Маленькая жизнь на малой родине бесплатное чтение

1. Доцент

Сергей Иванович Любимов не любил студентов. Студенток он, правда, отличал и не питал к ним раздражительных чувств, но никогда за ними не ухаживал. Хотя иногда ему этого и хотелось, но мешали остатки преподавательской этики. Иногда он думал про себя, что вот хорошо бы встретиться с наиболее симпатичными из них после того, как они закончат университет. Однако наиболее симпатичные выходили замуж ещё до получения диплома и исчезали с горизонта Любимова, как пестрокрылые бабочки при наступлении зимы, неизвестно куда. Если же они и появлялись вновь, то Сергей Иванович абсолютно не узнавал в этих мясистых, уверенных в своей жизненной правоте женщинах тех тонких в кости и робких девиц, которые могли заплакать или надуться от слов преподавателя.

Студентов у Сергея Ивановича было много, подходила летняя сессия, и они шли «рубить свои хвосты». Любимов назначал им специальные часы, в которые они не приходили, зато потом охотились за ним по всему университету и отнимали время его личной жизни. Это повторялось из года в год. Любимов научился смиряться с этим: отловленный, покорно шёл в сопровождении молодых людей на кафедру и слушал, одновременно листая их курсовые работы, заикающийся поток слов, претендующий на имитацию компетентности. Если не дёргаться и не пытаться добиться получения тех фраз, которые каждый преподаватель считает в своём курсе ключевыми, то поток студентов можно переждать. Они кончаются, как шумные летние дожди, и никогда не бывают бесконечными, как дожди осенние. Надо просто притерпеться.

На кафедре кроме него сидел американец Том Джонсон, работавший в университете по какому-то неизвестному Любимову обменному контракту. Сергей Иванович ему сочувствовал, хотя и не мог понять, почему за два года жизни в России американец выучил не более десятка русских слов, а также в чём для гражданина США состоит привлекательность заработной платы университетского доцента. Вроде бы Том Джонсон был волонтёром, который нёс светоч знания в страну третьего мира, что после возвращения в мир первый должно было обеспечить ему существенное увеличение дохода и продвижение в карьере. На сумасшедшего учёного, ищущего новых знаний, или тем более на шпиона он вроде бы никак не походил, но у Любимова всё-таки оставались сомнения в отношении его благородства. Полный человек в очках в неопределённом возрасте между тридцатью и сорока, по его мнению, не очень смахивал на романтического волонтёра.

Джонсон рассказывал студентам про операции с ценными бумагами, рисуя графики доходности опционов «пут» и «колл». Он читал лекции и принимал экзамены на английском языке, что делало его курс вполне практичным и полезным, заранее снимая вопросы слушателей о том, в каком грибном месте России растут доходные и низкорисковые ценные бумаги и кто может их там собирать.

К американцу тоже подходили студенты и студентки, но, как с завистью заметил Любимов, в назначенное время и небольшими группами. Вдобавок ему не предъявляли претензий к качеству преподавания (американец не ставил двоек), не приставали с вопросами, где взять необходимые книжки (на всё был один ответ – в Интернете), не рассказывали о сложностях личной жизни и прочих материальных трудностях, мешавших сделать необходимые задания в течение семестра. Этим обстоятельствам преподавательской жизни Тома Джонсона Сергей Иванович завидовал белой завистью.

Время подбиралось к пяти часам, когда студенты у Любимова стали прерываться, идя уже не один за другим, а с перерывами, исчезая и появляясь. Постепенно, как и следовало ожидать, они закончились совсем. Сергей Иванович удовлетворённо вздохнул, уложил почёрканные им курсовые в один из кафедральных шкафов и сел заполнять очередную ведомость текущего контроля успеваемости, придуманную деканатом в тщетных усилиях сократить поток двоек в сессию. Джонсон, уходивший пить кофе, появился опять на кафедре, улыбнулся Любимову – «дескать, вот он я, всё работаю и работаю», уселся за стол в соседней комнате. К нему стали заходить очередные студенты, послышалось английское бормотание. «И ведь не торопится никуда, сволочь империалистическая», – лестно подумал об американском коллеге Любимов. Он оставил заполненную ведомость на столе у методистов, собрал бумажки и пошёл на следующую свою работу, которая начиналась в коммерческом вузе с шести часов вечера… и до неё надо было ехать через половину города.

Сергей Иванович Любимов был разочаровавшимся в жизни человеком. Он принимал участие в большинстве политических событий области N в качестве местного политолога, которому платили за консультации и за работу в предвыборных кампаниях. Кроме того, он занимался маркетинговыми исследованиями и социологическими опросами, а также и всем прочим, что приносило деньги. Несколько раз он уходил из университета в коммерческие структуры, но всегда возвращался. Его свободолюбивая натура не терпела регламентированного рабочего дня и атмосферы густого холуйства, неразрывно связанных в России с большими деньгами. Поэтому он остался доцентом в университете и стал говорить всем, что пишет докторскую диссертацию, – вокруг него внезапно оказалось столько свежеиспечённых профессоров, что не писать докторскую диссертацию стало неприличным.

Участие Сергея Ивановича в политике, коммерции, науке и образовании привело его к здравым пессимистическим взглядам на жизнь. Это дополнилось кризисом в личных отношениях: его жена предпочитала совсем другие жизненные позиции. Супруга Любимова была на десять лет моложе его и, разобравшись в том, куда начинает развиваться их жизненная траектория, объяснила мужу, что она не для того рожала ему сына, чтобы жить на зарплату доцента. К тому же она не хочет останавливаться на достигнутом и полагает, что детей должно быть минимум двое, а жить она бы предпочитала в индивидуальном доме, а не в двухкомнатной, пусть и полногабаритной, квартире. Сергей Иванович был потрясён неожиданно открывшимся ему зрелищем абсолютного непонимания его высоких принципов и тонкой душевной организации, несовместимой со столь жёсткими материальными запросами. Но жена была молода, красива и желанна, и, чтобы попасть к ней в постель, нужно было обеспечивать запрашиваемый уровень семейных доходов. Поскольку же предвыборные кампании в области N носили дискретный характер, как, впрочем, и маркетинговые исследования, Любимов стал преподавать в нескольких местах, зарабатывая так называемой почасовкой. Это было сравнительно малодоходно, очень утомительно и ужасно способствовало развитию у Сергея Ивановича кризиса среднего возраста, в котором люди начинают полагать, что проще меньше зарабатывать, но больше экономить. Естественно, что супруга была бы категорически против этого тезиса, – до кризиса среднего возраста ей было ещё далеко, так что Любимов и не пытался озвучивать его в напряжённой домашней атмосфере.

Выйдя из университета и направляясь к личному автомобилю – лохматой жигулёвской девятке, бывшей ещё одним предметом семейных претензий, Любимов обнаружил неотвеченный звонок на своём сотовом телефоне. Он перезвонил, его бывший клиент, депутат облсовета и удачливый коммерсант, по настоянию Любимова недавно сменивший сотрудничество с партией «Яблоко» на членство в партии СПС, предлагал встретиться с «интересным человеком». Сергей Иванович согласился, злорадно подумав, что он сообщит домой о своей задержке уже в девять вечера, заставив жену ужинать с сыном, и что она получит повод поревновать, а ей это полезно. Несмотря на разочарованность, Сергей Иванович Любимов сохранял большой набор эмоций по отношению к внешнему миру.

2. Спецобслуживание в городе L

Город L был областным центром субъекта Российской Федерации N с населением немногим меньше миллиона жителей, находившимся в центре Западной Сибири. Область N граничила на юге с Алтайским краем, на западе с Омской областью, на севере – с Новосибирской и Томской областями, а на востоке – с Кузбассом. Регион этот входил в группу устойчивых середнячков, попадая в нишу между полностью депрессивным Алтаем и высокоразвитым Новосибирском, – так, серединка на половинку, а при взгляде из Москвы он так и вовсе терялся в просторах Сибирского федерального округа.

Город L, кроме того, был когда-то родным городом Казакова, ныне скучающего обеспеченного гражданина неопределённого возраста и занятий. Он ушёл на покой, выгодно разместив приличную сумму денег, что позволяло иметь ему доход в размере ста тысяч долларов в год, которые превращались в пять-десять тысяч в месяц. Кроме того, у него имелись некоторая недвижимость в Центральном федеральном округе, где он и проводил почти половину своего времени, и весьма широкий круг знакомств и связей. Последнее обстоятельство предохраняло его от пагубной привычки российского государства к экспроприации собственности, унаследованной от твердокаменных большевиков… а может, и от царского чиновничества… а может, даже и от самого Рюрика, первого из российских правителей, переписавшего историю под себя. Казаков даже предполагал, что со временем в новых учебниках, несомненно, должна возникнуть версия, что германского агента Ульянова-Ленина тоже в Российскую империю позвали только порядок навести. И след дурного дежа вю перманентной экспроприации окончательно потеряется в веках.

В целом, осматривая город L после долгого отсутствия, Казаков пришёл к выводу, что капиталистическая революция пошла на пользу городскому экстерьеру. С сервисом стало гораздо лучше, во всех отношениях лучше. Его рассмешила история, случившаяся до того, как ему нашли квартиру, – он жил тогда ещё в гостинице. Вечером в номер стали названивать представители одной древней профессии, и после того, как он отказался от их услуг в четвёртый раз, ему сказали: «Только не кладите трубку, у нас такие скидочки!». На это неожиданное предложение Казаков затребовал себе девушку, имеющую высшее образование или находящуюся в процессе его получения. Тогда на том конце провода женский голос обиженно сказал: «Как хотите. У нас все девушки культурные, для нашей работы раньше диплом не требовался. Но для вас поищем с дипломом». Лучше стал сервис в городе L, решил Казаков, значительно лучше.

Через час в номер постучали, Казаков открыл дверь, осмотрел женщину, стоящую за порогом, с ног до головы и сказал, что она ему не подходит. Через пять минут зазвонил гостиничный телефон, и знакомый голос поинтересовался, что произошло. «Вы бы ещё крокодила из зоопарка прислали», – раздражённо ответил он и отключил телефон.

История, однако, на этом не закончилась. Когда он уже лежал в постели, опять раздался стук. Казаков поворчал, оделся, открыл дверь и крайне неприязненно взглянул на особу, стоящую на пороге. Потом посторонился и пропустил её в номер.

Девушка назвалась Ниной. Она прошла его получасовое входное тестирование: оказалось, что Нина умела разговаривать на русском языке, обладала чувством юмора и необходимым сочетанием естественности и чувства неловкости, которое было нужно Казакову. Он попросил звать его Андреем и сказал, что ищет девушку для эскорта. «То есть ты будешь меня время от времени продавать своим друзьям?» – прищурилась Нина. Казаков скривился и объяснил, что он этого не будет делать никогда и ни при каких обстоятельствах, а если Нина захочет дополнительных заработков или – тут он усмехнулся – серьёзных отношений, он не будет этому препятствовать, но функции эскорта на этом для неё закончатся. «Я предполагаю вам заплатить пятнадцать тысяч рублей за этот месяц, питание и проживание, когда вы со мной, за мой счёт. Возможно, буду кое-что доплачивать ещё за услуги секретаря, если справитесь», – неожиданно для самого себя добавил Казаков. Она пожала плечами, усмехнулась, подошла к Казакову вплотную и легонько погладила кончиками пальцев его лицо. Он остался неподвижен и сказал, что сегодня он зол и раздражён, и лучше им продолжить знакомство завтра, в пять часов. Нина не стала настаивать, после чего Казаков проводил её до выхода из гостиницы, где она забрала у дежурного администратора свой паспорт. Казаков, улыбаясь, попросил дать паспорт ему. Она возмущённо взглянула на Казакова, поколебалась, а потом всё-таки дала ему посмотреть на главный документ российского человека. Казаков внимательно прочёл все заполненные строчки, включая прописку, – Нина оказалась Тамарой, прописанной в квартире в городе L и не менявшей своего адреса, двадцати двух лет, бывшей замужем в течение полугода и разведённой, бездетной. Он вернул паспорт девушке, смотревшей на него с серьёзным и почти злым выражением лица, достал кошелёк, вынул тысячу рублей и сказал, что теперь его очень интересует ещё один её документ. «Какой же?» – спросила она. «Если вы придёте завтра к пяти часам, то захватите с собой вашу зачётную книжку. Или диплом с выпиской о ваших оценках. Вас ведь должны были предупредить». Нина-Тамара уставилась на него, приоткрыв рот, но быстро справилась с удивлением, сказала дежурное «до свидания» и исчезла в ночи.

На следующий день Казаков уже съехал из гостиницы, но ради встречи с девушкой оставил за собой номер ещё на сутки. Она была на месте вовремя и первым делом протянула ему зачётную книжку. Казаков её взял и внимательно изучил, после чего сообщил своей визави: «Вы знаете, мне всё равно, как вас звать – Ниной или Тамарой. Но поскольку мы с вами будем бывать на людях, а может, и в университете, где вы учитесь на четвёртом курсе, то лучше я буду звать вас Тамарой. Будет меньше путаницы и недоумений».

Почти сразу после этого они оказались в постели и прошли проверку на взаимную совместимость. Между ними был минимум доверия – чуть больше, чем между обычным клиентом и проституткой, – но оба старались его увеличить, подчиняясь неясному чувству объединения людей в совместном трудном маршруте. И Тамара старалась преуспеть в этом существенно больше Казакова – он был ей гораздо интереснее, чем она ему.

– А тебя действительно зовут Андрей?

Казаков подавил желание ответить вопросом на вопрос: что означает это «действительно»? и ответил:

– Да.

– А почему ты зовёшь меня «вы»?

– На людях я постараюсь звать вас «ты». Перейдём ли мы на ты, когда будем оставаться наедине, пока не знаю. Что, раздражает?

– В общем, да. Не прикольно.

– Постараюсь измениться. Но не обещаю.

– Чудной ты какой-то… – и тут она сделала ошибку: – Чем по жизни занимаешься-то?

– Продаю, покупаю, – усмехнулся он в полусумраке зашторенного номера. – Попросили вот узнать, что тут можно у вас купить.

– Из одежды или из еды?

– Да нет. Из заводов или зданий… или из земли, желательно с озером.

Тамара затихла. Ей не приходило в голову, что это тоже можно покупать и продавать, хотя этому её учили в университете. Но человек, который узнавал бы, где продаются заводы, пароходы и другие дела, называемые теперь бизнесом, как-то не попадался ей на широкой жизненной дороге. Казаков же в свою очередь узнал, что у неё не было сутенёра (ему никак не нужны были сложности с этой стороны), что она якобы изредка работала через агентство, где была знакома только со своими подругами, что из наркотиков знает только траву… в общем, не девушка, а почти ангел. Да ещё и в зачётке меньшая часть троек, а больше всё четвёрки с пятёрками. И живёт после развода с родителями.

Потом он покормил её ужином, они обменялись номерами сотовых телефонов, Казаков выдал ещё три тысячи рублей и попросил Тамару заниматься учёбой и не ходить более в её агентство, поскольку она ему может понадобиться в любой момент. Тамара кивнула и попросила ещё денег, поскольку в агентстве она должна была заплатить комиссионные. Казаков хмыкнул и дал ещё две тысячи. Он ставил про себя два против одного, что Тамара не должна теперь быстро исчезнуть из его жизни, но всего только два к одному, и не шансом больше.

3. Формирование оппозиции

В городе L заканчивался апрель. В Подмосковье и в Петербуржье это время считается весной, но в западносибирском городе L продолжительность весны, как, впрочем, и осени, составляла от десяти дней до трёх недель; всё остальное время делилось между шестью месяцами зимы и пятью месяцами лета. Стояла двадцатиградусная теплынь, дополняемая работой систем отопления. Окна жилых зданий были открытыми, вместе с воздухом поглощая густую пыль, оставленную после себя высохшим снегом. Шелестели кроны недобитых городской администрацией тополей, принимая часть пыли и смога на себя и предвещая скорое наполнение улиц тополиным пухом. Административные здания сверкали стеклопакетами и бычились на проходящих мимо обывателей коробками кондиционеров, спасая от жары важных людей области N, озабоченных задачами повышения уровня жизни населения и конкурентоспособностью региональных предприятий.

Настроение депутата областного совета Георгия Хлебалкина не соответствовало общему высокому эмоциональному подъёму и интеллектуальному накалу политической элиты области N, вызванному докладом вице-губернатора, отвечающего за подготовку сельского хозяйства к посевной. С грустью думал Хлебалкин о том, что очередные деньги, выделяемые сельским производственным кооперативам области N для закупки горючесмазочных материалов, пройдут мимо его фирм. Как ни старайся, а прямиком по тендеру их получит хитрый член партии «Единство» Степан Проглотов. И какой тогда смысл ему, Хлебалкину, сидеть и слушать доклад вице-губернатора по сельскому хозяйству? Абсолютно никакого. «Мало нас здесь, правых», – с грустью думал он про себя и стал оглядываться по сторонам. Он встретился взглядом с перебежчиком из «Яблока» в правый лагерь Алексеем Выгребным, который подмигнул ему, – вечером они должны были встречаться с богатым человеком из Москвы, угощавшим их ужином в отдельном кабинете хорошего ресторана города L. Выгребной любил поесть и выпить и, на взгляд Хлебалкина, слишком поверхностно относился к серьёзной политической работе, да и вообще, чего можно ожидать от человека с такой фамилией? Тем не менее Георгий Константинович Хлебалкин не пренебрёг приглашением Выгребного – не те сейчас стали времена, чтобы пренебрегать встречами с людьми из Москвы.

…Когда Хлебалкин, улыбаясь гладким лицом, в сопровождении администратора вошёл в кабинет ресторана, его постигло разочарование. За столом с холодными закусками сидели Выгребной и Любимов и выпивали водку из запотевшего графинчика. «Этот-то что здесь делает?» – спросил себя Хлебалкин, не любивший политтехнологов вообще и Любимова в частности, но тоже подсел к графинчику.

Стол был накрыт на пять персон.

– Так кто всё-таки сегодня ожидается? – спросил Хлебалкин, предусмотрительно, как и положено политическому деятелю, сначала выпив и закусив, а потом уже интересуясь, за чей же счёт он это сделал.

– Андрей Казаков, – односложно сказал Выгребной.

– Он родился и вырос здесь, закончил университет, начинал учиться в аспирантуре, но уехал в Ленинград и там защитился, ещё в восьмидесятые годы, – сообщил, как всегда, всё обо всех знающий Любимов.

– Так у него, наверное, родственники здесь есть? – заинтересовался Выгребной.

– Да нет… насколько я знаю. Отец здесь работал главным инженером строительного треста, мать – врачом, был ещё брат, по-моему, старший. Но брат покончил с собой в начале девяностых, отец умер от рака, некролог был в N-ской правде. А мать он увёз к себе.

– Деньги-то у него есть? – спросил Хлебалкин.

– Не знаю. Как не знаю, чего он вообще хочет. Это вон Алексей знает. Алексей Маркович, чего от нас Казаков хочет? – спросил Любимов Выгребного.

– Чтобы мы губернатора поменяли.

– Чего-чего? – не поверил своим ушам Хлебалкин.

– Того, того. Он хочет сюда привести московские деньги, а губернаторские структуры больших отступных просят. Задача максимум – губернатора поменять, минимум – чтобы хотя бы поменьше мешали.

– Однако! – протянул мечтательно Любимов, предчувствуя хороший заказ, откинулся на спинку стула и выпил.

В это время в кабинет в сопровождении Тамары вошёл Казаков. Как он и ожидал, мужчины стали рассматривать её, а не его. Предварительный небольшой совместный проход по магазинам не прошёл зря, и он почувствовал мягкое приятное ощущение собственника.

– Знакомьтесь – мою девушку зовут Тамарой, – сообщил он собравшимся с полуулыбкой.

Компания несколько опешила – обсуждать дела в присутствии столь молодой и привлекательной особы никто не хотел. Завязался светский разговор, подали горячее, один графинчик сменился другим, для Тамары принесли красное чилийское вино. Говорили об охоте и поездках за рубеж. Рассказывали смешные случаи из выступлений других депутатов в областном Совете. Любимов и Тамара завели разговор о тяжёлом оскароносном фильме «Монстр» и Шарлиз Терон. Вдруг Казаков заявил

– Я очень рад, что мы познакомились и одинаково смотрим на жизнь.

Возникла пауза. Все задумались – а, собственно, кого он имел в виду? Тамара отодвинулась от стола, сделав вид, что происходящее её более не касается.

– В Москве есть инвесторы, которые хотели бы разместить средства в вашем регионе. Если, конечно, здесь есть что-то по-настоящему интересное. Для начала – миллионов десять-пятнадцать.

– Долларов? – поспешил уточнить Хлебалкин.

– Естественно. Но нужны гарантии от властей, войны здесь никому не нужны. Может, имеет смысл получить своих людей в областной администрации…

– У нас в области правительство, как у всех порядочных людей, – с тонкой улыбкой сказал Любимов.

– …поэтому если понадобятся деньги на какие-то гражданские акции и PR, то всё это тоже возможно.

– А как? Выборы будут через три года, – разочарованно заметил Выгребной.

– Об этом надо подумать, я же никого не тороплю. Кроме того, какие есть варианты капиталовложений? С кем можно поговорить из собственников предприятий? Из банкиров? Из риелторов? Я весь ваш – звоните, предлагайте.

После этого вечер в кабинете ресторана стал быстро заканчиваться. Казаков оставил всем свои телефоны, взяв взамен чужие визитные карточки, и они с Тамарой ушли первыми.

– Девушка просто ослепительная, – восхищённо сказал Выгребной.

– Да, где-то он её откопал, – завистливо сказал Хлебалкин.

– В университете он её откопал, она же моя студентка, сейчас на четвёртом курсе, – ответил им Любимов. – Не дура, но учится средне. Мне зачёт сдала только с третьего раза, два раза приходила, оба раза ничего не знала. На что рассчитывала? А на третий раз выучила, так, что от зубов отскакивало… Такие вот бывают у нас студентки, просто на удивление. Но что Казаков-то делал в университете?

4. Казаков

Ты сейчас где-то здесь, в этом городе. Я чувствую это, как когда-то я чувствовал, какими ты духами пользуешься, разговаривая с тобой по телефону. Это было моим проклятием, это – моё проклятие и сейчас.

Сколько лет прошло, Боже мой. Нет ни страны, ни любви, и где сейчас те, кто рассказал мне про твои измены во время моего отъезда. Меня не было почти год здесь. Что такое год в двадцать пять лет? Видимо, это вечность. Или всего триста шестьдесят пять дней – и сорок твоих писем ко мне. И пятьдесят моих звонков тебе.

Потом я узнал, что они собирали консилиум, говорить ли это мне, так тяжело больному тобой. Они, мои друзья, обсуждали это за пивом со своими жёнами. Тебя там не было, ты никогда не любила этот напиток.

«Сучка не захочет, кобель не вскочит» – так сказала про тебя жена моего друга. Как я люблю жён моих друзей! наверное, больше них я люблю только самих моих друзей. Они развели нас навсегда, хотя я простил тебя, но ты сама не могла простить мне себя. И мы были среди них, ждущих того, чтобы я ушёл от тебя. А я знал уже тогда, что я не хочу уходить.

Что ты знала об этом? я не знаю твоих мыслей до сих пор. Кругом плыло сплошное дерьмо – заботясь обо мне, мне объясняли, какой же я тряпка, что живу с тобой. Что он намного старше меня, что ты купилась на его положение и его известность.

А ты ведь и правда купилась на маралий призыв этого старика Козлодоева. Член Союза писателей СССР – брр! Или нет, ты просто боялась меня? знала, но не верила в то, что у меня есть талант, хотя об этом говорили все. Где оно, семейное будущее, если мне остаётся от силы пять лет жизни, – в этом вы все сходились, молодые старики. Любила ли ты меня тогда? я до сих пор не знаю. И что для тебя – любовь?

Конечно, я пил. А кто не пил во время этой борьбы с пьянством? Может, только члены горбачёвского ЦК. Я с ними не был знаком.

Из-за тебя я не пил, если хочешь знать. Зачем? Я был счастлив с тобой. Впрочем, ты знаешь это – я тебе говорил. Я был счастлив с тобой всё то лето, несмотря на то что после того, как я дал в зубы своему приятелю, у тебя в этом городе не осталось компании, а я прослыл сумасшедшим.

Потом я уехал, я не мог не уехать, потому что в Питере была вся моя жизнь, кроме тебя, и тогда я не мог взять тебя с собой. Через месяц после моего отъезда ты опять стала жить с ним, я узнал об этом сразу же.

Чёртова ты дура. Чёртовы умники, которые мне всё сообщали. Как они кайфовали от своей правоты!

Мы встретились ещё раз через год, во мне ещё продолжало всё гореть, но я тогда уже ненавидел тебя. Кто бы смог это вытерпеть – тебе нужны были подтверждения, что я продолжаю идти ко дну, что я подыхаю, а ты сделала правильный выбор. Ты даже объяснила это мне вслух. Надеюсь, я смог предъявить тебе искомый набор вторичных признаков: у меня останавливалось сердце, когда я слушал то, что ты мне говорила.

Ты никогда не узнаешь, как я потом был благодарен тебе за всё это. Я спасался работой и питался огнём полыхавшего чувства, а когда от него остался пепел, то жевал и его, вместе с приливавшей к горлу желчью. И я стал другим теперь – гораздо, несравненно лучше, смею думать.

Я не хочу видеть тебя. Ты была, наверное, хуже, чем эта сегодняшняя высокая, стройная брюнетка с длинными пальцами, рёбрами, которые я могу сломать, обнимая её, и тонким лицом с собачьими печальными глазами. Ты была хуже многих других, которые были у меня… или это я был у них, потому что я любил, но и меня любили, да теперь не всё ли равно. А может, ты была лучше всех, но той тебя всё равно уже нет. Нам сегодняшним незачем встречаться.

Но запах твоих духов и моя память опять оживают в этом городе. Они волнуют меня, и это старая жажда, я слишком хорошо её знаю. Ты надолго оставила меня калекой, и в союзе с ненавистью я тоже жил слишком долго. Она бывает жгучей и ледяной, бывает безумной и расчётливой, я знаю все её оттенки. Здесь сейчас слишком тихо, я слышу треск за ушами тех, кто припал к кормушкам, я не переносил их тогда, и они не стали лучше теперь. Все они – родные мне души, если бы ты знала, как я, бывает, скучаю без вас, без тех, кто считал меня смешным безобидным придурком, которого так легко обманывать.

Мне нравится моё волнение, и это уже хорошо – что-то я слишком давно уже не нравился себе.

…И даже за это я должен бы поблагодарить тебя.

Чёрт бы тебя побрал, дура.

5. Завтрак на траве

В длинную череду майских праздников Казаков и Тамара уезжают из города L в дом отдыха, стоящий на берегу чистой речушки, по берегам которой растёт реликтовый ленточный бор. На территории дома отдыха разбросан с десяток небольших коттеджей, отапливаемых газом, они полностью автономны друг от друга. Тамара много готовит и много ест из заготовленных заранее и привезённых с собой продуктов; Казакову надавали документов про разные предприятия и концепции развития города L и области N, периодически он их читает, но чаще гуляет или дремлет на солнце, прикрыв лицо этими важными бумагами. Раз в день они ходят в бассейн в главном корпусе, после бассейна Тамара заходит погреться в сауну, Казаков же считает, что часто ходить в сауну вредно, и за три дня праздников был там всего один раз. Его постоянно разыскивают по телефону, но он отключил звук на своём сотовом и просматривает входящие звонки два раза в день. Изредка он перезванивает, судя по разговору, куда угодно, но только не в город L. Как-то он перезвонил за рубеж, разговаривал по-английски. Тамара поняла всё, что говорил Казаков. Слушая его выговор, она решила, что по-английски она говорит лучше.

Тамаре было удобно с Казаковым, но редко какой человек может удовлетвориться только физическим комфортом. Она знала, что клиенты не любят расспросов, – они любят расспрашивать сами, и у неё было заготовлено несколько вариантов ответов, кто она такая, как происходила в её жизни первая интимная история, и почему она сейчас занимается тем, чем она занимается. Но Казаков ни о чём не расспрашивал и не провоцировал её на вопросы. Часто он смотрел на неё, как смотрят на красивое животное на фоне того или иного ландшафта, это она чувствовала; но в его взгляде не ощущалось вожделения, что её задевало. Когда Тамара оставалась наедине с его вещами, она рылась в карманах его костюма, но не находила ничего личного, что позволило бы узнать, чем Казаков занимается, где живёт и кто он такой. Она не находила ни записей, ни документов – хотя видела, что он пользовался записной книжкой, а когда снимал коттедж, показывал администратору паспорт. Таких клиентов надо опасаться, но её инстинкт самосохранения молчал.

Тамара привыкла считать себя умной – она обычно понимала, что с ней происходило, и почему. Для «поколения, выбравшего пепси» (или, точнее сказать, для тех, кого к этому выбору принудили их любимые попсовые папаши), по её собственному мнению, она была чересчур умна и даже читала толстые книжки в твёрдом переплете, но старалась не признаваться в этом окружающим без основательного повода. Тамара делала обычную ошибку молодости, пытаясь держаться ближе к народу и стараясь не ссориться с максимальным количеством людей («на вещи нужно смотреть ширШе, а к людЯм надо быть мягШе», говорили попсовые гуру). У неё образовалось множество знакомств, которые большей частью были неприятны и давали повод для грусти и даже страданий. Тамара извлекла из этого полностью неверный вывод о том, что теперь она знает жизнь. В практическом плане это выразилось в том, что она научилась сдерживаться и помалкивать даже тогда, когда ей было что сказать; а сказать молодой девушке двадцати двух лет от роду что-нибудь есть всегда. Мужчины высоко ценят молчаливость женщин, путая её с пониманием, и сдержанность пошла Тамаре на пользу. Пользуясь чужой откровенностью, она уже научилась манипулировать сверстниками, с мужчинами старше себя у неё тоже получалось чаще, чем не получалось.

Молчание Казакова сначала её вполне устраивало, но постепенно начало раздражать. Она захотела уехать – что, собственно, она теряет? однако здесь явно затевалась какая-то интрига, потом он платил ей хорошие для города L деньги, и Тамара впала в противоречие с собой. Она даже пыталась читать те же бумаги, которые читал Казаков, что было уже явным признаком полной растерянности в мыслях, – по сравнению с этими бумагами университетские учебники были бестселлерами.

– Я нравлюсь тебе, Андрей?

– Вы имеете в виду секс? Или что-то ещё?

– Я имею в виду всё, кроме секса.

– Нет, скорее нет. Но ты очень красива, если тебе это важно.

– Ты сказал мне «ты»?

– Да, мне показалось, что в такой форме это звучит более убедительно.

– Зачем, если я тебя так раздражаю, ты взял меня с собой?

– По-моему, вы прекрасно проводите время.

– Я не могу прекрасно проводить время с человеком, которому я не нравлюсь.

Казаков злится и хочет ответить ей, что он платит не за то, чтобы она прекрасно проводила время, и в тот же миг понимает, что Тамара затевает ссору, чтобы уйти. Или чтобы изменить их отношения. И третий вариант уже невозможен. Он удерживается от едких замечаний и говорит:

– Хорошо, ты победила. Ты мне нужна, и ты мне нравишься. Но дай мне ещё два часа, а потом мы с тобой возьмём коньяк, погуляем и выпьем на брудершафт.

Тамара смотрит на него, и Казаков криво улыбается. Она натянуто улыбается ему в ответ и думает, что уехать будет сложнее, чем она думала… и надо будет обязательно на прощание сказать ему что-нибудь позабористее про его мужские достоинства – чтобы долго не забывал и побольнее было вспоминать.

– Ты же девушка с опытом. Я не знаю, как ты дошла до такой жизни, но ты перешла черту. И ты понимаешь, что женщинам, которые продают себя за деньги, нельзя доверять.

– Зачем ты говоришь это? Тогда давай я уеду, – Тамару действительно задевают слова Казакова, он видит, что сейчас она заплачет.

– Затем, что мы сейчас нарушаем очень важные правила жизни и непременно за это будем расплачиваться.

– Все за что-то расплачиваются, – высокопарность фразы Казакова сравнима с её банальностью. Девушка фыркает и пожимает плечами.

– Что ж, ты права, всё это глупости до тех пор, пока ты сама не наступишь на эти грабли. Я тебя предупредил. И ещё об одной вещи я попрошу тебя – постарайся не врать мне.

– Не спрашивай – не буду врать.

– Очень хорошо. Тогда о чём говорить будем?

– А сам будешь врать?

– Не буду – я и не умею.

– Вот уже и соврал.

Казаков и Тамара сидят на берегу полноводной после ледохода речки, от которой веет холодом. Над их головами шумят сосны, сквозь кроны которых светит солнце. В бору сухо и светло, они расстелили покрывало, взятое из коттеджа, на покрывале лежит полиэтиленовый пакет, на пакете стоят бутылка с коньяком, рюмки, разрезанный апельсин и сыр, на котором за время разговора появились капельки пота. Они выпивают, едят, Тамара, допив свой коньяк, вытягивает ноги, укладывается Казакову на колени и смотрит на него снизу вверх. Он долго смотрит ей в глаза, гладит её длинные вьющиеся волосы… наконец наливает себе ещё коньяку, выпивает и переводит взгляд на реку.

– Ты чертовски красива. Не привлекательна, а именно красива. Так бывают красивы только умные женщины.

– Спасибо, только когда ты так говоришь, то я чувствую себя полной дурой. С тобой рядом вообще кто-нибудь из женщин чувствовал себя умной?

– Чувствовали, чувствовали… Почему муж ушёл от тебя? И зачем, если ты допустила это, ты выходила замуж?

– Однако… – она откашливается, – переходы у тебя. – После паузы она продолжает:

– Это была странная жизнь. Была фирма с большими оборотами, впрочем, отчего же была, она и есть… Он – один из её совладельцев, я же занималась для них переводами с английского, так и познакомились. Ты вот упрекаешь меня за то, что я раз в две-три недели в последние месяцы подрабатывала через агентство в гостинице, – а тогда на моих глазах он периодически пропускал через себя своих подчинённых девиц, а были ещё и групповые спальни, почти свингерство. Ему всё это сходило с рук – деньги-то были у него, а я летела вниз. Так что мы стали ругаться, а кончилось разводом – и теперь вспоминается, как будто было не со мной: сходила замуж на полгода.

– Если фирма с большими оборотами… там люди из власти появлялись?

– Бывали разные, кого-то я знаю, кого-то нет.

Разговор замолкает. Казаков сам ещё не понимает, о чём ему нужно её спрашивать. Становится прохладно, они собираются и возвращаются в коттедж.

Ночью он просыпается от того, что она смотрит на него, сидя в кресле с фужером вина в руке. Он дёргается и резко садится на постели. Постепенно до него доходит, что в этой ситуации нет ничего угрожающего, он включает ночник, наливает себе воды, ставит подушку стоймя и откидывается на неё. Какое-то время Казаков и Тамара играют в переглядки. Потом она говорит:

– Ты можешь рассказать, кто ты такой и что тебе действительно здесь нужно?

– Тебя что, интересует моя биография? Признаться, я сейчас не очень расположен вспоминать свою жизнь.

– Я даже не могу определить, сколько тебе лет… Про московских инвесторов-то врёшь поди?

– Да нет. В принципе, я действительно могу кое-кого сюда пригласить.

– Тогда что ты тут делаешь?

– Есть такая английская поговорка: самый быстрый способ потратить деньги – скачки, самый приятный – женщины, самый надёжный – сельское хозяйство. В сельском хозяйстве я ничего не понимаю.

– Ты хочешь сказать, что ты – игрок?

– Наверное. Только играю не на ипподроме или, упаси бог, за карточным столом. Я довольно долго размещал чужие деньги в фирмах, которые нуждались в инвесторах. Это довольно рискованное мероприятие – периодически некоторые фирмы исчезали, деньги пропадали, и всё такое. Можно этим заняться и здесь.

– Но ты здесь не за этим. И вообще всё это напоминает «Красотку» с Гиром и Робертс в главных ролях, а так не бывает.

– Видишь ли, это же мой родной город. Здесь живёт куча людей, которые когда-то меня знали и которые теперь прекрасно упакованы, но мне они кое-что должны.

– Ну да, ну да. Теперь это уже напоминает «Графа Монте-Кристо».

– Ты не понимаешь, а я не умею объяснить. Ладно, расскажу тебе одну историю из своей жизни.

У меня был старший брат, которого я очень любил. Он был намного старше, на восемь лет – и у него было всё лучше: его девушки были красивее, друзья – умнее и надёжнее, книжки, которые он читал, интереснее… Он окончил медицинский и уехал работать в сельскую больницу, потом перебрался в райцентр. В девяностом он стал пытаться вернуться в L, я просил родителей ему помочь, у меня тогда вообще денег не было. У отца с матерью было, наверное, тысяч двадцать, вполне бы хватило на кооператив, но – бесполезно. Они были такие, знаешь, стойкие коммунисты с коллективистскими убеждениями, только деньги свои держали с детьми поврозь. И нынешние демократы такие же… впрочем, я забегаю вперёд.

У брата пошли конфликты в семье, он развёлся, приезжал пару раз в L, искал работу, что-то ему обещали, всё это тянулось четыре года. В девяносто четвёртом, когда в центральной райбольнице ему не платили уже полгода, он затопил печку и закрыл заслонку; уснул и не проснулся. Я тогда уже как-то вписался в эту жизнь, приехал, похоронил его на сельском кладбище. Кроме меня, там никого не было. А деньги у родителей пропали во время высокой инфляции, ты поди и не помнишь, что всё обесценилось в сто и тысячу раз…

Потом я приехал в L на пару дней, хотел повидать кое-кого. Встретился со старыми знакомыми, которые тогда уже были и во власти, и в бизнесе, они были в восторге от жизни – как они здорово всё придумали и сделали. Я им ничего не смог сказать.

Так вот, они и сейчас в восторге сами от себя. И три четверти Москвы – такие же восторженные от счастья – на полном серьёзе тебе объяснят, что умный человек не может быть бедным, а поскольку они не бедные, то они умные. А богатые – так вообще гениальные.

– И чего же ты хочешь?

– Хочу пошерудить немного в этом муравейнике, чтобы они побегали. Чтобы нервничали, боялись, может, подрались даже. Желания у меня сильные, но пока абсолютно неконкретные. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, в количестве одного человека. Теперь понимаешь, о чём я?

– А я тебе зачем?

– На то есть много ответов… давай сейчас сойдёмся на том, что мне нужен зритель, а ещё помощник, которому я хотя бы чуть-чуть мог доверять… Да, а кроме того, ещё и красивая, молодая девушка, ради которой мне хотелось бы делать что-то необыкновенное, и которая могла бы это оценить.

– Ты кокетничаешь со мной. Но мне это нравится.

Тамара обнимает Казакова и кладёт голову ему на плечо. Она засыпает, он же долго смотрит в потолок, не в силах заснуть, не двигаясь, чтобы не потревожить её, и одновременно удивляясь тому, что он не хочет нарушить её сон.

6. Социальная турбулентность

Закончились майские праздники. Собственно, в России есть две череды праздников – новогодние и майские. Именно во время этих праздников российский человек думает о любви, смерти, огуречном рассоле, ещё чёрт-те знает о чём, сажая картошку на огороде в мае или готовя национальное еврейское блюдо, лучшую закуску под ледяную водку на новый год – селёдку под шубой. Все русские люди произошли от евреев и от обезьян, одни немцы – от греков Гомера. Или нет, правильнее – от гомерических греков, думает про себя Алексей Маркович Выгребной. Но попробуй русским, или евреям, или немцам это объясни. А если крови у тебя от тех, других и третьих примерно поровну, то остаётся только не любить сионизм. Конечно, когда у остальных двух третей никакой национальной идеи не осталось, сионизму можно только завидовать. Или не любить, как нечто абсолютно чуждое.

Но и не любить как-то не получается – слишком уж это не по-русски: живут они себе там одни, бедолаги, и ведь сплошные семиты кругом. Скорее уж – пожалеть. У Алексея Марковича получалось обычно именно второе; собственно, испытывать к кому-либо сильные плохие чувства у него не получалось физиологически, ему от таких чувств мгновенно становилось плохо. Его бы воля, и он вернул бы весь российский Израиль в Россию, как, собственно, сделало бы и большинство сибирских людей, недоумевающих, отчего от них уехали евреи, а также превратились в отдельные чужие государства Украина, Белоруссия, Прибалтика и Казахстан. Придумали себе чего-то, думал сибиряк Алексей Маркович Выгребной, в общем справедливо полагая, что национальности начинаются где-то западнее Урала и южнее Алтая, в Сибири же живут личности, а национальность у нас одна, сибиряк, как в Америке – американец.

Выгребной был знаком с Казаковым давно, ещё до отъезда последнего из города L. Можно даже сказать, что они дружили, хотя по лёгкости характера Алексей Маркович Выгребной был знаком едва ли не с половиной городского населения, так что те обязательства, которые накладываются в случае близких дружеских отношений, очевидно, на него не могли распространяться. Тем не менее, если Алексей Маркович что обещал кому, то исполнить стремился беспременно, поэтому у него на удивление было мало врагов. Правда, и обещать он старался как можно реже, что опять-таки вызывало уважение – редко какому политику, пусть даже и регионального масштаба, удаётся удерживаться в таких рамках.

Предложение Казакова Выгребного весьма заинтересовало. Губернатор области N находился у власти уже третий срок, и многим жителям областного центра, как это обычно в таких случаях и бывает, изрядно надоел. Весь крупный бизнес, сбывающий продукцию и услуги на региональном рынке, находился под контролем прогубернаторских структур, а то, что касалось леса, цветных металлов и топлива (в области N находилась парочка газовых месторождений) по большей части принадлежало жителям города-героя Москвы. Столичные хозяева – может, правильнее сказать – федеральные – с губернатором не конфликтовали, договорившись обо всех правилах уже давно. Всё уже давным-давно поделили. Всех, кого надо, построили. Пираньи кооперативного бизнеса оставались только в челночной и мелкой розничной торговле, давно уступив своё место в сфере обеспечения граждан L электрическими товарами, едой и одеждой, а также и новым жильём большим белым акулам российского капитализма. При средней зарплате в пять тысяч в области N заработная плата в семь тысяч рублей уже считалась хорошей, десять – очень хорошей, а пятнадцать – недостижимым идеалом, при сложившемся на момент приезда Казакова в город курсе доллара в двадцать девять рублей. Квадратный метр строящегося жилья обходился желающим в шестнадцать тысяч рублей, строили жилья много, процентов сорок от советских объёмов, по городу ездила масса новеньких иномарок ценой от десяти тысяч долларов («надо же, как развился у нас потребительский кредит!» – говорил по этому поводу Выгребной), кроме того, городское население L очень любило играть. Особенно на деньги. Те, у кого их было побольше, играли в казино, остальные, даже пенсионеры, предпочитали сражаться с уличными игровыми автоматами.

Алексей Маркович справедливо полагал, что в такой ситуации он достиг максимума политической карьеры и личного благосостояния. Если не находиться в одной партии с губернатором, и не в той, которая политическая, а в той, которую губернатор, подобно отделу технического контроля на заводе, придирчиво отбирает в свою обойму из многочисленного доступного его цепкому взгляду человеческого материала, то никаких шансов перейти на более высокую социальную ступеньку у него нет. Даже наоборот, существует очень большая вероятность, что на будущих выборах в областное собрание могут и не выбрать, а это уже будет большая неприятность, бизнес Алексея Марковича полностью зависел от его политического трудоустройства.

Всерьёз поменять ситуацию в области N, по мнению Выгребного, было невозможно. Но кого-то потеснить путём привлечения московских денег и влияния, влезть на чужое рыночное пастбище – отчего же нет? Очень даже вероятно. И Выгребной, как и его знакомый политолог Любимов, генерировал идеи именно в этом направлении, собирая так называемые компрометирующие материалы на людей из губернаторских структур; благо, что особенно-то и собирать ничего не надо было, всем всё было известно. Хотя, конечно, были и исключения в виде слепых и глухих волею судеб репортёров печатных и непечатных СМИ города L: указанные природные недостатки полностью компенсировались слишком развитыми чутьём и интуицией, поскольку все работники прессы знали реакцию властей на свою работу на несколько лет вперёд. С другой стороны, думал Алексей Маркович, причём тут власти? ведь совершенно невозможно понять, что сейчас является компрометирующим материалом, а что – рекламным. Любой человек, пробывший последние десять лет российским публичным политиком, в этом запутается напрочь. Чего уж тут с репортёров спрашивать?

Алексей Маркович и Сергей Иванович прекрасно понимают друг друга и встречаются раз в три дня; а встретившись, начинают звонить Казакову. Убедившись в майские праздники, что это – пустое занятие, они ведут умные беседы, целью которых является по большей части получение взаимного удовольствия от симметричной благорасположенности.

– Пустое это дело, – говорит Любимов, морщась от горячего крепкого кофе, которым угощает его Выгребной. Последний в курсе размеров оплаты труда отечественных доцентов в государственных вузах, поэтому считает необходимым брать расходы на кофе или пиво на себя. Иногда Любимов артачится и лезет за кошельком, тогда Выгребной не мешает ему. Нельзя задевать чужое самолюбие просто так, если уж это делать, то со специальным смыслом. – Тараканов за эти двенадцать лет систему так отстроил, что тут не только пикнуть, но и пукнуть народ боится без разрешения. В Кремле он тоже на хорошем счету. Конечно, если Казаков хочет потратить деньги, то я лично всегда готов ему помочь…

Тараканов – фамилия губернатора области N. Личность он во многих отношениях выдающаяся, ставшая известной ещё в советские времена. Тогда будущий губернатор был вполне доволен своим пролетарским происхождением, теперь постепенно стало выясняться, что среди его предков бывали и князья.

– Кроме того, – мечтательно продолжает Любимов – есть ведь ещё и такая штука, как социальная турбулентность.

– Что ты имеешь в виду, Сергей Иванович?

– Да как тебе сказать… есть системы устойчивые, а есть системы неустойчивые.

– Ну?

– Так мы-то с тобой внутри системы, а может, правильнее сказать, что даже внутри какой-то её части. А сама система, которую построил Тараканов, она в некотором потоке, социальном, экономическом, политическом. Изнутри-то кажется всё устойчивым, но поток может оказаться турбулентным. Чуть-чуть добавь ресурсов – и систему понесёт вразнос. Так сразу и не угадаешь.

– Нам-то с тобой потом не прилетит?

– Может, и прилетит от какого-нибудь осколка. Но ведь и другим мало не покажется. Тут уж кто как увернётся.

Выгребной молча созерцает открывшуюся его воображению картину. Любимову удалось зацепить какие-то ключевые архетипы его инженерного образования, так что социальная турбулентность прямо-таки клубится перед взором Алексея Марковича. С трудом оторвавшись от этого зрелища, он спрашивает лукавого политолога:

– А если система всё-таки устойчивая?

– Тогда ничего не будет. Кроме того, что я денег немного заработаю… да и ты, как я понимаю, внакладе не останешься.

– Умный ты какой, Сергей Иванович, – ласково говорит ему Выгребной.

– Ещё бы. Давай теперь подумаем лучше, как задействовать в наших схемах Хлебалкина.

– Давай, – соглашается Выгребной, думая сам про себя, что Хлебалкин сам кого угодно задействует, использует и выбросит. Но политолог говорит так убедительно, и ему так приятно верить. Да и погода стоит такая хорошая, что лучше не бывает. А Казаков – ну что, право, Казаков? – вот майские праздники кончаются, может, он вообще уехал в свою Москву и больше не приедет.

Расслабленные разговоры, в общем, вела часть хозяйственно-политической элиты города L. В другом кафе, не за кофе, но за пивом, не лыком шитый Хлебалкин тоже обсуждал возможности московского капитала вообще и Казакова лично, и его собеседники строили планы использования депутата Выгребного по политическому назначению. И доходили эти разговоры каким-то краем уже и до представителей N-ской медии, однако эти медии, будучи тёртыми калачами, такие разговоры пропускали почти что мимо ушей. Близилось лето, какие летом могут быть дела, кроме отпуска? но скучно обсуждать то, до чего ещё надо жить два месяца, а разговоры о неведомом авантюристе и московских деньгах щекотали нервы и хоть чем-то грели политические души. И дорогого стоило для журналистской братии это «почти что», готовое неожиданно превратиться в долгожданное «а вдруг»? Турбулентность, одно слово, кругом турбулентность… при общей уверенности в том, что система устойчива и построена совместно демократами и региональными феодалами навсегда. Как уж удалось этим людям добиться столь плотного взаимопонимания в процессе прочного конструктивного созидания – Бог весть… а может, в этом-то и заключены будущие «вихри враждебные», что веют над Россиею, не переставая?

7. Скелеты города L

Вернувшись в город L после майских каникул, Казаков стал встречаться с представителями политического бомонда поодиночке. Это продолжалось две недели, потом, смеясь, он рассказывал Тамаре:

– Слушай, оказывается у вас не тихий провинциальный город, а какой-то Чикаго времён сухого закона. Убийства, переделы собственности, роковые женщины в окружении коварного и жестокого Тараканова – детектив какой-то. И твой бывший муж тоже, похоже, во всём этом.

– Навряд ли… он по другим вещам специализируется: какие-то договора, бумаги, народ солидный. Там же ценные бумаги, акции всякие, облигации. Как сейчас модно выражаться, портфельный инвестор.

– Вот перебиваешь меня, ничего рассказывать не буду. Ты вот про историю Кручёных что знаешь?

– Площадь имени которого? Знаю, что был директором химкомбината в советское время, делал там чего-то… он же давно умер.

– Это для тебя уже давно – на самом деле в середине девяностых годов. Всего-то восемь лет прошло…

Кручёных был не просто директором химкомбината, он был фактически его владельцем. Кроме того, в советское время он выбил деньги на его реконструкцию, которую правдами и неправдами сумел осуществить, так что в посёлке Восточном, где располагался химкомбинат, вредные выбросы уменьшились более чем в десять раз. Химкомбинат стал очень рентабельным, свои минеральные удобрения и полуфабрикаты он поставлял не только по России, но и за рубеж…

Акции комбината частично были у Кручёных и других командиров производства, частично – у трудового коллектива, часть ушла на сторону, а часть была ещё у государства, фактически у области. Потом у рядовых работников кто-то стал эти акции скупать. Ты не догадываешься, кем был этот кто-то?

Кручёных в это время уже был областным депутатом – ни много ни мало возглавлял бюджетную комиссию в облсовете. А, кроме того, был ещё и заместителем председателя городского совета – тогда как-то можно было оставаться депутатом советов разных уровней. Уважаемый, солидный человек, одно слово – Кручёных. И поехал он как-то вместе с генералом, который возглавлял управление внутренних дел области N, к себе на дачу. Там они посидели, потом пошли на берег сибирской речки посидеть у воды, поесть шашлыки и посмотреть на звёздное августовское небо – был конец августа, звездопад уже закончился, но звёзды в это время крупные такие бывают, если ты помнишь… вот такая романтика. Кроме Кручёных и генерала был там ещё его личный шофёр, по совместительству вроде телохранитель, и пара полковников милицейских – вполне безопасная компания. Директор химкомбината вдруг, насмотревшись на звёзды, решил искупаться в вашей реке – у вас как, народ в конце августа купается?

– Да нет, если не моржи, конечно.

– Кручёных решил искупаться, а потом у него остановилось сердце, и он плыл ещё пару километров вниз по течению, пока его вся эта компания из воды наконец не достала. Ты знаешь, был такой ужасный несчастный случай. А потом застрелили финансового директора шинного завода. Следователь прокуратуры, который тогда это дело расследовал, бедолага, оказался нервным очень – даже справка из неврологического диспансера имелась, где он перед этим лечился от нервного истощения, – и выбросился из окна. Теперь-то вот у нас путинский призыв, прокуроры просто на редкость уравновешенные. Что не помогло от продолжения напасти – расстреляли в подъезде управляющего делами вашего областного правительства. Как говорится, его-то за что? жил себе человек, бумаги перекладывал, контролировал исполнительскую дисциплину и организовывал совещания…

– Да, а ещё вот в прошлом году директора ликёро-водочного завода расстреляли на глазах рабочих из автоматов, начальника управления Центральным банком в тюрьму посадили, а там у него сердечный приступ случился, так ведь и не выжил. Я вообще-то могу существенно твой список дополнить, если нужно. Но что ты хочешь этим сказать? Все эти случаи что-то объединяет?

– Конечно. Ты ещё не понимаешь?

– Не понимаю. Зачем тебе всё это? Или, Андрей, ты куда-нибудь в Кремль хочешь жалобу написать, что в городе L постреливают?

– Вовсе нет. Просто все эти люди общались с Таракановым, обладали властью, а потом погибли.

– А в Петербурге масса людей была знакома с Путиным, потом отдельные личности погибли, а он стал президентом.

– Дело не в этом. Было или не было, а случись что, вот тебе раз – и пожалуйста.

– То есть?

– Теперь все боятся… Случись что-нибудь, а что-нибудь, знаешь ли, почему-то всё равно случается, легко представить, что оно произошло не просто так, а в силу угроз и замыслов ваших князей тьмы… тьфу, Тараканова то есть. Понимаешь?

– Ага. Все кругом – параноики, одна я нормальная.

– Примерно.

Казаков, кажется, в хорошем настроении. Он улыбается, что очень импонирует Тамаре: улыбается её работодатель редко, всё больше криво усмехается, усмешек у него две – чаще горькая, углами рта вниз, вторая, более редкая – хищная, неприятная, напоминающая оскал: верхняя губа приподнимается, обнажая зубы, угол рта ползёт вверх. Тамара улыбается ему в ответ – приятно видеть тебя в таком настроении, конечно, говорит Казаков, мне самому приятно, ведь теперь кто-то умрёт не зря, то есть как? недоумевает она, да всё равно как, перевернётся ли на машине, или получит инфаркт от пьянства, живут зря на нашей шее и этой прекрасной земле, так хоть от смерти их будет мне какая-то польза. Экий ты жестокий, шутит она, считая, что жестокости тут нет никакой, просто использование случаев судьбы, а ты знаешь, я ведь действительно думаю, что многие из них годятся разве что на удобрение, говорит вдруг он задумчиво, и она пугается, что Андрей помрачнеет и будет опять мало говорить с ней, и только много позже Тамара подумает, что ведь он говорил тогда серьёзно, и не может в это поверить. А потом и забывает про это.

8. Тамара

Я знаю, что ты не такой, как они. Но почему ты то поднимаешь меня до небес, то заставляешь чувствовать себя последней дрянью? ведь это ты делаешь не из наслаждения моим унижением, как другие, кто покупал за деньги это право. Но их кайф меня не задевал, как не ранили их слова, я сама шла к ним и говорила то, что они хотели. Ты же можешь уничтожить меня одним словом, одной интонацией – и не замечаешь этого. Откуда же ты такой взялся? Господи, кого Ты послал на мою голову?

Сначала я думала, что ты просто тупой, хотя и хитрый с опытом. Видали таких. Но ты можешь быть тонким, настолько, что чувствуешь, как дрожит каждый мой нерв, когда я касаюсь тебя. Как я боялась этих вечных мужских разговоров о тех, кто был у меня до тебя, и что я чувствовала, когда была с ними, а не с тобой, – ты никогда не говоришь об этом. Почему? Ни один из моих близких мужчин не обошёл этой темы в течение первой же недели близости. Отчего это не интересует тебя?

Жизнь – это медленное привыкание к одиночеству. Как рано нам преподают Пушкина «И постепенно жизни холод // С годами вытеснить сумел». Кто в четырнадцать лет может оценить эту мысль? А в двадцать два она уже стала мне родной. И я боюсь рассказать это тебе, поскольку это уже моё личное, а мой холод жизни – это не то, что может быть интересно тебе. Это даже мне самой неинтересно, хотя невыразимо грустно, так грустно, что ничего не жаль и тяжело на сердце.

Ты можешь уехать в любой момент, сейчас это единственное, что я понимаю в тебе. Как я боюсь этого. Как я боюсь полюбить тебя – как только я полюблю и почувствую, что не могу без тебя, ты обязательно уедешь. Что же ты делаешь со мной?

Как-то ты, смеясь, сказал мне, что современным российским девушкам нравятся романтические брюнеты, которые нежны, улыбчивы, мало пьют и делают много подарков. Ты подшучиваешь надо мной – мне нравятся именно такие мужчины. И не только мне, поэтому у моих подруг так популярны южане. Рядом с ними я чувствую себя уверенно, я знаю свою власть над ними. Здесь всё просто: услуга – деньги; после первой близости всё остальное для них уже бесплатно, так что тянешь, сколько можно, а потом быстро прощаешься. Шикарные мужчины, которые к тому же очень хорошо считают деньги.

Ты полная противоположность всем, кого я знала. Ты не ухаживаешь за мной, и это, оказывается, тоже может быть приятно. Когда мы идём мимо цветочниц, я никогда не могу угадать, подаришь ты мне цветы или нет. Это непредсказуемо, как и всё остальное.

Зачем ты встречаешься с этими людьми, которые только делают вид, что они знают, что происходит? Что это за игра? В нашей жизни ничего нельзя изменить, можно только подчиниться её течению… я не могу поверить в то, что ты не понимаешь таких простых вещей. Или ты невозможен в этом мире, сейчас и здесь, а поскольку ты здесь есть, то в нём становится возможно всё, даже моё счастье. В это тоже невозможно поверить, и я не верю. Я закрываю глаза, и тебя уже нет.

От тебя исходит тепло, и я не чувствую себя одинокой. Я не люблю тебя. Можно любить Бога, потому что Он – есть, а тебя нет или не будет уже послезавтра, какая разница? Мне с тобой просто интересно. И ничего больше. И я буду с тобой до тех пор, пока ты не скажешь, что пришло время прощаться, потому что я хочу знать, что будет с тобой дальше.

…Неужели всё-таки нельзя быть повнимательней и тактичней? У тебя такие шрамы на груди, как будто сердце уже вырезали. Неужели оно не чувствует, как мне больно?

9. Новое в дрессировке

Наступил лихорадочный сибирский жаркий июнь, вместе со студенческой сессией, которую Тамара сдавала, едва ли не впервые за четыре курса обучения в университете спокойно готовясь к экзаменам. В её бурной жизни в кои-то веки наступило затишье, она читала конспекты и учебники, перезванивалась с сокурсниками и старалась не задумываться о будущем. Казаков на пару недель улетел в Москву, оставив арендованную квартиру в её распоряжении, но она не приглашала никого в гости, справедливо опасаясь неизбежных расспросов и столь же неизбежных недомолвок. Расспросы и недомолвки приводят к слухам, а слухов о себе Тамара научилась бояться. Сплетни способствуют росту репутации людей высоко статусных и уничтожают жизнь обывателей, а Тамара считала себя обывателем, не считая свою подработку «девушкой по вызову» чем-то из ряда вон выходящим. В конце концов, каждый решает свои материальные проблемы как умеет.

Ей несколько раз звонили из агентства, интересуясь, когда Тамара начнёт работать. Она не порывала с ними полностью, внеся в кассу три тысячи рублей, однако от новых клиентов отказывалась. В агентстве не настаивали – Тамара и раньше периодически прекращала работать, предупреждая заранее, – такое ценилось. Желающих её заменить всегда хватало: агентство было легальным, официально оно предоставляло услуги по эскорту, охране, массажу и прочим разнообразным услугам, включая юридические. Случаи, когда девушек по вызову избивали, были редки, и каждый инцидент клиентам приходилось оплачивать очень дорого.

Пару раз ей звонил Выгребной – он звонил не на мобильный, а в съёмную квартиру, на номер, который дал ему Казаков, приглашал поужинать. Тамара согласилась, в результате оказалась в компании незнакомых ей мужчин и женщин, где её несколько раз пытались вывести на разговор о Казакове, от чего она каждый раз, смеясь, уходила. Отвезти её домой собирался молчаливый молодой красавец, которого звали Сергеем, и роль которого в этом ужине была Тамаре непонятна; на всякий случай она отказалась от его услуг, сказав, что Алексей Маркович пригласил, пусть и обратно доставляет, нечего; Выгребной расцвёл, вызвал такси, но до дому немного не довёз, пригласив прогуляться. Тамара со скукой подумала, что будет приставать, – и ошиблась; Выгребной шёл, смотрел на светлое в одиннадцатом часу летнее небо и говорил о чепухе. Она даже не заметила, как разговор перешёл на её учебу, университет, отдельные предметы, которые она должна была проходить. Когда Тамара поняла, что её по ходу проэкзаменовали – является ли она действительно той, за кого себя выдаёт, разговор уже перескочил дальше, к тому, что она собирается делать после окончания университета, карьере, замужеству – и не хотела ли бы она поработать в одной из солидных фирм, куда Выгребной мог её рекомендовать… Тамара достаточно неуклюже объяснила, что пока она об этом не думает, хотя только что демонстрировала, как она заинтересована в получении образования и профессиональном росте. Выгребной попрощался с ней очень любезно, попросив «звонить, если что». Тамара поняла, что он озадачен, – что-то в ней настораживало его, что-то не совмещалось в картине.

Потом Выгребной звонил и приглашал ещё, но она решила дождаться Казакова – её критического отношения к себе хватило на то, чтобы понять, что Алексей Маркович при всём его дружелюбии человек очень умный и весьма для неё опасный, а в случае раскрытия некоторых обстоятельств личной жизни на её дальнейшей служебно-административной карьере в городе L можно будет поставить жирный крест.

Казаков прилетел так же, как и улетел: позвонил из аэропорта. Было рано: московские рейсы летят в Сибирь ночью, пока Тамара нашла свой сотовый телефон, он уже перестал звонить, и зазвонил обычный, квартирный.

– Я сейчас буду. Свари кофе, пожалуйста.

– Это ты, Андрей?

В ответ она услышала гудки. «Как обычно, в своём стиле», – подумала она и побрела умываться.

– Куда ты собираешься? Лучше бы поспал.

– К вам в университет. Любимов организует встречу со студентами, – разрывая фразы на маленькие куски, сказал Казаков.

Выглядел он плохо: глубокая синева под глазами, мятая рубашка, щетина. Вместе с кофе он съел йогурт. Тамара отметила, что одновременно он внимательно разглядел её, изучил расстановку посуды в кухне и даже принюхался. У неё возникло твёрдое убеждение, что Казаков пытался найти следы пребывания гостей, но первое испытание она прошла успешно, он вроде бы остался доволен.

– А мне можно с тобой?

– Почему бы и нет. Если успеешь собраться, поехали, – пробурчал Казаков и скрылся в ванной.

Встреча со студентами была назначена в поточной аудитории на десять утра. Тамара сразу пошла туда, а Казаков отправился на кафедру, к Любимову. Сергей Иванович сообщил Казакову, что желающих поработать на опросах и различных креативных акциях собралось человек сорок, в основном с экономического и журналистского факультетов. «Но никто не понимает, чего вы хотите, – добавил он – и я не могу им этого объяснить».

– Как вы меня им представили? – спросил Казаков.

– Как представителя потенциальных инвесторов. И вообще – как самостоятельного богатого человека.

– Зря, – поморщился Казаков.

– А как ещё? – недоумённо спросил Любимов.

– Вы скажите им, что я кандидат наук, социолог, хочу поставить эксперимент, на который у меня есть деньги по западному гранту, а они на основе этого могут сделать свои будущие дипломные работы и, возможно, немного заработать. Первая версия годится для депутатов, студенты же способны к логическому мышлению, для них этот вариант не пройдёт.

– Да? А вы и правда в социологии что-то понимаете? Финансовые занятия не мешают? – не удержался от ехидства Любимов.

– Вообще-то, когда я защищался, социологические исследования ещё были официально запрещены, на любой опрос требовалось разрешение партийных органов и силовых структур. Финансовые же понятия пришлось освоить несколько позже, когда слово инвестиция стало отличаться от капитальных вложений, а социология в основном свелась к опросам общественного мнения. А вы, простите, по каким наукам защищались?

– По политическим – в советское время таких вообще не было. Извините, если задел. Но тогда… в общем, лучше объяснитесь со студентами сами. Я всё неправильно понял.

– Надеюсь, что, когда я скажу, что надо будет делать, вы поймёте меня правильно, – в словах Казакова прозвучала угроза, извинений он явно не принял. Сергей Иванович заметил это, хотел было ответить колкостью, но сдержался и спросил в ответ:

– Так и о каком же эксперименте пойдёт речь?

– О социальном действии… скажем, в трактовке Парсонса, реакции на него различных слоёв общества, а также замерах времени реакции.

Они собрались было уходить, но в это время открылась дверь, и на кафедру зашёл Том Джонсон, с обычной полуулыбкой не совсем адаптировавшегося к обстановке, но старающегося быть приятным для окружающих человека. Любимов поздоровался с ним и представил Казакова, который сообщил Джонсону, что раньше Сибирь была местом ссылки неблагонадёжных российских элементов, и заодно поинтересовался, не решило ли американское правительство перенять опыт царя и большевиков, выслав сюда его, Джонсона. Американец на всякий случай переспросил, шутка ли это, и, получив утвердительный ответ, радостно заулыбался и с гордостью заявил, что он – волонтёр. «Ну да, you have a double salary», – также дружелюбно заметил ему в ответ Казаков. Джонсон улыбнулся теперь куда менее широко и покивал головой. Казаков пожал ему руку, извинился, сказав, что нужно идти на лекцию, и они с Любимовым быстрым шагом двинулись через весь университетский корпус в аудиторию на назначенную встречу.

– Это что за двойной салат? я не понял, что вы у американца спрашивали, – поинтересовался на ходу у Казакова Любимов.

– Да этот волонтёр получает у себя в США двойной оклад за работу здесь, и ещё там что-то ему полагается типа командировочных. Они в очередь выстраиваются, чтобы поехать в развивающуюся страну, оказать русским посильную помощь.

– Надо же, а я-то думал, как же он тут живёт на зарплату доцента, – удивился Любимов.

– Вы ещё ему зарплату платите? – хохотнул Казаков.

– Университет платит. Но он же у нас работает, а это ихнее американское личное дело, насчёт доплат. Но всё-таки интересно, кто же у них там тогда наёмники, если это – доброволец, – продолжал размышлять на ходу Любимов.

– Какая разница, – фыркнул Казаков, и они вошли в аудиторию.

В аудитории оказалось не сорок, а добрая сотня человек. Казаков возмущённо посмотрел на Любимова, но тот только развёл руками. «То, что их так много, ничего не значит, – сказал он. – Не обязательно же всех нанимать, они просто лекцию пришли послушать. Не каждый же день у нас выступают богатые люди… простите, кандидаты экономических наук».

Казаков стал говорить. Голос у него был глуховатый и низкий, вдобавок начал он с довольно нудного вступления о том, что следует понимать под социальным действием, а что, не получая отражения в социальных структурах, теряется в них же как индивидуальный личностный случайный акт, не требующий соответствующей оценки и не порождающий обратных связей. Слушатели расслабились, и как-то почти без перехода голос Казакова стал звучать жёстче, отчетливей – от теоретических понятий он перешёл к примерам, от рассказа о ригидных статусных структурах он перескочил к характеристике того, как устроено общество региона N. Неожиданно в описании отдельных социальных ролей студенты стали узнавать себя и некоторых старших товарищей… а Казаков не пожалел красок для своей социальной карикатуры.

– В течение десяти недель мы будем создавать позитивные и негативные раздражители и замерять время реакции социума на эти раздражители. Возбуждение и замедление; включение обратных связей, подавление или, наоборот, рост раздражительных реакций. Общество нужно дрессировать, как собаку. Если бы это удалось, это было бы прекрасно. Есть, однако, такая возможность, что вместо собаки обнаружится тигр, да ещё вдобавок совершенно не поддающийся дрессировке. Кроме того, вполне возможно, что мы неправильно определяем его узловые точки, нажим на которые может вызывать какие-либо реакции. Всё может быть, включая и то, что может вообще ничего не быть.

Потом Казаков ещё говорил о том, что неплохо соблюдать на время указанных десяти недель определённую конфиденциальность относительно задач и методов выполнения проекта, так как их публикация уже является определённой провокацией, поэтому может нарушить чистоту эксперимента. Так что он предполагает разделить аудиторию на три группы – собственно производителей действия, участников коммуникации, которые должны будут сотрудничать со СМИ и, наконец, наблюдателей, которые должны будут проводить интервью в различных социальных группах на предмет возникновения реакции и характера этой самой реакции. После этого он спросил, кто хотел бы принять в этом участие, и предложил этой части остаться.

Он ничего не сказал про деньги, а его не стали сразу об этом спрашивать. Полтора десятка студентов ушло из аудитории. Казаков надеялся, что уйдёт половина. Не вышло.

Про деньги перед самым уходом спросили те, кто остался. Казаков сказал, что денег мало, он готов будет оплатить работу только каждого четвёртого, что составит примерно двадцать – двадцать пять человек. «А мы будем меняться», – заявил один из слушателей. Казаков пожал плечами.

Любимову была отведена роль «начальника штаба». Договорились о начале работы группы разработчиков, которая потом же и должна была начать действовать. Сергей Иванович не сопротивлялся, но вид у него был несколько ошалевший. После того, как все разошлись, он подошёл к Казакову и спросил: «С чего предполагаете начать?». «Да бог его знает, – устало ответил тот. – Может, они сами или вы чего-нибудь предложите. Время до первой недели ещё есть».

Сергей Иванович хотел, было, сказать, что он на такие роли не нанимался, что он любит, когда всё ясно-понятно и задачи заранее определены, а в такую вот дрессировочную идеологию он не верит и поверить не сможет по-любому. Но что-то при взгляде на Казакова удержало его от высказывания недоверия.

Тамара сидела рядом со своим одногруппником, которого, как и Казакова, звали Андреем. Она и вообще старалась поддерживать хорошие отношения с соучениками, по возможности принимая участие во всяких коллективных студенческих мероприятиях, а Андрей-джуниор, как она называла его про себя, робея, даже за ней ухаживал. За Тамарой тянулась слава разведённой умной и опытной женщины, и это привлекало её сверстников.

Она же, в свою очередь, не поощряла, но и не отвергала знаки внимания со стороны большинства однокурсников, одновременно стараясь дружить с однокурсницами. Это было удобно с чисто практической стороны – всегда можно было узнать расписание, взять конспекты и узнать разные полезные, снижающие затраты на учёбу, вещи. Дружбы, впрочем, не получалось: скорее, это был дружелюбный нейтралитет. Тамара не делилась своей личной жизнью и не любила выслушивать исповеди других: ей хватало таких впечатлений вне стен университета. Однако интимная откровенность была непременным условием молодой дружеской близости, так что подруг, в отличие от хороших знакомых, у неё не было.

Андрей сначала удивился, увидев Тамару: в основном в аудиторию пришли студенты-хорошисты, активно разведывающие любые новые жизненные пути. Он начал с ней болтать, но Тамара слушала выступление Казакова очень внимательно – он предстал перед ней с новой, неизвестной стороны, и эта последняя ей понравилась. Оказывается, он умел много говорить.

А потом она поняла, что впереди у них может быть ещё десять недель.

Тамара попрощалась с Андреем-джуниором, который сказал ей, что решил участвовать в этом эксперименте. Андрей явно хотел подробнее обсудить с нею это обстоятельство, но она не позволила ему это сделать. Тамара дожидалась Казакова на лавочке перед корпусом университета, где они и договорились встретиться. Казаков, не доходя до неё, с ходу взял такси, и они поехали домой, как про себя Тамара стала называть арендованную квартиру. В такси Казаков заснул, и Тамаре пришлось будить его, когда приехали, – он проснулся не сразу, и потом, когда уже поднимались по лестнице, Казаков шёл, опираясь на её руку. Как Тамаре показалось, он продолжал спать на ходу.

Казаков спал, а она смотрела на него и думала, что впервые он не просыпается от её взгляда, а она бережёт его сон. На неё накатывали и откатывали волны нежности, какие-то неопределённые мечты… которые при попытке их конкретизации мгновенно становились смешны. Через какое-то время Тамаре стало скучно, и она ушла в другую комнату, прикрыв за собой дверь и забрав книжку.

В комнате стоял казаковский дорожный чемодан с расстёгнутым замком. Тамаре стало очень любопытно, что там, но она удержалась. И потом ещё долго была этим довольна и гордилась собой.

10. Интриганы мёртвого сезона

Конец июня в России вообще, а в Сибири тем более – сезон, когда реальность начинает кончаться. Улицы миллионных городов внезапно пустеют, перед этим пережив массовые гулянья выпускников средних школ, но это ещё не конец: за этим последуют судорожные выплески абитуриентов вместе с их взволнованными родителями. Последние включают все свои связи, так что быстро выясняется, что любой сибиряк знаком с другим сибиряком уже через третьего человека, и эти наспех сшитые триады предпринимают такие изобретательные и организованные штурмы бюджетных мест в престижных вузах, что их китайские тёзки могут им только бессильно завидовать. Для репетиторов, экзаменаторов, работников приёмных комиссий, ректоров и деканов наступает время сенокоса.

Но всё это уже не может перевесить того факта, что в стране начинается период отпусков. Штаты начальников, а также примкнувшего к ним инженерно-технического персонала капиталистических и остающихся до сих пор неприватизированными предприятий сокращаются вдвое, прекращая мешать работать оставшимся немногочисленным производственникам. Это способствует существенному росту выпуска продукции в летние месяцы, создавая праздничное настроение к осени: умственный и физический пролетариат старается обрадовать свою политическую элиту, которая, собравшись на осеннюю сессию, должна узнать о полной готовности к отопительному сезону, экономическом росте, снижении темпов инфляции в летние месяцы и подтверждении прочих своих оптимистических прогнозов.

Горожане куда-то деваются и бродят вдалеке от своей малой родины. Они о чём-то думают, а это занятие в России является абсолютно вредным: мало ли до чего можно додуматься в расслаблении и безделии. Горячечная фантазия может подсказать и ту идею, что если большая часть начальства так и не выйдет из отпусков, то промышленность, строительство и другие сферы общественного производства будут работать только лучше, а это уже полный абсурд. Кроме того, в отрыве от реальности политики разъезжаются в Беловежские и Волжские пущи, на субтропические острова и полуострова, что, в свою очередь, приводит к отрыву реальности от них. И когда во второй половине августа они начинают стыковаться, то часто проходят мимо друг друга, что приводит к неожиданным пускам исторического процесса и другим его загогулинам.

Однако до августа в городе L было ещё далеко. Казаков понимал, что оставшееся городское население может и совсем никак не откликнуться на любое его «социальное действие». С другой стороны – а что было делать? многие из студентов могли принять участие в подобных мероприятиях только летом. Охота пуще неволи, принятое решение о начале авантюры собрало под его дырявые знамёна небольшой отряд, готовый начать шуметь и записывать эхо от шумов. И если ждать удобного времени, отряд мог заскучать и разбежаться.

Последнее Казакову объяснял уже Любимов, с которым они сидели в той же кофейне, куда до этого Любимов приходил с Выгребным.

– Я понимаю, – раздражённо говорил Казаков, – что надо начинать. Но скажите, с чего начать? Чем сейчас можно вызвать хоть какую-то реакцию?

– Нашего общего знакомого Георгия Константиновича Хлебалкина интересует, почему деньги на поддержку сельского хозяйства пошли через фирмы, связанные с депутатом Проглотовым. Он даже статью подготовил на сей счёт. Можно и пикет по этому поводу устроить из молодых людей перед зданием обладминистрации.

– Глупости. Деньги так или иначе идут через чьи-то фирмы. Будет очевидно, что всё это оплачено, никакого резонанса не получится. Неинтересно. Нужен общий повод, такой как… не знаю, водка с пивом, например.

– Водка – предмет интересный. Вы вот знаете, например, что производство водки у нас дотируется из областного бюджета? Убыточное иначе получается производство.

– Не может быть. Серьёзно?

– Куда уж серьёзнее. Только на этот год пятьдесят миллионов рублей дотаций. Свои спиртзаводы стоят, спирт приходится завозить, он дорогой, так что губернатор заботится о населении. Чтобы водка была подешевле, её производство дотируют. Наши специально ездили в Псковскую область, там тоже дотируют, изучали опыт.

– Это, пожалуй, повод. Но не для пикета, над этим надо подумать отдельно. Хотя вы мне подсказали мысль – в России две беды… Дураков, получается, мы обсудили: водка у них убыточная… А дороги в N в каком состоянии?

– Как обычно, в ужасном.

– Вот давайте с этого и начнём – устроим митинг автолюбителей. И в городе они наверняка тоже ужасные?

– Само собой.

– Вот и хорошо, нужно будет пройтись и по городскому начальству.

– Так городу губернатор денег на ремонт не даёт.

– Но ведь люди-то об этом не думают.

– В общем, да… между прочим, ремонтом дорог у нас тоже занимаются фирмы Проглотова.

– Видите, опять же Хлебалкину польза.

– И как вы всё это представляете?

– Сначала заявка на митинг автолюбителей, потом опрос: кто о нём узнал и откуда. В газетах ведь наверняка сначала либо ничего не будет, или будет, да не то. Потом оплатим и полосу в газете, дадим и данные опроса. Потом автолюбители напишут письма, куда смогут, с фактами, которые найдут.

– А дальше?

– Будем надеяться, что реакция города и области окажется разной. Тогда надо будет придумать что-то и для города.

– И потом?

– Потом есть ещё стандартная заготовка: возмутиться поведением милиции. Бьют молодёжь, а заказные убийства не расследуют.

– Всё это замечательно, просто борьба за свободу какая-то. Но где здесь ваша выгода?

– Если хотя бы что-то получится, то из Москвы и федерального округа понаедут комиссии проверять, что тут творится. А в это время и капиталу сюда можно будет зайти: напрямую во время проверок ваш Тараканов побоится мешать. Так что всё просто. Относительно просто.

– Действительно… а студенты получают возможность понять, кто, куда и зачем. И про ремонт дорог… это можно. Должно сработать.

«Тебе-то хорошо, – думал Любимов про Казакова, – а где взять студентов с автомобилями? И какие они без машин получатся автолюбители?» Эти мысли посещали его, когда он собирал своё первое совещание с инициативной группой.

К удивлению Любимова, едва ли не у всей нищей студенческой молодёжи при стипендии в шестьсот рублей были права на вождение автомобиля. А у четверти инициативной группы наличествовало в собственности и средство передвижения, причём у некоторых вполне приличные иномарки. Идею Казакова они восприняли на ура. Сравнительно быстро договорились о том, кто пойдёт давать заявку на проведение митинга в мэрию и милицию, кто даст сообщение о времени и месте проведения мероприятия и кто попытается договориться с частниками таксистами, в народе именуемыми бомбилами. Расчёта на таксопарки особо не было: Любимов, хотя и давал задание поговорить, но был уверен, что таксисты побоятся начальства, соблюдающего правила коллективной гигиены – рука руку моет.

Заодно, чтобы не сбавлять темпа, – заявку на митинг должны были ещё две недели рассматривать, – сразу же обсудили и решили подать и вторую, против милицейского насилия. И началось бурление общественной жизни в городе L…

11. Любимов

В этой стране сто миллионов лишнего населения: для того, чтобы добывать нефть и газ, варить сталь и прочие металлы, пилить лес и делать всякие там минудобрения, а также обслуживать всех тех, кто это будет делать, нужно максимум миллионов пятьдесят против нынешних ста пятидесяти, если считать вместе с приехавшими китайцами. А то и двадцать. Учитывая семьи, естественно. И кого это заботит? только тех, кто понимает эти замечательные обстоятельства и входит в число ненужных ста миллионов, которые должны вымереть за два поколения (а что поделаешь, вам же объяснили, таков наш долгосрочный демографический прогноз, однако; не размножаетесь, русскоязычные, – так что, может, язык поменять?). На что ты рассчитываешь, доцент? ты тоже не с той стороны этой невидимой колючей проволоки… где будет работать изобретение внуков большевиков – этот новый социальный Аушвиц. Они, видишь ли, воображают себя четвёртым сословием. Люди воздуха… космополитическая общность, формируемая глобализацией. Что с них возьмёшь, кроме анализа. Да и то не дадут.

Загнул ты, однако. Где ты видишь здесь насилие? сплошная свобода и естественный отбор. Люди должны приспособиться к изменившимся условиям, как там? убить дракона в самих себе.

Во-во, и сдохнуть вместе с этим драконом, просто-таки фильм «Чужой III», а совсем даже не добрейший ироничный Евгений Шварц. Я не могу приспособиться – что, начать брать взятки со студентов? Или пойти в управляющие имением по новорусскому стилю, к тем же своим вчерашним двоечникам? В это похлопывание по плечу – ну что, Иваныч, не помогла тебе твоя наука, жизнь-то, она по-другому устроена? Ты у нас теоретик, но мы тебя практике научим. Нет уж, лучше дешёвая водка и саркастическое настроение.

Это – твой выбор. О детях подумал?

А при чём тут они? Все подлости этого мира – ради детей. Все подвиги этого мира – тоже ради детей. Сдаётся мне, что дети здесь ни при чём, а подлец делает подлости, герой – подвиги… я уж как-нибудь, сколько смогу того и другого.

Тебе твоя любимая проест всю твою намечающуюся на затылке плешь. Она же хочет, как все, и не эти все, а те, которые по телевизору и в гламурных журналах для деловых людей «Эксперт» и «КоммерсантЪ», которые ты таскаешь к себе домой из факультетской библиотеки. Она слишком молода и хороша для тебя. Ты же помнишь, как был счастлив, когда понял это.

Теперь я знаю другое: это я слишком хорош для неё. Сможет найти другого – прекрасно, не так-то это просто найти свободного мужчину, который был бы лучше меня. Такие, как этот Казаков, редкие экземпляры… это какой-то свихнувшийся вычислительный механизм, он в её сторону и смотреть не будет, он хочет невозможного и прёт, как танк на минные поля.

Но сейчас он платит деньги… а ты понимаешь, что если всё кончится обычным провалом и скандалом, то он уедет, а тебе жить здесь? И все эти таракановы будут с тобой всегда.

Что они могут мне сделать? Прислать налоговую инспекцию с прокуратурой? мне же нечего терять – у меня нет своего бизнеса. Высшее образование сейчас – это то дно, откуда уже некуда падать, если, конечно, не считать ещё образование среднее.

Авантюра чистой воды.

Вот именно. Всю оставшуюся жизнь буду жалеть, если откажусь принять в этом участие. И, представь, он ещё деньги платит. И Хлебалкин заплатит, надо будет заставить его заплатить из принципа. В конце концов, ради кого работаем? За нашу и вашу свободу, как объясняли будущим негражданам латышские аборигены, так и не заплатив им ни гроша. Больше такие варианты не проходят.

Такие принципы мне нравятся, они даже понравятся твоей жене. Только признайся, с тех пор как ты увидел Тамару рядом с Казаковым, ты часто стал думать о ней.

Не слишком часто. Просто она очень красива.

Рядом с Казаковым. Когда она пересдавала тебе твой предмет, она не была так красива. Чужие женщины всегда привлекают сильнее.

Нет. Может, она просто счастлива с ним, хотя несколько раз раньше заговаривала со мной… можно было тогда куда-нибудь её пригласить…

И не думай об этом, запрещаю.

…А какое славное получается лето!

12. Дураки и дороги

Видные общественные деятельницы N-ского региона Елена Кошкина и Галина Собачкина дружили много лет. Обе они начали делать свою карьеру ещё в комсомольских организациях города L, потом Кошкина пошла по профсоюзной линии, а Собачкина – по линии советской. В бурные демократические годы они были вместе то в городском, то в областном органе представительной власти, поддерживая друг друга в сложных политических перипетиях. Теперь Кошкина была городским депутатом, а Собачкина – областным, и начали они даже некоторым образом ссориться по вопросам общественного значения и политического звучания, подтверждая тем самым тезис о необходимости вертикального разделения властей; но сходство позиций и наличие личных симпатий продолжало доминировать в их отношениях. И случилось так, что в солнечное июльское погожее утро, когда солнце уже стояло высоко, но ещё не припекало, каждая из этих выдающихся женщин совершенно независимо от другой шла на встречу с важными людьми в городской администрации и областном правительстве соответственно. И одинаково чрезвычайно Кошкина и Собачкина были возмущены внезапно открывшейся перед ними волнующей картиной, хотя и располагалась она при этом в двух разных местах: перед городской администрацией и областным правительством одновременно.

Милиция не позволила развернуться пикетчикам во всю ширь, поскольку это могло создать большую пробку в центре города, – правительство и мэрию разделяло примерно пятьсот метров центральных транспортных магистралей. На призыв плаката: «Ударим пикетом по бездорожью! Ты с нами – просигналь!» проезжавшие мимо автомобили разражались рёвом клаксонов и притормаживали, что производило впечатление медленно двигавшегося стада каких-то грустных больших животных.

В мегафон постоянно что-то говорили. Прохожие останавливались, пытаясь услышать, что именно говорят, так что на тротуарах тоже возник медленно двигающийся затор. Желающим постоять в пикете тут же выдавали понравившийся им транспарант; наибольшей популярностью пользовалось многозначительное – «Одна наша беда – дороги, а другая – в ваших кабинетах!», хотя и обычные «Где деньги Дорожного Фонда?» или «Куда дели наши налоги?» тоже вызывали сочувствие.

Кошкина и Собачкина связались друг с другом по телефону и обсудили увиденное. Это был непорядок, и старым, привитым в эзопнутые социалистические времена чутьём они его обнаружили и сделали стойку, после чего в разговорах с важными людьми у них появилась дополнительная тема. От них отмахивались – важные люди тоже были автовладельцами, поэтому где-то как-то они сочувствовали пикетчикам; да и как не сочувствовать, если в их поддержку высказались даже дежурившие тут же гаишники. Репортёры были в восторге: прекрасная новость во время мёртвого сезона. И прочее разное население города L было на стороне возмутителей спокойствия – то ли был в пикете нужный элемент карнавала, то ли в городе просто давно уже ничего подобного не было. Только мелкий чиновный люд – от специалистов до начальников отделов – тихо и испуганно гудел. «Представьте себе, – рассказывал один такой Акакий Акакиевич Собачкиной, – подхожу я к зданию правительства, а оно окружено автомобилями, милицией, людьми. Ещё ничего и не началось, а все уже ждут, и идти на работу крайне неприятно. Разве мы враги какие, чтобы на нас так с ненавистью смотреть? Шли прямо как сквозь строй. У меня женщины в отделе плачут с утра. Ведь страшно». Собачкина в ответ, было, подумала в раздражении, что воровать поменьше надо было и за дорогами следить, допрыгались, но удержалась – а вдруг и Акакий Акакиевич на что сгодится. Вслух сказала: «Вы знаете, это, конечно, хулиганство. И надо выяснить, кто затеял». И тут же получила ответ, что это, оказывается, инициатива группы граждан, большинство из которых студенты.

И от сердца выдающихся гражданок Галины Собачкиной и Елены Кошкиной немного отлегло. Студенты – они на то и студенты, от них в принципе всего можно ожидать, даже того, что они это придумали, чтобы повеселиться. Но осадок остался – а вдруг за спиной студентов прячется кто-то серьёзный? поверить в то, что после многих тихих лет уличной жизни в городе L возникло что-то помимо народного гулянья с салютом-фейерверком, был сложно: недаром выдающиеся гражданки были политическими долгожителями…

И депутаты Выгребной с Хлебалкиным тоже пошли по кабинетам, встретившись в тот же день с депутатами Кошкиной и Собачкиной. Последние рассказали первым о своих сложных ощущениях, и согласились все вчетвером, что нехорошо как-то в городе L и области N с дорогами. Пикет открыл им всем на это обстоятельство глаза. И возбуждённая этим обстоятельством депутатская общественность решила составить тут же депутатский запрос, и обсудить это на рабочих совещаниях с представителями исполнительной власти, а может, даже поставить этот вопрос и в заседание Совета. Даже тёмное имя Степана Проглотова уже было озвучено и помечено.

Поэтому, когда Любимов встретился с Хлебалкиным и спросил у него, не пора ли ему осуществить спонсорский взнос в проведение социологических исследований, осуществляемых силами студентов L-ского государственного университета, тот дал своё согласие сразу. И даже перечислил в некоммерческое партнёрство Любимова шестьдесят тысяч рублей, сказав, что, если удастся отобрать у Проглотова хотя бы часть заказов, он перечислит Любимову вдвое больше. Любимов пятьдесят четыре тысячи из полученных обналичил и заплатил студентам, получив одновременно в свой карман от Казакова тысячу долларов.

…Выгребной, с которым Любимов поделился сведениями о денежных расчётах, меланхолически отметил: «Что ж, это честный бизнес. С ними можно иметь дело».

Любимов ожидал, что после этой успешной акции будет некоторый перерыв, но он ошибся: Казаков начал набирать обороты. В штабе, в который превратилась кафедра мировой экономики, на которой официально числился Любимов, постоянно толклись разные люди, сменяя друг друга. Из пяти еженедельников и двух ежедневных местных газет про пикет не написали только два СМИ, однако уже в следующих номерах все издания поместили красочные снимки разбитых дорог и интервью с ремонтниками-дорожниками. Материалы по большей части были подписаны именами собственных корреспондентов газет, хотя и отнесены были в редакцию всё теми же студентами. А сразу же после этого в городе начали проводить опрос. В анкете помимо вопросов о том, знал ли респондент о пикетах и откуда узнал, как относится к цели и поведению пикетчиков, и других таких же были и куда менее невинные. Так, отвечающего просили сказать, что он думает о деятельности областного правительства и способах распределения средств на ремонт дорог между подрядчиками. Кое-кто мог бы сказать, что здесь уже возникает зыбкая почва манипулирования общественным мнением через сам механизм опроса, но никаких прямых оснований для этого не было, – подумаешь, респондентам давалась скрытая подсказка-объяснение, отчего в России дороги плохие. Подобные подсказки содержатся в большинстве проводимых опросов – и ведь ничего, никто не возражает, смеясь, комментировал ситуацию Любимову Казаков. А Сергей Иванович в это время думал про себя, что он, собственно, и манипулирования-то не заметил, а стало быть, и другие наверняка не поймут, куда всё-таки клонит этот москвич.

13. Постмодернизм на службе защиты прав человека

Тамара тоже приходила в университет, но здесь они с Казаковым не афишировали своё знакомство. Она не ходила в пикеты, однако была среди тех, кто звонил, организовывал, договаривался и кому Любимов и Казаков давали наличные деньги. Как-то так получилось, что Тамара стала посредником между ними и студентами, – ей доверяли и те и другие.

Они много времени проводили вместе с Андреем-джуниором – в том числе и когда проводили опросы, деля номера домов тихих улиц города L на чётные и нечётные, обедали, ехали обратно в университет, пили кофе, занимались «вколачиванием» полученных данных в популярный пакет Statistica for Windows. Андрей, как и большинство участников затеянной Казаковым авантюры, не на шутку увлёкся «социальным действием» и всерьёз обсуждал результаты динамики, которую показывали телефонные экспресс-опросы. «Представь, – объяснял он как-то Тамаре, – оказывается, важно не столько само действие, сколько реакция СМИ на него. После пикетов про них знали только пять процентов опрошенных, после статей СМИ и рассказа на FM-радиостанциях уже больше половины, а после проведения наших опросов и публикации их результатов количество тех, кто знает, в чём дело, практически не увеличивается – всего-то пятьдесят семь процентов. Это значит, что действие становится социальным только при наличии соответствующей коммуникации, а стало быть, его можно имитировать…»