Брошенный мир: Осознание (книга вторая) бесплатное чтение

Хеддок

Темнота в комнате стала ещё более осязаемой. Тёплой. Обволакивающей. Хеддок хорошо ориентировался в том, что вокруг него, и отдельно ощущал расстояние до выключателя на стене, понимая, что, включи он свет, и тут же потеряет эти ощущения. Ощущения темноты, способной прижимать его в своих объятиях.

Он двинулся в сторону рабочего стола, аккуратно ступая и немного выставив руки перед собой. Через пару шагов он достиг цели и обошёл стол, сел на своё рабочее кресло. Складной нож, за которым он шёл, лежал во втором ящике справа рядом с пультом от телевизора. Ему пришла мысль, что удобнее было бы сидеть не в кромешной темноте, а как раз включи он что-то, чтобы это что-то озаряло комнату лишь слегка.

Нащупав ручку, Хеддок дёрнул за неё и опустил руку внутрь. Затем вытащил нож и пульт, нажав на нём первую попавшуюся кнопку. Загорелся телевизор, стоящий прямо напротив него в другом конце помещения – на мониторе стали отображаться восемь самых главных камер наблюдения в Аполло-24, показывающих перемещения граждан в столовой, главном актовом зале, поточной аудитории, центральных проходах и административном корпусе.

Учитывая, что глаза уже хорошо привыкли к темноте, Хеддок даже при таком свете видел всё окружающее его. И особенно нож. Да, ведь все эти шаги были нужны прежде всего, чтобы лучше видеть нож. И лучше понимать, какие действия им будут наиболее правильными. Действия, способные размять и отпустить левую часть его тела, которая так тяжелила его. Он прямо чувствовал, что с левой его стороны всё словно скукоживается и не даёт нормально функционировать всему остальному телу, особенно сердце. Ведь оно тоже с левой стороны. Оно слишком много и часто двигалось. И с каждым разом это ощущалось всё более неудобно. Будто если вытащить его, то наступит облегчение. Можно будет делать всё, что угодно…

Вместе с тем до этого надо ещё дойти. Нельзя вытаскивать сердце просто так. Если б было можно, то все бы давно это сделали. Сразу, без вопросов. Все давным-давно бы ходили без сердца, и радовались той лёгкости, которая у них образовалась в результате этого… Понятно было, что это сложный этап. Очевидно, что немногие поняли его. И что, возможно, никто и не достиг желаемого по какой-то своей причине. У них не получилось… Но у него получится… По крайней мере, сейчас сомнений не было. Оно должно получится, надо только делать это постепенно…

Хеддок взял нож, раскрыл его, взглянул на лезвие – оно было явно недостаточно острым. Он что-то делал им до этого достаточно давно, а потом ещё не один год этот нож просто лежал в ящике стола без дела… Не было такого, чтобы когда-то его точили… Или резали что-то подобное… Сейчас ему надо было резать ту самую противную сторону, состоящую из крови и плоти, и острота ножа для этого не совсем подходила. Тем не менее Хеддок засучил левый рукав и достаточно сильно провёл ножом по той части руки, что идёт ниже локтя, но с другой стороны от вен. Он знал, что если резать по венам, то кровь быстро выйдет из него и можно потерять сознание, а это значит, что не получится вырезать сердце. На это нужны силы… И вместе с тем, нельзя вырезать сердце сразу, ведь надо подготовить сторону к этому. Надо выпускать кровь из левой стороны тела, чтобы наступило расслабление, чтобы было высвобождено то гнетущее состояние, что находилось там в этот момент.

Он положил нож на стол и стал рыться по ящикам, разыскивая что-то, обо что можно точить нож. Спустя несколько минут поисков всё же удалось найти старую керамическую кружку, где на дне было достаточно шероховатая поверхность, чтобы заострять что-либо стальное. Хеддок принялся точить об неё нож, и не успел он это доделать, как раскрылась дверь в его комнату.

Поначалу было очень обидно, что его забывчивость сыграла такую роль, но, увидев испуганные глаза Сиерры, разум начал возвращаться обратно.

– Чарли?! – крикнула Сиерра, включила свет и быстро подошла к нему. Она посмотрела на нож и кружку в его руках и на хоть и не сильно кровоточащий порез на руке. – Чёрт тебя дери, что ты делаешь?!

Хеддок оглядывался вокруг, начиная понемногу понимать, где он и что делал. С приходом разума начала болеть и рука. Не то чтобы сильно, но всё там начинало ныть, а в некоторых местах и покалывать, хотя, учитывая, что вытекало всё из той части, где не было вены, крови на столе оказалось немного. Сиерра сняла с себя блузку, оставшись в одном бюстгалтере, и обвязала его руку, сильно затянув:

– Чарли, что ты сейчас делал?

Её нежный голос с нотками заботы сильно успокоил его. Ещё пару мгновений назад казалось, что она будет кричать и истерить, не понимая, что это такое и откуда взялось. Что это какое-то преступление, о котором нельзя никому рассказывать. Но с её стороны не было ни упрёка, ни злости, а лишь полное непонимание.

– Я… Я точил нож, чтобы разрезать себе руку… Я точно помню, что мне казалось, что он слишком туп для этого… А разрезать руку надо было, чтобы облегчить левую часть тела… Чтобы она стала воздушной и лёгкой. И после этого можно было бы вырезать себе сердце…

– Что?!

– Да… Я хорошо это помню… У меня была такая мысль… Ещё минуту назад она казалась мне совершенно естественной. Я даже не могу описать то ощущение, но это полная уверенность в правоте… Мне казалось, что если я вырежу сердце, то внутри моего организма больше ничего не будет мешать друг другу… Что это освободит всё тело…

Сиерра обошла стол, пододвинула рядом стоявший стул и присела поближе к Хеддоку:

– Чарли, ты хочешь сказать, что ты собирался убить себя? Зачем?

– В том-то и дело… Я не собирался себя убивать… Это какое-то другое ощущение. Я хотел лишь вырезать себе сердце. У меня было полное ощущение того, что я буду продолжать жить как раньше. Ну или почти как раньше, только лучше… Я не могу это описать… Это сейчас мне понятно, что это бред, а тогда казалось совершенно нормальным. Даже не нормальным, а естественным…

– Чарли, я должна тебе кое-что рассказать, что скрывают от тебя, наверно, все жители станции…

– Что восемь месяцев назад у нас был первый суицидник, которого закопали снаружи? Про это?

– Да… Вижу, тебе уже кто-то рассказал.

– Да, Сиерра. Кто-то рассказал. А почему не ты? Почему ты-то от меня это скрывала?

– А зачем тебе такое знать, Чарли? Ты же сам всё понимаешь… Ты учишь людей быть нужными для себя и всех остальных. Учишь их думать о будущем. Вселяешь в них уверенность. Зачем тебе знать, что кто-то не просто отказался от этого, но и от самой возможности жить?

– Затем что уже у нас четыре таких сумасшедших. И похоже, что только что мог быть и пятый…

Они оба замолчали. Обоим было понятно, что только что всё шло именно к тому, чтобы получился и пятый гражданин станции, который бы убил сам себя, изрезав до этого самого же себя ножом. И больше всего сложнее было говорить о том, что с этим ничего нельзя было толком поделать – он просто сходил с ума, сам не понимая этого. И ведь подобное уже было, когда он пытался рассказать ей об этих случаях самоубийств. Когда он проткнул себе ногтем ладонь. Это уже было, это случилось сейчас и точно будет потом. Пока он не убьёт себя окончательно.

– Чарли, ты нам очень нужен… Ты мне нужен… – сказала Сиерра, обнимая его обеими руками.

– Я знаю… Знаю… Я сам не понимаю, что это такое… И похоже, что те, кто это уже сделал, доходили до этого каким-то похожим образом… И знаешь, что меня больше всего интересует? Это действительно начало происходить всего восемь месяцев назад или оно уже давно, а мы просто не замечали?

– Это же суицид, Чарли… Все бы заметили… Труп сам за собой не уберёт.

– Да, это ты права… Вот только если не считать тех, кто убрался подальше до того, как начал убивать себя… И похоже, что кое-что мне стало понятней… – Хеддок поднялся со своего места, посильнее прижимая замотанную блузку к своей ране и поглядывая при этом на Сиерру. Сейчас, сидя, в длинной юбке и бюстгалтере, подчёркивающим округлые формы её груди, она смотрелась очень сексуально, а в купе с тем, что это рабочий кабинет и место по факту главы всей станции, и весьма вызывающе. Эти мысли в другой ситуации задурманили бы мозги Хеддоку, но сейчас они лишь прочистились, формируя в голове свежие мысли решения:

– Одень что-нибудь наверх, нам надо сходить кое-что проверить…

***

Архивный отдел состоял из лишь одного помещения, где стояли несколько компьютеров, расположенных ровно в ряд. Ни окон, ни столов, ничего дополнительного. Лишь четыре компьютера с выдвижными клавиатурами и стульями перед ними.

Хеддока навела на мысль фраза про то, что труп сам собой не уберётся. Ведь станцию окружает огромная масса территорий, которая никто толком не контролируется, и что при желании, можно исчезнуть самостоятельно очень простым образом – лишь надев скафандр и убравшись куда подальше… Конечно, сердце там уж ни у кого не получится вскрыть, но вот расстаться с жизнью явно не будет проблем. И теперь не было сомнений, что те мысли, которые формируются в момент приступа, вполне могут быть совершенно иного рода, но доводящие определённо до всё того же результата – неизбежной смерти.

Сейчас Хеддок и Сиерра на пару сравнивали отчёты по количеству утерянных, нерабочих, списанных скафандров, которые были за предыдущие годы. После того, как Хеддок понял, что далёк от полного контроля над деятельностью Аполло-24, возможность того, что от него скрывали свои собственные ошибки, уже не казалась такой невозможной.

И ответы стали приходить практически сразу. Выяснилось, что спустя четыре года после пробуждения появилась некоторая лазейка для того, чтобы манипулировать отчётами со списанным инвентарём. Дело в том, что изначальные модели скафандров предполагали возможность использования только в случае, если второй человек закроет сзади дверцу костюма, а по прибытию откроет, чтобы выпустить из него человека. Через четыре года разработали новые модели, которые позволяли закрыть внутри себя самого и также потом и открывать. И судя по отчётам, следующие восемь лет шли лишь по нарастающей: со временем становилось всё больше новых скафандров, а старые модели откладывали на хранение. Но затем началась тенденция, когда некоторые из новых моделей снова заменялись старыми по разным причинам «повреждение рукава», «повреждение закрывающего механизма» и прочие достаточно легко устраняемые изъяны. Но вместо устранения их списывали совсем и утилизовали, словно в пустоту, так как после указания об утилизации не оставалось никаких деталей, который уж явно могли пригодиться как на замену, так и при производстве новых скафандров.

Таким образом, сохраняя штатную численность костюмов, заведующие явно скрывали пропажу скафандров. И это не выглядело бы настолько явно, если бы не получалось, что всё время утилизуют только новые модели, а старые отправляют на ремонт.

Вот, похоже, и нашлись все прошлые суицидники, смело уходящие вдаль от станции и сводящие где-то там счёты с жизнью, повинуясь странным импульсам, недавно бывшим и у самого Хеддока. Конечно, оставались ещё вопросы о том, куда именно они уходили, и почему процесс «ухода» резко сменился процессом «кромсания» на самой станции? Новость было, конечно, ещё и в том, что в предположительно весьма верных структурах учёта на станции существовало весьма ощутимое очковтирательство.

Подумать только, а почему нельзя просто сообщить о том, что кто-то по собственной воле покинул станцию и не вернулся. Может быть, его надо отправиться искать? Может быть, стоит ввести какой-то новый контроль и не давать возможность людям выходить наружу в одиночку… Так ведь нет же, они просто рисуют отчёты таким образом, чтобы к ним не было вопросов… Хеддок был не только поражён, но и сильно разочарован в том, что позволял столько времени расцветать у себя под боком целой системе, которая живёт своей жизнью, и мысли на этом не остановились. А сколько ещё такого может быть в Аполло-24?

Сколько ещё может быть сфер жизни станции, где в реальности он ничего не контролирует? Не хотелось правдиво отвечать на этот вопрос, но ответ выходил вперёд сам собой – везде. Это могло быть просто везде. Вот в чём проблема. Он допустил возможность нарушать правила и не бояться этого, ведь, как всем известно, даже за фелонию наказание это пребывание в Тоске, где может повезти стать надзирателем.

Единственно, что может исправить это, так это наглядная демонстрация смерти. Страх и смерть. Они быстро протрезвляют разум, организм, душу. Когда все увидят, что им есть, чего терять, и что это может быть с любым из них, кто нарушит правила. Осталось только придумать этому название погромче, чем просто фелония. А для этого есть Пейтон Кросс, способный создавать необходимое, показывая всем, что это новое.

Натали

Натали обошла уже все сектора энергетической секции, зашла в администрацию, затем в службу безопасности, а потом вернулась в жилые отсеки корпуса Нью-Йорк, где немалое время простучалась в очевидно пустую квартиру Моргана. Его не было нигде и никто не знал, где он может быть, кроме как на своём рабочем месте в лаборатории. В администрации ей даже намекнули на то, что не стоит интересоваться такими вопросами в рабочее время, и что если человека нет на его рабочем месте, то об этом должен всегда знать его непосредственный начальник, а именно руководитель энергетической секции.

Натали не стала говорить, что его тоже не было на его рабочем месте, и что раз уж они не знают, так и пусть так и скажут об этом. Совсем недавно она стала замечать, что у окружающих недотраха куда больше, чем ей казалось до этого. Собственно, до встречи с Морганом, до их первой ночи, чужие недотрахи она вообще не замечала. Ну ворчат что-то люди, когда не хотят отвечать или не знают правильный ответ, ну и ворчат себе. Такие уж люди. Конечно, какая-то причина за этим, очевидно, должна была быть, но что она у большинства этих людей будет одна и та же, ей и в голову не приходило. Как же много, оказывается, зависит от физиологии, причём самой что ни на есть примитивной… И ещё её удивляло, что так себя ведут люди совершенно разных возрастов: и те, что моложе её, и те, что старше. Это проявлялось несколько по-разному, но всё же некий один и тот же противный оттенок чего-то неполноценного был у всех этих лиц одновременно. Собственно, он и выдавал ту самую общую схожесть нервного брюзгливого и едкого поведения у всех этих лиц.

– Друг с другом что ли вы тогда бы потрахались… – сказала Натали, смотря в запертую дверь квартиры Моргана. – Я-то совсем не хочу быть такой же.

Она развернулась и снова пошла в администрацию, в конце концов Сиерра её близкая подруга, и может быть через неё что-то удастся узнать. Заодно всё же сейчас стоило её поддержать после того, как она стала жаловаться на происходящее с Чарли. Всё-то они эти одни и те же проблемы, и все из-за мужиков.

***

На месте Сиерры тоже не оказалось, и её помощница сказала, что та не появлялась с самого утра. Это уже стало не просто удивительно, а подозрительно. На станции что-то происходит уже не в виде возможностей, а данностей. Как минимум двух начальников секций нет на месте, пропал Морган, без которого невозможна жизнь их единственной электростанции. Осталось ещё её саму похитить, чтобы все тут же забыли и про новые возможности гелия-3.

Корпус администрации включал в себя в том числе и главный зал, внутри которого располагались небольшие кабинки рядовых клерков, а по разным углам кабинеты начальников. Народу почти не было, и казалось, что сегодня делопроизводство на станции скорее мертво, чем живо.

И зачем вообще такое количество крючкотворцев? – подумала Натали и повернулась к выходу из этого, как ей казалось, бесполезного балагана. Перебирать со дня на день даже не файлы в компьютере, а листы бумаги, на производство которой ещё и уходит столько ресурсов, что наверно можно было бы и вторую станцию прокормить. Это ж ведь отдельный блок с выращиванием дерева чего только стоит. Конечно, материалы оттуда шли не только на производство бумаги, но сам факт того, что люди делают не то, что необходимо для выживания, а для формирования этой фикции, уже приводило в определённое замешательство.

Она попыталась вспомнить, что было двадцать лет назад, когда она ещё была совсем маленькой, и тогда она помнила здоровенные очереди, которые толпились в этом помещении в ожидании получения каких-то разрешений, талонов, справок. Что она хорошо помнила, так это то, что тогда куда больше просто стояли и тратили время на очередь, чем делали что-то конкретное с этими бумажками, а теперь очередей почти не было, зато количество бумажек выросло в геометрической проекции. Это очень странна логика – уж либо бумажек больше, то и очередей больше для всех этих бумажек, либо наоборот…

– Сами небось себе работу придумывают… – вслух сказала Натали и развернулась в сторону выхода. Не успела она ступить и шаг, как напротив ей выскочила рука с зажатой большим и указательным пальцем листом бумаги.

– Это Вам, мисс Джексон! – возвестила молоденькая и весьма едкого вида девушка.

Натали поминала её. Её звали Дейзи, и она несколько раз безуспешно клеилась к Моргану в коридорах блока Нью-Йорк. Несмотря на свою достаточно неброскую внешность запоминалась она достаточно хорошо выражением своего лица – оно было абсолютно неестественным. Складывалось впечатление, что оно не настоящее, а приклеенное, и выражает эмоции отличные от тех, что выражают глаза. Очевидно, проблемы с недотрахом у неё были радикальные, об этом Натали подозревала ещё до момента своего озарения в результате удовлетворения Морганом.

Натали взяла в руки и раскрыла врученную ей бумагу, где в самом начале крупными буквами было написано «Предостережение», а затем текст в котором говорилось, что ей выносится предупреждение в связи с перманентным отсутствием на рабочем месте, что подвергает риску других работников станции, подрывает боевой дух коллектива, а также несёт аморальный осадок на всей жизни на станции, в связи с чем устанавливается требования вернуться на своё рабочее место и не покидать его до конца смены.

Выглядело даже смешно. Мало того, что написано всё это было хоть и в явном духе чего-то официального, но не ссылалось ни на один нормативный акт или действующее правило. Но особенно смешно это было тем, что, видимо, Дейзи не подозревала, что рабочее место Натали в данный момент именно с тем самым ненаглядным Морганом, очевидно, по причине ревности к которому она и настрочила эту ноту протеста.

Понимая всё это, понимая то, что Дейзи никакая ей не конкурентка ни в каком виде. Ни её тело, ни манера одеваться, ни манера себя вести – ничего не могло даже близко сравниться с Натали. Уж а про вечно каверзное лицо и говорить не приходилось – вряд ли вообще хоть кто-то захочет постоянно палиться на это.

Натали сейчас была одета в юбку карандаш, подчёркивающею линию её бёдер, и тёмно-синюю блузку, выделяющую её объёмную грудь. Дейзи облачилась в мешковатого вида брюки и белую почти прозрачную блузку, за которой был видел кружевной лифчик. Наверно, она считала, что такое будет притягивать мужчин, но это, скорее казалось чем-то вычурным и безвкусным. И даже при всей очевидности отсутствия хоть какого-то соперничества, Натали разозлилась, разорвала на четыре части врученную ей бумагу и бросила в сторону Дейзи:

– Я ищу Моргана. А эту бумажку в жопу себе засунь!

Дейзи начала что-то кричать ей в след, хоть и не очень бойко и громко, а затем побежала в сторону кабинета начальника Администрации. Ну пусть расскажет об этом Сиерре, которой там сейчас нет. Даже интересно потом послушать, как там всё это будет выставлено. Насколько ведь бестолковыми и мелочными одновременно бывают люди, которые не хотят понимать, что причина их бед в них самих.

Натали почти уже дошла до выхода и тут какая-то странная сила не дала ей выйти. Она прямо почувствовала, как что-то хватает её то ли за плечи, то ли за пояс и не даёт выйти. И ещё это что-то начало лезть с левой стороны её головы прямо внутрь. Она отшатнулась, огляделась и посмотрела назад. Ничего странного кругом не происходило, но вдали особыми красками выделялась часть зала, располагавшаяся ближе к кабинету Сиерры.

Здесь что-то не так. Что-то случится, и это что-то опасно для нас всех. В голове Натали было некоторое помутнение, но всё же она понимала, что кругом происходит. И видно было, что у окружающих нет похожего ощущения. А пара мужчин с разных сторон только и делали, что поглядывали на неё с взглядами, оценивающими её изящную фигуру.

Натали быстрыми шагами двинулась обратно. Лишь бы ничего не случилось с Сиеррой. Лишь бы с ней ничего не случилось. У неё всего две близких подруги. Сиерра и Делейни. Лишь бы ничего не случилось с ними… А почему, собственно, что-то должно было случиться? Собственно, Сиерры в кабинете даже не было. А минуя её, она никак не могла туда попасть. Почему вообще сейчас что-то с кем-то должно было случиться?

Но когда она приблизилась к кабинету Сиерры, то увидела, что её помощница лежит возле своего рабочего места без сознания. Её закуток был чуть за углом от основного зала, и никто не мог видеть, что произошло на самом деле. Несколько рабочих папок валялись рядом, стул лежал на боку, словом, все признаки того, что это не просто обморок. Это Дейзи её так?!

Натали шагнула к двери, ведущей в кабинет, и заметила, что дверь чуть открыта. При этом оттуда раздавались странные шаркающие звуки. Будто кто-то или что-то резко и поступательно проводил железкой по дивану. Девушка быстро распахнула дверь и сразу чуть не вскрикнула, зажав руками рот.

Сидя на рабочем месте начальника Администрации, Дейзи кромсала себе левое бедро канцелярским ножом. Ровными рядами, раз за разом оставляя всё новые и новые порезы, она орудовала так, как если бы просто точила этот нож. После каждого рывка она аккуратно обтирала нож о свою белую блузку, оставляя полоску крови, а затем проводила новое движение по ноге. Зрачки в глазах при этом были расширены настолько, что казалось будто они сами черны как ночь.

Натали закричала «На помощь!» и немного отошла от входа. Ей тут же стало казаться, что Дейзи оставит занятие делать это с собой и побежит с ножом за ней. Но вместо этого Дейзи остановилась и поглядела своими полными ужаса глазами прямо на неё. Казалось, что она смотрит не в глаза, а прямо в душу. Прямо в самые сокровенные уголки, где кроются все самые тайные и сокровенные мысли каждого человека. И при этом её взгляд не выражал ни ненависти, ни упрёка, ни чего бы то ни было ещё.

Дейзи улыбнулась и торжественно перерезала себе горло.

Старейшина

Пейтон думал, что ему станет лучше через месяц. Очень надеялся, что это случится раньше, хотя бы через неделю. На деле ему стало лучше уже на следующий день. Его глаза горели новой страстью, а все мысли были лишь о Делейни. О том, что он сделает с ней, когда получит такую возможность… И больше всего сейчас ему было непонятно, как он раньше не дошёл до этого. Как он раньше просто трахал её без насилия. Как он делал это и даже не задумывался о том, что это может выглядеть совсем по-другому. Совсем не так, как того хотел он старый. А не так, как он хотел обновлённый…

У него язык не поворачивался назвать себя молодым. Нет. Это не для него. Молодые совершают ошибки больше, чем делают правильно. А он не такой. Он поступает мудро и выверенно. Все его шаги – это правильно выверенная итоговая комбинация. Такая, которая заслуживает уважения. И в этот день ему предстоит объяснить людям нечто новое. То новое, о чём они не могли даже задумываться раньше, потому что это новый шаг. Новый очередной правильный шаг. Один из двадцати четырёх верных шагов в достижении целей Аполло-24.

***

Поточная аудитория была полна до отказа. Все знали, что сейчас один из старейшин Пейтон Кросс будет объявлять о новом достижении их станции, о новом успешном шаге, к которому пришла станция.

В эту аудиторию давно не помещалось всё население и даже не половина. Всего две с половиной тысячи из семи. И сейчас Пейтон, смотря на это собрание с трибуны, вспоминал, как он тогда ловко придумал объявить о том, что собираться надо именно здесь, ведь с определённого момента слушать выступления и первыми узнавать о новых событиях должны лишь избранные. И как тогда, очевидный минус из-за отсутствия подходящего помещения, стал весомым плюсом делить граждан, хоть и номинально, на тех, кто заслуживает знать всё из первых уст и кто не заслуживает.

Тогда это был урок даже для самого Пейтона, который на своём собственном примере, увидел, как можно удачно выворачивать данность на изнанку, изображая недостатки преимуществами. Ведь самое главное – это не то, что происходит. Самое главное – это то, как об этом рассказывать. Потому что тот, кто об этом рассказывает при этом обязательно ещё и умолчит о наиглавнейшем во всём этом – умолчит о себе самом, ведь без него самого всё вышесказанное вообще не будет иметь смысла… Всё это не будет иметь смысла без Пейтона. Того Пейтона, который получит своё, даже не потому что он лучший. Даже не потому что он заслуживает этого. А потому что он так решил.

– Вы знаете, каждый раз я сильно переживаю. Я переживаю за то, что не смогу подобрать правильные слова… расставить эти слова в нужном порядке даже… Я переживаю, что охрипну, пока буду что-то говорить… Но вы знаете… Я никогда не переживаю, что меня услышат… Я с гордостью могу сказать, что всё то время, все те годы, что я служу на благо Аполло-24, я провожу рука об руку с самыми верными и достойными людьми на Земле, которые смогли выжить и которым по силу любые задачи… – закончив эту фразу, Пейтон взял бутылку с водой, стоявшую на трибуне, и налил в рядом стоявший стакан немного жидкости. Он прекрасно знал, что сейчас единственное, что будут слышать люди, так это лёгкий стук стекла друг о друга, а затем звук наливающейся воды.

Более того, он прекрасно знал, как этот звук слышится с разных точек аудитории, потому что один раз он специально попросил своего помощника наливать воду в стакан, пока сам Пейтон будет бегать по пустой аудитории и слушать с разных мест, насколько хорошо слышен данный звук в динамики. Потом он проделал тоже самое с лёгким бросанием ручки из руки на подставку трибуны. Потом с глубоким вздохом. Потом с покашливанием… И так, пока не закончился весь список, подготовленный им заранее. Иногда он даже добавлял туда что-то новое и шёл снова экспериментировать, с каждым разом находя для себя что-то новое.

Разумеется, на этом он не остановился. И далее он попросил помощника смотреть в разные стороны: прямо, направо, налево, а сам тоже в этот момент находился на разных местах и смотрел, как это должно выглядеть.

А потом он стал экспериментировать с «вылезанием» из трибуны. Дело в том, что сама трибуны в виду своей массивности серьёзно отделяла его от всех остальных. Получалось, что он будто бы прячется за ней. И он бы с удовольствием вообще бы её выкинул, но некоторые из старейшин не могли более-менее долго стоять без её помощи, потому пришлось оставить как есть. И это было полностью в разрез с его целями – быть как можно ближе ко всем, чтобы этими всеми можно было легко управлять.

Единственно, что можно было делать в подобных условиях, так это выносить руки за пределы краёв трибуны – класть их на край, либо заносить повыше, чтобы они казались чем-то вездесущим для аудитории. И в этой конфигурации он решил, что еле заметное может сыграть решающую роль в этом соревновании в привлечении внимания. Дело в том, что люди часто обращают внимание на какую-нибудь мелочь, выходящую из ряда вон. Они начинаются заострять на ней внимание или даже зацикливаться… И таким инструментов Пейтон избрал свой указательный палец, который мог буквально выпрыгивать из внешней части края трибуны чуть наверх – Пейтон клал руку на край трибуны, немного обхватывая его и делая вид, что рука либо крепко держит этот край, либо свободно покоится на нём. А затем в порывах своих фраз резко поднимал указательный палец, восхищая сказанное как восклицательным знаком.

Поначалу ему казалось, что подобная конфигурация, в общем-то ерундовая, и он даже подумывал о том, чтобы избавиться от этого манёвра. Тем более, что большинство поз, сформированный подобным образом, были самыми неудобными для его тела. Но посмотрев на изменившуюся в лучшую сторону результативность, стало очевидно, что в купе со всем остальным элементами воздействовать на массу людей, подобная практика работает весьма эффективно.

И сейчас, когда он стоял на трибуне, то видел, слышал и буквально чувствовал себя со всех сторон, прекрасно понимая, как это журчание воды в стакане ощущается каждым в этой аудитории. И как сам он смотрится для каждого из них.

И потому это движение он стал делать именно сейчас, после того как сказал, что он уверен в том, что его услышат люди, пережившие всё самое трудное, оставшиеся в живых и уже обязанные принять всё, что он скажет, просто потому что это естественно. Ничто не бывает на свете настолько несокрушимым, как естественное. Как вода, которая сейчас течёт, и все слышат её в динамиках. И хоть это буквально пару мгновений, но это настолько само собой разумеющееся, что начинает ассоциироваться у всех с тем общим потоком я – мы – вода, что все теряют хоть какую-то логику и начинают воспринимать сказанное как неоспоримую истину.

Пейтон взял стакан в руку и выпил оттуда несколько глотков, положил свою правую руку на край трибуны перед собой, а затем продолжил:

– У меня даже запершило в горле… У меня запершило от того, что, наконец, я могу объявить, что мы достигли следующего шага (указательный палец резко взвился вверх и немного покрутившись вернулся обратно) в наших достижениях в Аполло-24… Всегда трудно воспринимать что-то новое, но когда это что-то новое, что делает нас сильнее, то мы совершенно по-другому себя чувствуем… Мы чувствуем себя сильнее. Сильнее и опытнее (указательный палец снова сиганул вверх). И мы знаем, что выдержим все испытания, все трудности, какие только возникнут на нашем пути… Потому что мы одна семья (он потряс обеими руками перед собой, изображая нечто большое). Одна большая семья, которая вместе живёт, вместе решает свои вопросы… Вместе несёт ответственность друг за друга в конце концов… (крутой взмах указательным пальцем сверху вниз)

Пейтон резко повернул голову в сторону и замолчал. Он хотел прислушаться, получше ощутить, как его воспринимают окружающие. Насколько он словил их волны, чтобы сделать эту волну своей и начать ей управлять в ту сторону, в которою надо ему самому.

Сейчас он видел, что как минимум трое из всех двух с половиной тысяч человек в аудитории его не слушают. Разумеется, это были только те люди, которые подавали явные признаки этого: смотрели куда-то в сторону или откинулись слишком сильно на спинку стула, возможно даже уснув.

Пейтон, когда видел это, помнил одно своё золотое правило состязания под название «Пейтон против Человечества», где ему надо было завоевать умы других людей. И он хорошо знал, что если ему удастся приковать к себе внимание тех, кто его не слушает, то он точно добьётся успешного результата. Самое главное – эти трое. Пейтон называл их «глыбами», которые надо сдвинуть. И надо сделать всё, чтобы они стали его слушать, заняли позы согласия, стали кивать его словам, а возможно и поддакивать слух.

– У меня для вас две новости: хорошая и плохая! – возвестил Пейтон и заметил, что одна из трёх глыб несколько зашевелилась и повернула голову в его сторону. – И начну я с плохой новости… Дорогие мои сограждане, мы очень долго шли к этой ступени! Дольше, чем предполагалось. Потому что оказалось, что среди нас есть те, кто не желает успехов нашему делу. Кто хочет разрушить наше общество! Да, вы не ослышались. Среди нас есть враги. Среди нас есть отщепенцы, кто хочет вывернуть мир наизнанку. Кто хочет видеть кровь и убийства наших граждан. Мы оказались в смертельной опасности!

Пейтон внимательно оглядел зал: эффект был не слишком сильным, но достаточным для того, чтобы все три глыбы начали его слушать. Он понимал, что чем больше высокопарных выражений он выдаёт, тем сложнее дальше ему придётся двигаться, ведь для того, чтобы сохранять внимание, надо всё время повышать градус. А делать это бесконечно не получится. Потому надо расходовать этот ресурс с умом, и осталось надеяться, что расходовать это сейчас, было верным решением.

– Это была плохая новость… А хорошая в том, что мы справились… Дорогие мои любимые граждане Аполло-24, мы справились… Мы можем гордиться собой, потому что мы нашли этого человека. Мы нашли этого вредителя. Мы смогли купировать эту болезнь вовремя. Мы оказались сильнее наших испытаний…

Пейтон заметил, как двое из трёх глыб снова отвернулись. А это означало, что надо повышать градус дальше. Повышать его, чтобы вернуть их обратно. Либо он, либо они. Кто-то должен выиграть, и это будет Пейтон Кросс, а не какие-то паршивые рабочие, которые решили возомнить себя выше старейшины.

– А теперь скажите мне, что надо сделать с этим вредителем? – грозно спросил Пейтон, и несколько человек с разных концов зала тут же закричали «Убейте его», «Уничтожить», «Повесить его». Они кричали, размахивая руками, чуть вставая с мест и демонстрируя буквально личную ярость к ещё неизвестному человеку, но стоило Пейтону поднять руку, как все они моментально замолчали.

Пейтон давно практиковал подобное. Собственно, это было не его собственное изобретение, а часть театральной жизни 19 века, о которой он прочитал в одном из учебников по театральному мастерству. В этом учебнике описывались специально нанятые люди для спектакля, располагавшиеся в самом зале наравне с обычной публикой. Их называли клакёрами, и в их обязанность входило максимально публично реагировать на заранее заготовленные фразы, и если в 19 веке их использовали для создания ажиотажа и подбадривания толпы, то в своём использовании Пейтон расширил эти возможности вплоть до вброса целого мнения. Того самого мнения, которое он может выдвигать как мнение народа, полученное им на открытом выступлении.

– Признаться, я тоже думал над таким решением, но оно ведь слишком сурово… Даже несмотря на столь лютые нарушения (указательный палец взмыл вверх). Даже несмотря на фелонию (указательный палец опустился обратно)… И вся всегда уверял вас, что следует быть дружелюбным. Помогать друг другу… Что правила не должны быть слишком жёсткими. Что надо давать второй шанс (снова указательный палец вверх)… И теперь вы видите, к чему это привело (снова указательный палец вниз)… Это привело к покушению на жизнь Делейни Стормрайдер. Нашей дорогой и любимой сотрудницы секции продовольствия. Человека, который отвечает за то, чтобы мы были сыты… Чтобы мы питались здоровой пищей… Чтобы мы жили… Тейлор Редвин! (указательный палец вместе со всей рукой ткнул куда-то вперёд, словно угрожая всем вокруг) Человека, пытавшегося её убить, зовут Тейлор Редвин! Этот злодей покусился на её жизнь несколько дней назад, и следствие установило, что он планировал это заранее. И после собирался продолжить свои ужасные преступления… Скажите, что наш долг велит сделать с таким человеком? (разведённые в сторон руки)

И снова несколько человек поднимались со своих мест и выкрикивали «Казнить его», «Уничтожить мерзавца», «Вздёрнуть». Пейтон делал вид, что смотрит на зал, а сам наблюдал за своими глыбами, которые были побеждены – все они слушали его, ожидая, какое решение он озвучит. Ожидая, что теперь за время наступит на станции.

– Боюсь, это единственно верное решение… Как ни тяжело его принимать, но придётся пресечь эту заразу в зародыше… Придётся показать, что намерения наши серьёзны как никогда. Что мы будем бороться за свою победу в этой битве… Мы должны казнить его! И чтобы это не повторилось впредь, нам следует правильно оценить это преступление… Ведь покушение на жизнь управленца – это жесточайшее действие. Это не просто нарушение каких-то правил. Это угроза нашему существованию. Это измена нашему миру, нашему государству. Это измена самому себе… И называться оно должно соответствующим образом… Государственной изменой…

– Казнь за государственную измену! – закричал один из клакёров, и тут же несколько поддержали его криком «Да!». Люди были доведены до исступления, в котором они не могли отрицать, что что-то идёт неправильно, или не так, как им надо. Они лишь начали хотеть со всем соглашаться, быть в общем ритме, быть частью того целого, что ведёт себя правильно. Правильно значит в безопасности, потому что новое понимание мироустройства включало в себя прежде всего сохранение собственной жизни. Которая теперь зависела прежде всего от следования логике, установленной правилами. Правилами, способными меняться, как это было только что. А значит единственный способ остаться нетронутым, остаться в живых – это быть согласным.

– И если кто-то до сих пор считает это слишком суровым, то пусть сейчас же скажет своё слово! – громыхнул Пейтон, бросив перед этим ручку на столик трибуны. В этот же момент клакёры одномоментно замерли, в зале образовалась глухая тишина, продолжавшаяся всего несколько секунд. Пейтон демонстративно оглядел весь зал, представляя как все окружающие со своих мест видят его уверенный в себе грозный силуэт, а затем торжественно возвестил:

– Значит решено всеми единогласно. Казнь за государственную измену.

Шеф безопасности

Билл Стерлинг был старейшиной. А ещё он был шефом службы безопасности. И ещё он был единственным из всех старейшин, кто сам заведовал одной из секций на станции. И за всё то время, что он обладал всем этим, больше всего он научился сдержанности. Она была краеугольным камнем всей его политики, всей его системы, способной удержаться на вершине.

Нельзя было создавать неудобства другим старейшинам. Это первый пункт сдержанности… Уж как ему хотелось порой взяться за дело и почистить то, что крутится в Верховном Совете Старейшин. Хоть бы раз очистить его от тех людей, кто просто тратит там чужое время, занимает чужое место, пользуется чужими полномочиями, ничего не делая на своём месте. Уж как ни хотелось вмешаться, но он не позволял себе этого.

Нельзя показывать гражданам, что ты делаешь что-то сам. Это второе правило. И для его показным обязанностей у него прекрасно работал Таннет Найт, числившийся заместителем и появлявшийся лично везде, где требовался кто-то важный из службы безопасности. Таннет был бестолковым и исполнительным, и именно потому он держался на этом месте столько же, сколько Стерлинг был старейшиной и шефом безопасности.

Третье правило держало в узде его самого. Сдержанность как черта характера человека, обладающего властью. Уж скольких женщин он хотел отыметь на станции да в каких позах. Менять каждый день одну девку на другую, а иногда и крутить одновременно с несколькими. Уж как хотелось это делать, но Стерлинг этого не делал, потому что считал опасным для своей позиции. Опасным для своего самоощущения, так как легко было бы слететь с катушек… Потому он спал всегда только с одной и не менял её по меньшей мере раз в два года. Уж за два года о нём никто ничего плохого не подумает, и уж тем более не скажет. Ведь другие бы на его месте и этого бы не соблюдали, а ему-то и недолго осталось. Как ни как, а седьмой десяток уже пошёл.

Что касается четвёртого правила сдержанности, то оно было не для него, а для остальных. Все должны быть сдержаны. Порядок достигается именно так. Пока люди не переходят границы, то кругом достигается безопасность. Все знают эти границы, знают, что будет за их нарушение, и, думая своей собственной головой, не нарушают её. Они сдерживают себя сами.

Все эти правила работали уже двадцать четыре года, и что-что, а их Билл Стерлинг не собирался переделывать. Они проверены временем. И лучшего никто не придумал… Но тут выяснилось, что меняются сами границы. И меняются сложным термином – государственная измена.

Он читал про подобный термин в тех книгах, что были запрещены для общего доступа, но что имели в своём распоряжении старейшины и руководителя секций. Эти книги, конечно, определял Куратор, но не стоило сомневаться, что хоть что-то ценное всё же попадёт в руки. И у Стерлинга были целых две излюбленные книги: «Истоки тоталитаризма» Ханни Арендт, особенно та часть, что рассказывала про сам тоталитаризм, и «История гестапо» Жана Деларю.

В первой из них он подчерпнул факт того, что люди склонны идеализировать. Причём неважно что… То, что им предлагают. Можно подать даже самое отвратительное под подходящим соусом, и это непременно будет схавано массами причём на перегонки. Можно говорить что угодно и как угодно – важно лишь тот подтекст, на который массам делают акцент. И, таким образом, и процесс казни и процесс помилования абсолютно ничем не отличаются друг для друга. Разве что названием. Людям всё равно, что там с кем-то будет происходит, они могут быть более или менее вовлечёнными в общий процесс, но противиться этому они не будут. Всё это, разумеется, касалось больших масс. Что касается отдельных личностей, то с ними ровно такая же картина, только в прямо противоположном направлении – всегда найдётся тот, кто против. Просто обязательно найдётся. Опять же неважно речь идёт о сужении или расширении прав всех остальных – всегда найдётся тот, кто будет вещать всем, что это делается неправильно. И полагаясь на эти исходные данные, Билл Стерлинг для себя выверил два этапа, на которые разделено то, что можно считать достижением абсолютной власти над массами, называемой тоталитаризмом.

Первый этап – отдельные личности, противники, могут действовать, опираясь на общеизвестные нормы права, а иногда и превышая их. Этот этап очень важен для того, чтобы показать массам, что некогда был вариант, при котором система работает неправильно, система слаба, а сами массы не в безопасности.

Второй этап – отдельные личности, они же противники, сведены на нет до такой степени, что против них выступает не их главный оппонент в виде действующей власти, а сами массы, которые считают действия этих личностей не чем иным как нарушением установленных правил и закона. На последнее Билл Стерлинг обратил особенное внимание, потому что установленные правила не являлись чем-то официальным, задокументированным и хоть насколько-то правовым. Правила являлись эфемерными понятиями, сложенными демагогами системы, и ориентироваться соответствующим образом в них в принципе было нельзя, потому что они менялись от случая к случаю. Но при этом всегда приводили к одному и тоже обвинению – государственной измене.

Тогда этот термин показался Биллу Стерлингу чем-то абсурдным. О какой измене может идти речь, если нет ни присяги, ни обещаний, ни хоть сколь убого составленного договора? Как можно изменить тому, что ты официально не признавал? Но, с другой стороны, по сути, это было гениально, потому что это же и означало, что все граждане по умолчанию уже своим существованием принимали эти правила. Именно что правила, а не законы. И, возвращаясь к предыдущему, можно было смело утверждать, что в государственной измене можно было обвинить вообще любого, ведь правила были эфемерны и менялись от случая к случаю.

Это выглядело столь же гениально, сколь и цинично. Стерлингу, конечно, было всё равно, что происходило где-то на Земле в далёкие годы, но, услышав, знакомый термин, он сразу подумал о том, что не один он читал подобную литературу.

И в связи с этим ему также стало весьма важно, что было написано во второй его любимой книге «История гестапо», где главным действующим лицом выступал правительственный орган, который прямым текстом называл себя инструментом по поиску государственных изменников, которых без труда мог назначать самостоятельно.

Массы ведь время от времени мечтают о твёрдой железной руке, которая наведёт порядок. Потому что этот порядок у них ассоциируется с безопасностью. А происходит это именно от того, что те самые властные демагоги умеют под необходимым соусом подавать любые блюда. Жёстче правила равно больше безопасности, ведь меньше людей захотят их нарушать, а сами нарушителей потому и легче поймать. Одни и те же люди у власти равно жёстче правила, ведь они способны их установить, не боясь быть свергнутыми. Всё это красиво можно было объединить под вкусом взаимной любви масс и власти, ведь легко было изобразить, что это взаимовыгодно для обеих сторон.

А регулировать это в подобных условиях уже не составляло никакого труда для тайной полиции, представленной гестапо. У которой имелись все инструменты, все полномочия, а главное всеобъемлющее моральное право в виде необходимости искать государственных изменников.

Билл Стерлинг смотрел на выдержки из дела Тейлора Редвина, на речь Пейтона Кросса, на то, что предстояло сделать, и начинал чётко понимать, какие времена настают в Аполло-24. Времена, когда его секция безопасности получит такую власти, что говорить о какой-то сдержанности станет редкостным лицемерием. Ему не хотелось всего этого. Он уже пожил своё и знал, что любое относительно сильное изменение влечёт за собой изменения всех сфер жизни, а это означает постоянный контроль, бессонные ночи, а главное психические расстройства.

Касательно последнего Билл Стерлинг переживал больше всего. Со временем он замечал, что начинает делать какие-то вещи, а потом забывает, зачем их делал. Может иногда злиться практически без повода, не говоря уж про причины. Путается лица своих подчинённых, а иногда и порученное им. Это даже пугало его. Он начинал понимать, что старость побеждает его, что он не тот, что уже раньше. Что он лишь держится на плаву за счёт того, что выстроил давным-давно. И любое изменение представлялось ему особенно опасным прежде всего для него самого.

Вместе с тем, он уже понял, что это неизбежно. По причине того, что было объявлено. По причине того, что Куратор, очевидно, хотел сделать жизнь на станции совершенно другой. Уж не важно, по какой причине… Важно, что это может стать последним изменением для самого Билла Стерлинга. А значит надо держаться собственных старых принципов – быть сдержанным.

***

Разумеется, первая казнь в истории Аполло-24 была поручена шефу безопасности Биллу Стерлингу. И он не думал даже отказываться – кто лучше него сделает это. Кто лучше него сможет держать себя в руках в нужный момент. Не дать слабину там, где надо быть жёстким. Не переборщить там, где надо быть уверенным. Несмотря на его возраст именно Билл Стерлинг подходит на эту роль лучше всех остальных. Так думал Куратор, так думал и сам Билл Стерлинг.

Действие должно было состояться в главной поточной аудитории, в которой совсем недавно всё новую данность, а заодно и приговор оглашал старейшина Пейтон Кросс. На сцене убрали трибуну, а вместо неё оборудовали впечатляющих размеров виселицу из двух уровней: на верхнем располагалась сама виселица, и в полу была проделана дыра, открывающая по нажатию на рычаг; на нижнем уровне – по сути окно для публики, в котором должен был оказаться провалившийся в раскрытую дыру осуждённый.