Кошачья голова бесплатное чтение

Пролог (сейчас)

Пока все нормально. Как обычно. Как было раньше, совсем раньше. Но, правда, и семи лет еще не прошло. Только четыре. Мама считает каждый день, и я помню. И конечно, Алина, уж будьте уверены, помнит и считает. И у нас есть время. Целых три года.

Мы живем в другом месте, общаемся с другими людьми. Они ничего не знают о нашем прошлом. Их не удивляют наши новые привычки, потому что для них это часть нашего обычного поведения, пусть и странноватого. Никому и в голову не придет спросить, например, с чего это мы перестали есть рыбу и почему вообще никогда не говорим про рыбу. Или почему у нас нет домашних животных, тех же кошек.

А еще я очень боюсь икать. И не ем в гостях. И из рук ни у кого ничего не беру, даже если это иногда выглядит невежливо и грубовато. Вы наверняка подумаете, что это очень глупо. Подумаете, что я с приветом.

Но у нас осталось всего лишь только три года, чтобы узнать, действительно ли это так глупо.

Предисловие (десять лет назад)

Когда в нашем доме ремонтировали чердак, то оттуда вытащили кучу всякого хлама. Просто удивительно, как на общем чердаке городского жилого дома может быть такое количество ломаной мебели и прочего старья, скорее характерного для частного домовладения.

Огромный контейнер для строительного мусора рабочие поставили прямо под окнами первого этажа, откуда можно было в режиме нон-стоп наблюдать, как в горе рухляди роются сначала хозяйственные местные жители, потом бомжи, а потом уже отчаянные мальчишки в поисках сокровищ.

Они-то и нарыли в чердачном хламе мумифицированный трупик кошки. Неизвестно, сколько он пролежал на чердаке, была ли это чья-то пропавшая любимица или просто несчастное бездомное животное, нашедшее среди сломанных стульев и занозистых досок свой последний приют. Плоская, с рыжей, теперь больше похожей на искусственную шерстью, с оскаленной в предсмертной гримасе пастью, мумия кошки одновременно вызывала жалость и отвращение.

Мальчишки не придумали ничего умнее, чем прикрепить кошачий труп к краю контейнера, так что мертвое животное смотрело прямо в окна первого этажа.

Жутковатое зрелище.

В итоге мальчишкам самим стало не по себе, они перестали лазить в чердачном хламе, но кошку так никто из них и не снял.

Теперь я думаю, что, может, они вовсе ни при чем.

Жители первого этажа, в чьи окна пялился мумифицированный трупик, ругались, требовали похоронить животное, но сами почему-то брезговали дотрагиваться до мумии. Это вам не древнеегипетский артефакт, в конце концов. Хотя, по сути, одно и то же. Только древнеегипетскую мумию мы в музее без всякой брезгливости рассматриваем, а когда точно такая же, только поновее, маячит у наших окон, это вызывает совсем другие эмоции.

Потом как-то ночью кошачья мумия пропала, и утром все вздохнули спокойно. Правда, мальчишки утверждали, что нашли ее на помойке в соседнем дворе, только головы у мумии уже не было… Но никто особо не прислушивался к мальчишеской болтовне, контейнер с чердачным хламом в конце концов увезли, и вскоре все воспоминания о странной чердачной находке вытеснились более насущными и животрепещущими проблемами.

Глава первая (четыре года назад)

Икота, икота, иди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого.

Икать я, конечно, не прекратил, зато сестра, сидевшая с планшетом на коленях, резко крутанулась на кресле и со слишком часто в последнее время проскальзывающей ехидцей проговорила:

– А знаешь ли ты, братец мой… Хотя что ты там знаешь! Так вот знай: ты только что произнес заговор на распространение икоты.

– Ну и че? – между иканиями как можно грубее откликнулся я. – Лишь бы я не икал.

– Ну разумеется, тебе всегда на всех по фигу. Только это не просто заговор, а пожелание одержимости. Поскольку никого в квартире, кроме нас двоих, нет, то ты только что наслал на меня икотку. Ну, спасибо, братец!

И она, не вставая с кресла, отвесила издевательский поклон.

– Да ты и так одержимая, – пробурчал я и набрал в легкие побольше воздуха, чтобы задержать дыхание и прекратить наконец это дурацкое икание.

– Пока еще нет. Но скоро узнаем, сработало ли.

– Это просто сокращение диафрагмы, – не выдержал я.

– А вот наши предки так не считали. Икотка – это такая сущность, которая попадала в человека – чаще женского пола – через еду. То есть ее надо было проглотить.

Я фыркнул. Ага, где найти идиотов, которые станут глотать какие попало сущности? Разве что на азиатских рынках. Ну там да, не смешно совсем…

А сестра даже планшет отложила:

– Поэтому у подозрительных людей еду и питье не пробовали даже.

– Да откуда ты знаешь?

– Знаю.

– А зачем тебе это? Ты что, искала специально?

– Ты слушай лучше. Еще могли эту сущность, икотку, наслать по ветру. Например, ты вот идешь, зазевался, проглотил мошку, а это была икотка. Ты же вечно ходишь, ворон считаешь. Хорошо, хоть слюна не бежит.

Это было обидно.

– Отстань! Сама такая!

Мне уже перестал нравиться ее дурацкий рассказ. Вообще-то он мне с самого начала не нравился, но это край.

– И вот поселялась икотка внутри человека, и даже разговаривать он начинал по-другому. Мы на выдохе говорим, а одержимые икоткой – на вдохе. А поскольку на вдохе заглатываешь много воздуха, то потом, естественно, начинается отрыжка. Точно как ты, вечно рыгаешь за столом. И человек дополнительно страдал из-за этой икотки.

– Да что ты несешь! – не выдержал я.

– А вот и нет! – Сестра даже с кресла соскочила. – Скажи любое слово!

Я пожал плечами. В голове сразу стало как-то пусто, даже элементарные слова куда-то пропали.

И вдруг чуть ли не перед глазами всплыло слово. Я его и с рыбой-то не сразу проассоциировал. Просто смешное слово.

– Ну барабулька.

– Странно, что ты сказал именно это слово. Ну ладно. Смотри! Вот я говорю нормальным голосом. Например… Вот, например… Ладно, пусть будет барабулька. А теперь на вдохе.

Хотя я не собирался показывать интерес, а все же посмотрел, даже икать перестал.

Алина вдохнула и тут же закашлялась, будто поперхнувшись. Я уже хотел мстительно со всей дури шлепнуть ее по спине, но тут она выпрямилась и взглянула на меня.

Лицо сестры вдруг приняло какой-то странный, хитровато-недобрый вид. Даже губы будто утончились, и на лицо легла тень, хотя освещение в комнате оставалось таким же, как раньше.

Вот как она так умеет противно делать? Тренировалась, что ли, перед зеркалом?

Не своим, тоненьким голоском она просвистела:

– Барабулька. Вона как я умею говорить. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой! А вот, а вот, а вот. А ты не могешь. Тпру-у, пру-у. Бз-з-з! Бз-з-з! Дурачина! Дурачина! Теперь я здеся буду жить.

У меня неприятно засосало под ложечкой. Так иногда бывает, когда понимаешь: сейчас тебе сделают пакость. Вызовут к доске отвечать тему, в которой плаваешь как топор. Или незнакомые пацаны прикопаются. Или не туда нажал на всплывающем окне, и у тебя на глазах начинается удаление сделанной за несколько месяцев работы.

– Пожалуйста, не надо так. Ты так правда на одержимую похожа. – И добавил после паузы, чтобы она поняла, что не шучу: – Даже страшновато.

Сестра продолжала улыбаться тонкими губами и ехидно смотреть на меня:

– Уйду, когда захочу. Никогда! – И она гаденько рассмеялась на вдохе. – Сам позвал, вот и пришла. А сидела, долго сидела, сидела. Два года напрасно ждала-сидела, пересидела. Еще четыре досидела. Дождалася! Позвал!

– Ничего я не звал, прекрати!

Я поискал глазами, чем бы в нее запульнуть, схватил подушку и уже примерился, когда сестра быстро, как какая-нибудь ящерица, показала мне язык (на мгновение даже привиделось, что он раздвоенный), крутанулась на кресле и замерла.

Все еще сжимая подушку в руке, я осторожно встал и тихонько подкрался к Алине.

Но устраивать подушечный бой что-то совершенно расхотелось. Алина сидела, уставившись в одну точку, с бледным, каким-то заострившимся лицом, а по ее лбу скатывались капельки пота.

Глава вторая

Меня зовут Егор. Старшая сестра Алина. Родители. А, и волнистый попугайчик Иннокентий, то есть просто Кешка.

Отец выбил нам трехкомнатную квартиру, правда, в старом фонде и на первом этаже. Одна комната – родительская, вторая – Алинина. А я обитал в проходной гостиной, где родители заставляли делать нас уроки и играть на компьютерах и планшетах, чтобы мы точно были на глазах и от учебы не отлынивали. Так что, считай, мы постоянно тусовались здесь. Даже сестра до сих пор послушно приходит с планшетом в гостиную, хотя вот-вот школу окончит.

Раньше с нами еще бабушка жила, мамина мама. Испытание для нервов, как говорил отец. Впрочем, с его вахтовым методом работы особых конфликтов не было.

Бабушки не стало четыре года назад.

В общем, ничего особенного. Семья как семья, каких миллион. Мы – ничем не выдающиеся. Особенно я. Но, как говорится, что есть, то есть.

С обычными людьми редко происходит что-то необычное. Можно просчитать все риски, все события на двадцать лет вперед и не ошибиться. Я вот даже не понимаю, зачем некоторые к гадалкам ходят, когда и так ясно, что дальше будет.

Мама говорит, что на самом деле это настоящее счастье, когда никаких неожиданностей нет, когда все как у всех. И выделяться не надо, только хуже станет.

Сама она настолько спихнула на отца принятие всех важных решений, что он перестал прислушиваться к ее мнению по всем вопросам вообще. Отец предпочитает все планировать сам, особо никого из нас не спрашивая. Но если что, говорит, рассчитывает на меня. Когда я был мелкий, мне это очень льстило, и Алинка надо мной издевательски смеялась по этому поводу. Сейчас же все это немного напрягает – и отцовские надежды, и насмешки сестры.

Со старшей сестрой отношения как у всех. Чаще всего она реально бесит, вечно гадко подкалывает и в лучшем случае не обращает внимания. Но я помню, как мы с ней дружили еще несколько лет назад, и по делу она всегда поддержит и поможет. Отец многое ей прощает и ничего особо не требует, в отличие от матери.

По ее мнению, Алина обязана хорошо окончить школу, потом – институт, а потом удачно выйти замуж. Если удачно выйдет замуж сразу после школы, то еще лучше. Правда, ни о чем, кроме учебы и помощи матери по дому, она думать сейчас не должна. И еще маме очень важно мнение гипотетических соседей. Если я что-нибудь вытворю, то это нормально. А вот если сестра – это позор на всю семью.

Я даже как-то пообещал Алине взять на себя ее проступок, если что. Такой у меня был приступ великодушия, который сестра сначала высмеяла, а потом спохватилась и поблагодарила.

Впрочем, Алина никогда не упускала случая смыться из дома на очередную тусовку, а мама на удивление всегда покрывала ее, так что поздние возвращения всегда были скрыты от отца. И как-то это прекрасно уживалось у мамы с требованиями соблюдения приличий. Будто бы соседи не видели, как Алина кралась домой, припозднившись с вечеринки, и скреблась в окно кухни, чтобы мать открыла входную дверь и не пришлось пользоваться звонком.

Мы с Алиной всегда над этими мамиными двойными стандартами посмеивались, но строго между собой.

Короче, ничего особенного, все как у всех. Или почти как у всех.

Пока я не сказал про барабульку. Блин, да я даже не пробовал ее никогда, эту рыбу! Да я вообще только потом в поисковик забил и нашел, что барабулька – это рыба!

Я вообще много размышлял на эту тему. Когда заснуть не можешь и почему-то тревожно на душе, хотя вроде бы все нормально и ничего не предвещало, то особенно хорошо думается всякая мура, так что действительно полночи лежишь и пялишься в потолок, и думаешь, и думаешь. И прокручиваешь бесконечно одно и то же… А если есть хоть малейший повод, то вообще.

А повод у меня не малейший.

Что было бы, если бы я не повелся тогда? Не сказал ничего, просто, как обычно, фыркнул бы презрительно и отвернулся – случилось бы или нет?

Теперь уже не проверишь. Не узнаешь, ты виноват или нет. Виноват или не виноват совсем… Бабушка говорила: «Если бы да кабы, да во рту росли грибы!» Но знаете что? Я больше просто так никакие присказки не повторяю. Ну на фиг!

Но это теперь.

Поначалу это даже забавляло. Выглядело как игра, дурачество. Затянувшееся, правда, но можно было списать на вредный Алинин характер. Мама, разумеется, все объясняет подростковым возрастом, но вот я тоже подросток и точно могу сказать: у моей сестры всегда был характер не для слабонервных младших братьев. Хорошо еще, что в семье нас только двое.

Но что с ней стало происходить, вообще не поддавалось никакой привычной логике.

Хотя я первое время сестру даже нарочно поддразнивал, про барабульку неожиданно вслух вспоминал.

Алина как-то сказала мне, что никто не имеет права издеваться надо мной, за исключением ее, потому что это привилегия старшей сестры, а остальные идут лесом.

Так что и я поначалу вообще не чувствовал за собой никакой вины, нарочно провоцируя у сестры приступ. Потому что я брат и типа тоже имею право немного поглумиться, но исключительно чтобы поймать момент, как она это делает, и научиться так же менять лицо и голос. Дурак…

Вот только подловить никак не получалось. В ее внешности, которую я знаю с детства, вдруг происходило что-то неуловимо неправильное. И совершенно точно это не предназначалось исключительно для меня.

Я как-то услышал этот мерзкий голос из-за закрытой двери в Алинину комнату и, даже не постучав, вломился в полной уверенности, что сестра демонстрирует свои «умения» кому-то еще, кроме меня. Так вот, в комнате, кроме самой Алины, никого не было. Она разговаривала сама с собой. Разными голосами: своим собственным и этим, на вдохе.

Как быстро влетел, так быстро и ретировался. Слишком жутким показался разговор. Как будто два разных человека, и один очень хочет избавиться от другого… И лицо у Алины было такое, будто она изнемогает от боли, будто ей очень тяжело. Когда она повернулась на звук открывшейся двери, то явно делала это через силу.

Я помню, как икотка первый раз назвала свое имя и до меня стало доходить, что это не шутка и не изощренный способ прикалываться надо мной. Мы с Алиной совершенно привычно поспорили, кто первый будет играть на планшете. Вообще-то он был мамин, и следовало бы в первую очередь спросить непосредственно у нее. Но поскольку она редко им пользовалась, мы с Алиной по умолчанию считали планшет своим. У мамы же было только одно условие: чтобы брали по очереди. Вот как раз из-за этого, по маминому мнению, простого условия мы вечно и сцеплялись.

Меня выбесило Алинино упрямство, честно скажу, и я решил без зазрения совести применить запрещенный прием: зная, что сестра никак не может сдержаться и не отреагировать, нагло глядя ей прямо в глаза, громко рявкнул: «Барабулька!»

Хотя я сделал это нарочно, зная, что последует, все равно вздрогнул, настолько быстро моя сестра преобразилась. Изменилось не только ее поведение, но даже внешне она стала другой.

Забралась с ногами на табуретку, как обезьянка, скорчилась вся и повернула ко мне хитренькое лицо, которое совершенно точно было лицом моей сестры и одновременно принадлежало какой-то абсолютно незнакомой мне личности женского пола непонятного возраста, но точно не девушке-подростку. Очень неприятной личности, от которой неизвестно чего ожидать.

Я пожалел, что ляпнул про барабульку. Планшет того не стоил.

– Алин, ты на себя совсем не похожа, ты знаешь это? Тебе так не идет совсем.

Я подумал, что если скажу так, то это однозначно подействует. Ведь раньше Алина всегда очень болезненно реагировала даже на, с моей точки зрения, совсем невинные замечания относительно ее внешности или одежды. Она мне такие ответочки возвращала, что я потом неделю на себя в зеркало не мог смотреть.

Моя сестра наверняка отреагировала бы. Но эта новая Алина только растянула в дурацкой улыбочке вдруг ставшие такими тонкими губы и этим новым гадким голосом провякала:

– Алина-дурачина! Бз-з-з! Хорошо, что я Пала́шка!

– Кто-кто? – переспросил я, но не потому, что не расслышал. Все я прекрасно услышал и увидел.

– Я девочка Палашечка, красная рубашечка. Тпру-у, пру-у. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой.

Алина крутанулась на табуретке, похожая на какого-то зловещего горбуна. Выглядела она при этом… отталкивающе. Еще мигом потемневшее лицо, и будто тени под глазами пролегли, как нарисованные. Все точно так же, как тогда, в первый раз. И еще от нее сильно пахло спичками.

– Зачем вот это вот все? Тебе самой не противно?

Сестра залилась новым, дребезжащим смехом и хлопнула себя по бокам ладонями, будто нелепая птица:

– Я красивенькая. Бз-з-з! Бз-з-з! И вот, и вот, и вот девочке говорила: буду делать что хочу. Она думала: сон, а я ей руку-то вывернула да в пляс пустила. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой. Тпру-у, пру-у.

– Алина, хватит.

– Алина хватит, – передразнила она, быстро облизав неестественно острым языком тонкие губы. – Алина хватит, Палашечка не хватит. Палашечка схватит! Тпру-у, пру-у. Что хочу, то и наворочу. И тебя оборочу! Что? Что? А вот! Как захочу, так ты, дурачина, и сделаешь.

– Ты нарочно меня заставила про бара… про эту рыбу говорить?

– Дурачина, я про себя-то знаю. А ты-то про себя знаешь?

Какой мерзкий голос, словно принадлежащий какой-то взрослой необразованной тетке!

– Алина, прекрати, пожалуйста.

– Сам хотел, сам звал! Алина-дурачина молчит, а я – Палашечка! Бз-з-з!

И, внезапно спрыгнув с табуретки, на которой только что прочно сидела на корточках, бросилась ко мне так быстро, что я не успел среагировать. Схватила за плечи, больно впившись пальцами, и практически в самое лицо провыла:

– Я Палашечка! Посмотри на меня! Красавица!

Я смотрел прямо в искаженное, потемневшее лицо… Не лицо, рожу… С растянутым тонкогубым ртом, со вздувшейся и пульсирующей на лбу веной. А зрачки у Алины были совершенно горизонтальные.

До сих пор я упорно не хотел допускать мысли, что это по-настоящему. Что это не игра, в том числе моего воображения.

Но как объяснить ее жуткие глаза? Я точно видел, что до этого идиотского выступления «Палашечки» у Алины со зрачками было все нормально. Она никак не могла надеть линзы незаметно от меня, даже если бы очень долго тренировалась.

И еще: Кешка стал при приближении Алинки волноваться, метаться по клетке и панически кричать, так что приходилось его во время пребывания на кухне закрывать чехлом, который мама давным-давно перешила из детской Алининой юбки.

Вообще-то кормить попугайчика, доливать ему воду и чистить клетку всегда было Алининой обязанностью. То есть нашей общей, но я постоянно забывал то одно, то другое и однажды чуть птицу не уморил. Мама очень кричала, сестра бесилась, но я все равно забывал, не нарочно, так что в итоге уход за нашим Кешкой полностью перешел к Алине.

Наш спокойный питомец так любил сидеть у кого-нибудь из нас (особенно у мамы и Алины, как самых длинноволосых) на голове и перебирать волосы, или грызть кончики тетрадных листов (нам с сестрой постоянно за это в школе попадает), или охотиться за ручкой, которой в этих самых тетрадках пишешь. А теперь он бьется в истерике от Алины, которая его кормит и поит, и вообще из клетки старается не высовываться.

Совершенно домашняя птица. Мама раз в день выпускает Кешку полетать, но все окна и даже двери в некоторые помещения у нас надежно закрыты.

Алина, конечно, очень расстроилась – как будто самый верный, бескорыстно любящий ее член нашей семьи оказался предателем.

Впрочем, расстраивалась-то она расстраивалась, только все чаще отлынивала от своих домашних обязанностей, перестала что-либо по дому делать и вообще ложилась на свою кровать и тупо лежала, ничего не делая.

Теперь за Кешкой ухаживала только мама. Я, по идее, тоже, но даже в такой ситуации забота о попугайчике каким-то непостижимым образом вылетала у меня из головы (каламбур).

Животные первыми ощущают изменения, которые не могут уловить люди. Землетрясение, ядовитый газ, опасное поведение – они все считывают гораздо раньше, чем человек. А до нас когда еще дойдет наконец, что надо спасаться.

Наш попугайчик давным-давно все просек. А я только-только сейчас…

Алина-Палашка оттолкнула меня и как ни в чем не бывало отправилась на кухню. Планшет был забыт.

Что мне было делать? Я решил поговорить с мамой. Обогнав сестру, ворвался на кухню и выпалил:

– Мам, она называет себя Палашкой! Говорит не своим голосом.

Мама набросила тряпку на Кешкину клетку и повернулась к вошедшей Алине. Та бросила на нас быстрый взгляд и полезла в холодильник, будто вообще не устраивала мне только что никакого представления.

– Мам, смотри: у нее горизонтальные зрачки, – наклонившись к самому маминому уху, прошептал я.

Мама никак не отреагировала. Просто вообще никак.

– Посмотри же! Разве это нормально?

Поскольку мама опять промолчала, я отодвинулся и заглянул ей в лицо, пытаясь поймать взгляд. Она была очень бледная и напряженная. Все-то она прекрасно видела. Отлично видела и без меня. И очень сильно боялась.

Словно очнувшись, пряча от меня глаза, мама пробормотала невнятно:

– Не выдумывай всякую ерунду. – Отвернулась и, говоря как бы в никуда, ни к кому не обращаясь, придумала причину: – Это все ваши интернеты проклятые. Вообще вам доступ закрыть надо, поговорю с отцом. Только там и сидите, как зомбированные.

Сама-то сериалы свои по интернету смотрит. Но ей же не скажешь…

– А учиться как, мам? У нас почти все задания в электронке, – осторожно напомнил я.

Мама раздраженно передернула плечами и ничего не ответила.

Сестра села за стол. Выглядела она обычно, как всю жизнь, только вид был очень усталый. И лицо у нее симпатичное, на маму похожа. Совсем не эта тонкогубая узкоглазая рожа, будто и не совсем человеческая даже.

Мама сделала глубокий вдох:

– Алиночка…

Сестра что-то промычала, явно не желая поддерживать разговор.

– Ты зачем себя называешь другим именем?

Алина сразу выпрямилась и побледнела (но как обычный человек, по-нормальному):

– Это не я себя так называю.

И одними губами прошептала мне: «Трепло!»

– А ты что делала?

– Ничего я не делала, – через силу прошептала сестра.

Я внимательно смотрел ей в лицо и заметил, как у нее на глаза навернулись слезы. Обычные глаза с обычными зрачками…

– И давно так с тобой?

Тревога в голосе мамы прямо кричала о том, что она давно все сама заметила.

Алина отвернулась и буркнула:

– Не хочу говорить.

Тут на кухню зашел отец, и мы сразу сделали вид, что ничего не произошло. Отец первым делом спросил:

– Чего Кешку прикрыли? У птицы ночь уже?

У него всегда так: когда ты надеешься, что отец обратит на что-то внимание, он будто нарочно это игнорирует и в упор не видит. Не замечает. Если же понадеешься на его равнодушие и невнимание, выйдет все с точностью наоборот. Никогда не мог понять этой его суперспособности.

Мама замялась, посмотрела на нас умоляюще, но и я, и тем более Алина молчали. Впрочем, отец, не дождавшись быстрого ответа, потерял к попугайчику и закрытой клетке всякий интерес, сосредоточившись на еде и новостях в телефоне. Мама поколебалась, но, поскольку отец погрузился в телефон, решила продолжить разговор с Алиной.

– Это голоса какие-то в голове?

– Нет, другое, – буркнула сестра.

Мама вздохнула и попыталась, видимо, свою догадку преподнести в виде шутки, но вышло совсем не смешно:

– Это как будто на тебя порчу наслали, дочка.

– И чего теперь, к священнику идти, что ли, – фыркнула Алина с деланым пренебрежением.

Отец, который до этого молча жевал, уставившись в телефон, и будто бы вообще не слышал наш разговор, что, в общем, было у него в обычае, вдруг поднял голову и посмотрел прямо на меня. Я выдержал взгляд, криво улыбнулся и пожал плечами. Клянусь, я не хотел этого делать. Не знаю, как так вышло. Машинальный, годами отработанный ритуальный жест. Мама с сестрой – отдельно, мы, мужики, – отдельно.

А ведь хотел сказать, что с сестрой правда проблемы, и нешуточные, но вместо этого предал их с мамой. Предал, чтобы заслужить этот отцовский молчаливый взгляд. Вроде мы вместе с ним заодно, не такие истерички, как они.

Я потом только сообразил, что, возможно, отец поверил бы мне, если бы я подтвердил. А так получилось то, что получилось.

– Прекратите это немедленно. Тьфу, слушать противно. – Отец отбросил вилку, будто и приготовленная мамой еда ему опротивела. – Какой, к лешему, священник? Вы со своим бабским суеверием идите к врачу. Пусть вам таблеток, что ли, даст. Обеим причем. Я не шучу. Чтобы завтра же записались и сходили. Я ясно выразился?

Мне было жалко смотреть на маму, которая вся сжалась в комочек, словно уменьшилась в размерах. А на губах сестры, наоборот, зазмеилась тонкая усмешечка. Та самая. Вот сейчас она заговорит, и отец сразу все поймет… Но икотка была очень хитрая и при отце не выступала.

Отец между тем как ни в чем не бывало продолжил есть, подобрал кусочком хлеба остатки в тарелке и поблагодарил маму за вкусный ужин. Для него разговор был окончен, и больше к данной проблеме он возвращаться не собирался.

Мама записала Алину в поликлинику к неврологу.

Глава третья

То, что они успели вернуться раньше, чем я пришел из школы, выдавало только отсутствие тапочек в прихожей. В квартире царила тишина.

Сестра сидела с ногами на подоконнике в своей комнате и, прижавшись головой к стеклу, будто бы дремала.

– Ты как? – спросил я у Алины.

Но ответила мне не она:

– Дурачины, дурачины! Я дохтуру-то на рукав поплювала. Вот ему будет веселье, будет веселье. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой! Такое веселье, что мы расхохочемся.

– Что же ты привязалась к нам? – вырвался совершенно глупый вопрос.

И я никак не ожидал, что Палашка милостиво и по-змеиному улыбнется мне:

– А вот и благодарствуем тебе! Кабы не помог, я бы не проснулась. Бз-з-з! Вот удружил, дурачина!

– Дура, врешь!

Палашка, продолжая по-змеиному растягивать рот, показала мне змеиный же язык. Я заткнул уши и выскочил из комнаты. Ничего такого я не делал! И ни в чем не виноват.

Мне захотелось, чтобы мама, как в детстве, обняла меня и утешила, сказала, что все хорошо и она меня спасет. А уж папа вообще прогонит любого злодея. Опять захотелось поверить в это и не чувствовать постоянно эту давящую, ноющую вину…

Мама сидела на кухне, обхватив ладонями кружку с чаем, и бездумно смотрела прямо перед собой на пустую стену. Услышав мои шаги, она будто отмерла и даже попыталась слабо улыбнуться. Да уж, теперь точно не время бежать за утешением к маме…

– Мам, как она себя вела там?

Мама закусила губу, сморщилась. Вздохнула.

– Никак. То есть нормально себя вела, как Алина. Я чувствовала себя еще большей дурой, чем когда отцу твоему рассказывала. Мне кажется, доктор в следующий раз меня саму к психиатру отправит. Я рассказываю, Алина молчит, вообще никак не реагирует. На вопросы отвечает только «не знаю», «не помню» и «если мама говорит, то так и есть». Я хотела в следующий раз принести можжевельник, чтобы эту дрянь спровоцировать, но доктор так резко меня осадил, я чуть не сорвалась там. И Алина мне руку сжала, чтобы я не волновалась. Мне еще хуже стало от этого. Будто я сама все выдумала про свою хорошую девочку…

Мама быстро вытерла глаза. Я растерялся. Не знал, что делать, как утешить. Взять, как сестра, маму за руку, обнять? Чтобы у нее сработала ассоциация? Поэтому только спросил тихо:

– Вы больше не пойдете туда?

Мама выпрямилась, лицо ее приняло решительное выражение.

– Конечно, пойдем. Пусть для твоего отца справку выпишет, что Алина здорова. Пусть еще раз скажут, что с ней все в порядке. А скажут мне провериться, я пойду. Пусть лучше я окажусь полоумной, чем моя девочка. Пусть лучше так…

– Мам, но я ведь тоже вижу. Я первый же увидел… И Алина… Она сказала, что врачу на рукав наплевала.

– Вот врет, сволочь. Ничего она там не делала, к счастью. Может, боится врачей. Тогда мы тем более пойдем еще раз!

Мамин телефон неожиданно заорал корабельной сиреной. Она всегда этот рингтон ставила на важные номера.

– Ой, из поликлиники, – почему-то шепотом сообщила она, посмотрев на экран, и тут же ответила.

Я не слышал, что ей говорили, но мамино лицо из напряженно-взволнованного стало сначала недоумевающим, потом тревожным, потом будто постарело сразу.

Невролог, к которому сестра была записана на следующий прием, попал в аварию. Прием переносился на неопределенное время, потому что ситуация была совсем плохая. Конечно, маме особых подробностей не рассказали, хотя медсестра у нас в поликлинике болтливая. Но мы-то поняли.

Наплевала на рукав.

Мама глубоко вздохнула и пробормотала:

– Так, мыслим позитивно. Хорошо хоть, у нее жениха нет, а то бы точно бросил. А ей дополнительные переживания ни к чему.

Я на секунду даже дар речи потерял. Понятно, что она это себе говорила, но что за фигня?

– Ты вообще о чем сейчас, мам?

Она как-то суетливо вскинула на меня глаза и ответила скороговоркой, с той же интонацией и тем же выражением, с каким говорила обычно отцу, чувствуя себя виноватой, но защищаясь:

– Ой, ладно. Ой, все. Как есть, так есть.

Логика покинула чат. Единственный позитив – что жених не бросил Алину только потому, что его нет. Ну да, отчего ж не порадоваться, что она не связалась с уродом, готовым сдристнуть при первой проблеме. Может, нам еще праздник устроить по этому поводу?

Всего этого я, конечно, матери не сказал. Забрал из прихожей рюкзак и потащился в гостиную, чтобы немного поиграть в телефоне, а потом сделать уроки. Правильнее, конечно, наоборот, но мне нужно было слегка успокоиться.

Сестра уже сидела там, смотрела на планшете фильм, отгородившись от всего мира наушниками. В этой скрюченной, позе, съежившаяся, она была сейчас такой маленькой и несчастной. Меня больно кольнуло воспоминание – что же я сотворил с ней из-за этого дурацкого планшета? Это же моя родная сестра, Алина, и никто другой. Ее я не боялся и ничего, кроме искренней жалости и сочувствия, к ней не испытывал. И сестру было жалко, и маму, и… И себя.

Я тронул сестру за плечо, но она дернулась, будто я ее ударил. Потом вытащила наушники, захлопнула планшет и, глубоко вздохнув (я напрягся), тихо сказала:

– Прости, я… Я не ожидала. На нервах вся.

Сказала своим обычным голосом. Алининым.

– Ты чего врачу ничего не рассказала?

Сестра смутилась. Противно хрустнула суставами пальцев, но я на это не отреагировал. Понятно, что не нарочно.

– Слушай, Егор. Я струсила. Понимаю, что маму подставила. Но дико испугалась, сама не знаю чего. Как горло перехватило. – Сестра поймала мой взгляд и поспешила уточнить: – Нет, это не она. Это просто от волнения. И еще этот дядька, невролог. Я понимаю, он всего лишь невролог из поликлиники, не психиатр даже, но… Какой-то недобрый. Ну, в смысле, ко мне вроде добрый, а к маме нет. Сразу на нее стал наезжать, допрашивать. Прямо как папа. Вопросы правильные вроде задает, а таким тоном и в такой форме, будто обвиняет заранее. Понятно, что она смутилась, стала путаться. И, что бы я ни сказала, было бы только хуже. Все равно он не поверил нам. Чувствую себя ужасно…

Я собрался с духом, чтобы уточнить, потому что боялся спровоцировать новый приступ.

– А эта… Ничего не делала? Ты слышала, что она мне сказала?

Сестра сморщилась, побледнела:

– Не знаю. Не всегда. Я ее ненавижу, себя ненавижу. Почему это именно со мной? Что я такого сделала?.. Что она тебе сказала?

– Что плюнула врачу на рукав.

Сестра не успела ответить. Лицо ее немедленно приняло хитренькое выражение, губы утончились, и Палашка гаденько захихикала:

– Дурачина, дурачина! Так ему, так ему! Руку оторвало! Ха-ха-ха! Машиной-то – чик! А вот, а вот, а вот. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой! А я ему поплювала. Ишь какой, ишь какой. Тпру-у, пру-у. Нет, говорит, никакой Палашки. Вот ему, вот ему! Полежит, подумает, каково ему без руки. Бз-з-з! Бз-з-з! Каково это – Палашки нетути! А вот, а вот, а вот!

– Пошла вон, тварь, – прорычал я тихо, чтобы мама не услышала.

Она же убеждала меня (и себя), что это просто у сестры подростковый кризис, что это все равно наша Алина. И Палашка – тоже наша Алина, поэтому нельзя относиться к ней иначе, чем обычно. Но я отлично знал, что Алина – это Алина, а Палашка – это Палашка. И никогда я Палашку не буду считать за свою сестру. Потому что есть Алина, а есть паршивая икотка.

Не знаю, действительно ли икотка послушалась меня или нарочно затаилась, чтобы насладиться тем, что Алине предстояло услышать.

– Что с ним, Егор?

Это опять была моя сестра. После каждого приступа ее лицо будто теряло все краски, кроме синей и черной. Даже синяки под глазами появлялись, словно ее кто-то отлупил.

Говорить или не говорить? Она все равно рано или поздно узнает. Надо сказать.

– Он в аварию попал. Только я не знаю подробностей, конечно. Эта говорит, что руку оторвало и он в коме.

Лицо сестры сморщилось, но я напрасно напрягся. Она просто заплакала, уткнув лицо в ладони, как самый обыкновенный человек. Как самая настоящая Алина.

Глава четвертая

Как всегда в такой ситуации я ощутил растерянность и полную беспомощность. Вот что мне делать? Частенько я изо всех сил хлопал сестру по плечу с воплем: «Забей, братан!» Сводил все к шутке. Но сейчас это казалось неуместным.

Я все же робко протянул к сестре руку, как вдруг Алина резко подняла голову. Это было темное, хитровато-злое лицо Палашки, не Алинино. Куда только делся его обычный человеческий, живой цвет? Даже аккуратные брови, которые Алина ходила делать в салон красоты, каким-то образом загустели, закустились. И нос заострился.

Завладевшее Алиной существо радостно всплеснуло руками, задергалось:

– Ну вот, ну вот, ну вот. А Алюха чуяла меня, чуяла. Ишь, умная какая. Искала про меня. Боялася. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой.

Я вообще раньше даже вообразить не мог, как человеку спародировать свой обычный голос. Но Палашке это каким-то образом удалось. Это точно не Алина, это проклятая икотка подделала Алинин голос. Издевательски пропищала:

– Диссоциативное расстройство идентичности. Как избавиться? Тпру-у, пру-у! – И тут же расхохоталась отвратительно, глумливо: – А я не така́, не така́! Ухо режь, кровь не каплет – никого не боюсь! Тпру-у, пру-у!

Я понятия не имел, что это за диссоциативное расстройство такое. Потом пошарил в поисковике – раздвоение личности. Психическое заболевание. Значит, Алина действительно считала, что сошла с ума. Искала способ помочь себе. Но разве сумасшедшие считают себя ненормальными? Что-то не слыхал о таком.

– Что ты к ней прицепилась? Она же хорошая, никогда никому гадостей не делала.

– А пошто мне плохая? Мне хорошая девка нужна, молодая. Ну вот, ну вот, ну вот она шла, вот она шла, окошко открыла. Чихала, чихала, ругалась, а я ей в рот и залетела! Бз-з-з! Бз-з-з-з! Ну вот давно ее ждала, ну вот давно. Кашляла, кашляла, а я и залетела.

– Да почему ее-то? Других хороших, что ли, не было?

– Ну вот и были, ну вот и были, ну вот. А не звали. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой! А она-то позвала. Давно я ждала, ну вот и дождалася!

Я прямо разозлился. Так бы и двинул этой Палашке, если бы только она не в моей сестре сидела.

– Не могла она тебя звать, врешь ты, дрянь!

Палашка мерзко расхохоталась, тоненько и пронзительно. Словно комар, который вроде у самого уха звенит, а когда подгадаешь момент и стукнешь, то хлопаешь со всей дури по собственному уху, так что голова гудеть начинает, а эта сволочь опять звенит, как издеваясь.

– Я-то знаю, я-то знаю. А ты дурачина! Ну вот, ну вот, дурачина! Звала, звала! На жениха гадала, звала! А какой жених так зовется? Рогатый! Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой! Вота я заместо и пришла. А я лучше жениха, и вот, и вот! Тпру-у, пру-у. Меня хозяин старушке послал, а я к девочке пошла. Бз-з-з! Бз-з-з! Пошто мне, красавице Палашечке, старая старуха? Вот сидела, ждала. И вот, и вот сидела, она в окошко глядела. Ругнулась, я и вошла. Ругнулась, я и вошла. Бз-з-з! Бз-з-з-з! Ты матюгнись, и в тебя войду. Хошь, войду? Ты же матюгаешься, хорохоришься перед Дашенькой. Вот он я какой смелый да крутой. А ей на тебя плевать. А вот, и вот, и вот! А и мне зачем ты такой?

Палашка показала мне язык. То, что в нормальном, Алинином, исполнении выглядело бы как обычная дразнилка, сейчас отвратительно исказило неузнаваемое сестрино лицо. Я даже старался не приглядываться: правда ли у нее язык раздвоенный, как мне много раз казалось, или нет.

И уж точно я никак не отреагировал на слова про Дашу. Никто не знал, это совершенно точно. Я ни с кем об этом не говорил, вообще ни с кем. Даже ни разу имени ее не произнес. И сейчас не хочу говорить.

Даша – очень красивая девушка, моя одноклассница. Я никогда не заговаривал с ней напрямую. Даже лишний раз старался не смотреть в ее сторону. Не обсуждал с приятелями, не делал никаких попыток сблизиться. Так у меня была хотя бы какая-то надежда, которая тешила мое самолюбие. Можно было представить, что Даша тоже сохнет по мне и только притворяется, что не замечает, потому что боится быть опозоренной отказом. Как я…

Алина не могла знать про Дашу, да ей и неинтересно было. А если бы узнала, сразу начала бы подкалывать, не стала бы момент выжидать.

Не знаю, каким образом об этом пронюхала Палашка, но я ни за что не дам ей повода развивать тему. И вообще, при чем здесь я? Главное – Алина!

– Нет, не брошу Алинку, хорошая девка. Не прогонишь, не прогонишь! Дурачина, вот дурачина! Никчемушина! – надрывалась Палашка.

– Вот опять врешь: Алина ни в какое окно не выглядывала.

Я сразу осекся: если не видел, то это не означает, что она что-то не делала. К тому же существуют еще открывающиеся окна в планшете, но это, прямо скажем, уж совсем несусветная чушь!

Палашка аж взвизгнула от восторга:

– А я молчала, молчала, и вот, и вот. А ты сказал про меня, я и заговорила. Тпру-у, пру-у. Все ты, дурачина!

– Егор! Уходи, уходи, пожалуйста.

Я вскочил, вытаращив глаза от неожиданности.

Алина тяжело дышала, держась за живот, будто ее только что ударили под дых. И говорила она сама, не какая-то там сущность.

– Уходи, уходи!

Непонятно было: мне она говорила или Палашке. Выяснять я не стал. Просто вышел и дверь за собой закрыл. По крайней мере, хоть сейчас я точно могу сделать то, о чем сестра просит.

Теперь, когда в нашей семье появился пятый, незваный и ненавистный персонаж, которого невозможно было выставить вон, не гость и не родственник, пятый член нашей семьи, хотя нас по-прежнему четверо, жизнь незаметно поменялась в худшую сторону. Возможно, только отец не замечал перемен или просто не говорил об этом, раз и мы молчали.

Алина никогда особо не любила сидеть дома, тем более с наступлением теплой погоды. Делить со мной комнату и гаджеты – так себе удовольствие. Подруг к себе не водила, с ночевками их не оставляла, немного стесняясь меня и почему-то побаиваясь отцовой реакции.

Однажды он сказал, что терпеть не может посторонних в нашей квартире и не намерен себя ограничивать на своей территории в угоду чужим людям. Но это было сказано, во-первых, в сердцах, когда они с мамой повздорили, а во-вторых, уже после смерти бабушки. При жизни тещи отец никак не показывал, что его стесняет бабушкино присутствие. Так что уж кому-кому, а Алине бояться было нечего. Но у каждого свои заморочки.

Теперь же я был очень удивлен, вернувшись уже под вечер и обнаружив сестру дома. Погода стояла отменная, теплынь, все цвело. Своими ушами слышал, как Алина с мамой обсуждали какую-то вечеринку, на которую собирался весь класс и еще какие-то ребята.

– Ты чего дома делаешь? У вас же тусовка. Даже я запомнил.

Никогда не было такого, чтобы Алина упустила возможность потусить. Но все когда-нибудь происходит в первый раз.

– Не пойду я никуда, – глухо откликнулась сестра. – Буду теперь с Палашкой тусоваться. Вдруг она при всех начнет вопить? Ты представляешь, что будет? Еще не хватало, чтобы меня и друзья психбольной считали.

– Никто тебя не считает психбольной. Я не считаю. И мама не считает. Ты же сама знаешь, что никакая не психбольная.

Никогда еще я не врал так легко.

Сестра посмотрела на меня огромными глазами, вдруг обняла крепко-крепко, обеими руками, и заплакала. Мне кажется, я никогда в жизни не слышал, чтобы у нее была такая истерика. Наверное, надо было маму позвать, но не вырываться же. Поэтому я просто обнял сестру в ответ, подумал – и по голове погладил. Раньше сестра посмеялась бы надо мной. Лучше бы как раньше…

– Я не могу так больше, братик, не могу… Мне плохо, и давит как-то… Как мне жить такой? Всем только лучше без меня будет. Хотела… Хотела что-то сделать с собой, но испугалась. И маму жалко. И страшно.

– Ты что, сдурела? Обалдела совсем? Даже не смей!

У меня даже затряслось все внутри при мысли, что сестра могла дойти до такого. Как можно из-за такой ерунды умереть? Ну подумаешь – иногда другим голосом разговаривает. Это даже прикольно, если особо не вникать. Люди вон без рук, без ног живут, а она…

Нет, плохое сравнение… Сразу тот врач из поликлиники вспомнился… Вот бабушка наша… Бабушка когда умерла, у нас и места больше стало, и никто теперь не доводил, а все равно – такое опустошение. И даже жалко, что огрызался на нее, мог бы и потерпеть, пропустить мимо ушей.

А тут Алина…

Вдруг сестра куда-то мне в плечо пробормотала:

– А вдруг она убьет кого-нибудь из вас, ты об этом подумал? Я же не переживу…

Внутри у меня похолодело. Не потому, что я испугался Палашки, а за сестру очень страшно стало. Одно дело, если бы ее упекли в больницу. Это совсем другое. Но убьет – вообще запредел.

– Ты глупая совсем, что ли? Ничего она нам не сделает. Это же только слова, Алин, только слова! Она ведь – только слова.

– А врач?

Сестра смотрела на меня уже совсем другими глазами: полными надежды, ожидания, что я сейчас все разрулю. Блин, но я ведь моложе нее! Почему если я пацан, то обязательно должен…

– Это совпадение, Алин. Просто совпадение, мы все это знаем. И мама. И ты.

– Но эта знала же, что будет…

– Врет. Заливает. Гонит.

– А вот и нет, а вот и нет! Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой! Тпру-у, пру-у. Бз-з-з! Бз-з-з!

Прорвалась, поганая Палашка.

Алина при этом выглядела очень жутко: как будто почернела вся, да еще с этим бессмысленным бормотанием на самом деле напоминала какую-то нечисть. И ее зрачки…

Я специально смотрел в интернете: человек не может произвольно, усилием мышц или чего там еще, сделать свои зрачки горизонтальными, если только сразу не родился с такой аномалией.

– Заткнись! – рявкнул я на икотку, и, к моему облегчению, опять вернулась сестра.

Лицо ее расслабилось, постепенно вернулся человеческий розовый цвет, щеки снова стали пухлее, и только бисеринки пота, стекающие по Алининым вискам, напоминали о приступе.

Я проснулся как от толчка. Пару секунд таращился в темноту, ничего не соображая, и только потом до меня стала доходить причина: мозг среагировал на непривычный шум, которого ночью в нашей квартире быть не должно.

Когда живешь в семье, то уже по одной только манере щелкать выключателем, ставить чашку на стол, покашливать узнаешь человека, даже не видя его. Что уж говорить о шагах!

Так вот сейчас по нашей погруженной в ночную тьму квартире ходил чужак! Шаги были чем-то похожи на бабушкины, но не ее. И, скорее всего, я от бабушкиного шарканья не проснулся бы. Спящий мозг не вспомнил бы, что бабушка давно умерла, и не насторожился бы, потому что звук знакомый и безопасный.

Сейчас кто-то чужой шаркал по нашему коридору, как у себя дома! Ну этого, конечно, быть не могло. Даже с учетом того, что мы живем на первом этаже.

Я поднялся и, пошатываясь со сна, пошел посмотреть, что там такое. Свет включать не стал. Что я, не знаю свою квартиру? В коридоре никого не было, но шаги я однозначно слышал, это мне не приснилось. Может, на кухне?

Дверь в комнату сестры почему-то была приоткрыта, и я увидел, как низенькая коренастая фигура, будто бы обернутая чем-то вроде шали или вытянутой кофты, в темной рубашке с длинным рукавом, кажется, с платком на голове, сгорбившись, метнулась от окна к Алининой кровати.

Какая-то посторонняя старуха в нашей квартире! Так вот кто шаркал!

Очень сильно испугавшись за сестру, я влетел в комнату, даже не подумав, что стану делать. Фигура стояла, низко нагнувшись над кроватью, в которой спала моя сестра, и словно что-то разгребала руками.

– Эй ты! – только и сообразил я прикрикнуть.

Старуха или кто там резко обернулась, как-то по-птичьи взмахнула руками и… по-хозяйски нырнула прямо в Алинину кровать и натянула одеяло на голову. Прямо в одежде! Нагло пихнув продолжавшую спать сестру! У меня даже голова закружилась от такой бесцеремонности. Недолго думая я схватил попавшуюся под руку табуретку, подскочил к кровати, отдернул одеяло и уже замахнулся…

И в последний момент опустил табуретку на пол.

Ноги и руки тряслись, как будто я только что без остановки тягал штангу. В животе похолодело от страха, от ужаса перед тем, что могло бы только что произойти. Я мог бы случайно убить свою сестру! Алину!

Никакой старухи, никого постороннего в кровати не было. Только мирно спящая сестра. Алина лежала на боку, подложив ладони под щеку, а коленки подтянув чуть ли не к груди. Свернулась комочком, как маленькая.

Но я же четко видел… Я же видел…

Дрожащими руками я снова аккуратно прикрыл сестру одеялом и почти рухнул на пол, потому что ноги совсем не держали. Я сидел на корточках у кровати мирно спящей сестры, обхватив голову и раскачиваясь. Сердце колотилось где-то у самого горла. Я сжимал до боли зубы, чтобы не завыть, но ненавистные, злые щипучие слезы невозможно было остановить, и я их даже не вытирал.

Что мне делать? Я всего лишь бесполезный мальчишка, который ничего не может предпринять. Плаксивый мальчишка. Напрасно отец доверял мне дом, уходя на вахту. Напрасно верил мне. Я – ничтожество! Я сестру чуть не убил! Это меня нужно в психушку отвезти. Сестре не себя надо бояться, а меня…

И вдруг меня изнутри как подбросило. Она же молчала, Палашка… Не просто так молчала. Слушала и соображала, что бы такое сделать, чтобы обезвредить меня. Чтобы я ничего не предпринимал. Нельзя с ней бороться напрямую. Нельзя силой. Нужно быть постоянно настороже.

Немного успокоившись, я сообразил, что Алина может проснуться и напугаться, увидев меня здесь, поэтому тихонько поднялся и вышел, плотно закрыв за собой дверь. Может быть, в первый раз порадовался, что обитаю в проходной комнате. Так я могу всегда быть начеку.

Глава пятая

– Ты ее слышишь?

– Редко. И как бы не ушами… Как тебе объяснить… Будто она у меня в мыслях болтает. Есть мои мысли, мое отношение ко всему, и есть ее мерзкий голос. Иногда я, как и вы, слышу, что она несет, и про себя ору на нее, чтобы заткнулась. Но тогда она нарочно не затыкается. Еще я ее… чувствую… Она как бы бегает по мне. Как муха ползает. Не знаю, как объяснить. Отвратительное чувство. Можешь не спрашивать, я уже искала симптомы. Хуже всего, что она приходит все чаще…

Не знаю, каким образом Алине удалось столько нарыть сведений по икоте. Все, что попалось мне после долгого копания в Сети, в итоге складывалось в какие-то противоречивые обрывки: что икоте нельзя верить, но при этом к ней часто обращались для гаданий и предсказаний; что у больных икоткой нельзя брать из рук вообще ничего, но это не точно; что это бесноватые, которые ненавидят все, связанное с религией и верой; что это сомнамбулы, но в гипнозе на вопросы не отвечают, зато проявляют экстрасенсорные способности; что это больные истерией без характерных признаков этой самой истерии. И что психиатры икотку не лечат, а больных икоткой лечат. Последнее вообще ввело меня в ступор. Я почувствовал себя полным дураком. И еще я сам сходил в церковь. Никому из домашних не сказал. Зашел, постоял, свечку купил, вдохнул запах ладана и горящих свечей. Никто меня не прогонял, никто не цеплялся, всем вообще было не до меня. Я даже немного успокоился, но, когда увидел священника, струсил и сбежал. Ну что я ему скажу? Если бы с мамой прийти… И вообще затея сразу показалась мне идиотской.

Только почти у дома обнаружил, что сжимаю в кулаке церковную свечку, уже подтаявшую от жара моей ладони. Надо было, наверное, в церкви поставить, но возвращаться я не стал. Струсил. Сунул согнутую напополам свечу в карман джинсов.

За ужином отец мельком взглянул на Алину и вдруг замер, прищурившись. Увидел, увидел эти ужасные горизонтальные зрачки!

– Ну-ка, что это у тебя с глазами? Линзы?

В его голосе послышались нехорошие нотки. Таких изменений во внешности он категорически не одобрял.

Алина моргнула, и отец сразу подобрел лицом:

– А, все в порядке. Показалось…

Ничего тебе не показалось! Но я промолчал. Как обычно, промолчал. И мама тоже.

И в этот момент большая отцовская кружка раскололась ровно напополам. Отец как раз подносил ее ко рту, поэтому горячий чай плеснул ему прямо на белоснежную майку. Он вскочил, громко ругаясь, уронил телефон в тарелку с едой. К нему бросилась мама с полотенцем, пытаясь одновременно промочить расплывающееся на майке чайное пятно, стряхнуть с отца осколки и выяснить, не обжегся и не поранился ли он. Отец сдирал с себя майку и отталкивал мешающую ему выбраться из-за стола маму.

Все это было громко, бестолково, и совсем не смешно. Всем, кроме Палашки.

Опять проснулся из-за чужого шарканья. Открыл глаза и вздрогнул от неожиданности, когда увидел Алину прямо перед своей кроватью. Шаги-то были опять в коридоре!

– Алина, ты чего? – шепотом спросил я.

Сестра молчала. Постепенно мои глаза привыкли к темноте, и я смог увидеть, что сестра просто стоит надо мной и улыбается. Мне стало одновременно неловко и тревожно. Сел на кровати, но сестра вообще не двинулась с места. Стояла и смотрела.

– Чего? Иди спать!

Алина качнулась ко мне:

– А вот не могу, а вот не могу удержаться, а вот, а вот! Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йо-о-о-ой! Йо-о-о-ой! О-о-о-ой!

Из горла Алины вырвался утробный вой, то выше тональностью, то ниже. Я не сразу сообразил, что уже слышал нечто подобное в одной документалке про шаманов. И опять этот звук, будто жужжит большая навозная муха или трансформаторная будка:

– Бз-з-з! Бз-з-з-з!

Первый раз я подумал, что спать в проходной комнате – это не только неудобно, но и небезопасно. Лучше быть начеку за плотно закрытой дверью. По идее, мне надо было вскочить и включить свет. Постучать к родителям, позвать их. Вместо этого, словно загипнотизированный, я сидел на кровати и смотрел, как с сестрой происходит что-то ненормальное. Может быть, это всего лишь сон?

Алина между тем начала исполнять какой-то странный танец, что ли, ломаный, дерганый, непонятный и, по ощущениям, почему-то отталкивающий. Ее будто ломало, толкало изнутри. Это и есть эпилептический припадок? И что мне делать?

– Бз-з-з! Бз-з-з-з!

У меня как будто что-то с глазами случилось: под это электрическое жужжание Алинина фигура в белой ночнушке начала вибрировать, то четко, то неясно проступая в темноте, словно изображение на экране, которое транслировалось с помехами. Особенно пугающе выглядело покрытое рябью статических помех лицо, на котором поочередно сменялись знакомые Алинины черты и отвратительная, искаженная злобой рожа неизвестной старухи.

И она наступала, наступала на меня…

Наконец очнувшись, я нащупал телефон, почти не глядя включил фонарик и быстро направил его луч прямо сестре в лицо.

Алину сразу будто водой окатили. Она отшатнулась, уворачиваясь от света, как если бы я кинул в нее чем-нибудь, пришла в себя – это было понятно по ставшему осмысленным выражению лица, – дико взглянула на меня и стремительно ушла в свою комнату. И все это молча. Как и не было ничего.

Хотя вроде ничего ужасного не случилось, уснуть я не мог. Лежал и тупо пялился в потолок. Может быть, это был сон, очень реалистичный сон, а теперь я проснулся и не могу заснуть?

С одной стороны, не особо и страшно. В конце концов, мы у себя дома, и это моя родная сестра. А все же как-то неприятно, не по себе. Неосознаваемая до конца опасность.

Вон люди живут с родственниками-алкоголиками или наркоманами, и это как бы в порядке вещей. А у меня сестра в школу ходит, с подружками встречается, и никто ничего не замечает. Наверное, надо тревогу бить, когда она не с пением, а с ножом на нас начнет кидаться. Я так думаю.

* * *

После этой вполне себе здравой мысли я, совершенно проснувшийся, подорвался на кухню и, стараясь не шуметь, спрятал в верхний шкафчик набор ножей, которые у нас всегда стояли рядом с плитой, на самом виду.

Проходя мимо закрытой двери Алининой комнаты, я притормозил и прислушался. За дверью царила тишина. Утром мне от мамы крепко попало за пропавшие ножи. Ну и что, лучше так. Я решил на ночь их прятать, а потом ставить на место.

За завтраком, когда за столом, как обычно, остались только мы с мамой, я как бы между прочим поинтересовался:

– Мам, ты слышала что-нибудь ночью?

– Пение какое-то? Да. Но отец спал, и я решила не вставать. Что поделать, это один из минусов квартиры на первом этаже.

По крайней мере, это не мои галлюцинации, все произошло на самом деле. Хотя вообще-то лучше бы галлюцинации… А еще лучше – очень реалистичный кошмар.

Мама внимательно посмотрела на меня:

– Согласна, очень неприятное пение, тревожащее какое-то. А тебе оно мешало, да?

Я не стал отвечать, неопределенно мотнув головой. Чего с ней обсуждать?

Я давно копил деньги, которые мне периодически дарили родители или родственники, на что-нибудь очень крутое, только каждый раз в последний момент передумывал покупать. Ну, вдруг мне захочется что-то еще более нужное и навороченное или модернизированное, а деньги уже потрачены. Будет дико обидно.

И вот я купил налобный туристический фонарь, чтобы не возиться с телефоном. Совсем недешевая штука и совершенно не то, на что я мечтал потратить свой капитал. Но я абсолютно ни о чем не жалел и даже не раздумывал.

Отец сразу просек фишку, моментально заметил, когда я перед сном положил фонарь рядом с подушкой. Вот с ним всегда так: вроде бы ничего не замечает, максимально отстранен, но на самом деле все, что ему интересно и нужно, мимо него не пройдет. Отец заинтересованно повертел в руках мой фонарик, пощелкал кнопками, одобрительно хмыкнул и вдруг сказал спокойно:

– Ты, я вижу, никак сталкером решил заделаться? Чтобы этого даже в мыслях не было, понял меня? Никаких заброшек, никаких канализаций.

Не зря я внутренне напрягся, когда он фонарик увидел. Понятно, что недешевая вещь, для обычного баловства, «чтобы было», не подходящая.

– Вовсе я не собирался…

Можно было и не оправдываться.

– Ага.

Отец положил фонарик ровно на то же место, откуда взял, и внимательно посмотрел на меня:

– Узнаю, репрессии применю. Ты у матери – один сын, помни.

Это типа шуточка такая.

– Да помню я, помню.

Помню, что я важен не своими личностными качествами, а тем, что единственный сын у родителей. Мальчик. Пацан. Мужик будущий. Ну, казалось бы, раз так – чего требовать еще? Нет, тут был подвох. Я постоянно оказывался им что-то должен именно потому, что мальчик.

Нести ответственность, делать или, наоборот, не делать. Мне якобы доверяли, но немедленно перепроверяли при первом же удобном случае. Правда, Алине тоже предъявляли нехилый такой список из «должна – не должна». Возможно, даже более обидный, потому что отец заранее был убежден в недостатке ума как у женщин, так и у девочек. Когда я был совсем мелкий, мне такое положение вещей даже льстило. Теперь – совсем нет.

Отец часто доводил и маму, и сестру до слез, искренне не понимая, а что такого. И все же при этом отец – хороший человек. Мы ведь не все знаем о том, как ему от деда доставалось… Мама говорит: он просто по-другому не знает как.

Поэтому Алина, например, своими проблемами делилась только с мамой и иногда со мной, но не с отцом. Один раз начала что-то такое рассказывать, а он, по ее словам, очень сильно запереживал. Побледнел, чуть ли руки не затряслись. Алина даже за него испугалась, соврала тут же, что ничего страшного, что он не так понял. А отец все правильно понял, но он же должен быть самым сильным, самым стойким, самым смелым. Иначе какой же он отец, какой же мужчина… Вот он и высмеивает наши страхи, чтобы самому им не поддаться.

Как-то папин знакомый высказал мысль, показавшуюся мне вполне здравой:

– Лучше быть живым и здоровым трусом, чем мертвым и покалеченным смельчаком.

Папа кивал-кивал, будто бы соглашаясь, а потом выдал со своей ехидной усмешечкой:

– Правильно, настоящий мужик должен трястись в первую очередь за свою шкурку, а все остальное – побоку.

И подмигнул мне, и я тоже в ответ подмигнул, будто бы соглашаясь.

А на самом деле струсил сказать правду, что уже которую неделю сижу дома, потому что не могу себя защитить. Отморозок из дворовой компании соседнего дома выбил одному парню, знакомому моему, передний зуб и так приложил, что к зубу добавилось сотрясение мозга. Докопался на пустом месте, когда тот просто мимо проходил, и вдобавок избил, поскольку ему показалось, что жертва начала возникать. Я вполне мог оказаться на месте пострадавшего, просто потому что живу рядом, потому что не из их компании, да еще свидетелем этого избиения стал. «Че пялишься, тоже получить захотел, как твой дружочек? Я тебя запомнил!» Я развернулся и ушел. Противостоять и защищаться бессмысленно, я бы в любом случае проиграл, и к унижению моральному, которое еще можно пережить, добавилось бы унижение физическое. Да, лучше пересидеть дома, пока меня еще «помнят».

Поэтому я торчал в квартире, полностью погрузившись в драки виртуальные. Там не страшно было проигрывать, а стать героем легко, что очень поднимает самооценку.

Нет, лучше быть трусом, только не стоит трепаться об этом направо-налево. Особенно – не говорить отцу.

Глава шестая

Пострадавший от Палашки доктор все-таки успел назначить Алине дополнительные исследования. Наверное, поэтому проклятая икотка и ликвидировала его из нашей жизни. Отнесся бы формально, ничего с ним не случилось бы плохого.

К сожалению, нечистая сила через обычные лабораторные анализы не определяется. Компьютерная томограмма головного мозга, анализы крови – все у Алины оказалось в порядке, без отклонений. Диспансеризацию она прошла бы совершенно спокойно с вердиктом «абсолютно здорова».

Маму это расстроило. Она рассказала, что во время приема спросила у врача, нет ли таблеток, чтобы все сразу прошло. А он ей ответил, что таблеток от глупости еще не придумали.

Я на это промолчал. С одной стороны, маму можно понять, врач ответил довольно грубо. Но, с другой стороны, задай этот вопрос я или Алина, мама первая высмеяла бы нас и еще неоднократно рассказывала бы как забавную шутку на семейных сборищах.

– Почему ты хочешь доказать, что Алина – ненормальная?

– Да что ты говоришь такое?! Я просто хочу определенности.

Не хотел бы я такой определенности для своей сестры.

– И что мне теперь делать?

Мама беспомощно смотрела на меня. Я сначала даже не сообразил, что она ждет прямого указания. От меня.

Потому что отца нет, а я всегда как бы оставался за него. Честно говоря, никогда не думал, что эти отцовы указания что-то значат. Говорилось ведь только для того, чтобы очередной раз указать маме ее место и сделать меня союзником. И раньше мама как-то без моих советов и указаний самостоятельно справлялась. Но вот теперь она и вправду ждала, чтобы я придумал, как нам всем быть.

Собственно, она ведь всегда так поступала. Когда ей что-то нужно было, – что бы там отец ни говорил, – в итоге все делали по-маминому. А если ответственность брать на себя не хотелось или было неудобно, мама сразу показывала, что в семье у нас главный – отец. А когда его нет, главным становлюсь как бы я.

Опять я. Почему не Алина?! Она же старшая!

Ах да…

– Может, я не знаю… Священника вызвать?

– Ты что?! – неожиданно всполошилась мама. – Как ты себе это представляешь, Егор?

– А что такого-то? Алина сама с самого начала предложила.

– Не предложила, не передергивай! Мы когда к врачу ходили, об этом хотя бы никто не знал. И все равно я на всякий случай для всех приготовила объяснение: нервничает из-за экзаменов, плохо спит. Это не стыдно. Невролог – не психиатр. И мы в поликлинике были, а не в психушке. А если к нам священник придет, все соседи будут нос совать, спрашивать: зачем, что у вас? И что я им скажу? А если отец узнает? Он и тогда-то разозлился. Он вообще категорически против всяких попов, ты же знаешь. Нет, надо что-то другое.

– Ну и скажем, что Алина пригласила. Ей отец ничего не сделает. Ну покричит, покричит и перестанет.

Я искренне не понимал, что такого ужасного в приглашении священника. Ну как бы это первое, что в голову приходит, когда думаешь об…

Об одержимости.

Только потом, много позже я сообразил, что это резкое неприятие священнослужителей исходило не от мамы. Сначала-то Алина еще не поддалась влиянию Палашки. А потом не для мамы это было неприемлемо и страшно. Не мама не хотела священника в доме. И отец, и соседи были совершенно ни при чем.

Вот удивительно: обычно никто не готов признать своего ребенка психически больным. Находится куча объяснений, в том числе ссылаются и на сверхъестественные силы, лишь бы не принимать ужасную реальность. А у нас все с точностью наоборот: мы готовы Алину в умалишенные записать, только бы не обращаться к священнику…

Почему-то вспомнилась совершенно гадкая ситуация, когда сестра первый раз решила самостоятельно испечь пирог, это давно еще было. А мама втихую пошла и купила пирог в магазине, не дожидаясь, пока Алина свой вытащит из духовки. В итоге первым съели покупной пирог, а на действительно вкусный, Алиной приготовленный, не хватило сил. Отец вообще не знал, что второй пирог – Алинин, и отпустил какое-то замечание. Если бы знал, ни за что не сказал бы ничего плохого, просто похвалил бы. Алина тогда очень плакала. А мама оправдывалась: поступила так, потому что боялась, что у дочери ничего не выйдет. Купила, чтобы у папы не было вопросов, мол, почему пахнет вкусно, а есть нечего.

Тоже, наверное, определенности хотела. А на самом деле просто не верила в дочь. Конечно, Алина с мамой быстро помирилась. Но даже я помню, как было неприятно.

– К тому же священники одержимыми не занимаются, – вдруг выдала мама.

– В смысле? Ты уже спрашивала?

– И без того знаю! Это не церковное, Егор, не надо смешивать. Это другое!

– Мам…

Я искренне не понимал, а мама уже начала откровенно злиться:

– Ну, наверное, я получше тебя понимаю, сын! Доктор дал таблетки, вот Алина их и будет принимать.

– Какие таблетки? А где они?

– Егор! – Мама посмотрела на меня как на дурачка. – Ну не все ли тебе равно? Ты что, разбираешься в этом? И что это ты на мать голос повышаешь, что это такое вообще?

Голос я не повышал, но посыл понял.

– Таблетки я Алине отдала.

И тут из-за двери раздался отвратительный голос икотки:

– Дурачина, дурачина! А вот и в унитаз спустила, вот и спустила твои таблетки! А вот, а вот, а вот!

Мама страдальчески посмотрела на меня, но ничего не сказала. И мне говорить было нечего. Зато я понял, почему лучше бы моя сестра была душевнобольной. Таких лечат, с такими известно, что делать. Они, как бы точнее выразиться, привычные, реальные. Вколол укол, дал таблетку, и человек вернулся в общество. Так спокойнее, что ли.

А Алина выглядит хорошо, за нее не стыдно, слюни она не пускает, можно подумать, что у нее всего лишь богатое воображение. В конце концов, воображение – это, по сути, то самое жизненно необходимое для человека личное пространство, которое сам человек может контролировать и легко делать интересным и удобным для себя. Ну и, если что, ее просто заберут в больницу, и всем так будет спокойнее.

Правда, я старался гнать такие мысли подальше, потому что постоянно помнил, что это я, считай, виноват: спровоцировал появление икотки…

Вот что мне стоило молча икать! И не поддаваться на провокации!

Кстати, я продемонстрировал Палашке налобный фонарь и сообщил, что светит он гораздо сильнее телефонного. Больше она меня по ночам не беспокоила, хотя я первое время спал чутко, не как обычно, и слышал, что Палашка периодически выходит из комнаты. Или это Алина выходила по вполне объяснимым причинам. Так что фонарик настолько меня успокоил, что теперь я опять отрубался, едва положив голову на подушку, как в обычные времена.

Глава седьмая

Вдруг пропал наш волнистый попугайчик Кешка. Мама приготовила обед и перед тем, как нас позвать, собралась клетку чехлом закрыть, чтобы Кешка не волновался, а его нет. Клетка пустая, но закрытая.

Мама потом не могла вспомнить: так и была заперта дверца или она ее по инерции сама захлопнула. Наверняка сама, иначе как бы он пропал? И никто из нас не мог вспомнить, был ли попугайчик в клетке с утра. Кто накинул на клетку чехол за завтраком и кто его потом снял? Точно не мама. Впрочем, у всех нас это уже автоматическое действие вполне могло вылететь из памяти.

Мы решили, что недоглядели и Кешка по глупости вылетел в форточку. Он и раньше пытался, но мы всегда за этим следили. Мама – особенно, никогда лишний раз дверь не откроет, штору не отдернет, сначала проверит, нет ли птицы поблизости. Но ведь все бывает в первый раз. Тем более сейчас, когда мама нервничает постоянно.

Мы везде смотрели. Кешки нигде не было.

В день пропажи дома до обеда была только Алина, и завтракала она одна, но Алина внятно ответить не могла, только плакала, даже рыдала, до рвоты. Палашка тоже молчала, лишь усмехалась зло, а ведь Кешка для нас – как член семьи!

У меня были вполне обоснованные подозрения, что Палашка напрямую причастна к пропаже Кешки. Не хотелось верить, что попугайчик пострадал в какой-то мере из-за меня, ведь теперь Палашка не приходила ночью в гостиную из опасения получить в свои горизонтальные зрачки лучом фонаря. Удивительно, какой простой способ сработал. Я еще и ножи стал под подушку себе прятать.

Я распечатал объявления о пропаже Кешки. Очень подробные, с его фотографией, а для связи мама разрешила указать ее номер. Мы расклеивали объявления по району, на автобусных остановках, афишах, везде. Даже отец взял пачку с собой на работу.

Алина тоже взяла и вернулась домой с пустыми руками, но я не уверен, что Палашка не заставила сестру выкинуть всю пачку листочков «Пропал волнистый попугай» в ближайшую мусорку.

Через неделю отец убрал на антресоли пустую клетку, чтобы не травила душу. Маме ни разу никто не позвонил по нашему объявлению. Я каждый день проверял – они висели на месте, практически все.

И вот как-то, посмотрев на опустевшее без клетки место, мама предложила:

– Может, котенка заведем, а? Раз Кешеньки больше нет…

Мы правда не заводили кота только из-за попугайчика. Но теперь было ясно, что Кешку не вернуть, а на котенка вроде бы согласны все… Да как оказалось, не все.

– Я – за! Будет у нас кот, назовем его Компот. – Мне казалось, я очень удачно сострил.

Но у Алинки при слове «кот» случился самый настоящий приступ. Вернее, не у нее. Это как с «барабулькой» было, только страшнее. Она орала, и билась, и кричала страшным басом, и изгибалась так, как, мне кажется, человек не может изогнуться физически. Только это была не моя сестра, а Палашка.

Мама бросилась вызывать скорую, но только начала номер набирать, как Алину отпустило. В один миг она вскочила, выпрямившись во весь рост, и прямо в лицо оторопевшей маме прошипела ужасным мужским басом:

– Будет кот – я ее задавлю, задавлю! Бз-з-з!

И тут же отпрянула, закрыла лицо руками и заплакала. Алина, моя сестра.

Мама, бледная от неожиданности, схватила ее в охапку и стала качать, как маленькую девочку. А я понял, что больше у нас домашних животных не будет. И вообще будет только то, что позволит Палашка.

И еще эта противная грызущая мыслишка, которая не давала мне покоя… Я решил обсудить ее с мамой.

– А что, если Палашка вселится в меня?

– Егор, нельзя же думать только о себе! Почему в тебя? Почему не вселилась в меня или в папу? Может быть, ты перестанешь завидовать старшей сестре и начнешь помогать ей? Или хотя бы помогать мне помогать ей.

– Я не завидую!

– Видишь, – горько усмехнулась мама. – Я задала столько вопросов, а услышал ты только про зависть, только о себе.

Мне захотелось заорать от несправедливости обвинения. Но мама не желала концентрироваться на моих глупых, по ее мнению, переживаниях. Совершенно другим тоном, давая понять, что предыдущая тема закрыта, она сообщила:

– Я связалась по интернету с одной женщиной, потомственной колдуньей.

Мне понадобилась пара секунд, чтобы тоже перестроиться. Ладно, положим, я не прав, что боюсь за себя. Окей.

– Мам, но ты же сама всегда говорила, что никаких ведьм, колдуний и прочих волшебников не бывает. И верить в них глупо, ты говорила.

Мама поджала губы с недовольным видом. Потом подумала и перешла в наступление:

– Я, может, и сейчас не верю. Но ты же у нас умный самый в семье, вот и скажи, что такое с Алиной?

Сказать было нечего.

– Вот ты вечно перебиваешь, а эта кол… ведунья – с психологическим образованием.

– Она сама тебе про свое образование сказала? – уточнил я, не понимая, как мама может доверять всяким шарлатанам.

Но мама не собиралась прислушиваться к голосу разума:

– Да, она так сказала.

– Так она колдунья или психолог?

– Егор, она и то и то. И блогер. У нее довольно много подписчиков. Юлия зовут. И вот эта знающая женщина сказала, что дети в таком возрасте довольно часто ведут себя как одержимые. Они таким образом уходят от каких-то своих проблем, но потом, если окружающие делают вид, что ничего необычного не произошло, все приходит в норму. Сказала, что ей не надо даже встречаться и разговаривать с Алиной, чтобы все про нее понять. А вот мне как раз нужно больше внимания обращать на себя, не растворяться в детях.

Совет звучал, прямо скажем, бредово. Интересно, есть ли дети у этой самой потомственной колдуньи? Что-то сомневаюсь. И почему мама психологической колдунье-блогеру поверила, а настоящему врачу из поликлиники нет?

– Ты хоть не в общем доступе с ней все это обсуждала?

– Прекрати хамить, сын. Что, у тебя мать – совсем глупая? Конечно, в личке.

– Сколько ты этой Юлии по итогам заплатила? – не выдержал я, непроизвольно начиная злиться.

Мама сделала такое лицо, какое у нее обычно бывает при разговоре с отцом, когда она думает, что он начнет ее высмеивать и упрекать за глупое поведение. Наверное, и мой тон звучал по-отцовски, а я просто не замечал этого.

– Какая тебе разница, Егор? Хватит. Не считай чужие деньги.

Вот сейчас очень обидно было.

Несправедливо и обидно. Мама поняла и быстро исправилась, добавив:

– Мне для вас с Алиной никаких денег не жалко.

Ну так лучше бы мне их отдала, чем какой-то мошеннице-шарлатанке…

– Я не сижу сложа руки. Я ищу решение. Ищу помощь. Везде!

Тут уж я чисто из вредности начал:

– А чего тогда к священнику не пошла, ты даже не спрашивала…

Но мама перебила меня так резко, будто я сморозил совершеннейшую глупость:

– Так, стоп. Это другое совсем.

Опять другое. Ну конечно!

Священник наверняка в первую очередь отправил бы снова ко врачу… Но ведь мама сама хотела, чтобы все свелось именно к болезни. Зачем тогда знахарка? Ничего не понимаю. И если уж мама поверила в ведьм, то логично было бы бежать за помощью от нечистой силы не к нечистой силе. Я точно ничего не понимаю. Так и сказал:

– Мам, тебя не поймешь. А как же врач?

Мама вдруг посуровела лицом, схватила меня за плечи и, глядя прямо в глаза, тихо сказала:

– Ты понимаешь, что Алину они не вылечат, зато очень даже могут ее от нас забрать? В психушку! А вдруг решат, что и тебя нужно проверить? Я не хочу вас терять, понял? И я найду такой способ, чтобы никого никуда не забирали. Только держи язык за зубами, понял меня? Ни папе, ни Алине, никому! Никому не болтай, что мы с тобой обсуждаем. Ты понял?

Мама слегка тряхнула меня. Немного напуганный таким непривычным напором, я молча кивнул. Мама тут же обняла меня и поцеловала в макушку:

– Я знала, что могу на тебя рассчитывать.

По правде сказать, мне стало тошно.

Глава восьмая

– Ты можешь уйти из дома, когда захочешь, и для тебя все прекратится. А я от себя уйти не могу. Этот ужас всегда со мной, где бы я ни была. И даже когда она молчит и не проявляется, я все равно помню, я знаю, что она здесь, со мной, и просто ждет. И мне плохо. Вроде ничего не болит и болит все.

Алину было жалко. Теперь стыдно об этом вспоминать, но тогда меня временами охватывало раздражение.

Жизнь продолжалась, и внешне у нас ничего не менялось. Никто из знакомых не знал, даже отец до сих пор оставался в неведении. Только мы трое, Алина и мы с мамой, постоянно варились в этом невыносимом непонятном кошмарном сне.

И периодически на меня накатывало возмущение: почему я должен все это терпеть, выносить, молчать? Да, мне жалко сестру. Но мы совсем перестали подшучивать друг над другом, перестали ругаться, перестали играть, перестали демонстративно не обращать друг на друга внимания. Все, к чему теперь сводилось мое общение с Алиной, – гнусные выпады Палашки и печальные жалобы сестры.

Поэтому я иногда срывался и совершал поступки, о которых потом жалел. Жалею до сих пор. Но жизнь не игра, на предыдущий этап не вернешься с правильным решением, чтобы быстренько переиграть эпизод.

Мне отец перед отъездом на вахту подарил флешку на сто гигов в виде ключа. Так с ходу и не различишь. Сказал, что такую точно не украдут, потому что никому ключи теперь не нужны.

Отец строго контролировал наши расходы, но иногда его вдруг охватывало чувство вины, что он редко принимает участие в нашем с Алиной воспитании, и в качестве компенсации он делал такие вот подарки. Но мы должны были их беречь и отчитываться по первому отцовскому требованию.

И надо же было мне столкнуться во дворе с Артемом.

Я почти перестал гулять и тусить, но это вообще никак не удивило моих приятелей. Они даже не заметили. Никто не звал меня в компанию, не интересовался, как у меня дела. То есть, по итогам, я не больно-то был им нужен.

Артем – мой давний приятель, еще с детского сада, и до сегодняшнего момента я не задумывался, нужна ли ему наша дружба так же, как мне, и важно ли наше общение. Даже не помню, звонил и писал ли он когда-нибудь первым. Просто внимания не обращал.

С этой семейной ситуацией я почти на все забил, в основном чатился с игроками в Сети и, только столкнувшись с Артемом, когда выносил мусор, вдруг понял, как давно мы не общались. И тут меня понесло. Раззадорил его скучающий вид, то, что он не спросил даже, как у меня дела.

Сначала я похвастал флешкой-ключом (она, конечно, была дома), а потом, чтобы уж точно заманить приятеля в гости, совершил нечто гадкое…

Несмотря на мамино предостережение, ляпнул, что в сестру вселился злой дух. Как в ужастиках. Даже рассказал, что это икотка.

Дебил. Сначала сболтнул, а потом только подумал. Права Палашка, я – дурак, тупица. Прилипала. Ничем внимание к себе привлечь не могу, сам неинтересен, зато, как обезьянку, сестру продемонстрирую. Флешку. А я – пустое место.

Но своего я добился: Артем заинтересовался и тут же отправился ко мне, оживленно выпытывая подробности, например, бегает ли Алина по потолку и может ли поворачивать голову на сто восемьдесят градусов.

Алина сидела у себя в комнате, но Артем первым делом потребовал показать отцовский подарок. Понятно, что это было гораздо интереснее, раз уж моя сестра не фонтанировала зеленой слизью и не вертела головой, как сова.

Артем с завистью вертел флешку и так и сяк в полном восторге. Родители держали его в строгости, прикольных гаджетов, то есть, по их мнению, ерунду, не покупали. Мы болтали, как обычно, на тему, которая была и интересна, и безопасна для обоих. И я уже понадеялся, что этим наше общение и ограничится, но тут, на беду, хлопнула дверь Алининой комнаты. Артем так и подскочил:

– Это твоя одержимая?

– Это моя сестра, – с нажимом поправил я.

Приятель пропустил мои слова мимо ушей. Мне бы сразу его осадить, но я почему-то покорно потащился следом за ним в коридор.

Алина равнодушно взглянула на нас и хотела уже уйти к себе, но Артем преградил ей дорогу. Он навел на мою сестру камеру телефона и издевательски изобразил, что ведет прямой репортаж с места событий. Будто это не Алина, а какая-то неведомая зверушка, над которой можно проводить эксперименты, а потом хапнуть легкой славы в интернете.

– Ну, давай! Начинай! Чего ты там делаешь, по потолку ходишь? – заржал от собственного тупого остроумия Артем.

Алина с недоумением остановилась и вопросительно посмотрела на меня: мол, что за фигня?

– Прекрати сейчас же, дебил! – взбесился я, попытавшись вырвать телефон.

Но Артем только громче заржал и продолжил съемку:

– А докажи, что ты икотка, а не Алинка. Что, не можешь? Может, твой братец – враль?

Из абсолютно кретинского желания не разочаровать приятеля и доказать, что не обманщик, я наклонился к Алине и тихо сказал:

– Барабулька.

На какую-то долю секунды на лице сестры отразилось глубокое отчаяние, но тут же его сменила хитрая морда Палашки. И глаза Палашкины.

Я предал сестру, замечательно…

– А че хошь, дурачина?

По тому, как Палашка изменила тон и легко пошла на контакт, сразу стало понятно – хорошего не жди. Алина по-настоящему испугалась за Артема, но поделать ничего не могла. Это я тоже видел – как она пытается бороться, но все бесполезно.

– Ну ты голос меняешь, ого! А рожу скорчила – тебе только в ужастиках играть! И гример не нужен.

Хорошо еще, что Артем особо не вглядывался в Палашкино лицо и не заметил горизонтальные зрачки. Иначе бы не потребовал:

– Доказательства давай! А скажи-ка, что у меня в кармане? А?

Палашка как проявилась, так и скрылась. Алина, жалко сморщившись, смотрела на Артема, ничего не отвечая. По виску стекала капелька пота.

– Ну и не знаешь ты ничего, – фыркнул Артем, но снимать не прекратил.

Алина попыталась кивнуть. Но тут Палашка вернулась, не дала обмануть. Опять эта жуткая морда вместо лица моей сестры, опять жабьи глаза и гадкий голос:

– Знаю все, а вот и знаю, а вот и знаю. Подарочек хошь? На праву аль на леву?

Я попытался вмешаться, заткнуть Артема, но он воспринимал все как забавную мистификацию, игру, а потому расхохотался радостно и, раньше, чем я успел слово вставить, выпалил:

– А-а, еще и выбирать можно? Ну круто! Давай левую.

– Леву так леву! Ну вот, ну вот, дурачина! Сам вызвал, и вот, и вот! Это тебе, ушастому, не мамкины карманы чистить.

– Ты как узнала? – вырвалось у Артема раньше, чем он успел подумать.

– Ты что, у тети Наты воровал? – не поверил я.

Друг быстро отмахнулся:

– Я только один раз, не хватило на… Неважно. Ну было и было.

Палашка зашлась противным тонким смехом, так не похожим на Алинин:

– Один раз, дурачина! Да каженные три дня. Бз-з-з!

– Да мама мне все равно столько же и дала бы. Всего пятьсот рублей, подумаешь. Она и не заметила.

– Тут полтыщи, там полтыщи, а выходит полторы. А вот, а вот! Потому у бабки своей не крал, не крал с пенсии, заметила бы старая, не мать, а, дурачина? Вот и да! Вот и да! Разоралась бы. Ой, сердце! Ой, караул!

– Да откуда ты все знаешь?

– Дурачина, знаю все! – Палашка мерзко расхохоталась. – А вота ты в автоматы игральные хочешь выиграть, дурачина ушастый?

– Не называй его ушастым. И не играет он ни в какие автоматы, – начал было я.

Но Артем чуть по лицу мне не попал, когда отмахивался как от назойливой мухи:

– Да помолчи ты! Положим, хочу. Да конечно, хочу.

– Так ты еще и играешь? – поразился я.

– Заткнись на секунду, а? – И снова к Палашке: – И что делать нужно? Что за магия?

Палашка следила за нашей пикировкой со злорадным удовлетворением и не вмешивалась, ждала. Я снова предпринял попытку:

– Ты же понимаешь, что даже если выиграешь разок, то это будет самовнушение, а никакая не магия?

– Отвянь. Я уже столько просадил, а это шанс. И вообще-то мне все равно. Главное, чтобы оно сработало.

– А если она тебе скажет зарезать в полночь на кладбище черного козла, зарежешь?

– Если нужно будет, и тебя зарежу.

Он расхохотался, но его шутка мне не понравилась. А вот Палашке пришлась по душе:

– А вот какой, а вот какой. И зарежешь. Ишь, смелый какой. Не пикнешь, когда тебя зарежуть, а? Али молодец среди овец, а на молодца – сам овца? Сначала – ты. Потом – тебя. Бз-з-з! Надо кровушку пустить, а вот, а вот! Хочешь сыграть в ящик?

Возможно, в глубине души Артем что-то понял, но не захотел признать. Или что-то произошло, что он почувствовал, а мы, то есть я, нет. Голос его звучал по-прежнему насмешливо, а вот глаза посерьезнели:

– Ну ты забавная, Алинка. Как все-таки у тебя это выходит? Все знать и голос менять?

– Ты дебил, что ли? Это не Алина!

– Ага, вам в цирке выступать вдвоем. Клоуны-кретины в дебильном цирке.

Я сумел выбить у него из рук телефон. Хотел прервать съемку и на фиг стереть ролик, но не успел: Артем опять схватился за телефон и сосредоточенно копошился в нем.

– Черт, не записалось, что ли, ничего? Ты мне что там натыкал?

– Ничего я не тыкал, дурак.

– Да пофиг! Ну я пошел, полоумная семейка!

И, гогоча во все горло, мой приятель хотел отчалить как ни в чем не бывало. Когда он уже напяливал кроссовки, Палашка внезапно подала голос:

– А в кармане-то твоем, дурачина, не было ничаво. Пусто, пока Егоркин ключик не потырил. А вот, а вот, а вот потырил! Скрал, скрал, скрал!

Я бы вообще на это внимания не обратил, если бы Артем не полез как-то суетливо в левый карман, вытащил из него мою ключ-флешку, которая ему так приглянулась, и, грубо пихнув мне в руки, не начал оправдываться:

– Ничего я не собирался тырить. Не крал я! Просто решил проверить Алинку, вот и спрятал. Не спрятал то есть, а просто в карман положил. Машинально. Просто забыл, не потырил!

И еще таким тоном, будто я его обвинял, и обвинял напрасно.

Натянул кроссовки и вылетел пулей, хлопнув дверью, напоследок бросил презрительно:

– Полоумные!

Я так и остался стоять в полном обалдении с флешкой в руках. Мне от отца крупно попало бы, если бы она пропала. Я бы стопроцентно решил, что посеял ее где-то. И от мамы тоже влетело бы. Мозги бы полоскали неделю, не меньше. Отец еще и отрабатывать заставил бы. Мама плакала бы, что не ценю дорогие вещи, что мне плевать на их подарки…

Молодец, конечно, Палашка… Но лучше бы ее не было.

И еще я не очень уверен, что Артем так поступил бы, не появись в нашей жизни эта проклятая Палашка и будь Алина по-прежнему Алиной. Раньше же ничего такого не было между нами. Ну, таскал у матери своей, но это как бы из семьи-то не уходило, как бы все равно свое. А у меня – никогда. И Кешку помогал искать.

Хотя я у родителей не стал бы тайком брать. Как-то это гадко. У Артема, может, и были оправдывающие обстоятельства, а для себя я таких не находил.

И он скрывал от меня, что подсел на игры. Наверное, из-за них и воровал. Может, и не знаю я своего друга ни фига, только воображаю, что у нас с ним нет секретов друг от друга. У меня нет, а у него… Хотя… Что я вообще о нем знаю? И так ли я им интересовался все эти годы, чтобы он интересовался мной и моими делами?

Конечно, в свое оправдание я стал вспоминать все его косяки, неприятные, стыдные ситуации, которые, если уж по-честному, есть в истории дружбы у всех абсолютно людей.

Как Артем не поддержал меня в компании, когда все надо мной стали ржать. Я тоже смеялся, чтобы не потерять лицо, хотя самому было отвратно. А приятель хохотал, чтобы показать всем – он не со мной, лузером, он не такой. И выделывался перед девушками, которые тоже переглядывались и изображали, что прячут улыбки.

Продолжение книги