интересовало».

В целом мошенничества в стиле Людовика XVII продолжались около шестидесяти лет, начиная с притворства Эрвого вскоре после смерти дофина и заканчивая в Глейзе смертью Анри Эрбера, предполагаемого барона де Ришмона, который выступал в качестве предполагаемого герцога Нормандского.

История миссис Олив Серрес, как ее создала природа, была одной; она была совсем другой, когда она создала ее для себя. Результат, прежде чем история была полностью рассказана, был третьим; и, по сравнению с другим, одним из трансцендентных по важности. В целом ее усилия, какими бы они ни были и как бы эффективно они ни увенчались, показали триумф своего рода тауматургического искусства лжи; но, как и все строения, построенные на песке, они в конце концов рухнули. В простой версии – версии природы – факты были просто следующими. Она и ее брат, не имеющий значения, были детьми маляра, жившего в Уорике, некоего Роберта Уилмота, и Анны Марии, его жены. Родившись в 1772 году, она была несовершеннолетней, когда в 1791 году вышла замуж, поэтому церемония требовала лицензии, подтвержденной залогом и аффидевитом. Ее мужем был Джон Томас Серрес, который десять лет спустя был назначен маринистом короля Георга III. Г-н и г-жа Серрес расстались в 1804 году после рождения двух дочерей, старшая из которых, родившаяся в 1797 году, в 1822 году стала женой Энтони Томаса Ривса, художника-портретиста, с которым она развелась в 1847 году. Г-жа А. Т. Ривс двенадцать лет спустя подала прошение, в котором просила, чтобы брак ее матери, заключенный в 1791 году, был признан действительным, а она сама – законным ребенком от этого брака. Дело слушалось в 1861 году, г-жа Ривс вела его лично. Предоставив достаточные доказательства брака и рождения, и не встретив возражений, суд почти как само собой разумеющееся вынес запрошенное постановление. В этом деле не были затронуты никакие осложнения, связанные с рождением или замужеством г-жи Серрес.

У Роберта Уилмота, маляра, был старший брат Джеймс, который стал членом Тринити-колледжа в Оксфорде и ушел в церковь, получив степень доктора богословия. Благодаря своему колледжу он был представлен в 1781 году прихожанам Бартон-он-зе-Хит, Уорикшир. Устав его колледжа содержал запрет на брак во время членства. Джеймс Уилмот, доктор богословия, умер в 1807 году, оставив свое имущество двум детям Роберта после пожизненного пользования его братом. У Джеймса и Роберта Уилмота была сестра Олив, которая родилась в 1728 году и вышла замуж в 1754 году за Уильяма Пейна, у них родилась дочь Оливия, родившаяся в 1759 году. Роберт Уилмот умер в 1812 году.

Из этих грубых материалов г-жа Олив Серрес в свое время поставила себе задачу построить и осуществить, как только позволяли время и возможности, и как только представлялись и развивались случаи, мошеннический роман в реальной жизни и действии. Она была, однако, очень умной женщиной и в определенных отношениях – как впоследствии было доказано ее литературной и художественной работой – хорошо наделенной природой для задачи – хотя она и была кривая – которую она перед собой поставила. Ее способности проявлялись не только в том, что она могла сделать и делала в этот период своей жизни, но и в том, как она развивала свои природные дарования с течением времени. В сумме своей трудовой жизни, в которой перспектива дней сливается с перспективой лет, она коснулась многих тем, не всегда обычного рода, которые часто показывали, что она обладала выдающимися способностями, добившись успеха в нескольких областях искусства. Она была достаточно заслуженной художницей, чтобы выставить свои работы в Королевской академии в 1794 году и быть назначенной пейзажистом принца Уэльского в 1806 году. Она была романисткой, журналисткой, иногда поэтессой и во многих отношениях обладательницей легкого пера. Она была искусна в некоторых формах оккультизма и могла составлять гороскопы; она написала, в дополнение к памфлету на ту же тему, книгу о трудах Джуниуса, утверждая, что открыла личность автора – не кто иной, как Джеймс Уилмот ДД. Она писала со знанием дела, замаскированным почерком. Фактически она коснулась многих фаз литературного труда, которые входят в сферу тех, кто живет работой своего мозга. Возможно, действительно, именно ее способность как писателя помогла ей сбиться с пути; поскольку в ее практическом черчении и в ее мозгу, кишащем романтическими идеями, она нашла способ воспользоваться возможностями, предложенными ее безрассудным честолюбием. Несомненно, тесная и непоэтичная жизнь ее скромного положения в доме маляра в Уорике заставляла ее нервничать и раздражаться из-за своих естественных ограничений. Но когда она увидела свой путь к эффективной схеме увеличения своей собственной важности, она действовала с необычайной смелостью и находчивостью. Как это обычно бывает с такими натурами, когда моральные ограничения были отброшены, маятник качнулся в противоположную сторону. Поскольку она была скромной, она решила быть гордой; и, сосредоточившись на своей цели, начала разрабатывать последовательную схему, используя факты своего собственного окружения как основу своего обмана. Она, вероятно, рано поняла, что где-то должна быть основа, и поэтому приступила к изготовлению или организации для себя новой личности, в которую могли бы быть вплетены очевидные факты ее реальной жизни. В то же время она явно осознавала, что подобным образом факт и намерение должны быть переплетены во всем ее задуманном творении. Соответственно, она создала для себя новую среду, которую поддерживала поддельными документами столь искусного тщеславия и столь превосходной работы, что они вводили в заблуждение всех, кто их исследовал, пока не попали в сферу деятельности великих юристов того времени, чьи знания, логическая сила, мастерство и решимость были настроены против нее. С помощью своего рода интеллектуального метаболизма она изменила личности и условия своих собственных отношений, о которых я упоминал, всегда заботясь о том, чтобы ее история держалась вместе в существенных возможностях, и используя ненормальности тех, чьи прототипы она вводила в вымышленную жизнь.

Изменения, произошедшие в ее мире новых условий, были в основном следующими: ее дядя, преподобный Джеймс, который как человек ученый и достойный привык к высшему обществу, и как проповедник выдающихся заслуг, время от времени контактировавший с короной и двором, стал ее отцом; а она сама была ребенком от тайного брака с знатной дамой, чье личное положение и положение отразили бы важность ее дочери. Но были бы необходимы доказательства или предполагаемые доказательства какого-либо рода, и в настоящее время было слишком много людей, чьи показания были бы доступны для ее уничтожения. Поэтому ее дядя Джеймс сменил свое место и стал ее дедушкой. Обстоятельства его ранней жизни придавали этому правдоподобие двумя способами: во-первых, потому что они допускали возможность его тайного брака, поскольку ему было запрещено жениться уставами его колледжа, и, во-вторых, потому что они давали разумное оправдание для сокрытия его брака и рождения ребенка, публичность которого стоила бы ему средств к существованию.

В этот момент история начала логически развиваться, а вся схема – последовательно расширяться. Ее гений как писателя художественной литературы был доказан; и с укреплением интеллектуальной натуры наступила атрофия моральной. Она начала смотреть выше; и семена воображения пустили корни в ее тщеславии, пока безумие, скрытое в ее натуре, не превратило желания в убеждения, а убеждения в факты. Поскольку она воображала для себя, почему бы не вообразить с пользой? Все это заняло время, так что когда она была хорошо подготовлена к своему предприятию, дела в стране и мире, а также в ее вымышленном романе, продвинулись. Очевидно, она не могла начать свое предприятие, пока не исчезла возможность того, что свидетели из внутреннего круга ее собственной семьи будут привлечены против нее; так что она не могла безопасно начать махинации в течение некоторого времени. Однако она решила быть готовой, когда представится случай. Тем временем ей пришлось вести две жизни. Внешне она была Олив Серрес, дочерью Роберта Уилмота, родившейся в 1772 году и вышедшей замуж в 1791 году, и матерью двух дочерей. Внутренне она была той же женщиной с тем же рождением, браком и материнством, но другого происхождения, будучи (воображаемо) внучкой своего (реального) дяди преподобного Джеймса Уилмота ДД. Пробелы в воображаемом происхождении были таким образом заполнены, как сделано и предусмотрено в ее собственном уме, она чувствовала себя в большей безопасности. Ее дядя – так гласила ее выдумка – в начале своей студенческой жизни познакомился и подружился с графом Станиславом Понятовским, который позже стал по выборам королем Польши. У графа Понятовского была сестра – которую изобретательная Олив окрестила «принцессой Польши», – которая стала женой ее дяди

(теперь ее дедушка) Джеймс. У них родилась в 1750 году дочь Олив, брак держался в тайне по семейным причинам, и ребенок по той же причине был выдан за отпрыска Роберта-маляра. Этот ребенок Олив, согласно вымыслу, встретил Его Королевское Высочество Генри Фредерика, герцога Камберлендского, брата короля Георга III. Они влюбились друг в друга и тайно поженились – преподобным Джеймсом Уилмотом DD – 4 марта 1767 года. У них была одна дочь, Олив, родившаяся в Уорике 3 апреля 1772 года. Прожив с ней четыре года, герцог Камберлендский бросил свою жену, которая тогда была беременна, и в 1771 году женился – как утверждалось, двоеженцем – на леди Энн Хортон, сестре полковника Латтрелла, дочери лорда Ирнлиама и вдове Эндрю Хортона из Кэттона, Дербишир. (Предполагаемая) королевская герцогиня умерла во Франции в 1774 году, а герцог – в 1790 году.

Таким образом, факт и вымысел были сложены вместе очень хитрым образом. Рождение Олив Уилмот (впоследствии Серрес) в 1772 году было подтверждено подлинной регистрацией. То же самое было и с ее дочерью миссис Райвс. Во всем остальном свидетельства были поддельными. Более того, было доказательство существования другой Олив Уилмот, чье существование, подтвержденное подлинной регистрацией, могло бы отвести подозрения; поскольку было бы трудно доказать по прошествии времени, что Олив Уилмот, родившаяся в Уорике в 1772 году, дочь Роберта (маляра), не была внучкой Джеймса (доктора богословия). В случае необходимости реальная дата (1759) рождения Олив Уилмот, сестры преподобного Джеймса, могла быть легко изменена на фиктивную дату рождения «принцессы» Олив, родившейся в 1750 году.

Только в 1817 году миссис Серрес начала принимать активные меры для осуществления своего обмана; и в процессе она сделала некоторые пробные попытки, которые впоследствии создали для нее трудности. Сначала она отправила историю через меморандум Георгу III, что она была дочерью герцога Камберлендского от миссис Пейн, жены капитана Пейна и сестры Джеймса Уилмота ДД. Позже в том же году она исправила это, утверждая, что она была родной дочерью герцога от сестры доктора Уилмота, которую он соблазнил обещанием брака. Только после смерти Георга III и герцога Кентского в 1820 году история приняла свою третью и окончательную форму.

Следует отметить, что были приняты меры, чтобы не конфликтовать с уже существующими законами или не противоречить общепринятым фактам. В 1772 году был принят Закон о королевских браках (12 George III Cap. 11), который аннулировал любой брак, заключенный с кем-либо из наследников короны, на который монарх не дал своего одобрения. Поэтому миссис Серрес зафиксировала (предполагаемый) брак (предполагаемой) Олив Уилмот с герцогом Камберлендом, как в 1767 году – пятью годами ранее – так что Закон не мог быть выдвинут в качестве препятствия его действительности. До 1772 года такие браки могли иметь место законно. Действительно, действительно существовал случай – герцог Глостер (еще один брат короля) женился на вдовствующей графине Уолдегрейв. Было общеизвестно, что этот брак был мотивом решения короля добавить Закон о королевских браках в книгу статутов. На главном судебном разбирательстве адвокат, заявляя от имени истца, утверждал, что король (Георг III) знал о браке герцога Камберлендского с Олив Уилмот, хотя это не было известно общественности, и что, когда он услышал о его браке с леди Энн Хортон, он был очень рассержен и не позволил им явиться ко двору.

Различные утверждения миссис Серрес относительно брака ее матери долгое время не воспринимались всерьез, но они были настолько настойчивы, что возникла необходимость в доказательстве опровержения. Соответственно, было возбуждено судебное дело. Одно из них стало громким. Оно началось в 1866 году – всего через сто лет после предполагаемого брака. При таком большом промежутке времени трудности опровержения утверждений миссис Серрес значительно возросли. Но помочь было невозможно; государственные соображения запрещали принимать или даже сомневаться в таком утверждении. Действительно важным моментом было то, что если бы по какой-либо случайности претендент выиграл, наследование оказалось бы под угрозой.

Председательствующим судьей был лорд-главный судья, лорд Кокберн. С ним сидели лорд-главный барон Поллок и судья-ординарий сэр Джеймс Уайлд. Было специальное жюри. Дело имело форму дела в английском суде по наследственным делам, рассматриваемого в соответствии с «Законом о декларации легитимности». В этом деле истцом была миссис Райвс, дочь миссис Серрес. Вместе с ней в иске был ее сын, который, однако, не представляет интереса в этом деле и не нуждается в рассмотрении. В иске указывалось, что миссис Райвс была законной дочерью некоего Джона Томаса Серреса и его жены Олив, причем указанная Олив была при жизни подданной по рождению и законной дочерью Генри Фредерика, герцога Камберлендского, и Олив Уилмот, его жены. Что указанная Олив Уилмот, родившаяся в 1750 году, была законно замужем за Его Королевским Высочеством Генри Фредериком, герцогом Камберлендским, четвертым сыном Фредерика Принца Уэльского (таким образом, внуком Георга II и братом короля Георга III), 4 марта 1767 года в доме Томаса, лорда Арчера, на Гросвенор-сквер, Лондон, бракосочетание было совершено преподобным Джеймсом Уилмотом DD, отцом указанной Олив Уилмот. Что у них родился ребенок, Олив, который в 1791 году вышел замуж за Джона Томаса Серреса. И так далее в соответствии с (предполагаемыми) фактами, приведенными выше.

Странное положение было в том, что даже если просительница выиграет свое главное дело, она докажет свою собственную незаконность. Поскольку предполагалось, что предполагаемая Олив Серрес должна была быть законно замужем за герцогом Камберлендским, Королевский закон о браке, принятый пять лет спустя, запрещал союз ребенка от такого брака, за исключением санкции правящего монарха.

В предъявлении иска миссис Райвз обнаружился серьезный вопрос – такой, который сделал абсолютно необходимым, чтобы дело было рассмотрено самым формальным и адекватным образом и урегулировано раз и навсегда. Вопрос касался законности брака Георга III и, таким образом, касался законности его сына впоследствии Георга IV, его сына впоследствии Вильгельма IV и его сына герцога Кентского, отца королевы Виктории – и, таким образом, лишал их и всех их потомков короны Англии. Точки соприкосновения были в документах, коварно, хотя и не открыто представленных, и подготовка которых показала много конструктивного мастерства в мире художественной литературы. Среди множества документов, представленных в качестве доказательств адвокатом миссис Райвз, были два свидетельства о (предполагаемом) браке между Олив Уилмот и герцогом Камберлендским. На обороте каждого из этих предполагаемых свидетельств было написано то, что якобы было свидетельством о браке Георга III с Ханной Лайтфут, совершенном в 1759 году Дж. Уилмотом. Формулировки документов немного различались.

Таким образом, иск миссис Райвс и ее сына оказался связанным с нынешними и будущими судьбами Англии. Эти предполагаемые документы также привели на сцену Генерального прокурора. Для этого было две причины. Во-первых, действие должно было быть предпринято против Короны по формальному вопросу; во-вторых, в таком случае с возможностью таких обширных проблем было абсолютно необходимо, чтобы каждая позиция была тщательно защищена, каждое утверждение ревностно исследовано. В каждом случае Генеральный прокурор был надлежащим должностным лицом, чтобы действовать.

Дело просителей было подготовлено с необычайной тщательностью. Среди представленных документов было более семидесяти, некоторые содержали сорок три подписи доктора Уилмота, шестнадцать лорда Чатема, двенадцать мистера Даннинга (впоследствии 1-го барона Эшбертона), двенадцать Георга III, тридцать две лорда Уорика и восемнадцать Его Королевского Высочества, герцога Кентского, отца королевы Виктории. Их адвокат заявил, что, хотя эти документы неоднократно доводились до сведения последующих министров короны, до того дня никогда не предполагалось, что они являются подделками. Это последнее заявление было оспорено в суде лордом-главным бароном, который привлек внимание к дебатам по этому вопросу в Палате общин, в которых они были осуждены как подделки.

В дополнение к уже цитируемым документам были представлены следующие сертификаты:

«Брак этих сторон был сегодня надлежащим образом торжественно зарегистрирован в часовне Кью, в соответствии с обрядами и церемониями Церкви Англии, мною самим.

«Дж. Уилмот». «Джордж П.». «Ханна». Свидетель этого брака «У. Питт». «Энн Тейлор».

27 мая 1759 года.

17 апреля 1759 г. «Настоящим удостоверяется, что бракосочетание этих сторон (Джорджа, принца Уэльского, и Ханны Лайтфут) было должным образом совершено сегодня в соответствии с обрядами и церемониями англиканской церкви в их резиденции в Пекхэме мною самим.

«Дж. Уилмот». «Джордж Гвельф». «Ханна Лайтфут». Свидетель бракосочетания этих сторон —

«Уильям Питт». «Энн Тейлор».

«Настоящим удостоверяю, что Георг, принц Уэльский, женился на Ханне Уилер, известной как Лайтфут, 17 апреля 1759 года, но, поскольку последнее имя оказалось ее настоящим, я вторично оформил бракосочетание указанных сторон 27 мая 1759 года, что подтверждается Сертификатом, приложенным к настоящему документу.

«Дж. Уилмот.

Свидетель (разорванный)

Дело короны получило мощную поддержку. Не только сам генеральный прокурор сэр Раунделл Палмер (впоследствии лорд-канцлер и первый граф Селборн) выступил, но его также поддержали генеральный солиситор, адвокат королевы, г-н Ханнен и г-н Р. Бурк. Генеральный прокурор сам выступил в качестве защитника. Поначалу было трудно решить, с чего начать, поскольку повсюду несомненные и неоспоримые факты были переплетены со структурой дела; и все слабости и недостатки упомянутых важных лиц были полностью использованы. Брак герцога Глостера с леди Уолдегрейв сделал его непопулярным во всех отношениях, и в то время он был persona ingrata при дворе. Ходили слухи о скандале вокруг короля (когда он был принцем Уэльским) и «прекрасной квакерши» Ханны Лайтфут. Анонимность автора знаменитых «Писем Юния», которые так беспощадно нападали на короля, придавала правдоподобность любой истории, которая могла бы объяснить это. Дело миссис Райвс, рассмотренное в 1861 году, в котором была доказана ее собственная легитимность и в котором были использованы неоспоримые документы, было принято как доказательство ее bona fides.

Сама миссис Райвс находилась в ложе почти все три дня, в течение которых она держалась твердо, отказываясь даже сесть, когда председательствующий судья любезно предоставил ей эту привилегию. Ей тогда было, по ее собственному заявлению, более семидесяти лет. В ходе ее показаний был представлен Мемориал Георгу IV, написанный ее матерью, миссис Серрес, в котором слово offspring было написано как «orf spring»; комментируя это, Генеральный прокурор представил поздравительную Оду принцу-регенту в день его рождения в 1812 году того же автора, в которой была строка:

«Да здравствует дорогой наследник или отпрыск улыбки Небес». Подобная эксцентричная орфография была обнаружена и в других автографах миссис Серрес.

Генеральный прокурор, возражая против иска, утверждал, что вся история о браке герцога Камберлендского с Олив Уилмот была выдумкой от начала до конца, и сказал, что одного лишь изложения дела истца было достаточно, чтобы запечатлеть его истинный характер. Что его глупость и абсурдность были равны его дерзости; на каждой стадии оно подвергалось убеждению с помощью самых простых тестов. Он добавил, что истец могла так долго задерживаться на документах, представленных и сфабрикованных другими, что с ее памятью, ослабленной старостью, принцип правдивости мог быть отравлен, а функции воображения и памяти были смешаны до такой степени, что она действительно верила, что в ее присутствии были сделаны и сказаны вещи, которые на самом деле были полностью воображаемыми. Ни одна часть ее истории не была подтверждена ни одним подлинным документом или ни одним внешним фактом. Подделка, ложь и мошенничество дела были доказаны многими способами. Объяснения были такими же ложными и слабыми, как и сама история. «Я, конечно, не могу, – сказал он, – раскрыть всю историю создания этих необычных документов, но есть обстоятельства, указывающие на то, что они были созданы самой госпожой Серрес».

Прокомментировав некоторые другие вопросы, о которых говорилось, но относительно которых не было представлено никаких доказательств, он продолжил говорить о предполагаемой жене Джозефа Вильмота ДД, польской принцессе, сестре графа Понятовского, впоследствии избранного королем Польши (1764), которая была матерью его очаровательной дочери Олив. «Правда в том, – сказал сэр Раунделл, – что и польская принцесса, и очаровательная дочь были чистыми мифами; таких людей никогда не существовало – они были такими же полностью творениями воображения, как Фердинанд и Миранда у Шекспира».

Что касается документов, представленных заявителями, он заметил:

«Какого рода документы были представлены? Внутренние доказательства доказали, что это была самая нелепая, абсурдная, нелепая серия подделок, которую когда-либо изобретала извращенная изобретательность человека… все они были написаны на маленьких клочках и полосках бумаги, которые ни один человек никогда не использовал бы для записи транзакций такого рода, и было бы доказано, что на каждом из этих листков бумаги отсутствовал водяной знак даты».

Это был всего лишь новый вариант замечания, сделанного лордом-главным судьей сразу после вынесения на рассмотрение предполагаемого свидетельства о браке принца Уэльского и Ханны Лайтфут:

«Суд, как я понимаю, торжественно просят объявить на основании двух сертификатов, полученных неизвестно откуда, написанных на двух клочках бумаги, что брак, единственный брак Георга III, который, как полагает мир, имел место, между Его Величеством и Королевой Шарлоттой, был недействительным браком, и, следовательно, все Монархи, которые сидели на троне после его смерти, включая Ее нынешнее Величество, не имели права сидеть на троне. К такому выводу просят Суд прийти по этим двум никчемным клочкам бумаги, один из которых подписан «Джордж П.», а другой «Джордж Гвельф». Я считаю их грубыми и наглыми подделками. Суд без труда придет к выводу, даже если предположить, что подписи имели тот характер подлинности, которого у них нет, что то, что утверждается в этих документах, не имеет ни малейшего фактического основания».

С этой точкой зрения полностью согласились лорд-главный барон и судья-ординарий, причем первый добавил: заявления Ханны Лайтфут, если когда-либо существовало такое лицо, не могут быть приняты в качестве доказательства на основании этих документов… единственные вопросы для присяжных – это вопросы по делу, а это не вопрос по делу, а побочный вопрос… Я считаю, что эти документы, к которым лорд-главный судья отнесся со всем уважением, которое им по праву принадлежит, не являются подлинными».

Прежде чем генеральный прокурор закончил изложение своего дела, его прервал старшина присяжных, который сказал, что присяжные единогласно пришли к мнению, что нет необходимости заслушивать какие-либо дополнительные доказательства, поскольку они убеждены, что подписи на документах не являются подлинными. На это лорд-главный судья сказал:

«Вы разделяете мнение, которого мы с моими учеными братьями придерживаемся уже долгое время: каждый из документов поддельный».

Поскольку адвокат истцов «счел своим долгом сделать некоторые замечания присяжным, прежде чем они вынесут свой вердикт», и сделал их, лорд-главный судья подвел итог. В заключение своего резюме он сказал, говоря о различных противоречивых историях, выдвинутых г-жой Серрес:

«В каждом из заявлений, которые она предъявляла в разное время, она ссылалась на имеющиеся у нее документы, которыми они подкреплялись. В чем заключался непреодолимый вывод? Почему, что документы время от времени подготавливались, чтобы соответствовать форме, которую время от времени принимали ее заявления». Присяжные, не колеблясь, пришли к выводу, что они не были удовлетворены «тем, что Олив Серрес, мать миссис Райвс, была законной дочерью Генри Фредерика, герцога Камберлендского, и Олив его жены; и они не были удовлетворены тем, что Генри Фредерик, герцог Камберлендский, был законно женат на Олив Уилмот 4 марта 1767 года…» Случай миссис Серрес является примером того, как человек, в остальном сравнительно безобидный, но пораженный тщеславием и эгоизмом, может быть уведен на дурные пути, от которых, осознай она всю их несправедливость, она могла бы отстраниться. Единственное, что выходит за рамки рассматриваемого нами случая, это то, что она рассталась со своим мужем; что на самом деле было скорее несчастьем, чем преступлением. Она была замужем тринадцать лет и родила двоих детей, но, насколько нам известно, против нее никогда не выдвигались обвинения в неподобающем поведении. Одна из ее дочерей оставалась ее постоянной спутницей до двадцати двух лет и на протяжении всей ее долгой жизни относилась к ней и ее памяти с сыновней преданностью и уважением. Предусмотрительность, труд и изобретательность, которые она вложила в мошенничество, если бы они были использованы правильно и честно, могли бы занять для нее достойное место в истории ее времени. Но так она растратила на преступную работу свои хорошие возможности и большие таланты и закончила свою жизнь в рамках правил королевской скамьи.

2. ПРАКТИКИ МАГИИ

Я ЧУВСТВУЮ, что должен начать этот отчет с извинений перед мейнстримом великого и бесстрашного ученого, столь же искреннего, сколь и честного, столь же открытого, сколь и великодушного. Я делаю это, потому что хочу сделать то, что может сделать незначительный человек по прошествии столетий, чтобы помочь молодому поколению понять, что может сделать и сделал такой человек, о котором я пишу, при обстоятельствах, невозможных во времена большего просвещения. Урок, который эта история может поведать мыслящей молодежи, не может быть напрасным. Величайшее достояние, которым обладает ценность в этом мире, – это ирония времени. Современное мнение, хотя часто и правильное, обычно находится на скудной стороне оценки – практически всегда так по отношению к чему-либо новому. Такого рода вещи в любом случае должны встречаться в делах шестнадцатого века, который, будучи на дальней стороне века открытий и реформ, закалили почти до стадии окостенения верования и методы уходящего порядка вещей. Предрассудки – особенно когда они основаны на науке и религии – умирают с трудом: сам дух, из которого исходит стадия прогресса или реформы, делает своих унаследованных последователей цепкими за свои традиции, какими бы короткими они ни были. Вот почему любой, кто в этот более поздний и более открытый век может исследовать интеллектуальные открытия прошлого, обязан особым долгом справедливости памяти тех, кому этот свежий свет обязан. Имя и история личности, известной как Парацельс – ученого, ученого, непредвзятого мыслителя и учителя, серьезного исследователя и искателя элементарных истин – являются тому примером. Любой, кто удовлетворится принятием суждения четырех столетий, вынесенного великому швейцарскому мыслителю, который прославил в истории свое место рождения, свой кантон и свою нацию, неизбежно придет к выводу, что он был просто шарлатаном, немного более умным, чем другие ему подобные; приверженец всевозможных эксцентричных верований (включая эффективность духов и демонов в патологических случаях), пьяница, мот, злой житель, некромант, астролог, маг, атеист, алхимик – по сути, «ист» всех клеветнических толков в терминологии шестнадцатого века и всех спорных церковников и ученых, которые с тех пор не соглашались с его теориями и выводами.

Начнем с фактов его жизни. Его звали Теофраст Бомбаст фон Гогенхайм, и он был сыном врача, жившего в Айнзидельне в кантоне Швиц, по имени Вильгельм Бомбаст фон Гогенхайм, побочного сына Великого магистра Тевтонского ордена. Он родился в 1490 году.

Не было ничего необычного в том, что человек того времени, стремившийся сделать себе имя, брал себе псевдоним или прозвище; и с такой семейной историей, как у него, неудивительно, что на пороге своей жизни молодой Теофраст так и сделал. В свете его позднейших достижений мы можем себе представить, что у него была некая определенная цель или, по крайней мере, некий руководящий принцип суггестивности, когда он выбрал такое сложное греческое слово, как Парацельс (которое происходит от «para», что означает прежде, в смысле выше, и Цельс, имя эпикурейского философа второго века). Цельс, по-видимому, имел взгляды на великое просвещение в соответствии с мыслью своего времени. К сожалению, сохранились только фрагменты его работы, но поскольку он был последователем Эпикура после перерыва в четыре-пять столетий, можно получить некоторое представление о его основных положениях. Как и Эпикур, он отстаивал природу. Он не верил в фатализм, но верил в высшую силу. Он был платоником и считал, что нет истины, которая противоречила бы природе. Легко увидеть из его жизни и работы, что Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм разделял его взгляды. Его интеллектуальная позиция была позицией настоящего ученого – ничего не отрицающего prima facie, но исследующего все.

«В честном сомнении, поверьте мне, больше веры, чем в половине символов веры».

Его отец переехал в 1502 году в Филлах в Каринтии, где он занимался медициной до своей смерти в 1534 году. Теофраст был не по годам развитым мальчиком; после юношеского обучения у своего отца он поступил в Базельский университет, когда ему было около шестнадцати лет, после чего он занимался химическими исследованиями под руководством ученого Тритемия, епископа Спонхейма, который писал о Великом эликсире – обычном предмете ученых того времени, – и в Вюрцбурге. Оттуда он отправился в большие рудники в Тироле, тогда принадлежавшие семье Фуггеров. Здесь он изучал геологию и родственные ей отрасли знаний – особенно те, которые имеют дело с эффектами и, насколько это возможно, с причинами – металлургию, минеральные воды, а также болезни и несчастные случаи на шахтах и шахтерах. Теория познания, которую он вывел из этих исследований, заключалась в том, что мы должны изучать природу у природы.

В 1527 году он вернулся в Базель, где был назначен городским врачом. Характерной чертой его независимости, его ума, метода и замысла было то, что он читал лекции на местном языке, немецком, отказавшись от латинского языка, обычного до того времени для такого обучения. Он не уклонялся от смелой критики медицинских идей и методов, которые тогда были в ходу. Эффект этой независимости и обучения состоял в том, что в течение нескольких лет его репутация и его практика чудесным образом возросли. Но прошедшее время позволило его врагам не только увидеть опасность, которая им грозила, но и предпринять все возможные действия, чтобы ее избежать. Реакционные силы обычно – если не всегда – защищают себя, не обращая внимания на правильность или неправильность вопроса, и Парацельс начал обнаруживать, что личные интересы и невежество многих были слишком сильны для него, и что их беспринципные нападки начали серьезно вредить его работе. Его называли фокусником, некромантом и многими другими ругательными терминами. Тогда то, что мы можем назвать его «профессиональными» врагами, почувствовали себя достаточно сильными, чтобы присоединиться к атаке. Поскольку он внимательно следил за чистотой используемых лекарств, аптекари, которые в те дни работали в меньшей области, чем сейчас, и которые считали свою торговлю более продуктивной через хитрость, чем через совершенство, стали почти явными противниками. В конце концов ему пришлось покинуть Базель. Он отправился в Эсслинген, откуда, однако, ему пришлось вскоре уйти из-за крайней нужды.

Затем начался период скитаний, который фактически продолжался последние двенадцать лет его жизни. Это время было в основном временем обучения многими способами многим вещам. Пройденное им пространство, должно быть, было огромным, поскольку он посетил Кольмар, Нюрнберг, Аппенгалль, Цюрих, Аугсбург, Миддельхайм и путешествовал по Пруссии, Австрии, Венгрии, Египту, Турции, России, Татарии, Италии, Нижним странам и Дании. В Германии и Венгрии ему пришлось нелегко, поскольку он был вынужден добывать даже самые необходимые для жизни вещи случайными – любыми – способами, даже пользуясь доверчивостью других – составляя гороскопы, предсказывая судьбу, прописывая лекарства для животных на ферме, таких как коровы и свиньи, и возвращая украденное имущество; такая жизнь действительно была уделом средневекового «бродяги». С другой стороны, как контрас он проделал достойную работу в качестве военного хирурга в Италии, Нижних странах и Дании. Когда он устал от своей бродячей жизни, он поселился в Зальсбурге в 1541 году под опекой и защитой архиепископа Эрнста. Но он не долго пережил перспективу покоя; он умер позже в том же году. Причина его смерти неизвестна с какой-либо определенностью, но мы можем предположить, что у него были крикливые враги, а также сильная поддержка из приведенных противоречивых причин. Некоторые говорили, что он умер от последствий затянувшегося дебош, другие, что он был убит врачами и аптекарями, или их агентами, которые сбросили его со скалы. В доказательство этой истории было сказано, что хирурги обнаружили изъян или трещину в его черепе, которая, должно быть, была получена при жизни.

Он был похоронен на кладбище церкви Святого Себастьяна, но два столетия спустя, в 1752 году, его останки были перенесены на паперть церкви, и над ними воздвигнут памятник.

Его первая книга была напечатана в Аугсбурге в 1526 году. Его настоящим памятником было собрание его полных сочинений, насколько это было возможно, большая работа Иоганна Хузера, написанная в 1589–1591 годах. Эта великая работа была опубликована на немецком языке, с печатной копии, дополненной теми рукописями, которые удалось обнаружить. С тех пор и по сей день идет непрерывный дождь заявлений против него и его убеждений. Большинство из них слишком глупы для слов; но немного сбивает с толку, когда находишь одного писателя, который повторяет еще в 1856 году всю зловредную болтовню трех столетий, говоря, среди прочего, что он верит в трансмутацию металлов и возможность эликсира жизни, что он хвастается тем, что имеет в своем распоряжении духов, одного из которых он держал заключенным в рукояти своего меча, а другого – в драгоценном камне; что он может заставить любого человека жить вечно; что он гордится тем, что его называют магом; и хвастался тем, что регулярно переписывается с Галеном в аду. Мы читаем в сенсационных журналах и газетах сегодняшнего дня о некоторых живых людях, имеющих – или говорящих, что они имеют – общение в форме «интервью» с мертвыми; но это слишком занятой век для ненужных противоречий, и поэтому такие утверждения допускаются. Такое же безразличие время от времени могло проявляться в случае таких людей, как Парацельс.

Некоторые вещи, сказанные о нем, можно считать частично относящимися ко времени, поскольку это был век мистицизма, оккультизма, астрологии и всевозможных странных и необычных верований. Например, утверждается, что он считал, что жизнь – это эманация звезд; что солнце управляет сердцем, луна – мозгом, Юпитер – печенью, Сатурн – желчью, Меркурий – легкими, Марс – желчью, Венера – чреслами; что в каждом желудке есть демон, что живот – это великая лаборатория, где распределяются и смешиваются все ингредиенты; и что золото может вылечить окостенение сердца.

Стоит ли удивляться, что в наш век, после столетий прогресса, такие абсурдные вещи стали обычным явлением, и на современных ему и на более поздних портретах Парацельс изображен с драгоценным камнем в руке, транскрибированным как Азот – имя, данное его знакомому даймону.

Те, кто до тошноты повторяют нелепые истории о его алхимии, обычно забывают упомянуть его подлинные открытия и рассказать о широком охвате его учения. Что он использовал ртуть и опиум в лечебных целях в то время, когда они были осуждены; что он сделал все возможное, чтобы прекратить практику назначения отвратительных электуариев средневековой фармакопеи; что он был одним из первых, кто использовал лауданум; что он постоянно утверждал – во вред себе – что медицинская наука не должна быть тайной; что он решительно порицал моду своего времени объяснять природные явления вмешательством духов или оккультных сил; что он осуждал астрологию; что он настаивал на надлежащем исследовании свойств лекарств и что их следует использовать проще и в меньших дозах. На эти блага и реформы его враги отвечали, что он заключил договор с дьяволом. В награду за свои труды, свой гений, свою бесстрашную борьбу за человеческое благо он имел – за исключением нескольких периодов процветания – только нищету, нужду, злобную дурную славу и непрекращающиеся нападки профессоров религии и науки. Он был оригинальным исследователем открытого ума, больших способностей и прилежания, и абсолютно бесстрашным. Он опередил свое время на столетия. Мы все можем быть благодарны тому французскому писателю, который сказал:

“Таковы выдающиеся заслуги, которые Парацельс оказал страдающему человечеству, за что он всегда проявлял самую бескорыстную преданность; если это было плохо вознаграждено при его жизни, пусть хотя бы чтят его память”.

Личность, известная в истории как граф Калиостро, или более фамильярно как Калиостро, была из рода Бальзамо и была принята в Церковь под святым именем Иосиф. Фамильярность истории – это удел величия в какой-то форме. Величие ни в коем случае не является качеством достоинства или нравственности. Оно просто указывает на известность, а в случае неудачи – на позор. Иосиф Бальзамо был бедным родителем в городе Палермо, Сицилия, и родился в 1743 году. В юности он не проявил никакого таланта, те вулканические силы, которые у него были, были полностью использованы во злобе – низменной, бесцельной, грязной злобе, от которой не получалось никакой выгоды никому – даже преступному зачинщику. Для того чтобы достичь величия или известности в любой форме, необходимо какое-то выдающееся качество; притязания Иосифа Бальзамо основывались не на отдельных качествах, а на объединении многих. На самом деле, у него, кажется, были все необходимые ингредиенты для такого рода успеха – кроме одного, смелости. Однако в его случае недостающим ингредиентом в приготовлении его адского бульона была удача; хотя за такую удачу пришлось заплатить обычной для дьявола ценой – неудачей в конце. Его биографы описали его главные характеристики скорее в негативном, чем в позитивном ключе – «ленивый и непослушный»; но со временем зло стало более заметным – даже ferae naturae, ядовитые наросты и миазматические состояния должны были проявиться или прекратиться. В промежутке между юным отрочеством и приближающейся зрелостью натура Бальзамо – такая, какой она была – начала развиваться, причем беспринципность, работающая на основе воображения, всегда была ведущей характеристикой. Непослушный мальчик проявил способности стать непослушным человеком, страх был единственной сдерживающей силой; и леность уступила место злобе. Когда ему было около пятнадцати лет, его отправили в монастырь изучать химию и фармацию. Мальчик, который проявил тенденцию «расти вниз», нашел начало своего рода успеха в этих занятиях, в которых, к удивлению всех, он проявил своего рода способности. Химия имеет определенные прелести для ума, подобного его, поскольку в ее работе много странных сюрпризов и зловещих эффектов, не лишенных захватывающих страхов. Они вскоре были использованы им для собственного удовольствия в интересах других. Когда его изгнали из религиозного дома, он вел распутную и преступную жизнь в Палермо. Среди прочих злодеяний он ограбил своего дядю и подделал его завещание. Здесь он также совершил преступление, не лишенное определенного юмористического аспекта, но которое имело рефлекторное воздействие на его собственную жизнь. Под обещанием обнаружить спрятанное сокровище он убедил золотоискателя, некоего Морано, передать ему на хранение часть своих товаров. Это было то, что на уголовном сленге называется «подставной работой», и было совершено бандой молодых воров во главе с Бальзамо. Заполнив мягкую голову глупого ювелира идеями, подходящими для его целей, Джозеф привел его на поиски сокровищ в пещеру, где он вскоре был окружен бандой, одетой как демоны, которые, пока жертва была парализована страхом, без помех ограбили его примерно на шестьдесят унций золота. Морано, как и можно было ожидать, не был удовлетворен происходящим и поклялся отомстить, что он попытался осуществить позже. Малодушие Бальзамо работало рука об руку с мстительностью Морано, в результате чего виновный немедленно сбежал из своего родного города. Он передал благо своего присутствия Мессине, где его естественным образом привлек известный алхимик по имени Альтотас, для которого он стал своего рода учеником. Альтотас был человеком большой учености, согласно меркам того времени и его собственного занятия. Он был искусен в восточных языках и был искусным оккультистом. Говорили, что он действительно посетил Мекку и Медину под видом восточного принца. Присоединившись к Альтотасу, Калиостро отправился с ним на Мальту, где убедил Великого магистра рыцарей предоставить им лабораторию для производства золота, а также рекомендательные письма, которые он впоследствии использовал с большой пользой для себя.