Велнесс бесплатное чтение

ОН ЖИВЕТ ОДИН на четвертом этаже старого кирпичного здания, откуда не просматривается небо. Из своего окна он видит только ее окно – через дорогу, на расстоянии вытянутой руки, она тоже живет на четвертом этаже другого старого здания, и тоже одна. Они не знают имен друг друга. Они никогда не разговаривали. В Чикаго зима.

В разделяющий их узкий переулок почти не проникают ни свет, ни дождь, ни снег, ни морось, ни туман, ни даже та мокрая январская крупа, которую местные называют «кашей». Здесь темно, тихо и никогда не меняется погода. Кажется, что здесь просто нет атмосферы, что это полость, похожая на космическое пространство, вшитая в город с одной лишь целью – отделять одни объекты от других.

Впервые она явилась ему в канун Рождества. В ту ночь он лег рано, страшно жалея себя – единственного человека в этом бурлящем здании, которому некуда пойти, – когда на другой стороне улицы зажегся свет и привычную зияющую темноту сменило слабое теплое сияние. Он встал с кровати, подошел к окну, пригляделся. Там была она, вся сплошное движение, – разбирала, раскладывала вещи, вытаскивала маленькие яркие платья из больших одинаковых чемоданов. Ее окно было так близко, сама она была так близко – их квартиры разделяло расстояние в один длинный прыжок, – что он отступил на несколько шагов, чтобы спрятаться в темноте. Уселся на пол и стал смотреть, но вскоре ему показалось, что это неприлично и недостойно, и тогда он виновато вернулся в постель. Но в последующие недели он снова и снова приходил к этому окну, как в театр, – чаще, чем готов был признать. Иногда он сидел там, невидимый, и урывками наблюдал за ней.

Сказать, что он считает ее красивой, было бы слишком просто. Конечно, он считает ее красивой – объективно, классически, несомненно красивой. Даже ее походка – эта свойственная ей легкость, жизнерадостный пружинистый шаг – его очаровывает. Она скользит по полу квартиры в толстых носках, время от времени кружась на месте, и подол на мгновение вздувается вокруг ее ног. Среди грязи и серости она носит платья – яркие открытые платья в цветочек, неуместные в этом убогом районе этой холодной зимой. Она зажигает свечи, устраивается в бархатном кресле, поджав под себя ноги, и держит книгу в одной руке, а пальцами другой с бесстрастным и непроницаемым видом лениво ведет по краю бокала с вином. Он смотрит, как она касается бокала, и сам не понимает, как такой маленький палец способен вызывать такие сильные мучения.

Ее квартира украшена открытками из тех городов, где она, наверное, бывала – из Парижа, Венеции, Барселоны, Рима, – и вставленными в рамки постерами с произведениями искусства, которые она, наверное, видела своими глазами: статуя Давида, «Пьета», «Тайная вечеря», «Герника». Ее вкусы так разнообразны, что он чувствует себя неловко; сам он никогда не видел даже океана.

Она читает беспорядочно, когда придется, и включает желтую прикроватную лампу в два часа ночи, чтобы начать листать громоздкие учебники по биологии, неврологии, психологии, микроэкономике – или какие-нибудь пьесы, или сборники поэзии, или толстые книги по истории империй и войн, или научные журналы в безликих серых переплетах с загадочными названиями. В музыке, которую она слушает, он угадывает классическую, судя по тому, как покачивается в такт ее голова. Он щурится, чтобы разглядеть обложки книг и альбомов, и на следующий день бежит в публичную библиотеку, чтобы прочитать всех авторов, которые не дают ей спать, и послушать все симфонии, которые она постоянно ставит на повтор: «Хаффнеровскую», «Героическую», «Из Нового света», «Неоконченную», «Фантастическую». Он представляет, что, если когда-нибудь они все-таки познакомятся, он скажет пару слов о «Фантастической симфонии», произведет на нее впечатление и она влюбится в него.

Если когда-нибудь они все-таки познакомятся.

Она именно такой человек – разносторонний, образованный, – которого он ищет в этом пугающе огромном городе. Но теперь он понимает: главный изъян в его плане заключается в том, что такая разносторонняя и образованная женщина никогда не проявит интереса к такому необразованному, провинциальному, отсталому невеже, как он.

Только один раз он видел, как она пригласила домой гостя. Мужчину. Перед этим она провела немыслимое количество времени в ванной, перемерила шесть платьев и в конце концов выбрала лиловое, самое облегающее. Сделала прическу. Накрасилась, смыла макияж, накрасилась еще раз. Дважды приняла душ. Она стала совершенно на себя не похожа. Гость явился с упаковкой пива, пробыл у нее два часа, и казалось, что вместе им неуютно и невесело. Потом он ушел, на прощание пожав ей руку. И больше не приходил.

После этого она переоделась в старую линялую футболку и весь вечер ела хлопья в припадке внезапной лени. Не плакала. Просто сидела.

Наблюдая за ней с другой стороны их безвоздушного переулка, он отметил, как она красива, хотя слово «красива» вдруг показалось ему слишком узким, не описывающим ее в полной мере. У красоты есть как публичные, так и частные проявления, подумал он, и одно чаще всего исключает другое. Он написал на обороте открытки с видом Чикаго: «Со мной тебе никогда не придется притворяться». Потом выбросил эту открытку и взял другую: «Тебе никогда не придется быть тем, кто пытается стать кем-то другим». Но так и не отправил. Он никогда ничего не отправляет.

Иногда в ее квартире темно, и в такие вечера – вечера в привычном, замкнутом пространстве – он занимается своими делами, гадая, где она.

Именно тогда она смотрит на него.

Она сидит у своего окна, в темноте, и он ее не видит.

Она изучает его, наблюдает за ним, отмечает его спокойствие, его безмятежность, его удивительную манеру часами упорно читать, сидя на кровати по-турецки. Он всегда один. Его квартира – унылая коробка с голыми белыми стенами, книжным стеллажом из шлакоблоков и обреченным вечно лежать на полу футоном – явно не рассчитана на прием гостей. Такое ощущение, что одиночество охватывает его, как петля пуговицу.

Сказать, что она считает его красивым, было бы слишком просто. Скорее, она считает его красивым настолько, насколько сам он будто не осознает, что красив, – темная бородка, прячущая тонкие черты полудетского лица, большие свитеры, скрадывающие худощавую фигуру. Его уже явно несколько лет не стриженные волосы сальными прядями спадают на глаза и доходят до подбородка. Одевается он, надо сказать, катастрофически: заношенные черные рубашки, черные же армейские ботинки и очень нуждающиеся в штопке темные джинсы. Никаких признаков наличия у него галстуков она не обнаружила.

Иногда он стоит перед зеркалом без рубашки, бледный до синевы, недовольный собой. Он очень маленький – низкорослый, хилый и тощий, как наркоман. Он перебивается сигаретами и нерегулярными перекусами, обычно это готовая еда в коробках и в пленке, предназначенная для разогрева в микроволновке, а иногда порошок, который разводится водой и превращается в нечто почти съедобное. Глядя на это, она испытывает то же чувство, что и при виде беспечных голубей, которые садятся на смертельно опасные провода над эстакадами.

Ему жизненно необходимы овощи.

Калий и железо. Клетчатка и фруктоза. Крупы грубого помола и разнообразные соки. Все, что полезно для здоровья. Она хочет повязать ананас бантиком, приложить записку и отправить ему. Каждую неделю новый фрукт. Чтобы дать ему понять: не надо так с собой обращаться.

Почти месяц она наблюдает, как татуировки плющом разрастаются по его спине, соединяются в буйство узоров и цветов, ползут вниз по тонким рукам, и думает: ну, не так уж это и плохо. На самом деле в дерзких татуировках есть что-то обнадеживающее, особенно в тех, которые видны даже из-под рубашки с высоким воротником. Она считает, что это говорит об уверенности в себе, о твердости принципов – о наличии у человека принципов, – не то что у нее самой с ее перманентным внутренним кризисом, потому что с момента переезда в Чикаго ее мучает вопрос: кем она станет? Или, пожалуй, скорее так: какое из ее «я» – настоящее? Этот парень с вызывающими татуировками, кажется, символизирует для нее новый путь, противоядие от пугающей неопределенности.

Он художник, это ясно, потому что она часто видит, как он смешивает пигменты и красители, краски и растворители, щипцами достает фотобумагу из кювет с реактивами или склоняется над столом, изучая негативы в небольшую круглую лупу. Поразительно, как долго он может на них смотреть. Он тратит час на сравнение двух кадров, разглядывая то первый, то второй, потом опять первый в поисках идеального. Определившись, он обводит нужный кадр красным восковым карандашом, а остальные перечеркивает, и она восхищается его решительностью: уж если он выбирает фотографию, или татуировку, или богемный образ жизни, то выбирает без колебаний. Это качество, которому она – человек, неспособный определиться даже с самыми простыми вещами: что надеть, что изучать, где жить, кого любить, что делать со своей жизнью, – завидует и о котором мечтает. Его разум спокоен, потому что он стремится к высшей цели; она же чувствует себя горошиной, бьющейся о стенки стручка.

Он именно такой человек – смелый, увлеченный, – которого она ищет в этом чужом городе. Но теперь она понимает: главный изъян в ее плане заключается в том, что такой смелый и увлеченный мужчина никогда не проявит интереса к такой скучной обывательнице, конформистке и мещанке, как она.

Поэтому они не знакомятся, вечера тянутся медленно, еле-еле, и лед нарастает на ветвях деревьев, как раковины морских желудей. Всю зиму одно и то же: когда у него выключен свет, он наблюдает за ней; когда у нее выключен свет, она наблюдает за ним. В те вечера, когда ее нет дома, он чувствует себя подавленным, несчастным, а может, даже немного жалким; он смотрит на ее окно и осознает, что время летит слишком быстро и возможности упущены, что он проигрывает гонку с той жизнью, которую хотел бы вести. В те вечера, когда его нет дома, она чувствует себя брошенной, чувствует, что мир снова нанес ей удар; она рассматривает его окно, будто аквариум, надеясь увидеть, как из мглы выплывет что-то необычайное.

И вот они прячутся в полумраке. На улице сыплет пухлый тихий снег. Они оба сидят в одиночестве, каждый в своей маленькой студии, в своем ветхом доме. У обоих выключен свет. Оба караулят друг друга. Ждут каждый у своего окна. Вглядываются через переулок в темные квартиры и, сами того не зная, смотрят друг на друга.

ИХ ДОМА никогда не задумывались как жилые. Его дом изначально был заводом. Ее – складом. Те, кто их проектировал, не предполагали, что здесь будут жить люди, и поэтому не обеспечили этим людям вид из окон. Оба здания построены в 1890-х годах, использовались по назначению до 1950-х, были заброшены в 1960-х и после этого стояли пустыми. Длилось это до января 1993 года, когда их вдруг решили изъять и приспособить для новых нужд – обустроить дешевые квартиры и студии для голодающих художников, – а его работа заключается в том, чтобы задокументировать этот процесс.

Он должен стать памятью здания, запечатлеть убожество, царившее здесь до ремонта. Очень скоро бригады рабочих – слово «рабочие» трактуется достаточно вольно и применяется к поэтам, художникам и бас-гитаристам, которые вкалывают в обмен на снижение арендной платы, – приступят к уборке, зачистке, покраске и вывозу мусора, чтобы сделать помещение пригодным для жизни. И вот он бродит по самым грязным и обшарпанным уголкам бывшей фабрики с взятым напрокат фотоаппаратом и фиксирует развалины.

Он идет по длинным коридорам пятого этажа, и с каждым его шагом вверх поднимается облачко пыли и трухи. Он фотографирует грязь и разбросанные повсюду обломки потолочной плитки, штукатурки и кирпича. Фотографирует замысловатые граффити. Фотографирует разбитые окна и шторы, истлевшие до волокнистых лент. Он боится наткнуться на какого-нибудь спящего сквоттера и обдумывает, что лучше делать в такой ситуации – идти тихо или топать. Если идти тихо, то, возможно, получится избежать конфликта. С другой стороны, если топать, сквоттер может проснуться и удрать.

Он останавливается, когда его внимание привлекает солнечный луч на стене – полоса на старой краске, которая постепенно отслаивается, морщась и покрываясь тысячами трещинок. Спустя сто лет краска рвется на свободу, и текстура напоминает ему кракелюры на старых портретах голландских мастеров. А еще она напоминает ему нечто куда более прозаическое – маленький пруд на отцовском ранчо, который засушливым летом высыхал, обнажая на дне вязкую грязь, и эта грязь, затвердевая на солнце, растрескивалась на маленькие причудливые фракталы. Краска выглядит точно так же, как рассохшаяся земля, и он снимает ее сбоку, чтобы взгляд зрителя двигался вдоль глубоких борозд с шелушащимися краями – это не столько фотография чего-то, сколько фотография о чем-то: о возрасте, о переменах, о перевоплощении.

Он идет дальше. Он решает все-таки топать, сомневаясь, что сможет идти тихо в этих армейских ботинках – увесистых, со стальными носами, купленных по дешевке; они явно необходимы среди торчащих из пола гвоздей и осколков стекла, свидетельствующих о веселой ночи с битьем пивных бутылок. Вообще, думает он, маска бы тоже не помешала: тут полно пыли, грязи, а еще, наверное, плесени, грибков, токсичного свинца и опасных микробов – в воздухе висит неподвижное мутное облако, превращающее солнечный свет в мерцающие полосы; в пейзажной фотографии их назвали бы «лучами Бога», но здесь это нечто куда более кощунственное. Может, за лучи смога и сойдет.

А еще повсюду шприцы. Он находит множество шприцев, которые кто-то сгреб в аккуратные кучки в темном дальнем углу, старательно собрав и опорожнив, так что только на кончиках иголок остался темный осадок, и фотографирует их с наименьшей глубиной резкости, на какую только способен объектив, чтобы изображение получилось почти совсем размытым – это, по его мнению, изящно воспроизводит самоощущение бедолаг, приходящих сюда за дозой. Героин вызывает у местных странную смесь любви и ненависти – люди иногда жалуются на шприцы в парке и на заброшенные здания дальше по улице, которые в народе называют просто притонами, потому что там полным-полно наркоманов. И при этом большинство художников, живущих с ним в одном доме, хоть время от времени и возмущаются по поводу героина, по виду как будто и сами употребляют. И часто. Тощие, нечесаные, бледные, с ввалившимися глазами – именно так и выглядят те, кто то и дело колется. Собственно, поэтому он здесь и поселился; хозяин дома подошел к нему на его первой выставке и спросил:

– Ты Джек Бейкер?

– Да, – сказал он.

– Фотограф?

– Ага.

Это была осенняя выставка в Школе Чикагского института искусств. Там были представлены работы студентов, поступивших на «Изобразительное искусство», и из пары десятков первокурсников Джек оказался единственным, кто занимался в основном пейзажной фотографией. Остальные или были непомерно талантливыми художниками-экспрессионистами, или делали сложные скульптуры из разных материалов, или специализировались на видеоарте и собирали свои инсталляции из хитроумно соединенных телевизоров и видеомагнитофонов.

А Джек снимал на «Полароид».

Снимал он деревья.

Деревья у него дома, в прерии, росли в суровых условиях, их стволы клонились и изгибались в разные стороны от неумолимого ветра.

Девять из этих снимков были вывешены квадратом три на три на белой стене галереи, и стоявший рядом Джек ждал, когда кто-нибудь заговорит с ним о его творчестве, но никто и не пытался. Уже несколько десятков коллекционеров в дорогой одежде прошли мимо, когда какой-то бледный человек в драном белом свитере и грубых ботинках с незавязанными шнурками вдруг остановился и представился. Его зовут Бенджамин Куинс, он седьмой год исследует новые медиа, сейчас как раз работает над магистерской диссертацией – для первокурсника Джека все это казалось невообразимой вершиной академических достижений. Бенджамин был в буквальном смысле первым, кто обратился к Джеку с вопросом, и вопрос этот звучал так:

– Значит, деревья?

– В тех местах, откуда я родом, сильные ветра, – сказал Джек. – Поэтому деревья растут кривыми.

– Ясно, – отозвался Бенджамин, щуря глаза за большими круглыми очками и лениво потирая подбородок с пробивающейся кое-где жесткой щетиной. Его шерстяной свитер был растянут, местами продырявлен и протерт почти насквозь. Немытые жидкие волосы цвета сена так отросли, что их приходилось постоянно заправлять за уши. – А откуда ты родом? – спросил он.

– Из Канзаса, – сказал Джек.

– А. – Бенджамин кивнул, как будто эти слова подтверждали что-то важное. – Средний Запад.

– Да.

– Главные поставщики зерна в Америке.

– Все так.

– Канзас. Там кукуруза или пшеница? Никак не соображу.

– Ты знаешь песню «Дом на ранчо»?

– Конечно.

– Вот это примерно оно и есть.

– Молодец, что свалил оттуда. – Бенджамин подмигнул ему и некоторое время изучал фотографии. – Я смотрю, эти работы никому не интересны.

– Ну спасибо.

– Это не оценочное суждение. Я просто хочу сказать, что эти фотографии, скорее всего, не пользуются популярностью у этой конкретной аудитории. Я прав?

– Люди в основном задерживаются на пару секунд, мило улыбаются и идут дальше.

– И ты же понимаешь почему?

– Не особо.

– Потому что полароидные снимки – это не ценное вложение.

– Что-что?

– Они не продаются. Ни одна такая работа ни разу не выставлялась на «Сотбис». Это фотографии массового производства, мгновенные, дешевые, недолговечные. Химические реактивы разлагаются, изображение блекнет. Полароидный снимок – товар ненадежный. А эти люди, – Бенджамин неопределенно обвел рукой всех остальных в зале, – называют себя коллекционерами, но лучше было бы сказать «инвесторы». Они рабы капитализма. Меркантильные до мозга костей. Они хотят покупать задешево и продавать задорого. Твоя проблема в том, что продаваться задорого эти фотографии не будут никогда.

– Честно говоря, об этом я не думал.

– Молодец.

– Мне просто нравились эти деревья.

– Должен признаться, я восхищаюсь твоей искренностью. Ты не из подобострастных холуев. Это круто. – Тут Бенджамин подошел ближе, положил руку Джеку на плечо и понизил голос: – Слушай. У меня есть дом в Уикер-парке. Бывший металлургический завод. Я купил его за доллар. Банк просто хотел его списать. Ты знаешь Уикер-парк?

– Не знаю.

– Это на Северной стороне. Минут пятнадцать на поезде. Всего шесть остановок по синей ветке, и попадаешь в совершенно другой мир.

– Другой в каком смысле?

– Прежде всего – реальный. Наполненный содержанием. Вот где творится настоящее искусство, а не пресмыкательство перед инвесторами. И настоящая музыка, не это фальшивое говно, которое крутят по радио. Я ремонтирую дом, все внутри переделываю начисто, чтобы превратить его в кооператив для творческих ребят. Назову его «Цех». История эксклюзивная, все только по приглашениям, ничего шаблонного и заурядного, никаких тебе богатеньких тусовщиков и яппи.

– Звучит интересно.

– Ты сидишь на героине?

– Нет.

– А выглядишь так, будто сидишь. То, что надо. Так ты согласен?

Впервые в жизни худоба и тщедушность пошли Джеку на пользу – он получил квартиру в Уикер-парке, где живет бесплатно в обмен на услуги фотографа, причем еще и среди музыкантов, художников и писателей, которые в основном тоже выглядят так, будто сидят на героине. С жильем Джеку очень повезло, и он приходит к выводу, что, несмотря на убогое состояние дома, несмотря на пронизывающий холод темной и унылой чикагской зимы, несмотря на то, что в этом районе то и дело происходят ограбления, в парках якобы бродят наркодилеры, а местные враждующие банды время от времени устраивают разборки, ему здесь хорошо. Это его первая зима вдали от Канзаса, и даже не верится, что можно чувствовать себя таким живым, таким всеобъемлюще, по-настоящему, небывало свободным. Это шумный, грязный, опасный и дорогой город, но ему здесь нравится. Особенно ему нравятся звуки: рев поездов на эстакаде, гудки нетерпеливых таксистов, визг полицейских сирен, стоны льдин на озере, трущихся о бетонные берега. И еще ему нравятся ночи, когда шум стихает, когда город замирает и укутывается в метель, роняющую такой густой и медленный снег, какого он раньше никогда не видел, и машины на обочинах превращаются в сугробы, а небо рассеивает оранжевый свет фонарей, и каждый шаг звучит с приятным сухим хрустом. Ему нравится ночной город, особенно когда он выходит из Института искусств и смотрит на Мичиган-авеню и величественные здания, в пасмурные дни достающие до облаков, на их гигантские плоские фасады, испещренные сотнями крошечных желтых квадратиков окон, за которыми работают допоздна.

Это странное чувство – чуть ли не впервые ощущать себя живым, понимать, что до этого момента он не жил, а просто существовал.

В Чикаго он знакомится с искусством вживую (у него дома в музеи не сходишь), бывает в театрах (в школе, где он учился, ни разу не ставили пьес), ест блюда, которые никогда раньше не ел (и даже не знал, что такое существует: песто, пита, эмпанады, вареники, баба гануш), слушает, как однокурсники увлеченно спорят, кто лучше – Джон Эшбери или Фрэнк О’Хара? Арне Несс или Ноам Хомский? Дэвид Боуи или кто угодно другой? (В Канзасе за такие споры можно было бы нарваться на непонимающие взгляды, а то и на взбучку.) А песни, вышедшие этой зимой, всегда будут возвращать ему то самое чувство открытости миру и свободы; в строчке, которую орут Rage Against the Machine, – «Пошли вы, я слушать не буду!» – очень точно воплощается его новый вольный дух, и даже примитивные коммерческие радиохиты вроде Life Is a Highway, Right Now и Finally кажутся особенными и значимыми, а тема из «Аладдина», которая бесконечно крутится в эфире, звучит чуть ли не как гимн Чикаго: для Джека этот город – действительно волшебный мир.

(Он, конечно, никогда бы никому не признался, что мурлычет себе под нос мелодию из диснеевского мультфильма, а иногда и напевает слова, принимая душ, и более того, что она вселяет в него уверенность. Нет, эту тайну он унесет с собой в могилу.)

Он любит городской шум, потому что в нем есть нечто обнадеживающее, подтверждающее факт существования других людей, соседей, соотечественников. А еще есть нечто приятное в том, чтобы выработать к нему невосприимчивость, спокойно спать по ночам, не вздрагивая от гудков, голосов, воя сигнализаций и полицейских сирен за окном, – вот отличительный признак выхода на новый уровень бытия. Дома единственным звуком было дыхание ветра – безжалостного, незатихающего ветра прерий. Но время от времени после захода солнца сквозь ветер можно было расслышать лай и завывания койотов, каждую ночь рыскавших по окрестностям. Иногда вой стаи неожиданно и жутко стихал, оставался только один голос, и он звучал то отчаянно, почти как визг, то жалобно, почти как скулеж, и Джек, который еще не спал и все слышал, несмотря на натянутое на голову одеяло, прекрасно понимал, в чем дело. Койот повис на заборе.

Вот как это происходит: перескакивая через ограду из колючей проволоки, койоты иногда подпрыгивают недостаточно высоко и цепляются за шипы в месте сочленения задних лап и туловища, где у псовых есть своего рода злополучная ямка. Их передние лапы тянутся к земле, не достают, колотят по воздуху, задние дергаются, и койоты так и остаются висеть, несмотря на яростные брыкания, потому что, в отличие от других животных, природа не наделила их достаточной гибкостью и настолько подвижными суставами, чтобы они могли высвободиться. Койоты не умеют извиваться, не умеют орудовать задними лапами, по сути, предназначенными только для отталкивания, и поэтому болтаются на заборе всю ночь. А поскольку болтаются они на колючей проволоке, очень велика вероятность, что они налетели на острые, как ножи, когти забора, которые теперь впиваются в мягкое, уязвимое брюхо, и чем больше койоты бьются, лягаются и корчатся, тем больше шипы терзают их внутренности, и в конце концов они умирают, истекая кровью, а ветер разносит их вопли на многие мили. Джек видит их по утрам – они висят, как белье на веревке.

По сравнению с этим сирены Чикаго прямо-таки подарок судьбы. Даже грабежи – приемлемая плата за вход в этот мир.

Джека еще не грабили. Перебравшись в Уикер-парк, он окончательно довел до ума грозный имидж, который должен отпугнуть грабителей: ношеная одежда, купленная у Армии спасения, множество татуировок, нечесаные волосы, уверенная походка городского жителя и решительный холодный взгляд поверх сигареты, почти всегда торчащей у него изо рта, – все это, как надеется Джек, явственно сигнализирует: «Отвали». Он не хочет, чтобы его ограбили, и в то же время осознает, что вероятность быть ограбленным, как ни странно, придает этому району особую привлекательность. Художники переезжают сюда не вопреки, а благодаря опасности. Они к ней готовы. По словам Бенджамина Куинса (который может рассуждать на эту тему всю ночь напролет), Уикер-парк – это чикагский ответ Монмартру: дешевый, неряшливый, затрапезный и поэтому живой.

А поскольку неприглядность Уикер-парка принято считать достоинством, Джек пытается запечатлеть на своих фотографиях именно это: разруху и упадок. Он заглядывает в коридоры, бывшие офисы и складские помещения пятого этажа в поисках свидетельств жизни на грани. Потрескавшаяся краска. Брошенные шприцы. Выбитые окна. Побуревшие шторы. Осыпающаяся штукатурка. Пыль, за годы осевшая таким толстым слоем, что теперь похожа уже не на пыль, а на песок.

– Цепляет, – говорит позже Бенджамин, рассматривая фотографии.

Середина зимы, они на крыше дома. Джек дует в сложенные чашечкой замерзшие ладони. На нем все то же тонкое черное пальто, а под него он надел все свитеры, какие у него есть. На Бенджамине большая парка, такая надутая, что похожа на воздушный шар. Его щеки арбузно-розового цвета, а куртка явно теплая и мягкая и, скорее всего, набита пухом – материалом, о котором Джек слышал, но который плохо представляет.

Бенджамин смотрит на фотографии, а Джек смотрит на серый пейзаж вокруг, на редких пешеходов и машины, на горы грязного снега, на идеально прямые улицы и переулки, уходящие к самому озеру. Они стоят с восточной стороны здания, с той, что обращена к девушке в окне. К безымянной ней. Джек заглядывает в ее квартиру. Сейчас ее нет дома, но этот новый вид сверху до странности будоражит. Он замечает коврик, который она положила на полу возле окна, невидимый с его обычной наблюдательной позиции на четвертом этаже. И этому новому факту он придает большое значение: она покупает ковры.

Он хочет знать о девушке в окне все. Но он никого не расспрашивал о ней, потому что не может придумать, как задать вопрос, не выдав, что он иногда за ней подглядывает, – а этой своей привычки он стыдится только потому, что знает: другие его пристыдили бы.

Бенджамин все еще разглядывает фотографии:

– Надо их в интернете опубликовать.

– Хорошо, – говорит Джек, и в этот момент в переулок под ними сворачивает какой-то мужчина. В руке у него большая черная сумка, и, судя по тому, как он ковыляет, либо сумка настолько тяжелая, что мешает ему идти, либо он сильно пьян.

– Что такое интернет? – спрашивает Джек.

Бенджамин поднимает взгляд:

– Это ты сейчас серьезно?

– Ну да. Что это?

– Интернет. Ну. Высокоскоростная инфомагистраль. Гипертекстовое глобальное цифровое киберпространство.

Джек кивает.

– Честно говоря, в этих терминах я тоже не очень разбираюсь, – говорит он.

Бенджамин смеется.

– У вас в Канзасе, что, до сих пор компьютеров нет?

– Моя семья решила, что нам это не надо.

– Ладно, в общем, интернет. Как объяснить-то? – Он на секунду задумывается, потом продолжает: – Ты же знаешь эти рекламные афиши музыкальных групп, которые лепят на все телефонные столбы?

– Ну.

– Вот интернет выглядит как эти афиши, только представь, что они не на телефонном столбе, а внутри него.

– Что-то я не догоняю.

– Представь, что они находятся внутри проводов, перемещаются со скоростью света, связаны между собой, взаимодействуют, обмениваются данными и доступны любому человеку в мире.

– Любому?

– Любому, у кого есть компьютер и телефонная линия. У меня были посетители из Англии, Австралии, Японии.

– Зачем людям в Японии твоя афиша?

– Изгои есть везде, друг мой. Непонятые, непопулярные, инакомыслящие, недовольные, фрики. Благодаря интернету мы находим друг друга. Это удивительный альтернативный мир. Там не нужно быть конформистом и подстраиваться под стандартные правила. Ты можешь оставаться самим собой, странненьким сумасбродом. Так что там все честнее, не так фальшиво, более реально.

– Более реально, чем что?

– Чем мир. Искусственно созданный аквариум, в котором мы живем. Весь этот аппарат угнетения, нацеленный на получение прибыли и контролирующий сознание.

– Ого. Чувствую, афиша у тебя что надо.

– Современные технологии.

– И о чем же ты пишешь? О «Цехе»?

– Типа того, но еще о районе и о его энергии, о том, что у нас тут царит дух борьбы с истеблишментом. Хочешь посмотреть?

– Конечно.

– Я тебя научу. Буду твоим интернет-гидом. Вытащу тебя из восьмидесятых.

– Спасибо.

– Не хочешь на меня поработать? Мне нужны картинки. Фотографии баров, музыкантов, вечеринок. Крутые люди занимаются крутыми вещами, что-то в этом роде. Ты бы взялся?

– Ну давай.

– Отлично! – говорит Бенджамин, и именно так Джек получает работу и погружается в «новую экономику», хотя и не совсем понимает, что в ней нового.

Внизу незнакомец с сумкой останавливается за домом, у велопарковки. Некоторое время он разглядывает пристегнутые к стойке велосипеды, покачиваясь на нетвердых ногах. Потом ставит сумку на землю, расстегивает ее и достает большой болторез, которым быстро и аккуратно срезает замок с одного из самых дорогих на вид велосипедов с десятью скоростями.

– Эй! – кричит Джек.

Незнакомец испуганно оборачивается и вглядывается в переулок. Осматривает окна здания на всех шести этажах, а потом, прикрывая глаза от света, наконец замечает их на крыше, улыбается и машет рукой. Непринужденный дружеский жест, как будто они старые приятели.

И что остается делать Джеку и Бенджамину? Они машут в ответ. И смотрят, как незнакомец убирает болторез в сумку, закидывает ее на плечо, седлает освободившийся велосипед и, вихляя колесами, уезжает.

Бенджамин улыбается, переводит взгляд на Джека и говорит:

– Красиво сработал, засранец.

ОНА СТОИТ В ДАЛЬНЕМ УГЛУ очередного шумного бара, куда ее пригласил очередной парень категоричных взглядов, чтобы послушать очередную группу, которую, по его словам, она обязана полюбить. Сегодня она в «Пустой бутылке» – баре на Вестерн-авеню с большой рекламой пива «Олд стайл» и навесом над входом с надписью: «Музыка/непринужденная атмосфера/танцы».

Сейчас заявленному соответствует только один параметр из трех.

Музыка тут действительно есть, хотя танцевать под нее нельзя, а непринужденной атмосферой и не пахнет. Она слушает группу, названия которой не знает, потому что не смогла расслышать его из-за шума. Ее спутник дважды прокричал название в нескольких дюймах от ее уха, но без толку. Барабанщик и ведущий гитарист, похоже, маниакально стремятся ни в коем случае не дать публике переключить внимание с них на что-то другое. Даже текст песни – что-то про нечеловеческие душевные страдания вокалиста и про его неудовлетворенность жизнью – по большей части теряется в грохоте мощных аккордов, а обезумевший барабанщик, похоже, способен воспроизводить только один простой ритмический рисунок, без устали лупя по тарелкам. Люди столпились вокруг, не столько танцуя, сколько подергиваясь. Напитки в баре приходится заказывать жестом.

Всякий раз, когда открывается дверь, врывается ледяной воздух, и поэтому она осталась в варежках, шарфе и шерстяной зимней шапке, которую натягивает пониже на уши, чтобы приглушить кромешный ад на сцене хоть на несколько благословенных децибел. Около половины посетителей бара вышли на улицу, предпочтя холод шуму. Они стоят, съежившись, плотно прижав руки к телу и сдвинув ноги – точно мумии в снегу. Это типичный для Чикаго зимний вечер, настолько леденяще-морозный, что приводит в отчаяние, настолько суровый, что стоящие на тротуаре то и дело не могут удержаться от причитаний. «Блин, как же холодно!» – бормочут люди, притопывая ногами. Холод пробирается в обувь и остается там на весь вечер.

Сейчас играет не та группа, ради которой она пришла. Та, судя по всему, будет выступать в конце, и это должно стать гвоздем программы, хотя ее спутник отказывается раскрывать карты. Не хочет портить сюрприз. Он хочет, чтобы ее эмоциональный отклик от первого прослушивания был, как он выразился, незамутненным. Он все решает за нее и, видимо, считает, что она этому рада. Она стоит рядом, пьет пиво и, поскольку разговаривать из-за шума невозможно, просто ждет.

Кирпичные стены «Пустой бутылки» закрыты постерами, афишами и наклейками, которых так много и которые налеплены так густо, что при внимательном разглядывании мозг отказывается их воспринимать. Потолок обшит металлической плиткой, за исключением зоны над сценой – там в нескольких футах над головами музыкантов прикреплены звукопоглощающие пенополиуретановые панели, напоминающие ячейки коробок из-под яиц. Сцена выкрашена в матовый черный цвет, по бокам громоздятся огромные колонки. В баре продаются девять сортов разливного пива, стакан – полтора доллара.

Сюда – в одно из местных заведений, известных серьезной музыкой, – ее неоднократно приглашали парни в надежде произвести впечатление. Сегодняшний спутник – серьезный, смышленый, степенный, в нем есть некоторая чинность, которую можно было бы назвать напряженностью; он учится на последнем курсе, расчесывает светлые волосы на пробор ровно посередине, носит очки а-ля Джон Леннон и свитер с узором поверх рубашки с другим узором; зовут его Брэдли («Называй меня Брэд») – сел рядом с ней на утренней лекции по микроэкономике, и толстые рукава их пуховиков прижимались друг к другу целых пятьдесят минут, а грязные лужицы растаявшего снега под ботинками в конце концов слились в одну. После лекции – посвященной подробному разбору теории ожидаемой полезности, модели неприятия риска и тому, как люди делают выбор в условиях неопределенности, – она почувствовала его взгляд, пока они собирали вещи, а когда посмотрела на него в ответ, он раздраженно закатил глаза и вздохнул: «Скукота-а-а», и она улыбнулась, хотя лекция совсем не показалась ей скучной, и потом он вышел из аудитории следом за ней, спросил, есть ли у нее планы на вечер, потому что, если нет, в «Пустой бутылке» будет выступать клевая молодая группа, и он знаком с тамошним барменом – это означало, что она сможет заказать выпивку, хотя по возрасту еще не имеет права, – а когда она проявила смутный интерес, он засыпал ее подробностями и сказал, что она просто обязана послушать эту группу сейчас, сегодня, пока они еще играют чистую музыку, пока про них не говорят на каждом углу, пока пагубное влияние популярности и денег не испортило и не развратило их. Ну ладно, она согласилась встретиться с Брэдом в девять, и, когда пришла, он заказал пиво и спросил: «Так что, ты любишь музыку?» И она сказала: «Конечно, люблю». А потом ей пришлось это доказывать. Он начал ее проверять: а эту группу ты знаешь, а ту? Fugazi, Pavement, Replacements, Big Star, Tortoise, Pixies, Hüsker Dü – причем последнее название он произнес так четко, что она даже расслышала умлауты, – и когда она ответила, что никого из них не знает, он с жалостью покачал головой и, конечно же, выразил готовность ее просветить. Оказалось, что у Называй-меня-Брэда большая коллекция редких виниловых пластинок, о которой он очень хочет ей рассказать, и еще больше хочет показать ей эту коллекцию лично – у него в квартире целая стена выделена только под самые редкие, самые гениальные, самые бунтарские пластинки, под драгоценные записи, о которых почти никто не слышал и которые в полной мере не оценены…

Честно говоря, тут она перестала слушать. Брэд уже не ждал ее реакции, чтобы продолжать свой монолог, – от него исходило ощутимое сексуальное беспокойство, низкочастотные волны паники, и поэтому она просто отвлеклась, пока экспрессивный гитарист не прервал Брэда напряженным риффом, после чего тот притих и на сцене начались какие-то завывания.

Она не сказала Брэду, что единственная причина, по которой клевая молодая группа вызвала у нее интерес, – это большая вероятность увидеть на концерте его, того парня в окне, парня с другой стороны переулка. И действительно, когда она пришла сюда, он оказался здесь, в первом ряду, с фотоаппаратом, и она почувствовала какое-то шевеление внутри; наверное, это люди и имеют в виду, когда говорят: «У меня сердце затрепетало», правда, на словах звучит куда приятнее, чем ее ощущение – у нее сердце не то чтобы трепещет, скорее плавится.

Каждый раз, встречая его, она робеет, хотя и не считает себя робкой. Она видит его поздними вечерами в «Пустой бутылке», или в клубе «Рейнбо», или в «Лаунж акс», или в «Филлис мюзикл инн», с фотоаппаратом, за работой, и наблюдает за ним, пока его безразличие к ее заинтересованности не становится невыносимым: почему ты меня не замечаешь? Такое ощущение, что ее лицо освещает прожектор, и свет становится тем ярче, чем дольше она смотрит, но он никогда ее не видит. Он всегда в первом ряду, всегда поглощен своим фотоаппаратом, который держит на уровне колен, снимая вокалистов и соло-гитаристов снизу, чтобы они выглядели впечатляюще.

Она видела его работы в интернете, на одной из электронных досок объявлений, и именно так наконец узнала его имя. Фотографии Джека Бейкера. Он всегда стоит у самой сцены – а иногда даже на сцене, щелкает толпу, стоя рядом с барабанщиком, – когда популярные местные группы играют свои лучшие концерты, а потом обычно уходит из бара вместе с ними, и это окончательно убеждает ее, что она не его поля ягода.

Здесь, в Чикаго, она никто.

Ее не приглашают на афтепати, которые, как она знает, устраивают где-то в другом месте. И она знает, что их устраивают, потому что видела на той доске объявлений фотографии Джека Бейкера, и на них запечатлен разгул, творящийся где-то рядом, но неизвестно где. Что может быть хуже, чем знать, что люди веселятся, но не приглашают ее повеселиться с ними? Ее зовут Элизабет Огастин – из литчфилдских Огастинов, – хотя репутация ее семьи имеет вес только в определенных кругах, а сюда эти круги не простираются. Теперь она просто безымянная первокурсница университета Де Поля, неприметная чужачка, вечно на втором плане, не погруженная в местный музыкальный контекст, и поэтому, чтобы узнать, где найти Джека Бейкера и остальную тусовку, ей нужна помощь поклонников – таких, как Брэд, который наклоняется к ней в момент краткого затишья, пока гитарист настраивает инструмент, и поясняет, что музыка сегодняшней клевой группы отличается от рока, альтернативы и гранжа, – отличается чем-то таким, в чем она явно не разбирается. Для нее это не музыка, а сплошной шум, но Брэд настаивает, что нет, на самом деле это характерное для Сиэтла звучание, то, что сейчас захватывает хит-парады радиостанций и журнала «Билборд», совсем не похоже на чикагское, и оно, по его словам, менее коммерциализировано, приближено к народным джазовым корням, не так широко распространено и выдержано в духе инди. Это отход от хардкора Восточного побережья, который давно деградировал, и от гранжа Западного побережья, который вот-вот деградирует. Это самобытное направление, зародившееся в глубинке и не развращенное большими деньгами. Она никогда раньше не задумывалась о терруаре рок-музыки, но в последнее время много размышляла о пагубном влиянии денег и о том, что желание сбежать от своей богатой семьи с их вечной жадностью – а следовательно, от бесчеловечной жестокости и стремления принести остальных в жертву, как того требует жадность, – стало одной из главных причин, заставивших ее порвать со всеми, кого она знала, и отправиться в Чикаго.

Она поклялась, что это в последний раз. Еще до переезда сюда она пообещала себе, что останется здесь навсегда, что наконец построит другую жизнь – свою собственную жизнь, достойную и честную, – после детства, проведенного в постоянных скитаниях: подростком она жила в богатых пригородах мегаполисов Восточного побережья, перебиралась с места на место и меняла бесчисленные частные школы, пока ее отец разорял то одну, то другую компанию, проводя ревизии, приобретая активы, устраивая рейдерские захваты, переманивая сотрудников, ликвидируя предприятия, наживаясь и двигаясь дальше; для компании все кончалось банкротством и судебными процессами, а он зарабатывал бешеные деньги и исчезал – это было нечто вроде семейной традиции.

И поэтому она была рада встретить в Чикаго людей, которые восставали против такой грубой меркантильности, а тех, кто стремился разбогатеть, осуждали за «продажность» и клеймили «овцами».

Она не хочет быть продажной.

Она не хочет быть овцой.

И все-таки ей бы очень хотелось, чтобы ее приглашали на эти вечеринки.

В это время начинается очередная оглушительная композиция, и Джек фотографирует вокалиста – сначала сбоку, в профиль, потом со спины, потом анфас, встав на колени на танцполе и направив объектив вверх, и тут, словно это было отрепетировано, певец тянется к залу, прижав микрофон к губам, застывает в позе, которая на фотографии явно будет выглядеть просто бомбически, и шепчет в микрофон что-то, что невозможно расслышать, потому что вступает настырный гитарист и все перекрывает. Это выглядит как детская ревность к певцу. Элизабет решает, что выяснять, как эта группа называется, смысла нет – наверняка распадется, причем еще до весны. В этот момент Джек поднимается на ноги и снимает толстый черный свитер, который велик ему размера на два, служит ему повседневной зимней одеждой и от постоянной носки уже протерся до дыр. Под этим свитером другой, тоже черный, но более тонкий.

Что же такого привлекательного в этом парне? Дело, конечно, не просто в том, что он живет через дорогу. Элизабет подозревает, что большинство парней на его месте вызвали бы у нее желание задернуть шторы. Но при виде него у нее возникает необъяснимое чувство узнавания, как будто в нем есть какое-то важное качество, которое она ищет, но которому пока не может дать название. Она приехала в Чикаго с намерением самозабвенно раствориться в оживленной богемной тусовке: пить с поэтами и спать с художниками. (Или наоборот, не принципиально.) Даже необязательно с хорошими поэтами или хорошими художниками, единственный критерий, по которому она выбирает, кого пригласить домой, – чтобы человек был хороший, интересный и бескорыстный, чтобы он этого заслуживал.

Только этим условиям молодые люди в Чикаго пока что не соответствуют.

Но парень из окна, кажется, все-таки другой, в нем ощущаются доброта, мягкость и сдержанность – качества, полностью противоположные морали, предполагающей, что надо подмять под себя весь мир, от которой Элизабет бежала в Чикаго. Джек Бейкер чуткий – по крайней мере, она думает, что он чуткий человек, чуткий любовник. Она так думает благодаря тому, что видит из своего окна, благодаря мелочам, в которых проявляется его обстоятельность: он до поздней ночи читает романы, поэзию и философию; терпеливо отсматривает множество негативов, пока не найдет нужный; застенчиво прячет лицо за длинной челкой. Ее радует даже то, что он выбрал профессию, которая не требует выпячивать себя. Он всегда будет наблюдать за происходящим со стороны. Фотограф по определению не может быть в центре внимания. Она встречалась с парнями, которые постоянно хотели быть в центре внимания, с такими, как эти музыканты на сцене, с такими, как Брэд, и пришла к выводу, что рано или поздно эта их потребность становится невыносимой.

Наконец группа завершает свое выступление мощным грохотом, очень похожим на тот непрекращающийся грохот, который был до этого, только теперь ударник колотит по тарелкам еще чаще и сильнее. Невозможно подняться до крещендо, если вы и так играли на максимальной громкости, поэтому группа просто ускоряет темп, и бит становится настолько плотным, что из больших усилителей теперь слышны одни помехи. И вот под финальное оргазмическое движение бедер гитариста музыка с визгом обрывается, и солист – впервые за вечер его хорошо слышно – произносит: «Спасибо, Чикаго!» – как будто обращается к битком набитому стадиону «Солджер-филд», а не к десятку человек, которые прячутся от холода в забегаловке.

Музыканты отключают инструменты, Брэд поворачивается к Элизабет и спрашивает:

– Ну как?

Он скрещивает руки на груди и ждет ответа, и она понимает, что, каким бы ни был этот ответ, его реакция будет очень резкой.

– Оцени по десятибалльной шкале, – говорит она, – насколько сильно родители тебя любили?

– Что?

– По десятибалльной шкале.

– Ну даешь! – бормочет он и неловко смеется.

– Я серьезно.

– Знаешь что? А ты язва, – говорит он, ткнув в нее пальцем, качает головой и расплывается в широкой глупой улыбке. – За словом в карман не лезешь.

И уходит заказать еще пива.

В другом углу бара Джек общается с посетителями. Он подходит к компаниям у стойки, что-то говорит и фотографирует их. Эти его работы она тоже видела в интернете – портреты людей в барах. Они напоминают ей о глянцевых журналах, которые покупали ее родители, в них не менее шести страниц занимали фотографии тех, кто недавно посетил важные вечеринки и поучаствовал в акциях по сбору средств. Разница в том, что в чикагских снимках, как правило, больше иронической отстраненности. Их герои не улыбаются и даже почти никогда не смотрят в камеру. Они держатся так, что кажется, будто они понимают, что их фотографируют, но не утруждают себя позированием. Джек благодарит их и идет дальше.

Теперь он направляется в ее сторону, к дверям, в поисках новых героев для фотографий, его взгляд останавливается то на одном человеке, то на другом, оценивая, и Элизабет гадает, не заметит ли он наконец ее, не захочет ли наконец сфотографировать ее. И она решает, что неважно, насколько очевидно ее волнение и насколько плавится все в животе, – она собирается посмотреть на него, посмотреть прямо ему в глаза, потребовать его внимания. Почему-то это кажется рискованным, страшным и опасным, и, когда его взгляд скользит по ней, почти инстинктивно хочется спрятаться. Она никогда так дерзко на него не смотрела, и теперь он быстро оглядывает ее, а потом так же быстро отворачивается. Проходит дальше, не демонстрируя ни узнавания, ни какой бы то ни было заинтересованности.

В этот момент она чувствует себя как человек, которого не пригласили на выпускной бал.

Он выходит на улицу. Стоит ему открыть дверь, как внутрь врывается арктическая волна, которая заставляет всех съежиться, и тогда она осознает, что ее шапка надвинута на глаза, а шарф закрывает рот. Она практически невидимка.

Поэтому она снимает шарф и шапку, наскоро расчесывает пальцами волосы и поворачивается к окну у себя за спиной. Почти прижимается к нему лицом, придвигаясь так близко, что ощущает идущий снаружи холод. Она видит Джека – его силуэт, искаженный толстым стеклом, кажется волнистым. Он стоит на краю тротуара – делает снимок, отходит в сторону, делает еще один снимок под новым углом, снова отходит, снова снимает. Люди притворяются, что не замечают его, и тем не менее всегда принимают выгодные позы, чтобы их запечатлели в контрапосте. Он направляет объектив прямо на Элизабет, но между ними плотная толпа, завеса снега, мутный квадрат стекла, и поэтому он ее не видит – или, может быть, нарочно игнорирует, она не знает наверняка.

В этот момент с другого конца бара доносится тихое бренчание гитары – пара простых аккордов, взятых несколько раз подряд. Элизабет бросает взгляд на сцену, чтобы посмотреть, какая группа будет сейчас играть, и с удивлением видит, что это одна-единственная женщина. Невысокая – едва ли пять футов ростом – худенькая молодая блондинка в заправленной в джинсы майке и кремовом кардигане, с распущенными волосами до плеч. Другими словами, на рок-звезду не похожа. Ее облик разительно отличается от экстравагантной внешности парней из группы, которая выступала несколько минут назад. Эта женщина выглядит настолько непритязательно, что Элизабет даже предполагает, что она просто посетительница, взявшая гитару по пьяни, и что бармен скоро выпроводит ее со сцены. Но нет, бармен не двигается с места, а при первом же звуке гитары Джек Бейкер возвращается и начинает снимать исполнительницу, и становится ясно, что она не разыгрывается, а уже начала выступать, что у нее нет группы и никаких инструментов, кроме гитары, подключенной не к гигантским колонкам, а к одному маленькому усилителю, так что ее трудно расслышать за несмолкающей болтовней. Элизабет подается вперед и вслушивается в странно монотонный голос, в песню, которая, судя по всему, описывает героя настолько не знающего границ в своих желаниях, что он перестал ценить то, что имеет:

Она не совсем пропевает, но и не совсем проговаривает текст – манера у нее своеобразная, ни то ни се. Нельзя сказать, что она идеально берет все ноты, но и фальшивым ее исполнение тоже не назовешь. Она очень скромно бренчит на своей гитаре и очень буднично поет, без украшательств, без мелодраматизма и без вокальных изысков, свойственных рок-н-рольщикам. Когда Брэд возвращается, Элизабет шепчет ему:

– Кто это?

Он удивленно смотрит на сцену, как будто до сих пор никого там не замечал.

– Никто, – говорит он. – Так, паузу заполнить.

– Паузу?

– Звезды опаздывают. Она тянет время.

И, пренебрежительно махнув рукой, Брэд продолжает монолог, на этот раз посвященный пяти лучшим в его жизни концертам. Окружающие громко и беззастенчиво разговаривают, и Элизабет напрягает слух, чтобы расслышать музыку. У бара четверо участников предыдущей группы хохочут, почти нарочито демонстрируя, насколько им безразлична исполнительница. А та продолжает бренчать на скромной гитаре, и простенькая мелодия пытается соперничать с гомоном безразличной толпы.

– Пятые у меня Rolling Stones в «Сильвердоуме», – говорит Брэд. – Они были бы выше в рейтинге, но в восемьдесят девятом «Роллинги» были уже не те, что раньше, да и в любом случае «Сильвердоум» тоскливый, как психбольница.

– Угу.

– Четвертые – Soul Asylum в «Метро» в июле, которые легко могли бы стать третьими или, может, даже вторыми, если бы не толпы яппи в баре, орущие Runaway Train, как будто больше ничего не знают.

Брэд продолжает свой долгий подъем по строчкам рейтинга, и для человека, утверждающего, что он любит музыку, он слишком многое в ней ненавидит. Певица продолжает петь о ненасытном мужчине, который больше не способен быть счастливым, Элизабет слушает текст и хихикает, и в этот момент Брэд прекращает нудно трещать, смотрит на нее немного обиженно – ему не нравится, когда над ним смеются, – и спрашивает:

– Что тебя так развеселило?

– Эта песня о тебе, – говорит Элизабет.

– Правда? – переспрашивает он и наконец-то с искренним интересом вслушивается в то, что женщина полупоет-полуговорит своим темным монотонным тембром:

У Брэда растерянный вид, но Элизабет наплевать. Эта песня как будто написана специально для нее – песня, посвященная той жадности, от которой она всю жизнь пытается сбежать.

Тут дверь открывается, внутрь врывается холодный воздух, и входят три человека, одетые так эксцентрично, что могут быть только участниками той самой звездной группы. Элизабет сразу же выделяет вокалиста: на нем солнечные очки из толстого пластика и нежно-голубая рубашка с рюшками из семидесятых – демонстративно немодная, что, конечно, и делает ее по-настоящему модной – с продуманно расстегнутыми четырьмя пуговицами. Молодые люди входят в бар с такой развязностью, что толпа инстинктивно расступается.

– Они пришли! – говорит Брэд. – Это они!

Женщина на сцене заканчивает петь, пожимает плечами, как бы извиняясь, и говорит: «Кажется, это все» – под жиденькие вежливые аплодисменты. Элизабет смотрит, как она укладывает в чехол свою гитару и вместе с Джеком, который все это время ее фотографировал, направляется к выходу. Певица, ее небольшая свита и Джек – все они явно намылились на какую-то крутую вечеринку.

Элизабет следит глазами за Джеком, пока Брэд продолжает втолковывать, почему ей так повезло оказаться здесь сегодня с ним и познакомиться с этой группой; она кивает, но продолжает смотреть на фотографа с полудетским лицом, и как раз в тот момент, когда Джек проходит мимо музыкантов, он смотрит сначала на них, потом мимо них, на столик в дальнем углу, за которым сидят обычные посетители, и его взгляд останавливается на Элизабет. Она видит, что он видит ее, потому что теперь она без шарфа и шапки, ощущает трепет узнавания, когда он улыбается и машет рукой, и сама тоже улыбается и машет рукой, а Брэд озадаченно смотрит на нее, и от облегчения у нее чуть ноги не подкашиваются.

И что же делает Джек? Он проходит мимо группы, подходит прямо к Элизабет, не замечая клевых музыкантов и сдувшегося Брэда, протягивает руку и впервые обращается к ней.

Он говорит:

– Как насчет?

КАК НАСЧЕТ.

Как это странно, удивительно и приятно.

Как насчет.

Элизабет никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так говорил. Так не выразились бы ни ее друзья из многочисленных частных школ, ни родители, ни гости, которых они часто приглашали к себе домой. Эти люди никогда бы не обрубили конец фразы. Они сказали бы правильно: «Как насчет того, чтобы пойти с нами?»

Вот так было бы уместно: «Не хотели бы вы уйти отсюда?»

Или вот грамотная и законченная фраза: «Пожалуйста, составьте нам компанию».

Но Джек спросил просто: «Как насчет?» – с непривычным и очаровательным несовершенством. Он протянул руку и посмотрел на нее без всякого притворства, не подозревая, что сказал что-то смешное или дурацкое, и она ощутила прилив нежности.

«Как насчет?» превратилось для них в мантру, своего рода магическую формулу, возвращающую трепет, удивление и восторг того первого вечера. «Как насчет?» – скажет он несколько дней спустя, когда поведет ее в Институт искусств, и они будут держаться за руки и смотреть его любимых модернистов. «Как насчет?» – скажет она через неделю после этого, когда купит «горящие» билеты для студентов на «Богему» в «Лирик-опера», и он сделает вид, что не стесняется своего дешевого свитера среди всех этих костюмов и галстуков. «Как насчет?» – скажет она однажды летом, когда они поедут в Италию и будут любоваться каждой картиной, гобеленом и статуей, какие только можно увидеть в Венеции. И годы спустя, в один знаменательный вечер, опустившись на одно колено и открыв черную бархатную коробочку с изящным обручальным кольцом, он будет в точности следовать традициям – разве что, делая предложение, он не скажет: «Выходи за меня», он скажет: «Как насчет?»

Все начинается этим вечером в «Пустой бутылке», начинается с того, что Джек протягивает ей ладонь и говорит: «Как насчет?» – незаконченная фраза, которую Элизабет заканчивает, беря его за руку и утвердительно кивая; они уходят вместе в метель и пронизывающий холод, и впервые за эту зиму мороз кажется не давящим, а скорее забавным: они ныряют в переходы и переулки, спасаясь от ветра, растирают ладони, смеются, бегут к следующему укрытию и таким вот нелепым образом добираются до бара на Дивижн-стрит, где за разговором о том, как сильно им обоим понравилась сегодняшняя певица, в какой-то момент теряют из виду и певицу, и ее компанию, поднимают глаза и осознают, что они одни, что их бросили, и смеются, потому что им все равно, и продолжают говорить, узнавая самое важное друг о друге. Ее зовут Элизабет, она из Новой Англии. Его зовут Джек, он с Великих равнин. Он изучает фотографию в Институте искусств. Она поступила в Де Поля, занимается когнитивной психологией, а также поведенческой экономикой, эволюционной биологией и нейробиологией…

– Стоп, – говорит он. – У тебя что, сразу четыре профильные дисциплины?

– Пять, если считать театр, таланта к которому у меня нет, но мне нравится.

– Значит, ты гений.

– Вообще-то я просто усидчивая, – говорит она. – Я неглупая, и это дополняется высокой трудоспособностью.

– Гений бы так и сказал.

– А еще мне захотелось взять в качестве дисциплины по выбору теорию музыки. И, наверное, я прослушаю пару курсов по этнографической социологии. По сути, я изучаю человеческое бытие в целом. Подхожу к нему со всех возможных сторон.

Последовавшая за этим пауза заставляет ее немедленно пожалеть о своих словах: я изучаю человеческое бытие в целом – как напыщенно и как претенциозно! Джек смотрит на нее ужасно долго, и она боится, что либо сама испортила вечер своей заносчивостью, либо вечер вот-вот испортит он, когда окажется, что он тоже, как это ни печально, из тех парней, которых пугают ее амбиции. Но потом он спрашивает: «Хочешь есть?» – и она отвечает «Да!», потому что, во-первых, на самом деле хочет есть, а во-вторых, понимает, что ужин с Джеком переведет вечер в другую плоскость – это значит, что они будут вроде как на свидании, что они выйдут за рамки случайной встречи в баре, что она вовсе ничего не испортила, что ее амбиции вовсе его не пугают, – так что они добираются до бистро на Милуоки-авеню, где она ни разу не бывала, потому что оно называется «Ушная сера», и это просто фу, но он убеждает ее поесть именно там, и они берут на двоих бургер с котлетой из черной фасоли и коктейль из соевого молока, и он говорит, что подумывает стать вегетарианцем, и это было невозможно в его родной глуши, где все едят говядину, но здесь, в Чикаго, – пожалуйста, и тогда она признается, что в Чикаго может свободно удовлетворять свою безудержную страсть к очень жирным и очень сладким десертам, а дома это категорически не поощряли родители, рьяно следившие за ее рационом: они настаивали, чтобы она ела только продукты с каким-то особым распределением жирных кислот или с заменителями жира – безвкусные легкие сыры, диетические йогурты, маргарин и батончики из хлопьев, – и в этот момент Джек уверенно улыбается, как человек, которому в голову пришла отличная идея, ведет ее в закусочную по соседству под названием «Стильный Стив» и заказывает жаренные в масле твинки[1] (тоже одну порцию на двоих), которые оказываются божественно вкусными, и они сходятся на том, что жизнь должна быть полна именно таких незамысловатых, но важных радостей (и к черту все, что говорили родители о талии, о фигуре), а потом – бешено жестикулируя липкими от крема руками и улыбаясь испачканными в сахарной пудре губами – переходят к разговору обо всех своих любимых вещах, о самых простых, но ярких удовольствиях…

– Когда тебе массируют спину, – говорит она, даже не задумываясь. – Массируют долго, со вкусом, просто так.

– Горячий душ, – говорит он. – Как кипяток. Такой, чтоб во всем доме горячая вода кончилась.

– Первый глоток воды, когда очень хочется пить.

– Первый глоток кофе по утрам.

– Запах сушильной машины.

– Запах нагревшегося асфальта в парке аттракционов.

– Входить в воду с разбегу.

– Кататься на сене[2] на закате.

– Сэндвичи с лобстером, теплые, с растопленным маслом.

– Равиоли с сыром из банки.

– «Вупи-пай» с зефирным кремом.

– Картофельные крокеты с майонезом.

– Момент, когда все на свадьбе встают при первых нотах марша.

– Когда так долго смотришь на картину Ротко, что она как будто вибрирует.

– Статуя Давида.

– «Американская готика».

– Начало Сороковой симфонии Моцарта.

– Rage Against the Machine.

– Соло скрипки из «Шахерезады».

– Лейтмотив «Фантастической симфонии».

– Любоваться листопадом в Уайт-Маунтинс.

– Смотреть, как проявляется полароидная фотография.

– Сиреневый отлив на внутренней стороне раковины устрицы.

– Зеленое небо перед торнадо.

– Купаться голой по утрам.

– Купаться голым в любое время.

Это взбудораженный, ни на секунду не прерывающийся разговор, который иногда ощущается так, будто ты поскользнулся на лестнице, с трудом сохраняешь равновесие, промахиваешься мимо ступенек, хватаешься за что попало, а потом каким-то волшебным образом приземляешься на ноги целый и невредимый.

Они проходят несколько кварталов по Северной авеню до «Урбус Орбис», кофейни с восхитительно грубыми официантками, той самой, куда обычно приходят поздно и где сейчас, в два часа ночи, после бара тусуются местные; им удается найти столик в дальнем углу, они заказывают по чашке кофе за доллар, закуривают и долго смотрят друг на друга, и в какой-то момент Элизабет спрашивает:

– Оцени по десятибалльной шкале, насколько сильно родители тебя любили?

Джек смеется:

– И на этом наша светская беседа кончилась.

– Не люблю тратить время зря. Я хочу узнать все, что нужно, прямо сейчас.

– Разумно, – кивает Джек, улыбается, а потом, опустив взгляд в кофе, словно ненадолго погружается в себя. Его улыбка грустнеет, что вызывает в Элизабет новый прилив нежности, и наконец он говорит: – Трудный вопрос. Наверное, в случае с моим папой это неопределимая величина.

– Неопределимая?

– Все равно что разделить ноль на ноль. Решения не существует. Такой парадокс. Ответ никак не вписывается в твою шкалу. То есть было бы неверно сказать, что мой папа не любит именно меня, потому что он вообще ничего не любит. Не умеет чувствовать. Больше не умеет. Как каменный. Он из тех, кто вечно повторяет: «Да все в порядке, не хочу об этом говорить, оставь меня в покое».

– Я понимаю, – говорит она, протягивает руку через стол и дотрагивается до его предплечья – легкое прикосновение, просто способ проявить сочувствие и неравнодушие, хотя у этого жеста есть и другой смысл, другая цель, и они оба это знают.

Джек улыбается.

– Да, мой папа – типичный фермер, убежденный молчун. Вообще не проявляет эмоций. Единственное, что его воодушевляло, – это разговоры о земле. Он любил прерию и знал о ней все. Мы ходили гулять, и он учил меня распознавать растения, типа, это бородач, это сорговник, а вон то – росточек вяза. Было здорово.

– Да, звучит здорово.

– Но это было давно. Больше он так не делает. Он бросил ранчо лет десять назад и с тех пор почти все время лежит на диване, смотрит спортивные передачи и ничего не чувствует.

– А мама?

– Мама переживала не столько обо мне, сколько о моей смертной душе, которая, по ее словам, погрязла во грехе. То есть ее любовь зависела от того, буду ли я спасен.

– И что спасение? Состоялось?

– Она сказала, что ходить в художественную школу в Чикаго, по сути, равносильно посещению борделя в Гоморре, так что, думаю, нет. – Он закатывает глаза. – Вся ее церковь за меня молится.

– И о чем они молятся?

– Не знаю. Чтобы моя душа спаслась. Чтобы я не поддался искушению.

– И как успехи?

– Кажется, я довольно неплохо борюсь с искушением, – говорит он. – Ну, пока что. – И тут он касается ее руки в ответ, совсем легонько, чуть выше запястья, но сигнал считывается однозначно, интерес взаимный, так что оба сильно краснеют, и он поспешно меняет тему: – А у тебя? Что с твоими родителями? По десятибалльной шкале?

– Ну, – говорит она, улыбаясь и чувствуя, как жарко щекам, – я бы сказала, что их любовь находилась где-то в середине шкалы – при условии, что я буду стойко и без возражений таскаться за ними по всей стране. Мы много переезжали – Бостон, Нью-Йорк, Вашингтон, опять Бостон, потом Уэстпорт, потом, если не путаю, Филадельфия, несколько странных месяцев в долине Гудзона, опять Бостон, еще раз Вашингтон…

– В скольких же местах ты жила?

– У меня никогда не было друзей дольше полутора лет.

– Ого.

– Максимум через полтора года мы всегда куда-нибудь переезжали.

– Почему? Чем занимались твои родители?

– Мама изучала историю в Уэллсли, а потом не занималась ничем, кроме скрупулезного коллекционирования антикварных украшений и старой мебели.

– Ага. А папа?

– Наверное, «поднимался по карьерной лестнице» будет подходящей формулировкой.

– Понятно.

– Приумножал семейное состояние. Я происхожу из династии криминально успешных людей.

– А в чем они успешны?

– В любой гадости, какая только взбредет им в голову. Я совершенно серьезно, мое генеалогическое древо – это клубок мерзких типов. Аферисты. Махинаторы. Вымогатели денег. Финансово подкованные, но при этом безнравственные. Выбились в люди несколько поколений назад на взяточничестве и мошенничестве, и с тех пор мало что изменилось. Я не хочу иметь с ними ничего общего.

– Их, наверное, бесит, что ты здесь.

– Они сказали, что если я уеду, то они перестанут мне помогать. И отлично. Мне все равно не нужны эти деньги. Они были способом меня контролировать. Я не хочу быть обязанной ни родителям, ни их средствам.

– Иногда, – говорит Джек, кивая, – люди просто рождаются не в той семье.

– Да уж.

– И этим людям приходится создавать себе другую семью.

– Да-да.

– Мои мама и папа, – продолжает Джек, – никогда меня по-настоящему не понимали.

– Та же история.

– Они были слишком поглощены возведением в культ собственных страданий. Едва ли им хоть раз в жизни было хорошо вместе.

– Мои точно такие же, – говорит Элизабет.

– Я этого не понимаю. Ну, если брак не приносит вам радости, какой в нем смысл?

– Говорят, что брак – это тяжело, но мне кажется, если тебе так тяжело, то ты, наверное, что-то делаешь неправильно.

– Вот именно!

– Если тебе так тяжело, брось.

– Да! Если каждый день не приносит тебе радости, тогда уходи. Спасайся.

– Я так и сделала, – говорит она. – Ушла. Сбежала.

– Я тоже. И больше не вернусь.

– И я.

И вот почему, понимают они с изумлением, встречаясь взглядами, – вот почему они нашли друг в друге что-то страшно знакомое, так легко узнали и поняли друг друга: они оба приехали в Чикаго, чтобы осиротеть.

Они улыбаются, подливают себе еще кофе, закуривают еще по сигарете, и Элизабет продолжает свою проверку, двигаясь дальше по длинному списку некомфортных и очень личных вопросов.

– Расскажи про первую самую любимую вещь, – говорит она.

Потом:

– И про какой-нибудь случай, когда над тобой смеялись на публике.

И:

– Когда ты в последний раз плакал на глазах у другого человека?

И так далее:

– Расскажи про самый страшный момент в твоей жизни.

– Есть ли у тебя предчувствие, как ты умрешь?

– Если бы ты умер сегодня, о чем бы ты больше всего жалел?

– Опиши, что тебя больше всего привлекает в моей внешности.

В конце концов они забудут, что именно отвечали друг другу на эти вопросы, но никогда не забудут куда более важную вещь: они отвечали. Каждому хотелось говорить, говорить, говорить, и это разительно отличалось от настороженности, которую они обычно испытывали при знакомстве с новыми людьми. И сейчас, сидя вдвоем в кафе, они видят в этом знак. Это любовь, думают они. Наверное, именно так она и ощущается.

«Орбис» вот-вот закроется, уже, наверное, половина четвертого или четыре утра, они оба взбудоражены, взвинчены, насквозь пропитаны кофеином, и Элизабет задает последний вопрос:

– Ты веришь в любовь с первого взгляда?

И Джек, ни секунды не колеблясь, решительно отвечает:

– Да.

– Ты говоришь очень уверенно.

– Иногда ты просто сразу это понимаешь.

– Но как?

– Чувствуешь вот здесь, – говорит он, прикладывая ладонь к груди. – Это же очевидно.

Такой жест и такой посыл вызвали бы у нее желание сбежать, если бы это сказал не Джек. Любой другой парень разозлил бы ее самим предположением, что она может клюнуть на такой дешевый трюк. Но в устах Джека это не похоже на дешевый трюк. Его мягкие глаза серьезно смотрят из-под длинной взъерошенной челки.

– А ты? – говорит он. – Любовь с первого взгляда. Что думаешь?

Тогда она улыбается, вместо ответа тянет его из «Урбус Орбис» обратно на холод, и вот они, крепко прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть, возвращаются к себе. Останавливаются в начале переулка, разделяющего их дома – два ветхих здания, которые сейчас в процессе реконструкции, – смотрят друг на друга, глаза в глаза, и он нервничает и молчит, не зная, что делать дальше, и поэтому она говорит: «Как насчет?» – и ведет его к себе в квартиру, где он и проводит эту ночь, переплетясь с ней в маленькой кровати, и следующую ночь, и еще одну, и бесчисленные ночи до самого конца года, и многие-многие зимы, и все совершенно невообразимое время, которое у них впереди.

НАВЕРНОЕ, именно частое употребление оборота «на всю жизнь» придавало этим встречам такой напряженный характер. «Это ваш дом на всю жизнь» – фраза, к которой прибегают строители, дизайнеры, архитекторы и агенты по недвижимости всякий раз, когда предлагают вам что-нибудь слишком дорогое. Намек ясен: если это дом, в котором вам предстоит умереть, пожалуй, надо бы на него раскошелиться. Пожалуй, надо бы купить мраморную плитку, а не дешевую керамическую. Пожалуй, надо бы выбрать настоящую амбарную древесину, а не искусственно состаренные на заводе панели. Пожалуй, надо бы заказать дверцы для этого шкафа не из примитивной МДФ, а из экзотического материала премиум-класса, например из бразильского ореха.

Само собой разумеется, что за эти материалы все заинтересованные стороны получают комиссионные и откаты, и поэтому у них есть серьезные стимулы для увеличения продаж.

Для Джека и Элизабет домом на всю жизнь должна была стать квартира с тремя спальнями в северном пригороде Парк-Шора, в здании, которое после завершения ремонтных работ будет названо «Судоверфь» в честь первоначального владельца – давно прекратившей свое существование судостроительной компании. Сейчас «Судоверфь» претерпевала полномасштабную реконструкцию – когда Джек приезжал туда в последний раз, от здания не осталось ничего, кроме железного каркаса. Сейчас их будущая квартира была в буквальном смысле слова воздухом – просто прямоугольником в небе, на высоте шестого этажа, – хотя этот кусочек неба был тщательно размечен и описан в документах на оформление ипотеки, заполнение которых заняло немало утомительных часов. Джек и Элизабет, снимавшие жилье всю свою сознательную жизнь, наконец-то становились домовладельцами, наконец-то «пускали корни», как выразился ипотечный брокер, что вызвало у Джека молчаливое негодование: спасибо, конечно, только они с Элизабет познакомились в 1993 году, а сейчас 2014-й, и двадцать с лишним лет жизни в Чикаго, по его мнению, означают, что их корни ушли уже довольно глубоко.

Они целый день читали, ставили свои инициалы, подписывали и заверяли у нотариуса заявление на оформление ипотеки, после чего его наконец одобрили, и они отпраздновали это событие, стоя за строительным ограждением и поднимая тосты за будущую «Судоверфь». Они готовились стать владельцами недвижимости, приобретали собственное жилье, хотя увидеть его, описанное и распланированное с точностью, достойной НАСА, можно было пока только на бумаге – на какой-то из тех бумаг, необходимых для оформления договора на ипотеку, которые Джек держал под мышкой. У них с Элизабет было такое ощущение, будто подписать эти четыреста страниц – самое важное дело в их жизни; даже для вступления в брак, даже для рождения ребенка требовалось гораздо меньше документов и гораздо меньше согласований, чем для получения ипотеки на квартиру, которой еще не существовало. Они смотрели туда, где она должна будет появиться. В прежние времена, подумал Джек, от него ожидали бы, что он подхватит жену на руки и перенесет через порог, но, конечно, никакого порога не было, Элизабет не любила банальных жестов, да и сам Джек в любом случае был слишком субтильным, чтобы таскать кого-то на руках.

– Мы будем жить вот здесь, – сказал он, указывая на пустоту, которую предстояло занять их квартире, и добавляя в свой тон благоговейного восторга, чтобы придать моменту торжественность. – Здесь будет расти Тоби.

Элизабет прищурилась и нахмурила лоб.

– Я думала, там, – сказала она, указывая на совершенно другую точку в небе.

– Серьезно? Я абсолютно уверен, что тут.

Это было первое из их многочисленных разногласий. Оказалось, что при продумывании дизайна квартиры с нуля возникает бесчисленное количество непредвиденных вопросов, и Джек сам удивился тому, насколько они его волнуют. Например, Элизабет захотела отказаться от шкафчиков на кухне в пользу открытых полок, и Джек счел это абсолютно неприемлемым, хотя раньше вообще ни разу не задумывался о кухонной мебели.

– Открытые полки? – в ужасе переспросил он.

– Да!

– Ты хочешь, чтобы наши вещи, – он неопределенно помахал руками в воздухе, – были на виду?

– Это будет красиво.

– Это будет позорище!

– Нет, вот посмотри.

Элизабет достала ноутбук и показала ему фотографию такой кухни. Она собирала, систематизировала и объединяла в папки сотни картинок, а также добавляла в закладки десятки сайтов и создавала плейлисты на «Ютубе» – типичная Элизабет, исследующая предмет со всех возможных ракурсов. На фотографии, которую она показывала Джеку, была кухня с полками из темного ореха, где со вкусом расставили белые тарелки, белые пиалы и белые кофейные кружки, перемежая их маленькими причудливыми предметами декора. Все либо белое, либо в древесных оттенках, вся посуда из одного сервиза, ни на одной поверхности нет жирных разводов, большая фермерская мойка чистая и пустая, в поле зрения нет никакой техники – ни тостера, ни микроволновки, ни кофеварки. Это кухня как будто предназначалась скорее для рефлексии и медитации, чем для приготовления пищи.

– Видишь? – сказала Элизабет. – Разве это не красиво?

Джек кивнул.

– Ну да, миленько, – отозвался он, пытаясь быть дипломатичным. – Но я подозреваю, что это скорее заслуга бюджета в миллион долларов, чем открытых полок.

Они сидели за столом в своей маленькой захламленной кухне в Уикер-парке; их самая обычная раковина, вся в пятнах от воды, была полна грязной посуды, возиться с которой ни Джек, ни Элизабет не любили, холодильник был заляпан отпечатками пальцев восьмилетнего ребенка, регулярно забывавшего вымыть руки после еды или игр, под тостером скопилось уже с четверть стакана горелых хлебных крошек, некогда прозрачные стеклянные стенки кофеварки подернулись практически несмываемым налетом, а микроволновка изнутри была покрыта засохшей красной коркой, свидетельствующей о том, что в ее недрах многократно взрывались томатные соусы. Разница между их образом жизни и образом жизни людей с открытыми полками была колоссальной.

– Дай-ка я проведу краткую демонстрацию, – сказал Джек, встал и подошел к навесному шкафчику, где они хранили все пластиковые тарелки, ножи, вилки и детские кружки-непроливайки, накопившиеся за годы, пока Тоби был маленьким, а также совершенно безумную коллекцию пластиковых контейнеров самых разных размеров (некоторые даже с крышками); все они были так плотно втиснуты в шкафчик, что стоило открыть дверцу, как один из больших контейнеров вывалился и с гулким стуком ударился о столешницу, на что Джек и рассчитывал. За ним последовал каскад из остальной посуды: гора утратила свою структурную целостность, развалилась, и контейнеры один за другим попадали на пол, так что демонстрация в итоге оказалась куда эффектнее, чем Джек предполагал.

Он перевел взгляд на Элизабет. Она посмотрела на него в ответ и сказала:

– Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь.

– С чего ты решила, что у нас могут быть открытые полки?

– Я же сказала, что понимаю.

– Надо быть реалистами, – продолжал Джек. – В смысле, ты серьезно хочешь, чтобы это оказалось на виду? Чтобы все любовались?

– Ладно, для начала – кто все?

– Ну, не знаю. Гости.

– Когда у нас в последний раз были гости?

– Иногда бывают.

– А еще, если бы у нас были открытые полки, это бы так не выглядело, – сказала Элизабет, кивая на беспорядок на полу. – Все выглядело бы гораздо лучше. Мы и сами стали бы гораздо лучше.

Это в итоге и стало основным философским разногласием между ними: должен ли новый дом отражать их текущую реальность или то, чего они стремятся достичь в будущем? Должен ли он быть обставлен исходя из того, как они живут на самом деле, или из того, как они хотят жить? Для Элизабет эта покупка стала возможностью обновить не только квартиру, но и весь образ жизни. Она хотела, чтобы в их новом доме был, например, «уголок для занятий творчеством», хотя никто в семье особой тягой к творчеству не отличался; она хотела устроить «рекреационную зону», чтобы играть в ностальгические аналоговые игры, например в парчиси, «Уно» и «Рыбу», хотя Тоби, похоже, игры интересовали только в тех случаях, когда можно было смотреть, как другие люди играют в них онлайн; она хотела, чтобы в новой квартире не было телевизора, хотя чаще всего сама засыпала перед экраном. Так что, слушая все это, Джек не мог не думать, что Элизабет выплескивает все накопившееся раздражение в саму архитектуру их нового дома, увековечивает свое недовольство в стенах «Судоверфи».

– Я хочу камин, – сказала она однажды за ужином, когда они молча ели салаты и листали бесконечную ленту в телефонах.

– Камин? – переспросил он, поднимая на нее глаза.

Она кивнула.

– Вот такой, – и показала ему фотографию на экране, картинку из журнала о дизайне: вечер, пара средних лет уютно устроилась в постели с книгами, в изножье кровати потрескивает огонь. Эта фотография могла быть снята в каком-нибудь загородном доме, в лесу. Пара казалась довольной и безмятежной – у обоих были лица людей с хорошими пенсионными накоплениями.

– Сомневаюсь, что это в нашем стиле, – сказал Джек.

– А мне нравится, – сказала она. – Я хочу такой камин. И еще знаешь что? Я хочу больше читать.

– Но ты и так все время читаешь.

– Я имею в виду, для себя. Не по работе. И чтобы мы это делали вместе. Я бы хотела, чтобы мы читали гораздо больше.

– Думаешь, я читаю недостаточно?

– Я просто говорю, что это выглядит мило. Разве нет? Разве не здорово?

Он отложил телефон и вилку, сцепил руки в замок и с минуту пристально смотрел на нее.

– У тебя все в порядке? – спросил он.

– Конечно.

– Тебя что-то нервирует?

– Все отлично, Джек.

– Потому что кажется, что нервирует.

– У меня правда все отлично.

– Да просто все эти планы, которые ты строишь… Открытые полки. Отсутствие телевизора. Игровая комната. Твоя новая эстетика минимализма.

– Что не так с моей эстетикой?

– Это вообще все не наше. Создается впечатление, что ты чем-то недовольна, а может, даже несчастна.

– Я не несчастна, – сказала Элизабет, похлопав его по руке. – Или, по крайней мере, несчастна в пределах нормы.

– В пределах нормы? Что это значит?

– Это значит, что я счастлива ровно настолько, насколько и должна быть на данном этапе жизни.

– И что это за этап?

– Нижняя часть U-образной кривой.

Ну конечно, U-образная кривая – в последнее время Элизабет упоминала ее всякий раз, когда Джек начинал расспрашивать. Этот феномен, хорошо известный некоторым экономистам и психологам-бихевиористам, заключался в том, что общий уровень счастья с годами, как правило, меняется по одной и той же схеме: люди больше всего счастливы в молодости и в старости, а меньше всего в середине жизни. Выяснилось, что счастье достигает максимума в районе двадцати лет, а потом еще раз в районе шестидесяти, но в промежутке идет на снижение, и именно там Джек и Элизабет сейчас и находились – в нижней части этой кривой, в среднем возрасте, в периоде, который примечателен не пресловутым «кризисом» (на самом деле довольно редким явлением – только десять процентов людей подтвердили у себя его наличие), а медленным перетеканием счастья в фоновое беспокойство, зачастую совершенно непонятное, и неудовлетворенность жизнью. Элизабет настаивала, что это универсальная константа: U-образная кривая справедлива как для мужчин, так и для женщин, для состоящих в браке и холостых, для богатых и бедных, для работающих и безработных, для получивших и не получивших образование, для родителей и бездетных, для каждой страны, каждой культуры, каждого этноса – на протяжении нескольких десятков лет, пока ученые проводили свое исследование, наука демонстрировала, что люди среднего возраста постоянно испытывают чувство, которое с точки зрения статистики эквивалентно тому, как если бы кто-то из их близких недавно умер. Вот как это ощущается, сказала Элизабет, вот насколько, согласно объективным показателям благополучия, люди далеки от пика, достигнутого в двадцать с небольшим. Она подозревала, что это как-то связано с биологией, естественным отбором, эволюционным воздействием, которое происходило миллионы лет назад, поскольку недавно приматологи показали, что для человекообразных обезьян характерна точно такая же кривая счастья, а это наводит на мысль, что специфическая хандра среднего возраста, вероятно, в доисторические времена обеспечивала какое-то преимущество и помогала нашим древним предкам-приматам выживать. Возможно, предположила Элизабет, дело в том, что наиболее уязвимые члены любого племени – дети и старики, и поэтому для них важно чувствовать себя счастливыми и удовлетворенными: чем больше они удовлетворены жизнью, тем меньше рискуют, а значит, большее их число выживает. А те, кто достиг среднего возраста, наоборот, должны ощущать сильное смятение и мучительное беспокойство, побуждающее их выйти в опасный мир. В конце концов, должен же кто-то решать проблемы.

Элизабет, судя по всему, утешало то, что провал среднего возраста – это скорее биологическая закономерность, чем свидетельство каких-то конкретных трудностей в ее браке или в жизни в целом. Но для Джека ничего утешительного тут не было. Это только подтверждало его опасения. Он сделал единственный вывод: его жене грустно.

– Но я не буду грустить вечно, – сказала Элизабет. – В конце концов, после шестидесяти мы будем так же счастливы, как и в тот момент, когда впервые встретились. Во всяком случае, так утверждает наука. И разве это не увлекательно – ждать, когда этот момент наступит?

– Ждать придется довольно долго, дорогая.

– А пока что надо прилагать усилия и самим создавать свою эмоциональную реальность. Искать приключения, приобретать новый опыт и что-то менять в повседневной жизни. Привносить в нее нечто свежее и интересное.

– И для этого нужен камин?

– Я считаю, что у нас появится мотивация больше читать вместе, если в квартире будет камин, перед которым можно читать. Вот и все.

– Ну, – сказал Джек, снова берясь за вилку, – мне не нравятся камины.

Она пристально посмотрела на него.

– Серьезно? – спросила она.

– Серьезно.

– Тебе не нравятся камины. Как я могла этого не знать?

Джек пожал плечами.

– Как-то не приходилось к слову.

– Кто не любит камины?

– Я не люблю.

– Но почему?

– Они грязные, – сказал он. – Они опасны.

– Опасны?

– Так из-за дыма же. Он вреден для Тоби. Все эти мелкие частицы.

Она растерянно нахмурилась.

– Тебе не нравятся камины из-за частиц?

В конце концов препирательств и дурацких ссор стало так много, что они решили создать отдельные доски в «Пинтересте» и прислать ссылки на них менеджеру проекта, который должен был выступить в роли арбитра. Они попросили его объединить и слить эти две подборки, создав квартиру, которая, по сути, стала бы синтезом двух других синтезов. И вот теперь они приехали в офис менеджера на первую экскурсию по своему новому дому.

Менеджером – а также ведущим продавцом, финансовым директором и агентом по недвижимости в «Судоверфи» – был старый друг и арендодатель Джека Бенджамин Куинс, который в конце концов забросил свою магистерскую диссертацию по новым медиа, когда стало очевидно, что он добьется гораздо большего успеха в совершенно другой области: в работе с недвижимостью. Оказалось, что публикация фотографий в интернете послужила эффективной – хотя и непреднамеренной – рекламой и привлекла именно тот массовый интерес, которого Бенджамин намеревался избежать, переехав в Уикер-парк. Он громко жаловался на хлынувших к нему яппи, пока не сообразил, какую плату может с них взимать, после чего вложил свои доходы от «Цеха» в новые предприятия – стал покупать другие старые здания для ремонта и сдачи в аренду, потом расширил бизнес, охватив близлежащие районы с похожей историей, и в итоге основал собственную компанию, которая специализировалась на планировании, финансировании и строительстве кондоминиумов в Чикаго, с главным офисом в центре города. Именно Бенджамин предложил им купить квартиру в «Судоверфи».

– Джек, Элизабет, очень рад вас видеть, – сказал Бенджамин, встречая их в своем большом светлом кабинете с видом на реку. – Хотите что-нибудь выпить? У меня тут целая упаковка бутылок с водородной водой. Она обладает противовоспалительными и антиоксидантными свойствами, невероятно крутая штука. Гораздо полезнее для организма, чем это дерьмо из-под крана.

Когда Джек впервые встретил Бенджамина много лет назад, изможденный, бледный, осунувшийся вид выдавал в том человека, в глаза не видевшего витамины, и заядлого любителя питаться кое-как. Теперь он был подтянутым и накачанным, бегал полумарафоны, участвовал в «Таф Маддере»[3], каждое утро медитировал в этом самом офисе, фанатично следил за тем, чтобы есть только органические, натуральные и аутентичные продукты и пищевые добавки, отказываясь прикасаться к тому, что состояло из искусственных ингредиентов, подвергалось технологической переработке и хоть как-то рекламировалось. Похоже, его антиистеблишментская позиция времен колледжа с годами радикально сузилась и теперь распространялась исключительно на его рацион. Гладкая и увлажненная кожа Бенджамина выглядела безупречно. Борода – длинная, но ухоженная, тщательно подстриженная, квадратной формы – плавно переходила в щетину с проседью на щеках. Спортивный пиджак туго обтягивал мускулистые плечи. Обнимая Джека, он стиснул его так сильно, что тот непроизвольно охнул.

– Пожалуйста, – сказал Бенджамин, улыбаясь и указывая Джеку и Элизабет на два черных кожаных кресла дизайна Имзов[4]. Ослепительно алебастровый цвет его зубов свидетельствовал о стоматологическом вмешательстве высочайшего уровня. Его лицо выглядело почему-то более глянцевым и сияющим, чем все остальные открытые части тела. – Присаживайтесь. Устраивайтесь поудобнее. Сегодня тот самый день, так ведь? Наконец вы все увидите? Я так волнуюсь.

Стены офиса Бенджамина были украшены крупными визуализациями того, как будет выглядеть «Судоверфь» после завершения всех работ; на большинстве из них была изображена оживленная улица с собачниками и велосипедистами, а дом на заднем плане призывно светился в сумерках оранжевым светом. Это было многофункциональное здание, спроектированное в соответствии с определенными принципами нового урбанизма: оно должно было минимально воздействовать на окружающую среду и включать в себя множество различных пространств. На первом этаже располагались помещения, совмещающие жилую и офисную функции, на последнем – огромные пентхаусы, а между ними – пара десятков квартир разного размера: с двумя спальнями, с тремя спальнями и несколько квартир для малоимущих, на которые был выделен федеральный грант. Покупка недвижимости в «Судоверфи» была единственной посильной для Джека и Элизабет возможностью обосноваться в Парк-Шоре, штат Иллинойс, где жилой фонд в основном состоял из роскошных особняков с обширными прилегающими территориями, которые когда-то были загородными анклавами богачей Позолоченного века, а теперь продавались за семизначные суммы. Этот район Джеку и Элизабет был совершенно не по карману – Джек получал мизерные деньги, работая преподавателем на полставки, а Элизабет руководила небольшой и малоизвестной некоммерческой организацией. Их бюджет всегда был невелик, зарплаты поглощались арендой и расходами на ребенка. Скопить денег им удалось только один-единственный раз, и то благодаря неожиданной удаче – одному грандиозному проекту: Элизабет взяла его в качестве подработки несколько лет назад и получила огромную сумму. Эта сумма с тех пор так и лежала на сберегательном счете, и Джек иногда проверял его, поздно вечером заходя со своего ноутбука на сайт банка и глядя на поразительную цифру – у него в жизни не было столько денег. Они служили своего рода символической дамбой или подпорной стеной – высокой и массивной оградой, защищавшей Джека и Элизабет от давления окружающего мира. Деньги позволяли дышать, позволяли расслабиться благодаря самому факту их наличия, благодаря существованию запаса на случай непредвиденных обстоятельств.

И Элизабет убедила Джека пустить всю сумму в ход, вложить ее в их дом на всю жизнь – новую квартиру в «Судоверфи».

«Судоверфь» получила свое название из-за того, что когда-то служила выставочной площадкой «Чикагской судостроительной компании», которая была основана в 1880-х годах и владела верфью на берегу озера Мичиган. Верфь сгорела при подозрительных обстоятельствах, связанных с банкротством и страховкой, где-то в 1950-х, но выставочная площадка не пострадала и осталась заброшенной. Когда-то это было красивое кирпичное здание с такими высокими потолками, что под ними помещались мачты, с полами, покрытыми лаком и отполированными до блеска, как корпус яхты, и с гипсовым украшением в форме носа корабля на фасаде. Купив это здание, Бенджамин счел своим долгом вернуть ему былую славу рубежа веков. Он, конечно, хотел сохранить оригинальные деревянные полы, примечательные тем, что они были сделаны из тикового дерева, предназначенного для палуб, а не из обычного клена или дуба, но обнаружилось, что за последние несколько десятилетий они по большей части сгнили и восстановлению не подлежат, поэтому архитекторы решили положить новые полы из синтетического композита под названием «перматик», который выглядел почти так же, как оригинальный палубный настил, но был гораздо долговечнее. Затем, после проверки, проведенной городским департаментом здравоохранения, выяснилось, что в растворе для кладки кирпича содержатся токсичные химические вещества, концентрация которых намного превышает современные допустимые значения, поэтому оригинальные стены снесли, чтобы потом заменить их современными и отделать под кирпич. А потом оказалось, что красивый гипсовый нос корабля, переживший десятки суровых зим Иллинойса, регулярно замерзая и потом опять оттаивая, уже начал крошиться и разваливаться, поэтому все это пришлось сбить, и сейчас инженеры печатали на 3D-принтерах новый фасад из сложных полимеров, ориентируясь на фотографии старого.

Иными словами, «Судоверфь» должна была выглядеть в точности так же, как и в 1890 году, хотя буквально все ее составные элементы менялись на новые. Отсюда и слоган «Винтажная жизнь, современная роскошь», набранный на каждом висящем в офисе постере крупным синим шрифтом в морской стилистике.

– Врать не буду, – сказал Бенджамин, улыбаясь гостям из-за своего большого стола, – я невероятно, непомерно, почти непозволительно горжусь этим дизайном. Над ним работали мои лучшие люди. Вы готовы восторгаться? Да? Хорошо, тогда, пожалуйста, наденьте это.

Он вручил им два больших шлема виртуальной реальности, и в этот момент Джек наконец понял, как они будут совершать «экскурсию» по кондоминиуму, который еще не построен.

– Кстати, у нас технология лучше, чем в Голливуде, – сказал Бенджамин, помогая им затянуть ремни. – Самое современное оборудование.

После того, как шлемы были закреплены, Бенджамин спросил: «Ну что, готовы?», нажал что-то на клавиатуре, два экрана перед глазами Джека ожили, и внезапно он оказался внутри – как он вынужден был признать – довольно убедительной, трехмерной и фотореалистичной модели гостиной.

Гостиной в стиле холодного минимализма.

Все в белых и ореховых тонах.

Джек вздохнул, огляделся и обнаружил, что когда он поворачивает голову, то изображение в очках меняется. Он увидел белый кожаный диван, который, наверное, будет красиво смотреться минут примерно восемь, пока его не постигнет душераздирающая трагедия с участием Тоби и виноградного сока. И белые книжные шкафы от пола до потолка, где отдельными стопками лежали подобранные по цвету книги, а рядом стояли вазы, фоторамки и разнообразные предметы декора. И голые кирпичные стены без малейших признаков телевизора. Вместо этого на стенах висели картины, выглядевшие гораздо больше и явно дороже, чем те, что были у них с Элизабет на самом деле. За диваном располагалась тумба, на которой стояли тонкие и наверняка хрупкие керамические изделия. А за ней Джек увидел большую кухню с длинными открытыми полками.

– Добро пожаловать в ваш дом на всю жизнь, – сказал Бенджамин.

– Какая красота, – услышал Джек голос Элизабет, раздавшийся где-то за пределами шлема. – Кухня просто идеальная. И мне очень нравится эта акцентная стена, – сказала она, вероятно, имея в виду стену в дальнем конце гостиной, обшитую досками из растрескавшегося, выцветшего от солнца, видавшего виды дерева – дерева старого и благородного.

– Это восстановленная амбарная доска, – сказал Бенджамин. – Настоящая древесина настоящих амбаров со Среднего Запада. У меня отличный поставщик.

– Она великолепна.

– Это, конечно, твердая порода дерева, поэтому формальдегид не выделяется. А энкаустическая напольная плитка изготовлена вручную, без каких бы то ни было искусственных добавок. И вы заметили, что стены как будто сверкают? Это потому, что они покрыты тонизирующей смесью красок с микрокристаллами, которая имитирует определенные длины волн солнечного спектра и регулирует циркадные ритмы. В квартире есть система фильтрации воды, специально оптимизированная под чикагский токсичный коктейль из частиц пластика и тяжелых металлов. Индукционная плита не загрязняет окружающую среду. Во всех душевых есть ультрафиолетовые дезинфицирующие лампы. В каждой комнате установлены воздухоочистители, чтобы защищать вас от промышленных ядов. Вы хоть представляете, сколько химических веществ содержится в одной пылинке? Это пятизначная цифра, я не шучу. Корпорации не хотят, чтобы мы знали, насколько вредно сейчас просто дышать, поэтому большинство людей понятия об этом не имеют. Живут и в ус не дуют. Готовят на газу. Идут как овцы на убой, скажите, да? Но вам не придется об этом беспокоиться. Это будет дом, соответствующий вашему природному состоянию. Представьте его себе как вечную детокс-программу. Я знаю, в вашем списке ничего такого не было, но я решил поступить на свое усмотрение. В конце концов, это ваш дом на всю жизнь.

– Чудесно, – сказала Элизабет. – Мне нравится.

– А ты что думаешь, Джек? – спросил Бенджамин. – Ты что-то молчишь.

– Я просто смотрю, – ответил Джек нараспев, стараясь, чтобы в его голосе не слышалось раздражения.

– Его все бесит, – сказала Элизабет.

– Не бесит, – возразил он. – Просто… в этом проекте, кажется, нет ничего из моих идей.

– Ой, точно, – сказал Бенджамин. – Это потому, что ты еще не видел свою мастер-спальню.

– Мою что?

– Мастер-спальню. Пошли.

И внезапно Джек двинулся из гостиной через кухню и дальше по коридору, причем все вокруг слегка покачивалось, как будто с целью сымитировать эффект походки. Джек чувствовал легкое головокружение и дезориентацию от ощущения ходьбы без реальной ходьбы. Он вплыл в комнату, поразившую его своим унылым, мрачным и отталкивающим видом: массивная мебель, сделанная, видимо, из темного дуба, бордовые стены, грязно-зеленого цвета белье на кровати, к которой, похоже, полагался водяной матрас, шторы, казавшиеся просто-напросто черными, мишень для дартса на стене, холодильник для пива. Эта комната была очень брутальной и очень старомодной, и Джек задумался: неужели он производит впечатление человека, мечтающего о мужской берлоге?

– Добро пожаловать в твою мастер-спальню, – сказал Бенджамин.

– Я не понимаю. У меня своя комната?

– Да, это твои апартаменты.

– А Элизабет где спит?

– В своих апартаментах. Они в другом конце квартиры.

– Серьезно?

– Туда я поставил камин.

– Подожди. – Джек резко рванул липучки и стащил шлем. – У нас отдельные спальни?

– Технически это называется «парные мастер-спальни», – сказал Бенджамин, изображая пальцами кавычки. – Такое было на странице твоей жены в «Пинтересте».

– Это сейчас в тренде, – прибавила Элизабет, снимая свой шлем.

– В тренде.

– Да. Отдельные спальни. Многие так делают.

– Ты хочешь спать раздельно? – спросил Джек. – Как будто сейчас пятидесятые? Как будто мы Люси и Рики?[5]

– Заметь, что это не обязывает нас спать раздельно, – сказала Элизабет. – Это просто дает нам возможность спать раздельно, когда мы захотим.

– А если мы никогда не захотим?

– Джек, – мягко сказала она, – мы ведь уже.

Эту информацию, по его мнению, не стоило озвучивать в присутствии Бенджамина, пусть даже Элизабет была права в том, что с годами у них постепенно выработалась привычка большую часть ночей спать порознь. Все началось, когда Тоби был еще малышом и его сводящий с ума избирательный аппетит вызывал у Элизабет огромный стресс, такой стресс, что она регулярно просыпалась посреди ночи и лежала, объятая той тревогой, которая всегда настигает в три часа ночи, когда тревоги многократно усиливаются; Джек тем временем спокойно спал рядом, причем зачастую еще и придавливал ее собой, не давая вздохнуть. По словам Элизабет, каждую ночь в их кровати «королевского размера» происходило нечто вроде замедленной погони: Джек во сне перекатывался к Элизабет и клал на нее одну, две или (бывало и так) даже три конечности, заключая ее в объятия, обхватывая, стискивая, а то и буквально вцепляясь в нее, и вскоре ей приходилось высвобождаться и отодвигаться, потому что заснуть в таком неудобном положении не было никаких шансов, но рано или поздно – обычно как раз в тот момент, когда она наконец задремывала, – Джек начинал искать ее, подбирался ближе и тяжело наваливался сверху, и ей снова нужно было выползать из-под него и откатываться в сторону, и эта утомительная игра продолжалась до тех пор, пока в распоряжении Элизабет не оставался только самый маленький кусочек кровати, краешек матраса, где было совершенно невозможно спать, и тогда она наконец вставала и шла на раскладной диван в комнате, которая служила им домашним офисом, а Джек ничего не замечал, пока не просыпался в одиночестве – уже в который раз. Это длилось почти семь лет. Ночью Джек открывал глаза и обнаруживал, что его бросили. Или – в те вечера, когда Элизабет ложилась рано из-за важных утренних дел, – сам уходил спать в кабинет, на диван, избавляя Элизабет от лишних мучений. И хотя эта практика укоренилась и с годами вошла в привычку, сейчас Джек понял, что все равно продолжает считать ее этапом, который когда-нибудь кончится, трудностью в отношениях, которую нужно преодолеть, чтобы они с Элизабет могли вернуться к прежнему способу засыпать, тесно переплетясь руками и ногами, как в молодости.

Однако включение раздельных спален в планировку их дома на всю жизнь означало, что это совершенно точно не временный этап. Джек представил, как проведет все последующие годы в холодной и одинокой пустоте, деля свои дни не с женой, а фактически с соседкой по квартире. Он подумал о родителях, которые спали в разных кроватях столько, сколько он себя помнил.

– Что касается «парных мастер-спален», – сказал он, – тут я категорически против.

– Ты не очень доволен, – сказал Бенджамин. – Я понимаю. Я тебя услышал. Но на пересмотр дизайна могут уйти месяцы, и есть несколько вещей, которые нам надо обсудить, прежде чем вернуться к чертежам. Несколько, скажем так, внешних факторов.

– Допустим.

– Два главных фактора. Во-первых, существует проблема риска.

– Риска?

– Я говорю о контроле рисков. О том, как их распределить и уменьшить. Как ты знаешь, мы столкнулись с проблемами сначала на этапе планирования, потом на этапе строительства, что потребовало неамортизируемых, непредвиденных и неприятных расходов, и наш бюджет резко раздулся. Это увеличило риски. Инвесторы нервничают. Проект вдруг перестал казаться им надежным способом обезопасить свои вложения. Они могут дать задний ход.

– И все сорвется?

– Возможно, но куда более вероятно, что строительство задержится на столько времени, сколько потребуется, чтобы разобраться с неизбежными судебными исками. На полгода. Максимум, наверное, на год.

– На год?

– На самом деле, может быть, и на два.

– Но мы уже заплатили!

– И это было очень мудрое решение. Вы помогли нам контролировать риски проекта, взяв их на себя. Спасибо.

– Бен, мы сняли со счета все деньги.

– И я понимаю, как это тебя беспокоит. Но, кажется, ты не осознаешь необходимость контроля рисков. Я серьезно. Ни одно важное дело никогда не делалось без контроля рисков.

– Это все наши сбережения. Все. Мы не можем позволить себе выплачивать и ипотеку, и арендную плату в течение года.

– Джек, ты знаешь, какая самая старая книга в мире?

– Нет.

– Бухгалтерская книга, написанная в Месопотамии шесть тысяч лет назад. Это, кстати, было до появления литературы, и государства, и религии. Ты знаешь, что это значит? Ты знаешь, что должно было появиться, прежде чем появилось все остальное? Страхование, Джек. Возмещение убытков. Проектное финансирование. Ограничение ответственности. Понимаешь, о чем я?

– Честно говоря, вообще не понимаю.

– Заниматься серьезными вещами рискованно, Джек, и человечество не могло этого делать, пока не научилось распределять риски. Шумеры додумались до этого первыми, и поэтому именно они основали первую в мире империю. Они изобрели способ застраховать корабли и караваны, которые могли столкнуться со всевозможными опасностями на неизведанных территориях. История помнит путешественников, Марко Поло, Магелланов и им подобных, но настоящие герои – это страховщики.

– То есть такие, как ты.

– Не хочу хвастаться, но да, именно в этой области я действительно преуспел. Я привлекаю много заинтересованных лиц: инвесторов, спонсоров, покупателей, поставщиков, кредиторов, подрядчиков и так далее. Мои проекты – это огромные конструкции потрясающей сложности – замысловатые, хаотические, асинхронные, немного барочные. Финансирование проектов такого масштаба требует серьезного мастерства. Но у меня всегда был особый талант объединять людей. Оказалось, что художник я посредственный, зато хорош в логистике, а в риск-менеджменте так и вовсе Моцарт. Так что не волнуйся. Я разберусь.

– Ладно. Допустим. И что мы делаем?

– Оформляем все уже сейчас. Мы утверждаем планы для как можно большего числа квартир и как можно быстрее, чтобы свести к минимуму риск для инвесторов. Вот это и есть первый внешний фактор.

– А второй?

– Второй – это развод.

– Не понял?

– Я ни на что не намекаю в вашем конкретном случае, – сказал Бенджамин, широко улыбаясь. – Просто, знаешь, этим кончается пятьдесят процентов всех браков.

– М-м.

– И многие пары сейчас предпочитают не разъезжаться после развода. Ради детей.

– Они живут вместе после того, как расстались?

– Ну да. Многие считают такой вариант идеальным. У них есть собственные изолированные спальни. Так что в случае развода вы сможете продолжать жить там же с минимальными травматическими последствиями для Тоби. И как это было бы удобно для него! Никаких выходных вдали от дома, никаких ночевок в унылой пустой квартирке отца.

Джек посмотрел на жену.

– Ты планируешь развестись? – спросил он.

– Джек, это наш дом на всю жизнь, – ответила она. – Разве мы не должны учитывать все возможности?

– Ты не ответила на вопрос.

– Это не приговор нашему браку. Речь идет просто о здоровом сне.

– Можно вклиниться? – сказал Бенджамин. – Постарайтесь воспринимать это не столько как критику брака, сколько как его страхование. То есть вы страхуете свое судно не потому, что хотите, чтобы оно затонуло, верно? И тут принцип тот же.

– Но это выглядит, я даже не знаю, так неромантично, – сказал Джек. – Так прагматично.

– Разве не ты всегда говоришь, что мы должны быть реалистами? – отозвалась Элизабет.

– Говорю.

– Ну, вот я и пытаюсь быть реалистом.

– И это единственная вещь, в отношении которой ты предпочитаешь быть реалистом? Именно это?

Когда они успели так внезапно, так кардинально поменяться ролями? Теперь Джек стал мечтателем, которому нужно было, чтобы их дом отражал не реальную жизнь, а ее идеализированную версию – ту, в которой они с Элизабет засыпают вместе, просыпаются вместе и во всем друг с другом соглашаются. Он отчаянно хотел вернуть яркость, пылкость, легкость и сплоченность первых лет их совместной жизни. Той зимой, когда они начали встречаться, давным-давно, Джек проводил каждую ночь в ее маленькой квартирке, спал с ней на ее крошечной кровати. Утром у них даже затекали мышцы от того, как крепко они обнимали друг друга.

Джек вспомнил ту зиму, вспомнил переулок, разделявший их в течение многих месяцев. Все, чего они тогда хотели, – сократить это расстояние. А теперь, двадцать лет спустя, они снова его увеличивают.

ДЕТИ ВОСТОРЖЕННО РАСПЕВАЛИ песню, в последнее время ставшую танцевальным хитом, и речь в этой песне шла о женщине, которая напилась в стельку в ночном клубе, переспала с незнакомцем, потом отрубилась и на следующий день ничего не может вспомнить.

Хотя нет, все было не совсем так. На самом деле – если внимательно прислушаться – дети отплясывали перед родителями под куда менее непристойный ремейк этой песни; ее прицельно отредактировали, заменив взрослую героиню на милую девочку-подростка, а самые похабные строчки – на пригодные для семейного прослушивания альтернативные варианты. Теперь это была песня, исполняемая детьми и для детей, один из тех благопристойных поп-каверов, которые всегда звучали во время игровых встреч в большом загородном доме Брэнди в Парк-Шоре. Обычно музыка играла фоном, если только дети не захотят, как сегодня, устроить шоу. И вот восемь человек в возрасте от шести до одиннадцати лет, собравшиеся в гостиной, крутились, прыгали, вскидывали руки в воздух, а иногда приседали и вихлялись в некотором подобии тверка, демонстрируя довольно смутное представление о том, как ведут себя поп-звезды в музыкальных клипах. Родители смотрели, хлопали, кричали – в общем, оказывали им максимальную поддержку, повышающую самооценку.

Элизабет изучала родителей. Наблюдала за тем, как они наблюдают за детьми. Искала проявления дискомфорта или неловкости из-за того, что дети знакомы с этой песней и даже исполняют ее. Она принадлежала к тому поджанру танцевальной музыки, который можно было бы назвать «Зырьте! Я в клубе!» Это были песни, которые слушают в клубе, с текстами о клубе, посвященные пребыванию в клубе, – в основном какой-то пьяный солипсизм, время от времени разбавляемый сексуальными похождениями, и все это в быстром темпе.

– Моим коленям очень больно! – надрывались дети.

В оригинальной версии героиня не могла устоять на ногах, потому что напилась, а возможно, там была и отсылка к минету – в этом смысле текст допускал двоякое толкование. Но родители, казалось, не замечали ничего предосудительного, вероятно, потому что многие ключевые фразы песни были изменены – слово здесь, слово там, – и новые строчки часто означали нечто прямо противоположное, хотя оригинал все еще звучал в ушах Элизабет своего рода эпистемологическим эхом.

– Ты этот день навек запомнишь, – пели дети.

– И эту ночь ты не запомнишь, – пело эхо.

– Танцуй еще, танцуем больше, – пели дети.

– Бармен, еще, налей побольше, – пело эхо.

В новой версии было так много отредактированных и невнятных строчек, что от оригинала мало что осталось. Теперь это была просто бессмыслица, отцензурированная и лишенная контекста. Элизабет задалась вопросом, сколько таких мелких правок можно внести, прежде чем сюжет утратит целостность, сколько слов можно изменить – десять, двадцать? – прежде чем песня станет новой.

Элизабет сидела одна, в стороне от всей компании. Она смотрела, как дети танцуют и поют, смотрела, как родители услужливо потакают им, и смотрела на своего сына Тоби, который тоже сидел один, в стороне от остальных, на кухонном полу. Он прислонился спиной к стене, съежился так, что колени закрывали лицо, и уставился в экран своего планшета, как обычно, игнорируя все происходящее и играя в «Майнкрафт». Он всегда так делал; Элизабет очень хотелось, чтобы он начал общаться с другими детьми, но Тоби предпочитал уединение. Она водила его на эти встречи уже месяц, но ее сын по-прежнему отказывался присоединяться к компании. Вместо этого он строил сложные сооружения – замки, соборы, города – на своем маленьком экране, в своем искусственном цифровом мире, вдали от всех.

Эта ситуация была до боли знакома Элизабет. Восьмилетний Тоби перешел в новую школу, и она очень хорошо знала, каково это. В детстве она столько раз бывала новенькой в школе, что до сих пор ощущала эту тревогу, смятение, нехорошее предчувствие из-за того, что сейчас она попадет в очередное незнакомое место в середине семестра, когда социальные связи уже налажены и тусовки сложились, и автоматически окажется в этой среде изгоем, парией, диковинкой, будет блуждать по коридорам, как идиотка, в поисках своего шкафчика, приходить на урок с большим опозданием и всегда испытывать гнетущее чувство, что ее изучают, оценивают, осуждают. Ощущала этот ужас, с которым сталкивается новичок в столовой, где осталось мало свободных мест. Эту боязнь сделать выбор между одиночеством прокаженного и просьбой присоединиться к какой-нибудь группе – «Можно сесть с вами?» – которая влечет за собой риск быть отвергнутым на публике и обреченным на вечное унижение. Эти чувства – вызвать их в себе было очень легко, они по-прежнему оставались на поверхности – эти чувства были схожи с тем, что испытываешь, когда сидишь в машине, которую заносит на мокрой дороге, теряешь контроль, и все мышцы напрягаются, твердеют и сжимаются, потому что ты готовишься к удару. Вот что значит быть новеньким. И так каждый раз.

Поэтому Элизабет сочувствовала Тоби. Она понимала, почему он хочет сидеть один, подальше от всех. В его возрасте она тоже этого хотела. Она вспомнила книжку с картинками, которую постоянно перечитывала, когда была маленькой, даже младше, чем Тоби сейчас: книжка называлась «Сильвестр и магический кристалл», и в ней рассказывалось о мальчике – на самом деле это был ослик, но неважно, – нашедшем магический кристалл, исполняющий желания. Однажды, с кристаллом в руке, он встречает голодного льва и, испугавшись, что лев его сожрет, восклицает: «Вот бы стать камнем!» И превращается в камень. В большой розовато-серый валун. Дальше все очень печально, потому что, хотя опасность ему больше не грозит, он уже не может поднять кристалл и вернуть себе прежний облик (из-за отсутствия рук), так что остается камнем. Люди долго ищут его, и он молча смотрит, как они проходят мимо. Потом, естественно, он снова превращается в Сильвестра, и все заканчивается хорошо, но Элизабет обычно до этого не дочитывала; она предпочитала фрагмент перед самым финалом, когда все ищут Сильвестра, но не могут найти. Честно говоря, эту часть – где он был камнем, невидимым и незаметным, – она любила больше всего. Лев растерянно посмотрел на камень и не тронул его, а именно об этом, по сути, Элизабет и мечтала, когда оказывалась новенькой. Чтобы ее не трогали. Или, если уж так нельзя, мечтала хотя бы просто быть стойкой, безразличной и бесстрастной, как камень, в те моменты, когда ей становилось неприятно от всеобщего внимания. Достичь такой же внешней твердости и серой отрешенности, чтобы ничто не могло выбить ее из колеи.

И теперь, столько лет спустя, Тоби прятался за своим планшетом и делал то же самое.

Дети продолжали петь и танцевать. Элизабет подошла к Тоби, села рядом с ним и посмотрела через его плечо на экран, где его пальцы выделывали сложные комбинации со скоростью и ловкостью пианиста: одной рукой он вращал камеру игрока, другой рылся в инвентаре, одновременно ухитряясь свободными пальцами перемещать цифровые блоки. Все это происходило с невероятной скоростью, и Элизабет не могла понять, что именно он делает.

– Слушай, – сказала она. – Не хочешь пойти поиграть с другими ребятами?

Она ждала ответа, но он молча водил пальцами по экрану и гонял пиксельные разноцветные кубики с места на место, не обращая на нее внимания.

– Им там явно очень весело.

По-прежнему тишина.

– Что ты такое строишь? – спросила она.

– Тайное убежище, – сказал он. – Под землей.

– Под землей? – переспросила она, изображая энтузиазм. – Вау.

– Да, смотри. – Он увеличил изображение, чтобы показать ей. – Вот потайной вход, под деревом. Потом спускаешься по этим ступенькам к двери. Она сделана из чистого незерита, на ней большой замок, а у порога мины-ловушки.

– Твоя дверь заминирована?

– Я положил на землю нажимные пластины, а под ними динамит. Видишь?

И он вытащил один кубик из обычного, казалось бы, серого пола, чтобы показать нишу внизу, в которой действительно лежал огромный – прямо-таки пугающе огромный, маниакально огромный – запас взрывчатки. Ярко-красные связки динамитных шашек уходили на такую глубину, что Элизабет даже не видела, где они кончаются.

– Солнышко, – сказала она, – зачем тебе это?

– Никто не знает, что они тут, – ответил он. – Так что, если кто-нибудь войдет, все взлетит на воздух.

– Да, но зачем тебе это делать?

Он поднял на нее глаза.

– Чтобы никто не мог войти, – сказал он. – Чтобы меня оставили в покое.

– Но разве в твоем убежище не будет веселее, если пригласить друзей?

Несколько секунд Тоби смотрел на нее в замешательстве. Он очень многое унаследовал от нее – непослушные светлые волосы, сутулость, любовь к уединению, – но когда она вот так встречалась с ним взглядом, невозможно было не признать, что у него глаза Джека – темные, испытующие.

– Как ты думаешь, что лучше, – наконец спросил он, – алмазы или незерит?

– Что такое незерит?

– Металл из другого измерения.

– Что за измерение?

– Темное пространство, где нет солнечного света и не меняется погода.

– Ну тогда, наверное, я бы выбрала алмазы.

– Нет. – Он покачал головой и вернулся к своему экрану. – Незерит лучше.

– Ну ладно.

– Он прочнее и не горит.

С этими словами он продолжил молча что-то строить и снова перестал обращать на нее внимание.

Позволить Тоби играть в «Майнкрафт» казалось таким хорошим, разумным и даже ответственным решением. В конце концов, игра совершенно невинная: там надо просто строить. Цифровое «Лего», цифровой конструктор «Линкольн Логс», цифровые кубики – как это мило, думала Элизабет, как полезно. Кроме того, она читала исследования, доказывающие, что «Майнкрафт» способен помочь детям с тревожностью и нарушениями концентрации внимания – может научить их сосредотачиваться на одной задаче, разбивать проблемы на отдельные составляющие и решать их пошагово, может показать им, как важно уметь терпеть и откладывать получение удовольствия. И хотя в игре Тоби действительно демонстрировал терпение, трудолюбие, изобретательность и сосредоточенность, как и надеялась Элизабет, – он часто неделями кропотливо возводил огромные многоуровневые миры, целые города, где было все, кроме людей, – увы, это терпение и сосредоточенность проявлялись только в мире «Майнкрафта» и нигде больше. Во всех остальных сферах жизни Тоби оставался таким же импульсивным, даже вспыльчивым, каким был всегда. Только теперь у него появился новый повод для еще более громких истерик – когда ему не разрешали (или разрешали, но недолго) играть в «Майнкрафт».

Игра как будто вытеснила все остальные заботы Тоби, полностью погребла под собой реальный мир. Это была его основная, а иногда и единственная тема для разговоров: он описывал то, что сейчас создает в «Майнкрафте», или то, что будет создавать в «Майнкрафте», или то, что создают авторы многочисленных посвященных «Майнкрафту» ютуб-каналов, на которые он подписывается. Он даже сам завел канал, где выкладывал так называемые «реакции». Он смотрел, как другие люди играют в «Майнкрафт», и реагировал на это, зачастую с нарочитой театральностью. Элизабет не могла этого понять: Тоби не играл, а реагировал на то, как играют другие, и это, судя по всему, даже казалось кому-то достойным внимания, что было просто абсурдно. Когда Элизабет была маленькой, считалось, что играть в видеоигры – высшая степень лени. Но потом, несколько лет назад, стало популярным смотреть, как другие люди играют в игры онлайн, вместо того чтобы играть в них самому, и это выглядело еще более вопиющим проявлением лени. А теперь люди смотрели, как другие люди смотрят, как другие люди играют в игры. Это была прямо-таки эволюция лени по Дарвину. Правда, все эти мысли Элизабет держала при себе. Тоби очень гордился тем, что его канал, который он назвал «Тобинатор», недавно набрал тысячу подписчиков, утверждал, что еще немного – и он будет получать доход от рекламы, и это явно очень его радовало, так что Элизабет сопротивлялась иногда охватывавшему ее сильному желанию отобрать у него планшет и выбросить в озеро.

– Еще десять минут, – сказала она Тоби, когда дети закончили свое выступление и начали низко кланяться под щедрые аплодисменты родителей. – Еще десять минут, хорошо? А потом ты поиграешь с другими ребятами, – закончила она, но никакой реакции не последовало.

Весь последний месяц она пыталась объяснить сыну, как заводить друзей. Сначала она наивно предложила ему просто начать общаться с людьми, но была вынуждена отступить и пересмотреть тактику, когда увидела, как Тоби встревает в разговор: он подошел к компании детей с совершенно неуместным, дурацким, не относящимся к теме беседы, зато связанным с «Майнкрафтом» предложением – «Хотите посмотреть, как я взорву корову?» – и дети растерянно уставились на него, потом сомкнули ряды и вернулись к тому, на чем он их прервал. Поэтому Элизабет внесла изменения в свою инструкцию и предложила Тоби, прежде чем начать общаться с людьми, выяснить, о чем они говорят, чтобы присоединиться к беседе, а не грубо прерывать ее или уводить в сторону. Но и эту тактику пришлось подкорректировать, когда Элизабет увидела, как Тоби остановился на расстоянии вытянутой руки от группы детей и уставился на них пугающе пристальным взглядом; они быстро его заметили и, даже не пытаясь скрыть, что им это неприятно, отошли подальше от странного новенького, который на них пялится.

Тогда Элизабет поняла, что если сама она, когда бывала новенькой, справлялась с процессом вступления в беседу интуитивно, то для Тоби его придется разбить на понятные и легко выполнимые этапы (честно говоря, это было даже увлекательно – бихевиористы, как правило, любят алгоритмы). Шаг 1: «Смотреть, наблюдать, изучать и подслушивать». Она сказала Тоби, что, прежде чем присоединяться к компании, надо сначала убедиться, что это та компания, к которой хочется присоединиться, приятные в общении и добрые люди, которые не травят и не дразнят никого как внутри своей группы, так и за ее пределами. (Она знала, что Тоби не очень общительный, а значит, вероятно, будет легкой мишенью для любителей травить и дразнить других, и у нее сердце разрывалось, когда она представляла, что ему придется так же несладко, как и ей самой в детстве, когда она пыталась влиться в неподходящее ей общество.)

Итак, сначала надо понаблюдать за ребятами и послушать их разговор, чтобы убедиться, что они не ведут себя жестоко или невоспитанно и не делают ничего плохого, – но, быстро добавила Элизабет, существует еще и Шаг 2: «Не привлекать к себе внимания», который, по сути, надо объединить с первым. Она сказала Тоби, что большинству людей не нравится, когда их разглядывают, и им от этого неловко, а иногда даже тревожно. Поэтому она предложила использовать реквизит – планшет вполне подойдет, – то есть какой-нибудь предмет, на который Тоби может смотреть, когда подслушивает, чтобы сделать вид, что его внимание занято чем-то другим.

Из этого вполне логичным образом вытекает Шаг 3: «Определить тему разговора». Его смысл, сказала Элизабет, заключается в том, чтобы выяснить, о чем говорят ребята, и оценить, может ли Тоби поддержать эту беседу; следовательно, если вдруг окажется, что они обсуждают «Майнкрафт», то, конечно, будет уместно предложить им посмотреть на взрывание коровы, но это буквально единственная ситуация, в которой стоит упоминать «Майнкрафт», а в любых других ситуациях надо вступать в разговор так, чтобы привнести в него что-нибудь ценное.

Но сначала Шаг 4: «Найти лидера».

Элизабет по опыту знала, что во всех группах – какими бы эгалитарными они ни казались на первый взгляд – есть человек, который в каждый конкретный момент на каком-то глубинном и, возможно, даже бессознательном уровне выступает за главного. Своего рода социальный дирижер, негласно назначенный на эту роль. Элизабет начала понимать это во время тех унизительных обедов в столовой, когда она сидела одна, притворяясь, что ей все равно, притворяясь равнодушным серым камнем. Она изучала окружающих объективным, беспристрастным взглядом ученого, которым ей предстояло стать, и подметила закономерность: если в какой-то момент один из группы друзей уходил или в туалет, или купить десерт, или еще куда-нибудь, а разговор продолжался свободно и без заминок, Элизабет понимала, что ушедший не был лидером. Но если группа испытывала трудности, если разговор начинал разваливаться, если люди молча смотрели друг на друга, заполняя паузы словами-паразитами – «Так, гм, да, ну, в любом случае…» – как игла, которая никак не может попасть в канавку виниловой пластинки, Элизабет догадывалась, что группа лишилась своего капитана и теперь ищет нового.

Годы спустя это наблюдение было подтверждено результатами ее исследований в «Велнесс»: выяснилось, что если люди воспринимают некую личность как более выдающуюся, сильную или незаурядную, чем они сами, то в ее присутствии они выдают себя всевозможными бессознательными реакциями: по-другому держат спину, имитируют язык тела собеседника, повышают частоту голоса на несколько герц, склоняют голову на пару градусов – жесты почтения, которые практически, но все же не полностью незаметны.

О людях можно узнать очень многое, если наблюдать за ними внимательно. Элизабет научилась делать это еще в детстве во время многочисленных обедов в одиночестве, перерывов, занятий в читальных залах и танцев без партнера на школьных балах: люди раскрывают себя постоянно, но неосознанно и в самых незначительных мелочах.

Она стала объяснять все это Тоби и еще даже не дошла до Шагов 5, 6 и 7, – которые, соответственно, назывались так: «Дождаться паузы в разговоре», «Сказать что-нибудь уместное» и, наконец, «Соврать, если потребуется», причем о последнем она рассказала бы Тоби, но, пожалуй, не стала бы говорить Джеку, а то он всегда был таким неподдельно искренним и чистосердечным, что не одобрил бы стратегическую нечестность, к которой она с успехом прибегала в трудные годы своей юности, – как Тоби заявил, что это все слишком сложно и он не справится. С тех пор он сидел поодаль, играя в «Майнкрафт» и даже не пытаясь ни с кем общаться, так что Элизабет вынуждена была признать: ее план возымел обратный эффект. Уже не в первый раз ее методы воспитания в конечном итоге приводили к результату, прямо противоположному тому, которого она так усердно пыталась добиться.

– Ну тогда смотри, как делаю я, – сказала Элизабет. Раз Тоби не собирается следовать ее надежной схеме из семи шагов, она возьмет и проверит эту схему на себе. Она, собственно, уже начала это делать, когда вернулась в гостиную после выступления детей.

Шаг 1: «Смотреть, наблюдать, изучать и подслушивать».

Родители, которые приходили на эти встречи, жили тут же, а следовательно, говорили в основном о том, что у них было общего: о детях, школе или городских проблемах. Из предыдущих бесед Элизабет поняла, что сейчас они предпринимают усилия по расширению программы утилизации отходов и проводят кампанию с целью заставить городской совет принять символическую резолюцию в поддержку беженцев по всему миру. До этого месяца Элизабет ни разу не бывала в Парк-Шоре, штат Иллинойс, и когда впервые спросила Бенджамина, что это за город, он ответил, что его можно описать «сочетанием трех волшебных „т“».

– Что за три волшебные «т»? – спросила она.

– Толерантный, тенистый, толстосумный.

Это был район роскошных старых особняков, где в огромных панорамных окнах теперь часто красовались радужные флаги, показывающие, что здесь рады всем. Это был район похожих на танки внедорожников со стикерами Coexist[6] на бамперах. Район лужаек, мягких и густых, как ворс ковра, где были высажены исключительно местные растения, которые принципиально не удобряли опасными для пчел химикатами. В городе был самобытный старый центр, с уютными магазинчиками и ресторанами, по выходным работал фермерский рынок, до Чикаго ходил экспресс, а в рамках программы компостирования скошенная трава и опавшие листья летом и осенью свозились в специально отведенное место, весной превращались в полезный и питательный перегной, и им бесплатно пользовались садоводы-любители. Когда Элизабет узнала об этом, она подумала, что, пожалуй, впервые в жизни могла бы заняться огородом. Пожалуй, они с Тоби могли бы вместе развести маленький огород на крыше «Судоверфи». Могли бы там что-нибудь сеять, выращивать помидоры, собирать зелень и все такое, заниматься реальной жизнью – реальной, цветущей жизнью – а не цифровой, на которой Тоби просто помешался, не этими пиксельными растениями и животными из «Майнкрафта», служившими только средством («Зачем тебе взрывать корову?» – как-то спросила она. «Чтобы получить мясо и кожу», – просто ответил он.)

Как неожиданно и приятно после стольких лет, проведенных в большом городе, наконец переехать в пригород и обрести здесь сплоченное и либерально настроенное общество, комфорт, легкость, оптимизм.

В Чикаго Элизабет стало тесно, и не только физически – люди врезались в нее на тротуаре, толкали ее в поезде, – но и в некотором смысле психологически. Ей начало казаться, что присутствие Джека и Тоби в их маленькой квартирке на нее давит. Как бы тихо они себя ни вели, рядом с ними она была не в силах ни на чем сосредоточиться – с тем же успехом они могли бы играть на бонго. Дома Элизабет чувствовала себя под постоянным наблюдением, пусть оно и велось с благими намерениями; ей казалось, что Джек замечает все – она даже не могла принести домой маринованные огурцы какой-нибудь другой марки, чтобы он не подверг ее нудному допросу: ей что, разонравились предыдущие? Что именно ей в них не нравится? А что заинтересовало ее в этой марке? Не хочет ли она попробовать другие виды огурцов, чтобы выяснить, какие ей нравятся больше всего? И так далее, и тому подобное – все это невероятно, убийственно утомляло.

В последнее время Джек стал особенно, почти маниакально, вездесущим; он всюду следовал за ней, прижимался к ней вплотную, когда она читала, спрашивал, что она смотрит, когда она смотрела в телефон, не брался за домашние дела сам, а перехватывал у нее инициативу всякий раз, когда за них бралась она, и говорил ей пойти отдохнуть, полежать на диване, или в постели, или, может, даже в ванне с пеной, которую он, конечно же, с радостью наберет для нее. К тому же он целыми днями посылал ей слащавые любовные сообщения, иногда даже прятал в ее сумочке бумажную записку со словами: «Просто хотел сказать, как сильно я тебя люблю», а потом спрашивал об этом после работы («Ты получила мою записку?»), глядя выжидательно и умоляюще. Или, бывало, они вместе читают в гостиной, она поднимает глаза от книги, видит, что он смотрит на нее, спрашивает: «Что?», а он улыбается, как жертвенный ягненок, и говорит: «Люблю тебя!» Это просто сводило ее с ума. Наверное, в другом контексте подобное могло бы показаться милым – в начале их отношений романтические жесты Джека действительно поражали ее своей спонтанностью и широтой, – но теперь его упорные усилия все больше смахивали на отчаяние. Остынь, хотела сказать она. Успокойся уже. Но никакой возможности сказать это, не ранив глубокие чувства своего заботливого мужа, у нее не было, поэтому она улыбалась, говорила: «Спасибо за записку» и меняла тему, мечтая, чтобы у нее было больше места, больше возможностей уединиться – о просторной квартире в «Судоверфи», о собственной отдельной спальне, о деревьях и бескрайних лужайках Парк-Шора.

Когда им было чуть за двадцать, они всегда говорили себе, что жизнь в пригороде подавляет и вгоняет в тоску, но сейчас Элизабет видела все в другом свете. Сейчас она видела в этой жизни освобождение.

Вернувшись в гостиную, Элизабет прислушалась к разговорам других родителей и, согласно Шагу 2: «Не привлекать к себе внимания», стала лениво просматривать в телефоне новостные заголовки, в каждом из которых ощущался какой-то глубинный ужас: «Вспышка Эболы за границей… перерастет ли она в пандемию?»; «Гражданская война на Ближнем Востоке… распространится ли она дальше?»; «Падение фондового рынка… приведет ли это к рецессии?». Элизабет расфокусировала взгляд, смотрела мимо заголовков, а не на них, и слушала.

Шаг 3: «Определить тему разговора».

Говорила Брэнди: она бурно расхвалила пение детей, спросила, не хотят ли они создать карты желаний, посвященные их интересу к музыке, потому что лучший способ однажды претворить в реальность мечты о пении и танцах – это визуализировать их с помощью вдохновляющих коллажей, и добавила, что у нее как раз есть большая коллекция журналов о поп-культуре, которые она припрятала именно для этой цели, плюс, конечно, фломастеры, наклейки, ножницы и клей-карандаши, так что на всех хватит.

Брэнди часто отмечала интерес детей к какому-нибудь предмету и укрепляла его. Именно она организовывала эти игровые встречи в своем большом доме и придумывала веселые и оригинальные занятия для детей, поэтому Элизабет не нужно было тратить время на Шаг 4: «Найти лидера» – лидером, несомненно, была Брэнди. Элизабет заметила это сразу: когда говорили другие родители, даже если компания собиралась большая, они, как правило, обращались к Брэнди, имели в виду Брэнди и поглядывали в ее сторону, когда заканчивали, – признак того, что они ждут ее одобрения, который Элизабет давно научилась распознавать. Если Брэнди скрещивала руки на груди, остальные, как правило, тоже их скрещивали, неосознанно подражая ей. Если Брэнди чему-то улыбалась, улыбались и остальные, причем их улыбки были искренними, поскольку задействовали мышцы вокруг глаз, и значит, люди не притворялись перед Брэнди, а на самом деле испытывали те же позитивные эмоции, что и их лидер.

Брэнди много лет занималась корпоративными продажами и маркетингом, но ушла, когда у нее появились дети, чтобы родительствовать на полную ставку. Она сама так сказала. Не «Я родитель на полную ставку», а «Я родительствую на полную ставку». Теперь она входила во все школьные комитеты, какие только существовали, организовывала все кампании по сбору средств, присутствовала на всех экскурсиях, выступала представителем родителей на всех заседаниях школьного совета и даже руководила уборкой местных пляжей. В маленьком мирке пригородного Парк-Шора Брэнди была так же вездесуща, как враги Джеймса Бонда, если бы эти враги были сострадательными, великодушными и добросердечными.

Она казалась религиозной, но выражалось это в неопределенной и ненавязчивой манере, скорее просто сводилось к тому, что она, по ее словам, посылала добрые мысли тем, кто в них нуждается. Ее дом, спроектированный на рубеже веков каким-то вошедшим в историю архитектором в стиле французского шато с американским колоритом, был большим, но не помпезным, эффектным, но не безвкусным, элегантным, но сдержанным, и был обставлен в том особом неоскандинавском стиле, который умудрялся казаться одновременно строгим и уютным: много светлого дерева, приглушенные нейтральные цвета, пушистые пледы ручной вязки, призывно наброшенные на спинки диванов и кресел. Здесь была целая стена, отведенная под детские рисунки и поделки. Была и большая кухня с длинными открытыми полками.

Брэнди всегда одевалась так, чтобы это выглядело прежде всего соответствующе: сезону, случаю, возрасту. Сегодня на ней была хлопковая белая футболка, заправленная в узкие белые джинсы – наряд такой девственной белизны, будто он ни разу не был задействован в грязной работе по воспитанию детей, – а довершали этот образ золотые наручные часики и соломенная сумка. Складывалось такое ощущение, что у Брэнди всегда с собой дизайнерская соломенная сумка, причем всегда новая; у нее, видимо, была большая коллекция дорогих сумок, из которых она, как фокусник, доставала необходимые любой матери вещи: влажные салфетки, пластыри, набор для шитья, пинцет, карандаш для удаления пятен, бинт. Элизабет слушала беседу Брэнди и других родителей и – в соответствии с Шагом 5: «Дождаться паузы в разговоре» – готовилась заговорить, когда представится возможность, но тут Брэнди взглянула на нее и избавила ее от необходимости выжидать.

– О, Элизабет! – сказала она. – У меня для тебя кое-что есть.

Брэнди подошла к ней, сунула руку в свою сумку и вытащила аккуратно сложенный маленький пакет из коричневой бумаги, на одной из сторон которого каллиграфическим почерком было написано имя Тоби.

– Что это? – спросила Элизабет, беря пакет.

– Слойки с яблоками, – торжественно отозвалась Брэнди.

– Да? – Элизабет заглянула внутрь и теперь рассматривала треугольные золотисто-коричневые пирожки, слегка присыпанные сахаром.

– Это для Тоби, – сказала Брэнди. – Считай это подарком в честь знакомства. Прости, что мы так долго. Уже целый месяц прошел, это никуда не годится!

– Ты приготовила слойки с яблоками?

– Их приготовили мы с детьми, – сказала она.

– Ого. Спасибо.

– Всегда пожалуйста! Это было весело. Да и в любом случае нужно было куда-то девать яблоки, пока они не испортились. Наш сад от них просто ломится.

– Это очень любезно с вашей стороны.

– Мы подумали, что слойки были бы кстати, раз Тоби они так нравятся.

– Правда?

– Ну а как же! Они же его любимые.

– Да?

– Его самый любимый в мире десерт! – сказала Брэнди, поворачиваясь к сидящему в кухне Тоби. – Правда же, детка?

Элизабет обернулась и увидела, что Тоби больше не пялится в свой экран, а поднял глаза на них, кивает и смотрит на Элизабет, или скорее на то, что Элизабет держит в руке, на пакет со слойками – а она даже не подозревала, что ее сын знает об их существовании, не говоря уже о том, что любит их, и уж тем более о том, что он любит их больше всего.

– Конечно, – кивнула Элизабет. – Слойки, да.

– Просто разогрей их в духовке, – сказала Брэнди. – Пяти минут при температуре двести градусов должно хватить.

А потом все дети побежали обратно в гостиную и объявили, что сейчас будет еще одно очень интересное представление и все взрослые должны прийти смотреть вторую часть. Брэнди легонько хлопнула в ладоши и воскликнула: «Ого, ура!», и тут Элизабет вспомнила Шаг 6: «Сказать что-нибудь уместное», поэтому сказала: «Думаю, Тоби стоит к ним присоединиться», – и направилась к сыну, который, увидев, что она приближается, снова уткнулся в свой планшет и еще больше съежился у стены. Она присела на корточки рядом с ним со словами: «Все, время вышло», – но никакой реакции не последовало, потом: «Тоби, пора поиграть с другими ребятами», – и снова никакой реакции, и тогда она хотела забрать у него планшет, но не успела взяться за него и начать осторожно подтягивать к себе, как Тоби ни с того ни с сего, без всякого предупреждения, вдруг закричал.

Это был крик, который она ненавидела больше всего, – пронзительный, раздирающий уши звук, всегда служивший сигналом к началу грандиозной истерики, вопль, вызывавший мгновенную панику, и Элизабет уже почти непроизвольно повторяла: «Нет, нет, нет», когда тело Тоби напряглось, лицо сморщилось и покраснело, и появился другой человек, в которого он превращался во время этих приступов, тот безутешный не-Тоби, который выпадал из реальности и полностью погружался в свое исступление. Он вел себя так с самого детства, и Элизабет долго надеялась, что ей удастся как-то его отучить или, если не получится, что он сам это перерастет – но пока тщетно. Срывы продолжались, и теперь Элизабет понимала, что лучшая стратегия – не подкреплять их и не наказывать за них, а терпеливо проявлять заботу и сочувствие, с чем она вполне успешно справлялась дома, но когда истерики случались на публике – в поездах, в продуктовых магазинах или, как здесь, перед другими родителями, – Элизабет чувствовала, как чужие люди смотрят на нее с ужасом и в то же время с недобрым интересом, и мысленно возвращалась к тем обедам в одиночестве, во время которых ей приходилось терпеть неприкрытое любопытство незнакомых студентов и их беспощадные взгляды, говорившие: тебе здесь не место. Она опять почувствовала на себе эти взгляды, когда крик Тоби заставил всех присутствующих замолчать, и ощутила острую необходимость сделать хоть что-то, прекратить это, продемонстрировать какую-нибудь материнскую суперспособность, но, конечно, прекратить это было невозможно, и ей ничего не оставалось, кроме как уговаривать Тоби: «Все хорошо, все хорошо» – и надеяться, что срыв не продлится долго, надеяться, что Тоби не начнет, как это иногда бывало, задыхаться от беспрерывных рыданий.

Кто знает, чем все могло бы обернуться, если бы Брэнди не вмешалась как раз в тот момент, когда крик Тоби уже почти достиг высшей точки: она материализовалась рядом с ним и сказала с неожиданно радостным энтузиазмом:

– Кому нужна разрядка для мозгов?

И это каким-то чудом заставило его замолчать.

– Тебе нужно побыть одному, да, детка? – спросила Брэнди.

Тоби поднял на нее свои большие, уже повлажневшие глаза, наверное, удивившись ее неожиданному появлению и непривычной оживленности, и сказал:

– Угу.

– В комнате тишины есть утяжеленные одеяла, – сказала она. – Иди туда и устрой себе разрядку для мозгов, хорошо?

– Хорошо, – ответил Тоби, вставая и шмыгая носом.

– Правильно, – сказала Брэнди. – Пусть одеяло раздавит все твои плохие мысли.

Невероятно, но Тоби хихикнул.

А потом он ушел, и Брэнди подняла брошенный им планшет и отдала Элизабет.

– Спасибо, – сказала Элизабет.

– Какой он славный, – заметила Брэнди, пока они обе смотрели ему вслед.

– Как ты это сделала?

Брэнди пожала плечами.

– Я послала ему спокойные мысли.

– И все? Ты послала мысли?

– Да, именно так. На самом деле все очень просто. Я сказала себе: я – покой среди хаоса. Я так подумала, поверила в эту мысль, а потом вселенная воплотила ее в жизнь. Тебе стоит попробовать. Скажи это вслух и постарайся по-настоящему, искренне поверить.

Элизабет посмотрела на нее с недоумением – что, серьезно? Но потом увидела широкую, открытую, бесхитростную улыбку Брэнди, вспомнила Шаг 7: «Соврать, если потребуется», кивнула и улыбнулась.

– Я – покой среди хаоса, – сказала она, пытаясь улыбаться искренне, и губами, и глазами.

НИКАКИЕ ИЗ САМЫХ АВТОРИТЕТНЫХ на первый взгляд источников во Всемирной паутине не могли прийти к единому мнению по поводу такой простой вещи, как увеличение бицепсов. Ответы на прямой вопрос, как их накачать, были противоречивыми. Когда Джек забил этот вопрос в поисковую строку и нажал на первую же ссылку, то по наивности решил, что тут все понятно. Схема выглядела довольно простой: бицепс можно накачать, многократно поднимая средние веса – четыре подхода по двенадцать повторений, минута осознанного отдыха между подходами, вес должен составлять 45 % от одноповторного максимума, выполнять два-три раза в неделю, – что вроде бы активирует какую-то «саркоплазму» внутри мышцы, тем самым увеличивая ее в размере. Джек пробовал этот метод около месяца, пока ему не надоело отсутствие результатов, и он снова полез в интернет, где выяснил, что на самом деле все делал неправильно. Секрет увеличения бицепсов заключался в том, чтобы поднимать не средние веса, а очень тяжелые, причем всего несколько раз – три подхода до отказа мышц, вес составляет 85 % от одноповторного максимума, отдых между подходами две с половиной минуты, выполнять ровно два раза в неделю, – что якобы приводило к увеличению массы миофибрилл в мышцах за счет шоковой нагрузки. Джек пробовал этот метод около месяца, пока ему снова не надоело полное отсутствие изменений в размере бицепсов, и он полез в интернет и узнал, что в очередной раз все делал неправильно. Выяснилось, что ключом к наращиванию мышечной массы является прогрессивная перегрузка – когда вы начинаете с самых легких весов и переходите к самым тяжелым, поднимая их от семи до двадцати раз каждый, что задействует как медленно сокращающиеся мышечные волокна, отличающиеся большой выносливостью, так и быстро сокращающиеся мышечные волокна, отличающиеся большой силой, которые в определенном соотношении присутствуют в каждой мышце. Джек месяц занимался по методу прогрессивной перегрузки, потом полез в интернет, когда опять не заметил никаких изменений в размере или форме своих бицепсов, а также трицепсов, дельт, квадрицепсов и других основных групп мышц, на которые он, следуя рекомендациям, делал упор как на «целевые», – а все потому, что он опять все делал неправильно: согласно другому сайту, на самом деле неважно, насколько легкие или тяжелые веса вы поднимаете и насколько следуете принципу прогрессивной перегрузки, если не сочетать упражнения с правильным питанием, так как, ограничивая потребление калорий в попытке сбросить вес (что Джек, естественно, и делал), вы не обеспечиваете нуждающиеся в энергии мышцы питательными веществами для увеличения массы, а следовательно, поднятие весов при дефиците калорий означает, что организм сжигает мышечные волокна, восполняя дефицит, возникающий как раз вследствие работы мышечных волокон, – своего рода биологический парадокс Пенелопы, из-за которого тело Джека ночью сводило на нет всю работу, проделанную им днем. Значит, Джеку нужно было придерживаться диеты, подходящей для силовых тренировок, а для этого от него требовалось сначала вычислить свой уровень базального метаболизма с учетом возраста, пола, роста, веса и процентного содержания жира в организме, которое определялось измерением толщины кожных складок на талии, шее и спине с помощью калипера, но когда он ввел все эти данные в четыре онлайн-калькулятора уровня базального метаболизма, то получил четыре совершенно разных числа, причем разрыв между наименьшим и наибольшим значениями был эквивалентен калорийности большой пиццы пепперони, и настолько противоречивые результаты, полученные из одних и тех же данных, выглядели довольно странно и даже вызывали раздражение: весь смысл покупки таких приборов, как калипер, вообще-то заключался в том, чтобы план Джека по снижению веса и наращиванию мышечной массы строился на основе точных цифр, так как недостаток калорий помешал бы наращиванию мышц, а их переизбыток поспособствовал бы набору веса, но оказалось, что вычислить свою суточную норму калорий – это все равно что вдеть нитку в микроскопическое игольное ушко. В конце концов Джек просто взял среднее значение этих четырех чисел и вывел из него свою суточную потребность в макроэлементах, наиболее важным из которых почти все интернет-эксперты считали белок, причем он был необходим в чудовищных количествах – когда Джек подсчитал свою предполагаемую потребность в белке, то обнаружил, что для ее удовлетворения ему придется съедать по три целых курицы в день, что выглядело и неправдоподобно, и дико – вот почему все ратовали за добавление к получаемому из обычной пищи белку одного-двух протеиновых коктейлей в день, и это завело Джека в еще один головокружительный онлайн-лабиринт, где сторонники протеиновых порошков из молочной сыворотки, костей, сои, конопли, гороха, риса или каких-то загадочных продуктов, называемых «суперфудами», утверждали, что только их протеиновый порошок правильный, а если вы берете любой другой, то вы все делаете неправильно.

Джек получил высшее образование в хорошем колледже, и все же этот процесс тренировок и похудения казался ему безнадежно сложным, запутанным и выходящим далеко за пределы его возможностей. Казалось, что чем больше он изучает информацию в интернете, тем дальше от него объективная истина. Именно поэтому он в конце концов приобрел «Систему».

Реклама «Системы» начала преследовать Джека после первой же вылазки в «Гугл» с целью найти способ похудеть, после первого же запроса: «Как избавиться от жира на животе». Эти поиски совпали с планированием новой квартиры в «Судоверфи» и с тем, что Элизабет подвергла критике их нынешний образ жизни. Наряду с другими нововведениями – уголком для занятий творчеством, открытыми полками и тому подобным – она предложила устроить «домашний спортзал», небольшую зону для тренировок, где разместятся беговая дорожка, стойка для гантелей, один из тех тренажеров со сложной конфигурацией, которые позволяют выполнять около тридцати различных упражнений, и один из гигантских резиновых мячей, на каких люди всячески извиваются, якобы накачивая мышцы кора. Как обычно, Джек не мог понять, зачем Элизабет все это надо, учитывая, что она и так ходит в зал.

– Зачем тебе зал еще и дома? – спросил он.

– Я подумала, что он мог бы пригодиться, – небольшая пауза в поисках более тактичного выражения, – нам обоим.

Имелось в виду, конечно, что ему.

– Ты думаешь, мне нужно заниматься спортом? – удивленно спросил он.

– Я знаю, что ты всегда ненавидел тренироваться в зале.

– Да.

– Но мы ведь не молодеем, – сказала она и тут же перечислила проблемы, с которыми сталкиваются люди в зрелом возрасте, вроде истончения костной ткани, разрушения тазобедренных суставов и тому подобного, а потом представила домашние занятия спортом как способ увеличить продолжительность жизни, хотя им с Джеком едва перевалило за сорок.

Однако на следующее утро, в душе – стоя в старой серой ванне на ножках, которую Джек ненавидел, потому что виниловая шторка всегда соскальзывала внутрь и прилипала к телу, как холодная медуза, – Джек осмотрел свой живот. Ущипнул его, потыкал в него пальцем. Вылез из ванны, встал перед большим зеркалом, оглядел себя очень внимательно – и то, что он увидел, можно было назвать, как бы жестоко это ни прозвучало, пузом. Он заметил небольшое брюшко. Странно, но раньше он, кажется, этого не видел. Он всегда был таким невысоким и щуплым, всегда считал себя таким худым и субтильным, что даже не заметил, откуда в зеркале взялся этот упитанный незнакомец.

В тот же день он начал искать в интернете способы привести себя в тонус, и именно тогда реклама «Системы» пошла в наступление. Впервые он увидел ее в «Фейсбуке», между двумя постами своего отца, в которых тот, как обычно, возмущался по самым разным поводам сплошным капслоком. Тревожные заголовки последнего месяца дали много пищи взбудораженному уму старшего Бейкера: беспорядки в Миссури (ТЕРРОРИСТЫ!), авиаудары на Ближнем Востоке (ДИВЕРСИЯ!), мигранты, утонувшие в Средиземном море (ПОСТАНОВКА!), вспышка Эболы в Африке (ЗАГОВОР КОРПОРАЦИЙ!).

Джек, как обычно, начал комментировать, возражать отцу и ругаться с ним, а рекламу проигнорировал.

Но потом он увидел ее снова, эту рекламу какой-то загадочной «Системы»: она появилась за пределами «Фейсбука», на каком-то случайном сайте, в баннере вверху страницы, и начала следовать за Джеком по всему интернету, появляясь в самых разных местах со всевозможными слоганами, пока наконец один из них не привлек его внимание:

Тренируйся не много, а с умом

Большие успехи без лишних усилий

Легкий путь к рельефному прессу

И так далее.

Привлекательность «Системы», судя по всему, строилась на том, что она якобы каким-то образом заглянет в ваше тело, извлечет наиболее важные данные и использует их для составления персонализированной, оптимизированной программы тренировок. Это показалось Джеку настолько убедительным, что он пришел в спортзал, где #НаСистеме, помимо него, были еще несколько клиентов. Определить, кто #НаСистеме, было легко, потому что все они, во-первых, носили одинаковые гаджеты – браслеты, похожие на часы без циферблата, фирменного цвета «оранжевого тигра», – а во-вторых, то и дело внезапно выпрямляли спину. Все потому, что, когда пользователь сутулился, приложение отправляло ему уведомление; Джек, по-видимому, сутулился постоянно, потому что его браслет жужжал примерно каждые десять-двенадцать минут, и на телефоне загоралось очередное сообщение о здоровье позвоночника, или о ригидности шеи, или о потоке энергии, или о чем-то еще, связанном с осанкой. Посетители зала регулярно вытягивались столбиками, как в той игре, где надо бить вылезающих из норок кротов колотушкой по голове, и Джеку вспоминались колонии луговых собачек в прериях Канзаса.

Как браслет понимал, что Джек сутулится, оставалось загадкой, как и то, откуда ему был известен уровень кислорода и молочной кислоты в крови, pH пота, эластичность кожи, насыщение организма водой, подверженность риску развития диабета, реакция на воздействие ультрафиолета, даже настроение. Браслет отслеживал не только все вышеперечисленное, но и те данные, происхождение которых было куда понятнее, такие как частота сердечных сокращений, количество пройденных шагов и качество сна. Каждое утро Джек получал отчет о своем сне: браслет всю ночь отслеживал, как он ворочается. Встроенный микрофон записывал храп, а на следующий день приложение его воспроизводило, и Джека это всегда изумляло. Он и не подозревал, что храпит.

«Система» давала количественную оценку всему, причем речь шла не только о точных цифрах, как в случае с потребляемыми калориями, объемом талии и размером бицепса, но и о более абстрактных показателях: доволен ли Джек собой, сколько в нем оптимизма и увлеченности, может ли он, как выражалось приложение, определить степень своего процветания. «Система» попросила его охарактеризовать свою работу и семейную жизнь, и он написал подробное эссе о своей карьере, о том, какой многообещающей она выглядела после окончания магистратуры, когда его взяли в один из местных университетов адъюнкт-профессором и он преподавал «Введение в американское искусство» и «Введение в фотографию» на полставки, чему в свои двадцать с небольшим очень радовался, полагая, что получит небольшой опыт и устроится на полную ставку, когда тогдашние профессора уедут, уволятся или выйдут на пенсию. И действительно, на местном академическом рынке шла обычная текучка кадров, но проблема заключалась в том, что университеты в Чикаго и окрестностях почти повсеместно решили брать на эти должности не профессоров на полную ставку, а адъюнктов, которые работали на полставки, как и Джек, заключали договор на каждый семестр и получали примерно десятую часть того, что платили профессорам, за преподавание тех же предметов, только без медицинской страховки, без пенсионных отчислений и без гарантии, что их снова возьмут на работу в следующем семестре. Теперь Джек набирал столько часов «Истории искусств» и «Введения в фотографию», сколько мог осилить, делая, по сути, ту же работу, которую делал, когда только окончил колледж, только теперь он испытывал гораздо меньше радости по этому поводу.

Джек напечатал все это на телефоне – медленно, поскольку так и не научился, как Тоби, с невероятной скоростью орудовать двумя большими пальцами, – и понадеялся, что приложение даст ему какой-нибудь волшебный ответ, предложит какое-нибудь решение проблемы его застопорившегося карьерного развития.

Оно прислало ему скидочный промокод на курсы, которые он может пройти, чтобы стать риелтором.

Ладно, все ясно.

В подробности насчет Элизабет Джек вдаваться не стал, упомянув лишь, что жена от него отдаляется и это его тревожит, что она как будто настроена к нему слегка враждебно, что она демонстрирует подспудное недовольство их жизнью с тех самых пор, как они купили новую квартиру, а если говорить в целом, то после рождения ребенка бытовые хлопоты постепенно вытеснили романтику, и в последнее время их отношениям, к сожалению, недостает искры.

После чего приложение отправило ему скидочный промокод на вибратор.

Из-за своей формы он назывался «Мадагаскар»: тонкий кончик переходил в толстую округлую середину, что якобы позволяло обеспечивать «всестороннюю стимуляцию». Это была часть линейки секс-игрушек, вдохновленных географическими объектами (в нее входил и массажер простаты под названием «Мексика», который выглядел прямо-таки устрашающе). Джек, который уже начал отчаиваться, решился: купил «Мадагаскар», вручил Элизабет и предложил использовать его вместе, на что она сказала, что когда-нибудь обязательно, и положила его в ящик своей прикроватной тумбочки, где он так и лежал нетронутым.

Джек был удивлен, что «Система» так заинтересовалась его браком. Она посоветовала ему каждый день отслеживать не только собственное настроение, но и настроение жены: рада та или грустит, ласкова или держится отстраненно, заинтересована в сексе или отказывается от него и так далее. В конце концов, приложение оценивало состояние здоровья, а согласно исследованиям, никакая другая переменная не влияет на здоровье человека больше, чем качественные, приносящие удовлетворение, долгосрочные интимные отношения в паре. «Система» отправила Джеку массу информации на эту тему, и оказалось, что крепкий брак лучше всего укрепляет организм – судя по всему, разница между удачным и неудачным браком с точки зрения последствий для здоровья такая же, как между курением и не-курением. Люди, состоящие в счастливых браках, имеют более высокую продолжительность жизни, реже страдают от депрессии, заболеваний сердечно-сосудистой системы, болезни Альцгеймера и артрита, и в целом у них меньше раздражений. А одиночество в семье при прочих равных условиях сродни заболеванию диабетом. Оказалось, что чувство изоляции, разобщенности и неудовлетворенности в браке наносит ущерб не только эмоциональному, но и физическому здоровью, и поэтому приложение очень серьезно отнеслось к качеству отношений Джека.

«Система» собрала все субъективные представления Джека о своем уровне счастья и все объективные данные, накопленные браслетом, и, используя так называемую «модель глубокого обучения», предоставила Джеку не только ожидаемую индивидуальную программу тренировок, но и персонализированный распорядок жизни. Она рекомендовала оптимальную пищу, которую ему следует есть каждый день, оптимальное время ее приема, оптимальное количество воды, которым надо ее запивать. Рекомендовала оптимальное время отхода ко сну и оптимальное время пробуждения. А еще рекомендовала способы оптимизировать его брак. Целью одного из компонентов приложения было улучшение так называемых «любовных показателей» Джека, что подразумевало геймификацию ритуалов, характерных для отношений с высоким уровнем удовлетворенности. Он получал баллы, значки и другие награды за выполнение конкретных заданий: в раздел «Услуги» входили домашние дела – вынос мусора, мытье посуды, уборка в ванной, в общем, бытовая рутина; «Романтическими жестами» назывались способы показать партнеру, что думаешь о нем в течение дня, – эротическое сообщение, любовная записка, спрятанная в сумочке или портфеле, произнесенное одними губами «Люблю тебя» с другого конца комнаты; «Памятные моменты» подразумевали тщательное планирование совместных вечеров, поездок за границу, пеших походов или выходных в лесу, и все это Джек недавно предлагал Элизабет. Фактически, согласно онлайн-рейтингу пользователей «Системы», Джек входил в девяносто девятый процентиль по показателям отдачи, и поэтому было особенно обидно, что суммарный балл его отношений колебался в районе пятьдесят пятого процентиля, в основном из-за двух факторов: во-первых, у него был очень низкий показатель «Удовлетворения потребностей», поскольку он не отчитывался об удовлетворении потребностей Элизабет как минимум в течение месяца – и не потому, что не старался, а потому, что у нее их, похоже, не было. Она могла неделями не высказывать ни одного желания, не жаловаться ни на одну проблему, с которой он мог бы ей помочь. Много лет назад он влюбился именно в это – в ее независимость, уравновешенность и самодостаточность, – но теперь все чаще чувствовал себя где-то на периферии и задавался вопросом: «Я тебе вообще еще нужен? Хоть когда-нибудь?»

Во-вторых, ниже среднего был и «Коэффициент интимной близости», который рассчитывался исходя из частоты сексуальных контактов и данных, собираемых браслетом в процессе: с помощью встроенного акселерометра он определял, когда пользователь занимается сексом, отслеживал продолжительность сексуального взаимодействия, частоту сердечных сокращений и количество сожженных калорий, а также измерял в децибелах уровень скрипа кровати и так называемых женских копулятивных вокализаций, которые потом анализировались отдельно. Джеку было немного неловко открывать «Системе» доступ к самым интимным сведениям, но, как часто напоминало ему приложение, нельзя улучшить то, что не измерено. И поэтому Джек измерял все. (На сайте «Системы» даже предлагали приобрести особое «смарт-кольцо», которое надевалось на основание пениса и отслеживало количество фрикций и ускорение при каждом толчке, но Джек воздержался от покупки этого девайса по очевидным причинам.)

Его удручало отсутствие прогресса на всех фронтах – ни в состоянии его фигуры, ни в состоянии его брака не наблюдалось особых улучшений, несмотря на неукоснительное выполнение рекомендаций «Системы». Элизабет по-прежнему вела себя так, будто каждый день был для нее гонкой на пределе возможностей. Она всегда была занята, бегала то туда, то сюда, и ее расписание было плотно забито работой, игровыми встречами, дополнительными занятиями и домашними делами. Но Джек продолжал стараться, надеясь, что когда-нибудь все тренировки, услуги и романтические жесты сыграют роль эдакой липучки, удержат Элизабет рядом, и он наконец увидит перемены, которых ждет, – точнее, не совсем перемены, скорее возвращение к тому, как было раньше: он хотел вернуть свою счастливую жену и свою стройную фигуру. Так что он по-прежнему следовал указаниям «Системы», и вот сейчас пришел в спортзал и делал так называемые «берпи».

Он бы чувствовал себя дураком, делая эти берпи, если бы их не делали множество других людей в спортзале – по меньшей мере десяток человек, все в одинаковых оранжевых браслетах, все выполняют одно и то же упражнение, которое со стороны выглядит просто нелепо: отжимание, переходящее в прыжок с разведением в стороны рук и ног. Джек поглядывал на остальных. Ему казалось, что они заодно, потому что занимаются этой ерундой вместе. Они были членами клуба. Клуба берпи. И, отдыхая между подходами, он все пытался поймать чей-нибудь взгляд, чтобы пожать плечами, улыбнуться и закатить глаза: да, я тоже думаю, что это идиотизм. Но у него ничего не получалось, потому что, как он заметил, в спортзале люди не любили отвлекаться. Они не проявляли ни общительности, ни дружелюбия. Особенно женщины, которые, переходя от одного тренажера к другому, пристально смотрели в пол, как будто пытались расколоть бетон силой мысли. Когда люди делали упражнения, их лица выражали глубокую сосредоточенность и концентрацию. Когда они отдыхали, то смотрели в свои гаджеты. И никогда не снимали наушники, причем зачастую огромные, как у диджеев.

Это могло бы показаться не таким уж необычным, если бы спортзал не располагался в том же здании, где много лет назад, когда Джек впервые переехал сюда, было кафе «Урбус Орбис» – сердце Уикер-парка, место, где люди сидели и разговаривали всю ночь, взяв кофе за доллар, который им бесконечно доливали. В это кафе ходили, чтобы спастись от одиночества, и, возможно, тщетность попыток наладить контакт с другими членами клуба берпи так изумляла Джека именно потому, что место, когда-то славившееся общением, теперь служило личному, индивидуалистическому, нарциссическому стремлению выглядеть сексуально.

Именно здесь у Джека и Элизабет состоялось первое свидание. Воспоминание об этом все еще было так свежо, та ночь была такой знаменательной – он всегда думал, что они заслуживают собственную мемориальную табличку с надписью: «Все началось здесь». Это место просто затягивало Джека в болото ностальгии. Но мало кто еще помнил его как «Орбис». После того, как «Орбис» разорился (главным образом из-за политики бесплатных доливаний, которая позволяла клиентам сидеть за столиком по несколько часов, потратив всего один доллар), здание было преобразовано в навороченный кондоминиум и стало основной площадкой для съемок одиннадцатого сезона сериала MTV «Реальный мир», что доводило местных жителей до белого каления. И не только из-за эскадрильи камер, которые повсюду следили за семеркой героев, но и потому, что все понимали: как только их богемный район колонизирует корпорация «Виаком», он станет гораздо менее богемным. Люди были возмущены. Они протестовали. Джек помнил, как однажды вечером у кондоминиума «Реального мира» собралась небольшая толпа, все скандировали: «Мы реальные! Вы – нет! Мы реальные! Вы – нет!», и когда один из участников шоу (может, это был Кайл?) с большой свитой телевизионщиков вернулся домой и начал отпирать входную дверь, толпа набросилась на него: «Мы реальные! Ты – нет! Мы реальные! Ты – нет!» – и он перестал возиться с замком, застыл, опустив голову и уставившись на свои ботинки, и выглядел при этом таким расстроенным, подавленным, обиженным и несчастным, что Джек внезапно ощутил прилив сочувствия к бедному парню, который, в конце концов, не просил, чтобы его поселили в такое специфическое здание в таком неприветливом районе, но тут этот человек (или, может, это был Крис?) вдруг поднял голову и спросил одного из операторов: «Ты же это заснял? Умоляю, скажи, что заснял». И оператор показал ему большой палец, а потом вперед выступил один из продюсеров и обратился к толпе: «Потрясающе! Отлично сработано! Теперь нам нужно снять все с другого ракурса, поэтому продолжайте, пожалуйста. Фантастика!» Продюсер хлопнул в ладоши и широко улыбнулся, операторы поспешили занять новые позиции, а люди – растерянно переглядываясь, как будто спрашивая друг у друга: что, кричим дальше? – продолжали скандировать, хотя растеряли, наверное, две трети прежнего энтузиазма, и все смотрели, как Кайл или Крис снова склонил голову и сделал вид, что очень расстроен и переживает, а Джек слушал, как толпа повторяет: «Мы реальные, ты – нет. Мы реальные, ты – нет», и думал, что в этот момент никто из них не реальный.

Теперь, годы спустя, почти все уютные местные магазинчики заменили торговые сети. Отличное вегетарианское кафе «Ушная сера» – которое продержалось на несколько лет дольше, чем вегетарианство самого Джека, – теперь превратилось в «Доктор Мартинс». Его любимая художественная галерея стала филиалом «Урбан аутфиттерс». А на месте хотдогерной «Стильный Стив», где они с Элизабет после закрытия баров покупали жареные твинки, открылся «Банк Америки».

Их богемный район стал районом яппи, просто в богемной стилистике.

Телефон Джека тренькнул новым уведомлением – «Вкусный лайфхак для сокращения углеводов»: если заменить картофельное пюре на низкоуглеводное пюре из цветной капусты, это позволит уменьшить количество калорий в среднем на несколько сотен, сообщило приложение. А потом предложило Джеку скидку на цветную капусту в ближайшем супермаркете. «Система» всегда так делала – присылала лайфхаки во время передышки между упражнениями. Идея заключалась в том, что если Джеку надо отдохнуть две минуты между подходами к берпи, то вполне можно провести эти две минуты продуктивно. Вполне можно за это время узнать что-нибудь полезное, чтобы достичь, как выражалась «Система», «максимальной эффективности» (то есть ее советы по оптимизации были сами по себе оптимизированы). Лайфхаки, которые она отправляла Джеку, часто имели формат чек-листов и вызывали у него пугающее ощущение, что он безнадежен буквально во всем, даже в самых простых вещах: «6 ошибок, которые вы совершаете, принимая душ», «9 признаков того, что вы спите неправильно», «7 скрытых опасностей сидячего образа жизни». Эту тему «Система» особенно любила: «Сидеть – все равно что курить», – напоминала она по несколько раз в неделю. «Система» была категорически против того, чтобы пользователи весь день сидели за столом, и предпочитала, чтобы они весь день стояли за столом или, что еще лучше, весь день ходили за столом: для этого им надо было установить под столом беговую дорожку и включить ее на минимальную скорость, чтобы в течение восьмичасового рабочего дня они успевали пройти десять километров. Приложение присылало промокоды на комбинацию стола и беговой дорожки, стоимость которой в среднем почти равнялась зарплате Джека за весь семестр.

Он сделал еще одно берпи.

Отжаться, встать, подпрыгнуть, повторить.

Впереди у него было по меньшей мере еще два подхода, а за ними следовали сгибания рук, приседания и комплекс безумных скручиваний с использованием поролоновых роликов, чтобы укрепить мышцы кора – трудноопределимую, невидимую внутреннюю часть его тела, которая, согласно «Системе», остро нуждалась в совершенствовании. Он узнал об этом в первый же день после покупки браслета, когда «Система» завершила первичную оценку его физической формы. «Слабое звено: мышцы кора», – сделала вывод она, и это напомнило Джеку слова матери. «Ты слабое звено, Джек Бейкер». Очевидно, ИИ был с ней согласен.

Может, подумал он, ему стоит все-таки купить эту цветную капусту.

Может, вечером он придет домой с цветной капустой и каким-нибудь нежирным продуктом с высоким содержанием белка – почти наверняка это будет куриная грудка – и разомнет капусту в вязкую массу, а когда Элизабет спросит, что он делает, он объяснит, что цветная капуста – вкусная и низкоуглеводная альтернатива картофельному пюре, и его познания в диетологии ее впечатлят. А вдруг Тоби понравится? Вдруг Тоби съест всю порцию без жалоб? Эврика! Он станет мужем мечты. И тогда, может, ночью в спальне кое-что произойдет. Может, он предложит им опробовать «Мадагаскар», и, может, ей понравится.

Правда, если подумать, Элизабет, скорее всего, уже давно спланировала сегодняшний ужин. Вероятно, сейчас она размораживает продукты. Если он придет домой и внезапно предложит что-нибудь другое, это наверняка выбьет ее из колеи, потому что тогда ей придется отказаться от своих планов, и она бы не стала тратить столько времени зря, если бы знала заранее, что готовить будет он, или что-то в этом роде. Попытки Джека внести свой вклад в ведение хозяйства почему-то всегда заканчивались неудачей. Элизабет постоянно намекала, что хотела бы, чтобы он чаще готовил, но при этом составляла меню на десять дней вперед, а любые отклонения от него вызывали у нее сильное раздражение. Она вроде бы и хотела, чтобы Джек помогал ей по дому, но помогать надо было тем единственно возможным способом, который она себе представляла, но о котором ни разу не говорила.

Может, не надо приносить домой цветную капусту. Может, лучше просто упомянуть о цветной капусте, чтобы она учла этот вариант на будущее. Может, поделиться рецептом приготовления цветной капусты будет уже достаточным вкладом в ведение хозяйства, и позже вечером они двинутся в сторону Мадагаскара.

Он закончил последний подход, воображая, что вид у него такой же серьезный и профессиональный, как и у всех остальных. Впереди его ждали сгибания рук, приседания, комплекс жутких упражнений на мышцы кора. После окончания тренировки он измерил объем талии и бицепсов сантиметровой лентой, которую зал предоставлял всем, кто был #НаСистеме.

И, как обычно, никаких изменений.

ЭТА ИДЕЯ пришла ей в голову, когда она разогревала слойки.

Слойки с яблоками от Брэнди. Они только что отправились в духовку – пять минут, двести градусов, – и Тоби, который ждал за маленьким захламленным кухонным столом, перевел взгляд с духовки на Элизабет:

– Сколько мне можно съесть?

И тогда она вспомнила исследование, о котором читала очень давно, – Стэнфордский эксперимент про детей, маршмеллоу и терпение.

– Давай сыграем в игру, – сказала она.

В кухне уже витал запах яблок, корицы и карамелизированного сахара. Элизабет вытащила горячие слойки из духовки и отправила в стеклянный контейнер, кроме одной, которую демонстративно выложила на белое блюдо. Это блюдо она поставила перед Тоби на небольшом расстоянии, так что он мог до него дотянуться, если встанет со стула. К блюду она придвинула стакан молока.

– Я сейчас выйду из кухни, – сказала Элизабет, – и вернусь через пятнадцать минут. В течение этого времени ты можешь съесть сладкое.

Она увидела, как он посмотрел на слойку, как он посерьезнел.

– Но, – продолжала она, и Тоби снова поднял глаза, – если эта слойка будет лежать здесь, когда я вернусь, тогда я разрешу тебе съесть две штуки. Ты понимаешь?

Он кивнул.

– То есть ты можешь либо съесть одну слойку сейчас, либо две через пятнадцать минут.

– Ясно, – сказал Тоби.

– Я надеюсь, ты не будешь торопиться и обдумаешь свое решение.

И она вышла из кухни, оставив Тоби одного в этом затруднительном положении. Пошла в свою комнату. Открыла ноутбук. Установила таймер на пятнадцать минут. И стала ждать.

Любой студент-психолог знает об этом исследовании. Элизабет впервые услышала о нем на семинаре по социологии на первом курсе. Это был эксперимент по изучению самоконтроля и отложенного удовольствия у маленьких детей, в ходе которого испытуемых поставили перед мучительной дилеммой: им разрешается съесть либо одно маршмеллоу сейчас, либо два через пятнадцать минут. И одни дети смогли подождать пятнадцать минут, а другие – нет. Исследователи наблюдали за этими детьми в течение нескольких десятков лет и обнаружили, что те, кто сопротивлялся желанию съесть маршмеллоу в первые пятнадцать минут, впоследствии добились гораздо больших успехов. Они лучше учились в старших классах, лучше сдавали выпускные экзамены, поступали в более престижные колледжи и устраивались на более высокооплачиваемую работу, у них было меньше нежелательных беременностей, меньше нарушений закона, меньше сердечных приступов, инсультов и депрессий – удивительно, но их будущее можно было прочесть, как по чайным листьям, в тот конкретный момент в детстве, когда им показали маршмеллоу и предложили выбор.

Педиатр Тоби посоветовал Джеку и Элизабет попробовать что-нибудь такое, что могло бы помочь Тоби развивать терпение, выдержку и толерантность к фрустрации. Это было после частного приема, на который Элизабет принесла собственный экземпляр пятого издания «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» с выделенными отрывками про вызывающее оппозиционное расстройство, деструктивное расстройство регуляции настроения, синдром эпизодического нарушения контроля и различные дисфункции сенсорной интеграции, а в ответ услышала от врача: «Я не знаю, все может быть». Проблема заключалась в том, что поведение Тоби не соответствовало критериям, необходимым для постановки диагноза. Например, чтобы официально выявить у ребенка СДВГ, он должен демонстрировать шесть или более специфических симптомов гиперактивности и импульсивности, а у Тоби их было всего четыре. И то же самое повторялось после всех осмотров, обследований и тестов, которые проходил Тоби: ничего никогда нельзя было сказать однозначно, и на каждый подходящий симптом находился неподходящий. Да, ему было трудно усидеть на одном месте, и да, он часто ерзал и постукивал руками или ногами, отличался высокой чувствительностью к неожиданным звукам, боялся новых людей и незнакомой обстановки, и у него бывали непредсказуемые истерики, которые доводили его до того, что он задыхался от рыданий; но с другой стороны, он искренне расстраивался, смущался и извинялся после своих срывов, попадал в верхние процентили, когда проходил тесты на эмпатию и на сформированность модели психического, часто бывал очень наблюдательным и проницательным даже в отношении совершенно незнакомых людей, а иногда из соседней комнаты чувствовал, что у Элизабет плохое настроение, тут же оказывался рядом и спрашивал: «Что случилось, мам?» Так что врачи пожимали плечами. В некотором роде это стало для Элизабет облегчением. Она была рада, что у Тоби, похоже, нет расстройства, но, с другой стороны, если бы расстройство у него было, она хоть знала бы, что делать. У них было бы лечение, лучшие методики, сценарий, которому нужно следовать. Но с Тоби никто не давал ни методик, ни сценария, ни каких бы то ни было гарантий. Им приходилось выплывать самостоятельно.

Элизабет сидела на кровати, уставившись в экран, и ждала. Она намеревалась воспользоваться краткой возможностью побыть в одиночестве, чтобы поработать, но вместо этого полезла в «Инстаграм» смотреть страничку Брэнди. Элизабет нашла ее почти сразу после их знакомства месяц назад и с тех пор не слишком пристально, но постоянно наблюдала за Брэнди, следила, подглядывала. В ее профиле уже появилась фотография с сегодняшней игровой встречи. Справа от нее была вчерашняя фотография, на которой дети Брэнди в большой белой солнечной кухне резали яблоки, раскладывали слоеное тесто и широко улыбались – идиллическая картина любящей семьи. На следующей фотографии Брэнди медитировала у себя в саду, а поверх был наложен текст: «Измени угол зрения – измени свою жизнь». Дальше селфи с мужем: оба нарядно одеты для свидания и стоят обнявшись. Муж у нее был каким-то банкиром. Его звали Майк. Он носил рубашки поло, которые плотно облегали его внушительную мускулистую грудь и руки. «Очень-очень люблю этого мужчину», – написала Брэнди и сопроводила это тремя смайликами с глазами-сердечками.

От внезапного сигнала таймера Элизабет вздрогнула – и осознала, что с головой ушла в онлайн-грезы, прошло больше времени, чем ей казалось, и она смотрит на мужа Брэнди (который был в отличной физической форме) так долго, что это, наверное, уже неприлично.

Она вернулась в кухню и не особенно удивилась, обнаружив, что и ее сын, и слойка исчезли.

Он был у себя в комнате, смотрел «Ютуб». Элизабет привела его обратно в кухню и сказала, что он должен попробовать еще раз. Теперь она подняла ставки: если он подождет пятнадцать минут, то получит еще две слойки и сможет подольше посидеть в планшете. Но если он не справится, если не выдержит и съест ту слойку, которую она ему сейчас предлагает, тогда никакого планшета, и спать он ляжет рано.

– Ты понимаешь последствия своих действий? – спросила она. Он кивнул. – Все, что тебе нужно сделать, – потерпеть пятнадцать минут. – Он снова кивнул.

Она вернулась в свою комнату, установила таймер и стала ждать.

Особенность тех детей, которые сумели устоять перед маршмеллоу, заключалась в том, что они нашли способ отвлечься и отделить себя от своих желаний, притвориться, что их желания – это что-то обособленное от них самих, представить себя в будущем и отождествиться с людьми, которыми они станут через пятнадцать минут, а это удивительно сложная задача. Последние исследования в области нейровизуализации показали, что, когда люди представляют себя в настоящем, они задействуют одну область мозга, а когда в будущем – другую. Эту же область мозга они задействуют, представляя, скажем, внутренний мир известной личности или мысли персонажа книги. Иными словами, отказаться от маршмеллоу сейчас, чтобы съесть его в будущем, в этот конкретный момент для определенной области мозга значит буквально отдать маршмеллоу кому-то другому.

Элизабет знала: секрет в том, чтобы уметь глубже погружаться в свое воображение. Уменьшать ментальный разрыв между вами и тем человеком, которым вы скоро станете. Рассказывать такую историю о будущем, которая будет убедительнее, чем настоящее, и вот к этому у Элизабет, по всей видимости, был особый талант. Это была одна из ее суперспособностей. И не только в последнее время, когда она выстраивала их предстоящую жизнь в «Судоверфи», планируя квартиру так, чтобы максимизировать их удовлетворенность в будущем, – нет, такое отношение стало основой ее существования, пока она росла, переезжала с места на место, переходила из школы в школу, постоянно начинала все сначала, без друзей, в одиночестве; этот навык был ей необходим просто для того, чтобы выжить, чтобы вытерпеть. Элизабет приходилось выдумывать истории о себе и своем будущем, более сносные, чем настоящее, и более обнадеживающие, чем прошлое, а потом просто ждать, ждать и ждать.

По сути, Элизабет всю жизнь прожила в этих продуманных до мелочей оптимистичных сценариях. В собственном воображении. В своей голове. Это был ее единственный постоянный адрес.

Но с Тоби все было не так. Тоби самозабвенно и опрометчиво жил моментом. Он был – как бы неприятно ни было это признавать – из тех, кто съест маршмеллоу прямо сейчас. А мальчики, которые не могли сдержать свои минутные порывы, как правило, вырастали в мужчин, которых нужно избегать. И она не хотела, чтобы та же участь постигла Тоби.

Сработал таймер. Она вернулась в кухню, и ее сына там не было. И слойки тоже.

– Я сейчас научу тебя маленькому фокусу, – сказала она, застав его за планшетом и приводя обратно в кухню. – Попробуй притвориться, что это не настоящая еда.

Тоби явно растерялся.

– Представь, что эта еда нарисована на бумаге, – продолжала она. – Ты же не захочешь есть бумагу, правда?

Тоби покачал головой.

– Вот гадость, скажи? – Она старалась, чтобы ее слова звучали шутливо и весело. – Есть бумажку с нарисованной слойкой? Фу!

Мальчик рассмеялся.

– Представь, что это лист бумаги, и если ты не съешь его через пятнадцать минут, тогда я дам тебе столько слоек, сколько захочешь! – Она дурашливо разинула рот и склонила голову набок, как будто восторженно восклицала: «Ну ничего себе!»

– Сколько захочу? – переспросил Тоби, с сомнением глядя на нее прищуренными глазами. Они оба знали, что в этой семье употребление сладкого строго регламентировано и дозволено в минимальных количествах.

– Сколько захочешь, – заверила его Элизабет. – И представь, каково это будет. Подумай о том, каким счастливым ты станешь через пятнадцать минут, когда сможешь съесть столько слоек, сколько захочешь. Представил?

Он закрыл глаза и запрокинул голову, словно погружаясь в приятные грезы.

– Да, – сказал он.

– И в воображении ты счастлив?

– Да.

– Отлично. Теперь думай только о том, насколько счастливым станешь в будущем. Помни об этом чувстве, и если сможешь подождать пятнадцать минут, то почувствуешь то же самое в реальности. Хорошо?

– Хорошо!

– Вот и прекрасно. Отсчет пошел.

И она вышла из кухни, но на этот раз оставила небольшую щелочку, чтобы наблюдать за ним, и увидела, что, как только Тоби подумал, что дверь закрыта, – в тот самый момент, когда он решил, что остался один, – он потянулся через стол, схватил слойку и целиком запихнул ее в рот.

Она ворвалась обратно в кухню.

– Ты что творишь?

Ее появление и внезапный гнев напугали Тоби. Он перестал жевать, с его губ посыпались крошки.

– Зачем ты ешь слойку?

– Ты же сказала, что можно!

– Ты должен был подождать!

– Ты сказала, что я могу съесть ее, если захочу!

– Но ты не должен был хотеть!

Элизабет уже собиралась открыть мусорное ведро и театрально выбросить туда все остальные слойки, когда услышала, как открылась входная дверь, услышала радостный голос Джека: «Я дома!» – и вот ее муж, в спортивной одежде, заряженный энергией после тренировки, вплыл в кухню, воскликнул: «Боже, как здесь вкусно пахнет!», поцеловал Элизабет в щеку, подошел к кухонной стойке, взял две слойки, поспешно – можно даже сказать, импульсивно – отправил их в рот, закрыл глаза и пробормотал: «М-м-м», пока Элизабет и Тоби молча смотрели на него.

Иногда, особенно в самые тяжелые дни, ей казалось, что способность Джека довольствоваться малым и наслаждаться жизнью – не испытывая ни затруднений, ни чувства вины, – была придумана исключительно в насмешку над ней.

– В общем, – сказал Джек, покончив со слойками и слегка хлопнув ладонями по столешнице для пущей выразительности, – я тут узнал кое-что интересное о цветной капусте.

Позже тем же вечером, после ужина, после того как посуда была вымыта, обеды на завтра приготовлены, мусор, перерабатываемый и неперерабатываемый, вынесен, а уроки Тоби совместными усилиями сделаны, Джек и Элизабет приступили к сложному ритуалу отхода ко сну. Джек с полчаса почитал Тоби книгу – сейчас они путешествовали по Нарнии, – а потом настала очередь Элизабет, чьей основной задачей было успокоить Тоби, потому что чуть ли не каждую ночь он очень боялся засыпать.

Элизабет понимала, что если Тоби не в состоянии подождать пятнадцать минут и не съедать сладкое сразу, то это вовсе не потому, что он не может представить себя в будущем: в эти вечера, когда она его укладывала, он очень ярко описывал будущее, полное самых ужасных вещей, которые могут произойти, пока он спит. Он боялся, что в комнату ворвутся грабители или по его лицу будут ползать жуки. Он боялся, что ему приснятся плохие сны, боялся, что утром не проснется. Засыпание было для Тоби чем-то вроде трудного упражнения на веру. Веру в то, что мир не будет к нему жесток, пока он беззащитен. В эти вечера он становился таким уязвимым, его охватывали такие мучительные сомнения и страхи, что как бы некрасиво и несдержанно он ни вел себя днем, сколько бы истерик ни закатывал, Элизабет немедленно его прощала – важнее всего было унять ужас в его сердце.

– Мама? – сказал на этот раз Тоби. – Как я узнаю, что вы с папой будете здесь, когда я проснусь?

– Солнышко, мы всегда здесь, когда ты просыпаешься.

– Но как я узнаю, что завтра будет то же самое? Может, завтра вас не будет.

– Тоби, я обещаю, мы будем здесь, когда ты проснешься.

– Вы оба?

– Ну, кто-то из нас может быть на работе, или уйдет по делам, или будет еще чем-нибудь занят. Но мы вернемся.

– Нет, я не про то, что вас не будет в этом смысле. А что вообще не будет. Совсем.

– Милый, этого никогда не случится.

– Но что, если ты ничего не сможешь с этим поделать? Что, если ты исчезнешь во сне?

Элизабет кивнула. Он, наверное, увидел нечто подобное по телевизору, или в интернете, или в комиксах, или, может быть, сегодня вечером в «Нарнии» было что-то о людях, которые исчезают в мгновение ока. Таков был парадокс мышления Тоби в этом возрасте – или, если уж на то пошло, людей в любом возрасте: они могли быть рациональными и уравновешенными в одной области, но при этом неадекватными параноиками в другой. И из собственных исследований в «Велнесс» она знала, что самый эффективный способ найти подход к людям с иррациональными убеждениями – это опровергнуть их убеждения как изнутри, так и извне.

Сначала извне:

– Солнышко, люди в реальной жизни не исчезают. Это просто выдумка. Просто сказка. Не нужно об этом беспокоиться.

Тоби вяло и неуверенно кивнул, и тогда Элизабет перешла ко второму этапу: опровержение изнутри.

– Но даже если мы исчезнем, – сказала она, – ты знаешь, что случится дальше?

– Что? – спросил Тоби, и его глаза загорелись внезапным интересом.

– Мы вернемся.

– Вернетесь?

– Мы будем очень стараться вернуться. А знаешь почему?

– Почему?

– Потому что мы будем очень сильно скучать по тебе, – сказала она, легонько касаясь пальцем его груди.

– Правда?

– Мы будем так сильно скучать по тебе, что появимся снова. Вот как мы тебя любим. Так сильно любим, что сразу же вернемся. Хорошо?

– Хорошо, – сказал он, теперь удовлетворившись ответом.

Элизабет обняла его, он положил голову ей на плечо, и она не выпускала его из рук, пока его дыхание не стало размеренным; тогда она встала, накрыла его одеялом, поцеловала в лоб и сказала их традиционную прощальную фразу – но не «спокойной ночи», не «сладких снов» и не что-нибудь еще в этом роде. Такие пожелания, как правило, вызывали у Тоби тревогу, потому что для него ночь была пугающей и коварной. Нет, она каждый вечер прощалась с ним теми же словами, какими прощались все авторы ютуб-каналов, на которые Тоби был подписан, и это, как ни странно, его успокаивало.

– Не забудьте подписаться, – прошептала она ему на ухо.

– Не забудьте подписаться, – отозвался он, уткнувшись лицом в подушку, и его слова прозвучали невнятно.

Она закрыла дверь и прошла в спальню, где Джек уже разделся и приглушил свет. Освещение, создающее определенный настрой. Освещение, намекающее на секс. Джек купил и развесил по всей комнате специальные светодиодные лампочки, которыми можно было управлять с телефона по вайфаю. Они были разноцветные, так что он мог в течение дня менять цветовую температуру квартиры в соответствии с оттенком солнечного света: холодный голубовато-белый в полдень, кремовый после обеда, теплый янтарный ранним вечером. Столько разновидностей белого света, и все они как-то там описывались в градусах Кельвина. Для Джека это было очень важно; он говорил, что обучение фотографии развило в нем чувствительность к цветовой температуре. Но то, как он настроил лампочки в спальне на этот раз, не имело ничего общего с естественным освещением. Комната больше напоминала бордель. Квартал красных фонарей. Стриптиз-клуб. Сплошь алые, бордовые, пурпурные оттенки.

Джек сидел на кровати и ждал. Он снял рубашку, брюки, ботинки, носки, даже ту дурацкую оранжевую штуку на запястье, которую называл фитнес-браслетом и которую сейчас небрежно бросил на прикроватную тумбочку. На нем не было ничего, кроме трусов, и когда он повернулся, она увидела, что в руке он держит подаренный ей вибратор. Он слегка покрутил игрушкой в воздухе и сказал:

– Я подумал, может, мы…

Это заставило ее почувствовать внутри резкий толчок вины, той вины, которую она всегда испытывала, когда он был в настроении, а она – нет. Она терпеть не могла быть замотанной, задолбанной женой, которая отказывает мужу. Такая пошлость.

– Тебе не придется ничего делать, – сказал он, почувствовав ее нерешительность. – Можешь просто лежать и получать удовольствие. Работать буду я.

– Работать? – передразнила она.

– Ты понимаешь, о чем я. Я все сделаю сам. Твоя единственная задача – лежать и наслаждаться. И никаких других обязанностей.

Джек был таким, даже когда они еще только познакомились: всегда внимателен, всегда готов выслушать и сделать приятное. Он не был похож на парней, с которыми она встречалась раньше и которые чаще всего действовали наугад, вытворяя странные вещи, почему-то думая, что ей понравится, – обычно это означало, что различные части ее тела хватали, скручивали, теребили, стискивали, растирали – а потом винили ее, когда это не вызывало у нее восторга. Нет, Джек говорил совершенно откровенно: она сама должна научить его прикасаться к ней так, как ей хочется. Она могла руководить им, она могла поправлять его, она могла давать ему указания, и это его не принижало и не злило, что поначалу казалось ей просто чудом. Но теперь она гадала, почему это произвело на нее такое впечатление: если парень делает то, о чем его просят, разве это не должно быть нормой? Обычным порядком вещей? Ничем не примечательным явлением? Насколько же низкими были ее ожидания в восемнадцать лет, раз Джек, задавший простой вопрос: «Что тебе нравится?», стал в ее глазах героем?

Сейчас это уже не имело никакого значения. Просто она оглянулась на прошлую себя и увидела, что та Элизабет стала для нее нынешней мучительно чужой.

Все эти годы Джек оставался чутким и заботливым любовником. Их сексуальная жизнь была стабильной и приятной, пусть и не такой насыщенной, как раньше, но, с другой стороны, было бы странно ожидать иного. У одних супружеских пар было больше секса, у других – меньше. Она не высчитывала точные цифры, не гналась за количеством, не думала об этом в категориях x раз в неделю или что-то в таком духе, потому что это было бы грубо и некорректно. Они занимались сексом, когда хотели и когда могли, иногда часто, иногда нечасто, в зависимости от множества переменных, главные из которых заключались в том, насколько трудно в этот день было справляться с родительскими обязанностями, насколько мысли о материнских заботах отвлекали ее от мыслей о сексе, сколько стрессовых пунктов было в списке текущих дел у нее в голове и насколько были истощены ее внутренние эмоциональные ресурсы.

Она села рядом с Джеком, прижалась к нему.

– Спасибо, – сказала она, – но, понимаешь, я просто…

– Не в том настроении.

– Даже близко не в том, – сказала она. – За миллиарды световых лет от него. Прости.

– Все нормально.

– Просто день был долгий и тяжелый.

– Все правда нормально.

– Я бы хотела, чтобы ты доставил мне удовольствие, – сказала она, – но, может, как-нибудь позже на неделе.

Джек рассмеялся.

– Я свяжусь с твоим секретарем, пусть внесет это в твое расписание.

– Да, – сказала она. – Прости.

Она знала, что Джек предпочитал страстный и спонтанный секс, но после рождения Тоби с этим стало трудно: работа и родительские обязанности уничтожили большую часть спонтанности. Раньше они друг друга соблазняли. Теперь чаще всего они просто друг друга спрашивали. В их сексуальной жизни появился элемент планирования, и Элизабет понимала, что Джека это наверняка расстраивает. Такому романтику, как он, это наверняка казалось немного прозаическим. Приземленным. Унылым.

Он встал, взял телефон, потыкал в него, и освещение в комнате сменило цвет с чувственного густо-красного на анемичный галогеновый.

– У Тоби экзистенциальный кризис, – сказала Элизабет.

– Что?

– Он думает, что кто-нибудь из нас перестанет существовать.

– В смысле, умрет?

– Нет. Не умрет. Просто внезапно перестанет быть. Исчезнет.

– Ого, – сказал Джек. – Эта твоя религиозная знакомая из пригорода рассказала ему что-то о вознесении?

– Брэнди не в этом смысле религиозная. Я думаю, она скорее нью-эйджер, занимается духовными практиками. И, кроме того, она бы так не поступила. Она правда приятная. Приготовила нам слойки с яблоками.

– Религиозные всегда с этого и начинают. С еды. Чтобы завоевать твое доверие.

– Ой, перестань.

– Сначала они дают тебе еду. Потом приходят за твоей душой.

– Да нет же. Брэнди, похоже, увлекается позитивным мышлением. Что-то там про силу разума. И это, знаешь, не совсем лишено здравого смысла.

– Не совсем лишено?

– Если ты позитивный человек, люди, как правило, реагируют на тебя положительно, а это повышает уверенность в себе и уменьшает стресс. Своего рода самосбывающееся пророчество.

– Ага, только главное, чтобы она не давала Тоби читать какие-нибудь странные брошюры.

– Она не опасна.

– Хорошо.

– Джек, извини, я сегодня не готова.

– Все в порядке, правда, – сказал он. Потом убрал вибратор обратно в ящик тумбочки, надел спортивные штаны и футболку, поцеловал Элизабет и пожелал ей спокойной ночи, а когда выходил за дверь, оглянулся и тихонько сказал нараспев: – Люблю тебя.

Она изобразила улыбку.

– Я тоже тебя люблю.

Он закрыл дверь и ушел в кабинет, чтобы заняться тем, чем он там занимался у себя за компьютером после работы.

В ту ночь Элизабет, как обычно, быстро заснула, а потом, тоже как обычно, в какой-то момент проснулась, то ли поздно ночью, то ли рано утром. На улице было еще темно. Она была в постели одна. Джек, видимо, снова остался в кабинете на диване. Сейчас мог быть час ночи, или три, или пять утра – она не проверяла телефон, потому что не хотела знать. Теперь это повторялось все время: она больше не могла нормально спать. Она постоянно просыпалась в какой-нибудь безумно ранний час, и в голове у нее лихорадочно крутились мысли о работе, о Джеке, о Тоби, о новой школе Тоби и его новых друзьях, о переезде в пригород, а иногда и просто о какой-то ерунде – в холодильнике лежала упаковка курицы, срок годности которой подходил к концу, и поэтому ей нужно было не забыть что-то сделать с этой курицей, и она не знала, встать ли и написать себе записку про курицу или она вспомнит утром сама, без записки, и потом все известные ей рецепты из курицы вдруг разворачивались у нее в голове, и она начинала думать о том, какие блюда из курицы они недавно ели, и какие Тоби отказывался есть, и какие из них самые полезные, и так далее, и тому подобное. И вот такие вещи, вроде этой дурацкой курицы, в три часа ночи могли мучить ее очень долго.

Но она вывела для себя алгоритм действий, который позволял избегать этих тревог и огорчений. Она обнаружила, что сочетание бензодиазепина и физической разрядки, как правило, позволяет опять заснуть. Поэтому она выпила немного воды, проглотила ксанакс и потянулась к тумбочке за вибратором «Мадагаскар» – несмотря на нелепые географические фантазии его дизайнеров, он на самом деле был очень даже неплохой вещицей. Она сунула его под одеяло и включила свой любимый режим под названием «Тектонический сдвиг», который, как обычно, довел ее до финала за считаные минуты.

ШЕСТИЧАСОВОЙ СЕМИНАР, на который Джек был вынужден ходить в начале каждого нового семестра, сначала назывался «Ориентация», пока несколько лет назад университет не переименовал его в «Адаптацию». Смена названия совпала с модернизацией самой программы семинара; теперь это кошмарное мероприятие длилось целый день, и все это время менеджеры по персоналу немилосердно долго пытались, как они сами выразились, «транслировать сотрудникам содержание декларации ценностей». Они имели в виду ту сложносоставную декларацию, на разработку которой университет направил усилия всего кампуса, потратил два года и бесчисленное количество выплаченных консультантам денег. Идея состояла в том, чтобы обобщить все, чем занимается университет, в одном предложении, а принадлежала она новому финансовому директору, который на полном серьезе заявил, что разработка декларации, отражающей всю деятельность университета в одном предложении, – это своего рода «запуск ракеты на Луну», и ему нужна помощь в этом начинании «не потому, что это легко, а потому, что это трудно». Зачем университету понадобилось задействовать ум, креативность и энергию всего своего коллектива, чтобы выразить то, что он делает, в одном предложении, для большинства преподавателей осталось загадкой, но это не помешало начальству с энтузиазмом распределить их в «рабочие группы по созданию декларации», чтобы они могли внести свою лепту (неоплачиваемую) в придумывание этого волшебного предложения, этой формулировки, которая объединила бы все в одну фразу, которая в идеале должна была поместиться на официальном бланке.

– Эта организация отчаянно нуждается в том, чтобы все одинаково понимали ее цели и задачи, – заявил финансовый директор на собрании преподавательского состава. – Конечно, можно надеяться, что мы с вами на одной волне, но, скажу откровенно, надежда – это не стратегия.

То, что в университете вместо традиционного декана появился финансовый директор, тоже было нововведением, но преподаватели по большей части никак на это не отреагировали, потому что их внимание отвлекла куда более серьезная опасность: если университет обзаведется «декларацией ценностей», он сможет увольнять тех, кто не продвигает эти ценности. Это представляло большую угрозу для слабо вовлеченных в жизнь университета профессоров, которые в течение многих лет пользовались свободами и поблажками, связанными с тем, что их взяли на постоянную должность. И действительно, Джек никогда не видел, чтобы иные из его коллег развивали такую бурную деятельность, как после вхождения в рабочие группы по созданию декларации, где их главной и единственной целью стала защита собственной территории. Например, один преподаватель с географического факультета, работавший в университете с семидесятых годов, чьим единственным вкладом в науку за последнее десятилетие была проведенная в одиночку кампания с целью заставить Чикаго перейти на метрическую систему (из-за постоянного нытья, жалоб и ходатайств его район стал единственным в городе, где на дорожных знаках начали указывать ограничение скорости 48 км/ч – настолько он достал своего олдермена), этот преподаватель, который за четыре года не посетил ни одного заседания кафедры и с начала двадцать первого века не поучаствовал в работе ни одного комитета, теперь с неистовой яростью боролся за то, чтобы в декларации ценностей упоминалась метрическая система. Он был единственным человеком в кампусе, кого волновал этот вопрос, и тем не менее пытался сделать это руководящим принципом для всех.

И что бы вы думали? Он добился своего. Он успешно пролоббировал включение в один из разделов декларации формулировки о «соответствии мировым стандартам» – формулировки, которая, по его мнению, была достаточно конкретной, чтобы представлять его личные интересы, – после чего снова исчез.

И такое происходило повсюду, в каждой рабочей группе: преподаватели с крайне специфическими интересами с двух десятков факультетов боролись за то, чтобы их деятельность была представлена в декларации. Нетрудно догадаться, почему в итоге декларация получилась именно такой, какой получилась: сложносоставной грамматический монстр с многообразными ответвлениями и многочисленными точками с запятой, и когда ученый совет его одобрил, факультет филологии в знак протеста был вынужден коллективно отказаться от участия в этой затее.

С тех пор все новые сотрудники проходили эту «адаптацию», и менеджеры по персоналу кропотливо разъясняли все многочисленные разделы, пункты и подпункты декларации ценностей, что в общей сложности занимало около шести часов. А возмутительнее всего было то, что для Джека это повторялось в девятый раз – в девятый раз его «адаптировали». Виной всему была ошибка в программе. Как преподавателя, работающего на полставки, формально Джека – согласно показаниям компьютера – «увольняли» в конце каждого семестра. В начале следующего семестра его «принимали на работу» заново. Это делалось для того, чтобы обойти коллективный договор, который предусматривал, что любой сотрудник, нанятый более чем на определенное количество недель в году, должен получать медицинскую страховку и пенсию. Поэтому всех адъюнктов без церемоний увольняли два, а иногда и три раза в год, чтобы университет мог избежать затрат на предоставление им льгот. Сбой возникал, когда их нанимали на следующий семестр: они возвращались на работу, но в системе фигурировали как «новые сотрудники». А все новые сотрудники должны были пройти адаптацию.

Итак, Джек сидел за столом для совещаний в роскошном конференц-зале, где обычно проводили мероприятия по сбору средств, и проходил адаптацию в девятый раз. Вокруг него были знакомые лица, другие адъюнкты, которых он запомнил за годы адаптаций, и вид у них сейчас был такой же скучающий и безразличный, как у студентов, на которых они иногда жаловались. Только один из десяти человек, сидевших за большим круглым столом, был по-настоящему новеньким, – это был сосед Джека, на чьем бейджике значилось: «Карл / Старший преподаватель / Инженерное дело», – и Джек, кажется, на секунду нахмурился, увидев словосочетание «старший преподаватель», поскольку это подразумевало занятость на полный рабочий день, постоянную должность, гарантии, успех, признание. Университет теперь редко нанимал преподавателей в штат, но когда все-таки открывал вакансии, они почти всегда были в сфере математики, естественных наук или технологий – в основном на тех факультетах, которые исправно приносили деньги от исследовательских грантов, а значит, по словам финансового директора, «отрабатывали свое содержание». Карл, скорее всего, только что защитил диссертацию, и скорее всего, ему было под тридцать или тридцать с небольшим, – это был молодой человек с короткими взъерошенными волосами и едва заметными усиками, в идеально отглаженной рубашке цвета летнего неба. Забавно было видеть, как в течение первого часа адаптации он делал подробный конспект, но потом перестал и просто ждал окончания, как и все остальные. Они только что прошли третий раздел декларации ценностей, пункт четвертый, подпункт девятый, посвященный «безопасной среде в кампусе», и команда отдела по работе с персоналом проводила тренинг по вопросу сексуальных домогательств. Тренинг начинался с подробного объяснения юридического определения сексуального домогательства, а потом все получали «возможность продемонстрировать свои знания», как выражались ребята из команды: участникам семинара показывали серию видеороликов, где два актера демонстрировали поведение, которое могло быть сексуальным домогательством, а могло и не быть. Смысл заключался в том, что все сидящие в зале новички должны были решить между собой, соответствует ли поведение, заснятое на видео, критериям, позволяющим считать его сексуальным домогательством. И ответ был: да. Соответствует. Всегда. Все видео совершенно однозначно демонстрировали сексуальные домогательства. Но каждый раз, на каждом новом адаптационном семинаре, этот придурок с философского факультета обязательно начинал занудно рассуждать, является ли то или иное поведение домогательством с формальной, юридической, официальной точки зрения, пытаясь оправдать и защитить нарушителей в пограничных случаях, «выявить серые зоны», как он любил повторять. Этот человек был из тех, кто регулярно вступает в споры в «Твиттере», ввязываясь в любые актуальные холивары вне зависимости от темы, из тех, кто чаще всего отправляет свое очень ценное мнение по всем адресам из списка рассылки. Менеджеры, не меняясь в лице, терпеливо выслушали его, а потом напомнили, что нет, на самом деле видео существуют не для того, чтобы занудствовать. Видео – это просто инструмент. И все откинулись на спинки стульев и закатили глаза, когда гребаный Джерри с философского опять начал строить из себя Сократа, оттягивая обед.

На обед были сэндвичи, которые состояли из белой булки примерно на 95 %, с серой прослойкой индейки или ветчины для мясоедов, с американским сыром для вегетарианцев или с одним-единственным прозрачным листиком мокрого салата для веганов. Во время обеда полагалось разыгрывать знакомство: каждый должен был описать «дело своей жизни», причем описать теми словами, какими описал бы его обычному, не имеющему отношения к академической среде «человеку с улицы», – так это объяснил финансовый директор, обладатель ученой степени «в сфере бизнеса» (да-да, серьезно, просто бизнеса), который считал, что ученые должны выходить из своих башен из слоновой кости и общаться не с элитой, а с народом, с нормальными людьми.

– Я фотограф, – сказал Джек, когда подошла его очередь, стараясь не вдаваться в конкретику и говорить просто.

Соседи Джека по столу, помнившие его натужные разъяснения с предыдущих семинаров, больше вопросов не задавали – кроме инженера Карла, который, конечно, не слышал этого раньше и потому искренне полюбопытствовал:

– А что вы фотографируете?

– Вообще-то ничего, – сказал Джек. – Я не фотографирую объекты. У меня нет сюжетов, во всяком случае, в традиционном смысле.

Как обычно, брови собеседника поползли вверх, лоб наморщился – это выражение Джек наблюдал у любого, кому рассказывал про свое творчество.

– Я запутался, – сказал Карл.

– Я фотограф, но фотоаппаратом не пользуюсь.

– То есть как?

– Я занимаюсь тем, что лью химикаты на светочувствительную фотобумагу, чтобы добиться интересных результатов.

– А-а.

– Использую эмульсии, проявители, закрепители, различные реагенты, а иногда и свет так, как художник мог бы использовать краску.

– Ага.

– И вместо холста у меня светочувствительная бромсеребряная бумага.

– Ага.

– Таким образом, можно сказать, что моя работа находится как бы на пересечении фотографии, живописи и, возможно, алхимии, с добавлением некоторых техник печатной графики. Я называю это фотохимограммой.

– Ясно, – сказал Карл, пристально глядя на Джека и рассеянно постукивая пальцами по столу. – И что это… значит?

– Я не понимаю.

– В чем глубинный смысл? О чем ваше творчество?

– А, ну, если надо именно дать определение, я бы сказал, что предметом моей фотографии является сам фотографический процесс. Как бы его химия.

– Ага.

– Но сами по себе изображения, строго говоря, ничего не значат. На них ничего нет. Они нефигуративны, необъективны и абсолютно абстрактны.

– Я всегда думал, что искусство должно иметь глубинный смысл.

– Мое творчество – это форма, баланс и текстура. Думаю, можно сказать, что это чистый образ. Отделенный от смысла.

– Ясно. – Наступила пауза: инженер Карл обдумывал его слова. – А можно небольшой вопрос?

– Вы хотите знать зачем.

– Есть такое.

– Какого хрена я выбрал это делом всей своей жизни?

– Я бы сформулировал это помягче.

– Давайте так: некоторые из моих работ правда выглядят круто.

– А как они выглядят?

– Ну, там есть большие такие области тени и цвета, что-то вроде широкой полосы внизу, а еще посередине темные штучки, можно, наверное, назвать их каплями или кляксами, ну и все эти выразительные черные прожилки.

– Ага.

– Конечно, это трудно описать.

– Конечно.

– Пожалуй, вы должны увидеть это сами.

– Пожалуй.

– Вот, смотрите.

Джек вытащил телефон, открыл скан своей последней работы – действительно удачной, по его мнению, с неровным пятном по центру, в котором хорошо получились все эти удивительно интересные детали, похожие на вьющиеся усики растений, – и начал объяснять, как было сделано центральное пятно: сначала он поместил не обработанную закрепителем светочувствительную фотобумагу в кювету, налил туда воды, а потом пипеткой капнул немного проявителя, который расплылся и растворился в воде так, что, когда он наконец попал на бумагу, лежащую на дне кюветы, в результате получились вот эти крутые узоры, дымчатые, подвижные, изысканные, напоминающие облака, – и тут Карл внезапно перебил его:

– Это похоже на птицу.

– Может быть, – сказал Джек. – Ну, это не птица.

– Но оно действительно похоже на птицу.

– Оно ни на что не должно быть похоже. Это абстракция.

– Я вижу птицу, – сказал Карл. – Разве вы не видите птицу? – Он передал телефон своему соседу, тот кивнул, а потом телефон медленно пропутешествовал вокруг стола, и все согласились, что да, немного похоже на птицу.

– А вы в какой области работаете? – спросил Джек, наконец получив свой телефон обратно и отчаянно желая сменить тему.

– Инженерное дело, – сказал Карл.

– Да, это я уже понял. – Джек указал на бейджик.

– Материаловедение.

– Понятно.

Карл сидел и смотрел на него, как будто это был исчерпывающий ответ на вопрос.

– И с каким именно материалом вы работаете? – спросил Джек.

– С пластмассами, – сказал Карл.

– А. – Джек кивнул. – Хорошо, что вы выбрали такую профессию.

Остаток обеда они провели, жуя сухие сэндвичи и глядя в телефоны.

«Система» прислала Джеку уведомление – похоже, прошлой ночью он опять храпел. Он прослушал сделанную браслетом короткую запись, которая звучала так, будто он ритмично издавал дребезжащее «У-у-у, у-у-у», даже не дыша, что было довольно странно.

Ему пришло еще и письмо от Бенджамина (в теме значилось: «Кажется, у нас проблема») с несколькими прикрепленными фотографиями – судя по всему, на них было строительное ограждение вокруг «Судоверфи». Несколько дней назад это была голая стена из фанеры, но теперь ее всю покрывал один и тот же многократно повторяющийся призыв, нанесенный с помощью аэрозольной краски и трафарета:

СПАСИТЕ ИСТОРИЧЕСКИЙ ПАРК-ШОР!

НЕТ «СУДОВЕРФИ»!

Но у Джека не было времени размышлять над этим письмом, потому что финансовый директор вышел на трибуну и объявил о введении новой многообещающей политики оценивания преподавательского состава.

– Это позволит нам принимать более осознанные решения о том, кого нанимать, кого увольнять и кого продвигать по службе.

Что, безусловно, привлекло всеобщее внимание.

– Прошли те времена, когда профессора могли запираться в башне из слоновой кости, – сказал финансовый директор, вставив одно из двух своих любимых выражений – «башня из слоновой кости», – которое он употреблял в пренебрежительном контексте по меньшей мере трижды за выступление. Другим своим любимым выражением, «скажу откровенно», он обычно предварял какую-нибудь грубость, вот как сейчас: – Скажу откровенно, преподаватели оторвались от реальной жизни реальных людей.

В других обстоятельствах это бы развеселило всех собравшихся в зале куда больше: они шутили, что надо выпивать каждый раз, когда слышишь «башня из слоновой кости» и «скажу откровенно». Но сейчас они слишком переживали из-за того, к чему клонит финансовый директор, чтобы сардонически переглядываться.

– Слишком долго ученые публиковались в малоизвестных журналах, которые, скажу откровенно, никто не читает, – продолжал финансовый директор. – Слишком долго университеты выделяли средства на стипендии, которые важны лишь для горстки элиты. И, скажу абсолютно откровенно, это должно измениться.

Менеджеры начали раздавать каждому сотруднику запечатанные конверты. На лицевой стороне конверта Джека были написаны его имя и должность, а поверх печати красовался штамп «Конфиденциально».

Финансовый директор продолжал:

– Современные отделы маркетинга знают, как разумно расходовать деньги, как добиться отдачи от своих инвестиций, как привлечь внимание, чтобы максимизировать свою эффективность. И, скажу откровенно, пришло время привнести эти здравые идеи и в нашу башню из слоновой кости.

Он что-то нажал на своей трибуне, и позади него на большом телевизионном экране высветилась стоковая фотография смеющихся бизнесменов в элегантных костюмах. Фотография имела очень мало общего с крупными словами над ней – Алгоритм Эффективности, – написанными уродливым, аляповатым шрифтом, который, видимо, должен был произвести эффект.

– Алгоритм эффективности – это инструмент, который точно определяет ценность вклада каждого сотрудника в развитие мира. – И финансовый директор переключил презентацию на следующий слайд, где был представлен список достижений в социальных сетях и стоимость каждого из этих достижений:

Репост в «Фейсбуке»: 4 доллара

Лайк в «Фейсбуке»: 19 центов

Подписка в «Инстаграме»: 2 цента

Упоминание в «Твиттере»: 30 центов

Обычный ретвит: 7 долларов

Ретвит знаменитости (например, Кардашьян): 4650 долларов

– Алгоритм эффективности может дать количественную оценку важности вашей работы, основываясь на том, сколько раз ее упоминали другие люди, – сказал финансовый директор. – Например, вас разрекламировали на «Тудей-шоу»? Высокая эффективность. Вас процитировали только малоизвестные академические журналы? Низкая эффективность. Алгоритм позволяет нам быть абсолютно прозрачными при принятии решений о найме. Мы просто сравниваем вашу зарплату с вашей эффективностью и делаем вывод, получаем ли мы отдачу от своих инвестиций. Вот и все. А теперь, пожалуйста, откройте конверты.

Конференц-зал наполнил треск яростно разрываемой бумаги, что вызвало некоторые ассоциации с тем, как нетерпеливые дети открывают подарки рождественским утром.

– Мы взяли на себя смелость подсчитать коэффициент эффективности каждого из вас за последний год, – сказал финансовый директор. – Если этот балл больше, чем ваша нынешняя зарплата, молодцы, продолжайте в том же духе. Если меньше, что ж, скажу откровенно, вам есть над чем поработать.

Балл Джека подтвердил все его опасения: на его фотографии нигде не ссылались и не писали критических обзоров, о них не говорили в «Твиттере», их не лайкали и не репостили. Собственно, алгоритм смог найти только одно упоминание о творчестве Джека Бейкера: на маленьком игровом ютуб-канале под названием «Тобинатор», где ребенок-блогер время от времени вспоминал о его существовании. Согласно алгоритму, это стоило тринадцать долларов.

Его эффективность в мировом масштабе – тринадцать долларов.

Тем временем в другом конце зала Джерри с философского воскликнул: «Йес!» и вскинул руки в победном жесте, как Рокки Бальбоа. Потом он начал показывать всем свой очень высокий балл.

Джек так сгорбился в кресле, что уже ждал сигнала от браслета, напоминающего о правильной осанке, но сигнала не последовало. А не последовало его потому – как Джек осознал, взглянув на запястье, – что браслета на нем не было.

Почему на нем нет браслета?

Он мысленно вернулся во вчерашний день и вспомнил, как снимал его вечером в спальне, как раз перед своей с треском провалившейся попыткой соблазнить Элизабет. Скорее всего, браслет так и остался на тумбочке. Но тогда возникает другой вопрос: как браслет мог записать его храп, если лежал в спальне рядом с Элизабет, а не в кабинете, где Джек спал на диване?

Он открыл приложение, прослушал запись еще раз и сообразил: это не храп. Это звук вибратора.

ВОТ ОНИ, ДЖЕК И ЭЛИЗАБЕТ, – устроились в ее маленькой кровати, на сбившихся простынях. Она лежит на животе, подперев подбородок кулаками, перед ней толстенный учебник «Введение в психологию», и она читает, переворачивая страницы и время от времени делая пометки; голова Джека пристроена у нее на пояснице, ноги скрещены, одна ступня свешивается с узкого матраса, и в одной руке у него сигарета, а в другой – зубодробительная философская книга, которую он читает для занятий по искусству, потрепанный экземпляр в мягкой обложке, найденный в букинистическом, и единственные звуки в комнате – их дыхание, шелест страниц, а время от времени затяжка и легкое потрескивание горящей сигареты. Сейчас поздний вечер воскресенья. Им нужно сделать задание на понедельник. Они откладывали его все выходные, потому что им кажется пошлостью уделять внимание чему-то еще, кроме друг друга.

У них давно позади первое свидание, и второе, и третье, и они уже уверенно перешли на этап «у нас было столько свиданий, что можно перестать их считать». Они ведут себя так же, как и все новые пары – преданно заботясь друг о друге и не замечая больше никого, словно мира вокруг не существует. Они проводят все время вместе, и поэтому у них теперь есть странные и необычные привычки, собственный язык, целое причудливое королевство на двоих. Одно из их любимых развлечений – представлять, что неодушевленные предметы в маленькой квартирке Элизабет на самом деле живые, что у беспорядочно разбросанных вещей есть имена, эксцентричные характеры и сложные биографии. Посуда, диван, всевозможные носки и шапки, шарфы и варежки, кофейные кружки, графины для воды, подсвечники – все они просыпаются, как в диснеевском мультфильме, когда Джек и Элизабет дома, вместе, в постели, лежат и разговаривают, вдыхая волшебство в свой крошечный мир. Локальные шутки, отсылки, понятные только партнеру, милые домашние прозвища, упрямая верность новому безупречному организму – их паре – все это, как считает профессор психологии и научный руководитель Элизабет, доктор Отто Сэнборн, который сейчас как раз изучает сложный механизм любви с первого взгляда, имеет нечто общее с культом. Он говорит, что новые пары используют в основном ту же тактику, что и культы, – укрепляют коллективную идентичность с помощью общих ритуалов, лексики, понятной только посвященным, и чувства превосходства над внешним миром, – но у них, в отличие от истинного культа, нет стремления вербовать последователей и навязывать им свою идеологию.

– Единственная разница между культом и парой заключается в амбициях, – любит повторять он.

И да, это правда, Джек и Элизабет посвящают свои первые несколько недель исключительно друг другу: целые выходные в постели, без одежды, без одеял, часы тянутся восхитительно долго и неторопливо, время начинает казаться – да-да – священным. Они лежат рядом и читают. Они переворачивают страницы. Как только один из них проявит хоть малейшую реакцию – будь то чуть слышное «Хм» или легкий смешок, – второй прекращает чтение, смотрит на него и спрашивает: «Что?» Читать разные книги, а значит, испытывать разные эмоции, кажется им непозволительным. Они стремятся проникнуть в мысли друг друга, узнать друг друга целиком и полностью. Какие тут шансы у заданий к семинару? В конце концов притяжение становится невыносимым, и учебники надолго откладываются. Они забывают о завтрашних занятиях. Они словно играют в игру, изучая тела друг друга. Они исследователи и картографы, их тела – это неизведанный мир, и когда они находят что-то интересное, то осторожно дотрагиваются пальцем и спрашивают: «Что это?» Белые отметины на его левом локте – свидетельство перенесенной в детстве ветрянки. Шрамы на подошвах – результат несчастного случая в скаутском лагере, когда он по глупости шагнул в тлеющий костер. Созвездие растущих в разные стороны вихров на макушке превращает его черные волосы в карту океанских течений. Оказывается, у нее гипермобильность суставов, и она может выгибать пальцы в разные стороны, как ведьма. Она настаивает, что мочка одного уха у нее немного больше, чем у другого, и сначала он ей не верит, пока они не достают линейку и не измеряют. Он обнаруживает, что ее светлые волосы трех разных оттенков: золотистые на голове, соломенные на руках и бронзовые внизу. Он может писать на ее спине слова, рисуя букву за буквой на лопатках, и она необычайно хорошо их расшифровывает. У нее крохотная ямочка на переносице – незаметная, если смотреть в анфас, и видимая только в профиль, – по ее словам, след спортивной травмы, полученной в старших классах.

– А чем ты занималась? – спрашивает он.

– Теннисом.

– Да уж, теннис – очень кровопролитный вид спорта.

– Я понимаю, что звучит неправдоподобно.

– Как это произошло?

– На тренировке. Я шла не глядя, ну и мне прилетело прямо в лоб.

– Ай, – говорит он и легонько целует ее в эту ямочку, которую они с тех пор называют Уимблдонской впадиной.

Она тянется к нему, и они целуются – неторопливо, потом страстно, потом нежно, потом снова страстно – просто целуются сорок пять минут подряд, потом громко смеются, когда тяжелый учебник с оглушительным стуком падает с кровати, потом выкуривают еще по сигарете, и в электрическом свете комнаты повисает голубоватый дымок, а они лежат друг на друге и разговаривают, пока не затекают руки и ноги, потом нечаянно проваливаются в короткий сон, потом просыпаются в темноте, голодные, наскоро жарят яичницу и съедают ее, продолжая разговаривать – они всегда разговаривают, до поздней ночи, до рассвета…

– Уже утро? – спрашивает она, когда переулок за единственным окном ее квартиры начинает розоветь.

Да, это время для них священно. И какое это кощунство – наконец расставаться. Какое богохульство – выходить из комнаты, одеваться, садиться в автобус с другими людьми, ехать в университет. После двух дней секса, ласк и разговоров под теплыми шерстяными одеялами автобус кажется святотатственным. Она оглядывается по сторонам, видит всех этих недовольных людей, которые не сияют так, как сияет она, и думает: «Вы делаете что-то не то».

А потом она сидит на психологии и понимает, что уже полчаса не слышит ни слова из того, что говорит преподаватель. Она представляет руки Джека на своей талии, его губы на своей шее. Она бродит по кампусу, витая в облаках, пока вдруг не вспоминает: черт, она же сегодня собиралась пообедать с подругой. С девушкой по имени Агата, студенткой театрального направления, с которой они познакомились на адаптационном курсе. Агата пришла учиться на актрису, а Элизабет смутно мечтала, что когда-нибудь будет писать пьесы; Агата решила, что это идеальное сочетание. «Мы станем лучшими подругами!» – заявила она. Но теперь Элизабет не видела Агату уже несколько недель и совершенно забыла об их уговоре, поэтому со всех ног бежит в кафе, где они планировали встретиться, опаздывает на полчаса и обнаруживает, что Агата сидит в одиночестве за усыпанным крошками сэндвича столом и плачет.

– Прости! – говорит Элизабет, обнимая ее и садясь рядом. – Я что-то совсем выпала из реальности. Пожалуйста, прости меня.

Агата смотрит на нее красными, мокрыми, опухшими глазами, и подбородок у нее дрожит.

– Не-е-ет, – говорит она. – Ты тут ни при че-е-ем.

Ее слова звучат протяжно, как стон волынки.

– Ой, – говорит Элизабет.

Хоть она и знакома с Агатой всего несколько месяцев, но уже поняла, что Агате нужно, чтобы друзья участвовали в ее драмах и полностью в них вовлекались, – такие уж они, артисты, каждой трагедией надо делиться с аудиторией. Элизабет считает, что это трогательно, но ей самой подобное совершенно чуждо; она никогда не была настолько несдержанна в своих эмоциях и уж точно никогда не выставляла их напоказ.

Элизабет вглядывается в измученное, заплаканное лицо Агаты и спрашивает:

– Бабушка или дедушка?

Агата отрицательно качает головой.

– Парень?

И снова нет.

– А, – говорит Элизабет. – Кастинг.

Агата обмякает в кресле и бормочет: «Боже, я ничтожество», а потом роняет голову на руки, как люди, которые засыпают в библиотеке.

– Ты не ничтожество.

– Именно оно, – говорит она приглушенным голосом. – Я просто полное ничтожество.

– В следующий раз получится.

– Ты это в прошлый раз говорила.

– Рано или поздно я окажусь права. Вот увидишь.

– В старших классах я была Эмили в «Нашем городке», – говорит она. – Была Марией в «Вестсайдской истории». Была Антигоной в «Антигоне»! Да что не так-то, а?

Элизабет улыбается и легонько гладит подругу по руке. Что ей больше всего нравится в Агате – так это ее абсолютная открытость, отсутствие тайных умыслов или корыстных мотивов. Она родом из маленького городка в центральном Иллинойсе, носит простые футболки и грубые «мартинсы» и искренне считает клетчатые шорты-боксеры приемлемым нарядом для выхода на улицу. Вместо юбок она повязывает вокруг талии большие свитеры или фланелевые рубашки. Прическа у нее в стиле «волосы не лезут в лицо и ладно». Она носит объемные свитеры и старые джинсы, которые не считаются модными даже в ее родном городке, в месте, которое – кроме шуток – называется Нормал.

– Послушай, – говорит Элизабет, – ты прекрасная и замечательная, ты будешь счастлива и добьешься успеха. Я это знаю. Знаю точно. Все у тебя сложится, и, скорее всего, это случится тогда, когда ты будешь меньше всего этого ожидать. Ты будешь заниматься своими делами, и вдруг бац – кто-нибудь поймет, насколько ты на самом деле офигенная. Тебя разглядят. Ты просто должна быть готова. Открыта. Ты должна ценить тот момент, в котором живешь сейчас. Посмотри, какой день! Посмотри, какое солнце! Разве это не потрясающе?

Агата поднимает голову и в недоумении смотрит на Элизабет.

– Что с тобой? – спрашивает она. Потом оглядывает Элизабет с головы до ног, выпрямляется и говорит: – Боже мой!

– Что?

– Ты стала совсем другой!

– Да?

– Прямо светишься.

– Правда?

– Такое ощущение, что твоя стена рухнула.

– Моя стена?

– Так вот почему я так долго тебя не видела. У тебя кто-то появился? Появился же? Ну-ка давай. Выкладывай.

И тогда Элизабет рассказывает всю эту долгую историю; она, конечно, заворожена и очарована своим новым бойфрендом, но в то же время ее слегка смущает, что она теперь так полна любовью, так пьяна любовью. Она гадает, думает ли Джек о ней так же много, как она о нем, и ее вдруг уязвляет осознание, что, возможно, и нет. Оно причиняет ей огромное страдание. И вот тут-то и начинаются страхи, и мысли Элизабет омрачаются. В один момент она представляет своего красивого, чуткого и творческого парня и заново переживает долгие восхитительные дни, проведенные с ним, а в другой момент в ее голову вторгается незваный вопрос: что, если он уйдет?

Что, если все это уйдет?

Ей кажется невозможным, неприемлемым, пугающим, что любовь, которая стала для нее такой важной, которая превратилась в нечто вроде физиологической потребности, в то, без чего она в буквальном смысле умрет, так ненадежна. Любовь может уйти. Элизабет над ней не властна. Он может просто бросить ее. И она начинает прокручивать в голове то, что они делали вместе в прошедшие выходные, и выискивать ошибки. Она серьезно готовила яичницу голышом? Пока он смотрел? Она представляет, как омерзительно колыхалось ее тело, и ей становится стыдно.

Потом – ужас возвращения на автобусе домой. Она готовит себя к разочарованию. Говорит себе, что не страшно, если он вдруг расстанется с ней, и ничего такого не случится, если он исчезнет. Они встречаются всего несколько недель. Она его забудет. Ей кажется, что она отделяется и отстраняется от собственного тела, как будто наблюдает за собой со стороны, когда приближается к дому, поднимается на четыре лестничных пролета, входит в свою квартиру и равнодушно идет к окну, ожидая худшего. Но потом она смотрит на дом напротив и видит, что Джек здесь, что он ждет у своего окна и что-то написал краской прямо на стекле. «Не могу перестать думать о тебе». И ее дух тут же возвращается обратно, воссоединяется с телом.

Они одновременно машут друг другу через темный переулок. Одновременно смеются. Совершенно одинаково смущенно прикрывают рот рукой. Она зовет его коротким кивком. Он тут же выбегает из своей квартиры и мчится к ней.

– Ты как будто все время у меня в голове, – говорит он. – Как будто она теперь принадлежит и тебе тоже.

– Я хотела сказать то же самое!

– Вот видишь?

– Я провела небольшое исследование, – говорит она.

– О чем?

– О любви.

Он смеется.

– Ты исследовала любовь? – Она смотрит на него так, словно говорит: «А ты думал?», и он с улыбкой замолкает. – Ну конечно, ты ее исследовала. Рассматривала со всех сторон.

– Это часть моей практики. Мы изучаем любовь. В последнее время я много читаю – работы по культурной этнографии, психологической антропологии…

– Типичная Элизабет.

– Ага.

– И что же?

– И что мне интересно – так это то, что у представителей самых разных культур очень схожие взгляды на любовь. Люди по всей планете, разделенные континентами, океанами и временем, ни разу не говорившие друг с другом, независимо друг от друга пришли к одному и тому же мнению о любви. Что, по-моему, просто прекрасно.

– И к чему они пришли?

– Любовь одновременно и связана с нашим телом, и обособлена от него. Она часть нас самих, но в то же время отделима от нас.

– Я не понимаю.

– Люди думали, что любовь – это нечто вещественное, что она находится где-то внутри тела. Как жидкость в чаше. И если вдуматься, то это блестящая метафора. Это объясняет, почему любовь ощущается почти физически, физиологически.

При этих словах он крепко обнимает ее, как бы подтверждая мысль. Она обнимает его в ответ и продолжает:

– А еще это объясняет, почему любовь иногда непостоянна, почему бывает так, что она проходит. Потому что это субстанция. А субстанции имеют свойство заканчиваться.

– А где она находится? Что служит чашей?

– Большинство людей думали, что сердце. А еще волосы, или почки, или кровь, или крошечное животное, которое живет у нас внутри.

Тут он отстраняется и испытующе смотрит на нее, теперь уже с явным интересом.

– А вот с этого момента поподробнее.

– Про животное?

– Да. Расскажи мне про него.

– В общем, до того, как мы узнали о существовании мозга и нервной системы, люди верили, что жизнь им дает что-то живое внутри. Именно так они объясняли сознание: как будто в них есть нечто, что движет ими и контролирует их. Животное внутри животного.

– Что-то вроде души?

– У него были разные названия, но в принципе да. Это была сама сущность, квинтэссенция человека, его истинное «я», которое обычно представляли в виде птицы, летучей мыши, змеи, бабочки или какого-то еще важного для той или иной местности существа.

Джек кивает и переводит взгляд на собственные колени, и на его бледном лице за длинной черной челкой проступает печаль, которую выдают морщинки, собирающиеся вокруг темных глаз.

– Что такое? – спрашивает она.

– Ничего, – отвечает он. – Просто я однажды слышал эту историю. Когда был ребенком. Я думал, что это выдумка.

– Что именно?

– Что, пока ты спишь, твоя душа покидает тело и отправляется исследовать мир.

– Ага.

– Так что, когда тебе снятся сны, то, что ты в них видишь, – это на самом деле путешествия твоей души. Иногда душа – это птица, летающая повсюду, а иногда мышь. Она принимает облик животного и изучает мир.

– Да, именно так. Люди в это верили.

– И суть истории, которую я слышал, заключалась в том, что иногда – редко, но все же – твоя душа встречается с другими душами, которые тоже путешествуют. И поэтому, когда в реальной жизни ты встречаешь кого-то, кто кажется тебе очень знакомым, кого ты вдруг раз – и узнаешь, это потому, что ваши души уже встречались ночью.

– Это очень мило.

– Я тоже так подумал.

– Ты в это поверил?

– Я не верил… раньше, – говорит он, и подтекст этих слов выразительно повисает в воздухе.

– Раньше – это когда? – спрашивает она.

Он улыбается.

– До тебя.

О, как же она жаждет любить вот так: возвышенно, инстинктивно, без стеснения, без колебаний и постоянных непрошеных сомнений. Для него это так естественно – любить, не беспокоясь о последствиях. Он просто говорит о том, что у него на сердце, и говорит искренне, без страха, что кажется Элизабет каким-то невозможным колдовством.

Нечто подобное происходит и несколькими днями позже, на открытии его выставки. Это его первая персональная выставка в галерее на цокольном этаже «Флэтайрон-билдинг» – одной из нескольких новых площадок, которые с каждым месяцем привлекают все больше и больше гостей, незнакомцев, приезжающих из богатых пригородов на дорогих автомобилях и спрашивающих, безопасно ли здесь парковаться. Нервных людей, которые явно беспокоятся о себе и своем имуществе, но которых все же привлекает растущая репутация Уикер-парка, его неоспоримая популярность среди богемы. Ходят слухи, что на открытие выставки Джека приедет критик из «Трибюн» – Бенджамин Куинс написал в пресс-релизе, что «молодой фотограф, запечатлевший культурный бум в Уикер-парке», проводит свою первую выставку, – и все с нетерпением ждут.

Выставка называется «Джек Бейкер. Девушка в окне». Джек сфотографировал – вплотную, наискось и с очень специфических ракурсов – экраны компьютеров, на которых открыты изображения незашторенных окон, и во всех женщины разной степени раздетости. Фотографии сделаны на таком близком расстоянии, под такими углами и с такой малой глубиной резкости, что тела выглядят растянутыми, нечеткими, зернистыми и абстрактными. Эти фотографии Джек напечатал на больших холстах, так что лицо или тело, которые на экране были размером с почтовую марку, теперь стали гигантскими. Из-за такого масштабирования иногда бывает трудно понять, на что вы смотрите. Люди в замешательстве разглядывают фотографии Джека, пока изображение вдруг не обретет четкость и они с изумлением не поймут, что перед ними обнаженная натура очень-очень-очень крупным планом.

Этим вечером здесь собрались все: эксцентричные художники, поэты, актеры, режиссеры и прочие неординарные личности, которых Элизабет встречала в коридорах кооператива; музыканты из рок-групп, которых она видела в барах и которых Джек так триумфально фотографировал; и куда более многочисленный, чем обычно, контингент лет тридцати-сорока, который выбрался в Уикер-парк из своих просторных квартир на берегу озера, или из больших домов в Эванстоне, или из западных пригородов. Именно приток этой аудитории, по-видимому, особенно радует Бенджамина: он пребывает в эйфории от того, что привлек толстосумов в свой убогий район посмотреть на обнаженку. «Мы шокируем цивилов», – шепчет он всем знакомым, кто подвернется под руку.

Элизабет стоит рядом с Джеком, который объясняет свою философию заинтересованным зрителям.

– Работа художника сейчас, в девяностые, в конце истории, состоит не в том, чтобы создавать, а в том, чтобы пересоздавать, – говорит Джек пожилой паре, возможно, коллекционерам. – Переделывать, перестраивать, переосмыслять контекст. В мире, где все темы для фотографии исчерпаны, где все уже заштамповано, задача искусства – отстранять объекты.

Пара кивает, улыбается, жадно глотая его слова.

– Поэтому я использую выложенные в сеть фотографии обнаженной натуры, – воодушевленно продолжает Джек. – Меня интересует не сама обнаженная натура, а ее повсеместность, тот факт, что интернет переполнен этими телами. И я хотел совершить своего рода преображение, превратить двухмерную плоскость компьютерного экрана в объект в трехмерном пространстве, а эфемерный цифровой код – в нечто осязаемо материальное.

– Можно купить? – спрашивают они, и Элизабет улыбается, целует Джека в щеку и отходит.

Она пробирается сквозь толпу, подслушивает, подходит к фуршетному столу, который на самом деле представляет собой просто бочонок со стопкой одноразовых стаканчиков. Она здесь никого не знает или, по крайней мере, не знает настолько хорошо, чтобы подойти и пообщаться. И вот она стоит у бочонка, одна, и пьет пиво с огромной шапкой пены, когда Бенджамин объявляет, что художник хочет произнести тост, и Джек залезает на стол, оглядывает зал и кричит:

– Где Элизабет?

Тут он замечает ее, толпа между ними как будто расступается, он улыбается, салютует ей стаканом и говорит, обращаясь ко всем:

– Я хотел бы посвятить этот вечер Элизабет, самому замечательному человеку, которого мне доводилось знать, моему источнику вдохновения, моей музе, моей Эди Седжвик, моей Джульетте, – что вызывает коллективный вздох умиления даже у тех гостей, кто обычно довольно циничен.

И тогда возникает ощущение, что их союз превознесли и благословили всей толпой.

В этот самый момент отношения Джека и Элизабет превращаются из личных в публичные, и теперь все хотят поговорить с ней, все хотят заполучить ее. Люди стучатся в дверь ее квартиры в любое время суток и упрашивают сходить с ними на очередное мероприятие, чаще всего в один из многочисленных баров, где поет какая-нибудь крутая группа, – музыканты в поношенных свитерах склонились над воющими гитарами и смотрят в пол, длинные волосы скрывают лица, так что все они кажутся одинаковыми, безликими, вялыми и безучастными, а Элизабет стоит внизу, у самого края стихийно образовавшегося круга для слэма, слушает, держа пиво в одной руке и сигарету в другой, и кивает в такт.

Это те концерты, о которых они с друзьями будут говорить с таким благоговением в последующие годы, те вечера, когда они видят какую-нибудь группу, которая пока известна только среди местных, играет в баре для десяти человек, еще не заключала контракты на запись альбомов, еще не засветилась на MTV. Они видят Veruca Salt в «Дабл дор». Jesus Lizard в «Царь-баре». Urge Overkill в «Лаунж экс». Уэсли Уиллиса, который сидит на улице и играет на клавишах для всех прохожих. Smashing Pumpkins в «Метро». Лиз Фэр в «Пустой бутылке». До того, как все эти люди станут знаменитыми. Для них это будет своего рода связующий элемент, общий опыт, единение, возникшее после стольких вечеринок, афтепати, тусовок с музыкантами, пьяных ночевок друг у друга. Потом похмельное утро, косяк и кофе в закусочной у Лео – и можно проводить долгие часы в поисках интересных винтажных вещей в пропитавшемся запахом пачули «Рэгстоке», где стойки так забиты одеждой, что выудить оттуда что-нибудь одно очень трудно. Или изучать книги на узких кривых полках в букинистическом «Майопике», где деревянные полы скрипят при каждом шаге. Или слоняться по «Квимбис», читая местные журналы, или комиксы для взрослых, или новейший выпуск «Эдбастерс»[7]. А иногда, если хочется сменить обстановку, они все садятся в метро – один отвлекает контролера, пока остальные преодолевают турникеты, перепрыгивая через заграждение, как лоси («Мы как лоси!» – восклицает Элизабет), – игра, которая никогда не надоедает, – а потом оккупируют весь вагон (обычно последний, самый пустой) и отправляются в бесчисленные дешевые приключения по городу: на озеро, на бесплатные концерты в Грант-парке или в джаз-клубы в Аптауне, или в гей-бары в Бойстауне, или в забегаловки на Логан-сквер (где несовершеннолетним из их компании удается раздобыть спиртное в отважном поединке с барменами, вышибалами и местными правоохранительными органами), или в крошечные кинотеатры, рассыпанные по всему Чикаго, – маленькие зальчики с экранами размером не больше простыни, где Элизабет смотрит «Заводной апельсин», «Кабинет доктора Калигари» и ретроспективу Феллини, а также полуночный показ «Небесных куколок», на котором они все просто завывают от смеха.

Иногда они садятся в одну из тех немногих машин, которые у них на ходу, и отправляются в какой-нибудь из торговых центров Норт-Сайда, чтобы провести день среди яппи. Они играют с сотрудниками «Гэпа» в игру, смысл которой состоит в том, чтобы пройти через весь торговый зал, дотронуться до задней стены, вернуться обратно и выйти на улицу так, чтобы никто из консультантов не успел спросить: «Чем я могу вам помочь?» Это труднее, чем кажется, потому что от сотрудников «Гэпа», похоже, требуют, чтобы они как можно быстрее заводили разговор с каждым входящим в магазин клиентом. «Гэпоптикум» – так они называют эту ярко освещенную торговую тюрьму, где за вами постоянно наблюдают. А Бенджамин и вовсе может говорить на эту тему без умолку: торговый центр, по его мнению, – это современное воплощение всевидящего полицейского государства, а многочисленные сотрудники, охранники и камеры вынуждают вас не только быть объектом наблюдения, но и наблюдать самим, потому что зеркала в примерочных заставляют постоянно думать о том, как вы выглядите в глазах других людей, видеть себя со стороны, покоряться тирании чужого взгляда и понимать, что этот взгляд всегда найдет в вас недостатки.

– Когда тебя видят, ты перестаешь быть собой, – часто говорит он, и это превращает их задачу – войти в «Гэп» и выйти из него так, чтобы тебя не заметили, – из простого развлечения в своего рода символический перформанс.

Чтобы сделать это успешно, нужно с невинным видом постоять у входа, дождавшись момента, когда все сотрудники отвернутся, потом юркнуть внутрь и спрятаться за вешалками с джинсовыми юбками, пока опасность не минует, потом пробежать к вешалкам с блузками и пригнуться, чтобы тебя не было видно за столами со шлепанцами, потом добраться по этому проходу до самой задней стены, выпрямиться и дотронуться до нее, пользуясь тем, что консультантка у примерочной отвлеклась, а потом поспешно выйти, не переходя на бег, потому что бег всегда привлекает нежелательное внимание и вызывает вопрос «Чем я могу вам помочь?», пока остальные наблюдают с улицы и иронически комментируют происходящее друг другу, как будто все они Бобы Костасы[8]: «О, Боб, вот это сейчас был опасный момент». – «Да уж, Боб, но блестящий маневр у комбинезонов в последнюю секунду предотвратил катастрофу!»

Им очень смешно.

Это становится одним из их любимых развлечений – разыгрывать крупнейшие торговые сети в сегменте масс-маркета. Они называют это «культурным противодействием». Они так решили. Это способ противостоять гомогенизирующей, уничтожающей планету корпоративной капиталистической машине, но в юмористическом ключе. Например, они подбивают друг друга прийти в автосалон и два часа притворяться, что хотят купить «додж караван», причем так, чтобы продавец не понял, что это розыгрыш, или, когда это им наскучивает, выдают себя за сотрудников магазинов и облекают в слова идиотский посыл, который часто имплицитно присутствует в рекламе брендов. Среди самых выдающихся образцов этого жанра – случай, когда один человек из их компании якобы раздавал пробники духов в «Диллардс» со словами: «Аромат, от которого перехватывает дыхание», и случай в мужском отделе «Мейсис», когда один из них тихонько ходил возле свитеров от Томми Хилфигера и повторял: «Стопроцентная шерсть для стопроцентного барана». Или когда один из них якобы продавал бюстгальтеры с пуш-апом в «Виктория сикрет» и сообщал клиенткам: «Чем больше ваша грудь, тем больше вас ценят!» Или когда они все оделись в спортивные костюмы, пришли в «Найк» и говорили покупателям: «Не парься из-за рабского труда. Просто сделай это!» Они клеят на кассовые аппараты, на банкоматы и зеркала примерочных стикеры с антикорпоративными лозунгами:

Не верь тому, что тебе говорят

Ломай систему

Не прогибайся

Не будь овцой

СОМНЕВАЙСЯ ВО ВСЕМ

Вечером они возвращаются в «Цех», собираются в галерее на первом этаже, пьют дешевое пиво, курят сигареты с гвоздикой и наслаждаются массажем спины. Все они, разбившись на пары, тройки и четверки, разминают друг другу дельтовидные мышцы. Все они не из Чикаго, все приехали в этот район издалека, и взаимные прикосновения для них – способ сблизиться. Да, они действительно чем-то напоминают стаю шимпанзе, которые выискивают друг у друга клещей и блох, и да, некоторые их соседи по «Цеху» отпускают шуточки по этому поводу и обзывают их разными производными от имени Джейн Гудолл[9], но им все равно. Их жизни тесно переплетены; они едят вместе, пьют вместе, иногда спят вместе. На занятиях по биологии Элизабет узнала новое слово: анастомоз. Это феномен, когда кровеносные сосуды из пересаженного органа или кожного лоскута объединяются и сливаются с собственными сосудами организма, формируя новую сосудистую систему. И это, по мнению Элизабет, идеально описывает их, ее компанию неразлучных друзей, которые все переплетены, все связаны друг с другом. Когда они едут слушать Breeders на «Лоллапалузе», то выразительно переглядываются во время Cannonball и повторяют губами эту идеальную строчку – «Я буду тебе кем захочешь», – как будто она была написана для них, о них.

Почему массаж спины? А почему нет? В конце концов, все они связали свою жизнь с искусством. Они приняли крайне идиотское решение в условиях «экономики просачивания»[10]. А если ты совершаешь серьезные ошибки, надо найти других людей, которые будут совершать их вместе с тобой. Если всю оставшуюся жизнь ты проведешь в нищете – что ж, надо хотя бы найти в этом плюсы, повеселиться, сказать «да» тому, что приносит тебе удовольствие. А массаж спины приносит удовольствие. И брауни с марихуаной тоже приносят удовольствие. И распевать песни Ани Дифранко и Тори Эймос, стоя на диване, а иногда прыгая на нем или даже танцуя, тем более приносит удовольствие. И пить абсент, и читать стихи вслух приносит удовольствие. И смешивать измельченные в порошок галлюциногенные грибы с лимонным соком: вкус мерзкий, но потом оно приносит удовольствие. И вдыхать веселящий газ: это приносит удовольствие почти всегда, за исключением того момента, когда сразу после вдоха кажется, что голова очень быстро сжимается, а потом так же быстро взрывается. Есть термин для описания той микросекунды после большого взрыва, за которую вселенная расширилась, превратившись из микроскопически маленькой точки в бесконечно огромное пространство, – космическая инфляция, и этим выражением вся компания описывает то, что происходит в их головах от веселящего газа и что происходит в их сердцах, когда они вместе.

Элизабет не привыкла так открыто и искренне говорить о дружбе и близости. Но она осознает, что впервые в жизни ничто не разлучит ее с этими людьми. Здесь нет властного отца, который в один прекрасный день объявит, что они снова переезжают в другой город. И поэтому можно отбросить свою обычную сдержанность и отчужденность, свою обычную готовность к катастрофам. Эти люди никуда не денутся. Она никуда не денется. Наконец-то она может позволить себе любить.

И вот как-то в воскресенье, в один из первых теплых весенних дней, через несколько недель после открытия выставки Джека, они, человек десять, садятся в последний вагон поезда на красной ветке и едут в Андерсонвилль на барахолки. Элизабет прислонилась к Агате, и та массирует ей шею железными пальцами, силе которых сейчас позавидовал бы сам Вулкан. Поезд нырнул в туннель, и яркий солнечный пейзаж сменился видом на стремительно несущиеся мимо серые стены. Тут Бенджамин встает и откашливается, все переводят глаза на него, и он говорит:

– Раз уж вы, филистеры, газеты не читаете, я буду тем, кто вам все расскажет.

– Расскажет что? – спрашивает Элизабет.

И тогда Бенджамин достает сегодняшнюю «Трибюн», открывает ее на рубрике «Культура» и показывает всем большую фотографию Джека и Элизабет, держащихся за руки на фоне одной из наиболее пристойных работ серии «Девушка в окне». Снимок был сделан в день открытия выставки, и заметка, которую Бенджамин тут же зачитывает вслух, посвящена последним тенденциям бурно развивающейся культурной жизни в Уикер-парке. Автор называет «Цех» источником качественно новой энергии, сердцем этого в целом неблагополучного района, а потом, ближе к концу статьи, особо отмечает выставку Джека и сообщает, что галерея продала все его работы до единой, а «Джек Бейкер – самый выдающийся молодой художник в Чикаго».

Когда Бенджамин заканчивает читать, все они молча и изумленно переглядываются. Наконец поезд со скрежетом тормозит на станции «Гранд-авеню», и более удачного совпадения не придумать, потому что, когда он останавливается и двери открываются, из динамиков раздается: «Гранд», и тут Элизабет говорит:

– Это же грандиозно.

Она окидывает взглядом вагон, смотрит на своих прекрасных друзей, и все они смеются (а застенчивый Джек в своей типичной манере сидит и краснеет), и ей кажется, что они – эти несколько человек, которых поезд несет под землей, – фитильки истории, горящие ярким пламенем маяки перемен и прогресса. Она никогда еще не была так непоколебимо уверена, что влюблена в Джека, и в своих друзей, и в этот город, и в это яркое весеннее воскресенье.

Все в точности так, как она и сказала.

Это действительно грандиозно.

А ПОТОМ ОНИ НАЧАЛИ терять друзей. Если в двадцать с небольшим они только добавляли и добавляли в свою коллекцию новых людей, новые впечатления и более-менее регулярные развлечения, то ближе к тридцати эта коллекция стала сокращаться: друзья или устраивались на работу за городом, или переезжали к своим близким. На первых порах изменения казались точечными – единичные потери, а не закономерность и не тенденция, – и поэтому основные контуры их жизней оставались прежними. Но потом внезапно стали появляться дети. Подруги Джека и Элизабет начали обзаводиться потомством, причем делали они это с такой удивительной синхронностью, как будто заключили за спиной Элизабет тайный сговор и решили забеременеть в промежуток между двадцатью восемью и тридцатью двумя годами. Элизабет казалось, что ее обманули. Она была поражена, что эти жители кооперативов, эти художники и бунтари, которые в девяностые яростно выступали против системы, всего десять лет спустя так покорно влились в нее. Большинство из них съехали из Уикер-парка в поисках более дешевой аренды в других местах, где они могли бы, как они выразились, «расшириться». Когда Элизабет впервые сходила на детский день рождения в пригороде, оформленный в стилистике сериала про Дору-путешественницу, она почувствовала себя преданной. Ее самые близкие друзья – друзья по колледжу, друзья, с которыми она жила, тусовалась, напивалась, путешествовала, баловалась легкими наркотиками, – один за другим исчезали из ее жизни. Ее пугало, как быстро это иногда происходило, как легко ее друзья разрывали связи. Взять хоть Агату, которая была, наверное, ближайшей подругой Элизабет, – они с Джеком часто ходили к Агате ужинать и смотреть кино, часто ездили с Агатой и ее мужем на машине в Согатак или в округ Дор. Потом Агата забеременела и стала постоянно повторять, как малыш будет обожать тетю Элизабет, причем клялась, что ребенок ни капельки не помешает их дружбе, но нарушила это обещание уже через полчаса после родов. Поздно вечером Элизабет получила сообщение: «Мальчик!», написала: «Что???», Агата ответила: «Раньше срока! Сюрприз!!!», и тогда Элизабет написала: «Ого, поздравляю! Уже еду!!!», но Агата ответила: «Вообще ребенок сейчас слабенький, и, чтобы его не заразить, мы пускаем только членов семьи».

Вот так в один момент Элизабет стала ненужной. Вот так в один момент новый клан Агаты – ее семья – вышел на первое место. Элизабет прочла это сообщение, и ей стало больно. «Я думала, мы тоже семья», – хотелось сказать ей.

Это происходило каждый раз, когда у кого-то из их близких друзей появлялись дети: все обещания, данные во время беременности, после родов нарушались, молодые родители исчезали с горизонта, и Элизабет, как ни старалась, не могла сохранить угасающую дружбу. Она планировала поздние завтраки со старыми друзьями только для того, чтобы услышать от них: «Извини, в это время у детей тихий час». Она планировала обеды, а они отвечали: «Обычно в это время дети капризничают». Она планировала ужины, а они отвечали: «В это время мы укладываем детей спать». Она планировала посидеть с друзьями после того, как дети заснут, и даже готова была сама принести алкоголь, шейкер для коктейлей и бокалы, чтобы не возлагать на друзей абсолютно никаких обязанностей, чтобы они могли просто расслабиться, выпить и поболтать, но они все равно отказывались: «Извини, мы уже с ног валимся».

И даже в те редкие вечера, когда им с Джеком удавалось напроситься в гости к друзьям, чтобы хоть немного пообщаться вживую, никакого полноценного разговора все равно не получалось: присутствие в доме чужих людей заставляло детей настырно, а иногда и буйно добиваться внимания родителей, которые – видимо, не желая наказывать детей в присутствии друзей, чтобы предстать в наилучшем свете, – никак этому не препятствовали, так что дети, испытывая границы своей новообретенной сладкой свободы, начинали капризничать, кричать и беситься, родители нервничали еще больше, и Элизабет чувствовала себя виноватой за то, что вообще пришла. Чувствовала себя обузой. Чувствовала, что ее приглашения и визиты только раздражают. В конце концов она перестала спрашивать. В конце концов остались только Элизабет и Джек, которым предстояло провести несколько следующих десятилетий вдвоем, в одиночестве, общаясь с друзьями лишь изредка, во время суматошных вечеринок по случаю дня рождения.

И все же ее друзей эта новая жизнь не то чтобы огорчала. Напротив, Элизабет не могла не замечать, что им это нравится, что они действительно предпочитают более просторные пригородные дома с участками. Они были совершенно довольны жизнью. У них появлялся ребенок, а иногда и несколько. Они были единым целым, одним организмом, семьей. Они постоянно спрашивали Элизабет, когда у нее тоже будет семья. В итоге она стала думать, что, возможно, ей чего-то не хватает, что, возможно, идеалы ее двадцати с небольшим лет не дают ей получить некий фундаментально важный жизненный опыт. Она вспомнила о своем поведении в молодости, о том, каким оно было ужасным, о том, как они с друзьями ходили по пригородным торговым центрам и целыми днями насмехались над людьми. Тогда это приносило такое удовлетворение, казалось таким забавным, даже в некотором роде осмысленным – они называли это «культурным противодействием», придавая своим поступкам благородный лоск идейного сопротивления: капиталистическая система откровенно аморальна, думали они, а следовательно, люди, которые вовлечены в эту систему, тоже откровенно аморальны, и поэтому она могла не чувствовать себя виноватой из-за того, что высмеивала этих людей или считала себя выше их. Это соблазнительная логика, когда тебе чуть за двадцать, но теперь, оглядываясь назад, Элизабет чувствовала себя неловко. Весь их протест казался ей неприятным. Самонадеянным. Лицемерным. Даже в некотором роде чудовищно нахальным: это был мир до глобализации, мир до 11 сентября, мир до ипотечного кризиса, мир до Великой рецессии, когда все они интуитивно понимали, что, как бы сильно они ни презирали массовую экономику и ни сопротивлялись ей, у них не возникнет особых проблем с тем, чтобы в конечном счете найти работу и средства к существованию в этой экономике. Возможно, подумала Элизабет, те друзья, которые переехали в пригород, самые прозорливые из их компании. Они первыми избавились от заблуждений.

Элизабет с Джеком переехали в Чикаго, чтобы осиротеть, оборвать связи с родными, с которыми у них не было ничего общего, и создать новую семью в кооперативе с теми, кто разделяет их взгляды. И на какое-то время им это удалось. Но чего они не учли – так это того, что люди не придерживаются одних и тех же взглядов всю жизнь. А когда их взгляды меняются, меняется и семья.

Элизабет должна была это предвидеть. Она знала, что за свою жизнь человек может сменить множество личностей. Она побывала столькими разными Элизабет, переходя из школы в школу. В одной она усердно зубрила математику. В другой начала играть на виолончели и полюбила музыку. В третьей вступила в экологический клуб и решила стать рейнджером. Потом увлеклась театром и писала пьесы и монологи. В следующей школе она стала участвовать в дебатах и захотела стать юристом. И самое странное, что в свое время все эти «я» казались настоящими. В каждой школе она проходила тест на интересы и увлечения, который должен был подсказать, какая профессия могла бы ей подойти, и каждый год результаты были разные. В один год получалось, что она должна стать математиком. На следующий год – учителем музыки. Потом – рейнджером, драматургом, юристом. Даже ее ответ на самый простой вопрос – «Откуда ты?» – варьировался от школы к школе, потому что Элизабет считала своим новым родным городом тот, из которого только что приехала. Она осознавала, что человек может меняться и преображаться, и поэтому не было ничего невероятного в том, что сейчас она опять преображается и вот-вот станет кем-то новым – например, родителем. Матерью.

Она начала обсуждать это с Джеком, начала вслух говорить, не стоит ли им подумать о ребенке. И когда он заколебался, она спросила, не может ли нежелание заводить детей быть следствием их собственного трудного детства, и предположила, что они боятся воспроизвести те обстоятельства, которые заставили их обоих сбежать от своих семей, но позволить этим страхам возобладать – все равно что позволить их отвратительным семьям в определенном смысле одержать над ними верх, а осознание этих последствий как раз-таки может послужить противоядием.

В конце концов он согласился, и, когда родился Тоби, Элизабет вдруг поняла, куда подевались все ее друзья. Она была поражена тем, как резко изменились ее приоритеты, как любая задача, не связанная с заботой о Тоби, о его безопасности и здоровье, начала казаться ей отклонением от курса или препятствием на пути. С запоздалым раскаянием она поняла, что если кто-нибудь из ее бездетных друзей захочет прийти к ней выпить мартини и поболтать, пока ребенок спит, этот визит будет не то чтобы нежеланным, но несколько неуместным. Как если бы Сизиф, катящий камень на гору, вдруг остановился выпить чаю. Она поняла, что ее старые друзья ее не бросили или, по крайней мере, не делали этого намеренно; просто их внимание заняли другие вещи, их любовь сменила курс, ежедневные задачи неизбежно и непроизвольно трансформировались. Она наконец осознала странный парадокс родительства: это был в высшей степени разрушительный и в то же время почему-то в высшей степени утешительный опыт. Родительство одновременно и опустошало, и наполняло душу.

Она мысленно простила своих старых друзей. И мысленно выругала себя за то, что злилась на них и что вела себя как человек, которого было легко бросить, как человек, который на всех этих днях рождения с раздражающей демонстративностью давал понять, что присутствует здесь чисто номинально, одной ногой уже переступая порог. Она всегда так жила: опаздывала на обеды, нескоро отвечала на письма, подолгу не звонила, случайно назначала две разные встречи на одно и то же время. Казалось, она неосознанно намекала, что на самом деле люди не так уж и сильно ей нужны.

Она, как могла, примирилась с потерями, поклялась впредь исправиться и стала искать новых друзей так, как это делает большинство родителей: среди матерей и отцов в школе, где учится ее ребенок.

Вот почему этим поздним летним утром она была здесь, стояла рядом с Брэнди на асфальтированной дорожке у Парк-Шорской сельской дневной школы, наблюдала за тем, как родители привозят детей, и слушала, как Брэнди, ни дать ни взять дворецкий из романа Джейн Остин, рассказывает про каждого вновь прибывшего.

– Мистер Кит Мастерсон и миссис Джули Мастерсон из Форест-Хиллс, – сказала Брэнди, кивая в сторону серебристой «тойоты секвойя», которая въезжала на кольцевую дорогу. – Они оба стоматологи. Если когда-нибудь будешь готовить десерт для их сына Брэкса, обязательно проследи, чтобы в нем не было сахара.

– Поняла, – сказала Элизабет. – Спасибо.

– Мистер Брайан Грин и миссис Пенелопа Грин из Эванстона, – продолжала Брэнди, указывая на следующую машину. – Она всю жизнь придерживается веганства. Хочешь совет? Никогда не спрашивай, как она восполняет недостаток железа. Это для нее болезненная тема, она становится слишком нервной и начинает навязывать свои взгляды.

– Хорошо, буду знать.

Парк-Шорская сельская дневная школа на самом деле находилась не в сельской местности. Строго говоря, это была и не просто дневная школа. Это была частная школа, где дети учились с нулевого по двенадцатый класс, и располагалась она в переоборудованном здании бывшей библиотеки Карнеги, прямо в колоритном центре Парк-Шора, в нескольких кварталах от того места, где строили «Судоверфь». Философия руководства заключалась в том, что они использовали старую модель «сельской дневной школы» в качестве источника вдохновения и педагогической отправной точки. На практике это означало, что дети разного возраста учились вместе, в одних классах, и что учителя преподавали по междисциплинарной программе, а не специализировались в одной конкретной области. Идея, как объяснялось в красочных рекламных буклетах, заключалась в том, чтобы вернуть тот формат, когда школы еще не перешли к конвейерной модели обучения, когда образование еще не превратилось в своего рода поточное производство, где к ученикам относятся как к машинам, а к учителям – как к рабочим сборочного цеха, каждый из которых занимается отдельным компонентом этих машин: биологией, математикой, чтением, письмом и так далее. В Парк-Шорской школе все как бы смешивалось воедино, и это лучше отражало то, как на самом деле учатся дети – стихийно, спонтанно, естественно.

Элизабет и Джек отдали Тоби в Парк-Шорскую школу, потому что она должна была подойти Тоби с его сложным характером: благодаря гибкому подходу к обучению, отсутствию жестких правил, упору на физическую активность и сенсорное развитие учеников это была та среда, в которой Тоби мог наконец расслабиться и стать более уравновешенным и спокойным. В этой школе он реже срывался, реже закатывал истерики, реже проявлял агрессию. Тоби был не из тех детей, которые могут целый день сидеть за партой и слушать, а руководство Парк-Шорской школы решительно выступало против сидения целый день и, если уж на то пошло, вообще против парт. Так что это был правильный выбор.

– Мистер Энтони Форрестер и миссис Марта Форрестер из Нортбрука, – сказала Брэнди. – Она работает в отделе кадров «Юнайтед эйрлайнс». Он «в поиске работы» уже года три. Мы почти перестали его об этом спрашивать.

– Ясно.

– Мистер Теодор Норман и миссис Кэрри Норман-Уорд из Уиннетки. Хотя скоро она опять будет просто Кэрри Уорд, без дефиса. Они разводятся.

– Ой.

– Между прочим, это не сплетни. Они сами охотно об этом рассказывают. Даже опубликовали в «Фейсбуке» целое эссе, которое написали вместе, и там подробно объяснили, что отдалились друг от друга и теперь расстаются друзьями, с глубоким взаимным уважением и благодарностью.

– Как цивилизованно.

– Они ходили к консультанту для пар, желающих сохранить отношения, потом поняли, что не смогут спасти брак, и тогда пошли к консультанту для пар, желающих расстаться, – он, к счастью, работал в том же офисе. Они очень стараются, чтобы развод прошел как можно более гладко и этично, ради детей.

Элизабет кивнула.

– А по поводу того, что они отдалились друг от друга, – что произошло?

– В смысле?

– Почему отдалились? В чем причина?

– На самом деле, насколько я знаю, ничего особенного не произошло. Они просто перестали испытывать друг к другу такие сильные чувства, как раньше. Думаю, такое случается со многими парами. Страсть угасла, искра потухла. У этого должно быть какое-то название.

– У этого есть название.

– Правда?

– Гипоактивное расстройство супружеской привязанности.

– Ты серьезно?

– Такое явление существует, – сказала Элизабет. – Я изучаю его на работе. Специфический термин, обозначающий как раз то, что ты описала: охлаждение романтической любви с течением времени.

– Впервые слышу.

– Мы тестируем лекарство.

– Лекарство? Так вы что, изобрели любовное зелье?

– Технически это стимулятор дофаминовой нейротрансмиссии, воздействующий на конкретный полиморфизм генов, но, да, между собой мы называем его «Любовным зельем номер девять».

– Ничего себе!

– Это коктейль из разных жизненно важных пептидов, который, как мы надеемся, поможет людям опять испытать прежние чувства к своему партнеру.

– Любовь в бутылке. Ну и дела, – сказала Брэнди, а потом быстро добавила: – Мы с Майком обновляем свои свадебные клятвы как минимум раз в год.

– Да, я видела фотографии в «Инстаграме». Это чудесно.

– Это наш способ сказать друг другу: «Я буду выбирать тебя снова и снова». Так мы сохраняем романтику в отношениях.

– Вы молодцы.

Тут Брэнди заметила новое семейство на ярко-красном электромобиле, который абсолютно бесшумно проехал мимо, наклонилась к Элизабет и сказала:

– Ну что, легки на помине наши голубки. Ты же знаешь голубков?

Она имела в виду Кейт и Кайла, которые недавно переехали в Иллинойс из Кремниевой долины и за недолгое время своего пребывания здесь стали для местных родителей чем-то вроде курьеза. Кайлу было за сорок, его дочери Камилле девять, а Кейт за двадцать – видимо, она приходилась Камилле мачехой. Всякий раз, когда Кейт и Кайл расставались – как, например, сейчас, когда он отвозил ее с Камиллой в школу, – они целовались на глазах у дочери, ее учителей, других родителей и случайных прохожих. Причем целовались взасос. Страстно и с языком, как подростки на выпускном.

– Ого, – прошептала Брэнди, наблюдая за ними.

Кейт обнимала Кайла, широкоплечего и коренастого, как будто созданного для игры в регби, и решительно, жадно и беззастенчиво целовала его. А когда они закончили целоваться, Кайл отвесил Кейт довольно громкий шлепок, игриво хлопнув ее по заднице прямо на глазах у детей.

– Ого, – снова сказала Брэнди.

Появление Кейт в родительском кругу стало для всех неожиданностью, в первую очередь из-за возраста. Ей было всего двадцать пять, и, возможно, тем, кто разменял четвертый и пятый десяток, казалось странным, что такой молодой женщине уже знакомо материнство, воспитание ребенка, взрослая жизнь. Кейт, видимо, интуитивно чувствовала эту настороженность, потому что часто отпускала бесцеремонные комментарии, подчеркивающие разрыв между ней и всеми остальными, и особенно любила начинать предложение со слов: «Ну, для людей моего поколения…»

Однажды Кейт так и сказала Элизабет: «Ты прямо как крутая мама, которой у меня никогда не было», что вызвало у Элизабет неожиданно острое раздражение, и она молча злилась по этому поводу несколько дней.

Кейт работала в новом офисе «Гугла», который недавно открылся на западе Чикаго-Луп, хотя оставалось неясным, чем именно она там занималась. «Очень много математики и программирования, – сказала она. – Умоляю, не спрашивайте больше. Это такая скукота». Она была дружелюбной, доброжелательной и очень общительной, и отношения с падчерицей у нее, судя по всему, были прекрасные, но некоторые родители немного ее сторонились и немного побаивались – главным образом потому, что у Кейт и ее мужа был открытый брак, и Кейт честно об этом заявляла. Честность вообще была отличительной чертой ее характера: она совершенно откровенно и свободно обсуждала вещи, о которых большинство из них говорили только во время сеансов у психотерапевта или по пьяни. Например, все знали, что Кейт ходит на свидания – а иногда заводит длительные отношения, а бывает, что и уезжает на выходные – с другими мужчинами. Она говорила об этом регулярно и безо всякого стыда, как будто тут не было ровным счетом ничего необычного. И, возможно, ничего необычного и не было – для жителей Калифорнии или для миллениалов. Кто знает. Но это было довольно-таки скандальное признание в обществе немолодых родителей, большинство из которых были выходцами со Среднего Запада, и поэтому их реакция на обсуждение личной жизни и секса, как правило, колебалась между неловкостью и ужасом.

– Дамы, – сказала Кейт, приближаясь к ним, – извините, я к вам прямо с ночевки, так что вид у меня помятый в самом буквальном смысле этого слова.

Длинные пепельные волосы Кейт – похоже, от природы она была брюнеткой, но по какой-то причине красилась в серый – были еще влажными после душа, но в остальном она выглядела как всегда: шикарно, свежо и молодо. Кейт обладала способностью придавать респектабельность трендам, над которыми принято было посмеиваться. Например, тот же серый цвет волос смотрелся у нее очень интересно и эффектно. Она носила очки огромного размера – квадратные, в массивной оправе, обладателя которых в те времена, когда Элизабет была маленькой, сочли бы безнадежным ботаником; они должны были казаться для Кейт слишком крупными, но, как ни странно, смотрелись стильно. Они постоянно сползали на нос, и у Кейт была манера поправлять их каждые две секунды, но даже это было очаровательно. Она носила джинсы, в которых Элизабет ни за что на свете не рискнула бы выйти на люди, – этот фасон с завышенной талией а-ля восьмидесятые, «как у мамы», чудовищно уродовал всех, кроме молодых девушек вроде Кейт.

– Откуда ты, прости? С ночевки? – переспросила Брэнди.

Кейт очень серьезно посмотрела на них поверх своих больших очков.

– Кроме шуток, мне реально хреново.

– Что ты имеешь в виду под «ночевкой»?

– Ну, большинство людей моего возраста сказали бы «секс без обязательств», но для вашего поколения правильное выражение – это, наверное, «роман на одну ночь»?

– А, понятно.

– Да уж, Кайл увидел меня сегодня утром и стоит ржет.

– Твой муж, – сказала Брэнди, – не возражает против твоих… ночевок?

– Ой, нет, конечно. У него свои ночевки. И, знаете, слава богу. Потому что я не представляю, как бы справлялась с ребенком, если бы не помощь его девушек. Вот почему я уважаю таких мам, как вы, которые все делают сами. Это очень здорово.

– Я бы не обрадовалась, если бы у моего мужа были девушки, – сказала Брэнди.

– Но они же замечательные! – возразила Кейт. – Мы все как одна большая семья. Плюс у меня постоянно под рукой десяток нянь.

– Десяток?

Кейт пожала плечами.

– Как говорится, чтобы вырастить ребенка, нужна целая деревня. В любом случае, я предпочитаю называть это «ночевкой», а не «сексом без обязательств», потому что так проще объяснить Камилле, почему у нас кто-то остается на ночь.

– Допустим, но разве ее это никогда не смущало? Незнакомые люди в доме?

– Ой, да она в восторге. Встает утром – а у нее новая подруга.

– М-м.

– Или, как сегодня, аж две подруги!

– Собственно, я всегда говорила, – сказала Брэнди, крепко сжимая ручки своей соломенной сумки, – чтобы получать любовь, нужно ее дарить.

– Ну, до встречи! – сказала Кейт, попрощалась с ними и отправилась на поиски кофе, а Элизабет и Брэнди смотрели ей вслед.

– Милейшая девушка, – сказала Брэнди. – То есть, к своей семье я бы ее и близко не подпустила. Но милейшая.

А потом прозвенел звонок и начался учебный день, и Брэнди попрощалась с Элизабет, но Элизабет решила ненадолго задержаться в Парк-Шоре, а не возвращаться в Чикаго в самый час пик, пошла прогуляться по центру, увидела в окне одной из кофеен Кейт, сидевшую за столом перед огромной чашкой латте, и после недолгого раздумья вошла внутрь.

– Я не помешаю?

Кейт подняла голову.

– О, привет!

– Привет, эм, мы не очень близко знакомы, но могу я тебя кое о чем спросить?

– Конечно.

– Это личное. Про тебя и твоего мужа.

– Хорошо.

– Про то, что вы… делаете.

– В смысле, где мы работаем?

– Нет. Я имею в виду, в романтическом плане.

– А, ты про то, что мы спим с кем хотим.

– Да.

– Пожалуйста. Спрашивай о чем угодно.

– Вот что я хотела узнать: то, как ты это описала, – оно действительно так ощущается?

– Так – это как?

– Как большая семья.

Кейт усмехнулась.

– Ну да. То есть, конечно, тут включаются сильные чувства, которые нужно четко проговаривать словами и контролировать. Но чаще всего – да, мы как большая семья.

Элизабет кивнула.

– А почему ты спрашиваешь?

– Звучит неплохо.

– Так и есть.

– Я уже много лет не чувствовала ничего подобного. Мне этого не хватает.

– Садись! – сказала Кейт. – Обожаю вербовать сторонников.

Остаток утра они провели в кофейне, и Элизабет слушала, как Кейт яростно критикует современный институт брака.

– Это глупо, – сказала Кейт. – Брак – это просто глупость. Или, по крайней мере, то, как на Западе сейчас практикуют брак, как его сейчас понимают. Полнейший идиотизм. Мы погрязли в этих бессмысленных стереотипах. Как по мне, пора с ними заканчивать.

– Ты хочешь избавиться от брака?

– Я хочу его обновить. Хочу провести бета-тестирование новых моделей. Хочу все сломать и начать заново. Вот как я это себе представляю: брак – технология, которая не ориентирована на будущее. То есть он действительно мог быть полезным инструментом, например, в какой-нибудь викторианской Англии. Но для нас сейчас – уже не особо. Мы пытаемся заставить отношения в двадцать первом веке работать на софте, придуманном в восемнадцатом веке. Поэтому они виснут и вылетают. Обычно в сфере технологий мы пытаемся все модернизировать, обновлять и совершенствовать, но в случае брака упорно отказываемся идти в ногу со временем. Мы убедили себя, что на самом деле нам нравятся сбои. Мы хотим, чтобы все зависало. Если бы все было слишком просто, оно бы того не стоило. Нас убедили, что это не системные ошибки, а нарочно так задумано. Маразм какой-то.

– А что это за ошибки?

– Ну, главная, конечно, в том, что тебе предлагается поверить в существование одного-единственного сверхчеловека, который тебя как бы дополняет. Человека, который удовлетворяет всем твоим потребностям. Что с исторической точки зрения вообще абсурд. Бред сивой кобылы. Возьми хоть греков. Ну вот древних греков, типа Платона. Во времена Платона задача мужа заключалась в том, чтобы обеспечивать жену. Это была его роль. А у нее были любовники для удовлетворения сексуальных потребностей, храм для удовлетворения духовных потребностей, родственники для удовлетворения потребности в помощи с детьми и соседи для удовлетворения социальных потребностей. А потом, спустя несколько столетий, мы вдруг решили, что нет, на самом деле все потребности должен удовлетворять один человек, этот чудесный супруг, который в одиночку делает то, что раньше делала целая куча народу. Это же просто бред какой-то.

– Но когда я встретила Джека, это действительно было похоже на чудо. Я знаю, звучит банально, но в то время я чувствовала себя так, словно мы… родственные души.

– Это просто ЭНО.

– Что такое ЭНО?

– Энергия новых отношений. Когда ощущаешь эти первые вспышки интереса к другому человеку. Такое бурное, неудержимое, всеобъемлющее чувство, боже мой, я хочу слиться с тобой полностью, вот это все…

– Я его знаю, да, – сказала Элизабет.

– Обычно ЭНО длится от шести месяцев до года. Максимум, и то при самых благоприятных обстоятельствах, – три года. Как долго вы с Джеком вместе?

– Женаты пятнадцать лет, вместе двадцать.

– Значит, тебе это знакомо. Вспомни, когда ты в последний раз испытывала к нему такие чувства? Этот трепет, восторг, влечение…

– Да, спасибо, я уже поняла.

– Не переживай. Это у всех так. Ты ни в чем не виновата. Ты просто пользуешься технологией, которая уже устарела, вышла из строя и, может, даже вредна в том смысле, что заставляет людей чувствовать себя лицемерами и неудачниками. Я к тому, что неслучайно брак на протяжении большей части истории не имел ничего общего с романтикой, сексом или любовью. Ты когда-нибудь задумывалась, почему много сотен лет нормой, на секундочку, считались браки по расчету?

– Из-за патриархата?

– Да, но не только. Все потому, что влюбленность – чувство сильное, но мимолетное. А брак должен быть надежным, долговечным, жизнеспособным. Поэтому на протяжении всей истории люди считали, что слишком много романтики в браке – это опасно.

– Значит, пусть решают родители.

– Именно. Люди из-за ЭНО какой только херни не творят. О рациональности говорить не приходится. Ты знаешь, что такое асцидия?

– Асцидия? Нет.

– Это беспозвоночное, плавающее по океану в поисках коралла, к которому можно прикрепиться. Как только оно видит подходящий, то пристраивается к нему и съедает собственный мозг.

– Кажется, это сейчас была метафора.

– Когда асцидия находит себе безопасное место, ей больше не нужно думать. Люди тоже так поступают, когда находят свою половинку.

– Ну спасибо.

– Так ведь Платон говорил то же самое: романтическая любовь иррациональна и непостоянна. Платон считал, что самый крепкий вид любви – это любовь, больше похожая на дружбу, более…

– Платоническая?

– Точно. Поэтому лучше не смешивать такую недолговечную вещь, как романтические отношения, с такой постоянной, как брак. А учитывая нашу статистику разводов, Платон дело говорил. Половина всех браков заканчивается неудачно, а еще четверть сохраняется только ради детей. Ты знала, что семьдесят процентов людей в браке ходят налево?

– Нет.

– Это просто катастрофа. А причина в том, что мы ждем от брака слишком многого. «Пока смерть не разлучит нас» и все такое. Никогда не думать о других? Да это ж, блин, невозможно! Но люди считают, что это я сумасшедшая. И я понимаю. Я же вижу, как на меня смотрят. Я знаю, что меня не приглашают на эти игровые встречи. Но, как по мне, мы с мужем на самом деле поступаем довольно-таки консервативно. Мы пытаемся сохранить стабильность, сохранить семью, спасти брак, не взваливая на него слишком много.

– Но зачем вы тогда вообще поженились? Если ты так против брака?

– Потому что в человеке живут два разных стремления: потребность в новизне и потребность в стабильности. Это постоянная борьба противоположностей. Когда у меня слишком много случайных партнеров, мне хочется стабильности. Когда я слишком много вечеров провожу лежа на диване, мне хочется новизны. Главное тут – соблюдать баланс.

– А в нормальном браке это невозможно?

– Так называемый «нормальный» моногамный брак придуман не для таких людей, как мы с тобой. Он придуман для совсем других пользователей. Моногамия существует только для того, чтобы удовлетворить самых никчемных, жалких, убогих и никому не нужных мужиков.

– Ого. Ничего себе.

– Сама посуди. Патриархат и капитализм без моногамии нестабильны. Капитализм обеспечивает все большую концентрацию богатства, а патриархат гарантирует, что оно будет сосредоточено в руках мужчин. Эта система стимулирует женщин выходить замуж за тех, кто повлиятельнее и постарше, и если не будет моногамии, чтобы уравнять шансы, у вас просто появятся толпы молодых людей, неспособных найти себе жен. А, как мы все знаем, для общества нет ничего хуже, чем лузер, которому никто не дает. Поэтому и пришлось вводить моногамию как своего рода системный патч.

– Об этом я никогда не задумывалась.

– Брак – это технология. И если одни технологии расширяют человеческие возможности, то другие их ограничивают. Рычаг расширяет, а замок ограничивает. И все, чего я хочу, – это превратить брак из замка в рычаг. Я хочу, чтобы у меня была опция время от времени переживать романтические увлечения, не чувствуя себя плохой женой.

– Но я же видела вас с мужем. У вас явно нет недостатка в романтике.

– Серьезно, Элизабет, заведи любовника. А еще лучше – скажи Джеку, чтобы он завел любовницу. И он станет для тебя на тысячу процентов привлекательнее. Это просто магия.

– Я не уверена, что Джек на такое согласится.

– Давайте куда-нибудь выберемся вчетвером? На двойное свидание. Мой муж очень хорошо умеет говорить о таких вещах. Будет здорово.

– Даже не знаю.

– Напиши Джеку прямо сейчас. Скажи, что у тебя есть одна авантюрная идея. Он очень обрадуется.

– Ничего он не обрадуется. Каждому завести собственных любовников? На этой неделе я предложила, чтобы у нас были собственные мастер-спальни, и он взбесился.

– Собственные спальни – отличная мысль, но я думаю, что проблема в слове «мастер».

– То есть?

– Да ты чего, Элизабет. Мастер. Господин. Разве у этого слова нет определенных коннотаций?

– Мне это и в голову не приходило.

– Еще бы, людям вашего поколения такое редко приходит в голову.

– Я хочу сказать, мы с Джеком так долго вместе, что я не могу вот так взять и предложить нечто подобное, нечто настолько… радикальное. Это будет как-то жестоко.

– Ты знаешь, чем я занимаюсь на работе?

– Чем-то связанным с математикой.

– Это называется алгебраическая топология.

– И что это такое?

– Раздел математики, который в основном изучает качественные свойства пространственных объектов, подвергающихся гомеоморфным преобразованиям.

– Ага.

– По сути, это математика деформации и изменения. Обычно я объясняю это так. Представь баскетбольный мяч. Какой он формы?

– Круглый.

– Не совсем.

– То есть шар.

– Вот, другое дело. А если я его сдую?

– Он больше не будет шаром.

– Именно. И по законам геометрии это теперь новый объект. Но интуитивно мы все понимаем, что это не новый объект. Это все тот же объект. Баскетбольный мяч. Можно придать ему форму чаши, но по своей сути это все равно будет мяч. Можно сложить его, как кусок пиццы, но по сути это все равно мяч. Но что, если разорвать его пополам?

– Тогда это уже не мяч?

– Но и не два мяча. Мы преобразовали его в два совершенно других, новых объекта. Именно в этом и состоит суть моей математики. Если огрублять, то она описывает, насколько сильно можно деформировать объект, прежде чем он станет новым объектом.

– Понятно.

– А еще эти методы применяются в работе с большими данными, хотя я очень прошу: только не заставляй меня об этом рассказывать.

– И к чему ты клонишь?

– Все в мире меняется. Это факт. Главный вопрос в том, где допустимый предел перемен. Тебе надо решить для себя, сколько изменений выдержит ваш брак, прежде чем перестанет быть самим собой.

– В смысле, порвется ли мяч, если я предложу это Джеку?

– Я имела в виду другое: ты уверена, что он еще не порвался?

Элизабет кивнула.

– Хорошо, наверное, я поговорю с Джеком, – сказала она. – Авантюрная идея – это звучит заманчиво. Думаю, мы могли бы попробовать.

– Ура! – сказала Кейт и захлопала в ладоши.

– Спасибо тебе. Это было очень познавательно.

– Всегда пожалуйста. А теперь можно я задам тебе вопрос?

– Конечно.

– Меня заинтересовала одна вещь, о которой ты говорила. Когда-то ты верила, что вы с Джеком родственные души.

– Да.

– Ты до сих пор в это веришь?

– Понимаешь, Джек просто замечательный человек. Вдумчивый, умный, глубоко порядочный, прекрасно ладит с Тоби.

– Но ты веришь, что он твоя родственная душа?

– Если честно, нет, больше не верю.

– И когда ты перестала в это верить?

– Во вторник, 4 ноября 2008 года.

– Подозрительно точная дата.

– Это был незабываемый день.

– Что случилось?

– Долгая история, – сказала Элизабет. – Если вкратце, то в этот день я, скажем так, запуталась.

ВСЕ НАЧАЛОСЬ в полдень, во вторник, в 2008 году, и началось с того, что Тоби опять отказался от еды.

Он только что проснулся – ему тогда было два года, и он уже мало спал днем, но в тот конкретный вторник по какой-то причине задремал на целых полтора часа, и Элизабет провела эти девяносто минут тишины за готовкой и размышлениями. Размышляла она о работе. В частности, о новом клиенте, который обратился к ней со странной просьбой.

Элизабет работала в научной лаборатории Де Поля, которая занималась изучением эффекта плацебо. Официально лаборатория называлась Институтом исследования плацебо, но известность приобрела под названием созданной на ее базе организации – «Велнесс». Задачей «Велнесс» было тестировать различные так называемые товары для здоровья, чтобы выяснить, имеют ли эти товары более высокую эффективность, чем плацебо. По сути, они были службой контроля, субподрядчиком Федеральной торговой комиссии и Управления по надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов, и должны были выявлять случаи мошенничества. К 2008 году в числе самых известных наименований, прошедших через их лабораторию, были: «Юбка-похудейка» – мини-юбка из плотного эластичного материала, которая по ощущениям походила на большую резиновую полоску, плотно обхватывающую ноги, и якобы способствовала активному сжиганию жира на бедрах, если просто ходить в ней; «Кроссовки-качалки» – обувь с толстыми рокерными подошвами, которая якобы помогала привести ягодицы в тонус, если (опять же) просто ходить в ней; «Смартшейк» – коктейль с низким содержанием жира и низкой калорийностью, который надо было принимать для похудения вместо еды; и детокс-программа под названием «Лимонадная диета», на которой употреблять можно было только чай, лимонный сок, кленовый сироп и почему-то кайенский перец, причем одновременно, что, как утверждал автор, выводило из организма токсины, холестерин и жир.

Эту продукцию в «Велнесс» изучали потому, что вся она так или иначе продемонстрировала свою эффективность. Некоторые люди уверенно заявляли, что эти товары и методики выполняют заявленные функции, что они на самом деле работают, что это не обман, – и зачастую утверждали, что теперь чувствуют себя на сто процентов здоровее и даже стройнее. И иногда объективные показатели вполне соответствовали их энтузиазму: бывало, что женщины, которые в течение месяца ходили в «похудейках», действительно сбрасывали вес в той степени, которая если и не меняла их жизнь кардинально, то по крайней мере была статистически значимой.

Поэтому сотрудникам «Велнесс» нужно было ответить на вопрос, являются ли эти изменения результатом применения продукта или же эффектом плацебо.

В 2008 году было уже хорошо известно, что эффект плацебо существует и что он удивительно, прямо-таки фантастически силен. Старт исследованиям плацебо дал непосредственный начальник Элизабет, доктор Отто Сэнборн, профессор психологии в университете Де Поля, который первым показал, неоднократно и убедительно: если пациенты больницы думают, что то или иное лекарство поможет, оно, как правило, помогает, но если они думают, что оно ничего не даст, возрастает вероятность того, что оно на самом деле ничего не даст (Сэнборн, 1975). С тех пор он провел серию довольно креативных экспериментов, которые продемонстрировали, насколько люди восприимчивы к внушению и плацебо. Возьмем, к примеру, человека, страдающего от хронических болей в спине. Если дать этому человеку таблетку-пустышку, но сказать, что это обезболивающее, она, скорее всего, подействует лучше