Линкольн, Ленин, Франко: гражданские войны в зеркале истории бесплатное чтение

Военно-историческая библиотека

© Данилов С.Ю., 2024

© ООО «Издательство «Вече», 2024

Введение

Первая из рассмотренных в книге гражданских войн вспыхнула в 1861 году. Последняя закончилась в 1939‑м. Между двумя датами – 78 лет. Много это или мало?

Средний срок человеческой жизни. С позиций вечности – совсем короткий отрезок времени. Но на этом «отрезке» на земном шаре обозначилось множество новых явлений и произошло немало кардинально важных событий. Отмена крепостного права, устранение рабовладения, распространение грамотности, урбанизация, электрификация, автомобилизация, завоевание воздушного пространства, внедрение телефона и радио, рождение массового общества, первая глобальная война, крушение старинных империй, появление глобальных эпидемий, рождение тоталитаризма… И в этой лавине новизны не затерялись американская, российская и испанская гражданские войны.

Гражданская война – великая историческая драма, опаснейшая из ситуаций, с которыми сталкивается человеческий род (если не считать природных катастроф). Перед нами протяженная во времени и в пространстве массовая вооруженная борьба между гражданами одной и той же страны с возможным вмешательством других государств. Соскальзывание страны к гражданской войне сигнализирует о серьезных сбоях в регулировании назревших проблем. Братоубийственная внутренняя война опаснее вооруженной межгосударственной борьбы. Не зря многие крупные военные деятели, в том числе славившиеся физической отвагой и служебным бесстрашием фельдмаршалы Суворов и Веллингтон, опасались развязывания гражданской войны.

Чтобы предотвращать губительный конфликт, необходимо понимать его предпосылки и движущие силы. А когда война происходит, чрезвычайно ценно нащупывать пути к примирению. Важен и выбор момента перехода от интенсификации конфликта к выходу из него – «запуска» процессов примирения.

Общенациональное примирение не менее многомерно и интересно, чем гражданская война. В ходе примирения общество и носители публичной власти разнообразными средствами преодолевают бесчеловечное наследие братоубийственного конфликта. Преодоление обычно идет на пользу благосостоянию социума и расширяет возможности его развития. Характер примирения (примирение сверху, снизу, комбинированное), его темпы и сроки имеют прямое отношение к прочности последующего правления.

Гражданские войны в названных государствах прочно вошли в национальную и во всемирную историю. Они нашли широкое отображение в научной литературе, в искусстве (беллетристике, драматургии, кино) и, разумеется, в народном творчестве – фольклоре. Сравнение горького опыта России с не менее горьким опытом других стран помогает высвечивать и осознавать многое.

Первоисточниками работы явились дневники и воспоминания участников и наблюдателей событий, публицистика. Привлечена также обширная исследовательская литература, изданная на нескольких языках в различных странах. Перечень основных использованных в книге публикаций приведен в приложении.

Глава 1

Втягивание в войну

Во всей истории человечества ни одна война – внешняя или внутренняя – не явилась плодом только чьей-либо индивидуальной злой воли или продуктом совокупной бездарности носителей государственной власти. В основе конфликтов такого масштаба и напряженности, как исследуемые войны, неминуемо лежат глубинные социально-культурные предпосылки.

Три названных государства при всех их различиях втягивались в гражданскую войну как главным образом (на 70–75 %) аграрные страны, переживавшие переход к индустриальному городскому обществу и к политической демократии. Переход этот всюду и всегда был и останется трудным и болезненным. Размывание устоев сельского жизненного уклада и общие тенденции к демократизации общественно-политической жизни обернулись в каждой из стран триединым процессом, создавшим дополнительные социально-культурные стрессы и обострившим внутренние конфликты: противоречия между малодоходными и зажиточными слоями – бедняками и богачами, между работодателями и работниками, обитателями села и жителями города, верующими и безбожниками, между «глубинкой» (периферией) и метрополией.

Дорогу перерастанию извечных конфликтов в братоубийственную войну могли бы преградить навыки компромисса, сотрудничества и терпимости. Известный опыт социально-культурной терпимости был наработан в каждой из трех рассматриваемых стран. Сошлемся на длительное сосуществование в Российской империи и в Штатах ряда религиозных конфессий, на устойчивые связи между сельской общиной и жителями городских окраин в России и в Испании. Но речь идет о навыках политико-правового компромисса и о политической (а не о культурной или межличностной) терпимости. C нею дело обстояло заметно хуже.

Аналитики давно описали недостаток политической терпимости в России и Испании. Вскрыты и причины этого. Среди них – запоздалое развитие капитализма; поглощение чрезмерной доли духовно-культурных и физических сил общества оборонительными и наступательными внешними войнами; длительное господство абсолютной монархической власти, отрицавшей идейное многообразие общества и свободы личности.

Подробно рассмотрены и проявления данного феномена. Тут в один ряд приходится поместить: массовые антирелигиозные бесчинства испанских анархистов XIX и XX веков; террористические расправы испанской гражданской гвардии (военизированной полиции) над забастовщиками и деятелями профсоюзов; категорический (и неоднократный!) отказ императора Николая II включить в правительство «партийных политиков»; отказ имперского правительства России и местных властей выразить сожаление о жертвах в дни Ленского расстрела; психологически оправданное, но политически гибельное огульное увольнение Временным правительством сотрудников полиции и жандармерии из-за их монархических симпатий; разгон («роспуск») большевиками законно избранного Учредительного собрания с применением оружия и с человеческими жертвами; скоропалительный разрыв наметившейся было правительственной коалиции большевиков и левых эсеров; сознательное ущемление статуса и интересов испанского духовенства и кадровых военных испанским Народным фронтом; интриги испанских анархистов, социалистов и коммунистов против центристских республиканских партий как до Гражданской войны, так и в ее ходе.

Не только накаленная политико-психологическая обстановка и расстройство экономической жизни, но и отсутствие арсенала отработанных и усвоенных государственными руководителями навыков политического компромисса привели Россию и Испанию к Гражданской войне. Безусловно, отрицательную роль сыграла также готовность многих (не только бедноты, но и кадровых военных, например) попрать законность и правопорядок, выступить против правительства и государственного строя, «если нужно». По-другому указанный феномен именуется правовым нигилизмом. Сошлемся в этой связи на исторический опыт Испании. Там в XIX веке гвардия совершала перевороты и захватывала власть[1]. Лица же физического труда, болезненно воспринимая экономическое неравенство и угнетение, не знали и не намеревались знать, что им диктует конституция, что она разрешает, да и есть ли она на свете. Не пытались они также искать защиты в суде или адвокатуре, предпочитая «прямое действие» – физическое насилие. В том числе вооруженное.

Но ведь Гражданская война разразилась и в США! Как это объяснить? Ведь в данной стране ко второй половине XIX века утвердилось элементарное уважение к закону. В Штатах не было правового нигилизма. Народные волнения были исключением из установившихся в обществе правил политического поведения. Американская конституция успела стать предметом гордости одних и интереса других, чего не наблюдалось тогда в Испании и не могло быть в России. В стране сложился фундамент демократического конституционного правления. Указанные факторы предполагали развитую политическую терпимость и налаженные механизмы регулирования конфликтов. А Гражданская война все равно вспыхнула.

Главной ее предпосылкой обычно считают противоречия между буржуазией и плантаторами, между вольнонаемным и принудительным трудом. Это верно. Однако приходится обратить внимание также на глубокий конфликт между периферией и метрополией страны[2]. Ведь в первые полстолетия Штатов их метрополией являлся именно Юг в лице Виргинии, Джорджии, Мэриленда и Южной Каролины. До первой четверти XIX века Юг был населен гуще Севера и поставлял непропорционально большую долю политико-административных, военных и судейских кадров. Из первых десяти президентов страны восемь были южанами. По воле элиты южных штатов федеральная власть поддерживала низкие таможенные пошлины на импорт и экспорт продукции, что было выгодно Югу с его нацеленной на вывоз сырья и продовольствия (хлопок, табак, сахар, кофе) «колониальной» экономикой и совсем невыгодно Северу, полноценное развитие индустрии которого тормозил почти беспошлинный ввоз английской готовой продукции, в чем были кровно заинтересованы южане.

Между тем с подъемом индустриального капитализма северные штаты стали отвоевывать положение метрополии. Они притягивали капиталы, новую технологию, мигрантов изнутри страны и особенно – извне. Партнером Севера стал малонаселенный, но динамичный Запад. На политической арене Север и Запад тоже обгоняли не затронутый модернизацией Юг. Депутаты северо-западных штатов мало-помалу стали большинством в конгрессе. По их настоянию федеральное правительство стало увеличивать таможенные пошлины, ущемив интересы плантаторов и их клиентелы. Аболиционисты, вытесненные из рабовладельческих штатов, обосновались на Севере, откуда они вели идеологическую травлю сложившегося на Юге плантаторского образа жизни, в котором они видели исключительно алчность и расовые предрассудки. В мировосприятии аболиционистов и их духовных наследников – современных афроамериканских националистов, у которых при оценке рабства ключевыми словами были и остаются «несправедливость» и «неравенство».

С развитием «хлопковой экономики» Юг стал больше связан с европейским рынком, нежели с Севером. Между тем метрополией Америки стали северные Пенсильвания, Нью-Йорк, Массачусетс и Иллинойс. Превращение Юга в периферию и нежелание плантаторов перестраивать выгодную им экономическую плантационную систему увеличило межрегиональную политическую напряженность и тем самым явилось дополнительной предпосылкой массового вооруженного конфликта, расколовшего страну.

До поры до времени южане добивались защиты их интересов резолюциями конгресса и вердиктами судов. Затем часть рабовладельцев приняла спорные в правовом плане меры – утверждение плантаторского хозяйства на только что присоединенных западных землях, где большинство составляли сельские предприниматели – белые фермеры. Соперники в борьбе за землю стали применять оружие (в новообразованных штатах – Канзасе и Небраске в 1854–1856 годах происходила «малая гражданская война»). Другим толчком к войне оказалась возросшая нетерпимость аболиционистов Северо-Запада. Их пропаганда создала в массовом сознании контрастные образы рабовладельца-угнетателя и безропотного раба-страдальца.

Олицетворением предвоенного экстремизма стали действия непримиримого аболициониста Джона Брауна, развернувшего с группой родичей частную войну против плантаторов в Канзасе, а затем на Юге – в Виргинии. (Браун в 1859 году во многих отношениях пошел дальше нашего соотечественника генерала Лавра Корнилова в 1917 году – отряд американского аболициониста прибегнул к физическому насилию и сражался до последнего патрона.)

Мятеж Брауна постигла участь выступления Корнилова – он был подавлен за сутки. Но события в Харперс-Ферри означали перемещение очага Гражданской войны из западной глухомани в обжитые районы страны – почти в пригороды федеральной столицы. А гибель отважного канзасца на эшафоте сделала его на Северо-Западе героем и мучеником (хотя Браун боролся против законной власти Виргинии и тем самым – против чтимых американцами «прав штатов»). Вскоре была сложена песня «Душа Джона Брауна», безудержно прославлявшая Брауна и его соратников и называвшая Виргинию «отчизной подлецов»[3].

Вооруженное противоборство в Канзасе и Небраске и дело Брауна в Виргинии явились прологом Гражданской войны. Они вскрыли уязвимость американской федеральной демократии, допускавшей принудительный труд и включавшей необъятно широкие права штатов. Обнажились пробелы во власти центра – он не был обязан вмешиваться в конфликты внутри штатов и на законном основании устранился от урегулирования вооруженных конфликтов как в Канзасе и Небраске, где брали верх аболиционисты, так и в Виргинии, где утвердились сторонники рабовладения. Тем самым федеральная власть невольно поощрила как южных, так и северо-западных экстремистов. А экстремисты в свою очередь все меньше ориентировались на соблюдение правопорядка.

«Я, Джон Браун, теперь глубоко убежден, что только кровь смоет преступления этой греховной страны», – писал накануне казни мятежный канзасец. Его слова заучивали и повторяли многие аболиционисты.

Индивидуальные, а затем групповые эмоции неудержимо выходили из-под контроля, шаг за шагом становясь из следствия событий их причиной. Резервуар политической терпимости иссякал. Различные общественные силы, не желавшие зла себе или стране, вели социум к массовому кровопролитию. Конституционно закрепленное право граждан на оружие послужило фактором, приблизившим наступление внутреннего конфликта.

Подобная же эскалация противозаконных и глубоко эмоциональных действий отчетливо прослеживается на примере двух других изучаемых государств. В российской и испанской истории нетрудно обнаружить параллели с событиями в Канзасе и Небраске. Таковы восстания 1905–1907 годов, особенно сильные в Донбассе, Латвии, Москве и в городах на Великой Сибирской магистрали; выступление Корнилова в 1917 году и массовые волнения в испанской Каталонии в том же году; мятеж генерала Санкурхо в Кастилии и Андалузии в 1932 году; анархо-коммунистическая «Астурийская советская республика», провозглашенная в 1934 году в Северной Испании. Каждое из названных событий было репетицией последовавшей затем большой гражданской войны. История словно намечала ее основные будущие анклавы.

Правда, при углубленном изучении предвоенной обстановки во всех трех странах вскрывается любопытная картина: вопреки накаленной политической атмосфере большинство партий и движений было решительно против братоубийственной войны.

В Штатах так было настроено большинство активистов победившей на президентских выборах 1860 года Республиканской партии. А деятели северного крыла оппозиционной Демократической партии были готовы стать посредниками в конфликте между центром и южными штатами. Позиция демократов-северян нашла понимание у президента-республиканца Линкольна. (Он, вопреки утверждениям наших энциклопедий и учебников, не был решительным противником рабовладения и тем более не являлся ненавистником южных штатов.) Новый президент немедленно пополнил правительство, состоявшее из четырех республиканцев, двумя демократами, причем одному из них президент доверил ключевой пост военного министра.

Готовность к вооруженной борьбе против соотечественников проявили только демократы-южане, а на Севере – радикальная, но маловлиятельная фермерская партия бесплатной раздачи земли – «фрисойлеров». Южные демократы, вокруг которых сплотились плантаторы и духовенство, явились организаторами отделения (сецессии) рабовладельческих штатов. Сецессии, или права на самоопределение, в американском конституционном праве не было и нет. Обоснованием отделения и провозглашения нового государства – Конфедеративных Штатов Америки стали: защита «прав штатов» от Вашингтона и аболиционистов плюс ссылки на не имеющую юридической силы Декларацию независимости. Сецессия имела характер вооруженного мятежа и стала первым актом Гражданской войны. Через несколько недель южане развязали военные действия, открыв огонь по Форт-Самтеру, который защищал блокированный мятежниками федеральный гарнизон.

Мятеж, знамя которого подняла Южная Каролина, не имел за пределами Юга ни малейшего успеха. Да и не все южные штаты пошли за восставшими. Несмотря на энергию и красноречие сепаратистов, их эмоционально ранящие призывы были отвергнуты 23 штатами из тогдашних 34. В этом наглядно проявилась прочность устоев правового государства.

Но ведь и в Российской республике в 1917–1918 годах против развязывания Гражданской войны было настроено огромное большинство организованных политических сил: Конституционно-демократическая (кадеты), социал-демократы (меньшевики), «Союз 17 октября» (октябристы), народные социалисты, трудовики, большая часть социалистов-революционеров, даже часть монархистов. На вооруженное насилие над соотечественниками нацеливались только большевики (причем не все!)[4], анархисты и левые социалисты-революционеры. Но именно они, умело завоевывавшие доверие и симпатии масс, утомленных безнадежно затянувшейся мировой войной и развалом экономики, были на подъеме.

Дружественный нейтралитет тыловых гарнизонов или их прямая поддержка позволили немногочисленным тогда левым экстремистам без труда свергнуть не укрепившееся у власти центристское правительство Керенского. Верность железнодорожников и работников госаппарата Временному правительству не стала таким фактором, который изменил бы общий ход событий.

Вошедшая в историю доблестная акция российских железнодорожников[5] – общенациональная забастовка – имела только отраслевой масштаб. Она не была поддержана работниками других сфер и не сорвала «эшелонную войну», развернутую левыми экстремистами против очагов сопротивления вне Петрограда. Единодушное, но пассивное сопротивление перевороту, оказанное работниками государственного и земского аппарата, было вскоре сломлено применением трех инструментов тоталитаризма: массовыми увольнениями; введением принудительного труда; продовольственной диктатурой. Первый и второй из них были пущены в ход внезапно, впервые в XX столетии, и сделали покорными очень многих наших соотечественников, парализовав их волю к сопротивлению.

К ноябрю 1917 года российский госаппарат был полуразрушен и дезорганизован непосредственно предшествовавшими событиями, чего не произошло в Штатах, однако же наблюдалось в Испании (см. ниже). Сходная участь постигла вскоре ключевые институты отечественного гражданского общества, в том числе семью, церковь, правосудие, местное самоуправление, многопартийную систему.

В историю давно вошла повышенная политическая нетерпимость, проявленная совершившими Октябрьский переворот силами. Идею блока с тремя умеренно социалистическими силами – меньшевиками, правыми эсерами и народными социалистами – отвергли большевики (правда, снова не все), анархисты и левые социалисты-революционеры. Вопрос о возможности парламентской или правительственной коалиции с кадетами или трудовиками никем из победителей даже не поднимался. Между тем умеренные социалистические круги и левое крыло кадетов были в состоянии сыграть роль полезных посредников в разгоравшейся политической борьбе. В нашей стране, в отличие от Штатов, такого рода возможности, к великому горю, остались полностью нереализованными.

Из-за слабости и неразвитости с трудом рождавшегося при Николае II и Керенском правового демократического государства левоэкстремистский мятеж в короткое время охватил страну. У провозглашенной в сентябре 1917 года Российской республики сразу же не осталось столицы, а всего через два-три месяца – сколько-нибудь заметной территориальной базы[6].

Предвоенная политическая ситуация в Испании была не менее драматической и еще более запутанной.

У власти в Мадриде и в регионах находились «чистые республиканцы»[7]: левоцентристские антиклерикальные партии – Левая республиканская, Республиканское действие, Национальные республиканцы, Каталонская лига (Эскерра), Баскская национальная партия. Подобно американским республиканцам и российскому Временному правительству они планировали закрепиться в центре политического спектра и законными демократическими средствами предотвратить сползание социума к массовому кровопролитию. Оттесненные от руля исполнительной власти, но влиятельные на региональном и муниципальном уровне умеренные монархисты во главе с Хиль-Роблесом и Кальво Сотело проводили сходную линию. На той же позиции стояли умеренные социалисты во главе с Индалесио Прието – вопреки собственному партийному руководству.

Успеху подобной стратегии воспрепятствовали постоянные усобицы монархистов и республиканцев и сильно развитое интриганство внутри всех республиканских партий (кроме компартии). В отличие от американцев, огромному большинству испанских политиков издавна недоставало элементарной политической терпимости[8] и даже навыков внутрипартийного компромисса.

Многие партии и политические движения – как правые (Испанская фаланга), так и левые (коммунисты, анархисты, левые социалисты) открыто проводили курс на обострение конфликтов. Вдохновленные и организованные ими экстремистские силы овладели улицей, совершали террористические акты против муниципальных деятелей, адвокатов, политиков (в Мадриде «неизвестные» похитили и умертвили видного монархиста, лидера парламентской оппозиции Кальво Сотело)[9]. Вожди левых экстремистов провоцировали самочинные захваты крупной собственности. Лозунг «Мы сделаем так, как в России!» на глазах приобрел множество сторонников.

Испанский государственный аппарат накануне Гражданской войны, в противоположность американскому, стал политизироваться и разлагаться; часть сотрудников госбезопасности совершала похищения и тайные убийства, превращаясь тем самым в уголовных преступников, соучастников фалангистских и анархистских боевиков – «пистолерос», чего не было в нашей стране между февралем и октябрем 1917 года (зато был разгул чисто уголовной преступности). Нашумевшее похищение и убийство депутата Сотело было выполнено среди бела дня группой столичных штурмовых гвардейцев – на современном языке офицеров спецназа[10].

Республиканское же правительство, подобно Временному правительству Российской республики, более всего опасалось реванша монархо-клерикальных сил и потому потворствовало левым экстремистам. Репрессии были предприняты только против Фаланги: полиция и штурмовая гвардия арестовали порядка 6000 ее боевиков – от половины до трети общего состава организации[11], в том числе вождя фалангистов Примо де Ривера.

И все же ни одна из экстремистских испанских политических партий не совершила государственного переворота, в отличие от России. Июльский мятеж 1936 года был подготовлен и поднят полулегальным офицерским объединением – Испанским военным союзом. (Он не был партией. Деятели союза критически относились ко всем партиям и к партийному правлению в целом.) Мятеж поддержала Фаланга и значительная часть монархистов. Все прочие партии и движения – от баскских и каталонских националистов до анархистов и коммунистов выступили на защиту Республики. Два влиятельных профцентра, охватывавших не менее половины испанского пролетариата (как индустриального, так и сельского), ответили мятежникам всеобщей бессрочной забастовкой[12]. Законное правительство удержало столицу и сохранило обширную территориальную базу – почти 75 % страны. В то же время на стороне тех, кто призвал восстать против законной власти и поднял против нее оружие, оказалась большая часть вооруженных сил (почти как в России) и практически все чиновничество. В данном феномене, помимо всего прочего, отразились глубокие противоречия между регионами Испании. На них следует остановиться.

Пути развития и перспективы Севера и Юга Испанского королевства разошлись давно. Метрополией страны и ее фасадом после Реконкисты[13] являлись густонаселенные и застойные[14] аграрные регионы: Кастилия в Центре и Андалузия на Юге, население которых образует ядро испанской нации. Интересы этих регионов длительное время отражал и отстаивал Мадрид. Их уроженцы господствовали в госаппарате, судах, силах безопасности и в вооруженных силах королевства. Благосостояние земельной аристократии данных регионов («серой Испании») зиждилось не на земледелии и животноводстве, а на ограблении колоний – первоначально Нидерландов, затем стран Южной Америки и Италии[15]. Доминантами же развития Каталонии и Бискайи, расположенных на Севере королевства, рано стали другие секторы экономики: ремесла, мореплавание и внешняя торговля. Латифундистам «серой Испании» с их паразитарным образом жизни и экономической некомпетентностью[16] помогали держаться на плаву сперва богатства колониальной империи, а позже Испанский банк, выделявший помещикам кредиты под низкие проценты и с протяженным сроком возвращения[17]. Между тем бизнес-сообщество Каталонии и Бискайи в поисках дешевого кредита вынужденно обращалось в Париж и Берлин, а охота за инвестициями приводила басков и каталонцев за Ла-Манш – в Лондон и даже в Западное полушарие – в Нью-Йорк и Монреаль. Невзирая на не очень благоприятные условия, в Каталонии и Бискайе сосредоточилась обрабатывающая промышленность и большая часть топливно-энергетического сектора испанской экономики. Индустриальной и культурной столицей Испании и ее крупнейшим мегаполисом уже в XIX веке стала опередившая Мадрид Барселона. Таким образом, после утраты Испанией необъятной колониальной империи локомотивами модернизации страны оказались этнические меньшинства – баски и каталонцы[18]. Однородно испанские Центр и Юг шаг за шагом превратились в периферию, которой северное бизнес-сообщество пользовалось в качестве резервуара недорогой рабочей силы и источника сырья, тогда как «серая Испания», контролируя механизмы центральной власти, обременяла прогрессивных северян повышенными налогами.

Замена монархии республикой в известной степени стала импульсом к модернизации «исторически сложившегося» положения вещей. Революция 1931 года знаменовала успех Северной Испании в ее старинном и трудном политическом противоборстве с консервативными Центром и Югом. Со сменой лиц у руля центральной власти Мадрид стал корректировать государственную экономическую политику в пользу урбанизированных промышленных регионов. Но издержками данного успеха обернулось крайне враждебное отношение к Республике со стороны очень влиятельных социальных групп, прочно связанных с помещичьим укладом жизни Центра и Юга. Этими группами были профессиональное офицерство и римско-католическое духовенство.

Как и в нашей стране и в противоположность США, испанская Гражданская война охватила всю страну. Своеобразие испанской ситуации в первые недели Гражданской войны заключалось в следующем.

Современников (особенно иностранных наблюдателей) ошеломляла и озадачивала защита левоэкстремистскими силами «буржуазной Республики» с ее умеренным конституционно-политическим режимом. (Впрочем, наша страна создала подобный прецедент двумя десятилетиями раньше – ликвидацию выступления Корнилова объединенными усилиями умеренно демократического Временного правительства и левых экстремистов. Это был отечественный опыт Народного фронта[19], к сожалению, кратковременный и долго не получавший взвешенной оценки ни у нас, ни за рубежом.)

Во-вторых, в июльские дни 1936 года в совершенно непривычной политической роли выступали все правоконсервативные силы страны (в том числе испанское духовенство), в своей массе вдохновившие и поддержавшие мятеж против власти. Иерархия римско-католической церкви отторгла известные доктринальные установки христианства: «Всякий властям да повинуется» и «Нет власти, кроме как от Бога». В данном отношении националистическая Испания, порвавшая с Испанией Народного фронта, повторила судьбу Американского Юга.

В-третьих, развязывание Гражданской войны на Пиренейском полуострове сопровождалось разрушением госаппарата – еще более стремительным и объемлющим, нежели в России. В июле 1936 года в каких-нибудь 48 часов «государство рухнуло, развалившись на куски». Его разрушение, во многом подготовленное предвоенной ситуацией, стало неизбежным с развертыванием всеобщей забастовки. Последствия последней неминуемо оказались внушительнее плодов забастовки российских железнодорожников. Восставшая армия столкнулась с фундаментальными трудностями – отпором масс. Со второго-третьего дня борьбы она была вынуждена перейти к обороне, с трудом удерживая захваченное и растрачивая время – ценнейшее достояние любых бунтарей.

В России и в Испании гражданская война сочетала черты сразу нескольких глубоких и болезненных конфликтов – социально-классового, религиозного, международного. Поэтому две данные войны оказались ожесточеннее в сравнении с американской. Отсюда и исключительно глубокий и болезненный раскол российского и испанского гражданского общества не только по классово-имущественному принципу, что не было чем-то новым, но и по целому ряду других параметров.

Глава 2

Расколы большие и малые

При всей разнице в уровне и темпах развития трех рассматриваемых государств в их предвоенной классовой структуре нетрудно обнаружить много общего.

Деятели бизнес-сообщества, крупные землевладельцы (помещики, плантаторы), крестьянство (фермерство), интеллигенция, духовенство, городские рабочие и профессиональные военные – все они были неотъемлемой частью общества и проявили себя в качестве социальных сил во время войны и последующего примирения. (Исключением были негры-рабы в США, аналогом которых трудно считать батрачество России и Испании.)

Поведение каждого из названных классов и слоев наглядно продемонстрировало многовариантность политического выбора в зависимости от понимания ими своих интересов и задач.

Весьма трудно вывести что-либо похожее на обобщенную политическую позицию предпринимательского класса трех стран.

В Штатах огромная часть капиталистического класса во главе с предпринимателями Нью-Йорка, Бостона и Чикаго, сохранив верность законной власти, уверенно вписалась в рамки нового социального большинства, которое вело войну и выиграло от нее. Предпринимателям, как правило, были выгодны огромные военные поставки, а после войны – существенное повышение импортных таможенных пошлин, которое наконец защитило отечественную индустрию от конкуренции английских товаров. Исключение из данного правила составила небольшая часть американской буржуазии – главным образом предприниматели Луизианы на Юге и Мэриленда на Севере, благосостояние которых накануне войны строилось на ввозе и продаже импортных товаров и на вывозе продовольственной продукции Юга.

В конце войны в связи с поражением Конфедерации и ее разорением серьезные убытки понесли финансовые круги еще двух северных штатов – Нью-Йорка и Нью-Джерси, банки которых вплоть до Гражданской войны кредитовали южную плантационную экономику. Впрочем, они возместили утраченное в ходе послевоенной Реконструкции Юга (см. главу 6).

За 48 месяцев военных действий практически ни один крупный американский предприниматель не выехал из страны. Напротив, бизнес-сообщество развило лихорадочную деятельность именно в годы Гражданской войны. Ведь все военное производство и преобладающая часть выгоднейших военных поставок было сферой действий частного капитала, самостоятельно заключавшего контракты с высшим командованием и армейскими и флотскими командирами[20]. Сократились масштабы традиционного американского зла – уклонения предпринимателей от уплаты налогов, что, вероятно, объяснялось суровостью законодательства военного времени.

Победа Севера обернулась потому и триумфом колоссального большинства американского предпринимательского класса. Он прочно связал свою судьбу с торжеством товарно-денежных отношений и с поступательным развитием демократии. Уцелевшие плантаторы позже превратились в сельских капиталистов. В экономической сфере они впоследствии частично взяли реванш за проигрыш на полях сражений.

Предпринимательский класс России, напротив, почти в полном составе занял место в нише проигравшего войну социального блока.

Сразу оговоримся, что основная часть крупных российских предпринимателей заранее (до большевистского переворота) покинула страну и перебралась вместе с капиталами в Европу, Северную Америку или Азию, устроившись в Париже, Биаррице, Нью-Йорке, Харбине или Шанхае. Так поступили Вышнеградские, Гучковы, Коноваловы, Лианозовы, Путиловы, Терещенко. Всего несколько деятелей бизнес-сообщества среднего калибра приняло участие в антибольшевистских правительствах (таковы дальневосточные лесопромышленники Меркуловы, ставшие политиками регионального масштаба). Сотрудничать же с победоносными большевиками пытались очень немногие предприниматели; среди них были почти исключительно деятели российского книгоиздательского бизнеса – братья Сабашниковы, Иван Сытин. Стремившиеся переждать гражданскую войну на курортах Южной России семейства Манташевых, Нобелей и Рябушинских оказались в 1918 году во власти большевизированных солдатских масс, хлынувших с турецкого фронта на родину, и были спасены от гибели только неожиданным наступлением белых войск Корнилова – Деникина.

Впрочем, из-за отсутствия в российском менталитете культа бизнеса российскому бизнес-сообществу, в отличие от испанского, зачастую приходилось опасаться и красных, и зеленых, и даже «социально близких» белых офицеров. От рук последних погибли некоторые предприниматели, как, например, известный московский фабрикант Юрий Гужон.

Обращает на себя внимание и другое обстоятельство: скромные масштабы и общее запоздание финансовой поддержки, оказанной крупнейшим российским бизнесом Белому движению. Руководство белых армий обоснованно сетовало на это обстоятельство, затруднившее полноценное снабжение их войск.

Знаменитое обещание магнатов донецкой угольной индустрии об 1‑миллионной премии белому полку, который первым вступит в большевистскую столицу, было сделано лишь во второй половине 1919 года – на втором году войны, когда противник прочно утвердился во всей Центральной России.

Поздняя и недостаточная помощь российского предпринимательства Белому движению вскоре вынудила лидеров последнего искать не только военной, но и экономической поддержки за пределами России, что стало их серьезным политическим проигрышем.

Военный разгром Белого движения автоматически поставил былую экономическую элиту России в круг общественных сил, полностью проигравших войну.

Предпринимательский класс Испании во время Гражданской войны не проявил политической монолитности. Более того, в противоположность российскому и американскому бизнес-сообществу он пережил отраслевой и региональный раскол. Финансисты Испанского банка и «последний средиземноморский пират и король контрабанды» мультимиллионер Хуан Марч поддержали военный мятеж всеми доступными им средствами. Зато средняя и мелкая буржуазия промышленного транспортного и торгового сектора регионов «красной Испании» – индустриализированных Каталонии и Бискайи и фермерской Валенсии – сохранила верность Республике.

Однако большая часть всех фракций буржуазии, как и в России, предпочла отчуждение от бурных событий соучастию в них. В годы войны очень многие испанские предприниматели (даже придерживавшиеся монархо-клерикальных, антиреспубликанских взглядов) находились во Франции, хотя и вблизи испанской границы – в Биаррице. Другие избрали «внутреннюю эмиграцию» – жизнь в курортных заповедниках Аликанте, Сан-Себастьяна и Сантандера. В противоположность Кисловодску, Крыму, Минеральным Водам, Одессе и Пятигорску в России, курорты Испании оправдали свою репутацию надежного политического убежища экономической и чиновной элиты.

С победой военного мятежа над Республикой большинство предпринимателей-эмигрантов вернулось из внешней и внутренней эмиграции, заняв нишу в высших слоях нового большинства, выигравшего войну. Исключение составила немалая часть каталонских капиталистов, делавших бизнес в легкой промышленности (пищевой, текстильной, трикотажной, обувной, деревообрабатывающей), плюс отдельные баскские предприниматели. Они оказались в проигрыше

Однако первоначально выгодной всему капиталистическому классу страны была послевоенная политика автаркии, строившаяся на максимальной изоляции Испании от индустриальных стран Запада (см. главу 6). Автаркия надолго избавила испанский промышленный бизнес от конкуренции высококачественных и недорогих иностранных товаров.

Иначе говоря, два в общем негативных фактора: общая довоенная неразвитость испанского капитализма и политический раскол предпринимателей сразу по нескольким линиям, в том числе на монархистов и республиканцев, на верующих и безбожников, не помешали большинству капиталистического класса Испании оказаться в нише общественных сил, победивших в Гражданской войне.

Крупные землевладельцы всех трех стран всюду оказались в рядах социального меньшинства, которое в двух странах из трех проиграло войну.

При этом в США и в России элите сельского общества – плантаторам и помещикам – были присущи совершенно неодинаковые образцы политического поведения.

Рабовладельцы США, политически сплотившиеся вокруг южного меньшинства Демократической партии, воспринимали борьбу против федералистов как собственное, кровное дело. Сразу после канонады в Форт-Самтере они наладили механизм пожертвований на военные нужды родных штатов, действовавший до конца войны. Молодые плантаторы массами и добровольно поступали в армию. Будучи опытными наездниками и умелыми стрелками, они составили костяк высокоманевренной конфедеративной кавалерии, которая сохраняла качественное превосходство над конными и тем более пехотными частями северян почти до самого конца войны[21].

Помещичье же сословие России, постепенно скудевшее, но все еще сохранявшее в своих руках более половины обрабатываемых земель и немалые состояния, проявило политическую близорукость и военно-организационную несостоятельность. За сорок с лишним лет, прошедших после великих реформ Александра II, оно так и не оправилось от потрясения, вызванного утратой права на бесплатную и покорную рабочую силу. Магнаты земельной собственности – Бенкендорфы и Волконские, Гагарины и Оболенские, Олсуфьевы и Родзянко – были захлестнуты смерчем событий сначала февраля, затем октября 1917 года. Они оказались неспособными объединиться вокруг какой-либо влиятельной политической партии и большей частью пытались спастись бегством за границу. В лучшем случае они оказывали разнуздавшейся народной стихии вооруженное сопротивление в масштабе родных усадеб. Оно не могло быть успешным, ни хотя бы длительным. Револьверы не были действенным оружием против винтовок, гранат и пулеметов, привезенных фронтовиками. В 1917–1919 годах в полной мере сказалась слабость военных навыков отечественного поместного дворянства и невысокий уровень его политизации, что облегчило положение овладевших столицами и железнодорожными магистралями левых экстремистов.

Сходство же обоих классов нашло выражение в том, что им не удалось в дальнейшем восстановить прежних экономических и политических позиций. (Немалая часть российских и американских крупных землевладельцев была физически истреблена в ходе военных действий.) В двух странах из трех указанные классы потерпели в ходе Гражданской войны всеобъемлющее поражение и перестали быть фактором исторического развития.

Не так развивались события на Пиренейском полуострове.

Испанские крупные землевладельцы – семейства герцогов Альбы и Мединасели, маркизов Лука де Тена, графов Романонесов и Эррера и им подобных, во-первых, оказались способными к самоорганизации. Накануне войны они сплотились вокруг созданной группой монархистов клерикальной Испанской конфедерации автономных правых. Во-вторых, они, как в Америке, дружно помогли июльскому восстанию военных денежными средствами и добровольцами[22]. Восставшее меньшинство, поддержанное решительно всеми испанскими помещиками, привлекло затем на свою сторону немалую часть крестьянства (см. ниже) и превратилось к 1940‑м годам в победоносное новое большинство. Магнаты земельной собственности, на короткое время лишившиеся было в ходе аграрной реформы (на республиканской территории) недвижимой собственности и привилегированного положения, вышли из перипетий войны и революции победителями.

Последнее положение приходится сопровождать оговоркой. Испанские помещики вернули себе немалую часть материальных богатств, но не привилегии[23]. Остатки феодальных повинностей, сохранявшихся в периферийных районах Испании (Андалузия, Леон, Наварра) вплоть до 1936 года, в дальнейшем не были восстановлены.

До начала Гражданской войны включительно сходным образом складывались судьбы духовенства многоконфессиональной России и преимущественно католической Испании. Священнослужители обеих стран в своей массе связали судьбу с первоначальным социальным меньшинством. Однако в России социальное меньшинство выступило против большевистского переворота 1917 года, а в Испании оно поддержало военный мятеж 1936 года. Отсюда проистекали глубокие различия в дальнейшем статусе и судьбах духовенства двух стран.

В нашей стране многоконфессиональное духовенство оказалось разделенным катастрофой Гражданской войны. Большая часть христианского, буддистского, иудейского духовенства пыталось занять позицию «над схваткой». Законно избранный глава православной церкви патриарх Тихон (Белавин), оказавшийся на территории красных, колебался между принципиальным невмешательством в братоубийственную войну и публичным осуждением одной из воюющих сторон – левых экстремистов в виде анафемы 1918 года, что уже было вмешательством. В то же время патриарх последовательно отказывал вождям Белого движения в публичном благословении.

Меньшая же часть христианской церковной иерархии и мусульманское и буддистское духовенство отбросила принцип неучастия в политике и решительно встала на откровенно антибольшевистские позиции, включая создание священнослужителями добровольческих «батальонов Иисуса» в отдельных местностях. Наконец, небольшая часть приходского православного духовенства идейно поддержала красных.

Названные явления раскалывали церковь и духовенство и дезориентировали немалую часть верующих разных конфессий.

К тому же антибольшевистские движения (белое и зеленое), к первому из которых стихийно тяготело большинство священнослужителей, часто проявляли к духовенству и религии равнодушие (так были настроены, например, Анненков, Колчак, Корнилов, Кутепов, Марков, Миллер, Юденич) или же прямую враждебность (так вели себя Махно, Савинков, Слащов-Крымский, Семенов). Из всех многочисленных антибольшевистских предводителей только Деникин и Врангель поддерживали устойчивые отношения с православным духовенством.

Обязательное выполнение религиозных обрядов (армейские молебны и др.), ношение солдатами и офицерами религиозных эмблем были в белых армиях исключением, а не правилом и полностью отсутствовали у красных и зеленых, в лагере которых господствовало открытое безверие.

Совсем другим было положение и политическое поведение испанского католического духовенства. В целом ничуть не менее (а возможно, даже более) консервативное, нежели российское, оно тем не менее проявило в 1930‑х годах и позже поразительную политическую активность, став одной из движущих сил Гражданской войны. Оно идейно и психологически подготовило «крестовый поход» – июльское восстание против Народного фронта и почти единодушно поддержало его.

В войсках испанских мятежников на протяжении войны и много лет после нее исправно поддерживался религиозный дух. Регулярно по графику католической церкви происходили массовые молебны, причастия, исповеди. Многие военнослужащие носили распятия или образы Святой Девы, некоторые полевые командиры-монархисты националистической армии устремлялись в атаку без оружия, но с распятием в высоко поднятой руке. Часть приходских священников, как и в России, приняла непосредственное участие в вооруженной борьбе на стороне восставших: они оборудовали пулеметные точки в церковных и монастырских зданиях и нередко вели оттуда огонь по республиканцам.

Чисто испанским явлением стало образование в отдельных частях националистической армии института «священников Испанской фаланги», которая во время войны старалась таким образом достигнуть понимания с монархистами и церковной иерархией, традиционно относившимися к Фаланге с недоверием или открытой враждебностью.

Лишь отдельные испанские священники, подобно патриарху Тихону в России, старались занять нейтральную позицию. Они раз за разом призывали борющиеся стороны к «сдержанности» и «человечности».

Обращает на себя внимание красноречивый факт – во время войны ни один испанский священник не выехал за границу по собственной воле. Только некоторые церковные деятели были изгнаны или высланы (одни – восставшими, другие – республиканцами). Заметим, что немалая часть российского духовенства в ходе нашей Гражданской войны отправилась за рубеж вовсе не в порядке высылки.

Труднее всего сделать однозначные выводы о политическом поведении американского духовенства.

Как и в России и в противоположность Испании, оно разделилось. Англиканцы и меньшая часть католиков-мирян солидаризировались с «делом Юга», идейно поддерживая сепаратистскую Конфедерацию. Зато большая часть священников-протестантов (основная конфессия) и священников-католиков устойчиво ассоциировала себя с Севером, олицетворявшим законную власть. Среди всех многочисленных протестантских конфессий американского Северо-Запада (пресвитериане, методисты, лютеране, баптисты, реформисты, мормоны и т. д.) в годы Гражданской войны необычный вариант политического поведения предложили квакеры – основатели нескольких северных штатов, особенно влиятельные в Пенсильвании. Принципиальные законники, непротивленцы и пацифисты, придающие большое значение выполнению религиозных обрядов, квакеры открыто, хотя и пассивно симпатизировали набожным южанам и даже выражали в частных беседах надежду на их победу. Вместе с тем квакеры были широко известны поддержкой, которую они оказывали беглым рабам, искавшим приюта на Севере.

Добавим, что в отличие от России и Испании религия и духовенство не подвергалось преследованиям ни на Севере, ни на Юге США. Ссылки на волю Всевышнего были неотъемлемой частью политических дебатов, пропаганды и даже армейских и флотских приказов по обе стороны фронта На самом известном пропагандистском плакате северян, выпущенном газетой «Нью-Йорк таймс», красовались слова: «Бог – Грант – Победа»[24]. Вне зависимости от накала военных действий священник любого вероисповедания оставался в каком угодно штате и в годы войны и после нее уважаемой фигурой в ореоле презумпции невиновности. Высокий статус духовенства не пострадал. Церковные здания обычно были неприкосновенны. Вместе с тем автору настоящей работы ничего не известно о прямом участии американских священнослужителей в военных действиях.

Крестьянство России и фермерство США вопреки всем различиям нашего и американского общества действовало во время Гражданской войны во многом однотипно. Сельские трудящиеся обеих стран оказались в числе общественных сил, выигравших войну. Они улучшили в ее итоге собственное материальное положение и повысили социальный статус. Крестьяне и фермеры в своей массе были в рядах победоносного социального большинства. Они избавились от ближайших экономических конкурентов – крупных землевладельцев, завладев при этом изрядной долей их недвижимой и движимой собственности (в России) или получив за незначительную плату большие земельные участки из федерального земельного фонда (в Штатах).

Отметим, что в то же время крестьянство нашей страны первоначально было в основном на стороне восставших левых экстремистов, а американское фермерство – на стороне законной власти. Малочисленное белое фермерство Юга, несмотря на давление регионального плантаторского социума, обычно поддерживало северян, а не Конфедерацию.

Оговоримся, однако, что некоторая часть крестьянско-фермерских масс вполне сознательно присоединилась к социальному меньшинству, у которого было меньше шансов на военную победу. В России так повели себя сельские трудящиеся Дона, Кубани, Урала, Псковской губернии, Алтая, Дальнего Востока, в Штатах – фермерство пограничных Виргинии и Теннесси. В этих регионах крестьянско-фермерским (казачьим) массам не противостояли рентабельные поместья крупных землевладельцев. Небезуспешные действия белых сил Анненкова, Врангеля, Дутова, Краснова, Семенова, Юденича облегчались значительной добровольческой крестьянско-фермерской прослойкой в их составе – факт, который затем старательно затушевывала историография, именовавшая себя марксистско-ленинской.

Подчеркнем обстоятельство, которое получило у нас освещение только в последние десятилетия. К концу нашей Гражданской войны обнаружился отход немалой части крестьянских масс от побеждавших левых экстремистов с их продовольственной диктатурой, попранием политической демократии и вызывающим безбожием. Этим во многом объясняется длительное топтание красных армий на пороге Поморья (1919–1920 годы), Крыма (1920 год) и Дальнего Востока (1920–1922 годы). Но крестьянство не часто присоединялось к социальному меньшинству – Белому движению, предпочитая стихийно образовывать самостоятельную «третью силу» – зеленое движение, в качестве лидеров которого особенно прославились Антонов и Гамов, Григорьев и Махно, Перемыкин и Савинков. Такого не наблюдалось ни в Штатах, ни в Испании. (На Американском Юге дезертиры фермерского происхождения укрывались в труднодоступной местности – горах и болотах, но не участвовали впрямую в вооруженной борьбе.) Зато в истории Гражданской войны XVII века в Англии историки без труда обнаруживают влиятельное одно время «нейтральное» движение клобменов (дубинщиков), деятели которого пытались формулировать и отстаивать именно крестьянские интересы и были готовы поддерживать ту из сторон, которая в данный момент обещала им больше.

Отход крестьянских масс от левых экстремистов способствовал превращению последних уже в 1920–1921 годах из большинства в социальное меньшинство. (Этот крайне важный социально-политический факт был отмечен наиболее внимательными наблюдателями событий, среди которых были наш соотечественник Владимир Короленко и иностранец Герберт Уэллс (последнему неважное знание русского языка не помешало ощутить многое в жизни мало знакомой ему страны). Данная трансформация повлекла за собой длительную шаткость однопартийной коммунистической диктатуры даже после ее военной победы над белыми и зелеными и тем самым обусловила глубинные политические кризисы, через которые нашей стране пришлось пройти в последующие десятилетия XX века.

Впрочем, наиболее глубокий раскол в годы Гражданской войны было суждено пережить не российскому, а испанскому крестьянству.

Малодоходное патриархальное крестьянство «серой Испании» – Старой Кастилии, Наварры, Арагона, Галисии – встало на сторону восставшего социального меньшинства, сделав выбор во многом по самым близким и понятным ему мировоззренческим, религиозно-нравственным мотивам, а не по классово-имущественным соображениям. Неграмотные и суеверные, верившие в колдовство и порчу, в призраков и привидения сельские массы указанных регионов дали восставшей против «безбожной городской Республики» армии в самые трудные первые дни борьбы много добровольцев и в дальнейшем подчинялись всем мобилизациям, несмотря на тяготы разлуки с семьями и с хозяйством и трудности военной службы как таковой.

На другом полюсе сельской Испании проявило себя зажиточное и грамотное фермерство северо-восточных регионов – Каталонии, Валенсии, Мурсии. Фермеры покупали женам городские платья и по выходным возили семьи в кинотеатры. Немалая часть испанского фермерства объединилась в профсоюзы (социалистические или анархистские) и даже состояла в партиях. Оно сделало диаметрально противоположный выбор – решительно солидаризовалось с первоначальным большинством, безусловно лояльным к Республике Народного фронта. Многочисленное, нищее и не прошедшее политизации крестьянство и батрачество густонаселенной Андалузии и малонаселенной Эстремадуры разделилось примерно поровну между Республикой и восставшими с некоторым перевесом в пользу вторых.

Подобно российскому крестьянству, к концу войны значительная часть сельских масс Испании постепенно переменила первоначальную политическую ориентацию. Исходные симпатии абсолютного большинства батраков и многих крестьян к левым экстремистам, сулившим сытую жизнь «без господ», затем сменились антипатией или равнодушием, переходом на сторону социального меньшинства с его привычными, издавна сложившимися клерикальными и семейными ценностями. Затяжное стояние республиканских колонн в Арагоне и Эстремадуре, их неспособность добраться до «испанской Вандеи», роль которой выпала на долю Наварры и Старой Кастилии, и нанести ей прямые удары в свете данного обстоятельства выглядят глубоко обусловленными и закономерными.

Победы, одержанные националистами над республиканцами в решающих битвах Испанской войны, – Арагонско-Левантийской 1938 года и Каталонской 1939 года, далеко не в последнюю очередь объясняются пассивным или активным содействием крестьянских масс, отшатнувшихся от экстремистского и городского по составу его лидеров и по всему его настрою Народного фронта.

Выводы о судьбах испанского крестьянства требуют комментариев. Аннулирование республиканской земельной реформы, восстановление (хотя и неполное) помещичьего землевладения формально поставило сельские массы Испании в положение проигравшего борьбу социального класса. Особенно это коснулось безземельного батрачества – социального слоя гораздо более многочисленного в Испании, чем в США и в России.

Но роспуск победившими националистами наспех и насильственно сколоченных республиканцами сельскохозяйственных товариществ (нечто среднее между советскими колхозами и совхозами), восстановление неприкосновенности законно приобретенной собственности, послевоенные широкомасштабные оросительные работы, лесопосадки (до чего у республиканцев «руки не дошли») – все это после окончания войны принесло бесспорную пользу среднему и зажиточному испанскому крестьянству. Доволен крестьянский социум был также восстановлением националистами семьи и религии в качестве незыблемых и юридически защищенных социально-культурных и правовых ценностей.

Остается констатировать, что безусловно проиграло Гражданскую войну испанское батрачество (25–30 % общей массы сельского населения), которое накануне войны и во время нее было прочной массовой базой левых экстремистов. Собственническое же крестьянство скорее выиграло. В дальнейшем оно надолго стало массовой базой военно-авторитарной диктатуры («нового государства») под руководством генерала Франсиско Франко.

Рабочий класс трех стран, несмотря на тогдашнюю его малочисленность, сыграл в событиях значительную роль.

Российскому рабочему классу было суждено пережить в течение войны болезненный политический и психологический раскол. Его численно небольшое квалифицированное потомственно-пролетарское ядро – железнодорожники, типографские рабочие и булочники – целенаправленно пыталось (как и большая часть духовенства и интеллигенции) сначала предотвратить сползание к массовому кровопролитию, а когда это не удалось – старалось сохранить нейтралитет. Малодоходные неквалифицированные пролетарские слои в центре страны – тоже вполне целенаправленно – оказали прямую поддержку восставшему меньшинству. Во многом именно из их среды левые экстремисты стали черпать военные и управленческие кадры низшего и отчасти среднего звена, без которых было бы невозможно продолжать и выиграть войну.

Вместе с тем весьма значительная часть рабочих крупных городских центров России стихийно, из-за продовольственных трудностей, избрала третий вариант социально-политического поведения – массовое бегство из городов в родные деревни, где не угрожала голодная смерть, поскольку имелись независимые от властей источники существования (огородничество, рыбная ловля, охота), и откуда многие из пролетариев после окончания войны не стали возвращаться.

Наконец на окраинах нашей страны часть рабочего класса с оружием в руках присоединилась к Белому движению. Подобные факты не были единичными в Уральско-Заволжском регионе, в Поморье, на Дальнем Востоке. Теперь перестало быть секретом, что в армии Колчака среди прочих воевали укомплектованные исключительно рабочими полки из Вятской губернии, к тому же сражавшиеся под красными знаменами (!). Их боевой песней была революционная, любимая левыми экстремистами «Варшавянка» «Вихри враждебные веют над нами»[25]. Именно они стали самыми боеспособными и устойчивыми частями вооруженных сил Колчака. (Рабочие Ижевска и Воткинска органически сочетали индустриальный труд с работой на принадлежавших им довольно больших земельных наделах; не путать с позднейшими советскими «приусадебными участками».) В дни Великого Сибирского ледяного похода 1919–1920 годов только они под ударами красных и зеленых сохранили боеспособность и организацию и двумя годами позже прекратили сопротивление на берегах Тихого океана. Немалую роль в таком не понятном марксистам феномене сыграло знакомство адмирала Колчака – выходца из семьи директора завода – с проблемами рабочего класса.

В противоположность крестьянам рабочие промышленного и транспортного секторов российской экономики почти не примыкали к движению зеленых, решительно противопоставлявших себя всему связанному с городским образом жизни.

Судьба глубоко расколотого российского рабочего класса закономерно оказалась сходной с судьбой интеллигенции. Политические репрессии по обе стороны фронта, уход рабочей молодежи в армию и в партийно-государственный аппарат, вымирание пожилой части пролетариата из-за голода и массовых эпидемий уменьшили численность отечественного рабочего класса в несколько раз.

В исторически молниеносный период, всего за пять лет, состав рабочего класса нашей страны почти полностью обновился. В сущности, он превратился в социально однородный неквалифицированный класс, еще теснее, чем ранее, связанный с деревней, критически настроенной к левому экстремизму, но все же отчасти подвластной его чарам.

Разумеется, в послереволюционной Советской России социальный и политико-правовой статус рабочего класса стал неизмеримо выше, чем до Гражданской войны. Над ним больше не было привычных угнетателей – капиталистов и управляющих (топ-менеджеров). Номинально он превратился в класс-гегемон, осуществляющий диктатуру над всем гражданским обществом. Такого ранее не было в истории человечества, и подобного статуса не достигло ни крестьянство, ни рабочий класс США или Испании. Конечно, в этом смысле российский пролетариат вышел из войны победителем.

Но правомерен вопрос – насколько обоснованно считать победителем класс, потерявший на фронтах и в тылу Гражданской войны огромное большинство довоенного контингента?

Вряд ли лучшим оказалось положение испанского рабочего класса. В противоположность российскому он в своей массе сознательно и целенаправленно боролся на стороне законной республиканской власти и всецело, по всем статьям, оказался побежденным. В противоположность крестьянству испанский промышленный пролетариат сохранил верность Республике даже когда ее положение стало безнадежным (1938–1939 годы). Квалифицированная и культурная его часть погибла в боях, стала жертвой политических репрессий или ушла в эмиграцию. Его профсоюзы были распущены. После войны испанский рабочий класс, подобно российскому, был почти заново воссоздан испытанным средством – эксплуатацией стихийного притока дешевой и нетребовательной деревенской рабочей силы.

Только в Штатах молодой рабочий класс выступал одновременно на стороне законной власти и в составе социального большинства. Итоги Гражданской войны оказались ему выгодными. Правда, война велась под юридическим лозунгом сохранения единства страны, а не ради улучшения участи трудящихся. Но упразднение плантационного рабства отозвалось расширением внутреннего рынка, оно в свою очередь стало причиной увеличения спроса на рабочую силу и тем самым – дополнительными импульсами к повышению уровня ее оплаты и к снижению безработицы. В высшей степени льготные условия получения больших земельных наделов (гомстедов)[26] позволило части рабочих, недовольных плохими условиями труда или произволом работодателей, перейти в более высокую по статусу социальную группу сельских предпринимателей-фермеров. Поэтому есть основания причислить американский рабочий класс – вместе с буржуазией и фермерством – к классам-победителям.

Интеллигенция оказалась особенно глубоко расколотой в нашей стране.

Относительное большинство (ориентировочно 50–60 %) слоя российской интеллигенции после колебаний и сомнений осталось на стороне лояльного к законной власти социального меньшинства (большая часть инженерно-технической интеллигенции, а персонально – Гумилев, Меньшиков, Ольденбург, Розанов, Сергеев-Ценский, Шмелев, Шульгин). 10–15 % интеллигенции, в основном творческой и отчасти научной, поддержало восставших (выбор Блока, Вахтангова, Есенина, Маяковского, Мейерхольда, Тимирязева). Некоторая часть лиц умственного труда (вероятно, порядка 10 %) влилась в ряды «третьей силы» – зеленого движения, прародителями которого были очень активные и влиятельные в 1917–1919 годах анархо-коммунисты. (Влияние последних было тогда равно влиянию большевиков, временами и местами превосходя его. Повторяя мысли анархистов, многие большевистские агитаторы безответственно предрекали скорую отмену денег и превращение золота в стройматериал при возведении общественных туалетов.)

Действия прочих лиц умственного труда тоже были многовариантными. Одни из них под властью красных пытались сохранить нейтралитет и что-то похожее на независимость (Бехтерев, Вернадский, Волошин, Горький, Кареев, Мичурин, Павлов, Тарле, Туполев, Циолковский). Другие оказались за пределами родины (вариант Амфитеатрова, Андреева, Вертинского, Зворыкина, Куприна, Мережковского, Милюкова, Мозжухина, Прокофьева, Рахманинова, Репина, Северянина, Цветаевой, Шаляпина). Третьи погибли от лишений, как, например, Бубнов, Жуковский, Кладо, Чернов[27]. Четвертые в ходе войны превратились в маргиналов.

Среди интеллигенции огромными были процентные потери умершими от голода или болезней – на несколько порядков выше, чем среди рабочих или крестьян. Напрашивается вывод о катастрофическом разрушении слоя российских интеллектуалов. К 1920‑м годам от предвоенной малочисленной, но высококвалифицированной интеллигенции в пределах собственно России остались обломки.

Таким образом, интеллигенция стала жертвой Гражданской войны, за соскальзывание страны к которой она вместе с буржуазией в немалой степени несла ответственность (нигилистическое отношение к государственной власти, к ее носителям – Николаю II, Витте, Столыпину, Керенскому, сочувствие экстремистам, декадентское пренебрежение религиозными и семейными ценностями, догматическое преклонение перед трудящимися массами при плохом знании глубин народной жизни и т. д.). Слабость связей умственного авангарда общества с основными общественными слоями, присущая нашей стране (и очень многим странам Востока), сказалась в данной ситуации со всей полнотой и непреложностью.

В заслугу российской (и не только) интеллигенции следует поставить ее жертвенность, умение идти против течения даже в обстановке государственной катастрофы и распада устоев. Когда на стороне левых экстремистов, одним броском захвативших власть, было колоссальное социальное большинство (1918–1919 годы), большая часть интеллигенции не влилась в его состав. Многие интеллектуалы, начиная с безмерно далекого от экстремистов Ивана Бунина и кончая близким к ним Максимом Горьким, уже тогда определили, что несет с собой большевизм и каковы будут плоды его господства[28]. Непокорность расколовшейся, иногда умиравшей с голоду интеллигенции роднила ее с лучшими элементами других социальных слоев и групп (рабочих, духовенства, крестьянства). Эта непокорность была еще одним барьером на пути всеобщего межклассового озверения. «Гнилой либерализм» интеллектуалов, их «интеллигентские мерехлюндии» на протяжении жизни нескольких поколений питали уничтожающие отзывы большевистских руководителей во главе с Лениным, а затем Сталиным об интеллигенции, к которой коммунисты решительно всех рангов себя не причисляли.

Испания в данном отношении сильно напоминает Россию. Наиболее физически пострадавшей и униженной во время Гражданской войны социальной группой там тоже была интеллигенция. Напомним о судьбах Блока, Гумилева, Есенина, Жуковского, Куприна, Цветаевой в нашей стране и Лорки, Мадарьяги, Мачадо, Ортеги-и-Гассета, Пикассо, Унамуно и Эрнандеса – на Пиренейском полустрове. Драматическое завершение жизненного и творческого пути философов и литераторов Николая Гумилева, Федерико Гарсиа Лорки, Михаила Меньшикова и Мигеля Эрнандеса[29], Александра Блока, Антонио Мачадо и Мигеля Унамуно[30] удивительно однотипно. Победа восставших против Республики испанских военных, нашедших прочных союзников в крестьянской среде, тоже не могла не способствовать снижению социального статуса интеллигенции. А слово «интеллигент» в устах победивших националистов, как и у большевиков в Советском Союзе, надолго стало презрительно-бранным. Этому обстоятельству нисколько не помешало (хотя должно было помешать) то, что в лице националистов у власти в Испании утвердились вовсе не безбожники, а практикующие католики, регулярно молившиеся и исповедавшиеся в церкви и знакомые с учением о милосердии и сострадании.

Разительным контрастом с Россией и Испанией выглядело положение американской интеллигенции. Из всех классов и слоев населения она менее всего пострадала от войны – гораздо меньше, нежели плантаторы или фермерство – две социальные группы, понесшие немалый урон погибшими и умершими от болезней. В силу обычая и по закону целые группы интеллигенции США – юристы, медики, университетская профессура – не были обязаны проходить военную службу даже в военное время (служба на добровольной основе им, понятно, не запрещалась). Кроме того, интеллектуалы широко пользовались номинально принадлежавшими тогда всем американским гражданам еще двумя льготами: правом откупа от мобилизации и освобождения от нее по идейно-религиозным мотивам. Социальный статус ни одной из интеллектуальных профессий в ходе Гражданской войны и в ее итоге не пострадал. После победы над южными сепаратистами карьера судьи, священника, врача или инженера осталась во всех регионах страны столь же привлекательной и уважаемой, что и ранее.

Хотя в американской исторической литературе и в журналистике войну 1861–1865 годов нередко называют «американским апокалипсисом», страна сберегла фактически весь умственный капитал, которым она обладала к 1861 году, что в дальнейшем закономерно и во многом способствовало экономическому и иному преуспеянию Соединенных Штатов. Этот фактор прошел мимо внимания отечественных исследователей, в том числе ученых-американистов.

При немалых различиях в социальном статусе и политической роли американских, российских и испанских военных данный социальный слой оказался расколотым во всех странах.

Глубоко втянувшаяся в Первую мировую войну Россия к 1918 году располагала огромным контингентом фронтовых и тыловых офицеров – до 275 000 человек. В ходе борьбы он к 1919 году разделился на три части. 62 % офицерства (до 150 000 человек) участвовало в вооруженном противоборстве на стороне белых. Около 20 % – на стороне красных. Из 12 % прочих половина заняла позицию «вне схватки», тогда как другая половина покинула Россию.

Три категории профессиональных военных – военачальники, штабные работники и военные теоретики – распределились между воюющими сторонами в неодинаковой пропорции. Обобщая, отметим, что у красных оказалось больше, чем у белых, работников тыловых военных органов – Военного и Морского министерств, Генерального штаба, военно-учебных заведений. К Белому движению отчетливо тяготели прежде всего настроенные по-боевому фронтовые офицеры среднего и высшего звена.

Итак, боевое офицерство, впитавшее традиции Российской императорской армии, заняло в дни братоубийственной войны ясно очерченную антиэкстремистскую позицию, сомкнувшись в этом плане с интеллигенцией и духовенством – при том, что фронтовики тогда, как, впрочем, и ныне, не симпатизировали двум указанным социальным группам. Подчеркнем, что офицерский корпус встал в абсолютном большинстве на сторону низложенной в октябре 1917 года республиканской власти (пусть даже легитимация Российской республики не была полной). Аполитичность нашего офицерства образца 1917 года вовсе не означала его правового нигилизма, которым страдало испанское офицерство образца 1936 года и ранее.