Архангел. Стихотворения (2018–2023) бесплатное чтение

* * *

Поэзия Волкова – сплав лирики и своеобразной эпичности. Сокровенное и трагическое, душевные порывы и непростая нынешняя повседневность, фантазия и документальность, хранимая в сердце тайна и оправданная откровенность в этих динамичных, выразительных, ярких, порою яростных по накалу мыслей и чувств, очень личных, со своим собственным взглядом на мир, со своим голосом, своим лицом, сразу же узнаваемых, всегда выстраданных, смелых, даже отважных стихах словно сплетены в некий энергетический, светящийся шар. Волков, по всему строю, по словарю, по структуре стихов, поэт очень русский. Он прямой продолжатель линии Леонида Губанова в нашей поэзии. В его стихах, как это было и у Губанова, есть то, что с такой силой высветилось когда-то у Бодлера, – ранимая и беззащитная прямота решительных и суровых определений, радость сквозь боль, готовность принять и понять все многообразие и все сложности жизни, умение смотреть прямо в глаза яви.
Владимир Алейников

Из книги «Глубокой ночью»

Он словно попал в неизвестную страну, где были свои законы и где очень быстро забывали друг о друге.
Ю. Тынянов

Труп (чей?)

Как только выпишусь из морга,
числа четвертого, седьмого
спою, как мог «Лесоповал»
спокойно, будучи в фуфайках,
про лебедя, про звёздный факел
всем исповедоваться вам.

Как сам я, лет восьми, шести ли,
притопывал ногой, в квартире,
кружился робко и вздыхал, –
но в чём таинственности смысл
я понял только лёжа, снизу,
убитый строго наповал.

Не спеть ли вам
«Лесоповал»?

«Сам ты сочинил тюрьму…»

Сам ты сочинил тюрьму
в рассыпной пустыне
и упёрся ты в бетон,
вне сомнений, сам,
и молитву лишь о том,
чтобы отпустили,
не прочёл, а на песке
пальцем написал.

Только если можно вскрыть
прутья гадкой клетки
и, отчалив, показать
шиш офицерью,
то пустынная тюрьма
держит крепко-крепко:
даже не пытайся – засмеют.

«Вокруг белеющие рты…»

Вокруг белеющие рты –
не с той банальной пеной,
как будто изменить им ты
всем невзначай успела,
и даже с пеною не с той,
что всякий, в дивном споре,
доказывает смысл пустой,
как будто что-то понял.

Белеющие рты вокруг
совсем иного сорта! –
не спрашивай теперь, мой друг,
о призрачном, высоком:
я вижу рты, белее дня,
светлее дум, рассветов,
и нету истин у меня,
и всех ответов нету.

И мой теперь, в песке зеркал,
белеет славный ротик,
хоть я и долго возникал,
хотя и был я против
тех окруживших чудаков,
молчаний тех, той пены,
хоть изо всех безумных ртов
белел мой – самый первый.

«С левой ноги встаю…»

С левой ноги встаю,
словно в колодец – бах, –
не соберёшь мою
душу теперь, судьба.

Снова, но с правой ноги,
этим же утром встал:
чувствую, что другим
станет теперь сустав.

Так уж и быть – больной,
встану с обеих ног:
шуточкам надо мной
весело и смешно.

Из-под пижамы хоть
высуни два крыла, –
не уберечь мне плоть,
так же, как и талант.

Я уж почти взлетел,
и подо мной диван, –
сколько там было тел
рядышком… Ну и дела!

С ними, пожалуй, в них
трепет мой, танцы чувств, –
от подобной родни
разве я улечу?

Лучше бежать в огонь
тоненьким и хромым, –
с этой больной судьбой
мы теперь паханы.

Кости ломаем, пьём,
часто к утру храпим:
я – ношу медальон,
она – грызёт мандарин.

Знают про нас почти
два человека, три, –
не поленись, прочти,
с нами поговори!

Всё мы расскажем, всем
лапу протянем – на! –
пусть я порою слеп,
пусть и она больна.

Нам нужна позарез
дружеская рука,
чтобы остаться здесь,
не улететь пока.

«Вот меня какими проводами…»

Вот меня какими проводами
задушить пытались дяди-суки!

Вот какие не помог я сумки
донести заматеревшей даме!

Вот какое было тут село
пол налётом горе-пепелища!

Вот меня зачем ты не отыщешь,
прошептав: – опять не повезло!

Вот – иду по трассовой струне:
провода в кармашек, сумки в зубы…

Ты не приближаешься ко мне
и не слышишь голос мой безумный.

На распутье

«Если, мразь упёртая такая,
ты ещё придёшь сюда ко мне…» –

это прочитал я не на камне,
и уж точно был не на коне.

Баллада отправления

Мой припозднившийся вагон
казался городу врагом,
когда с кошачьим интересом
разгуливал по мокрым рельсам:
он – пустоватый ветеран –
ветрами окна вытирал,
сопел, выплёвывал двуглазых
по нескольку десятков – разом.

На всё с опаской чёрный город
смотрел, насторожив перрон:
на то, как пассажирский рот
кричал: пропащий! где ты? скоро ль?
когда посадка? и куда ж
поедем в этот раз, мерзавцы? –
многоколёсный экипаж
им не хотел добром казаться.

Он стрелами безумный гуд
пускал, шутник, в кого ни попадя,
он обволакивал всех в копоти,
без разницы, как обзовут,
как наговняют в нужнике,
что выкинут от злости в тамбур, –
отплясывал на рельсах танго
вагон весёлый, налегке.

Я ждал его, весь не в себе,
мне мнилось, что неподалёку,
да-да, в каком-нибудь селе
он в омут, словно снайпер, с лёту
мог угодить, что не спасут
его мерзавцы-пассажиры,
что зря мы без него тут живы,
что недалёк и Страшный суд.

Там, на суде, конечно, спросит,
причёсывая градом проседь,
у всех и сразу Мировой:
– что скажете? – и грустный вой
подымется в стране снежинок:
– помилуйте! мы – пассажиры!
мы не дождались гордеца! –
и Бог смахнёт слезу с лица.

Вагон же где-нибудь вдали,
да не в селе, да не скандально,
полюбит любоваться далью
(а мы – бедняги – не могли):
без опасенья на трубу
ночь намотает, мглой уколот,
и въедет наконец-то в город,
и я к приезду подгребу.

«Вечер добрый! – едва ль…»

Вечер добрый! – едва ль
так назвать себя может
этих сумерек бред
в давке злых фонарей, –
а ещё ведь ветра
пробирают до кожи:
«уноси свои ноги скорей!»
Я-то, братья ветра,
подобру-поздорову,
скоро скроюсь, вот-вот,
в самый тёплый подъезд, –
ну а вы – как же вам
снова плыть на дорогу
в этот вечер? – как не надоест?

«Мы на койках больничных лежали…»

Мы на койках больничных лежали,
ты сказала: «Скорее, проснись!
ведь не зря же лететь собрались
в небо-небо стрижами-стрижами!»

И поднял затупившийся клювик
я, уставившись оком в окно,
говоря: «Разве небо нас любит?
разве сможет?..»

«Уже всё равно! –
только б ты здесь не числился лишним,
недоноском упадочным, лишь бы
на бесславную битву не шёл, –
ну же, в небо, стрижонком-стрижом!»

«Как хорошо у Господа в саду!..»

Как хорошо у Господа в саду!
как отдыхал я там! – но то и дело
шёл по пятам неуловимый демон,
и потому я больше не приду.

Не возвращусь, как ангел не маши:
бесчеловечен я, поди, не в меру, –
сочтите, если надо, за измену
моё решенье, мой позор души.

Но слышать эти страшные шаги… –
увольте! – нас, присутствовавших, мало,
у финиша кричащих: – помоги,
Отец небесный, дорогая Мама!

«Хорошо лежать на руках у кота…»

Хорошо лежать на руках у кота
и собаке подмигивать «фасом»,
хорошо удивлять болельщиков массы,
когда ты злой капитан.

Только плохо, если защитником сам
себе забиваешь вяло
и лежишь подобьем дворового пса,
слыша нахальное: – М-я-у!

…Я бы мог советовать, если бы вдруг
был кем-то вроде судьи,
но летит мяч в ворота мои,
и Бобик схватил за сюртук.

И стоит орда из толстенных мурлык
на пути в родимый подъезд,
как будто сейчас насадит на клык,
как будто сейчас съест!

«Я затевал игру…»

Я затевал игру:
высказывал в лицо,
что больше не умру,
не стану подлецом,
что, догорев дотла,
собой украшу печь,
что ночь меня могла
однажды не сберечь,
а выкинуть рукой,
с оттяжкой даже – за борт,
что ты мне рассказала,
кто я, зачем, какой.

Лица же злой анфас
смотрелся безучастным:
такое в первый раз
со мною (было часто), –
его не удивил
запальчивый рассказ мой
о юности прекрасной,
о трудностях без сил, –
потом уже глядели мы
с презреньем друг на друга
неделями, неделями,
неделями… По кругу.

«Иные шли туда…»

Иные шли туда,
где пахнет свежим луком,
и где бы можно мёд
тем луком закусить,
а я пошёл в район
из пьяных морд и глупых,
и с ужасом потом,
совсем уже без сил,
стал чучелом смешным
в том ненавистном самом
райончике, куда б
ваш лук бы, ваш бы мёд…

Одной тебе, душа,
пишу: – ты перестала
считать, сколь я прожил,
и сколько лет я мёртв?

«По отдельности, словно в разных…»

По отдельности, словно в разных
не купе, не вагонах – снах,
словно я до тебя добрался,
а при встрече и не узнал,
или будто в соседнем доме
мне махнули рукой на миг
и пропали, собою вдоволь
насладившись – и я возник,
в поле, взятый собой на мушку,
и от выстрела лишь воскрес.

По отдельности, потому что
невозможно иначе здесь.

«Я говорю стеклу…»

Я говорю стеклу:
и чем ты нам не пляжик, –
такие же пески
в тебе обильно пляшут,
и так же хороша
твоих сверканий гладь,
и вены хорошо
тобою нам вскрывать!

«В ближайшие годы…»

В ближайшие годы,
быть может, пойму,
кто скрытно по городу ползал:
восстанут прозренья
один к одному,
пока ещё слишком не поздно.

В ближайшие годы
раздастся салют,
и выйдут, уставы нарушив,
оставив пространную
клятву свою,
злодеи-шпионы наружу.

В ближайшие годы
держаться в руках
придётся мне всякие сутки, –
себя самого я
не стану ругать,
приблизившись к маленькой сути.

В ближайшие годы
я выползу сам,
и лягу, поближе ко змеям,
признав, что себе
оправданье писал,
как неуязвимый изменник.

«Страшно в этой пропасти…»

Страшно в этой пропасти –
оставь меня, забудься
и не только говори словами
всё о том, как было мне
с людьми настолько пусто,
что в конце они меня сломали.

Разве не оставишь ты,
забыться не сумеешь? –
я тогда перестаю бояться.
Люди превращаются
теперь в такую мелочь,
что до боли это всюду ясно.

«Желание понять…»

Желание понять
дымок над куполом и тополем,
желание коня
запрячь, и поскакать тропинкой тонкой
меня всегда к такому приводили,
в краю моём безрадостно родимом,
что ничего я больше не желал,
и до сих пор душа моя жива.

Миниатюра

Срезая все сугробы
своей ногой суровой
про вечер наш уютненький
ты думала сейчас,
но парочка бульдогов
с гримасою недоброй
заставила опомниться –
о помощи кричать.

Вот подлинный уютик
в трагической каюте
зимы, совсем растаявшей,
где цербер, доберман
устроили погоню
за маленькой тобою,
и я от представления
об этом – чуть с ума…

«…Нету времени теперь нам…»

…Нету времени теперь нам
рассуждать о чём-то грустном:
даже расправляя перья,
даже говоря по-русски, –
не найдёмся мы, не сможем
обрести покой, погаснув:
ты – у горла держишь ножик,
я – к трубе приделал галстук.

«В энциклопедию…»

В энциклопедию
загадочного смеха
я этим утром натощак приехал
и у железных, красочных ворот
остановился.

Из разных стран
и сказок знаменитых
ко мне слетели героини мигом, –
для них я был не более, чем шут
с пустой корзинкой.

И не смешно мне было,
и не грустно:
я мерзости им говорил по-русски,
с той настоящей злобою, что всех
пугает сразу.

Мои ботинки,
шляпу из резины
при входе снять русалки попросили,
и я не стал им нагло возражать,
и был пропущен.

На встреченных деревьях,
как иголки,
висели то ли рюмки, то ли колбы,
а под ногами, вместо мишуры,
скрипела желчь.

– Извольте улыбнуться, –
я услышал, –
то был не голос, и не песня свыше,
а просто гриб весёлый зашептал
из-под коряги.

«Изволю отказаться» –
не сказал я,
а лишь подумал и, на деле самом,
гримасою учтивого смешка
ответил робко.

Всё дальше было глупым,
бессюжетным:
кто приносил меня со смехом в жертву,
кто просто хохотал гиеной в лоб –
не помню я.

Искать меня
никто совсем не думал,
подумаешь, мол, потеряли друга,
или врага заветного… Но впредь
никто не мог смеяться.

Энциклопедию
загадочного смеха
навеки я припрятал и успешно
там провожу свои простые дни,
но без улыбки.

И все такие
грустные там стали,
как будто к этому стремились сами,
а я – смешной, украденный предлог
с пустой корзинкой.

«Со слов молчащей улицы…»

Со слов молчащей улицы
(ни кошек, ни воров)
вчера один прогуливался
парень – будь здоров:
из-под зелёной кепочки
торчали два вихра, –
он с полночи до самого утра
давал глодать комарикам
своей щетины лес,
топтался он и маялся,
а после вдруг исчез,
но улица не зря же ведь –
да, мне, и лишь о нём –
шепнула это всё сегодня днём.

И оттого мне хочется
теперь пойти за ним,
навек оставить творчество,
в колокола звонить,
чтоб не одна лишь улица
и уж не я один
запомнили, что парень тут ходил, –
должны о нём все дамочки
и всякое трепло
знать, как о некой данности,
себе самим назло,
тогда, быть может, вникнет он,
и вскорости тогда
вернётся, обезумевший, сюда.

«Никто не вправе…»

Никто не вправе
сказать, что ране
мы только жрали
и не хотели,
в сердцах надеясь,
создать идею.

Но если скажут,
но если даже
забьют камнями –
я самый первый
скажу: теперь вы
её отняли.

«Кто смел, а кто и трус…»

Кто смел, а кто и трус,
у каждого грешок есть, –
судить я не берусь
наш многолюдный округ.

Кто трус, а кто и смел,
грешок хранит свой каждый, –
не надобно краснеть,
и, запинаясь, кашлять.

Я сам сейчас боюсь
о том писать несмело,
и, как последний трус,
всё кашляю, краснея.

Я сам почти что смел –
вас уверяю точно, –
хотя и покраснел
на этой самой строчке.

«Уверенность моя всегда…»

Уверенность моя всегда
была на высоте:
я всё с рожденья про себя,
благодаря мечте,
легко и сразу понял,
и оттого в запои
шагал, живя с тобою,
собеседник боли.

Уверен, что, куда б ни шёл,
везде я обрету
в овраге – маленьком, большом –
могильную плиту,
и это будет лучший,
скорей, счастливый случай,
ведь можно сгинуть в луже
неблагополучно.

Ещё уверенность моя
на том всегда стоит,
что я останусь в тех краях,
где закопал свои
старинные печали,
в том радостном начале,
когда меня качали,
дёргая плечами.

С такою верою, с таким
сердечным огоньком,
я продолжаю ход строки
успешно и легко
и не смотрю на то, что
мне скоро станет точно
так больно и так тошно
от последней точки.

«Про случившееся бессмертье…»

Про случившееся бессмертье
не словами бы надо – в толк
не бери, для чего на свете
умираем – я не про то:
видно было, что умереть я
не сумел, хоть на стол прилёг
и две ночи храпел – на третью
(всю, безвылазно, напролёт)
от угла до угла другого
бегал, прыгал, потом опять,
наступая себе на горло,
лёг пластом – не на стол – в кровать:
и уж тут-то бессмертье в когти
ухватило меня – и с тем
я живу теперь! – успокойте
кто-нибудь моих бывших стерв.

«Много лет на этот сон…»

Много лет на этот сон
свой порыв я тратил –
если б думать, если б знать,
что приснится мне,
ни к чему бы заполнять
ребусом тетради,
и с луной другие сны
подошли б вполне, –
нет же, нет же, ворвалось
в голову такое,
и с таким теперь с утра
надобно вставать,
что, пожалуй, и она
никогда в покое
уж не сможет… ах, моя
милая кровать!

И ещё я попрошу
у своей подушки –
не прощения, а лишь
одобренья в том,
что придётся ей одной
плакать от удушья
и слезинок накопить
море, – а потом
всех шакалов, что во сне
появились резво,
всех (вы думали – принцесс?)
толстозадых жаб, –
всех запомнить навсегда,
словно интересно,
как я мог себя в руках
столько лет держать.

«Никого не будить…»

Никого не будить –
все проснутся и так:
невозможно храпеть в это время, –
разве только один
толстощекий простак
всё зевает и думает, верно:
– постелите-ка мне,
да помягче, кровать,
взбейте смело ночную перину:
только мне одному –
только мне можно спать,
что бы совесть не наговорила!

«В рукаве, локтя помимо…»

В рукаве, локтя помимо,
и козырных карт,
затерялась – как же мило!
невозможно как! –
то, что, видно, не найти мне
и не жить мне чем, –
нечто вроде паутины,
но без явных черт.

Он, рукав, теперь на полке,
где-то там, озяб,
про него совсем не помню,
и уже не взять
мне его оттуда – в мире,
где наверняка
мы похожи с ним – как мило!
невозможно как!

Из книги «Западня»

«Времена смолкают посекундно…»

Времена смолкают посекундно,
и часов молитвенная старость
снизошла до жалости, до скуки
говорить о вечности устала:
«раз» удар – и не было рождений!
«два» удар – и все мы не умрём тут!

Но зачем вы на меня надели
скользкую, нахальную верёвку?

«Не спорьте! Я – Врубель…»

Не спорьте! Я – Врубель,
меня укусили,
не помню, пчела или шершень:
молитва моя засыпает бессильно
и что-то всё шепчет и шепчет.

Мы все постепенно
во тьме потерялись,
охота сегодня найтись нам,
не стоит же вечно
испытывать радость,
строча безответные письма.

Я первый желаю
вот-вот отыскаться,
понять наконец-таки, где мы:
отсюда не знаю,
как выломать карцер –
скорее, не Врубель, а демон.

Два стука, три хлопа,
почти без ума я,
и с каждой секундою слепну, –
скажите невесточке,
бабушке, маме,
что пропадом я, что бесследно…

Что если услышат
когда-нибудь после
знакомые сердцу молитвы, –
пускай затыкают
все плачи за пояс,
врачуют замками калитку.

Не то прилетит он,
найдётся, проклятый,
души моей сказочный демон,
и все у копыт его лягут
и взмолятся: – что ж ты наделал?

«Если б суметь разделить…»

Если б суметь разделить
это лицо на частицы:
уши на полку метнуть,
глазки – в карманы трико… –
полно! чего только мне
каждую ночь не приснится! –
сердце мой разум порой
так заведёт далеко!

Только я уши заткну,
только я глазки закрою –
сразу же хочется их
(это во сне уже) – хрясь –
вырвать, как будто нельзя
сниться чему, бреда кроме,
будто я слышать не мог,
видеть не мог отродясь.

«Чуда Божьего хотели…»

Чуда Божьего хотели,
столько дней мы шли за ним,
и нашли не дом, не терем,
и не звёздные огни, –
так, легко, среди недели,
вдруг сама пришла идея –
в самом деле, в самом деле! –
просто взять и позвонить.

Клокотала тихо трубка,
рассыпаясь на гудки:
мир не помер и не рухнул
под давлением таким, –
мы хотели, видно, ругань
учинить с тобой, подруга:
нахамили зло и грубо,
и пропали, дураки.

«За пьяным камнем – куда трезвее…»

За пьяным камнем – куда трезвее
вода, текущая в общий хаос:
но всё допили детишки, звери –
им даром жажда, поди, досталась.

«Ты жуй солёный от спирта камень,
и будешь вечным себе похмельем» –
такие шутки мне отпускали,
так издеваться они посмели.

Я источил до бессмертья дёсна,
и не поможет резины капа,
но верю в то, что река найдётся,
что будет в глотку бальзамом капать.

И весь я в этом умру бальзаме,
и утону весь под гадкой щукой
с такими ангельскими глазами,
как будто тайну свою нащупал.

«Я ночь создаю…»

Я ночь создаю
занавеской под утро:
вот сквозь неё
и теплынью подуло –
слишком прилипчивой,
слишком дневной…

Значит, не ночь! Значит, не ночь!..

«Будет наш последний дом…»

Будет наш последний дом
вымощен из капель,
переливчат и цветист,
как притоки лжи,
и такая у крыльца
надпись «не пускайте
никого и никогда!» –
век нам сторожить!

Но ещё (о том я сам
догадался после):
крыша намертво зальёт
нас, когда мы спим,
что сказать и не смогу
«друг мой, успокойся»
в затопляемый пробел
меж влюблённых спин.

«Чумовое движение – нету конца…»

Чумовое движение – нету конца, –
я об этом не знал, никому не сказал:
вместе с ним, торопя свои ноги,
ускорялся без остановки.

Но ведь видел же кто-нибудь, кроме меня,
этот адовый вихрь, скольженье огня
по поверхности шляпок и лысин, –
не один же я зоркость превысил.

Почему же молчали, заткнули все рты,
будто вместе со мною в охапку взяты,
на той самой осине висели
в ожидании скорых спасений? –

Нет ответа, – движению нету конца:
я об этом впервые, шутя, рассказал,
и с боязнью, не стать бы мне модным,
лучше сразу обратно замолкну.

«Царский потерян след…»

Царский потерян след –
мы придумаем свой:
бегаем по росе,
скоро станем росой.

Где-то в траве лежит
мантия короля:
мёртв он? – скорее, жив!
ангел? – скорее, блядь!

Строить по новой нам
надобно гарнизон, –
угрожает страна
братская – слышишь зов?

Это славянский хор,
бычий, коварный залп:
думая о плохом,
их победить нельзя.

Я молоток беру,
ты за похлёбку скорей:
смерть красна на миру –
так побежим за ней!

Пусть и потерян след
царский… – нам нужен свой! –
бегаем по росе,
скоро станем росой.

«Это бывает единственный раз…»

Это бывает единственный раз:
вижу дворы в погрустневшей рассаде, –
облако спереди, облако сзади,
и на крыльцо в тот же вечер присядет
ангелов беленькая детвора…

Это бывает единственный раз.

«Пробежимся туда-сюда…»

Пробежимся туда-сюда –
не останется и следа.

Разве нужен особый след
тем, кто глух навсегда и слеп?

Всё же смелой стопой черкну,
оставляя свою черту.

Кто не глух до конца, кто зряч –
всё поймёт… И поймёт не зря.

«Преждевременно взял…»

Преждевременно взял
и утоп на костре, опалившем
всякий мой недоскок
и наивный в сердцах перегиб,
и судьба мне опять
самому же почудилась лишней,
и такое твердил
я себе, без конца: береги! –
изо всех своих сил
береги то, что вмиг утонуло,
то, что драмой в костёр
всеми косточками полегло, –
мне нельзя больше петь
без веселья, без чуда, понуро,
и на дно мне нельзя,
расшибая о сажу свой лоб.

Расправа

Замок на вспыхнувшую дверцу
назад уже не припаять:
хоть верьте, люди, хоть не верьте,
но эта дверь была моя, –
в неё прохожие стучали
и бормотали что-то в щель,
за ней послышалось – мой чайник
который час уже пищит!

Но спали пьяные соседи
и городили ерунду,
про то, как мальчик – я – засветит
на небе странную звезду,
мол, полетит на сей горящей
и черной от золы двери,
наверх, наверх, как дикий ящер,
над Переславлем, над Пари…

О, Боги светлые, о черти,
краснеющие тут и там,
зачем не придавал значенья
всему на свете я? – снята
с меня итоговая мерка,
и вышло – хуже не могло, –
сгорела, ах, не только дверка,
а вся деревня, всё село!

А что звезда? – о ней не только
забыли все и навсегда:
кричат озлобленные «То-то!
Ишь, угораздило! Балда!
Пора изгнать его! Поджечь ли?
А может быть, на дно – в овраг?»

Всех по домам: детишек, женщин, –
смерть не доводит до добра.

«…Нельзя же мне дышать огнём…»

…Нельзя же мне дышать огнём
и ждать Добрыню – ночью, днём –
которому до лампы
на все мои таланты.

Кощеем также мне нельзя
скакать меж наглых обезьян,
без цели и без толку,
пугаясь за иголку.

И уж конечно Вурдалак
не выйдет из меня никак,
поскольку сам на кровь я
смотрю ребенком кротким.

Жар-птица, Леший, Водяной,
и всяк Царевич – добрый, злой –
чужды мне или чужды,
как милосердья чувства.

Но есть один такой смельчак –
я расскажу о нём сейчас,
или смолчу – не стану
я нарушать уставы…

Пускай живёт во мне, со мной
тот скрытый ото всех герой
и ни во что не ставит
порядок сей престарый.

Его душа, как тёмный лес,
и неизвестно, сколько лет
ещё он будет бегать
на этом свете белом.

Не всё ль равно? – я вижу, как
он будет плавать в пустяках,
но не утонет в них он
одним лишь только мифом.

Его задача – утонуть,
не позволяя никому
додуматься до тайны
жестокой и фатальной.

Да и особой в том беды
не будет, если у воды
его потом отыщут
годков так через тыщу.

Не думаю, что б рассказал
он то, как я во все глаза,
дрожа всем тонким телом,
заплакал о потере.

«Есть сумочка: в ней все мои ресурсы…»

Есть сумочка: в ней все мои ресурсы, –
прошу тебя, пожалуйста, не суйся –
не трогай за изгибы ремешка,
иначе между нами будут войны
(ох, не люблю я вздором своевольным
судьбине предначертанной мешать).

Она лежит, моя большая сумка,
поблизости тебя вторые сутки,
и так она твоё сердечко злит,
что как бы кони в яблоках с возницей
тебя сегодня ночью в психбольницу
галопом от меня не увезли.

«Я продам свои стишки за три моря…»

Я продам свои стишки за три моря
даже платы не возьму ни гроша,
в этом будет «ого-го» не прямое,
а подпольное, и мне помешать
(выходите, не боюсь!) не сумеют,
потому что я всегда всех сильнее, –
пусть не всех и уж совсем не всегда:
одного лишь… одного лишь себя?

«Осторожно! Я вышел из дома…»

Осторожно! Я вышел из дома
и гляжу непременно в глаза
всякой целомудренной дуре,
всякому…
Надо сказать,
мне в ответ, совсем безотказно,
тоже бросают глаза
всякие…
Надо сказать,
взгляды их летят мимо кассы.

Так мы глядим и глядим,
глазки понемногу бросаем, –
почему ж я в мире один?
почему они в мире стали –
так ли? – далеки-далеки? –
ой ли? – навсегда одиноки?

Осторожно! Глаза в меня кинь
и лови мои понемногу!..

«Радость моя…»

Радость моя,
неразменное, старое детство,
поздно заснувшее,
вставшее рано с утра, –
где-то внутри тебя
бегают грубые дети,
прут, неизвестно зачем,
но всегда на таран.

Этот за куколку взялся,
другая за танчик,
после за криками страшными –
в общий комок
…и никогда меня к ним,
ни за что не затащит
детство проклятое
или проклятье само.

«Уже совсем не вяжем лыко…»

Уже совсем не вяжем лыко,
но выход найден – я нашёл
то место, где нам хорошо
и петь, и плакать.

То место, где берут взаймы
одну лишь грусть, одну тоску лишь,
где смерть свою заранье купишь
в канун войны.

«И ужасы, и зверства…»

И ужасы, и зверства
давным-давно известны –
приелись, нет ли? – я им не судья:
могу я только сбоку
стоять, как будто с Богом
мы вместе – наблюдателей семья.

Отрубленные головы,
на виселице голые
девицы, парни – всё им ни по чём, –
стоим вдвоём, и думаем
беспомощными дурнями,
и усмехается над нами чёрт.

«И не вплотную…»

И не вплотную,
и не поодаль,
и не продавшись
тем, кто не купит.

Правильно было б
знать, что мы оба
умерли молча,
но не от скуки.

Так, от песочка
или от моря
в сонных круженьях
тёплого ветра.

Только я знаю:
стали одною,
стали единой
частью навек мы.

«Надо мной Экзюпери…»

Надо мной Экзюпери,
может быть, летает,
или та – держу пари –
ведьмочка святая,
от которой все вокруг
без ума, без сердца, –
я вошёл в порочный круг,
на полу уселся.

Только глаз мне не поднять
в небо, как не ползай:
нету больше от меня
ни песчинки пользы.

Но с надеждою на приз,
на святую тайну,
верю в то, что я тот самый принц,
и летит, летит Экзюпери
надо мною – и не пролетает.

«И будто бы перед скандалом…»

И будто бы перед скандалом,
на палец кудри накрутив,
ты промолчала – не сказала, –
ты промурлыкала мотив,
что осветил мне весь мой вечер,
когда спустился я в метро,
и темноты подземный ветер
чихнул в глаза мне: – будь здоров!

Скандала не было, но прежде,
чем я узнал такой исход,
ещё жила во мне надежда,
что я вернусь, подземный крот,
не в нашу прежнюю квартиру,
а в теремок, что ты сквозь боль,
в приют прощальный превратила
с табличкой «Здесь живёт любовь».

«Движения души моей…»

Движения души моей –
банальные и вшивые:
придумайте, пожалуйста,
мне истинную цель,
чтоб я, вертя сюжетами,
собою мог пожертвовать –
собою мог пожертвовать в конце!

Не можете? – ну как же вы?
неужто не расскажете?
сокроетесь, как ёжики
в иголочную жуть? –
тогда я сам достану вас
банальностями старыми,
но истинную цель не расскажу!

«От непонятных песен в полночь…»

От непонятных песен в полночь
вставать с утра ещё трудней, –
ты, вероятно, и не вспомнишь,
как было жутко скверно мне,
когда садился я за завтрак,
не ощущая цвет и запах
ни «Геркулеса», ни воды, –
но если всё же вспомнишь ты,
тогда ответь на два вопроса:
зачем кидала в кашу соль,
ведь не люблю? – как это просто
запомнить слёту, и не спорь, –
и для чего водою сладкой
разбавила кипящий чай? –
не отвечай, молчи до завтра,
или совсем не отвечай.

«Вспомни, кого мы сегодня толкнули…»

Вспомни, кого мы сегодня толкнули
на эскалаторе днём:
после, прижавшись почти что вплотную,
нагло хихикали… В нём –
в том пострадавшем мальчишке –
скрылся, пожалуй, ответ
на возмущенье тирады речистой:
что с тобой сделалось?
что горячишься?
что тебе надо?
какой же ты, к чёрту, поэт?

«Убегала вперёд насекомая рвань…»

Убегала вперёд насекомая рвань
(я люблю всех людей, это – так),
мы бежали с тобою за ними сперва:
за этапом – такой же этап, –
только вдруг повернули обратно они,
и навстречу рванула толпа,
и пустились назад мы, крича: «догони!»
и, споткнувшись, я громко упал.

Надо мною свернулась в кольцо мошкара
и жужжать начала без конца,
да и ты не желала мне больше добра,
став частицей такого кольца, –
до сих пор кувыркаюсь я, лёжа в траве,
и в глаза никому не гляжу,
слыша только одно, слыша только навек:
поднимайся, вшенок! жу-жу-жу!

«Вы не спрашивайте, кто мы…»

Вы не спрашивайте, кто мы,
как мы, чем живём,
и за что пойти готовы
мы на смерть живьём,
и к чему все наши слёзы,
и зачем наш смех,
для чего так несерьёзно
мы глядим на всех.

Всех вопросов стоить может
тонкий возглас «эх», –
он залезет к нам под кожу
на виду у всех,
и ему-то всё как раз мы
за минуток пять
речью сбивчивой, прекрасной
сможем рассказать.

«Уже и кровь не та…»

Уже и кровь не та,
какой могла быть раньше,
и горлышко совсем
распухло, будто ком,
но песенки мои
как будто стали краше,
и говорят теперь
о таинстве таком,
которому и сам
я не гожусь в подмётки,
которое для всех
ещё сложней теперь…

Спасибо и за то,
что не совсем я мёртвый,
что всё-таки могу
ещё себя терпеть.

В плену

1

Ещё придут за мною в белом,
поздравят с громкою победой,
и на расслабленных руках
подбросят в райские века.

Там, в отдаленьи светлом, райском
придётся с мыслями собраться,
чтобы со всяким наравне
пропеть и не сфальшивить мне.

Я, как положено повесам,
в карман за словом не полезу:
свой страх и горечь проглотив,
начну излюбленный мотив:

«Ты лейся, песенка! ты лейся!
будь всем и каждому полезна!
представь себя во всей красе!
а про меня забудь совсем!»

2

Они пришли, к ногам припали,
как будто был я властелин,
а не простой печальный парень,
что всех и вся тут веселил.

Взмолились: «Слушай, наш волшебник,
инопланетный, ясный шелест!
знай – мы тебя не предадим,
что б не пугало впереди!»

И понесли… Я не запомнил,
где оказался, как пропал,
но из бессмертного запоя
не выходил ещё пока.

Душа развязана, как руки,
пишу которыми теперь
одной единственной подруге,
одной единственной – тебе.

3

И песне суждено кончаться,
устав от милого начальства,
от угрожающих кивков,
от умников и дураков.

За упокой души сей песни
я буду пить, авось, разбесит

Продолжение книги