Музыка в пустом доме бесплатное чтение

Глава 1

май, 2005 год

Вам не понравится эта история, если вы никогда не испытывали стыда. Не чувствовали себя недостаточно умными, стройными, достойными. Не краснели из-за бедности, маминого алкоголизма, прыщей на лбу. Не хранили в потертом кожаном портфеле с кодовым замком запрещенные предметы. Использованные тампоны, украденные деньги, крышки от бутылок водки, окурки.

Последние занимали большую часть портфеля, из-за чего он набухал и немного потрескивал, как печка в бане. Ане нравилось коллекционировать окурки по трем причинам. Во-первых, пахнут они странно. Маме не понравится. Если раскрошить кончик на ладонь и поднести к носу, можно перенестись в любое пространство памяти: на кухню, где мама курит тонкие сигареты, в деревню, где дед потягивает «Беломор», или в вонючую школьную раздевалку с играющими во взрослых школьниками. Запах специфический, на любителя, иногда можно в обморок упасть, но Аня не такая, как все. Во-вторых, еще никто и никогда не коллекционировал окурки. В-третьих, они хранят отпечатки губ курильщиков. Микроскопические частички их кожи. Слюну.

Сейчас в портфеле лежит сто сорок три окурка, а значит, столько же губ прижимаются друг к другу под вакуумом полиэтиленового пакета. Аня записала в специальную тетрадь количество новых экспонатов, поставила дату, подпись.

Сезон собирания окурков начинался в конце марта, когда после долгой зимы из-под снега показывались накопленные землей сокровища. По хрустящим лужам с пакетом в руках Аня шла вдоль дачного поселка, согнувшись вдвое. Зеленая бабушкина куртка и шапка, натянутая до самых глаз, резиновые сапоги. Во время прогулок Аня всегда выключала плеер и прислушивалась к воронам. Они подсказывали, куда идти.

В поселке жила еще одна собирательница: девяностолетняя бабка, круглый год носившая розовый берет. Неделю назад она угостила Аню яблоком, скорее всего отравленным. Сама она напоминала ведьму: беззубый рот, впалые щеки, горбатый нос. А розовый берет – это маскировка. Взрослые умеют скрывать свою истинную природу, в отличие от самой природы, которой скрывать нечего.

В середине апреля солнце начинало греть землю, и от метровых сугробов оставались только воспоминания. В теплые дни можно было поискать окурки на заброшенных дачах в конце Сосновой улицы. Соседские дети обходили покосившиеся дома стороной, но местные алкоголики с самокрутками и чекушками не брезговали. Среди жителей поселка ходили жуткие истории о загадочно опустевших домах и пропавших жильцах, но Аню подобные сказочки не пугали. Кроме нее и алкоголиков, на участки захаживали две приличного вида кошки. Жирненькие, в пластиковых ошейниках. Кошки запрыгивали на подоконник и смотрели в пустые окна, но внутрь не заходили. В одном из домов облезло-голубого цвета, на крыше которого выросла трава, Аня нашла банку из-под паштета. Внутри оказались утрамбованы двадцать четыре окурка. Теперь они все стали частью коллекции.

Портфель с кодовым замком, в котором Аня хранила свои сокровища, подарила мама. Не то чтобы подарила – стыдно вспоминать. Портфель лежал под письменным столом, накрытый кожаной курткой, которая тоже нашлась во время одной из экспедиций по чужим дачам. Месяц назад бабушка обнаружила тайник, спросила о содержимом и, услышав очередную байку, отправилась смотреть сериал «Тайны следствия».

Аня тогда заперла дверь в комнату, залезла под стол и обняла свой портфель. Сидеть под столом она начала в тот день, когда мама вышла замуж. Пряталась. Новый жилец, а скорее варвар-захватчик, занял слишком много места. И хоть из вещей у него был только один чемодан, половину которого занимали деньги (Аня в первый же день вытащила оттуда пачку купюр), его присутствие ощущалось повсюду. Короткие черные волоски на раковине, полосатые носки под диваном, презервативы в мусорном ведре.

Одноклассники на уроках биологии хихикали и краснели, когда учительница в круглых очках рассказывала про пестики и тычинки. Аня в это время писала в тетради: «Если прижать подушку к голове слишком плотно, можно услышать, как перешептываются перья внутри. От дыхания ртом середина наволочки намокает за несколько минут – нужно быстро перевернуть подушку обратной стороной. Кончик перышка упирается в щеку. Стоны становятся чаще, напоминают стоны физрука, который показывает, как бежать стометровку, но выдыхается и падает на траву. Школьные уроки физкультуры – это полный абсурд. Я убираю подушку, прислушиваюсь. Тонкая полоска света со стороны ванной комнаты – значит, конец. Сегодня они закончили быстрее, чем обычно. По семейной легенде, эту подушку вручную сделала мамина прабабка Евдокия. Вместе с мамой мы два раза в год носим эту подушку в прачечную, которая находится рядом с общественной баней. Весит подушка килограммов двадцать. Прикладывать ее к голове небезопасно: можно и задохнуться,– но я всегда следую правилам, которые сама же и придумала. Когда свет в ванной выключается, я засыпаю». Дата, подпись, звонок на перемену.

Вести дневник Аня начала на прошлый Новый год (мама была еще не замужем). Отец, который ушел от них десять лет назад, тогда прислал из Петербурга новогоднюю посылку: шоколадные конфеты с Исаакиевским собором на обертке, тяжелая, в черной обложке энциклопедия по истории, линованный блокнот с котом и сторублевая бумажка, обнаруженная внутри книги только спустя две недели. На последней странице блокнота была запись, сделанная черной ручкой: «Любимый карапуз, поздравляю тебя с Новым годом. Будь умницей. Люблю тебя очень. Папа». Загипнотизированная, Аня перечитывала запись снова и снова, пока не разобралась, в чем кроется магия этих тринадцати слов. Она впервые видела почерк отца – и почерк был точь-в-точь как ее собственный. Чтобы убедиться в этом, она взяла ручку и переписала на соседнем листе папины слова. Потом показала запись маме, которая стояла у окна и тоже читала письмо. Мама тогда сказала, что дочь в принципе копия своего отца: такая же упрямая и вредная. А про почерк промолчала. Аня попросила показать другие папины письма, ведь мама писала ему каждый месяц, а значит, были ответные послания. Но маме срочно понадобилось сходить к соседке за капустой для борща, а потом о своей просьбе забыла и сама Аня.

С того дня она начала вести дневник. Собственный почерк стал казаться чем-то важным, а слова, тщательно отобранные и вычищенные от мусора, – ценными. Если найти подходящий наблюдательный пост, откуда можно записывать все, что видишь, найдутся и слова. Постом этим был подоконник на кухне, такой широкий, что можно полностью вытянуть ноги. Иногда рядом ложился кот, и все равно было просторно.

Из окна первого этажа можно было наблюдать за жизнью соседей. Открыв форточку, Аня слушала чужие разговоры и записывала понравившиеся фразы. Папиным мелким почерком. Соседи не были оригинальны. Общались приправленной междометиями бранью. Но какой! Мама говорит, что первым словом, которое произнесла Аня, было слово бля. Влияние среды. Каждый день Аня исписывала по пять страниц, занимаясь творческим переосмыслением соседского быта. Себя она вплетала в эти истории как детектива Аню Мотылеву, расследующую загадочные дела. Например, таинственное исчезновение бутылки водки из кармана дяди Саши. Коллекционировать истории, проваливаться в мир слов было так же приятно, как собирать окурки.

Спустя два месяца после свадьбы мама и Валера – так звали мужа – купили трешку в соседнем доме, но Аня решила пожить с бабушкой на даче. Мужчинам доверять нельзя – она поняла это в десять лет, когда проснулась утром и увидела перед собой маминого друга. Шел в туалет. Перепутал комнаты.

Жить с бабушкой – это как гулять ночью по лесу. Оборачиваться на каждый шорох, сканировать настроение. Аня различала десятки бабушкиных охов и ахов. Например, если внучка поела и оставила в раковине тарелку, не залив водой, бабушкин ох напоминал щебетание птички. Но когда Аня приходила от подружки с запахом пива, бабушка пыхтела как лошадь после скачек.

Бабушка работала два через два. Бухгалтером на заводе. Утром за ней приезжала серая «тойота», вечером возвращала обратно. Было в этом что-то золушкинское. В рабочие дни бабушка, нагруженная пакетами с продуктами, возвращалась в восемь. Они ужинали на летней кухне жареной картошкой и шли в дом смотреть телевизор. Бабушка садилась в кресло, надевала очки, накидывала на колени шерстяную шаль и медленно мазала ноги вонючим кремом. Аня устраивалась рядом с тарелкой жареных семечек. В десять шли спать. Жили вдвоем, потому что дедушка умер прошлым летом от сердечного приступа. Ему было шестьдесят восемь, но выглядел он на пятьдесят. Они с бабушкой прожили вместе сорок лет, по ее словам, душа в душу. Если под душой в душу подразумевать двух любовниц и скандалы каждые выходные, то бабушка говорит правду.

Сегодня бабуля уехала пораньше, потому что перед работой записалась на химию. Такая уродская укладка в стиле горгоны Медузы. Аня закончила сортировку новых окурков и спустилась во двор. Расстелила на траве цветастое покрывало и легла читать учебник по истории двадцатого века. Прочитав чуть больше половины, сделала вывод, что двадцатый век – полная фигня. Двадцать первый тоже, но хотя бы без революций. Папа рассказывал, что в Петербурге есть здания, которые все еще пахнут революцией. Наверняка этот запах изысканнее аромата крема от загара.

От проезжей дороги Аню закрывал высокий деревянный забор. Она сняла майку и легла на спину. В ямке пупка собрались капли пота. Сейчас небо синее, а через полчаса станет серым. Непостоянство природы никуда не годится. Муравей заполз на правую коленку, уверенно двинулся в сторону бедра вдоль коротких светлых волосков. Аня смахнула его на примятую траву и услышала скрип калитки. Быстро натянула майку и села, прикрываясь рукой от яркого солнца. Одну сторону лица припекло так, что она зачесалась.

– Значит, так ты готовишься к экзаменам? – услышала Аня знакомый голос.

Голос мамы. Лицо тоже. Но разве это мама? Огромный живот, круглый как солнце. Натянутое на него голубое платье, казалось, вот-вот разорвется, а пуговицы покатятся по траве, как ягоды ирги. Мамина аккуратная голова с уложенными набок светлыми волосами напоминала голову Барби, которую по ошибке приставили к телу куклы на два размера больше.

– А ты, значит, больше не на диете? – сморщилась Аня и отвернулась.

Еще секунда – и она потеряет сознание. Мама неторопливо подошла ближе, придерживая живот, как будто это был спелый арбуз, купленный на рынке. Обняла дочь, поцеловала в губы и пошла в дом. На губах остался сладковатый вкус помады и вишневых сигарет. Аня промокнула губы краешком влажной майки – при виде мамы она вспотела еще сильнее.

Пес Шарик высунул курчавую морду из будки, зевнул и заскулил. Аня встала, закрыла калитку и увидела белоснежную «хонду», которую Валера подарил маме сразу после свадьбы. Не поставила в гараж – значит, заехала ненадолго. Нет времени. Новый ребенок в животе. Почему тогда курит? Может, пойдет на аборт, как было два раза до этого?

На босоножках, которые мама сняла на улице, остались вмятины пяток. Маленькие кратеры, которые захотелось сфотографировать. Мама всегда носила обувь на каблуке, потому что женщина начинается со ступней. Аня примерила босоножки. Мягкая, золотистого цвета кожа. Посмотрела на свое отражение в окне: каблуки вытягивали тело, сужали, но носить их – значит стать соучастницей маминого маскарада женственности. Сбросила, вошла в дом.

– Лето выдалось – кошмар, – сказала мама, наливая стакан воды. – Как вы тут от комаров спасаетесь? Мы уже и сетки на окна поставили, и липучки поклеили. Все равно ночами спать не дают. И духота страшная. Но на выходных дождь обещают.

– Может, дело не в погоде, а в этом? – Аня кивнула на мамин живот.

– Я тебе подарки привезла, – ответила мама. – Сходи в машину, будь другом, принеси пакеты. Я посижу, спина разболелась, пока ехала. Перед кладбищем пробка была. Наверное, бандита хоронили, одни «мерседесы» – и все тонированные.

Аня взяла ключи и пошла к машине, по дороге расчесывая прыщ. На связке болтался брелок-ракушка, который они с мамой купили прошлым летом в Сочи. Доставая пакеты, увидела в багажнике детское кресло в пленке. В одном пакете были конфеты. Это для бабушки: она сладкоежка. В другом – вещи с этикетками модного магазина. Аня поставила пакет на лавочку, достала джинсовые шорты, голубые с потертостями, белую футболку с названием бренда на груди и кеды, которые она видела в подборке журнала Elle Girl за прошлый месяц. В том же выпуске был тест на знание женских хитростей и статья «55 способов развлечься летом». Там были советы вроде поехать в Англию собирать клубнику, расписать стены, стать журналистом – Аня выбрала последний и села верстать первый выпуск журнала «Кукиш с маслом».

Вернувшись в дом, Аня поставила пакеты. Прислушалась. На первом этаже мамы не было – значит, она в Аниной комнате, которая занимала весь второй этаж. Она в три прыжка взбежала по лестнице и увидела, что мама стоит у окна со школьным дневником в руках. Веснушчатые руки, которые напоминали два батона, лениво листали дневник. Аня выдохнула и посмотрела на мамин живот: кажется, что внутрь забралась большая птица и свила там гнездо.

Мама уселась на кровать, подложила под спину подушку и вытянула опухшие ноги. Аня сидела на столе и болтала своими загорелыми. Муха села на плакат Виктора Цоя, на левую впалую щеку. Бабушка не любила этот плакат и просила его снять, аргументируя просьбу тем, что Цой похож на обезьяну. Аня в ответ напоминала, что все люди произошли от обезьян, а по внешности судят только снобы.

– Какие хорошие оценки у тебя, даже поругать не за что, – сказала мама и положила дневник. – Я ушла из магазина. Сегодня последний день отработала. Валера сказал, нечего мне по десять часов на ногах. Взяла на свое место продавщицу.

Косметический магазин мама купила в конце девяностых и все эти годы сама работала там и продавцом, и визажистом. Выручки от него было немного, но на модные туфли хватало.

– И какой у тебя срок? – спросила Аня, стараясь не смотреть на маму.

– Тридцать первая неделя.

– А по-нормальному?

– Через два месяца рожать.

– Ну аборт ведь еще можно сделать?

– С ума сошла?

– Это ты с ума сошла, если в тридцать пять лет собралась стать матерью, – сказала Аня и спрыгнула со стола.

– Может, судьба дает мне шанс! У нас с Валерой по гороскопу идеальная совместимость, а вот с твоим отцом все было наоборот. Поэтому и не вышло.

– Да, да, именно поэтому. Значит, ты уверена, что ребенок от Валеры? – спросила Аня.

– А ну заткнись! – прошипела мама.

Следующие десять минут выдались жаркими. Пощечина. Оскорбления. Стакан воды. Лай Шарика. Слезы. Шуршание щебенки под колесами машины, на которой уезжала мама. Когда теперь приедет?

Аня никогда не пыталась курить окурки, которые хранились в тайнике. Из уважения к их истории. Но сегодня все пошло не так. Она достала из пакета самый длинный окурок, скорченный буквой «Г», спустилась на кухню за спичками и закурила. Вкус оказался противнее даже жареной каши из конопли, которой ее угощала соседка. Чем ближе к фильтру, тем сильнее тошнота. Рвота. Смывая бледно-желтую жижу в унитаз, Аня подумала, что мама наверняка занимается этим каждый день: ведь беременные только и делают, что едят и блюют. В комнате Аня снова залезла в тайник, достала оттуда серый блокнот и записала разговор с мамой. Она не смогла вспомнить, в какой момент сказала, что проклянет маму и ее ребенка, раз та собралась рожать. Но помнит, что вторая пощечина была именно после этих слов.

Злости стало меньше, а в животе раздалось урчание. Дневник помогал справиться с разными чувствами – со всеми, кроме стыда, которому нигде не находилось места. Ане было двенадцать, когда она гуляла по Ботаническому саду и услышала из-за полуголых деревьев свое имя. Обернулась. Перед ней стоял мужчина в женских чулках и сапогах на шпильке. Больше на нем ничего не было. Короткий эрегированный член напоминал разварившуюся сардельку. Аня отвернулась и пошла дальше – чуть быстрее, чем обычно. Не закричала и не побежала – просто пошла. Стало стыдно за то, что не стыдно. Сколько девочек после увиденного попали бы в кабинет школьного психолога или в милицию? О случившемся Аня никому не сказала. Никому. Даже в своем дневнике не уделила этому внимания: куда важнее было записать историю о том, как они с друзьями ходили печь картошку за гаражи. От воспоминаний о запахе той картошки в животе заурчало громче.

Бабушка оставила вареники с картошкой, но, скорее всего, внутри был лук, а лук Аня ненавидела даже больше, чем мамину беременность. Пытаясь разрезать ножом замороженный вареник, чтобы проверить внутренности на наличие лука, порезала палец. Капелька темной крови капнула на белую скатерть. «Так тебе и надо», – сказала Аня, обращаясь одновременно и к себе, и к скатерти.

– Если родишь, я с твоим ребенком общаться не буду. Поняла? И с тобой тоже!

– Угрожаешь мне?

– Останусь жить на даче, и пусть меня до смерти искусают комары.

– У меня есть идея получше. Я разговаривала с твоим отцом. Он будет рад, если ты поживешь с ним. Тем более там хорошие университеты. Валера сказал, что оплатит тебе учебу, даже не переживай.

– Я и не переживаю, я бесплатно поступлю, а Валера пусть на подгузники копит: дорогие, наверное.

В кастрюле стало шумно: веселые пузырьки подскакивали на поверхности кипящей воды в ожидании жертвоприношения. Десять вареников опустились друг за другом в бездну. Занавески на окне покачивались, будто просили музыки. На маленьком холодильнике стоял черный магнитофон Panasonic. Дедушка купил его несколько лет назад, чтобы слушать Высоцкого. Даже повесил на стену его портрет. Грустная улыбка, полуоткрытый рот и сильные руки, обнимающие гитару. Аня нажала на Play – заиграла «Группа крови».

Вареники поднялись картофельными брюшками наверх, выталкивая крышку. Аня помешала их деревянной ложкой и подошла к зеркалу в прихожей. Алла Пугачева улыбалась желтыми зубами с фотографии в уголке зеркала. Не дом, а музей российской эстрады. Из косметички торчали бабушкины фиолетовые бигуди. Из расчески – крашеные волосы. Аня задрала майку и втянула живот. Задержала дыхание. Пресса нет – и никогда не будет. Мама повторяла, что у девушки должен быть животик: мужчины не собаки, чтобы кидаться на кости. Вспомнился мамин живот. Аня представила себя с огромным, обтянутым загорелой кожей пузом. Может, позвонить маме?

Все знают, откуда берутся дети. Но зачем? Мама говорит: когда у женщины появляется ребенок, она перестает себе принадлежать. Бабушка говорит: станешь матерью – сама поймешь. Папа говорит: дочка, ты самое лучшее, что есть в моей жизни. А если самое лучше, то почему тогда уехал? Вопросов больше, чем ответов. Детям нужны ответы – подросткам они жизненно необходимы.

На часах четыре двадцать. В семь придет подружка, надо поспать. На диване в гостиной, где раньше спал дедушка, прохладно. От его худощавого тела осталась вмятина. Лежать в ней спокойно. Тикают часы. Слипаются глаза, как слиплись вареники в кастрюле. Магнитофон отключился. Аня спит, и ей снится, как она стоит на берегу реки. У нее огромный живот, пупок выпирает через майку, как высунутый язык. На другом берегу – мужчина с кухонным ножом. Мужчина машет рукой. Аня пытается пошевелиться, но не может.

Через сорок два дня мама напишет СМС: «У МЕНЯ РОДИЛСЯ СЫН!!!»

Еще через двадцать восемь дней Аня сядет в самолет.

Глава 2

август – декабрь, 2005 год

Переехать в новый город – это как лишиться девственности. Месяцы уходят на раздумья, недели – на сборы, и вот, повозившись с ремнем, ты закрываешь глаза, чтобы открыть их уже в новом для себя состоянии – взрослом. Тебя пугают, что это страшно и больно, но в финале все равно наступит облегчение.

Аня не успела докрутить мысль, потому что уставший голос объявил посадку. Сонные пассажиры начали толкаться и шуметь, бабушка тоже вскочила, вцепилась в сумку и вздохнула. Это был вздох облегчения.

Механическим шагом прошли за багажом, заглянули в туалет, потом – на выход. В толпе загорелых таксистов Аня увидела белую фигуру, которая приближалась прямо к ней. Белые брюки со стрелками, свободная белая рубашка, белые кеды и шляпа. Белая. Настоящая шляпа – не дурацкая, как в фильмах о ковбоях, и не соломенная, как у бабушки на даче. Такая шляпа, какую мог бы носить Ричард Гир или Джордж Клуни. Но сейчас она была на папе. Бабушка простонала: «Ох, как Витя изменился, господи, седой», три раза поцеловала его в щеку и пожаловалась на долгий перелет. Аня, вцепившись в ручку чемодана, ждала своей очереди обниматься. Она сосредоточилась: предстояло сверить образ из телефонной трубки с реальным папой. Человек, который не раз говорил ей, что больше всего на свете хочет увидеть своего карапуза, смотрел на нее как на случайного прохожего: вроде где-то встречал, а имени вспомнить не можешь.

Конечно, никакого развода у родителей не было. Отец просто исчез, как исчезают деньги на второй день после зарплаты. Так говорит мама, а еще говорит, что папа стал жертвой обстоятельств. Иногда – что папу грубо подставили. Иногда он просто был козлом. Папа не обнял дочь в аэропорту – ничего хорошего это не обещало.

В детстве, еще до уроков географии, Аня была уверена, что весь мир – это город, в котором она живет, и та деревня, куда ее увозят к бабушке с дедушкой на лето. Казалось, что мир необъятный. Два раза она видела море, когда в мамин отпуск они отдыхали в Сочи, видела Москву, когда бабушка ездила в командировку и брала Аню с собой. Но этот новый город, по которому они ехали на машине, казался ожившей страницей учебника по МХК. Отец сидел рядом. Стучал длинными пальцами по кожаному сиденью и смотрел на Аню. Глаза у него были зеленые, и один из них не моргал. Брови черные, густые. За окном по серой и пыльной улице медленно двигались машины. Гаражи, трубы заводов, мосты.

– Ты был на кладбище, где похоронен Цой? – спросила Аня, рассматривая в окно желтые дома с неровными крышами, которые сменили серость гаражей.

– Был, – ответил папа и нахмурил сросшиеся брови. – У меня там друг похоронен. Иногда прохожу мимо, здороваюсь.

– Круто! – восхитилась Аня и перевела взгляд на отца. – В смысле, круто, что ты там был, а не что твой друг умер. Сходим вместе?

– Конечно. Выберем сухой день и сходим.

Аня рассказала папе, как на каникулах работала в магазине ритуальных услуг: продавала венки, цветы и ленты с прощальными надписями. В магазин она приходила к восьми, протирала пыль с венков и читала эти надписи. Иногда клиентов не было по нескольку дней подряд, тогда Аня радовалась: значит, никто не умер, – но в другие дни поток плачущих женщин (чаще приходили именно женщины) начинался утром и заканчивался перед закрытием. Однажды она помогала молодой девушке выбрать ленту и венок для двухлетней девочки, которая выпала из окна. После этого Аня уволилась.

Папа молча выслушал и подмигнул единственным живым глазом – как на той фотографии, которую Аня хранила в записной книжке. Запрятанная в эту же книжку надежда, что когда-то отец материализуется, наконец осуществилась. Аня разглядывала лодки, пришвартованные вдоль канала, и читала названия. «Барселона», «Бригантина», «Василий», «Батя». Бабушка, крепко вцепившись в сумку, в которой она везла взятку для университета, тоже смотрела в окно – и улыбалась. Всю дорогу в самолете она рассказывала про свою командировку в Ленинград в девяносто каком-то, очереди, коммунистов, и теперь устала.

Остановились прямо напротив изогнутого моста через реку. Дом с какими-то чучелами над входом, красивый. Лифт узкий, громкий; ехали в два захода. Сначала папа с чемоданами, потом Аня с бабушкой. Квартира на четвертом этаже. Деревянная дверь до самого потолка. Шагнув в квартиру, Аня задрала голову и убедилась, что по телефону папа не врал: потолки у него дома как в музее. Папа проводил бабушку в гостиную и дал плед: у нее разболелись колени с дороги. Аня так и стояла в коридоре, не разуваясь.

– Если не устала, можем немного прогуляться, – предложил папа. – Только куртку захвати, может быть ветрено.

– Ты один живешь? – спросила Аня, расстегивая пузатый чемодан в поисках куртки. – Тут сколько комнат?

Папа открыл верхний ящик старого комода, который стоял в коридоре, положил туда свою шляпу и достал другую, коричневую.

– Один. Квартиру покупали родители, по комнате раз в пять лет – раньше это была коммуналка. Мы втроем прожили в комнатушке, где сейчас моя спальня, десять лет.

– А где сейчас твоя мама? – спросила Аня.

– Живет на соседней улице. Работает в театре, по санаториям катается. Бабушка очень занятая, но завтра придет встретиться с тобой.

На улице было ветрено. Куртку в августе Аня надевала первый раз в жизни. Папа застегнул ей воротник до самого горла. Кончики волос запутались в замок. Провозились, пока стояли на светофоре. Папа говорил как в кино. Выглядел так же. Из нагрудного кармана его шерстяного жакета выглядывал платок. Аня спрашивала про папину семью, про группу, в которой он играл, квартиру. Отвечал он с улыбкой, но смотрел куда-то вдаль, в Неву, в синеву, а иногда доставал платок и прикладывал к глазам. Ветер.

Бабушка, мама отца, действительно пришла следующим утром с пакетом теплых булочек со сливками внутри. Она оказалась высокой длинноногой блондинкой с короткой стрижкой и выпирающим животом. Глаза подведены синим карандашом, на блузке брошь-камея – называть ее бабушкой было даже неприлично. Не похожа она на бабушку, настоящую, которая должна хотя бы химию на волосах носить.

Все вместе они выпили три чайника чая с мятой, съели все булочки и обсудили погоду. Непонятно, что тут обсуждать? Потом новая бабушка стала рассказывать о балетных премьерах, которые они с Аней обязаны посетить, и о букинистических магазинах с золотыми томами Пушкина. Настоящая бабушка с химией засуетилась, принялась убирать со стола, вздыхать и уточнять, не опаздывают ли они на встречу с деканом факультета.

Они не опаздывали – наоборот, пришли пораньше. И хотя Аня набрала 98 баллов на ЕГЭ и выиграла конкурс рассказов, который гарантировал поступление на бюджет, бабушка волновалась и влажными руками сжимала конверт со взяткой. Вторая бабушка тоже пришла со взяткой – билетами в ложу оперного театра, где она работала.

Серое шестиэтажное здание университета располагалось на Первой линии Васильевского острова. Аня подумала, что это бред, и три раза переспросила у охранника адрес. Оказалось, Первая линия – это и есть адрес. Линия – это улица. Конечно, тут и колонны, и балконы, и завитушки на перилах. У деканши на голове тоже завитушки. На плечах – шаль. Спустя час переговоров Аню зачислили на бюджетное отделение факультета журналистики. Решив главную проблему, бабушка на следующее же утро улетела домой, нагруженная подарками для маленького Егора – так назвали Аниного брата. Существует ли в русском языке более дебильное имя?

Аня целыми днями гуляла по городу, принюхивалась и прислушивалась. Заходила в воняющие мочой и сыростью подворотни, спускалась по скользким ступенькам к тухлой воде, шла в булочные на запах свежеиспеченных круассанов, от которых потом вся одежда была в крошках. Полутемными пыльными пространствами, между странных серых машин и переполненных мусорных баков, по деревянным мостикам и каменным мостам она гуляла с задранной головой, так что после прогулок болела шея. Разглядывала крыши, балконы, облака, спутанные листья, каменные торсы атлантов, кошачьи морды.

Ане нравилось заглядывать в окна коммуналок на первых этажах – в самую гущу человеческой жизни, в муравейники, откуда была слышна пьяная ругань и телевизионный треп. Иногда ее окликали из какого-нибудь окна, называя телкой или девчонкой, – мимолетное свидетельство того, что она не невидимка. Разглядывать через сетку тюля чужие жизни оказалось так же приятно, как собирать окурки. Подслушивая, записывая и переписывая чужие разговоры, она пыталась бороться с диким чувством тоски, которое в этом городе поддувало вместе с ветром из каждой щели.

Аня скучала по окуркам, оставленным на бабушкиной даче в портфеле под надежным кодовым замком. Скучала по дневникам. Скучала по бабушкиным вареникам и по Шарику. Скучала по дивану, на котором они с мамой вдвоем смотрели «Бандитский Петербург», пока не появился Валера. Скучала по Вадику. Наверное, больше всего – по Вадику. Рассказать про Вадика?

Сначала был ЕГЭ, на котором Аня потеряла сознание от духоты, потом выпускной, ночной клуб и разрешение бабушки переночевать у подруги. Никакой подруги не было. Был Вадик. Аня влюбилась в него в десятом классе. Он был выше ее на пять сантиметров, загорелый, с черными кудрявыми волосами и ямочками на щеках. Встречался с дочкой какого-то депутата. Общались они с Аней несколько раз в месяц, когда пересекались на дискотеках. Обменивались улыбками, после которых Аня бежала в туалет – иногда плакать, иногда трогать себя.

На вечеринку после выпускного Вадик пришел без девушки. Аня подсела и положила руку ему на коленку (но сначала выпила три «отвертки»). Вадик поднял на нее глаза, встал и повел за собой. В такси целовались, в подъезде начали раздеваться. Аня ни о чем не спрашивала: неуверенность смешалась со страхом, страх – с возбуждением. Дома у него было темно и тихо. Наверное, она не этого хотела. Но девочки не умеют говорить «нет»: страх и стыд заставляют идти до конца, даже если по пути спотыкаешься и падаешь.

Когда Аня пошла в ванную, покачиваясь от выпитого и боли, она увидела полоску света из комнаты его родителей. Оказывается, мама Вадика все это время была дома и смотрела телевизор.

В последний день лета, когда папа ушел на репетицию, Аня уселась в сквере, чтобы наблюдать за проходящими парнями. Может, встретится кто-то похожий на Вадика. На соседней лавочке сидела какая-то бабушка и растирала рыхлую ногу. Рядом стоял костыль. Тихий разговор, который бабушка вела сама с собой, касался боли, Господа и погоды. Мимо пробежали парни в военной форме, подняли пыль. Хотелось пить, но не хотелось двигаться. Книжка так и лежала на коленях неоткрытая: Аня не могла перестать смотреть по сторонам. Когда раздался колокольный звон и птицы испуганно взлетели в небо, бабушка перекрестилась одной рукой, не переставая растирать ногу. Господи, господи. Как же хочется пить…

В магазине кто-то разлил пиво прямо на пол. Уборщица суетилась с тряпкой. Аня попросила воды и банку пива. Вдруг получится? Ей семнадцать, а выглядит-то она на восемнадцать. Получилось.

Какие-то парни даже улыбались ей, но они были не такие. Домой она пришла в восемь, на кухне папа варил пельмени. Они оказались вкуснее, чем паста, которую вчера ели в ресторане. Папа макал пельмени в сметану, которая оседала на кончиках его усов, и рассказывал про репетицию. Он говорил только тогда, когда не жевал. Получалось долго. Неморгающий глаз смотрел прямо на Аню.

– Почему ты решил заниматься музыкой? – спросила Аня, убирая тарелки со стола. – Мама говорит, что все музыканты нищие. Вы из-за этого разошлись?

– Если бы все наши проблемы сводились к деньгам, я бы просто ограбил банк. – Папа улыбнулся.

– Однажды я тоже думала о грабеже, – серьезно ответила Аня. – Когда мы с мамой без денег сидели, а мне нужны были новые джинсы. У нас рядом с домом есть пивнушка, я ходила туда за сигаретами для мамы, с запиской. И там в кассе всегда лежали пачки денег, а продавщица была старушка какая-то древняя.

– Как у Достоевского?

– Ну да. И ты представляешь, я несколько дней думала, как ее убить, а потом мама мне сказала, что ее реально убили, зарезали. Наркоманы какие-то. Так почему ты решил заниматься музыкой?

Папа перекрестился:

– Закрой глаза. Слышишь, собака за окном лает. Лифт, слышишь? Чайник кипит. Даже если слушать тишину, со временем начнешь улавливать сердечный стук. Создавать музыку из звуков так же естественно, как дышать, просто люди любят все усложнять.

– То есть ты занимаешься музыкой, потому что ленивый?

Папа рассмеялся. Смех у него был как собачий лай – хриплый. Вытер глаза, точнее – один, и спросил:

– Какая у тебя любимая песня?

– Не знаю. «Спокойная ночь» Цоя.

– Почему она тебе нравится?

– Потому что спокойная.

– Гениально! – сказал папа. – Карапуз, ты просто гений. Я за гитарой.

Папа вышел из кухни, вернулся с гитарой, что-то покрутил и стал наигрывать мелодию, все громче и громче. Воображаемый ветер колыхал его волосы, пока он, прилипнув к гитаре, качал головой и жмурил глаза. Точнее – один.

Казалось, папа попал в другое измерение, где не было ни Ани, ни кухни, ни чашек с растворимым кофе на столе. Тонкие пальцы то цеплялись за струны, то в спешке перебегали от одной к другой. Аня рассматривала его седые волосы и худые плечи – только бы отвлечься и не слышать, как чужой голос поет ее любимую песню.

– Хочешь, завтра поедем в «Камчатку»? Это котельная, где работал Цой, – сказал папа, когда закончил петь и убрал гитару в чехол.

– Давай. А ты хорошо поешь. Много у тебя гитар?

Папа сделал глоток кофе и подсел ближе к Ане. Вьющиеся волосы щекотали щеку, когда он погладил дочь по голове.

– Прости меня, – произнес папа. – В том, что ты помышляла об ограблении магазина, виноват только я. Но тогда я правда не мог ничем помочь, мне самому нужна была помощь.

– А можешь сыграть «Группу крови»? – попросила Аня.

Папа снова достал гитару и сыграл.

А потом сыграл все остальные песни «Кино», которые знал.

Квартира была большой, но Ане было тесно. Утром она подолгу лежала в постели, пытаясь разобраться, где находится. Подушки неудобные, твердые, кровать слишком большая. Тихо, как в гробу. Разве что чайки крякают по утрам. Заходят прямо во двор, рыщут в мусорках. Там, откуда Аня приехала, нагруженные пакетами с едой соседи шли на работу – впереди у них были сутки на заводах. Со всех сторон слышалось: здрасти, ну, блядь, и погода, ты куда свое корыто посреди дороги поставил. В этих голосах, подслушанных Аней с подоконника, просвечивала вся суть взаимоотношений соседей – людей, которые прожили стена к стене половину своей жизни. Наблюдая утром за жизнью папиного двора через окно, Аня не видела людей. Наверное, все спали и видели свои красивые сны.

Но папа всегда вставал в семь, без будильника. Перво-наперво делал зарядку, умывался, а потом закрывался на кухне и до девяти пил индийский растворимый кофе из банки со слоном, курил «Мальборо», шепотом разговаривал по телефону, варил для дочери овсянку, гладил один из костюмов, которые он, как выяснилось, сам и шил, и уходил. Возвращался всегда в одно и то же время – в восемь. Весь день, как в жизни с мамой, Аня была предоставлена сама себе. Разница только в том, что папа каждый день возвращался.

В новой квартире Аня обозначала свою материальность следующими способами: чиркала карандашом на стенах своей комнаты, оставляла отпечатки пальцев (на лакированном комоде, деревянном кухонном столе, пыльном подоконнике с потрескавшейся белой краской), стригла ногти прямо на красно-оранжевый ковер, заглядывала в каждый угол, пыталась понять: это она привыкает к новой квартире или квартира привыкает к ней? Большие окна, в гостиной прямо до потолка. Люстры, которые звенят, когда дует ветер. Скользкий кожаный диван, над ним – карта мира. Книжный шкаф с незнакомыми пыльными книжками. Огромная ванная с унитазом без крышки.

И это окно в подъезд (который здесь назывался парадной) – на кухне. И сама парадная. Заставленная великами и цветами в треснутых горшках. На третьем этаже лестничная клетка была застелена красным ковром с золотыми висюльками по краям. На втором стоял пластиковый стол, похожий на пляжный, а на нем – пепельница, хрустальная и тяжелая. Оттуда Аня доставала окурки, нюхала их и складывала обратно. Слишком легкая добыча.

В университете, куда она поступила, все считали себя творческими. По крайней мере, в ее группе. Аня никогда не думала о себе как о «творческой личности», а если бы думала, пошла бы учиться в театральный, а не на журфак. Здесь собрались те, кто умел писать, но, как и Аня, не понимал, что с этим делать. Чем больше Аня сравнивала университет со школой, тем чаще понимала: школа была репетицией перед большой пьесой, в которой от тебя требуется вовремя произносить заученные фразы.

Самым интересным мужчиной в университете был Десятов – преподаватель философии с идеально лысой головой, которую хотелось лизнуть, как мороженое. Освещенная солнцем лысина напоминала яйцо. На первом занятии Десятов рассказывал о книге «Надзирать и наказывать», и, когда цитировал слова Фуко о подчинении и принуждении, Аня ощутила, как по коже бегут мурашки. «Реальное подчинение механически рождается из вымышленного отношения», – закончил лекцию Десятов, и Аня побежала в библиотеку за книгой, но уже ночью в ней разочаровалась. Столько непонятных слов, которые приходилось искать в интернете: репрезентация, деконструкция, интенция. Некоторые слова знал папа.

В другой раз, цитируя кого-то древнего, преподаватель зачитал: «Человек растянут между прошлым и будущим».

«Человек растянут между прошлым и будущим. Я растянута между мамой и папой. Наверное, когда я буду умирать, я пожалею о словах, которые ей сказала, но она не оставила мне выбора. Зачем она родила? Зачем я сюда приехала?» — строчила Аня в тетради, когда Десятов снял очки и посмотрел на нее. Она улыбнулась, по-дебильному.

– Я сказал что-то смешное, Мотылева?

– Нет, Кирилл Анатольевич, извините. Вы максимально несмешной.

Теперь засмеялись одногруппники, за исключением двух ботаничек с первой парты. Десятов подошел к Ане и поправил очки. Лысина блестела, как яблоко на витрине овощного.

– Покажи свой конспект, Мотылева. – Он протянул руку, взял со стола тетрадь, пробежался глазами по написанному и улыбнулся. – Итак, коллеги, продолжим: если у нас нет возможности остановить время, мы можем замедлить его. Ваши предложения, какими способами?

Заучки с первой парты проквакали что-то скучное. Аня открыла тетрадь и тут же забыла про Десятова.

Никого не люблю, ни по кому не скучаю. Никто не нужен. Не хочу учиться, ничего не хочу. На улице тепло, а мне не с кем гулять.

Домашек задавали слишком много. Двадцать книг по русской и зарубежной литературе на семестр плюс книги по истории журналистики, социологии и философии. Помимо непосредственно чтения нужно было делать выписки – самую бессмысленную работу, которой Ане когда-либо приходилось заниматься, не считая работы в магазине ритуальных услуг. Смысл заключался в выписывании цитат из текстов, которые могут пригодиться на экзамене. Чем больше выписок, тем выше шанс получить пятерку – казалось бы.

Аня купила самую толстую тетрадь и выписала одну фразу из Пелевина: «Первый по-настоящему удавшийся любовный или наркотический опыт определяет пристрастия на всю жизнь». Конечно, никакого Пелевина на первом курсе не было, как и выписок по Карамзину, который ей попался. По русской литературе получила четверку. Три других экзамена сдала на пять, правда, Десятов поставил пять с минусом. Наверное, не надо было так пристально рассматривать его лысину.

Первая сессия закончилась разочарованием. Университет оказался скучным маскарадом, где все только делали вид, что хотят стать журналистами. «Первое правило журналиста – если продаваться, то дорого», – сказал на первой лекции по теории журналистики преподаватель Павлов – единственный человек, который не притворялся.

Одногруппники собирались отметить окончание сессии дома у старосты. Аня выбрала пойти с папой в бар. Во-первых, она не хотела пить с одногруппниками, потому что месяц назад уже напилась в актовом зале и целовалась с каким-то придурком из политологов. Во-вторых, никто из компании ей не нравился. Точнее, так: Ане казалось, что она никому не нравится, – соответственно, она и себе запретила симпатизировать им.

От ветра чесались щеки. Аня стояла на трамвайной остановке и пританцовывала. В наушниках играла «Агата Кристи»: «Я же своей рукою сердце твое прикрою». Вечером надо попросить папу сыграть. Приклеенные к павильону на остановке объявления срывало ветром и уносило в сторону дороги. Трамвая не было уже десять минут. Люди на остановке матерились так же, как бывшие соседи во дворе. А говорили, в Петербурге все воспитанные.

Чтобы отвлечься, позвонила маме. Батарейка на телефоне замигала красным, когда мама спросила про оценки. Только оценки и интересуют. Не то, как они с папой уже два раза были в «Камчатке» и в филармонии, не то, как Аня купила себе настоящие «мартинсы» и попробовала виски на вечеринке, не то, что новая бабушка знает наизусть все стихотворения Пушкина, за исключением нецензурных. Только оценки. Будь хорошей девочкой. Слушайся папу. Укладывай волосы. Всегда гладь вещи. Извини, пора сцеживаться. Что за слово такое – «сцеживаться»? Аня убрала телефон в карман пуховика и пнула сугроб. Водитель белой «хонды» – точно как у мамы – два раза посигналил.

– Садись, не мерзни, – сказал он через окно и открыл дверь.

Аня огляделась и села на переднее сидение. Хотелось тепла. Обнять кого-то, похвастаться пятерками.

– Куда тебе? – спросил мужчина.

– Угол Фонтанки и Пестеля, – ответила Аня.

– Ну поехали.

В машине играл Носков. «Снег. Снег. Снег». На вид мужчине было лет тридцать. Хотя, может, и сорок. Однажды к маме похаживал парень, которого Аня считала студентом. Оказалось, ему было сорок. Через полгода отношений мама с ним рассталась, потому что каждое утро, перед тем как пойти в душ, парень подходил к кровати Ани и нюхал ее одеяло. На одеяле были нарисованы ежики. Она точно помнила ежиков, но не помнила, как мама объяснила странное поведение того парня.

Мужчина за рулем тоже был странным. Загадочным. Носков пел про любовь. Мужчина смотрел на дорогу. Он был одним из тех незнакомцев, которых встречаешь в толпе, цепляешься взглядом и уже никогда не можешь перестать искать среди толпы. Меняются лица, но не меняется обсессия. Аня пыталась силой мысли заставить мужчину посмотреть на нее, но он смотрел на дорогу. Приходилось довольствоваться профилем. В машине было душно – Аня краснела. Голова, в которой никак не умолкала чечетка мыслей, кружилась.

– Спасибо, что подвезли, – сказала она, когда машина остановилась. – Вот. – Аня протянула мужчине мятую сторублевую купюру.

– Себе оставь. – Он улыбнулся. – Я не таксист, но, если захочешь прокатиться, звони. Меня зовут Денис.

– А куда звонить? – спросила Аня.

Денис протянул визитку. В баре Аня сразу пошла в туалет и оставалась там двадцать минут, потом тщательно вымыла руки и пошла за столик, где ждал папа.

Глава 3

май, 2006 год

Втайне от себя самой я надеялась: кто-то заглянет через забор. Может, соседу приспичит одолжить шланг для полива. Может, уличные кошки прибегут на запах сосисок в тесте. Но прошло полтора часа, а мое голое тело так и осталось незамеченным. Каждое утро, когда бабушка уезжает по делам, я выхожу загорать. Выхожу в купальнике, но снимаю его, как только солнце нагревает живот. Ложусь на плед и рассматриваю себя. Кожа блестит от солнцезащитного крема. Пахнет как свежеиспеченный хлеб. Расставляю бедра пошире, чтобы загар был равномерным. Поза готовой к спариванию самки. Светлые волоски на темной коже. Острые коленки. Живот. Утром бабушка испекла сосиски в тесте. Я съела две, потому что они нереально вкусные и в них есть что-то запретное.

Калитка закрыта. Слушаю, как мимо проезжают машины, и переворачиваюсь на живот. Ягодицы покраснели. Провожу пальцами по коже – горячая. Гладкая, липкая от пота и крема. Мама часто говорит, что мужчинам нравятся такие задницы. Спрашиваю: какие? В ответ она шлепает меня и произносит: «Вот такие». Я тоже шлепаю. Но никто не видит, и становится скучно. Нечто похожее на муравья с крылышками проползает по бедру – щекотно. Беру розовую резиновую тапку и убиваю насекомое. Каждое утро бабушка выливает на муравейник литр кипятка: это ее способ доминировать над животным миром. По вечерам же она целует лепестки своих цветочков в саду и что-то шепчет прямо под стебли.

Нет, я не сумасшедшая. Я осознаю риски. Если сосед или соседка по не зависящей от меня причине заглянут через забор, меня ждет неприятный разговор с мамой. Если меня увидят соседские мальчики (оба они старше меня), я стану объектом их вожделения. Может быть, один из них, тот, что пониже ростом, даже захочет меня изнасиловать. Я переворачиваюсь на бок, чтобы загорело бедро и впадинка талии.

Я осознаю, что записывание мыслей в дневник тоже может иметь последствия. Один маньяк зарисовывал в блокноте схемы нападения на своих жертв. И когда его мама нашла этот блокнот, она уничтожила записи, а следователям сказала, что такие ужасы не должен видеть никто. Если бы моя мама нашла мой дневник, она бы тут же бросила его, не дочитав даже до второй страницы, – потому что я специально написала на первых страницах скучнейшую ересь в духе Достоевского.

Я знаю, что сосед Костя, бывший мамин одноклассник, видел меня на этом газоне. Тогда я лежала голой на животе и читала Достоевского. Болтала ногами, сгоняя муравьев с коленок. Я услышала свист и обернулась. Косте сорок или типа того. У меня уже немаленькая грудь с крупными розовыми сосками. На них Костя и смотрел, пока я смотрела на Костю. Больше всего мне хотелось, чтобы он увидел мой живот: ужасно красивый пупок и талию.

Смывая в душе смесь пота и масла для загара, я смотрю на лобок, кожа на котором светлее, чем остальное тело. В какую позу надо лечь, чтобы там тоже все загорело? Если Костя снова пройдет мимо, он точно задержится. Мама купила мне голубую бритву Venus, прямо как в рекламе Cosmopolitan. Я пользуюсь ею каждый день: сбриваю волосы с ног (до колена) и в зоне бикини. Мама говорит, что мужчинам не нравятся волосы на женском теле.

Аня перечитала запись, убрала дневник в ящик стола, закрыла на ключ. Из-за стопки блокнотов и фотографий выглядывала розовая косметичка: пилочки для ногтей, лаки, щипчики, карандаши для глаз. Можно накраситься, но макияж привлечет внимание к лицу, а лицо выглядит жутко. Прошлым летом Аня была загорелой и худой, как Лолита с обложки романа Набокова. А теперь похожа на тридцатилетнюю тетку из тех, что после работы идут домой с полиэтиленовыми пакетами, набитыми продуктами: отекшие лодыжки под бронзовыми колготками, двойной подбородок, сжатые губы, тоска в глазах. Перед сном такие женщины мечтают о тарелке борща и новой серии сериала про любовь, которой в их жизни не предвидится.

Она подошла к зеркалу, задрала футболку и втянула живот. Бесит, что никто не замечает, как она поправилась, – значит, никто не замечал, какой худой она была до. Будь рядом мама, все бы встало на свои места. Никакой недосказанности: только диета и травки для похудения. Мама всегда следила за собой и повторяла: уж лучше пусть она не выспится, но с утра пораньше сделает укладку, макияж и тридцать приседаний.

Аня потрогала себя за ягодицы. В статье, прочитанной вчера за ужином, было написано: «Целлюлит есть почти у всех девушек, и это абсолютно нормально. Другой вопрос, что тебе неприятно видеть его на себе. Хочешь убрать его или сделать незаметным?» Конечно, она хотела убрать целлюлит или сделать его более незаметным. Она даже пробовала обматываться пищевой пленкой и ходить так на прогулку, мазалась медом, который прислала бабушка, прыгала со скакалкой. Отказывалась от сосисок в тесте, которые папа приносил от другой бабушки. Но чертовы пятьдесят два килограмма, бугристые бедра и обвисшая грудь все так же смотрели на нее из отражения в зеркале.

Аня стянула футболку и расстегнула голубой лифчик. Соски смотрели в разные стороны, словно проверяя, нет ли кого поблизости. Разглядывать себя в зеркале – все равно что спускаться в темный подвал. Кожа над коленками дряблая, хоть приклеивай скотчем. Вставать на весы прямо перед походом на день рождения к одногруппнице – так себе идея. Стрелка колебалась между 52,5 и 52,6. А ведь сегодня Аня даже не ела! Она достала из шкафа мятые черные джинсы и самую широкую толстовку: мама купила ее два года назад для поездки на Алтай. В кармане толстовки был песок.

Одногруппница Катя жила на Васильевском острове, недалеко от кладбища и трамвайного депо. Папа оставил деньги на такси и попросил позвонить ему перед выходом: он всегда сам вызывал машину для дочери, потому что дебилов и маньяков в Питере хватает. Дебилов и правда хватало, вот хотя бы соседка этажом ниже, которая вечно держит дверь своей квартиры нараспашку. Всякий раз, встречая Аню на лестнице, женщина в розовом халате рассказывает об очередном визите своих внуков – и всякий раз внуков зовут по-разному. По вечерам соседка выходит во двор и зовет внуков: «Петя, Юля, Наташка, пора домой!» Никто не отзывается, и она возвращается в квартиру одна, разговаривая с кем-то непослушным.

Аня рассказала о соседке таксисту, пока они проезжали через Дворцовый мост. Мужчина в кожаной кепке вздохнул и ответил, что подростки ничего не знают об одиночестве. В машине надрывался Игорь Крутой, ему подпевала Ирина Аллегрова – дуэт пел про снежинки на ресницах и незаконченный роман (в парке на скамье). Сухой ветер обдувал щеки, но закрывать окно казалось небезопасным. Таксист, может, и не был маньяком, но алкоголиком был точно. Аня узнала, что мужчину зовут Виктором, родился он в Петрозаводске, но в Питере бомбит уже шесть лет. Трое сыновей, которые остались вместе с женой в родном городе, – вот что заставило его переехать. Все заработанные деньги он высылает домой, куда сам ездит раз в месяц или два, если наберет пассажиров в дорогу, чтобы компенсировать бензин. Аня спросила, не скучает ли он по жене, но водитель лишь снова вздохнул.

Через полчаса таксист высадил Аню возле мусорных баков, выставленных вдоль кирпичной стены. Трехэтажный дом стоял справа: серую дверь подпирали две водосточные трубы, которые в темноте можно было принять за колонны. Но было светло, и Аня рассмотрела осыпающуюся штукатурку и ржавые потеки. Окна первого этажа замурованы решетками, с которых свисают искусственные цветы. Такие обычно продаются в ритуальных салонах. На втором этаже в одном из открытых окон сидел худой рыжий кот. Лапой он прижимал к подоконнику нечто, напоминающее лягушку. К окну, прихрамывая, подошла полная женщина. Закурила, потом взяла кота за шкирку и скинула с подоконника.

Аня подошла поближе и крикнула:

– Простите, а как попасть в парадную? Я в седьмую квартиру. Дергаю дверь, не открывается.

Женщина закашлялась, обнажая редкие желтые зубы.

– Тяни сильнее, сильнее тяни, только аккуратнее, а то пришибет. – Она выдохнула дым и добавила: – В парадную, господи ты боже.

Внутри воняло.

Катя жила с родителями, но сейчас они уехали на дачу в Озерки, поэтому на всю квартиру Гуф читал про мутные замуты. Аня поморщилась, хотя песню знала. На кухне был накрыт стол: «мимоза» в хрустальной лодочке, тонко нарезанные колбаса и сыр, хлеб, соленые грузди, чипсы. За столом сидели два незнакомых парня: один разливал по стопкам водку, второй рассказывал, как влюбился в девушку и не знает, куда пригласить ее потрахаться. Когда в одном предложении он использовал слова «эйфория», «гондон» и «интерпретация», Аня поняла, что парень учился на филфаке. На подоконнике сидела именинница с сигаретой. Аня протянула подарок: новый диск Земфиры и роман Бегбедера «Романтический эгоист». Книгу она покупала себе, но читать не стала, потому что в сравнении с гениальными «99 франков» этот роман провальный. После фразы «Любовь – это когда выдумываешь человека до того, как знакомишься с ним» писателю нужно время, чтобы написать что-то стоящее.

Оказалось, Аня опоздала на целый час, а вшестером за час можно выпить две бутылки вина. Парни пошли в ларек, где вино продавали без документов. Катя предложила Ане на выбор водку «Эталон» – филологи принесли ее с собой – и чай «Ахмад». Выбор был очевиден.

На кружке с надписью «Выше нос» нарисована поросячья морда. Выпуклый розовый пятачок упирается в большой палец. Аня дует на чай мутно-зеленого цвета и смотрит на Катю, которая по-прежнему сидит на подоконнике и болтает ногами в огромных тапочках в виде кур. В руке у Кати чайная кружка с золотистой каемкой, но, судя по сморщенному носу, в кружке – водка. В кухне накурено, окурки в пепельнице выстроились в форме ежика, колючки-фильтры торчат в разные стороны, как иголки. Гости обсуждают личную жизнь, которой ни у кого из них нет. Один из филологов поглаживает челку и рассуждает, какими продажными бывают девушки. Например, его соседка каждую зиму ходит в новой шубе. Он уже сбился со счету, сколько мертвых животных на ней видел: оно и понятно, филолог не обязан хорошо считать. Шубы соседке дарят ухажеры на черных машинах. Приезжают за девушкой по вечерам, пока филолог читает у себя в комнате, – свет фар вынуждает его подходить к окну и отвлекает от Достоевского. Привозят девушку обратно утром, когда он идет на пары, а его мама – на работу в школу: она учительница английского и в жизни таких шуб не носила. Поэтому, а еще потому, что много читает, он таких женщин осуждает и сам бы никогда не согласился трахаться со шлюхой. Аня спрашивает, есть ли у него деньги, чтобы купить шлюхе шубу, но филолог отвечает вопросом на вопрос, обращаясь сразу ко всем присутствующим:

– Вот вы бы стали спать с кем-то за деньги?

Катя спрыгивает с подоконника, подходит к раковине. На Кате короткие джинсовые шорты со стразами на тощей заднице. Шорты впились в складку между ягодиц, и она незаметно их поправляет.

– Ты дебил, что ли? – спрашивает Катя филолога. – Я буду заниматься любовью только по любви. Скромность украшает девушку.

– Но не греет, в отличие от шубы, – улыбается Аня и отпивает чай.

– В Питере никто не носит шубы, это тупо, – возражает Катя. – Они мокнут и начинают вонять.

– Да при чем тут шубы? Я про деньги спрашиваю, – вносит ясность филолог.

– Да ну тебя, придурок! – Катя дает понять, что тема закрыта, ставит в раковину свою кружку и моет руки.

Тем не менее обсуждение отношений продолжается, но становится слишком сложным: произносятся фразы «я не это имела в виду» и «не в деньгах счастье». Аня думает, что очень часто счастье именно в них, особенно когда их много и можно не откладывать из карманных денег на брендовые шмотки, а просто идти и покупать все что захочешь. Но свои мысли она держит при себе.

Когда гонцы возвращаются с вином, на кухне становится жутко тесно, но принесенный ими вместе с бутылками уличный запах оказывается к месту. Первую бутылку выпили сразу – разлили на шестерых, закусили. Катя предложила поиграть в «Крокодила» или в «Мафию», но для этого нужно переместиться в комнату: там просторнее. Решили сначала выпить вторую бутылку – и выпили. Закусили колбасой. В дверь позвонили, и Катя ушла открывать. Сидевший рядом с Аней филолог рассказывал анекдот про кальмара. Анекдот неприличный, но смешной.

– Это мой брат Денис, – сказала Катя, когда вернулась. В руках она держала букет красных роз. – И его жена Ира.

– А это – для несовершеннолетних алкоголиков, – сказал Денис и поставил на стол пакет с новой партией вина, который тут же распотрошили филологи.

Денисом оказался тот же Денис, который зимой подвозил Аню до бара и которого она представляла себе каждый раз, когда мастурбировала. На Денисе была красная рубашка в клетку и потертые голубые джинсы с дырками на коленях – Аня же до мелких подробностей знала, как он выглядит без одежды. В левом ухе у него была сережка в форме крестика, на шее тоже висел крестик. Аня смотрела, как Денис открывает вино, вкручивая штопор в пробку. От жены Дениса веяло попсовым яблочным ароматом – так навязчиво, будто она работала консультанткой в «Лэтуале». Она протянула Кате подарок, и Аня поняла: Ира действительно работает консультанткой в «Лэтуале». На ее тонкой загорелой руке не было обручального кольца, и села она рядом с именинницей, а не с мужем, поэтому Аня перестала нервно стучать ногами под столом.

Последней фантазией, связанной с Денисом, было вот что. Она сидит за первой партой в аудитории 1411. Только что закончилась лекция Десятова. Через несколько минут заходит Денис. Недолгий поцелуй. Сидеть на столе неудобно, но и лежать тоже. Одной рукой он натягивает презерватив, другой трогает ее грудь. Аня смотрит на незапертую дверь. В любой момент может вернуться Десятов и увидеть, как Денис стоит, широко расставив ноги, и держит Аню за затылок. Рот зашит. В этой фантазии ее набитый стонами рот зашит блестящими нитками. Денис сдавливает ей горло, в котором застревает воздух. Она смотрит прямо – в его лицо, читает его мысли и кончает. Открывается дверь, и кто-то входит.

Эта фантазия появилась рано утром, вместе с первыми лучами света. Выглянула из-за шторы, напугала свернувшуюся клубком Аню. Через несколько минут фантазия снова скрылась за шторами, но сейчас, когда до Дениса можно было дотянуться рукой, внутри живота гудели сирены.

Аня вышла на балкон через маленькую Катину комнату: кровать, шкаф, письменный стол. На столе – ноутбук HP, ворох подарков в оберточной бумаге и гора библиотечных книг. Над столом – фотографии в рамках: черно-белые люди, вероятно родители, на фоне пальмы, Катя на Красной площади, Денис с шаром для боулинга в руке. Аня достала телефон и сфотографировала Дениса. Камера самсунга громко пискнула.

Из переполненной пепельницы на балконе снова торчали окурки, но теперь в форме башенки. Какие-то были без фильтра: наверное, Катин отец – водитель автобуса или философ. Аня взяла окурок и зажгла спичку. Вонь ужасная. Так пахнет, если поджечь мусорку в жаркий день, – она знает, поджигала. Большинство ее сексуальных фантазий пахнут так же. Если прямо сейчас тихонько сбежать из квартиры, никто не заметит ее отсутствия. Она сможет вернуться домой на такси, быстро залезть под одеяло, открыть фотографию на телефоне и успокоить трясущиеся руки.

– Не рановато тебе курить?

Аня повернулась и увидела Дениса. Поверх рубашки он накинул плед, которым была заправлена Катина кровать. Оказывается, на балконе было прохладно.

– Да я не курю, просто подышать вышла.

Денис достал из пачки «Мальборо» сигарету и закурил. Губы у него сухие, потрескавшиеся. За окном ничего не видно дальше соседнего забора, но Аня сделала вид, что рассматривать кирпичную стену интересно.

– Восемнадцать-то тебе есть? – спросил Денис.

– Есть. А вам сколько? Тридцать пять?

– Тридцать два, – ответил Денис. – Неужели так плохо выгляжу?

– Да нет, нормально. – Аня отвернулась и надела капюшон. «Нормально» прозвучало подозрительно, он мог догадаться, что она запала на него, но слово не воробей и так далее. – Значит, вы брат Кати?

– Значит, брат. А ты, значит, ее подруга?

– Ну не прямо подруга, учимся в одной группе.

– Мне кажется, мы с тобой уже встречались.

– Не помню, вряд ли.

– Да точно встречались! На остановке. Я ждал сестру, но она задержалась на пересдаче. Я подвозил тебя до Фонтанки, да?

– Не помню, – ответила Аня. – Мало ли кто предлагает подвезти. А вашу жену не смущает, что вы девушек подвозите?

– Во-первых, жена бывшая. Развелись полгода назад, но продолжаем вместе ходить на дни рождения родственников. А во-вторых, что плохого в том, чтобы подвезти мерзнущую девушку? Это как подобрать котенка на улице. Жалко ведь.

Балконная дверь открылась. Внутрь протиснулась Катя и прижалась к Денису. Денис пустил ее под плед и приобнял. Вторую часть пледа протянул Ане, но она отвернулась. Наговорила глупостей, дебилка! Катя вытащила изо рта брата сигарету, затянулась, закашлялась. Силой мысли Аня заставляла себя отодвинуться от Дениса: он положил руку на плечо сестры, вторую – на Анино плечо, и его шея оказалась слишком близко, чтобы можно было хоть немного сохранять самообладание. Пытаясь глубже дышать, Аня произнесла:

– Кать, мне папа позвонил, сказал, пора домой.

– А говоришь, что есть восемнадцать, – улыбнулся Денис. – Приятно было снова познакомиться, Аня.

Улизнув с балкона, Аня направилась прямиком в коридор. Из туалета вышел филолог. На брюках у него осталось маленькое мокрое пятно, слева от ширинки. Он остановился перед зеркалом, пригладил челку и тихо спросил:

– Слушай, а ты бы за сколько согласилась? Ну, это… – Он несколько раз неуклюже качнул бедрами вперед-назад, изображая фрикции.

– Достоевского обчитался? – спросила Аня. – Иди копи на шубу.

Следующие две недели Аня мастурбировала с помощью: банана, массажной расчески, огурца без кожуры, бутылки с кетчупом, морковки. Она перестала покупать сосиски в тесте и есть после пяти. Перестала ходить с папой на прогулки и пить чай с бабушкой. Перестала думать. Мозг фокусировался только на одной мысли, и единственный способ самопомощи лежал в ее письменном столе. Визитка Дениса, которую она доставала примерно семь миллионов раз за день, чтобы просто прочитать его имя. Любовь – это когда выдумываешь человека до того, как знакомишься с ним. Фотография на телефоне в ужасном качестве, визитка, два коротких разговора. Аня знала, что мужчины всегда врут. Наверняка и Денис соврал о разводе.

В университете Аня садилась поближе к Кате, чтобы на лекции по стилистике спросить про Дениса. За две недели удалось выяснить следующее: Денис живет на Петроградке, работает торговым представителем, любое слово имеет функционально-стилистическую окраску. Пять лет назад похудел на тридцать килограммов. Тропы основываются на трансформации значения. Катя прикрылась толстой тетрадью с Микки Маусом на обложке и достала телефон: на фото стокилограммовый парень в рыжей дубленке размера XXL. Катин «Алкатель» был старый, с трещиной через весь маленький экран, и сама фотография напоминала скорее помятую обертку от жвачки. Но Ане все равно срочно захотелось в туалет. Когда она вернулась, Катя заканчивала выделять оранжевым маркером признаки функциональных стилей. Закрыв колпачок, она сказала, что не советует связываться с братом.

Между лекцией по стилистике и занятием по социологии всегда был часовой перерыв, который обычно заполнялся растворимым кофе и сигаретами в курилке первого этажа, но сегодня Аня решила прогулять последнюю пару и прийти домой пораньше. Утром папа уехал в Москву выступать в рок-клубе, но уже завтра вернется. Вечер одиночества можно потратить на подготовку к зачету по отечественной литературе, а можно позвонить Денису. Настроенная сдать зачет без подготовки, Аня пришла домой и выпила две бутылки пива «Сибирская корона лайм». Закусила «Кириешками» с сыром. В отличие от мамы, которая предпочитала водку, папа пил только пиво, и в холодильнике всегда стояли две-три бутылки. От пива закружилась голова, захотелось есть и писать. С телефоном в руке она пошла в ванную, пописала и позвонила Денису.

Бритва с тремя лезвиями плохо брала жесткие волоски на голени, поэтому Аня взяла папин станок «Джиллетт». Лучше для мужчины нет. Побрила ноги, вытерла досуха и намазалась кремом после бритья. Посмотрела на себя в зеркало, втянула щеки. Глаза немного покраснели. Нужно накраситься так, чтобы Денис не заметил ее стараний: это отпугивает мужчин. Аня взяла тушь и накрасила ресницы, едва касаясь их щеточкой. Кожа на ногах зудела: бритва «Джиллетт» оказалась слишком острой, в двух местах на лодыжках выступила кровь. Аня вспомнила, что мама депилировала ноги специальными восковыми полосками, и решила купить себе такие же. Припудрила раскрасневшиеся щеки, достала выпрямитель для волос и провела им по прядям, распушившимся после душа. В дверь позвонили.

С коробкой пиццы в руках, в тех же голубых джинсах, на пороге стоит Денис. Джинсы подвернуты почти до колен, на ногах черные кеды. Аня замечает, что его глаза блестят под стеклами очков. Денис протягивает пиццу и достает из задних карманов джинсов по маленькой банке колы. Обе банки теплые, надо убрать в холодильник. Денис недавно побрился, и на правой щеке у него большое розовое пятно.

Когда они сидят вдвоем на полу и молча едят пиццу, Аня замечает, как много у Дениса седых волос. По телевизору показывают четвертый сезон «Секса в большом городе». Тот, в котором Кэрри начинает жить вместе с Эйданом. Пока кола охлаждается, Аня пьет третью бутылку пива. Денис пьет воду. За окном стоит гомон. В пятницу вечером всегда кричат: кто от ужаса, кто от удовольствия.

Кэрри снова рассталась с Эйданом и курит на крыльце своего дома. Денис спрашивает, где и ему можно покурить. На балконе или на кухне? Папа курит на кухне. Пепельница – банка из-под индийского кофе. Загнутые края папа закрутил спиралью, получилось красиво. Пока Денис курит, присев на край подоконника, Аня рассматривает его левую щеку. Кожа гладкая, загорелая, чуть ниже подбородка сгусток запекшейся крови. Серые волоски ближе к шее короткие, почти прозрачные. Денис берет в руки оставленную папой книгу, листает. Страницы серые, тонкие.

– Тебе правда есть восемнадцать? – спрашивает Денис и встает с подоконника. Ростом он чуть выше Ани.

– Правда, – отвечает Аня. – Показать паспорт?

Денис подходит ближе, запах его крема после бритья щекочет ноздри. Он хочет увидеть паспорт. Но для этого нужно пойти в ее комнату. И они идут в ее комнату. Незаправленная постель, плед на полу у кровати. Аня делает вид, что ищет в ящике стола документы, перебирая свои тетради и блокноты. Денис берет один из них и открывает. Это блокнот со списком прочитанных книг и просмотренных фильмов. На последней странице список мест в Петербурге, куда надо сходить. Последняя запись: «Петроградка».

– Не могу найти, – говорит Аня и закрывает ящик. – Наверное, папа брал, чтобы купить билеты в театр.

– Допустим, – улыбается Денис. – Вы живете вдвоем с папой?

Аня кивает и садится на край кровати, быстро засовывая под подушку розовую пижаму.

– Да, вдвоем. Я приехала сюда учиться год назад, а до этого жила с мамой. Сейчас она вышла замуж, родила нового ребенка – неважно, в общем.

– Значит, папа перенял эстафету. – Денис снова улыбается и берет Аню за руку. – Пойдем, проводишь меня.

– Тебе уже пора?

– Не пойми меня неправильно, – говорит он серьезно, глядя на нее сверху вниз, – но пока я не буду уверен, что тебе есть восемнадцать, в твою комнату я больше не зайду.

– Пригласишь меня в свою? – спрашивает Аня с улыбкой. Она вся дрожит.

Они идут в коридор и там долго пытаются попрощаться. Денис обнимает ее, отпускает, снова обнимает, гладит по волосам, целует в правую щеку, целует в левую. Сумасшедшая соседка снизу кричит на кошку, которую сама же подобрала на помойке два дня назад.

Когда дверь наконец захлопывается, Аня идет в свою кровать с окурком, который вытащила из пепельницы. Наверняка на нем осталось около миллиона мертвых клеток с пальцев и губ Дениса. Он правда только что сидел на этой кровати? Кажется, что комната наполняется теплой бурлящей водой. Аня ныряет. Хочется, чтобы он вернулся и они поплавали вместе. Повсюду был его запах, и Аня жадно глотала его ртом, носом, всеми порами на теле. На телефон пришло два сообщения: от папы – закрыла, не прочитав. Второе – от Дениса.

Через полчаса Аня спустилась в бар в соседнем доме, села за самый дальний столик и открыла свой дневник.

Бармен протирает металлический стакан салфеткой. Мышцы на его руках так напряжены, что, будь стакан хрустальным, уже лопнул бы. Из открытого окна доносится плач ребенка. Поворачиваюсь: девочка под самокатом, голова без шлема. Мама достает маленькую ножку из-под колеса, ощупывает, обнимает дочку с раскрасневшимся сопливым лицом. Предгрозовой воздух, судорога веток за окном. Ветер гонит тучи. Снова вспоминаю Ирину Аллегрову и маму. Отворачиваюсь к барной стойке. Между ног зудит.

Две девушки в платьях-комбинациях. На блондинке – черное, лямка сползла на загорелое плечо. На рыженькой с пушистой челкой – цвета сирени, полупрозрачное, мятое. Обе девушки высокие и худые, руки тянутся к стаканам, паутиной переплетаются. Перед ними четыре коктейля: два в высоких бокалах, с цветочной посыпкой сверху, еще два – в рюмках, по цвету напоминают коньяк. Бармен продолжает натирать стакан, улыбается. Он то приближается к девушкам, то отходит к стене, заставленной разноцветными бутылками. Девушки громкие, суетливые. Рассказывают о своем отпуске на острове Капри. Говорит блондинка, поправляя лямку комбинации. Где это – Капри?

На Капри много обеспеченных мужчин. Они приходят в местные бары и клубы, готовые угощать девушек дорогим шампанским ночь напролет только за то, чтобы те посидели у них на коленях. Многие девушки уезжают с ними на блестящих «мерседесах», в салонах которых учтивые водители включают музыку погромче, когда дело доходит до секса. «Но мы не такие», – говорит рыженькая и отпивает коктейль из рюмки. На Капри есть заведение, куда их пригласил сам хозяин. Говорит, пейте и ешьте все что хотите, только тусуйтесь у бара всю ночь. На вас клюют. Так и сказал. Тусовались. Клевали. Мужчины: взрослые, богатые, стройные, загорелые, опасные.

Еще две-три такие истории, еще четыре коктейля – и музыка громче, движения хаотичнее, пространство заполняется смехом и дымом, и вдруг громкий треск, как от дров в печи. Из соседнего зала выходит официантка с подносом. На подносе торт с зажженными свечами. Одна, две, три, четыре и пять. На официантке – юбка в шотландскую клетку, кеды. Ставит белый торт с клубникой на стойку перед блондинкой, улыбается. Бармен наконец убирает начищенный стакан, кладет тряпку и аплодирует. Играет ужасно глупая песня про день рождения, которую любит моя мама. Рыженькая девушка целует подругу в губы. Губы задувают свечи, откусывают кусок торта, улыбаются. Язык облизывает край верхней губы, на которой остался след масляного крема. Бармен наклоняется через стойку, что-то шепчет девушке, потом поправляет лямку комбинации и тут же опять берет в руки стакан и тряпку. Движения агрессивные. Молчит. Дышит. Смотрит на блондинку. Дышит. Даже я слышу, как он дышит.