Пророк. История Александра Пушкина бесплатное чтение

Научные комментарии Юлии Матвеевой.

В оформлении использованы фотографии со съемок фильма «Пророк. История Александра Пушкина» (2025, производство ООО «Централ Партнершип», ООО «Киностудия «Слово», ООО «Студия «ТРИТЭ» Никиты Михалкова»).

© Производство фильма, ООО «Централ Партнершип», 2025

© Производство фильма, ООО «Киностудия «Слово», 2025

© Производство фильма, ООО «Студия «ТРИТЭ» Никиты Михалкова», 2025

© Сценарий, изображения, ООО «Централ Партнершип», ООО «Киностудия «Слово», ООО «Студия «ТРИТЭ» Никиты Михалкова», 2025

© Текст, оформление, ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Глава 1

«Ноль талантов!»

Лавка Александра Филипповича Смирдина считалась лучшей в Петербурге. Неудивительно – это был больше, чем просто книжный магазин. В одном месте располагались и библиотека, и книжный клуб, куда можно было прийти в любое время и за чашкой чая побеседовать с книгоиздателями, поэтами, писателями или просто любителями разговоров о судьбах русской литературы. А еще, собственно, сам магазин. Уникальный в своем роде. Именно на его прилавках первыми появлялись все новинки.

Здесь же можно было найти самые популярные и редкие издания.

«Подумаешь, книжный магазин! – усмехнется читатель. – Великое дело!» Ну, как посмотреть. Из сегодняшнего дня – ничего особенного, а вот если из прошлого, то совсем другая картина. Именно благодаря Смирдину в 1831 году в России появился магазин, подобных которому не бывало. Ведь как оно выглядело еще лет десять назад? Книги хранились в подвалах торговых лавок, и лишь изредка выбрасывались на столы между другими товарами, как мало кому интересный хлам. А в лавке предприимчивого Александра Филипповича русская литература впервые переселилась из подвалов на блестящую витрину. Он первым решил подавать книги как ценность!

И успех не заставил себя ждать.

Хозяин привык к потоку посетителей, но в тот день случилось настоящее столпотворение. Шум, суета, забыв все приличия, уважаемые господа, стоявшие у стены или входа, прижимались ближе к прилавку, толкая и сминая тех, кто впереди. Те же, в свою очередь, вынуждены были почти ложиться на прилавок, с мольбой заглядывая в глаза хозяина. Некоторые дамы драматично тянули свои ручки вперед, но Смирдин был непреклонен:

– Спокойнее! Спокойнее! Раскупили «Онегина».

Но его слова тонули в шуме толпы:

– Извините, мы здесь с восьми утра стоим!

– Да когда же начнут продавать?

– Даю три цены!

– Четыре!

Смирдин уже ничего не отвечал, только устало улыбался. Не без удовольствия надо признать. Приятно же, когда твое дело процветает.

У дальнего стеллажа, уставленного полками, стоял худощавый молодой человек с гусарскими усиками и сосредоточенным взглядом. Руками он раздвигал книги, а глаза напряженно пробегали по обложкам – не то, не то, все опять не то!

И вдруг – раз! – между полкой и стеной она. Сначала взгляд выхватил знакомое сочетание букв, а вслед за ним рука вытянула с полки столь желанную книгу! Прижав свое сокровище к груди, он, расталкивая толпу, подошел к Смирдину и протянул находку.

На обложке красовалась надпись: «А.С. Пушкин. Евгений Онегин».

– О, так вы – везунчик! – усмехнулся хозяин и ловко достал из-под прилавка оберточную бумагу. – Дайте заверну. Смертоубийства мне еще здесь не хватало. Забирайте-забирайте.

Прежде чем за спиной молодого человека захлопнулась дверь в лавку, он снова услышал уставшие мольбы хозяина:

– Пожалуйста! Не толпитесь! Не толпитесь!

В феврале в Петербурге с особенной силой лютует ветер. Словно перед весной у него открывается второе дыхание. Весны захотели? А вот нет! Еще померзните! Пронизывает насквозь, ловко преодолевая любую преграду. Лучшие меха, самую прочную шинель, бобровую шапку с головы снесет.

Куда уж там пальто молодого корнета (младшего офицера, хоть и гусарского полка).

В центре было как всегда оживленно, почти как в книжной лавке. Да и разговоры все те же.

Вот пробежал газетчик, звонко выкрикивая: «Последние новости про Пушкина!»

Почти над ухом молодого человека послышался голос хозяина мясной лавки, что есть мочи зазывающий покупателей:

– Страсбургский пирог – любимое блюдо Пушкина!

Из соседней лавки, тоже мясной, тут же раздавался возмущенный бас, перекрывающий конкурента:

– Рубленые котлеты – любимое блюдо Пушкина!

Молодой человек плотнее сжал губы и, не глядя на мясников, устремился дальше. Обогнал двух господ средних лет:

– Сколько у него долгов! – цокал языком один.

– Напротив, он богат! Брат друга моего дяди бывал у него, – со знанием дела констатировал второй.

Молодой гусар прибавил шаг. Справа послышался одобрительный вой толпы. Это в уличном кукольном театре давали «Руслана и Людмилу», а зрители поддерживали богатыря Руслана во время его схватки с Черномором.

Чуть подальше встретилась группа литераторов. Шли неспешно, говорили со знанием дела:

– Что вы?! Никогда он не написал бы такой пошлости.

– Какая наивность, mon cher[1], Пушкин порою писал такое, что нельзя при дамах. Кстати, сколько их у него?

– Говорят, у него некрасивая жена, – вмешалась в разговор юная барышня.

– Право, вы сошли с ума! – возмутился литератор средних лет. – Наталья Николаевна – красавица, и у них настоящая любовь.

Молодого гусара разговоры не удивляли. И вряд ли кого удивили бы. О ком же еще говорить? Поэты в то время были самыми популярными людьми. Пушкин же – самым известным среди них. А после выхода «Евгения Онегина» Петербург просто сошел с ума! Публика следила за каждым шагом автора, с ним мечтали познакомиться, просто увидеть, посидеть в одном зале, услышать голос.

И, конечно же, каждый день рождал новые мифы о кумире публики.

А ведь, как это очень часто бывает, почти никто не ожидал от него столь блестящего будущего…

Комната Пушкина в лицее мало чем отличалась от таких же комнат его сверстников: кровать, широкое окно, комод, стол, портреты на стенах. Разве что разбросанные по всем углам листы бумаги, с нервными строчками на них, выдавали в хозяине творческую личность. Или просто не самого собранного человека.

С рассветом через окно в комнату вливался солнечный свет. Пушкин не закрывал шторы. Утренние лучи касались его лица, а он блаженно улыбался во сне. Ему снилось, как толпа почитателей его таланта хором скандирует: «Пушкин! Пуш-кин! Пуш-кин!»

– Пушкин… – раздался шепот из-за двери, – Пушкин!!!

Саша продолжал спать.

Вдруг раздался резкий удар, двери распахнулись и в проеме появился крайне напряженный Данзас.

Грохот заставил Пушкина подскочить на кровати. Он тут же сообразил, что к чему, и вылетел из комнаты в коридор, застегивая на ходу форму. Недовольный Данзас быстро зашагал за ним.

– Non progredi est regredi![2] – подгонял он друга, стараясь говорить тише, но от волнения голос звучал громче, чем хотелось.

– Festina lente[3], – зевнул в ответ Пушкин.

– Как знаешь! Но они уже пришли! – беспечность друга возмущала, говорить тише не получалось.

– Черт!

Дверь одной из комнат общежития отворилась, из нее выглянула голова Кюхельбекера. Заспанный и недовольный он уставился на друзей:

– Messieurs[4], к чему хождения с утра?

– Кюхля, спать! – в один голос рявкнули Пушкин с Данзасом и побежали дальше по коридору.

Добежали до лестницы, Пушкин остановился, его мучал вопрос:

– Костя! Данзас! А кто с ним пошел?

– Тихо! – друг показал ему «стой» и прислушался.

– Скажи, кто с ним пошел? Что за несчастная душа согласилась на это, а?

Вместо ответа Данзас резко развернулся и прижал Пушкина к стене.

В это же время в верхнем пролете лестницы показалась фигура Пилецкого-Урбановича, надзирателя лицея по нравственной части. Молодые люди замерли, стараясь не дышать. Попадаться на глаза надзирателю в то время, когда все должны быть в постели, точно не стоит – наказания не избежать. Жестокого наказания. Господин Пилецкий-Урбанович не из тех, кто церемонится и прощает даже малую провинность. Про его издевательства в стенах лицея ходили легенды. А уж к Пушкину у него была давняя жгучая неприязнь.

Он прошел по коридору неспеша, прислушиваясь. Не заметив ничего подозрительного, надзиратель вернулся в экзаменационный зал, где вовсю шли приготовления.

Воспользовавшись его уходом, Пушкин и Дан-зас помчались по коридору к входной двери, которая – ожидаемо! – оказалась заперта. Данзас достал украденный ранее ключ и попытался вставить его в скважину. Руки не слушались. Ключ тоже не хотел поворачиваться.

Пушкин выхватил у друга ключ, чтоб самому взяться за дело. «Не идешь вперед – двигаешься назад», – ехидничал он, но вдруг ключ выскользнул из рук на пол, издав громкий звенящий звук.

Тут же послышались шаги надзирателя.

Не помня себя, друзья продолжали борьбу с дверью и, наконец, победа! Проход открыт! Вперед!

Когда Пилецкий появился в коридоре, он никого уже не увидел. Дверь была закрыта.

Но его цепкий взгляд заметил крошечную записную книжку, забытую на полу. Открыв ее на первой странице, он довольно улыбнулся.

Затем посмотрел в окно и убедился в своих догадках: по залитой ранним солнцем поляне бежали двое лицеистов. Ну, ничего. Далеко не убегут. Попался, Пушкин!

Участники поединка встретились у леса.

Дуэлянты – наш герой и наглый, надменный Корф, который презирал Пушкина за беспечность, склонность к беспорядку и эмоциональность. И никогда не скрывал этого.

Но плевать на противника! Куда интереснее секунданты – тот самый Данзас и… Пущин. Пущин! Друг Пушкина! Так вот почему Данзас молчал! Теперь ясно: как сказать, что секундант врага твой друг?!

Иван Пущин стоял молча, опустив голову и плечи. Пушкин прожигал его взглядом. Была бы его воля – испепелил бы предателя!

Не в силах далее выносить этот взгляд, Иван подошел к Корфу и почти прошептал:

– Прошу, извинись перед ним. Пушкин просто так не отстанет.

– Заслужил. Слишком наглый! – послышался нарочито громкий ответ.

– Подвинься, Иуда! – Пушкин наконец обратился к Ивану. – В пасти Люцифера новый предатель. Иван Пущин.

– Саша, не надо высоких слов…

– А как называть того, кто клянется тебе в вечной дружбе и в итоге становится секундантом твоего врага?

– Ты мне не сказал, когда и где будешь драться… Я был вынужден… – оправдывался Пущин.

– Ну и зачем это? Чтобы опять отговаривать? – вступил Данзас.

– Просить. Саша, я знаю, что ты ничего не боишься, но я боюсь… Не надо. Это настоящее оружие, – его взгляд с опаской скользнул по брошенным на землю шпагам, – я боюсь тебя потерять…

Пушкин задумался. Данзас, заметив это, приблизился к нему:

– Погоди, Пушкин! То есть я рискую, краду ключи и шпаги, а он что-то промямлил, и ты забыл все оскорбления?! Не-не, мой друг, так не пойдет! Жребий брошен…

Пушкин помедлил еще несколько секунд и произнес:

– Господин Корф, вам повезло. Я готов выслушать все ваши извинения.

– А я, конечно же, готов их принести, – улыбнулся Корф и, как только послышался отчаянный вздох Данзаса, добавил. – Но за что именно мне извиниться? За то, что назвал вас глупцом?.. Или, может, бедняком?.. Или обезьяной?.. Или…

Он не успел договорить. С каким-то звериным криком Пушкин кинулся вперед, размахивая шпагой и не видя ничего вокруг. Зато Корф видел прекрасно и ловко увернулся от атаки, после чего сам сделал выпад вперед.

– Саша, стой! – бегал вокруг Данзас. – Господа, стойте! Остановитесь! Это не по правилам дуэли! Прекратите!

Но нет! Новая атака! Которую снова с легкостью отразил Корф, а затем – раз! миг! взмах шпагой! – и у Пушкина на лице кровь. Это, кажется, привело его в чувства, он оторопел на короткое время, трогая порез на своей щеке… Но через пару секунд отбросил шпагу и кинулся на Корфа врукопашную. На этот раз атака удалась, не ожидавший нападения противник упал на землю. Завязалась неуклюжая драка. Лицеисты катались по земле, осыпая друг друга ударами, размахивая кулаками, как придется. Несостоявшие-ся секунданты пытались их разнять, но вскоре сами оказались на земле.

И тут до них донесся крик надзирателя:

– Messieurs!!! Veuillez cesser sur le champ!!![5]

Он бежал прямо к ним и это не предвещало ничего хорошего.

С 1811 по 1817 год Александр Пушкин учился в Императорском Царскосельском лицее, новом учебном заведении для дворян, которое, согласно уставу, должно было подготовить опору государя – чиновников высшего ранга. По уровню образования Лицей приравнивался к университету, и выпускники в свои 17–19 лет сразу же определялись на государственную службу (в зависимости от учебных успехов).

Для поступления в Лицей претенденты проходили строгий отбор. На первый курс было зачислено 30 воспитанников, среди которых – Александр Пушкин, Иван Пущин, Константин Данзас, Антон Дельвиг, Вильгельм Кюхельбекер, Модест Корф, Александр Горчаков, Алексей Илличевский и другие.

Лицей был закрытым учебным заведением, и лицеисты не покидали его стен ни в выходные, ни в праздники. А среди тех, кому было поручено воспитание и образование юношей, были не только профессора, но еще гувернеры и надзиратели. В течение нескольких лет со дня открытия Лицея надзирателем по учебной и нравственной части служил Мартын Степанович Пилецкий-Урбанович, который шпионил как за воспитанниками, так и за преподавателями, постоянно доносил обо всех, не стесняясь в выражениях, оскорбительно отзывался о родных, которые приезжали навещать лицеистов, и отбирал личные записи.

С первых дней среди учащихся стало складываться особое братство, которым они дорожили всю свою жизнь.

Почти у всех лицеистов были прозвища. За свою страсть к французскому языку Пушкина называли Французом, а по его внешности и некоторым привычкам – Обезьяною, и даже – смесью обезьяны и тигра.

У других лицеистов тоже были прозвища:

Александр Горчаков – Франт.

Константин Данзас – Медведь.

Антон Дельвиг – Тося.

Модест Корф – Модинька, Дьячок, Мордан.

Вильгельм Кюхельбекер – Кюхля, Виля.

Павел Мясоедов – Мясожоров.

Иван Пущин – Большой Жанно, Иван Великий.

Лицеисты, как правило, отдавали должное талантам друг друга, но одновременно могли и восхищаться, и насмехаться. Больше всего насмешек доставалось Вильгельму Кюхельбекеру, в том числе и от Пушкина.

Кюхельбекер был на 2 года старше Пушкина. Он отличался прилежностью, был увлечен чтением, но косноязычен, был одновременно добродушен и очень вспыльчив, часто совершал странные поступки, к тому же обладал нескладной внешностью и был глух на одно ухо. Все это давало многочисленные поводы к поддразниваниям и эпиграммам.

Несмотря на это, Пушкина и Кюхельбекера связывала крепкая дружба. Первое, появившееся в печати в 1814 году стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу», было обращено, как считается, именно к Кюхле.

Иван Пущин

Пущин и Пушкин познакомились во время вступительных испытаний в Аицей, с этого и началась их дружба. Пущин был старше Пушкина на один год, в учебе всегда был прилежен, имел блестящие способности и считался одним из лучших учеников. Пущин был остроумным и общительным, принимал участие во всех сторонах лицейской жизни и пользовался любовью и уважением всех лицеистов.

Комнаты Пущина и Пушкина находились рядом, они часто переговаривались шепотом через тонкую перегородку, обсуждая события прошедшего дня, когда уже никто не мог их услышать. Это еще больше сблизило друзей, понимавших и ценивших друг друга.

Константин Данзас

Год его рождения точно неизвестен, но, вероятнее всего, – 1801. Получил первоначальное образование в Московском университетском пансионе и выдержал вступительный экзамен в Лицей на отлично. Но впоследствии учился весьма посредственно и по поведению не был примерным учеником. Он был шумный, драчливый мальчик, но отличался добродушием. Данзас прекрасно рисовал, и у него был красивый каллиграфический почерк. Прозвище Медведь было дано ему, видимо, за его внешность – он был мешковатым и неуклюжим.

Не прошло и часа, как переодетый в чистое Пушкин, потупив глаза в парту, сидел вместе с другими лицеистами в классе.

Солнце пробивалось сквозь красные шторы. На доске ровным почерком педагога были выведены астрономические графики и формулы. Несколько учителей стояли так же у доски, с укором глядя на провинившегося Пушкина. Даже портреты со стен, кажется, смотрели с укором. Пилецкий любил и умел устраивать публичные наказания и в данную минуту наслаждался своим положением:

– Какой стыд! Его величество строжайше запретил дуэли! Но для Александра Пушкина слово императора ничего не значит! Allez, expliquez-nous votre sauvagerie![6]

– Прошу, определите меня в карцер. Смогу, наконец, дочитать там Данте, – встал из-за стола обвиняемый.

Раздался смех лицеистов, что только еще больше разозлило надзирателя. Он резко повернулся к учителям и воскликнул:

– Et voila! Je рейх mem pas le punir![7] Запретили розги – вот и получайте! Ужасный характер, последний почти по всем предметам! Ноль талантов!!! Раз вы все не способны, я возьмусь за него!

В доказательство своих слов Пилецкий схватил со стола указку и крепко сжал в руках. Ученики с опаской уставились на нее.

Им на помощь, как всегда, пришел Куницын – любимый учитель большинства лицеистов, добрейший человек, преподаватель политических наук. Он заговорил мягко и вкрадчиво:

– Мартын Степанович, mon cher, я не хочу умалять проступка Александра. Mais il est extremement done![8] Вы сегодня на экзамене услышите его поэзию. Она удивительная.

Пилецкий криво усмехнулся, взял со стола маленькую черную книжку, и с видом победителя стал читать:

В классе грянул смех. Куницын тоже не смог сдержать улыбки. А вот самому Кюхле было не до смеха, крайне возмущенный, он пытался перекрыть общий гогот: «Почему кюхельбекерно? При чем тут я?!»

– Как вы посмели читать мои личные записи?! – в ярости закричал Пушкин.

– Mon cher, Александр бережет лучшее для нашего почетного гостя. Верно? – снова вступился Куницын.

– Выступать перед Державиным, великим поэтом? Не многовато ли чести?.. – оскалился Пилецкий.

– Что вы знаете о чести, Пилецкий? – не унимался Пушкин.

– Monsieur[9], я предлагаю вам вновь обратиться ко мне как подобает…

– А как подобает?.. Месье Надзиратель?..

– Что за наглость?!

– Вам ли говорить о наглости? Тому, кто посмел совать нос в мои личные тетради? Рассказываете нам о свободе, и тут же следите за каждым шагом…

– Если вы сейчас же не замолчите, я отстраню вас от экзамена!

– Конечно! Лучше заставить молчать того, кто говорит правду. Ничего, наступит и мое время…

– Пушкин! – прикрикнул Пилецкий. – Не берите на себя слишком много! Я вижу вас насквозь: хам, лентяй, задира, бездарность! Ваша стихия – драки и дуэли! Ваше время? Помилуйте! Да с такими талантами, каку вас, можно оказаться только за решеткой! Мой вам совет: уймите свой нрав и слушайтесь тех, кто мудрее!

– Не вас ли? Благодарю! Откажусь! Вряд ли вы сможете научить чему-то дельному!

А вот это было уже явным перебором.

За дерзость в общении со старшими Пилецкий отстранил Пушкина от участия в экзамене по словесности. Казалось бы, велика беда! Кому нужны эти экзамены и контрольные? Одни только переживания!

Но нет. Все совсем не так. Не в лицее!

Это был переводной экзамен в окончательный класс, к тому же открытый, публичный. На него были приглашены известные педагоги из Петербурга! Пушкин специально к этому дню написал стихотворение «Воспоминания в Царском Селе», чтоб прочитать его на зачете по российской словесности. Именно там должен был присутствовать великий Державин. Можно сказать, кумир Пушкина и всех молодых людей, считающих себя поэтами.

Сам Пушкин мечтал об этой встрече с того момента, как начал писать. Прочитать свои стихи перед Державиным – что может быть грандиознее? Что может быть важнее для начинающего поэта? Ни-че-го.

И вот его отстранили.

Лучше розги! Карцер. Отчисление из лицея, в конце концов. Только не отстранение!

Но может ли рядовой ученик, а для некоторых еще и первый разгильдяй лицея, что-то сделать кроме как смириться со своей незавидной участью? Рядовой – нет, а вот он смиряться не намерен! Не выйдет у них ничего. Не в этот раз. Не таков Александр Пушкин!

Он знал, что учителя его поддержат, как минимум тот же Куницын. Главное – выступить, а там будь что будет! Поэтому, когда начался экзамен, Пушкин пробрался в зал и замер в ожидании своего часа.

В центре зала, за длинным столом, вместе с другими экзаменаторами сидел Державин, в мундире и плисовых[10] сапогах. Он был очень стар и экзамен этот его давно утомил. Он сидел, подперев голову рукой. Лицо его было бессмысленно, глаза мутные. Все в точности, как на портрете, где он был представлен в колпаке и халате.

Так он сидел и дремал до тех пор, пока не начался экзамен по русской словесности. Тут он оживился, глаза заблестели. Он весь преобразился. Лицеисты читали его стихи, разбирали их и в один голос хвалили. Он слушал с удовольствием, внимательно и с необыкновенной для таких почтенных лет живостью.

Наконец пришло время Пушкина. Все было заранее оговорено, поэтому он знал, когда вступить. И вот, на глазах удивленного Пилецкого, Пушкин встал и громко начала читать заготовленное стихотворение. Сердце бешено билось, голос звенел в тишине аудитории:

Не помня себя от волнения, Пушкин закончил стихотворение. Аудитория замерла. Ни звука. Ни шороха.

Наконец Державин встал. В глазах его, недавно так сладко дремавших, блестели слезы. Он мягко улыбнулся Пушкину и несколько раз хлопнул в ладоши. Это подхватили другие учителя.

Пушкин, совсем юный, взволнованный, нервный, не веря своему счастью, стоял в середине класса и принимал первые овации.

От самого Державина.

Родители Александра Пушкина – Сергей Львович Пушкин (1770–1848) и Надежда Осиповна Пушкина (1775-1 836), урожденная Ганнибал, вступили в брак в 1796 году.

Пушкины принадлежали к древнему дворянскому роду.

Свой род они вели с XII века от легендарного предка

Рачи (или Радши), и потом имя Пушкиных не раз встречалось на страницах «Истории государства Российского» Карамзина:«. из них был славен не один».

Пушкин всегда гордился дворянством (тогда уже 700-летним): «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно…»

Что касается рода Ганнибалов, то, как писал Пушкин в своей автобиографии, «история рода моей матери еще любопытнее». И, действительно, дед Надежды Осиповны – Абрам Петрович Ганнибал, был привезен в Россию ко двору Петра I и стал ему «наперсник, а не раб»: получил прекрасное образование, владел несколькими иностранными языками, написал учебник по фортификации, заведовал библиотекой самого императора.

Его внучка – матушка Александра Пушкина, также была весьма образована и умела блистать в высшем свете, за красоту ее называли «прекрасной креолкой». В обществе супругов Пушкиных шутливо называли «Филимон и Бавкида» по именам героев популярного романа, нежно и преданно любивших друг друга. Именно остроумие, образованность и аристократичность ценили супруги Пушкины друг в друге (брак был не очень-то выгодным – ни богатств жениха, ни особенного приданного невесты).

Эти же качества они старались привить своим детям, в доме Пушкиных была прекрасная библиотека, в гостях у них бывали и Карамзин, и Жуковский, а дядя Василий Львович Пушкин был известным тогда поэтом. Начальное обучение в дворянских семьях традиционно было домашним, но вот дать дальнейшее достойное образование дома было для семьи Пушкиных не по средствам. Старшего сына Александра предполагали отправить для обучения в Иезуитский колледж (одно из лучших учебных заведений), но, когда стало известно об открытии Императорского Царскосельского лицея – приложили все усилия, чтобы Александр был туда принят. Помимо высочайшего уровня образования, Аицей предоставлял еще и бесплатное проживание.

Родители часто навещали своего сына в Лицее, а потом и вовсе перебрались в Петербург.

После окончания Царскосельского лицея молодой Пушкин поселился у них в Петербурге, в доме на набережной реки Фонтанки (и прожил там с 1817 по 1820). Отец поэта снимал 7-комнатную квартиру, поэту досталась небольшая комната, выходящая окнами во двор.

Глава 2

«Надо было про кота…»

Вот она, долгожданная свобода!

В 1817 году студенты покинули стены Царскосельского лицея, чтобы начать самостоятельную жизнь. Самый первый и самый известный выпуск потомки стали называть «пушкинским», хотя, справедливости ради, почти все сокурсники поэта оказались выдающимися людьми. Но это чуть позже. Пока же – волнение, планы, надежды. И грусть, конечно.

Всегда сложно прощаться с местом, где был счастлив. А лицеисты были там счастливы.

Но, как бы там ни было, пора жить дальше. Желательно ярко и насыщенно.

Куда направиться полному надежд и творческих планов молодому человеку? Особенно, если он горяч, азартен и уверен в своем исключительном таланте. Конечно, покорять Петербург! Столица, с ее шумными улицами, величественными дворцами, кипучей светской и интеллектуальной жизнью манила молодого поэта.

И тут повезло: Пушкин был зачислен на службу в Коллегию иностранных дел, в должности коллежского секретаря. Вот уж поистине не пыльная работа. Должность вообще не предполагала ежедневного присутствия в конторе, как и активного труда, зато давала возможность жить в столице, с головой окунуться в ее блеск, а заодно завести новые знакомства. Не служба – мечта!

А самое главное, столь неутомительная служба позволяла заниматься тем, к чему стремилась душа, сердце и все существо – литературой!

Сочинений скопилось много, да и новые появлялись одно за другим, оставалась самая малость: о них должна была узнать публика. А там и признание не заставит себя ждать. В том, что читатели будут в восторге, а его ждет слава, Пушкин не сомневался.

Это давало ему смелости стучаться во все литературные журналы и входить во все возможные редакции, предлагая свои произведения.

Он даже вступил в одно литературное общество. Его участники собирались в трактирах и бальных залах, вели долгие споры об изящной словесности, читали друг другу произведения и много выпивали. Практической пользы общество не приносило. Зато давало пьянящее ощущение, что ты причастен к миру литературы, что ты тоже – поэт! Поэтому Пушкин не унывал.

Квартиру пришлось снять попроще. Маленькую. В бедном, плохо освещенном доме-колодце с единственным подъездом. Окна выходили как раз в этот самый двор.

Чтобы попасть в жилище, надо было подняться по серой темной лестнице, с чугунной балюстрадой, где часто бродили пьяные слуги и дворники. Внутри, сразу у входной двери, стояла кровать, на ней довольно частно возлежал смятый бухарский халат или хозяин жилища в этом самом халате. Тут же рядом стоял стол, на нем громоздились бумаги и книги. Пустые стены, из мебели одинокий соломенный стул, «мой угол тесный и простой». Все, как и в лицейской комнате: тот же поэтический беспорядок.

Зато здесь прекрасно сочинялось и писалось. В этих стенах он завершил поэму «Руслан и Людмила», которая в скором времени должна была его прославить. Но пока автор об этом не знал (хотя мечтал, конечно).

В Петербурге Пушкин особенно увлекся театром. Посещал премьеры и даже пробовал силы в роли критика. Но страсть к сочинительству взяла верх, и он захотел написать для театра тоже. Пьесу, да не одну! В стихах! Но не такую, как у корифеев вроде Шекспира или Софокла, у него будет иначе – легко, захватывающе. И он потихоньку писал.

Ну, а пока мечты о славе были лишь мечтами, Пушкин читал друзьям. А друзьям нравилось. Ему аплодировали, просили еще. Во время пирушек обязательно выкраивали время, чтобы Саша «прочитал».

Поэты тогда были на особом положении: ни актеры, ни певцы не были так популярны, настоящие знаменитости выходили только из поэтов. Хорошие стихи тут же становились популярными, их переписывали, учили наизусть, передавали друг другу. Вечером прочитано, утром уже во всех приличных домах и салонах обсуждают: «А вы слышали новое произведение N? Это прелесть что такое!» Авторов носили на руках толпы поклонников. В переносном, а часто и в прямом смысле.

Данзасу нравилось «про кота», то есть предисловие к поэме «Руслан и Людмила».

Пушкину же нравилось сочинять. И читать написанное перед публикой.

Даже больше, чем кутить в трактирах. Хотя, конечно, одно другого не исключало.

Вот, к примеру, друзья позвали его на бал к княгине Голицыной. Казалось бы – где княгиня, и где недавний лицеист, никому неизвестный поэт, мелкий госслужащий? Но излишнее самоедство – это не про Пушкина.

Поэтому в назначенный день и час он в старом фраке и дырявых туфлях вышел из своей квартиры. Тут же наступил в одну из луж, которые заполонили запущенный двор. В это же время кто-то из добрых соседей сверху решил навести дома порядок и выбросить помои. В окно, конечно же. Привыкший к подобным выходкам Пушкин, ловко отпрыгнул в сторону, но капли грязной воды, как назло, все-та-ки попали ему на рукав. Надо же было, именно сегодня! Всегда же уворачивался. Теперь извольте: старый фрак дополнили грязные капли. Но что же теперь?

Не поворачивать же назад из-за такой мелочи. Он отряхнул рукав с напускной небрежностью и резким движением поднял воротничок.

Воротник оказался в его руках. Оторванный.

Из парадной выбежал Никита, слуга, с цилиндром в руках. Протянул его Пушкину, подчеркнуто заботливо.

– Что-то побелели вы, барин. Климат, на вас так влияет, да?

– Никит… – Пушкин протянул слуге непришитый воротничок, – на славу пришил, нечего сказать! Низкий поклон тебе!

– Так сами чините тряпку эту половую. Али не научились в богадельне-то?

Никита был не из робкого десятка, это точно.

Пушкин молча забрал у слуги цилиндр и пошел, отряхиваясь, по грязной, темной улице к экипажу, ожидающему у арки.

Сложно было представить себе что-то более нелепое в такой дыре, как этот красивый новенький экипаж. Разве что двух молодых франтов в нем – Ивана Пущина во фраке и Константина Данзаса в парадной форме Инженерного корпуса.

Заметив прыгающего между луж Пушкина, друзья вышли ему навстречу. Данзас, конечно, не смог упустить такого случая и не сыронизировать:

– Здравия желаю, Пушкин! Кажись, из лицея до Петербурга было бы ближе, да?

– Данзас… – одернул друга добродушный Пущин. – Да не слушай его! Хороший район, хороший. Очень… самобытный.

Пушкин усмехнулся и запрыгнул в экипаж.

Под стук копыт он наблюдал из окна свой бедный район, который со стороны казался еще более унылым, а Пущин в это время пытался примостить к его старому фраку белый платок, чтоб закрыть зияющую на самой груди дыру. Не сказать, чтоб это сильно спасало положение, но Иван искренне старался.

– Ну, что это? – не выдержал Пушкин, выдернул платок и выбросил его. Уж пусть будет, как есть.

В окне наконец показался блестящий Петербург – богатые центральные улицы шумели, сияли, манили. Рестораны и театры зазывно мигали огоньками, смех праздно гуляющих столичных жителей будоражил, открывая взору совсем другую жизнь.

Наконец, они остановились напротив шикарного особняка, к которому неспеша двигались люди. У здания горели десятки факелов, крутились фейерверки, слышался девичий смех. Ко входу по украшенной тропинке тянулась толпа гостей. Друзья примкнули к ней. Барышни, идущие впереди, хихикали и оглядывались на красавца Данзаса (в воен-ной-то форме!).

– Дамы, здравия желаю! – млел от удовольствия Данзас.

– Ты всем теперь будешь здравия желать?

– Ты не бубни, а учись, Пушкин. У тебя один шанс произвести первое впечатление на столичных дам.

В ответ Пушкин хмыкнул, указывая на дырку во фраке.

– Саша, l’habit ne fait pas le moine[11], – успокаивал Пущин, – зато ты служишь в Министерстве иностранных дел… с перспективами…

Тут же перед ними вырос распорядитель бала и с нескрываемым презрением оглядел Пушкина с ног до головы:

– Месье, приглашения!

От неожиданности Пушкин остановился. Из-за спины распорядителя вынырнул Данзас и ткнул ему под нос пригласительный.

– Простите, он с нами, – Пущин подтолкнул друга ко входу. – Заходим внутрь. Я тебя представлю друзьям. Важным людям. Расскажи им про службу. Но самое главное – почитай им чего-нибудь!

– Ты дамам лучше читай. Про кота, дуб, цепь… – Данзас взял с подноса бокал шампанского. – Что ж друзья. В атаку! Дамы! Здравия желаю!

Пушкин тоже взял бокал, выпил его залпом и сразу почувствовал себя увереннее. Дырка на фраке уже не так сильно досаждала, музыка веселила сердце, а при взгляде на дам, ярких, как сказочные птицы, все дурные мысли испарялись. Хотелось только одного – бесконечного праздника. И плевать на все вокруг.

Взгляд скользнул в сторону и зацепил Данзаса в кругу смеющихся девушек. Тот подмигнул другу, приглашая присоединиться к их компании. Пушкина не надо долго уговаривать, он уверенно шагнул вперед.

Но тут за локоть его схватил Пущин. Это еще что?! Неужто опять решил морали читать?!

– Саша! Смотри! Жуковский! – с жаром шептал Пущин, указывая в сторону.

Там, в Бронзовом зале, в белом фраке с пурпурным атласным галстуком Жуковский читал, стоя в центре почтенных господ-литераторов. Как оперный певец во время арии, всем видом источая величие и собственную значимость:

Оглушительные аплодисменты. Восхищенные вздохи. Возгласы «браво».

– Оставьте. Не стоит… – кокетничал Жуковский в ответ.

И сорвал еще одну волну оваций. Пущин, утягивая за собой друга, подобрался поближе к поэту и подхватил:

– Великолепно! Великолепно! Василий Андреевич, поздравляю с назначением! Обучать великую княгиню – это большая честь. А… Иван Пущин. Помните меня?

– Нет, но благодарю. Волею Божьей!

Неловко вышло: Иван был уверен, что Жуковский вспомнит их. Он ведь не раз приезжал в лицей, пару лет назад они даже разговаривали, поэтому сегодня Пущин рассчитывал возобновить общение. Дружба с влиятельным и знаменитым человеком всегда на руку молодым. Особенно в столице. Но что поделать? Придется начинать сначала:

– Я хотел представить вам своего друга, он тоже поэт… Александр Пушкин.

– А, да. Не тот ли Пушкин, кем восхищался покойный учитель наш Державин? – продолжая раскланиваться с поклонниками, протянул Жуковский. – И что вы? Пишете?

– Он пишет поэму! – с воодушевлением вмешался Иван.

– Поэму? Какая амбиция! – усмехнулся мэтр. – Прочитайте!

– Я только начал… – замялся Пушкин. – У лукоморья дуб зеленый, златая цепь…

Он не закончил, потому что в этот миг в зал вплыла хозяйка вечера – великолепная Авдотья Голицына, в диадеме, ловко подхватившей светлые локоны, небесно-голубом платье, открывающем изящные плечи. Она сразу и безраздельно завладела вниманием каждого гостя. Даже Жуковский не смог тягаться с хозяйкой эффектностью, да и не стремился. С мягкой улыбкой он склонился поцеловать ее ручку:

– Авдотья Ивановна! Ну это пошло – так любить внимание!.. Так что там про лукоморье?

Пушкин молчал, не в силах оторвать глаз от хозяйки вечера.

Осенью 1817 года Пушкин познакомился с Евдокией (Авдотьей) Ивановной Голицыной (1780–1850) и стал постоянным гостем в ее доме. По свидетельству Николая Михайловича Карамзина, Пушкин «смертельно влюбился» в роковую красавицу, несмотря на то что она была на 19 лет старше его. Влюбленность поэта вскоре развеялась, но общение продолжалось до 1820 года, пока Пушкину не пришлось покинуть Петербург, и возобновилось после его возвращения в середине 1820-х.

Евдокия Голицына происходила из старинного московского рода Измайловых. В 19 лет юная барышня была выдана замуж по повелению императора Павла I, а вовсе не по велению своего сердца, поэтому сразу после известия о смерти императора свободолюбивая Евдокия прекратила отношения с мужем и переехала в Петербург, где вскоре ее дом стал одним из самых известных в столице.

Она слыла странной и даже эксцентричной, в Петербурге ее прозвали La Princesse Nocturne (Ночная Княгиня), так как, желая избежать предсказанной гадалкой смерти в ночные часы, днем она спала, а ночью – принимала гостей. В 1815–1816 годах княгиня жила за границей и как раз вернулась в Петербург к 1817 году. В ее салоне обсуждали злободневные политические проблемы, говорили о патриотизме, конституционных правах, государственных законах и, конечно же, о свободе. Александр Пушкин был вдохновлен как интеллектуальными беседами и спорами, так и личностью хозяйки салона, к которой обращено его любовно-патриотическое стихотворение, не напечатанное при жизни поэта:

• Краев чужих неопытный любитель
• И своего всегдашний обвинитель,
• Я говорил: в отечестве моем
• Где верный ум, где гений мы найдем?
• Где гражданин с душою благородной,
• Возвышенной и пламенно свободной?
• Где женщина – не с хладной красотой,
• Но с пламенной, пленительной, живой?
• Где разговор найду непринужденный,
• Блистательный, веселый, просвещенный?
• С кем можно быть не хладным, не пустым?
• Отечество почти я ненавидел —
• Но я вчера Голицыну увидел
• И примирен с отечеством моим.

Евдокии Голицыной Александр Пушкин передал рукопись своей оды «Вольность», которая позже стала одной из причин его высылки из столицы.

На помощь другу пришел Данзас.

– Господа! Дамы! – начал он, подводя Пушкина к Голициной. – Ее сиятельство, блистательная княгиня Голицына, открывшая нам всем двери своего прекрасного дома, приготовила сюрприз гостям! Сегодня для вас выступит молодой поэт, которому рукоплескал сам великий Державин! Александр Пушкин и его поэма… «Руслан и Лариса»!

Данзас сделал два шага назад, оставив друга одного в кругу гостей. Голицына пристально смотрела на незнакомца. Сраженный Пушкин стоял как столб.

– Державин-то под конец совсем сдал! – прошептал довольно громко генерал из свиты княгини. – Оборванцев в поэты стал записывать.

Негромкий, унизительный смех, как круги по воде, разошелся среди гостей.

Пушкин почувствовал, как закипает: и не за такие дерзкие насмешки он вызывал на дуэль, но его сдержали пронзительный взгляд и красота княгини.

А в следующий миг голос молодого поэта перекрыл нарастающий шум толпы:

Шум стих. Голос Пушкина зазвучал увереннее:

В проеме дверей зала столпились молодые люди, заинтересованно слушая.

Гости замерли, не дыша. Ни единого звука в зале! Пушкин вошел в раж, стал читать еще громче.

Данзас, довольно улыбаясь, оглядывал публику, и заметил в стороне странного человека в черном. Тот записывал стихотворение в блокнот, глядя на чтеца исподлобья, при этом совсем не был похож на поклонника. Выглядело все это крайне странно. Поймав холодный взгляд незнакомца, Данзас отвел глаза и передернул плечами.

выдохнул Пушкин и замолчал.

Тишина.

Ни аплодисментов.

Ни восторга.

Ни единого вздоха.

Похоже – провал…

– Пойдем, – шепнул Данзас, подталкивая друга в сторону. – Надо было про кота…

Но тут ручки хозяйки вечера в шелковых перчатках сложились вместе – хлоп-хлоп-хлоп – ее примеру последовали другие, постепенно наполняя зал ровным гулом аплодисментов.

– Очень смело! – произнесла Голицына. – Пушкин – певец свободы!

Ошалевший от собственного триумфа и красоты Авдотьи Ивановны, Пушкин шагнул вперед и с жаром продолжил:

Голицына улыбнулась той снисходительно-понимающей улыбкой, на которую способны только давно признанные красавицы света, привыкшие к обожанию.

– Мальчик мой, – ласково засмеялась она, – вы очень талантливы, но сердце свое я вам не подарю. Не унывайте, милый, я уже подарила вам куда больше.

– Что же?

– Внимание Петербурга, – княгиня взяла под руку генерала и пошла в другой конец зала, показывая, что на этом разговор окончен.

Не успел Пушкин толком приуныть, как его обступила толпа молодых людей. Их голоса перекрывали друг друга:

– Почитайте еще что-нибудь!

– Поедемте с нами!

– Пушкин! Браво!

– Браво! Еще!..

Так началась совсем другая жизнь.

Его стихи узнала широкая публика. Теперь их читали не только друзья, а весь Петербург и даже за его пределами, его сочинения ждали, переписывали, учили наизусть, декламировали вслух. Свет только и говорил, что о появлении нового гения, и Пушкин день ото дня становился все популярнее. Журналы печатали, литераторы благосклонно приняли его в свой круг, отдавая должное таланту, поклонники, как и положено, восхищались.

Что касается самой восходящей звезды литературы, то не одни лишь стихи занимали его жизнь и помыслы.

Пушкин стал завсегдатаем дома Голицыной, да и всех мало-мальски крупных светских сборищ и балов, где неизменно оказывался в центре внимания. А также гостем трактиров и ресторанов, порой нескольких за вечер.

В умении веселиться он был таким же неистовым, как в поэзии. Выпить бутылку рома на спор – легко! Дурачиться и выкрикивать колкие эпиграммы – сколько угодно! Закружить в танце барышню, одну-другую – с превеликим удовольствием. Бегать с друзьями по ночному Петербургу, придумывая хулиганские выходки – бесконечно. Нарываться на дуэли – конечно, натуру свою так просто не исправить. Шампанское, дамы, балы, карты…

Иногда, бывало, из этого дурмана вдруг выплывет укоряющее лицо Жуковского: «Александр, когда же вы допишете «Руслана»?»

Так он же пишет. Он все-все успевает.

И даже расхаживать по рядам в театре с портретом Лувеля в руках. Того самого французского противника монархии, убившего наследника престола на выходе из оперного театра. На портрете, между прочим, красовалась надпись «Урок царям». А в зале слышался возмущенный ропот. Даже княгиня Голицына была не в восторге от этой выходки, а Данзасу вновь померещился человек в черном, что-то старательно записывающий. А померещился ли?

Однако не было времени думать о дурном. Вперед – к новым приключениям!

Были среди них и мистические. Кто же не любил в молодости пощекотать нервы?

В одном из портовых кварталов Петербурга располагался салон известной гадалки Кирхгоф.

Немка преклонного возраста появилась в Петербурге в начале XIX века. Откуда она прибыла, никто не знал, впрочем, как и ее точного имени: одним она представлялась Шарлоттой Федоровной, другим – Александрой Филипповной. Едва обосновавшись в столице, госпожа Кирхгоф открыла собственный магический салон, где предлагала всем желающим широкий выбор гаданий: на картах, по руке, на кофейной гуще, на песке. В считаные дни она стала знаменитой, а к салону потекли потоки жаждущих узнать свое будущее. Встречи с ней искали и в то же время боялись. Кто-то считал ее ведьмой, кто-то женой сбившегося с пути пастора. А самые впечатлительные особы свято верили в то, что загадочная гадалка – призрак, который сошел в реальный мир с картины Рембрандта и вселился в тело старушки.

Чаще всего к Кирхгоф обращались заядлые дуэлянты и картежники, неверные жены и их молодые любовники, охотницы за знатными женихами. Богатые аристократки, дабы сохранить свои секреты, отправляли за гадалкой экипаж и впускали в дом через черных ход, остальные добирались сами, под покровом темноты. Никто не выходил от прорицательницы с улыбкой на лице. Как правило, посетители выглядели очень удрученными, а многие так и вовсе хватались за сердца и еле переступали ногами.

Не миновал мистического салона и наш герой. Заявился после затяжной прогулки по столичным кабакам, с друзьями, нетрезвый.

– Мир дому сему! Шампанского! – огласил мрачную, наполненную дымом и треском свечей прихожую голос Пушкина.

Из полумрака появилась фигура Голицыной.

– Александр, здесь вам не попойка! Здесь салон великой прорицательницы!

– Вас люблююю я понемногу… – улыбался пьяный Пушкин в ответ.

– Княгиня, мы тоже пришли узнать будущее! Клянусь! – вступился Данзас. – Да, Пушкин?

Поэт откинул голову назад и закрыл глаза.

– Это он вошел в транс… – поддерживая друга, бормотал Пущин. – Прощу прощения, извиняюсь…

Они вдвоем потащили полуживого поэта к двери гадалки, несмотря на его вялые протесты: «Поедем есть страсбургский пирог[12]?»

Прорицательница, как ее уважительно называли почитатели, Кирхгоф занимала тесную комнату, наглухо задрапированную тяжелыми темными шторами. На столе тлела свеча, лежала колода карт и что-то похожее на глубокую чашу. Хозяйка беспрестанно курила трубку.

Данзас усадил сонного Пушкина на стул напротив гадалки. Пущин предусмотрительно сел рядом, подпирая друга плечом.

– Мадам! – с пафосом воскликнул Данзас. – Великий Пушкин – прямиком с Олимпа! Желает развеять мглу над своим блестящим грядущим!

– Великий ваш и не вспомнит ничего с утра… – усмехнулась гадалка.

– А мы на что?! – не сдавался Данзас, подкладывая Пущину карандаш и лист бумаги. – Записывай… давай-давай…

Гадалка отложила трубку в сторону.

– Великий Пушкин… – продолжила она, глядя на него в упор. – Дар и правда есть. И дикий, непокорный дух. А где он, там и опасность. И долгий путь. Далекий… Не всегда желанный… Страданий много…

В чаше, стоящей перед гадалкой, вспыхнул огонь. Из него Кирхгоф достала щипцами серо-желтую кость, положила ее в ступку и стала ломать тяжелым пестиком на куски. Затем высыпала получившуюся муку на стол.

– Есть женщина… Сестра? Нет! Подруга? Нет! Жена… – водила она руками по столу, рисуя в костной муке силуэты. – Кто-то уйдет. Близкий? Родственник? А может, друг? Да, друг.

Данзас заерзал на стуле.

– Счастье. Сильно позже. Или смерть и вечность. Сможешь выбрать, – тут голос гадалки изменился. – Белок глаз, кровавый узор сосудов. Бойся белого цвета! Белой лошади… Белой гривы… Белой головы…

Голова Пушкина упала ему на грудь и, не в силах далее держаться, он звучно захрапел.

Очнулся уже у выхода из салона. В голове – туман, фигура гадалки и какие-то обрывочные фразы. Друзья, к счастью, рядом. Данзас вел его под руку на выход, Пущин читал запись с листа бумаги:

– Опасность. Долгий нежеланный путь. Страдания. Жена…

– Сочувствую! – вздохнул Данзас.

– Уход друга…

– Этого не дождешься! – продолжал Данзас и хорошенько тряхнул Пушкина, чтоб тот приободрился. Никакой реакции.

– Потом счастье или смерть и вечность. Бойся белой лошади, гривы или головы…

Данзас, в надежде все-таки разбудить друга, стал хлопать его по щекам:

– Саша! Саша! Саш!

Это подействовало. Пушкин открыл глаза, отшатнулся в сторону и недовольно воскликнул:

– Ай! Да хватит лупить! Мы едем есть пирог?!

И в подтверждение серьезности своих намерений вырвался из рук друга и неровной походкой стремительно зашагал вперед.

– К Беранже! – воскликнул вслед ему Данзас и поспешил догонять.

Ночь обещала бурное продолжение!

Но у выхода из салона компания резко остановилась. Слегка покачиваясь под воздействием шампанского, друзья таращились вперед. Пушкин моргал, пытаясь сфокусировать взгляд.

На улице у самого выхода стоял арестантский экипаж, а возле него человек в черном. Явно ждал их. Тот самый человек, которого Данзас частенько замечал около распоясавшегося Пушкина и пытался убедить себя, что это галлюцинация. Нет, не галлюцинация. Стоит довольно уверенно, реальный человек из плоти и крови, с резким голосом:

– Господин Пушкин, вы арестованы.

Аааа! Так все-таки галлюцинация! Тьфу-ты! Друзья начали громко хохотать – какой еще арест?! Пушкина?! За что?!

– Вас Кюхля подослал? – рыдая от смеха выдавил из себя Данзас и отвесил театральный поклон. – Передайте ему – преклоняемся!

Но в следующую секунду два жандарма, уверенно чеканя шаг, подошли к Пушкину, взяли его под руки и направились в экипаж.

Смех утих, друзья расступились. Стало приходить осознание того, что это все же не розыгрыш. По спине Данзаса пробежал холодок. Пущин в ужасе не сводил глаз с Александра.

Жандармы твердо и уверенно вели Пушкина к двери. Он в недоумении озирался по сторонам: